Черные вороны-воры играли над нами.
Каркали. День погасал.
Темными снами
Призрак наполнил мне бледный бокал.
И, обратившись лицом к погасающим зорям,
Пил я, закрывши глаза,
Видя сквозь бледные веки — дороги
С идущим и едущим сгорбленным горем.
Вороны вдруг прошумели как туча, -
И вмиг разразилась гроза.
Словно внезапно раскрылись обрывы.
Выстрели, крики, и вопли, и взрывы.
Где вы, друзья?
Странный бокал от себя оторвать не могу я,
И сказка моя
Держит меня, побледневшего, здесь —
Заалевшими снами-цепями.
Мысли болят. Я, как призрак, застыл.
Двинуться, крикнуть — нет воли, нет сил.
Каркают вороны, каркают черные, каркают
Злые над нами.
К. Бальмонт
Ассоциация управления и развития,
Земля, Антарктический регион,
А 18/ 03 62
Индекс О/Т: КЦ 946239
Связь: СКЦ — 76
Координатору второй категории
Кристине Михайловой.
Вам надлежит немедленно прибыть на планету Алатороа, восьмой галактический сектор, Љ 62, земная колония Старого Времени. Ситуация А15, неподтвержденная агрессия со стороны местного населения. (см. рапорт-доклад Љ 011/99)
Ассоциация управления и развития
Рапорт-доклад Љ 011/99
Дата:
Автор: Т. Кун, капитан звездолета «Весна»
Тема 099: колония на Алатороа
Содержание: неподтвержденная агрессия
со стороны местного населения
Два дня назад датчики звездолета «Весна» зафиксировали всплеск агрессивности в квадратах Љ 66 ("Серые горы") и Љ 602 ("Альверден"). Величина агрессивности нарастала в течение двух суток. Утром этого дня экипаж звездолета «Снег», находившегося в городе Альвердене, испытал внешнее психическое воздействие, вызвавшее гибель трех членов экипажа. Через два часа звездолет «Снег» послал сигнал бедствия, после чего на связь не выходил. Величина агрессивности в кв. Љ 66 и 602 продолжала нарастать, в силу чего было принято решение нанести удар из ПСМ по указанным районам.
Ассоциация управления и развития
Дата:
Автор: К. Михайлова,
координатор второй категории
Звездолет «Эстерия», 345,
56 часов стандартного времени
Докладная записка Љ 48
В дополнение к докладным запискам Љ 45, 46, 47 повторяю, что считаю нецелесообразным мое назначение на планету Алатороа. Я считаю, что в данном случае может быть применен закон Љ АО56789359/ТО (запрет работать на родной планете). Хотя Алатороа не является действительно моей родной планетой, это была первая увиденная мной планета вообще. Я провела на ней чуть больше стандартного года и очень привязана к своим воспоминаниям об этой планете. Я считаю, что моя эмоциональная связь с этой планетой не позволит мне работать достаточно эффективно и, возможно, послужит причиной ошибочных действий и решений. Я считаю, что моя деятельность на Алатороа может в дальнейшем быть расценена как непрофессиональная, потому довожу свой протест до сведения экспертов, которые будут оценивать мой дневник-отчет.
1. Дневник-отчет К. Михайловой.
Алатороа, Торже, день первый.
…я здесь уже два часа. Не знаю, смогу ли я описать свои чувства, потому что чувствую я себя странно. Мне здесь, вот именно, — странно. Словно в доме с привидениями. Странно и страшно мне. Я всегда мечтала вернуться на Алатороа, это правда, но когда передо мной встала эта задача: вернуться, действительно вернуться сюда, да еще и улаживать какой-то конфликт, — я почувствовала настоящий ужас. Жизнь человеческая не должна ходить по кругу. Да и потом, я прожила, конечно, на Алатороа совсем недолго и была слишком мала для того, чтобы сохранить об этой планете ясные и отчетливые воспоминания, но эта планета всегда была для меня образцом чудесного, сказкой в реальности. И теперь я боюсь, что эта планета окажется совсем не такой, какой она сохранилась в моей памяти. Я боюсь, что теперь, когда я увижу ее глазами взрослой женщины, самая чудесная, самая дивная сказка моего детства превратиться в постылую действительность. Я боюсь увидеть, что эта земля лишена того волшебства, которым ее наделила моя память.
Я действительно испытываю самый настоящий страх. Не знаю, было ли что-то за последние годы, чего я боялась бы так же сильно. И, в сущности, страх этот так беспредметен. Я не знаю, чего я боюсь, знаю только, что боюсь. Меня доставили на поверхность планеты десантным катером, и когда я стояла перед люком, ожидая, когда он откроется, во мне по-настоящему рос страх. В переходнике было темно, и сердце у меня немного болело. Это был не тот страх, который испытываешь, когда неуверен в себе, в своих силах; такое бывает иногда, хоть я уже далеко не начинающий координатор. Так боятся за больного родственника: с тревогой вглядываешься в него, нет ли изменений к худшему, — так можно боятся за дом, в котором родился и вырос: старый дом, кровлю надо менять, и жучок завелся, а ведь эти стены тебе дороже всего на свете, кажется, мир рухнет, если что-то измениться в этих стенах. Я не знала, что увижу, когда люк откроется. Как это ни смешно, я просто не знала, что я увижу: Алатороа или незнакомую планету, в которой я тщетно буду искать знакомые черты и обманываться, увидев мнимое сходство. Я просто стояла и смотрела на рифленую поверхность люка, еле различимую в темноте; впервые я заметила, что поверхность эта не гладкая, а похожая на плитку шоколада: ровные прямоугольнички с косыми срезами. Я стояла, а сердце мое ныло, и ладони были мокрыми и холодными как лед.
Люк открылся, и в глаза мне ударил солнечный свет. Ветер нес запахи травы и пыли. После космических перелетов многообразие запахов всегда потрясает, в первое мгновение кажется, что различаешь, как пахнет все вокруг, каждая травинка, каждое облако, каждое дуновение ветра. А потом это ощущение куда-то уходит — когда притерпишься.
На многие километры вокруг была степь, безбрежное море трав и ветра. Я вышла на трап и на миг остановилась, оглядываясь вокруг и придерживая волосы рукой, а другой заслоняя глаза от солнца. Сумка стояла у моих ног, словно раскормленный пес. День был не слишком солнечный, но мне и этого хватало; все-таки естественный свет совсем не то же, что искусственный. Немного смешной восторг испытала я, выйдя на это огромное пространство. После нескольких недель в замкнутом помещении космического корабля всегда испытываешь чувство освобождения, выходя под небо, а здесь окружающий меня мир был так беспределен, на многие и многие километры были лишь травы и небо, и это огромное пустое пространство манило так, что хотелось раскинуть руки и полететь, так было хорошо.
Все это нахлынуло разом и отпустило. Весь здешний космодром представлял из себя огромное бетонное поле. Он казался слишком большим для четырех звездолетов, одиноко возвышавшихся посредине. Это были исследовательские звездолеты класса «стрела», три эмалево-белые, совершенно не отражающие солнечные лучи, эти были явно с матушки-Земли, а четвертый — тонкий, синевато-серый, вызвавший у меня приступ легкой ностальгии, был с Веги. Не думаю, что здесь когда-нибудь присутствует большее число звездолетов, и четыре для этой планеты слишком много. Слева от меня было невысокое двухэтажное здание космопорта с зеркальными окнами во весь второй этаж. Здание опоясывал узкий черный балкон. В синеватых зеркальных окнах отражалось небо с перистыми облаками и тонкие стрелы звездолетов. В этом здании, как я поняла, располагалась миссия землян на Алатороа, здание было типичное, но не новое, такие строили довольно давно, когда я еще училась в школе. Звездолеты здесь стояли новые, никакого старья класса «болид», какие обычно можно встретить на планетах вроде Алатороа, расположенных далеко от обычных трасс, но здание космопорта явно строилось сразу после отлета экспедиции моего отца, ну, может, через год, через два, но не позже.
Торже начинался сразу за космопортом. Обычно космодромы располагают далеко от местных поселений, но здесь почему-то пренебрегли традицией. Впрочем, вряд ли здесь такое уж оживленное расписание прилетов и отлетов. Торже — это обычный степной городок из невысоких домов с палисадниками. Крыши были зеленые, изредка виднелись голубые и рыже-кирпичные; на другом конце города возвышалась башня ратуши, сложенная из темного камня, непонятно откуда взявшегося в степи. Из зелени преобладали крыши, палисадники были не слишком пышные; кое-где встречались невысокие кривые деревья с пыльными кронами. Город растекался по сухой земле — вправо, влево, вдаль; поверхность здесь была плоская, как стол. Вокруг космодрома до самого горизонта была степь — масса неярких, словно подсушенных трав. У самой кромки ничем не огороженного бетонного поля колыхались метелки ковылей. Стояла тишина, слышен был только шелест трав под ветром. Я была странно потрясена этим видом, хотя я не могла бы объяснить, чем вызвано было мое потрясение. Обычный летний день, не слишком солнечный. Над степью нависало белесое небо, и ветер метался между небом и землей, и степь переливалась под его порывами — как море, и откуда-то сбоку светило неяркое солнце. На миг мне сделалось почти плохо, но потрясение это было скорее радостное, чем горестное.
Я давно заметила, что знакомые места воспринимаются совсем иначе, чем совершенно незнакомые. На И-16 я работала три раза, и именно там это мне и пришло в голову. На незнакомый пейзаж можно смотреть совершенно равнодушно, даже так называемые красоты природы не воспринимаются по-настоящему, когда ты видишь этот пейзаж впервые. Но если ты уже бывал в этих местах, ходил по этой земле, знаешь что-то о ней, это совсем другое. Вот это я испытала, выйдя на трап. Я не видела этого космодрома, и Торже я почти не помню, но именно это чувство владело мной — то, что ты испытываешь, когда смотришь на места, до боли знакомые и до боли любимые. Это был странный довольно момент. Было слышно только, как ветер путается в траве. Все мои мысли, чувства, все во мне притихло. Я ничего не чувствовала, только что-то замирало у меня в груди. В детстве я испытывала нечто подобное, но это очень трудно описать словами…. Словно даль впереди светла, и впереди тебя ждут приключения. Это затаенное, тихое волнение рвала мне сердце, как в детстве, как тогда. Бесцельное, совершенно бессмысленное чувство, я никогда его не любила, но оно всегда преследовало меня — весь тот год, что я провела здесь, оно преследовало меня. Может быть, именно это было причиной моего потрясения. Я ожидала, я страшилась того, что найду иную планету, не такую, какой ее сохранила моя память, а оказалось, что ничего не изменилось. Я успела увидеть лишь степь и бетонное поле, но все это полно тайным смыслом. Ветер, травы, небо, этот городок за космодромом. Я почти подготовилась к разочарованию, но к этому я не была готова. Ничего не изменилось, и я не была к этому готова. Я забыла, что главное чудо было не в магии, не в событиях, а просто везде. Трава, ветер, небо. Чудо было все еще здесь.
Чудо все еще здесь. Моя сказка вернулась ко мне, и деться мне некуда.
Встречающие меня немного опоздали. Я спустилась по металлическим ребристым ступеням, держась одной рукой за поручень, в другой я несла свою сумку, и ступила на бетонное поле космодрома. Когда я отошла на несколько шагов, катер мягко взлетел; я даже не обернулась на этот характерный звук, похожий одновременно на шипение сотен кошек и на шум морского прибоя. Вообще-то, мне нравится, как взлетают и садятся десантные катера: что-то есть в их манере кошечье, мягкое и хищное. Словно это не летательный аппарат, а летающий зверь. Глайдеры, например, вовсе не такие обаятельные, может быть, поэтому я так толком и не научилась на них летать. То есть, управлять-то я ими могу, нас ведь, бедненьких, всему учат, но ни вкуса, ни изящества в этом нет.
Только когда катер взлетел, двери космопорта открылись, выпуская двоих мужчин. Они почти бегом направились ко мне. Один был заметно выше другого, светловолосый и крупный, он бежал немного неловко, согнув руки в локтях и прижимая их к туловищу. Крупные люди часто так бегают, особенно непривычные к бегу. Пробежав немного, они перешли на шаг. Я ждала их, стоя на месте, и ветер метался вокруг меня, словно надоедливый щенок, лохматил волосы, швырял в глаза мелкой степной пылью. Повесив сумку на плечо, я придержала волосы обеими руками, чтобы в глаза не лезли
Меня встречали Стэнли Барнс, руководитель миссии землян на Алатороа, и Торнберг Кун, капитан звездолета «Весна». Оба были подчеркнуто официальны, я сразу поняла, что меня прислали сюда вопреки не только моей, но и их воле. Торнберг Кун довольно невысокий сухощавый мужчина, смуглый и черноволосый. Одет он был в форменную рубашку с коротким рукавом и серые брюки. Я обычно легко схожусь с представителями исследователей, я ведь сама вышла из этой среды, но к этому человеку я сразу почувствовала неприязнь. Меня не оставляет мысль о том, что именно он отдал приказ стрелять из ПСМ. Нет, я не виню — его. С какой стати мне его винить в чем-то, у него, может быть, не было другого выхода, наверняка, не было. Но каждый раз, когда мой взгляд падает на этого, в общем-то, совершенно обычного и даже приятного человека, я осознаю заново, что Альвердена с его университетами, особняками из красного кирпича, ярмарками, библиотеками уже нет. И поселений в Серых горах тоже нет. А этот человек ходит рядом со мной, говорит со мной, и у него узкое темное лицо, и хрящеватый нос, небольшие глаза и густые брови, и в жестких, слегка кудрявящихся волосах уже проглядывает седина. От сознания этого можно сойти с ума.
Это, наверное, странно, но до знакомства с этими людьми я думала только о себе и Алатороа, только о себе и этой планете. Я совершенно не думала о том, что послужило причиной моего возвращения, почему-то не думала. И только когда я увидела этого человека, услышала его голос, пожала его руку, я осознала по-настоящему, что Альвердена больше нет, что Серых гор больше нет. И это осознание обрушилось на меня подобно груде кирпичей — реально, грубо и со страшной силой. Только теперь я поняла это — на самом деле, и это, именно это, убедило меня, как ни смешно это прозвучит, в реальности моего возвращения сюда. Я все как-то не могла сконцентрироваться на осознании этого простенького факта, мои мысли разбредались….
Руководитель миссии был гораздо больше похож на скандинава, чем капитан «Весны». Торнберг. С таким именем быть смуглым и черноволосым — это странно. Впрочем, он, наверное, веганец, лицо у него какое-то такое. Словно из моего школьного детства. Стэнли Барнс, напротив, очень высок, широкоплеч и страшно похож на викинга времен завоевания Англии, хоть и не столь дикого, такого осовремененного. Но я легко могла бы вообразить его на носу драккара с медвежьей шкурой на плечах. Сейчас он был в белой рубашке с коротким рукавом, на правом рукаве была вышитая золотом эмблема дипломатического отдела, и в черных брюках. Волосы у него были очень светлые, светлее кожи, и коротко стриженные. У него широкое, немного плоское лицо, почти незагорелое, с широко расставленными светлыми глазами и аккуратным носом. На вид ему лет тридцать, может, чуть больше, но не намного, я думаю. Почти ровесник, в общем. Он сразу мне понравился, в отличие от Куна, по контрасту, наверное, хотя и он, наверняка, приложил руку к тому, что здесь происходит. Рост агрессивности на пустом месте не возникает, и уж руководитель миссии должен был оказать влияние на происходящее.
После знакомства, пожатия рук и обмена ничего не значащими фразами мы пошли к зданию. Я шла как будто на автопилоте, почти не воспринимала окружающую меня действительность. Единственное — у меня мелькнула мысль, что никто из них не предложил мне помочь с сумкой, а сумка у меня все-таки не маленькая. Странно, обычно поначалу со мной бывают очень вежливы: молодая женщина все же. Потом-то они все смелеют и видят уже не меня, а только эмблему на моем рукаве.
До здания было не близко. Бетон почти не звучал под моими мягкими ботинками, шаги мужчин были слышны, а мои почти нет. Словно меня здесь и не было. Ветер метался вокруг, налетал то с одной, то с другой стороны, теплый пыльный ветер. Мне казалось, что я смотрю на все сквозь толщу воды: все вижу и слышу, но словно все это находится в другом мире. Именно так, наверное, чувствуют себя призраки. Небо было так низко, как бывает только на равнине. Иногда на равнине кажется, что от земли до неба можно буквально дотянуться рукой. Это ведь просто литературный штамп, что в горах небо близко, небо близко только на равнине, когда встречаются две бесконечности. В горах же всегда видно, как оно высоко; я целый год просидела в горах Вельда на И-16, изображала святую отшельницу, в отношениях гор и неба нет специалиста лучшего, чем я. Вообще, дурацкое это занятие: работа под прикрытием.
Ей-богу, я никак не могла собрать себя воедино. Мысли мои бродили в четыре этажа, а все мои ощущения в тот момент были: ветер, метавшийся вокруг, и бетонная поверхность под моими ногами.
— Вас по отчеству как, Тимофеевна? — спросил вдруг Барнс. Это вывело меня из состояния транса. Я перевела взгляд с моих ботинок на руководителя миссии, вяло удивляясь: что ему мое отчество, он ведь явно из англоязычной семьи, да и на галактисе тоже не принято…. Барнс верно истолковал мое удивление.
— У нас здесь много славян, я привык.
— Да, — сказала я, — Тимофеевна. Но это не обязательно, Кристины вполне достаточно. Я, в отличие от вас, — я слабо усмехнулась, — не привыкла. Я выросла на Веге, я и по-русски-то не говорю.
— А родились где, не на Земле?.. — Барнс, видно, решил, что нужно как-то загладить холодность приема и разговорился. Поглядывал он на меня довольно доброжелательно, с интересом, с таким, мужским интересом, но сумку все равно не предложил понести, — Я почему спрашиваю, — продолжал он, — Я подумал просто сначала, что вы с Земли, вы похожи на землянку. Но вы и не на Веге родились.
— А родилась я, — проговорила я, на миг вдруг взяв тот легкий тон, который обычно и является визитной карточкой координаторов, — А родилась я где-то здесь, так что я почти местная. Не на Алатороа, а в Восьмом секторе. А где точно, не скажу, — я развела руками, — поскольку, извините, корабль шел тогда на гиперскорости…. В космосе я родилась, в космосе, — прибавила я, увидев, какое лицо стало у Куна.
Он, и правда, неожиданно помрачнел, и взгляд его выразил еще большую неприязнь, чем до этого. У меня мелькнула мысль, что, по-видимому, этот человек не любит, когда кто-то начинает паясничать, а координаторам, это, в общем-то, свойственно, сама не знаю, почему. Хрящеватый нос Куна как-то странно подергался, словно он принюхивался к моим словам.
— Мои родители были исследователями, — сказала я примирительно, — Они умерли, хотя, может, еще и не умерли. Знаете, был такой проект, «Зеркало» назывался.
— А, — сказал Кун, поглядывая на меня более доброжелательно, — конечно, конечно. Про «Зеркало» я знаю, «Весна» тоже хотела участвовать, но увы….
Он так и сказал: не "я хотел", а «Весна» хотела". А я в тот момент со странной отчетливостью представила себя пульт управления и темный палец Куна, нажимающий кнопку подтверждения. На миг я закрыла глаза; видение это было так отчетливо, что я все равно не видела ничего перед собой, только сероватую поверхность генерального пульта и руку Куна, тянущуюся к кнопке. В этот миг мне просто захотелось убить его; может быть, я просто не пришла еще в себя после ослепительного безумства в горах Вельда, которое действительно закончилось убийством. На миг это состояние священной ярости действительно вернулось ко мне, то состояние, в котором я прожила почти год на И-16, планете, которую местные жители называют словом «спекв», а потом я очнулась и осознала заново, что я на Алатороа, на моей Алатороа, и что мне, как это ни странно, нужно работать. И, наверное, чтобы отвлечься от состояния священной ярости отшельников Вельда, которая почти овладела мной, я и задала этот дурацкий вопрос.
— После вашей… мм… акции волнения были? — спросила я у них обоих, запнувшись об слово «акция», я не сразу сообразила, как это можно назвать — уничтожение Альвердена и Серых гор.
— Нет, — спокойно отозвался Барнс.
Я кивнула и ничего не сказала. В те первые минуты моего прилета мое настроение менялось едва ли не каждую минуту, меня буквально бросало из одного состояния в другое. Когда Барнс сказал это свое «нет», на меня вдруг после беспричинной ярости напала грусть. Мне действительно казалось, что настроения на планете довольно мирные, а почему — я даже не знаю. Если рассуждать здраво, все должно бы быть наоборот. Да, вороны мертвы, да, маги Альвердена мертвы, мертвы все правители северного континента, но неужели все приняли это так просто? Ведь они мертвы, неужели никто из правителей не загорелся жаждой мести? У людей нет на этой планете правителя, у файнов тоже, но тороны, например? Неужели они все так же мирно живут в степи? Кто сейчас князь торонов? Если еще Тэй, неужели он так просто забыл бы смерть Царя-Ворона, неужели не стал бы мстить за побратима? Странно все это. И чувствовала я себя все еще странно. Словно это вовсе и не я, словно меня и вовсе здесь нет. Очень тихо было здесь, пахло травой и пылью, очень тихо здесь было.
— И что, все спокойно? — сказала я, — Все действительно спокойно?
— Да, — сказал Барнс, приостанавливаясь и поглядывая на меня, — Да, вы правы. Спокойно. И не спокойно. Ничего не заметно, но я уверен, что нам этого не простят. Хотя никто не показывает вида. Знаете, будто ничего и не произошло. Это меня и настораживает.
— Не знаю, — сказала я в ответ задумчиво, поправляя ремень сумки, — Вы ведь общаетесь только с людьми?
— Да.
— Людям, может, и все равно. Особенно здесь, в степных районах. Что им Альверден, здешние жители и не бывали там никогда. Слишком далеко. Новости из дальних краев обычно мало кого интересуют, свою бы голову уберечь. Альверден далеко, а вы близко, Стэнли, понимаете?
— Знаете, что странно? — сказал вдруг Кун, — Тот город…
— Да? — я вдруг без причины насторожилась. Это было такое странное чувство, нежность и настороженность вперемешку, ведь речь зашла об Альвердене, и я не помнила уже, что он уничтожен, я только помнила город, красные особняки и алые розы во дворах. Моя нежность…. Ведь это был, наверное, единственный город, который я любила, вообще-то я девочка наполовину космическая, наполовину деревенская; всю мою профессиональную жизнь я работала, в основном, в сельской местности, в городах никогда не работала и потому к ним не привыкла.
— Там…. Как бы вам это объяснить… — неуверенно говорил Кун.
— Как есть, — сказала я быстро, — Что с городом? Вы про Альверден говорите?
— Да. Про него. Город, знаете ли, стоит. Жители мертвы, а город стоит. Даже пожаров не было.
— Что?! — сказала я резко, останавливаясь у самых дверей. Двери были зеркальные, и в каком-то странном искажении там отразились мы трое: высокий светловолосый Барнс, невысокий худой смуглый Кун, маленькая я в серо-серебристой форме, и над нами облака, вытянутые через все небо. Я повернулась к Куну и требовательно смотрела на него.
— Вот так, — сказал он, — Горный массив полностью разрушен, а город стоит. Будто ничего и не было.
— Вы уверены? — сказала я одними губами. Я растерялась. И немного испугалась. Он кивнул, но я и так уже поверила. Странно, что случилось так, а не наоборот. Я поняла тогда, именно тогда, что уничтожением Альвердена и Серых гор дело не ограничивается, что было еще что-то, что-то очень плохое, хотя почему именно так я подумала, именно «плохое», я так и не понимаю. Но именно я так подумала и думаю до сих пор: разрушение Альвердена и Серых гор — это не самое худшее, что случилось здесь. И это что-то нам еще совершенно не известно, что-то твориться тут — помимо нас. Может быть, поэтому местное население так и равнодушно.
Уже открывая дверь, Барнс сказал весело:
— Говорят, вы уже бывали здесь?
— Кто говорит? — сказала я быстро и настороженно.
Он развел руками:
— Прошел такой слух…. Говорят, эту планету открыла экспедиция вашего отца.
Кун, уже зашедший в темный холл, оглянулся на нас. Барнс с улыбкой поглядывал на меня; я заметила, что глаза у него голубые, но не яркие, а ближе к серому, цвета зимнего неба.
— Мне было пять лет, — сказала я беспомощно, словно защищаясь этой бессмысленной фразой, мне неприятно было, что он заговорил об этом, — Всего пять лет.
— Я читал отчеты той экспедиции, — сказал Кун из холла, слегка улыбнувшись, — но не думал, что это вы… та девочка, которая потерялась и нашлась только через год.
Я улыбнулась беспомощно и виновато, как улыбаются обычно люди, когда им рассказывают о том, какими они были в детстве, какие глупости говорили и делали. Расспросы о моем "чудесном путешествии" всегда вызывают у меня чувства, аналогичные тем, которые я испытываю, когда у меня спрашивают о том, как я в три года залезла под генеральный пульт управления и потом не смогла вылезти. Это всегда так неприятно.
В холле космопорта было темно и довольно прохладно. Мы вошли и остановились посредине этого пустого помещения с серыми панельными стенами. Два темных коридора отходили в разные стороны, там по обеим стенам тянулись белые двери; прямо перед нами начиналась лестница на второй этаж, широкая и пологая, с белыми широкими перилами. Откуда-то с лестницы струился сероватый рассеянный свет. В здании было страшно тихо, так иногда бывает в учебных заведениях, когда все студенты на лекциях, но не во всех, а только в некоторых. Там, где я училась, так бывало в корпусе химического факультета. Каждый раз, когда заходишь туда, там было темно и тихо, на всех четырех этажах тихо, все сидели по лабораториям.
Кун, извинившись, тотчас же ушел в боковой коридор. Барнс слегка улыбнулся, проводив его взглядом, и повернулся ко мне.
— Ну, что же, — сказал он, словно рад был освободиться и от меня, и от Куна, — Я думаю, показывать вам ничего не нужно, здание типовое. Нет?
— Нет, — сказала я, — не нужно.
— Вы извините, мне бежать надо. Найдете нежилую комнату, смело селитесь. Народу у нас сейчас мало.
— А на звездолетах? — сказала я, — В смысле, там я могу пожить?
— Это вы с капитанами. Извините, — сказал он, прижимая руки к груди. При его комплекции это выглядело комично, — Я уж побегу.
Он, и правда, побежал. Я посмотрела ему вслед, слабо усмехаясь: что же он, ни одного живого координатора не видел? Меня это каждый раз так неприятно поражает, а потом забывается: и ими забывается, и мной. Как-то когда разработаешься, все эти условности забываются: кто координатор, а кто не координатор.
И все же мне страшно, и когда я стояла там, в темном и пустом холле с серыми стенами, ноги у меня подгибались от неожиданной слабости. Я здесь, думала я. Я на Алатороа. Сколько лет прошло, а я снова здесь. Как это странно. Как это могло случиться в моей жизни, в моей упорядоченной жизни как это могло случиться? Словно не просто я вернулась, а чудо вернулось в мою жизнь и принялось куролесить, как тогда. В какой-то книжке еще на Веге я прочла одну строчку, которая запомнилась мне. "Сонм безнадежный чудес". Был это какой-то поэтический сборник, но я не запомнила ни имени поэта, ни даже о чем было стихотворение. Только это. И я помню, когда мой взгляд упал на эти слова, мне с ужасающей ясностью привиделась Алатороа. Не что-то конкретное, а просто она — со всем, что было на ней; мне вспомнилось ощущение. Ощущение Алатороа. То самое, тревожащее сердце. Словно даль перед тобой светла. Не знаю даже, как объяснить это ощущение. Я помню, когда я была маленькой, я написала такой стишок:
По ночам зовет дорога.
Плачет посох одиноко.
Плачет посох одиноко
За сервантом в уголке.
Вот это оно самое. По ночам зовет дорога. Простое чувство и ужасное в то же время. И не хочешь, а все равно зовет. Не хочешь, а чудеса подхватывают тебя и кружат, не давая спуститься на землю. Пятилетний ребенок год блуждал по чужой планете — бывает ли так, было ли так хоть с кем-то еще. И ведь я хотела обратно, к маме, но чудеса уводили меня — все дальше. Это только в сказках чудо бывает к месту, в жизни оно обычное мешает, раздражает, уводит куда-то в сторону. Но из этой сети когда-то я не могла выпутаться, и мне кажется, что не сумею и сейчас, если те же охотники набросятся на меня, путая мою жизнь. Вот что пугает меня. Это чувство, дрязняще-знакомое, эта дрожь души, вспоминающей свои детские метания. Даль светла. И она уведет меня, заведет меня, запутает. Боже мой, ведь я вернулась сюда. Боже мой, ведь я сюда вернулась.
Долго я простояла так, опустив сумку на пол и слушая тишину миссии. Что же, здесь совсем никого нет? Я тряхнула головой, нетерпеливо поправила волосы, свесившиеся на глаза, и пошла в тот коридор, в который ушел Кун. В коридоре было темно и тихо. Шаги мои и здесь не были слышны, я уже действительно начинала чувствовать себя чертовым призраком. Куна я нашла в третьей комнате, в которую я заглянула, здесь было нечто вроде рабочего кабинета. Комната была небольшая и светлая, на окнах висели желтые занавески, и желтый солнечный свет заливал комнату, словно растительное масло. В комнате был стол с раскиданными бумагами, стулья и невысокий шкаф в углу, на стенах висели фрагменты фотографических карт, на одной было, по-моему, Поозерье, столько озер могло быть только там, что было на других, я не знаю. Трое мужчин стояли у стола, склонившись над ним. Все трое были исследователями, в серых форменных рубашках. Все оглянулись на меня. Я слабо улыбнулась и вошла в комнату.
После сбивчивых приветствий и представлений мне предложили стул. Я села и поставила сумку на пол возле ног. Кун внимательно выслушал мою сбивчивую просьбу.
— Я не претендую именно на «Весну», — закончила я неловко, — Просто я, кроме вас, пока никого не знаю.
— Нет, отчего же, я буду только рад, — спокойно сказал Кун, — У меня есть свободные каюты, подождите немного, я вас провожу.
Я покорно подождала. Ждать пришлось недолго, минут пять, потом мы распрощались с оставшимися в комнате и снова пошли на улицу. Кун не самый разговорчивый человек, всю дорогу он молчал. «Весна» оказалась веганским звездолетом, и вообще-то, мне здесь понравилось. На исследовательских звездолетах мне всегда нравится, наверное, потому что я сама на таком родилась. Ну, не совсем на таком, но помещения и на старых и на новых звездолетах одинаковые.
Каюта у меня совершенно обычная, большая, но однокомнатная, если ванную не считать за комнату. Стены здесь серые, слегка серебрящиеся, очень успокаивающий цвет. В каюте стоит широкая кровать без спинок, почти квадратная, застеленная серым покрывалом, небольшой письменный стол со всеми обычными принадлежностями: настольным компьютером, печатающим устройством, зерконием, — больше в каюте не было ничего, только встроенные шкафы. Сразу же как я пришла, я связалась с местным информаторием, заказала карты энергетических съемок из космоса и включила печатающее устройство. Пока я обживалась, распечатки уже были готовы. Я села на кровать, разложила вокруг себя карты и стала рассматривать их. Все отчеты я изучила еще в космосе, а до этого у меня еще руки не доходили.
Больше всего меня заинтересовала схема распределения альфа-ритмов в недели, предшествующие росту агрессивности. Вообще-то, альфа-ритмы обычно отображают сейсмическую активность, но на Алатороа еще во время пребывания здесь экспедиции моего отца заметили, что они соответствуют магической активности населения. При этом в магию как таковую никто из исследователей и тогда не очень-то верил, но очевидные факты исследователи отрицать не приучены.
Частота и повторяемость альфа-ритмов нарастали по всей планете в последние три дня перед атакой, а в Альвердене и Серых горах эта активность держалась в течение дух с половиной недель. В последний день в Серых горах была такая вспышка, словно была задействована вся мощь Жезла Тысячелетий. Ей-богу, сначала я подумала, что у меня что-то с распечаткой, потом посмотрела на экране, действительно, вспышка была, да еще какая, но активность отмечалась не одновременно с ростом агрессивности, а часа за три до этого. С чем это может быть связано, ума не приложу, но предчувствия у меня почему-то очень дурные. Точнее, уже не предчувствия….
Страшно вообще так возвращаться. Странно, ведь тех, кто умер, я и знала-то совсем недолго, даже Элизу, но мне все равно грустно. И Кэррон. Странно, мне ведь только сейчас пришло это в голову, до сих пор я об этом не думала, но ведь теперь я даже не увижу их. Я возвращалась не к друзьям, которые все же у меня здесь были, а к Алатороа, к планете; мне и в голову не приходило, что здесь есть те, кого я могу захотеть увидеть… и кого уже не смогу увидеть при всем желании. Я не питала к воронам особой любви, все-таки я была тогда не в том возрасте, чтобы полюбить высокомерный и загадочный народ, вот тороны — совсем другое дело. Сейчас я вот сижу и думаю, что даже если бы все было в порядке с Серыми горами, я вряд ли захотела бы увидеть Элизу, все равно это была бы уже не она, ведь столько лет прошло, а люди стареют. А вот Кэррона…. Откуда эта вспышка активности? Что-то он делал, мне как-то и голову не приходит, что это мог быть кто-то другой. Хотя с другой стороны…. Не знаю, не знаю, не знаю. Вообще, дурацкое это дело, эти дневники-отчеты, что мы в них плетем иногда, это ж даже подумать страшно. Потоки сознания. Смешно, ей-богу. Или на меня Алатороа так действует? Что-то я сама не своя.
Ассоциация управления и развития
Подразделение исследователей
Земля, Антарктический регион,
Архив внеземных культур
Подготовлено старшим
научным сотрудником И.А. Коркиной.
Справка по планете Алатороа
Восьмой галактический сектор, Љ 62
Алатороа: происхождение названия неизвестно. Земное название Старого времени «Эстериа», инв. номер 45678932КВТ56899. Планета типа «Земля-2», форма сходна с эллипсоидом Ф.Н. Красовского, размеры: экваториальный радиус 6456,2 станд. км, полярный радиус 6434,8 км, полярное сжатие 1/298, длина меридиана 40008,5 км, длина экватора 40075,7 км, площадь поверхности 510 млн. км2. Длительность оборота вокруг своей оси — 25, 45768 станд. часов. Длительность витка по орбите — 370 суток.
Колонизирована в конце эпохи космической экспансии. Местное население чрезвычайно разнообразно, есть негуманоиды. Подробности колонизации неизвестны. Человеческое население планеты составляет около 50 млн. чел.
Второе открытие планеты произведено экспедицией Т. Михайлова во время стандартного полета исследовательского типа.
Два континента, большие острова отсутствуют. Полная картографическая съемка не производилась, данные подготовлены по устным описаниям местных жителей, данным облета планеты экспедицией Т. Михайлова и наземным рекогносцировкам, произведенным сотрудниками постоянной миссии на Алатороа. Северный континент населен. Площадь заселения около 40 млн. км2, огромное количество незаселенных территорий. Природные зоны от степной до ледяной пустынной на равнинах, от степной до каменной гольцовой в горах. Основное население сосредоточено в степной и лесной зонах. Среди растительного и животного мира множество представителей, завезенных с Земли. Южный континент больше северного в полтора раза (по снимкам из космоса). Население располагается узкой полосой вдоль северного морского побережья. Континент покрыт тропическими лесами. На южном побережье встречаются участки песчаных пустынь.
Население: сконцентрировано на северном материке. На южном материке расположены несколько человеческих поселений с количеством жителей не более двух тысяч человек, поселения торонов на возвышенности Крам. Вероятны неучтенные поселения других местных народностей. На северном материке расположены двенадцать городов, все заселены людьми. Местное население не склонно к урбанизации. Крупнейшие города: Альверден (1 млн. 200 тыс. чел), Торже (2340 чел), Морая (ок. 1 тыс. чел), Истрик (ок. 1 тыс. чел), Сулавести (ок. 500 чел). Столица — Альверден.
Имеются два университета классического типа (Альверден), кроме того, несколько заведений, заслуживающих названия высшей школы: Сул-мот (военное училище, готовящее офицеров, Сулавести), Иродо-торо (картография и мореплавание, побережье Южного моря), Школа мага Ловата (Морая), Школа мага Тро-иродавана (Морая), Школа колдуньи Иды. Во всех учебных заведениях обучение идет по типу, предложенному университетами Альвердена: история, немного география, искусство, врачевание, языки (на Алатороа среди человеческого населения преобладает один язык, сорти, по самоназванию людей — сорты, хотя есть диалекты; изучаются языки местного населения). Так называемые Школы магов являются по своей сути уменьшенными копиями Альверденских университетов и заслуживают название колледжей. Руководителями Школ магов являются выпускники Альвердена. Школы организованы в отделенных районах, жители которых не могут продолжить свое образование в Альвердене.
Промышленность не развита. Производство тканей, посуды и пр. предметов потребления рассредоточено по мелким хозяйствам.
Местное население: сотрудниками экспедиции Т. Михайлова зарегистрировано около 30 народностей различного типа, среди которых самый крупный — тороны, относиться к негуманоидам. По последним сведениям почти половина из зарегистрированных народов (т. н. список Уиткерса, по имени этнографа Дж. Уиткерса) относиться к вымышленным.
Ассоциация управления и развития
Подразделение исследователей
Экспедиция Т. Михайлова, «Спутник»,
Регистрац. номер 3452КНО
Подготовлено Дж. Уиткерсом
ДОКЛАД
…крайне разнообразные формы. Колонизация, по-видимому, прошла без эксцессов, однако настораживает крайне малая численность местных народностей при их большом разнообразии. Была высказана идея о неоднократной колонизации планеты представителями различных галактических цивилизаций, что частично подтверждается "Песнью о странствии" и некоторыми другими местными легендами….
Приложение 1 к докладу Дж. Уиткерса.
1) Сорты (ед. ч. — сорт). Самоназвание людей. Численность около 50 млн. язык единый (сорти), существуют несколько диалектов, но отличие незначительно. Какие-либо национальности не выражены. В прошлом господствующей религией являлся культ Света при широком распространении местных верований. В настоящее время культ Света сохраняется на южном континенте. Среди местных культов выявлено обычное поклонение хранителям домашнего очага, рода, богиням плодородия (в сельскохозяйственных районах) и деторождения. Основное занятие — земледелие, скотоводство (кр. рог. скот), кузнечное, ткацкое, кожевенные ремесла, рыболовство. Города и крупные деревни, кроме того, чрезвычайно распространены мелкие поселения хуторного типа. Пища в осн. растительная, реже мясная. Основу социальной организации составляют большие семьи.
2) Файны (ед. ч. — файн), иногда называются духами лесов. Гуманоиды, интеллект высоко развит. Численность не установлена. Говорят на сорти, самостоятельный язык, вероятно, утрачен в результате общения с людьми (Примечание: сорти является основным языком на планете, служащим для общения представителей разных групп населения). Проживают в лесах небольшими группами, поселений не выявлено. Единственный объект религиозного поклонения — так называемые Семь Светлых Источников, фонтанирующий источник в долине реки Флосса. Земледелие и скотоводство не развито, так же, как и занятие ремеслами. Вероятно натуральное хозяйство. Выявлен так называемый синдром единения с природой.
3) Тороны (ед. ч. — торон). Крылатые негуманоиды. Интеллект высоко развит. Общая численность около 30 тыс. Вероятна способность к телепатическому общению. Язык не установлен. Способности к телекинезу, гипнозу, способны оказывать воздействие на центральную нервную систему. По предположению, один из народов Хаоса (эксперименты по выведению новых форм жизни, проводились Институтом Роберта Мейкера совместно с Остином Грином; следы народов Хаоса и их колонии были найдены на планетах системы Ракбета и Майори). Проживают в степной зоне, поселения расположены преимущественно на болотах и озерах. Хижины стоятся на сваях на воде. Основное занятие — охота, не гнушаются скотокрадством. Крайне агрессивны. Религиозные настроения не выявлены.
4) Аульвы (ед. ч. — аульв), иногда альвы, эльвы, на юге — эфы, эфки. Негуманоиды, ящерообразные, рост около метра. Интеллект высоко развит. Общая численность не установлена. Ведут ночной образ жизни. Живут в пещерах и норах. Основное занятие — кузнечное и ювелирное ремесла, иногда работа по дереву. В некоторых районах объект охоты.
5) Лииены (ед. ч. — лииен), разумные древообразные. Контакт установлен с тремя особями в районе Семи Светлых Источников и с одним на горе Аль.
6) Вороны, самоназвание неизвестно. Гуманоиды. Общая численность 2–3 тыс. Место проживания — Серые горы. Оказывают огромное влияние на жизнь планеты, пользуются статусом богов. Являясь объектом религиозного поклонения, сами религии не имеют. Способны иметь общее потомство с людьми. Происхождение не установлено. Вероятна принадлежность к народам Хаоса (т. к. отмечены сильнейшие способности к телекинезу, гипнозу и пр.). Крайне большая продолжительность жизни (до 1000–1200 лет).
7) …..
2. Дневник-отчет К. Михайловой.
Алатороа, Торже, день первый.
Я, наверное, страшно перенервничала в процессе своего воссоединения с Алатороа, потому что часа через два после работы с отчетом я уснула. Причем так живописно, среди сиреневых распечаток, раскиданных на моей кровати, Кун, который меня разбудил, решил, наверное, что координаторы буквально сгорают на своей работе. Все это было бы довольно забавно, но мне приснился сон и очень плохой. Вообще-то я привыкла серьезно относиться к тому, что мне сниться, несколько раз мне снились грядущие события, да и вообще во сне у меня бывает довольно много предчувствий. Со мной и раньше такое случалось, но после моей первой работы под прикрытием в горах Вельда, когда мне ежедневно приходилось жевать наркотические средства, мне действительно, бывает, сняться вещие сны. Этот сон был не вещий, слава богу, но он мне ужасно не понравился.
Мне приснилось какое-то совершенно бесконечное болото под низким темным небом. Там не было ни травы, ни какой-нибудь другой растительности, просто огромное пространство черной-черной глянцеватой грязи, и по этой грязи медленно тащился какой-то человек. Мне ужасно не понравился этот сон именно потому, что он не похож был на сон, а скорее и впрямь на какое-то пророчество. Обычно я забываю какую-то часть своих снов, то есть я помню примерную последовательность событий и о чем шла речь, но отчетливо могу воссоздать в памяти лишь какой-то отрывок. Но этот сон я помню очень отчетливо. Хотя он не отличался сложным сюжетом. Человек просто шел и шел, падал, поднимался и снова брел едва ли не по пояс в этой черной жиже. Дул ветер, по небу ползли темные рваные тучи; там было холодно, и казалось, что это болото бесконечно. Это было не болото, а что-то гораздо худшее. Не знаю…. Сейчас мне, ей-богу, хочет плакать. Хотя с тех пор, как он мне приснился, этот сон, прошло уже часов пять.
Мне действительно давно не снилось хоть что-то наполовину такое же плохое. Тогда, во сне, я подумала о том, что это, наверное, и есть смерть. До самого горизонта тянулось это бесконечное черное болото. Человек шел и шел, мне казалось, совершенно бесцельно. Как часто бывает во снах, мне снилось, что я — это он, хотя это был мужчина. Было очень холодно, это запомнилось мне больше всего; обычно мне не сняться ощущения, я могу припомнить только два таких случая. Один раз, когда я заканчивала школу, мне приснился, как это ни странно, отчетливый запах лука. Просто запах и ничего больше. Кто-то из подружек сказал мне, что это к беде, а потом, через месяц пришло сообщение о том, что проект «Зеркало» провалился и все его участники, по всей видимости, мертвы. Нельзя сказать, чтобы я действительно горевала, я не видела своих родителей с тех пор, как меня отдали в школу-интернат, но все же это были мои единственные родственники. А второй раз это было на И-16, но не в горах Вельда, а когда я была там в первый раз, в качестве нормального легального координатора. Собственно говоря, после того раза И-16 и перевели на консервацию, поскольку налицо было явное неприятие земной цивилизации. Мне приснилось в том раз, что я умираю, что мне очень больно, а вокруг разговаривают какие-то люди, они пытаются мне помочь, но я уже умираю, и спасти меня невозможно. Ужасный сон, кстати сказать. А потом мы действительно все едва не погибли.
А это человек из моего сна…. Во сне я думала, что было бы лучше, если бы он умер. Для него это болото было не местом, а скорее ощущением; оно, и правда, было какое-то апокалипсическое. Этому человеку было бесконечно холодно — и все. Даже боли, не физической, ни душевной, он не чувствовал, только холод. Одежда его вся была мокрой и мешала идти, лицо было залеплено грязью. Однажды он провалился по пояс, но выполз, пытался встать и не мог. Я думала, почему он не ляжет, если бы это была я, действительно я, я бы и не пыталась встать. Но он встал и побрел дальше. Кончилось все тем, что он упал, и его захлестнул страшный холод. Холод редко причиняет боль, но иногда это все же бывает, а в этот раз боль бывала такая невероятная, что еще немного, и я умерла бы во сне. Я проснулась резко, словно меня кто-то растолкал, на самом деле просто зашел Кун. Он и не трогал меня, просто я всегда просыпаюсь от малейших звуков движения рядом с собой. Меня хорошо выставлять в ночной караул, когда кто-то начинает двигаться рядом со мной сколь угодно тихо, я все равно просыпаюсь.
Я проснулась с мыслью, что это человек умер. Хорошо, хоть я не плакала, терпеть не могу, когда меня застают плачущей, пусть даже во сне. У меня колотилось сердце, и в первые мгновения я не могла даже понять, кто я и где нахожусь. Сейчас, когда прошло несколько часов, я могу думать об этом сне более спокойно, а тогда я просто чувствовала, что он умер и все, хотя кто был этот он — я не знала. А сейчас мне почему-то кажется, что мне снился Кэррон. Не знаю почему, но мне так кажется. Впрочем, в свете того, что я узнала потом, это предположение вовсе не кажется невероятным. И… я не знаю, из-за кого еще я стала бы так переживать. Я, в общем-то, почти и не знала его, но….
Теперь я уверена, что мне снился именно он. Такое бесконечное одиночество мне приснилось. И… не знаю, почему-то мне кажется, что это был он, и точка. Теперь я думаю, что перед смертью ему пришлось страшно страдать. Смешно, я ведь даже не помню его лица, но мое сердце так… болит за него. Вообще-то, он мне всегда ужасно нравился.
Я вырвалась из этого сна, как из ада, ей-богу. Ярко освещенная каюта, серые стерильные стены, да еще в этом ярко-белом свете, после этого безумного болота вся эта с детства привычная мне обстановка показалась какой-то не совсем нормальной. Меня ужаснуло то, до чего она неживая, правда, этот ужас довольно скоро прошел. Все же я родилась в таком месте, да и Вега действительно урбанизированная планета, там и деревья-то растут в кадках. Но в первый миг после пробуждения каюта показалась мне неестественно мертвой. Я проснулась в совершенно ошеломленном состоянии. Неловко пробормотала что-то Куну и пошла в ванную.
В ванной я включила холодную воду и сунула голову под кран. Меня била нервная дрожь. Я совершенно не понимала, что я делаю, понимала только, что мне нужно как-то отойти от своего страшного сна. Мной все еще владело то беспросветное отчаяние, которое приснилось мне. Ледяная вода затекала мне за шиворот, скоро мне стало холодно, но это был нормальный, естественный холод. Я выключила воду и долго растирала полотенцем мокрые волосы. "А ведь это был Кэр, — подумала я вдруг, — Ведь это был Кэр…". Вообще-то я давно уже не думала о нем — так. Во всяком случае, с тех пор, как передо мной встала необходимость возвращения на Алатороа, я думала о нем только как о Царе-вороне, какие уж тут уменьшительные имена. Но, с другой стороны, трудно видеть официальное лицо в…. Я с ожесточением терла свои волосы, и мне было страшно. Ладно бы он просто умер, я, и правда, плохо его знала, но он не просто умер. С ним что-то случилось, что-то ужасное, что-то такое… запредельное, что ли. Жалко, что я не помню его лица. Голос помню, смех его помню, странная у него была манера смеяться, какая-то отрывистая, а вот лицо — нет.
Я зачесала мокрые волосы назад, мельком подумав, что у приснившегося мне человека волосы были еще короче, чем у меня, а у Кэррона, такого, каким я его запомнила, волосы были до плеч. Но во сне и не должно быть все как в жизни, да и потом, с тех пор прошло больше двадцати лет. Уверенность в том, что я видела именно Царя-ворона, росла с каждой минутой, и я не знала, что мне с этим делать. Я думала об альфа-активности в Серых горах и об этом бескрайнем болоте. Что с ним случилось в последние часы его жизни? Признаться, именно об этом я думала почти весь день. Он уже умер, а мне не дает покоя этот вопрос: что с ним было, за что? Почему он не мог просто умереть? Вообще-то, он был, наверное, одним из лучших их царей, и он действительно был очень… хорошим, что ли. Я, может, и была маленькой, но я помню, как на него смотрели люди.
Когда я вышла к Куну, я была уже почти в норме, но эти страх и боль так и притаились где-то во мне, дожидаясь, пока я останусь одна.
— Извините, — сказал Кун смущенно. То еще было зрелище, кстати сказать, такие темнолицые мужчины с хрящеватыми носами как-то не созданы для смущения, — Я не думал, что вы спите….
— Так вдруг сморило, — сказала я неловко. Впрочем, мне было все равно.
— Я, собственно…. Я хотел предложить вам пройтись по городу. Вы бывали в Торже в детстве?
— Честно говоря, я не помню. Может быть, — сказала я с сомнением, — Название знакомое, но я не помню, была ли я здесь. Наверное, все-таки была….
— Так вы пойдете?
— Да, — сказала я, — Пойду. Конечно. Сейчас, вы подождите.
Кун кивнул и, отойдя, присел на край письменного стола, сложив руки на коленях. Чего его так потянуло со мной гулять, я так и не поняла, но мне, в общем-то, было совершенно все равно, что делать и в чьем обществе это делать. Странно даже, я ведь так поспешила спрятаться в привычную обстановку исследовательского звездолета, но почему-то теперь мне было все равно, где находиться, в звездолете или под небом Алатороа. Пока мы шли по коридорам к выходу, сердце у меня разболелось всерьез. Украдкой глянув на Куна, я осторожно помассировала под курткой левый бок. Кун, кажется, ничего не заметил; по крайней мере, я на это понадеялась: хорошо же он обо мне подумает, если, и правда, увидит. Подумает, небось, что тридцати еще нет, а уже совсем развалина. Исследователи так страшно гордятся своим несокрушимым здоровьем, что показывать перед ними свою слабость — это означает впоследствии нарваться на откровенное неуважение. Хотя чего им меня уважать, координатор — он и есть координатор.
На трапе я споткнулась. Я даже сама удивилась, до чего я все-таки расклеилась. Промахнулась, видите ли, ногой мимо ступени, чуть не свалилась с десятиметровой высоты. Кун удивленно оглянулся на меня, ему, наверное, и в голову не приходило, что на обычном трапе можно спотыкаться. Мне было страшно неловко, все же глупо как-то вышло, но испугалась я сильно. Действительно испугалась — таким мгновенным испугом. В спокойном состоянии я могла бы, может быть, спрыгнуть с такой высоты, но споткнувшись на трапе, да еще с колющей болью в сердце, я бы точно башку себе разбила. Я оступилась, сильно ударилась ногой об ступеньку, ладно, успела схватиться за поручень. Он был перевитой, старый, я руку об него ободрала, но все же удержалась. Бетонная поверхность летного поля качнулась мне навстречу и тут же выправилась, но как же я испугалась, Господи. Достойный был бы конец, что и говорить. С грехом пополам я спустилась, и мы пошли наискосок через поле, мимо здания космопорта. После атаки на Альверден Торже, насколько я понимаю, самый крупный человеческий город на планете. Не так уж он и велик, кстати говоря, всего-то две или три тысячи жителей, никакого сравнения с миллионным Альверденом. Альверден действительно был большим городом. И красивым, как только может быть красив старинный город, со спокойной изящной застройкой, с мощными деревьями, не один век растущими на улицах, со старинными садами…. Ах, Альверден, все эти особняки из красного кирпича с белоснежными колоннами, с лепниной по карнизам, с башенками на крышах, все эти сады, потрясающие воображение. Альверден, которого нет.
Торже начинался сразу за зданием космопорта. Кун шел быстро, слегка размахивая руками. Я смотрела на его седоватый затылок. Едва перевалило за полдень, и жара только начиналась. Мы не успели дойти и до края поля, когда я сняла куртку и обвязала ее вокруг талии.
— Жарко? — спросил Кун, не оборачиваясь.
— Да-а, — вяло согласилась я, — Лето. Какой здесь хоть месяц?
— Лиэ. Самое начало.
Самое начало лета. И ветер. Люблю ветер, честно говоря. Это Тэй приучил меня, и с тех пор я забыла многое, но так и не забыла какая медленная дрожь идет по телу, когда, запрокидывая голову, ты ловишь в объятия ветер. А здесь, на поле космодрома, места для того, чтобы ветру разыграться, было предостаточно. Он метался вокруг нас, лохматил мои волосы, налетал то с одной, то с другой стороны. Тэй, я помню, считал его живым, и сейчас, в самые первые часы своего возвращения, я подумала, что да, что Тэй был прав. Странно, что я никогда не замечала этого раньше, на других планетах. Да и здесь поняла — только сейчас.
Мы обогнули здание миссии и прошли по траве. Метелки ковылей колыхались у моих колен. Я читала или слышала, не помню, что здесь почти все растения завезены с Земли, а местных видов почти и не осталось. Пахло травой просто невыносимо. Странно, что запахи так обостряются и в жару и в дождь; экстремальные точки погоды…. Вдыхая этот запах, я подумала мельком о том, что, может, именно так Земля и выглядит, такие же ковыли в степи, такие же жаркое белесоватое небо, такой же ветер мечется в траве, словно охотник, загоняющий дичь. До безумия пахло полынью. День был так безоблачно ясен и жарок, что казался почти нереальным.
А потом неожиданно, прямо из степной травы начался Торже, и я перестала думать о Земле. Узкая улочка была похожа на деревенскую: низкие выбеленные дома с палисадниками, заборы. По пыльной дороге важно расхаживали местные утки, оранжевые утята купались в пыли. Заборы были старые, кое-где совсем потемневшие, встречались, правда, и новые, свежевыкрашенные. У калиток стояли некрашеные скамейки; у одного дома лежал плуг. По обочинам вдоль заборов росла не вытоптанная трава, чем-то похожая на ту, что на Веге (и на Земле, кажется) иногда зовут гусиными лапками, но эта была сиреневатого оттенка — какая-то местная разновидность. Названия здешних растений я не знаю, разве что только съедобных. В траве играли дети, совсем маленькие, едва ли старше двух-трех лет; они ползали на коленках за одним крайне замученным утенком и хватали его в руки, заставляя идти к забору. Утенок вырывался, но молча, наверное, голос потерял от страха. Кун усмехнулся, глядя на них, и я решила, что он не любит детей. На перекрестке мы свернули.
Кун ничего не говорил, я тоже молчала, но ничего напряженного в нашем молчании не было. Шли мы, не торопясь. Степные запахи остались позади, ветер тоже отстал. Я шла, гадая, за каким чертом Кун вытащил меня на эту прогулку. Свидание с Торже у меня тоже все как-то не складывалось, я и была-то здесь один раз, и если Альверден мне запомнился, то этот невыразительный степной городок совершенно не сохранился в моей памяти.
Мы еще раз свернули. На улицах почти никого не было: самый разгар дня. Единственное, что я подметила интересного, это то, что здание ратуши было видно отовсюду. Оно нависало над городом и порождало не самые приятные ощущения. Я подумала даже, нет ли там привидений или еще какой-нибудь нечисти. Но это было так, просто глупость. По-моему, здесь вообще нет нечисти в обычном смысле этого слова. Даже сказок об этом не рассказывают, а уж здешних сказок я наслушалась предостаточно. Все они основаны на реальности. Впрочем, это везде так, не все просто осознают это. Даже все эти змеи-горынычи и им подобные, все они появляются из мифов, а мифы — это, в общем-то, реальность. Во всяком случае, это не продукт фантазии, просто способ восприятия реальности. Но о привидениях здесь никто не рассказывает. Ни о привидениях, ни об оживших мертвецах. Странно, я сейчас только об этом подумала и не слышала, чтобы об этом задумывались наши этнографы: похоже, проблема послесмертия здесь никого не волнуют. Иначе бы хоть какие-нибудь привидения здесь бы были. А ведь даже вороны смертны.
— Хороший городок, — сказал вдруг Кун.
— Да-а.
Он еще больше замедлил шаг и пошел рядом со мной.
— Я ведь вырос в таком городке. Вот хожу здесь и как будто домой вернулся.
Голос у него был мечтательный. Я удивилась.
— Я думала, вы веганец.
Он усмехнулся.
— Нет, я с Рио-то.
— А-а….
— Н-да. Знаете, о чем я думаю, когда вот так хожу? Зачем они улетали? Все эти старые колонии…. Представляете, их ведь всего-то пятьдесят миллионов или около того. Население одного веганского среднего города. Где-то на краю вселенной. Ведь дошло до того, что мы их второй раз открыли. Превратились в какой-то отсталый народец на отсталой планетке, которую даже колонизировать второй раз не будут. И не законсервируют, кстати сказать. Мы же уже работаем здесь в открытую. Значит, историкам на нее плевать.
— Может быть, — сказала я сухо. Мне консервация Алатороа даже в страшном сне не могла присниться. Спасибо, я уже поработала тайно на И-16, мне на всю жизнь хватило. Из-за таких вот операций нас и не любят, я думаю. Трудно нормально относиться к человеку, которому приходилось выдавать себя черт знает за кого, который умеет лгать всем без исключения.
Мы приближались, похоже, к центру города. Дома стали побольше, кое-где возле домов цвела сирень, точно такая же, какая растет на Веге.
Женщина в синем платье развешивала белье у себя во дворе. Она была средних лет, полная, голова ее была повязана пестрым платком. Оторвав взгляд от белья, она поздоровалась с Куном, называя его по имени. Кун подошел к забору и, взявшись за него обеими руками, спросил, началась ли уже ярмарка, а женщина ответила, что нет, но начнется на будущей неделе, а потом, глядя на меня поверх плеча Куна круглыми серыми глазами, сказала:
— Это вы и есть Посланница? Знаете, князь-северянин приехал на ярмарку. Наш градоправитель заключил с ними союз пять лет назад, а то уж больно степные охотники нам докучали, княжна Севера. Но теперь у нас с ними мир….
Я подошла ближе.
— Так Тэй приехал в Торже? — спросила я.
— Да, и не один. Я их видела вчера на базарной площади, да и сейчас они, наверное, там, они закупают лошадей, а коневоды приезжают как раз в полдень.
— Как пройти на базарную площадь? — спросила я быстро.
— Прямо идите, там увидите.
— Спасибо, — крикнула я, потащив Куна за руку от забора.
Он послушно шел за мной.
— Как она вас назвала? — спросил он, когда мы немного отошли.
— А, это…. Князь северных торонов сделал меня своей названной сестрой. Они вообще любят заключать братские союзы, и между собой, и с представителями других народов. Такое родство у них почитается больше, чем кровное.
— Странно, что она вас узнала.
— Так Барнс, наверное, растрепал уже всем, что я и есть та самая девочка, которая здесь терялась. Вот до местных тоже докатилось.
— А они вас здесь помнят….
— Здесь-то, — сказала я, — Здесь помнят названную сестру князя торонов. Это естественно, в горных районах, например, никто меня не вспомнит. Хотя там я провела гораздо больше времени. В Поозерье вообще полгода прожила. Вот интересно, узнает ли меня Тэй?
Но он меня узнал.
Базарная площадь была довольно велика, по периметру ее располагались высокие двух-трехэтажные темные бревенчатые дома, в них были гостиницы, таверны, самые богатые в городе магазины. На другом конце площади высилось здание ратуши, каменное, старинного вида; площадь перед ним была пуста и свободна от торговых палаток и прилавков, остальная же площадь была переполнена людьми. Хотя солнце палило нещадно, торговля была в самом разгаре. Торговали с дощатых, наспех, казалось, сколоченных прилавков, над которыми набиты были хлипкие дощатые или тряпичные навесы — от солнца. На потемневших от времени и от воды, которой периодически обмывали прилавки, досках был разложен разнообразный многоцветный товар; перед прилавками толпились покупатели. Пестрые платки, ткани и предметы одежды были развешаны по краям навесов, и перед ними прохаживались продавцы, следя, чтобы случайный покупатель, потянувшись пощупать ткань, не уволок чего-нибудь ненароком. Здесь были отбеленные полотна грубой деревенской выделки, были вязанные полотнища кремового и грязно-серого цвета, были тонкие пестрые южные ткани; висели косо, с расправленным подолом, повешенные юбки, вывешены были верхние яркие кофты и нижние рубашки из тонкого полотна, висели платки разнообразных расцветок.
Посудой торговали прямо на земле, сидя на корточках возле хрупкого и дорогого товара. Прилавки стояли рядами, на пустом пространстве торговали с ящиков или коробок, здесь сидели торговцы попроще, а то и просто нищие, кто раскладывал на старых ящиках коробочки с дешевыми специями, кто мыло, старуха, сидевшая на углу, гадала на косточках сесты. Другая, такая же неопрятная, бродячего вида старуха развешивала на колышках пестрые дешевые бусы из мыла и сушенных ягод кострама, которые, высохнув, становятся твердыми, как камень. Дальше стояли пестрые, обвешанные лентами, палатки поморчан; эти палатки до смешного напоминали мне кривые и чахлые деревья аз-кабу, растущие в горах Вельда, паломники вешают на них тряпочки и ленты в знак своего почтения к богам алых гор. В палатках торговали, в основном, рыбой, сушенной и вяленной, и прочими морепродуктами; вокруг палаток с жужжанием вились стаи мух.
Во множестве торговали съестным. За грудами прошлогоднего, уже проросшего картофеля, стояли светлоголовые северные крестьяне. Они же торговали вразнос с лотков сушенными коричневыми плодами марахонии. Временами можно было встретить возле прилавков и мешки с прошлогодним зерном. Множество было южан, выставивших на прилавки урожай уже этого года. Я видела даже желтые плоды сесты, которые растут только на южном континенте; сюда ее не часто завозят.
В толпе было жарко и пыльно. К потным телам липли надоедливые мухи; над разгоряченной толпой стоял неизъяснимый запах смешанного пота. То и дело над толпой взлетала ругань; кто-то кричал визгливо, кто-то ругался солидным басом, не оставляющим сомнений в правоте его владельца. Мы протискивались меж покупателями, движущимися вдоль прилавков в несколько рядов.
— Подходи! — кричал один, смуглый, худой, очень похожий на Куна, парень в порванной рубашке и с серьгой в ухе, — Подходи, люди, отдаю недорого!
— Рыба! Свежая рыба!
— Сеста! — тонко кричала девочка в коротком розовом платье, — Сеста! Сеста! Вы такой еще не пробовали! Госпожа, берите-берите, такую сесту поискать! Чего лежалая? Кто лежалая? Где ты другую найдешь, корова ощипанная? Иди-иди! А ну, проходи, давай! Денег нет, так нечего останавливаться!
Кун подошел к ней, потрогал один яркий желтый шарик, потом другой, вытащив из заднего кармана деньги, расплатился. Я терпеливо ждала его на отдалении: по мне эта сеста чистая отрава или, например, неплохое рвотное, я даже запаха ее не переношу, но у каждого свои вкусы. Кун вернулся ко мне, кусая от желтого шарика, и ядовито-желтый сок тек у него по пальцам.
— Хотите? — пробормотал он с набитым ртом.
— Нет, спасибо, — быстро откликнулась я, представляя, какой у нее вкус. Вообще, странный этот Кун, насколько я помню, никто из землян сесту не любил, она, и правда, очень неприятная. Или он мазохист? Эта несколько вольная мысль заставила меня улыбнуться. Я очень живо представила себе, как Кун, запершись в своей капитанской каюте во время гиперскачка, истязает себя на манер средневековых монахов.
На углу бородатый старик торговал кувшинами из необычного оттенка зеленоватой глины. Я подошла и присела рядом, разглядывая расставленные на пыльной желтоватой земле кувшины, взяла один в руки. Кун остался ждать меня возле прилавка, а я, словно завороженная, разглядывала посуду таких знакомых оттенков. Кувшин переливался на солнце, играя оттенками, когда я поворачивала его в руках, а ведь видно было, что некрашеный. Я смотрела на кувшин, а он играл под лучами яркого солнца, словно драгоценный камень. Старик же в это время, странно щуря левый глаз, рассматривал меня саму. Старик этот, со своей темной с проседью бородой и лохматым ежиком волос, в темных изношенных штанах и выцветшем кожухе был и похож на крестьянина и не похож. Лицо у него было темное, словно печеное яблоко, морщинистое, но с виду, в общем-то, и не старое; а глаза светло-светло голубые. Я неожиданно подумала, что в молодости он сильно привлекал женщин: такие светлые глаза при темных волосах, высокий, и такая кривоватая улыбочка. Странный был старик. В кармане кожуха торчала у него пестрая грязноватая тряпочка, то ли носовой платок, то ли товар он ею полировал и протирал.
— Это ведь поозерская глина, — сказала я вдруг, — Что, прошлогодних запасов?
— Да, госпожа. Глаз у вас наметанный. Этот — прошлого года, а вон те, — старик указал на низенькие чаши с золотистым отливом кривым мозолистым пальцем, — уже нынешнего. Глина-то меняет оттенки.
Голос у него был низкий, словно колокол загудел. Старик поправлял манжету кожуха, с хитрецой поглядывая на меня. Руки у него были худые и узловатые, рукава кожуха едва прикрывали локти, и в груди кожух был ему тесноват, верхние пуговицы не застегивались, открывая поседевшую волосатую грудь.
— А что, в Поозерье еще добывают глину?
— А как же? Но меньше, чем раньше, конечно. Спрос теперь невелик. Альверденская знать была охоча до нашей посуды, а здесь не очень-то берут.
— Возить, наверное, далеко? — продолжала спрашивать я, поставив кувшин на землю.
— Да, это точно, — говорил старик уже не так напряженно. Он явно понял, что я не собираюсь ничего покупать, но не прочь был поболтать с понимающим человеком, — Половину посуды побьешь по дороге, да и знать здесь — тьфу! Живут, как крестьяне, и едят на обычной глине….
— А вы не скажете, где коневоды торгуют?
— А это вон туда, а потом направо. А вы князя торонского ищите? Он пошел туда только что. Говорят, вас сюда Посланницей прислали?
— Не совсем, — сказала я, — Меня прислали мирить вас с землянами.
— Да мы вроде и не ссорились, — сказал старик и засмеялся нам вслед.
Торонов мы увидели издалека, они выделялась даже в пестрой базарной толпе. Кстати говоря, кроме них, никого из нелюдей больше на базаре не было, и это было странно, очень странно. Но того, чего я опасалась, негативного отношения к нелюдям, я не заметила. О торонах говорили неплохо, без неприязни, а ведь они были наиболее агрессивным из нечеловеческих народов на Алатороа.
Я торопилась увидеть Тэя не только потому, что боялась, что он уйдет. На самом деле я просто хотела его увидеть. Это трудно объяснить, но я очень люблю Тэя.
Когда я увидела их, на душе у меня словно посветлело. Возможно, мою реакцию трудно объяснить, учитывая внешний вид торонов, но они всегда удовлетворяли мое эстетическое чувство, хотя кому-то может показаться это неким извращением. Тороны всегда очень нравились мне, они казались мне очень… красивыми, что ли. Представьте себе прямоходящего зеленого птеродактиля с небольшой, в буграх, угловатой головой. Орлиный клюв, длинные и узкие, вытянутые от клюва едва ли не до затылка золотистые переливчатые глаза. И три искривленных рога на голове, напоминающие царственный венец. Они страшны, опасны, ядовиты, вспыльчивы. И все-таки они мне очень нравятся. Красота — понятие условное. Те, кто увидит их фотографии, может ужаснуться, но если бы вы увидели, как они кружат над степью, выслеживая добычу, с копьями в когтистых лапах. Крылья у торонов не так велики, и они не могут подниматься на большую высоту, но тем своеобразнее их полет.
Их было трое. Двое, присев на корточки и распластав кожистые крылья в пыли, разглядывали лошадей. Третий разговаривал с торговцем. Он стоял боком к нам и первым заметил наше приближение. Когда он повернулся к нам, взметнув крыльями целую пыльную бурю, те двое вскочили тоже.
— Ну, и чудовища, — пробормотал Кун, — Как в кошмарном сне.
— Тэй! — крикнула я с облегчением оттого, что, по крайней мере, я его узнала. Память так избирательна, и потом, ведь я не видела его двадцать лет.
Он сложил крылья и пошел ко мне, поднимая когтистую лапу в ритуальном жесте. Когти были в зелено-желтой жидкости, которая стекала и капала на пыльную землю. Улыбаясь, я пошла к нему, тоже поднимая руку.
Мы сошлись, и наши руки соединились — ладонь к ладони. Жидкость, стекавшая с его когтей, была ядовита, но тороны могут регулировать ее ядовитость. Друг не умрет, враг — да. Тэй был немного ниже меня, но благодаря рогам казался выше.
— Тэй, — сказала я, — Ты узнал меня, да?
— П-о-ч-е-м-у-н-е-т-Р-а, — ответил мне странный немодулированный голос. Клюв тороны при этом не шевельнулся. Еще одна их загадка. Но на Алатороа так много загадок, что до странностей небольшого народа, живущего в степях, ни у кого не доходят руки. Их клювы не способны воспроизводить человеческую речь, поэтому они обычно заставляют звучать какие-нибудь предметы: стекло, лист железа. Как они это делают? Так же, как регулируют яд в своих выделениях. Так же, как убивают противника взглядом. Направленное психическое воздействие — прекрасные слова для объяснения непонятного. Но это не магия. Для нас, представителей техногенной цивилизации, нет разницы между способностями торонов и тем, чем занимались маги на горе Аль, но эта разница есть. Тороны при всех своих странностях являются абсолютно антимагичным народом.
— Меня давно так никто не зовет, Тэй, — сказала я, глядя в золотистые глаза.
— Т-ы-и-з-м-е-н-и-л-а-с-ь.
— Да, я повзрослела. А как дела у твоего народа?
— Т-ы-з-н-а-е-ш-ь-ч-т-о-п-о-г-и-б-К-э-р-р-о-н.
— Я знаю, Тэй. Они все погибли.
— Э-т-о-к-а-р-а-з-а-и-з-г-н-а-н-и-е-К-э-р-р-о-н-а.
— О чем ты?..
— О-н-и-и-з-г-н-а-л-и-е-г-о-о-н-н-е-х-о-т-е-л-в-о-й-н-ы.
— Вороны хотели начать войну?
— Д-а-в-о-р-о-н-ы-и-а-л-ь.
— А вы? — спросила я.
— Я-б-ы-л-с-К-э-р-р-о-н-о-м-о-н-в-л-а-с-т-и-т-е-л-ь-ж-е-з-л-а-о-н-м-о-й-б-р-а-т.
— И его изгнали?
— Д-а-Б-о-л-ь-ш-и-м-з-а-к-л-я-т-ь-е-м-т-е-н-ь-д-а-н-е-п-а-д-е-т-т-р-а-в-а-о-т-с-т-у-п-и-т.
— Значит, он тоже мертв?
— Н-е-з-н-а-ю.
Мы оба замолчали.
— М-н-е-п-о-р-а, — сказал, наконец, Тэй, — е-с-л-и-з-а-х-о-ч-е-ш-ь-у-в-и-д-е-т-ь-м-е-н-я-п-р-и-х-о-д-и-с-а-м-а-я-б-у-д-у-ж-д-а-т-ь.
Это был короткий разговор, очень короткий, но не хочет Тэй говорить со мной или действительно занят, я не смогла понять. Вороны и аль (так называют магов Альвердена) готовили войну. Вот он — рост агрессивности. Странно, но я не ожидала этого. Мне все казалось, что произошедшее — это нелепая случайность. Я не могла поверить, что на Алатороа, на моей Алатороа может случиться нечто подобное, может начаться война с нами.
И Кэррон…. Вороны изгнали Царя-Ворона Большим заклятьем изгнания. Для нас это не имеет особого значения, ведь вороны мертвы, и Кэррон тоже мертв, но меня потрясло это. Они изгоняют… изгоняли преступников, сумасшедших, но Большим заклятьем — очень редко. Не важно, имеет ли оно подлинно волшебную власть или нет. Но сам факт, что они пошли на это…. И еще я думаю о том, что так уже было. И меня это по-настоящему пугает — эта параллель. Две тысячи лет назад, легендарное время для людей и вчерашний день для воронов, которые живут по тысяче лет, вороны уже изгнали Царя-Ворона. За то же. Он не хотел войны с людьми, вороны изгнали его, и война разразилась. И вот я думаю теперь: что же будет теперь? Война? Та, предыдущая война охватила всю планету. Нелюди против людей. Целая планета. И отголоски той вражды все еще живы.
И еще мне просто жаль Кэррона. Большое заклятье изгнания — это страшно. И теперь я, в общем-то, понимаю, почему тороны так равнодушны к уничтожению Серых гор. Вороны как таковые им безразличны. Если Тэй захотел бы отомстить, то только за Кэррона. Но он не станет мстить за изгнанника. Хоть Тэй и назвал в разговоре со мной Кэррона своим братом, но, во-первых, мы говорили о прошлом, а во-вторых, я уверена, что если бы Кэррон был жив, Тэй говорил бы о нем совсем иначе.
Я не знаю…. Я так запуталась. Просто запуталась. И Кэррон…. Все это слишком много для меня. Одно мое возвращение сюда слишком много для моего рассудка. Но почему-то мне казалось, что здесь-то ничего по-настоящему серьезного не происходит. Но теперь я вижу, здесь твориться нечто такое…. И до нас долетели только отголоски, "дальнее эхо", как любил говорить один литературный персонаж.
А ведь я почти и не помню его. То есть я довольно хорошо помню те два или три дня, что я провела в обществе воронов, но его лица я не помню. Помню только короткий шрам возле уха. Кто бы мог подумать, что ТАКОЕ падет на него, что ТАКАЯ у него судьба. Ах, ты, боже мой! Ведь страшнее такого ничего, наверное, нет. Приятно сидеть в доме сказаний и слушать очередную вариацию легенды о Марии из Серых гор, но представить, что такое случилось с Кэрроном…. Хотя чего уж тут, если он все равно мертв. Надо благодарить судьбу и капитана «Весны», что Кэррону не пришлось долго жить с этой тяжестью, что смерть его была такой быстрой.
Вот чем заканчивается мой первый день на Алатороа. Но как они смели изгнать его!.. А Тэй, наверное, уже вернулся домой. Как мне хочется в Торовы Топи, просто до ужаса.
3. Ра. Начало приключений.
Воздух в палатке был душным и оранжевым. Анна Михайлова лежала поверх спального мешка, закинув руки за голову. На ней был рабочий красный комбинезон и клетчатая рубашка, немного мятая. Лет ей было около тридцати, у нее были темные глаза и капризное детское лицо. Намокшие от пота пряди темных волос прилипли ко лбу, над верхней губой выступили бисерные капельки пота.
Перед Анной на маленьком складном стуле сидела женщина лет сорока, полная и веселая. Выражение лица у нее было серьезное, и говорила она серьезные вещи, но веселье все равно угадывалась в ней, словно солнечным светом укрывая ее черты. В круглом лице со слегка вздернутым носом и полными губами небольшого рта, в серых больших глазах, в небрежном узле растрепанных светлых волос — всюду веселье сквозило, как солнечный луч тянется сквозь пыльный воздух. Она чуть-чуть раскачивалась на стуле, держась обеими руками за спинку, и одновременно говорила:
— Все-таки быть "космическим ребенком" очень трудно и для самого ребенка, ты должна понимать это, Анечка…
— Я не хочу отдавать Кристину в интернат, — сказала Анна упрямо. Видно было, что это не первый разговор на эту тему — и не последний. Анна поджимала губы и хмурилась, представляя, как расстанется со своей девочкой.
— Ей пять лет, — сказала она, — ей же всего пять лет.
— Я понимаю, — сказала полная женщина, перестав качаться, — Но ты видела ее реакцию, когда мы приземлились тут? Очень плохо, когда ребенок в пять лет впервые начинает понимать, что такое планета. Но будет еще хуже, если она вырастет, так и не прожив ни на одной планете достаточно долго.
Анна вздохнула. Ее пятилетняя дочь была предметом постоянного беспокойства для Анны. Девочка родилась в космическом перелете, до сих пор она росла на исследовательском корабле и лишь две недели назад увидела первую в своей жизни планету. Такое было не редкостью в среде исследователей, которые большую часть жизни проводили в космосе. «Спутник» стартовал с Земли десять стандартных лет назад, и с тех пор Анна и сама не была ни на одной планете. Алатороа была первой планетой, которая была открыта экспедицией Михайлова. Анна и замуж вышла в космосе и родила дочь. Но считалось, что космические дети имеют мало шансов вырасти нормальными людьми, и прочитав огромное множество литературы по этому поводу, Анна растерялась совершенно. На «Спутнике» не было возможности создать условия для нормального развития ребенка. Детей, кроме Кристины, здесь не было, и девочка совершенно не умела играть, предпочитая общаться с обучающими программами. Ей предстояло вырасти в очень сухого, рационального, несколько роботообразного человека; таких немало было на дальних станциях — людей, которые родились и выросли в космосе, в замкнутом мирке космического корабля, и не желали жить иначе и общаться с людьми больше, чем это необходимо.
Прошел час. Большая черная птица опустилась на ветку, и ветка закачалась под ее весом. Птица потопталась, устраиваясь, и уставилась блестящими круглыми глазами на открывшуюся перед ней картину. На поляне, среди кустарника и высоких, никем не кошеных трав стояли большие оранжевые и красные палатки, лежали тюки со снаряжением и наполовину разобранный глайдер. А за палатками, за кустами и травами, за тоненькими деревцами осин с красноватыми монетками-листьями возвышался, словно кит, вытащенный на землю, словно туша небесного зверя-тучевода, — исполинский болид серо-стального цвета. Солнечные лучи дробились на его поверхности. Птица рассматривала все это — и палатки, слишком яркие, словно ягоды поздней осенью, и мертвые внутренности разобранного глайдера, и тушу исполинского кита. В лагере было тихо: недавно ушли две исследовательские партии. Охрана не была выставлена: люди ничего не опасались на этой гостеприимной планете. Совсем ничего.
Из яркой оранжевой палатки выскочила молодая женщина в рабочем комбинезоне.
— Кристина! — закричала она, оглядываясь вокруг, — Кристина, хватит прятаться!
— Кристина!
Никто не отзывался. Она начинала уже тревожиться всерьез: обойдя весь лагерь, она так и не нашла свою маленькую дочку.
— Кристина!
Она металась по лагерю, потом разбудила дежурных. Но суета и крики не долетали до лесного ручья, где все и происходило в ту минуту. Деревья высились над бурной водой, деревья-великаны высились над пятилетним ребенком, и кроны их сплетались, закрывая небо. По камням неслась, журчала, вспенивалась вода, неглубокая, легкая — ручей, а сбоку еще один втекал в него. Галька и огромные мокрые валуны раскрывали миру свои цвета, ибо камень, как цветок, краше становиться от воды. А вода такая чистая-чистая, так и тянет напиться, подставить разгоряченные солнцем ладони. И прохлада, прохлада, которой так не хватало лагерю исследователей в этот жаркий день последнего месяца лета.
На камне посреди ручья стояло пятилетнее дитя в сером комбинезоне, и вокруг человеческого ребенка толпились — такие же маленькие — белые пушистые существа. Их огромные глаза сияли в полутьме, лапки любопытно дотрагивались до темных волос, до серой ткани комбинезона.
Они чирикали о чем-то, мягкими лапками хватали и настойчиво тянули за собой. И темноволосый ребенок слез с камня и пошел, увлекаемый своими новыми знакомыми туда, где сказки становятся явью. Совершая первый шаг на пути от рационального к чудесному…
4. Дневник-отчет К. Михайловой.
Алатороа, Торже, день второй.
У меня в каюте на полке стоит глиняная миска с ранними, еще зелеными яблоками. Я купила их вчера и миску из поозерской глины тоже вчера купила. Такой сувенир из Поозерья. Смех смехом, но я захотела купить что-нибудь сразу, как только увидела знакомые переливы чудной этой глины; что-то, что напоминало бы мне о Поозерье, стране тысячи озер, страны сказочной даже для сказочной этой планеты.
Яблоки эти мелкие, с плодоножками, зеленые с легким оттенком в желтизну. От них исходит слабый, в общем-то, слегка сладковатый, медовый запах, который, тем не менее, пропитал всю каюту. Этого не замечаешь, пока сидишь здесь, но стоит прийти откуда-то, и сразу чувствуешь этот тихий ненавязчивый запах и хочется плакать.
Временами на меня накатывает странное ощущение. Мне хочется думать, что я живу здесь, и я играю в это, покупаю еще незрелые яблоки и миски из дорогой поозерской глины; брожу по Торже в глупой надежде найти что-то, что ускользает от меня. В такие минуты я забываю напрочь, кто я, просто утрачиваю это ощущение. Я просто хожу, не отвечая на приветствия прохожих, медленно, нога за ногу; смотрю на давно некрашеные заборы, на траву, на выбеленные стены домов. Я не помню в такие минуты ни Вегу, ни Ламмант, ни И-16 и красные горы Вельда. Не вспоминаю о том, кто я и кем была.
Это пугающее ощущение. Вообще-то, называется оно совершенно определенно и приводит в заведения тоже определенные. Правда, сейчас не думаю, что все так серьезно. А на И-16 я, помню, пугалась всерьез. Это у меня тогда началось и казалось очень серьезным; дело-то, наверное, было в галлюциногенах. Здесь совсем иное. И все же пугает. Странно все это.
…Вчера я расспросила сотрудников миссии и тех специалистов, которые в последнее время работали "в поле", — этнографов, собирателей фольклора, социологов. Кажется, что наша атака прошла совершенно незамеченной, но есть кое-что другое. Эмилия Лан первая сказала мне об этом. В своих записях, и потом в разговоре со мной она обратила внимания на то, что люди здесь уничижительно отзываются об остальных народах. Она спросила меня, всегда ли было так, поскольку в отчетах экспедиции Михайлова этот факт не отражен. Я была удивлена, я никогда не замечала ничего подобного. Эмилия любезно показала мне записи, сделанные ею во время разговоров в деревнях. О торонах не говорят ничего плохого, жалуются только на их прошлые набеги и опасаются, как бы это не началось вновь. О файнах говорят здесь как о лесных демонах, чудовищно безобразных (это очень меня позабавило) и очень опасных. Правда, эту чушь можно отнести за счет того, что Эмилия проводила свои исследования преимущественно в окрестностях Торже, не думаю, что здесь вообще видели хоть одного файна. Угрюмчиков тоже записали в демоны, как и аульвов. Но все это — народы лесной зоны, здесь их представители не бывают, и возможно, такое отношение было всегда. О торонах же не говорят как о демонах. Кроме того, здесь очень ругают магов, а больше всего воронов. Говорят, будто вороны, особенно Царь-Ворон, развратили жителей Альвердена, и те за способности к колдовству продали души темным силам. Эмилия говорит, что такие вещи всегда рассказывают шепотом и без свидетелей, но почти все опрошенные ею жители согласны с этим. Царя-Ворона считают чуть ли не главой темных сил. "Этакий Сатана", — сказала Эмилия, усмехаясь. Меня странно задела ее усмешка. И еще я не могу понять, откуда это взялось. Такое чувство, будто кто-то распускает эти слухи, настраивая народ против тех, кто уже мертв. Можно считать файнов безобразными чудовищами, если ты их никогда не видел, но ругать аль — это странно. Испокон веков они почитались по всей планете, это здешняя интеллектуальная элита, без них здесь был бы каменный век. А уж тем более воронов…. Вороны совратили Альверден. Прекрасно, просто прекрасно. А Кэррон — глава темных сил. Вообще-то, он….
Вообще-то со вчерашнего дня я больше ни о чем и не думаю, только о нем. Я пытаюсь вспомнить его по-настоящему. И чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь в том, что он центральная фигура в происходящем. Даже если он уже мертв, все будет завязано на нем. Царь-Ворон на Алатороа фигура почти божественная. И теперь главным мне представляется одно: как широко разошлась весть об его изгнании. Не думаю, чтобы вороны стали ждать долго после обряда изгнания, с другой стороны само изгнание могло последовать только после серьезного выступления Кэррона, а он не был сторонником конфронтации. Его авторитет был так высок, что обычно вороны оставляли за ним право решения любых вопросов. У них это не часто бывает, они вообще-то сторонники демократии (я бы сказала — времен Речи Посполитой, царь — ничто, Совет старейшин — все), и Царь у них, в общем-то, избирается. Мои сведения о единовластии Кэррона точны, я много слышала, как вороны, обычно пожилые, злятся на это. Но его авторитет был нерушим, в конце концов, он был величайшим магом на планете, он был властителем жезла. Итак, меня интересует, знают ли об его изгнании те, кто живет достаточно далеко от Поозерья, если же нет, то мы в глазах местного населения окажемся убийцами не просто божественного народа и уважаемых всеми магов, но Царя-Ворона. За него будут мстить. Может быть, не сейчас, но само негативное отношение к нам появиться. Мы будем убийцами Царя-Ворона.
Возможно, это мое слабое место, но я, напротив, считаю, что именно это мое достоинство в сложившейся ситуации. Я способна серьезно относиться к происходящему. Я хочу сказать, что верю в магию. В ту магию, которая здесь повсюду. Я верю в нее. Другой человек мог бы отнестись к этому как к местному суеверию. Я верю, потому что я видела здесь многое, хотя на других планетах мне с магией сталкиваться не приходилось. Но моя вера или неверие не могут служить какими-то критериями для оценки ситуации. Я считаю, что следует принять как одно из условий этого уравнения магию, пусть даже она и является лишь местным суеверием. Даже если это суеверие для нас, для местных жителей это реальность.
И вот я думаю: если бы он был в Серых горах в момент нашей атаки, там не было бы сейчас радиоактивной пустыни. Ему достаточно было немного поговорить, присев на обочине дороги и поглаживая землю, и землетрясения не случилось. Что ему какой-то удар из ПСМ. Но остальные вороны защитить себя в такой ситуации не смогли бы. В сущности, их магия не простирается слишком далеко, они могут наводить иллюзии, иногда заглядывать в будущее, не больше. Говоря о них как о магическом народе, я имею в виду две ипостасии их существования. Кстати, Барнс в это не верит. Он заходил вчера вечером, и мы говорили об этом. Не о воронах, а вообще о сложившейся ситуации. Но стоило мне заикнуться о том, что окажись Кэррон в Серых горах в то время, нам не удалось бы их уничтожить, Барнс только рассмеялся.
— О чем вы говорите, о сказках про воронью магию? Я видел их, они обычные люди. Строение глаз другое, но ведь этой колонии миллионы лет, черт знает какие тут могли быть мутации.
Для меня этот вопрос не принципиален, я думала только о том, что Кэррон, возможно, жив, а это для нас действительно серьезная угроза. Но меня разозлило неверие Барнса, а больше всего его замечание о том, что вороны — обычные люди.
— А вы уверены, что вы вообще их видели? — сказала я, — Вы уверены, Стэнли, что вы видели именно воронов?
— Высокие, в черных одеждах, белков глаз не видно.
— Да, — сказала я, — А в облике птиц вы их не видели? Они никогда не превращались у вас на глазах?
— Кристина, — сказал он, наклоняясь ко мне, — Ну, что вы, не может быть, чтобы вы в это верили.
— Я видела, — сказала я, — Я это видела. А вы не видели, похоже, даже документов экспедиции моего отца. Не удосужились посмотреть. А там, между прочим, есть результаты их физиологического обследования. Они не люди, Стэнли, они вообще черт знает что такое. А вы совсем не верти в магию, Стэнли?
Он только рассмеялся. Я прекрасно знаю, что координаторов считают странными людьми, и я, похоже, своим поведением только убеждала его в этом. Я думала, как странно, что человек, который прожил здесь почти пять лет, до сих пор не верит. Что же, он считает это суеверием? Или просто фокусами, если он видел здесь хоть что-то?
— Так, значит, не верите? А вы думали, Стэнли, почему Альверден остался цел? Там были люди, Стэнли, такие же, как мы, выходцы с Земли. А город уцелел. А вы не верите в магию. И как вы думаете, кого готовили университеты Альвердена? На этой планете нет инженеров, врачей, астрономов. Для кого писались книги знаменитых альверденских библиотек? Целая планета, по-вашему, может всерьез заниматься этим, а это всего лишь суеверие. Неужели вы действительно так думаете?
— Кристина!
— Ну, что, Кристина? Если бы вы не засекли вовремя рост агрессивности, вы бы уже верили в магию. И если Царь-Ворон остался в живых, вам еще представиться этот шанс. Поверьте мне.
— Вы думаете, что он жив? — спросил вдруг Стэнли.
— Не знаю, — сказала я, а надо было, наверное, сказать: надеюсь. Я боялась этого и надеялась. Второй день я вспоминаю Кэррона, и мне больно думать, что он умер. Таких, как он, немного на любой из планет.
Стэнли встал и прошелся по каюте. Склонившись над столом, он посмотрел на расстеленные карты.
— Вы бывали на И-16? — спросил он, не оборачиваясь ко мне.
— Бывала. А откуда вы знаете?
— Я работал там после вас, вместе с Корниловым. И знаете, о чем я постоянно думаю здесь? Помните остров Хонси и снежных дьяволов?
— Я работала только на юге, — сказала я.
— На их языке алатороа значит — мечта. И я постоянно об этом думаю. Мечта. Эта планета похожа на мечту, не правда ли, Кристина? А мы принесли сюда войну….
Я грустно усмехнулась.
— Вы…. Стэнли, война готовилась здесь, или, по-вашему, рост агрессивности возник на пустом месте?
— Нет, но почему готовилась? Вам не кажется, что это уже притянуто за уши? Нам не впервые приходиться сталкиваться с агрессивностью на планетах, даже с колониями Старого времени.
— Мне так сказал Тэй.
— А я думаю, — сказал Стэнли, — что так война началась бы гораздо раньше. Не сейчас, когда все уже поняли, что мы — не завоеватели, что мы не собираемся навязывать свой образ жизни, а гораздо раньше, когда земляне только появились здесь….
— Может, вы выслушаете меня, Стэнли? Не собираемся навязывать свой образ жизни, сказали вы, но, я думаю, именно с этого все и началось. На Алатороа очень мало людей, так мало, но все равно здесь была однажды война между людьми и всеми остальными. И вы не думаете, что они могли увидеть в нас — угрозу? Ведь за нами тысячи и тысячи планет, населенных только людьми, Стэнли!
— А в Альвердене жили люди.
— В Альвердене…. В Альвердене жили маги, Стэнли. Вы в их силу не верите, но факт остается фактом. Они называли и считали себя магами. Эта планета держится на магии. А за нами техногенная цивилизация. Не думаю, что мы нужны были им здесь, Стэнли. А вот что до того, что война могла начаться гораздо раньше…. Знаете, теперь я думаю, может быть, подготовка началась уже тогда? Если инициаторами выступали вороны, такое более чем вероятно. У них средний возраст тысячу лет, прошедшие годы — как раз срок для подготовки войны с нами, серьезной подготовки. Мне эта мысль, знаете ли, самой не нравиться. Я была тогда ребенком, они брали меня на руки и в это же время планировали, как убрать землян с этой планеты! Вот ваша мечта, Стэнли!
Но на самом деле его слова о том, что Алатороа на языке снежных дьяволов с И-16 означает мечта, странно задели меня, затронули мою душу. Мечта! В интернате, в Институте по контактам, на всех планетах, где я работала, я думала о ней, об этой мечте, она снилась мне, я вспоминала ее. Некоторые так мечтают о Земле, на которой я так никогда и не бывала. Побывала на десятках планет (особенно, если считать с теми, где я была проездом), а вот на Земле не была. Но я мечтала не о Земле. Я мечтала о своей планете. О торонах, низко-низко летящих над травой. О шумных улицах Альвердена. О прозрачной, тихой красоте Поозерья. О тайных чащобах Лориндола. Вот о чем я думала — долгие-долгие годы, туманные воспоминания, не яснее, чем излюбленные файнами туманы в пойме Флоссы. Это была моя планета, моя мечта. И сейчас я все не могу отделаться от собственнических чувств, вот в чем дело. Это все еще моя планета, и я не могу думать о ней и о ее проблемах — как о работе. Не могу быть беспристрастной, потому что от каждой травинки до каждого облака это — моя планета. Все это мое. Родное мне. Люди помнят места, где родились и выросли. Я родилась где-то в Восьмом галактическом секторе, а где — я точно не знаю, потому что во время родов «Спутник» шел на гиперскорости. А росла я на Веге. Но вот моя планета, моя по праву собственности детства. Мы владеем своими сказками, своими мечтами — безраздельно. А моя мечта — вот она, и беспристрастной я быть не могу. Все, что происходит здесь, не просто касается меня, все это бьет по моему сердцу, бьет наотмашь….
Все это было вчера. Сегодня отправляется этнографическая экспедиция, они идут в нужные мне районы, и я тоже иду с ними. Это Стэнли мне сказал, что экспедиция этнографическая, но идут еще естественники, они будут проводить метеонаблюдения, замерять уровень и скорости воды в реках и изучать растительность. Сегодня с утра во дворе миссии, под раскидистым дубом (кстати, единственное дерево чуть ли не на всю округу) собирают снаряжение для экспедиции, укладывают палатки, запаковывают приборы. Выйти должны ближе к полудню.
День сегодня очень солнечный. В степи солнце всегда особенное, не такое, как в лесу. В лесу солнце видно, желтый свет сквозит в просветы между листьями, отражается от глянцевой листвы, теряется в наземном покрове. А в степи все не так, в степи просто ясно-ясно становиться, и откуда-то изливается жар, словно находишься рядом с раскаленной печью.
На рыжеватой глинистой, хорошо утоптанной земле разбросаны были яркие красные и оранжевые тюки со снаряжением: часть в тени, под корявыми ветками старого дуба, часть на солнцепеке. Листья у дуба были серо-зеленые, изнанка отливала серебром, когда листья полоскались на ветру. На желтоватую землю ложились неровные размытые тени раскидистых ветвей. Было так жарко, что и ветер был теплый, неприятный. Было еще совсем рано, но утренней прохлады не было и в помине; трудно было себе представить, что же будет в самый разгар дня. Небо приобрело легкий сероватый оттенок, яркой голубизны, обычной для жаркого дня, не было; я подумала, что день может кончиться бурей.
Во дворе миссии был смех и шум, и казалось, что здесь собралось необыкновенно много народа, так часто люди переменяли свое место, ходили или бегали кто куда и громко разговаривали. В сущности, нет ведь ничего особенного в том, чтобы собрать рюкзаки, распределить снаряжение и отправиться в путь, но в таких ситуациях взрослые, с научными степенями, мужчины делаются просто как дети; сколько раз я уж видела это! Конвей Часвет, естественник, был хуже всех. Я познакомилась с ним только сегодня, он и вообще забавный человек, только когда смотришь на него и смеешься его выходкам, смех этот граничит с презрением. Что-то есть в нем, что вызывает презрительное отношение, и это неприятно и нехорошо. Я не люблю общаться с такими людьми, они опошляют мое отношение к жизни, делают его приземленно-потребительским, а я не люблю этого. Это человек невысокий, круглоголовый, с рыженькими волосиками, аккуратно зачесанными на косой пробор. Одет он сегодня по-походному, в мягкие темные брюки, легкую серую форменную рубашку и мягкие ботинки, которые некогда были частью экипировки космического десанта, а сейчас их носят все, кому не лень. Рубашка на нем расстегнута, под ней надета черная майка с аляповатым рисунком. Лицо у Часвета простоватое, круглое, нос картошкой, глаза небольшие, светло-рыжеватые, почти бесцветные, в описании выходит просто какой-то комический персонаж, но когда смотришь на него — обычный человек, не слишком, правда, приятно внешности, но это бывает. Ко всему прочему у него есть странная манера постоянно потирать руки. Человек он совсем не полный, скорее даже худой, но все равно от него остается впечатление чего-то круглого. И улыбочка у него такая — гаденькая. Как будто он намазал стул клеем или кнопку подложил и все ждет, когда же ты на него сядешь. Этот во всех отношениях замечательный человек носит звание доктора географических наук и командует в экспедиции шестеркой студентов, они будут изучать климат, реки, почвы и растительность, делать самые общие, первые описания еще не исследованной землянами местности.
Кроме этой великолепной семерки есть еще Софья Дивинова, она врач и ботаник. Это высокая крупная девушка, по-моему, она меня младше. Весь выводок Часвета дружно увивается вокруг нее. С ней я тоже только сегодня познакомилась. У нее длинные русые волосы, уложенные узлом на затылке, одета она в бледно-голубые шорты, которые открывают на всеобщее обозрение ее красивые полные, еще совершенно не тронутые загаром белые ноги, и белую рубашку, завязанную узлом под грудью. Синюю старенькую кепку она то надевает на голову, то снова снимает и поправляет волосы красивой полной рукой. Девушка она действительно привлекательная, и сама явно знает это; одевается она, во всяком случае, многообещающе.
Всего в экспедиции участвуют четырнадцать человек, это если еще считать меня и проводника, который должен вести экспедицию. Если без него и без меня, то двенадцать. Все остальные — этнографы, лингвисты, фольклористы и прочия и прочия. Это Стэнли, кстати, доктор археологии (кто бы мог подумать). Дальше Михаил Александрович Каверин. Стэнли говорил мне, что это знаменитейший на весь обитаемый космос собиратель фольклора; да и я слышала его фамилию. Нас познакомили еще вчера, и с этим человеком, как мне кажется, приятно иметь дело; повадками он напоминает мне университетского профессора, они одновременно и демократичны в общении, и вместе с тем преисполнены собственной важности. Кроме него здесь есть еще одна знаменитость — Эмма Яновна Саровская, худенькая невысокая дама, остриженная под мальчика. На вид ей лет пятьдесят, но она совершенно седая. И еще с нами идет Роджер Харрис, он лингвист, пишет диссертацию по видоизменению галактиса в различных колониях, сорти для него просто клад. С этим человеком я и двух слов еще не сказала; Стэнли окликнул его, когда тот проходил мимо, представил меня, Харрис только кивнул и пошел дальше. Он высок, на вид ему лет сорок. Одет он в длинные темно-серые шорты, полосатую майку на тонких лямках, вокруг пояса обвязана легкая куртка. Лицо у него темное, вытянутое, с длинным носом и узким ртом, волосы короткие и какие-то пегие — соль с перцем. На шее кожа обвисает множеством морщин.
Большая часть Алатороа еще не закартирована, поэтому в таких случаях обычно ищут проводников. Почему, кстати, не закартирована, я не понимаю, что может быть проще площадной съемки из космоса…. Когда я спросила Стэнли, нашел ли он проводника, он кивнул и, отойдя на минуту, подвел ко мне какого-то оборванца.
— Он говорит, что его зовут Идрай. Вроде бы он сможет довести нас даже до долины Флоссы.
— Идрай? — переспросила я недоверчиво, — Тот, кто ведет?
Оборванец кивнул. Он как-то неприятно горбился, хотя человек явно был высокий, пожалуй, даже выше Стэнли. Одет он был в грязные штаны, обрезанные немного ниже колен, и нечто вроде мешка с дырами для рук и головы. Черные грязные волосы были не такими уж длинными, примерно до середины уха, но, свешиваясь на лицо, закрывали его почти полностью. Голову он втягивал в плечи. Вид у него был настолько жалкий и неприятный, что в другое время я постаралась бы уйти от него поскорее, но сейчас я была заинтригована. Идрай! Не может быть, чтобы это был идрай. Хотя, вообще-то, я никогда не видела идраев. Да и не думала, что они бывают, честно говоря.
Когда оборванец отошел, я проводила его взглядом, а потом сказала Стэнли:
— Он лжет. Никакой он не идрай.
— Что?
— Идрай — это не имя, это клан проводников. Переводиться "тот, кто ведет".
— Точнее "тот, кого ведут", — сказал Михаил Александрович, неслышно подошедший к нам, — Но почему вы думаете, что он не идрай?
Я оглянулась. Михаил Александрович сиял. Он был в легких летних брюках бежевого цвета и в рубашке с коротким рукавом, седенькие волосы были причесаны волосок к волоску. Каверин неожиданно напомнил мне одного из моих преподавателей, не школьных, а по курсам координаторов, странный был человек, с причудами.
— Подождите, — сказал Стэнли, — Так что с этим переводом? Кто кого ведет?
Я прыснула. Михаил Александрович улыбнулся, словно лектор, услышавший, наконец, вопрос студентов.
— Это легенда, — неторопливо сказал Каверин, — Существуют люди, которые чувствуют невидимые пути, проложенные под землей. Эти люди — идраи, те, кого ведут, они прирожденные проводники, привилегированный клан…. - тон профессионального сказочника неожиданно был оставлен, и Каверин живо спросил, — Так почему выдумаете, что он не идрай?
— Идрай не опуститься до такого, — сказала я тихо.
— Всякое бывает в жизни, — отозвался Каверин.
— И он ходит не так….
— Я никогда не видел идраев, так что здесь я вам поверю.
Я улыбнулась, наклоняя голову.
— Я тоже не видела, — сказала я, — но он ходит, как…. - и я замолчала, потом пробормотала, — Нет, этого не может быть.
— Чего не может быть? — спросил Стэнли.
Он стоял, уперев руки в бедра, и слушал наш с Кавериным разговор. Выражение лица у него было немного недовольное. Я покачала головой. Перед глазами моими все стояла эта картина: жалкий оборванец, сгорбившись, идет по залитому солнцем двору миссии, и грязные его босые ноги легко ступают по утоптанной желтоватой земле, по сорной траве, и трава словно расступается под его ногами. Но я готова была скорее признать, что мне померещилось. Это не может быть файн, нет!
Вышли мы уже после полудня. В начале пути всем было весело, только Эмма Яновна косилась на разошедшихся мужчин с великосветским недоумением. Эта женщина просто неподражаема, ей-богу! Надо же иметь такие манеры….
Боюсь, что мне будет нелегко; я не слишком люблю людей, да и год среди красных камней Вельда превратили меня в совершенного мизантропа. В мизантропку. Или в мизантропиню. Но я здесь не одна такая, я скоро заметила, то наш проводник тоже шарахается от людей. Я сразу прониклась к нему симпатией. Нет ничего, кажется, тяжелее, чем необщительному человеку находиться в шумной и веселой компании.
…Сегодня мы прошли тридцать километров. Весь день стояла ужасная жара, вечером не стали даже ставить палатки. Остановились мы в степи, возле небольшого ручья. Здесь местность совсем сухая, и травы невысокие: типчак, мари-собачье ухо и светальник.
Ручей отчего-то напоминает мне Дэ. Он течет по дну небольшого провала с глинистыми обрывистыми берегами — сантиметров двадцать в высоту. Вода в ручье темная, а течение медленное, почти незаметное, но в самых мелких местах он журчит, будто течет в горах. Признаться, я не слишком люблю горы, а больше люблю равнинные леса.
Вечер сегодня тихий и жаркий. Солнце уже скрылось, туч нет, но небо серо. Дождя, пожалуй, все же не будет. Далеко на западе мелькают в небе тонкие полосы алого цвета. Заката совсем и не было: нет ни облаков, ни пыли или водяного пара в атмосфере, воздух невероятно чист. Как бы ночью погода не переменилась, и не ударил мороз.
Наш проводник ушел на другой берег ручья и устроился подальше от нас. Его звали ужинать, но он даже не откликнулся. За все это время я ни разу не слышала еще его голоса. Он сидит, обхватив колени руками; его темный силуэт так четко вырисовывается на фоне серо-синего неба, словно начерчен пером. Картина странная, но вполне достойна кисти какого-нибудь художника, они часто рисуют довольно странные вещи.
5. Из сборника "Космофольклор для специалистов. Восьмой галактический сектор" под редакцией Э. Рамиреса. Рассказы о "путях духов".
Примечание: именно эти пути имеются в виду, когда идет речь о способностях идраев.
Мама рассказывала, что брату дом поставили — и каждую ночь труба сверху сбрасывалась. Поставят — ночью опять падает. Обратились даже к священнику, он пришел, но помочь ничем не помог. Дал только священный огонек, сказал, садись на чердак и смотри, что будет.
Ну, дядька и пошел на чердак. Ночью сидит, вдруг шум, гам, топот. Огонек священный вмиг погас. А дядька не растерялся и говорит:
— Чего надо?
Ему возьми и ответь неведомый голос.
— Отодвиньте дом, — говорит, — хоть шага на три. На тропку нашу встали.
Что ж тут делать. Передвинули дом, и не стало больше по ночам трубу сбрасывать.
Ездил мужик один с товаром, да заночевал посреди дороги. Лошадь выпряг, сам лег под телегу. Только уснул, кто-то будит его, да говорит:
— Уйди с дороги.
Мужик туда, сюда, никого нет. Ну и лег обратно. Только уснул, опять. Мужик озлился, давай ругаться, да голос-то ему и говорит:
— Уйди ты, добром прошу, хоть метров двадцать с тропки отойди.
Тут уж мужик испужался, лошадь впряг да скорей отудова.
Примечание: нет никаких рассказов о том, какие именно духи пользуются этими дорогами. Все иные рассказы сосредоточены на способности идраев следовать этими энергетическими путями. (см. пункт 4.3.)
6. Ра. Ветер в степи.
Он любил ветер.
В открытой степи, где нет холмов и взгорий, где нет ни деревца, ни кустарника, способного задержать стихию, ветер в своей власти, и волею его колыхаются травы на земле и несутся облака в небе, его волею приходит и уходит погода; дождь и снег, жару и холод — все несет он на своих крылах, свободный вихрь.
В открытой степи, где нет холмов и взгорий, где нет ни деревца, ни кустарника, нечего любить, кроме травы, неба и — ветра.
И он любил ветер.
Ветер был ему братом. Братом по духу. И должен был стать ему братом по крови, как тот, кого ветер носил на своих крылах. Как та, чья улыбка была легче ветра и прозрачнее дождя, та, что пришла из космических далей.
Братание со стихией происходит не сразу, ведь у нее не спросишь согласия, не отворишь для крови рану, да и есть ли у стихии душа, тоже вопрос не из последних. Файны мешают свою кровь с древесным соком, и часто бывает, что, не найдя себе подруг среди дочерей сортов или своих соплеменниц, они женятся на деревьях. Все бывает. Но то, что задумал князь торонов….
Он вышел в степь и, отворив себе кровь, расправил крылья, и тугой ветер ударил в них. В отдалении стояло его племя, любившее ветер, почитавшее ветер, траву, пыль, воду маленьких озер, и ожидало того, что случиться. Князь стоял один. Ветер метался над его головой, ветер метался и вверху, и понизу, и Тэй стоял, напряженный, как струна, готовая оборваться, и зеленоватая светящаяся кровь струилась по коже и падала в траву крупными каплями. Тэй стоял, и в сознании его мешались две церемонии — сейчас и тогда, десять лет назад, когда он мешал свою кровь с алой кровью Царя-ворона.
Зеленое с алым.
Крылатый с крылатым.
Глаза в глаза: черные и золотые.
Как тогда. Сознание его плыло, разваливаясь на части. Какая тишина в степи, как пахнут пыльные травы. Ни с чем не сравнить этот запах, пряно-горький, ласковый. Как сказала маленькая сестренка? Пушистый. "Как пушисто они пахнут". И голосок такой тихий, словно затаенный….
Как тогда. Ту церемонию тоже проводили — в степи. Может, на этом самом месте и проводили — разве упомнишь за давностью лет. Десятилетие — срок немалый, но Тэй и сейчас до мельчайших подробностей помнил — глаза побратима, лукавые, но легкая усталость сквозила в них, как облачка, бросающее тень на ясный солнечный день; прикосновение худых пальцев ворона, и какой ток прошел по его жилам, стоило ранам их соприкоснуться, ведь контакт с носителями вороньей магии не проходит бесследно. Тэй и сам не знал, как решился тогда, ведь от крови побратима он мог и умереть, а мог и просто — исчезнуть, как туман под лучами солнца, растаять в степном пыльном воздухе. Но решился и ни разу не пожалел, даже в тот миг, когда алая иллюзорная кровь коснулась его кожи, вошла в его жилы — огненным смерчем. Тэй часто думал потом, действительно ли у Них алая кровь, или это такая же иллюзия, как и их облик, столь схожий с обликом сортов? Так ведь и не узнаешь никогда, хоть и побратался с одним из них. Кровь и глаза. Черные глаза. У девочки глаза тоже черные. Как спелая черемуха у Торовых топей.
Он стоял, а ветер метался вокруг, подхватывая зеленые капли. Кровь исчезала без следа, словно растворялась в мятущемся воздухе. И тогда народ счел, что братание состоялось. И все оставили побратимов одних — крылатого с крылатым. И травы метались на ветру вокруг потерявшего сознание торона.
А потом, на закате, маленькая сестренка пришла и села рядом с братцем. Ветер путался в темных прядях. Она сидела и смотрела, как садиться алый солнечный диск — в темную траву, и кажется, даже ждала, что трава не выдержит такого обращения и вспыхнет. Девочка немного боялась. Но солнце гасло, словно садилось не в траву, а в море. Торон пошевелился. Когтистая лапа взялась за тоненькую ручку ребенка; зеленая кровь пачкала нежную кожу, но ни он, ни она не обратили на это внимания.
Темнело. Кровь торона светилась в темноте — на коже ребенка, на земле и траве. Алый, на полнеба закат угасал, словно угли костра, изредка вспыхивая огненными искрами. И уже в полной темноте торон поднялся, и рука в руке пошли они с маленькой сестренкой по холодной и мокрой от вечерней росы траве. Ветер все не успокаивался, он метался вокруг, и шелест травы сливался в один странный и тоскливый звук ночи. А потом, подхватив ребенка под мышки, торон взлетел.
Девочка пискнула и затихла. В прозрачной чистейшей тьме летели они, и травы шелестели под ними, переливаясь на ветру, а вверху, в бесконечном небе, зажигались бледные звезды. Сердечко девочки стучало как безумное; ветер бил ей в лицо, отбрасывая волосы со лба. Ей хотелось закричать, завизжать во весь голос, чтобы хоть как-то выразить свой восторг, но она не смела. Свернувшись, словно котенок, в когтистых лапах торона, она летела над бушующей степью, и глаза ее блестели в свете звезд.
7. Дневник-отчет К. Михайловой.
Алатороа, Рамены, день третий.
…Мы остановились в деревне под названием Рамены. Деревня довольно большая, не меньше полутысячи дворов. Дома здесь большие, бревенчатые, многие поверх сруба обшиты досками, заборы высокие, центральная улица замощена булыжником, словно в городе. В округе лесов нет, но это уже лесная зона. На горизонте виднеются уже горы Лоравэя (что бы там ни говорил Михаил Александрович, но такое произношение мне нравиться больше, чем более правильное, по его мнению, Лоравэй). Узкая такая, синеватая полоса; по-моему, там растут леса, но я не уверена, этих гор я никогда не видела, только вот так, издалека. Занимаются в деревне только земледелием и скотоводством, вокруг — сплошные поля, засеянные какими-то злаками; ровная темно-зеленая зелень. В деревне есть Дом Сказаний, и Стэнли и Михаил Александрович в восторге….
Мы поселились в нескольких домах на одной улице. Дома здесь большие, в доме, где поселили меня, Стэнли, Михаила Александровича и Эмму Яновну (они с Михаилом Александровичем давние друзья и разлучаться не желают, чуть ли не под ручку всюду ходят), семь комнат, сени, кухня и еще на чердаке кто-то живет. Здесь живут так называемыми большими семьями, несколько поколений вместе. Внутри дом темный, неуютный, хоть и висят всюду расшитые полотенца, на чисто выскобленном дощатом полу лежат косо брошенные пестрые половики. В горнице стоит большой и длинный стол, две некрашеные скамьи, табуреты, большая печь в изразцах и два огромных, потрясающих воображение своими размерами, старых темных сундука, покрытых темной непонятной резьбой. Подворье громадное, сплошь сараи, коровники, амбары, черт знает что еще. Временами мне здесь грустно и скучно; крестьянский быт вовсе не то, что может принести мне вдохновение. Иногда мне это кажется совсем странным — жить так, как живут эти люди. На одном месте. В большой семье. Со своим хозяйством. Конечно, умом я понимаю, что большинство людей живут такой, более или менее сходной с этой, жизнью, но… сама я не живу так и никогда не жила. И всякий раз, близко соприкасаясь с такой жизнью, я испытываю почти недоумение. В общем, мне здесь не нравиться.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги