Пленный лев

ГЛАВА I Гости в замке Гленуски

Мастерское перо так часто описывало долины и овраги Шотландии, что попытка снова воспроизвести эти картины может казаться самонадеянной. Пусть только читатели наши вообразят себе обрывистый и дикий утес, спускающийся почти отвесно над потоком воды, клубящейся пеной между сероватыми и бесконечно разнообразными скалами, покрытыми дикими растениями, терновником и вереском. Над долиной нависает широкий выступ скалы: служа основанием одному из тех высоких, узких и суровых укрепленных жилищ, в которых Шотландия черпала всю силу свою и которые впоследствии стали причиной ее гибели.

По прихоти природы или делом искусства, скала с трех сторон представляла почти плоскую поверхность, так что стены замка возвышались вертикально над пропастью, за исключением той стороны, с которой выступ соединялся с горой своего рода перешейком. Этот перешеек – или вернее узкий хребет, едва достаточный для прохода лошади, был еще пересечен поперек, и следовательно мог быть перейден только с помощью подъемного моста. Благодаря этим предосторожностям, замок Гленуски был недоступен, его постарались обеспечить большим запасом воды, направив течение ручья в самый центр замка.

Жилище было поневоле весьма сжато в своем объеме, так как массивные стены занимали большую часть пространства на поверхности скалы. Особенная прелесть этого здания заключалась в портале, окруженном тяжелыми башнями, из которых одна возвышалась над главным корпусом, названным обитателями Гленуски-Масси-Мор. Стены и своды, несмотря на их толщину, имели тонкое изящество и нежность рисунка, как бы заимствованные у Франции. Наверху башен было пространство, резко окаймленное выдающимся карнизом, красивые стрелки которого поддерживали зубцы, увенчивающие здание. На самой высокой башне виднелся герб владетелей Гленуски: он состоял из королевского льва Шотландии с красными цветами по золотому полю, разделенному двенадцатью связками и поставленному на рыцарском знамени или треугольном куске шелковой материи.

Эти знаки ясно говорили всякому немного смыслящему в геральдике, что владелец происходил по прямой линии от королевского дома Стюартов, хотя и от младшей ветви, еще не получившей рыцарского достоинства.

Ранняя весна 1421 года была холодна и туманна в уединенной долине Гленуски. В обширной зале пылал громадный камин, освещая высокого старца, плотно закутанного в складки светло-голубого плаща; его широкий, задумчивый лоб еще яснее выделялся из-за недостатка волос; несколько серебристых прядей, сохранивших еще белокурый оттенок, падали с висков и смешивались с роскошной седой бородой. Он держал в руках, на которые печально опирался своей прекрасной головой, маленький голубой ток, украшенный орлиным пером, прикрепленным жемчужной застежкой. Едва слышным голосом прошептал он следующие слова:

– Боже, будь милосерд! Сжалься над нашим несчастным отечеством! Охраняй сына моего ежечасно и повсеместно; не оставляй детей, которым я посвятил всю жизнь свою, и пусть справедливость руководит ими в страшных затруднениях, окружающих нас. Боже! Сжалься над нашим королем, сломи его цепи и возврати родине, дабы он, отмстив за все горькие несправедливости, перенесенные им, мог укротить ее страдания.

Старик был так погружен в свои мысли, что не слышал едва заметного звука неровных шагов, раздавшихся в зале; шаги эти приближались осторожно как бы боясь разбудить кого-нибудь. Вошедший медленно подошел к камину и, тихо прислонясь к его углу, принялся молча глядеть на старого рыцаря.

То был юноша лет семнадцати, с мрачным, задумчивым взглядом, носящим отпечаток того неопределенного выражения, смеси грусти и покорности, свойственного безобразным людям, хотя, по правде, не было никакого видимого безобразия в этом хилом существе, если не считать таковым его неуверенную, порывистую походку и малый рост, по которому можно было дать юноше лет двенадцать-четырнадцать. Взгляд его карих глаз, погруженных в глубокую думу, прямо достигал сердца. Во взгляде чувствовалась робкая, пугливая душа, сгибающаяся под гнетом тяжкого существования и растерянно ищущая покоя.

Юноша задумчиво глядел на огонь, и тоска его, казалось, постепенно возрастала, как вдруг старик поднял голову.

– Ты здесь, Малькольм! А где же остальные? – спросил он.

– Патрик и Лилия еще на башне, дядя, – отвечал юноша. – Там так холодно! – и он, вздрагивая, придвинулся к камину.

– А огонь? – спросил дядя.

– На востоке показался новый столб дыма, – отвечал Малькольм. – Патрик почти уверен, что это, как вы предполагали, бунт, продавцов скота в Баденоке.

– Да поможет им Господь! – прошептал старик. – Доколе, Боже мой, доколе…

Малькольм поспешно прочел на латыни псалом, со времен Давида, из века в век, служащий мольбой сердец, удрученных горем при виде бедствий и суеты человечества.

– А теперь, дядюшка, мне надо с вами переговорить.

– Все та же мысль, Малькольм? Ты ведь знаешь, однако, мое мнение?

– Но послушайте, милый дядя! Я уже более года не говорил об этом ни слова, – и теперь вы не обвините в том ни ласки добрых монахов, ни дерзкие слова д'Альбани, – добавил он, невольно краснея от взгляда, брошенного дядей. – Вы, правда, просили меня не касаться этого предмета ранее моего совершеннолетия; но подумайте: если я буду в монастыре, то Патрик и Лилия обвенчаются, и вам не будет так грустно, когда Патрик уедет во Францию, чтобы приобрести себе состояние, – а вассалам моим под его охраной нечего будет бояться. Ибо, что может сделать полуизувеченный, слабый и немощный ребенок, как я? – прибавил он, и бледное лицо его покраснело от горя и стыда. – О, сэр, позвольте мне, по крайней мере, спасти свою душу, и найти спокойствие в Холдингхэме!

– Бедное дитя, – сказал наконец старик, ласково положив руку на плечо юноши, в пылу своей мольбы вставшего перед ним на колени. – Этого не должно быть! Правда, что регент и сын его с удовольствием допустили бы монастырским воротам затвориться за тобой; недостойные насмешки Вальтера Стюарта, действительно, я думаю, имели целью подтолкнуть тебя на это, но если я уступлю твоему желанию, то Лилия, сделавшись наследницей Гленуски, станет предметом честолюбивых искательств Вальтера д'Альбани, Роберта д'Атоля и подобных им, а те, как коршуны разорвут ее на части, чтоб сделать ее хозяйкой своего безбожного и варварского очага!

– Вы могли бы отдать ее за Патрика, дядюшка.

– Нет, Малькольм; такой поступок не согласовывался бы с моими правилами чести, еще менее с моими клятвами королю и государству. При тебе, владельце Гленуски, Лилия – только младшая сестра, располагать которой ты можешь; но умри ты для света, похоронив себя в монашеской одежде, и, леди Гленуски, внучка короля, должна будет предоставить свою судьбу власти своего царственного родственника или тех, – горе дню тому! – которые сядут на его место. И я был бы не лучше Баденокского волка, или мессира д'Альбани, если бы так подшутил с регентом и отдал бы бедную девочку своему сыну!

– Итак, Лилии придется томиться в то время, как Патрик, Бог весть, как долго, будет странствовать, участвуя в этой скучной войне с Францией! – со вздохом сказал Малькольм. – А мне придется терпеть презрение двоюродных братцев каждый раз, – как соберется семья Стюартов, и пытаться поддерживать борьбу с ними, безжалостными вельможами, которые после отъезда Патрика снова будут жестоко обращаться со мной.

– Ах! – прибавил он, со слезами. – Тихая часовня, кроткое хоровое пение, спокойная прогулка по молчаливым и тенистым аллеям монастыря! Там только можно найти мир и спокойствие, там не будешь жертвой насмешек!.. Там не увидишь пролитой крови; там не будут вовлекать в насилие и измену. О! Душа моя тоскует по Холдингхэму! Сколько лет пройдет до тех пор, пока я наконец буду в состоянии отдать сестру Патрику и преклонить голову на лоно спокойствия!

Но едва успел дядя ему ответить:

– Нет, нет, Малькольм, слова эти недостойны внука Брюса! Ты рожден переносить бремя жизни и страдать… – как вдруг девушка и молодой человек вошли в залу.

Родственное сходство делало девушку похожей на Малькольма, хотя она была высока и прекрасна, изящно сложена, и с прекрасным румянцем, признаком крепкого здоровья. Ее плед, накинутый на голову в виде капюшона, обрамлял своими складками хорошенькое личико, полное жизни, а черные волосы были связаны пунцовой лентой, придерживаемой алмазной застежкой. Молодой человек же имел благородную и гордую осанку; у него были голубые, быстрые и проницательные глаза, борода и волосы золотисто-белокурого цвета; непринужденная легкость его обращения сразу выказывала воспитание, почерпнутое в высшей школе рыцарства.

– Дядюшка! – воскликнула девушка с пылким оживлением. – К нам едет гость! Он сейчас обогнул утес и, следовательно, только сюда и может направиться!

– Гость! – воскликнули вместе Малькольм и старый сэр Дэвид.

– Да, рыцарь, – продолжала Лилия. – На нем стальное вооружение, и его сопровождают трое слуг. Это должно быть один из французских товарищей Патрика, судя по легкости, с которой он управляет лошадью.

– Лишь бы это не был посол от регента! – вздохнул Малькольм. – Патрик, не опускай подъемного моста прежде, чем убедишься, с другом или недругом мы имеем дело.

– Великий Боже! Малькольм, счастье, что мы одни тебя слышим! – воскликнул Патрик. – Когда же ты будешь храбрее?

– Все-таки, Патрик, – сказал старец, – хотя я и желал бы, чтобы эта предусмотрительность была выражена старшим из вас, переговори прежде, нежели отворишь ворота настолько, насколько это дозволяет честь и вежливость… Но… Слышите ли звук рога?

Какая-то нервная судорога, как тень, пробежало по лицу Малькольма, а сестра его, по природе живая и веселая, казалось, с удвоенным любопытством ждала приезда путешественника, посещение которого должно было нарушить однообразие их жизни.

– Не бойся ничего, осторожный Малькольм, – сказала она вдруг, – с ним едет отец Нимиан; если он кого-нибудь приводит сюда, то нечего опасаться.

– Странно, – сказал глухо Патрик, бросая тревожный взгляд на Лилию, – что отцу Нимиану богоугодно собирать по дороге бродяг и приводить их в замок.

И он нехотя вышел, чтоб выполнить долг гостеприимства, долг, налагаемый на него присутствием капеллана, взявшего посетителя под свое покровительство.

Однако опущенный подъемный мост пропустил уже незнакомца на сильном вороном коне, отца Нимиана верхом на пони особенной породы, на котором он за несколько часов до этого выехал из замка для присутствия при церковном обряде, совершаемом в Холдингхэме.

Капеллан, личность весьма почтенная, пользовался славой высокой мудрости и осмотрительности; тем не менее, юный сэр Патрик Драммонд мало ценил в данную минуту его благоразумие, и внутренне проклинал случайное обстоятельство, допускавшее рыцаря на вороном коне увидеть то, что он считал главным сокровищем замка – Лилию Гленуски! Незнакомцу было на вид от двадцати семи до двадцати восьми лет; он был высок, силен, мужествен; вооружение его было из вороненой стали, а забрало его шлема, совершенно приподнятое, открывало лицо мужественное, прямое, до совершенства красивое, с резкими чертами, с первого взгляда выдававшими шотландский тип; его темные волосы и глаза имели неуловимый оттенок с рыжеватым отблеском, что придавало его взгляду какое-то жгучее, проницательное выражение, забыть которое было трудно. Наконец вид его был так благороден и величествен, что Патрик, подходя к нему, прошептал сквозь зубы:

– Какой-нибудь искатель приключений, напичканный чванством и наглостью! С каким хладнокровием он ломается!.. О, если он надеется встретить здесь покорных слуг, то ошибется!

– Сэр Патрик, – сказал отец Нимиан, – позвольте представить вам мессира Джемса Стюарта, пленного рыцаря, вернувшегося на родину, чтоб собрать деньги, назначенные за его выкуп; случай свел его со мной, и так как мы шли по одному пути, то я взял на себя смелость уверить его, что он будет радушно принят почтенным отцом вашим, равно как и лордом Малькольмом.

При этих словах лицо Патрика, внезапно просветлело. Он боялся не красоты и привлекательности незнакомца, а той неограниченной власти, которую регентство дозволяло дому д'Альбани простирать на сирот королевской семьи; пленного же рыцаря нечего было бояться! Однако, как ни было благовидно объяснение, но оно могло быть предлогом, годным обмануть преподобного отца и доставить ему доступ в замок; только Патрик был настороже, учтиво отвечая на приветливый поклон незнакомца, говорившего твердым, сохранившим южный акцент, голосом.

– Простите, что я осмелился принять гостеприимное приглашение доброго отца.

– Милости просим, сэр, – отвечал Патрик, взяв узду из рук незнакомца и помогая ему сойти на землю. – Мои отец и двоюродный брат будут счастливы облегчить пленному путь к свободе.

– Всякий пленник нам дорог в память того, кого он нам напоминает, – вмешался отец, подходя к рыцарю и протягивая ему руку. Молодой человек взял ее и обнажил свою прекрасную голову, обрамленную блестящими кудрями.

– Я нахожусь в присутствии опекуна Гленуски? – проговорил он.

– Действительно, сэр, – отвечал сэр Дэвид Драммонд, – и вы видите двух моих питомцев: лорда Малькольма и леди Лилию. Пусть ваша милость отнесется снисходительно к этому юноше, не совеем еще свыкшемуся с правилами рыцарской вежливости.

Ибо, в то время, как Лилия с милым достоинством отвечала на учтивое приветствие сэра Джемса Стюарта, Малькольм, после неловкого и принужденного поклона, казалось, желал избежать взоров посетителя; грубые насмешки двоюродных братьев заставляли его со страхом смотреть на всякого незнакомца; и в то время, как пришельца вели в большую залу замка, он, ни о чем не заботясь, встал рядом с добрым монахом и шепотом проговорил:

– Принесли вы мне книгу?

Отец Нимиан утвердительно кивнул головой и показал на книгу, спрятанную у него на груди, а сэр Дэвид поспешно спросил юношу:

– Как, Малькольм! Возможно ли, чтоб ты до такой степени забыл долг гостеприимства в отношении рыцаря, сделавшему тебе честь своим посещением? Разве ты не знаешь, что первым долгом тебе надо снять с него оружие?

А Патрик грубо толкнул его вперед, пробормотав угрюмо:

– Не допускай же Лилию исправлять недостаток твоей вежливости!

Малькольм робко подошел, испуганный и смущенный; но посетитель кротким и ободряющим голосом сказал:

– А! Новая книга, вероятно роман… Это, конечно, может заставить забыть все остальное!..

«Какой же у него слух? – сказал Малькольм самому себе. – Я так тихо говорил!»

И он прошептал голосом, скованным робостью:

– Это не роман, сэр, но… это сочинение, данное мне святыми отцами.

– Это «Itinerarium» блаженного Адамнануса, – сказал отец Нимиан, показывая маленький сверток, обвернутый сверху клеенкой.

– «Itinerarium»! – воскликнул сэр Джемс. – Я кажется слышал об этой книге: у меня есть в Англии друг, очень желавший достать ее.

Друг в Англии!.. Слова эти словно громом поразили присутствующих. И в то время, как Малькольм судорожно сжал книгу в своих руках, монах отвечал холодно, что эта книга – собственность Холдингхэмского монастыря, и что ее, в виде особенной милости, одолжили лорду Малькольму Стюарту. Слова эти вызвали невольную улыбку на лице посетителя, и он поспешил ответить, что с удовольствием видит, с каким уважением относятся к книгам в Шотландии. Но в ту минуту, когда лицо его просияло необычайным выражением и было освещено светом огня из камина, у которого стоял он, одетый в узкое платье верблюжьей кожи, носимое под кольчугой, старый сэр Дэвид воскликнул:

– Великий Боже! Я никогда не видел подобного сходства… Патрик! Ты был тогда уже довольно большим, чтобы припомнить… Разве ты не видишь?..

– На кого же он похож? – спросил Патрик, изумленный волнением отца.

– На кого? – прошептал сэр Дэвид, понижая голос. – Но… на того несчастного ребенка, на герцога Ротсея!

Патрик не мог не улыбнуться, ибо ему было семь лет, когда случилось убийство несчастного Шотландского принца. Но лицо посетителя внезапно вспыхнуло.

– Мне уже об этом говорили, – отвечал он отрывисто, и, сев на стул возле сэра Дэвида, начал толковать о смутах, бывших тогда в Шотландии, с участием расспрашивать о многих семействах, называя их поименно. На все его вопросы раздавался неизменно один и тот же мрачный ответ: «Убийство, разорение, грабеж!» А когда рыцарь спрашивал, что же делает регент, в ответ только пожимали плечами. Тогда лицо сэра Джемса краснело и его рука судорожно сжимала рукоятку меча.

– Неужели нет в Шотландии человека, могущего восстать против всех этих несправедливостей! – воскликнул он наконец. – Дворяне, духовенство, граждане – разве не могут соединиться с парламентом, чтоб низвергнуть д'Альбани и призвать к себе прежнего своего владыку?

– К несчастью, у нас нет единства, – с грустью возразил сэр Дэвид. – Соединяя свои силы, они могли бы добиться цели, но всем не безызвестно, что низвержение д'Альбани повлечет за собой претендентов: Дугласа, Ленокса, Марка или Мара, готовых продолжать те же действия. Ввиду этой возможности никто и не решается начинать дела.

– Итак, – с горечью продолжал сэр Джемс, – все, что есть в Шотландии сильного и храброго, пойдет безумно сорить свои силы в чужестранной войне, для того, чтоб поставить Францию в такое же невыгодное, шаткое положение, в каком в настоящее время находимся мы сами.

– Нет, нет, сэр! – воскликнул с жаром Патрик. – Это для того, чтоб избавить старого союзника от тиранства нашего злейшего врага. Это единственное место, где шотландец может отныне с честью пытать счастье, не марая души низкими злодействами. Отдайте нам нашего короля, и каждый меч в Шотландии будет с гордостью и счастьем служить ему!

– Да, ваши мечи! Когда все остальные будут зазубрены этим сумасшедшим французом!

– Зазубрены? Нет, сэр! – возразил Патрик, с жаром вставая с места. – Они со славой выйдут из почетной войны, не запачканные кровью междоусобных битв!

– Правда, – прошептал сэр Дэвид, – и несмотря на горе, которое я бы испытал в разлуке с ним, я не мог бы произнести ни единого слова, могущего принудить его остаться в стране, где каждый мужественный человек не может не поддаться заразе насилия.

Джемс испустил глубокий вздох, сейчас же подавленный им, и ответил поспешно:

– Очень может быть; но я спрашиваю себя, какова будет судьба земли, где все честные и храбрые сердца откажутся от защиты, под предлогом, что она неисполнима, и отдадут свое оружие на служение чужой стране, тоже не лучше ее поставленной.

– Как, сэр, – воскликнул Патрик, – вы, английский пленник, можете отзываться так о наших благородных союзниках-французах, так глубоко оскорбленных?

– Я довольно долго жил в Англии, – ответил Джемс, – и думаю, что самый счастливый край есть тот, где закон настолько силен, что поддерживает и мир и порядок.

– Ваши англичане низкие плуты! – пробормотал Патрик, более из духа противоречия.

– А вы долго прожили в Англии, сэр? – спросила Лилия, чтобы отвлечь разговор и перевести его на более миролюбивую почву.

– Долго, сударыня, – отвечал приезжий, приветливо обращаясь к ней. – Мой плен начался с детского возраста, но он не был тяжел, так как меня не очень строго охраняли.

– Неужели не было никого, чтоб уплатить за вас выкуп? – спросила она с участием, тронутая тихой покорностью, отражавшейся на челе ее собеседника и неотразимой прелестью его звучного голоса.

– Никого, сударыня; мой дядя был очень счастлив, что был удален наследник, имуществом которого он распоряжался, и я только после его смерти мог добиться позволения приехать сюда, чтоб собрать выкуп.

Лилии хотелось бы знать величину выкупа, но она боялась быть нескромной, так как сумма должна соразмеряться рыцарскому сану; но дядя вдруг спросил, кто был его охранником?

– Граф Сомерсетский, – отрывисто сказал Джемс.

– Но дядюшка, король ведь тоже под его присмотром? – с живостью спросила Лилия, и тогда начались расспросы: – Каков вид у короля? Как он переносит свое продолжительное заточение? Какой свободой он пользуется? Есть ли надежда на его возвращение? Как относится он к страданиям своего народа?

Этот вопрос спугнул шутливую улыбку, игравшую на устах Джемса до того времени; губы его сжались и слеза блеснула на глазах, когда он ответил:

– Переносит это без горя?.. Нет, это невозможно, сударыня! Сердце сгорает в его груди при каждом вопле, доносящимся до него с границы, и он будет в отчаянии, узнав то, что я видел и слышал. Король Генрих старается доказать, что если ему будет возвращена свобода, то он подвергнется ярости д'Альбани; но лучше быть убитым во главе своих, за дело своего народа, чем слышать горькие жалобы, которым не в силах помочь!..

И в то время, как он быстро встряхнул головой, чтобы подавить негодование и бешенство, Патрик с живостью схватил его за руку.

– Ваше сердце с нами, сэр! С этого часа я на вас смотрю, как на честного человека и собрата по оружию!

– Хорошо, пусть это будет договор, – сказал Джемс со слабой улыбкой; глаза его снова наполнились слезами, и он добавил: – Когда для Шотландии пробьет час избавления, мы созовем своих братьев!..

– И вы скажете королю, – продолжал Патрик, – что, слава Богу, есть еще у него друзья, готовые, в случае надобности, грудью защитить его от ударов д'Альбани, о которых, кажется, так заботится король Генрих.

– Но каков король? – спросила Лилия. – Я бы так желала его видеть? Правда ли, что при короновании короля Генриха, он был головой выше окружающих? Как не стыдно ему было там присутствовать!

– Мы с ним почти одного роста, – отвечал рыцарь. – Может быть вы будете иметь о нем более верное понятие, если я вам скажу, что я живой его портрет.

– Этим объясняется ваше сходство с бедным герцогом, – сказал сэр Дэвид с довольным видом. – Вероятно, есть узы между вами и королевским домом, не так ли?

– Я происхожу от Вальтера Стюарта, вот все, что я знаю, и мои земли лежат со стороны Гаррика, – отвечал беспечно сэр Джемс. – Мой плен так долго длился, что родословная моего дома мне неизвестна!

И как бы желая прервать эти расспросы, он подошел к окну, в углублении которого уселся Малькольм со своей книгой, и спросил его, отвечает ли монах Иона его ожиданиям.

Всякий разговор с Малькольмом был труден; но рыцарь, увидев, что юноше трудно дается перевод одной латинской фразы, пришел ему на помощь, и сделал это так, что устранил все затруднения; затем, по мере того, как день стал клониться к вечеру и ему нельзя было продолжать учение, он остался около юноши беседуя об истории и поэзии. В это время лицо Малькольма, обыкновенно мрачное, понемногу просветлело, и румянец оживил его бледные черты.

Каждый из них, казалось, испытывал большое удовольствие при этом разговоре: сэр Джемс был восхищен, найдя столько ума и образованности в глубине шотландского замка, а Малькольм в первый раз встретил единомыслие, которое раньше находил только в среде монахов.

Они продолжали разговаривать вплоть до ужина, несколько запоздавшего вследствие приготовлений, необходимых по случаю приезда нового гостя. Этот ужин, тем более простой, что было время поста, доказывал умеренность привычек обитателей замка; он состоял из сушеной рыбы, ячменного хлеба и «kail brose», кушанья чисто национального. И все-таки мало было в Шотландии мест, где все было бы подано с таким вкусом и такой чистотой, заведенными заботами сэра Дэвида и его покойной супруги и заимствованными ими большей частью у французов. Скатерть, салфетки, прибор для каждого гостя и вода для мытья рук были роскошью, которую можно было встретить только у знати, потому-то многие смеялись над нежностью и чрезмерной робостью Малькольма, приписывая все изнеженному воспитанию, ибо менять часто тростниковый половик, жечь лампы, предпочитая их смоляным светильникам, служившим для освещения, и наконец не допускать соколов, собак, даже свиней возиться в большой приемной зале, казалось тогда неслыханной роскошью. Гости заняли места, и Лилия села между дядей и гостем; она была так свежа и весела, что Патрик, видя радость, сверкавшую в ее глазах, не мог удержаться от нового припадка ревности, в то время, как гость, с полной свободой и чрезвычайной привлекательностью рассказывал много занимательных вещей о той ненавистной Англии, которую, как истый шотландец, должен бы был презирать. Хвала Франции нашла отголосок у слушателей; но похвалы английским нравам и обычаям, в данном случае, казались почти изменой слову и чести. Напрасно старался Патрик оспаривать взгляды сэра Джемса едкими, ироническими словами; он встречал такое превосходство в спокойствии и хладнокровии своего противника, что был изумлен, как мог шотландский рыцарь быть таким неуступчивым, хотя не было ничего надменного или насмешливого в голосе гостя.

Малькольм осведомился у сэра Джемса, был ли в Англии великий поэт по имени Чосер. Рыцарь отвечал утвердительно, и, по просьбе присутствующих, согласился по окончании ужина, прочитать несколько восхитивших слушателей поэм, и среди них историю терпеливой Гризельды, так прекрасно переданную Чосером. Этот рассказ возбудил тысячу замечаний со стороны Патрика и Лилии о недостатке благородства маркиза, на что Малькольм поспешил возразить, что все-таки он имел дело с крестьянкой.

– А не все ли равно, молодой человек? – отвечал сэр Джемс серьезно. – Разве звание женщины не тоже, что и у ее мужа? Знайте, что как бы ни было низко ее происхождение, мужчина, возвысивший ее до себя, именно по этому и обязан первый уважать ее!

– Несомненно, когда обряд совершен, – сказал сэр Дэвид. – Но, по моему мнению, неравенство звания всегда пагубно, и я видел много печальных последствий неравных браков.

– Но по этому поводу, сэр, – воскликнул Патрик с оживлением, – не можете ли вы опровергнуть тех, кто утверждает, что наш король дозволил до такой степени опутать себя одной англичанке, что даже обещал разделить с ней корону?

Яркий румянец вспыхнул на щеках сэра Джемса Стюарта и глаза его гневно сверкнули. Однако сделав усилие над собой, он сдержался и строго ответил:

– Юный сэр, соблаговолите относиться впредь с большим уважением к своей будущей королеве! – Сэр Дэвид сделал знак сыну, чтобы тот замолчал, и, обратившись к Джемсу, возразил: – Будьте уверены, что мы первые будем почитать королеву, если только Божьей милостью будем иметь ее – но когда вы вернетесь к королю, то сообщите, что шотландская кровь, текущая в наших жилах, трудно перенесет английский брак, недостойный его сана.

– Король ответил бы, сэр, – возразил Джемс с достоинством, – что ему одному подобает судить, какая женщина достойна поклонения его народа. Впрочем, – сказал он, примирительно, – шотландцы, право, были бы слишком горды, если бы пренебрегли племянницей последнего короля, правнучкой Эдуарда III и девушкой до того благородной и величественной, что другой еще не было на ступенях трона!

– Так она очень хороша? – спросила Лилия, весьма естественно ощущая восторг к таким рыцарским чувствам. – Вы ее видели, благородный сэр? О, опишите ее нам!

– Прекрасная леди, – сказал Джемс, смягчая голос, – вы забываете, что я бедный пленник и, следовательно, мог видеть леди Анну Бофор только в редкие минуты и с тем уважением, с каким подобает относиться к августейшей особе, будущей моей государыни; все, что я могу вам сказать, так это то, что ее вид и поступь достойны престола!

– Но, – воскликнул Малькольм, – правда ли, что король сочинял песня и поэмы в ее честь?

– Ба! – прошептал Патрик. – Может ли король встать в один ряд с бродячими трубадурами!

– Или царем Давидом, – сухо сказал сэр Джемс.

– Так это правда? – воскликнула Лилия. – В таком случае, кроме других талантов, он обладает еще гением поэта! Знаете ли вы некоторые из его сочинений? Не споете ли их нам?

– Нет, сударыня, – отвечал сэр Джемс, – этим я, право, только увеличу презрение, с которым сэр Патрик относится к нашему пленному королю.

– Пленному! Да, для пленника поэзия действительно самое лучшее препровождение времени! По крайней мере, – сказал Патрик, – будем надеяться, что когда король получит свободу, то найдет себе более достойное занятие! Мне сейчас пришла в голову аллегория, представленная на десертном блюде, виденным мной на одном французском банкете. Аллегория эта изображала льва, влюбленного в дочь охотника и позволившего из-за этой любви лишить себя когтей и зубов, и остаться, таким образом, беззащитным; но настал день, когда он очутился во власти собак отца красавицы!

– Отвечаю вам, сэр Патрик, – немедленно возразил гость, – что леди Иоанна, напротив, с удовольствием видела бы льва освобожденным от западни охотников, с когтями и зубами, остро наточенными жаждой мщения!

– А сонет, – спросила Лилия, – почем знать? Может быть, он превратит Патрика в самого преданного слугу леди Иоанны? Малькольм, твою арфу!

Малькольм уже встал за арфой, – инструментом очень любимым им, тем более, что многие старались разочаровать его насчет музыки.

Рыцарь выпрямился на стуле и, после нескольких минут молчания, сказал задумчиво, что несколько смягчало его обыкновенно строгие черты:

– Если уж мне надо уступить вашему желанию, сударыня, то я спою сонет, сочиненный королем Джемсом, когда он в первый раз увидел даму сердца сквозь решетки своей тюрьмы. Он сделал вид, что принял ее за соловья!

– Что такое соловей? – спросила Лилия. – Я часто встречаю это название в поэмах, и воображала себе, что это ангел, поющий по ночам.

– Это птица, сестра, – отвечал Малькольм. – Филомона, пронзившая себе грудь и поющая до последнего своего издыхания.

– Басня и сказка бродячих певцов, Малькольм! – сказал Патрик. – Я видел и слышал эту птицу во Франции, и уверяю вас, что если бы был дамой, то почел бы жалкой похвалой сравнение с этой маленькой и бедной деревенской птичкой.

– Очень может быть, – отвечал рыцарь. – Но я разделяю убеждение леди Лилии и так уверен, что соловьи – ангелы, принимающие этот образ, что мне иногда грустно подумать, что когда буду на свободе, то не услышу более их мелодичного пения в Виндзорских лесах.

Патрик пожал плечами; но Лилия, нетерпеливо ожидавшая услышать сонет пленника, упросила его молчать.

Сэр Джемс запел звучным и задушевным голосом аккомпанируя себе на арфе, причем выказал удивительный вкус и редкий талант. Он пел песню виндзорского соловья из поэмы «Ле Кер», в которой говорится о любви Иакова I. Все столпились около него, чтобы не проронить ни слова, и даже старый сэр Дэвид умилился. Он мысленно переносился к царствованию Роберта III, к тревожному времени, которое казалось ему счастливым в сравнении с настоящими скорбями. Но сэр Джемс, желая предупредить всякое замечание о стихах, спетых им, тотчас же попросил Малькольма дать ему понятие о своем искусстве, и вечер прошел в занятиях музыкой, балладами и песнями до тех пор, пока прощальный кубок не перешел из рук в руки и не подал знака к разлуке.

Тогда опекун Гленуски и Малькольм проводили гостя до назначенной ему комнаты, в которой находилась большая деревянная кровать и на полу была постелена циновка для двух его конюхов; один из них был высокий шотландец с бронзовым цветом лица, другой – румяный, честный и веселый англичанин.

На следующий день, с рассветом, гость отправился в путь, получив приглашение остановиться в замке при своем возвращении. Он охотно дал слово, говоря, что будет счастлив передать королю мудрые советы такого уважаемого рыцаря, как опекун Гленуски. Со своей стороны, Малькольм и сэр Дэвид решились по возможности помочь ему золотом для того, чтобы знатный пленник не потерпел неудачи в своем предприятии; к несчастью золото было редкостью, и Патрик нуждался в деньгах, которыми мог снабдить его отец, чтобы дать ему возможность ехать воевать во Францию, где он надеялся обрести и славу и богатство.

Все это происходило, как легко догадаться, в тяжелое время, переживаемое Шотландией, когда король ее Иаков I был пленником Англии и дом д'Альбани тиранствовал во внутренних землях, со дня на день откладывая уплату выкупа за монарха из боязни вернуть к себе властителя.

Старый Роберт, герцог д'Альбани, царствовал под именем Сторка; его сын, Мэрдок, наследовал ему под именем короля Лога. Бедствие, возраставшее уже во время этих двух царствований, увеличилось от жестокостей сыновей Мэрдока. «Король Роберт II, – как передает нам Фруассар, – оставил Шотландии роковое наследство: одиннадцать сыновей-воителей», из них Роберт III был старший, а Грегор д'Альбани – второй. Их наследниками были: первого – юный пленный король Джемс или Иаков I, второго – двое сыновей: регент Мэрдок, герцог д'Альбани, и брат его Джон, граф Бухан, намеревающийся поднять все шотландское войско. С ним-то Патрик и рассчитывал отправиться на помощь французам.

Остальные девять братьев, в числе которых были графы д'Атоль и Мейтейт, были еще живы, кроме младшего из них, Малькольма, женившегося на наследнице Гленуски и убитого при Гамильтон-Хилле. Умирая, он заставил братьев своих и племянников Стюартов торжественно обещать предоставить попечение и опеку над его двумя детьми-сиротами двоюродному брату их матери, сэру Дэвиду Драммонду. Близкий доверенный Роберта III, добрый старик этот был во время его несчастного царствования самым твердым приверженцем партии злополучного монарха, и в частые свои поездки во Францию, куда его призывали важные поручения, он незаметно сбросил с себя грубые и дикие обычаи, завладевшие Шотландией во время роковых битв, которые она должна была вести с Англией.

ГЛАВА II Внезапная стычка и возвращение в Холдингхэм

Одинокий путь, протоптанный лишь стопой человека и копытом лошади, служил единственной большой дорогой, соединяющей Варвик с Эдинбургом. Болотистый, покрытый вереском, он простирался по обширной равнине, окаймленной лесом, среди которого возвышался холм; судя по окопам, окружающим этот холм, можно было предполагать, что тут в былые времена был устроен лагерь. Теперь же место это было в совершенном запустении, – лишь иногда забредали туда пастухи или же беглые устраивали ночлег.

Весна покрыла поля зеленью, разукрасила деревья молодой листвой и, рассыпала по лугам цветы белой буквицы и желтомолочника. Вдруг тишина безмолвной и уединенной долины была нарушена конским топотом и учащенным дыханием всадников, ехавших во всю прыть. Поравнявшись с холмом, путники остановились, и старший из них, взяв за уздцы коня своего молодого товарища, сказал:

– Здесь можно отдохнуть немного, – мы хорошо защищены лесом. Ты же, Раав, отправляйся на Хиллс-Кноу, и смотри в оба.

– Отвяжись от меня, обманщик! – пробормотал юноша, лишь только смог перевести дух.

– Да не упрямьтесь же, лорд Малькольм, – ответил тот, не выпуская из рук поводья лошади, – зачем снова бросаться в волчью пасть, когда мы только что из нее вырвали вас здоровым и невредимым.

– Здоровым и невредимым!.. Вследствие подлого бегства! – вскричал Малькольм, плача со злости. – Бежать так, и бросить сестру с дядей! И что с ними теперь сталось? Гальбер, пусти меня, иначе я тебе никогда не прощу этого…

– Неужели вы думаете, милорд, что я вас пущу, тогда как опекун ваш сказал: «Увези Малькольма; спасая его, ты и нас спасешь; передай его в руки герцога де Мару. Вот какие были его последние распоряжения. Если вам не желательно следовать им, то я постараюсь исполнить их в точности.

– Что, оставить сестру в руках этих разбойников? Ах, кто знает, как теперь они с ней обращаются! Пусти меня, Гальбер, я хочу непременно напасть на этих предателей! Отраднее умереть, спасая ее, чем знать, что она во власти сэра Вальтера Стюарта! Иначе я окажусь подлым трусом, каким они меня и воображают…

– Рассудите хорошенько, лорд Малькольм, – сказал Гальбер, – может ли что угрожать молодой леди, когда вы будете в безопасности от мастера д'Альбани? Но если бы вы, как он рассчитывал, замешались в схватку и он мог бы усадить вас за монастырские решетки, тогда, без всякого сомнения, сестра ваша сделалась бы предметом его желаний. Успокойтесь, мессир д'Альбани не женится на ней до тех пор, пока вы живы и у вас будут друзья, готовые подать вам руку помощи. Что же касается обращения с ней, регент не позволит ее обидеть; значит все, что вам теперь остается делать, как ради нее и вас, так и ради сэра Дэвида, – это ехать, как можно скорее, в Денвер и взять себе на помощь ваших дядей, д'Атола и Стратерна. Что такое, Раав, не едут ли уже сюда эти негодяи?

– Нет, нет, – ответил Раав, спускаясь с возвышения, – какой-то рыцарь едет с противоположной стороны. На нем дамасское вооружение, и он очень походит на гостя, что был в замке несколько недель тому назад.

– Гм! – заметил Гальбер озабочено. – С виду он казался добрым малым. Может удастся ему добрым советом успокоить милорда? Во всяком случае, по пути в Денвер нельзя пренебрегать хорошим защитником.

Избежать же встречи было немыслимо, так как защищенный лесом от взоров беглецов, все внимание которых было обращено на противоположную сторону сэр Джемс в сопровождении двух конюхов внезапно предстал перед путниками в то самое время, когда они, пользуясь минутой отдыха, разнуздали лошадей, а конюх Гальбер всеми силами своего красноречия тщетно старался успокоить молодого хозяина, бросившегося на траву в припадке горести и бессильного отчаяния.

Встреча эта сильно удивила сэра Джемса; соскочив с коня, он бросился к Малькольму со словами:

– Что такое? Что случилось с вами, любезный хозяин? Отчего такое отчаяние?

– Не спрашивайте, сэр! – промолвил юноша. – Их отняли у меня, и я не мог их спасти! Они теперь во власти Вальтера д'Альбани, а я здесь один-одинешенек!

И Малькольм снова предался отчаянию.

Тут Гальбер объяснил сэру Джемсу Стюарту, что Патрик Драммонд уехал во Францию с шотландским войском, поднятым герцогом Буканским на защиту Карла VI, и что его отец с кузенами, под сильным конвоем проводили его до Эйсмута; затем отправились в Холдингхэмское аббатство, чтобы провести там Пасху, так как по тогдашним обычаям большая часть шотландских дворян не находила для себя удобным исполнять в собственных замках христианские обязанности.

Во время этого короткого перехода на них напала шайка вооруженных людей, в числе которых, по исполинскому росту, легко можно было отличить молодого Вальтера, мастера д'Альбани, старшего сына регента Мэрдока, известного своей чрезмерной буйностью и бесчинствами.

Сладкие речи старика и грубые насмешки сына в отношении Малькольма ясно доказывали всем Гленускским обитателям, что с давних пор гнусная политика этого семейства клонилась к тому, чтобы лаской или насильственными мерами склонить юного наследника заточиться в монастыре, предоставив сестре свое громадное состояние, которым они хотели воспользоваться после брака Лилии с Вальтером.

Свирепый и безнравственный нрав Вальтера были побудительной причиной, чтобы Лилия с отвращением отвернулась от такого союза, если бы даже она и не была влюблена в Патрика Драммонда, своего кузена. Сэр Дэвид ограждал ее от этой опасности, удерживая Малькольма от поступления в монахи; но Вальтер вышел из терпения, и этим внезапным нападением надеялся одновременно завладеть сестрой и избавиться от брата.

Во время схватки опекун Гленуски заметил, что нападающие берут верх над его воинами, и, подозвав к себе Гальбера, приказал увести детей в безопасное место. Гальбер, заметив, что сэр Вальтер уже завладел Лилией, схватил лошадь Малькольма под уздцы, и, в то время, как тот напрасно силился обнажить меч, проворно вывел его из схватки, прежде чем тот успел сообразить, что с ним делают. Теперь же, когда молодой человек взвесил всю глубину несчастья, постигшего его, ужас, стыд и отчаяние овладели им.

Не успел Гальбер окончить свой рассказ, как вдруг караульные известили о приезде сэра Вальтера и его людей. Одним прыжком сэр Джемс вскочил на коня, и отправился воочию убедиться, действительно ли это сэр Вальтер, так как было еще неизвестно, направится ли он по пути в Эдинбург или же в Дун. Гальбер же, со своей стороны, всеми силами старался вывести из оцепенения своего юного господина, но Малькольм и не думал шевелиться, а только угрюмо повторял, что непременно желает попасть в плен и умереть со своими.

– А вы, напротив, могли бы спасти их, – заметил сэр Джемс, – если бы только выслушали меня…

При этих словах юноша вскочил, на ноги, – луч надежды оживил его.

– Сколько их было при нападении? – спросил рыцарь.

– До трехсот человек, – ответил Гальбер. – Было бы безумием и думать о сопротивлении.

– Если я не ошибаюсь, – заметил сэр Джемс, – шайка, едущая на нас, состоит не более, как из шестидесяти человек; значит они разделились после своего нападения, и остальные отправились занять Гленуски; мне кажется, если бы напасть на них из этой засады…

– Понимаю! Понимаю! – вскричал Гальбер. – Назад парни, назад! Спрячьтесь за этим леском, и пусть каждый держит своего коня наготове!

– С вашего позволения, – заметил сэр Джемс, обращаясь к Гальберу, – я бы посоветовал, чтобы все привязали своих коней, потому что пешим мечи принесут в десять раз больше пользы.

– Исполняйте приказания рыцаря! – сказал Малькольм. – Я ему полностью доверяю!

В эту минуту юноша был неузнаваем: глаза его блестели необыкновенным блеском, щеки покрылись ярким румянцем, все существо его преобразилось!

– Да, да! Будьте спокойны, лорд Малькольм, – пробормотал Гальбер. – Ваше приказание излишне; я слишком хорошо знаю свои обязанности, чтобы не подчиниться распоряжениям рыцаря такого высокого происхождения.

Что же касается двух конюхов сэра Джемса, то они выказывали явное неудовольствие, и на все доводы рыцаря возражали глухим ропотом, но тот не обращал на это никакого внимания, и весело отвечал:

– Вот увидишь, Нигель, как сердце твое радостно забьется, когда свалишь одного из хорошеньких миньонов д'Альбани, и сам-то я на кого буду походить, если упущу случай отомстить этому семейству за его бесчестные и низкие поступки против моих осиротевших родственников!

Разговаривая таким образом, сэр Джемс снял свой ток и надел стальной шлем, затем принялся размещать своих людей.

Некоторым он велел встать в засаде за пригорком, а сам с Гальбером и людьми, составляющими его яичную свиту, приготовился к атаке. Малькольм неподвижно стоял возле него. Конский топот и бряцанье оружия становились все яснее и яснее; много труда стоило сэру Джемсу успокоить нетерпение своей команды, – он даже был принужден с обнаженным мечом удерживать их в засаде до тех пор, пока неприятель не спустился в долину и не разбрелся по ней; некоторые из них даже стали поить своих лошадей. Страшный беспорядок господствовал во всем войске: оно медленно продвигалось с той беспечностью воинов, довольных собой за только что исполненные ими великие подвиги, и, конечно, далекие от мысли встретить тут засаду. Среди них была и Лилия, укутанная, длинным пледом, – которым и была связана; ее вез поперек седла тощий и хилый юноша, в котором Малькольм тотчас же узнал Христофа Галла, одного из служителей герцога д'Альбани. Рядом с ними ехал сэр Вальтер Стюарт, – юноша лет двадцати, резкие черты лица, болезненный и усталый вид которого свидетельствовали о преждевременной старости; по громадному же росту и атлетическим формам Малькольм с первого же взгляда узнал его. Он содрогнулся от ужаса и глубокого отвращения при виде этого человека, зверские инстинкты и грубость которого ему были так хорошо известны не только в отношении его самого, но даже и по адресу своего отца ему не раз приходилось выслушивать самые язвительные насмешки и унизительные шутки. Кроме того, видеть сестру во власти этой испорченной твари – не было ли осуществлением самых преувеличенных опасений? Но тут не было времени для размышлений, так как сэр Джемс, с возгласом: «Святой Андрей за нас!» стремительно бросился на неприятеля и увлек за собой пятнадцать человек, сидевших в засаде. Одним прыжком Малькольм оказался около сестры, левой рукой схватился за поводья ее лошади, а правой вынул меч из ножен, замахнулся на грума и крикнул:

– Убирайся, разбойник! Отдай мне сестру!

Галл хотел было проскочить мимо Малькольма, но тот с неимоверным усилием удержал его лошадь. Борьба происходила среди криков, бряцания оружия и беспорядка, царившего при всеобщей схватке. В то время, как Христоф Галл оставил на секунду Лилию, чтобы вынуть меч из ножен, та мигом соскочила с лошади, и своим падением чуть не опрокинула брата, но тот удержался на ногах и принял ее в свои объятия. Лошадь, почувствовав, что никто более не удерживает ее, полетела как стрела, унося с собой Галла.

Малькольм, к которому уже возвратилось спокойствие, остался на месте, одной рукой сжимая свой меч, а другой обнимая сестру и уверяя ее, что теперь она вне всякой опасности. Сознание победы воодушевило его: не сам ли он спас ее?

На его счастье, сам неприятель помог его победе: все люди герцога д'Альбани после столь внезапного нападения вообразили, что противников их гораздо больше, чем было на самом деле, и бросились врассыпную, оставив нападающим поле сражения.

Сэр же Джемс Стюарт не мешкал ни секунды: первым делом, он, как лев, бросился на сэра д'Альбани, и забыв об оружии, сцепился с ним врукопашную.

– Во имя святого Андрея и короля, ты отдашь свою добычу, негодяй! – крикнул он сэру Вальтеру, стараясь стащить его с лошади. Началась страшная, ожесточенная борьба… Юный великан боролся, вертелся на месте, ругался от бешенства и злости, потому что никак не мог обнажить ни своего меча, ни достать кинжал; он довольствовался только тем, что ударял противника своей железной перчаткой, и всеми силами заставлял лошадь двигаться вперед.

Сражающихся в данную минуту можно было сравнить с Геркулесом и Антеем, – так яростно и сильно вцепились они друг в друга, что никакая сила не в состоянии была бы разнять их. Когда Малькольм и Лилия обратили на них внимание, сэр Вальтер с шумом свалился на землю.

Сэр Джемс легонько наступил ему на горло, чтобы удержать его в лежачем положении, и, после нескольких секунд молчания, произнес глубоким и чистым голосом:

– Вальтер Стюарт д'Альбани! Я дарю тебе жизнь только с одним условием: поклянись, что с этой же минуты ты не запятнаешь себя ни одним злодеянием, ни одной междоусобной войной до тех пор, пока твой отец будет властвовать над Шотландией. Поклянись, и тебе будет дарована жизнь, иначе… – и кинжал блеснул над самым горлом д'Альбани.

– Кто же ты такой, негодный искатель приключений, чтобы позволить себе вымогать клятвенные обещания у рыцарей? – пробормотал сэр Вальтер.

Рыцарь медленно поднял забрало своего шлема; последние лучи заходящего солнца осветили его стальное вооружение и крест св. Андрея, висевший шее; огненная искра озарила его глаза и удивительное спокойствие его прекрасного лица, выражавшего сдержанное негодование, олицетворяло в нем образ ангела, исполняющего небесное правосудие.

– При следующей встрече ты меня наверно узнаешь! – промолвил он просто.

Звук этого спокойного голоса заставил сэра д'Альбани затрепетать всем телом.

– Я поклянусь, – промолвил он слабо, – только отпусти меня!..

Прежде чем отпустить его, сэр Джемс расстегнул свой нагрудник, вынул цепь, на которой висел медальон, сделанный наподобие креста св. Андрея, в средине которого находились мощи, прикрытые бриллиантом. При виде этой драгоценности белесоватые глаза сэра Вальтера внезапно раскрылись, ужас объял его, капли пота покрыли лоб и дыхание его участилось; Малькольм и Лилия, стоявшие рядом, были тоже объяты ужасом, так как они слышали, что эта святыня, бывшая, как говорили, одним из обломков мученических орудий св. Андрея, принадлежала, судя по преданиям, святой Маргарите, и впоследствии сделалась охранительницей королевского дома Стюартов.

– Становись на колени, – сказал сэр Джемс, отступая, – и клянись пред этой святыней!

Совершенно побежденный, Вальтер преклонил колени, и дрожащим голосом повторил за сэром Вальтером:

– Я, Вальтер Стюарт, мастер д'Альбани, клянусь именем Бога и св. Андрея не вмешиваться ни в одну ссору или междоусобицу, не грабить ни мужчин, ни женщин, и не притеснять кого бы то ни было: бедного ли, церковника ли, вдову ли, девушку или сироту, и стараться избегать всякого бесчестного дела, начиная с этой минуты до того времени, когда король наш примет над Шотландией бразды правления.

Когда Вальтер кончил и поцеловал святыню, сэр Джемс сказал холодно и с достоинством:

– Чтобы с сего же часа клятва эта была для тебя священной, – или берегись!.. Теперь иди своей дорогой и подумай о нашей следующей встрече…

Тут Бревстер, английский конюх сэра Джемса, подвел Вальтеру лошадь; и тот, не промолвив ни слова, сел на нее и отправился к своим разбежавшимся товарищам, в безопасном месте ожидавшим исхода страшной схватки и не помышлявшим даже пытаться придти к нему на помощь.

– Ах, сэр!.. – пробормотал Малькольм, желая высказать рыцарю свою благодарность, но голос его оборвался, и он стал, по привычке, искать своего опекуна, приходившего ему всегда на помощь в затруднительных случаях; вдруг он вскрикнул с ужасом: – Энди!.. Где он? Где сэр Дэвид?

– Увы, брат! – сказала Лилия. – Я оставила его распростертым на земле; он упал возле моей лошади, затем я больше ничего не видала, так как сэр Вальтер схватил меня и завязал мне глаза.

– О! Вернемся назад! Быть может, мы застанем его еще живым!..

– Да, вернемся, – сказал Джемс. – Может мы успеем спасти доброго старика; эти негодяи не посмеют теперь напасть на вас, к тому же Нигель и Бревстер поедут за нами.

– Сэр, – начала Лилия, – как выразить вам…

– Перестаньте, сударыня, – перебил ее сэр Джемс, улыбаясь, – лучше поторопитесь сесть в седло; но, кажется, вам придется ехать с кем-нибудь вместе, – не благоразумно заставлять одного из ваших защитников идти пешком.

– Она поедет со мной, – возразил Малькольм более доверчивым и веселым голосом, чем обыкновенно.

– Что и справедливо, – ответил сэр Джемс, положив руку на плечо юноши, – вы отвоевали ее, значит сумеете и сберечь! Да, ловкое нападение сделали вы на этого негодного грума!

Как ни велико было беспокойство Малькольма по поводу участи дяди, но слова эти заставили его сердце затрепетать неизвестной ему до толе радостью; из осмеянного труса, они возвысили его на степень благородного и храброго юноши!

Лилия, храбрая и бесстрашная, как почти все девушки тех отдаленных времен, не нашла ни малейшего неудобства в способе предложенного ей путешествия; и лишь только Малькольм уселся на лошадь, она с помощью опытной руки сэра Джемса вскочила за братом, обняла его, и ласково положила голову на его плечо, совершенно счастливая и гордая только что выказанной им храбростью.

– Милый Малькольм! – сказала она. – Как будет доволен Патрик, когда узнает, что я обязана своим спасением единственно твоей храбрости! Бездельник! Выбрать для своего нападения именно ту минуту, когда корабль уносил от нас Патрика!

Но скорость езды мешала их разговору, к тому же сэр Джемс был слишком близко. Более часа ехали они галопом по болотистой равнине, и затем въехали в то самое ущелье, где сэр Вальтер произвел нападение на наших путников. Здесь, можно было надеяться найти сэра Дэвида, но никаких следов его не было, лишь местами трава была смята, и виднелись лужи крови. Тут Гальберу пришла мысль, что может кто то из слуг проходил мимо этого места и, увидев сэра Дэвида, перенес его в Холдингхэмское аббатство; так как это аббатство представлялось и брату и сестре самым надежным убежищем, то все направились туда.

Древнее Холдингхэмское аббатство было построено королем Эдгаром, сыном св. Маргариты, в доказательство своей благодарности за восстановление отца на престоле Шотландии, отнятого у него Дональдбаном.

Приорство это всегда пользовалось большим уважением шотландских королей, принадлежащих к знаменитой династии Маргариты Эссекской. Этому монастырю принадлежало большое количество земли на доходы с которой, при дельном управлении, содержалась духовная школа, образцовая ферма, приют для нищих и, наконец, укрепленный замок. В настоящее время настоятель обители Жан д'Акеклив, или Уклив, человек редкой доброту и большой друг Дэвида Драммонда, был в ссоре со всем домом Альбани, глубоко ненавидевшем его; понятно, что при таких обстоятельствах монастырь этот был первым пристанищем, избранным приверженцами сэра Дэвида.

Малькольм с товарищами направился к главному подъезду аббатства, – огромной арке величественного вида, разукрашенной, по обычаю нормандских архитекторов того времени, странными изображениями всевозможных зигзагов, острых зубов, клювов попугаев человеческих лиц, дьявольских голов и дому подобных изваяний. Двери были из тяжелого дуба, окованного железом. При приближении путников голова монаха высунулась из окна, затем последовало восклицание:

– Добро пожаловать, лорд Малькольм! Ах, как ваш приезд успокоит Гленускского опекуна!

– Значит он здесь! – вскричал Малькольм с живостью.

– Конечно, сэр, – отвечал монах, – но в каком отчаянном положении! С час тому назад четыре монаха принесли его полуживого, и сообщили нам о гнусном нападении мастера д'Альбани. И все время, как сэр Дэвид в этой обители, он не перестает плакать и стонать над вашей участью. Но как вырвались вы из его когтей, милорд?

– Благодаря этому рыцарю, – ответил Малькольм.

Тут двери обители открылись, и монахи ввели наших путников в обширный четырехугольный двор, окруженный огромным зданием, названным «стенами Эдгара» в память основателя обители, воздвигшего ее для себя и своего семейства. Это узкое и длинное здание хорошо было известно Малькольму, и он прямо направился к нему, приветствуемый то всех сторон поздравлениями монахов. Лилии позволено было следовать за братом, но с условием, чтобы она не переступала пределов часовни, вход в которую женщинам был строго запрещен несмотря на то, что монастырь этот, основанный в отдаленные времена разрушительных набегов датчан, предназначен быль как для монахов, так и для монахинь.

Поспешно прошли брат с сестрой зал, и вошли в комнату, где лежал на кровати сэр Дэвид; возле него сидел на постели д'Акеклив и доктор, призванный к больному. Радостные вести, переданные с быстротой молнии, уже дошли до старика; завидев вошедших, он протянул к ним руки, благословил их и осыпал поцелуями, затем произнес трогательные молитвы благодарности. Страшная бледность покрывала его лицо, и время от времени сильные спазмы заставляли его содрогаться; впрочем, на вопрос Лилии о состоянии его здоровья, он ответил, что все теперь ничего не значит, так как он успокоился, увидев ее и Малькольма; затем просил привести к нему сэра Джемса, чтобы выразить ему свою благодарность.

Тем временем сэр Джемс Стюарт снял шлем и привел в порядок свое одеяние; когда он встал, чтобы последовать за Малькольмом, его высокий рост и мужественная осанка полностью гармонировали с жилищем старого шотландского короля.

Его вид до того поразил сэра Дэвида, что он, привстав на своем ложе, широко раскрыл глаза и пристально вглядевшись в рыцаря, вскричал:

– Государь! Повелитель мой возлюбленный!

– Да он в бреду! – испуганно сказала Лилия схватив руку брата.

– Нет, я ошибся… – пробормотал старик, слаб опускаясь на подушки. – Бедный король Роберт давно спит в своей могиле, а что касается его сыновей… Горе мне!.. Сэр, – прибавил он, приходя в себя, – простите эту ошибку умирающему старику, который не в состоянии выразить вам свою благодарность.

– Не пожертвуете ли вы мне несколько минут? – сказал сэр Джемс, и, обратившись к Малькольму к Лилии, прибавил: – Не беспокойтесь, это будет ненадолго.

Столько было повелительного во всем его тоне, что противиться ему было немыслимо; впрочем, в монастыре царствовал дух такого послушания, что даже настоятель поспешил произнести:

– Пойдемте, дети мои; не должны ли вы за ваш неожиданное спасение воздать благодарность Богу!

Принужденный идти, Малькольм отправился с Лилией в часовню, и, став на колени над алтарем, оба стали усердно молиться, обуреваемые сомнениями, волновавшими их души, и в предчувствии ожидающего их горя.

Окончив молитву, они возвратились к больному, у изголовья которого сидел сэр Джемс; тот встал и подал скамейку Лилии, не думая, впрочем, удаляться.

– Дети, – сказал сэр Дэвид, – Господь, в неиссякаемом милосердии Своем, даровал вам покровителя, несравненно могущественнейшего меня, слабого старика. Малькольм, сын мой, ты последуешь завтра ж за этим рыцарем, и он представит тебя настоящему главе твоего рода, он представить тебя королю!..

– Расстаться с вами, отец, и с Лилией. Это невозможно! – вскричал Малькольм.

– Если ты называешь меня отцом, Малькольм, то должен исполнять мою волю, – сказал сэр Дэвид. – А сестру твою можно будет поручить попечению добрых сестер Святой Эббы, потому что до тех пор, пока ты будешь вне опасности от герцогов д'Альбани, то ей нечего опасаться. В случае же моей смерти, ваши дяди, д'Альбани и д'Атоль, сделаются вашими опекунами, тогда и настоятель не в состоянии будет защитить вас. Только вдали отсюда и подле короля ты можешь быть в безопасности, а с твоей безопасностью сопряжено благосостояние твоей сестры.

– Когда же король получить свободу, – прибавил сэр Джемс, – а вы достигнете совершеннолетия, то возвратитесь сюда и снова будете покровительствовать своей сестре, если до того времени она сама не изберет себе другого, более близкого покровителя. Но, до того времени, – продолжал он, положив свою руку на голову Малькольма, и снимая с шеи святыню, приведшую в такое смятение сэра Вальтера, – клянусь крестом св. Андрея покровительствовать Малькольму Стюарту из Гленуски не только как родственнику, но как младшему брату.

– Ты слышал, Малькольм? – сказал сэр Дэвид. – Надеюсь, что ты постараешься быть достойным такой милости.

– Неужели, отец, вы хотите разлучить нас! – снова возразил Малькольм. – Ах! Давайте жить, как в былые времена, до тех пор, пока я достигну возраста, необходимого для поступления в монастырь! К тому же, какой слуга из меня королю?

– Это уж его дело, – возразил сэр Джемс.

– К тому же, – продолжал сэр Дэвид, – я и не надеюсь, что прежние мои силы когда-нибудь возвратятся; и я от всего сердца возблагодарил бы всех святых, если бы завтра был в состоянии вернуться в Гленуски.

В обычаях того времени молодому человеку было немыслимо явно сопротивляться воле старика; впрочем, Малькольм, не допуская мысли, что раны его дяди могли быть не только смертельны, а даже и просто опасны, обратился к настоятелю монастыря с просьбой поддержать его. Но настоятель д'Акеклив не согласился с ним.

Нельзя было и думать позволить Малькольму произнести монашеский обет ранее, чем он достигнет восемнадцатилетнего возраста, к тому же его поступление в монастырь делало Лилию единственной наследницей Гленуски, и тем навлекало на ее голову всевозможные опасности. Кроме того, в настоящее время и сам настоятель был в страшном затруднении вследствие желания регента заместить его одним монахом по имени Уильям Дрэк.

Конечно, назначения такого рода исходили из Дюрама, но так как всегда руководствовались мнением регента, то положение настоятеля было в данное время очень сомнительно.

– О, поезжай, поезжай, милый Малькольм! – воскликнула Лилия умоляющим голосом. – Я буду счастливее, когда уверюсь, что ты вне всякой опасности! К тому же, тогда и мне нечего будет бояться.

– Но ты, Лилия! Что с тобой станется, когда этот гадкий Дрэк добьется своей цели?

– В монастыре св. Эббы она будет в совершенной безопасности, – заметил аббат. – Игуменья не выдаст ее. Впрочем, милорд, мы уже несколько раз говорили вам, что ваше удаление принесет вашей сестре гораздо больше пользы, чем присутствие, да кроме того, у нас есть надежда поддержать здоровы вашего опекуна только тогда, когда он нравственна успокоится.

Малькольму ничего более не оставалось, как покориться. Было решено, что на следующий же день с рассветом, Лилию отвезут в монастырь св. Эббы находящийся в шести милях от Холдингхэма, и что в тоже самое время Малькольм уедет с сэром Джемсом, который не мог далее откладывать свое возвращение в Англию.

Бедные дети!.. После ухода сэра Джемса Стюарта в комнату настоятеля, они остались, грустные и молчаливые, у изголовья своего опекуна, и пробыли там того времени, когда колокол возвестил начало утренней службы; затем они отправились в церковь, слабо повешенную восковыми свечами, встали рядом на колени и, пожав друг другу руки, принялись усердно молиться. Лилия сохраняла свое обычное мужество, но что касается Малькольма, то взор его блуждал по дорогим и хорошо знакомым ему сводам, подобно птице выгнанной из уютного гнезда, чтобы подвергаться всем опасностям бури, волнующей океан, не имея при себе ни одного дорогого существа, могущего поддержать его во время опасности.

По окончании службы настоятель д'Акеклив подошел к молодым людям и сказал Лилии:

– Милое дитя мое, я решил, что для вас гораздо безопаснее будет отправиться в путь, пока еще не совсем рассвело, и потому предупредил об этом игуменью св. Эббы. Лошадь ожидает вас, и я сам поеду с вами.

Было бы немыслимо заставить ждать такое важное лицо, как настоятель, и бедной девушке пришлось отправиться, даже не простившись со своим опекуном, который еще не просыпался. Проходя в дверь, она успела только обменяться с братом несколькими прощальными словами.

– Не бойся, Лилия, – сказал Малькольм, – сердце мое не перестанет возмущаться до тех пор, пока врата сей обители не закроются за мной и Патрик не получит твоей руки.

– Нет, Малькольм, может и сбудутся слова настоятеля, и ты приобретешь храбрость и силу, которых, по твоему мнению, не достает тебе.

– Во всяком случае, – возразил живо Малькольм, – я не обману ни церковь, ни Патрика!

– Что говоришь ты об обмане, когда не взял еще никакого обязательства? Патрик же приобретет себе состояние мечом, и он пренебречь бы…

– Молчи, Лилия! Когда король увидит мою слабость, то, конечно, с радостью обменяет меня на Патрика, и, без сомнения, оставит в покое в этих благословенных стенах.

С этими словами они подошли к своду, где застали маленькое войско, содержимое, по тогдашним обычаям, в каждом монастыре в полном вооружении и готовое к отъезду; сэр Джемс был тут же, желая сам усадить молодую путницу в седло. Перед отъездом брат и сестра крепко обнялись, не обращая ни малейшего внимания на увещевания настоятеля, уверявшего их, что расставание это пойдет на пользу как Лилии, так и Малькольму.

Через утренний туман тихо пробивались первые лучи восходящего солнца, мартовский ветер сталь холоднее; издалека послышался глухой рокот волн, отбрасываемых приливом на берег, и на небосклоне обрисовалась темная масса Сент-Эббской обители, возвышающейся над самым обрывом скалы, – а там, в глубине, бледно освещалось зеленоватое море, отражая в себе утренние звезды, но так ясно, что было трудно отличить их от красноватого огня, светившегося из окон обители.

Лилию приняли в монастыре с распростертыми объятиями: там ее хорошо знали и очень любили. Хотя она и не имела монашеских наклонностей, но мысль, что только там может быть она в безопасности, совершенно успокоила ее. Но Малькольм; не выходил из ее головы:

– Что станется с ним? Как совладает он, такой слабый и застенчивый, с этой опасной и бурной жизнью, столь сильно его страшившей?

ГЛАВА III Генрих

Когда взошло солнце и своими веселыми лучами осветило мрачные стены Сент-Эббского монастыря, тяжелые ворота Холдингхэмской обители открылись и пропустили гостей прошедшей ночи.

Малькольм обнял своего опекуна, и тот, благословив его, поручил передать свои верноподданнические чувства новому его покровителю. Юноша, успокоенный насчет здоровья сэра Дэвида, отправился с незнакомцем, так странно принявшем на себя заботы о его будущности. Их сопровождал старый шотландский конюх сэра Джемса, его английский грум и Гальбер – верный слуга Малькольма. Путники долго ехали молча; но когда мало-помалу мысли Малькольма отвлеклись от дорогих ему существ, только что им оставленных, его поразила переменчивость лица сэра Джемса: то он ехал понурив голову, погруженный в глубокую думу, то вдруг внезапный луч освещал его лицо, мгновенно озарявшееся какой-то восторженной радостью, он оживлялся, и пришпорив лошадь, пускал ее вскачь. Иногда он вдохновенно поднимал глаза к небу, сочиняя пламенную речь, – губы его произносили отрывочные фразы, – но, тут непременно, какое-нибудь непреодолимое препятствие останавливало его, – он замолкал, уныло опускал взор, морщил брови и тихо продолжал путь, погруженный в новые размышления, до тех пор, пока не развлекал его взлет лысухи или же бег испуганной косули; тогда он принимался напевать веселую французскую песенку или одну из заунывных шотландских баллад.

Едва успели они переброситься несколькими словами, как к полудню уже достигли узкой долины, откуда долетел до них звон колоколов, прерываемый разгульными песнями и звуками веселой музыки.

– Это перезвон церкви Спаса на Грине, где назначена нам стоянка, – ответил конюх на вопросительный взгляд сэра Джемса. – Я думал, что ради поста мы избавимся от этого гама.

– Теперь средопостная неделя, язычник! – сказал сэр Джемс. – Добрые люди пришли сюда попраздновать, и мы тоже повеселимся с ними.

– Мессир, – возразил конюх, – не лучше ли будет отложить это намерение, и отправить меня за провизией?

– Ба! Голубчик мой, толпа для нас самая лучшая охрана, да кроме того, давно пора дать отдохнуть нашим лошадям.

И сэр Джемс поскакал вперед. Малькольма несколько удивило, что тот и не подумал даже посоветоваться с ним. Он хотя и был воспитан в самых строгих правилах дисциплины, все же привык, чтобы к нему относились с уважением, подобающим внуку короля, а этот праздношатающийся рыцарь, искатель приключений, без крова и всякого пристанища, не думает ли он воспользоваться тем, что он, Малькольм, находится теперь в его власти, и пренебрегать в отношении его даже простыми правилами приличия?

Но когда сэр Джемс бросил на него взор, сияющий беззаботным весельем и промолвил смеясь: «Разомнемся-ка на шотландской ярмарке!» – мысль об оскорбленном самолюбии разлетелась в прах у обиженного юноши.

На лужайке, окаймленной палатками, лачугами и шалашами, гулял деревенский праздник. Направо возвышалась полуразвалившаяся церковь и гостиница, осененная ветвистым ясенем.

Сборище было самое разношерстное; к монахам и священникам, собравшимся здесь в большом количестве, присоединялись без всякого разбора люди всех сословий и состояний: фокусники, ряженые, певцы, музыканты, купцы, нищие; тут можно было встретить пастуха, завернутого в серый плащ, с собакой у ног старуху с лукавой улыбкой, продающую труды своих зимних вечеров, жителей границы с тощим, голодным видом, наконец, веселые толпы молодых девушек с развевающимися кудрями.

Вся эта картина была освещена яркими лучами мартовского солнца.

Конюх Нигель вздохнул с видимым неудовольствием, а Малькольм, всегда избегающий толпы из боязни подвергнуться какой-нибудь дерзкой насмешке, невольно приблизился к нему; сэр Джемс тем временем подъехал к гостинице, бросил поводья своей лошади Бревстеру и, громко рассмеявшись над недовольными лицами своих слуг, весело поклонился трактирщице, загорелое лицо которой было украшено длиннейшими серебряными серьгами. Затем, усевшись за большой стол под ясенем, убранным гирляндой из сосновых ветвей, перемешанных ивовыми листьями и цветами подснежника, он перекрестился, прочел предобеденную молитву, вынул свой кинжал и принялся резать им огромный кусок говядины, лежащий на столе. Отрезав ломоть, он подал его Малькольму, глядевшему на него с нерешительностью, и стал беззаботно разговаривать с каким-то монахом и здоровеннейшим офицером, сидевшим тут же за столом. Джемс, по-видимому, относился так же хладнокровно, как и остальное общество, к безыскусственной сервировке обеда: простой деревянный стол, не покрытый даже скатертью, с которого каждый должен был брать своим собственным кинжалом расставленные соль, горчицу, перец и тому подобное. Единственная личность, пораженная всем этим, был Бревстер; он встал поодаль и не мог решиться прикоснуться ни к одному из подаваемых яств.

Не обращая внимания на озабоченные лица своих слуг, сэр Джемс пошел посмотреть мишень, устроенную для стрелков. Состязание уже началось, стрела летела за стрелой, но ни одна из них не попадала в цель; шотландцы были далеко не мастера в этом искусстве, несмотря на приказ регента д'Альбани, чтобы каждое воскресенье и каждый праздник они устраивали у себя стрельбу.

Сэра Джемса очень забавляли неудачные попытки стрелков, но взглянув на Бревстера и заметив глубокое пренебрежение, проскальзывающее в его бесстрастном взоре, у него вырвалось недовольное восклицание, и нахмурив брови, он отошел в сторону.

В то время, как Нигель хлопотал с отъездом, послышался, под аккомпанемент арфы, звучный напев длинной баллады. Сэр Джемс остановился и стал прислушиваться.

В поэме этой говорилось о жестокостях леди Френдаут, и как

Солнце утреннее больше не светило

Ни для лорда Джона, ни для Ротлемей.

Крупные слезы скатились по щекам сэра Джемса, и он никак не мог скрыть своего волнения; а когда Нигель подошел к нему и слегка прикоснулся до его плаща, он сжал его руку и тихо сказал с глубоким вздохом:

– Я был на коленях моего отца, когда в последний раз слышал эту балладу. Давно, очень давно не раздавалась она в моих ушах. Вот тебе, дитя, – обратился он к поводырю слепого певца, бросая ему золотую монету, и хотел было уйти, как вдруг слепой, вероятно угадав по звуку золото, снова запел чувствительным голосом.

Сэр Джемс остановился и стал ногой отбивать такт.

– Сэр, – настаивал Нигель, – не забыли ли вы, что все зависит от нашей поспешности?

– Баллада! Баллада! Я хочу еще раз слышать эту балладу! – вскричал сэр Джемс. – Она тронула меня до глубины души!

– Я могу вам спеть все ее куплеты, – сказал Малькольм тоном, в котором слышались и нетерпение и досада. – Впрочем, всякий странствующий певец знает ее…

– Слышите, сэр, – повторял Нигель, – молодой человек споет вам эту балладу.

Наконец Джемс позволил увести себя до дверей гостиницы, где целая толпа молодых людей плясала под звуки шотландской песни, исполняемой на свирели. Сэр Джемс не утерпел и присоединился к танцующим: он протянул руку первой девушке, попавшейся ему на дороге, и несмотря на свои тяжелые сапоги, обитые сталью, принялся ловко вертеться с босоногой красавицей. При этой новой фантазии своего хозяина Нигель вышел из терпения, и лишь только тот усадил свою даму и велел подать ей кружку пива, конюх подошел к нему и сказал:

– Сэр, ворота Варвика скоро будут заперты.

– Ба, – вскричал сэр Джемс. – Дни ведь прибавляются, Нигель.

– Уверены ли вы, сэр, что между людом этим нет кого-нибудь из шайки Вальтера Стюарта? В таком случае если бы даже вам удалось уйти незамеченным, этот молодой человек здесь так известен, что непременно подвергнется новым неприятностям. Впрочем, одной вашей щедрости достаточно, чтобы возбудить всякие подозрения.

– Нам остается всего двадцать миль до Варвика, – ответил беспечно сэр Джемс, – так не для чего и беспокоиться насчет этих бездельников! Но я еду, и только потому, что ты решился упрекнуть меня за первое удовольствие, которым удалось мне попользоваться в среде своего народа. Дни моего счастья так преходящи…

С этими словами он вскочил в седло и промолчал во все продолжение пути.

Когда путники прибыли в Варвик, сэр Джемс велел Нигелю отвести лорда Малькольма в гостиницу, а сам отправился к коменданту крепости. Тот пригласил его ужинать и продержал до утра; потом под сильным конвоем улан проводил за десять лье от города. Малькольма очень удивляло, что сэр Джемс с первого же дня путешествия снял свое оружие и советовал Малькольму сделать тоже самое, прибавив:

– Бедное дитя! Он и не может себе представить, что можно путешествовать без оружия! Ах! Когда-то настанет время, что в горах и на равнинах Шотландии будет также безопасно, как в Англии!

Рыцарь был очень внимателен к Малькольму, и старался объяснить ему все мало-мальски интересное, встречаемое ими на пути. Юноша поминутно переводил речь на короля, к которому ехал, но эти вопросы сэр Джемс всегда старался отклонить, оправдываясь тем, что приближенным короля совершенно неприлично рассуждать об его особе.

На ночлег наши путники остановились в Дюраме, матери Холдингхэмской обители, и Малькольму показалось, что он прибыл в свой родной монастырь, несмотря на то, что архитектура Дюрама была несравненно величественнее. Построенный на высокой горе, омываемой Вейрой, этот нормандский монастырь, увенчанный великолепной часовней Богоматери, представился их глазам во всем своем блеске. Но несмотря на все это, молодому человеку казалось, что он снова видит Холдингхэм, правда более красивый и роскошный, но все-таки не чуждое ему жилище.

– Мир обитает здесь, – сказал он сэру Джемсу, когда тот спросил о впечатлении, произведенном на него обителью. – Тут только могут возрастать люди в святости, подобно палестинским лилиям, растущим в уединенном саду Холдингхэмского наместника.

– Но дитя мое, жалкий был бы мир, если бы лилии росли исключительно в одних монастырских садах! – возразил сэр Джемс.

– Да разве мир не жалок сам по себе? – ответил Малькольм.

– Увидим, что скажешь ты через месяц, – заметил рыцарь с мечтательным взором.

После нескольких дней путешествия наши путники, проезжая по живописной Йоркширской долине, были остановлены несколькими молодыми людьми, выехавшими из-за рощицы с ужасным криком и гамом.

«Грабители!» – подумал Малькольм, побледнев от страха, когда один из всадников схватил за поводья лошадь сэра Джемса; но тот, рассмеявшись, сказал:

– Что еще, Генрих, опять твои прежние выходки?

– Еще бы, – ответил нападавший, – когда такие прибыльные поживы встречаются на большой дороге!

Сэр Джемс соскочил с лошади и так радушно обнялся с незнакомцем, что не на шутку встревожил Малькольма. «Не привел ли его этот английский предатель в какой-нибудь разбойничий притон в надежде получить хороший выкуп?» – подумал Малькольм.

– Трудно быть аккуратнее, – сказал разбойник, – но я этого и ожидал; когда Нед Мармион прибыл в Биверли и настаивал, чтобы мы охотились в Тонфилде, мы отправились в надежде встретить тебя. Мармион приготовил нам обед в лесу, и мы с тобой туда отправимся прежде, чем ехать в Тирск, где мне надо слегка посчитаться с двумя негодяями. Да скажи же что-нибудь о себе, Джемс? Ты кажется увеличил свою свиту.

– Ах Генрих! В самые отчаянные дни твоего сумасбродства тебе не удавалось напасть на такое приключение, какое случилось со мной в последнее время.

– Расскажи-ка мне его, – сказал Генрих, фамильярно взяв сэра Джемса под руку, и тот, обернувшись, крикнул:

– Позаботься об этом молодом человеке, Джон, – это мой родственник.

«Родственник! – подумал Малькольм. – Не воображает ли уж каждый из странствующих Стюартов, что происходит от царственной крови нашего семейства?» Но взглянув на благородную осанку сэра Джемса, он тут же почувствовал, что никакое величие не будет достаточно для такой благородной души, как душа этого человека, выказавшего ему столько доброты. Пристыженный своими первыми мыслями, он молча сошел с лошади и последовал за Джоном через лес на лужайку, где под палящими лучами солнца, защищенный от ветра, был накрыт на траве обед, состоящий из хлеба, яиц и сушеной рыбы.

Генрих объявил, что у него чисто охотничий аппетит, и что его друг Джемс должен был страшно проголодаться в Шотландии, потому что сделался худ, как легавая собака. Он уселся на траве и, к великому удивлению, если не к отвращению Малькольма, лорд Мармион прислуживал ему на коленях, с обнаженной головой.

Во время обеда Малькольм воспользовался оживленным разговором собеседников, чтобы рассмотреть вновь прибывших. Лорд Мармион, йоркширский юноша с веселым выражением лица, возбуждал его любопытство менее, чем оба его товарища, по наружности и манерам удивительно схожие друг с другом, так что легко можно было принять их за братьев. Обоим с виду казалось около тридцати лет. Оба они были белокуры и безбороды, но только Джон был бледнее и сосредоточеннее Генриха, нежное и оживленное лицо которого было обезображено большим глубоким шрамом на щеке.

По властным же манерам и приемам, полным достоинства, Малькольм убедился, что Генрих был старший из двух, и к великому своему удовольствию заметил, что и сэр Джемс ни в чем не уступал ему, а по наружности даже и превосходил; тут вспомнились ему огненные взгляды рыцаря, приводившие его в необыкновенное смущение, и которых не было в ясных, светло-голубых глазах англичанина.

Когда сэр Джемс удовлетворил любопытство, Генриха, тот, благосклонно взглянув на Малькольма, протянул ему руку и сказал:

– Добро пожаловать, молодой лорд Малькольм! Мне очень приятно, что ваш кузен имеет настолько хорошее мнение о нашем гостеприимстве, что и вас привел им воспользоваться.

«Уж слишком бесцеремонно обращается он со мной!» – подумал Малькольм, и холодно поклонившись, ответил:

– Я еду служить своему королю.

Но никто не обратил внимания на его слова, а Генрих, отстегнув свой меч, вынул из кармана книжку и принялся читать.

– Теперь он увлекся Жоффруа де Бульоном! – воскликнул Джон. – Как хорошо, что ты вновь здесь, Джемс, – по крайней мере, есть с кем поговорить, а то с тех пор, как он получил эту книгу от дяди Вестморленда, то и слова не добьешься от него.

– Неужели? – ответил Джемс. – Это навело меня на мысль об очень дорогой книге, которую я недавно видел; но я не скажу где, чтобы не соблазнять Генриха. Как она называется, Малькольм?

– Путеводитель Адамнануса, – ответил Малькольм, покраснев.

– А! Я слышал о ней, – ответил английский рыцарь. – Я даже посылал в несколько монастырей с просьбой одолжить мне ее. Не знаю, указывает ли в ней монах Джон на безопасные гавани?

Малькольм знал наизусть все до одной гавани, так что мог дать удовлетворительный ответ. В то время книги были такая редкость, что ему приходилось по несколько раз перечитывать каждую, и он заучивал ее от слова до слова. Но вопрос Генриха сильно удивил его, – ему еще никогда не приходилось слышать, чтобы рыцари относились к науке иначе, как с пренебрежением.

– Хорошо, очень хорошо! – вскричал Генрих, лишь только Малькольм кончил. – Вы много читали и хорошо запомнили! Этот юноша сделает тебе честь, Джемс.

– А где учились вы, кузен?

«Кузен! Неужели в Англии принято всех называть кузенами?» – подумал Малькольм. Но у кроткого мальчика не хватило духа обидеться, – ласковый тон рыцаря задобрил его.

– У меня, в Холдингхэме, – ответил он тоном юноши, кончившего курс в Падуе или в Париже.

– Да, вы, шотландцы, большие охотники посещать эти места, но как там обращаются с вами? Мне пришлось раз видеть виселицу, на которой были повешены два сына одного церковника, обвиненные в том, что возымели слишком нежные чувства к дочери главы парижского магистрата.

– Сыновья церковника Овсенфорда, так постыдно умерщвленные! – воскликнул Малькольм с живостью.

– Неужели вы видели их виселицу, мессир? А что, не были ли они вашими друзьями? – спросил Генрих, бросив лукавый взгляд на сэра Джемса. – Признаюсь, компания эта не из завидных.

– О! Я знаю их только по сказаниям одной баллады, – ответил Малькольм, покраснев. – В этой балладе говорится, что каждый год во время Рождества души их являются их матери в шапках, сделанных из коры берез, растущих у врат Эдемских.

– Это должна быть замечательная баллада! – воскликнул Генрих. – Можете ли вы ее нам спеть? Мармион, прикажите принести арфу.

– Не беспокойтесь, арфа Малькольма с нами, – сказал сэр Джемс.

По знаку рыцаря Нигель, присутствующий вместе с лордом Мармионом де Танфильдом при обеде Стюартов и обоих англичан, встал и исчез за деревьями, откуда слышался глухой шум и говор, топот и ржанье лошадей, что доказывало присутствие большой свиты. Вскоре арфа Малькольма была принесена, и тот очень удивился, что вместо того, чтобы просить его, ему просто приказывали, но потом, забыв все при одной одобрительной улыбке своего покровителя, нежно запел своим мягким голосом балладу о сыновьях церковника Овсенфорда, а сэр Джемс стал подтягивать ему своим мужественным басом. По окончании баллады, когда Генрих стал благодарить юношу, сэр Джемс сказал:

– Передай мне свою арфу, Малькольм, я хочу петь, а ты, Генрих, слушай, и реши, что лучше, наши ли шотландские песни, или же твой хваленый охотничий напев?

И он начал одну из самых знаменитых баллад того времени с таким воодушевлением, что, конечно, ни один менестрель и даже сам Малькольм не в состоянии были бы состязаться с ним.

Баллада эта говорила о сражении при Оттербурне, и сэр Джемс совершенно увлекся, когда дошел до того места, где воспевалась трогательная кончина одного героя, умершего в начале сражения. Но Генрих даже взглядом не поблагодарил приятеля, а только угрюмо пробормотал:

– Дуглас умер! Эдак он мертвый выигрывает больше сражений, чем живой! Как бы я был доволен, если бы старый друг мой Шресбери, или граф де Тинеман, как вы его называете, приехал в Шотландию!..

– Трудно удержать учеников в послушании, когда начальника их нет дома, – заметил Джемс.

– Да. Но теперь Том уже наверное доказал им, что значит неуместная горячность; возвратил их восвояси и хорошим хлыстом наказал за грабеж анжуйских виноградников. Он писал мне об этом в то время, когда собирался хорошенько проучить Дугласа и Букана. Теперь я нигде не намерен останавливаться, но зато, когда поеду на юг, то стоянки мои будут очень длинные. Долго мы еще не будем знать, что там делается?

– Действительно, – вмешался Джон с насмешливой улыбкой, – в особенности, если красавицы не станут писать, из боязни запачкать свои перламутровые пальчики.

– Это демон зависти говорить в нем! – сказал Генрих улыбаясь. – Джон не выносит того, чего он не желает, или не может получить!

– Конечно, я не из тех, что ходят по стопам женщины, или выжидают, когда подколются их гипюры, – возразил Джон. – К тому же я терпеть не могу женщин с двумя мужьями…

– Смотря по вкусу! Второй уничтожает первого, как говорят ученые, – ответил Генрих. – Впрочем, пора ехать! Лорд Мармион, – крикнул он поспешно вставая, – будьте так добры велеть подавать лошадей.

И когда тот побежал исполнить приказ, он прибавил:

– Теперь дорога будет лучше.

Сев на лошадь, Генрих старался держаться ближе к Малькольму – видимо молодой человек произвел на него хорошее впечатление. Он так ласково стал разговаривать с ним, что Малькольм совершенно растаял и сообщил ему все подробности своего первого свидания с лордом Джемсом. Он рассказал, как тот спас его сестру и как взялся доставить его к пленному королю, чтобы избавить от алчности своих родственников.

– Бедное дитя! – сказал Генрих серьезно.

– А вы знаете короля Джемса, мессир? – решился робко спросить Малькольм.

– Знаю ли я его? – воскликнул Генрих, пытливо взглянул на юношу. – Знаю ли я его?.. Да, конечно; то есть настолько, насколько бедный рыцарь из Галлии может знать его шотландское величество.

– А… как думаете вы, будет он добр ко мне?

– Это зависит от вас; что же касается меня, я не желал бы быть шотландцем, попавшим в его лапы.

– Разве его успели научить ненавидеть своих соотечественников? – спросил Малькольм прерывающимся от страха голосом.

– Ненавидеть… Нет! Но я думаю, у него слишком мало причин любить их. Впрочем, он довольно добр, в особенности, если его оставляют в покое; и поверьте мне, молодой мой лорд, всего лучше для вас быть с ним настороже – пленные львы иногда бывают подвержены странным видоизменениям…

Тем временем к Генриху подъехал курьер и подал ему несколько писем; тот немедленно открыл их и подозвал к себе брата и сэра Джемса, а Малькольм, совершенно ошеломленный, отошел в сторону.

Никель и Мармион находились от молодого человека на значительном расстоянии, так что ему совершенно невозможно было приблизиться к ним и расспросить их насчет обоих англичан, а насмешливая жалость с которой Генрих говорил ему о грустной судьбе, ожидающей его при дворе шотландского короля, приводила его в ужас. Вдруг король Джемс ничто иное, как второй Вальтер? И если это так, согласится ли сэр Джемс Стюарт покровительствовать ему? Его доверие и привязанность к рыцарю возрастали с каждым днем, но все-таки в нем было что-то неизъяснимое, что очень смущало Малькольма.

Тем временем путники приблизились к древнему городу Тирску. Оглушительный звон колоколов долетел до их слуха, на колокольне развевались знамена и слышалась веселая музыка. Глава городского магистрата, верхом на лошади, в парадном одеянии медленно выехал во главе городской депутации; толпы народа теснились по обеим сторонам дороги. Вдруг шляпы взлетели в воздух, и тысячи голосов крикнули «Got save king Hurry!»

Малькольм бросал удивленные взгляды на окружающую толпу, на депутацию города, одетую в ярко-красные мундиры, на Генриха, выпрямившегося на своей лошади и с одобрительной улыбкой слушающего пышную речь бургомистра. После обычных приветственных речей и поздравлений с блестящими победами и с молодой королевой, глава магистрата преподнес королю пару огромных перчаток, наполненных одна золотыми монетами, а другая – серебряными.

– Искренно благодарю вас, господин бургомистр, – сказал Генрих. – Но перчатки эти надо опорожнить прежде, чем взять их на войну.

И передав брату перчатку, наполненную золотом, он высыпал в толпу все, что было в другой. Народ восторженными криками принял такую щедрость. Таким образом приехали они на площадь, обставленную с торжественностью, подобающей рекрутскому набору. На каждом углу стоял рыцарь в железных латах.

– Это что? Мало что ли вам сражений и без этих парадов?

– Дело не в параде, монсеньор, – ответил бургомистр сконфуженно, – а в решении судьбы двух почтенных йоркширских рыцарей, желающих в вашем присутствии решить свою ссору единоборством.

– Двух почтенных безумцев! – пробормотал Генрих, и, возвысив голос, сказал: – Подойдите, господа, объясните мне вашу ссору!

Ссорящимися были два здоровенных йоркширца, природное лукавство которых было до того скрыто под грубостью их манер, что они с трудом могли прилично держать себя в присутствии короля.

– Не богоугодно ли будет вам выслушать меня, Христофора Китсона из Барробриджа, – сказал первый. – Я готов своим оружием подтвердить, что я честный человек, и доказать этому негодяю, что лошадь, посланная мной после смерти моего отца лорду архиепископу была невредима, и что нога ее вовсе не была сломана в колене, как утверждает этот клеветник Эйзинворд.

– Я же, честный Уильям Тректон из Эйзинворда, готов подтвердить своим оружием, что лошадь, посланная лорду архиепископу, была просто кляча.

– И вот мы явились сюда, – продолжал Китсон, словно повторяя урок, – чтобы стрелами ли, саблями ли или мечами решить в вашем присутствии эту ссору, которая длится уже девять лет.

– Разбить голову человеку, чтобы доказать невредимость лошади! – насмешливо воскликнул Генрих.

– Разрешаете ли вы нам бороться, монсеньор? – спросил Китсон.

– Да, разрешаю! – ответил Генрих, но, увидев, что противники уже сели на своих здоровенных коней и готовятся вступить в бой, он прибавил: – Разрешаю только с тем условием, что победитель будет немедленно повешен, как убийца!

Противники остановились, и бургомистр, подойдя к Генриху, начал приводить всевозможные доводы, ссылаясь на суд Божий, на обычай, и утверждая, что таких решений еще никогда не бывало.

– А я говорю, – продолжал Генрих, бросая огненные взгляды, – что решать всякие дрязги борьбой на жизнь и на смерть – противозаконно! Это – злоупотребление святым именем Бога, да и жизнью человека тоже! Господь даровал нам жизнь для более высоких целей, а не для того, чтобы мы рисковали ею по своему капризу. Ну, да я сумею положить конец всему этому! Так как вы, господа, не можете доказать свою правоту над лошадью, которая теперь или издохла, или же настолько стара, что ни к чему не годится, то лучше всего протяните друг другу руку примирения, а если вам уж непременно хочется пролить свою кровь, то через месяц приходите ко мне во Францию – там всю ярость свою можете излить или на французе или на шотландце.

– Но, монсеньор, – начал снова Китсон, – миссис Агнесса из Митчела обещала выйти замуж за того, кто одержит победу. Кому же теперь она достанется?

– В таком случае, – ответил король, – на мне будет лежать решение ее выбора. – – Я отправлю к ней с титулом рыцаря того из вас, кто храбрее будет бороться против французов, – в этом будет больше смысла, чем девятилетняя ссора из-за старой скотины!

Затем Генрих сошел с коня, взял под руку сэра Джемса и, сделав знак брату и Малькольму следовать за ним, направился к городской ратуше, где ему был приготовлен роскошный обед. Малькольм чуть не потерял рассудка от изумления, когда узнал что этот добродушный Генрих, с которым он так дружелюбно разговаривал, был Генрих де Монмут, король английский, а его благодетель – странствующий рыцарь, родство с которым он отвергал с пренебрежением, был никто иной, как сам король Джемс или Яков Шотландский!

ГЛАВА IV Известия из Божэ

Наконец Малькольм все понял. В зале его встретил Нигель и просил подождать возвращения сэра Джемса, занятого тайным разговором с Генрихом. Здесь-то все было ему объяснено, но с лаконичной краткостью, которую мы постараемся избежать в настоящем рассказе.

Сквайр Нигель, иначе сэр Нигель Берд, барон Бердсберийский, был никто иной, как тот самый дворянин, кому несчастный король Роберт II поручил своего юного четырнадцатилетнего сына Джемса, посланного во Францию под предлогом окончания образования, а в сущности для того, чтоб избавить его от грустной участи, постигшей его брата, герцога Ротсея.

Во время пути взятый в плен англичанами, наследник шотландского престола был слишком важной добычей, чтобы ловкий Генрих IV мог его выпустить из рук. Он засадил юного Джемса в Виндзорскую крепость вместе с Эдмундом Мортимером, графом Марчским, под бдительным надзором принца Валлийского, только несколькими годами старше их. Как ни беззаконно было это заключение, оно не влекло за собой излишней строгости: молодые люди пользовались свободой настолько, насколько требовал их возраст; образование они получали самое тщательное. Кроме того, они воспитывались с четырьмя сыновьями английского монарха, с которыми сошлись самым дружеским образом.

Многие частные обстоятельства повлияли на крепость этой дружбы. С тех пор, как различные сомнения стали тревожить беспокойный ум Генриха Ланкастерского, порождая невероятные подозрения и ревность, жизнь его старшего сына сделалась невыносимой, что очень сблизило его с царственным узником, тем более, что положение их имело много общего.

Юный Генрих, одаренный необыкновенно открытой, чувствительной и любящей натурой, был нежно привязан к кроткому и симпатичному Ричарду II, и трагическая смерть его сильно поколебала в нем доверие к отцу.

Король под влиянием своей новой жены, – женщины скупой и подозрительной, – отдалял, насколько возможно, от себя старшего сына, посылая его большей частью на границу герцогства Валлийского, где тот изучал военное искусство под руководством Годспура и Олдкастля.

Когда же отец с сыном вновь свиделись, то благородная и горделивая осанка Генриха и удивительные его способности увеличили боязнь подозрительного и ревнивого короля. С тех пор король чувствовал себя в безопасности только при следующих условиях: насколько возможно унижал он молодого человека, отказывая ему даже в необходимых средствах и препятствуя получить какое бы то ни было влияние. Такова была мелочная и узкая политика Генриха IV. Переходя от раздражения к мечтательности, юноша все более и более чувствовал над собой гнет несправедливости, и с нетерпением ждал времени, когда ему можно будет принять деятельное участие в делах. Любимой мечтой его было восстановить пленного Джемса на престоле и вместе с ним приняться за преобразование человечества. Что же касается Джемса, то он со всем рвением предавался наукам, а в часы досуга занимался поэзией, вдохновляемой ему леди Бофор, прелестной дочерью графа Сомерсетского, брата короля, в то время, как Генрих, со своей стороны, продолжал восторгаться Изабеллой Французской, молодой вдовой короля Ричарда. Хотя страсть эта и не была взаимна, все же Изабелла имела благотворное влияние на всю его жизнь. Когда же она была возвращена во Францию, то Генрих перенес свою любовь на ее сестру Екатерину, и наделил ее в своем воображении всеми качествами и прелестями, которые предполагал у ее старшей сестры.

Злая мачеха распускала слух о совершенно безнравственном поведении и о всевозможных излишествах Генриха. В сущности же этого никогда не было, хотя действительно, некоторые его поступки в глазах людей солидных могли казаться предосудительными: не случалось ли ему в минуты безденежья присваивать себе королевские доходы? Не предавался ли он, по своей деятельной натуре, необычайным удовольствиям и не выкидывал ли он разных шуток, приводящих в ужас весь двор его отца? Но не смотря на все это, можно с достоверностью сказать, что принц Генрих всегда был в стороне от грубых пороков, навязываемых ему современными писателями; напротив, в продолжение всей своей жизни он никогда не изменял своему идеалу, и всегда старался следовать раз принятому им пути.

По странному стечению обстоятельств эти юные принцы, забавляющиеся, учащиеся, поющие и мечтающие на виндзорских лугах, были: будущий король Шотландии, плененный вдали от своего отечества; наследник британской короны в немилости и остальные сыновья монарха Англии. Но, несмотря на разность положений, юноши относились друг к другу с полным чистосердечием, свойственным только в столь молодые годы.

Младшие сыновья английского короля пользовались большим расположением своего отца, нежели старший: второму из них, Томасу, оказывал он иногда явное и самое унизительное для Генриха предпочтение; третий, Джон, серьезного и спокойного темперамента, редко заслуживал какого бы то ни было выговора; четвертый же, Гумфель, был баловнем семьи. Но предпочтение это нисколько не мешало великодушному Генриху быть всем сердцем привязанным к братьям. Он был идеалом и героем этой юной компании, глубоко убежденной в его высоком назначении, как избавителя мира, освободителя Иерусалима и утвердителя единства и чистоты церкви.

Вступив на престол, Генрих V твердо решил осуществить свои великие замыслы; впрочем, обещание, данное Джемсу, даровать ему свободу, он не тотчас же привел в исполнение. Альбани, владычествующие тогда над Шотландией, взяли с Генриха IV обещание держать юного короля в заточении насколько возможно дольше, и потому Генрих V решил, что отправить его в отечество, не удостоверившись прежде в его безопасности, значило навлечь на него удары многочисленных врагов. Напрасно Джемс настаивал на том, что он больше не ребенок, и что в случае опасности может сам защитить себя, уверяя, что собрав около своего знамени своих верноподданных, ему не трудно будет сразить врагов, да кроме того, ему гораздо приятнее было бы умереть на свободе, чем влачить бездеятельное существование в заточении. Но Генрих оставался глух ко всем этим доводам, и решительно объявил, что Джемс должен оставаться у него до тех пор, пока он, Генрих, будет в силах возвратить ему престол. Генриху и в голову не приходило, что такое вмешательство английского короля может навлечь на Джемса ненависть шотландцев, и сделать его в их глазах вторым Баллиолом.

Считая себя предназначенным свыше преобразовать мир, Генрих стал готовиться к большому крестовому походу, долженствовавшему, по его мнению, сделать переворот во всей Европе, и после славной победы, отдавшей почти всю побежденную Францию в его руки, он ждал, чтобы новые успехи окончательно увенчали его славу; но боясь, чтобы кто-нибудь не помешал его великому плану, этот мечтатель с практическими идеями, несмотря на всю доброту свою и великодушие, держал у себя целую толпу благородных узников. Впрочем, мольбы Джемса так тронули его, что он согласился отпустить его домой на то время, когда сам отправится поклониться мощам св. Иоанна Биверли; но все-таки отпустил его не иначе, как взяв предварительное обещание не только не объявлять о себе кому бы то ни было, но даже стараться избегать всякого, кто мог бы узнать его. Итак Джемс поехал прямо в Гленуски с намерением повидаться с сэром Дэвидом Драммондом и воспользоваться его советами; затем он отправился в Стирлинг, а оттуда в Эдинбург и Перт. Встретил же он Малькольма на обратном пути из Перта, и тут решил взять его с собой; узнанный же сэром Дэвидом, он сообщил ему о своем намерении, на что тот с благодарностью согласился. Джемс же так расположился к своему кузену оттого, может быть, что произошли различные перемены в его собственном положении: не мог же он оставаться в прежних отношениях с Генрихом, превратившемуся теперь из товарища по несчастью в пленителя. И хотя тот изо всех сил старался сгладить неловкость их отношений, требуя, чтобы Джемс относился к нему, как к брату, все же прежняя дружба их была немыслима. Кроме того, заговор, стоивший жизни графу Кембриджскому, убедил Джемса, что ему необходимо быть до известной степени сдержанным по отношению к своим прежним друзьям. Действительно, трудно ли было обвинить его в сочувствии к прямым наследникам Генриха, или же к Мортимерам? И потому Джемс с великой радостью воспользовался неожиданным случаем, доставившим ему возможность взять к себе юного кузена, близкого ему и по крови и по вкусам, и говорящего на родном ему языке; в нем он мог найти и друга и брата, а в будущем верного и преданного советника. Скромность и застенчивость Малькольма, его ум и образование расположили сердце короля и увеличили его желание приблизить к себе юношу. Что же касается намерения Малькольма поступить в монастырь, то это, по его мнению, происходило от болезненной комплекции и излишней деликатности чувств, заставляющих его приходить в чрезмерный ужас от необузданного варварства общества; он надеялся, что избавившись от грубых выходок своих кузенов, отдалившись от увещеваний монахов и сблизившись с энергичными, храбрыми, религиозными, образованными и добросовестными людьми, Малькольм, мало-помалу, откажется от своего намерения. Наконец, во время своего пребывания в Виндзоре, пребывания, которого сэр Джемс в душе страшился, он надеялся заняться образованием Малькольма, что, по его мнению, должно было развеивать его одиночество.

Когда после разъяснений Нигеля Берда Джемс вошел в зал, Малькольм бросился к его ногам и воскликнул:

– Король мой! Повелитель мой! Зачем не знал я этого раньше….

– Я и теперь не стану много распространяться с тобой на эту тему, – возразил улыбаясь Джемс. – Ну, дитя мое, согласен ли ты делить участь пленного?.. Гердсброу, ты совершенный пророк! Генрих настаивает на своем, и слышать не хочет, чтобы я действовал по своему усмотрению! Он желает возвратить меня Шотландии не иначе, как с помощью своего оружия, лишь только окончит затеянную им борьбу с Францией. Я чуть было не высказал все, что у меня накипело на душе, и не объявил ему на прямо, что ни за что не соглашусь, чтобы английский меч посадил меня на престол Брюсов! Но в этом Генри Мортимере есть что-то до такой степени привлекательное, что невольно поверишь ему скорей даже, чем ангелу, вооруженному мечом справедливости.

– Ангелу тьмы!.. – пробормотал Нигель себе под нос.

– Это говорит в тебе одна лишь злоба, Берд. Вникни только во все его действия. Возьми хоть Нормандию: кто освободил ее от тирании и различных бесчинств и водворил в ней порядок и спокойствие? Не Генрих ли? Взгляни на этот народ: был ли когда король любим своими подданными больше него? Иначе решился ли бы он так резко поступить, как сегодня?

– Боже, избави наше отечество от подобного управления! – вскричал Берд. – Я охотней бы согласился остаться здесь навсегда, чем возвращаться на родину, если там будет воспрещено свободно защищать собственное право. Ребенок этот, и тот не мог не придти в ужас, видя такое обращение.

– Бедная Шотландия! – сказал со вздохом Джемс. – Горе той стране, где такие мысли зарождаются не только в седых головах, но даже в таких юных, как у этого мальчика! Верь мне, кузен, что это так называемое право чести и есть корень всех бед нашей несчастной страны, бед, вследствие которых даже этот бедный воробушек жмется к решеткам клетки из боязни встретиться с ястребами и воронами.

– Увы, сэр! Дозвольте мне следовать своим наклонностям, – сказал Малькольм. – Я не способен к борьбе. Отдайте сестру мою со всеми землями Патрику Драммонду, – поверьте, вы не будете в накладе!..

– Я все это знаю, – сказал добродушно король. – У нас еще много времени впереди. Развлеки мое одиночество, а там успеешь сделаться попом или монахом, если на то будет твое желание. Ты мне нужен, дитя, – продолжал король, ласково положив руку на плечо юноши, – я нуждаюсь в товарище одной со мной крови, ведь я совершенно один…

– О, сир! – вскричал Малькольм.

– Ты не будешь нуждаться ни в книгах, ни в учителях, – продолжал сэр Джемс. – Будут ли они рассуждать о церкви, о государстве, о монастыре или же о поле сражения, – в любом случае они помогут тебе сделаться хорошим человеком. Если же по прошествии нескольких лет желание твое поступить в монастырь не изменится, то даю мое королевское слово не препятствовать тебе привести его в исполнение. Тем временем живи у меня и будь мне братом.

С этими словами король сжал Малькольма в своих объятьях. Такая теплая ласка вызвала в юном шотландце невольное чувство радости, несмотря на его твердое решение ни на шаг не отступать от обещания, данного им Патрику и Лилии. Не странно ли было ему, – унижаемому, пренебрегаемому своими недостойными кузенами, и видевшему ласки только от самых близких, – вдруг сделаться товарищем, другом короля, да еще какого короля? «Не могло же это быть происками сатаны, – думал Малькольм, – потому что сэр Джемс дал ему слово никогда не препятствовать его свободной воле?» Впрочем, он решил на первой же исповеди потолковать обо всем со священником. Между тем, он всецело предался радости, доставляемой ему новым положением, и признательности к доброте короля, внимание которого простиралось на малейшие подробности. Так, заметив недостатки в одежде и вооружении Малькольма, потому что гленускские произведения, пополненные некоторыми покупками, сделанными в Эдинбурге, были настолько оригинальны, что могли привлечь к Малькольму лишь пренебрежительные взгляды толпы, сбежавшейся в Йорк на встречу короля, Джемс приказал Бревстеру экипировать его самым лучшим образом. Бревстер так постарался, что в скором времени весь пол комнаты, где находился Джемс с Малькольмом, был совершенно завален куртками, сапогами, шапками, седлами, уздечками и шпорами; так что, когда герцог Бедфордский вошел к ним, то стал смеяться над Джемсом, говоря, что тот хочет разрядиться перед дамой своего сердца; затем герцог стал вспоминать об их холостой жизни, прибавив, полушутя, полусерьезно, что Генрих так страстно влюблен в свою молодую жену, что в скором времени всю тягость французской кампании непременно сложит на него, Бедфорда, и на брата Тома. Джемс весело отвечал на его шутки нападками на небрежность его, Джона, туалета.

Вдруг в галерее старого замка, где они находились, раздался голос:

– Джон! Джон! Сюда! Где герцог?

При звуке этого резкого голоса король с герцогом вздрогнули. Дверь с шумом растворилась, вошел Генрих и, подавая письмо, сказал:

– Посмотри, Джон! – Затем, обратившись к сэру Джемсу, сказал с искаженным от гнева лицом: – Я бы вас тотчас отправил в Тур, мессир, если бы думал, что вы как-нибудь замешаны в это дело!

Малькольм, дрожа всем телом, приблизился к своему королю; что же касается самого сэра Джемса, то он не менее гневным голосом ответил:

– Постойте, сир! Вы можете отправить меня куда желаете, но не имеете права касаться чести моего имени!

Затем, при виде убитого горем Генриха и услышав крик ужаса, вырвавшийся у Джона, он спросил:

– Ради Бога, Генрих, скажи, что случилось?

– Томас умер… – ответил грустно Генрих. – Умер, предательски убитый двумя шотландцами.

– Убит! – с ужасом вскричал сэр Джемс.

– Убит вопреки всем военным правилам, убит самым подлым образом на поле сражения! Ваш кузен Букан и старый Дуглас из Божэ внезапно напали на моих храбрецов, выбившихся из сил от путешествия, предпринятого для усмирения анжуйского грабежа. Они их атаковали и завладели Сомерсетом. Томас был впереди во время схватки, вместе с одним рыцарем, по имени Свентон, а этот разбойник Букан подъехал сзади, и рассек ему голову. Вот как вы, шотландцы, воюете!

– Поведение, достойное Альбани! – пробормотал сэр Джемс. – О, зачем у меня отнята возможность отомстить ему!

– Да, ты его любил! – сказал Генрих, крепко сжимая руку сэра Джемса, и ярость его растаяла в потоке слез. – Да, но кто же не любил моего храброго, великодушного брата? И подумать только, что я, откладывая со дня на день свою поездку… я оставил его одного на произвол судьбы, и допустил, чтобы эти подлые шотландцы так изрубили его!.. – и король, в совершенном отчаянии закрыл лицо руками.

Джон с сэром Джемсом стали уговаривать его не винить себя, потому что присутствие его было необходимо дома, и чтобы отвлечь его мысли, Сэр Джемс спросил, не случилось ли еще какого несчастья?

– Пока нет, – ответил Генрих. – Но во всем войске не осталось ни одного человека, не потерявшего головы. Я должен туда ехать, – надо выбрать кого-нибудь, способного продолжать борьбу. А вы, сэр, не попробуете ли усмирить ваших шотландцев?

– Из Виндзора? Нет, конечно, нет, – ответил сэр Джемс. – Дайте мне седло и научите меня сражаться под руководством такого командира, как вы, тогда, может быть, они покорятся мне. А если нет… то клянусь Богом! Убийца Кларенса раскается!..

– Хорошо, – сказал Генрих, сжав ему руку, – ты вместе со мной поедешь во Францию, Джемс, и близко увидишь войну. Шотландцы, лишенные всякой поддержки, толпой соберутся вокруг своего пресмыкающегося Льва, а французы будут не лучше ланей под предводительством этого сумасброда и убийцы дофина! Впрочем, увы! Ни одна победа не возвратит мне брата, моего храброго, благородного брата… – прибавил он, снова принимаясь рыдать. – Это достойное наказание за то, что я отвлекся от великой цели! Мармион! Сообщи эту грустную весть декану, и скажи ему, чтобы начал в монастыре заупокойный звон и отслужил панихиду о брате моем и о всех тех, кто пал с ним вместе. Мы сами будем присутствовать при панихиде. Надеюсь, что бургомистр не обидится, если мы откажемся от его пира. Впрочем, наверное, все подданные наши от души сочувствуют нашему горю!

И обняв Джона, Генрих вышел с ним из комнаты.

Не успела затвориться дверь, как явился Нигель, удалившийся при появлении короля. Весть о смерти Томаса распространилась с удивительной быстротой, и Нигель, в качестве старого слуги, нисколько не стесняясь сэра Джемса, воскликнул с торжествующим видом:

– Итак, милорд, наконец то англичане напали на равных себе!

– Да, но не на слишком честных, – грустно ответил сэр Джемс.

– Ба! В военное время все средства позволительны, лишь бы достичь цели! Не прямая ли их обязанность, с радостью воспользоваться первым удобным случаем, чтобы отомстить хотя бы брату того, кто держит вас в заточении?

– Но ведь я любил его больше всех! – вскричал сэр Джемс.

– Разве я осуждаю Кларенса? – возразил Нигель. – Я всегда считал его храбрым, честным и благородным молодым человеком; и умер он, как подобает всякому хорошему рыцарю – в седле, в полном вооружении. Я не желал бы иной кончины ни одному из этих принцев; и, кроме того, мне кажется, если бы у Свентона хватило разума вместо того, чтобы убивать, просто взять его в плен, тогда все получилось бы гораздо лучше: можно было бы обменять его на вас, милорд. Во всяком случае, схватка была знатная, – конюх, привезший весть, не мог не похвалить наших, сказав, что шотландцы сражались, как истые львы!

– Если бы только Дуглас выказывал такую храбрость во всех сражениях! – со вздохом заметил король. – А что тебе хотелось бы знать, Малькольм? Не о кузене ли твоем Патрике? Вряд ли ты услышишь здесь о нем.

– Я не осведомлялся о нем, – сказал сэр Нигель. – Я только спросил о моем головорезе-кузене, Дэвиде Берде, которому, по правде сказать, путешествие во Францию должно принести большую пользу. Но посланный ответил мне, что он не герольд, и потому не вправе давать сведения о всех негодяях, сражающихся за морем.

– Это мы увидим своими глазами, – сказал сэр Джемс. – Я отправляюсь в поход…

– Вы? Вы, сир, против вашего же союзника, и под английскими знаменами! Подумали ли вы об этом?

На это сэр Джемс ответил, что всякий, кто желает добра Франции, должен стоять за Карла VI; и плохую услугу ей оказывают те, кто поддерживает упорство Арманьяков и дофина, действующих скорей, как разбойники, чем патриоты. Сражаться же под знаменами Англии – вовсе не значит унизить достоинства короля: не сражался ли в ереси богемский король, а также и король Сицилии во французской армии?

Креме того, сэр Джемс чувствовал необходимость приобрести практическое знание в ратном деле; несмотря на то, что он изучил теорию военного искусства по всем авторам, начиная с Цезаря и Квинта Курция до известного авторитета того времени Жана Паве, считавшегося Вобаном XV столетия, и с жадностью вслушивался во все наставления Генриха и его воинов, он пришел к заключению, что серьезный навык в этом деле ему необходим. К тому же и Генрих уверял его, что все сведения, приобретенные им в книгах, разлетятся в прах при первом же столкновении его с воинами, закаленными в боях. Но что более всего влекло его на поле сражения, это то, что он, дожив до двадцатипятилетнего возраста, должен был краснеть перед своими товарищами, которые более десяти лет принимают участие в боях, тогда как ему не приходилось целиться ни во что, кроме мишени. Этот аргумент несколько успокоил Бердсбери, хотя он сильно опасался, что такое решение не придется по вкусу шотландцам. Он высказал такое сильное неудовольствие, что сэр Джемс предложил ему оставить службу и возвратиться в Шотландию.

– Нет, нет, милорд! – вскричал старик. – Я поклялся вашему отцу не оставлять вас до тех пор, пока вы, здоровый и невредимый, не возвратитесь в свое отечество… И с помощью Божьей я сдержу свое слово! Но что станется с этим несчастным юношей, которого вы взялись воспитывать в Виндзоре?

– Это зависит от его выбора, – ответил сэр Джемс. – Он может отправиться в Оксфорд или Париж заканчивать свое образование, если не пожелает ехать со мной и смотреть, как берут города и выигрывают сражения. Но об этом еще рано – пройдет не один месяц прежде, чем распустится королевское знамя. У тебя, кузен, довольно будет времени на размышление. Теперь же передай мне черный плащ, что висит там – все уже собрались к панихиде.

Малькольм, следуя за своим королем, к своему изумлению увидел, что на гордом победителе, Генрихе, был плащ из грубой саржи, голова его, с черными, коротко подстриженными волосами, была не покрыта и ноги босы. Войдя в монастырь король бросился на землю и остался распростертым во все время, пока не кончилось пение заупокойных молитв, заунывно и торжественно раздававшихся под мрачными сводами храма. Торжественные звуки эти, утишая скорбь, в то же время пробуждали в нем смертельную тоску, но не от сознания, что он разорил беспокойную страну, управляемую безумцем, а что великий его план преобразования отложен на неопределенное время.

По окончании службы Генрих остался в монастыре, объявив Бедфорду и товарищам о своем желания не выходить до утра из этого мирного убежища, чтобы, исповедовавшись и отстояв раннюю обедню, скорей отправиться в путь.

«Неужели это та безнравственная жизнь, – думал Малькольм, засыпая, – что по моей неопытности мнилась мне всюду, кроме Гленуски и Холдингхэма?

На следующее утро Генрих хотя и облекся в прежнее свое одеяние, но по смертельной бледности, разлитой по его лицу, по блуждающим впалым глазам и судорожно сжатым губам скорее походил на монаха-аскета, чем на блестящего короля. Этой внезапной перемене немало способствовали, кроме гнетущего горя, леденящий холод утреннего тумана, ночь, проведенная без сна и наистрожайший пост. Впрочем, ясный луч временами озарял его взор, но в луче этом не было признака надежды, а просто религиозное чувство души, всецело покорившейся воле Провидения.

Лошади уже были оседланы и ждали у западных ворот, потому что Генрих горел нетерпением скорее прибыть в Понтефракто, где оставил молодую королеву. Толпа жителей собралась вокруг лошадей, чтобы проводить своего монарха. Когда он явился, несколько женщин с маленькими детьми на руках стали умолять его прикоснуться своей целебной монаршей рукой к детям. Генрих милостиво остановился, снял себя одну перчатку, и приказав казначею выдать женщинам несколько золотых монет, – что было одним из самых целительных способов врачевания, – приказал своему капеллану прочитать подходящую к этому случаю молитву.

Громкие благословения, покрытые восторженным криком God save king Hurry! раздались из толпы в то время, как король садился на лошадь.

В эту минуту дряхлый старец в монашеском одеянии, опирающийся на палку, поднял на Генриха глаза и пробормотал на ухо своему товарищу:

– Красивое лицо! Но верь мне, не долго останется оно для мира сего! Один уже отправился, остальные скоро последуют за ним. Перст смерти уже отметил этого!

Сэр Джемс, услышав эти слова, в сердцах крикнул:

– Нечистый ворон! Придержи свое предательское карканье!

Но Бедфорд, схватив его за руку, возразил:

– Тише – это монах, – и наклонившись, чтобы бросить горсть серебра в шапку нищего, сказал: – Молись, Гаффер, молись… и за усопших и за живых.

– Как? – сказал сэр Джемс. – Ты еще награждаешь изменника?

– Я узнал его, – сказал Бедфорд, содрогаясь, – это любимец архиепископа Скопа.

– Такого же изменника, как и он, – пробормотал сэр Джемс.

– Может быть. Но у него был, возможно, повод для подобных речей. Никогда я не забуду тот день, когда убили Скопа на том самом месте, что мы попираем сию минуту. Отец мой ехал верхом, и мы, четверо сыновей его, вместе с ним. Вдруг появился этот старик, и посмотрев на отца ужасным, но одновременно сострадательным взглядом, промолвил: «Генрих де Болинброк! За свои деяния ты обретешь врагов в собственном семействе. Меч не покинет дома твоего, и потомки твои умрут во цвете лет. В четвертом же поколении род твой прекратится на веки». По преданию, отец в ту же минуту получил проказу; но что совершенно достоверно, это то, что с того времени отец совершенно изменился. Я того мнения, что вследствие этого предсказания отец так строго относился к шалостям Генриха. Строгость его иногда была так сурова, что другой на месте Генриха сделался бы его врагом. Подумай хорошенько, может старый монах и говорит правду! Много времени прошло с тех пор, как хорошенькая наша Бланка спит в своей могиле; теперь и Томас отправился к ней… Ах, Джемс, – прибавил он, понизив голос, – в то время, как все толкуют, что Генрих более, чем кто-либо, похож на Александра, мое сердце щемит при мысли о покинутом перстне на пустом троне!..

– А меня всего более поражает, – возразил сэр Джемс, – что такие мысли овладевают умами храбрых людей большей частью ранним утром, когда они в голодны. Хорошая кружка эля мигом изгонит всякие предсказания, будь они архиепископские или монашеские.

– Быть может эль и прогонит их из головы, но уж никак не уничтожит их, – возразил Джон. – Впрочем, твой ответ не удивляет меня: не истый ли ты Лоллард, когда речь заходит о сверхъестественных верованиях?

– Я вовсе не Лоллард, – ответил сэр Джемс. – Я с глубоким верованием принимаю все, что предлагает мне религия, но вовсе не считаю себя обязанным верить тому, что она повелевает ненавидеть как деяния человеческие, если не дьявольские.

– Но чьи же они? Вот в чем вопрос, – сказал Джон.

– Людей, – ответил сэр Джемс, – людей настолько хитрых, чтобы воспользоваться слабой стороной серьезного юноши, каков Джон Ланкастер. У вас всех слабость верить во всевозможные пророчества и колдовство.

– У тебя, Джемс, слабость не верить в пророческие предостережения даже тогда, когда действительность подтверждает их. Не умер ли мой отец в предсказанном ему месте?

– Простой случай, за который ты ухватился, чтобы оправдать свою слабость. Но хуже всего то, что благодаря такому суеверию вдова твоего отца заключена за колдовство, и вместе с ней твой юный и храбрый брат; он же в сущности за то только, что носит имя Артура Ричмонда, и что какой-то менестрель шепнул Генриху, что Ричмонд из Бретани сядет на престол английского короля.

– Положение Артура совсем не хуже положения многих пленных, взятых в Азанкуре, – ответил Бедфорд. – Но я предупреждаю тебя, Джемс, что настанет день, когда ты раскаешься, что не обращал внимания на данные тебе вовремя предостережения.

– По моему лучше раскаяться, чем всю жизнь находиться под гнетом такого влияния, – ответил сэр Джемс. – И меня никто не в состоянии убедить, что ужасное преступление могло бы когда-либо считаться законным.

Так разговаривали они в то время, как Генрих молча шел впереди, занятый мыслью как можно скорее добраться до Понтефракто, где осталась его жена, с которой ему в особенности хотелось повидаться после постигшего его горя.

С самого полудня дождь не переставал лить, а так как Генрих не соглашался ни на малейшую остановку, то сэр Джемс предложил Малькольму отдохнуть вместе с Бревстером, который и доставит его потом на место. Но Малькольм наотрез отказался, – ему ни за что не хотелось расстаться со своим королем, под покровительство которого он, в случае нужды, прибегал как птенец под крыло своей матери. При этом он боялся, чтобы англичане не сказали, что шотландец, к тому же еще и Стюарт, мог из-за усталости отстать от своих товарищей.

С наступлением ночи дождь усилился, и путники, шлепая по грязной дороге, молча продолжали путь, пока, наконец, из-за деревьев, окаймляющих дорогу, не увидели на горе мелькающие огоньки Понтефракского замка.

Подъехав к замку, где путников встретили с зажженными факелами, Генрих соскочил с лошади, и в сопровождении брата, сэра Джемса и Малькольма, проворно вбежал в ярко освещенную комнату, где сидело блестящее общество.

Только через несколько минут Малькольм смог различить у камина четырех человек, играющие в какие-то разрисованные картинки; остальные же, как он понял, составляли свиту играющих.

Нетрудно было тотчас же узнать прекрасную Екатерину по удивительной правильности ее лица, по темному цвету ее волос и глаз, по прозрачности ее ослепительно белой кожи и по изяществу всей ее фигуры; но при виде Генриха, измученного, обрызганного грязью, с изнуренным лицом, со всклоченными волосами, не она первая бросилась ему навстречу: молодой юноша красивой наружности схватил его за руку, вскричав:

– Генрих, Генрих, неужели это правда!

Красавица же, сделав шаг вперед, ничуть не изменилась в лице, и хотя не отворачивалась от жарких поцелуев мужа, но с видимым отвращением проговорила:

– Ах, мессир, какие грязные у вас сапоги!

– Ты все слышала, Кэт? – сказал Генрих, пристально вглядываясь в глаза красавицы, словно боясь, чтобы горестная весть не слишком поразила ее.

– Сражение? Да разве это уж такое несчастье? – потом, заметив озадаченный вид мужа, прибавила: – Бедный мессир Кларенс! Жаль его – он был такой красивый!

– Ах, крошка моя, он так любил тебя! – вскричал Генрих, с жадностью хватаясь за этот слабый луч сочувствия.

– Да… – ответила Екатерина, удивленная такой пылкостью мужа. – Он был очень любезен. Но это дело не усилит Арманьяков?

– Надеюсь, что нет! А где Меджи, несчастная, его жена?..

– Она уехала к себе нынче же утром и вздумала было взять с собой девицу де Бофор, но я, конечно, воспротивилась – нужно же мне было иметь при себе кого-нибудь королевской крови.

– Увы, Джон!.. – обратился Генрих к брату, но Екатерина прервала его, сказав:

– Вы еще не поздоровались с мадам де Гено и с принцем Орлеанским. Впрочем, вы в таком ужасном виде!.. – прибавила она, с ужасом осматривая грязное платье мужа.

– Я мигом переоденусь, моя прелесть, – ответил Генрих, – и приду с вами ужинать.

– Ужинать? Да мы уже давно отужинали.

– Но мы сильно проголодались, а я так торопился поскорей увидеть тебя, моя Кэт.

– Если это так, то с вашей стороны совершенно не любезно являться в таком виде, – растерзанным, измокшим, – совершенно не по-королевски! Вы заболеете, мессир!

Последние слова вызвали на лице Генриха улыбку благодарности.

– Не беспокойся, моя прелесть, я не заболею.

– В вашей комнате вам подадут ужин, – сказала королева, – а мы пока окончим партию.

Генрих покорно вышел, но Бедфорд остался, и подойдя к Екатерине, сказал:

– Невестка, он очень огорчен; ваше присутствие может успокоить его – он так жаждал быть с вами.

Екатерина бросила из него удивленный взгляд, как бы укоряя за нарушение этикета, вывезенного ею из Франции. Джон Бедфорд, конечно, никогда не казался ей ни красивым, ни любезным. На ее нетерпеливое движение он ничего не ответил, а только пожал плечами и вышел из комнаты.

Она же, преспокойно усевшись за игру, не обратила даже внимания на остальных, и им ничего более не оставалось, как удалиться.

– Гордое создание! Она не позволяет Генриху и слова вымолвить своей кузине! – пробормотал сэр Джемс, войдя к себе в комнату. – Но, ты ее видел-таки, ты ее видел? – прибавил он, положив руку на плечо Малькольма.

Юноша покраснел, как маков цвет, и заикаясь сказал:

– Леди Джон, сэр?

– А кто же? Если Шотландия увидит это красивое лице, то не правда ли, забудет свои глупые предрассудки? Впрочем, это единственные безумные речи, слышанные мной в Гленуски.

– Мне кажется, – сказал Малькольм, сконфужено опуская глаза, – ее примут с гораздо большим энтузиазмом, чем королеву Екатерину, – в ней больше величия.

– Не научился ли ты уже придворной лести? – заметил сэр Джемс, улыбаясь.

– Нет, – ответил Малькольм, заметно довольный, – но ее карие глаза, ее темные локоны…

– Карие глаза?.. Темные локоны?.. – прервал его король. – Да ты совсем помешался!

– Мне казалось, сэр, – возразил Малькольм, – что вы говорите о той величественной даме в белом покрывале, что сидела возле королевы.

– Ах, глупый мальчишка! – сказал сэр Джемс. – Он принял смуглую люксембургскую игуменью за сомерсетскую розу!..

Видя, что юноша совершенно растерялся, сэр Джемс принялся перечислять всех, только что ими виденных.

Жакелина, урожденная графиня де Гено, а после замужества – герцогиня Брабантская; Жоффрей, герцог Глочестерский, юный и блестящий брать короля; серьезный и задумчивый герцог Орлеанский, попавший в плен во время сражения при Азанкуре; красивый, но с плохими манерами граф Марчский; храбрый лорд Варвик; сэр Людовик Робзарт, старый рыцарь, которому была поручена королева после помолвки; и, наконец, юноша одних лет с Малькольмом, но выше и сильнее его, с веселым, беззаботным и несколько вызывающим видом, с первого раза очень понравившийся молодому Гленуски, был никто иной, как Ральф Перси, второй сын сэра Гарри Перси.

– Известного под именем Готспура, что попал в плен при Оттербурне и умер мятежником? – спросил Малькольм.

– Да, – ответил сэр Джемс, – но король Генрих в первый раз сражался с галлами под его командой; впрочем, он не сочувствует нашему северному обычаю мстить потомкам за прегрешения отца, и потому возвратил баронство его старшему сыну и поручил ему оберегать наши границы; что же касается младшего – юного Ральфа, то он воспитывает его при себе.

Слова эти сильно удивили Малькольма Стюарта, привыкшего считать слабым и бесчестным всякого, кто не мстит детям за обиды их отцов.

Так поступить мог, по его мнению, один лишь монах, и то в торжественную минуту смертной агонии. Здесь же король, к тому же воинственный, прощает обиды, словно так и должно было быть!

– Впрочем, – прибавил сэр Джеймс, – не советовал бы я тебе говорить при дворе о твоей склонности к монашеской жизни: тебя сей же час прозовут юным монахом.

Малькольм сильно покраснел и твердо решил не выдавать себя.

ГЛАВА V Пир Виттингена

На следующее утро королевский кортеж двинулся из Понтефракто. В минуту отъезда сэр Джемс представил леди Иоанне де Бофор своего юного родственника. Тут только Малькольм увидел восхитительное создание с ясными голубыми глазками, со свеженьким розовым личиком, обрамленным белокурыми волосами. Девушка, краснея, ласково приветствовала его с истинно королевским величием. Леди Иоанна так поразила Малькольма, что он просто остолбенел, вспомнив о своей вчерашней ошибке.

Дорогой сэр Джемс, погруженный в мысли о даме своего сердца, предоставил Малькольма самому себе, потому что, несмотря на многочисленное общество, юноша не знал никого, исключая герцога Бедфордского, занятого серьезным разговором с королем и лордом Варвиком, Никеля Берда, лорда Мармиона и некоторых других, составляющих свиту и ехавших поодаль.

Малькольм совершенно пал духом и вообразил, что все пренебрегают им за его невзрачную наружность и затрапезный наряд, но более всего рассердили его эти насмешливые взгляды, которые, как ему показалось, бросал на него молодой Ральф Перси. Недовольство его росло все более и более, и он решился во чтобы то ни стало добиться у короля позволения исполнить свое прежнее намерение – постричься в монахи. Только там, по его мнению, он избавится от света и всецело предастся прелестям уединения. Путники остановились обедать у одного Йоркского рыцаря, но король Генрих, не желая вводить хозяина в лишние расходы, решил, что только дамы и принцы будут у него обедать, а остальные спутники, составляющие свиту, отправятся в соседнюю гостиницу.

Сэр Джемс совершенно забыл о своем кузене, и Малькольм в нерешительности остался у входной двери. Вдруг мимо него прошел Ральф, и, увидев его, крикнул:

– А, вы здесь! Пойдемте вместе. – Потом, указав на дом, прибавил: – Туда входят только личности королевской крови. У нас будет веселее.

Малькольму неловко было признаться, что он тоже королевской крови, и он с благодарностью принял предложение Ральфа. Но Бердсбери, схватив за поводья его лошадь, вскричал:

– Нет, сэр, ваше место не там!

– Ах, оставьте меня! – умолял Малькольм, совершенно растерявшись. Он взглянул на Перси, и увидел его озадаченный и насмешливый взгляд. – Они обойдутся без меня!

– Вы никогда не получите себе надлежащего места, если сами не завоюете его, – ответил старый джентльмен, проводил растерявшегося юношу до двери и прибавив: – Ради чести Шотландии, сэр! – громко провозгласил Малькольма по титулу и втолкнул его в зал.

Очутившись таким образом среди высшего общества и оглушенный громким разговором и суетой, Малькольм совершенно потерял голову и не знал куда деваться. На его несчастье один из сыновей хозяина как-то неловко толкнул его и чуть было не свалил с ног.

Вдруг чей-то голос, сперва по-французски, потом на ломаном английском языке ласково предложил ему место. Малькольм поспешил сесть. Личность, так предупредительно помогшая ему в критическом положении, была никто иной, как Эклермонда Люксембургская, – та самая девушка, которую он принял за Жанну Сомерсетскую. Малькольм был слишком сконфужен, чтобы сразу осмелиться поднять глаза на кого бы то ни было; и только съев пирог и выпив стакан вина, предложенные ему соседкой, он немного оправился и произнес несколько несвязных слов в ответ на вопрос молодой девушки насчет их путешествия.

Тут Малькольм вскинул на нее робкий, но вместе с тем такой благодарный взгляд, что она невольно проговорила:

– Я тоже, как и вы иностранка, милорд.

При звуке этого тихого, ласкающего голоса, Малькольм совсем ободрился, и только тогда смог разглядеть соседку. Темные, задумчивые глаза, с ласковым и одновременно строгим выражением рта, высокий лоб и оливковый оттенок ее овального личика, – девушка казалась самим совершенством. Ее головка могла бы служить для изображения св. Екатерины или же св. Варвары, – этих чистых девственниц средних веков. Красота Эклермонды так поразила Малькольма, что он, отбросив всякое замешательство, смело проговорил по-французски:

– Вы из Шотландии, миледи?

– Нет, я не из этой болотистой страны, а из пределов Арденнских лесов, – ответила она.

В скором времени они разговорились и настолько познакомились, что когда подан был сигнал к отъезду, то Эклермонда позволила Малькольму посадить ее на седло.

Юноша был очень доволен этой честью, и поехал рядом с девушкой: теперь ему было нечего опасаться насмешливых взглядов Ральфа Перси!

С другой стороны Эклермонды ехала маленькая, тщедушная девушка, на которую Малькольм вначале не обратил ни малейшего внимания, приняв ее за ребенка.

В скором времени к путникам подъехал старый сэр Луи Робсарт, и сказал, что леди Вестморленд послала его справиться о мадемуазель Алисе де Монтегю.

– О, сэр! – вскричала испуганно девушка. – Передайте, что мне очень хорошо возле леди Эклермонды.

– Лучшего общества вы не могли себе выбрать, дитя мое, – ответил сэр Луи, улыбаясь, и повернув лошадь, поехал далее.

После отъезда Робсарта Алиса тихо сказала Эклермонде:

– Позвольте мне остаться с вами; для меня здесь все так странно и ново…

– Вы мне говорите так, как будто я здесь дома, – возразила Эклермонда, – но не я ли чужеземка!..

– О, да! Но вы так хорошо знаете придворные обычаи; меня же только что взяли из Мидлхэмкастля и велели ехать на встречу королевы.

Кроткой и застенчивой девушке этой пошел только шестнадцатый год. Она была единственной наследницей графа Солсбери, последнего из Монтегю, в то время сражавшегося во Франции. Матери у нее давно уже не было, и отец пожелал, чтобы она находилась при английском дворе для заключения контракта, по которому должна была выйти замуж за сэра Ричарда Невиля, одного из двадцати двух сыновей графа Уэстморлендского. Алису поручили попечению графини, – женщины сурового и повелительного характера; ее резкие манеры наводили страх на неопытную девушку, и потому она, подобно Малькольму, пригрелась под крылышком Эклермонды, обращение которой не только вселяло любовь, но и сулило покровительство.

Вскоре путники подъехали к зданию серого цвета, окруженного виноградниками и зеленеющими полянами. Из-за изгороди виднелись черные фигуры, покрытые вуалями, сидящие с прялками в тени деревьев.

– Женская обитель! – сказала Эклермонда.

– О, как не походит она на ту, где живет теперь моя сестра! – вскричал Малькольм. – В обители св. Эббы нет ни единого деревца. Она выстроена на утесе, омываемым бурным морем. Там постоянно дует порывистый ветер, чайки и орлы оглашают воздух своим пронзительным криком под шум бушующих волн.

– Тем не менее, это убежище тишины и спокойствия, – проговорила Эклермонда.

– Да, – сказал Малькольм. – Мир царит в этой обители, все так безмятежно. Зато за стенами ее неистовствуют все стихии.

– Как видно, вам нравится монастырская жизнь, – заметила девушка.

– Я дал себе слово непременно поступить в монахи, – ответил он. – Но мой король требует, чтобы я сначала познакомился со светом… – Тут Малькольм спохватился и проговорил: – Забудьте, пожалуйста, что я вам говорил… Мне запрещено объявлять кому бы то ни было об этом…

– Рассказывать никому не стану, – ответила Эклермонда, – но это не помешает мне помнить ваши слова потому, что наши взгляды на этот счет совершенно схожи: меня также посвятили в монахини и я только и мечтаю скорее постричься.

Эклермонда проговорила это самым спокойным тоном, потому что поступление в монастырь считалось в те времена обыкновенным делом. Но Алису слова эти удивили, и она даже вскрикнула.

– Да, – продолжала Эклермонда. – Я с ранних лет отдана Богу; с семилетнего возраста меня посвятили Ему в Дижонском монастыре.

Потом, желая отвратить от себя разговор, она обратилась к Малькольму, и спросила его, был ли его обет такого же рода?

– Я только обещал самому себе, – ответил тот. – Ни мой опекун, ни настоятель Холдингхэмской обители не позволили мне произносить других обетов.

И юноша, увлекшись, стал подробно рассказывать некоторые случаи из своей жизни.

Эклермонда очень сочувственно отнеслась к его намерению уступить Патрику Драммонду свои земли и земли вассалов, но только не могла понять, почему король Джемс запретил ему рассказывать о своем намерении поступить в монастырь? Она была глубоко убеждена, что человек, объявивший себя посвященным к монашеской жизни, разом ограждал себя от всяких неприятностей.

– Если это так, – сказала Алиса, – зачем же вы постоянно в обществе этой дамы?

И лицо девушки приняло озадаченное выражение, смешанное с оттенком отвращения, что нисколько не удивило бы всякого, мало-мальски знакомого с крикливой и резкой фламандской графиней.

– Она очень добра, – ответила Эклермонда, – и во многом очень помогала мне.

– Расскажите, пожалуйста! – вскричала Алиса.

– Бедной графине, – начала Эклермонда, – пришлось перенести в своей жизни много горя.

– Где ее поместья? – спросил Малькольм.

– В Гено, в Шотландии и Зеландии, – ответила девушка. – Отец ее был граф де Гено, а мать ее – сестра герцога Бургундского, того самого, что был убит на мосту Монтре. Ее выдали ребенком за герцога де Турень, и ей еще не было шестнадцати лет, когда он умер, в одно время с ее отцом. Ходят слухи, что их обоих отравили. Дай Бог, чтоб это было неверно! Во всяком случае, когда бедная графиня осталась одна, Льежский епископ, безжалостный Жан, как его называли, стал требовать обратно ее наследство. Тут она выказала удивительную энергию.

– Вы были с ней тогда? – спросила Алиса Монтегю.

– Да, меня уже взяли из моего Дижонского монастыря после смерти моих милых и храбрых братьев, – да успокоит Господь их души! – убитых при Азанкуре. Мои дальние родственники, граф Сен-Поль и епископ Туренский, приехали тогда в Дижон. Мне не хватало месяца до семнадцати лет, иначе я была бы уже пострижена. К несчастью, земли, принадлежавшие моей бабушке в Голландии и Фландрии, достались мне, и Туренский епископ, не сочувствующий монастырям, как все, принадлежащие белому духовенству, и слушать не хотел о моем намерении. Он объявил посвящение мое недействительным и чуть было тотчас же не принудил меня выйти замуж, если бы по милости неба родственники мои не разошлись в выборе жениха. Тут моя дорогая графиня взяла меня под свое покровительство и дала слово не допускать решения моей судьбы без моего согласия.

– Ведь епископ уничтожил ваши обязательства?

– Да, но ничто не в силах изменить влечение моего сердца, – ответила Эклермонда, – в этом убедил меня святой отец из Цволле.

– Как? – вскричал Малькольм. – Не вправе ли епископ разрешать и связывать на земле?

– Действительно, – ответила девушка, – он был бы вправе, если бы я, как ребенок, произнесла свой обет бессознательно, или же, если бы я раскаивалась в нем. Но так как я всей душой только и стремлюсь принадлежать Небесному жениху своему, которому посвятила себя, то никакая сила на земле не в силах заставить меня изменить этому решению, даже если бы пришлось ради этого вынести всевозможные искушения. В своем самомнении я сказала святому отцу, что вовсе не страшусь искушений, но он сталь усовещивать меня, советуя меньше говорить, а больше молиться.

– Он должно быть очень святой человек, – сказала Алиса, – но и строгий вместе с тем. Кто он такой?

– Каноник из Сент-Андре по имени отец Томас; это совершенный праведник; жизнь свою он проводит в раскрашивании изображений св. Евангелия, и вместе с тем излагает такие святые мысли, что, право, читая их, думаешь, что они сообщены ему божественным откровением.

В первый раз по выходе из Дижона, я слышала его проповедь о наказании и сомнении, и слова его произвели на меня такое впечатление, что я не могла успокоиться до тех пор, пока не спросила у него совета. Если бы даже мне никогда не пришлось видеть его, все же я весь век свой буду благодарить Бога за те несколько месяцев, что я провела в Цволле. Нам вскоре пришлось оставить эти страны, потому что герцог Бургундский заставил графиню отказаться на двенадцать лет от Голландии в пользу его дяди. В скором времени они оба принудили ее выйти замуж за герцога Брабантского, хотя он был ее двоюродный брат, ее крестник и ничто более, как дерзкий мальчишка. Трудно описать все, что нам пришлось перенести в это время. Если бы молодой герцог был предоставлен самому себе, то ей, может быть, удалось бы руководить им; но он был окружен злонамеренными людьми, которые напаивали его до пьяна; и в этом виде он всячески старался доказать, что не боится графини, и доходил иногда до того, что бил ее. Наконец, к довершению всех ее несчастий, герцогиня, свекровь ее, вышла замуж за епископа Льежского, ее злейшего врага.

– Епископа!

– Да, но он получил на это разрешение. Замужество это отняло всякую поддержку у моей бедной графини; все были против нее. Мое положение тоже изменилось: герцог Бургундский всеми силами добивался, чтобы я вышла замуж за одного из его родственников, Бомонда Бургундского, грубого, жестокого и безнравственного человека. Герцог Брабантский совершенно соглашался с его мнением, равно как и герцогиня, мать его, а дяди мои, хотя и не сочувствовали этому выбору, но не смели открыто прекословить герцогу Бургундскому.

Я пробовала было обратиться к императору Сигизмунду, но вряд ли просьба моя дошла до него. В этом безвыходном положении вспомнила я отца Томаса: чем больше я буду надеяться на Бога, тем лучше. Он защитит меня от людей. Но увы! Положение мое с каждым днем становилось все тяжелее, и до меня дошел слух, что Бомонд поклялся отомстить мне за мое сопротивление. Однажды графиня вбежала ко мне в комнату, и показывая свои руки, израненные герцогом ударами кнута, объявила, что ее муж хочет отправить меня, а также всех окружающих ее дам, в Голландию для того, чтобы свободнее издеваться над ней. Она решилась бежать, и предложила мне следовать за ней. Мне казалось, что ко мне явился ангел-избавитель. Ее кормилица принесла нам крестьянское одеяние: высокие, прямые чепцы, черные лифы, пестрые юбки; одевшись во все это, мы чем свет прокрались в церковь и простояли на коленях до тех пор, пока д'Эскаллиот, тот господин, что до сих пор сопровождает графиню, переодетый в крестьянина, не привел нам тележку, в которой мы и доехали до Брюгге. Оттуда мы доехали до Валансьена, к матери графини; но заметив ее намерение выдать нас, мы отправились прямо в Кале. Лорд Нортумберлендский, губернатор Кале, принял нас очень любезно.

– О, как я рада, что вы приехали к нам, англичанам! – вскричала Алиса. – Только жаль, что не мой отец встретил вас! А теперь?

– Теперь я живу с графиней и жду, чтобы дяди мои, видя, что я уже более не в их власти, откажутся от намерения выдать меня замуж во что бы-то ни стало; и я, получив из своих поместий достаточную сумму, буду в состоянии поступить в какой-нибудь монастырь.

– В таком случае выбирайте английский монастырь, – воскликнула Алиса.

– Правда, в Англии я стала свободнее дышать, – ответила Эклермонда улыбаясь, – но где именно будет место моего покоя, один Бог знает!

– Какая странная здесь страна, – заметил Малькольм, – никто не страшится ни насилия, ни обиды!

– Неужели это так странно? – спросила Алиса удивленно. – Здесь вешают нарушителей тишины.

– Хорошо было бы, чтобы такой порядок был и у нас, – сказала со вздохом Эклермонда.

– Не беспокойтесь! – живо проговорила Алиса. – Когда король Генрих совеем покорит Францию, волнения кончатся, и тогда он сумеет заставить родственников ваших оставить вас в покое, и тогда… вы создадите великолепную обитель…

– Король Генрих еще не покорил Франции, – кратко ответила Эклермонды.

– Ну, – весело вскричала графиня Жакелина, лишь только девушки сошли с лошадей, – расскажи-ка мне, строгая черница, каким это способом ты приворожила к себе молодого рыцаря так, что он целый день не отходил от тебя?

– Это скромный и милый юноша, – ответила Эклермонда, улыбаясь.

– Он выглядел теленком, пущенным в чужое стадо! Как это он попал в свиту?

– Он шотландец королевской крови и кузен короля Джемса.

– И наша строгая черница вздумала приручать диких шотландцев и быть для них второй св. Маргаритой! Внук короля! Фи, фи, Клерета! В тебе проявляется честолюбие! Ты была так занята, что чуть было не оставила меня с глазу на глаз с милордом Глочестерским; хорошо еще, что мне удалось удержать у себя епископа Винчестерского. Но все же это лучше, чем оставаться вдвоем с юным отпрыском королевской крови!

Эклермонда весело рассмеялась над этими шутливыми словами графини, и вместе с тем над негодованием, разлившимся по лицу Алисы от ее слов.

Девушка эта, пугливая как лань, страшно боялась своей будущей свекрови, непреклонной и величественной женщины, с ее надменностью, свойственной роду Бофоров. Леди Вестморленд заметила ужас, вселяемый ею в Алису, и с радостью согласилась на предложение Эклермонды Люксембургской взять девушку под свое покровительство. Впрочем, Алиса де Монтегю, при всей своей простоте и наивности, обладала возвышенными чувствами, в чем сходилась с серьезной Эклермондой, к которой относилась с восторженным удивлением ребенка, хотя между ними не было большой разницы лет.

Придворные дамы относились с большим уважением к мадемуазель де Люксембург, и всегда старались избегать ее, если им хотелось поболтать или позлословить, – в таких случаях она давала им сильный отпор, но в беде ли какой или огорчении редкая из них не прибегала к Эклермонде, уверенная найти сочувствие в ее сострадательном сердце; даже сама графиня Жакелина, и та, несмотря на свое вольное обращение и мужские приемы, старалась при ней придерживать свой язык.

Что же касается джентльменов, то они были согласны с убеждением герцога Глочестерского, уверявшего, что леди Эклермонда походила на вдохновенную Дебору. Действительно, молодая девушка, всякому, приближающемуся к ней, давала почувствовать о своем призвании, как по осмотрительности своего поведения и строгим правилам, так и по солидности и темному цвету своего одеяния.

Впрочем, узнав о намерении Малькольма поступить в монастырь, и заметив его одинокое положение, она почувствовала к нему сочувствие и приблизила к себе более, чем кого другого из рыцарей; он же, со своей стороны, благоговел перед ней, и, подобно Алисе, искал ее покровительства и дружбы.

Совершенно увлеченный Анной де Бофор, король Джемс не обращал никакого внимания на Малькольма; к тому же женское общество, по его мнению, должно было принести большую пользу молодому человеку, который день ото дня становился развязней и веселее и приобретал ловкость и уверенность в обращении, в чем еще совсем недавно никто не мог подозревать его.

Впрочем, в Лейчестере, где должны были провести Пасху, юношу ожидало большое огорчение: посланный из Дюрама привез письмо из Холдингхэма, уведомляющее о смерти доброго сэра Дэвида Драммонда. Событие это, совершившееся через два года после отъезда Малькольма, было лишь для одного него неожиданным, – все окружающие знали безнадежное положение старца.

В своем глубоком горе Малькольм находил утешение только в обществе Эклермонды, которая с сочувствием выслушивала его воспоминания о счастливом времени, проведенном в Гленуски, и рассказы о доброте и набожности его опекуна. Видя, как девушка вместе с ним возносила свои молитвы к Богу во время панихид, совершаемых в память друга, заменявшего ему отца, Малькольм более не чувствовал себя одиноким и испытывал какое-то сладостное спокойствие, сознавая, что его покровительница разделяет постигшее его горе.

В те времена этикет не господствовал еще при дворах. Феодальные монархи считались лишь только первыми дворянами государства, в особенности во времена Алой Розы. А так как Екатерина де Валуа очень любила общество и совершенно хладнокровно относилась ко всему, что не касалось ее собственного достоинства, то и двор ее, не исключая принцев, взятых в плен, составлял как бы одну многочисленную семью, члены которой утром собирались в часовню к обедне, вместе обедали, ездили верхом, охотились и играли в шары, в мяч и тому подобные забавы, смотря по вкусу каждого. Вечера проходили в разговорах, пении и музыке.

Таким образом Малькольму часто представлялся случай быть в обществе Эклермонды и вошло в обычай, если девушка садилась прясть у окна, то Малькольм помещался на подушке у ее ног; если ехала верхом, он подавал ей стремя; благовестили к обедне, он вел ее в церковь и приводил обратно в зал. Наконец, когда садились за стол, он наливал ей воду в вино, и, преклонив колено, подавал ей чашу и салфетку, одним словом, он сделался ее всепокорнейшим слугой. Он так развился и нравственно и физически, что веселый сын Готспура искренно полюбил его и взял под свое покровительство.

– Берегись, – сказал однажды Ральф одному из своих товарищей, – я не позволю обидеть этого молодого шотландца, также как если бы это была девушка.

– Да он немногим отличается от нее, – пробормотал товарищ, – мой маленький брат Дик потягался бы с ним силами.

– Может быть, – ответил Перси, – но, натура у него добрая и энергичная; а когда он глядит на нас своим взглядом, и улыбается своей улыбкой, то не хватит духа у порядочного человека противоречить ему. Наконец, он так метко определяет значение всякой вещи, что в сто раз интересней слушать его, чем кого-либо из вас, потому что у вас вряд ли хватит разума отличить сокола от цапли.

Проведя спокойно Пасху в Лейчестере, двор двинулся к Вестминстеру, где Генрих рассчитывал быть в парламенте и испросить себе, в отмщение убийства Кларенса, субсидию для продолжения войны. Во время пребывания в Вестминстере не было ни удовольствий, ни развлечений, потому что Генрих был всецело предан делам, давая распоряжения по управлению государством в его отсутствие и организуя войска, собиравшиеся под его знамя. Королева очень жаловалась на однообразие такой жизни, на что Генрих ответил ей:

– Утешься, моя прелесть, в скором времени откроются для вас празднества, пиры, увеселения: я дал слово произвести в рыцари мэра Виттингтона, и ходят слухи, что он готовит замечательный пир в Гилдхолле.

– Мэр! – вскричала Екатерина с презрением. – Братья мои скорей отсекли бы голову такому простолюдину, как он, но конечно, никогда не произвели бы его в рыцари.

– Может быть, – ответил сухо Генрих. – Хотелось бы мне знать, с каким сортом людей водятся ваши братья в Париже? Что же касается звания Виттингтона, то вы можете успокоиться. Руждрагон сказал, что он происходит из лучшей Глочестерской фамилии.

– В таком случае тем стыднее для него марать себе руки торговлей, – возразила королева.

– Увидим, так ли ты будешь рассуждать, если он облечет твои белые ручки испанскими перчатками? Вам, женщинам, я бы советовал лучше вести дружбу с купцами, чем ссориться с ними.

– О! – вскричал Гэмфри. – Дамы эти не видели великолепные шелковые и бархатные материи, что он преподнес моей сестре Филиппе, когда она отправлялась в Швецию. Счастлива та невеста, если честный Дик наделит ее приданым!

– Но моему мнению, – вмешалась графиня Жакелина, – этому мужичью и без того большая честь, если мы носим их материю; зачем же еще унижаться и есть за одним столом с ними? Дерзость этих нидерландцев превысила бы всякую меру, если бы и мы вздумали таким образом поддерживать их.

– Кроме великолепного обеда, которым он угостит нас, – сказал король, – мы увидим ту замечательную кошку, о которой так много было разных рассказов.

– Что? Неужели эта удивительная кошка действительно существует, и она составила ему такое состояние?

– Моя тетка, графиня Орлеанская, часто забавляла моего отца этим рассказом, – промолвила Екатерина. – Неужели это не сказка? Что же сталось с этой кошкой?

– В Гилдхолле вы увидите эту кошку, нарисованную рядом с Виттингтоном; он сам может рассказать о ней все подробно, как бывало рассказывал мне, когда я еще был ребенком. Я обещал ему специально приехать из Франции, чтобы отпраздновать его третьи выборы. В четверг я поеду в Сити, и все, кто любит хорошее вино, хорошие форели, золото и хороших людей, поедет вместе со мной.

Конечно, никто и не подумал отказаться от такого предложения, даже королева; она хоть и старалась оправдать перед графиней Жакелиной странные вкусы своего мужа, тоже отправилась в путь.

Таким образом, блестящая кавалькада въехала в город, где народ встретил ее приветственными криками.

У собора все сошли с лошадей и каждый кавалер ввел свою даму в церковь. После обедни король в сопровождении почтенного старца в красной мантии, обшитой белым мехом, подошел к алтарю.

Странное и, вместе с тем, умилительное зрелище представлял Генрих, когда совершив над старцем обряд посвящения, он поднял его с колен и поздравил с рыцарским достоинством мессира Ричарда Виттингтона.

В первых рядах стояла немолодая, но еще свежая женщина, в глазах которой блестели слезы гордости и удовольствия – это была жена мэра, Алиса Виттингтон.

По окончании обряда король подошел к ней и предложил ей руку. Когда же сэр Ричард Виттингтон подошел в свою очередь к королеве Екатерине, то хотя такая фамильярность ей и не очень пришлась по вкусу, но не желая унизить своего достоинства каким-нибудь скандалом, она подала ему руку; и каково же было ее удивление, когда этот негоциант, к которому она относилась с таким пренебрежением, заговорил с ней на французском языке лучше, чем многие дворяне, составляющие ее свиту.

Что касается Малькольма, то он не менее французских принцесс быль врагом всякого сближения с мещанством, и среда, в которой он до сих пор жил, не могла дать ему понятия о значении этого класса. И потому, когда он увидел, что принцы Джон и Гэмфри подошли к горожанкам и стали ласково разговаривать с ними, он пришел в негодование от такого, как ему казалось, унижения своего достоинства перед богатством, и только мечтал, чтобы как-нибудь избавить свою будущую королеву от такого посрамления. Но в ту минуту, как он собрался предложить свою руку леди Иоанне, здоровенный альдерман увлек ее за собой; веселый граф де Марч, всегда готовый на шутки, видя замешательство Малькольма, совершенно неожиданно подвел его к какой-то круглолицей бабенке в красной юбочке и черном лифе, которая тотчас же принялась высказывать свое сожаление, что его в такие молодые годы отправили на войну. Напрасно старался юноша убедить ее, что он не француз и никогда не бывал на войне, она и слушать не хотела, утверждая, что выговор его доказывал его иностранное происхождение, а хромота – что он ранен. Покраснев до ушей, Малькольм пояснил, что хромает он с рождения; тут соболезнование бабенки удвоилось, и она принялась советовать ему обратиться к доктору Каиусу, или же попросить рецепт у миссис… то есть леди Алисы Виттингтон, – добрейшей женщины, когда-либо существовавшей на свете, хотя и жены лорда мэра, но держащей себя наравне с простой крестьянкой. Жаль очень, продол жала она, что Бог не дал ей детей, потому что она лордом мэром настоящие отец и мать для сирот и неимущих, равно как и для всех несчастных.

Малькольм был в ужасном волнении, боясь, что вот-вот подведут его к хозяйке, и все на него обратят внимание. Но тут все общество вошло в Гилдхолл.

В огромной, роскошно убранной зале были накрыты столы, наполненные золотой и серебряной посудой такой ценности, что герцог Орлеанский не мог не заметить королеве Екатерине, что во Франции такой проходимец как Виттингтон никогда бы не смел выставить пред принцами и дворянами такой роскоши из боязни, что ее у него отнимут с извинениями или без оных.

Посреди комнаты был зажжен очаг, пламя которого было сдобрено корицей и другими пряностями, распространяющими удивительный аромат по всей комнате.

Приведя к месту хозяйку дома, король Генрих подошел к огню и громко сказал:

– Вы нас балуете, сэр Ричард! После такой роскоши как нам снова привыкать к дыму наших сырых дров? Это самый ценный огонь, когда-либо виденный мной в обоих государствах!

– Он будет еще ценнее, – сказал Виттингтон подходя к королю.

– Вряд ли, – ответил Генрих, – если только не бросить туда корону. Но на это у меня не хватит средств, потому пожалуй, ее придется в скором времени заложить.

Вместо ответа лорд мэр хладнокровно вынул из кармана огромную пачку пергаментов, связанных лентой и улыбаясь преподнес их королю.

– Вы показываете мне это, верно, для того, чтоб отнять у меня аппетит перед обедом и тем сэкономить на мне, – вскричал Генрих, с отвращением посматривая на пачку. – Неужели вы скупили все обязательства, выданные мной в бедственные времена целой своре евреев? Не придется ли мне послать за своей короной прежде, чем уйти отсюда? Впрочем, – прибавил он, – я рад кредиторам подобного вам круга; только я боюсь, сэр Ричард, я боюсь, что много пройдет времени до тех пор, когда вы получите чистое золото вместо этих грязных пергаментов. Но ты с ума сошел, Дик Виттингтон! Дайте щипцы!

Ричард, тихо улыбаясь, положил связку на пылающий огонь.

Генрих кинулся щипцами вытаскивать документы, и чуть было не вытащил их, но лорд мэр удержал его руку.

– Да знаете ли вы, леди Алиса, – вскричал Генрих, – что стоят эти бумаги?!

– Шестьдесят тысяч ливров, – ответила она спокойно. – У мужа моего есть свои фантазии, и я умоляю ваше величество не препятствовать ему исполнить то, к чему он готовился столько времени.

– Да, сир, – прибавил Виттингтон, – вы знаете, что Господь наградил нас своими благами…

– Ты победитель, Виттингтон! – вскричал король, с улыбкой поднимая голову. – Ты отправляешь меня за море, обязанного тебе всем. Кэт! – обратился он к жене. – Благодаря его, он оказал твоему мужу великую услугу!

Екатерина грациозно протянула мэру свою беленькую ручку и вместе с тем удивленно посмотрела на мужа, пришедшего в такой восторг от этих дымящихся бумаг, запах которых заглушал аромат горящей корицы. Но лорд мэр вновь подбросил на пылающие уголья щепотку пряностей, и пир начался. Нечего говорить о всей роскоши обеда, которая была изумительна. После же всевозможных пирожных и десерта, принесли великолепную кошку с эмалевыми глазами, и Генрих провозгласил первый тост: За здравия кошки!

Каждый из посетителей нашел у себя под салфеткой по паре надушенных перчаток испанской кожи, на которых было вышито по тигровой кошке.

Малькольм был в восторге, что ему удалось усесться рядом с Эклермондой, но ему досадно было, что та обращала все свое внимание не на него, а на своего соседа с другой стороны, худощавого молодого человека с мечтательным выражением лица, представителя общества золотых дел мастеров.

– Что это за монахиня стояла у дверей, – спросила она, – совершенно как наша бегинка?

– Такого ордена у нас нет, – ответил молодой человек с недоумением.

– Э, мастер Прайс, – вскричала миссис Вольт. – Общины обязаны были посещать бедных, учить детей молитвам, принимать их у себя и давать более обширное образование. Они должны были также ходить за больными и помогать им.

– А можно будет посетить эту общину? – вскричала Эклермонда.

– Конечно, – ответила миссис Вольт. – Я с удовольствием пойду с вами – там у меня еще есть знакомые.

Эклермонда с удовольствием приняла это предложение, что в высшей степени возмутило шотландскую гордость Малькольма.

По окончании пира все королевское общество село в лодки и по Темзе отправилось обратно в Виндзор.

ГЛАВА VI Малькольм и Эклермонда

– Что намерен ты делать с этим юным отпрыском знаменитого рода Стюартов? – спросил король Генрих Джемса, глядя вместе с ним на Малькольма, играющего с Ральфом Перси в ключи – первоначальную форму игры в кегли.

– Я уже решил его участь, – ответил Джемс.

– А каким образом?

– Хочу женить его на Эклермонде Люксембургской.

Вместо ответа Генрих только протяжно свистнул.

– Ты разве имеешь на нее другие виды? – спросил Джемс.

– Я? Да какие же виды могу я иметь на голубку, укрывшуюся у меня от когтей сокола? К тому же, не обречены ли они оба на монастырскую жизнь?

– Да, но ведь обеты их не имеют никакого значения, – возразил Джемс.

– Я никогда не позволю себе вмешиваться в подобные дела, – сказал Генрих.

– Ба! – вскричал Джемс. – По-моему, монахи далеко не такие безгрешные люди, чтобы было предосудительно отвлекать юношу от их общества.

– Может быть, – ответил Генрих. – Все же не следует мешать исполнению религиозного обета. Мне кажется, что такими стараниями ты подвергаешь человека опасности изменить своему призванию и быть может увлекаешь его далее, чем сам бы того желал.

– Но у этого юноши никогда не было осознанного призвания к монашеству, – возразил Джемс, – его принудила к тому чрезвычайная робость, сложившаяся вследствие слабого здоровья и недостатка умственной пищи.

– Может ты и прав, – сказал Генрих. – Но почему твой выбор пал именно на нашу строгую люксембургскую деву, годную скорее быть игуменьей в Фонтенбло и управлять, подобно Гильдегонде, и монахинями и монахами в одно и тоже время.

– Потому что, мне кажется, они нравятся друг другу, – ответил Джемс. – Такого рода женщина необходима Малькольму, чтобы сделать из него мужчину; и с помощью ума Эклермонды и ее любви к ближнему, надеюсь, они оба будут способствовать значительным преобразованиям в Шотландии.

– Да, если только тебе удастся уломать ее.

– Ты даешь мне свое согласие, Генрих?

– Мое согласие? Да разве оно нужно? Это зависит от мадам де Гено. Во всяком случае, я бы посоветовал тебе сначала хорошенько обдумать это дело. По-моему, легче будет из твоего прирученного ягненка сделать яростного волка, чем добыть ему в пастушки эту Дебору-пророчицу.

Но Джемс принял этот совет за новое доказательство ланкастерских предрассудков Генриха, и только помышлял, чтобы половчее устроить затеянное им.

Для Малькольма, между тем, наступила решительная минута: ему нужно было сделать выбор между Оксфордом и Францией. При мысли о войне чувство ужаса продолжало овладевать им, хотя гораздо в меньшей степени, чем прежде; теперь ему небезызвестно было, что сражения не повторяются ежедневно, и что часто они бывают совсем не опасны.

Он ни за что бы не расстался с королем, если бы был уверен, что женская половина двора тоже отправляется в поход. Оставаясь же с Оксфордскими монахами, он терял из виду ту, которая составляла теперь в его глазах все. При этом ему неприятен был такой разрыв со старыми привычками, слившимися, по его мнению, со всем его существованием; кроме того, ему мнилось видеть в каждом слове Эклермонды и в каждом взгляде, брошенным ей на него, сочувствие ее в пользу убежища, где царит наука и благочестие. В отношении же Ральфа Перси и других придворных товарищей, он стыдился такой нерешительности, и из опасения насмешек с их стороны готов даже был отказаться от исполнения религиозных обрядов, над которыми они смеялись и находили недостойными мужчины; к тому же он не был уверен, что при встрече с неприятелем им не овладеет паника, чем, конечно, он осрамится на всю остальную жизнь. В сущности же, он сам не знал определенно, чего хотел, потому что оставался в той же нерешительности и тогда, когда узнал, что королева не желает сопровождать своего мужа в походе, а остается со своими дамами или в Шене, или же в Виндзоре. Теперь уже не было никакого сомнения, что он более не увидит Эклермонды, – звезды, руководящей его жизнью, олицетворяющей все его мечтания, взлелеянные им еще тогда, когда он повторял английские поэмы, в особенности ту умилительную легенду, где говорится о святой Екатерине. Углубленный в мысли, он стоял однажды у окна, раздумывая о своем исчезающем счастье, как вдруг к нему подошел король Джемс и весело спросил:

– Ну! Не овладел ли тобой припадок, дитя мое?

– Какой припадок, сир? – спросил Малькольм, широко открыв глаза.

– Припадок… нежной страсти.

Малькольм вскрикнул от ужаса, и покраснел, как маков цвет:

– Сир! Сир! – залепетал он заикаясь.

– Такое негодование – явный признак болезни, – возразил Джемс.

– Сир! Сир! Не богохульствуйте, умоляю вас!

– Не в моих обычаях богохульствовать, – ответил Джемс, стараясь быть серьезным. – Никак не думал я иметь дело с таким святым.

– Я святой? Нет, нет, не я, конечно! Но чтобы я дерзнул коснуться подобной мыслью ее… О, сир! – и Малькольм закрыл лицо руками. – Возможно ли, чтобы вы так ошиблись во мне!

– Я вовсе не ошибся в тебе, – ответил Джемс, окинув юношу проницательным взором.

– О, сир! – вскричал снова Малькольм, все более и более горячась, – вы ошибаетесь – никогда, никогда у меня не было мысли в отношении нее, кроме самого чистого благоговения. Она для меня нечто вроде святой Маргариты, или…

Но видя, что король улыбаясь продолжал так же пристально смотреть на него, Малькольм смешался и принялся в отчаянии ломать себе руки. Король не переставал улыбаться, и наконец промолвил:

– Да, Малькольм, иначе и не могло быть: ты человек, а не монах.

– О! Зачем жестокость ваша простирается до того, чтобы заставить меня пренебрегать самим собой! – рыдая сказал Малькольм.

– Она ведь не святая и не инокиня, запертая в монастырь, но женщина, могущая покориться избранному ею человеку.

– Избранному! – вскричал Малькольм. – Если она снисходительно смотрела на меня, то единственно потому, что знала о моих намерениях.

– Отлично! – возразил король. – Таким-то образом пламя и возгорается.

– Никогда!

Это было произнесено Малькольмом с таким глубоким вздохом, что Джемс рассмеялся: очевидно, – с одной стороны, по крайней мере, – трут был еще не готов.

– О, сир, – сказал юноша со вздохом, – зачем вы хотите зародить во мне эту мысль? Она ведь только сделает меня несчастным! Будь даже эта женщина призвана жить в мире, и тогда она никогда не согласилась бы быть женой такого безобразного, хромого, как я…

– Молчи, неразумное дитя! Что прошло, того не воротишь! Теперь ты совершенно иной, чем был прежде. Еще годик-другой в рыцарской школе Генриха, и ты вернешься домой таким совершенным молодым человеком, что ни одна девушка не погнушается тобой.

Король ушел, а Малькольм впал в задумчивость, близкую к бесчувствию; его поразило осознание такой внезапной перемены, происшедшей в его мыслях, и озадачили странные речи короля, – его кумира, – так ревностно старающегося возбудить в нем такие, по его мнению, греховные надежды. Взволнованный, стыдясь самого себя, мучимый тысячами самых противоречивых мыслей, Малькольм ходил взад и вперед по комнате, размахивая руками, садясь поминутно, чтобы спокойнее обдумать это дело; но кровь кипела в его жилах, мысли путались, и он снова принимался порывисто ходить по комнате. Когда же пришлось вернуться в зал, где уже собрались все придворные дамы, он, совершенно растерянный, промолчал все время, и кончил тем, что отошел в самый отдаленный угол от того места, где сидела ничего не подозревавшая Эклермонда.

Оставшись с глазу на глаз с королем, он воскликнул:

– Это совершенно немыслимо, сир!

Джемс улыбнулся, видя, как яд овладевал всем существом Малькольма.

Мысль Джемса отвлечь своего юного кузена от монашеской жизни родилась вследствие глубокого убеждения, что Малькольм может принести гораздо больше пользы, живя при его дворе, чем в монастыре, и что религиозные порывы юноши были только следствием недостатка энергии. Кроме того, он был уверен, что поженив Малькольма на такой женщине, как Эклермонда Люксембургская, он не только составит счастье своему любимцу, но одновременно окажет важную услугу всей Шотландии.

Руководимый такими мыслями, король рискнул открыть свой план графине де Гено, без согласия которой ничего не могло устроиться. Жакелина громко и долго смеялась, узнав, что ее величественная Эклермонда сделалась предметом страсти маленького бледнолицего кузена. Впрочем, в случае, если девушка изъявит свое согласие, графиня обещала не делать никаких возражений, говоря, что будет даже очень рада, если леди согласится снизойти со своего пьедестала. Во всяком случае, она была готова держать пари, что Эклермонда и не помышляет выходить замуж, – не занята ли она была в настоящее время осмотром благотворительных заведений?

Действительно, в то самое время, как Джемс вел переговоры с графиней де Гено, Эклермонда в сопровождении доктора Беннета и Алисы спускалась в лодке вниз по Темзе, по направлению к Лондонской башне, чистой в то время от всяких злодеяний, которые впоследствии составили ей такую грустную известность. На ступенях, ведущих в богадельню св. Екатерины, их встретили, кроме знакомой уж им миссис Бельт, сэр Ричард Виттингтон со своей почтенной супругой и мистер Уильям Кедбесби, серьезный и уважаемый старец, управляющий богадельней с самого начала царствования Ричарда II. Мистер Уильям с удовольствием принялся рассказывать приезжим о многочисленных посещениях доброй королевы Анны Богемской и об ее снисходительных разговорах со стариками богадельни и детьми, живущими в училище. Когда же он узнал, что Эклермонда принадлежит к княжескому дому Люксембургскому, он совершенно рассыпался перед ней в любезностях.

Осмотрев богадельню, сэр Ричард Виттингтон пригласил молодых девушек в свое великолепное жилище. После роскошного обеда хозяева расстались с путниками, совершенно довольные друг другом.

На обратном пути в Вестминстер Эклермонда сидела на корме лодки и так задумалась, что не обращала никакого внимания ни на прозрачную воду реки, ни на веселые сады, разбросанные по берегу, ни на церкви и замки, видневшиеся вдали.

Алисе наскучило такое молчание, и она, обняв тихонько свою приятельницу, сказала, украдкой глядя ей в лицо:

– Можно узнать твои мысли, моя Клеретта? Ты без сомнения воздвигнешь богадельню вроде той, что мы сейчас видели?

– Без сомнения? Увы, нет! – промолвила Эклермонда со слезами на глазах. – Я постараюсь, но…

– О да, конечно! Ты устроишь, ты устроишь! – вскричала Алиса. – А так как у вас и без того довольно бегинок, то ты вернешься в Англию, и будешь здесь основательницей.

– Здесь, дитя? Да ведь у вас в Лондоне есть сестры из богадельни св. Екатерины.

– Да разве у нас нет других городов, кроме Лондона? Саутгемптон, например? Ах, сколько туда приезжает несчастных странников, нуждающихся в различном попечении… Эклермонда – свет мира – не даром же тебе дали это красивое имя, и заведение, устроенное тобой будет названо в честь тебя.

– Тише, тише, маленькая сорока! Оно не должно быть названо в честь меня.

– Но народ назовет его так, а святой отец наш тебя, конечно, причислит к лику святых. Жаль только, что мне не удается услышать, как все будут говорить о тебе, как о святой Эклермонде, ведь в таком случае придется мне пережить тебя, чего бы я никак не желала.

– Молчи, молчи, дитя! С подобными мыслями не принимаются за такие дела. Льстюшка! Счастливо для меня, что судьба должна нас скоро разлучить, и что только изредка мне придется слышать твой любящий и безумный говор.

– А если, – вскричала Алиса, увлеченная постройкой не воздушных замков, но воздушных монастырей, – вдруг этот заморский рыцарь явится сюда и не пожелает жениться на такой маленькой и ничтожной девчонке, как я? Тогда я от всей души поблагодарю его и упрошу отца передать ему все мои земли и замки, и оставить мне столько денег, чтобы я могла поступить под начальство моей милой Эклермонды, которая тогда будет мне матерью-игуменьей.

Тут Алисе было строго-настрого приказано молчать. Подобные речи были совершенно неуместен в устах покорной девушки и обрученной невесты. Судьба ее была решена, и долг повелевал ей готовиться быть достойной женой и хорошей хозяйкой. А так как слова эти не пришлись по вкусу молодой девушке и она нахмурилась, то Эклермонда принялась красноречиво изображать перед ней умилительную картину того благодетельного влияния, которое может иметь на окружающих владелица замка, воспитывающая своих детей и детей вассалов в религиозных правилах нравственности, помогающая неимущим, покровительствующая Божьим людям, странникам и богомольцам, одним словом, во всех отношениях поступающая так, чтобы расположить к себе сердце мужа и заслужить его доверие. Эклермонда говорила с таким увлечением, что прекрасные глаза молодой девушки наполнились слезами и она, подняв голову, воскликнула:

– Такой образ жизни скорей придется по нраву тебе, – ты так хорошо его описываешь! Ах! Зачем у меня нет брата? Тогда бы ты сделалась графиней де Солсбери, а я бы поступила в монастырь!..

Эклермонда покачала головой.

– Неразумное дитя, – сказала она. – Судьба наша была решена помимо нашей воли. Чепец или вуаль, бархат или саржа, не все ли равно? Лишь бы мы шли по стопам Божьим. Ведь Он не станет разбирать, кто из нас жил в замке, кто в монастыре, но лишь кто исполнил Его Святую волю.

Возвратясь в Вестминстер, Эклермонда была встречена громким возгласом графини де Гено, с пронзительным смехом объявившей ей, что все великое, к которому она готовила себя, ограничивается просто-напросто замужеством с хромым шотландским принцем; затем под видом строгого назидания она принялась объяснять ей все последствия того особенного внимания, с которым она относилась к молодому человеку.

Речи графини не смутили Эклермонду, она в сущности не придавала никакого значения ее словам, и ограничилась ответом, что Малькольм ничем не хуже прежних искателей ее руки. Жакелина захлопала в ладоши, вскричав:

– Вот, чего я не ожидала, Клеретта! Никогда не прощу я тебе, если по твоей милости проиграю пари! По-видимому, принц целил метко! Сердце ее тронуто изяществом его походки!

– Мадам, – вскричала Эклермонда, видимо взволнованная, – вы бы хоть пощадили его убожество!

– Как она расстроена! – вскричала снова графиня. – Ах, что бы я ни дала, чтобы видеть, как эта гордая барышня станет учить диких горцев читать молитвы и носить штаны, а маленький принцик будет ей переводчиком, точь-в-точь, как тот блаженный предок короля Джемса, о котором он рассказывал.

Много насмешек бывало направлено на Малькольма со стороны графини и раньше, но никогда они не были так яростны. Впрочем, Эклермонда не обращала на них никакого внимания до той самой минуты, когда Джемс пришел к ней и сказал, что его очень обрадовала графиня де Гено, передав ему о той доброте, с которой Эклермонда относилась к его юному родственнику, усовершенствованию которого она так много способствовала, за что и приносит ей свою глубокую благодарность.

Эклермонда ответила спокойно, что лорд Гленуски религиозный, любезный и добрый молодой человек.

– Я всегда был убежден в этом, – ответил Джемс, – и вполне счастлив, что вырвал его из когтей наших диких кузенов. Но сударыня, я никак не ожидал тогда, чтобы по вашей доброте я был бы так скоро лишен возможности сам окончить образование этого юноши. Теперь же, если вы позволите сказать, по моему мнению для совершенного окончания вашего дела необходимо ему дать надежду.

– Надежда должна быть в каждом благочестивом сердце, сир.

– Конечно, но нам, смертным, нужна земная надежда, чтобы воодушевить и поддержать нас.

– Я думала, что лорд Гленуски посвящен в монахи.

– Он никогда не был посвящен, разве только своими врагами. Регент д'Альбани и жестокие сыновья его всеми силами старались напугать Малькольма и засадить его в монастырь с целью завладеть его сестрой и всем состоянием. В чем они, конечно, преуспели бы, если бы в то время он не был в Шотландии. Но верьте мне, молодой человек этот никогда в сущности не имел подобного влечения.

– Может быть, – ответила Эклермонда несколько грустно.

– Но так как у него нежная натура, склонная к мечтательности, – продолжал Джемс, – жизнь ему подчас могла бы казаться тяжелой без лучезарной звезды, могущей поддержать его и руководить им.

– Если это так, дай Бог ему встретить достойное себе создание.

– Поздно уже говорить о том, что он мог бы встретить. Мелькнувшее перед ним счастье воодушевило его и лишило возможности искать другого.

– Вы настоящий менестрель, сир, и нежные звуки так и льются из ваших уст.

– Нет, сударыня, слова мои выражают только истину, – от вас одной зависит составить счастье Малькольма…

– Это давно уж не в моей власти, сир.

– Я не стану настаивать на решении теологов относительно вашего обета; во всяком случае, прошу вас обратить внимание на то, что святейший папа в Риме может уничтожить всякое сомнение касательно этого дела. Ведь вы смотрели на монастырь не иначе, как на средство избавиться от преследований искателей вашей руки, которым, надеюсь, вы предпочтете моего кузена.

– Не слишком лестно было бы для лорда Малькольма, если бы я поставила его на одну доску с Бомондом Бургундским, – ответила Эклермонда, – но повторяю вам еще раз, сир: меня останавливает не выбор, а то убеждение, что я не властна располагать собой.

– Я не настаиваю ни на вашей любви к Малькольму, ни на том, чтобы вы теперь же приняли его предложение, – ответил Джемс, – все это может быть отложено до того времени, когда я снова представлю его вам, одаренного всеми качествами, пробужденными вами, которые до того времени разовьются еще блистательнее. По крайней мере, позвольте мне объявить ему, что не чувства ваши, а только сомнения говорят против него.

– Мессир, – ответила строго Эклермонда, – давать несбыточные надежды – значит обманывать человека! Объявляю вам, что всякая ответственность в этом деле должна пасть не на меня, а только на вас!

С этими словами она, слегка наклонившись, медленно вышла из комнаты, оставив озадаченного Джемса с полуулыбкой на устах.

– Какая гордость! Какое высокомерие! – промолвил он. – Действительно, она достойна своего призвания. Она из тех женщин, что могут управлять десятками монахинь, и при малейшем знаке заставить преклоняться пред собой всех каноников и игуменов христианства. Но Малькольму нужна именно такая женщина, и если она вздумает выйти замуж, то более подходящего мужа она не может найти! Бросать своего плана мне не следует: одна любовь в состоянии сделать из него человека. Впрочем, она свободна изменить свои мысли до тех пор, пока ее еще не постригли. Если бы я только мог поговорить с ее духовником и объяснить ему, какую пользу может подобная женщина принести Шотландии, тогда быстрее достиг бы цели; к тому же в Шотландии моя Жанна найдет в ней хорошую помощь и поддержку. Во всяком случае, надо ждать окончания войны.

Чуть позже Джемс сказал Малькольму, что он говорил с предметом его страсти, и Эклермонда ответила, что препятствие, останавливающее ее, никоим образом не происходит от Малькольма, а только от данного ею обета.

При этих словах Малькольм смутился и покраснел от радости. Король продолжал:

– Что же касается этого обета, – и он пожал плечами, – мы найдем средство от него избавиться. А ты тем временем сделайся человеком, заслужи себе шпоры и докажи, что способен победить всевозможные препятствия.

Малькольм улыбнулся, и совершенно счастливый, гордо поднял голову, взявшись за рукоятку своего меча; вдруг внезапная мысль омрачила его лицо, и он вскрикнул:

– А Лилия! А Патрик!..

– И этому горю мы можем помочь, друг мой. Ты хорошо знаешь, что Драммонд не желает твоего состояния; он решился собственными трудами приобрести его, и что главное желание твоей сестры – видеть тебя храбрым рыцарем.

Хотя слова Джемса были совершенно справедливы, все же Малькольм глубоко вздохнул.

– А сам ты еще не объяснялся с ней? – спросил король.

– Нет, сир; да и нужно ли это? – спросил нерешительно юноша.

Джемс засмеялся.

– Так отложи это объяснение до того времени, когда сам пожелаешь, или же случай к тому представится, – сказал он, не зная наверное, возбудит ли неловкость и застенчивость Малькольма сострадание в молодой девушке, или же просто презрение, и потому предоставил случаю решить это дело.

У Малькольма не хватило настолько храбрости, чтобы стараться сойтись с Эклермондой ближе; он довольствовался тем, что неотступно ходил за ней по пятам и дрожал при малейшем ее взгляде, и старался избегать его. Теперь он окончательно решился ехать на войну и был занят своей экипировкой, закупая оружие и лошадей для себя и своей свиты, как подобает молодому принцу, готовящемуся сопровождать своего повелителя.

Он даже нашел излишним во время исповеди упоминать о своих сомнениях английскому монаху, не имеющему ни малейшего понятия о его прошлой жизни. Он знал заранее, что всякий священник станет говорить ему то же самое, а так как он официально не произносил обета, то находил излишним упоминать кому бы то ни было о своем прежнем намерении; кроме того, он боялся возбудить в себе прежние беспокойство и сомнения. Тем временем последний день наступил и был посвящен прощанию. Король Генрих упросил королеву удалить от себя графиню де Гено, чтобы без всякой помехи провести последний вечер.

Король Джемс, рука об руку гулял в саду с Жанной де Бофор. Мужья прощались со своими женами; молодые рыцари шептали своим возлюбленным слова, которые до сих пор не решались произнести. Даже сам Ральф Перси, как бы шутя упрашивал красивую Бесси Невиль подарить ему бант, уверяя ее, что будет носить его во все время похода. Малькольм от души радовался, что и у него было кому передать самые сокровенные мысли, но, увы! – сознание это было его единственным утешением, потому что ему не пришлось еще сказать ни единого слова Эклермонде. Но все-таки он был доволен тем, что ее окружали только молодые девушки, и блуждал вокруг, не в силах удалиться, хотя вполне сознавал всю комичность своего положения. Вспоминая о прежних своих отношениях с ней, ему казалось, что король своим вмешательством лишил его счастья и спокойствия; а вместе с тем он ни за что бы не променял то волнение и отчаяние, испытываемые им теперь, на детское спокойствие прежних дней.

За весь вечер он не смог сказать девушке ни слова, а только бросал на нее пламенные взгляды и тотчас же опускал глаза, если замечал, что она смотрит в его сторону; наконец, когда вечер кончился и подан был сигнал к расставанию, он отважился промолвить ей робким голосом:

– Вы на меня сердитесь?

– Нет, – ответила Эклермонда, – между нами не произошло ничего обидного.

Луч радости блеснул во взгляде Малькольма.

– Осмелюсь ли я просить вас помянуть меня в ваших молитвах?

– Конечна, – ответила она, – я буду и о вас молиться, как о всех друзьях своих.

– А если мне удастся… удастся выказать свою храбрость, то трофеи моих побед позволите ли вы принести к стопам вашим?

– Всякий честный и храбрый поступок ваш меня также обрадует, как и всех, кто желает вам добра. Я буду молиться и за вас и за сестру вашу. Да хранит вас Бог, лорд Малькольм, и да благословят вас святые в житейских опасностях, как бы благословили они вас в лоне церкви.

Малькольм, хорошо поняв, почему Эклермонда упомянула о его сестре, не мог более питать надежд. Эта строгая доброта Эклермонды была для него гораздо худшим признаком, чем было бы притворное, отдаление ее; но она с ним говорила, – и этого достаточно было, чтобы ободрить его. Перед ним открывалась блестящая карьера, и какая девушка, как бы свята она ни была, откажет ему в своей руке, когда он сделается поборником честного и святого дела, и в качестве слуги и товарища своего короля внесет в Иерусалим крест святого Андрея? Малькольма утешала мысль, что Эклермонде еще не скоро удастся поступить в монастырь: вряд ли какая обитель отважится принять к себе беглую иностранку такого знатного происхождения и с таким огромным состоянием, в особенности если в числе попечителей ее был Туренский епископ.

ГЛАВА VII Осада Мо

Зимний ветер дул с неимоверной яростью и целые потоки дождя заливали английские палатки, расположенные на берегу Марны во время осады города Мо английским королем Генрихом V. Место это служило оплотом одной из самых грозных разбойничьих шаек, обычно образующихся во время продолжительной войны. Жан де Гост, известный под именем Воруса и принадлежавший к так называемой партии Арманьяков, грабил без разбора всех путешественников, отправляющихся в Париж, забирал их в плен и требовал от их родственников значительный выкуп, а в случае невнесения выкупа вешал пленных на огромном вязе, украшающем торговую площадь города. Предместья Парижа, и те были наводнены этими шайками: разбойники перехватывали обозы со съестными припасами, и жители, выведенные из терпения, обратились, наконец, к Генриху V, прося его избавить их от столь ужасного неприятеля. А так как Генрих желал провести зиму в Англии, где находилась его жена, то он решил напасть на Мо в октябре, надеясь разом овладеть городом; действительно, одной частью города, заключающей в себе торговую площадь и несколько больших монастырей, он овладел без больших затруднений, остальная же была настолько хорошо укреплена и снабжена продовольствием, что королю пришлось осаждать ее по всем правилам военной тактики, несмотря на заранее предвиденные трудности, болезни и опасности, грозящие его войску. Убежденный, что его обаяние во Франции, а может быть даже и благосостояние столицы зависели от его успехов, Генрих решился овладеть городом во что бы то ни стало.

Большая часть английской армии расположилась лагерем перед Мо, во главе ее был сам король и главные представители английского дворянства: Марч, Сомерсет, Салисбери и Варвик, к ним присоединился и король Шотландский, Джемс. Во время отсутствия Генриха он был во главе армии при осаде и взятии Дрейса. Джемс исполнял, до известной степени, должность флигель-адъютанта при английском короле, а тот относился к нему, как к брату. Малькольм же ни на шаг не отлучался от своего короля. В последнее время огромная перемена произошла в юноше. Он почти совсем превозмог болезненную слабость своего детства, и теплое, благотворное солнце Франции подкрепило и развило его.

Хромота его исчезла, и у него появилось столько сил, что он легко мог переносить все трудности похода. Нервы его так окрепли, что когда после первой схватки, в продолжении которой он не смел отойти ни на шаг от Джемса, он не только остался цел и невредим, но, кроме того, получил еще похвалу за свою храбрость, то с нетерпением стал ожидать случая выказать свое удальство. И, странное дело, – по мере того, как воинственная отвага овладевала им, он вместе с Ральфом Перси, искренно начинал бранить французов за то, что те избегали открытого сражения. Малькольм в своем рвении перещеголял даже Ральфа, потому что, к своему удивлению и полнейшему удовольствию, осознал, наконец, в себе храбрость, и боялся, чтобы приятель как-нибудь не узнал о его прежней робости.

Итак, Джемсу удалось возбудить отвагу в молодом человеке, но за это он лишился в нем того, о чем мечтал: товарища по занятиям в парижском университете, где с рвением трудился в то время молодой Джемс Кеннеди, сын Джемса, Кеннеди из Дюпюра и Марии, старшей сестры короля. Шотландский король и доктор Беннет в то время очень интересовались этим университетом, в особенности первый, замышлявший устроить такой же в своем королевстве, – чему, впрочем, стараниями Кеннеди, суждено было осуществиться уже после смерти Джемса. Таким образом, Малькольму, волей-неволей, пришлось выслушивать на этот счет множество предположений, но он, со своей стороны, всеми силами старался уклониться от всякого сближения с Кеннеди: он боялся, как бы его снова не заставили погрузиться в книжные занятия. Конечно, чувством этим руководило, до некоторой степени, опасение насмешек со стороны Ральфа Перси, но главное – твердое нежелание возвращаться к прежнему образу жизни, от которого он совершенно отрекся в данную минуту.

Развитие физической силы Малькольма шло в ущерб его умственным способностям. Он даже стал, мало-помалу, тяготиться своими религиозными обязанностями; причиной этому был и недостаток времени, и фальшивый стыд и, наконец, просто лень.

Во время осады король Джемс с Малькольмом, как состоящие при свите английского короля, помещались в большом, старинном монастыре; вся же армия жила в палатках, что было страшно неудобно из-за разлива Марны; в войске господствовала лихорадка, и не один больной был отправлен в Париж для поправки здоровья или для того, чтобы умереть. Кроме того, темные зимние вечера наводили уныние на армию, привыкшую сражаться только в хорошее летнее время, так что лишь личное влияние Генриха и его неутомимая деятельность могли поддержать дисциплину. В качестве фортификатора, по тогдашнему времени довольно образованного, он был убежден, что единственное средство помочь общему неудобству – вырыть подземные траншеи вокруг всего лагеря; мера – эта вызвала неудовольствие армии. Солдаты без ропота готовы были исполнять любое приказание, как бы тягостно оно ни было, если только дело непосредственно относилось к осаде, но улучшать французскую почву с санитарной целью, по их понятиям, было бессмыслицей, так что без личного надзора главных офицеров работы длились бы нескончаемое время.

В один холодный, пасмурный декабрьский день, под снегом, валившим хлопьями, король Джемс пробирался верхом по грязной, вязкой дороге в сопровождении своего малочисленного конвоя, за исключением сэра Нигеля, отправленного в Париж с особенным поручением. Король с Малькольмом были одеты по-домашнему, без особенных воинских доспехов, в голубых плащах, на которых был только крест св. Андрея, в стальных шлемах без забрал; королевский же шлем отличался только узеньким золотым ободком. Они решили, что излишне было бы надевать хорошее вооружение в такую скверную погоду. Надзор за рабочими был не очень приятным для Джемса поручением, потому что малейший выговор с его стороны возбуждал в солдатах всегда готовую вспыхнуть национальную ненависть к шотландцам, а деморализация в войске была так сильна, что каждую минуту можно было ожидать вспышки.

Что же касается Генриха, то он еще не совсем оправился от сильной простуды и лихорадки, и, кроме того, его беспокоила опухоль горла. Утром этого дня он потерял перстень со своей печатью. В те времена этой печати придавали большее значение, чем даже самой королевской подписи. Генрих никогда не снимал с себя этого перстня, но он как-то незаметно соскользнул с пальца. Целое утро было потрачено лордом Фицзугом, королем Джемсом, Малькольмом, Перси и другими на поиски этого перстня, но все было напрасно, и Генрих решил отправить Фицзуга вырезать в Париже на другой печати маленький значок для отличия от потерянной. Тем временем Ральфу Перси поручено было присматривать за рабочими, а так как он медлил возвращаться, то Джемс вызвался съездить за ним. Король согласился на его предложение, – не от лени, а потому, что не мог оторваться от множества накопившихся дел.

Такой густой туман стлался по земле, что даже в нескольких шагах нельзя было отличить горстку недовольных солдат, находящихся под командой прежних дуэлянтов Тирка, Китсона и Тректона, сделавшихся теперь неразлучными друзьями, хотя, впрочем, прежний нрав их ни в чем не изменился. Милях в двух от места работ Джемсу повстречался Ральф Перси.

– Это вы, мессир король? – вскричал он. – Не совладаете ли вы с этими негодяями? Я посинел от холода, а все-таки не смог заставить их сделать более покатый спуск! Вообразите: этот филин Китсон ответил мне, что ни один йоркширец не имеет обыкновения работать иначе, а потому и он не желает меня слушаться. Когда я замахнулся хлыстом на одного из этих грубиянов, подумайте только, что сделал Тректон? Он сказал, чтобы я остерегся, потому что все эти люди – свободные йомены, и легко могут столкнуть меня в грязь, если я кого-нибудь задену.

– Надеюсь, вы не замахнулись на Тректона?

– Нет, нет! Ведь этот джентльмен – грубая собака; я хотел отхлестать только солдата. Тректону в ответ я сказал, что все это станет известно королю Генриху. Как бы я желал чтобы он был здесь!

– И я не менее вас желал бы того же, – ответил Джемс. – Вряд ли они в таком настроении духа послушают шотландца. Но постойте, Ральф, не беспокойте пока короля, он занят письмами к императору, а это будет поважнее вашего рва.

С этими словами, Джемс продолжал свой путь, и проехав к месту, стал уговаривать работников, даже сам копал землю, но старания его остались напрасны: Тректон и Кингстон были непоколебимы, и с пренебрежением отвергали мысль, что король может понимать больше них в этом деле.

– Посмотрите! – вскричал вдруг Ральф Перси. – Посмотрите, вам еще новое дело взваливается на плечи! Откуда едут эти люди?

Действительно, под прикрытием густого тумана довольно значительный взвод неприятеля тихо поднимался прямо на отряд с видимой целью отрезать их от остального войска. Неприятели были верхом, а англичане, кроме Джемса, Перси, Малькольма и полудюжины людей, составляющих свиту, были пешие. Джемс, не теряя присутствия духа, приказал верховым немедленно отправиться в лагерь за подкреплением, из остальных же устроил маленький смешанный батальон. Все они были стрелки, но луки свои оставили в лагере, а с собой взяли только пики и топоры – довольно сильное оружие против кавалерии, но только в том случае, если пешие не будут выбиты из строя. Тихо продвигались они вперед, чрез болота, лужи, завалы и древесные пни, стараясь держаться как можно ближе к реке. Путь этот был весьма неудобен, но Джемс предпочел его другому, так как он все-таки позволял защитить их от целого взвода конницы.

В течение получаса эта военная хитрость вполне удавалась, но вскоре пришлось выйти на ровное место, и неприятель тут же приготовился к стрельбе. Заметив это, Джемс приказал своему батальону собраться вплотную и выставить вперед пики. Сердце Малькольма затрепетало, – вот где была действительная опасность! Но он приободрился, услышав звонкий голос своего короля, скомандовавшего:

– Смелее, ребята! Скоро мы получим подкрепление из лагеря!

Вдруг раздался крик:

– Шотландцы! Шотландцы! Измена… Нас предали!.. Видите, сэр Перси, они идут на нас… Измена!

– Если бы это и было, дурак, разве Перси побежит от неприятеля? – вскричал Ральф, ударив кричащего. Но паника сделалась всеобщей, все кричали, что шотландский король изменой выдал их своим соотечественникам. Все разбежались в разные стороны, рискуя тотчас же сделаться жертвой неприятеля, если бы тот вздумал преследовать их; но не та была цель нападающих: они только рассредоточили свои ряды и образовали цель вокруг тех, кто пренебрегая бегством, остались стоять неподвижно на месте с мечами в руках. Впереди всех был Джемс; черты его лица выражали непоколебимое мужество льва; за ним – Малькольм, бледный от ужаса, Ральф, кипящий бешенством, Китсон и Тректон со своим обычным невозмутимым спокойствием, Бревстер, и, наконец, слуга Малькольма Гальберт, – все в страшном волнении, смешанным с некоторой дозой тайной надежды.

– Не бойтесь ничего, друзья мои, – сказал Джемс ласково. – Если нам придется поплатиться, то лишь одним выкупом.

– О! Я ничего не опасаюсь, – ответил Ральф.

– Мы не покинем вас, сэр, – сказал Китсон Ральфу, – но, видана ли в свете подобная измена…

– Молчи, осел! – крикнул Перси вместо благодарности за их верность.

В это время всадник на великолепном коне выехал из неприятельских рядов. Это был человек исполинского роста, с резкими и строгими чертами лица; из-под поднятого забрала можно было разглядеть, что человек этот довольно пожилой; щит, висевший на его руке, был до того измят, что на его поперечном разрезе едва обозначалось голубое поле с короной и окровавленным сердцем.

Человек этот был небезызвестен Малькольму; и все-таки он невольно содрогнулся и только кивнул головой, когда пылкий сын Готспура спросил его, действительно ли это смертельный враг его дома – старый Дуглас.

Король Джемс стоял неподвижно, облокотившись на свой меч; шотландец, сойдя с лошади, приблизился к нему.

– Приношу подданнический долг своему верховному владыке! – проговорил он, становясь на одно колено и снимая латную перчатку в знак своего глубокого уважения.

– Остановитесь, лорд Дуглас! – сказал Джемс. – Подданнический долг не приносят пленному!

– Пленный? Да теперь вы уж не пленный, мессир король! – ответил граф Арчибальд. – Давно ожидали мы этого случая, и теперь, со всем оружием и богатством, полученными нами в сражениях, возвратимся с вами в Шотландию, и свергнем низкого Альбани!..

Тем временем Китсон и Тректон переглядывались между собой; они уже было взялись за рукоятки своих мечей, решив скорее в куски изрубить пленника своего государя, чем отпустить его на свободу. Но тут раздались крики со всех сторон:

– Спасем короля Джемса! Спасем короля Джемса!

Рыцари стекались со всех сторон, чтобы повергнуть к стопам короля свой подданнический долг; в числе их Малькольм увидел сэра Патрика Драммонда, громко кричавшего:

– Сир! Давно ожидали мы вас! Будьте свободным королем нашей свободной Шотландии! Доверьтесь нам, верховный наш владыка!

– Довериться вам, друзья мои? – ответил глубоко тронутый Джемс. – Я всей душой доверяюсь вам. Но как заслужу я ваше доверие, если начну с измены английскому королю?

Чтобы обратить внимание на слова Джемса, Ральф Перси поднял указательный палец, и кивнул обоим йоркширцам, стоявшим с разинутыми ртами; они были глубоко убеждены, что всякий шотландец непременно обманщик. Глухой ропот неудовольствия пронесся в рядах шотландцев, что не помешало Джемсу бросить на них отважный взгляд, и продолжать.

– Да, – продолжал он своим звучным голосом, – с измены английскому королю! В настоящее время я принадлежу ему, и он мне оказал такое доверие, какое не оказывалось ни одному пленнику. Могу ли я изменить ему после этого?

– Хитрый дьявол, в какие тонкости то пускается! – пробормотал себе под нос старый Дуглас. Но сдержавшись, продолжал громко: – Если это так, то отдайте нам ваш меч, сир, и мы отвезем вас в Шотландию, как пленника, тогда ваша честь ни в чем не пострадает!..

– Меч мой и честь останутся при мне, даже если тело будет в ваших руках! – возразил Джемс. – Что выиграете вы, увезя меня? До тех пор, пока Англия не возьмет с меня выкупа, у вас будет совершенно бесполезный пленник.

– Сир, – сказал тогда Джон Свентон, выступая вперед, – милорд Дуглас совершенно откровенно говорит вам. Не отвергайте его предложения прежде, чем серьезно не обдумаете его – это единственное средство к освобождению. И если вы действительно желаете сделать переворот в Шотландии, то знайте, теперь настало для него самое благоприятное время.

– Нет, время еще не настало, – сказал Джемс, – я не увижу Шотландии, сражаясь во имя ее обесчещенной рукой!

– Это мы увидим, когда он будет во дворце Эрмитажа, – заметил Дуглас своим приверженцам. – Теперь же, мессир король, отдайте нам ваш меч. Живой или мертвый – вы наш!

– Я не уступлю, – возразил Джемс. – Мертвым вы можете меня взять, живым – никогда!

Потом, обведя взором все эти лица, отражающие на себе самые разнородные чувства, он продолжал:

– Друзья мои! Поверьте, я всем сердцем привязан к своей дорогой родине, и, конечно, для нее не пожалею жизни. Но после стольких лет плена начать с нарушения клятвы я никогда не решусь. Злоупотреблением доверия короля Генриха я не только запятнаю себя, но и Шотландию; низость моя была бы еще гаже, если бы я согласился на предложение милорда Дугласа, потому что на свободе или нет, я все-таки останусь пленником Англии. Джентльмены, дорогие братья мои, вы можете меня освободить только одним способом: оставьте Францию, где волнения только продлятся вследствие вашей великодушной храбрости. Отпустите меня к королю Генриху объявить, что мечи ваши будут к его услугам, если он дарует мне свободу. В таком случае я буду настоящим вашим королем, и мы вернемся домой со спокойным сердцем; тогда я буду стараться, чтобы только ключ охранял замки, изгородь оберегала корову…

При этих словах глаза его метали искры, он выпрямился во весь рост, и редкий из присутствующих, глядя на него, не мог не согласиться в душе, что он действительно был их властелином. Но речь Джемса по поводу обязанностей короля мало согласовывался с мыслями Дугласа Черного, а нахальство этого семейства дошло до того, что графу Арчибальду мнилось, будто королевская власть должна склоняться пред волей Дугласов. И старик вскричал в сердцах:

– Слышите ли его, товарищи? Он признается в своем сочувствии к западу! Подумал ли он, как мало будет стоить нам нанести окончательный удар несчастному, потерявшему последнюю искру храбрости в темнице, и приготовившему Альбани путь к трону. Тот, по крайней мере, хоть истый шотландец!

– Исполняйте вашу угрозу, граф, и положите конец моему слишком продолжительному плену, но только отпустите моих окружающих.

В один голос Перси, Китсон, Тректон и Бревстер объявили, что они будут защищать короля до последней капли крови, а Малькольм кинулся к Патрику Драммонду и стал умолять его спасти короля.

– Ты здесь! – вскричал удивленный Патрик, и в то время, как несколько рыцарей крикнули: «Сир! Сир! Мы не дозволим покуситься на жизнь вашего величества!» он прибавил, подойдя к королю: – Возьмите мою лошадь, сир, и езжайте! Я не допущу, чтобы вам причинили малейшее зло!

– Спасибо, – сказал Джемс, – я охотнее пойду пешком, но только в вашем обществе.

Шотландцы, по-видимому, разделились на два лагеря. С одной стороны был Дуглас, его друзья и сообщники, остававшиеся в нерешительности – напасть ли силой на короля? С другой – Джемс со своим и с Патриком Драммондом, готовыми защитить его во что бы то ни стало.

– Пойдем, – сказал Джемс, и с обнаженным мечом ровным шагом направился к английскому лагерю.

Дуглас не решился преследовать его. Несколько всадников стояли в отдалении. Так продолжали они свой путь до тех пор, пока не перешли ивового забора, находящегося на краю спуска, за которым всякое преследование верхом было невозможно.

Перейдя забор, Джемс обратился к Патрику со словами:

– Глубокое вам спасибо; вряд ли мне можно рассчитывать, чтобы вы были соратником короля-авантюриста?

– Действительно, я не в состоянии буду согнуться под английским знаменем, сир, но всюду, кроме Англии, готов служить вам до последней капли крови.

– Теперь не время доказывать ваше заблуждение, – возразил Джемс, – вот почему и не приглашаю вас идти дальше. Англичане сейчас явятся за нами, и мне остается только поблагодарить вас за услугу.

– Не подумайте, сэр, что намерением нашим было таким образом окончить это дело! Давно, очень давно мечтаем мы, – конечно, исключая сообщников Букана, – отыскать и освободить вас; но никогда не думали мы, что лорд Дуглас осмелится так повести дело.

– Вы немного бы выиграли, если бы лорд Дуглас возвратил меня Шотландии при таких условиях, – ответил улыбаясь Джемс. – Я не возвращусь в свое отечество иначе, как в качестве свободного короля, способного судить без лицеприятия; для этой цели я готовь ждать, и когда наступит время, надеюсь найти в вас хорошего помощника.

– От всего сердца, сэр, – ответил Патрик. Ах, почему я не могу служить вам в данную минуту! Малькольм, ты в хороших руках, дружище! Клянусь честью, я узнал тебя только по голосу, ты удивительно вырос, а что приятнее всего, выказал удивительную храбрость! Бедный отец мой был бы счастлив, увидав тебя таким!

Малькольм покраснел до ушей. Странная вещь, похвалы Патрика не произвели на него ожидаемого действия, он только пробормотал: – Ты знаешь…

– Я получил из Холдингхэмского монастыря письмо от Джонни Свентона; он извещал меня, что отец мой, – да успокоит Господь его душу! – был смертельно ранен этим проклятым д'Альбани. Ах, с каким удовольствием я задушил бы этого негодяя!.. Джонни писал мне еще, что отец отослал тебя на юг к нашему королю, и что сестра твоя находится в монастыре св. Эббы. Правда все это?

Не успел Малькольм подтвердить это, как король прервал его:

– Мне жаль мешать вашему разговору, но всякое промедление может быть опасным для нас обоих. До свидания, сэр Патрик, до лучших времен!

И король дружественно сжал руку рыцаря, и не дав ему более сказать слова, проворно перескочил через ров и шепотом сказал Малькольму:

– Если бы он остался с нами на несколько минут, то непременно узнал бы во мне вашего посетителя, он слишком внимательно вглядывался в меня, – но мне ни в Англии, равно как ни в Шотландии, не хотелось бы выдать тайну своего путешествия.

Малькольм вздохнул свободнее; он чувствовал себя немного виновным в отношении Патрика, и не имея достаточно времени для объяснений, предпочел отделаться молчанием.

Тем временем Китсон приблизился к королю:

– Сэр, – сказал он, – вы человек честный, клянусь именем Китсона! И мы приносим вам извинения за то, что усомнились в вас.

Джемс рассмеялся и крепко сжал протянутые ему руки, сказав:

– Разубедитесь теперь, что шотландец и подлец – одно и то же, и большое спасибо вам за оказанную мне помощь!

– Я всегда рад придти на помощь таким честным людям, как вы, сэр, – ответил Китсон откровенно.

Затем Джемс, обратившись к Ральфу Перси, спросил его мнение о Дугласе.

– Это крепкая и непроницаемая старая башка, – ответил Ральф. – Если бы эти сбежавшие подлецы не бросили нас, я бы показал старому разбойнику, что значит Перси!

Джемс не мог удержаться от улыбки, потому что суровый великан, несмотря на свои годы, был несравненно сильнее этого белолицего юноши из дома Перси, наивно воображавшего, что достаточно одного имени, чтобы непременно победить шотландца или француза.

Но трудности пути, увеличивающиеся с каждым шагом, овладели всем его вниманием. Свернув с торной дороги, им пришлось проходить по заливным лугам, где поминутно встречались трясины, обширные канавы или же изгороди, перелезать через которые было очень неудобно. Вода, впитавшаяся в их платье, замерзла, и ко всему прочему, темень была страшная. Путники попеременно падали в грязь один за другим. Малькольм, как слабейший из всех, окончательно выбился из сил, так что без помощи Джемса ему бы непременно пришлось ночевать в поле.

Наконец показались лагерные огни. Дойдя до окопов, путники произнесли пароль, и часовой, впустив их, грубо проговорил:

– Вот и еще идут! Тем лучше! Ну, как вы выпутались?

– А разве те негодяи вернулись сюда? – спросил Китсон.

– Человек с двадцать пришло, – был ответ. – Должно быть многие утонули, или просто попали в руки французов. Король взбешен до предела, – да и есть от чего! Впрочем, что же хорошего можно было ожидать от подлеца шотландца?

– Держи лучше язык за зубами! – крикнул Перси.

Но тут принесли факелы, и осветили знакомые лица вошедших, – караульные ошалели от изумления. Джеймс не ждал извинений: известие, что Генрих усомнился в его честности, поразило его прямо в сердце. Он бросился в монастырь. Двор был наполнен людьми и оседланными лошадьми. В дверях здания стоял человек в латах с опущенным забралом, и отдавал приказания взволнованным голосом.

– Я до тех пор не успокоюсь, Марч, – говорил он, – пока не узнаю наверное, что с ним случилось. Но если он надул…

– Так что же тогда? – спросил Джемс.

Звук его голоса заставил содрогнуться Генриха.

– Это ты, Джемс? Здоров и невредим! Скажи еще что-нибудь! Подойди поближе! Да где же ты?

– Я здесь, мессир король, – ответил тот строго.

– Ах, слава Богу! – воскликнул Генрих радостно. – Где эти негодяи, что солгали мне? Чтобы сей же час они были на виселице!

– Ничего удивительного нет, что они испугались измены, – возразил Джемс холодно, – если сам король их усомнился во мне до такой степени.

– Это только в пылу первой минуты, – увы! – и самой мучительной в моей жизни! Что же мог я подумать, если негодяи эти донесли мне, что видели сигналы, и не знаю еще, какие сношения с неприятелем? Но все-таки я надеялся, что россказни эти были придуманы негодяями с целью оправдать свою трусость, и потому собрался тебя искать. Во всяком случае, я должен был лучше знать тебя! Мне было бы легче, если бы весь свет надул меня, чем хоть минуту сомневаться в твоей честности, Джемс!

Тон, которым король произнес эти последние слова, был так сердечен, что уничтожил всякое неудовольствие в Джемсе; мигом рука его очутилась в руке Генриха, и тот сжал ее самым дружественным образом.

– Эй, господин прево, – крикнул он, – немедленно всех этих мерзавцев вздернуть на виселицу!

– Нет, Генри! – вскричал Джемс с живостью. – Позволь заступиться за них: – они струсили не без некоторого основания…

– Струсили! Одного этого слишком достаточно для примерного наказания! Если мы будем прощать мерзавцев, покинувших своего командира, да еще оболгавших его в добавок, тогда ложь и трусость воцарятся в моей армии.

– Но выслушай меня наконец, Генри!

– Я тогда буду слушать тебя, когда ты переменишь свое платье. Посмотри только на себя: ведь ты превратился в настоящую льдину! Переоденься скорей, а я пока осмотрю гауптвахты; у тебя так щелкают зубы от холода, что скоро не расслышишь и слов.

– А у тебя от кашля, – ответил Джемс, – если будешь выходить в такое время. Ведь теперь очередь Салисбери.

– Я сам обязан смотреть за всем, – ответил Генрих. – Если бы только я мог всюду поспевать в одно и тоже время, тогда зимний холод не охватил бы моего войска.

Слова эти он проговорил резким голосом, садясь на коня и собирая вокруг себя складки плаща, подбитого горностаем, – плохая защита против холода декабрьской ночи, в особенности человеку, мать которого, красивая и умная Мария де Боген, умерла в цветущем возрасте от простуды.

Джемс и оба его спутника давно уже переменили платье и грелись у огня в приемной зале. Пленник английского короля, мечтая, наигрывал на арфе меланхолические баллады, напевы которых, по его словам, долго звучали в его ушах после того, как приходилось ему слышать шотландский говор. Вдруг раздался сердитый голос Генриха, бранившего прево за то, что тот отложил казнь беглецов до разъяснения всего дела шотландским королем.

– Приказания мои, – кричал Генрих, – не должны откладываться ни для какого короля; и потому, если и дарую несколько часов жизни негодяям, то лишь для того, чтобы на другой день публично исполнили над ними смертный приговор.

Он говорил с повелительной строгостью, заменившей с некоторого времени добродушие его нрава. Войдя в залу, Генрих опустился в кресло перед огнем, и казался совершенно разбитым, как физически, так и нравственно. За ужином он ел очень мало, и говорил еще меньше; а когда Джемс начал рассказывать ему о своей встрече с шотландцами, то он перебил его, сказав: – Расскажешь завтра, – я болен, и мне все это ужасно надоело! Сыграй лучше что-нибудь на арфе.

Джемсу очень бы хотелось не упоминать о поведении Дугласа, но необходимо было замолвить слово в пользу несчастных, оробевших стрелков и похвалить храбрость Перси, Малькольма и обоих йоркширцев; но боясь, чтобы молодой Готспур не оскорбился похвалами шотландского короля, Джемс замолчал, и принялся наигрывать одну из своих печальных баллад.

Генрих слушал его в полудремоте, нисколько не изменив выражения тяжелого беспокойства, с некоторого времени постоянно отражавшегося на его лице. Время от времени он просыпался и глубоко вздыхал; казалось, вся стойкость его ума, вся энергия его характера угасли под тяжестью забот, добровольно взятых им на себя.

Джемс не успел окончить своей баллады и рыцарских романсов, где, между прочим, шла речь о сироте, брошенном в лесу среди медведей, как вдруг на дворе раздались веселые звуки горна и прервали заунывное пение Джемса.

– Неужели французы послали парламентеров в такой поздний час? – воскликнул Джемс.

Минуту спустя народ весело засуетился во дворце, и Генрих, поспешно вскочив со своего места, молча остановился в ожидании известий; плохо скрываемое беспокойство покрыло его щеки и лоб ярким румянцем.

Посланный, покрытый грязью, вбежал в Залу, и, бросившись на колени пред английским королем, громко вскричал:

– Да здравствует король Генрих! Известие! Большое известие, монсеньор! Пять дней тому назад, мессир, в Виндзорском замке, королева подарила вам наследника!

Генрих не промолвил ни единого слова; он сжал изо всех сил руку посланца, и оставил в ней дорогой перстень, потом, сняв шапку, закрыл лицо руками и произнес несколько молитв; затем осыпал посланца вопросами насчет здоровья королевы. Наконец, прочитав письмо Кличельского архиепископа, он подал ему вина, и, обратясь к лордам, пригласил их продолжать ужин, а сам ушел в свои комнаты.

Действия эти совершенно не согласовывались с его веселым и общительным характером. Присутствующие удивленно смотрели друг на друга. Что же касается посланца, он взглянул на богатый подарок и объявил, что был бы гораздо более доволен, если бы вместо него король подарил ему простой булыжник, и был бы по-прежнему весел.

На следующий день, утром, задолго до восхода солнца, Джемс открыл глаза и увидал у своего изголовья совершенно одетого Генриха.

– Прежде обедни мне надо обойти казематы, – сказал он. – В силах ли ты, Джемс, отправиться со мной по этому холоду?

– Более в силах, чем ты, – ответил Джемс, вставая. – Но разве такая необходимость?..

– Необходимость, да, и самая крайняя, – ответил Генрих. – К неприятелю подоспели новые силы, и он, по моим соображениям, непременно нападет на нас.

Джемс был готов в несколько минут. Малькольм тоже был готов почти в одно с ним время, хотя в начале не мог удержаться от легкого вздоха, тотчас же подавленного при виде Ральфа, который давно уже был на ногах. Более никто не должен был сопровождать Генриха, потому что тот в своих обходах требовал, чтобы свита его была как можно меньше.

– В такое утро, и собаку пожалеешь выгнать за дверь, – сказал Генрих, взяв под руку шотландского короля, – но мне так хотелось пройтись с тобой, Джемс, прежде чем начнутся эти радостные крики.

– Славный же прием сделал ты наследнику своему! – заметил Джемс.

– Бедное дитя! – ответил Генрих со вздохом. И помолчав с минуту, продолжал: – Ты будешь смеяться надо мной, но я все-таки скажу, что предпочел бы, чтобы мой сын родился где бы то ни было, только не в Виндзоре. Я все устроил бы иначе, но что станешь делать с капризами женщины?

– А почему не в Виндзоре? – спросил Джемс. – Если я полюбил его, как темницу, почему твой сын не полюбит его, как колыбель?

– Не в осуждение Виндзору будь сказано, но всю ночь в ушах моих звучал старинный припев:

Генрих, рожденный в Моннуте, жить будет мало,

Но приобретет много.

Генрих, рожденный в Виндзоре, жить будет много

И все потеряет.

– Прекрасный образчик королевской пророческой поэзии! – вскричал Джемс, разразившись смехом.

– Не думай, что это было мое собственное произведение, тонкий менестрель. Мне пела это старуха-няня из графства Герфорд в то время, как Виндзор был для меня закрыт, как в настоящее время Мо. Припев этот пришел мне на память только тогда, когда появилась у меня надежда иметь наследника.

– Ты можешь наложить заклятие на это пророчество, – заметил Джемс. – Назови сына Эдуардом, – Эдуард, родившийся в Виндзоре, приобрел много, а главное, жил очень долго.

– Теперь уж поздно, – ответил король. – Епископ при рождении нарек несчастного ребенка Генрихом!

– Несчастного ребенка! – эхом повторил Джемс с насмешкой в голосе.

– Не один припев этот тревожит меня, – сказал Генрих, – меня мучает еще мысль, что я не дождусь утешения от детей своих!..

– Вот еще! Разве ты один должен отвечать за грехи прошедшего?

– Подобные мысли никогда не забредали мне в голову до сегодняшнего дня, – сказал Генрих. – Но как угадать будущее? Не был ли отец мой, прежде своего изгнания, постоянно ласков и нежен в отношении детей своих, в те немногие минуты, когда ему удавалось бывать с нами. Кто знает, что из меня сделают заботы прежде, чем сын мой будет в состоянии мыслить разумно?

– Ведь ты не станешь отдалять его от себя, значит не дашь повода сомневаться.

– Конечно! Он всегда будет со мной в лагере, и сделается гордостью моих храбрых солдат! Какой император сохранил на всю жизнь свое прозвище, данное ему отцом? Не Калигула ли? Сегодня, как нарочно, все предзнаменования против меня!

– Ну так смейся над ними, смейся до пренебрежения, – и оставайся самим собой! – сказал Джемс. – Поблагодари-ка лучше Бога за счастливого ребенка, коему назначено владеть двумя королевствами, приобретенными мечом его отца и деда.

– Ах! – промолвил Генрих, – Не лучше ли было для него, если бы я теперь был только герцогом Ланкастерским, а тот добрый Эдуард Марчский стоял во главе королевства и армии?..

– Никогда бы он не справился с армией и прохрапел бы все время в Шене, – сказал Джемс. – Если бы, конечно, его допустил до сна герцог Ланкастерский, который, наверно, наделал бы ему не мало хлопот.

Ответ этот рассмешил, наконец, Генриха.

– Это правда: король Эдуард не задался бы задачей перевернуть целый мир! Я уверен, что добродушие его простирается до того, что он совершенно чистосердечно поздравит меня с наследником, будто я не делал никакой несправедливости в отношении его. А ведь по чести, власть над Англией должна бы быть в его руках, а не моих! Если бы только я встретил священника или отшельника, могущего утвердить меня в прежнем убеждении, что именно я, а никто другой, предназначен исполнить предпринятое мной дело, или же убедить меня в моем заблуждении. Ведь Александр, Цезарь, Шарлеман задумывали подобные дела, – и осуществляли их; теперь же церковь и народы только и мечтают о всеобщем возрождении!.. Иерусалим!.. Вселенский собор!.. В былые времена они представлялись мне в самом розовом цвете; теперь же какой-то густой туман, исходящий из крови Ричарда, застилает все передо мной, и слышится мне голос отца, вопрошающий со своего смертного одра, по какому это праву я занимаю его престол? Что будет, если я не окончу начатое мной дело?..

Вдруг он увидел вдали всадника, тихонько пробирающегося по дороге в Париж. Этого было довольно, чтобы придать Генриху бодрости, и он решил, что строгость наказания должна соответствовать вине. Теперь он не упоминал более о сомнениях, тяготивших его, и всецело предался своей обычной деятельности, словно дневной свет рассеял мрак, охвативший его душу.

На обратном пути из церкви, куда все собрались для благодарственного молебна, Джемс стал просить о помиловании провинившихся во время прошедшей ночи, но Генрих был неумолим.

– Если бы они были в состоянии храбро умереть, то не стали бы лгать, как псы! – сказал Генрих, – Теперь же пусть умирают на виселице!

Действительно, в это трудное время единственное средство для благоприятного исхода было в немедленной и самой строгой расправе. Итак, три стрелка были в то же утро повешены.

Призвав в себе йоркширцев, Генрих сказал им:

– Спасибо, господа, глубокое спасибо! Вы на деле доказали шотландцам и французам, каковы бывают истые англичане! На колени, храбрецы мои! Я хочу исполнить данное вам обещание, – посвятить вас в рыцари. Что же вы? Что шепчетесь между собой?

– Да простит нам ваше королевское величество, – сказал Китсон, – но ведь мы не заслужили еще рыцарских шпор: мы только неподвижно стояли на одном месте.

– Хорошо было бы, если бы все умели также неподвижно стоять на своем месте! – ответил Генрих. Какие еще препятствия удерживают вас? Если дело идет о деньгах, то не беспокойтесь, я снабжу вас из собственного кармана.

– Нет, сир, нет! – вскричали они грубыми голосом.

И Китсон принялся разъяснять затруднение:

– Видите ли, сир, – сказал он. – Вы обещали произвести в рыцари первого из нас, отличившегося на поле битвы. А теперь производите нас обоих вместе! Значит, таким образом, дело наше в отношении миссис Алисы Минешелль ни на шаг не подвинется вперед. Вот мы и решили просить вас дозволить нам поединком покончить это дело.

Генрих разразился громким смехом и ответил со своей прежней веселостью:

– Ни за что не допущу я, чтобы храбрецы, способные не отступить ни на шаг, таким глупым способом рисковали своей жизнью. Если дама вашего сердца не может сама сделать выбор, то вам следует сражаться против французов до тех пор, пока один из вас не ляжет на поле брани, и тем предоставить другому право жениться беспрепятственно. На колени же! Пусть праздник вашего посвящения в рыцари совпадет с праздником рождения моего сына.

Таким образом сэр Кристоф Китсон и сэр Гильом Тректон были произведены в рыцари. Их неловкость и грубые выходки возбудили всеобщий смех у окружающих, и весь день придворные потешались, остря над новоиспеченными рыцарями. Генрих хохотал не менее других.

– А нас то и обошли! – сказал Малькольм Ральфу Перси. – Будто мы менее этих парней заслужили честь быть произведенными в рыцари!

– Помилуй! – вскричал Перси. – Я бы обиделся, если бы меня вздумали поставить с ними на одну доску! Да кроме того, они выказали гораздо более храбрости, чем мы: ведь они уверены были в измене, а мы убеждены были в противном! Нет! Нет! Я хочу заслужить себе шпоры в бою, а не за неподвижное стояние!

Малькольм замолчал: ему не хотелось пояснять Перси, что дело это он считал для себя великим подвигом, и потому, не на шутку был оскорблен, что его обошли наградой; он вообразил себе, что рыцарское достоинство должно непременно сблизить его с Эклермондой.

«Свет мира! – повторял он себе. – Не есть ли эта девушка осуществление той грации и лучезарной красоты, коими освещается поэтическая идея о рыцарстве!»

ГЛАВА VIII Взятие Мо

Майское солнце освещало своими яркими лучами окрестности Мо, в то время, как из самого города, изнуренного продолжительным голодом, выходила депутация для переговоров о мире с английским королем Генрихом V. Осада кончилась, – продолжалась она около семи месяцев.

Генрих не имел обыкновения принимать строгие меры в отношении покоренных городов, но на этот раз он настоятельно потребовал выдачи ему предводителя разбойничьих шаек, Воруса, и двух главных его помощников для достойного по их делам наказания. Воины, с честью сражавшиеся за дофина, должны были внести за себя выкуп, как военнопленные – дано было обещание не притеснять обывателей города, если те согласятся дать присягу в верности королю Генриху, как регенту Карла VI, и признают его наследником короны Франции.

Депутаты согласились на все предложенные условия, и следующий день назначен был для сдачи города.

Оставалось устранить самое главное затруднение, испытанное, впрочем, Генрихом при сдаче Гарфлера, Руана и других городов – удержать собственных солдат от грабежа, считавшими это законным правом победителя, неприятеля – естественной добычей, а все невзгоды, испытанные при осаде укрепления – как предлог для варварских злодеяний. Время губительно действовало на английское войско, сделавшееся теперь одним лишь скопищем наемных авантюристов, и потому дух хищничества и непокорности овладевал им все более и более.

Генрих провел весь вечер в раздумьях о способе преодолеть это зло. Выло трудно, почти невозможно предотвратить грабеж, способный не только запятнать его королевскую честь, но и посрамить весь род человеческий, и он, бросив взгляд на прошедшее, вспомнил о той беззаботной веселости, с которой торжественно въезжал в Гарфлер, и чувство это приписывал одной лишь неопытности и легкомыслию юности.

Сделав все нужные распоряжения, английский монарх, в полном вооружении, с лисьим хвостом на нашлемнике, торжественно прошелся по торговой площади Мо, и остановившись у большого вяза, принял ключи города. Затем ему от имени Карла VI поднесли меч, и бургомистр поцеловал его руку; наконец, в заключении церемонии, Генрих с непоколебимой стойкостью присутствовал при казни разбойника Воруса и двух его сообщников. Их медленно, в сопровождении священника, провели мимо него со связанными руками. Они должны были быть повешены. То были суровые и надменные люди: уста их не промолвили ни единой мольбы; они вешали на ветви этого самого дуба стольких путешественников, что, конечно, должны были и для себя ожидать подобной же участи.

Совершив правосудие, Генрих сел на коня и торжественно въехал в город. У него было обыкновение отправляться первым делом в главный собор покоренного им города, где должно было совершаться в его честь торжественное богослужение; но опыт прошедших событий подсказал ему, что в то самое время, когда он, обычно, совершал религиозный обряд, солдаты его бесчинствовали в городе, и теперь он решил для отвращения бесчинств поручить Джемсу занять его место в соборе, а самому незаметно пробраться через боковую дверь на городские улицы.

При громадном стечения народа торжественное шествие приблизилось к собору и вошло в главный вход.

– Послушай-ка, Малькольм, – сказал Ральф Перси молодому шотландцу, – в церкви будет такая давка, что мы непременно задохнемся. Объедем-ка лучше город, и посмотрим, как эти храбрые плуты могли так долго сопротивляться?

Малькольм последовал за приятелем без больших колебаний: его очень заняла толпа снующих взад и вперед людей. Весь город был в страшном волнении: солдаты с неистовыми криками требовали себе помещений, с неохотой отводимых обывателями; отказ же или сопротивление вызывали насилие, и, по мере того, как наши приятели продвигались вперед, народ приходил во все большее волнение, ругань солдат усиливалась, крики женщин делались пронзительнее, даже тогда, когда никто не прикасался ни к ним, ни к их имуществу.

Наконец, у одного дома, находящегося на возвышении, гам сделался еще оглушительнее, – видно было, что неистовство толпы дошло до последней степени.

– Эй! Что там такое? – вмешался Перси.

– Мессир! – вскричало несколько голосов разом. – Французы заколотили двери. А там укрывается шайка подлецов Арманьяков со своим золотом!

Затем послышались страшные крики:

– Долой мошенников! Вон, один выглянул в окно! Ломайте двери, жгите все! Это сам Варус со своим золотом! Измена!.. Измена!..

Молодые люди действительно поверили в спрятавшихся Арманьяков, – общее лихорадочное движение овладело ими, и они бросились к дому.

– Отоприте! Отоприте! – кричал Ральф. – Отоприте во имя короля Генриха!

Из окошка высунулся старик, и увидев юношей высшего сословия, сказал дрожащим голосом:

– Увы! Увы, господа! Попросите этих злых людей удалиться! Здесь никого нет, абсолютно никого… Одна только больная дочь моя!

– Слышите! – крикнул Малькольм. – С ним только больная дочь.

– Больная дочь!.. – загалдела толпа. – Старый обманщик! А вот соседний медник уверяет, что у него укрывается здесь дюжина Арманьяков и спрятано золото Варуса. Долой предателя! Дайте огня!

Град ударов посыпался в дверь, были принесены зажженные факелы и передавались над головами возбужденной толпы среди невообразимых криков, ругани, рычаний. Малькольм с Ральфом, раздраженные предполагаемой изменой, стояли в первых рядах и так оглушительно бранились, стучали и кричали: «Где Арманьяки? Долой изменников!» что не заметили, как вся толпа внезапно стихла. Сильная рука опустилась на плечо Малькольма, и раздался звучный голос:

– Срам! Срам! Что? И вы тоже!..

– Сир, здесь укрываются изменники! – ответил Перси в свое оправдание.

– А если бы и так?.. Назад, негодяи! Иди сюда Фицбах! Позаботься, чтобы эти разбойники вернулись в лагерь, и чтобы отдали свое оружие. Разойдитесь! Эй, вы коршуны! Очистите место, оставьте дверь!

Генрих рукой указывал на дверь, и стихнувшие солдаты, озадаченные, приниженные, молча отступили.

Тишина заменила шум, и на несколько минут водворилось глубокое молчание. Генрих стоял опершись на меч, грудь его вздымалась, дыхание было ускорено.

Последняя зима так расстроила его организм, что теперь, от сильного ли волнения или быстрой езды, он задыхался и не мог произнести ни одного слова, и только бросал молниеносные взгляды, приковывающие к месту обоих юношей.

Ни тот, ни другой не смог выдержать взгляда короля. Перси опустил голову, как школьник, пойманный на месте преступления, а Малькольм от ужаса дрожал всем телом, и, вместе с тем, был глубоко оскорблен, что Генрих отнесся к нему, как к грабителю. Он находил, что этим подозрением тот нанес оскорбление всему роду Стюартов.

– От кого придется нам ждать великодушия и благородства, если такие молодые люди, как вы, хищными волками накидываются на добычу?

– Нам добыча и в голову не приходила, сир! Мы хотели только поймать изменников, – ответил Перси недовольным тоном.

– Перестаньте! Сказка эта не нова! И всегда один и тот же предлог для насилия и грабежа! Недаром же вчера вечером предупреждал я вас! Все вы, видно, на один покрой, когда дело коснется легкой наживы! Теперь вы оба отсрочили день посвящения вас в рыцари до того времени, когда научитесь не бесчестить себя подобными выходками!

– Не вам посвящать меня, сир! – ответил Малькольм запальчиво, но тут же спохватился и испугался собственных слов.

– Покорно благодарю! – ответил Генрих холодно.

Малькольм молча повернулся, и ускакал без оглядки, так что не видел, как бедный старик бросился к ногам короля, и стал объяснять ему горестное положение своей бедной дочери и внучат, умирающих с голоду. Он не видел также, как Перси сломя голову поскакал за доктором и провизией для несчастных.

Веселый ветреник, но добрый малый, Перси, подобно школьнику, взятому на месте преступления, и не думал оскорбляться наказанием; с Малькольмом же дело было иное: грубые выходки, в сущности, не были для него диковинкой, – кузены его не очень-то скупились на них, – но выходки эти никогда не выходили за пределы его семейного круга; теперь же ему пришлось получить незаслуженный, по его мнению, выговор от чужого короля, и это до того оскорбило его самолюбие, что он вообразил себя не только униженным в собственных глазах, но, что еще хуже, в глазах самой Эклермонды! Мысль эта приводила его в несказанное бешенство.

– Ба! Это ты, Малькольм! – вскричал король Джемс, входя в отведенную ему квартиру. – Верно ты потерялся в толпе? Я целый день не видал тебя.

– Меня оскорбили, сир, – ответил юноша. – Не будете ли вы столь милостивы дать мне разрешение отправиться к своим, сражаться во французской армии.

– Что? – вскричал Джемс. – Ты думаешь бегством смыть с себя оскорбление?

– Этого бы не было, если бы обидчик был равный мне в глазах света, сир.

– Да кто же затронул твою честь, глупый мальчишка?

– Король Генрих, сир. Он ударил меня кулаком, и по-свински обошелся со мной; вследствие этого, я не соглашусь съесть и крошки его хлеба, пока он не даст мне удовлетворения.

– Действительно, не много же этих крошек придется тебе съесть у него после подобных объяснений, – промолвил Джемс. – А, теперь я все понял! Ты, верно, вместе с Готспуром и другими накинулся на городских обывателей, а Генрих дал всем вам нагоняй, не разбирая ни звания, ни происхождения! Стыдно, Малькольм! Давно ли заверял ты всех и каждого о своем отвращении ко всякого рода грабежу.

– Я и не думал грабить… Но в том доме скрывались Арманьяки, а король и слушать не хотел…

– Потому что он наперед знал об этом вымысле. Спал что ли ты, когда он вчера вечером строго запрещал, под каким бы то ни было предлогом, употреблять насилие против жителей города, а если кто и вздумал бы, в свое оправдание, пустить в ход старую небылицу об измене, то чтобы немедленно поставлен был караул и уведомлен об этом один из капитанов? Ведь ты слышал, не правда ли?

– Всякий выговор от вас, сир, будет принят мной с покорностью; но только от вас. Ни от какого другого короля христианства! Еще менее позволю я угрожать отсрочкой дня посвящения моего в рыцари, – словно мне придется от него получить это достоинство!

– А я посвящу тебя только тогда, когда король Генрих простит Ральфа Перси, – ответил сухо Джемс. – Я считал тебя умнее, Малькольм. Под чьим знаменем находишься, тому и должен повиноваться. И я бы покорился Салисбери или Марчу, если бы они стояли во главе правления.

– В таком случае, сир, – сказал Малькольм, обидевшись, что король не берет его сторону, – я здесь не останусь более!

– Неужели! – вскричал сердито Джемс. – Вот что сталось из того скромного юноши, собиравшегося укрыться в монастыре от испорченности мира сего! Он покидает своего короля и родственника, чтобы на свободе грабить честных людей!

– Нет, сир, чтобы избавиться от оскорблений.

– Ты думаешь, что Жан де Букан всегда будет гладить тебя по шерсти? Ты видел, как Дуглас Черный был любезен со мной? И надеешься расположить его к себе своим умильным рыльцем! Малькольм, в качестве твоего повелителя и опекуна запрещаю тебе делать эту глупость, и повелеваю перестать злиться и строже исполнять свои обязанности. Что? Вот ты уже и зарыдал, глупый мальчишка! Куда девал ты свою энергию?

– Сир, сир! Что подумают обо мне мадемуазель де Люксембург и другие… если узнают, что я молча преклонил голову под рукой, меня ударившей?

– Она сочтет тебя за дерзкого и невоспитанного мальчишку, ни к чему не способного, если узнает, что ты перешел в лагерь низкородных для поддержания дурного дела единственно из-за того, что не захотел снести выговора и подчиниться дисциплине.

В эту минуту в голове Малькольма промелькнула мысль, что, конечно, король не отнесся бы так легко к этому делу, если бы оно несло в себе печать смертельной обиды, как он это вообразил сначала; мысль эта сильно успокоила его, потому что для него крайне прискорбно бы было разлучиться с Джемсом и присоединиться к партии, враждовавшей с друзьями Эклермонды, о чем он никогда и не подумал бы, будь он в нормальном состоянии духа.

– Но моя честь, сир!.. – проговорил он таким тоном, что Джемс тотчас же его понял.

– О! Что касается твоей чести, тебе не о чем беспокоиться; последний рыцарь армии мог бы равным образом поступить в отношении тебя, ничуть не запятнав ее. Но, глупый мальчишка, неужели ты думаешь, я остался бы так спокоен, если бы твоя честь была в чем-нибудь затронута?

Малькольм вздохнул свободнее и промолвил:

– Я не покину вас, сир, только в том случае, если вы дадите мне слово, что моя честь не пострадает от этого…

Джемс разразился смехом.

– Можно было бы выразиться немного полюбезнее, прекрасный кузен мой! Впрочем, и за это тебе большое спасибо!

Малькольм, пристыженный и обиженный этим саркастическим тоном, замолчал и через минуту воскликнул:

– А если история эта дойдет до слуха Туренского епископа?

Джемс снова засмеялся.

– Может и не дойдет; а если и дойдет, то он все это примет, как необходимый урок юному сквайру.

Но король не высказал свою мысль до конца; он полагал, что Туренский епископ, судя по всему, осудит Генриха за слишком строгую дисциплину, и найдет ее совсем неуместной. Прелат Карл Люксембургский, брат графа де Сень-Поля, несколько раз посещал английский лагерь. Младший сын княжеского дома, он, подобно Бофору в Англии, принял духовный сан, чтобы через него со временем сделаться государственным мужем. Епископ этот был большим поклонником Генриха и одним из высших французских прелатов, сочувственно относившихся к англичанам; и при дворе Генриха он пользовался гораздо большим уважением, чем при французском или бургундском. Он-то и брат его Сен-Поль были самыми ближайшими родственниками Эклермонды и от них Джемс узнал некоторые подробности о молодой девушке.

Мать Эклермонды наследовала обширные поместья в Гено, а отец ее – во Фландрии. Всеми ими в настоящее время управлял епископ. Подобно государственным людям из белого духовенства, епископ терпеть не мог монашествующую братию, и при первой же возможности удалил свою хорошенькую племянницу из Дижонской обители, где она получила воспитание. Он хотел ее выдать замуж, но брат его, граф де Сен-Поль, в свою очередь, возымел желание выдать ее за своего второго сына, несмотря на то, что тот был еще в младенчестве, а герцог Бургундский рассчитывал женить на ней своего сводного брата. Эклермонда всегда находила способы отклонить от себя искателей своей руки, но когда граф Бургундский соединился с графом Брабантским и оба стали угрожать ей, то она не нашла ничего лучшего, как воспользоваться положением графини Жакелины и спастись бегством.

Можно себе представить, как этим поступком Эклермонда рассердила своих родственников, вообразивших, что большие поместья молодой девушки теперь непременно попадут в руки английских монастырей или же какому-нибудь ненавистному для них лорду. Узнав же о намерениях Джемса, Туренский епископ несколько успокоился, так как шотландский король соглашался, за известное вознаграждение уступить графу Сен-Полю часть поместий молодой фламандки. Оставался один герцог Бургундский, – согласие его было несколько сомнительно, – но в крайнем случае можно было и обойтись без него.

Вследствие вышесказанного, епископ, всякий раз как бывал в лагере, благосклонно относился к Малькольму и общался с ним, как с будущим родственником.

При таких-то обстоятельствах, не было бы глупо со стороны Малькольма бросить все и отправиться в противный лагерь, чтобы присоединиться к Патрику Драммонду? А все-таки были минуты, когда он думал, что облегчит свою совесть от тяготевшего на ней гнета, если порвет с нынешних образом жизни и, признавшись Патрику, укроется в какой-нибудь обители, чтобы исполнить первое стремление своего сердца.

Но он не имел на это права: находясь при короле, долг запрещал ему покинуть свой пост, и он, с некоторым самодовольством, думал о жертве, приносимой им своему владыке.

– Посмотри, – сказал Генрих, входя к Джемсу, – я отыскал свою печать! Она осталась в одной из моих испанских перчаток. Большое спасибо всем, кто так усердно искал ее.

Но Малькольм, все еще сердившийся на Генриха, не обратил на благодарность короля ни малейшего внимания, и отошел подальше от него, в то время, как Джемс ответил:

– Я бы советовал тебе уничтожить одну из этих печатей во избежание какого-нибудь подлога. Дай-ка мне эту, я сейчас раздавлю ее рукояткой своего меча.

– Право, – сказал Генрих, улыбаясь, – тебе хочется похвастаться своей силой, мессир-железная рукавица! Но, нет, господин шотландец, я не позволю тебе уничтожить английский герб! Впрочем, кольцо это стало так велико мне, что я не решусь надеть его до тех пор, пока не потолстею в Париже.

– Гарри, – начал Джемс, видя веселое расположение короля, – ты глубоко оскорбил моего маленького Малькольма, – ведь у него северная кровь, – он никак не может переварить твоего кулака!

– Не дурно, право, со стороны твоего монаха! Кинулся грабить при первом попавшемся случае! – сказал Генрих улыбаясь.

– Мы со временем сделаем из него что-нибудь порядочное, – возразил Джемс. – Он почувствовал в себе силу, и не может совладать с ней. В скором времени он войдет в свою колею.

– Ты говоришь, как истый шотландец. Клянусь честью, ты был бы первым разбойником в свете, Джемс, если бы мы не занялись твоим воспитанием. Что же требуешь ты от меня для своего протеже? Сказать, что я по ошибке ударил его? Я не солгу, потому что если бы я узнал его, я бы так поколотил его, как в состоянии была бы вынести его хиленькая комплекция.

– Если ты любишь меня, Гарри, скажи ему что-нибудь, чтобы успокоить насчет ложного стыда, унижающего молодого человека в собственных глазах.

– Стыдиться он должен своего поведения, а не моей оплеухи! – возразил Генрих.

Впрочем, находясь в хорошем расположении духа, он нашел случай сказать юноше:

– Милорд де Гленуски, я ударил вас нечаянно. Во всяком случае, я должен заметить, там было не место не только для принца, но и для всякого порядочного человека, иначе ни чья рука не коснулась бы моего гостя, родственника моего брата-короля! Признавая, что вы, вместе с моим пылким Перси, поверили глупому вымыслу об измене, все-таки позвольте заметить, что не было еще взятого города, чтобы какой-нибудь негодяй для своих выгод не пустил молву об измене; молву эту подхватывают сотни дураков, а за сим начинается грабеж и всякие бесчинства. И всякого, кто преступит мое приказание не трогать обывателей, я накажу строжайшим образом! Вы оба получили заслуженное; надеюсь, что впредь будете более сдержанны!

Малькольму ничего более не оставалось, как преклонить голову; он пробормотал что-то сквозь зубы, и не ответил даже на дружеское пожатие короля, на что тот, нахмурив брови и пожав плечами, промолвил:

– Злопамятная тварь! Для шотландца прошедшее никогда не останется прошедшим! – и отвернулся, чтобы более не думать о таких пустяках.

Джемс, удивленный, что после такого объяснения короля, дело Малькольма не прояснилось, спросил, неужели он и этим еще не доволен?

– Есть от чего! – ответил тот хмуро.

– Уверяю тебя, – сказал Джемс, – что во всем мире нет короля, ты даже не найдешь человека из тысячи простых смертных, кто бы, подобно Генриху, решился на такое искреннее признание. Я даже не ожидал этого от него, – но теперь он надеется скоро свидеться с королевой, и сердце его переполнено счастьем и нежностью.

Малькольм на это ничего не ответил, и Джемс несколько озадаченно посмотрел на него. Действительно, юноша был искренно привязан к нему; но если Джемс взял его к себе в товарищи, то только потому, что думал найти в нем человека, стоящего выше предрассудков того времени. В настоящее же время, вместе с его физической слабостью исчез и признак возвышенных чувств. Энергия, овладевшая Малькольмом, совершенно не походила на рыцарскую доблесть, великодушную и снисходительную, служащую отличительной чертой обхождения Генриха и его братьев, – то была какая-то сумрачная и упрямая гордость, отзывающаяся дикой вольностью Шотландии.

Джемс опасался, что в воспитании юноши он взял ложный путь и, чтобы исправить зло, надеялся на влияние Эклермонды, в случае если она приедет во Францию в свите королевы. К счастью, прибытие ее было делом почти решенным, потому что прежде, чем ей удастся получить хоть часть своего состояния, ей невозможно будет поступить в монастырь.

ГЛАВА IX Макабрский танец

Королева едет! Лишь только начались переговоры о сдаче Мо, Генрих послал гонца к своей жене, прося ее немедленно приехать.

В ясный майский день Екатерина прибыла во Францию в сопровождении герцога Бедфордского.

Местом свидания королевской четы был выбран Венсен.

В продолжении всей зимы Генрих не обращал ни малейшего внимания на свою наружность; теперь же, готовясь к встрече с любимой им женой, он облекся во все свои королевские доспехи. Подъезжая к замку и видя развевающиеся на нем флаги и стражу у ворот, Генрих воскликнул: «Она уже тут!», пришпорил коня, и, через несколько минут обнимал свою дорогую Кэт.

– А наш сын, где он? – спросил он. – Я сам хочу показать его своим храбрым воинам.

– Принц Валлийский? – спросила Екатерина. – Да разве вы велели привезти его сюда?

– Я ни на минуту не сомневался, что ты не расстанешься с ним. Да нет, ты шутишь, он здесь, не правда ли?

– Я никак не думала, – возразила Екатерина, – что вам пришла фантазия стеснять себя новорожденным ребенком, и решила, что ему будет гораздо спокойнее в Виндзоре.

– Разве только для его спокойствия… Впрочем, сын солдата должен бы вырасти в кругу воинов, – сказал король, явно разочарованный, и тотчас же закидал жену вопросами о сыне: – Каков он на взгляд? Здоров ли?

На все это королева отвечала с некоторой нерешительностью, словно сама плохо знала собственного ребенка.

Тем временем Бедфорд подошел и Джемсу. Подвижное лицо его выражало на этот раз сильное волнение.

– Что сделали вы с ним? – спросил он, отводя Джемса к окну.

На что тот ответил вопросом:

– Да где же она?

– Жанна? Она осталась дома. На то была воля королевы. Но, оставим пока ее. Объясни лучше, что с ним? – И он указал на брата. – В жизни своей не видел, чтобы кто мог так измениться в такое короткое время!

– Если бы ты видел его на Рождество, то мог бы так говорить, – ответил Джемс, – но теперь я не вижу в нем ничего дурного, он никогда не бывал ни так красив, ни так весел.

– Уверяю тебя, Джемс, – промолвил Бедфорд, сдвинув брови, так что те совсем сошлись над его орлиным носом, – уверяю тебя, лицо его в данную минуту напоминает мне лицо нашей бедной матери в то время, как она в последний раз виделась с нашим отцом.

– Это говорит твое воображение, а не память, Джон! Ты был слишком молод во время ее кончины.

– Мне было тогда пять лет, – сказал Бедфорд. – Но выражение лица брата и его кашель пробудили мои воспоминания. Помнится мне, что когда наша бабка, де Герфорд, отправила нас, бедных сирот, к деду де Ланкастеру, то предупреждала его насчет здоровья Генриха, говоря, что у него слабая грудь Богенов и он требует особенных попечений. Затем он заболел в Кенилворте, и послали за отцом. Ваша долгая осада сильно беспокоила меня, но, по его же службе, я был вынужден оставаться вдали и надеялся, что ты сбережешь его.

– Нелегко совладать с таким человеком, как он, – возразил Джемс. – Он выглядит теперь гораздо лучше, чем десять месяцев тому назад, и я думаю, что несколько недель спокойствия восстановят его здоровье. Объясни мне, пожалуйста, – продолжал он, – отчего Жанна не приехала сюда?

– А почем же я знаю? Конечно, не я тому причина. Меня даже предупредили, чтобы не путался в эти дела, но я, не обращая ни на что внимания, все-таки привез привет от твоего соловья.

– Неужели! – вскричал Джемс.

Джон улыбнулся своей насмешливой улыбкой и вынул из кошелька, висящего у его пояса, маленький пакет, перевязанный розовой ленточкой.

Джемс покраснел от удовольствия, и, нисколько не стесняясь присутствия насмешливого, но симпатичного Джона, с благоговением поцеловал этот первый залог любви своей обожаемой невесты.

Затем он справился о здоровье своей Жанны и о том, не слишком ли холодна к ней королева?

– Не была бы холодна, если бы Жанна была не так красива. Сестра Кэт не выносит, чтобы преклонялись кому-то другому, кроме нее. Обрати внимание на нашу свиту: рыцари, лакеи – все один красивее другого; женщины же все безобразны.

– Исключая мадемуазель де Люксембург, конечно. Величественная осанка ее так и выделяется.

– Да, но ведь она не составляет ее свиты, и, кроме того, держит себя в таком отдалении, что женщины охотно прощают ее красоту… Опять Генрих кашляет! Как страшно похудел он! Не наколдовала ли что мачеха?

– Ах, Джон! Давай говорить о кашле Генриха, о лунных ночах, – обо всем, что тебе угодно, – только избавь, пожалуйста, от своих умозаключений насчет небывалого колдовства этой женщины.

– Ты совершенно прав, Джемс, – сказал Генрих, подходя ближе. – Мысль о колдовстве не покидает брата. Что же до меня, то я долго думал и решил более не притеснять вдову своего отца. Я не проведу спокойно праздника Пасхи, если не дам ей свободы и не водворю ее в ее владения. Об этом я тотчас же хочу писать Гэмфри и совету.

Но видя, что Джон пожимает плечами, он прибавил:

– Видишь результат зимы, проведенной с этим – изувером Джемсом? Я действительно убедился, что у меня на сердце гнетом лежит несправедливость, оказанная вдове моего отца!

И Генрих сдержал слово: он отдал приказ немедленно выпустить на волю свою мачеху, Жанну Наваррскую, слывшую за колдунью, и вообще никем не любимую. Многие, подобно Бедфорду, приписывали ее чарам бледность рук Генриха и его неестественный румянец.

Тем временем Эклермонда Люксембургская, более красивая, чем когда-либо в своем скромном одеянии, с обычной любезностью приняла Малькольма, ласково заметив, что она только по голосу могла узнать его, до того он вырос и загорел!

– Вы делаете слишком много чести, хваля во мне что бы то ни было, – возразил тот, стараясь говорить уверенно.

Но едва только он открыл рот, как прежняя робость овладела им, и он чуть внятно окончил свою фразу. Он всегда терялся в присутствии Эклермонды, и только при ней чувствовал всю пропасть, отделявшую эту строгую девушку с ясным челом, от той героини его романа, что рисовало в ее отсутствие его пламенное воображение. Тут подошла Алиса Монтегю, и своим появлением вывела из затруднения совсем растерявшегося Малькольма.

Алиса была в страшном волнении с того самого времени, как из Мо ею был получен приказ приехать на встречу к мало знакомому отцу и совсем незнакомому жениху. Теперь нее, одетая руками Эклермонды в белую юбку, розовый корсаж, отороченный лебяжьим пухом, с розовой вуалью на голове, красивая девочка эта была так интересна, что Эклермонда невольно улыбнулась, когда та воскликнула:

– Не станет ли он смеяться надо мной? Ах, как я была бы рада этому! Тогда бы мне можно было навсегда остаться с вами!

Вдруг среди всеобщих поклонов она увидела перед собой седовласого воина с черными бровями, и в ту же минуту Эклермонда коварно, по ее мнению, отошла в сторону, несмотря на его умоляющий взор. Алисе ничего другого не оставалось, как сделать несколько шагов вперед и, преклонив колени, просить у рыцаря благословения.

Через несколько минут девушка, держа в своих крохотных ручках грубую руку старого рыцаря, подвела его к своей приятельнице.

– Милостивая государыня, – проговорил граф де Салисбери, низко кланяясь, – дочка сказала мне, что вы были очень добры к ней. Я приношу вам за это свою глубокую благодарность.

– В течении этих месяцев, милорд, – ответила Эклермонда, – Алиса была для меня другом и настоящей сестрой.

– Да стоишь ли ты, дитя, подобных похвал от такой знатной девицы? – заметил граф, обращаясь к дочери. – Я, пожалуй, действительно воображу, что моя маленькая Алиса выросла в настоящую женщину, – да и пора бы! Диксон Невиль желает, чтобы свадьба была сыграна до начала войны.

Алиса вспыхнула и спрятала свое личико за плечо подруги.

– Ты видела его? – спросила Эклермонда Алису после ухода Салисбери. – Ведь он здесь.

– Да, там, вдали, – сказала Алиса, боясь взглянуть в ту сторону, где стоял жених.

– Ты говорила с ним? – спросила снова Эклермонда, сознавая, что статный воин с мужественными приемами, как бы красив и храбр ни был, далеко не был парой ее «дикой розе», как обыкновенно называла она свою Алису.

– Он поцеловал мою руку, – ответила Алиса, – но мы едва ли обменялись с ним одним словом.

Свадьба эта, – простая сделка между двумя семействами Варка и Раби, – была чистым расчетом со стороны Ричарда Невиля, и больше ничего; что же касается маленькой Алисы, нежеланием ее вступать в брак руководила девическая застенчивость и боязнь неизвестной будущности под руководством нового покровителя. Она даже шепнула на ухо своей милой Клеретте, что ее радовало, что сэр Ричард не докучает ей своим разговором и выглядит таким строгим и старым.

– Как старым! – вскричала Эклермонда. – Ему едва ли двадцать пять!

– Разве это не старость? – вскричала Алиса. – Он настолько стар, что легко может быть мне поддержкой в жизни, – не то что лорд Гленуски, – такого бы я ни за что не хотела себе в мужья!

– Очень хорошо, – сказала улыбаясь Эклермонда, – только зачем относиться к людям с таким пренебрежением? Гленуски более не ребенок, – посмотри, как возмужал он в течение этого года.

– Лучше бы ему навек остаться ребенком; тогда бы он был несравненно сноснее со своим прежним смиренным и покорным видом. Теперь же он словно хочет сказать всем и каждому: «Если бы я смел, то наговорил бы вам кучу дерзостей!» – но его и на дерзость-то не хватит!

– Фи, Алиса, фи! Ты уж собралась злословить!

– Нет, но ведь признайся, – это правда?

– Перестань, дитя! Всякому юноше необходимо пройти через горнило искушений. Худо только, что король препятствует его призванию, – может статься, после он будет сильно раскаиваться в том. Надо надеяться, что со временем юноша встанет на путь истинный, – и было бы великодушнее с нашей стороны, молиться за его ошибки, нежели осуждать их…

А тем временем бедный Малькольм был занят заказом себе нового платья с вышивками девиза в честь Эклермонды!

В дали от нее он придумывал разные рыцарские объяснения, постоянно воображая себя у ее ног; но при первом уверенном взгляде черных глаз молодой девушки все планы мигом разлетались в прах, и он с отчаянием снова готов был бежать к королю Джемсу, так как должен был сознаться, что она окончательно предала забвению все его прошлогодние замыслы. В таком настроении Малькольм сел на лошадь, чтобы со всеми вместе отправиться в Париж, куда король желал въехать без всякой помпы, обыкновенно сопровождаемой различными приготовлениями и бесконечными речами.

При ярком свете теплого майского солнца кавалькада миновала ворота и вступила в город. Улицы Парижа в то время были до того узки, что двое верховых с трудом могли двигаться рядом. Авангард кортежа выехал на обширную площадь, где была церковь и кладбище, но вдруг совершенно внезапно принужден был остановиться. Буквально век площадь была занята многочисленной процессией, кажущейся совершенно фантастичной под косыми лучами заходящего солнца. Тут был и король со скипетром и короной, был и папа в тиаре, епископы в митрах, священники в четырехугольных шапках, монахи различных орденов; серебряных дел мастер с мешком денег, воины во всех своих доспехах, судья, продающий правосудие, ремесленник, гремящий своими инструментами, крестьянин с топором, нищий со своей деревянной чашкой, старики и дети. Тут были и женщины всевозможных сословий: разодетая королева, знатная дама, украшенная перьями, строгая и величественная игуменья, постриженная монахиня, мещанка, крестьянка, нищая. И все эти люди двигались в странном, диком, безумном танце, то медленно, то вдруг с бешеной скоростью, под звуки невидимого оркестра, где слышались и звуки кимвала, и барабанный грохот. Наконец, покрывая весь этот адский шум, раздался с соседней колокольни погребальный звон, тихий, мрачный, траурный; и беспрестанно, по всем направлениям этой смешанной толпы, проходил ужасный призрак с голым черепом, с косой в руке и до половины покрытый саваном, – смерть, одним словом… Время от времени, когда безумный танец превращался в совершенное опьянение, призрак этот бросался в беснующуюся толпу, накидывался на кого-нибудь, без различия звания и пола, подносил ему песочницу и тащил его за собой в склеп под церковью, где хранились собранные кости мертвых. Казалось, будто какая-то ужасная проповедь мигом олицетворялась, дымка, застилающая глаза, разрывалась, – невидимое принимало образ… наконец, беспрекословное повиновение выбираемых жертв дополняло иллюзию и придавало безумной сцене потрясающую действительность. Появление победоносного короля ни на минуту не остановило представления. Он находился лицом к лицу с еще более могущественным властелином!

Адская толпа, мало-помалу, совсем окружила королевский кортеж, где царствовало глубокое молчание, по крайней мере там, где ехали рядом Малькольм Стюарт и Ральф Перси.

Молодые люди не смели осведомиться о значении такого представления. Каждый из них слишком хорошо понимал его. Перси крестился и бормотал молитвы Богородице и всем Святым; что же касается Малькольма, ужас парализовал его ум и язык; он совершенно обезумел, и неестественно широко раскрыл глаза, когда вдруг смерть повернулась в его сторону:

– Погиб! Безвозвратно погиб! – промолвил он. – Смерть!.. Смерть, и без покаяния!

Он было хотел молить о пощаде, звать священника, но только слабый крик вырвался из посиневших губ, и в то время, как меч Перси блеснул перед его глазами, он без чувств упал на землю.

– Он вздохнул! – промолвил голос.

– Эй, Гленуски! – вскричал Ральф Перси. – Открой же глаза! Клянусь честью, я вообразил, что и вправду смерть пришла за тобой! На поверку же вышло, что то было только отвратительное представление.

– Это был макабрский танец, – произнес нежный голосок, при звуке которого Малькольм мигом открыл глаза и увидел Эклермонду, склоненную у его изголовья с какими-то каплями в руках. Ральф приподнял его и Малькольм увидел себя в низенькой комнатке со старухой, по-видимому из мещанского сословия, и Ральфом с Эклермондой возле своей постели. С большим усилием он спросил, что все это значило?

– Просто макабрский танец, я видела его в Голландии. Танец этот учрежден для вразумления грешников и старушка эта сейчас объяснила мне, что здесь имеют обыкновение ежедневно совершать его на Сент-Венсенском кладбище.

– Надеюсь, король Генрих уничтожит этот обычай! – вскричал Ральф Перси. – Иначе я постараюсь мечом пробить себе дорогу чрез бока ее величества, госпожи смерти! Но какой-то негодяй-гасконец остановил мою руку, и не успел я освободить ее, как он уже исчез. Я соскочил с лошади, чтобы французы не затоптали тебя, и не понимаю, как это случилось, мадемуазель Эклермонда очутилась возле меня и помогла уговорить этих добрых людей внести тебя в свое жилище.

– Ах, не знаю, как благодарить вас за такую доброту! – вскричал Малькольм, стараясь встать перед девушкой на колени. Сердце его так и трепетало от радости.

– Я увидела, что кто-то ранен, – ответила Эклермонда внушительным тоном. – Но выпейте еще немного, это подкрепит вас и даст силы сесть на лошадь, чтобы доехать до места.

– Позвольте мне высказать вам всю радость, счастье… – пробормотал Малькольм, и хотел было взять руку молодой девушки, но был еще слишком слаб, чтобы встать на ноги. Тут только понял он, насколько падение разбило его. В это время раздались шаги, и король Джемс вошел в комнату.

– Как ты себя чувствуешь, дружище? – спросил он Малькольма. – Я слышал, будто безжалостная смерть хотела овладеть тобой и унести в свое темное царство, но как видно, светлый ангел охраняет тебя.

Легкий румянец покрыл щеки Эклермонды: – Я заметила, что кто-то упал, – сказала она, – и предложила свои слабые услуги; теперь же лорд Малькольм оправился, и я просила бы вас дать разрешение сэру Нигелю Берду проводить меня в лагерь.

– Я могу встать! Я не ранен! Ах, позвольте мне проводить вас! – вскричал Малькольм, задыхаясь и вскакивая с постели.

– Господа! – сказала хозяйка. – Не уходите так скоро. Рыцарь этот позволит вам побыть у меня еще немного, и красавица сделает мне честь выпить за здоровье своего суженого.

– Нет, спасибо, голубушка, – ответила Эклермонда, и прибавила шепотом: – я обручена с Небом, а если пришла сюда, то единственно думая, что господин этот болен серьезнее, чем оказалось на самом деле.

Мещанка, прося извинения, низко присела.

В признании этом ничего не было легкомысленного со стороны Эклермонды, потому что в те времена поступление в монастырь было делом совсем обыкновенным. Но отправиться в сопровождении Нигеля Берда Эклермонде не удалось, потому что Малькольм был на ногах. Чтобы избежать присутствия юноши, она приблизилась к королю. Тут только молодая девушка почувствовала всю неловкость своего положения, в каком очутилась лишь по обычной доброте своего сердца. Увидев упавшего Малькольма и зная, что для не сведущих людей макабрский танец мог представиться ужасающей действительностью, она отдалась первому влечению помочь ближнему, и не заметила, что никто из ее подруг не подумал следовать ее примеру.

– Танец этот так поразителен, – заметил дорогой Джемс. – Он в первое время совершенно озадачил нас, и король сильно боялся, чтобы не испугалась королева.

– Испугалась королева! Не думаю, чтобы она в состоянии была чему-нибудь испугаться! – ответила Эклермонда.

– Нет, конечно, но все-таки эта сцена несколько возмутила ее спокойствие; она выразилась в том смысле, что парижане сыграли с ней плохую штуку, сделав такую встречу, и прибавила, что всегда считала их безумными тварями. Что же касается Генриха, то он, успокоившись насчет королевы, стал внимательно следить за представлением, то увлекаясь веселостью танцующих, то задумываясь над сравнением этого маскарада с действительностью жизни.

Разговаривая таким образом, путники доехали до отеля Сен-Поль. У дверей теснилась толпа. Эклермонда сошла с лошади, и король Джемс довел ее до приемной залы, откуда она прошла в дамское отделение. Тут она справилась о Алисе Монтегю, чтобы узнать у о впечатлении, произведенном на нее этим представлением.

Алиса тотчас же прибежала к ней.

– Ах, милая Клеретта! – вскричала она. – Ну, что? Он опасно ранен?

– Нет, только со страху упал в обморок.

– Упал в обморок! Царской крови, а храбр не больше мухи!

– А ты не испугалась, Алиса? Ты храбрый человек?

– Я? Ничего! В начале, положим, немного оробела, но взглянула на отца, – и вся робость мигом исчезла! Потом сэр Ричард Невиль подъехал ко мне и сказал, что все демоны, собравшись вместе, скорее вырвут у него сердце, чем он допустит кого-нибудь прикоснуться ко мне. Я в это время взглянула на него, и почувствовала к нему такое же расположение, как и к тебе, моя Клеретта. Отец объявил, что очень доволен моей храбростью, и эта похвала доставила мне такое удовольствие, что я совершенно забыла о страшном видении! Подумай только, когда сэр Ричард помогал мне сходить с лошади, он поцеловал мне руку!

– И это все, что он сказал тебе? – заметила Эклермонда улыбаясь. – Совсем по-английски!

– Все-таки это лучше, чем те сладкие речи, что король Шотландский нашептывает Жанне Бофор.

– Они тоже исходят от чистого сердца, дитя.

– Конечно! Но уж очень сладки, и для английской девушки слишком отзываются менестрелем. Все демоны, собравшись вместе, скорее вырвут у него сердце, чем он допустит кого-нибудь прикоснуться ко мне! – повторила она снова.

Слова эти звучали ей мелодичнее всякого нежного напева лиры влюбленного менестреля.

Таким образом, пляска смерти помогла этой обрученной паре объясниться скорее, чем всевозможные празднества.

Эклермонда почла бы себя счастливой, если бы никто, кроме Алисы Монтегю не заметил ее внимания к молодому шотландцу; но не тут-то было: ей пришлось вынести на этот счет многочисленные насмешки со стороны всех придворных дам, начиная с графини Жакелины. Все сочли своей обязанностью восстать против молодой девушки, поправшей правила светского приличия. Эклермонда потеряла теперь в их глазах свое обычное достоинство, хотя каждая сознавала в душе, что молодая девушка поступила бы таким же образом со всяким, будь он хоть самый последний из конюхов, или же первый из рыцарей.

ГЛАВА Х Праздник Пасхи

– Позвольте рабу вашему принести вам свою благодарность?

– Меня нечего благодарить, мессир, я не знала, кто упал.

– Вы жестоки! Не уничтожайте радость, переполнившую мое жаждущее сердце!

– В былые времена сердце лорда Гленуски жаждало более возвышенных целей.

– О, я уже перестал быть прежним неразумным ребенком.

– То неразумие, по-моему, лучше воображаемого разума.

– Соблаговолите выслушать меня, сударыня. Я вдел свет и убедился, что в настоящее время монастыри сделались притоном подлецов, не имеющих силы бороться с трудностями жизни, и что честь, слава и все благородные стремления находятся вне монастырских стен. Ах, сударыня! Ваши глаза первые указали мне то счастье, что может дать жизнь человеку!

– Перестаньте, мессир, – сказала Эклермонда. – Я согласна, может в детстве вы ошибались в своем призвании, и теперь изменили ваш образ мыслей, но я стою твердо в своем решении, и если выказывала вам некоторую дружбу, то только потому, что считала вас своим собратом по призванию.

– Но сударыня, если вам запретят исполнить ваш обет?

– Никто не в силах запретить мне исполнить эту обязанность, – ответила Эклермонда.

– Впрочем, родство ваше могущественно.

– Но жених мой еще могущественнее.

– Ах, скажите мне, скажите только… – вскричал совершенно растерявшийся Малькольм. – Скажите, если когда надумаете выйти замуж, что предпочтете меня всем прежним искателям вашей руки.

– Этого еще мало для вашего самолюбия, мессир де Гленуски, – ответила Эклермонда с полуулыбкой. – Но, – прибавила она серьезно, – я не считаю вас вправе задавать мне подобные вопросы, и не скажу ничего, могущего внушить вам какую-либо надежду.

– Вы были добрее ко мне в Англии, – сказал со слезами Малькольм.

– Потому что тогда мы сходились в своих стремлениях, – ответила она.

– О! – вскричал он, воодушевляясь. – Если мы соединимся с вами, стремления наши будут одни и те же! Я лобызать буду каждый ваш шаг. С вами буду я молиться, раздавать милостыню, устраивать церкви, награждать монахинь, и ваши преобразованные детские мечтания будут благословляемы всей страной. Я буду преданным рабом вашим, стану исполнять малейшие ваши желания. Ах, что бы могли мы сделать вместе!

– Нет, это безумная мечта! Исполнения ее не дозволит наша нечистая совесть, – сказала Эклермонда. – Лучше нам перестать распространяться об этом, мессир де Гленуски; – вы знаете, я не властна предпочитать кого-либо и нахожусь под охраной своего обета, и его я, с Божьей помощью, никогда не нарушу. Позвольте мне уйти, мессир.

Ему ничего более не оставалось, как повиноваться, – в ней было столько величия, что всякое прекословие было немыслимо.

Малькольм, погруженный в горе, остался у окна на коленях, в том же положении, как она оставила его, как вдруг чья-то белая рука прикоснулась к его плечу и веселый голос воскликнул:

– Что это вы в таком отчаянии, молодой человек? Видно наша святоша неблагосклонно отнеслась к вашим пожеланиям? Но на это нечего обращать внимание, – вы в любом случае женитесь на ней, и мы увидим ее среди простых смертных.

Малькольм обернулся и увидел перед собой графиню Жакелину де Гено.

– Вы слишком добры, сударыня, – проговорил он.

– И буду еще добрее! Я не из тех женщин, чтобы мне могла помешать какая-нибудь девчонка; и мы добьемся своего, хотя бы ради потехи! Монсеньор Туренский за вас, или будет за вас, если уверится в герцоге Бургундском. Прелаты эти вообще не любят монашествующие ордена, и люксембургская гордость до того вооружается против фантазии Клеретты поступить в число этой нищенствующей братии, что монсеньор приходит в совершенное бешенство, когда она начинает настаивать на том, что помогла вам по чисто христианскому милосердию. Дело это он считает пятном своему роду, и смыть его она обязана своим замужеством с вами, – на чем, конечно, он будет настаивать, лишь только получит на то согласие герцога Бургундского. Поверьте мне, – она будет ваша, и мне придется еще держать ее руку во время вашего обручения. Только дайте нам увериться в герцоге Бургундском.

Подобный способ добывания невесты делал не много чести Малькольму, но он откладывал в сторону всякое самолюбие, надеяться жениться на Эклермонде и затем искупить своей преданностью все неприятности, что могут произойти от такого преследования. К тому же, она никого не любила. Из ее собственного признания он мог заключить, что стремления их ни в чем не рознились, и с первого же дня их знакомства она всегда выказывала ему особенное расположение. Значит разъединяла их одна нерешительность молодой девушки, и победив ее, Малькольм делался обладателем своего идеала, привлечь к себе который он рассчитывал своей страстной любовью. Таким образом, полный успех зависел от одного герцога Бургундского, без согласия которого графиня де Гено не решалась действовать открыто.

Герцога ожидали к празднествам, готовящимся по случаю Пасхи.

Эклермонда, ничего не подозревая о заговоре против нее, всецело предалась мыслям устроить в Париже общину по примеру общин сестер милосердия св. Беллы в Голландии, и св. Екатерины в Англии. Община эта имела назначение помогать несчастным, собирать покинутых детей, насыщать голодных и всем нуждающимся подавать помощь и утешение. Учредить общину бегинок в разоренном Париже казалось ей целью всей ее жизни. Маленькая поклонница ее, Алиса, охотно отказалась от своего желания видеть подобную общину в Англии по той простой причине, что, выйдя замуж за сэра Невиля, ей, по всей вероятности, придется переселиться во Францию на то время, пока ее занимают англичане. Наследница Салисбери считала свой брак второстепенным событием по сравнению с грандиозным планом Эклермонды; слово «бегинка» заключало для нее всю поэзию, весь идеал жизни!

Венцом же всех стремлений Эклермонды была мечта привести в Париж почтенного игумена из обители св. Агнессы и поручить ему руководство над сестрами милосердия.

План этот она сообщила отцу Бенету, и тот под секретом передал его королю Генриху, действительному властелину Парижа, на что король вскричал со слезами на глазах:

– Да благословит Господь эту девушку! Если ей удастся исполнить свое намерение, я буду того мнения, что Господь оружием моим ниспосылает благословение Свое на главу ее!

Целую неделю Эклермонда с Алисой мирно предавались своим планам; но приехал Туренский епископ, и своим появлением омрачил их мечты. Эклермонда надеялась, что с помощью Генриха епископ благосклонно отнесется к ее намерениям, тем более, что она не в монастырь отдавала теперь свое состояние. Она никак не ожидала, что ему уже известно о ее приключении во время макабрского танца и что он так недоброжелательно отнесется к нему.

– Наконец-то, кузина! Упрямство ваше кончено. Мы имеем на то слишком явные улики! Происхождение молодого человека ничем не хуже вашего, и потому мы, после доказательства, данного вами публично, соединились с дядей вашим де Сен-Полем, чтобы получить согласие герцога Бургундского на ваш брак.

– Вы ошибаетесь, монсеньор, – сказала Эклермонда.

– Полно делать глупости, дитя! Вы самым неприличным образом явились на помощь этому шотландцу. Действия ваши достойны только имени, носимого вами, этого дурацкого имени, почерпнутого отцом вашим из каких-то древних рыцарских книг! Вы всему двору послужили примером. Все видели, до чего может дойти девица знатного рода, желающая жить по собственному разуму и бегающая по свету, вместо того, чтобы покориться воле своих опекунов.

– Мои намерения также известны двору, как и вам, – ответила Эклермонда.

– Молчите, сударыня! Вы должны теперь перестать думать о монастыре. Отдавая вас туда, мы только всем доказали бы, что желаем скрыть скандал.

– Я вовсе не желаю поступить в монастырь, – сказала Эклермонда, – моя мечта посвятить свою жизнь и состояние на устройство в Париже общины по образцу наших бегинок в Голландии.

Епископ от удивления поднял руки. Никогда не слышал он о подобной глупости! Наследнице Люксембургского дома унизиться до того, чтобы сделаться бегинкой, было очень дурно, но отдать голландские поместья парижским нищим было до такой степени невероятно, что ни он, ни герцог Бургундский, ни дядя ее де Сен-Поль, никогда не дадут на это своего согласия, и для такой безумной цели не выпустят из своих рук ни сантима. К тому же, и папа ни за что не разрешит устроить такое учреждение гордому созданию, устроившему бегство жены от законного мужа! И епископ объявил, что если Эклермонда не желает, чтобы у нее отняли все ее состояние, и не относились бы к ней с презрением, то она обязана, волей-неволей, покориться и выйти замуж за шотландского принца.

– В таком случае, я останусь и без поместий и без состояния, – ответила Эклермонда. – Бедность не есть ли достояние святого Франциска?

Епископ вместо ответа что-то с презрением пробормотал, но придя в себя, заметил, из уважения к святому, что то, что прилично было сыну простого купца, к тому же святого, совершенно не идет благородной девице, и что одно только самомнение, тщеславие и упрямство увлекают ее встать с ним на одну доску.

Герцог Бургундский не долго заставил себя ждать. Он прибыл с двумя своими сестрами: Маргаритой, вдовой второго дофина, умершего скоропостижно, и Анной, еще не замужем; герцогиня, по случаю нездоровья, осталась дома. Первым делом он отправился с визитом к английскому королю. Что же касается бедного короля Франции, то он, в совершенном забвении, оставался в своем отеле Сен-Поль. Эклермонда с Алисой, стоя у окна, смотрели на приближающийся великолепный кортеж, приветствуемый воодушевленными криками: – Да здравствует Филипп Прекрасный! Да здравствует могущественный владыка!

Филипп, тогда еще во всем цвете лет, величественно сидя на разукрашенном коне, отвечал на приветствия легким наклонением головы то вправо, то влево. Издали он казался таким красавцем, что Алиса невольно вскрикнула от удивления:

– Что за красавец! Вот настоящий владыка обоих государств!

Но, когда он вошел в залу в сопровождении Джона де Бофор и Эдмона де Марч и отдал честь Генриху, а тот представил его королю Джемсу, то Алисе припомнились слова Эклермонды: «До тех пор, пока я не побывала в Англии, рыцарство представлялось мне чем-то вроде великолепной иллюзии!»

Лицо Филиппа казалось издали удивительно красиво, но вблизи черты его были грубы, красные губы чрезмерно толсты, и вообще вся наружность была ниже всякой критики – грубая, гордая, чувственная, в особенности в сравнении с Генрихом, нежные черты которого, смягченные в то время прозрачностью кожи, отличались какой-то необыкновенной чистотой и правильностью. С ним нельзя было сравнить ни величественную осанку Стюарта, ни даже худое продолговатое лицо Джона де Бедфорда, замечательное по своей правильности, тонкости очертаний и подвижности выражения. Несмотря на то, что одеяние Филиппа было несравненно роскошнее одеяния трех принцев, ни один опытный глаз не мог бы отдать ему преимущества. Герцог относился к своим подчиненным вежливо и снисходительна также откровенно, как с равными. Принцев можно бы было приравнять к золоту, – герцога же к мишуре. С одной стороны естественность, с другой – подражание. В них чувствовалась правда, – в нефальшивый блеск.

Впрочем, по рождению они был равны, а в богатстве ни один монарх Европы не мог бы с ним потягаться. Герцог был идолом парижан, и Генрих вполне сознавал, что Франция была покорена им не так вследствие победы при Азанкуре, как по милости Филиппа, мстившего за убийство своего отца в Монтеро. И потому терпеливо сносил высокопарные речи герцога Бургундского насчет нашего оружия и кашей победы, а Джемс, ради интересов Малькольма, сносил покровительственный тон Филиппа Прекрасного, дающего беспрестанно чувствовать пленному королю, что стоит только тому взять его сторону, и выкуп его будет внесен немедленно.

Когда Филипп отправился домой, Джемс попросил его назначить ему время для переговоров наедине. Тот начал с того, что стал с некоторым высокомерием перечислять бесчисленные аудиенции, уже назначенные им государственным и духовным лицам, и кончил тем, что пригласил шотландского короля в тот же день к себе на ужин, если его величество не пренебрежет его скудной дорожной трапезой.

После ужина герцог с большими церемониями отвел Джемса в свой кабинет; золотая чаша, блюдо со сластями и бутылка вина были приготовлены каждому из них.

– Сласти эти совершенно подстать тем сердечным делам, о которых придется нам толковать, – сказал Джемс, принимая из рук герцога сахарное сердце, пронзенное стрелой.

– Тем лучше, – сказал Филипп. – Наши короны и влияние могут держать на приличном расстоянии нашего северного соседа. Большого приданого я не требую; выставляйте мне ежегодно по полутораста таких же молодцов, каких привел вам Букан, и я легко справлюсь хоть с самим дьяволом. Ведь мы понимаем друг друга, не правда ли?

– Вот в этом-то я и сомневаюсь, мессир герцог, – заметил Джемс улыбаясь. – Несмотря на все ваши добрые намерения в отношении меня…

– О! – вскричал Филипп. – Не беспокойтесь, я хорошо знаю, какая честь подобает королю, хотя и пленному, и потому не настаиваю, чтобы вы непременно женились на дофине, если предпочитаете ей Анну Бургундскую. Но все-таки, по-моему, вам будет выгоднее, если та сделается королевой, как того желает, потому что в таком случае вам достанется вдовья часть из имений ее первого мужа.

– Остановитесь, монсеньор, – прервал его Джемс с достоинством, – я ничего не говорил вам о себе, ведь вам не безызвестно, что мой выбор уже сделан.

– Как! – вскричал озадаченный герцог Бургундский. – Мне казалось, что так как род Сомерсетский не происходит от законной королевской династии, то король Генрих, несмотря на всю свою дерзость, не может серьезно относиться к подобному плану женитьбы. Впрочем, мы можем некоторое время держать это дело в секрете, а потом, обеспечив себя с нашим оружием и деньгами, вам можно будете безбоязненно отнестись к неудовольствию англичан.

Джемс, привыкший во время своего продолжительного плена управлять собой, очень любезно выразил герцогу свою благодарность за оказанную честь.

– Не будем более говорить об этом! Каждый рыцарь обязан спешить на помощь царственному узнику в таком постыдном лорабощении. Скажите одно слово, и за вас немедленно будет внесен выкуп.

Вся кровь прихлынула к вискам Джемса при таком покровительственном тоне, и он ответил любезно, но с достоинством:

– Дело ничуть не касается меня, мессир герцог. Выкуп мой ожидает только соизволения Англии, но что до руки моей, то я не – могу более располагать ею, даже и для громадной чести, предлагаемой вами. Я пришел сюда не для того, чтобы беседовать о своей особе.

– Что? Не для того, чтобы просить руки моей сестры и моего посредничества? – вскричал Филипп.

– Я ни в чем не нуждаюсь, – ответил Джемс, потом, спохватившись, прибавил: – Иначе, к кому другому мог бы я обратиться, как не к герцогу Бургундскому, всегда готовому придти на помощь нуждающемуся! Я действительно пришел поговорить с вами о свадьбе, но не моей, а моего родственника с одной из ваших вассалок.

– А! Не о той ли беглой дуре Люксембургской, самой упрямой твари в свете? Она осмелилась отвергнуть руку моего брата Бомонда, бежала с сумасбродной графиней де Гено, а теперь приехала сюда словно подзадоривать меня! Но я справлюсь с ней, будь она хоть в лагере самого сатаны, а не у короля Генриха! Не миновать ей выйти за брата моего Бомонда, а он сумеет ее умять!

«Вот кого называют образцом рыцарства!» – подумал Джемс. Он предложил Филиппу купить имения Эклермонды Люксембургской, если он даст свое согласие на ее брак с Малькольмом Стюартом из Гленуски. Предложение это пришлось Филиппу также по вкусу, как и монсеньору Туренскому. Деньги были второстепенной вещью для герцога; вся политика его строилась на том, чтобы приобрести, мало-помалу, все незначительные владения империи, и всеми силами препятствовать, чтобы они не попали в руки духовенства или не соединились бы в какое-нибудь могущественное княжество, что неминуемо бы случилось, если бы Эклермонда вышла за своего кузена Валерана Люксембургского. Поэтому-то он так и хлопотал, чтобы молодая девушка вышла за его сводного брата Бомонда, – тот, по крайней мере, ничего не мог присоединить к ее наследию. Руководствуясь же теперь надеждой приобрести в свою собственность земли в Гено, он, нисколько не стесняясь, отверг притязания Бомонда, хотя в душе и сожалел, что Эклермонда не попадет теперь в его варварские руки, и он своим деспотизмом не покорит ее гордости. Филиппу очень хотелось покрасоваться своим великодушием перед Джемсом, но вежливое достоинство короля Шотландии очень ловко низвело его на роль просителя.

Наконец призван был Малькольм, и тот дал слово письменно обязаться, что если Эклермонда станет его женой, передать герцогу Бургундскому ее земли в Гено за сумму, назначенную выбранными на то людьми.

Это был самый серьезный результат, полученный Малькольмом в его исканиях руки Эклермонды, и он, совершенно счастливый, вышел от герцога. Сомнения его относительно личного согласия молодой девушки разлетелись в прах при мысли о столь великой силе, собранной против нее.

Сила эта вскоре заставила себя почувствовать. Графиня Жакелина, познакомившись с некоторыми фламандскими дамами, более схожими с ней по разговору и манерам, желала как можно скорее сбыть Эклермонду с рук, и не переставала упрекать молодую девушку из-за ее упрямого отказа принять предложение единственного жениха, искания которого принимались ею поначалу благосклонно. Епископ Туренский грозно ораторствовал; наконец, герцог Бургундский явился лично отдать свои приказания непокорной вассалке, и, видя ее сопротивление, обошелся с ней так, как не позволил бы себе ни один порядочный человек, кроме Филиппа, прозванного Добрым!

Эклермонда, вместо ответа, предложила отдать все принадлежавшие ей земли, и оставить ей право располагать своей судьбой по своему усмотрению.

– Жизнь моя не принадлежит более людям, но Богу, и Бог не оставит меня, – говорила она.

Ответ этот привел в неистовство ее притеснителей, и они возразили, что Бог не станет покровительствовать непокорным, и грозили, в случае, если она добровольно не пойдет замуж, обвенчать ее силой, потому что епископ имеет право не признавать сопротивления невесты.

Но Малькольм, но король Джемс, согласятся ли они, чтобы с ней обращались подобным образом?

Юный шотландец так изменился за последнее время, что трудно было рассчитывать на его великодушие; она была уверена, что Джемс не допустит никакого насилия в своем присутствии, но, по-видимому, все дело это передаст опекунам, и те, конечно, не дойдут при нем до возмутительной крайности. Во всяком случае, она не желала, до поры, до времени, терять своего достоинства и просить о защите кого бы то ни было, кроме короля Генриха.

Выбрав удобное время, она обратилась к английскому королю со словами:

– Всю надежду свою я возлагаю на Бога и на вас, монсеньор!

На что тот ответил:

– К несчастью, я не имею права вмешиваться в ваши дела, сударыня, но до тех пор, пока вы будете находиться под моим кровом, я не допущу против вас никакого насилия!

В Генрихе за последнее время произошла страшная перемена: прежняя энергия, работоспособность и проницательность его исчезли. В прежние времена он был действительно королем своего народа, исполняя в то же время должность первого министра, главнокомандующего и государственного секретаря, отдавая приказания с твердостью, точностью и неимоверной быстротой. Но теперь, заболев той ужасной болезнью, что должна была свести его в могилу, он не хотел признавать свою слабость и передать в другие руки тяжелую обязанность управления двумя государствами, и работал без устали, хотя работа эта ни на шаг не продвинулась бы без помощи его брата, постоянно с пренебрежением отстраняемого им. Но Джон де Бедфорд не обращал внимания на эти выходки; он видел страшное утомление и слабость, овладевавшие братом во время его занятий, и постоянно был наготове помочь ему; а так как их стиль и почерк были совершенно похожи, то он мог исполнить то, на что другой никогда не осмелился бы. Сколько раз Генрих, сделавшийся невыносимо раздражительным за последнее время, осыпал его укорами за непрошеные услуги! Но Джон слишком любил его, чтобы придавать этому малейшее значение, и своим тактом и умением с каждым днем добивался все большего и большего доверия Генриха.

Если бы только король сознавал свою болезнь, тогда, по крайней мере, приближенные его могли бы питать некоторую надежду на его выздоровление; но Генрих выходил из себя при малейшем поползновении кого-либо ухаживать за ним, и хотя время от времени приказывал своему камердинеру делать ему кровопускания, все же заверял всех, что чувствует себя здоровым, и винил в своей слабости то жару, то беспокойства, то утомительные пиршества, – одним словом все, на что в былые времена не обращал ни малейшего внимания.

Бедфорд несколько раз пытался уговорить Екатерину сократить празднества, так утомляющие ее мужа, но та относила слова деверя только к желанию помешать ей блистать в родном городе, и жаловалась Генриху, говоря, что Бедфорд завидует их успеху, и навлекала тем на Джона укоризны брата.

Однажды, во время очередного пира, порядок этикета несколько изменился, и Бедфорду пришлось быть кавалером Эклермонды; та очень обрадовалась этому, потому что ухаживания Малькольма сильно надоедали ей. Гром оркестра раздавался над их головами, что позволяло им, не стесняясь, разговаривать между собой. Эклермонда с воодушевлением говорила о страшной нищете столицы, о чем Бедфорд часто совещался с ней, пока еще не был поглощен государственными делами.

К вечеру король впал в дремоту, – праздник подходил к концу, и гром музыки раздавался еще с большей силой.

– Сударыня, – сказал Бедфорд, обращаясь к Эклермонде, – я с нетерпением выжидал удобного случая объясниться с вами. Вас преследуют. Пожалуйста, не считайте меня в числе ваших притеснителей, но если вы будете когда-нибудь в безвыходном положении, то во мне вы найдете преданного человека, более способного уважать и ценить вас, чем тот шотландский неуч.

– Как, сир! – вскричала Эклермонда, озадаченная словами Бедфорда, явного противника женщин.

– Не спешите с ответом, – сказал Джон, – я считал вас предназначенной Богу, и потому подобная мысль никогда не западала мне в голову; но увидев, что вас силой хотят отдать этому глупому мальчишке, я не мог воздержаться от желания всеми силами противодействовать такому возмутительному насилию. Я без труда могу получить разрешение своего брата, и, если мне будет позволено любить вас, то это будет любовь сердца, до того ни разу еще не бившегося ни для одной женщины!

Он говорил шепотом, но твердо и решительно, без всякого видимого признака волнения, и только при последних словах голос его задрожал, и тонкие ноздри слегка раздулись; потом он помолчал с минуту, приходя в себя.

– Не торопитесь с ответом, – прибавил он, – у вас есть время; если совесть ваша решит, что вы свободны располагать вашей рукой, и если на то будет Божье соизволение, я чувствую в себе силу преодолеть все препятствия и предохранить вас от всякой опасности.

Какое приятное впечатление произвели эти слова на одинокое сердце, столь долго принужденное вести отчаянную борьбу! Теперь только сознавала она все, что могла дать ей жизнь, – эту покровительственную нежность, это полное доверие, эту чистую и бескорыстную привязанность, расточаемые Генрихом эгоистичной Екатерине, она сумела бы оценить в Джоне и воздать ему той же монетой. Грубый Бомонд и ребячливый Малькольм возбуждали в ней только жалость и отвращение. В сравнении с ними, конечно, монастырь был настоящим блаженством; но Бедфорд, храбрый и великодушный Бедфорд открывал перед ней совершенно неизвестный ей дотоле мир, – в мире этом она предвкушала все, способное удовлетворить женщину с чистым сердцем и возвышенной душой. И какое удовольствие сознавать, что она первая возбудила такие чувства в избранной натуре!

Не положение в свете Джона увлекало молодую девушку, нет, – родом она была ни чуть не ниже его, – но благородство его характера, прямота и безупречность всех его действий; достоинства эти она ни в ком еще не встречала, живя в грубой, чувственной и роскошной Бургундии. Подобно Малькольму, вообразившему, что только в одном монастыре можно укрыться от грубости и варварства, господствовавших в Шотландии, Эклермонда никогда не подозревала, чтобы в свете можно найти такую чистоту нравов и глубокую религиозность. При дворе Генриха V они оба переменили свое мнение, и убедились, что свет был далеко не так дурен, как это воображали они в своей неопытности.

После объяснения Джона, монастырь открывал ей перспективу темной, грустной, безотрадной жизни, тогда как жизнь с любимым существом, заботы о его счастье и спокойствии показались ей верхом блаженства. Терпение, с каким Бедфорд, не глядя на нее, ждал ее ответа, само это терпение не было ли признаком его деликатности и бесконечной доброты по отношению к ней?

Но сознание святости своего обета лежало камнем на ее совести, и, хотя в данную минуту она и тяготилась этим обетом, все же твердое решение не изменять ему было непреклонно, и она только старалась скрыть от Джона душившие ее слезы благодарности.

Это, наконец удалось ей, так как внимание Бедфорда было отвлечено Генрихом, в сильном утомлении уснувшем рядом с Маргаритой Бургундской. Видя болезненное состояние короля, Анна делала знаки сестре быть осторожной и не разбудить больного.

– Вот деликатная женщина! – сказал Джон, и, обратившись к Эклермонде, прибавил: – Вы научите королеву, как ухаживать за ним, вы поможете мне!

– Сир, – сказала Эклермонда, стараясь скрыть свое волнение, – вы мне оказываете великую честь, но я не могу принять ее.

– Не можете принять? – медленно повторил Бедфорд. – Выбор ваш сделан?

– Я свободно, по собственной воле, возобновила свой обет, и было бы святотатством с моей стороны нарушить его при первом же встретившемся серьезном искушении.

Хотя слова эти сказаны были спокойным голосом, усилие, сделанное молодой девушкой, произвело жгучую, невыносимую боль во всем ее существе, в особенности, когда она увидела помрачившееся лицо Джона, подергивание его губ и легкое колебание ноздрей.

– Довольно! – проговорил он. – Не буду более надоедать вам! Но все-таки буду надеяться, что вы не откажите мне в своем доверии, если услуги мои когда-либо понадобятся.

– Да, конечно, – ответила Эклермонда, едва сдерживая слезы.

– Благодарю за обещание, – промолвил Джон, и промолчал до самого скончания обеда.

Впрочем, когда все выходили из залы, он, ведя Эклермонду за руку, прибавил:

– В таком положении дело и останется, до тех пор, пока вы не измените вашего решения, испытав собственное сердце и посоветовавшись с каким-нибудь мудрым священником. В таком случае одно слово, один знак, – и я ваш навеки… Вы – единственная девушка, которую я когда-либо мог любить!

Оставшись в дамской комнате, Эклермонда не могла еще придти в себя от последних слов Джона, как вдруг к ней подбежали обе Бургундские принцессы.

– Наконец-то мы отыскали тебя, прекрасная беглянка! Пойдем-ка в комнату Анны. Что приключилось с тобой? Видимо, хромой шотландец пришелся тебе более по вкусу, чем Бомонд? – спросила, смеясь, дофина.

– Если у тебя не хватит сил сопротивляться им, – сказала Анна, – все же, по-моему, шотландец будет лучше Бомонда.

– Знаешь ли, зачем мы явились сюда, – перебила ее дофина. – Чтобы выйти замуж: одна за того красивого пленника с золотистыми кудрями, другая – за твоего соседа с ястребиным носом, промолчавшим весь обед.

– Но, – сказала Эклермонда, – ведь король Шотландский влюблен в мадемуазель де Сомерсет.

– Так что же! – возразила дофина. – Он понравился мне! Анне же я предоставляю меланхоличного герцога.

– О! – вскричала Эклермонда. – Если на, вашу долю достанется герцог, то вы будете совершенно счастливы!

– Что? Этот хмурый герцог? Екатерина так много дурного рассказывает о нем!

– Не верьте ей, – ответила Эклермонда. – Он противоречит ей только в том случае, когда хочет обратить ее внимание на расстроенное здоровье своего брата.

– Да, – перебила ее Маргарита, – брат Филипп заверяет, что королю и года не прожить, а если Екатерине также посчастливится на престоле со своим ребенком, как той бедной Минешелль то мы вскоре увидим в Англии еще одну добрую королеву Анну.

– В таком случае, у Анны будет лучший из мужей, – заметила Эклермонда со слезами на глазах.

Анна в ответ крепко сжала ее руки и принялась расспрашивать о всех ее неприятностях, но тут все начали разъезжаться, и девушки отложили разговор до следующего раза.

Только поздно ночью Эклермонда была предоставлена самой себе, и свободно могла привести в порядок свои мысли. Вверить свою тайну кому бы то ни было, даже самой Алисе Монтегю, она не считала себя вправе, и, в то время, как та со счастливой улыбкой покоилась безмятежным сном, сообщив своей приятельнице, что сэр Ричард Невиль заметил ее новую юбку, Эклермонда преклонила колени перед распятием и машинально стала повторять молитвы.

Решение ею было принято, но сознание отвергнутого счастья наполняло ее сердце неизъяснимыми муками. Монастырская жизнь представлялась ей в данную минуту до того бесцветной, что она глубоко сожалела о своем обете, лишающем ее возможности насладиться любовью, счастьем и всеми земными радостями.

Она поняла, что только теперь настало для нее время действительного самопожертвования, и, сложив руки на груди, усердно стала молить Создателя помочь ей побороть в себе чувство, отвлекающее ее от Небесного Жениха.

Окончив молитву в полной уверенности обрести в религии полноту спокойствия, мира и безграничной любви, она долго лежала, распростертая у подножия распятия – там, где развеялись в прах все ее надежды, сомнения и земные привязанности.