Плечевая

Виталий Кржишталович Плечевая

Виталий Кржишталович родился в 1957 году в Ленинграде.

После окончания сельскохозяйственного техникума работал трактористом, слесарем, лесным пожарным, мотористом, автомехаником, мусорщиком. В этот же период закончил художественную школу (отделение скульптуры).

Последние годы серьезно занимается литературным творчеством. В 1988 году в журнале «Звезда» опубликован его очерк «Бумеранг», в котором Кржишталович дал свою интерпретацию острейшей проблемы экологии в бассейне Невской губы и Финского залива.

Дождь идет. Пес бежит. Ребятишки гоняют мячик… Я стою у окна и машинально объясняю себе все, что вижу через заляпанное осенним дождем стекло.

В углу комнаты на диване спит мой гость. Дальний гость. Из того далека, что меряется не километрами, а годами. Хотя, если посчитать, не так уж много их прошло. Но у меня в эти годы упаковалось столько всего, что пыльная далекая глухомань, по которой я когда-то носился на гремящей гусеницами семьдесятчетверке да бегал на ближнюю ферму к молодым дояркам, отодвинулась в самый тихий угол памяти.

Окончательно забыть маленький степной поселок не давала мне история одной жизни, услышанная там мною едва ли не из первых уст. Помню, как сильно повлияла она на меня, в ту пору не расставшегося еще со многими идеальными представлениями о жизни, заставив во многом иначе взглянуть на людей и изменить оценку многих поступков.

Я давно маялся идеей записать эту историю на бумагу. Но мне все чего-то недоставало…

И вот неожиданно — посланец из юности, мой давний товарищ по тракторному отряду. Он привез мне привет из степного поселка, рюкзак замерзших яблок и… финал этой истории.

Теперь я знаю все.

Завтра, когда мой гость начнет свой утренний марафон по ленинградским универмагам, я сяду к столу и примусь связывать воедино разрозненные факты — этапы чужой биографии, чужой жизни.

Но сейчас думать об этом я еще не могу.

Я смотрю в окно — и повторяю про себя: «Едет трамвай… Мигает светофор… Падает дождь…»

Машина, длинно гудя, пронеслась мимо. Валька едва успела отпрыгнуть в снежную придорожную грязь. Бессильно погрозив вслед, матерно выругалась.

— Валентина-а-а! — донеслось до нее.

Она не обернулась. Прыгая на одной ноге и не переставая клясть шоферню, вытряхивала из резинового ботика комья черного снега. Потом натянула воротник тощего драпового пальто на уши, засунула малиновые кисти рук в карманы. Набычив голову против колющего поземкой ветра и покрепче расставив ноги, вперилась глазами туда, где дорога, подскакивая на взгорке, неожиданно ныряла в лощину — и больше уже не показывалась.

— Валентина-а-а! — раздалось ближе.

По тропинке, от разбросанной по косогору деревни, бежала девчонка. Съехав по накатанному мальчишками ледяному желобу в глубокий кювет, выбралась на дорогу. Встала перед Валькой: ростом с колодезный сруб, на голове намотан старушечий шерстяной платок, на плечах — нейлоновая куртка колом, в руках — сетка с кульками:

— Валентина, ты уезжаешь? Ты — надолго?

— Не знаю.

— А мы приходим с бабушкой, а тебя нет, — говорила девчонка, заглядывая Вальке в лицо. — Дядя Саша сказал, что ты на дорогу подалась. А нам ничего не сказала…

— Чего говорить-то? Снялась да поехала. Я — птичка вольная.

— Тебе вот бабушка в дорогу собрала, — девчонка, поежившись, протянула сетку. — Возьми.

Валька покосилась на кульки, шмыгнула носом:

— Пенсию, что ль, бабка получила?

— Не, тетя Клаша угостила. К ней сын из Ленинграда приехал.

— С гостинчиком, значит, приехал? Ишь ты, молодец какой! — Валька по-мужицки цыкнула сквозь зубы, вытерла рот рукавом. — А ну, давай домой! Нечего на ветру торчать. Тащи подарочки бабке да тете Клаше обратно.

Девчонка отдернула руку, жалостливо посмотрела на вздернутые Валькины плечи:

— Поела бы…

Валька растерянно взглянула на нее, раздраженно мотнула головой:

— Не пропаду. Вали домой, кому сказала! — пихнула руки поглубже, зашагала по дороге.

Девчонка, пропустив ее слова, засеменила следом:

— Валя, ты в Москве будешь?

Валька молчала. Потом, не оборачиваясь, буркнула:

— Не знаю. Может, буду.

— Валя, привези мне кубик Рубика.

Валька, не отвечая, шла по дороге.

Впереди послышался звук мазовского мотора. Истерично свистя турбонаддувом, машина лезла в гору. Вот показалась ее синяя с белым морда, заляпанный грязью брезент с надписью «Совтрансавто». Шофер переключил передачу — и грузовик ходко побежал вперед.

Валька выпростала из кармана руку, коротко махнула тускло отсвечивающему ветровому стеклу. Машина заморгала правым глазом, стала тормозить.

Распахнув дверцу и вскочив на подножку, Валька обернулась. Девчонка стояла, опустив руки, и, часто мигая, смотрела на нее.

Валька нахмурилась. Потом крикнула:

— Привезу я тебе кубик, привезу… Ну, чего ты? Иди домой, не мерзни тут. Бабку поцелуй. Скажи: сытая я…

Шоферов было двое. За рулем сидел крепкий парень в солдатской шинели без погон и с отрастающей после армии шевелюрой. Второй — мужчина средних лет с аккуратным круглым животиком, гладкими подрагивающими щеками и глазами, спрятанными в бесчисленных складках слоистых век и мешочков: остались только щелки, в которых жили зрачки, напоминавшие круглых, черненьких, бегающих туда-сюда насекомых; сейчас эти насекомые с любопытством уставились в сторону пассажирки.

Валька терла занемевшие пальцы, смотрела в окно. Там быстро исчезали последние дома деревни, фермы — длинные, вдавленные в снег высокими драночными крышами, — дымящаяся силосная траншея, скирды соломы…

Вот уже второй год наезжала в эту деревню Валька — пожить недельку-другую, отоспаться на простынях, подкормиться.

Случайно познакомилась с одной местной старухой: ехали вместе на попутке — бабке в дороге стало плохо с сердцем, в больницу идти отказалась, попросила высадить возле своей деревни, — а Валька вызвалась довести до дому.

Жила бабка с десятилетней внучкой, дойной козой и старым безголосым петухом. Сына ее лет пять назад убили, когда он в приступе белой горячки кинулся на кого-то с топором. Невестка, пошлявшись с год после того по чужим мужикам, умотнула в район за счастьем — да там и канула куда-то. Бабка ее не искала: боялась, как бы не отобрала внучку.

Валька пришлась ко двору. Поначалу просто наезжала проведать, переночевать. Потом стала задерживаться все дольше. Привозила гостинцы: колбасу, сыр, масло; конфеты или безделушку внучке; иногда — немного денег.

На деревне длинноногую ершистую девку с крепкими ровными плечами и высокой грудью заприметили сразу. Одарила природа Вальку красотой — не просто смазливым личиком, а настоящей, броской, картинной женской красотой: и темными, аккуратными, будто подведенными бровями, и чуть выступающими скулами, и точеным скульптурным носом, и крупными матовыми глазами, глядевшими из-под длинных ресниц временами задумчиво, но чаще — зло. Казалось, дай ей еще темно-русую косу да уложи ее короной вкруг головы — и выйдет та самая видная молодая русская красавица, образ которой выпестовало не одно поколение наших литераторов. Но косы у Вальки не было — была короткая стрижка с криво подрезанной челкой и смешным неукрощаемым хохолком на затылке.

Забеспокоились немногие оставшиеся в деревне девчата. Тревожно поглядывали вслед незваной чужачке молодые замужние бабы. Но беспокойство оказалось напрасным: Валька не замечала никого. Ребята попадались ей на дороге постоянно — останавливали вопросами, звали на танцы, в кино, сыпали вслед соленые шутки. Она проходила совершенно спокойно. Не стеснялась, не гордилась, а самым обыкновенным образом никого не замечала. Если приходилось отвечать, когда с ней заговаривали, ответы были коротки и односложны, как если бы на улице шумного города ее спросили, где станция метро.

Бабка на расспросы говорила всем, что Валя — дачница из Москвы и по делам службы часто бывает в их райцентре. Так к этому все и привыкли — и наконец отстали от Вальки.

Молодой шофер глянул на приборы и тревожно сказал:

— Иван, солярка кончается.

— Ничего, скоро заправка, — ответил его товарищ и повернулся к Вальке. — Тебе куда, девушка?

— Туда же, куда и вам, — по-прежнему не глядя на него, сказала Валька. — Вы в Березайке ночевать будете? Мне туда нельзя.

— Это чего же, с бандершей тамошней, что ли, поругалась? — как-то нерешительно, даже робко спросил Иван, одергивая в волнении ватник; глазки-насекомые вздрогнули и, замерши на миг, так и заплясали в щелках.

— Плевать мне на всех бандерш. Я — птичка вольная.

Иван еще больше ожил лицом и, быстро оглянувшись на сменщика, прямо и грубо спросил пассажирку:

— Водку будешь?

Молодой шофер, дернув головой, ошалело посмотрел на них.

— Налей, — коротко ответила Валька.

Иван сунул руку под занавеску спального места, достал початую бутылку, налил стакан. Валька выпила половину — протянула Ивану. Тот отказался:

— Нельзя: скоро за руль. Поесть хочешь?..

Валька лениво жевала куриную ногу, глядела вперед. Дорога с белыми вихрями поземки тянулась голая, темная: недавняя оттепель слизала с нее снег, и он еще не успел накопиться. Временами меж черных деревьев и белого снега проскакивали цветные пятна домов — из труб рвались и комкались под ветром дымки. Деревенские улицы были пустынны — лишь иной раз выскакивала к машине и с лаем бросалась вслед шальная собака.

— Костя, сверни вон за ту посадку и останови.

Молодой шофер вопросительно посмотрел на Ивана.

— Надо заднее левое поглядеть, — пояснил тот. — Я его второпях ладил, боюсь — спустило.

«СуперМАЗ» скинул скорость, свернул на кочковатое поле и, тяжело ворочаясь на ухабах, потащился вдоль березок.

— Тормози, — сказал Иван.

Потеснив Вальку, он выпрыгнул из кабины, дергая плечами от ветра и припрыгивая на ходу, добежал до заднего борта фуры.

Подошел Костя, сердито и подозрительно разглядывая Ивана:

— Колесо, что, на шоссе нельзя посмотреть?

— Ты что, не понял, что это за баба? — Иван был оживлен, коротко тихонько хихикал, чуть дрожа от сдерживаемого нетерпения. — Э-эх!.. Сразу видно — первый раз в рейсе. Это ж — плечевая!

— Кто?

— «Кто»… Б… дорожная. Нашего брата, шофера, обслуживает. Понял? Или не слыхал?

— Да говорили мужики что-то…

— «Что-то»… — Иван похлопывал себя по бокам и бедрам. — Их тут по дорогам, небось, целый батальон расквартирован. Так в машинах и живут. Возле нас и кормятся, и поятся. Сколько я их за свою жизнь перепробовал! — Иван причмокнул. — А вот такой красивой еще не видал. Ее приодеть — так хоть сейчас в манекенщицы. Повезло нам, парень!

— А чего ты там говорил про… бандуршу, что ли?

— Бандершу? Это — хозяйка ихняя. На больших стоянках обитается. У нее — кусок дороги, вроде охотничьего участка. На этом участке ее бабы работают. Ей — мзду платят. Чужая заедет — убьют… Она у них — вроде профсоюза. Если кто из баб заболеет или еще чего, она поможет — заставит остальных скинуться, к врачу тайком определит. Помню, лет десять назад была одна такая в Валдае: невысокая, щуплая, седая вся. Боялись ее бабы жутко. Чем она их так застращала, — черт ее знает. Я ее всего один раз и видел: ночевал там. Только спать залег — стучится кто-то. Открываю — стоит эта седая и с нею две. «Дай, — говорит, — сколько сможешь, для подруги нашей: заболела она». Послал я их по кочкам, двери замкнул и уснул. Утром вылезаю, глядь: все баллоны поколоты. Вот так. С этими бандершами не дай бог связаться… Ну ладно, заболтались мы с тобой. Холодина-то какая! Давай монетку кинем.

— Зачем?

— Кому первому.

Костя брезгливо дернул губами:

— Я не буду. Еще заразу какую подцепишь.

Иван опять коротко, как-то даже спешно, рассмеялся:

— Вот что значит — молодая жена дома. Ну, как знаешь. Тогда пойди, погрейся вон в тех домишках. Через часок приходи. Ладно?

— Черт бы тебя подрал со всеми твоими бабами! — зло проговорил Костя и поплелся по снежной целине к серевшему вдали хутору.

Иван вернулся в кабину. Хлопнул Вальку по плечу. Весели скомандовал:

— А ну давай, показывай, что умеешь!

Часа через полтора грузовик опять катил по шоссе. За рулем сидел уже Иван. Костя, повернувшись спиной к Вальке, сердито сопел и тер красные уши. Та с прежним безразличием глядела в окно.

Небо начинало темнеть. Снежное поле становилось все белее, а недальние леса давно уже слились в одну мутную полосу. Начали попадаться машины с зажженными фарами.

А может, зря она все-таки сорвалась из деревни? Надо было хоть морозы переждать.

Испугалась, сбежала. А чего бояться? Посадят, не посадят — все одно жизнь пропала.

Как кричали вчера вечером соседки!..

Валька шла с ведрами от колодца. У калитки стояли две старухи. Обычно такие спокойные, даже ласковые с ней, а тут она услышала: «У-у, рожа бесстыжая! Как таких земля только носит!» Ей невдомек было, что ее опознали приехавшие в командировку «на торф» городские шоферы.

Она повернулась к старухам — и тут соседки враз заголосили, злобно брызжа слюной, наступая на нее, размахивая руками. Она втянула ноздрями воздух, шагнула к ним, замахнулась полным ведром. Старухи отскочили, но не замолчали. Так и семенили следом до самого дома, посыпая Вальку бранью.

Бабка, узнав про все, не сказала ни слова.

Только вечером Валька слышала, как, стоя под образами, бабка в привычный речитатив молитвенных слов втискивала новые: «Прости ты, господи, ее головушку пропащую».

Сейчас, наверное, у них горит свет. Внучка сидит в большой комнате за столом, готовит уроки. Бабка, конечно, устроилась рядом. Она всегда следит за внучкиными занятиями, берет вязанье, натягивает очки с резинкой вместо дужек и комментирует внучкино учение.

— В магазин привезли пять штук шерстяной ткани, две штуки шелка и десять штук ситца, — читает внучка условие задачи.

— Господи, — говорит бабка, не отрываясь от спиц, — сыскать бы тот магазинчик!..

На заправке Костя выпрыгнул из машины вместе с Иваном. Пока тот вставлял пистолет в горловину бака, он молчал, жевал спичку и хмурился. Наконец сказал:

— Давай высадим эту стерву.

— Да ты что! — опешил Иван. — Такая баба раз во всю жизнь попадается. Зря ты отказался. Мы с ней до самого Подольска докатим. Может, и обратно возьмем. А что? Привезем в парк, вот ребятки порадуются. Да что с тобой?

— Не могу, — сказал Костя. — Противно мне. Брезгую… Когда мимо проходят — одно. А тут — сидит рядом… Не могу. После нее за дверцу боюсь взяться. Давай высаживай — и все! А то я дальше не поеду.

— Да жалко упускать-то, — засуетился Иван. — Чистая она, поверь мне: знаю, что говорю. Больно хороша баба-то!

Костя посмотрел на него исподлобья.

— Ну хорошо, хорошо, — спешно согласился Иван. — Только мы, знаешь что, мы не высадим ее, а толканем кому-нибудь.

— Чего?

— Да продадим. Вот ведь бестолковый какой!..

Не проехали они после заправки и десяти километров, как увидели стоящий на обочине возле спуска к широкому накатанному проселку «ЗИЛ». Капот был задран. Один из шоферов залез под него по пояс, копаясь в моторе, второй дежурил возле заводной ручки. Миновав «ЗИЛ», «Супер» остановился.

— Здорово, славяне! — крикнул Иван. — Помощи не требуется?

— Королям автострад привет! — ответил тот, что стоял у ручки. — Требуется покрутить. Не желаешь? Первый раз вижу, чтоб «Совавто» остановилась.

Это был молодой, наверное, одних с Костей лет парень, рыжий, худой, в дорогой ондатровой шапке и толстом замасленном свитере. Второй не ответил ничего: занятый работой, он даже не повернул головы. Иван разглядел широкую спину и черные жесткие волосы над мускулистой шеей. Подойдя со стороны радиатора и взглянув попутно на номер, Иван заговорил с чернявым:

— Земляк, бабу не надо?

Тот, не глядя на Ивана, спросил в ответ:

— У тебя конденсатора нет?

— Зачем «МАЗу» конденсатор? — хихикнул Иван.

Чернявый не сказал больше ничего, зато рыжий подскочил:

— А что за баба? Молодая? Сколько хочешь?

— Молодая. Самое то. Пятерку стоит.

— Что-то многовато…

— Да ты поди, глянь. За такую не грех и чирик спросить.

Парень сбегал к «Суперу» и, возвращаясь, на ходу крикнул:

— Беру! Держи деньги.

Иван схватил бумажку и поспешил за Валькой. Вызвав ее из кабины, он сказал:

— Там ребятам женский совет нужен — купили в деревне мяса, а оно вроде как припахивает.

— Я те что, фельдшер, что ли? — беззлобно огрызнулась Валька, но к «ЗИЛу» пошла. Ее редко звали на помощь, тем более за советом, и чувство собственной нужности было ей непривычно.

Не успела она отойти от «МАЗа», как тот фыркнул белым дымом и резво снялся с места. Валька рванулась было следом, но тут же остановилась. Даже не выругалась — только тихо прошептала, глядя на быстро удаляющийся грузовик:

— Чтоб ты разбился, гад!

Она пошла вдоль зиловского борта. Стоявший у подножки рыжий парень в ондатровой шапке заухмылялся ей. Валька прошла мимо. Парень встревожился и забежал вперед:

— Стой! Ты куда это?!

— Тебе какое дело?

— Как какое? Ты же с нами осталась!

— Что-о? Пусть с тобой сука блохастая остается! — крикнула Валька.

— Я те покажу «сука»! — тоже заголосил парень. — За тебя деньги плачены, а ты кобенишься? — он схватил ее за рукав.

— Пусти!

— Отдавай пятерку и сыпь, куда хочешь.

Валька вывернулась, подскочила к машине и выхватила из гнезда заводную ручку. Рыжий шарахнулся в сторону.

В тот же миг правая Валькина скула вспыхнула огнем, дорога прыгнула из-под ног — и, уронив ручку, взбивая перед собой снежную пену, Валька покатилась под откос.

Ничего не понимающая, испуганная, она поднялась на ноги, тотчас уйдя в снег по пояс, — и увидела высящегося над нею на краю дороги молодого чернявого мужика, вытирающего ветошью руки. Он посмотрел сверху на Вальку, сплюнул и вернулся к мотору.

Валька выбралась из снега на проселок и пошла прочь от шоссе.

— Стой! — визгливо заорал рыжий. — Догоним — хуже будет!

Он уже собрался было бежать за Валькой, но его остановил оклик напарника:

— Черт с ней. Пусть идет. Еще не хватало за плечевыми бегать…

Валька шла по проселку. Через каждые десяток шагов она растерянно и удивленно оглядывалась на сливавшийся с вечерними сумерками «ЗИЛ». Не из страха погони, нет. Иное чувство — совершенно и давно забытое — теплой волной начинало заливать Вальку. Ею овладело беспокойство, которого она давно не испытывала и которое неожиданно принесло в мысли что-то светлое, даже радостное.

Валька тут же забыла про бросивший ее на дороге «Супер», про рыжего. Только тот, второй, черноволосый шофер, одним махом пустивший ее в кювет, занимал сейчас ее мысли. Обиды на него не было. Она даже не думала об этом. Она вспомнила, как он стоял, — расставив сухие сильные ноги, слегка пружиня на них, — и сверху вниз глядел на нее.

Так же, как он стоял когда-то…

Память тяжелым шишковатым комом повернулась внутри, обдирая задубевшую Валькину душу.

Все эти три года плотными грязными хлопьями слетели с нее, открывая последний год Валькиной жизни — не ее, нынешней Вальки, жизни, а жизни какой-то совсем другой Вальки: девчонки-десятиклассницы из далекого рязанского поселка.

Поселком называлась большая группа домов с пятью улицами, мастерскими «Сельхозтехники», тремя колодцами и продовольственным магазином. Линия железной дороги отделяла этот поселок от районного центра — молодого городка, в основном — одно- и двухэтажного, но с непременными высотными корпусами в центре. В центре была и Валькина школа.

Тот год — десятый, выпускной — застыл в памяти навсегда. И начался с молодого черноволосого учителя. По-настоящему Валька заметила его зимой, хотя приехал он к ним еще летом, а в школе начал работать с осени.

Зимою часть Оки, на отлогом берегу которой расположился их городок, облюбовали лыжники. Снег на речном льду и оба берега покрывались — особенно по выходным — паутиной лыжных следов, калейдоскопом разноцветных костюмов, ярких шапочек, в воздухе звучали крики, визг, смех. Над противоположным крутым и обрывистым берегом царил круглый утес, врезавшийся в реку отвесною грудью. Каждый год вода подмывала его — и толстые пласты коричнево-красной глины с тяжелым уханьем оседали в реку. Конечно, это был не утес, а высокий суглинистый холм. Все в городке, однако, упорно называли его Утесом и гордились им. Зимой ничего лучше его крутых ровных боков нельзя было и придумать для любителей лихих лыжных спусков. Отваживались на это лишь самые отчаянные. Среди них была и Валька. Вместе с парнями она залезала на самую вершину и бросалась оттуда в стремительно исчезавшую лыжню со сладким чувством полета, тайным страхом и непреодолимым превосходством над остальными девчонками.

В школьном комитете комсомола Валька отвечала за спортивную работу и справлялась с ней легко, даже особенно и не тратя на это силы. Ребята тянулись к ней, невольно заражаясь ее лихостью, весельем.

Был еще один поводок, на котором она держала чуть ли не всех парней школы: красота. Что парни! — даже девчонки, самые миловидные и гордые, признавали ее первенство. Красивой женщине вообще проще руководить мужчинами, а уж о школьниках и говорить нечего. Стоило только Вальке улыбнуться и по-приятельски положить руку на плечо, как у самого занозистого парня пропадало всякое мальчишеское самолюбие и появлялась готовность выполнять любое ее поручение.

Разумеется, каждый девяти- и десятиклассник тайком мечтал стать для нее не только школьным товарищем. Но то ли очень уж разборчива была эта девушка, то ли, высоко ценя свою исключительность, боялась продешевить, но только, меняя поклонников легко и часто, она оказывала обычно предпочтение детям заметных в районе семей. Прислали к ним в райком нового секретаря по промышленности, стал учиться в Валькиной школе его сын — и вот он уже бегает для нее на переменках в местную столовую-ресторан за пирожками. Перевелся к ним из железнодорожной школы сын главного инженера консервного завода — и райкомовский сын больше не нужен. А инженерский провожает теперь Вальку до дома и таскает ее лыжи на Утес. Дольше всех носил их на Утес внук районного прокурора: потому, должно быть, что отец Вальки работал в суде бухгалтером, и ей льстило косвенное превосходство над ним.

Кончилось Валькино увлечение молодой порослью из местной знати в чистый морозный день, когда она увидела спускавшегося с Утеса горнолыжника.

На слаломных лыжах в их городке каталось несколько человек — и Валька знала и их самих, и даже их почерк на спуске. Она сама давно уже мечтала о таких лыжах, но ее отец был прижимист, а мать права голоса в семье не имела.

Почерк новичка не был похож ни на один из знакомых Вальке. Лыжник не отличался ни скоростью, ни резкостью поворотов. Его движения исполнены были совершенной успокоенности. Он выбирал самые опасные участки и спускался, словно о чем-то задумываясь и совершенно забывая про сложную и рискованную трассу.

Вальке тотчас захотелось посмотреть на него поближе. Она подгадала, чтобы оказаться вместе с ним на вершине, и, начав подниматься, как бы невольно перешла на слаломную трассу.

Гонщик уже вышел наверх и терпеливо ждал, когда Валька освободит дорогу. Он стоял у края обрыва, опираясь на короткие титановые палки, очки опущены были на горло, сквозь пышные черные волосы просвечивало солнце. Он стоял, расставив длинные мускулистые ноги, и смотрел на Вальку сверху вниз. Она тотчас узнала его — это был их учитель физкультуры.

С того дня у Валькиных воздыхателей появился необоримый соперник.

Но трубить о своей победе Вальке было рано. То ли учитель не догадывался о ее чувствах, то ли по молодости педагогического опыта всего боялся, а может чем-то его Валька просто не устраивала, но он упорно не замечал затяжных взглядов ее больших темных глаз. И чем упорнее не замечал, тем больнее жгло ее первое сильное чувство. Тем злее и беспощаднее становилась она к своим бывшим поклонникам.

Валька не заметила, как дорога завела ее в лес. Уже совсем стемнело. Только впереди еще слегка угадывалась белая мерцающая полоса. Страшно не было. Не оттого, что за последние три года она отучилась бояться. Несмотря на новый тяжкий опыт, только страх и память, наверное, остались, не атрофировались в ней. Но если страх нет-нет да напоминал о себе, то память Валька старательно умерщвляла водкой и пьяной кутерьмой. И та совсем уже было умерла, как вдруг эта нелепая встреча на дороге, чернявый шофер, его такая спокойная, уверенная поза — и память бурно разом вскипела в ней, как вскипает молоко, грозя сразу перелиться через край. Память ожгла все застывшие чувства и, на миг воскресив их, заполнила изнутри, раздала, расперла, грозя разорвать и смешать все в душе в одну сочащуюся тоской массу из обрывков обид, жалости к себе, злобы к другим и давней, внезапно теперь обострившейся боли.

Десятый класс она закончила хорошо. Не так, может, как хотелось бы, но, в общем, нормально. Правда, для ВГИКа, куда ей все советовали поступать, аттестат был жидковат. Но про ВГИК она теперь не думала. Любая мысль об отъезде из родного городка казалась ей теперь невозможной. Ведь он останется здесь. Как же она будет жить без него? Ведь без ежедневных встреч с ним она просто умрет. Пускай сейчас он ее не замечает: а что, если не замечает только школьницу, свою ученицу? А может, просто боится замечать? А что будет, когда он станет встречать ее каждый день уже не школьницей-девчонкой, а взрослой, самостоятельной девушкой? Да, нужно сделать так, чтобы он видел ее каждый день, непременно — каждый. А как это сделать? Ну конечно — надо поступить работать в школу. Все равно кем. Хоть уборщицей. Хотя зачем так сразу? — ведь освободилось место пионервожатой. Вот и решение! И пусть все вокруг галдят об институтах. Какой институт? Чепуха!

Выпускной бал трех райцентровских школ проводили на лужайке уютного городского парка. Аттестаты выдали днем, в школах, на торжественных собраниях, а вручение медалей отложили до вечера в парке. Первый секретарь райкома произнес речь. Потом заведующая роно вызвала медалистов и, вручая награду, каждого расцеловала. Потом говорили директора, выборные от родителей. И наконец начался бал.

Валька готовилась к нему чуть ли не полгода. Мамин брат прислал ей из Москвы отрез палевого шифона. Валька с неимоверным трудом достала французский модный журнал и, не доверяя своим закройщицам, повезла заказ в Рязань. Потом моталась туда раз в две недели на примерки, ругалась с мастером, дарила конфеты и, наконец, привезла домой платье, из-за которого отец два дня не давал матери прохода, допытываясь, где дочь взяла такие деньги.

И вот теперь на балу она появилась в новом блеске. И от медалистов, от группы взволнованных и смущенных учителей, от столов, где теперь можно было открыто выпить бокал вина, все внимание шумных гостей и выпускников обратилось на нее.

Начались танцы. И начали сбываться Валькины мечты: к ней подошел он — и повел ее танцевать. И ее отяжелевшая от вина голова лежала на его плече, и руки обнимали его шею, и его бархатистый голос ласково щекотал уши. Между танцами подбежали двое парней из ее класса, что-то говорили, смеялись, затеяли какую-то шутку, звали ее. Она тоже смеялась, отмахивалась от них, смотрела на него. Он шутливо хмурился, улыбался, отпускал. И она бежала, взявшись за руки парней, по дорожкам парка, и громко смеялась, запрокинув лицо к черному, мигающему звездами небу. И лежал на этом парке, и на дорожке, и на небе, и на всем вечере тяжелый аромат отцветающей сирени.

Из-за кустов выбежали еще несколько человек. Чья-то ладонь закрыла ее смеющийся рот.

Потом Вальку тащили сквозь кусты, обдирая об сучки платье. Завязали лицо тряпкой. Насиловали молча, с сопением, сдавленными вздохами. Очередь была длинная. Валька потеряла сознание.

Такую — без сознания, в изодранном платье — нашел ее утром сторож. Очнулась она по дороге в больницу.

Выздоравливала медленно, тяжело. Каждое знакомое лицо вызывало в ней боль.

Вскоре узнали имена сделавших это. Молодой учитель вспомнил тех двоих на балу, они назвали остальных. Десять парней из ее школы. Четверо из них — ее бывшие кавалеры, остальные за компанию. Пытались расспросить Вальку, но любые разговоры на эту тему вызывали у нее нервный шок. Ее оставили в покое.

Когда учитель пришел навестить Вальку, она зашлась в истерике. Молодого человека срочно выпроводили — и специально приглашенная из загородной лечебницы врач-психиатр запретила к ней все визиты, исключая близких родных.

Когда младшая сестра принесла Вальке еще одну новость, она уже ходила. К той поре в Вальке произошли сильные перемены. Казалось, она просто хуже стала воспринимать окружающее: плохо реагировала на человеческий голос, впадала в забытье, подолгу смотрела не мигая в одну точку. Могла выстоять на балконе в ливень и, промокшая, спокойно сидеть потом на кровати, не снимая халата, не замечая, что с него течет вода. Однажды кто-то из соседок уронил рядом с ней банку с вареньем — та разлетелась у самых ее ног, но Валька даже не вздрогнула: она слышала звук, но осознала его значительно позднее. Только младшую сестру и мать встречала Валька улыбкой. Только с ними разговаривала.

Приход младшей сестры и вывел ее из транса. Тот памятный визит пришелся как раз на день, когда психиатр сказала Валькиному лечащему врачу: «Ну, кажется, кризис, слава богу, прожили. Теперь пойдет легче».

Сестра была возбуждена и долго не решалась сказать главное, из-за чего пришла. Только когда они остались вдвоем, она шепотом передала Вальке происшедшее накануне.

К ним в дом неожиданно нагрянули гости — десять человек. Среди них сестра узнала главного инженера завода, районного прокурора, директора универмага и председателя соседнего колхоза, усадьба которого располагалась на территории райцентра. Сидя в своей комнате, сестра слышала весь разговор. Мать ушла на вечернюю дойку — принимал гостей отец. Все они оказались родителями тех десятерых, до суда освобожденных из районной КПЗ. Без долгих предисловий родители предложили Валькиному отцу деньги: по тысяче с носа, — лишь бы он забрал свое заявление. Хозяин молчал. Гости приняли это за отказ. Стали убеждать. Говорили, что для девочки это действительно серьезное потрясение, но лет через пять она от него вполне оправится, останется тяжелое воспоминание — и только; а на те десять тысяч, что сейчас получит отец, они смогут уехать из городка куда угодно и превосходно начать новую жизнь на новом месте; более того, главный инженер обещал до отъезда взять Валькиного отца к себе на завод и выхлопотать для него место главного бухгалтера — тогда после выздоровления дочери он сможет уехать отсюда с великолепными записями в трудовой и рассчитывать на прекрасную служебную перспективу. Отец не реагировал. Тогда визитеры начали ему объяснять, что упорствовать глупо: свидетелей преступления нет, а то, что девочка находится под контролем психиатра, говорит само за себя — суд ее слушать не станет, а слова учителя ничего не значат — все это могло быть жестоким совпадением; мальчики же от своих первоначальных показаний откажутся, ибо они их сделали в состоянии… как называлось состояние, в котором сделали свои признания мальчики, сестра не запомнила. Валькин отец молчал. Тогда ему стали навязчиво намекать на то, что уж лучше получить деньги и с ними уехать из города, чем остаться вовсе ни с чем. Кто-то из гостей в порыве запальчивого откровения посоветовал Валькиному отцу спуститься на землю и реально оценить свои возможности. Хозяин молчал. Его спросили, чего же он хочет? И тогда бухгалтер районного суда сказал, что по тысяче, на его взгляд, маловато, а вот по две будет в самый раз. Конечно, наличными и непременно в этот же вечер.

В этот же вечер он получил плату.

В этот же вечер, после ухода сестры, Валька выпрыгнула из окна женского туалета в больничный двор, чтобы больше никогда не возвращаться ни в больницу, ни домой.

Всю ночь она шла через посадки и поля, пока под утро не вышла на Куйбышевскую трассу. Там она остановила грузовик. На вопрос шофера: «Куда тебе?» — ответила: «Все равно. Куда-нибудь». Парень обрадовался, предложил выпить. Она согласилась. После первого стакана ей стало плохо. Но потом прошло. Проснувшись утром, шофер разглядел на Вальке больничный халат, не на шутку перепугался, пинком вытолкнул девушку из кабины и тут же умчался. А Валька, проснувшись поздним утром в придорожной канаве, с трудом вспомнила вчерашний день и ночь, молча стянула с себя халат — и как была в одной ночной рубашке, подняла руку перед следующей машиной.

Так прошли три года. Наверное, ее искали. Но при всей оснащенности нашей милиции никому и в голову не могло прийти осматривать все жужжавшие по дорогам страны грузовики. А если б и пришло, то вряд ли возникла бы такая возможность.

Первое время Валька страстно желала только одного — заболеть смертельной болезнью и перезаразить как можно больше мужчин. Но потом это желание остыло и прошло. Оно уступило повседневным чувствам голода, страха перед милицией, перед бандершами, которым Валька упорно не хотела подчиняться, и новому желанию напиться.

В темной толще леса неожиданно возник разрыв — и на сразу открывшемся широком светящемся небе проступили черные силуэты построек. Пахнуло сладковато-горьким дымом, теплым запахом хлева, в слух ворвалось переругивание собак: в лесу Валька лая не слышала — полностью погруженная в свою память, она попросту не обращала на него внимания.

Дома деревеньки дразнили огнями. Где-то надрывался репродуктор, передавали последние новости. Возле колонки нудно и нехотя бранились женщины.

Валька выбрала дом на отшибе, явно казенный: ей был знаком стандартный тип таких построек с обязательным крыльцом-верандой, высоким ленточным фундаментом, привычным расположением окон. Окно светилось, но ей никто не открыл. Она уже собралась было идти дальше, как услышала возню позади дома и, пойдя на звук, увидела большой сарай и штрих света, тянувшийся по снегу из приотворенной двери. Валька подошла к двери сарая и тотчас звук, донесшийся оттуда, остановил и словно встряхнул ее.

Ни с каким другим звуком не могла она спутать удары о ведро звонких молочных струй. Мама работала на колхозной ферме и за своей коровой ходить не успевала, так что забота о Настасье лежала на Вальке и младшей сестре. Дежурили возле коровы по очереди. Валька дойку ненавидела, каждый раз, когда корова попадала ей хвостом по лицу, кричала и хлопала Настасью ладошкой. Мучилась летом на покосе, проклиная поселковый магазин, отроду не знавший бутылочного молока.

Но сейчас, подойдя к сараю и ощутив тепло уютного жилья, услышав знакомые звуки, Валька словно бы вновь увидела перед собой и умильно жующую Настасью, и младшую сестру на скамеечке возле коровы, и дрянной дощатый сарайчик с рядами кроличьих клеток, и зимний курятник.

Валька рывком распахнула дверь. Возле коровы под яркой голой лампочкой сидел мужчина в меховой безрукавке, бубнивший себе под нос что-то тихое и ворчливое. Он тотчас перестал работать, обернулся на шум и долгим взглядом уставился Вальке в лицо.

— Мне б переночевать… Можно?

Хозяин помедлил. Потом спросил:

— Откуда ж такая?

— С шоссе.

— На автобус, что ль, опоздала? А сама чья? Моховская? Совхозная?

— Приезжая.

— A-а… Ну, что ж, ночуй. У меня не тесно. Я сейчас тут быстро.

Он повернулся к корове, и опять все Валькино существо наполнили звенящие звуки. Она прислонилась к косяку и, прикрыв глаза, тянула в себя забытые запахи далекого дома. В углу, за щелястой загородкой покряхтывала свинья, ей возбужденно отзывался поросенок. Рядом с загородкой на насесте серыми комками сидели спящие куры. В другом углу сарая, за переборкой из сучковатого горбыля стояла рыжая с проваленной спиной лошадь.

Хозяин закончил дойку и, поднеся к двери подойник, опять поглядел на Вальку. Неожиданно его лицо стало строгим и, подойдя вплотную к девушке, он покачал головой:

— Эк, девка, досталось тебе: щеки-то — в белых пятнах! Да и нос вон тоже… Что ж ты это? Эх, вы, городские!.. Давай скорее в дом. Там в сенцах платок шерстяной — на стиральной машине или на вешалке. Натри щеки, пока кожу не станет драть… Чего стоишь-то? В дом иди, не заперто. Я тут скоро управлюсь. Захвати молоко, оставь там на веранде. Любишь парное? Ну, вот сейчас и поужинаем вместе. Давай, давай, бегом! Главное, три сильнее…

Валька сидела посреди комнаты на полированном мягком стуле и изо всех сил драила щеки и нос. Прямо перед ней, занимая половину стены, зевала отверстым устьем русская печь.

На веранде хлопнула дверь. Слышно было, как, погромыхивая ведрами, хозяин цедит молоко, кряхтя, обметает валенки, долго раздевается в сенях.

Когда он вошел в комнату, Валькино лицо уже обрело вид распаренной морковки. Хозяин придирчиво оглядел его и удовлетворенно качнул головой. Потом поставил на стол банку пенистого молока, достал из печи кастрюльку с супом, сковородку печеных яблок, чайник. Движения его были несуетливы, размеренны.

— Откуда эта печь у вас? — спросила Валька.

Хозяин улыбнулся и, похлопав по шершавому печному боку, охотно ответил:

— Лесничий наш — толковый мужик, спасибо ему, — когда этот кордон строили, привез откуда-то деда печника: вот он и сложил. И в лесничестве — русские печи. Все — лесничий, все он. Толковый мужик, толковый.

— Вы лесник?

— Ага, лесник.

— Я думала, лесники в лесу живут. Одни.

— Так в деревне-то лучше. Чего ж в глушь лезть? А лес он и так кругом. Весь свой обход под боком. Есть у нас, правда, кордон и в лесу. Один стоит. Но это — не дай бог. Я б не смог.

— А я бы смогла, — тихо сказала Валька.

Лесник хмыкнул.

— Вы, городские, все с причудами. Тут вон с Ленинграда дачники наехали. Купили дом брошенный — и целое лето жили. Надо же: за пятьсот верст на дачу ездить! Да и добираться-то как? Чудаки… Давай-ка — за стол. Поужинаем теперь. Скоро — кино по телевизору. Будешь смотреть? Ну, тогда поешь и ложись. Надо же, как заморозило тебя. Хочешь — здесь на диване, хочешь — в маткиной комнате на кровати. Матка-то в город подалась — к сестре. Припасы внукам повезла. А хочешь, на печку можно.

— Мне б на печку.

— То-то! На печи — совсем другое дело. Эх, перевелись они ноне. Мужики-то наши паровые котлы ставят. Чудаки…

Ели не спеша, молча. Хозяин деловито хлебал суп, заедая его толстенным куском хлеба с салом. К яблокам и чаю он принес банку меда.

— Последний год медком балуемся, — пожаловался он Вальке. — Пропали пчелы из лесничества. Хорошая была пасека. Клещ все семьи погубил.

Лесник включил телевизор и, забрав со стола кружку с чаем и политый медом кусок хлеба, пересел к нему.

— Слушай, а зовут тебя как? — спросил оттуда, прихлебывая из кружки.

— Валькой.

— Валентина, — поправил он, — Валька — это девчонка непутевая. А ты девка взрослая, справная. Ты — Валентина. Ну, а меня — Михаилом.

— Дядя Миша, значит, — в свою очередь поправила Валька.

Лесник помолчал. Потом сказал:

— Я в дядях-то Мишах еще успею походить. А пока время не вышло — Михаил. Не старый еще.

Валька в охотку сосала моченые яблоки с медом, запивала чаем. Потом не удержалась и налила себе еще молока. Пила с черным хлебом, сыто щурилась. Отвалилась от стола, с жадностью посмотрела на остатки еды. Убрала все обратно в печь, смела в ладонь крошки, вынесла молоко на веранду. Хозяин изредка поглядывал на нее, на то, как она ладно и быстро все делала.

— С матерью вдвоем живете? — спросила Валька, закрывая печь ставнем.

— Вдвоем, — нехотя ответил лесник.

Помолчали. В телевизоре Тихонов выстрелил в живот Дурову. Тот упал в озеро. Заиграла музыка и поехали титры. Хозяин переключил программу — там фильм еще не кончился.

— Жена моя в городе осталась, — сказал он. — Разошлись мы. — Помолчал и добавил: — Я ведь тоже в городе пожил. Семь годов. После армии шофером остался в Москве, женился.

При слове «шофер» Валька вздрогнула.

— Кем? — невольно вырвалось у нее.

— Шофером. В дальнобой ходил. Сначала на плече сидел Москва — Киев, а потом так — по Союзу. Собачья жизнь. Дома иной раз по два месяца не показывался. Вот, значит, баба моя и не вытерпела. Согрешила. А после развода я сюда вернулся. И чего я тогда в городе остался? Чудак был. Уж годов десять минуло, как вернулся.

Валька опасливо поглядела ему в затылок. Потом зевнула и полезла на печь. За занавеской на широкой печной спине было жарко и душно. От большого шуршащего матраца пахло сеном. У трубы лежала кошка, светила на Вальку глазами.

— Утром поеду на работу — захвачу тебя до шоссе. Как раз к автобусу поспеешь. Он тут два раза в день ходит, — донесся снизу голос Михаила.

— На какую работу? — сонно спросила Валька. — Разве лесники ходят на работу?

— А как же? В лесничество, каждый день — к восьми.

Он еще что-то объяснял, но Валька уже не слышала. Свернувшись на матраце калачиком, она спала.

Проснулась Валька от чьего-то прикосновения. В страхе вжалась в стену. Потом несмело протянула руку в темноту. Нащупала кошку. Вздохнула, улыбнулась. Потянувшись, выглянула в комнату. Там было тихо. В углу на телевизоре мерцали зеленым светом электронные часы. Лунные полосы тянулись на полу, ломались на столе и откидывали от него черную густую тень. Валька положила голову на руки и долго слушала теплую дремотную тишину дома.

Решению, которое пришло к ней в эту минуту, Валька не удивилась. Она будто ждала эту мысль. Ждала весь вчерашний день.

Решение это созрело в ней там, в хлеву, — когда она смотрела, как лесник доит корову, слушала возню поросенка, шумные вздохи лошади.

Оно затеплилось в ней давно — во второй или третий заезд к бабке с внучкой, когда Валька почувствовала, что может ходить по деревне спокойно, не сжимаясь внутренне от боязни грубого оклика, не прикрываясь напускной независимостью и безразличием. Идти — равной живущим вокруг. Когда узнали о ней правду и ей пришлось бежать, она бежала не из боязни попасть в милицию, а оттого, что уже никогда не сможет подойти к этим людям как своя. Бежала от взглядов в спину, старушечьих проклятий, мужских усмешек. И тогда та — уже жившая в ней — мысль неожиданно окрепла. Она еще не стала конкретным решением, не вылилась в понятную словесную форму, но уже забеспокоила, держа в напряжении, не отпуская больше в хмельное забытье.

И вот только сейчас, ночью, эта мысль проступила четко и до конца осознанно: она, Валька, едет домой. Будь что будет — она едет домой!

Конечно, жить там она не станет. Приедет, заберет документы и сразу — в Рязань. Никто там ее не знает и от дома недалеко. Поступит работать. Станет жить как все. Два раза в месяц получать деньги, ходить в магазины, в кино. Запишется в библиотеку. К ней будут приезжать мама с сестренкой, рассказывать поселковые новости. Город, наверное, изменился. Надо только забрать паспорт и аттестат.

Валька обняла кошку и, сунув лицо в ее теплую шерсть, тихо рассмеялась.

Михаил высадил Вальку на шоссе за десять минут до автобуса. С утра у него случилась неприятность: хорек задушил курицу, и потому Михаил был сумрачен и неразговорчив. Хмуро пожелав Вальке доброго пути, он тронул лошадь, и та с изматывающим душу скрежетом потащила окованные сани через асфальтовую полосу.

— Голосовать-то умеешь? — крикнул Михаил уже с той стороны дороги. — Остановки здесь нет. Голосовать надо.

— Справлюсь, — крикнула в ответ Валька и замахала ему на прощание.

Как только сани скрылись за поворотом лесной дороги, Валька принялась останавливать машины. На автобусе, конечно, было бы здорово, но деньги у Вальки кончились, шофер «Супера» укатил вчера не расплатившись, и потому об автобусе мечтать не приходилось. Про «Супер» она, впрочем, старалась не вспоминать. Это была последняя связь с прошлой жизнью, и Валька стремилась поскорее ее порвать.

Долго никто не останавливался. Валька успела промерзнуть насквозь, когда наконец новенький «КамАЗ», зафыркав пневматическими тормозами, свернул на обочину.

Поначалу ехали молча. Валька была занята своими мыслями, шофер с тоской глядел вперед. Когда проскочили первую деревню и Валька не вылезла, он, удивленно обернувшись к ней, спросил:

— А тебе куда надо-то?

Валька назвала свой городок. Парень присвистнул:

— В такую даль я пассажиров еще не возил. Не знаю, сколько и спросить с тебя, — потом подумал, раза два покосился на пассажирку. Предложил: — Выпить хочешь?

— Нет, нет! — сказала Валька и повторила громко и испуганно: — Нет, я не пью, что вы!

Шофер смутился и пожал плечами.

— Я заплачу, — с натугой сказала Валька, — когда приедем. Я заплачу.

«Как-нибудь убегу, — решила она. — Лишь бы доехать!»

Дорога тяжело перевалила через темя круглого холма и перед подъемом на следующий начала спускаться в лощину. В самом низу дымила выхлопными трубами большая стоянка. Уже совсем развиднелось, только в отставшем перед холмом лесе застряли остатки утренних сумерек.

Раньше Валька никогда здесь стоянку не видела. Должно быть, образовалась она стихийно: заночевала какая-нибудь колонна, к ней присоединились попутные машины. Грузовики уже готовились разъезжаться. Некоторые выруливали на дорогу, возле других суетились люди. Чью-то машину цепляли на буксир.

— Догнал, — удовлетворенно сказал Валькин шофер и кивнул вперед: — Наши.

Он убрал ногу с педали газа, повернул на стоянку. Выскочив из кабины, через минуту вернулся:

— Слушай, я, наверное, не скоро — у нас один заглох, надо помочь. Если хочешь — подожди.

Валька мотнула головой:

— Нет, пойду.

Ей некогда было торчать здесь. Она прикинула, что если весь день будет ехать, то к ночи доберется до места. Мысль о ночевке на дороге казалась теперь ей невозможной и пугала.

Валька спрыгнула на землю и пошла меж гудящих машин к шоссе.

Окрик она услышала, но не обратила на него внимания. Она была слишком занята мыслями о доме, чтобы прислушиваться ко всем звукам утренней стоянки.

Сзади заскрипел снег и чьи-то руки рванули Вальку за плечи. Перед нею стоял худой длинный парень с совершенно белыми, просто-таки бесцветными волосами.

«Альбинос», — подумалось Вальке. Она тотчас вспомнила его. Вспомнила эти неестественные, будто искусственные волосы, вспомнила дождливую ночь в саратовской степи прошлым летом, его надоедливые приставания, требования того, к чему за эти три года она так и не смогла привыкнуть. Пришлось ему удовольствоваться обычным.

— Вот ты, сука! — задыхаясь от мороза и бега, крикнул он. — Вот ты!

И сразу ударил. Валька удержалась на ногах, отскочила.

— Спятил, да, козел?! — заорала она.

Шоферы, заинтересованные, стали собираться вокруг.

— А!.. Получай, шалава! — он опять замахнулся.

Валька увернулась от удара и Альбинос, потеряв равновесие, полетел с ног. Вокруг засмеялись.

— Чего ржете, идиоты? — закричал он им. — Она же трипперная. Я на ней в прошлом году поймал.

Вокруг стало тихо. Все повернулись к Вальке.

— Да что вы, мужики, что вы? — заговорила Валька, растерянно улыбаясь и отступая. — Врет, гнида. Чистая я. Чистая! Врет он!

Ударили в спину. Она взмахнула руками, сделала два частых шага, осела на колени. Тотчас поднялась. Заорала на мужиков, сатанея и наливаясь злобой:

— Вы что, гады, псы проклятые?! Чтоб вас воронье в кюветах…

Второй раз ударили в лицо. Она подавилась криком и рухнула на бок, брызнув в снег кровью.

Первое время Валька еще отчаянно извивалась под ударами. Пыталась подняться. Потом из-под мелькавших ног стали раздаваться крики:

— Не знала я! Не знала! Это же вы… Вы меня заразили! Не зна…

На полслове крик пресекся — чей-то сапог попал Вальке в самый рот.

Со всех сторон сбегались шоферы, спрашивали, в чем дело. Одни втискивались в круг бьющих. Другие отходили, присаживались на бамперы ближайших машин, закуривали.

Из стоящего в стороне «Супера» выпрыгнули Иван и Костя. Они оба зевали и терли глаза. Увидев толпу, напарники побежали туда. Первым сунулся Костя. Откинув одного-другого, он заглянул внутрь и, вылезши обратно, бодро возгласил:

— Твою вчерашнюю красотку месят!

— Чему радуешься, дурак? — разозлился на него Иван.

Он подбежал к свалке и принялся распихивать мужиков:

— Да вы что, мужики, ошалели! Живой ведь человек!.. Что вы делаете, мужики, убьете ведь!..

Он пробрался к самой середине, где под ударами вздрагивало, покачивалось и как-то странно хлопало тело с осклизлой мякотью вместо лица.

— За что вы ее так? — крикнул снова он.

— Она вон того белобрысого трепаком наградила! — отозвался чей-то веселый голос.

Иван точно с размаху налетел на столб. Он раскрыл рот и, часто мигая, глупо смотрел прямо перед собой.

— Это что же… — беспокойно начал. — Ведь я тоже… Выходит… Вчера еще… Мать честная!..

Раздался дружный смех.

— Вам смешно, — со злостью прошипел Иван, — а мне через неделю визу должны были открыть. Понимаете? Мне скандинавские страны обещали! Что ж, выходит, я зря в «Совтрансавто» пошел? Зря в партию вступал? У меня жена в профкоме, что с ней будет, если откроется? А-а-а, падла! — заорал он исступленно и изо всей силы воткнул ногу в лежавшую перед ним податливую человеческую массу.

— Бензину сюда, бензину! Сжечь эту гадину, чтоб не заражала больше никого! — истерически крикнул Альбинос и побежал к своей машине.

Скоро он уже тащил на оттянутой руке ведро.

Костя бросил папиросу и преградил Альбиносу дорогу, пнул ведро. Оно покатилось, расплескивая по снегу бензин.

— Ты что, парень! — крикнул Костя, тряся Альбиноса за плечи. — Шизанулся? Бить бей, но с ума не сходи!

— Верно, ребята, опомнитесь! — раздалось сзади еще несколько голосов.

— Пусти! Да пусти! — отпихивался от Кости Альбинос. Взгляд его был влажен и блуждающ, щеки покраснели.

Сзади подбежали двое, толчком сбили Костю с ног, навалились на грудь, вдавили в снег. Костя барахтался под ними, пытался скинуть, хрипел:

— Что вы делаете? Что вы делаете… — Его сильнее ткнули в снег. Услыхав новое позвякивание ведра, Костя затих.

Вдруг с громким шелестом из самой середины побоища встало пламя.

Все отпрянули и разом умолкли. Широкий круг людей стоял возле костра и молча смотрел на рвущиеся в небо языки. Едкий приторно-сладкий дымок полез людям в ноздри, вызывая дурноту. Кто-то закашлялся.

Неожиданно то неподвижное, что лежало под пламенем, дернулось, согнулось и стоячий морозный воздух распорол нестерпимо громкий, рвущий перепонки звук. Валькин голос, искаженный визгом, хрипом, каким-то животным взвыванием, усиленный десятикратно, ворвался в зимнее утро. Люди, оцепенев, слушали с застывшими лицами.

Звук этот продлился с полминуты и внезапно стих. Вместе с ним стало спадать и пламя. Прошло минуты две и все было кончено.

Кольцо мужчин по-прежнему стояло не шевелясь. Поднялся ветер. Он принялся хлопать грязным обвислым брезентом на фуре «Совтрансавто». Вдоль шоссе потянулись длинные косы поземки.

Ведро с громким стуком выпало из рук Альбиноса.

Стук этот прозвучал сигналом. Все разом кинулись к своим машинам. С треском включились передачи, буксовали колеса, ревели моторы. Грузовики один за другим вырвались на шоссе.

У кострища остались только двое. Альбинос, стоя по-прежнему навытяжку, завороженно смотрел туда, где только что корчилось и извивалось пламя. Костя, лежа в снегу, смотрел в ту же точку.

Потом Костя поднялся и медленно подошел ближе.

Перед ними посреди раскиданной по снегу копоти лежало короткое, казалось, чуть больше метра, обугленное полено. Оно еще дымилось. Какие-то мигающие красными точками струпья отваливались от него и, шипя, гасли в черной талой воде.

Альбинос повернулся к Косте и пошел на него. Костя отступил. Глядя прямо перед собой, Альбинос прошел мимо Кости и, увязая в снегу, полез по склону холма. Его догнал напарник, развернул. Альбинос как шел туда, так пошел и обратно. Напарник подвел его к машине, запихнул в кабину.

К Косте подбежал Иван, что-то говорил ему, дрожа, плача, икая. Тянул за руку, ругался, толкал в плечо.

Костя был недвижим. Потом очнулся, пошел за Иваном.

Стоянка опустела.

Солнце уже поднялось. В его утренних лучах стала хорошо видна дорога, спешащие по ней в оба конца груженые машины и маленькая черная точка — там, где дорога, спустившись с одного холма, собирается взбираться на другой.