Плоть и серебро

1 Анамнез

Доктор Георгори Марши откупорил вторую за вечер четвертушку «Мауна-лоа» и налил себе в бокал, движения его были плавны и точны, а руки верны, как пресловутые божьи жернова.

«Мауна-лоа» — это бледно-золотое виски, которое делали на Килауэа — одной из обитаемых баз Хартмана на орбите вокруг рябящей вулканами сернистой Ио. Напиток, названный в честь одного из действующих вулканов на Гавайях на Земле, славился по всей Солнечной системе своим вкусом и действием. Марши рукой в серой перчатке поднял бокал ко рту и пригубил, очередной раз наслаждаясь оставшимся на языке намеком на ромовую сладость.

Потом он поставил бокал на стол рядом с недоеденным другим местным деликатесом, который подавали в буфете госпиталя имени Литмена, — искусственно выращенными свежими креветками с Каллисто размером с палец. Их варили в вине с ломтиками чеснока и томата, подавали вместе с тончайшей вермишелью, посыпанные сверху тертым сыром. Отлично получалось, ничего не скажешь.

Но виски все равно лучше. Хоть и в четвертушках-недомерках, все равно лучше.

А если правду сказать, он бы все равно уделил виски больше внимания, чем еде, даже если это был бы подкрашенный спирт из водорослей, который сходил за выпивку почти повсюду за пределами Земли и Луны.

Ведь креветками, как ни крути, не напьешься допьяна. Даже если они отварены в вине.

Выпить больше обычного после процедуры — это был для него такой же стереотип, как для обыкновенного хирурга — мытье рук перед ней. Обычно этот священный ритуал выполнялся в строгом одиночестве собственного корабля. Туда он удалялся после работы как можно скорее и начинал действовать, как только за ним закрывался люк.

Но здесь, в госпитале Литмена, в большем из двух центральных тороидов, господствующим над множеством мелких клиник, рассеянных по всей зоне Юпитера, он был выбит из колеи. После прибытия он был извещен, что местная верфь готова произвести очередную регулярную проверку целостности корпуса его пакетбота, и не получил даже двух минут на сборы. В этот самый момент его корабль заполнен инертным газом под давлением в четыре нормы — уютной атмосферой это назвать трудно. И продолжаться это испытание будет еще пару-тройку часов, не меньше.

При удаче и прилежании он сможет набраться до отключки куда раньше. Из чего следует, что ему придется всю ночь оставаться в отведенной ему комнате. Не слишком приятная перспектива, но выпивка сделает ее терпимой. Выпивка — она все делает терпимым.

Накладки случаются, и тогда надо их использовать. Как вот он сейчас это будет делать. Лишенный защиты и одиночества в своем корабле, он выбрал бы частный ресторан и предоставляемую им анонимность. Ближайший находился на обитаемой базе в каких-то паршивых пяти тысячах километров, но первый шаттл в ту сторону будет только через два часа. Необходимость выпить была слишком настоятельной, чтобы рассматривать такое решение как приемлемое.

Поэтому и вышло, что он оказался в отделении для персонала больничного буфета. В самом сердце вражеской территории.

Еда здесь была хорошей, обслуживание — сносным, интерьер — прискорбным, обстановка — отвратительной, общество — откровенно враждебным. Но важно было только то, что здесь подают алкоголь. Такая лафа далеко не в каждой больнице бывала.

И будто нарочно, чтобы сделать его положение максимально неудобным, единственный свободный стол торчал как гвоздь точно посреди зала.

Марши все равно за него сел. В комнате у него была кое-какая выпивка, но явно недостаточная для его целей. А кроме того, единственно приятным моментом в этой командировке была возможность наложить лапы на несколько бутылок «Мауна-лоа». Чекушку-другую-третью не купить нигде, но в баре буфета это виски было — только распивочно, не навынос.

И потому он сидел себе, отлично сознавая, что является центром внимания, наслаждаясь статусом почетного гостя, которым пользуется труп в секционной. Былые коллеги кидали на него со всех сторон ледяные взгляды, намеренно шепчась с такой громкостью, чтобы до его ушей дошло. Им не надо было смотреть на нагрудный значок серебристого биометалла, чтобы понять, кто он. Больницы похожи на маленький городок, где все всё про всех знают. Вести расходятся быстро. Париям уединение не полагается. Правила профсоюза.

Может, бергманские хирурги чего-то и теряли, или им чего и не хватало (список внушительный), но их несчастливая заметность не изменяла им никогда.

А вот чего не знают эти дураки — это как мало теперь для него значат и их ненависть, и их презрение.

Его пустой и безразличный взгляд упал на сидящую в углу пару, хмурившуюся в его сторону. Женщину он вроде бы узнал — это ее он видел днем. Из сердечнососудистой хирургии? У него только сохранилось впечатление от хищного ястребиного лица и желчных комментариев, частично по-арабски.

Он приветственно поднял бокал в ее сторону, усмехнулся и подмигнул, будто по поводу какой-то шутки, понятной им обоим, потом отпил виски на три пальца. Ее лицо сомкнулось подобно сжавшемуся кулаку.

Марши едва заметил. Внимание его снова вернулось к согревающему изнутри алкоголю. За много лет для всех мест, которые он повидал, у него выработался единственный критерий: А какое там пойло?

Так вот, этот буфет был чудесным. Лучшим из лучших.

А во всем остальном госпиталь был неотличим от предыдущего и будет неотличим от следующего. Те же стерильные коридоры сталь-камень-керамика, которые его глотают, а потом выплевывают. Те же бесчувственные незнакомцы — его пациенты. Те же размытые недовольные лица, разъяренные его присутствием — да и вообще его существованием, ждущие в нетерпении, пока он смоется. Те же услышанные вполуха мерзкие замечания в спину, летящие по пятам, встречающие и провожающие. Утром, сейчас, в следующий раз; и только моменты прошлого, настоящего и будущего завивались обратно тренажерной дорожкой Мебиуса, и по этой дорожке надо было топать вслепую из сюда сюда же, хоть и пролетая миллионы километров.

Он знал, что сейчас находится в госпитале Литмена, но лишь потому, что на тарелке была эмблема. А вообще — просто название. И он не испытывал ни малейшего любопытства насчет того, куда его пошлют отсюда. Как и все равно ему было, где он был раньше, и почти все эти места неотличимы от того, где он сейчас.

Почти, но не все.

Улыбка Марши скривилась в гримасу, и он налил себе снова. Половина бокала исчезла одним глотком.

Являясь одним из едва ли тридцати выживших бергманских хирургов и следуя в качестве такового графику маршрутов, определенных для него Медуправлением — отделом Комитета Космического Управления ООН, которое занималось всеми вопросами здравоохранения вне Земли, Марши вел жизнь, которая резко делилась на две части.

Девяносто девять ее процентов составляло одиночество. И безопасность. Эта жизнь шла дома, на борту автоматизированного корабля, пересекающего во все стороны пустыню вакуума между людскими анклавами, от больницы к больнице, от пациента к пациенту. И к этой жизни он приспособился почти в совершенстве. Дни, целые недели проводил он, плавая в спокойных волнах алкогольного моря, вдыхая бесконечный аромат лотоса великого ничто, сливаясь с ним, становясь его частью, лишенной корней, прошлого, будущего.

Сейчас он был в середине другой, исчезающе малой части этой жизни. Развалин своей жизни профессионала. Той части, которая медленно его убивала.

Части, вызывавшей ненужные воспоминания о том, что было когда-то в жизни что-то большее, чем эта бутылка и погоня за забвением. Любовь. Уважение. Идеалы. Надежда. Дружба. Чувство своего места. Удовлетворение. Оптимизм. Даже воображение. Все это таяло одно за другим — или ампутировалось обстоятельствами.

А черт с ним со всем, — мелькнула мысль, и он с жалкой полуулыбкой откинулся на спинку кресла. Тыкаться носом в кучу дерьма, которой стала уже давно его жизнь, всего лишь одна из неприятностей, которые надо терпеть, если хочешь продолжать быть бергманским хирургом. Одно из неудобств. И дело не столько в желании быть им, сколько в полной невозможности представить себе, как это — перестать им быть. Именно то, что развалило его жизнь, и оправдывало ее — ирония, которую он полностью осознавал. Иногда это бывало даже смешно — шуточка вроде резинового костыля или взрывающейся анальной свечки.

Но все равно места вроде этого буфета бывают опасны. Всепроникающая, специфическая атмосфера больницы, люди вокруг — тысяча разных вещей может вызвать неспокойные призраки прошлого. Заранее не скажешь даже, что именно. Это может быть голос, лицо, жест, запах или просто постоянные резкие напоминания, что ему теперь нет места среди бывших коллег. Ему теперь нигде нет места, и иногда такие ситуации бросали его в беспомощный дрейф где-то между прошлым и настоящим.

Ну, так вот еще одна причина выпить.

Я думаю, доктор, необходимо усилить анестезию, — сказал он себе, опрокидывая бокал.

Ухо выхватило фрагмент разговора откуда-то из-за спины — кто-то отметил, как он усердно пьет, и чья-то добрая душа предположила, что это, может быть, из-за женщины.

Уже нет, — ответил он про себя, — и вряд ли еще когда-нибудь.

Но напоминание отбросило его мысли лет на десять назад, и в пустом кресле напротив соткалась из воздуха высокая, худая, зеленоглазая женщина с кожей и волосами такой белизны, что могла бы сойти за альбиноску.

Он закрыл глаза и опрокинул бокал. Виски булькнуло, как вода.

Но воспоминаний не смыло…

Снова после восьмилетней разлуки они сидели за столиком в ресторане.

Элла Прайм упивалась всем — тихая музыка, свечи и вино. Беспорядочное мигание старых электрических ламп, прыгающее между ними. И воспоминания.

Как много воспоминаний! Они толпились вокруг стола, напирая на плечи и нашептывая; лучшие друзья и самые непримиримые враги тех двоих, что пришли сегодня вместе посмотреть, что осталось от погибшей любви.

Элла глядела, как Марши наливает себе вина, гадая, всегда ли он так сильно пьет, или только сегодня, потому что ее увидел. Спрашивать она не стала, и какова бы ни была причина, а это, кажется, помогает ему слегка разогнуться.

Четыре месяца ожидания, пока он пробивался к станции Иксион — чертовски много у нее было времени, чтобы мечтать об этой минуте. Их воссоединение грезилось ей радостным и страстным; ей представлялось, как они прямо из шаттла отправятся в уединение ее микробазы, сорвут друг с друга прошедшие годы вместе с одеждой и начнут восполнять утерянное время. От этих мыслей начинало до боли хотеться его прикосновения.

Первая брешь в этой фантазии появилась, когда по дороге к микробазе сгорел один из главных двигателей ее крошки. В ангар она влетела, но они застряли на станции Иксион, пока малышку не починят.

Но где — это было на самом деле не важно, и надетые для встречи открытая блузка из прозрачного желтоватого шелка, черная юбка в обтяжку, открывавшая примерно милю длины ног, — это было рассчитано на приведение плана в действие даже в аварийных обстоятельствах места. Как и ее предложение пойти в спешно снятый ею номер, чтобы «освежиться» — кодовая фраза прежних дней.

Он сигнал принял, но стал жаловаться на плохую еду в шаттле и спросил, нельзя ли сначала где-нибудь перекусить.

Да, она так на него набросилась — неудивительно, что бедняга чуть попятился! Обругав себя за слишком поспешные действия, слишком сильный напор, она отвела его в этот ресторан. Надо было помнить, что с их последней встречи много воды утекло под мост — тот мост, который она сама и сожгла. Чтобы построить новый на столько лет ниже по течению, понадобятся время и терпение.

Но так близко от него очень трудно терпеть.

— А перчатки тебе зачем, Гори? — спросила она, чтобы прервать вползающее между ними молчание. — У тебя пунктик насчет защиты твоих чудесных рук хирурга?

Он рассмеялся:

— Что-то вроде этого. — Она не могла не заметить, что улыбка у него слегка болезненная, а смех вроде как неубедительный. Он, избегая ее взгляда, выпил залпом полбокала вина, которое только что себе налил.

Да ладно, — сказала она, гадая, что сказала лишнего, и пытаясь это загладить. — Это ерунда. Я вот свои застраховала на сто пятьдесят миллионов.

При этих словах он поднял на нее глаза:

— Правда?

Она кивнула, подняв руки и играя длинными тонкими пальцами.

— Еще бы. Эти лапоньки берут глины на пятьдесят кредитов и превращают ее в скульптуру ценой в сто тысяч.

— Ты теперь столько получаешь? — Он усмехнулся и качнул головой. — Я помню, как ты впервые получила тысячу.

Элла улыбнулась. Еще одно воспоминание…

— И я помню.

Но куда лучше она помнила, как они отметили это событие. Он сделал этот вечер незабываемым — обед и шампанское, номер в пятизвездочном отеле и десятизвездочный секс. Но больше всего ей запомнился его глубокий и абсолютно лишенный себялюбия восторг от ее достижения.

Не прошло и четырех месяцев, как она все это поломала, утомленная своим вторым местом после этой стервы — Госпожи Медицины, и при этом случайно освободила себя и все свое время для искусства и поиска еще больших богатства и славы.

И даже сейчас она точно не знала, что было поводом, а что причиной.

— Похоже, ты преуспеваешь, Элла.

По крайней мере в карьерном смысле. Она пожала плечами:

— Так мне говорят мой агент и бухгалтер.

Правду сказать, она с тех пор стала почти до абсурда богатой и знаменитой. В мире искусства она взошла, как комета. Ее называли живой легендой. Каждая ее новая работа вызывала аукционную войну. Для нее, почти патологической затворницы, одиночество всегда было важно невероятно. Сейчас она могла огребать его лопатами, живя в блестящей изоляции собственной микробазы неподалеку от исследовательской станции в таком одиноком месте, что и представить себе трудно. У нее было все, что она в жизни желала.

Кроме жизни.

Она глядела на Марши, думая, уж не резкий ли аромат ее отчаяния заставил его насторожиться. Оно, наверное, исходит от нее волнами.

Оказалось, что он был единственной большой любовью всей ее жизни. Конечно, бывали у нее за эти годы случайные любовники, но ничего похожего на то, что было у них тогда, близко даже не было.

Последнюю пару лет она ощущала себя пустой и хрупкой, как собственный фаянсовый бюст. И мысли ее осе время возвращались к тому времени, когда у нее был Гори, и вспоминалось это время как высшая точка жизни. А глядя вперед, она видела перед собой скользкий спуск к ее низшей точке. Господи, даже дураки-критики стали говорить о «меланхолическом чувстве экзистенциального одиночества, начавшего пропитывать ее творчество».

Страшась сгущающегося вокруг будущего, она стала искать возрождения прошлого. Она не молила Гори прямо приехать к ней, но была готова использовать и такой способ. Одна только весть, что он приезжает, наполнила ее новой энергией надежды. Последние ее работы, которые поедут в сторону солнца обратной почтой, будут проданы за еще невиданные цены — в этом она не сомневалась.

Но сцена встречи с ним, которую она себе вообразила, отличалась от реальной еще и другим. Конечно, она понимала, что он изменился, но не только время отличало сложившийся у нее образ от человека, сидящего по ту сторону стола.

Волосы его отступили назад, оставив наверху только несколько не уверенных в себе прямых черных прядей. Это со многими мужчинами случается, но большинство все же не забывает восстанавливать волосы. Лицо, когда-то круглое и пышущее здоровьем, усохло до суровой костистости, изрезалось складками и морщинами усталости. Серые глаза запали, под ними синяками висели мешки. Он к тому же сильно похудел, и широкое коренастое тело казалось костлявым, изголодавшимся.

Так сильно он изменился, что при первом взгляде на него в шлюзе шаттла она решила, что он болен. У него был вид человека, которого грызет изнутри что-то неумолимое и непрощающее.

Но когда она крепко обняла его, ощутив тепло его рук, его лицо, припавшее к ее груди, наплыв ощущений и воспоминаний окатил ее с такой силой, что чуть не подломились колени. Как будто вернулась домой из страшного далека, где не было ни тепла, ни уюта.

В чем-то он остался тем дорогим человеком, которого она помнила. Но в чем-то стал совершенно чужим. Хотя он был непритворно рад ее видеть, оставалась в нем какая-то подавленность, настороженная отдаленность, от которой возникало ощущение, будто что-то он скрывает.

А может быть, просто боится, что она снова разобьет ему сердце.

Нет, этого больше не будет. Если в этом дело, она с этим справится. Теперь, когда они снова вместе, между ними ничего не вклинится.

Элла будто вернулась откуда-то издалека и улыбнулась Марши.

— Я знаю, что повторяюсь, но я действительно скучала по тебе, Гори.

— Я тоже, — подтвердил Марши. Он никогда не переставал ее любить. Основные симптомы можно было подавлять годами, но само по себе заболевание вряд ли было излечимым.

Он знал заранее, что новая встреча с ней подвергает его риску серьезного обострения, и пытался убедить себя, что выработал эмоциональные антитела, которые не дадут ему найти ее столь же привлекательной, как в былые дни.

Первый же взгляд на нее опрокинул все теории к чертям.

Он знал, что, по меркам большинства мужчин, Элла совсем не так красива. Она болезненно высока ростом и худа почти до истощения — чуть меньше сорока пяти килограммов плоти и бледной, почти прозрачной кожи, растянутых по двум с лишним метрам угловатых выпирающих костей. Длинное и узкое лицо было не из тех, что заставляют взлетать тысячи ракет; от обыкновенности его спасали только большие с белыми ресницами глаза необычного бутылочно-зеленого цвета.

Но почему-то при виде этих неимоверно длинных журавлиных ног, крошечных бугорков грудей, этого тела, где каждый мускул и каждая кость были видны, как в анатомическом атласе, этих огромных зеленых глаз, даже этой бледной худобы лица что-то поворачивалось в его сердце, как ключ в замке. Так всегда было, и, кажется, всегда так будет.

Однажды он ее утратил. Сейчас, глядя, как она ест, слушая ее слова, ловя дразнящий оттенок ее аромата, он думал, как же мог снова позволить себе игру, где можно потерять ее еще раз.

Эта нить рассуждений была для него не новой. Долгий извилистый путь к станции Иксион дал ему достаточно времени для сомнений и рефлексий.

До места, которое Элла выбрала для жизни, добраться было не очень легко. Большое кольцо обитаемых баз под названием Иксион висело в пустоте на полпути между Юпитером и Сатурном, дрейфуя к последнему. Только дважды в год туда ходили грузовые и пассажирские транспорты от заселенных лун Юпитера. Лабораториям и обсерваториям ККУ ООН, исследовательским и тренировочным базам и тому небольшому, но процветающему сообществу, что вокруг них сложилось, этого пока что хватало.

Здесь была точка старта для первых, ощупью, исследований загадки Сатурна, и сюда допускались лишь немногие избранные. Поселения лун этой окольцованной планеты были очень редки и малы, и лететь было просто некуда. Пока что.

Когда-нибудь это изменится, и тонкая струйка станет ровным потоком. До тех пор Иксион останется самым дальним из постоянных форпостов человечества.

Если дорога до Иксиона была трудной, то прибытие расстроило все планы. Для отрезанных от мира обитателей станции искровая дуга подлета редких транспортов, привозивших полные шаттлы товаров и новых сотрудников, была поводом для празднества. Почти все оставляли свои дела и кидались встречать вновь прибывших, затевая бесшабашный ряд вечеринок, которые здесь назывались Дни Корабля.

А потому первое, что увидел здесь Марши, было море поднятых к нему лиц, заполнивших ангар прилета. Люди смеялись от радости, хлопали в ладоши, топали ногами. Они свистели и вопили, махали руками, как будто к ним приехали знаменитости.

Стюард шаттла об этом предупредил заранее, так что Марши знал, что встречают не его — то есть не именно его. Это несколько помогло, но он, ожидая снова увидеть Эллу, вдруг почувствовал себя будто на сцене под обжигающим светом софитов. Будто напряженная внизу толпа вдруг потребует, чтобы он пел или танцевал. Развлекал их.

И он может, если захочет. Как это там:

Леди и джентльмены, смотрите внимательно. Видите, у меня в рукавах ничего нет…

Тут он увидел ее, и внезапный страх чуть не заставил его дернуться обратно в шаттл.

— Я так рада, что ты все-таки прилетел, — говорила Элла, и ее низкий хрипловатый голос лился в его мысли. Лицо у нее было очень серьезно. И он знал, что для нее это все значит больше, чем она говорит. Что ж, для него тоже.

Он заставил себя улыбнуться.

— И я рад, — согласился он, тонко сплетая правду и ложь в одних и тех же трех словах.

Ее приглашение застало его врасплох, как и его собственное решение сделать перерыв в раздражающих и бесполезных поисках постоянного места практики.

Действия человека, хватающегося за соломинку. Элла была последней тонкой ниточкой, связывающей с той жизнью, которая у него была, пока идеализм и преданность профессии не толкнули его в программу Бергмана.

Ее зеленые глаза смотрели в его, и в них был блеск отчаяния.

— Сидеть снова вот так, вдвоем с тобой… — Она прикусила губу. — Это то, о чем я мечтала так долго. То, чего я хотела для нас, Гори. Чтобы все стало так, как раньше.

— Кое-какие проблемы у нас тогда были, — осторожно заметил он.

Она отмела это напоминание взмахом тонкой руки. Он заметил, что ногти у нее обкусаны до мяса.

— Значит, все будет лучше.

— Быть может… но ты знаешь, что наша работа может снова встать на дороге, — напомнил он ей главный камень преткновения их прежних отношений и одновременно наполовину искренне пытаясь быть честным относительно камня преткновения сегодняшнего.

Всепоглощающая преданность призванию берет от тебя все лучшее, оставляя лишь бросовые секунды для того, кого ты любишь. Их призвания оторвали их друг от друга и разбросали в разные стороны. Элла начала свой путь прочь от Солнца и вверх по лестнице, бросив наконец якорь здесь, на краю пустой вселенной.

А он тоже определенно нашел свой край. Она тогда не могла смириться с тем, насколько он отдает себя медицине. Что же будет сейчас?

Этого никто принять не мог. Почему она должна быть другой?

Осушив еще бокал, он попытался подойти ближе к делу.

— Я изменился, Элла. — Серьезное преуменьшение, но надо же с чего-то начать.

Она кивнула:

— Я тоже. И потому я думаю, что теперь мы сможем построить нашу жизнь заново.

Лицо ее, голос — все показывало, как ей нужно, чтобы так и было. Он узнал в ней свое собственное одиночество, свою тягу заполнить пустоту, найти что-то, за что ухватиться.

— Ты действительно изменилась, — сказал он, улыбаясь при отступлении с нетвердой почвы. — Ты стала еще красивее.

Это было правдой, но в этих словах не было чистосердечия, которого она заслуживала.

Обман был рассчитан и начат еще раньше, чем Марши вышел из шаттла. Между вставанием с кресла и выходом в шлюз он нервно еще раз себя проверил. Перчатки серого бархата, которые он всегда носил, были чисты и сидели надежно. Такие же серые, но потемнее рукава куртки застегнуты на запястьях. И ширинка мешковатых штанов тоже застегнута.

Последним, не думая и по привычке, он тронул блестящий серебристый биометаллический значок, вколотый в красную шелковую рубашку напротив сердца, наполовину спрятанный лацканом куртки.

Эмблема бергманских хирургов: две скрещенные в запястьях руки, кончающиеся чуть не доходя до локтя, с широко расставленными пальцами.

Сообразив, что делает, Марши убрал руку и прихватил ее другой рукой, чтобы она не полезла обратно. Но осознание этого значка — и того, что он символизирует, — осталось в мыслях на переднем плане.

Направляясь сюда, он подумывал оставить значок дома или хотя бы не надеть, но не смог. Не столько из честности, сколько потому, что значок стал частью его самого, отметив его тавром эксперимента, обернувшегося неимоверным успехом и неимоверным провалом; медаль и клеймо одновременно.

Вот он и сидел тут с чуть высунутым серебристым значком, ощущая себя мошенником и лжецом. Перчатки и рукава какое-то время могут скрыть от Эллы путь, им избранный, но в конце концов она узнает.

Элла заказала большую бутылку настоящего французского вина, глазом не моргнув по поводу цены, но сама отпила из своего бокала не больше двух вежливых глотков.

Марши к подобной воздержанности не был расположен. Все годы после его входа в программу потребление алкоголя возрастало, и теперь может вскоре стать настоящей проблемой. Но это забота не сегодняшнего дня. Он уже опорожнил бутылку до половины и намеревался за десертом увидеть ее дно, укрепляясь в ожидании момента, когда придется открыть свою гордость и свой позор.

И с каждым бокалом все легче верилось, что она поймет и что их любовь воскреснет, как феникс, а не разобьется и сгорит еще раз.

Хотя все было еще и напряженно, и не определено, Элле с Гори было легче, чем с кем бы то ни было. Она помнила, как отдалилась когда-то от него, но тогда это казалось правильным. Теперь она не могла избавиться от удивления: как можно было быть такой эгоистичной? Такой глупой? Неужели действительно было так трудно дать место его работе?

Обед был в самой середине, когда вдруг официант — худощавый, с безукоризненными манерами и вислыми усами — подошел к их столу.

— Я глубоко сожалею, что прерываю вашу трапезу, — вежливо поклонился он, — но у меня срочный вызов для вас, миз Прайм.

Перед грудью он держал плоскую книжечку коммуникатора, как пачку меню. Элла хмуро на него взглянула:

— Кто там и какого дьявола ему нужно?

— Абонент — доктор Кэрол Чанг из медицинской службы Иксиона. Она категорически настаивает на разговоре с вами и велела мне сообщить, что это вопрос жизни и смерти.

Он отступил на шаг и стал бесстрастно ждать ответа.

При сообщении о звании и должности доктора Чанг глаза Марши прищурились. Уже догадываясь, что это может быть за вызов, Элла пристально на него глядела. Кажется, она задержала дыхание. Вызывали, быть может, и ее, но решать было ему.

Хочешь не хочешь, а на самом деле выбора у него не было. Он попытался улыбнуться:

— Знаешь, наверное, лучше ответить.

— Как скажешь.

Официант положил книжечку перед Эллой, включил и отступил с глаз долой.

На экране появилось изображение миниатюрной женщины восточного типа, средних лет. Когда она увидела, что ее соединили, вид угрюмого нетерпения сменился напряженной улыбкой.

— Миз Прайм?

— Это я.

— Я доктор Кэрол Чанг. Глубоко сожалею, что прерываю вашу беседу, и ни за что бы этого не сделала, если бы у меня был выбор. Я так понимаю, что доктор Георгори Марши — ваш здесь… гость. Возникла срочная ситуация, и мне категорически необходимо к нему обратиться.

— Ладно, — недовольно ответила Элла, в которой всколыхнулась старая неприязнь, сливаясь с новой. Всегда это было срочно, каждый проклятый раз. И сколько было таких разов?

— Прошу тебя, — шепнул Марши.

— Он рядом со мной, — произнесла Элла лишенным интонации голосом, повернула к нему аппарат, потом схватила бокал и осушила его залпом.

При виде Марши лицо доктора Чанг озарилось непритворной улыбкой.

— Доктор Марши, для нас это большая честь. Я снова должна извиниться за вторжение…

Марши глянул в сторону, увидел, как Элла, сердито стиснув зубы, наливает себе снова. Он на миг закрыл глаза и снова повернулся к экрану:

— Вы сказали, что у вас срочность?

— Да, — кивнула Чанг. — Девочка по имени Шей Синклер каким-то образом смогла построить игрушечную пушку и сделать для нее порох для празднования Дней Корабля. Пушка при первом же выстреле взорвалась ей в лицо.

Марши скривился; Элла застыла с бокалом на полпути ко рту.

— Мы удалили почти все осколки и остановили основное кровотечение, но состояние раненой остается крайне тяжелым. Два осколка проникли в череп через орбиту левого глаза; благодаря плоским профилям их траектории искривились. Нанесенные ими повреждения значительны. Оба осколка застряли в мозгу, один упирается в продолговатый мозг. Имеется постоянное внутричерепное кровотечение; автономные функции больной быстро разрушаются. В данный момент она находится на аппарате искусственного дыхания, и я опасаюсь, что скоро нарушится и работа сердца. Необходимо удалить осколки, но подход к ним крайне рискован. Я готова попытаться, если придется, но…

Восточная женщина остановилась, чтобы набрать воздуху.

— Когда это случилось, я смотрела списки прибывших, — быстро заговорила она. — Ваше появление было неожиданностью. Я читала о бергманских хирургах, но никогда не предполагала увидеть одного из них у нас. Сейчас я вынуждена считать ваше здесь появление даром Божиим. Если вы…

Речь Чанг внезапно прервалась резким жужжанием ее аппарата. Оно тут же сменилось мерным пиликаньем. Чанг нахмурилась и посмотрела куда-то в сторону. Когда она снова повернулась к Марши, мрачное выражение на ее лице вернулось с удвоенной силой.

— У больной остановка сердца. Вы можете помочь?

Будь Марши один, он уже был бы в пути. Но впервые за много лет он был не один. Он повернулся к Элле, и высокая волна deja vu нахлынула и поглотила его целиком, оставив ощущение нереальности. Это было все так похоже на прежнее, что все пролегшие между ними годы можно было бы счесть просто плохим сном.

Лицо Эллы было непроницаемо. Она смотрела мимо него невидящими зелеными глазами.

— Элла?

Она его вряд ли слышала, предавшись воспоминаниям о том, как много раз их жизнь прерывали такие вызовы. Долгие часы обиды, проведенные в ожидании его возвращения…

Но только потому, что она позволяла себе обижаться. Глаза ее снова обрели выражение.

— Иди, — сказала она, стискивая пальцами его плечо.

Облегчение Марши было очевидным. Запавшие серые глаза метнулись обратно к лицу Чанг на экране.

— Вы слышали?

Надежда на ее лице говорила яснее слов.

— Да. Спасибо вам — вам обоим!

Но пальцы Эллы стиснули его еще сильнее.

— Я знаю дорогу. Я пойду с тобой.

Выражение ее лица удержало его от спора. А он и не собирался спорить.

— Отлично.

Он знал теперь, как она узнает то, что он до сих пор от нее прятал. Конец этой неопределенности не дал ему душевного комфорта. Может быть, это и лучший способ, но в смысле конечного результата — какая разница?

Все эти мысли он отбросил в сторону. Возврата назад не было — ни в чем не было. Все, что он может сделать, — идти вперед, куда несет ход событий, и жить в этом потоке.

Он отодвинул стул и встал. Элла тоже поднялась на ноги, когда он глянул последний раз на экран.

— Мы уже идем.

— Я несколько раз встречала имя вашего доктора Марши в медицинских журналах, — сказала доктор Чанг, наливая две чашки чая. — И зовите меня Кэрол.

— Хорошо… Кэрол.

Элла думала, что эту женщину, испортившую вечер воссоединения, она возненавидит с первого взгляда. К ее большому удивлению, вышло совсем обратное.

Чанг встретила их у дверей кабинета и провела внутрь.

Элле только и оставалось ждать, что будет дальше, и жалеть, что не захватила с собой блокнот для набросков. Раз уж так вышло, она старалась запомнить каждый жест и движение Чанг.

Глава медицинской службы Иксиона была около полутора метров ростом. Безупречно пропорциональная, грациозная, носительница почти совершенного генотипа — струящиеся черные волосы, миндалевидные глаза, кожа цвета старого янтаря.

Лицо Чанг, несмотря на ее пятьдесят лет без омоложения, было из тех, чья красота не вянет. Профессиональные глаза Эллы убрали хрустящий белый комбинезон и серебряный крестик, выпущенный поверх блузки. Если одеть эту женщину в кимоно, она могла бы стать изысканной ожившей фарфоровой фигуркой Хирошито. Но только более теплой, не такой отчужденной и непроницаемой. Старая, молодая и лишенная возраста одновременно. Элла собралась попросить ее попозировать, когда это все закончится. Если возможно, обнаженной.

А что до Марши, он с тем же успехом мог быть и в другой комнате. Войдя, он сразу попросил историю болезни и сведения о состоянии девочки и тут же сгорбился над медикомпом Чанг, не замечая ничего вокруг.

Когда Чанг протянула чашечку, тонкую, как яичная скорлупа, ноздри Эллы вздрогнули от пряного аромата чая.

— Спасибо.

— Не за что. — Чанг осталась стоять, и теперь лица ее и Эллы были почти на одном уровне. — Это я должна вас благодарить. Бергманских хирургов во всем мире горсточка. Ваш, э-э, друг — один из самых первых и самых преуспевших. Я знаю, конечно, теперь, что к ним относятся, гм, противоречиво, но не сомневаюсь, что в конце концов предрассудки отступят. — Она повернулась посмотреть на Марши, и надежда заполнила все ее лицо. — Я лично могу только сказать, что его присутствие здесь и сейчас — это ответ на мою молитву. Его особое искусство даст Шей куда больший шанс, чем все, что я могла бы для нее сделать.

Элла с озабоченным лицом подняла глаза от чашки:

— Я не совсем понимаю ваши слова. Вы только что назвали его бергманским хирургом. Что это такое?

Марши услышал вопрос Эллы и рискнул бросить взгляд на свою бывшую возлюбленную. Все ее внимание сосредоточилось на Чанг — она ждала ответа.

Невозмутимость Чанг несколько покачнулась. Она отпила из чашки несвойственным ей резким и неуверенным движением. После неловкой паузы она сказала:

— Вы не знаете.

Это был одновременно и вопрос, и печальная констатация.

Элла нахмурилась, удивленная этой реакцией.

— Гори всегда был хирургом. Теперь что-то изменилось?

Марши наконец заговорил:

— Да. — Обе женщины обернулись к нему, Чанг — с видимым облегчением, Элла — явно обескураженная возникшим напряжением.

— Теперь мне необходимо видеть ребенка. — Он встретил взгляд Эллы. — Я хочу, чтобы и ты посмотрела. Это то, чего ты не знаешь. То, что я не мог бы тебе объяснить. Единственный способ это понять — увидеть самой.

Он говорил твердо, и лишь рука его случайно дернулась к серебристому значку на сердце, выдавая напряженность ожидания.

Чанг отодвинула чашку и направилась к двери.

— Сюда, прошу вас. — И она зашагала вперед, не оглядываясь.

Они оба пошли за ней, Марши — с деловитой быстротой, Элла — неуверенно замыкая шествие.

Чанг привела их в маленькую объединенную операционную-реанимацию через комнату от ее кабинета.

В ярко освещенной, пахнущей антисептиком комнате Элле стало еще более не по себе. Ей не хотелось думать о том, что делается в таких местах. Вторжение в тело и в достоинство. Напоминание, что плоть подвержена всем видам страшных и унизительных недугов.

Оставшийся без ответа вопрос лежал на ней давящей тяжестью, лишая душевного равновесия. С самого начала она уловила, что Гори зажат, что-то скрывает. Прячет. Кажется, сейчас занавес будет поднят. И было у нее щемящее чувство, будто ей никак не понравится то, что она там увидит.

Когда она заставила себя поглядеть на спеленутую фигурку на затянутом тканью столе в центре комнаты, окруженную трубками, датчиками и прочей медицинской чертовщиной, желание повернуться и бежать охватило ее еще сильнее. Она ничего не хотела обо всем этом знать. Это была та часть жизни Гори, которую она с самого начала не подпускала к себе ближе вытянутой руки.

И все же она осталась, нерешительно топчась около двери. Руки ее беспокойно и нервно теребили друг друга. И оставался тот же вопрос: что такое бергманский хирург?

Марши с собранным лицом подошел прямо к столу и в молчании начал первичный осмотр. Чанг отпустила сестру и направилась к столу. Он остановил ее взмахом руки, даже не обернувшись.

— Вспомогательные справятся, если я ее на секунду отключу? — спросил он через плечо, проверяя зрачковый рефлекс неповрежденного глаза Шей. Второй глаз был закрыт белой стерильной повязкой. Вся левая сторона лица была под слоем бинта — когда игрушечная пушка превратилась в гранату, девочка смотрела чуть в сторону.

То, что Марши увидел, заставило его качнуть головой. Зрачок расширен и едва реагирует.

Держись, кареглазая! Помощь уже здесь.

— Да, стол снаряжен полностью.

Марши с отсутствующим видом кивнул в ответ на слова Чанг. Он вздохнул, расправил плечи и обернулся к Элле.

Выражение его лица заставило ее невольно сделать шаг назад. Это было лицо приговоренного, отчаянное, просящее прощения, лицо человека, говорящего последнее «прости». Ее потянуло утешить его, сказать ему, что не может быть все так плохо. Но она не могла сдвинуться с места, и охвативший ее тревожный страх подавил порыв.

Марши опустил глаза и отвернулся. Первым делом он снял куртку и отложил ее в сторону. Потом закатил красный шелк рукавов рубашки. Его руки до локтей были прикрыты серыми бархатными перчатками.

Он начал снимать правую. Ткань соскользнула с предплечья, обнажив не белую кожу, а полированное серебро. Запястье было серебряным. Кисть, ладонь, пальцы — серебряными. Блестящий металл, в совершенстве повторяющий все закругления и складки, гибкий биометалл, предназначенный для имитации мяса и костей, которые он заменил до кончиков каждой фаланги.

Марши снял другую перчатку, и его уже обнаженная серебряная рука сверкала, двигалась, как живая. Левая рука была такая же — зеркальное отражение правой. С горящим от смущения лицом он отложил перчатки в сторону. Все это время он держал голову опущенной, тщательно избегая ошеломленного, не понимающего взгляда Эллы.

Она шагнула вперед; протест рвался из ее груди почти неудержимо. Доктор Чанг перехватила ее за руку и удержала на месте, говоря спокойно, но твердо:

— Не сейчас, прошу вас. Пожалуйста. Подождите, пока он закончит.

— Н-но руки, что у него с руками? — Элла глотнула пересохшим горлом и замолчала в ответ на поднятие сияющей руки. Из его руки высунулся переходник, как электронный стигмат, подвешенный на плетеном серебристом кабеле.

Марши повернулся к пациентке и осторожно ощупал основание ее черепа. Когда он нашел линию, подключающую девочку к системам жизнеобеспечения и мониторам стола, он вытащил ее конец и заменил его переходником, свисающим с ладони.

Элла передернулась и ссутулила плечи. Зонды — вещь общепринятая, но сама она всегда испытывала отвращение, представляя себе, как квазиживые нанопряди вползают к ней в мозг, подобно червям. От одной такой мысли сводило желудок.

Марши стоял, чуть покачиваясь, и глядя на его отсутствующее лицо, можно было принять его за лунатика.

Доктор Чанг заговорила раньше, чем Элла обрела голос, чтобы задать вопрос.

— Он подключен к зонду Шей и считывает ее состояние. Многие доктора со встроенной аппаратурой это умеют делать, но только с помощью специального интерфейса. У него интерфейс встроен прямо в протез.

Элла повторила одними губами слово «протез». У него был жестяной вкус.

С еле слышным щелчком Марши извлек зонд, снова подключил девочку к столу, осторожно опустив ее голову на обивку.

Потом он поставил руки по бокам головы девочки. Держа руки параллельно, он стал описывать ими медленные широкие круги. Протезы зажужжали — еле слышно на звуковом фоне прочей медицинской аппаратуры.

— Теперь он определяет местоположение осколков. В этом нет необходимости, мы сделали полное сканирование. Он просто осторожен. На самом деле он это может лучше, чем я со всей моей аппаратурой.

Элла напряженно всматривалась, слыша каждое слово, которое произносила Чанг, и некоторые из них даже понимая. Все ее внимание было приковано к чужому серебристому металлу, заменившему теплые руки, которые она помнила. Марши не замечал ничего, кроме того, что делал.

Наконец он выпрямился, что-то про себя бормоча. Серебристая рука нежно погладила забинтованную голову умирающего ребенка.

У Эллы внутри что-то щелкнуло. Ее захлестнуло волной режущее, ослепительно живое воспоминание о том, как касались ее лайковые руки Марши: бархатный палец, целующий ее щеку, будто вытирая слезу, теплая ладонь, принимающая в себя ее грудь, пальцы, сладким огнем скользящие по бокам, раскаляющие нервы до точки воспламенения, те пальцы, которые знали самые тайные уголки ее тела, обладающие собственной мудростью, его теплые руки в ее руках в темноте, утешающие и успокаивающие…

Но этих рук больше нет. Нет. По коже пробежали мурашки при мысли, как коснутся ее эти металлические предметы, поползут по телу, как стальные пауки…

Больше нет…

Это был безмолвный шепот, расколовший пустое молчание, выдавленный всем тем, что стояло за ним. Элла шагнула вперед, потребовать — пусть расскажет, что с ним случилось. Как произошел весь этот ужас.

Доктор Чанг загородила дорогу, схватив ее за руки.

— Элла, — сурово сказала она. — Я знаю, что вам это трудно. Но нельзя нарушать его сосредоточение. — В голосе Чанг звенела решимость. — От этого зависит жизнь Шей.

Оттенок мольбы в этом голосе дошел до сознания Эллы. Она сглотнула поднимавшуюся в горле кислую волну, опустила глаза и встретила взгляд женщины. Потом кивнула.

Ее глаза снова нашли Марши. Чанг тоже повернулась, но не сняла руку с руки Эллы.

Марши отступил от стола. Скрестив руки на широкой груди, он стал глубоко дышать, закрыв глаза, будто выполняя какую-то пранаяму или дыхательное упражнение. Серебристые руки были скрещены, как на эмблеме у него на груди.

Элла смотрела с возрастающим удивлением, как серебряные руки задрожали, затрепетали, как механические птицы, в ритме его дыхания. Лицо его стало совсем отчужденным, дыхание замедлилось, выражение лица стало совершенно пустым, не человеческим. Медленно тащились секунды, лицо Марши становилось все холоднее и страннее — страшный мистер Хайд проявлялся в том милом докторе Джекиле, которого Элла, как она думала, знала.

Рука Чанг была как спасение от ужаса, который полз по спине вверх, обертывал тело, сплетая пальцы вокруг сердца. Рука была холодна, пожатие ее крепко. Чанг тоже боится?

Медленно открылись запавшие глаза Марши, веки раздвинулись, как заслонки над пустотой.

В этих глазах ничего не было от Георгори Марши, которого знала и любила Элла. Темные глубокие пещеры: холодные, пустые и неприступные. Ни искорки не осталось в них, напоминающей о том, кем он был, даже человечный блеск сменило то страшное, что он вызвал из глубины себя.

Элла боролась с позывом немедленно бежать от этого ужасного чужого человека, которым он стал, в которого превратил себя прямо у нее на глазах.

Направленный точно вперед, его взгляд как прожектор равнодушно скользнул по двум женщинам; Марши подошел к изножью стола медленными кукольными шагами. Согнулся в талии, как плохо сделанная марионетка, и плоско положил руки на стол: локти, запястья, кисти.

Хромированные механические птицы его рук лежали неподвижно. Веки упали, закрыв глаза. Он резко вдохнул сквозь стиснутые зубы, будто пытаясь поднять неимоверную тяжесть.

Через секунду он испустил длинный шипящий выдох. Потом медленно выпрямился и отступил назад. Серебряные руки остались лежать, брошенные на столе, какие-то бесстыдные. Сразу ниже локтей руки Марши кончались плоскими гладкими серебряными пластинами. Дальше — ничего.

Чанг крепко стиснула руку Эллы.

— Все в порядке, — шепнула она неуверенно.

Элла только смотрела на своего бывшего возлюбленного, и лицо ее было бледно и недвижно, как резная кость. Губы стиснуты. То, что она сейчас увидела, — это в нем было всегда? Оно выглядывало? Смотрело?

Марши перешел к изголовью стола, двигаясь скованными рывками. Подойдя, он поднял обрубки рук к голове ребенка и остановился на расстоянии вытянутых рук. Его поза, его лицо, все в нем внушало мысль, что сейчас он нанесет этой девочке страшный вред. У Эллы внутри все сжалось от порыва вырвать ребенка из его хватки, но мысль о том, чтобы оказаться рядом с ним, наполнила ее ужасом.

Тут он протянул руки.

Если бы у него еще оставались руки, они прошли бы сквозь череп и ушли в нежную ткань мозга. Он изменил положение, и серебряные пластины на концах обрубков многозначительно подмигнули. Веки упали, оставив поблескивающие щелки. В лице его было не больше человеческого и живого, чем в гранитной горгулье.

Элла спросила:

— Ч-что эт-то он… — Что он такое делает? Что он такое?..

— Он нащупывает осколки, — тихо ответила доктор Чанг и облизнула губы. — Поскольку они металлические, он определит каждый входной канал и извлечет осколки вдоль каналов, чтобы при удалении ткани повреждались как можно меньше. Если бы его здесь не было, мне пришлось бы попытаться самой, но даже с нанотиковым хирургическим пинцетом я бы больше принесла вреда, чем пользы.

Элла совершенно ничего не могла понять.

— Н-но у него же нет рук, — заикаясь, произнесла она, и сумела оторвать взгляд от этого зрелища, чтобы посмотреть на маленькую женщину так, будто она в этом виновата. — Совсем нет!

— У него есть кое-что получше!

Чанг сказала это с такой силой, что это был почти крик. Она еще сильнее стиснула руку Эллы и заговорила тише, убедительнее. Почти что почтительно:

— Позвольте, я попробую объяснить. Подвергшиеся ампутации иногда испытывают феномен, который называется «синдром фантомной конечности». Это означает, что они «ощущают» отсутствующую конечность. Мяса и костей уже нет, но остается какой-то странный призрак чувствительности. У разных лиц интенсивность этих ощущений разная. Некоторые вообще их не испытывают. С тех пор как замена отсутствующих конечностей из банков тканей стала повсеместной, явление почти перестало наблюдаться.

Почти, но, к счастью, не совсем. Один великий человек, протезист по имени Саул Бергман, заинтересовался этим явлением. Он стал его изучать и наконец узнал, что исчезающе малый процент тех, кто его испытывал, способны действительно передвигать материальные объекты воображаемой конечностью. Способность эта была настолько слаба и неустойчива, что годы ушли у него только на то, чтобы доказать ее существование. Но он его доказал, а потом стал разрабатывать способы усилить эту способность и сделать ее управляемой.

Элла смотрела вниз на Чанг, пытаясь услышать и понять, что ей говорят. В это было невозможно поверить. Безумие. Такое же безумие, как то, что она сейчас видит перед собой, что происходит в этот самый момент. И любой, кто может поверить в такие сумасшедшие вещи, сам должен быть…

— Эти очень немногие особые люди должны были работать в глубоком трансе, чтобы сохранять сосредоточенность, необходимую для использования этой воображаемой конечности, но они могли делать много неожиданных, можно даже сказать, чудесных вещей с ее помощью. Самым странным и самым удивительным было то, что может делать такая конечность внутри человеческого тела. В общем, когда техника была усовершенствована, появилась бергманская хирургия…

Элла снова перевела глаза на Марши, пытаясь сопоставить с ним то, что слышит. Ее свободная рука взлетела ко рту, и оттуда вылетел приглушенный писк, который заставил Чанг обернуться.

Из-под повязки, закрывающей раненый глаз Шей, высунулся зазубренный осколок металла размером с ноготь. Он показался, будто вылезая сам, вывернулся из нитей ткани, повисел мгновение в воздухе и опустился на белые бинты. От него стало расползаться кровавое пятнышко, затемняя снежную марлю.

Марши не замечал таращащих глаза зрителей. На его широком лбу выступила испарина. Серебряные обрубки на миг повернулись к его голове, и испарина исчезла. Он чуть изменил положение и продолжал свою работу; серебряные пластины нависали над головой ребенка. Световые зайчики плясали на забинтованном лице.

Элла задрожала и отвернулась. Это было хуже ножей и костных пил, хуже окровавленных резиновых перчаток. То по крайней мере можно было бы понять. Ужасно, но понятно. Совсем не то, что невидимые кисти фантомных рук, управляемые ужасным незнакомцем, поселившимся в теле Гори.

Чанг снова подхватила нить своего рассказа, но не адресовалась теперь к Элле прямо. Казалось, она обращается не столько к Элле, сколько к себе самой, пытаясь свести то, что видит, к чему-то объяснимому. И все так же крепко стискивала руку Эллы. Другая же ее рука сжимала висящее на груди распятие.

— Бергманский хирург выполняет процедуры, на световые годы опережающие обычную хирургию. Он может убрать опухоль или тромб, стерилизовать очаг инфекции. Он может мягко загладить аневризму, залепить, как пузырь в глине. Он может засунуть руку в живое бьющееся сердце, не повредив кожи и не сбив его с ритма. Кости, мышцы, кровь, ткани — даже клетки — со всем этим прямо работает бергманский хирург. Посмотрите, что он сейчас делает! Он проникает сквозь кости черепа и работает с нежными тканями мозга с такой же легкостью, как мы с вами могли бы шевелить камешки на дне аквариума. Ни рубцов, ни осложнений, ни крови, ни боли…

Голос Чанг затих, потом она заговорила снова, чуть громче шепота:

— Знаете, Элла, я ему завидую. Можете себе представить?

Элла уставилась на побледневшее лицо Чанг, слишком удивленная, чтобы ответить — даже если бы знала, что сказать.

— Скоро все мои умения будут так же не нужны, как банки или лоботомия. Хирурги будут такими, как он. — Она скривилась. — По сравнению с тем, чем стал теперь он, я — примитивная машина с несколькими неуклюжими инструментами. А он — целитель.

Она стиснула руку Эллы.

— Я знаю, что все это трудно воспринять за один раз, и страшно увидеть его таким. Но он не монстр. Он не калека. — Чанг выдавила неуверенную улыбку. — Я видела, как вы на него смотрите. Ведь вы его любите? Одно не отменяет другого.

Лицо Эллы было поражено шоком, кожа стала бледнее и бескровнее воска. Чтобы заговорить, понадобилась вся ее сила и сосредоточенность.

— Как это с ним случилось? — От ошеломления голос ее был еле слышен. Она высвободила руки из хватки Чанг и спрятала их под мышки, будто спасая от той же судьбы, что у него. — Как его… изувечило? Он никогда не говорил ни о какой катастрофе…

Доктор Чанг была женщиной доброй. Заботливой и внимательной. Но она слишком нервничала и потому ответила на вопрос Эллы, не успев подумать, какой страшной вещью бывает правда.

— Никакой катастрофы не было. У него был достаточно высокий профессиональный рейтинг, чтобы подать заявку в программу Бергмана. На предварительных тестах он набрал нужное количество очков и был включен в число кандидатов. Когда стало ясно, что у него есть некоторые необходимые врожденные способности, он рискнул ради успеха и отдал руки на ампутацию. Господи, я бы отдала…

Элла в ужасе смотрела на Чанг, и рот ее беззвучно произносил слово «ампутация», но она не могла вытолкнуть его сквозь губы. Перед ее мысленным взором падал сверкающий серебряный тесак, отсекающий его руки, ее руки, нити ее сердца.

Она отшатнулась назад, полный ужаса взгляд искал Марши.

Это он сделал с собой сам. Своей волей. Изувечил себя, чтобы стать этим… этим…

Она уперлась спиной в дверь.

— Гори?

Имя вырвалось как стон сердца, мольба о подтверждении, что хоть что-то осталось в нем от того человека, которого она любила. Кем он теперь стал? В кого себя превратил?

Ответа не было.

— Гори! — Громче, с отчаянием.

На мертвом холодном лице — ни проблеска узнавания. Прикрытые веками глаза остались безразличными и мертвыми, фокусированными на каком-то сумасшедшем мысленном образе, погруженными в мозг ребенка. Это изображение горело на сетчатке глаз Эллы, проникая в извилины мозга, в глубину, откуда его не стереть никогда.

Когда она повернулась, из груди ее вырвался всхлип. Она бросилась в двери и побежала, зная, зная, зная, что никогда уже не сможет увидеть его другим.

Доктор Кэрол Чанг смотрела, как захлопнулась дверь, и плечи ее опустились под тяжестью поражения. Потом она медленно повернулась к столу, где работал Марши. Ощущение у нее было глупое и неловкое. Виноватое. Неуместное здесь, в ее собственной клинике.

Она вздрогнула, когда на ее глазах еще один кусок искореженного металла возник оттуда, куда никто другой не достал бы, вытащенный призрачной рукой, которой ей было не увидеть.

Наука, — сказала она себе. — Все это наука. Как свет и рубин создают лазер, как кристаллы Шмидта и ток создают анестезирующее поле. А он — просто человек, обретший особое умение.

Но какой ценой?

На лице обладателя невидимой руки не было ни триумфа по поводу своих достижений, ни сожаления по поводу своей утраты. С тем же успехом он мог бы быть машиной — бездушной бесчеловечной конструкцией, в которой нет ничего, кроме четкой, неуклонной целеустремленности.

— Боже мой, — шепнула она. Сделала неуверенный шаг вперед, но не смогла заставить себя подойти ни на миллиметр ближе. И не назвала человека, которому просила Бога помочь: ни себя, ни Эллу, ни Марши.

Марши работал, отрешенный и неподвижный.

Он снова надел протезы. Поворот воображаемого запястья — и вновь в его распоряжении оказались твердые пальцы. Искусственные руки ощущались как тяжесть, и хотя они были во всем так же чувствительны, как замененная ими плоть, все равно они были безжизненны по сравнению с невероятно чувствительными не-руками, которыми он только что работал.

Он не спросил, куда ушла Элла. Какая-то отстраненная, в-тот-момент-отключенная часть разума отметила во всех подробностях, что случилось.

Теперь вся его прошлая жизнь кончилась. Круг замкнулся.

Он вздохнул.

— Почти все я смог восстановить. Думаю, в худшем случае у нее будет небольшая потеря памяти и, возможно, незначительные временные нарушения координации. Вы знаете, какие провести исследования.

Голос его был таким же механическим, как серебряные руки.

Чанг серьезно кивнула:

— Вы спасли ее жизнь. И лицо — лицо ее вы тоже исцелили. — Голос ее был хриплым от восхищенного волнения.

Ничего подобного она никогда в жизни не видела и вряд ли хотела бы увидеть еще когда-нибудь: одновременно и чудесное, и неодолимо неправильное.

Сначала раздвинулись бинты, будто нити разрезали тончайшим микротомом и сняли с лица Шей, открыв искромсанные и наскоро залитые гелем ткани.

Гель исчез, и раны открылись; в глубоких разрывах показались костные осколки. И тут перед глазами Чанг стало происходить истинное чудо.

Одним медленным взмахом невидимой руки из ран Шей были удалены даже мельчайшие осколки, взлетел тончайший туман инородных тел и опустился, слипаясь, на поднос. Как мягкая глина, сгладились поврежденные кости. Обрывки мышц, разорванные сосуды сползлись вместе и срослись заново — они восстанавливались на клеточном уровне. На глазах у Чанг глаз, который в обычной ситуации пришлось бы заменить, снова стал целым; кровавое кружево разодранного века сменилось безупречной белой гладкостью. Перелилась, как горячий воск, подкожная клетчатка, заполняя, выравнивая, закрывая раневые полости. Сгоревшая кожа слезла и расползлась — нет, рассыпалась, и тут же на ее место полилась новая, восстанавливая прежнюю картину, как заполняет место вода, если вынуть из нее руку. Слой за слоем, ткань за тканью травма устранялась без швов, без скобок, без геля.

Когда он закончил работу, лицо Шей было почти полностью восстановлено, и только новая кожа, чуть розовее прежней, говорила, что вообще была какая-то рана.

То, чему Кэрол была сейчас свидетелем, выходило так далеко за границы того, что она считала медициной, что единственным определением для этого было волшебство и чудо. Ее образование и знания говорили другое, но очень тихо и неуверенно. Это было невероятно. Невозможно.

И все же это произошло у нее на глазах.

Как Чанг ни пыталась, она не могла не держать между ним и собой осторожную дистанцию. Теперь она никак не могла смотреть на него так же, как при первой их встрече, хотя она знала, что это тяжкий грех против него и против собственного разума. Всего пару часов назад он был всего лишь интересным понятием из литературы. Потом он стал ее последней надеждой, а эта надежда превратилась в такое, от чего по коже бегут мурашки, и губы Чанг сами по себе зашевелились в молитве.

Для Марши ее реакция не была неожиданной — ситуация была очень знакомой. Он неловко пожал плечами, глядя на спокойное и теперь неповрежденное лицо Шей.

Жизнь за любовь. Пусть она живет долго, и пусть ее вторая жизнь обернется лучше, чем обернулась его собственная.

— Очень красивая девочка, — тихо сказал он. — Для устранения всех последствий понадобилась бы серьезная пластическая операция, и нет причин ей жить даже временно обезображенной.

Он посмотрел на часы.

— Я дал ей наркоз, так что она еще часа два будет без сознания. Когда очнется, будет как новенькая — хотя я бы проверил ей слух. Я, гм, рад, что оказался здесь вовремя.

Он подчеркнуто не смотрел на Чанг прямо. Если бы он это сделал, она бы отшатнулась.

Страх, отвращение, резкое неприятие, слепая ненависть — или, как у Чанг, потрясенное благоговение — такое выражение он всегда читал на лицах медиков, в присутствии которых приходилось работать. Всегда.

Одна из стенок того ящика, в который он и другие бергманские хирурги поместили себя сами. Даже те, кто знал все детали Программы, реагировали так же. Самая его суть, не говоря уже о том, что он делал, была вызовом всему тому, что они знали и умели, и то, что он с легкостью выполнял то, о чем они и мечтать не могли, только усугубляло ситуацию. Зрелище бергманского хирурга в трансе пугало их и нервировало, а то, что он отдал руки ради этого умения, сжигало мост между такими, как он, и такими, как они, выставляя его в их глазах опасным маньяком, который изувечил себя, чтобы стать каким-то колдуном-целителем.

Вот это почему-то оставалось без внимания в медицинских журналах. По крайней мере до сих пор. Ничего не говорилось и о том облегчении, которое испытывали эти люди, когда он или один из его тридцати с чем-то коллег отбывал прочь — чаще под давлением, чем по собственной воле. И о том, что никто не хочет иметь их у себя в штате — даже в горящей больнице. Он не смог свыкнуться до конца со своим положением парии, но продолжал к нему привыкать.

Теперь и Эллы нет. Он был готов к этому, но легче от этого не было.

Марши снова пожал плечами — он уже пару лет как перестал приводить доводы в защиту своего дела. И начал натягивать перчатки, чтобы убраться отсюда ко всем чертям и выпить поскорее первый из длинной череды стаканов. Перчатки — это необходимо. Ему никак сейчас не вынести, чтобы на него глазели.

— Кажется, все. — Он окинул последним испытующим взглядом лежащего ребенка, которому только что спас жизнь, жалея, что не сможет видеть, как она очнется. Видеть, как откроются эти карие глаза и улыбнется милое личико.

Но этого не может случиться. Горький опыт подсказывал ему и другим бергманским хирургам, что в этом случае произойдет, и этот урок был хорошо усвоен. Внутри у нее остались воспоминания о его вторжении, что-то вроде странных парапсихологических шрамов. Если она проснется и его увидит, она закричит и завизжит, охваченная ужасом таким острым и примитивным, что это может ее убить.

Они это называли «Эффект Кошмара». В начале программы некоторых пациентов чуть не потеряли, пока не поняли урока.

Доктор Чанг сделала к нему нерешительный шаг.

— Спасибо вам… доктор. — Ее глаза встретили его взгляд и тут же неловко скользнули в сторону. — Я прошу прощения… — Она протянула руку, и лицо ее горело от стыда. — За Эллу. За все.

— Ребенок будет жить, — ответил он. — А только это и важно.

В определенном смысле это было правдой. Это было единственное оправдание бергманской хирургии. Она вернула жизнь этому ребенку и сотням других в отчаянной ситуации.

Он подобрал куртку и тихо вышел, не оглянувшись.

— Вы уже пообедали, сэр?

Марши поднял невидящие глаза на официантку и только через несколько секунд вернулся в здесь и сейчас, в буфет госпиталя Литмена. Сморгнув прошлое, он вгляделся в лицо официантки. Широкое, славянского типа. Синие глаза. Румяные щеки, к высокому лбу прилипла выбившаяся курчавая прядь волос. Быстрая, доброжелательная улыбка.

Она была одна на службе. Он смотрел, как другие посетители буфета командуют ею, как рабыней, и потому старался свои запросы свести к минимуму и делать их мягко.

— А, да, кажется. — Он посмотрел, сколько осталось в бутылке. Кончается после питья на автопилоте. Нехорошо. — Но еще одну фляжку этого прекрасного виски я бы выпил. Когда у вас будет время.

Официантка кивнула, принимая его тарелку.

— Хорошо. Что-нибудь на десерт?

— Почему бы и нет? Что-нибудь шоколадное. По вашему выбору.

— Что-нибудь, наверное, смогу выбрать, — сказала она не слишком уверенно. — Принесу через пару минут.

— Спешки нет.

Она умчалась ответить на чей-то повелительный призыв от другого стола.

Он вытряхнул остатки из бутылки в бокал, задумчиво припал к нему. Еще не так много лет назад воспоминания о последней встрече с Эллой раздирали бы его на части. Сейчас он едва ли даже вздрогнул. Забавно, что делает время — плюс почти пол-литра настоящего виски.

С каждым годом он чувствовал все меньше и меньше. Скоро вообще ничего чувствовать не будет. Состояние, которого он попеременно жаждал и ужасался в те случайные промежутки времени, когда был достаточно трезв, чтобы об этом думать.

Шей Синклер была тогда ребенком тринадцати лет. Теперь у нее, наверное, муж и дети, и только неясные воспоминания сохранились о том, как ее коснулась смерть. Иногда, быть может, кошмары. Он надеялся, что жизнь у нее счастливая.

Спустя два дня после прерванного ужина он взошел на борт звездолета с саквояжем в руке. Войдя в шлюз, он обернулся и посмотрел назад. Его никто не провожал.

От Эллы не было ни слова. И он тоже не пытался с ней связаться. Есть вещи, недоступные его искусству целителя, и так оно и останется.

Доктор Чанг послала ему два сообщения о состоянии Шей. Потеря памяти незначительная. Слабое нарушение слуха уже исправляется. Наиболее серьезными последствиями оказались сильные ночные кошмары, в которых какое-то безрукое чудовище копалось в ее внутренностях, и от этих кошмаров она просыпалась с криком, несмотря на применение седативных средств. Сообщения были очень официальные и написанные тоном спокойного извинения.

Перед самым отбытием он отправил ответ:

Оказавшись в шаттле, Марши плюхнулся в кресло, и в висках запульсировали красные удары головной боли. Пока он искал в поясной сумке снотворное, от которого все больше и больше зависел, к нему подошел стюард шаттла, держа в руках объемистую коробку в фольге.

— Доктор Марши?

— Да?

А, вот она. Он выдавил таблетку из упаковки и положил в рот. Она была горькой, но все сейчас имело такой вкус. Он проглотил, не запивая.

— Мне велели передать вам этот пакет. — Стюард протянул ему коробку. — Осторожнее, сэр, он тяжелый.

Действительно. Неожиданно тяжелый.

— Спасибо. — Марши опустил коробку на колени и вытащил из сумки пятикредитовую фишку. — Спасибо вам. Когда вы будете разносить напитки?

— Сразу после старта, сэр. — Стюард поднес руку к козырьку. — Спасибо, сэр.

Сунув на ходу фишку в карман, стюард пошел дальше по проходу. Марши положил коробку на соседнее пустое сиденье, снова приподнял, не в силах сдержать любопытство.

Под фольгой был ящик из углеродного волокна, а в ящике…

Он снова сидел в буфете, держа в руке бокал «Мауна-лоа» и вспоминая этот момент с болезненной ясностью. Как будто это было вчера, а не десять лет назад.

В коробке была обожженная неглазированная глиняная скульптура цвета старой слоновой кости. Произведение было тщательно вылеплено и при этом наспех вырублено чистой энергией и эмоциями — красноречивое доказательство, что талант Эллы с годами не угас, несмотря на всю шумиху.

Группа изображала двух скульпторов, начавших работу над статуей обнявшихся любовников. Но один из скульпторов беспомощно стоял рядом, подняв полный надежды взгляд на незаконченных любовников. Руки его лежали возле его ног, перекрещенные в запястьях, и в кулаках еще были зажаты инструменты. Обрубками рук он поднимал к скульптуре раненого ребенка, как будто в мольбе.

Второй скульптор, высокая худая женщина, скорчилась рядом с ним на земле, и на отвернувшемся ее лице была маска стыда неудачи. Поза была такова, будто она не может набраться храбрости собрать рассыпанные инструменты и встать, сделать первый шаг в попытке закончить работу, которую они вместе начали. Отвернулась она и от коллеги-скульптора, и от работы одинаково.

Контуры любовников были только намечены, но не оставалось сомнения, кто это такие.

Марши помнил, как долго смотрел на эту скульптуру, и слезы текли у него по лицу.

Когда зазвучал сигнал, предупреждающий об ускорении, Марши вложил скульптуру в футляр и пристегнул ремнем к соседнему креслу.

Она поняла. Не то чтобы это хоть что-то меняло, но она хотя бы поняла.

Марши уставился на пустой бокал, блуждая между прошлым и настоящим, и ему они оба одинаково не нравились.

Вернулась официантка. Она принесла тарелку и чистую вилку.

— Шоколадный пирог, сэр. Надеюсь, вам понравится.

Он ответил кривой улыбкой:

— Он выглядит великолепно.

Официантка заменила пустую бутылку «Мауна-лоа» полной.

— И ваше виски. Могу я еще что-нибудь вам принести?

— Нет, спасибо. У меня уже есть все, что нужно.

Она ушла. Он открыл бутылку и налил себе в бокал, потом отщипнул вилкой и попробовал кусок пирога.

Прекрасный вкус. Но виски лучше.

— Я хочу с вами поговорить, доктор Марши. — Безапелляционный тон и ироническое подчеркивание слова «доктор».

Смуглая женщина с ястребиным лицом, которую он раньше приветствовал бокалом, подошла к его столу. Занимаясь второй бутылкой «Мауна-лоа» и предаваясь воспоминаниям об Элле, он смутно ощущал ее присутствие. Она и ее спутник несколько минут спорили свистящим шепотом. Наконец ее спутник встал из-за стола и с сердитым лицом вышел.

Она еще посидела, глотая кофе и явно доводя себя до вершины гнева. Наконец она отбросила салфетку, встала, подошла к столу Марши и заняла позицию напротив. Руки ее были скрещены на внушительной груди, и женщина излучала столько праведного гнева, что виски у него в бокале могло бы забулькать и закипеть.

Он вгляделся в табличку с именем на темно-синем жакете. Д-р Немела Хан. Это объясняло ее блестящее владение арабскими инвективами.

Он спокойно встретил ее гневный взгляд и поджатые губы.

— Я в этом сомневаюсь.

Темные брови сдвинулись на ее лице:

— Что вы этим хотите сказать?

— Только то, что сказал, — безмятежно ответил он. — Вы не хотите со мной говорить. Вы вообще не хотите иметь со мной ничего общего. И говорить вы тоже не хотите. Ораторствовать — быть может. Клеймить — быть может. Оскорблять и судить — почти наверное. Можете поберечь дыхание, доктор Хан. Я все это уже слышал. — Он поднял бокал и сделал неспешный глоток. — Если я не ошибаюсь, многое из этого я слышал от вас как раз сегодня. Зачем же повторяться?

Она угрюмо полукивнула.

— Ладно, может быть, я сделала то, чего не должна была делать…

— В извинениях нет необходимости, я все равно не обращал на вас внимания. — Он показал бокалом на пустое кресло напротив. — Присядьте, доктор Хан.

Его приглашение застало ее врасплох. Она оглядела весь буфет, будто пытаясь решить, как коллеги отреагируют на ее любопытство к отверженному, потом снова повернулась к нему.

— Спасибо, не хочу, — твердо ответила она.

— Как вам угодно. Выпить не хотите? — Не ожидая ответа, он поманил официантку, как раз пробегавшую мимо.

— Пожалуйста, еще одну бутылку этого чудесного виски и бокал для дамы.

Официантка смутилась, прикусив губу и глядя в пол.

— Вы уже выпили три четверти литра, сэр, — заметила она дипломатично. И подняла глаза с надеждой. — Не хотите ли вместо этого кофе, например?

Марши улыбнулся, тронутый ее заботливостью.

— А я выгляжу, как пьяный? — спросил он вежливо. — Или веду себя, как пьяный?

— Нет, — признала она.

Он хихикнул и подмигнул ей:

— Да, а на самом деле я пьян. Дело в том, что быть пьяным — работа, в которой я достиг исключительной квалификации. По моему экспертному мнению, сейчас я еще совершенно недостаточно пьян. И потому прошу вас помочь мне продолжить этот великий труд. Договорились?

— Договорились, — склонила она голову в знак согласия.

— Спасибо, — ответил он, и когда она скрылась, снова обратился к доктору Хан: — Прошу прощения, что отвлекся. Так что вы хотели сказать?

— Вы алкоголик! — объявила она тоном обвинителя.

Он вылил в бокал остатки из бутылки.

— Полагаю, что это так. — Он попробовал виски. — Что дальше? Хотите брать уроки?

Верхняя губа собеседницы брезгливо скривилась:

— Вы омерзительны!

Брови Марши поднялись в деланном изумлении.

— Уверен, что это уже было оскорбление! — Потом он грустно покачал головой. — Увы, не очень сильное. Наверняка хирург вашего калибра умеет пускать кровь гораздо лучше.

Она открыла рот что-то ответить, но тут же закрыла, потому что вернулась официантка. Хан осталась стоять; челюстные мышцы ее подергивались от подавленной ярости при виде поставленного перед ней бокала и полной бутылки, которая сменила пустую.

Хан посмотрела вслед поспешно удалившейся официантке, потом снова повернула к Марши хмурое лицо.

— Полагаю, мне не следовало удивляться тому, что вы пьете, — сообщила она ему низким и суровым голосом. — Очевидно, для вас это единственный способ ужиться с самим собой.

— Может быть, и так, — пожал он плечами. — Что вы предложили бы как альтернативу? Самоубийство? — На лице его на миг всплыла острая боль сожаления и тут же ушла обратно в безмятежное спокойствие. — Как вы знаете, некоторые мои друзья были доведены именно до этого. Я лично предпочитаю тонуть по одному стакану за раз. Это действительно приятно. Вам надо тоже попробовать.

— Вам что, действительно все равно, кем вы стали?

Пожатие плеч.

— Я с этим свыкся. — Он поставил пустой бокал и сорвал крышку с новой бутылки. — Я много с чем свыкся, например, с грубым и хамским отношением от людей вроде вас в заведениях вроде этого. Но я выполняю свой долг и иду туда, где я нужен. А нравится это мне, или вам, или еще кому-нибудь — не важно. Я прохожу сквозь строй таких, как вы. Я делаю то, что нужно сделать. И ухожу. — Он плеснул в бокал янтарную струю виски. — Этот счастливый час — обычно лучшая часть всего этого.

Доктор Хан мрачно смотрела, как он осушил бокал и наполнил его снова. В дни операций всегда надо было немного больше принять, чтобы добраться туда, где уже можно жить. Частично это было связано с деток-сом, принятым с утра. Приходилось заправляться не с наполовину полного бака, а с намертво высохшего.

Зато теперь он по-настоящему ощутил виски. Когда он прикончит эту бутылку, он уже будет готов найти дорогу в свою комнату, принять последнюю дозу на ночь и отключиться. Завтра он заберет свой корабль и отбудет снова, направляясь туда, где все это начнется сначала. И снова. И снова.

Даже в этом разговоре ничего нет нового. Раз или два в год кто-нибудь воспринимал его присутствие настолько лично, что хотел его размазать по стенке. Он знал, что, если не обращать на женщину внимания, она в конце концов уйдет. Защита дохлой лошади. Рано или поздно рука с кнутом устанет.

Но, быть может, если сейчас он ей даст сдачи, в следующий раз, когда сюда пришлют бергманского хирурга, она оставит беднягу в покое. Тем более что пока он не допьет последнюю чекушку, у него других дел нет.

Он повернул к ней запавшие безразличные глаза.

— Я вам назову одну вещь, с которой я не свыкся, — сказал он бесстрастно. — Это то, что мое умение пропадает зря. В хороший месяц мне выпадает случай помочь трем больным. Трем. По всем своим правам мне следовало бы состоять в штате учреждения вроде этого и лечить столько за день. Но из-за узколобых праведников вроде вас, дорогая моя доктор Хан, я этого не делаю.

Он поднял бутылку и предложил ей.

— Может быть, вам следует это выпить, моя милая. Выпить, чтобы забыть, что сегодня я помог пациенту, для которого вы ничего не могли сделать. Выпить, чтобы забыть, что завтра я мог бы помочь другому пациенту, если бы вы не сделали все, чтобы я не мог остаться. Выпить, чтобы забыть, что вы ставите свои собственные драгоценные предрассудки выше блага ваших пациентов и заставляете меня терять впустую умение, по сравнению с которым ваши лучшие хирургические методы похожи на каменные топоры.

Хан сделала вид, что не видит протянутой ей бутылки.

— У вас все? — спросила она, проталкивая слова сквозь стиснутые зубы.

— Почти. — Марши откинулся на стуле и сделал большой глоток прямо из бутылки. — У вас есть выбор: принять то, что я могу делать, либо использовать меня лишь тогда, когда Медуправление заставляет вас это делать. У меня другой выбор: делать то немногое, что мне позволяют делать, либо все бросить. Я давал Клятву Целителя, и «все бросить» там не предусмотрено. И потому я с этим мирюсь. Как я с этим мирюсь — это совершенно не ваше собачье дело, а поскольку это вы заставляете меня так жить, я предложил бы вам загнать вашу святошескую позицию в вашу же праведную задницу и оставить меня на фиг в покое.

Он усмехнулся:

— Вот теперь у меня все.

Доктор Хан опустила руки и уперлась в стол костяшками пальцев.

— И вы еще смеете говорить о Клятве Целителя! — процедила она. — Я по крайней мере пытаюсь помочь всем, кому нужна помощь. Не то что вы.

Марши поднял на нее глаза:

— Я лечу всех, кого Медуправление мне поручает лечить.

Она кивнула, и лицо ее было лицом прокурора, который вытащил из обвиняемого искомое признание.

— Да, так делаете вы все, верно? — Она выпрямилась, уставив на него обвиняющий перст. — Если бы я позволила использовать себя так, как используют вас, я тоже, наверное, пила бы. — Рот ее скривился в суровой усмешке. — Если уж кто-то должен загнать свою святошескую позицию себе в задницу, то это вы. Мы не глупцы, мы знаем, что происходит.

Она повернулась на каблуках и пошла прочь. Марши смотрел ей вслед, хмурясь и гадая, чего же он не понял. «Мы не глупцы, мы знаем, что происходит». Что это, черт побери, должно означать? Можно бы окликнуть ее и спросить…

Но вместо этого сделал еще один глоток из бутылки, и ласковое виски растворило вопрос, как застрявший в кровотоке тромб. Насколько он мог понять, она была убеждена, что бергманские хирурги получили свои способности путем человеческих жертв или заключения сделки с Сатаной. Так считали некоторые фанатичные секты христианства и ислама.

Он вздохнул и закрыл глаза. Проклятая жизнь — торчать среди людей вроде этой бабы. Этот разговор насчет выбора, да еще слова о том, что он лечит лишь тех, кого ему велит Медуправление…

Он открыл глаза. На той стороне стола стал материализовываться еще один призрак прошлого. Эту тень он мог бы и прогнать, но пусть себе будет. Одно из немногих хороших воспоминаний.

Когда он вспоминал ее теперь, ее улыбка вставала у него перед глазами сквозь сгущающуюся пелену алкоголя.

Особая улыбка, которой он раньше никогда не видел.

Мерри поставила стакан, едва пригубив.

Она оценивающим взглядом смотрела на сидящего напротив мужчину, заинтересованная помимо собственной воли.

— Кое-что получше денег, говорите?

Вечер начался совсем не так хорошо. На самом деле он вырисовывался как долгий, нудный, безнадежный и в результате безденежный.

Она сидела за своим обычным столом у Рэнди, мрачно покачивая бокал с дешевым белым вином из водорослей и гадая, есть ли вообще смысл тут торчать, как сквозь бусинный занавес дверей просунулся этот хуан.

Он был не местный — это она поняла с первого взгляда. И потому оглядела свежее мясо получше.

Средних лет, почти лысый. Одет хорошо, в свободных серых брюках, ослепительно белая рубашка с открытым воротом — настоящий шелк или чертовски хорошая имитация, серые перчатки, лизеритовый пиджак, черные замшевые туфли. Никаких украшений, кроме серебряного значка на широкой груди. Со вкусом и сдержанно. Не какой-нибудь деревенщина с далеких камней и не шныряющий в поисках острых ощущений турист.

Он поступил так же, как большинство впервые сюда попавших, — остановился в дверях и стал высматривать свободные таланты, в то же самое время предъявляя себя для осмотра, и тут же кредитные сканеры в голове каждой девушки зажужжали, считывая его и его игровой потенциал с точностью до децикредита. Эта пауза длилась очень недолго, пока они ждали, не появится ли на его лице дурацкое выражение удивления и он шагнет обратно, спьяну перепутав заведение Рэнди с клубом Билли, где выступали и охорашивались мальчики с подведенными глазами в атласных набедренных повязках или джинсах в обтяжку.

Испытание закончилось, и раздался шорох кружев — девушки переходили в режим показа, предъявляя свое очарование в самом лучшем виде.

Мерри даже не потрудилась сесть прямо на возникшей выставке или придать своему лицу фирменное выражение «испытай меня». Привычка говорила ей, что надо бы, но недовольный голос цинизма говорил: «стоит ли пытаться?»

В этот медленно тянущийся вечер вторника десяток девушек у Рэнди, не считая ее самой, конкурировали за внимание единственного клиента. Как ни противно ей было это признать, но она знала, что давно уже вышла из категории первого выбора, а может, даже уже второго и третьего. Рэнди разрешал ей здесь работать больше ради памяти о прежних временах, чем ради тех денег, что она приносила. Но он был человек практичный, и теперь ее стол был подальше в глубине, где освещение было уже похуже, и кислый запах, доносящийся иногда от кухонного входа всего в паре метров от нее был как предвестие следующего шага вниз.

Конечно, мужчины, которые приходили к Рэнди, брали ее, если все остальные девушки были заняты, и ни один из них не мог бы сказать, что ему не показали такого хорошего обслуживания, какое могла бы дать любая другая девушка. Может быть, даже еще лучшего, поскольку она не пыталась проехать на халтуре. Кроме того, если ты их делаешь своими завсегдатаями, это значит, тебе не надо уже так лезть вон из кожи. Своя конюшня завсегдатаев — это кредит в банке, а может, даже и билет на отлет из Жизни. У нее была их парочка, но эти бедняги почти всегда так же сидели без денег, как и она.

И раньше было уже трудновато — перевалить за тридцать и конкурировать с девчонками вдвое моложе. А теперь?

С этими молодыми хорошенькими мордочками ей никак не состязаться.

Но этот чудак на остальных девиц даже смотреть не стал. Как только он ее увидел, у него сразу стало совершенно ошеломленное лицо — на миг.

Но это не был взгляд вроде «какого это хрена с тобой стряслось?», к которому она уже привыкла за много месяцев. Было так, будто он увидел призрака или наткнулся на что-то, что никак не ожидал тут найти. Будто увидел здесь свою жену, сестру, мать или давно утраченную возлюбленную.

Он тут же взял себя в руки, улыбнулся ей неуверенно и направился к ее столу.

Тогда она села прямо, и прозрачный красный костюм натянулся, где надо. На лице ее появилась улыбка — отчасти профессиональная, отчасти вот вам! в адрес остальных девушек, которых клиент променял на нее.

Глядя, как он подходит, она подумала, как часто Судьба показывает тебе не только кукиш. Может быть, сегодня как раз такой случай. Она его, черт побери, заслужила.

Слишком много хуанов шли к столу вразвалочку и плюхались за него так, будто им принадлежишь и ты, и твой стол, воображая, что содержимое их карманов плюс содержимое их штанов делает их неотразимыми.

Что ж, наполовину они бывали правы.

Но этот вежливо спросил, можно ли к ней подсесть, и поблагодарил, когда она согласилась. Роботу-официанту он тут же заказал чистый тройной виски и еще бокал вина для нее, потом сразу перешел к делу. Он хотел купить ее услуги на эту ночь.

Клиенты на всю ночь стали у нее куда реже, чем бывали раньше, и хотя было искушение срезать цену, чтобы он уж точно ее взял, какие-то злобные остатки ее гордости заставили ее назвать стандартную цену, установленную союзом.

И потом, можно будет сбавить, если он скажет, что это слишком дорого.

Лицо у этого хуана было широкое и угловатое, под ясными серыми глазами висели мешки. Лицо человека, который потерял вес, и много, а может, еще много чего потерял. Лицо вдовца, разоренного и выселенного из дома. Но был и юмор в этом лице. Он улыбнулся ей этакой озорной улыбкой и тут же огорошил ее этим «получше денег».

— Что может быть лучше денег?

Мерри решила, что он хочет дать что-то в обмен. Нет проблем; Рэнди всегда поможет ей обратить это в наличные. За процент, конечно, но хотя бы он честен. Более или менее.

Улыбка его стала кривой.

— Много что. Например, доверие. Другой пример — выбор.

Он посмотрел на нее искоса, наверное, заметив под этим углом выражение, наползавшее на ее лицо.

— Я понимаю, что вы не знаете меня настолько, чтобы мне доверять, — продолжал он.

Скажи такое любой другой хуан, и она бы рассмеялась ему в лицо. Но что-то было в этом и в его манере говорить такое, что она восприняла это всерьез.

— Вы довольно милы, — признала она, — но точно таким же бывает мой домовладелец — до тех пор, пока я не окажусь на мели в день, когда надо платить квартплату.

После шести лет разных трюков внутренний радар Мерри был настроен с точностью пары микрон, и никаких признаков мошенника не показал. Только это и удержало ее от совета пойти попробовать этот подход с другими девицами.

Он усмехнулся:

— Мысль понял. Я вам вот что скажу: я сниму для нас лучший номер, который может предложить это заведение, закажу в номер еды и питья…

— Цена номера включает закуски, и в номере есть бесплатный бар, — перебила Мерри. — Наркотики и галлюциногены — за отдельную плату.

Еще она могла бы сказать ему число плиток в потолке каждой спальни, поскольку у нее было много случаев их пересчитать. Сто в одиночных номерах и 144 в полуторных.

Еще один смешок и кивок лысеющей головы.

— Я уже в восторге от этого номера. Я также заранее подпишу чек на сумму в один КИСК, который должен быть вам выдан завтра утром. Если вы еще захотите.

Он назвал цифру так, будто для него она ничего не значила, будто это было число плиток на потолке, и это застало Мерри настолько врасплох, что она подумала, будто ослышалась.

— Вы сказали «один КИСК»? — Она надеялась, что не ослышалась.

Он улыбнулся в ответ на ее очевидное замешательство:

— Именно это я и сказал.

Мерри трудно было себе представить, что она не захочет одну тысячу Интернациональных Стандартных Кредитов. Это было в двадцать раз больше цены, которую она ему назвала, — цена профсоюза для пяти полных дней работы девушки из списка А. Даже когда Рэнди снимет свои десять процентов, останется больше, чем нужно заплатить за свою конуру за четыре месяца.

Она протянула тонкую руку с красными ногтями.

— Договорились, мой красивый. — Голос ее упал до сладострастного мурлыканья. — А теперь не стоит ли нам оставить вульгарные финансовые вопросы и пойти в более уединенное место?

— Буду в восторге, — ответил он, смыкая свою руку в перчатке на ее ладони. Рука была какая-то странно твердая, но пожатие мягким. — Кстати, меня зовут Марши. Георгори Марши. Друзья обычно зовут меня Гори.

Мерри заметила с самого начала, что он в перчатках, и снова спросила себя, зачем это ему. Но мысль мелькнула и тут же исчезла. Ей приходилось иметь дело и с более странными типами. Куда более.

Конечно, это не значит, что у него под одеждой нет власяницы монашки, розовых кружев или даже детского белья. Если так, она подыграет. Килокредит окупает любые странности. Почти.

— Рада познакомиться, Гори. Меня зовут Мерри.

Марши удобно устроился на бесформенном черном диване в номере и смотрел, как женщина, называющая себя Мерри, смешивает им коктейли.

Он знал, что Мерри — это всего лишь ее рабочий псевдоним. Настоящее ее имя не должно было иметь значения. Пока она Мерри, ее работа — быть той и такой, какой он хочет, чтобы она была.

Со спины она была так похожа на Эллу, что его кольнула боль. Хотя она не была такой высокой, у нее была та же невозможная хрупкость фигуры, узкая талия и небольшой крепкий зад, те же длинные худые конечности, которые были бы нескладными, если бы не врожденная внутренняя грация. Те же коротко стриженные почти белые волосы, касающиеся прядями узловатого позвоночника.

Но когда она повернулась, иллюзия растаяла.

У Эллы было простое красивое лицо, а у нее — красивое, помягче и не такое суровое, а под ним изящная костная структура. Глаза у нее были не зеленые, а карие, с длинными темными ресницами.

Он смотрел, как она приближается, и уголок ее губ изогнулся в теплой улыбке, в которой не было даже признака искусственности. Другая сторона ее рта — другая сторона лица — осталась неподвижной и почти лишенной выражения. Опущенное веко придавало ей оттенок спящего подозрения.

И еще она едва заметно волочила ногу с той же стороны. Настолько слабо, что только наметанный на такие вещи глаз мог бы заметить следы паралича.

Наблюдения Марши никак не были полностью диагностическими. Он также обращал пристальное внимание на заманчивые движения стройных бедер, ритмические изгибы мышц ног, соблазнительную дрожь и покачивание грудей. Он пировал глазами, заглушая грызущий голод и в то же время этот голод обостряя. Просто знать, что он еще способен чувствовать, — это было уже само по себе было удовольствием.

Уже почти два года прошло, как он не был с женщиной. Бывали случаи — обычно те все более редкие моменты, когда он был трезв, и накатывало настроение «ты посмотри на себя в зеркало», когда до отчаяния угнетала мысль, насколько он привыкает к своей одинокой жизни и целомудрию. Ощущение было такое, будто либидо отмирало, как рудиментарный орган, в котором более нет необходимости. Скоро он начнет каждое утро яйца пересчитывать, чтобы убедиться, что они все еще на месте.

Не то чтобы у него в этом деле был выбор. На самом деле так даже лучше. Половое влечение, включенное на полную мощность, свело бы его с ума, сделало бы невыносимой жизнь, которую он вел наедине с собой в корабле, мотаясь по всей вселенной, как какой-то космический летучий голландец от хирургии.

Медуправление называло это графиком, и график этот был установлен где-то через год после его последней встречи с Эллой. То есть он жил по этому графику уже больше четырех лет. Трудно поверить.

Медуправление совместно с институтом Бергмана установило этот график, выдало всем бергманским хирургам по собственному кораблю и стало посылать их туда, где они были всего нужнее. Марши понятия не имел, как начальники решают, куда им направляться и кого лечить. Это не имело значения. По крайней мере им давали приносить какую-то пользу.

Он и его коллеги были постоянно в пути, прокрадываясь в медицинские учреждения и обратно как воры. Главное преимущество графика было в том, что, освобожденный от сетки расписания регулярных сообщений, хирург быстрее добирался из пункта А в пункт Б.

К несчастью, это значило и то, что нет больше длинных вынужденных перерывов, в которые можно было хотя бы попытаться найти себе компанию, завязать мимолетный флирт, роман на одну ночь, даже потрепаться с собутыльником на соседнем сиденье у стойки бара. Он прибывал к месту назначения, выполнял процедуру, ради которой его прислали, и чаще всего шел прямо из операционной в местный эквивалент питейного заведения, а потом улетал на своем корабле раньше, чем пациент приходил в сознание.

Редко когда он задерживался где-либо настолько, чтобы хватило времени на ненасыщающий вкус платного секса, как с той проституткой на Церере два года назад. Теперешняя остановка на Веспе была самым долгим перерывом в монотонном вращении мельницы графика. Он задержался не только достаточно долго, чтобы выполнить две процедуры, но и в корабле надо было кое-что наладить, и это дало ему премию в виде целой свободной ночи.

Он забрел в Густо-Мьюз, скандально известный район злачных мест Веспы, в поисках чего-то — чего-нибудь, — чтобы заполнить хоть какой-то уголок внутренней пустоты. Чтобы доказать себе, что он все еще жив и все еще мужчина. Он готов был сдаться на платный секс и притворную страсть, если это все, что ему удастся найти.

Но когда он заметил Мерри, перед ним вдруг замаячил шанс найти что-то стоящее.

Она подала ему коктейль и села на диван рядом с ним, подогнув под себя ноги.

— Держи, любимый.

— Спасибо.

Он отпил глоток и скривился. Это оказался дешевый поддельный скотч — спирт из водорослей и вкусовые добавки, наверняка местного производства. Не то чтобы это различие было для него теперь важно. Он пил хорошую выпивку, если мог ее достать, и все что угодно — если не мог. Человечество прошло путь от древесных племен до космических городов именно благодаря умению приспосабливаться. Так что справедливо, если он тоже внесет свой вклад в этот процесс.

«Номер» был такой же дешевкой, как и виски. Он состоял из гостиной три на три метра, обставленной неуклюжим диваном, на котором Марши сидел, и коренастым пеннокаменным столом посередине комнаты. Стол был покрыт розовой пластиковой скатертью, на ней стояла тарелка с неопределимыми яствами, сделанными из водорослей и сои. Еще был бар. То есть неглубокая ниша в стене, где находились четыре небьющихся стакана, три залапанных пальцами графина, пивной кран и диспенсер для льда.

Широкая сводчатая дверь вела в спальню, которая была лишь немного больше огромной кровати с покрывалом из искусственного меха. Сбоку спальни была глубокая узкая ванная, оборудованная платным душем. Черные каменные стены номера были покрыты штампованными пятнисто-красными рисунками стиля Раннего Борделло. Скверные эротические картины висели, покосившись, на стенах. Они были видны как с кровати, так и с дивана, чтобы счастливая пара могла увидеть в них себя — или какую-то более фотогеничную пару для разнообразия.

Ладно, он ведь не ждал, что это будет «Марс-Гранд-Отель». В конце концов здесь приемлемо чисто и уединенно.

Он вгляделся в свой бокал:

— Не слишком восхитительное виски, как ты думаешь?

Мерри несколько помрачнела:

— Извини. Может, я попрошу у Рэнди…

— Не беспокойся. Это значит только, что им не надо восхищаться.

Он залпом осушил бокал, зная, что чем быстрее онемеет язык, тем лучше будет вкус.

Она тут же вскочила налить ему еще, но он остановил ее, положив ей на бедро руку в перчатке.

— Все в порядке, спешить не надо.

Она села обратно:

— Ладно, но если захочешь еще, ты только скажи. — Она повернулась так, чтобы он не видел поврежденную сторону лица, и улыбка ее обещала любые чудеса по первому требованию. — Если захочешь что угодно, ты только скажи. Я здесь, чтобы доставить тебе удовольствие. — Последнее было сказано так, чтобы не осталось места для непонимания.

Ее готовность обслужить любые его возможные потребности или порывы несколько разочаровывали. Несомненно, это было подстегнуто размером обещанной платы. Он чувствовал некоторую вину за то, что оглоушил ее такой большой суммой, но ему нужна была терпимость даже большая, чем свойственна обычно ее профессии. Так или иначе, она будет довольна их сделкой.

Деньги для него ничего не значили, но если она их возьмет, у него будет чувство, что его обманули. Ладно, время покажет.

— Не волнуйся, еще захочу. — Он глубоко вдохнул, занервничав вдруг, как мальчишка, который готовится сорвать свой первый поцелуй, и сказал ей, чего ему сейчас хочется: — Расскажи, что у тебя случилось с лицом.

Мерри была профессионалкой. Выражение на рабочей стороне ее лица едва ли изменилось. Но теплота в карих глазах исчезла моментально.

— Несчастный случай в шлюзе, — ответила она без интонаций. — Разгерметизация.

Как он и думал.

— А! Эмболия Саватини?

Она посмотрела на него с нескрываемым отвращением.

— Слушай, если ты сдвинулся на калеках, это твое дело. Но не мое. Нравится мне это или нет, но ты можешь заводиться или кончать от моего вида, если это надо, чтобы я отработала свои деньги. Но черт меня побери, если я буду на эту тему трепаться, чтобы только тебя подстегнуть.

От этой вспышки дикой гордости девушка стала нравиться Марши еще больше. Он послал ей самую свою обезоруживающую улыбку.

— Я потому только спросил, что я врач.

Она фыркнула.

— Ага, и сейчас начисто вылечишь меня своим волшебным шприцем.

Марши не смог не засмеяться, представив себе названный ею образ.

— Нет-нет, ничего подобного, — заверил он ее, посмеиваясь и качая головой. — Твое состояние вызвано сотнями микроскопических газовых пузырьков, закупоривших многочисленные мелкие кровеносные сосуды у тебя в мозгу, — как удар, только сильно рассеянный. Эмболия Саватини наступает примерно в одной десятой всех случаев внезапной декомпрессии.

— Говоришь ты точно как врач, — буркнула она.

— Это потому, что я на самом деле врач. Дай-ка мне свой стакан.

Он взял стакан из длинных тонких пальцев и вместе со своим понес его к бару, чтобы налить еще.

— Извини, что я так ощетинилась, — сказала она ему в спину. — Просто я не люблю, когда со мной обращаются, как с уродцем в банке.

— Поверь мне, никто этого не любит.

Только сегодня утром работники госпиталя обращались с ним как с радиоактивным педофилом. Это те, которые были вежливы.

Но то было тогда, а это — сейчас. Одно препятствие убрали. Он наполнил бокалы.

— А насчет того, что ты калека, — сказал он, усаживаясь рядом с ней, — я бы это слово не выбрал.

— Спасибо, — кивнула она, принимая бокал. — А почему?

— Не говоря уже о том, что это слово жестокое, можно было бы сказать, что мне это слово тоже подходит.

Она оглядела его с головы до ног.

— Ничего такого я в тебе не вижу. — Тут ее взгляд упал ему на бедра, и на ее щеках появилась легкая краска замешательства. — То есть ты не… в смысле не можешь… — Она пожала плечами. — Ну, в общем, ты понял.

— Нет-нет, ничего подобного, — заверил он ее. — Пусть он весь зарос пылью и паутиной, но я уверен, что он еще функционирует. Дело в том, что у меня рук нет ниже локтей.

Она посмотрела на его руки в перчатках и нахмурилась:

— А это что? Запасные ноги?

— Протезы.

Она нахмурилась еще сильнее:

— Про… что?

— Протезы. Фальшивки. Искусственная замена. — Он отставил бокал и снял перчатку, чтобы ей показать.

Мерри расширенными от удивления глазами смотрела, как появляется серебристая металлическая рука.

— Какая красота! — Голос ее был приглушен от благоговейного восхищения. Даже парализованный глаз слегка расширился.

Марши ее реакция удивила.

— Ну, по крайней мере блестит, — согласился он.

Хотя это не был грубый крюк или жужжащая, скрипучая древняя киберрука, почти всех, кто видел эту руку или ее близнеца, зрелище отталкивало. В мире, где отсутствующие конечности можно легко заменить или вырастить снова, где даже обычные протезы покрыты искусственно выращенной кожей и не могут быть определены без сканирования, эти руки служили свидетельством, что в Марши есть что-то странное.

Они были самодостаточны, питались только электрическим шепотом, переносимым нервами, не нуждались в обслуживании, были почти что неразрушимы — биометалл в несколько раз тверже корпуса звездолета, при этом гибкий, как кожа, и дающий ту же тактильную чувствительность. Что еще более важно, их легко было снимать и надевать. Их не покрывала синтетическая кожа, и им не нужны были структурные или кибернейронные соединения, как другим моделям. Поднесенные к серебряным культям, биометаллические руки соединялись с ними, образуя единое целое. Они были явными, но вначале не было даже мысли о том, чтобы скрывать то, что бергманские хирурги с собой сделали. Они были горды тем, что отдали руки и получили эту серебряную замену.

Теперь он при людях всегда носил перчатки.

Она потянулась к его рукам, остановилась в нерешительности, повернув к нему широкие карие Глаза.

— Можно?

Он поднял руку ладонью вверх:

— Угощайся.

Без всякой настороженности или брезгливости Мерри взяла его руку. Погладила закругление, где большой палец сливался с запястьем, нагнулась пониже — посмотреть, где остальные пальцы уходят в ладонь. Ощупала костяшки и попыталась покачать пальцы из стороны в сторону, будто проверяя, не расшатались ли они.

— Совершенное воспроизведение, — выдохнула она. — Температура тела. Суставы, как на обычной руке, но если не считать пары конструкционных швов, как вот здесь на ладони, соединение безупречное. Ладонь даже принимает форму предмета, который ты держишь, как настоящая рука. — Она снова подняла на него глаза, все еще держа его руку, как поднесенный ей дар. — Ошеломляющая работа. Полностью совершенная. Биометалл первого класса, да?

— Лучший, который можно купить за деньги, — согласился он. — Мне говорили, что в каждой руке биометалла на двадцать пять КИСКов. — Он остановился, собираясь с духом для следующего шага, потом его другая рука медленно поднялась к застывшей и обвисшей половине ее лица.

— Можно?..

— Наверное, — ответила она напряженно.

Он знал, что вряд ли какой-нибудь другой мужчина захотел бы дотронуться до этого места. Но он хотел. Это было ему необходимо.

— Не бойся, больно не будет, — ласково сказал он. — Я могу яйцами жонглировать с помощью этих рук. — Серебряные пальцы легонько прошлись по обвисшим мускулам вокруг глаза, по щеке, около рта. Ни малейших рефлексов. Она напряженно сидела, глаза ее неспокойно следили за его рукой, полная губа была прикушена между белыми зубами. — Конечно, в результате получаются полные ладони омлета, а я весь заляпан желтком.

Она взорвалась смехом, внезапным и искренним. Марши почувствовал, как этот смех заполняет у него пустоту внутри, безмолвную и долгую пустоту. Рассмешить человека — это такая малость. Такая чудесная, благодарная малость. Только если долго жить без этого, поймешь, как она бесценна. И было так приятно знать, что он еще может дать это лучшее из лекарств.

Даже если она возьмет деньги — а он надеялся, что она не возьмет, — этот смех, да еще то, что она так легко смирилась с тем, чем он был, стоило куда больше тысячи кредитов.

Все было очень приятно, пока он не задал Тот Вопрос. Мерри боялась этого и надеялась, что этого не будет. Но он его задал и все испортил.

— Невезение. — Она пожала плечами, пытаясь отмести тему. — Оно как газ. Каждый получает свою долю.

— А потом оно проходит. В чем не повезло тебе?

Она глядела на этого странного человека, который купил ее услуги на всю ночь, и чувствовала, что разрывается на части. Как она стала профессионалкой — это дело ее и ничье больше. Это не было секретом, но это было частью ее жизни, а не ее работы.

И все же она чувствовала, что доверяет ему настолько, чтобы рассказать. Даже хотела ему рассказать: Сама не зная почему. Может, потому что он обращался с ней как с дамой, как с личностью. Это было приятно, и оттого еще горше, что он все испортил.

— Ты же мне не рассказываешь, как потерял руки, — возразила она, надеясь направить его на этот путь.

Он усмехнулся ей поверх стакана.

— Отчего же, расскажу. Мне случилось повздорить с маникюршей из Ада.

Она насмешливо фыркнула.

— Ладно. Я стала шлюхой, потому что волосы у меня на лобке не вились, а сложились знаком доллара.

Он усмехнулся еще шире:

— Правда? Потрясающе интересно. Ты мне потом покажешь.

Она прожгла его взглядом.

— Я тебе покажу все, что у меня с собой.

Не то чтобы прозрачный костюм много скрывал. И все же ничто так не отвлекает мужчину, как секс. Она потянулась к застежке у себя на груди.

Он протянул серебряную руку и мягко остановил ее. Металлические пальцы легли на ее руку легко, как бабочки из фольги.

— Прошу тебя, скажи, — попросил он, глядя прямо ей в глаза. — Мне ты можешь доверять. — Он убрал руку. — По крайней мере, я на это надеюсь.

Мерри отвернулась, резко встала.

— Мне надо еще выпить.

Она отступила к бару слегка неверной походкой. Частично потому, что выпила три бокала вина на пустой желудок. Но не только потому. И не столько.

В профессии шлюхи, чтобы выжить, необходимо держать голову прямо. Всегда контролировать ситуацию, даже когда играешь полное подчинение. Эмоции в сделке участвовать не должны. Надо помнить, что какой бы ни был симпатичный хуан, он платит за пользование твоим телом и больше ни за что. Если позволишь себе потерять контроль, ты напрашиваешься на беду.

И она знала, что сейчас балансирует на этой хрупкой грани беды. Соскальзывая все ближе и ближе, будто сама хочет за нее свалиться.

Почему?

Да потому, что этот человек, которому она продала себя на ночь, пытается ее соблазнить, и ей нравилось это ощущение.

Соблазнить не в смысле секса — она уже была куплена и оплачена. Он соблазнял ее сбросить свою защиту и впустить его в себя. Соблазнял втянуться в уязвимость наготы, чтобы он увидел укромные местечки, которые она прятала за лицом Мерри, представавшим миру.

Стоя к нему спиной, она взяла вместо вина бутылку скотча и опрокинула ее над стаканом. Рука ее тряслась, разбрызгивая жидкость мимо стакана, напоминая, как тверда была эта рука когда-то давным-давно.

Да, когда-то давным-давно. Ведь сказки, которые начинаются этими словами, всегда кончаются «они жили долго и счастливо»?

Она тяжело оперлась на бар, стоя спиной к этому странному хуану, который не хотел играть по правилам.

Только скажи ему, а потом сама скажешь ему свое настоящее имя!

— Я была микротехником, — сказала она, не отводя глаз от предательских своих рук. — Почти вся работа техника — это поиск неисправностей и замена модулей. Но иногда, чаще всего при работе со специализированной аппаратурой, надо перестроить или переконфигурировать сам модуль. Тогда зовут микротехника. Детали такие мелкие и хрупкие, схемы такие сложные, что требуется человек с действительно хорошими руками, как… — Она остановилась в поисках сравнения.

— Как у хирурга, — подсказал он у нее из-за спины. Она кивнула:

— Да, вроде этого. У меня такие руки были. Я свою работу хорошо умела делать. Чертовски хорошо.

Да, было. Она была лучшей на Веспе и в радиусе тридцати тысяч километров от нее. Зарабатывала хорошие деньги, а репутация ее была чистым золотом.

Она глотнула виски и скривилась, собираясь для следующих слов. Самых трудных.

— Однажды я работала над установкой модулей контроллеров на машине, печатающей схемы на заводе Иолуса здесь на Веспе. Какой-то кретин из рабочих случайно не закрепил болты валка проката. Или их не закрепили на заводе-изготовителе. Как бы там ни было, этот валок весом в двести пятьдесят кило сорвался и свалился внутрь машины, расплющив ящик с модулем контроллера. Тем самым модулем, в который я как раз вставила пальцы.

Рассказывая, она вздрогнула от накатившего воспоминания, слепящего взрыва боли-удивления-замешательства-ужаса, вспомнила, как шатнулась назад, как из горла вылетел булькающий вопль, когда она увидела болтающийся ниже запястий окровавленный ужас, бескостный, рассыпающий кровь во все стороны…

Хуан этот, Марши, молчал. Но она чувствовала, что охвачена со всех сторон его вниманием, что он ждет продолжения. И она продолжит. Она уже встала на этот путь, и обратной дороги нет. Пластинка должна быть доиграна до конца — когда падаешь, единственный способ остановиться — это долететь до дна.

— Мне раздавило обе руки. Переломало почти все кости, а мышцы превратились в фарш.

Бригадир посмотрел на ее руки, побледнел, как полотно, и облевал себе ботинки. На руки пришлось надеть пластиковый мешок, чтобы они по дороге не рассыпались, а горловины мешков зажать турникетами, чтобы она не истекла кровью.

Она резко обернулась.

— Знаешь, мне не надо бы тебе доверять, — сказала она безжизненным голосом.

— Почему?

Сказано было мягко, без вызова. Лицо его было серьезно, но не неприветливо. Он хотел принять все, что она говорит. В ней взметнулась горькая волна протеста.

— Потому что ты доктор! «Не беспокойтесь, все будет хорошо», — так они мне говорили. — Верхняя губа скривилась в отвращении. — Да, они мне починили руки до нормального вида, если не присматриваться особо, и я могу ими делать почти все обыденные вещи. Но моя карьера микротехника в этот день кончилась. — Она передернулась. — На самом деле я теперь еле могу заставить себя видеть машины. Когда я на них смотрю, это будто чешется там, где не можешь почесать.

Он серьезно кивнул:

— Можешь мне поверить, я это чувство тоже знаю.

«Ни черта ты не знаешь!» — завопил визгливый голос ярости, но слова не вышли из ее губ. Их остановил взгляд на его серебряные руки, который сказал ей, что этот, быть может, и понимает.

— Значит, ты обвиняешь докторов, что не починили тебя до того вида, который был раньше. Сначала руки, а потом лицо после эмболии.

Мерри опустила плечи.

— Да на самом деле нет, — признала она. Когда-то она так думала, но это прошло.

— А почему?

— Я знаю, что не все можно исправить. Кое-что приходится выбрасывать на помойку. — Она пожала плечами. — Так вышло и со мной.

— Почему ты так говоришь?

Мерри не могла понять, что же ему нужно. Почему ему не все равно — если это действительно так. Но не могла удержаться от ответа. Очень давно уже никто ее не слушал, не был в ней заинтересован иначе как для облегчения гениталий, когда в распоряжении не было ничего получше или бесплатного.

Правда, некоторые мужчины хотят поговорить не меньше, чем полежать. Больше, чем может показаться на посторонний взгляд. Но говорить они на самом деле хотят о себе. Все вопросы о ней — это либо нервозная болтовня, род вуайеризма, либо — иногда — желание за свои деньги воткнуться не только в ее тело, но и в ее жизнь.

Она развела руками:

— А разве не ясно? Я знала, что уже никогда не буду таким техником, как раньше. Адвокат меня предупредил, что годы пройдут, пока я получу хоть какую-то компенсацию. Когда мой квартирохозяин предложил мне оставить себе квартирную плату, если я ему дам, я услышала стук в дверь если не счастливого случая, то его двоюродного выблядка. Хотя я уже становилась старовата для этой профессии, все равно неплохо процветала, пока не попала в разгерметизацию где-то полгода назад.

Она коснулась мертвой стороны лица и горько засмеялась.

— Я стала Франкеншлюхой. Теперь у меня есть две компенсации-которые-может-быть-когда-нибудь-дадут. Квартирохозяин застегнул штаны и требует наличности. Я не только старею, но еще и лицо совсем не способствует карьере проститутки. Тело у меня все еще в порядке…

— Тело у тебя выглядит потрясающе. — Он усмехнулся. — Можешь поверить, это я заметил. А что до лица — ты не могла бы сменить имя, может быть, надеть маску, и тогда стать еще более экзотичной?

Она опустила голову.

— Думаю, могла бы. Но я была честным техником. Никогда не припрятывала запчасти и не подделывала неисправности. Никогда не приписывала себе лишних рабочих часов. И проституткой я тоже хочу быть честной. — Голос ее стал резче: — Вот я такая, и по-другому не буду. Когда я была техником, я не выдавала подержанный товар за новый, и черт меня побери, если я буду это делать, став проституткой.

— Это, должно быть, тяжело.

Господи, ты понятия не имеешь, как тяжело! Она хотела это выкрикнуть, выплакать, выпустить из крепко стиснутой искореженной руки.

И это было тяжело — вот так открыться чужому. Показать ту часть своей личности, которой никто не видел, сколько бы раз она ни раздевалась. Это было невыносимо.

Она дососала остатки из стакана, дешевая выпивка горела в горле. Она редко пила на работе так много, разве что когда этого от нее требовали, но сейчас ей это было необходимо. Анестезия и горючее в одном флаконе.

Это безумие слишком затянулось. Пора было взять управление на себя и прекратить это, пока еще возможно. Она отставила стакан и выдавила улыбку.

Ты хуан и больше ничего, — произнесла она про себя. — Клиент. И пора с тобой обойтись, как с клиентом.

— Сейчас поднимем кое-что тяжелое, — мурлыкнула она, держа голову так, чтобы была видна только хорошая сторона лица. Пальцы ее играли с застежкой костюма, и когда его глаза посмотрели на них, она медленно потянула ее вниз, открывая тело от грудины до паха. Прохладный воздух пробежал по коже, и от него затвердели соски.

Она медленно потянулась к нему, сильно шевельнув бедрами. Став перед ним, она наклонилась, чувствуя, как расходится разрез костюма.

— Тяжелое — но поднимается само. — Она провела языком по губам. — Сейчас я это сделаю. — Она запустила ноги ему между бедер, чувствуя, как вздрогнули его мышцы в ответ.

И тут она подняла глаза на его лицо. Их глаза встретились. Он улыбался, но такой печальной улыбки она в жизни не видела.

— Я уверен, что ты это можешь, — сказал он хрипло. — Если это то, что ты хочешь со мной сделать.

Мерри умела хладнокровно управлять мужчинами, знала, на какие кнопки нажимать. Так просто было бы свести и этого на уровень очередного хуана. Она знала, что он даже не будет сопротивляться.

Но она не могла заставить себя отвлечься от тени разочарования у него на лице и в голосе, вызванного его ответом. Он хотел ее, хотел ее сильно. Но не сразу. Сначала он хотел чего-то другого, хотел большего, и она поймала себя на том, что хочет ему это дать, если сможет.

Конечно, только чтобы отработать огромную плату, которую он обещал.

Но чего же он хочет?

Мерри стала шлюхой не потому, что была слишком глупа для всего остального. Работа техника требует высокой квалификации в решении проблем, а работа проститутки научила ее прикладной психологии лучше ста семинаров. Ее работа требовала угадать, что хочет клиент, и дать ему по крайней мере приемлемое подобие этого.

Она изучала линии на лице этого странного человека, как схему, пытаясь понять, что стоит за ними. Он хотел, чтобы она ему поверила, это он сразу сказал. Он хотел, чтобы она рассказала ему о себе. Первое, что он сделал, когда они оказались наедине, — спросил, что у нее с лицом.

Он действовал в очень особой манере: завоевать ее доверие, спросить о том, что с ней случилось, как это на нее подействовало, как она с этим живет. Во всем этом было что-то очень знакомое…

Что-то такое, что человек, проведший столько времени с врачами, не мог не узнать.

Поведение у постели больного. У шлюх была своя версия этой манеры. Он доктор, и он обращался с ней как с пациенткой. Действия его отличались тонкостью, но сейчас она видела их насквозь.

То, что он говорил, приобрело новый смысл. Например, это замечание насчет когда чешется там, где не можешь почесаться. Может, эти серебряные руки не дают ему заниматься медициной? Заставляют его нанимать проститутку, чтобы изображала пациентку?

Все это наводило на мысль о том, что он имел в виду, когда говорил, что может заплатить чем-то получше денег. Не намекал ли он, что может вылечить ее, когда никто другой не смог?

Логичное заключение, но не согласуется с наймом кого-то, чтобы изображал пациента. К тому же как он может вылечить то, что все другие доктора определили как неисправимое? Сгоревший модуль есть сгоревший модуль, и этим все сказано.

И все же если она права, как она может его обслужить? Вряд ли он хочет играть в доктора, как мог бы хотеть обычный хуан. «Покажи, деточка, где болит».

— Пытаешься понять, к чему я веду, Мерри? — спокойно спросил он.

Она удивленно моргнула, внезапно выведенная из задумчивости. На миг все стало как в старые дни, когда она задумывалась над проблемой, и все остальное переставало существовать. Она обдумала вопрос — отрицать нет смысла. Здесь, с ним, ни одно обычное правило не действовало.

— Да, пытаюсь, — призналась она.

Он похлопал по дивану рядом с собой.

— Сядь со мной, пожалуйста, — попросил он.

Она выполнила его просьбу, но села так, чтобы он видел товар лицом. Его улыбка сказала, что он видит и нисколько не возражает.

— Если я веду себя больше как доктор, чем, гм, клиент, то прошу прощения. Уж такой я есть. Если тебе кажется, что я слишком лезу в душу, то это лишь потому, что ты мне нравишься.

От этих его слов ей стало приятно; как дуре. Она, чтобы преодолеть это чувство, сказала:

— Это только мое тело оставляет тебя равнодушным.

Он качнул головой.

— Это не так, и ты это знаешь. Это лишь одна из многих вещей, которые мне в тебе нравятся, и я рассчитываю им потом заняться. Дело в том, что если бы мне нужен был только бездумный секс, вполне подошла бы любая из тех девиц внизу.

Он понизил голос, будто сообщая секрет;

— Но мне нужно больше, Мерри. Мне не нужна пустышка, снабженная хорошенькой мордочкой и влагалищем с сертификатом об отсутствии болезней. Я хочу провести ночь с женщиной, которая немного знает жизнь и, быть может, даже немного знает смерть. Я хочу провести время с той, которая умеет держаться, как бы это ни было трудно и больно. С женщиной, с которой у меня есть что-то общее.

Он вздохнул. Мерри увидела на его лице покорность, и жажду, и безумие, и даже спрятавшееся за ним отчаяние. Это она умела распознать. Слишком часто она видела все это в зеркале, закрашивая сверху улыбкой ночной девушки для развлечений.

— Я точно такой же, как ты, Мерри. Я не тот, каким был когда-то. — По его губам пробежала кривая улыбка. — Если говорить по существу, я тоже вроде шлюхи. Гожусь только для одного, что большинству от меня и нужно, и как только я сделаю свое дело, они уже хотят, чтобы я убрался. Что я чувствую по поводу того, как меня используют, к делу не относится. Мне это не нравится, но я живу в существующем порядке вещей, поскольку у меня нет выбора…

— Выбор — это иллюзия, дорогой, — вздохнула теперь Мерри.

— Правда? — Он покачал головой. — Я искренне надеюсь, что ты ошибаешься. Я все время говорю себе, что это всего лишь то, чего надо дождаться. Что, если ты можешь просто не сдаваться, в конце концов он придет и даст тебе шанс удрать из ящика, куда тебя загнали обстоятельства. Спасет тебя.

— То есть тебе на помощь придет какой-нибудь рыцарь в сверкающих доспехах? — Мерри охватила своими ладонями его серебристую руку. — Извини, любимый, таких зверей не бывает. Разве что в книжках.

— Может быть, ты и права, — сказал он после долгой паузы. — Но если бы были? Если бы вдруг такой рыцарь появился на белом коне из ниоткуда и вернул бы тебе лицо и руки? Что бы ты сделала?

Она фыркнула:

— Поразилась бы до смерти.

— Нет, на самом деле, — настаивал он. — Если вдруг, неожиданно, у тебя снова возникнет выбор, ты узнаешь его? Останешься ты проституткой, станешь снова техником или решишь стать кем-то совсем другим?

Она напряженно рассмеялась.

— Не важно, потому что этого не будет никогда. Марши отставил стакан.

— Знаешь, что я тебе скажу, Мерри? Подумай об этом. Когда решишь, дашь мне знать.

— Когда?

Он улыбнулся ей улыбкой, которую она еще не видела. Лукаво блеснули серые глаза и непристойно искривились губы. Эта улыбка сделала его моложе. Эта улыбка заставила ее улыбнуться в ответ.

— Попозже, — ответил он.

Она смотрела, как эти серебристые руки движутся к ней. Ощутила, как они охватили ее талию. Он наклонился к ней, нежно поцеловал в онемевшую щеку, потом отодвинулся, глубоко заглядывая ей в глаза. Не так, как смотрит хуан на шлюху, но как смотрит мужчина на женщину. Глаза в глаза. Спрашивая, ощущает ли она то же, что и он. Зовя ее разделить его наслаждение, а не требуя работы за свои деньги.

Мерри глядела на него, зная, что при всей ее честности она все же соврала ему. Она носила маску годами, носила и в эту ночь. Это была холодная и колючая маска, имя и личность под названием Мерри. Весь этот вечер она таяла и соскальзывала. И сейчас, когда Мерри глядела ему в глаза, что-то действительно поддалось у нее в душе, как тающий лед, когда он лопается и сползает с того, что закрывал, допуская туда тепло. Мерри исчезла, оставив прятавшуюся за маской женщину обнаженной перед ним.

— Утром, — сказал он.

— Ладно, — шепнула она и закрыла его губы своими, целуя его так, как никогда не целовала бы хуана отброшенная Мерри. Во рту его был вкус виски и мечты.

Он обнял ее, и она закрыла глаза и крепко держала его, перенесясь в те времена, когда любовь и счастливый конец не казались недосягаемыми, а надежда не была просто словом из семи букв.

В пять часов по местному времени Марши сел в кровати, разбуженный сигналом одной из своих рук. Он зевнул, потянулся, потом глянул на женщину, раскинувшуюся рядом с ним поперек кровати. В тусклом янтарном свете ночника длинное худое тело казалось сделанным из слоновой кости, коралла и золотой проволоки.

Но ничто сделанное из подобных материалов не может быть таким мягким и теплым. Таким красивым. Таким щедрым.

Влюбленная улыбка скользнула на его лицо, когда он впитывал ее вид и аромат, самое ощущение — просто быть рядом с ней. Он хотел запомнить этот момент, эти чувства, обрамить, как цветное стекло, чтобы потом его сверкающие цвета окрасили последующие серые дни.

— Спасибо тебе, — шепнул он, зная, что она его не услышит, но чувствуя, что не может не сказать. Она так много ему дала — больше, чем могла сама думать.

Осталось еще только одно, что было в ее власти дать ему, и для него это было всего драгоценнее. Но придется ждать, чтобы узнать, достанется ли ему это.

Чтобы подготовить путь к этому моменту, надо кое-что сделать. Уплатить долги в самой драгоценной монете, которая у него есть. И время вставать и начинать.

Он слез с кровати и тихо оделся, хотя мало было шансов, что она проснется. Таблетка, которую он бросил ей в бокал перед их последним взрывом страсти, это гарантирует.

Первым делом он вытащил из сумки карманный коммуникатор, вынес его в соседнюю комнату и сделал пару звонков. Выполнив эти приготовления, он вернулся в спальню.

Наклонившись, он поцеловал Мерри в лоб, потом прошел к изножию кровати и начал дыхательные упражнения для вхождения в глубокий рабочий транс.

Очень скоро он был готов начать. Отложив в сторону серебряные руки, он механическим шагами подошел к изголовью.

Если бы она сейчас проснулась и увидела его, доверие ее превратилось бы в ужас от вида этого пугающего, непреклонного лица, погруженного в транс.

Но женщина, которая называла себя Мерри, спала спокойно и безмятежно.

Мерри проснулась часа через четыре с сонной улыбкой на лице. Она лениво потянулась, зевнула так, что можно было бы челюсть вывихнуть, потом перекатилась в сторону своего любовника посмотреть, не проснулся ли он. Если нет, она знала, как его разбудить.

Оказалось, что она лежит одна среди смятых покрывал. Она с надеждой заглянула в гостиную, но там было пусто. Ее бросили.

Тепло постели превратилось в холод, когда постель из уютного гнездышка любви превратилась в мягкий рабочий станок шлюхи.

Мерри плюхнулась назад, крепко зажмурив глаза, чтобы не видеть собственной глупости. Даже один хуан из тысячи не захотел бы оказаться утром в обществе старой шлюхи с помятой мордой. Как же она могла быть такой дурой, чтобы думать, что этот не такой, как все?

Так вот могла же, черт побери. Она было думала, что он понимает это ужасное чувство — когда тебя используют и бросят. Она позволила ему воскресить ее надежды, только чтобы он потом подрубил их под колени.

Вот тебе и рыцарь в сверкающих доспехах.

Вот тебе и ответ на его дурацкий вопрос наутро.

Выбор. До чего же смешно! Только почему-то смеяться ей не хотелось.

У нее даже не было выбора полежать немножко и пожалеть себя. Сейчас, когда она проснулась, требования мочевого пузыря стали непобедимо настойчивыми.

Нет покоя грешнику, — подумала она мрачно, вставая с кровати и шлепая босыми ногами в ванную. Свет включать не надо было — она и так знала, что где.

Вылить лишнее, выпитое накануне, — от этого стало чуть лучше. Вспомнить, что ее ждет тысяча кредитов, — от этого стало еще чуть лучше. По крайней мере это слегка заглушило жжение от полученной пощечины.

Когда она включила свет, чтобы посмотреть на себя в зеркало и понять, чувствует она себя лучше или хуже, чем выглядит, оказалось, что зеркало завешено розовой пластиковой скатертью со стола в гостиной. На ней что-то было написано большими черными буквами, выведенными так аккуратно, будто напечатанные машиной.

Мерри поморщилась, протерла подпухшие глаза и начала читать.

ВЫБОР, — гласило начало надписи, — ЛУЧШЕ ДЕНЕГ.

Когда Мерри дочитала записку, оставленную Марши, он уже был в двух тысячах километров от Веспы, и корабль его все еще набирал скорость, унося его туда, где требуется его искусство. Где он будет использован.

Он сидел в уютном камбузе; попивая кофе и бренди и вспоминая прошедшие сутки.

Две выполненные им хирургические процедуры были обычны в том смысле, что их мог выполнить только бергманский хирург, что он не видел пациентов ни до, ни после, и что сотрудники госпиталя поддали ему под зад, как только он закончил дело. Никто его в лицо парией не назвал. Не требовалось. Действия говорят громче слов.

Отклонением от обычной схемы была Мерри.

Улыбка умиления прошла по его лицу. Он все еще чувствовал ее аромат, сладкий и манящий. Он произнес ее имя вслух. Как молитву или благословение. Мерри, благословенная в женах.

Она обращалась с ним, как с человеком, не как с уродцем или монстром, к чему привыкаешь, когда приходится, когда тебя выкидывают, как одноразовый предмет, выполнивший свое назначение. И это ее отношение само по себе было настолько приятно, что он даже почти не пил сейчас из боязни заглушить это ощущение.

С тех пор как вступил в действие график, жизнь Марши была поглощена монотонностью, в которой не было ни корней, ни друзей, ни выбора. Как будто пала ночь длиной в тысячу дней, залив его настроение черным дегтем. Он чувствовал, как коррозирует, втягивается внутрь и наращивает снаружи толстую ржавую корку апатии — чтобы выжить.

Но если кто-нибудь находит время и желание протереть в этом дегте маленькое светлое пятно…

Марши глянул вниз на блестящие серебряные руки.

Появился ли в самом деле рыцарь в сверкающих доспехах?

Или это была жестокая шутка над ними обоими — попытаться дать ей то, чего он больше всего хотел для себя? Попытка доказать себе самому, что такие вещи еще возможны?

Он попытался представить себе картину. Закрытое зеркало и разобранный коммуникатор рядом на полке и набор инструментов, который он заказал в номер. Разобрать устройство, находясь в рабочем трансе, было для него детской игрой. В этом состоянии он мог играть в блошки с тромбоцитами и настраивать нити ДНК как струны арфы. Присоединив потом руки, он написал:

Пискнула панель связи.

Сердце Марши забилось, руки крепче сжали чашку. Чтобы ответить, пришлось прочистить горло.

— Да?

— Поступило сообщение, — произнес бархатный бесполый голос коммуникатора.

— Давай.

Он закрыл глаза. Какой-то непонятный импульс заставил его скрестить пальцы.

— Перевод на сумму в тысячу кредитов, сделанный вами на Веспе, вернулся на ваш счет, — объявил коммуникатор. — К нему придано сообщение. Прочесть его?

Марши откинулся на спинку, закрыв глаза, чтобы лучше насладиться моментом.

— Да, продолжай.

— «Можно проснуться от страшных снов и выбрать сны получше. Теперь я это знаю. Спасибо тебе. Если рыцарь в сверкающих доспехах снова попадет на Веспу и ему надо будет залудить дырки в жести, найди меня». — Послание подписано именем Делорес Истербрук.

Лицо Марши расплылось в улыбке удовлетворения. Мысленно он увидел ответную улыбку, ее лицо, светлое, как зажженная лампа, разгоняющая мрак.

Обе стороны лица.

Третья — нет, уже четвертая чекушка «Мауна-лоа» опустела.

Память об этой улыбке уже еле-еле его трогала. А что до выбора…

Марши выбрал возможность встать, собраться и выйти, направляясь к себе в комнату, чтобы там уже выпить на сон грядущий.

2 Анализы

Временная ячейка, которую ему выделили, находилась в секции половинной гравитации госпитального колеса. Сочетание пониженной гравитации и такого количества принятого внутрь виски, которого хватило бы для отключения любого нормального человека, заставляло его двигаться медленно, с преувеличенной осторожностью человека, пытающегося идти по потолку.

Прецессирующие, как гироскоп, мысли пытались рассмотреть события этого дня. Задержка оказалась средней по длительности, вполне забываемой. Утром он снова пойдет дальше по графику. Через месяц все, что он будет помнить об этом госпитале, — отличное «Мауна-лоа».

Следующая остановка… где? На Ганимеде? Не важно. Спасибо блестяще налаженной работе Медуправления, ему этого и знать не надо. Его берут и переставляют с места на место, как шахматную фигурку.

Королева на f3. Конечно, белая королева. Бежать из всех сил, чтобы никуда не попасть.

Эта картинка заставила его засмеяться. Но смех получился безрадостным и лающим, отчего молодая пара, ждущая лифта дальше по коридору, обернулась и уставилась на него.

Он им улыбнулся более чем неуверенно.

— На самом деле, — сказал он им радостно, — я скорее пешка, чем королева. — И послал воздушный поцелуй. — Нет, правда.

Они подались к лестнице, нервно оглядываясь и перешептываясь. По выражению их лиц можно было догадаться, что они приняли его за беглеца из отделения с оббитыми стенами.

Но внимание Марши уже от них отвлеклось и сосредоточилось на задаче удержания ног под собой в должном положении. Шепоты — это не ново; звуки размытого незначительного ничто. Крик позади «Урод!» или «Чокнутый!» еще мог дойти до сознания, но это и все.

Перед ним вдруг материализовалась дверь в его ячейку. Он внимательно посмотрел на номер, хотя и без того легко было узнать эту дверь — последняя в тупиковом коридоре. Занятно. Кто сказал, что у больничных администраторов нет чувства юмора?

B/163/G. Дом, милый дом.

Он пошарил в сумке, рукой в серой перчатке вытащил ключ, поглядел, как рука вставляет ключ в замок, будто это была какая-то автономная машина, действующая сама по себе.

Замок чирикнул, воспринимая ключ, и дверь отъехала в сторону. Он ввалился внутрь, хлопнув по панели позади, чтобы снова закрыть дверь. Сейчас еще одну опрокинуть на сон грядущий — ладно, еще две — и проверить, как там его пациент. Конечно, с контрольной панели. Нет смысла рисковать гибелью этого бедняги, глядя на него непосредственно, тем более после того, как спас ему жизнь. Это вроде бы будет вопреки самому смыслу прилета сюда, разве нет?

Только надо припомнить, как там его зовут…

А они ему вообще сказали? Нет, наверное.

И только повернувшись к кровати, он наконец отметил, что находится в комнате не один.

Сцилла сидела, выпрямившись, на кровати, ожидая, когда ее добыча заметит ее присутствие.

Что бы он ни сделал, она была готова. Если он попробует бежать, она вернет его раньше, чем он пройдет полпути до двери. Если он набросится на нее, то быстро поймет, какая это смертельная ошибка — нападать на ангела.

Но он просто стоял, слегка покачиваясь, глядя на нее так тупо, что она даже усомнилась, видит ли он ее вообще.

Лицо у него было широкое и грубо вытесанное — резкий ландшафт затененных впадин и выветренных обрывов. Лишь редеющая бахрома черных с проседью волос держалась на затылке. Губы его свело в странной полугримасе — привычной, судя по глубине складок вокруг рта. Он был среднего роста, широкогрудый, коренастый. Она решила, что он еще и силен, хотя широкие плечи обвисли, будто от многих лет тяжелого труда.

Беспокоили Сциллу его серые глаза. В них не было ни жизни, ни любопытства. И ничего вообще она там не видела, кроме своего отражения.

Кажется, он так и собирается тут стоять, безмолвно, неподвижно, невозмутимо — всегда. Сцилла не привыкла, чтобы на нее не реагировали. И ей это совсем не понравилось.

— Ты доктор Георгори Марши, — сказала она резко. — Ты будешь делать то, что я говорю. Я хочу, чтобы ты сел. Ты будешь повиноваться или я должна показать, что будет, если ты ослушаешься?

Марши безразлично пожал плечами, но подчинился. Он тяжело рухнул на единственный в ячейке стул.

— На вас надет полный боевой экзот «Армарк» выпуска ККУ ООН, — сказал он очень спокойно. — Помимо вооружения, этот экзот увеличивает вашу скорость в пятнадцать раз, а силу в тридцать раз по отношению ко мне.

— Ты точно оценил мое над тобой превосходство, — процедила Сцилла. — Но не следует нести бессмыслицу. Я — ангел.

Ее добыча ответила ей язвительной улыбкой.

— Моя ошибка. Я всегда думал, что пьянство доведет меня до розовых слонов. — Он потянулся за бутылкой, стоящей рядом на столе. — Кстати, о пьянстве: не хотите ли выпить со мной перед сном?

Его нежелание принимать ее всерьез было непростительно. Сцилла двинулась, взлетев с кровати как живая молния, и выхватила у него бутылку раньше, чем глаз успел бы мигнуть.

Потом она медленно и демонстративно раздавила ее одним движением покрытой серебром ладони. Ячейка наполнилась резкой вонью пролитого алкоголя. Осколки зазвенели, падая на пол.

— Нет? — дружелюбно сказал Марши, глядя ей в лицо. Оно было татуировано кошмарной маской демона — лицо, предназначенное для наведения страха на смотрящего. — Или вы именно джин не любите?

— Что с тобой такое? — спросила Сцилла, и голос ее стал едким от ярости. — Ты дурак? Ты самоубийца?

Марши смотрел на нее, не мигая, и на лице его не было страха, не было вообще ничего, что она могла бы назвать.

— Я человек, который хочет выпить, — ответил он.

Все это шло совсем не так, как планировала Сцилла.

Ее мир был прост, правила его неизменны и нерушимы, и место ее в этом мире полностью понимали все и каждый. Люди ее боялись, потому что она ангел. Ангелы на то и сделаны, чтобы их боялись; они — орудия, выкованные в Небе, дабы принуждать человека соблюдать Законы Бога и определять наказание за нарушение этих Законов. Лишь один человек в ее жизни и в ее мире не сжимался в ее присутствии, и это был Брат Кулак. Поскольку она была Его ангелом, только правильно было, чтобы это она боялась Его.

Но этот человек, которого ее послали доставить, — не Избранник Бога. Он неверный, а она ангел. Как он может смотреть на нее и не трепетать?

Сцилла знала, как выглядит, и гордилась этим. Тело ее не было нечистой массой мягкой, обвислой, потеющей плоти; она была вся — блестящее, прочное, неразрушимое серебро с головы до ног. Она не была проклята непристойными женскими частями, которые надо прятать. Пах у нее был гладкий, ровный и непроницаемый. Груди были скромными серебряными холмами без сосков, клеймящих млекопитающих тварей.

Лицо ее было по форме человеческим и сделанным из плоти, но несло на себе красно-черные метки Бога, втравленные в каждую пору. Вместо волос ее череп покрывало сияющее серебро. Один ее зеленый глаз был вполне человеческим, поскольку ангелы стоят на полпути между Богом и человеком. Другой, ангельский глаз был немигающей, недреманной стеклянной линзой в стальной оправе. В этот глаз мог смотреть Брат Кулак, чтобы видеть свой мир ее глазами, если захочет, и еще он давал ей возможность видеть в темноте, чтобы никто не мог укрыться от несущего Справедливость Господню.

Она сияла, как меч священного света, и все равно этот Марши не был ослеплен. Даже не моргнул.

На ее глазах он взял со стола другую бутылку. Отпив из нее, он протянул бутылку Сцилле:

— Давайте выпейте, — сказал он. — Помогает расслабиться.

Она взяла бутылку, но не чтобы выпить. Когда он потянул руку назад, она схватила его другой рукой за запястье. Керамиловые когти с шипением вышли из гнезд позади пальцев и сомкнулись со зловещим щелчком; бритвенной заточки острия вонзились в мягкую серую ткань его перчаток. Глядя ему прямо в глаза, она надавила. Недостаточно, чтобы раздавить, но более чем достаточно, чтобы сломать это бесящее ее безразличие.

К ее большому удивлению, запястье не поддалось. Выражение терпеливой апатии не сошло с лица Марши.

Сцилла нахмурилась, раздувая ноздри в красной чешуе. Сжала сильнее. Настолько, чтобы он завопил, когда кости запястья сомкнутся. У нее был строгий приказ доставить его в целости, но так или иначе его надо поставить на колени, как ему надлежит быть; поглядеть ему в глаза и увидеть страх, которому там надлежит быть.

Сцилла свою силу знала. Ее руки могли перетереть гранит в песок, мять и рвать сталь, как глину. Но эта рука не поддавалась. И на лице его ничего не выражалось. Даже меньше, чем ничего.

Она сдавила еще сильнее, покрытые черной татуировкой губы отползли, открывая подпиленные остроконечные зубы, покрытые тонким слоем керамила. С кроваво-красными остриями.

Марши наклонил голову, чтобы лучше рассмотреть ее рот. Без всякой причины он улыбнулся.

— Отлично смотрится, — сказал он. — Только спорить могу, что когда вы прикусите язык, бывает чертовски больно.

Сцилла зашипела от гнева и злобы. Она вцепилась когтями в его руку выше запястья и потянула. Материя расползлась под керамиловыми лезвиями, как желе.

Но в награду ей вместо мучительного крика боли в проколотой до кости руке раздался душераздирающий скрежет, от которого завибрировала ее рука и заныли зубы. А он все еще смотрел на нее… с интересом.

Хотя это и было маленькое поражение, она опустила глаза. С когтей слетели клочки серой ткани. Кисть и запястье у этого типа были серебряные — точно как ее ангельская кожа. Ее керамиловые лезвия могли резать листовую сталь как картон, но на этом блестящем металле не оставили даже царапины.

На лбу ее, озадаченном таким невероятным событием, появились морщины.

— Сюрприз, — сказал он, осмеливаясь смеяться над ней. Над ней!

— Тебе сюрприз, — прорычала она. И выстрелила ему в грудь в упор.

Марши очнулся и потряс головой.

Это оказалось серьезной ошибкой. В мозгу было такое ощущение, будто этот самый мозг вытащили через глазную орбиту, как следует перемесили и запихнули обратно в череп через просверленную во лбу дыру. Он застонал. Мозг будто колыхался студнем при каждом движении.

Кто-то рядом засмеялся — резкий звук, будто в одно ухо сунули тупой гарпун и вытащили из другого. Какая-то женщина? В памяти всплыл неясный портрет какой-то одноглазой серебристой химеры.

Не в состоянии сообразить, что бы это могло значить, он прищурился разглядеть, где находится. Узнал кресло с высокой спинкой, на котором сидел, и почувствовал себя чуть лучше, поняв, что находится в привычной тесноте курьерского корабля, который служил ему в последние годы домом.

Главная панель управления была в трех метрах перед ним. Он сумел сфокусировать один глаз на показателях состояния.

Корабль в полете.

Это было странно. Он не мог припомнить…

— Мы летим на Ананке.

Снова голос этой женщины. Может, ему и не померещилось. Марши, заигрывая с головокружением, медленно повернул стул, чтобы определить источник голоса.

Оказалось, что амазонка в серебристой броне с отвратительными татуировками на лице не была галлюцинацией. Она сидела на столе камбуза. Пила кофе, судя по запаху.

— Ну и хорошо, — пробормотал он, ища в сумке таблетку от головной боли. Пальцы нащупали только дно. Из сумки все выгребли.

Она подняла красную обертку, которую он пытался нашарить.

— Тебе это нужно?

— Просто необходимо.

Он заставил себя подняться, кривясь, когда содержимое его головы плескалось и раскачивалось, и минуту простоял, обучаясь снова стоять, перед тем как перейти к ходьбе. Рукой без перчатки он ощупал свою грудь. Она припухла и болела, будто ему по грудине заехали кувалдой.

— Я… я помню, как вы в меня стреляли. Нейрошок? — Это в сочетании с алкоголем вполне объясняло чудовищное похмелье.

— Божий Гнев. — Марши увидел, как лицо женщины затвердело. Не слишком приятное зрелище. — И ты испытаешь его снова, если попытаешься доставить мне хоть малейшие хлопоты.

Она протянула серебристую руку. Нейрохлыст — съемный пакет оружия, имеющий интерфейс с внутренними системами экзота, — был обернут вокруг руки. Вокруг второй руки был обернут еще один. Это значило, что она вооружена не хуже взвода. Марши понял без дальнейших разъяснений.

— И мысли не допущу. — Он подошел к ней, покачиваясь. — А можно мне одну таблетку? — спросил он, протягивая руку. — Или пытка входит в стоимость этого развлекательного тура?

Она посмотрела на него долгим взглядом.

— Я не применяю пыток. — И бросила ему упаковку. — Зависеть от таких вещей — слабость.

Как-то он умудрился поймать пакет. Вытащив накожную таблетку, он прижал ее к сонной артерии, закрыл глаза и стал ждать, пока сильный анальгетик сделает свою приятную работу.

Похмелье — дело обыкновенное, но последействие нейрохлыста создавало ощущение, будто каждый нейрон готов разлететься ядерным взрывом. Через несколько секунд он обмяк и вздохнул, когда волна избавления прокатилась по всему телу. Он открыл глаза, попробовал пошевелить головой. Шлепанье разжиженных мозгов прошло. Он снова был способен к чему-то вроде рационального мышления.

Ну, этому горю легко помочь. Он выдавил слабую улыбку.

— Спасибо. Надеюсь, вы не нарушили этим правил Союза Похитителей. Просто я не могу подняться и воссиять, как вы.

Хотя на этом лице татуировка сделала обычным выражение драконьей ярости, Марши обнаружил, что умеет распознать истинный гнев, когда он на этом лице появляется. Он выражался в изгибе черных губ, пылании чешуйчатых ноздрей, в холодном пламени единственного зеленого глаза.

— Не относись ко мне легкомысленно, человечек, — предупредила она, и ее голос звучал определенно зло веще. — Я тебя заставлю об этом пожалеть.

Не требовалось огромных умственных усилий, что бы понять: для нее кардинально важно, чтобы ее боялись. Это объясняло и лицо, и зубы, и боевой экзот, поведение. Наверное, надо осторожнее выбирать слова, когда с ней разговариваешь. Но если на то пошло, то ему глубоко плевать. Если не понимает шуток, то и черт с ней.

Все же можно быть вежливым. В конце концов, как давно у него не было компании?

Он поднял руки умиротворяющим жестом.

— Я не сомневаюсь, что вы можете оторвать мне голову, раздавить ее в лепешку и съесть, как сандвич с мозгами. Я и думать не думаю вас победить. Я хирург, а не боец. Кроме того, я был интерном в военном госпитале ККУ ООН и помогал втиснуть несколько десантников в экзоты вроде вашего. Я знаю, как они действуют и на что способны.

Похитительница снова прожгла его взглядом.

— Ты опять говоришь бессмыслицу. Я тебе уже говорила: я ангел. И ты этого не забывай!

Марши пожал плечами:

— Как скажете.

Он сел в кресло напротив нее и заказал чашку кофе. Рядом с кофейным автоматом стояла бутылка бренди. В его чашку свалилась щедрая добавка, потом он предложил и ей.

— Хотите позавтракать?

Она качнула головой — его предложение ей не понравилось. Трезвенница, наверное.

— Как желаете. — Он поставил бутылку так, чтобы легко до нее дотянуться.

— Ты все время пьян? — спросила она.

— Определим понятие все. — Он осторожно глотнул горячий кофе. — Определим время. Определим понятие пьян. — Еще один осторожный глоток. — Семантическое минное поле. Можешь потерять ногу только от мысли о нем.

Ни намека на улыбку. Если у нее есть чувство юмора, то за еще более крепкой броней, чем ее тело.

— Ты в самом деле доктор? — Слово «доктор» звучало у нее, как будто описывало что-то странное и неприятное, чтобы не сказать злое и извращенное. Ты в самом деле оборотень-труполюб?

Он сгорбил плечи, раздумав ими пожимать.

— Зависит от того, кого вы слушаете, я полагаю.

Эта конкретная тема очень ему не нравилась в трезвое утро.

— Какого рода вы похититель, мой ангел? — спросил он, чтобы сменить тему. — Что вы рассчитываете от меня получить? И собираетесь ли вы мне сказать ваше имя, или я должен называть вас просто «мадам Шанхай»?

— Смысл имеет только один вопрос. Меня зовут Сцилла.

При этом имени Марши навострил уши.

— А, так вы были когда-то прекрасной девой, превращенной потом в чудовище?

Сцилла нахмурилась сильнее:

— Что ты этим хочешь сказать?

— Греческая мифология.

Ноль реакции. Наверное, не интересуется классической литературой. Немногие интересуются.

— «Одиссея» Гомера, — объяснил он. — Сцилла была прекрасной девой, которую превратили в чудовище. Двенадцать ног в виде щупалец. Шесть голов, в каждой три ряда зубов, и бешеный аппетит на моряков. «Уж ни бессмертным, ни смертным не радует более взора» — что-то в этом роде. Такой стала бедная Сцилла, когда ее превратила волшебница Цирцея. Цирцея видела в ней соперницу в любви к одному тритону, кажется, Главку. Превратив Сциллу в чудовище, она резко понизила ее привлекательность.

Сцилла ничего не сказала. Марши никак не мог бы сказать, что она думает — если думает. Кофе у него остыл, и он отпил глоток. Потом спросил:

— А вам кто-то дал это имя?

— Брат Кулак, — ответила она, почти сразу смутившись. С ее лица исчезло всякое выражение, и она лишь смотрела невидящими глазами мимо Марши, как робот, попавший в обстоятельства, не предусмотренные его программой.

Ему стало несколько любопытно, и бренди начало создавать знакомое уютное жужжание в голове; и Марши откинулся в кресле посмотреть, что будет дальше.

«Брат Кулак».

Имя его было центром всей жизни и действий Сциллы. Она произносила его миллион и больше раз. Но когда она назвала его в ответ на вопрос неверного, на вопрос, который никто никогда ей раньше не задавал, — внезапно ее охватила выворачивающая двойственность, твердое самоощущение вдруг натянулось в разные стороны, бросив ее посередине.

Она всегда была Сциллой.

Мне дал имя Брат Кулак.

Она была ангелом.

[размытое мелькание лица. Маленького. Белого. В… зеркале?]

Она служит Брату Кулаку.

[другое лицо. Побольше. Красивое. ] (Я люблю тебя, Ангел. Люблю тебя.)

Брат Кулак изрекает Волю Господа.

(Помни, Ангел, я люблю тебя. Люблю тебя.)

Голос его — голос Бога. Слова его — слова Бога.

(АНГЕЛ МЕРТВА. МЕРТВА. ТЕБЯ ЗОВУТ СЦИЛЛА. СЦИЛЛА. ТЫ АНГЕЛ. АНГЕЛ. ТЫ БУДЕШЬ ЛЮБИТЬ МЕНЯ. ЛЮБИТЬ МЕНЯ. ТЫ БУДЕШЬ ПОВИНОВАТЬСЯ МНЕ. ПОВИНОВАТЬСЯ. КТО ТЫ?)

Ангел! — безмолвно крикнула она, пытаясь заглушить дикую какофонию голосов у себя в голове. Она всегда была ангелом Сциллой! Все остальное — обман!

Жизнь есть бесконечный бой против лжи и обмана, рождаемых силами тьмы, дабы заманить слабых верой и духом прочь от Единого Истинного Пути.

Об этом Брат Кулак предупреждал ее тысячу раз. Грех и зло повсюду, они проникли в плоть и кровь каждого человека. И даже ангел — достаточно человек, чтобы стать их добычей.

Ее одолевали сомнения. Не слаба ли она для задачи, которую дал ей Брат Кулак?

Он велел ей покинуть свое место рядом с Ним. Приказал оставить безопасный Эдем Ананке и отправиться в Мир Профанов, чтобы доставить к Нему этого неверного Марши. Бесовское искушение оспорить Его указ было невыносимым. Оставить Его незащищенным и уязвимым — это было против всех ее инстинктов.

Но он был Брат Кулак, а она — ангел Его. Воля Его должна быть исполнена. Неповиновение — чернейшее из богохульств.

И потому она покорно повиновалась, приказ разрешил конфликт.

Разрешил, но не уничтожил. Она покинула дом и рискнула жизнью и душой, чтобы захватить Марши, но конфликт тлел угольком сомнения глубоко в тайниках ее сердца.

Угольком, который заставлял гадать, какая может быть польза Ему от пьяницы-неверного. А это вело к мысли…

Не мог ли ошибиться Брат Кулак?

Эта мысль отозвалась судорожным взрывом боли и тошноты, скрутившим внутренности, как смертельный яд. Тело ее напряглось, каждая мышца превратилась в дрожащий узел. Чашка в ее руках разлетелась вдребезги, когда руки сжались в кулаки.

Спазм отпустил, и вслед за ним в голове у нее зазвучала литания. Мужской голос, неизбежный голос ее совести. Она в слепом повиновении заставила себя подняться на ноги.

Она проявила слабость веры. Она усомнилась. Не только в себе, но и в Нем — совершенном слуге Господа. Она совершила тягчайший грех.

И потому должна принести покаяние.

Марши видел, как Сцилла окостенела подобно стальному стержню, зеленый глаз закатился под лоб, так что остался виден только белок, и прочная керамическая чашка в ее руке разлетелась яичной скорлупой. Сначала он решил, что это большой эпилептический припадок.

Но она через мгновение стряхнула оцепенение, сделала глубокий вдох и вскочила на ноги. Мимо него скользнул взгляд пустой линзы, заменявшей ей глаз. Второй глаз, необычного глубоко-зеленого цвета, напоминавший ему другую женщину, другое время, другую жизнь, расширился и глядел неподвижно.

Она тяжело, как робот, прошла к середине палубы и упала на колени. Раздался двойной металлический щелчок. Серебристые скобы на ее руках расцепились и повисли свободно. Она сняла их, положив так, чтобы легко дотянуться.

Из сумки, висящей у нее на бедре, она достала матовую металлическую коробочку размером с ладонь и нажала защелку. Оттуда выпрыгнули два витых провода. На конце каждого из них блестела длинная металлическая игла.

Она повернула руки ладонями вниз. Марши заметил, что под снятыми скобами обнажались на каждой руке пятнышки свободной бледной кожи, обрамленной серебром. Испещренное татуировкой лицо стало совершенно пустым; Сцилла глубоко вогнала иглу сначала в одну руку, потом в другую. Только узлы челюстных мышц выдавали ее боль.

Подключенная теперь к коробке, она поставила эту коробку между колен и положила на нее руки. После долгой паузы она наклонилась вперед, перенося тяжесть тела на локти и кисти. Коробочка низко и странно зажужжала.

Руки Сциллы напряглись и окаменели. Спину, все тело скрутило как клубок проволоки, когда по ней, как по проводу, потек ток из одного электрода в другой. Сцилла откинула голову назад, челюсти сомкнулись, не выпуская то, что могло бы стать криком.

Эту пытку она продолжала, пока можно было медленно посчитать до десяти, потом прекратила. Пробормотав долгую монотонную молитву, она снова припала к коробке.

Марши передернулся и отвернулся.

Было очевидно, что она себя наказывает. Откуда-то из темного угла памяти всплыл термин: самобичевание. Обычно это значило, что кающийся бьет себя плетью, пока не начнется кровотечение. При таком экзоте бичевание бессмысленно, пусть она бьет себя хоть цепью длиной в собственный рост.

Зачем она это делает? Он глядел в чашку, будто рассчитывая найти там ответ, потом пожал плечами и допил кофе. Налил себе снова, на этот раз чистого бренди.

Его внимание привлек задушенный стон Сциллы. Она ловила ртом воздух, на татуированном лбу выступила испарина. Все ее тело трепетало, как в параличе, нервы отдавали бессмысленные приказы, мышцы подергивались от перегрузки. Она решительно выставила челюсть — было ясно, что она собирается снова терзать себя.

Если бы Марши и без того не знал, что находится в руках безумной, это было бы неопровержимое тому доказательство. Безумной, которая мнит себя ангелом, из тех, кому даются Откровения. В ее власть он и попал.

Я должен ее остановить, — шепнул голос в голове.

Он не шевельнулся. Не было смысла даже пытаться. Пока она в этом экзоте, она может быть кем хочет и творить что хочет. Это он знал по собственному опыту.

Когда-то в годы интернатуры в военном госпитале ККУ ООН он видел, как десантник в таком экзоте схватился с танком «Огр», причем его наручные скобы были отключены, чтобы уравнять шансы. Превращение боевой машины в дымящийся металлолом заняло у десантника двадцать одну секунду.

Марши понимал, что должен перепугаться до смерти.

Но на самом деле он мало что чувствовал.

Задумчиво отпив бренди, он подумал, не дошел ли он до точки, где ему уже все равно, будет он жив или нет.

Интересный вопрос. Нет, он так не думал. Если судить по существу, то настоящая ситуация не слишком отличалась от обычной рутины. Может быть, место назначения будет не то, которое изначально для него планировалось, но никаких радикальных изменений не произошло. Уже несколько лет всеми его перемещениями командовал кто-то другой. Кто-то другой решал, где он будет применять свое особое искусство и для кого.

Здесь, несомненно, было просто больше того же самого. Да, на этот раз командовала маньячка в броне, но по всему, что ему было известно, и до этого его маршруты определялись бросанием монет, костей и гаданием по птичьим внутренностям.

Когда его работа будет сделана, ему снова покажут на дверь, сунут в ту же старую игру, как бесконечно передвигаемую пешку в бесконечной партии, где огромной доской правила Белая Королева. Звали ее — Смерть, и те паты, которые он ей ставил, не имели значения и бывали забыты уже к концу дня. Не имеющие последствий мелочи, как светлячки в пустоте или отпечатки пальцев на стекле.

Он вел эту игру, но по Правилам Выживания: апатия — спасение от безумия, участие — поцелуй смерти.

Правая рука Марши коснулась серебристого значка у него на сердце. Металл все еще сиял, хотя его сверкающее обещание затмилось. Он поймал себя на воспоминании, как согласился отдать ту небольшую самостоятельность, которой еще пользовался.

Он вернулся туда, где все это началось. На исходную клетку.

Метрового размера копия значка Марши висела на оформленной под дерево стене позади стола д-ра Салваца Бофанзы; под ней на черном фоне золотом был написан вензель Медицинского Института Бергмана. Пристальный взгляд мог бы заметить над штрихами и закруглениями патину пыли.

Сидящий за столом приземистый чернокожий средних лет печально улыбнулся Марши:

— Я бы предложил тебе выпить, старина, но пришлось бросить. — Он похлопал себя по животу. — Дырки проело в баке.

Марши, садясь, состроил сочувственное лицо:

— Да, Сал, прискорбно.

Бофанза пожал плечами:

— Все не так плохо. Я об этом жалею, только когда хочется поддать. — Улыбка его исчезла. — Ты, наверное, гадаешь, зачем я тебя вызвал.

— Я надеялся, для того, чтобы мы как следует отдохнули с тобой за счет твоих представительских, — ответил Марши в попытке поднять настроение.

Сал закатил глаза:

— Хотелось бы. Нет, пришлось тебя позвать, потому что сложившееся положение вещей не совсем удовлетворительно.

Марши обозначил иронический поклон:

— Вы все тот же выдающийся мастер преуменьшений, господин директор.

Он прибыл в институт и обнаружил, что тот почти покинут, осталась только горсточка персонала. Коридоры тихи и пусты, атмосфера запустения ощущается чуть ли не на ощупь. Марши охватило ощущение черного пессимизма, но он надеялся, что встреча со старым другом поднимет настроение. Одного взгляда на Сала хватило, чтобы эти надежды сдохли на месте.

За четыре года, что Марши его не видел, Сал Бофанза постарел на десять. Блестящая эбеновая кожа потеряла блеск, и он, казалось, сморщился и усох в ней. На месте прежней буйной спутанной черной гривы остались редеющие кудри цвета соли с перцем. Тело погрузнело и раздалось, но лицо исхудало, и на нем было решительное и отрешенное выражение капитана тонущего корабля. Увы, для директора Медицинского Института Бергмана это было неприятно точное сравнение.

На лице Сала мелькнула неуверенная улыбка.

— Пытаюсь. Факт тот, что мы уже утонули. Когда впервые появились проблемы и стали доходить вести, что наш первый посев будет и последним, по крайней мере на время, я выходил из себя. Теперь я рад. Иисус умел исцелять и был распят за свои хлопоты. Вас, ребята, еще никто не вздергивал на столб, но меня не удивит, если в конце концов до этого дойдет.

Сал вышел из-за стола и стал расхаживать по кабинету. Марши сидел, развалившись в кресле, и терпеливо ждал. Он знал, что Сал к чему-то клонит. Может быть, к новым плохим вестям.

— Это меня по-настоящему достает, — заговорил Сал с отвращением в голосе. — Руководство системы использует вас, когда у них нет другого выхода, но до того и после того обращается с вами как с париями. Ходят слухи, что стать бергманским хирургом — это поцелуй смерти. Даже если приостановить программу, это не поможет. У нас уже два года нет новых запросов и заявлений.

— Это, наверное, к лучшему. — Видишь, и Марши тоже может преуменьшать. Так, теперь к тому, чего он сильно опасается. — Я слышал, что Сара-Лин Нефф, Джозия Два Дерева и Грейс Накамура покончили жизнь самоубийством. Это правда?

Три из тридцати пяти. Не назовешь положительной тенденцией.

Лицо у Сала обвисло, с него исчезла злость.

— Правда. И Иван Колинский тоже.

Четыре. Марши грустно покачал головой:

— Это были чертовски хорошие доктора.

Иван был неисправимым любителем грубых шуток. Однажды он «одолжил» один из протезов Джозии, когда тот оперировал, и заменил его шоколадкой в фольге. Какое было у Джозии лицо…

Легче было представить себе, что он притворяется мертвым, чем на самом деле мертв. Эти четверо — да и все тридцать пять — были так полны жизни, так излучали энергию и идеализм. Так преданны Клятве Целителя и врачеванию, что рискнули всеми своими надеждами на переднем крае медицины. Да, рискнули — и стали в этом процессе чужими ей.

— Лучшие, — согласился Сал грустным голосом. — Хуже всего смерть Ивана. — Он прикрыл глаза. — Частично это наша вина. Мы его привезли сюда, когда он ввел себе почти смертельную дозу наркотика на станции Кассандра. Пришлось заставить его перестать практиковать. Он стал слишком много ошибаться, чтобы можно было ему доверять.

Бофанза посмотрел на свои руки, будто видел на них кровь Ивана.

— Он ввел себя в транс, отложил протезы и остановил свое сердце. Оставил записку. Там говорилось, что способ, которым он должен был практиковать, убивал его по капле, но без него он ничего не стоит и ему не для чего жить.

Он поднял глаза на Марши, влажные и полные муки.

— Он сказал, что знает, почему мы заставили его прекратить, и не винит нас. Он… он нас благодарил.

— У вас не было выбора, — подсказал Марши, хотя знал, что никакие слова не облегчат боль Сала.

Старый друг молча кивнул, потом сказал:

— Это убивает вас всех. И я это знаю.

Марши заставил себя сесть прямо.

— Да, и это знание грызет тебя заживо. Но я сомневаюсь, что ты вызвал меня лишь для того, чтобы мы с тобой сравнили наши ложа из гвоздей. Что случилось?

Сал с видимым облегчением сменил тему. Он присел на угол стола, принимая серьезный и деловитый вид.

— Медуправление выдвинуло идею, которая может оказаться лучшим выходом из безнадежной ситуации. Каждому из вас будет придан быстроходный курьерский корабль ККУ ООН, личный корабль. Больше не будет зависимости от расписания регулярных рейсов. Корабли полностью автоматизированные. Мы на этом конце будем обеспечивать снабжение и разработку маршрутов. Понимаешь, Медуправление согласно, что ваше умение слишком ценно, чтобы расходовать его зря. То, что вы умеете, все еще требуется…

— В отличие от нас. — Марши мысленно взвешивал идею. — Таким образом мы обслужим больший регион. Владение собственным кораблем даст нам хотя бы иллюзию, что у нас есть свой угол, так?

Он смотрел, как старый друг ответил кивком, и постарался изо всех сил рассматривать только позитивные стороны этой идеи.

— Может быть, это даже улучшит нашу репутацию. Мы будем в постоянном движении ради служения благой цели, а не потому, что нас любят как ленточных глистов. Мы будем как «скорая помощь», вылетающая по вызову в медвежьи углы. — Он пожал плечами. — Почему бы и нет? Хуже от этого быть не может.

Напряженное лицо Сала наклонилось ближе:

— Это все равно не будет просто. Но корабли достаточно просторны для двоих…

Он не закончил фразу, оставив очевидное следствие болтаться, как крючок с наживкой.

Марши фыркнул:

— Значит, мне будет куда вытянуть ноги. — Он понизил голос и посмотрел Салу прямо в лицо. — Таким образом, мы признаем, что превратили себя в специализированное медицинское оборудование, которое подлежит доставке с места на место на основе ротации.

— Нет, черт побери, это неправда! — отрезал Бофанза. — Ты целитель, Гори! И чертовски хороший целитель! Ты и прочие бергманские хирурги были самыми талантливыми, самыми преданными делу врачами…

— Были — правильное слово, Сал. — Марши говорил мягко, но со стальной уверенностью. — Я был доктором. Я помню, как это было. Доктора не вызывают кошмаров у пациентов. При случайном взгляде на доктора пациенту не грозит смерть. Доктора лечат людей. Я годами не вижу своих пациентов. Это не люди, это случаи. Болезни. Травмы. Ранения. Бессознательные поломанные машины из плоти. — Он ударил себя в грудь. — Я знаю, кем я стал. Просто механиком по мясу. Вот и все.

— Нет, — упорно возразил Сал. — Это неправда.

— Чушь! — заорал Марши, хлопнув ладонями по подлокотнику кресла с такой силой, что треснул облицовочный пластик.

Он понял, что злится, но не на Сала, у которого было своих хлопот достаточно и без того, чтобы превращать его в боксерскую грушу для сброса эмоций.

— Извини, — сказал он, вставая, чтобы положить серебристую руку на плечо Сала. — Это не на тебя я злюсь. Просто на то, как все обернулось.

— Имеешь право, — слабо отозвался Сал.

— Все мы имеем право.

В каком-то смысле из них из всех самый трудный путь выбрал Сал. Марши улыбнулся и сжал его плечо.

— Я помню, как ты провалил последний тест, — сказал он. — Тебе не разрешили отдать руки. Я помню, как ты был расстроен. Уязвлен.

Он покачал головой:

— В программе уже было много горячих мест, много противоречий насчет того, что мы пытались сделать. Все думали, что мы сошли с ума, и, быть может, так оно и было. Я понимаю, как было бы тебе легко отречься от нас и от того, что мы делали, и тогда тебе было бы легче смириться с провалом последнего теста.

Он подумал, смог бы он проявить хоть в половину такой дух и класс, как Сал тогда.

— Но ты так не сделал. Ты продолжал верить в то, что мы пытались сделать. Твой выбор был еще труднее нашего — остаться и помочь нам воплотить мечту, которая тебя отвергла.

— Ты и не знаешь, как я был близок к тому, чтобы все бросить, — тихо признал Сал.

— Но ты не бросил, и теперь ты здесь командуешь. Мечта тебя отринула, но ты все равно продолжал ей служить. С тех пор это не стало ни приятнее, ни легче, но ты остался здесь. Ты все еще пытаешься претворять ее в жизнь.

Марши поглядел на эмблему на стене, вспоминая надежды, которые она символизировала, гордость, которую он всякий раз при виде ее испытывал.

— Оказывается, не мы были теми, кому повезло. Мы приобрели невероятное умение, но в этой сделке потеряли все. И все же мы продолжаем делать все, что можем, потому что ничего другого у нас не осталось. Мы все еще можем приносить пользу, и кто знает, быть может, когда-нибудь…

Марши уронил руку с плеча Сала, глядя, как тот обдумывает эти «быть может» и «когда-нибудь».

— Я готов принимать вещи такими, каковы они есть. Такими, какими они, кажется, должны быть. Либо так, либо сдаться окончательно. Может быть, эта идея с кораблями поможет, хотя у меня есть сомнения. Готов попробовать, потому что мне терять нечего. Но есть одна вещь, старый друг, которую я тебя прошу для меня сделать. Для всех нас, бедняг, которые будут мотаться по вселенной в полном одиночестве.

Бофанза посмотрел ему прямо в глаза:

— Назови ее.

— Запомни нашу мечту ради нас, Сал. Сомневаюсь, что мы сможем удержать о ней память. Ищи способ, чтобы она в конце концов стала реальностью.

Бофанза торжественно кивнул, спрыгнул со стола и обнял Марши, притянув близко и держа крепко. Это и был ответ.

Марши напрягся и чуть не оттолкнул его. Но тут же отпустил мышцы и обнял старого друга в ответ, ощущая его силу и убежденность и позволяя себе вспомнить, каково это, когда ты кому-то небезразличен.

Рука Марши упала.

Так и началось его бесконечное мотание от работы к работе. Никакого дома, кроме корабля, и путешествие, которому не видно конца.

Он был пленником в этом корабле задолго до того, как Сцилла захватила и его, и корабль. Она, как и все, только хотела использовать то орудие, в которое он превратился.

Она все еще молилась, но, кажется, перестала себя пытать. Как бы она ни была поглощена, Марши не сомневался, что она немедленно очнется, если он попробует подойти к ней или к управлению кораблем.

Но он ничего такого не планировал. В этом не было смысла.

Его переставляли на другую клетку. Но на доске все оставалось по-прежнему, как было уже много лет, и показывалось всегда одно и то же. Игра не менялась, выиграть ее было нельзя. Так какая ему разница, кто, где и зачем?

Есть ли разница между безразличием и поражением?

Безразличие — пустая чашка. Поражение — это когда чашки просто нет.

Он глянул вниз. Чашка была пуста, спирт в ней кончился.

Поэтому он ее наполнил.

И улыбнулся про себя.

Видишь, как легко управлять твоей жизнью?

— Что это?

Марши удивленно поднял глаза:

— Что?

Сцилла села на стул напротив него, с отвращением разглядывая его тарелку.

— Вещество, которое ты ешь.

Он отложил в сторону настоящую книгу — отличное переложение Гомера прозой М. А. Зека, которую он читал за ужином. Целый день он только и делал, что пил и читал. Похитительница перемещалась так тихо, что вскоре он вообще забыл о ее существовании.

Обругав себя за то, что он плохой хозяин, Марши решил уделить хоть какое-то внимание своей гостье.

— Это бифштекс, — показал он вилкой. — Не настоящий, но вполне терпимая имитация. Это печеная картошка. Вот это желтое сверху — сырный соус, зеленый горошек и чеснок. Полагаю, чеснок и картошка настоящие, но сомневаюсь, что сыр видел когда-нибудь корову ближе, чем этот бифштекс. Зеленый горошек настоящий и грибы тоже.

Сцилла выслушала все это, нахмурив брови.

— Это не может быть настоящей едой, — объявила она. — Не понимаю, как ты можешь есть такие вещи.

— Имитация бывает неплохой, если она хорошая. — Он усмехнулся неуклюжести своей фразы. — Хотите попробовать?

Ее нос сморщился в отвращении.

— Нет. Я ангел. Я не ем человечьей еды, даже если бы у тебя на тарелке лежала настоящая еда.

Марши сделал глоток вина.

— А как бы вы описали человечью еду? — Это должно быть интересно.

— Это густая зеленая жидкость в больших синих бочках. Выдается по две миски в день на одно лицо.

Как это говорил Сал, когда встречался с человеком, уверенным в какой-нибудь бессмыслице? «Ты откуда, сынок? Из Найроби, мэм. Разве не все оттуда?»

— Две миски зеленой жижи в день. И это каждый, говорите, так ест?

Описанное ею было похоже на простейший водорослевый корм уровня выживания. Стабилизированный распад, должное содержание питательных и волокнистых веществ, а вкус такой, как и можно ожидать от обогащенного пастеризованного прудового ила.

— Конечно.

— Я имею в виду, каждый и повсюду?

— А что еще им есть?

— Ну, например, что-то вроде того, что ем я.

Татуированные губы Сциллы сжались крепче.

— Это не еда.

Он снова рассмеялся:

— Что и требовалось доказать. Десять-ноль в пользу дамы в серебряной безрукавке. — Он подцепил кусок бифштекса и отправил в рот. — А что тогда едите вы? — проговорил он, прожевывая. — Ангельские пирожки?

Зеленый глаз опасно прищурился.

— Ты надо мной смеешься?

До Марши дошло, что попытки с ней пошутить так же безопасны, как тыканье в груду пороха зажженной спичкой.

— Ни в коем случае, — произнес он, стараясь сделать самое искреннее лицо.

— Ладно, — ответила она неохотно. — Я ем манну.

Конечно, что же еще?

— Что ж, тогда вы там, где нужно.

Она уставилась на него:

— Объясни.

— Манна ведь падает с неба? Чем, с точки зрения Земли, является космос. Здесь должен идти постоянный град этого вещества.

Резкое качание головы.

— То, что ты говоришь, не имеет смысла.

— Похоже на то. Мне бы надо язык подрегулировать. — Он отпил еще вина — на случай, если проблема в том, что язык пересох.

— Манна заключается в контейнере. — Она полезла в сумку и достала фольговый пакет. — Вот ее порция.

— А, пайкеты!

Сцилла наклонила голову, и свет заиграл на серебре, которое покрывало все, кроме ее лица.

— Пай… кеты?

— Сокращение для пайковых пакетов, к паяльникам не имеет отношения. Ваш экзот способен обрабатывать все ваши отходы, если их свести к минимуму. Жидкости — пот, моча и прочее — не составляют проблемы. Они утилизируются, излишки вентилируются наружу в виде водяного пара. Твердые отходы труднее в обработке. Пайкеты сбалансированы по питательным свойствам, но дают крайне мало отходов. Если вы едите только их, то экскреция необходима не чаще, чем примерно раз в месяц?

Сцилла посмотрела на него мрачно.

— Я — ангел, — сказала она наконец. — И не делаю грязь, как люди, — добавила она чопорно.

— Разумеется, нет. У вас в кишечнике есть колония нановирусов, которая перерабатывает все, что пропускает пищеварительная система. Но каждые тридцать дней или около того этот колпак, — он показал вилкой на выпуклость у нее на бедре, — открывается. Внутри находится ромбовидный брусок серого вещества, которое вы выбрасываете.

Сцилла только смотрела на него пристально, и ее исчерченные губы сжались в ниточку, зеленый глаз был холоден почти как линза, заменявшая другой.

— Как, я прав? — спросил он. Она встала, схватив пайкет.

— Я не могу с тобой разговаривать, — резко сказала она и быстро вышла.

— Это очевидно, — тихо сказал он, глядя, как она направляется к дальней стене каюты и садится к нему спиной.

Он осушил бокал, взял книгу и стал дальше читать и есть. Он не обращал внимания на нее, а она на него весь этот вечер и большую часть следующего дня.

Чем ближе подлетали они к Ананке, тем раздражительнее становилась Сцилла, тем нетерпеливее ждала, чтобы это ужасное задание наконец кончилось. Осталось выдержать только двадцать часов.

Сцилла сидела одна в камбузе, чувствуя себя так, будто ее ввергли в Чистилище. Ее подопечный впал в ступор и не отвечал. Таким он был уже два последних дня — молчал и вонял алкоголем.

Все же она не решалась ослабить бдительность. Неколебимость — одно из определяющих свойств ангела. Два дня в обществе этого пьяного и безмолвного слизняка при постоянной готовности к действию, которого не требовалось, довели ее до крайнего раздражения.

Полет с Ананке в старом разбитом рудовозе занял десять дней, но это куда более быстрое возвращение казалось намного дольше. И все из-за него.

Сначала она пришла к выводу, что этот Марши внутри мертв. Люди, чей дух сломан, на Ананке встречались часто; не у каждого хватало веры и внутренней силы, чтобы идти по крутому трудному пути к совершенству. Его загадочные и иногда саркастические комментарии были всего лишь эхом того, чем он был когда-то, — как призрачные данные от стертой программы. Она определила его как всего лишь пустую оболочку. Любой отклик на стук — всего лишь эхо.

Но вечером второго дня это мнение пришлось вынужденно пересмотреть.

Он лежал в койке, читая, слушая музыку, и постоянно, как всегда, пил. В то время как любой другой в ужасе смотрел бы на нее, ни на краткий миг не забывая, что находится в присутствии ангела, он, казалось, совсем о ней забыл. Это было неправильно, противоречило всему, что ей было известно. Это ее терзало, но пока он не пытается восстать против ее власти над ним, она мало что могла сделать.

Скука заставляла ее расхаживать по палубе единственного помещения корабля. Дома на Ананке всегда было, что делать. Служить Брату Кулаку. Охранять стадо. Надзирать за рабочими. Преследовать кощунство. Здесь она была лишена любой работы или отвлечения.

Беспокойный взгляд ее упал на шкафчик наверху, который она не помнила по обыску корабля в поисках оружия. Поэтому она отомкнула дверцу, чтобы проверить.

Там, внутри, тщательно закрепленная универсальными держателями, стояла обожженная глиняная скульптура. Освободив ее от зажимов, Сцилла сняла ее, чтобы посмотреть получше.

У Брата Кулака были такие предметы. Симпатичные вещицы, некоторые из них наполненные странным чем-то, что она умела чувствовать, но не умела до конца понять.

Этот предмет был красиво сделан и излучал грубую силу эмоций, которая застала ее врасплох. Резкие черты ее лица стали мягче, пока она смотрела на предмет у себя в руках в растущем удивлении.

Предмет изображал двух людей, которые начали делать что-то вместе. Но мужчина отступил в сторону, печально глядя вверх на то, что они начали и не закончат никогда. В руках, которые обрывались сразу ниже локтей, он держал ребенка. Недостающие руки лежали у его ног. Ребенка и обрубки рук он поднимал вверх к своей работе с выражением, которое она хорошо знала, — с мольбой.

Женщина была высокая и тонкая. Она скорчилась на земле подле него посреди разбросанных инструментов. Лицо ее было полно такого стыда, потери и ярости, что Сцилле было неспокойно на него смотреть. Женщина отвернулась и от мужчины, и от работы, которую они вместе начали.

А то, что они делали, — это были двое обнявшихся людей. Хотя они были вылеплены грубо и неполно, Сцилла увидела, что у мужчины было лицо Марши. А держал он ту женщину, которая сидела на земле.

Она нахмурилась, вместе с незнакомыми эмоциями, вызванными скульптурой, поднялось беспокойство. Что-то в этой глиняной вещи притягивало ее, и это же что-то отталкивало. Она порождала какую-то подспудную тоску, которой Сцилла не могла бы определить. Невольно возник вопрос: что ее пленник делает в этой скульптуре и почему ее прячет? Она позвала его по имени, повернувшись к нему.

Когда он увидел ее и то, что у нее в руках, лицо его страшно и бескровно побелело. Он издал придушенный мучительный то ли всхлип, то ли рычание и бросился на нее, скрючив серебряные пальцы.

Нетрезвость его подвела. Когда ноги его коснулись палубы, он споткнулся и рухнул на колени.

Сцилла уже собралась, чтобы его отбросить, ангельская реакция замедлила время, и оно медленно ползло, пока она ждала, что он встанет и набросится на нее. Сциллу охватило предвкушение, горячее и радостное. Наконец-то возможность занять подобающее ей место, а ему показать его место!

Не судьба. Он остался там, где упал, скорчившись жалкой грудой. Потом начал рыдать, умоляя ее не ломать то, что было у нее в руках. И повторял одно и то же имя: Элла.

Ангел Брата Кулака теперь знала, что нашла против него оружие, брешь в сплошной броне его апатии. Это было хорошо.

Но по какой-то причине, смысл которой от нее ускользнул, она вернула предмет в нишу, пряча с глаз долой беспокоящее ее присутствие.

Потом она сказала ему, что поставила вещь на место, и обещала ему, что не будет ее ломать.

Обещала.

Как она могла такое сделать? Что с ней случилось?

От этих вопросов было не уйти. Они преследовали ее в часы бодрствования и не оставляли в снах, когда она сворачивалась в углу и ставила сигналы предупреждения, чтобы разбудили ее, если он подойдет ближе трех метров. Он этого и не делал — по крайней мере во плоти. Сон ее был тревожен и беспокоен, и в сновидениях он свободно вторгался в это пространство.

Такого внутреннего беспокойства она не знала никогда. Ощущение своей сущности и назначения больше не заполняло ее, как когда-то, уверенностью полной и неколебимой, как ее серебряная кожа. И чем больше она с ним билась, тем было хуже. Как утечка воздуха, это началось с булавочного прокола, когда Брат Кулак послал ее привезти этого человека, и все усиливалось с тех пор, как она его нашла. Только утекал не воздух, а ее внутренняя сущность.

В нем дело, думала она мрачно, глядя, как он пьет очередную рюмку и что-то про себя бормочет. Он не боится ее, хотя от одного ее взгляда валится на колени любой житель Ананке. Ему все равно, что она держит его жизнь в своих руках. Куда она его везет и зачем — для него безразлично. Внешне он ведет себя так, будто полностью покорен и сдался ее власти.

Все равно она знала, что это не так. Но кроме того инцидента, она его не трогала. Он более не оспаривал ее статус ангела, но у нее было беспокойное чувство, что он всего лишь насмехается над ней.

Каждый раз, когда она с ним заговаривала, результатом было все растущее недовольство и замешательство. Когда она говорила о том, что точно знала как правду, он отвечал терпеливой и прощающей улыбкой, как взрослый — неправильно информированному ребенку. Почему-то от этой улыбки она сама себе казалась маленькой, слабой и глупой — это она, созданная Богом и поставленная над низшими тварями, такими, как он! Когда же она говорила другое, он отвечал другой улыбкой, от которой ей бывало абсурдно приятно.

Хуже того, он, кажется, знал о ней такое, чего ни один смертный знать не должен. Только Господин знал — это Он инструктировал ее, — что раз в месяц она должна разгружать себя от физического проявления своего духовного несовершенства. И это происходило точно так, как он описал, и из того места, которое он указал. Как он мог такое знать?

По временам она думала, что он — дьявол, специально созданный и посланный, чтобы мучить и искушать ее. Любое его проявление было ей непонятно. Он был неверный, но у него были руки ангела. Он бултыхался в слабости, но в нем была сила, из-за которой почти невозможно было согнуть его ее волей.

Только у дьявола может быть такое знание или такая коварная сила. Даже само его присутствие вызывало у нее запретные мысли, заставляло сомневаться в себе и в том, что она знала как истину. Как будто его слепое безразличие превращало его в подобие зеркала, отражавшее скрытые лица ее сущности и искажавшее все знакомое до неузнаваемости.

Куда исчезла серебряная броня ее уверенности?

Каждый раз, когда она себя об этом спрашивала, ответа не было. Единственное, что она знала твердо, — ее единственное спасение лежит в возвращении туда, где ей надо быть — рядом с Братом Кулаком. Он снова сделает все правильным, как тогда, когда Он…

Сцилла нахмурилась, услышав еще один шепот почти-памяти в голове, дразнящее, невозможное воспоминание о времени, когда она еще не была ангелом, когда…

Серебряные пальцы ее впились в крышку стола, твердый пластик сморщился, как бумага. Зачерненные губы стиснулись в твердую тонкую линию.

Заблуждения. Отовсюду, даже изнутри.

Не меньше, чем беспокоил ее этот Марши, угнетала отдаленность от Эдема Ананке, от любви Брата Кулака, отдаленность, которая подвергла ее всем этим сомнениям и заблуждениям. Он не должен был…

Человеческий глаз Сциллы зажмурился, она задрожала от того, как легко такое богохульство проникло в ее ум. Как могла она пасть в эту бездну запретных мыслей и порочности? Как могла столь загрязниться ее душа?

Она должна подвергнуться покаянию. Это знание — эта заповедь — гудела в ее мозгу как голос, голос Бога. Он оглушал. Он был неотвержим, как потребность дышать.

Но что-то внутри сжалось в отрицании, как ее серебряные кулаки.

Нет. На этот раз покаяния не будет. Если она не выдержала испытания на твердость веры, так тому и быть. Здесь не только ее вина.

Отвержение заповеди покаяния вызвало интенсивную физическую боль, муку, сравнимую с той, что причиняла молитвенная коробочка. Выдержать ее — своего рода епитимья. И осознание этого помогло ей вынести муку отвержения заповеди, терзавшую ее нервы.

Усомнившийся ангел изгонял жгучую боль, пока она не миновала, и терпел несколько часов после этого стихшую муку, считая секунды до возвращения на Ананке, и каждая секунда казалась вечностью.

Через пять дней после того, как Марши обнаружил ангела у себя в комнате, он прибыл на Ананке. Это была одна из мелких внешних лун Юпитера, неправильной формы груда камня диаметром чуть больше двадцати километров. Экран на главной панели показал ее приближающееся несимпатичное лицо. Марши едва ли даже глянул на нее. Все его внимание было поглощено неприятным спуском в угрюмую пучину трезвости.

Ананке явно не было дружелюбным поселением. На подлете по коммуникатору пришло сообщение, предупреждающее, что посадка не разрешена ни при каких обстоятельствах. Весь привозимый и увозимый груз должны быть оставлены у орбитального порога.

Сцилла задала команду отмены, которая позволила им все же сесть. Она ему сообщила, что это первый посторонний корабль за семь лет, которому это разрешено. Почему-то он не чувствовал, что ему оказана честь.

Они прошли через открытый купол на рябой поверхности Ананке и вошли внутрь. Заслонки за ними захлопнулись, как челюсти огромного капкана, оставив их в узком каменном тамбуре. Поскольку луне было придано некоторое вращение, внутрь — это было наверх. Желудок Марши придерживался другого мнения.

Когда они остановились, потрепанная шлюзовая труба со следами частого ремонта прилипла к шлюзу корабля, как безглазая минога. Шлюз начал откачку воздуха, мигнул оранжевым и остановился. Ему нужно было подтверждение согласия на плохое качество наружного воздуха, иначе он не мог дальше действовать. Показания давления были на грани приемлемости. Чуть ниже — и ему со Сциллой понадобилось бы принимать антиаэроэмболики, чтобы предупредить кессонную болезнь.

Наконец дверь шлюза с шипением открылась. Марши наморщил нос и отшатнулся от волны вонючего спертого воздуха. Сцилла нетерпеливо подтолкнула его сзади.

У Марши за последние два года все сильнее вырабатывался страх выхода из корабля. Что еще ухудшало дело, принятая сегодня утром для изгнания алкоголя таблетка детокса вызывала чувство вывернутости и омерзительной трезвости, резко обострив чувства и превратив нервы в перегретые оголенные провода.

Он стоял у порога, чуть не давясь вонючим воздухом и на грани гипервентиляции. Все инстинкты требовали закрыть люк и убираться отсюда к чертовой матери.

У Сциллы было другое мнение. Она толкнула его вперед.

— Иди, иначе я тебя потащу.

Он сгорбился. Сделал глубокий вдох. Заставил себя шагнуть из шлюза и потащиться по скрипучей трубе, крепко вцепившись серебристыми руками в перила. Естественное притяжение Ананке было пренебрежимо мало. Почти все малые луны и астероиды закручивали, чтобы создать подобие гравитации. Здесь, кажется, этот процесс начали, но не довели до конца. Гравитация была всего в одну десятую «g», что было, с точки зрения Марши, слишком уж близко к свободному падению.

В его корабле с помощью ускорения и вращения почти всегда поддерживалась сила тяжести около половины «g». В госпиталях бывали секции нулевой и низкой гравитации, но хирургические процедуры выполнялись всегда при силе тяжести не меньше половины нормальной. Секс в невесомости — это, быть может, и удовольствие, но хирургия в таких условиях — это кошмар. Кровь не течет, а покрывает все вокруг толстым слоем краски.

Труба кончилась воздушным шлюзом, достаточно большим для обработки грузов. И внутренняя, и внешняя двери были открыты. Сцилла провела его через них на широкий и неглубокий пандус, ведущий в искусственную пещеру, которая служила приемным ангаром.

В холодном и тускло освещенном отсеке стояли человек семь-восемь, которые трудились над разгрузкой орбитального контейнера. Сначала медленно, потом все быстрее они бросили работу и поспешили к нему. Что-то в их движениях напомнило ему уличных нищих, которых он видел на Земле в городе под названием Калькутта, когда ему было двадцать лет.

Они приблизились. Глаза Марши все еще не привыкли к полумраку, как вдруг из-за его спины появилась Сцилла.

Люди внизу вскрикнули одновременно и рухнули на колени на каменный пол. Он повернулся и увидел, что она глядит на них, удовлетворенно кивая. На исчерченных губах было что-то вроде улыбки.

— Да, ангел Брата Кулака вернулся! — провозгласила она, и голос ее отдался от стен гулким эхом. — Встаньте и приветствуйте возвращение ее в любовь вашу!

Сцилла взяла его за руку. Люди один за другим вставали и выстраивались в две шеренги у подножия пандуса. Они склоняли головы и соединяли ладони перед грудью.

Те, кто мог.

Марши и Сцилла начали спускаться. Глаза его теперь привыкли к тусклому свету, и от увиденного холод пробрал его насквозь: у всех членов несчастного почетного караула был изможденный вид узников концлагеря. Даже лучшую одежду их нельзя было назвать иначе, как лохмотьями, хотя температура в отсеке была вряд ли выше десяти градусов.

Каждый был так или иначе изувечен.

Они поравнялись с первым в строю — изможденным чернокожим с опущенными глазами. У него не было одной ноги, и он опирался на самодельный костыль. Рука на перекладине костыля представляла собой какой-то спутанный узел. Другая рука кончалась у запястья. Лицо женщины рядом с ним представляло собой массу иссиня-красной рубцовой ткани, окружающей перепуганный глаз. Такие же шрамы покрывали ее шею и уходили под ворот рваного грязного комбинезона. Марши не надо было видеть оставшиеся несколько прядей волос на бледном покрытом волдырями черепе или дрожь всего тела, чтобы узнать симптомы серьезного радиационного поражения.

Его тянуло дотронуться и стереть эту боль, чтобы посмотреть, можно ли еще обнаружить лицо под этим ужасом, но Сцилла волокла его неумолимо мимо строя, мимо человека со сломанными и неправильно сросшимися руками, от которых казалось, что у него лишние локти. Напротив него заходилась в кашле женщина с черной кровью на губах и скрюченным артритом телом.

Кажется, его сюда привезли по серьезной причине. Здесь будет много работы.

Но зачем заставлять ее и остальных вот так стоять!

— Я понял, Сцилла, — коротко сказал он. — Если у вас здесь нет очень хорошей клиники — а это мне представляется чертовски маловероятным, — я лучше смогу лечить этих пациентов в клинике у меня на борту.

Ангел поглядела на него так, будто он заговорил на нескольких языках.

— Ты здесь в распоряжении Брата Кулака.

— То есть я должен лечить его первым? — Марши подумал про себя, что лучше бы этому самому Брату Кулаку быть действительно серьезно больным, раз он имел наглость поставить себя впереди этих несчастных.

Она помрачнела:

— Брат Кулак — Избранный Господа. От Него узнали мы, что светская медицина есть заблуждение, кощунственное оскорбление Воли Божией. Из того, что ты можешь предложить, Ему ничего не нужно. — Она безразличным взглядом окинула выстроившиеся по обеим сторонам человеческие обломки. — Эти же будут исцелены, если вера их будет сильна и повиновение их совершенно.

Она тянула его вдоль этого ряда несчастий, пока они не поравнялись с черноволосым мальчиком лет двенадцати. Обе руки его были кое-как забинтованы грязными тряпками. Одного глаза у него не было, орбита покрылась черной коркой и сильно воспалилась. Лицо мальчика пылало лихорадкой и покрылось испариной, несмотря на холод. Область вокруг глаза пылала красным и так распухла, что натянутая блестящая кожа готова была лопнуть. Под опухолью блестела слезная дорожка гноя. В воздухе стоял сладковатый запах гангрены. Второй глаз, замутненный болью и наполненный немым призывом, смотрел на Марши.

Мальчик попытался улыбнуться.

Марши попытался улыбнуться в ответ, но не смог. Как будто все клетки его тела на миг перестали функционировать и двигаться. Потом он задрожал, ощутив ярость там, где много лет уже был только холодный пепел.

Он вырвался из руки Сциллы и уставился на нее гневным взглядом.

— Послушайте, — процедил он сквозь стиснутые зубы, сочась злостью и презрением. — У мальчика сильнейшая инфекция в глазу и некроз. Если ему не помочь, он умрет, к чертовой матери. И ваш Брат Кулак — полное говно, если он…

Он не видел, как это случилось. Его ударила серебряная молния, сбила с ног, завертела, отбросила в сторону, чуть не задев мальчика, и ударила о контейнер. Там он и повис, лишившись от удара дыхания, отчаянно пытаясь набрать воздуха.

Зачаточная гравитация Ананке не успела притянуть его вниз.

Хромированной гарпией бросилась к нему Сцилла, схватила за перед рубашки керамиловыми когтями, как горстью ножей. Резким рывком она притянула его к себе. Гнев превратил ее татуированное лицо в морду китайского дракона. Дыхание ее дымилось в холодном воздухе.

— Никогда не смей так говорить про Брата Кулака, — прошипела она, и исчерченные губы отползли назад, открыв подпиленные зубы. — Моя кара не убьет тебя. — Единственный человеческий глаз сузился до блестящей щелки. Пустая линза, заменившая второй глаз, горела механической злобой. — Потому что смерть есть милосердие, а его для тебя не будет.

Она вздернула его на ноги. Марши пошатнулся, но смог устоять. Кровь из распоротой груди уже окрасила разорванную рубашку. По крайней мере он снова мог дышать и теперь жадно глотал мерзкий воздух. Он был почти приятен.

Но изрезанный когтями Сциллы Марши был больше зол, чем напуган. Он выпрямился, собрав обрывки собственного достоинства, и посмотрел Сцилле прямо в глаз.

— Ваше возражение принято к сведению, — выдохнул он. — Но я не снимаю свой тезис.

Рот Сциллы дернулся, губы открыли полную пасть ножей. Она подняла руку, выпустив теперь когти до конца, и удар должен был быть убийственным. Каким-то образом Марши смог устоять на превратившихся в желе ногах.

Но не успела она нанести удар, как по пещере ангара разнесся голос:

— Сцилла! Немедленно приведи ко мне неверного!

Это был хриплый, захлебывающийся шепот, усиленным до мощи грома. От него у Марши мурашки побежали по шее и по спине.

Калеки попадали на колени. Сцилла застыла, как истукан, и бронированная рука с когтями повисла над Марши косой смерти. Гнев и что-то еще, что Марши не мог определить, бились на пустынном поле ее лица. Пять бесконечных страшных секунд он был уверен, что она ослушается и ему предстоит умереть.

Но она вздрогнула, испустила придушенный неразборчивый звук и дала руке упасть. Потом склонила голову.

— Я слушаю и повинуюсь, Брат Кулак. — Голос ее был тихим и слабым. Испуганным.

— Еще бы. Теперь иди сюда. Я жду.

Голова ее поднялась. Она холодно поглядела на Марши, показала на дальнюю дверь и велела:

— Иди.

Марши решил не испытывать судьбу и молча повиновался. Пошел, спотыкаясь и пошатываясь, на ватных ногах.

Голову он держал высоко, изо всех сил пытаясь скрыть ужас, от которого все его тело было будто пропитано холодным формалином.

Ужасный голос все еще звучал у него в ушах. То, что его обладатель мог так легко укротить Сциллу, тоже ни о чем хорошем не говорило.

И сама обстановка не давала поводов для оптимизма. Если по тому, что он уже видел на Ананке, можно судить о том, что будет впереди, то сейчас он как раз в первом круге ада.

Не было способа предположить, какие ужасы могут ждать во внутренних кругах. Человечество (не в насмешку ли используется это собирательное существительное?) давно доказало, что когда дело доходит до жестокости и угнетения, особенно во имя религии, изобретательность его почти бесконечна.

Пойман между Сциллой и Харибдой. Та самая скала. Опасность, которую представляет Сцилла, очевидна. Что же касается Харибды в виде этого типа Кулака и Ананке…

Он узнает больше, чем хочет, и раньше, чем хочет. За ним закрылась дверь, и Сцилла толкнула его вперед.

Ясно было одно: он больше не вертится в этом старом бесконечном колесе, где топтался так долго.

Когда-то он сказал бы, что любое изменение может быть для него только к лучшему. Теперь до него начинало доходить, насколько он был бы не прав.

Металлические подошвы Сциллы тикали по укрытому сеткой каменному полу, как часовой механизм бомбы. Лицо ее было решительно и угрюмо — бастион против адской ярости конфликтов, кипящих у нее внутри.

При мысли о том, как она только что чуть не убила этого неверного, Марши, у нее стучало в голове и сводило внутренности. Не то чтобы само убийство ее беспокоило. В конце концов ужасный меч Божий для того и заточен, чтобы проливать кровь. В Его воле длить или обрывать жизнь.

Но Брат Кулак возложил на нее задачу доставить пленника невредимым. Она была в одном яростном мгновении от того, чтобы нарушить Его волю.

От неповиновения Ему. Грех ослушания был огромным и неискупимым. То, что неверный спровоцировал ее немыслимым кощунством, в этом случае значит меньше, чем ничего. Она — ангел, и ее повиновение должно быть более совершенным, чем у грешной людской плоти.

Она смотрела в спину своего пленника, глядя, как он неуверенно шагает по неровному полу в больших не по размеру магнитных шлепанцах, которые она заставила его надеть. Приходилось признать, что после всего проведенного с ним времени она и близко не подошла к тому, чтобы предсказывать его поступки или реакцию.

Она была уверена, что он полностью понимал, насколько близко был к смерти там, в ангаре, но реагировал со спокойным вызовом, который был, очевидно, только наполовину храбростью, а наполовину — его обычным непробиваемым равнодушием. И все же его гнев по поводу состояния грешников, которые для него значили меньше, чем ничего, был абсолютно необъясним.

В конце концов в нем хотя бы есть злость, может быть, даже сравнимая с ее гневом. Хорошо, что она это теперь знает. Но в нем было еще так много всякого, что все «как» и «почему» оставались неразрешимой загадкой.

Брат Кулак не открыл ей, зачем Он хочет, чтобы этого человека привели к Нему. Она не осмелилась спросить: не ей задавать вопросы о Его целях и планах. Теперь, когда этого сюда доставили, ей пришлось признать возможность, что ее господин захочет говорить с ним наедине.

И эта перспектива ее глубоко беспокоила. Марши не смирился. Ему нельзя доверять. Он может даже оказаться дьяволом, который послан повредить господину.

Брат Кулак последнее время был не совсем такой, как всегда. Он говорил, что Рука Господня тяжело легла на его плечи. Не возможно ли, что Он переоценивает свою способность управлять этим странным и непредсказуемым человеком?

Она точно свои возможности переоценила.

Одна мысль, что ее господин может быть в чем-то не прав, усилила уже мучившие ее боль и тошноту таким резким всплеском, что голова закружилась, и Сцилла чуть не потеряла равновесие. Такие мысли недопустимы. Запретны. Кощунственны.

Но по дороге домой она научилась подавлять это страдание. Она его принимала и выдерживала.

Серебряной цепью, за которую она держалась, было то, что она — ангел Брата Кулака, слуга Его и — более всего — Его страж. Его священная персона должна быть защищена любой ценой. Боль — это ничтожная плата, если вся ее жизнь и душа уже отданы этому священному долгу.

Сцилла знала, где в этом туннеле установлены спрятанные наблюдатели. Проходя мимо слепой зоны, она сунула руку в сумку на бедре и вытащила одно из своих «ушей». Это был тонкий прозрачный чип размером с ноготь, отлично подходящий для того, чтобы прятать его в домах и на рабочих местах тех, кто заподозрен в лени, слабой вере или кощунстве.

Она провела пальцем по тыльной стороне чипа, чтобы активизировать адгезивный слой, отведя в сторону Глаз Ангела на случай, если Брат Кулак наблюдает. Когда они проходили мимо следующего наблюдателя, «ухо» было надежно прилеплено к поясу пленника.

Сцилла позволила себе тайком улыбнуться. Был риск, что Брат Кулак не одобрит то, что она сделала, если узнает, но дело того стоило.

Теперь она сможет выполнить свой долг и следить за своим пленником, что бы ни случилось.

Марши было больно, и с каждой минутой все больнее.

Порезы на груди горели огнем. Спина ощущалась как один сплошной синяк. Губы распухли, как воздушные шары, а челюсть была почти выбита. Он для пробы пошевелил ею. Хотя бы не сломана.

В приемном ангаре ему повезло, и он это знал. Сцилла просто дала ему пощечину тыльной стороной руки — и вложила в удар только ничтожную долю силы. Экзот давал ей достаточно сил, чтобы снести ему голову в буквальном смысле.

Ничего себе ангел! Было бы смешно, если бы не было так трагично.

После подобострастного повиновения, которое спасло ему жизнь, он начинал видеть ее в новом свете. Может быть, она тоже пешка в той предосудительной игре, которая здесь ведется? Он склонялся к этой мысли. Кто-то — скорее всего этот персонаж, Брат Кулак — превратил ее в машину для убийства с помощью этого экзота и как-то промыл ей мозги, чтобы она считала себя ангелом. Это объясняет ее урезанную личность, ее простейшие, рефлекторные реакции.

Жаль, что на пути сюда он не потратил время на изучение спрятанной — или заключенной — за этим чудовищным лицом женщины. Но ведь ему было все равно? Такие вещи не имеют к нему отношения, так?

Конечно. И зачем думать, если можно пить? Он печально покачал головой. С тем же успехом он мог признать, что не одна она действовала по программе, простой, как ленточный червь.

Ладно, — сказал он себе, — для разнообразия перестань использовать свою голову в качестве ректоскопа. Внимательнее присмотрись ко всему в этом уцененном Эдеме. Твоя жизнь может — и наверняка будет — зависеть от твоей способности стоять на ногах. Для разнообразия.

Не то чтобы то, что он пока видел, было легко не заметить. Единственное описание для этого места было «неизбывно мрачное». Искривленные туннели, холодные и плохо освещенные, залатанная и задирающаяся на дырах сетка на полу, непокрытые стены и потолок, грубо вырезанные и кое-где осыпающиеся. Плоский пол туннеля говорил о том, что его строители собирались придать луне более сильное вращение, сделав верх и низ не просто абстрактными понятиями.

Воздух был едва пригоден для дыхания. Он не только вонял потом и плохо очищенными отходами, он, казалось, был до удушья насыщен миазмами страха, мучений, отчаяния, как воздух тюремных казематов. Не утилизированный водяной пар конденсировался на стенах, делая их сырыми и скользкими. Почти все остальная поверхность была покрыта плесенью.

Если не считать тех бедняг в ангаре, Марши видел лишь нескольких обитателей этого ужаса. Те, кого он и его конвоир встречали, либо прижимались спиной к стенам, склоняя голову и отворачивая взгляд, либо быстро скрывались из виду, как вспугнутые мыши.

Если это и был Эдем, то вроде созданного такими печально знаменитыми утопистами, как Джим Джонс, Пол Пот или Джеральд ван Хиамс. Не надо было видеть шахт, чтобы понять, в каких условиях работают эти люди; он уже видел достаточно травм, при которых любые нормальные работы были бы прекращены.

Было очевидно, что здесь человеческая жизнь дешевле грязи. Виденные им люди были явно лишены таких основных человеческих прав, как уют, свобода или достоинство. Не то место, где люди могут смеяться или хотя бы улыбаться.

Оно не было похоже и на гнездо религиозных фанатиков. Не фанатизм видел он на лицах, а страх и изнеможение. Может, здешняя игра и называется Службой Господу, но правила ее взяты из игры куда постарше, известной под именем рабство.

Уже давно Марши не испытывал ничего похожего на истинный гнев или страх. С тех пор как вообще перестал испытывать какие-либо чувства.

К его большому удивлению, оказалось, что механизм таких эмоций все еще действует, и ржавые колеса раскручиваются все быстрее и быстрее. Он был как аппарат, который включается в сеть после долгих лет простоя.

Они свернули в туннель пошире. Сцилла теперь бесшумно шла рядом с ним, пританцовывая от нетерпения. Ему только и оставалось, что поспевать за ней.

Уголком глаза он наблюдал за ней, наконец-то всерьез обдумывая причину, по которой она его сюда доставила. Знает ли эту причину она сама, или она слепо следует приказам? Второе казалось более очевидным.

Он прикинул это в уме. Она была послана специально за ним. Она знала его имя и где его найти. Каким образом? Он понятия не имел. Зачем?

Смысл имел только один ответ. Он — бергманский хирург. Не только знающий все обычные медицинские процедуры, но умеющий также лечить состояния, с которыми не справится ни один обыкновенный врач. Неизбежный вывод: этот Кулак приказал его похитить и доставить ради того, что он умеет делать.

Как сказала Сцилла, этот Кулак проповедует, что медицина есть обман и заблуждение. Она действует так, будто ему верит, хотя именно она тащит к нему доктора.

Марши знал, что удивляться не следует. Фанатизм и слепота к реальной жизни всегда идут рука об руку — это две стороны одной фальшивой монеты. Его подмывало указать ей на это противоречие, но можно было уверенно предсказать, что в лучшем случае ее реакцией будет страстное отрицание. Скорее всего насильственное.

Это навело его на мысль: учел ли этот Брат Кулак возможность, что она может обнаружить его ложь? Кажется, он держит ее на коротком поводке, но все же…

Глядя на нее исподтишка, наблюдая ее сверхчеловеческую быстроту и неимоверную силу в этом непробиваемом серебряном экзоте, Марши думал, что не хотел бы быть на месте ее господина, когда рухнут эти иллюзии.

Сцилла ввела код, открывший массивную стальную дверь, загораживающую вход в апартаменты ее Господина, код, известный только ей и Брату Кулаку. В ней боролись за власть надежда и страх, сомнение и замешательство, и оттого трудно было сосредоточиться.

Как хорошо будет снова оказаться рядом с Господином. Там, где ее место. Она уже целую вечность там не была.

Она знала, что как-то изменилась за время первого в ее жизни отсутствия на Ананке. Как именно, она точно сказать не могла, и глубоко в сердце она молилась, чтобы возвращение домой снова поставило все на свои места.

Но стало только хуже. Эдем Ананке показался ей совсем не тем, не таким, каким он был, когда она его покинула. Он стал меньше. Грязнее. Гнетущим и почти… уродливым.

Она встряхнула головой, чтобы прояснить мысли. Заблуждения! Причина в ее глазах, не в том, на что они смотрят.

Даже созданная небесами плоть ангела слаба. Доказательство тому — продолжающие осаждать ее сомнения. Ожидаемое радостное возвращение домой затемнилось пеленой тревоги, когда она поняла, что ей предстоит явиться к Господину не с чистым сердцем.

Она не могла не испугаться, что Он увидит черные пятна на ее душе в тот самый момент, как направит на нее глаза, потому что разве не говорил Он, что может читать любые мысли? Недовольство его будет глубоко и справедливо. Даже близко к гневу, ибо то, что она не оправдала Его доверия, может вызвать у Него ярость.

Даже если Он как-то не заметит ее провалов с первого взгляда, она знала, что должна будет ему исповедоваться. Иначе только усугубятся ее грехи.

Как бы ни были открыты они, за них придется нести тяжкое покаяние. Она сама назначала много подобных кар, и знала, как высоко назначается цена искупления. Часто кара возвращала грешника в руки Господа, дабы Он мог ввергнуть его в ад, где грешнику и место.

Сцилла была ангелом. Но оставалась достаточно близка к человеку, чтобы ей хотелось бежать и спрятаться от того, что ей предстояло.

Но ее серебряные пальцы быстро плясали по клавиатуре, вводя код, который откроет дверь, будто знали, что единственный ответ — это, как и всегда, совершеннейшее повиновение.

Бог наказуем нас, ибо Он любит нас. Скрываться от Его наказания — значит скрываться от Его любви.

Она повторяла эту истину снова и снова, но впервые в жизни не находила в ней утешения.

Наконец была введена последняя цифра. Тихий гудок подтвердил правильность кода. Завыли двигатели. Двери распахнулись настежь, чтобы впустить падшего ангела и ее подопечного в приемную Избранного Богом.

И скоро над ними обоими воссияет Его справедливость и Его любовь.

— Иисусе сладчайший в банковском подвале, — пробормотал себе под нос Марши, глядя, как величественно отворяется наружу двухметровая стальная дверь толщиной в полметра. Казалось, что тактическая атомная бомба оставит на этой двери след не больше, чем шутиха.

Этот Брат Кулак, похоже, действительно верит в любовь своей паствы.

Сцилла поглядела на него, и он осторожно шагнул внутрь, не в силах угадать, что может его там ждать. Дверь с рокотом за ним закрылась, будто массивный и окончательный покров. Засовы толщиной в руку стрельнули на место, запечатав дверь.

Марши понюхал воздух. Он был чист и приятен, содержание кислорода чуть выше нормы, и после духоты туннелей от него кружилась голова, как от вина.

Отдельная система жизнеобеспечения. Брат Кулак явно человек осторожный. Человек из народа, конечно.

Ангельский конвоир взял его за руку и провел через арку вестибюля в широкую ротонду под высоким сводчатым потолком. Полусфера комнаты была отделана настолько же тщательно, насколько грубы были туннели. Изящные резные колонны, отстоящие от сверкающих гранями стен, обрамляли широкий мозаичный пол. В дальнем конце стоял столовидный алтарь из белого камня, и настоящая деревянная кафедра на приподнятой паперти подсказывала, что это и в самом деле церковь.

Взгляд Марши скользнул вверх в поисках источника золотистого света, заливавшего зал. Он исходил из метрового диаметра сферы в центре купола. Шар изображал Солнце. Вокруг сферы поменьше соответствовали планетам и лунам, каждая тщательно заключена в прозрачное цветное стекло, и они кружились в бесконечном танце, отбрасывая на стены цветные блики.

Сцилла дала ему всего несколько секунд, чтобы воспринять прекрасное искусство, вложенное в эту церковь. Или почувствовать атмосферу печали, пропитывавшую ее, ощущение неиспользования. Использования не по назначению.

Она потянула его за руку с явным нетерпением.

— Сюда.

Его потащили к широкой двери между колоннами справа. Последний взгляд через плечо дал ему возможность получше рассмотреть алтарь.

Холод пробрал его насквозь, когда он заметил толстые плетеные полосы, привинченные по бокам алтаря. Сверху алтарь был исцарапан и изрезан. Во впадинах и царапинах остались темно-коричневые пятна…

Сцилла развернула его лицом к себе.

— Сейчас ты увидишь Брата Кулака, — предупредила она тихим голосом. Лицо ее стало непроницаемой маской. — Если ты проявишь неуважение, я покараю тебя. — Ее серебряные пальцы впились в мякоть его руки выше локтя. — Если ты сделаешь хоть малейшее враждебное движение, я тебя задушу твоими собственными кишками.

Марши вздрогнул, понимая, что она говорит буквально. Но черт его побери, если он доставит ей удовольствие видеть его страх! Он заставил себя улыбнуться, хотя от этого разбитые губы обожгло огнем и они снова стали кровоточить.

— Так вы здесь отвечаете и за протокол тоже?

Она вздернула его за руку с пола и встряхнула так, что у него зубы лязгнули.

— Пойми, ничтожный человечек! — прошипела она. — Даже если ты будешь с Ним один на один, я буду знать все, что ты сделаешь и скажешь. Ибо я ангел! Не забывай этого ни на миг. Если я ополчусь на тебя, не будет тебе ни спасения от моего гнева, ни пощады, когда ты попадешь мне в руки!

Она снова встряхнула его, чуть не вывихнув руку, потом подтянула ближе. Так близко, что была видна каждая черная и красная линия ее татуировки, что можно было пересчитать бритвенно-острые зубы с красными кончиками.

— Если ты поведешь себя не так, как следует, я отправлю тебя в Ад. Медленно, конечно. С содранной кожей и умоляющего о смерти. Ты меня понял?

Я… понял, — пролепетал Марши, изо всех сил стараясь смирить овладевший им вихрь ужаса. В мозгу его горел образ этого окровавленного алтаря, ужасного подтверждения ее угроз.

Может быть, она смогла проникнуть взглядом сквозь оставшийся тонкий слой его самоконтроля и понять, что поставила его на колени. Она кивнула.

— Вот и хорошо.

Он пошатнулся, как пьяный, когда она поставила его на ноги, и упал бы, если бы не железная хватка у него на руке.

В стену рядом с дверью было вмуровано переговорное устройство. Сцилла нажала клавишу вызова. Прозвучал низкий, абсурдно веселый звонок, потом из коробки раздался тихий скрежещущий голос, который Марши услышал в ангаре. И снова от звука этого голоса его проняла дрожь.

— Сцилла!

Она покорно склонила голову.

— Я здесь, Господин.

— Можешь войти. — Раздался приглушенный звук отошедших засовов. Дверь распахнулась в их сторону. Марши заметил, что она усилена изнутри напряженным камнебетоном со стальной оправой.

Как и после открытия шлюза корабля, первым впечатлением был запах. Он накатил душной, выворачивающей внутренности волной, почти жидкой. Это был запах, ему знакомый, тот запах, который прорезается через сильнейшие дезинфекционные запахи больницы как скальпель сквозь розовый лепесток.

Болезненно-сладковатая, септическая вонь застарелой болезни и умирания.

Сцилла застыла на пороге, нервы ее завопили в затопившей ее реакции предупреждения и битвы.

Глаз ее прищурился. Раздулись татуированные чешуйками и колючками ноздри, когда она потянула в себя воздух. Что это за запах?

Но она знала ответ еще прежде вопроса: Брат Кулак. Этот запах она знала не хуже собственного лица в зеркале, сладковатый аромат, который Он начал источать год назад: Его собственный алтарь святости. В первые дни удаления от Него ей не хватало этого запаха.

Почему же он теперь кажется омерзительной вонью? Еще один эффект разрушения ее ангельского состояния?

Она заставила себя подавить кощунственное отвращение и поставить одну ногу перед другой. Это извращение чувств было последним заблуждением, брошенным против нее, дабы отвратить от подобающего ей места рядом с Братом Кулаком. Одно слово, одно прикосновение, и снова все будет хорошо.

Она шагнула в дверь и вернулась наконец в Его святое присутствие.

Но лицезрение Господина не принесло того утешения, которого она так жаждала. Стало только хуже. За время разлуки внутреннее разрушение, или нечто еще, заставило ее увидеть Его не так, как ей следовало.

Он сидел, одетый в свою черную сутану, на своем обычном месте — большом кресле, похожем на трон возле стены экранов, которая позволяла Ему видеть любой уголок Эдема, который Он создал. Это было так, как должно было быть. Но он выглядел не гордо, сильно и праведно. Вид у Него был старый, слабый и…

Больной.

Она попыталась выжечь это богохульство, как только оно родилось у нее в мозгу. Просто Рука Господа легла тяжело на Его плечи. Ошибка восприятия, предательство ее неверных чувств. Иное было невозможно. Немыслимо.

Устыженная тем, что стала жертвой такой профанской мысли в Его присутствии, она склонила голову, молясь, чтобы, когда она ее поднимет, пелена спала с ее глаз.

— Брат Кулак! — произнесла она с подобострастным унижением, выговаривая Его имя как талисман, который даст ей силу и вернет правдивость ее чувствам. — Я вернулась.

— Мой ангел, — ответил он хриплым слизистым голосом. — Ты хорошо справилась.

Сцилла сгорбила плечи. Похвала, павшая на груду ее явной никчемности, была тяжелее, чем блестящий металл брони, доказывающий, что она ангел, мог выдержать. С дрожащим от страха сердцем она укрепила себя для исповеди.

Но ей не было дано шанса. Первым заговорил Брат Кулак. То, что он сказал, и как он это сказал, немедленно изгнало все мысли об исповеди.

— Теперь оставь нас, Сцилла. — Тон его был резок и нетерпелив, будто она была докучной помехой, а не Его ангелом и правой рукой.

Голова ее вздернулась от удивления. Она глядела на Него в уязвленном непонимании, не в силах поверить, что он прогоняет ее так небрежно. Она отсутствовала пятнадцать дней, мужествуя с Миром Профанов и подвергая опасности самую душу свою ради Него, и вот, Ему до этого нет дела. Его глаза не отрывались от лиц; этого неверного, Марши, и если бы заставить ее описать выражение Его лица, она бы сказала, что это великая надежда.

— Но… но этот человек опасен, Господин! — робко попыталась она возразить. Вдруг ее охватило тошнотворное ощущение. Я так низко папа, что не стою более Его любви. Он видит. Он знает. Я стала меньше пыли в глазах Его.

Глаза Брата Кулака начали становиться желтоватыми еще три года назад. Он говорил, это еще один знак, что Рука Господа на Нем; это отражение златых улиц Неба. Сейчас эти землистые глаза пылали яростью нетерпения. Яростью, направленной на нее. И это приковало ее к месту, не в силах ни говорить, ни шевельнуться.

— Я сказал: оставь нас! — Похожее на череп лицо затвердело, и Он ударил по подлокотнику кресла костлявым кулаком в голубых прожилках. — Вон отсюда, идиотка! Вон!

Сцилла повернулась и бросилась бежать, сжавшись под плетью Его недовольства и зная, что Он поразит ее смертью, если она не скроется с глаз Его. Она отвела дверь со своего пути, подавив в горле дикий крик боли и мольбы к Нему.

Ее каморка была на другом конце церкви, так что она будет под рукой у Господина, а в то же время найдет там убежище.

Металлические подошвы стучали по мозаичному полу, когда она бежала, оступаясь. Оказавшись у себя в комнате, она бросилась на приподнятый пенный коврик, служивший ей кроватью, и погрузила лицо в утешительную мягкость. Дыхание вырывалось из нее резкими толчками, но она не плакала.

Ангелы не плачут.

Никогда.

Плакать — это было бы мерзостью. Плакать — это было бы последним беззаконием.

Сдерживая какую-то влажную горячую силу, кипящую внутри и грозящую вырваться на свободу, она заставила себя сесть. Вытянула дрожащую руку. Правую руку.

По мысленной команде правый щиток отстегнулся. Она извлекла оружие и отложила его в сторону. Блестящий серебристый металл все еще покрывал ее ладонь и пальцы, как вторая кожа, но при отстегнутом щитке обнажился исколотый иглами участок на тыльной стороне ладони. Как ее слабость. Как ее явная никчемность.

Она наполовину выпустила когти левой руки, сверкающие керамиловые лезвия, острые, как грань между грехом и повиновением, между проклятием и благословением.

Достаточно острые, чтобы врезаться в татуированную плоть тыльной стороны руки незаметно, как вползла порча в ее душу. Кровь заструилась вокруг каждого лезвия — цена, которую, по словам Брата Кулака, требует Бог, когда обманывают Его доверие.

Собственный зеленый глаз ее закрылся, чтобы удержать собравшуюся в нем странную влагу. Кровь рождалась в боли, и это было хорошо. Боль — та лестница, по которой взбираешься, возвращаясь в благодать, и она с радостью терпела эту боль. Каждый удар боли был очередной перекладиной лестницы, поднимающей ее все выше и выше.

Боль очищала. Она смывала грех и смущение, оставляя лишь страдающую сущность, обнаженную перед испытующей справедливостью Бога.

Я ангел.

Она скрипнула зубами, погружая когти глубже в плоть, выпалывая щупальца сомнения и ропота.

Я была послана служить Брату Кулаку. Выполнять волю Его и защищать Его.

Кровь скапливалась возле когтей, колышущийся рубин в серебряной броши.

Я существую, чтобы Он использовал меня по воле Своей. Я есмь мой долг, и без него я ничто. Я должна служить, не ожидая награды в этой жизни, и любое наказание, которое я заслужу, принимать с радостью, ибо справедливо, если я буду страдать за свои ошибки.

Все ее тело дрожало, балансируя на острие ножа боли. Пот заливал лоб. Она задержала дыхание, боясь, что, если не сделает этого, закричит.

Нет ничего во мне или моего, что было бы важнее долга перед Господином. Если Он попросит меня отдать жизнь, я лишь порадуюсь, что могу заплатить цену, которую Он у меня просит.

Она закрыла глаз, чтобы лучше видеть Истину, пока читает свой катехизис.

Если я своим действием или бездействием допущу, чтобы Ему был причинен вред, Господь обречет меня вечному проклятию за то, что я не выполнила свой долг и не защитила Слугу Его.

Зеленый глаз Сциллы открылся. Теперь она ясно видела свой путь.

Она — ангел Брата Кулака. Его защитник. Человек, которого она привела к нему, непредсказуем, может быть, даже опасен. Ее Господин с ним наедине, не ведая об угрозе, которую представляет собой неверный, и не защищен от него.

Он приказал ей покинуть его и не быть с Ним рядом. Это (как ни больно) Его право. Он не приказал ей слушать и действовать как Его тайный страж, но Он и не приказал ей не делать этого. А как иначе может она исполнить Волю Господа?

Когти ее спрятались — фарфорово-белый керамил, окрашенный ее собственной кровью. Она остановилась, согнула и разогнула раненую руку. Рука горела, но функционировала отлично. Тело ангела может заблокировать боль, но она пока не дала ему этого сделать. Боль не даст приблизиться сомнению и заблуждениям. Боль есть правда. Боль есть ясность мыслей и действий. Боль есть благодать.

Как приятно снова было вернуться на Путь Истинный, снова быть ангелом на нужном месте — рядом с Братом Кулаком.

За Сциллой закрылась дверь. Брат Кулак коснулся рычажка на панели в подлокотнике кресла, запирая ее. Стукнули засовы, и Марши вздрогнул от этого звука.

— Заходите, садитесь, дорогой мой доктор Марши, — позвал Кулак, подзывая его жестом. Он улыбнулся. — Я с нетерпением ждал встречи с вами.

Кулак говорил тихо, сдавленным, туберкулезным, хлюпающим голосом. Но интонация была резкой, иронической.

Марши огляделся, выбирая сиденье подальше от потрепанной фигуры в огромном кресле. Потом неохотно сел, стараясь не глядеть на хозяина.

Усевшись, он исподволь оглядел обстановку. Помещение было просторным, разделенным пеннокаменными перегородками. Кулак сидел в центре, с одной стороны от него был тщательно отделанный, слегка архаичный комп, с другой — стояли экраны, показывающие каждый уголок на Ананке. Стены комнаты были уставлены книжными полками, набитыми антикварными переплетенными книгами и кубиками постоянной памяти. Еще по комнате были расставлены несколько тщательно отобранных предметов искусства, некоторые гротескные, некоторые очень красивые.

Если бы не экраны наблюдения, комната могла бы сойти за кабинет профессора, скромный и уютный. Еще только две вещи портили это впечатление. Одна из них — тошнотворная вонь, пропитывавшая воздух, из-за которой кабинет вонял, как гнездо стервятника.

Вторая — хозяин и обитатель комнаты.

Марши пришлось собраться с духом, чтобы пристально посмотреть на человека, который его похитил. Он нерешительно поднял глаза, пульс его бился неровно.

Брат Кулак был с виду ближайшим родственником Сестры Смерти. Это был скелет в обвисшей шафрановой коже, поднятый из могилы и наполненный какой-то мерзкой жизнью нежити. Черная сутана висела на нем саваном. Щеки его ввалились, иссушенные губы говорили о больной печени, из-за них выглядывали острые белые зубы. Глаза с желтизной лихорадочно блестели и глядели на Марши с жадным и безумным интересом.

Но не только внешний вид заставил организм Марши выбросить адреналин в кровь, от чего сердце напряглось, как сжатый кулак, а кожа покрылась испариной.

Примитивный человеческий зверь внутри него учуял запах бешеного безумия, которое цивилизованный врач пытался идентифицировать такими бессмысленными ярлыками, как «психопат», «эгопат» или «социопат». Слова, придуманные для описания чудовищ, но не умеющие передать их темной сущности, как слово «бомба» не может передать миллионной доли ужаса взрыва на людном тротуаре.

Такие создания почти невозможно идентифицировать благодаря их способности скрывать себя, подобно смертельно ядовитым хамелеонам. Разумные затаившиеся твари, которые обнаруживаются только когда кто-нибудь случайно наткнется на погреб, выстеленный человечьими костями, или на шкаф, набитый отрезанными головами. «С виду был вполне нормальный человек, — говорят потом соседи. — Нелюдимый только».

Но когда маскировка и хитрость отброшены, не остается сомнений, что это человек только номинально рожденный от женщины, но воспитанный в аду и вскормленный ядом. Открывается хладнокровный и свирепый монстр, управляемый непроизносимыми желаниями и полным безразличием к любой жизни, кроме своей.

Брат Кулак рассмеялся лишенным веселья смехом, от которого у Марши по позвоночнику пробежала дрожь отвращения.

— Я напугал вас, доктор? — спросил Кулак, и гнилые глаза его сверкнули ярко и хитро.

Марши придержал первое, что пришло на ум: «до смерти».

— А разве это не было, гм, вашей целью? — ответил он голосом, настолько близким к нормальному, насколько ему это удалось.

Улыбка Брата Кулака напомнила ему веселую ухмылку rictus sardonicus на лице скелета с косой, изображавшего в средневековом искусстве Чуму.

— Может быть, немного. Я очень хотел, чтобы мы сразу расставили все на свои места. Может быть, я не в лучшей форме, но я не стал меньше. У меня власть. Над всем этим, — он повел рукой, будто охватывая всю Ананке, — а теперь и над вами. Это все мое, созданное по образу моему. Я превратил это в тигель, мой дорогой доктор. Я — в его центре. Я и есть его центр. Я его создатель и господин, пламя и печь. Скажите, вы знаете, что такое тигель?

— Да, — ответил Марши. Слова рождались помимо его воли. — Это сосуд, в котором выплавляют золото.

Кивок.

— Прекрасный ответ. Тигель — это способ снизить содержание излишков и примесей, создавая нечто полезное. Я — плавильщик. Я — печь. В моем тигле выгорает все, что не служит моим целям. Индивидуальность выжигается, как каленым железом. Самостоятельность истребляется. Любовь кремируется. Вера испаряется. Надежда обугливается в чернейшую золу…

Марши глядел на страшные желтые глаза, а старик вел свою сумасшедшую литанию хриплым гипнотизирующим голосом, и все вокруг исчезло, кроме глаз и голоса старика.

— Искусство плавильщика в том, чтобы нагреть тигель до нужного градуса. Разрушить психику людей до той степени, когда останутся только страх и вера. Когда они сплавятся в одно. Страх и вера гарантируют совершенную службу, не знающую сомнений. Из тигля возникает материал, подходящий для ковки инструментов.

Взгляд Брата Кулака снова упал на Марши. Тот почувствовал, как этот взгляд вгрызается в него, острый и парализующий, как клык гадюки. Черная прорезь рта дернулась в непонятной улыбке.

— Вам выпал случай увидеть своими глазами, доктор. Что вы думаете о моем тигле?

Марши облизал разбитые губы, ощутил вкус крови. Вирулентное безумие старика заражало самый воздух, которым он дышал, подобно смертельному боевому виротоксину; этот воздух удушал, подавляя волю и чувства. Марши неловко поерзал в кресле, но не мог найти в себе силы отвернуться.

Не осознавая, что делает, он медленно поднял руку к серебряному значку на груди, будто пытаясь найти напоминание о том, кто же он такой. Эмблема оставалась на месте, болтаясь на окровавленном лоскуте рубашки. С легким щелчком металл коснулся металла.

Будто внутри замкнули переключатель. Немедленно вернулось ощущение собственной личности, собственной цели. С ним вернулась память об одноглазом ребенке, которого этот человек приговорил к смерти из циничного презрения к человеческой жизни — или из грубой и холодной жестокости.

— Я думаю, это мерзость, — услышал он свой ответ. Он моргнул и сел прямее; вернувшийся гнев заставил его стиснуть подлокотники кресла. — Я думаю, что хорошо было бы, если бы кто-нибудь засунул приготовленное вами блюдо в вашу же сволочную пасть.

Брат Кулак качнулся в кресле назад, прикрыв глаза и усмехаясь.

— Наверное, вы правы, — спокойно согласился он.

— И еще как прав.

— Вы так уверенно говорите. Вы бы вызвались быть рукой правосудия, доктор?

Марши глядел на него, представляя, как его серебряные руки смыкаются на тощей шее Кулака. Они стискивали подлокотники, и силы их хватило бы, чтобы сломать шею Кулака как соломинку.

— Подумайте о той боли, о том страдании, которое вы этим предотвратите.

Он уже думал. Убить Кулака — это будет как вылечить болезнь.

— Давайте, доктор, — позвал Кулак, поднимая подбородок и поглаживая шею приглашающим жестом. — Сделайте то, что правильно. Возьмите дело в свои руки. Уничтожьте страдание. Восстановите равновесие.

Марши глядел на своего искусителя, но оставался на месте. По бокам у него стекал холодный пот. Кулак улыбнулся от мерзкого удовольствия.

— Я так и думал. Вы не поднимете на меня руку. Ваше праведное негодование — просто шутка. Мне она кажется очень смешной, а вам?

Марши отвернулся с болезненным чувством. Кулак продолжал его изводить, и с каждым его словом Марши становилось хуже.

— Вы не можете забыть, кто вы такой. Вы дали клятву сохранять жизнь, а не отнимать ее. Исцелять, а не вредить. Вы посвятили всю жизнь этой клятве. Той клятве, что годами над вами издевается. И даже сейчас она издевается над вами вместе со мной.

— Я посвящаю жизнь свою работе исцеления…

Марши ничего не сказал. Кулак вызвал в памяти слова, которые остались единственной святыней всей его жизни. Клятва Целителя. Она основывалась на Клятве Гиппократа, но была больше, чем та: этический идеал, который он нес несгибаемо и который поддерживал его в ответ. Призвание стало пустой скорлупой, и Клятва была тем клеем, который держал вместе хрупкие треснувшие куски.

— Я болен, дорогой мой доктор, — продолжал Брат Кулак, с усмешкой затягивая винты испанского сапога. — Наверное, я при смерти. Вот почему я велел доставить вас ко мне. Теперь, оказавшись здесь, вы сделаете все, что в ваших силах, чтобы меня вылечить.

— Я этого не сделаю. — Марши заставил себя произнести эти слова, но вышел еле слышный шепот.

От насмешливого хихиканья Брата Кулака будто личинки поползли по его внутренностям.

— Сделаете, сделаете! — проскрипел он. — У вас нет выбора. Соблюдение вашей смехотворной Клятвы Целителя — это единственный волосок, который удерживает вас от падения в бездну. Это последний клочок самоуважения, который у вас остался.

Он остановился перевести дыхание.

— Я изучил вашу породу. Я о вас знаю больше, чем вы о себе знаете. Нарушьте вашу Клятву — и само ваше существование потеряет смысл. Окажется, что вы бросили все, что считали священным, ради пустышки.

Марши мог только мотать головой, как поплывший боксер, пытаясь уклониться от ударов, сыплющихся со всех сторон и загоняющих в угол.

— …считал каждую жизнь священной…

Но выхода не было. Этот страшный старик слишком хорошо понимал его положение, точно знал, когда на какие кнопки нажимать.

— Вы не можете отказать мне в помощи.

— …не отказывая никому, кто ищет моей помощи…

— Добро пожаловать в мой тигель, доктор Марши, — развел тощими руками Брат Кулак. — Вы думаете, я поднял жар до невыносимого, но на самом деле я только начал. В конце концов разве это горячо, если ваши сомнения пока еще не сгорели? — Он глядел на Марши с мрачным весельем, смыкая ладони, будто в них была жизнь и судьба Марши. — Пока еще.

Руки Брата Кулака упали на колени.

— Выполняйте свой долг. Начинайте меня осматривать.

Марши встал, ощущая тошноту и обреченность, вкус желчи на языке и закупоривающее легкие отчаяние.

— Сцилла мне сказала, что вы не верите в медицину, — возразил он в жалкой попытке избежать глотающего его кошмара.

Смех палача прорезал его надежды, как старинная костная пила, оставив кровоточащие обрубки.

— Пожалуйста, не надо себя принижать, изображая подобную наивность, — сказал Кулак, и в голосе его была тошнотворная сладость гниющего мяса. — Я просто не верю, что моим овцам она нужна. Мне приятно слышать их бесполезные молитвы. Я так люблю смотреть, как они уничижают сами себя за несовершенство своей веры, которое мешает им исцелиться. Это один из приятнейших и ярчайших цветов в моем саду боли.

Сад боли, — подумал Марши с растущим ужасом. — И я должен дать этому садовнику новое здоровье, чтобы он продолжал растить свой горький посев…

Сцилла в углу своей конуры скорчилась, как горгулья литого серебра. Опустив голову, напряженно заострив плечи. Слез не было. Единственный зеленый глаз глядел, не видя.

Брат Кулак ей…

Когти ее были выпущены и рвали пенную подстилку ритмичными сжатиями и разжатиями кулаков, но она этого не осознавала.

Он ей…

Его собственный голос, слова проклятия, слетающие с его собственного языка, его презрительный смех, когда он превратил ее служение ему и Богу в акты намеренной жестокости. Превратил Истину Откровения в доказательство, что он ей…

…лгал.

Это не была слабость. Не было заблуждение, посланное для испытания ее веры. Брат Кулак был болен.

Он послал ее за Марши, потому что ему был нужен доктор.

Потому что…

Бог не будет его исцелять.

Стены порядка, окружающие ее мир, трещали и рассыпались, их бетонный фундамент оказался зыбучим песком лжи. В этом хаосе поднималось что-то странное, похожее на воспоминания, как показывается сырая земля из-под треснувшего асфальта. Лица. Чувства. Ощущения. Люди и вещи, для которых у нее не было названий, но которые знали ее, как сестру.

Мысли слепо вертелись, бросаемые в сотни сторон, ищущие твердой почвы, ищущие выхода, и единственное, что она точно знала, что, если она услышит еще хоть что-то, она тогда…

Она подняла руку, чтобы отключить «ухо». Прекратить это, пока она не сошла с ума. Серебряная рука зависла перед рычажком, который принесет безмолвие, безопасность и спокойствие.

Зависла. Будто тянулась к спасательному кругу.

Зависла. Между правдой и безмолвием.

Зависла, колеблясь…

…дрожа…

…и упала.

И как будто это был сигнал к таянию, и мир снова пришел в движение, молчание было прервано голосом Марши.

Марши просчитал свои возможности. Это не заняло много времени — их было мало, и все одинаково беспросветные.

Единственный его выход был в режиме саморазрушения.

Брат Кулак загнал его в лабиринт, стены которого были построены из его собственных моральных ограничений, и каждый поворот вел к поражению и тьме.

Он не может нарушить Клятву, не сломав самого себя. Брат Кулак видел это с циничной ясностью, не замутненной ни честью, ни этикой, ни совестью. Он не может убить эту чуму, замаскировавшуюся под личность. Он даже не может дать этому человеку умереть, если в его власти спасти его. В некотором смысле это было бы «правильно», но не для него.

Он много лет назад поклялся считать априори, что каждая жизнь священна, каждая жизнь ценна. Вся его жизнь была посвящена этому принципу; только способность спасать жизни, которые иным образом не спасти, не давала ему бросить бергманскую хирургию и сменить серебряные руки на плоть. И даже сейчас он не мог заставить себя нарушить этот обет.

Кроме того, если даже он заставит себя отказаться, нет сомнений, что Сцилла заставит его пересмотреть свое мнение.

Он выполнит свою Клятву, пусть даже лечение этого монстра окажется таким насилием над его искусством, что наверняка разрушит его не меньше, чем нарушение Клятвы Целителя. Разрушит единственное, что еще имеет значение в его жизни.

Из этого тигля целым не выбраться.

И оставалось только надеяться, что, может быть, после он найдет способ как-то исправить то, что сделал. Может быть, представится шанс вылечить некоторых подданных Кулака и тем положить начало своему искуплению. Может быть, если он сам будет использован и сломается, его выбросят и представится шанс бежать на своем корабле и привести помощь. Он сделал глубокий вдох.

— Давайте-ка на вас посмотрим, — сказал он тяжело. И сердечная боль поражения в его голосе не была деланной. Он неохотно встал и направился к новому пациенту.

Своей волей идя в глубь тигля.

Брат Кулак достал из потайной сумки на подлокотнике пистолет и направил его в грудь Марши.

Тот застыл на полушаге, не отводя глаз от оружия. Он достаточно в нем разбирался, чтобы узнать большой, вороненой стали старомодный пистолет Фукура «Весенний цветок». Его складные пули проделывали в человеческом теле дыру размером с палец, а с другой стороны выходили в виде вращающейся обеденной тарелки, покрытой запекшейся кровью.

Брат Кулак радостно закудахтал.

— Считайте, что это страховка от врачебных ошибок. — Он повел пистолетом. — Давайте приступайте.

Марши повиновался, отрывая взгляд от оружия.

— Для священника у вас не слишком много веры в собрата по человечеству, — сказал он, пытаясь вложить в голос сарказм, но это не вышло.

— Ради бога, доктор! Я не священник, и вы это знаете. — Он склонил голову набок. — Но вы человек мыслящий, и вас наверняка интересует, кто же я такой и как сюда попал. Как вы понимаете, я не всегда был Братом Кулаком.

— Да? — переспросил Марши лишенным интонации голосом. — Дайте-ка мне вашу руку.

Старик протянул свободную руку — пучок жил и костей, покрытые сморщенным желтым пергаментом. Марши взял ее, ощутив под пальцами кожу, похожую на холодную бумагу. Безмолвная команда запустила внутри протезов устройства считывания пульса, кровяного давления, электрической активности сердца, мозга и выполнения еще десятка анализов. Данные шепотом передавались в его мозг, первые ниточки сплетались в предварительный диагноз.

Брат Кулак сидел будто полностью расслабленный, но пистолет в его руке смотрел точно в солнечное сплетение Марши.

— Я появился здесь почти десять лет назад. Примерно одна пятая населения Ананке была в те времена дикими старателями. Остальные входили в религиозную общину, называвшую себя Братством Иммануила. Это место идеально подходило, чтобы скрыться от ненужных глаз, продолжить мои исследования и развлекаться, занимаясь своей профессией.

Марши прижал желтоватый ноготь, отпустил. Изменения цвета не было.

— Какой профессией? Рабовладением?

Сардонический смешок.

— Фу, какая грубость. Нет, это искусство, которое часто называют фаговой войной.

— Никогда о таком не слышал. — Он стал осматривать конечности Кулака — высохшие члены под черной сутаной, переплетенные черно-синими венами.

— А жаль. Это симпатичная комбинация наиболее эффективных аспектов психологической войны и герильи. Действия под прикрытием, подрывная деятельность под руководством разведки, терроризм, саботаж, пропаганда, дезинформация и промывка мозгов. Война, которая ведется без армии и изнутри. Многие из ее стратегов моделируются этим чрезвычайно успешным, высокоадаптабельным и полностью достойным восхищения созданием — вирусом. Я был — и остаюсь — одним из лучших теоретиков и практиков этого искусства. Помните Марсианский Бунт против ККУ ООН? Я был архитектором его поражения. Потом я стал свободным художником. Естественно, подпольным. Мое настоящее имя часто можно найти в определенной литературе sub rosa.[1]

— Воистину человек Ренессанса, — буркнул Марши.

— Ренессанс означает возрождение, дорогой мой доктор. Вы ближе к истине, чем сами думаете. — Он захихикал, будто какой-то понятной только ему шутке.

— Как бы там ни было, — продолжал Кулак, — эта жизнь через некоторое время стала мне надоедать. Правительства и корпорации, для которых я работал, жали там, где я сеял, и даже те из них, кого вы назвали бы наихудшими, держались некоторых архаических ограничений, которые мешали мне реализовывать мои самые смелые планы. Все время росло искушение укусить эти жирные руки, которые кормили меня только отбросами. Потому я решил найти укромное место, где мог бы развивать свои искусства и применять их так, как я считаю нужным. Лабораторию, если хотите, с нужным набором человеческих крыс.

Марши перешел к сканированию и пальпированию впалой груди Кулака. Сочетание больной гордости старика с тем, что он здесь видел, заставило его угрюмо нахмуриться.

— И нашли ее здесь, на Ананке.

— Именно так, — кивнул Кулак. — Братство Иммануила показало мне свет, так сказать. Они верили, что человек был создан по образу Божию, и потому переделка космоса по образу человеческому служит Богу. Правда, прекрасное чувство? Они были дружелюбны, открыты, терпимы, доверчивы, миролюбивы и, что важнее всего, предприимчивы. Они работали вдвое усерднее диких старателей, потому что служили святой цели.

Он вздохнул, почесав свободную руку.

— Столько систем потерпело крах из-за недостатка инициативы. Эта детская религия дала мне возможности куда более широкие, чем я мог бы получить, просто привлекая на свою сторону политиков.

— И вы подчинили себе Братство Иммануила, — сказал Марши, чтобы подтвердить, что все еще слушает. Ничего из этого ему слышать не хотелось, но чем больше он будет знать, тем больше у него шансов. Более того, при осмотре Кулака у него мелькнуло смутное подобие идеи. Возможный выход из положения.

Кулак показал ему глумливую усмешку.

— Я их съел заживо, аллилуйя и аминь! Потом я стал превращать их в нечто полезное, а дикарей при этом приводил в стадо. На коленях, конечно.

— Вы все это сделали в одиночку?

— Я был волком среди овец. О, у меня был исполнитель для самой неприятной мокрой работы. Десантник, который убил офицера, потом дезертировал и сбежал сюда.

Марши поднял глаза, недоумевая.

— Сцилла?

Бывали женщины-десантники, но она казалась слишком молода для этого.

От булькающего смеха старика будто воды со льдом плеснули за шиворот.

— Мой ангел? Правда, она прекрасна? Но нет, она появилась позже. Исполнитель был из тех, кого не жалко, и он встретил свою неизбежную судьбу. Хотя можно сказать, что лучшая его часть живет и сегодня.

— Экзот Сциллы. — Марши отступил назад. Женщина в броне покойника даже не знала, что это механика. Как он и предполагал, она была просто одной из жертв этого старого негодяя.

— Именно так. Почему вы перестали меня осматривать?

Время брать быка за рога.

— Все, что я мог выяснить внешним осмотром, я уже узнал. Теперь я должен войти внутрь.

Он уже отлично понимал, что найдет. Если он прав, в конце концов у него может быть шанс. К тому же, чтобы он мог работать как бергманский хирург, Кулак должен быть…

Без сознания.

Водянистые глаза вспыхнули интересом.

— А, теперь вы приступаете к невозможной процедуре, из-за которой такие, как вы, и стали отверженными в вашем узколобом братстве. Я жду не дождусь посмотреть на вас в действии.

Марши вздохнул:

— Вот тут у нас и проблема. Чтобы я мог работать, вы должны быть без сознания.

Он уже думал, что произойдет возле этого барьера. Трудно было себе представить, что Кулак выпустит контроль из своих рук хотя бы на миг. Но он наверняка знает, что это надо будет сделать.

— А, да, священные ритуалы бергманской хирургии. — На лице скелета появилась интригующая мина. — Скажите, имя доктора Керри Иззак вам что-нибудь говорит?

— Да, — был неохотный ответ.

— Кто она такая? — милым голосом поинтересовался Кулак.

— Она… она бергманский хирург, как и я, — недовольным голосом ответил Марши, чувствуя, как его обвивают холодные щупальца предчувствия беды. То, что Кулак знает имя Керри, ничего хорошего значить не может.

— Увы, уже нет. Прекрасная доктор Иззак более не практикует в вашей области медицины. — Он хихикнул. — Кстати, и не дышит тоже. Примерно год назад я велел ее похитить и доставить в одно укромное местечко на Земле. Там она была подвергнута некоторым исследованиям, разработанным лично мною. Это было шикарное дельце, и обошлось оно мне в значительную сумму. Но я считаю, что деньги были потрачены с толком, и она позволила мне доказать одну мою теорию.

Холод теперь охватил Марши с головы до ног. Керри мертва?

Он обрел голос.

— Теорию? — прохрипел он. Керри убили для доказательства какой-то теории?

Брат Кулак помотал перед ним указующим перстом:

— Вы не должны забывать, что я — исследователь. Ученый. Я стал заболевать три года назад. Поэтому я начал изучать все доступные данные о вашем виде врачей и вашей специальности — как вам хорошо известно, это самая передовая медицинская техника, доступная в данный момент. Вы не хотите угадать, что я обнаружил?

Марши покачал головой, не желая и не в силах догадаться.

— Слепое пятно в данных. Нечто настолько простое, что его не замечали годами. Это выглядело достаточно многообещающим, чтобы потратить несколько кредитов, щедро предоставляемых мне моей паствой, на похищение бергманского хирурга и доставку его в такое место, где я мог бы проверить свои умозаключения.

Кулак остановился, чтобы до Марши все это дошло. Ошеломленный и пораженный вид на лице последнего сказал ему, что он достиг своей цели.

— Доктор Иззак имела честь быть объектом этих испытаний. К сожалению, она вскоре поняла, что я хочу доказать. Весьма талантливая женщина. Мне пришлось от нее избавиться — и от наемников, которые ее тестировали, конечно, чтобы сохранить тайну того, что я выяснил.

— Вы от нее избавились, — повторил Марши без интонаций, пораженный тем, как небрежно Кулак об этом сообщил. Будто ее жизнь стоила не больше, чем обертка от жевательной резинки.

Кулак пожал плечами:

— Полагаю, это было расточительством, но я не решился тащить ее оттуда через весь космос. Слишком рискованно. — Он поглядел на Марши со зловещей искоркой в глазах. — Не надо глядеть так удрученно, доктор. Уверяю вас, доктор Иззак по-прежнему поддерживает традиции медицины. Насколько мне известно, она стала частью бетонного фундамента новой больницы в Джакарте.

Эту последнюю мерзкую подробность Марши выслушал в молчании, чувствуя, что он потерян, слаб и обречен, будто сам погружен с головой в бетон.

Кулак склонил голову и заговорил учительским тоном:

— Скажите мне, доктор, что происходит, когда ваши пациенты приходят в сознание?

— Они помнят, — ответил Марши лишенным эмоций голосом. — Их преследуют кошмары. Каждый пациент, который впоследствии меня видит, испытывает острый истерический припадок. В самом начале несколько пациентов чуть не умерли от страха. Один даже умер на самом деле, хотя мы смогли его реанимировать.

Брат Кулак щелкнул языком.

— Не очень подходящая основа для хороших отношений доктора с пациентом? Стыд и позор, что у вас нет настоящего вкуса к террору. Подумайте, как бы это изменило вашу жизнь! Но я отвлекаюсь. Ваши пациенты должны во время вашей работы быть без сознания. Зачем?

— Во многих случаях они в таком виде с самого начала, и почти все хирургические операции легче выполнять, когда пациент не реагирует. В других случаях мы быстро установили, что наш вид и наши действия в рабочем трансе настолько устрашают, что так будет проще.

— Это я видел. Одного из моих ассистентов пришлось удерживать, чтобы он не застрелил покойную доктора Иззак. Он был убежденный католик и считал, что она одержима Сатаной. Это состояние крайнего транса, в котором вы работаете, — оно абсолютно необходимо?

Марши нахмурился:

— Абсолютно? Я не уверен.

— Рискните предположить.

— Ну, этот транс гарантирует полную концентрацию. Когда начинаешь работать, она необходима для управления образом конечности. — Он пожал плечами. — Сейчас я полагаю, что технически это было бы возможно и в не столь глубоком трансе, но углубление помогает отключиться от реакции остального медицинского персонала и не дает мне слишком привязаться к пациенту. Но я не понимаю…

— Конечно же, не понимаете, — лукаво перебил Кулак. — Никто не понимал, пока не появился я. — Он был до невозможности доволен собой. — Потрясающе забавно, как это вашу жизнь сделали такой несчастной без всякой необходимости. А сугубая ирония заключается в том, что вы никогда не примените то, что от меня узнаете, ни к кому, кроме меня.

Марши понял: он не покинет Ананке живым. Но сейчас это не имело значения. Кулак говорил ему, что нашел способ обхода Эффекта Кошмара. И единственное, о чем Марши мог думать, было: «Что же мы пропустили? Чего не заметили?»

— Думайте, думайте, — шепнул Кулак. — Это здесь, в воздухе, перед вами. Уловите его.

Марши не надо было подталкивать. Его мысль лихорадочно работала, перемалывая только что сделанные намеки, стараясь их сложить в ответ, так долго ускользавший.

— Вы… вы говорите, что если пациент будет в сознании…

Поощрительный кивок:

— И?

— И… — Он напрягал мозг, мысли бежали и бежали по кругу и вдруг споткнулись об очевидное. Кровь отлила от лица. Это было слишком очевидно — поэтому?..

Он произнес, будто примеряя:

— И я буду работать в самом легком возможном трансе…

Брат Кулак утвердительно кивнул, будто студенту, правильно ответившему на трудный вопрос.

— Браво, доктор! Вы всегда знали, что ваша сильно сфокусированная сосредоточенность создает психическую травму разума, который в бессознательном состоянии наиболее впечатлителен. Вы только не сделали вывод, что проблема может быть снята путем простых изменений вашего modus operandi.[2]

Марши внутренне обмяк. Не может быть, чтобы было все так просто. Не может — и все! Это было просто и очевидно, как антисептическая обработка, как непрямой массаж сердца, как маневр Хаймлиха…

…из чего самое древнее применяется всего лишь около двухсот лет. Остальные еще новее, относительно недавние находки в долгой истории медицины. Да, это выглядело осмысленно, и сама простота ответа не давала его заметить.

У Марши чаще забился пульс.

Все теперь переменится.

Нет, не все. Страх, недоверие и отвращение других медиков наверняка останутся. Его всегда будут считать психом, который изувечил себя, чтобы стать каким-то шаманским целителем. Это мнение слишком глубоко окопалось, чтобы быстро перемениться — если оно вообще может перемениться.

Но не надо будет больше работать над одинаковой серией безликих, бесчувственных, выключенных мясных машин, которые потом будут вспоминать его только в кошмарах. Он сможет смотреть в глаза пациентам до и после работы. Он снова увидит, как они улыбаются, увидит весомое доказательство, что цена, им уплаченная, в конце концов стоила того.

И это будет самая главная разница в мире.

— Вам, наверное, не терпится начать, доктор, — мурлыкнул Брат Кулак, грубо возвращая Марши в здесь и сейчас. — Вы же хотите узнать, получится это или нет.

Это не был вопрос.

Серебряные руки Марши сомкнулись в кулаки. Он кивнул. Да, он должен узнать.

И мгновением позже он понял, как круты и высоки стены тигля. Создание, именующее себя Брат Кулак, с самого начала знало, что он будет его лечить, если не ради своей Клятвы или страха перед Сциллой, то чтобы увидеть, действительно ли до осуществления его самой сокровенной мечты рукой подать.

Теперь, когда удивление первого момента прошло, он понимал, что Кулак превратил дар в мусор — если можно назвать даром что-то, купленное ценой смерти друга, — в тот момент, когда передал его. Никак Марши не может использовать это, чтобы вылечить его и потом ощутить себя снова чистым.

Кулак методично лишит его всего, что он любит и во что верит. Он, наверное, сохранит ему жизнь, сделав своим персональным врачом и будет пытать, запрещая лечить своих подданных, которые нуждаются в лечении и заслуживают его. Это вполне в характере персонажа.

Он понял, что еще сильнее жалеет жителей Ананке. Меньше чем за час Кулак превратил его в беспомощную марионетку, запутал в паутине, из которой уже никогда не вырваться. Они же страдают от его безжалостных манипуляций уже десять лет.

Старый монстр — не просто сумасшедший, не просто оловянный солдатик-тиран. Он как ужасный разрушитель из мифов. Шива, разрушитель миров. Горгона, убивающая взглядом. Великолепный во зле Мидас, прикосновение которого сеет порчу и разрушение. Цирцея, превратившая невинную красавицу в чудовище, как тогда, когда обратила Сциллу…

Сцилла. Прекрасная дева, обращенная в чудовище.

Дух Марши падал на землю стремительно, как воробей, сбитый сверхзвуковым истребителем, земля летела навстречу, беспомощно кувыркаясь. Но мысль о Сцилле дала его крыльям воздушную опору шанса.

Кем была она до того, как попала в мерзкие руки Брата Кулака? Не сохранился ли фрагмент ее души за этой ужасающей маской? Можно ли как-то достучаться до него?

Это была лишь тончайшая соломинка шанса, но ни до чего другого рукой не дотянуться.

Он помнил ее слова: «Даже если ты будешь с Ним один на один, я буду знать все, что ты сделаешь и скажешь». Она слушает? Она все это слышит?

— Да, я готов, — медленно сказал он. — Но старые привычки отмирают с трудом. Я хочу, чтобы вы говорили со мной, пока я буду работать.

— И о чем же мы будем беседовать? — Улыбка черепа. — Хотите услышать, как умерла доктор Иззак?

— Нет, не надо, — ответил он резко. Упоминание о смерти Керри вернуло ощущение поражения и безнадежности, которое он старался стряхнуть. Он попытался не выдать голосом интереса. — Вы мне расскажите про Сциллу.

Брат Кулак откинулся на троне, руки на его коленях все еще лежали на пистолете. Он кивнул — видно было, что тема ему приятна.

— О, это чудесная, душесогревающая история. Поистине волшебная сказка! В некоторых отношениях она самое интересное из моих созданий.

Внимание Сциллы обострилось при упоминании ее имени, кровь зашумела в ушах.

Разговор обо всяких там трансах и прочем мало что для нее значил. Она слушала вполуха, и мысли ее вертелись вокруг новой версии явления Господина на Ананке, отличающейся от известной ей, как день от ночи.

Может ли… может ли это быть правдой?

Если ее Господин, источник любой истины, мог лгать о том, кто он, то как ей узнать, что из его слов правда? Кроме того, если ложь то, что Он — Избранный Господа…

…то не ложь ли она сама!

Живущая во лжи?

Живущая ложь?

Она резко тряхнула головой.

— Нет! — шепнула она, стараясь отбросить все это одним словом.

Она знает, что Брат Кулак послан Богом вести их в благодать совершенной веры и праведности. Знает, как знает свое имя и лицо.

Она — ангел Его. Господь создал ее, чтобы служить Ему.

Она оглядела свое отражение в экране. Вот доказательство этой истины. Сама ее форма выглажена властью Неба, дабы сделать из нее живое орудие повиновения. Ее мощь — мощь ангела. Она ниспослана с явной целью защищать Избранного Господом, преследовать неверных и карать грешников. Она знала это, как знала, что должна дышать, это было очевидно и неопровержимо.

Но…

Почему то, что Господин рассказал Марши, звучит так похоже на правду? Почему это вызвало поток воспоминаний о том, чего она не видела никогда, о лицах, о чувствах, о застывших моментах жизни, которой она никогда не жила?

Почему мысли ее возвращаются к неясному образу голоса, который похож на ее собственный вопль, к лицу женщины, заполненному отчаянием, когда ее тащит прочь что-то такое яркое, что глазам больно. Слепое пятно, потом снова это лицо, плачущее, молящее, просящее ее не…

…не…

Здесь кончались осколки воспоминаний, будто выкрошенный высокий обрыв над пропастью черного ужаса.

Брат Кулак начал рассказывать историю. Ее историю. Историю ее происхождения. И ангел Сцилла ловила каждое его слово, ища откровения и ужасаясь его.

— Все это я отлично держал в руке, но понимал, что мне по-прежнему нужен будет — как бы это сказать — силовик. К несчастью, мой любимый наемник уже забрал себе слишком много власти. Хуже того, у него стали появляться идеи. Поэтому я…

Старик замолчал, устремив все свое внимание на Марши. Он долго ждал этого момента. И надеялся только, что не слишком долго.

Марши не обращал на него внимания. Он стоял перед высоким столом, закатав рукава выше локтей, скрестив блестящие протезы перед грудью. Он стал дышать глубоко, с закрытыми глазами, без усилий скатываясь в старую знакомую пранаяму. Руки его дрожали в ритме дыхания, как серебряные голуби. Угрюмое выражение, омрачавшее его лицо, исчезло, когда он сосредоточился.

Но вместо того, чтобы дать себе соскользнуть в то подземное состояние, в котором он обычно работал, он удержался на чем-то вроде более высокого рабочего уровня. На краю глубокого холодного колодца.

Глаза его открылись. Подталкивала необходимость нырнуть глубже, туда, куда требовала привычка. Он не отозвался. Согнувшись в поясе, он сложил руки на столе ладонями вверх, с неподвижными спящими кистями. Снова закрыв глаза, он сделал глубокий вдох и отпустил.

Испустив вздох, который мог быть вздохом удовольствия, он выпрямился и шагнул назад. Протезы остались на столе, инертные и безжизненные. Серебристые пластины на культях ниже локтей блестели как зеркала.

Он ощущал расслабленность, непривычную отстраненность. В глубоком трансе он чувствовал себя лучом хирургического лазера, прямой горячей линией такой сильной и туго фокусированной воли, что ни эмоции, ни что-то личное не могло вместиться в эту узкую полосу.

Сейчас было как в состоянии между сном и пробуждением. В этот момент он ощущал мир. Он повернулся к будущему пациенту с выражением интереса на лице.

— Говори, старик. — Разговаривать в трансе — это было новое ощущение. Голос вырвался хриплым шепотом. Невидимые руки он держал вверх, как хирург после мытья перед операцией, ощущая еле заметные воздушные потоки, шелком ласкающие пальцы. Это неописуемое ощущение — «я могу!» — вспыхнуло у него внутри ярче бриллианта.

Брат Кулак неуверенно моргнул, потом овладел собой, крепче стиснув оружие. Он держал его направленным в живот Марши, как и раньше, и только легкий тремор выдавал его опасение.

— На чем я остановился? — пробормотал он. — Ах да. Мне нужен был кто-то, кому я мог бы доверять безоговорочно. Среди последних уклоняющихся из Братства была женщина по имени Аня. У нее была дочь по имени Ангел. Я взял Ангела в заложники. У девочки была родинка на спине. Когда я послал ее Ане в обертке, перевязанной розовой ленточкой, она сдалась. — Он хихикнул. — Конечно, некоторое влияние на ее решение могло оказать мое обещание в следующий раз прислать ей девочкины пальчики, нанизанные на нить, как бусы.

Как бы там ни было, имя Ангела навело меня на мысль. Я уже поставил себя как Избранника Господа, посланного править ими и спасать их. Мне нужен был проводник моей воли, которому я мог бы доверять. Какой лакей мог бы подойти лучше, чем Ангел-Хранитель?

Марши наклонился над Братом Кулаком и достал; серебряные пластины на обрубленных руках остановились на расстоянии ладони от впалой груди старика.

Кулак облизал губы, не отводя желтых глаз от лица Марши. Он знал, что Марши протягивает руки внутрь него, и нематериальные пальцы прошли через плотную ткань сутаны, сквозь кожу, мышцы и кости, не замечая преграды. Он знал все о бергманской хирургии, о том, почему эти брошенные серебряные руки ничего не значат, хотя они и стали символом неверно понятой специальности — главное начиналось, когда их откладывали в сторону. Это был символ плоти и кости, которые приносит в жертву каждый бергманский хирург. Он знал, почему рука хирурга — это все, и почему Марши и его соратники добровольно дали свои на отсечение, и как первый разрез ампутации отрезал их от остального мира медицины. Он знал и многое другое, такое, чего не знало и о чем не подозревало даже руководство Института Бергмана.

Брат Кулак улыбался про себя. Он отлично знал, насколько он в этот момент уязвим. Быть может, Марши держит в руках его бьющееся сердце, и только Клятва, над которой Кулак смеется, не дает ему обратить это сердце в кусок мертвого мяса. Риск был небольшой, но восхитительный, а ирония ситуации — чистым наслаждением.

Боли он не чувствовал. Единственным ощущением было слабое успокаивающее тепло, мягко разливающееся по внутренностям. Он вернулся к рассказу о сотворении Сциллы, добавляя к этой минуте еще одно удовольствие.

— И я обратил Ангела, дочь Ани, в своего ангела. Я разрушил ее разум до основания и построил заново по своему проекту. Здесь тогда был доктор. Я заставил его имплантировать глаз, который позволяет мне видеть то, что видит она, подпилил и укрепил ее зубы так, что она может перекусить стальной лом — не говоря уже о руке или ноге — пополам, потом встроил ее в экзот моего наемника. Ему он больше был не нужен. — Он мрачно хихикнул. — Его кто-то отравил газом, как таракана, пока он спал.

Марши изменил позу. Его сверхчувствительные призрачные пальцы следовали вверх по запутанной нервной и циркуляторной системе пациента. К голове. К мозгу. Его лицо омрачилось, губы сжались.

Миметический рак формы V превратил грудную и брюшную полости старика в джунгли метастазов черным цветом распускающейся опухолевой ткани. Легкие. Печень. Селезенка. Желудок. Почки. И еще бесконечный список.

— Я превратил ее в совершеннейшего исполнителя и телохранителя. Она не верит, что она ангел, она это знает. Ее уверенность абсолютна и неколебима. И каждый взгляд в зеркало эту уверенность подтверждает. Кстати, это я татуировал ее лицо. Наиболее приятная форма изобразительного искусства, при которой страдает не художник, а холст. Ее преданность абсолютна. Она скорее не поверит своим чувствам, чем усомнится в моих приказах.

Он перевел дыхание. Уже несколько месяцев ему не хватало воздуха.

— А что до имени Сцилла — это скрытая шутка, которую только я здесь мог понять. Когда она была готова, я ее испытал. Первые два задания, которые я ей дал, были просты. Сперва я велел ей убить доктора, который сделал из нее то, что вы теперь видели. Медленно и в особо кровавой манере. Потом я велел ей убить свою собственную мать.

Марши недовольно покачал головой. Одна из разновидностей рака формы V — сосудистая. Этот рак пробирается в структуру капилляров и вен пациента, заменяя здоровые клетки и имитируя их функции. Если их разрушить или удалить, наступит сосудистый коллапс.

Вот эта форма и развилась в черепе Брата Кулака. Мозг старого монстра был таким же гнилым и злокачественным, как и заключенная в нем мерзость. Удалить опухоль — и кровотечение начнется в сотне тысяч мест — буквально.

Пока Марши исследовал поражение, какая-то его ментальная подсистема слушала рассказ о невинной девушке, превращенной в чудовище, и скорбела за нее. Другая ощутила облегчение, что почти нет шанса выполнить это самоубийственное исцеление. Но более всего он чувствовал себя пожарником, который прибыл на место действия и увидел дом, который надо спасать, уже полностью объятым пламенем.

Брат Кулак не мог сдержаться, чтобы не похвастаться своим темным делом.

— Это надо было видеть. Шок и ужас на лице матери были, пожалуй, одним из самых утонченных зрелищ, которые мне приходилось наблюдать. Она узнала свое дитя. Она плакала. Она молила. Она выкрикивала имя Ангела, но для моего создания это все было пустым звуком. Сцилла разорвала…

Конец мерзкого описания поглотил гулкий удар, от которого содрогнулись стены, оглушительный, как гром от ударившей рядом молнии, глубокий и зловещий, как первая труба Апокалипсиса. Книги и безделушки полетели с полок, падая на пол.

И снова донесся удар, вызвав на этот раз каменный дождь и мучительный скрежет поддавшейся стали.

Брат Кулак смотрел мимо Марши, лицо его посерело, когда он увидел Сциллу в неровной бреши, где только что была броневая дверь.

Это зрелище могло внушить страх. Пыль поднималась вокруг нее, как клубящийся дым. Демоническое лицо свело в страшную маску ненависти. Ангельский глаз глядел на своего Господина с мертвой твердостью прицела, а другой глаз горел ангельским гневом и блестел непролитой ангельской слезой.

…нет… — оттолкнулся от этого зрелища Кулак, но голос оказался всего лишь надтреснутым свистом. Он попытался направить на нее пистолет, но на дороге стоял Марши. Кулак в отчаянии попытался отодвинуть его с дороги, но Марши не замечал его, весь сосредоточившись на невыполнимой работе текущего момента.

Кулак, — произнес пустой холодной голос Сциллы. Голос души, выжженной вакуумом. Она переступила через погнутую сталь и разбитый камень, бывшие когда-то тяжелой дверью, и под металлическими ногами хрустнули обломки. — Ты. Ты дьявол.

Сцилла медленно шла к своему создателю, размеренными, балетными шагами, и серебристый металл экзота переливался при каждом движении. Она будто пылала набранной мощью и целеустремленностью; лучистое, заостренное орудие возмездия, отлитое из серебра и пущенное в неостановимый ход. Она была красива, как бывает красива пантера, приближающаяся к добыче, — форма и функция, страшная грация, слитая воедино со смертоносным назначением.

Брат Кулак был не в том положении, чтобы оценить захватывающее совершенство своего создания. Панически дергаясь, он наконец смог навести пистолет на нее. Не тратя дыхания на предупреждение, он угрюмо навел ствол ей в лицо и спустил курок. Оружие рявкнуло и дернулось у него в руке, вырвавшись из слабой хватки.

Ускоренная реакция Сциллы позволила ей поймать сложенную сталь, с визгом летящую ей в лоб, и отмахнуть ее в сторону, как надоедливую муху. Один из стеклянных глаз в стене разлетелся осколками и ослеп. Сцилла обнажила акульи зубы в гримасе, слишком леденящей, чтобы быть улыбкой.

— Я не знаю, ангел ли я теперь, — сказала она, обходя не реагирующего Марши, голосом ровным и не оставляющим надежды. Его она оттолкнула в сторону, уронив на колени. Потом она потянулась к своему творцу. — Но тебя я все равно отправлю в Ад.

Кривые когти с шипением вылетели из ножен и втянулись обратно со зловещим щелчком. Каждый из десяти сантиметров алмазной твердости и острой, как микротом, неокерамики; когти левой руки окрашены ее собственной кровью.

— По кусочкам.

Она потянулась к нему, чтобы начать.

Брат Кулак съежился в кресле. Но глубины кресла не хватало, чтобы скрыться от смертоносной нежности его ангела.

Марши обнаружил, что лежит лицом вниз на полу, лишь смутно догадываясь, каким образом это случилось. Он встал на колени и обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть серебряные когтистые пальцы, взявшие Брата Кулака за горло.

— Нет! Не надо! — крикнул он, вскакивая на ноги. Бросившись вперед, он охватил ее руками, чтобы оттащить.

Руки погрузились в ее тело, будто их и не было. Он с тупым удивлением уставился на обрубки.

Брат Кулак сучил ногами и извивался, желчного цвета рот распахнулся в беззвучном вое. В бесполезном отчаянии его костлявые пальцы хватались за стиснувшие его горло тиски. Яркая краснота обрызгала его сутану из-под впившихся когтей.

Склонив голову набок, Сцилла пристально смотрела вниз, на его лицо, будто видела в первый раз и пыталась понять, кто же это такой. Гнева на ее лице не осталось, и оно было пусто, как безжизненный и холодный лунный пейзаж.

— Не надо, Сци… Ангел! — вполголоса произнес Марши, собираясь и поднимая невидимые руки, которые и делали его тем, кем он был. Их он погрузил в ее спину и плавно повел, играя на ее нервной системе, как на арфе, осторожно, деликатно перебирая то один, то другой пучок нервов.

— Я должна.

Голос ее был так же ровен и лишен эмоций, как металл, покрывавший напряженные руки. Плечи ее обмякли, но хватка не ослабла. Лицо Кулака стало синевато-серым, глаза вылезали из орбит, не веря самим себе. Руки шевелились, как подыхающие крабы, исцарапанные и окровавленные о когти Сциллы.

— Нет, не должна, — тихо, но настойчиво произнес Марши. — Он побежден. Отпусти его. Он стар. Болен. Он умирает. Рак формы V, вот что у него такое, и такой запущенный, что даже я не могу его спасти. Пусть его убьет болезнь. Не дай ему сделать из тебя убийцу.

Единственное веко Сциллы отяжелело, когда Марши мягко похитил ее сознание. Оно повисло на полпути, как спущенный в неохотной сдаче флаг.

— Но я и так уже убийца, — шепнула она, будто делясь постыдной тайной. Голос ее стал как у ребенка, высокий и с придыханием, и каждое слово было неразборчивее предыдущего. — Я убила свою — свою мать! Убила! И других тоже…

Из зеленого глаза наконец показались слезы. Человеческие слезы, просоленные жалящим осознанием вины и потери.

— Это сделала Сцилла, Ангел, — успокаивая ее, шепнул Марши. — А ты — Ангел. Ты любила мать. Ты бы никогда ее не тронула.

— Не… не я?

— Не ты, Ангел. Теперь усни. Пусть Сцилла уйдет. Пусть уйдет этот больной старик. Я займусь им ради тебя.

— Я…

— Ангел, прошу тебя.

— Я…

— Пожалуйста, милая. Прошу тебя. Ради меня.

— Ради… тебя, — шепнула она, медленно ослабляя хватку. Брат Кулак рухнул назад, ловя ртом воздух и хрипя избитым и кровоточащим горлом.

Руки Сциллы упали вдоль тела. Она тяжело вздохнула:

— Я… так… устала.

— Я знаю, Ангел. Знаю. Теперь все хорошо. Спи. Я пригляжу за тобой. Спи.

Для Марши тело человека было открытой книгой, и он видел в нем каждую страницу и каждую строчку. Он понимал, что может без риска попытаться манипулировать ее подчиняющимися сознанию мышцами, теперь, когда жажда битвы ее покинула. Но это будет медленный и тонкий процесс, и если бы он попробовал сделать это раньше, она бы сопротивлялась и наверняка убила бы его за такую попытку.

Он изменил положение своих призрачных рук, заставляя те группы мышц напрячься, эти расслабиться, осторожно укладывая ее на пол. Ее глаз был теперь закрыт, лицо разгладилось, и сон овладел ею. Он положил ее, все еще приговаривая ее имя, все еще уговаривая ее заснуть, все еще обещая приглядеть.

Наконец Ангел вытянулась на полу в глубоком сне, и ангел мщения по имени Сцилла затих.

Марши присел рядом с ней, глядя на нее и пытаясь увидеть лицо Ангела за маской ангела. Он прикусил губу. Может быть, надо просто…

Он нерешительно протянул вперед невидимую руку и провел ею по лицу девушки.

Под его прикосновением демоническая маска стала исчезать штрих за штрихом, открывая гладкое бледное лицо красивой женщины лет около двадцати пяти. Выражение лица ее смягчилось, будто она каким-то образом узнала, что он сделал. Как зажженный после долгой ночи свет, заиграла на губах застенчивая полуулыбка.

Марши присел на корточки, на глаза его вдруг нахлынули неожиданные слезы. Она была так красива, что становилось страшно.

Он потянулся к ней, чтобы еще раз коснуться этого милого лица.

Этого не случилось. За спиной раздался шорох и глухой ухающий звук…

Кулак! Он совсем забыл про…

Осознание запоздало. Брат Кулак рухнул на него сверху, прямо на спину, и едва не сбил с ног.

Марши вскинул голову и вскрикнул — зажатый в костлявой руке Кулака нож глубоко вошел ему в спину. Он отчаянно дернулся, и по всем нервам ударила добела раскаленная боль, когда нож выдернули из раны.

Действуя на слепом инстинкте, он вскинулся назад, сбив нападающего до того, как тот смог ударить еще раз.

Он резко повернулся, ударил сверху коленом по руке с ножом, услышал приятный хруст хрупких костей Кулака. Старик зашипел от боли, нож вывалился из его пальцев.

Глухо выругавшись, Марши всунул одну из своих нематериальных рук в тощую шею Кулака и сдавил. Ненавидящие желтые глаза выкатились, будто хотели вырваться из орбит. Прорезь рта задергалась в беззвучной и бездыханной агонии.

Марши ощутил, что его собственные губы оскалились, открыв зубы в яростной усмешке. Пульс стучал у него в ушах. Адреналин красным горячим приливом шумел в крови, смывая все резоны и оставляя только единое желание — вытряхнуть жизнь из этой мерзкой твари, что извивается у него под коленом. Отомстить за Керри Иззак, за Ангела, за ее мать и за всех несчетных безликих невинных жертв, пострадавших от рук этой мерзости.

Призрачные руки сомкнулись вокруг позвоночника старика, и Марши собрался, чтобы вырвать эту струну из тела.

Он сделал вдох, готовясь…

Стать убийцей, теперь, когда может снова быть целителем.

Марши яростно взвыл от досады. Изменив хватку, он умело и быстро лишил Брата Кулака сознания. Но не жизни.

Потом он рухнул назад, ловя ртом воздух и трясясь от усилий, которые потребовались, чтобы взять чувства под контроль, и голова у него кружилась от того, как близко он был к тому, чтобы совершить убийство.

Через минуту он поднялся на ноги, ахнув от боли в спине, такой сильной, что она чуть не свалила его снова. Подавив стон, он закрыл глаза и собрался, потом неловко сунул невидимые руки себе за спину и закрыл рану. Боль он до конца убирать не стал: ее остатки будут напоминать, что надо быть осторожнее.

И что теперь? — спросил он себя, уныло оглядываясь.

Его взгляд все время притягивала спящая фигура Сциллы. Нет, напомнил он себе, не Сциллы. Ангела.

Вид у нее был очень мирный. Почти что — да, ангельский.

Но рано или поздно она проснется. И что тогда?

Ей нужно будет помочь, и, быть может, больше чем кому-либо другому в этом страшном месте, чтобы она могла преодолеть все ужасы, которые с ней сотворили. Очевидная работа по извлечению ее из тюрьмы этого экзота будет только началом медленного, долгого и болезненного процесса. Она много лет была вещью, и не меньше лет может занять ее возвращение к человеческому облику. Придется заставить Брата Кулака рассказать точно, что с ней было сделано, чтобы повысить шансы обратить изменения.

Это вернуло его мысли к поверженному тирану. Старый монстр пока что нейтрализован, но за ним надо будет внимательно следить — и для его собственной безопасности тоже. Должен быть способ предохранить его от смерти от рук тех, у кого более чем достаточно причин его убивать, и вытащить из него его секреты, пока он еще жив.

При мысли об этом Марши пришло в голову, что он обязан кое-чем Брату Кулаку за доказательство аксиомы его Клятвы о том, что даже самая мерзкая человеческая жизнь имеет свою ценность. Как бы ни был отвратителен Брат Кулак, он нашел способ вернуть смысл в жизнь бергманских хирургов.

Может, и так, но Марши надеялся, что это невольно сделанное добро будет терзать этого сукина сына до самого смертного часа.

Надо будет сообщить Салу Бофанзе, дать ему знать, что его мечта может быть спасена хотя бы частично. И дать знать другим, что Эффекта Кошмара больше нет.

Много еще чего надо будет сделать. Вся Ананке нуждается в его услугах. Первые на очереди — безрукий мужчина, дрожащая женщина в шрамах и одноглазый мальчик, которых уже коснулась тень смерти. А потом кто его знает, сколько еще других.

Какой бы огромной ни казалась эта работа, Марши знал, что лечить раны тела будет быстро и легко по сравнению с ранами духа. Эти займут у него больше всего времени на лечение.

У него.

До него дошло, что он думает, будто всю эту работу делать ему. И кровь его похолодела от ледяной волны сомнения.

Не слишком ли долго он был просто механиком по мясу? Не утратил ли хватку? Не выйдет ли так, что годы пьянства, апатии и отрешенности превратили его навсегда в то, чем он был до сего дня?

Он потянулся вверх, и невидимые пальцы коснулись висящего на разорванной рубашке серебряного значка. Сначала это была его гордость и надежда, потом проклятие и позор, и наконец — символ издохшей мечты.

А теперь?

Может ли быть, что это его шанс начать снова собирать жизнь воедино, но по-другому? Встретил ли он своего рыцаря в сверкающих доспехах в виде серебряного ангела по имени Сцилла, и она вошла в его жизнь необратимым изменением, как он вошел в жизнь Мерри?

От таких мыслей становилось неспокойно. Он знает, где он, и что должен делать. Пока что этого достаточно.

Полный страданием мир ждал облегчения после крушения старого порядка.

Он подошел и подобрал свои руки. Лучше сразу начать собирать осколки.

3 Диагноз

Сегодня этот день.

Но Марши, судя по его виду, не был ни особенно к нему готов, ни особенно рад. Он сгорбился на скамье у себя в камбузе, поставив локоть на стол и положив подбородок на серебряную ладонь. Вторая чашка Утреннего кофе стояла перед ним на столе, но он ее лишь пригубил.

Еще перед ним лежала клавиатура, и на ее экране были файлы ведения пациентов, которых он лечил на Ананке.

Судя по вниманию, которое он ей уделял, панель можно было бы и выключить. Он прикрыл глаза, взор его был обращен внутрь. Мысли ушли далеко от текущей работы, пробегая по будущим дням и отскакивая обратно, не доходя до конца, — как мошки, которые летят к свету, но остерегаются приблизиться.

Трудно было поверить, что всего три недели прошли с того дня, как он увидел ангела в отведенной ему комнате в госпитале Литмена. За это короткое время с ним случилось больше, чем за три предыдущих года.

После этого визита-похищения слишком многое изменилось. Но и слишком многое осталось на том же фундаменте, на той же старой орбите, и неизбежно надвигалось, будто ничего и не произошло.

По временам Марши казалось, что жизнь человека — или хотя бы его собственная жизнь — это всего лишь бороздка на круглом диске времени, как на древних патефонных пластинках. Тебя кружит и кружит, все ближе подползает конец мелодии. Бороздка дает направление твоей жизни, а стенки ее истираются, подтачивая тебя так, чтобы ты точно подходил к дорожке и больше ни к чему. Даже если ты выпрыгнешь из нее, это бессмысленно — ты всего лишь вернешься назад или перескочишь вперед, куда так или иначе попадешь все равно.

Он встряхнул головой, чувствуя, что настроение портится еще сильнее. Отпил кофе и скривился — кофе остыл.

Взгляд на часы сказал ему почему. Почти полчаса он уже тут сидит, не думая в полном смысле слова о вещах, которые вползают на ум, но и не стряхнув их до конца. Глядит на свой собственный пуп и видит только ворс.

Он отключил клавиатуру и встал, оттолкнувшись от стола. Сотни разорванных концов надо было связать до конца дня. Нельзя было дальше терять время, сидя без толку и играя в прятки с собственными мыслями.

Кроме того, никогда не знаешь, когда что-то постучит тебя сзади по плечу и скажет: «Выходи, тебя нашли».

Стаканчик — пусть даже маленький — помог бы невероятно, но он это дело бросил. По крайней мере пока что. Сейчас единственным выходом для него оставалась работа, хотя сама она и составляла не меньше половины проблемы.

Все, сегодня. Больше уклоняться нельзя никак.

И он направился в небольшую корабельную клинику в кормовой части главного отсека, надеясь, что работы будет достаточно, чтобы забыться, хотя бы ненадолго.

— Разожмите руку еще раз.

Джон Хален это выполнил, все еще увлеченный зрелищем работающей руки. Он удобно растянулся на мягкой обивке медкойки, привязанный по сторонам для фиксации датчиков.

Джону здесь очень нравилось. Тут было тепло, светло и чисто. А воздух! Сладкий и густой, как вино — хотя и глоточек вина тоже было бы неплохо. Хотя бы пива. После десяти лет воздержания он не стал бы привередничать.

Упомянутая рука представляла собой трехпалую клешню, на которой темно-коричневая кожа пестрела ярко-розовыми пятнами новой ткани. Она открывалась, как механические грабли: неуклюжий и негнущийся большой палец напротив двух других пальцев без суставов.

— Сожмите руку.

Пальцы сошлись, как губки щипцов, гладко закрывшись. Джон уже был на том этапе, когда мог заставить пальцы работать автоматически. И потому он перенес внимание на широкое угловатое лицо Марши, поджав губы при виде его мрачного выражения.

Он видел, как человек, который их спас, за последние две недели все больше отстраняется, и это началось всего через несколько дней после его прибытия. Он становился угрюмым и нелюдимым. Старался установить как можно более далекую дистанцию между собой и всеми остальными. Как будто он начал их покидать еще до того, как пришло ему указание двигаться дальше.

Марши не заметил внимания Джона. Он сосредоточился только на результатах своей работы. Он знал, что должен быть доволен своими достижениями, но не мог отрешиться от мысли, что мог бы сделать при запасе аппаратуры и времени.

— Док, а знаете, что я вчера вечером сделал? — спросил Джон с озорным огоньком в глазах.

— Что? — рассеянно спросил Марши. Кажется, надо признать, что он сделал лучшее из возможного в данных обстоятельствах. Кисть Джона была раздавлена несколько лет назад и зажила неуклюжим узлом с неподвижно торчащими пеньками двух оставшихся пальцев. За четыре сеанса Марши освободил эти пальцы, переформировал спаявшиеся кости и бесполезные хрящи в подвижную структуру и натянул на нее атрофированные мышцы и сухожилия. Потом он подвел нервы к восстановленным пальцам и заново отстроенному большому, превратив искривленный и бесполезный обрубок в нечто хоть как-то функционирующее.

И все же рука была такая, как мог бы вылепить из глины пятилетний ребенок. Марши встряхнул головой. Подумать только, что когда-то он считал себя кем-то вроде скульптора. Проблема была в том, что он может работать лишь с имеющимся материалом. Может перераспределить костную ткань и мягкие ткани, но не сделать их из воздуха.

— Ущипнул Салли Бэйбер.

Тут Марши его услышал.

— Вы — что сделали? — спросил он, тупо глядя на Джона, не уверенный, что правильно расслышал. Пациент усмехнулся, довольный вызванной реакцией.

— Ущипнул Салли Бэйбер. Прямо за жопу.

Марши не мог сдержать улыбки.

— Ущипнули?

Джон засмеялся и кивнул, потом показал, как это было.

— Мои пальцы, ее задница. Р-раз! Видели бы вы, как она подпрыгнула!

— Да уж.

Марши продолжал удивляться, как быстро люди Ананке приступили к серьезной работе — избавлению от всех страданий, перенесенных под правлением Брата Кулака, к попыткам построить что-то вроде нормальной жизни.

Конечно, тут не все было сплошь солнце и розы. Немало людей оказались травмированы настолько глубоко, что вряд ли полностью оправятся. Некоторые тяжелые случаи прятались в своих углах, как раненые животные, сжимаясь от страха, когда кто-нибудь приближался. Горстка других постоянно бродила по холодным мрачным туннелям, подобно пустоглазым призракам, растерявшимся, когда железная рука перестала определять каждый аспект их жизни.

Но большинство пыталось собрать осколки и наладить какое-то подобие нормальной жизни. И то, что они после всего пережитого были на это способны, было свидетельством упругости человеческого духа.

Кто-то оказался более упруг, чем другие, и брал на себя бремя помощи остальным. Люди вроде Марди Грандберг или Элиаса Актерелли — бывшей сестры и отставного армейского санитара — помогли ему соорудить импровизированный госпиталь и какую-то зачаточную систему здравоохранения. Раймо Ла-Пас, день и ночь трудившийся над тем, чтобы выкачать из заброшенной системы жизнеобеспечения Ананке хоть чуть больше самого минимума. Джимми и Лита Чи и их команда, пытающиеся оживить давно забытую гидропонику.

Снова зашевелились руки, помогая и леча. И за всеми этими проектами и дюжиной еще других, как пружина за часами с несколькими циферблатами, стоял Джон Хален.

Таких храбрых и сильных людей Марши в жизни своей не видел. Его жена и две дочери умерли. Принудительный труд в шахтах стоил ему двух рук и ноги. Он был одним из отверженных, которые работали в ангаре прилета в день прибытия Марши, трудясь на износ, пока их не убьют разреженный воздух и переохлаждение.

Но через несколько часов после свержения Кулака он уже ковылял по туннелям на самодельном костыле, разнося весть, что они наконец свободны. Заверяя людей, что это не конец, а только начало. Отпуская шуточки. Побуждая других к движению, к действию. Заглядывая в какой-то внутренний резервуар и черпая оттуда оптимизм, энтузиазм и юмор, а потом раздавая их, как бальзам.

Джон добился, чтобы у каждого было что делать, просто упоминая, что вот, надо сделать то или это, и это звучало так, будто больше никто сделать этого не может. Он поручал заботу о самых тяжелых больных тем, кто впадал в непроходимую апатию, давая людям цель, к которой нужно стремиться, заставляя их беспокоиться о других, а не предаваться собственным горестям.

Еще до конца первого дня он пришел к Марши со списком тех, кому нужна медицинская помощь в первую очередь. На вопрос о том, как он выяснил порядок сортировки, Джон улыбнулся и ответил, что добился этого с помощью аппаратуры в апартаментах Кулака, вводя данные по одной букве — он попросил кого-то привязать к своей бесполезной руке штифт, поскольку без пароля система отказывалась воспринимать голосовой ввод.

Его имя тоже стояло в списке. Последним. Марши передвинул его вверх и стал пытаться вылепить ему руку из развалины ниже правого запястья. Теперь Джон пытался этими новыми пальцами срывать цветы удовольствий. Да, Джон — это отличная работа.

И он не удовлетворялся своим положением обыкновенного пациента. Марши сумел держать всех обитателей Ананке на расстоянии не ближе вытянутой руки от себя. То есть всех, кроме Джона. Он проходил через защиту Марши, как через изгородь с десятиметровой дырой, при каждом удобном случае создавая между ними дружескую близость.

— А вы знаете, что это значит? — спросил Джон.

Марши поскреб подбородок.

— У вас, гм, возникают желания?

Джон усмехнулся еще шире.

— Да, и это тоже — а судя по взгляду, которым ответила мне Салли, не только у меня, быть может. — Он ухватился за край стола своей клешней и поднялся в сидячее положение, перебросив здоровую левую ногу через край, а обрубок правой выставив под углом. Левая рука, кончавшаяся там, где должно быть запястье, лежала у него на коленях.

Теперь они с Марши сидели глаза в глаза, и Джон поднял новую руку между ними.

— Чертовски уродливая штука, правда?

Марши был вынужден согласиться.

— Да, и я прошу прощения, но…

— Но ничего подобного, — твердо перебил Джон, глядя Марши прямо в глаза. — Может, с такой рукой мне и не стать ювелиром, но как по мне, так она прекрасна! Вы можете себе представить, как это здорово — снова держать чашку? Снова пользоваться компом? — На иссушенном лице появилась лукавая усмешка. — Черт меня побери, док, вы знаете, как приятно высморкаться, когда хочется?

— Ну, слыхал, — ответил Марши, пытаясь сохранить серьезность на лице, но попытка провалилась.

— Потрясающее ощущение, — заверил его Джон. Лицо его стало серьезным, и проявилось что-то от его энергичной целеустремленности, которая почти всегда пряталась за добродушной ухмылкой.

— Когда вы прилетели, у меня только и был, что большой ком на конце руки. Он настолько болел, что я подумывал сунуть его в плавильню, чтобы избавиться. Если это меня убьет, я был на это согласен. Но я этого не сделал, и теперь я рад. Боль прошла. Я могу касаться, держать, ощущать. Я даже Салли поймал за задницу и снова почувствовал себя вроде как мужчиной.

Он торчащим пальцем постучал Марши по груди.

— Когда вы сняли с нашей спины Кулака, я вроде как проснулся, огляделся и решил, что могу что-то сделать в этой ситуации. Начать кое-что исправлять. Ну вот, этим я и занялся. Но я даже и думать не думал, что с моей рукой удастся что-то сделать. И был готов мириться с тем, что изменить нельзя.

Он понизил голос.

— Но вы на нее посмотрели и увидели что-то, чего я не видел. Увидели, что ее можно сделать получше. Может, я бы и сам это увидел, но я смирился с тем, что она такая, как есть, и до меня просто не доходило, что об этом можно думать по-другому.

Он опустил руку.

— И из этого следует некоторый вывод, — сказал он, глядя с ожиданием в лицо Марши.

— Из этого следует, что вы ни черта не знаете о восстановительной хирургии, Джон, — ответил Марши, намеренно игнорируя смысл.

По лицу Халена пробежала тень разочарования, потом он улыбнулся и пожал плечами.

— Уж это точно. — Он выбрался из-за стола, опираясь на здоровую ногу.

Марши подал ему костыль и провел до двери клиники.

— Кстати, — сказал Джон с притворным безразличием, — с Ангелом вы перед отлетом прощаться будете?

Марши ожидал, что рано или поздно этот вопрос будет задан. Хален с самого начала был необычно заинтересован его взаимоотношениями с Ангелом. Хотя таковых вроде бы и не было.

— Да, — коротко ответил он. — А вы продолжайте разрабатывать руку. И принимайте кальцинстрейт для образования костной массы.

— Другими словами, не лезь не в свое дело. — Улыбка Халена обезоруживала. — Что ж, я понимаю намеки, если уж вы не хотите их понимать. — Он проковылял к шлюзу. — Извините, если не туда полез.

— Важнее, — сказал ему в спину Марши, — чтобы вы с Салли не лезли не туда.

Джон оперся на костыль и обернулся, скалясь во весь рот.

— Тут уж будьте покойны, док! Я собираюсь полезть как раз туда — если еще не забыл как!

Он на прощание помахал лишенной кисти рукой и вышел из шлюза, подпрыгивая на костыле.

Марши отошел к консоли, встроенной в стену клиники, покачивая в изумлении головой. Потом сел и перестал улыбаться.

— Обновление данных, история болезни Джона Халена.

— Готов, — ответил комп.

— Хален набирает силу и подвижность пальцев быстрее, чем я ожидал. — Видно хотя бы по тому, что он ущипнул Салли. Да уж!

— Как отмечено выше, все обитатели Ананке страдают сильной декальцинацией, вызванной неадекватным питанием и низким уровнем гравитации. В случае Халена мне пришлось перераспределять кости с целью восстановления функций. Для повышения плотности костной ткани назначен кальцинстрейт. При существующей скорости роста в течение следующей недели у меня появится возможность выращивания второго ряда фаланг…

Он остановился, поняв, что сказал. На следующей неделе его уже здесь не будет. Он об этом не то чтобы забыл, а просто какая-то предательская часть сознания принимала как должное, что он закончит работу, которую начал.

Но этого не будет. Медуправление снова возвращало его в график. Ему заявили, что он уже достаточно долго отсутствует.

Он полагал, что они там, в управлении, правы. Дополнительная неделя даст ему возможность вырастить у Джона суставы пальцев, но сделать все, что здесь нужно, он все равно не успеет. Тут года не хватит. Эта работа на всю жизнь.

И это не то чтобы он их бросил. Медуправление его заверило, что вскоре будут присланы вся необходимая медпомощь, лекарства и аппаратура. До того он все равно мало что может сделать. Его крохотная клиника на корабле никогда не была рассчитана на большее, чем оказание небольшой срочной помощи при перевозке одиночного пациента.

И лекарства у него почти все кончились. Небольшой банк тканевых культур использован до конца, и нет аппаратуры, чтобы вырастить еще. Органов для трансплантации нет — даже таких обыкновенных, как глаза, печень, сердце и почки, и временных протезов тоже нет. Запросы по каналам Медуправления к госпиталям и клиникам околоюлитерианского пространства не дали пока ничего. Даже сожалений.

Срочная работа закончилась. Ситуацию он стабилизировал. Не осталось ничего, что не может быть сделано другими.

— Последнее предложение вычеркнуть, — буркнул он. — Продолжение: по моему мнению, частично восстановленная рука Халена нуждается лишь в пластической и ортопедической хирургии, хотя может выясниться, что более правильные с косметической точки зрения результаты дала бы полная ампутация и замена. Как бы то ни было, я думаю, он откажется от такого предложения. Такая реакция не является нерациональной или невротической; у него просто существует, гм, сентиментальная привязанность к этой руке. Конец обновления. — Пусть сами решают. — Закрыть файл.

Так, он для своего пациента сделал все, что мог. Что Джону и его людям теперь нужно — это хорошо экипированная группа специалистов. Когда прибудут люди из Медуправления, население Ананке окажется в хороших руках. Лучших из возможных.

Как и всегда, пациент, к которому его посылают, получит лучшую медицинскую помощь. На Ананке теперь бергманский хирург уже на самом деле не нужен, а тому пациенту, к которому его посылают, необходим.

Так почему же этот отлет вызывает такое чувство вины? И одновременно — такое облегчение? И чувство вины за это облегчение, и…

— А, мать его так! — буркнул он, наклоняясь открыть ящичек чуть выше уровня глаз. Почти минуту он смотрел на содержимое ящичка, прежде чем его вытащить.

Только одну — и все.

Он поставил бутылку водки на стол, рядом с ней рюмку. Портрет-натюрморт его жизни до Ананке.

Что в этой картинке неправильно? — спросил он себя.

Ответ был прост. Бутылка еще полная.

День выдался невыносимый. Каждый, кого он тут лечил, просил его остаться. Некоторые впрямую, почти умоляя. Другие, как Джон, действовали обиняком. Как будто пальцы и крючья впивались в кожу в тысяче мест, пытаясь его здесь удержать, подтащить его к невозможному.

Хуже всего было, что все они и каждый были так чертовски благодарны, и благодарность эта была как скрытый упрек. После пятого приходилось сдерживаться, чтобы не рявкнуть в ответ, не бить наотмашь, чтобы все осталось на правильном уровне врач — пациент, как и следовало.

Но как-то он все это выдержал. Теперь нужно только прополоскать рот. Вот и все.

Он смотрел на бутылку, вспоминая те первые горячечные часы после свержения Кулака, когда он был пьян открывшимися возможностями. Он позволил себе думать…

Марши схватил бутылку, и лицо его скривилось в горькой попытке улыбнуться над собственной наивностью. Горячий был жест — бросить пить. Я снова цел. Мне это больше не нужно.

— Дерьмо я полное, — буркнул он про себя, наливая в рюмку чистую истину.

Поднял рюмку. Водка сверкала обещанием.

Наконец-то установить контакт с пациентами — будто благоволящая вселенная решила удовлетворить его самое горячее желание.

На несколько великолепных часов.

Но очень быстро выяснилось, что он оказался в положении человека, блуждавшего годами в тисках жажды в иссохшей пустыне и вдруг брошенного в середину огромного озера. Неудивительно, что он начал тонуть. Слишком их было много, слишком сильно они нуждались, и каждый из них хотел от него кусочек.

Это был отрезвляющий эксперимент, который заставил Марши отступить назад и пристально всмотреться в ситуацию. Работу все равно необходимо было делать, но он заходил не глубже, чем требовалось, придерживаясь твердого берега отстраненности.

На короткий миг он забыл, кто он такой, но пришел в чувство. Он как был, так и остался бергманским хирургом. Это значило, что рано или поздно ему придется лететь дальше. И это еще одна причина не слишком сближаться.

Время отбытия наступило. Как было всегда и как всегда будет. Он напомнил себе, что сотни раз уезжал из многих мест, даже не оглянувшись.

Марши поднес рюмку к губам и закрыл глаза.

И отсюда он тоже улетит. Всего через несколько часов он оставит этих людей у себя за спиной. Как свалит с плеч глыбу.

Или груз.

Водка пошла хорошо, и на глазах показались слезы.

Ангел шла полутемным туннелем. Она спешила, но заставляла себя двигаться медленно и расчетливо. Из тех, мимо кого она шла, некоторые улыбались ей. Она отвечала улыбкой, каждый раз тщательно не показывая зубов.

Для этого ей пришлось много часов тренироваться перед зеркалом. Отраженное им лицо все еще было для нее откровением. Глаз ангела из стекла и металла все еще оставался в нем, но при этом она видела гладкое и белое молодое женское лицо. И эта незнакомка в зеркале — она.

Постепенно она начинала понимать, что лицо это довольно симпатично. Ей уже много кто говорил, что она красива — только не тот, от кого она больше всего хотела бы это услышать.

Но улыбаться пока еще надо осторожно. Если открыть губы, покажутся зубы. А они уж никак не симпатичные. Теперь она поняла, какими им полагалось быть. Их заточили до бритвенной остроты и покрыли белым и красным керамилом для той же цели, для которой татуировали лицо: чтобы наводить страх и ужас.

Эта цель достигалась до сих пор. Острые зубы самую милую улыбку превращали в воспоминание о Сцилле, выступающее, как закопанный под тонким слоем земли скелет. И она изо всех сил старалась их прятать.

Это он стер лицо Сциллы, наложенное на ее собственное, одним движением своей невидимой руки. Она тогда наполовину спала и наполовину бодрствовала, но ощутила, как это произошло, ощутила острее, чем все, что было в жизни раньше. Это прикосновение пришлось куда глубже поверхности ее металлического панциря, глубже спрятанной кожи, в какой-то тайный уголок, о котором она даже не догадывалась.

Ужас и боль, которые она причиняла, будучи Сциллой, не могли быть убраны так же легко или кем-то другим. Это она знала. В ее новой жизни было очень мало определенностей, но это была одна из них.

Не только за ее улыбкой таилась Сцилла, ожидая, пока она забудется, но и каждую мысль и действие надо было обдумывать, чтобы не впасть в образ мыслей и действий Сциллы. Грань между тем, кем она была и кем хотела быть, была тонкой и куда как хрупкой.

Бывали минуты, когда невозможным казалось восстановить ее жизнь Ангела, а не той, другой. Она все еще носила ангельскую кожу — экзот, как он это называл, и от этого было еще труднее. Пока эта кожа была частью Ангела, она не могла не напоминать и Ангелу, и остальным, кем она была и что с ними делала.

Она проснулась от долгого темного сна — жизни Сциллы, и увидела, что не нашлась, а потерялась. Все, что она знала и во что верила, подверглось сомнению. Утратившая цель, с разрушенной личностью, она была как создание, обученное делать работу, которой больше не существует.

Теперь она точно знала, кем была Сцилла — чудовищем, созданным другим чудовищем, чтобы, не рассуждая, выполнять чудовищные действия. Не больше чем человек, а меньше.

Не было никакой возможности узнать, была та тяга служить, быть полезной, которую она черпала из себя самой, ее внутренним свойством или программой, вложенной Кулаком. В конце концов она решила, что это не важно. Это было то, что делали люди, которыми она больше всего восхищалась, а чтобы быть хорошим человеком, надо подражать действиям хороших людей.

Служба дала ей обновленное ощущение цели и способ искупления своих грехов. Серебряная кожа и жилы, из которых она была создана, помогали ей эффективнее устранять вред, который породил ее бывший господин. Они давали ей возможность выкупить у Братства прощение. То прощение, которого она иногда сомневалась, что заслуживает.

Этот выкуп осуществлялся долгими часами работы вместо машин, поскольку Кулак своим декретом велел запереть все инструменты как потенциальное оружие и соблазн вредительства. Экзот позволял ей действовать там, где нужны были бы лебедка, кран или двадцать здоровых мужиков. Она стала двигателем для вагонеток, которые таскали на переработку руды и льды. Она стала человеком-грейфером, разрывающим каменную грудь Ананке керамиловыми когтями, работающей так, будто это она собственные грехи выковыривает из себя крошку за крошкой.

Она свернула за угол в главный туннель. К ней бежал Элиас Актерелли, и его коротенькие ножки несли его обычной лихорадочной рысью. Под мышкой у него была связка одеял, на другом плече мешок, и за ним бежали трое ребятишек. Несомненно, он бежал к импровизированному лазарету, построенному в бывшей столовой.

Он притормозил и улыбнулся:

— Привет, Ангел! — крикнул он радостно, и у него хватило смелости или дури потрепать ее по плечу. Она улыбнулась, тщательно держа рот закрытым.

Мало кто рисковал на такой поступок, быть может, опасаясь, что прикосновение к ее экзоту вызовет из нее Сциллу, как таящегося злого джинна. Реакция детей была более типичной. Они осторожно улыбнулись серебристому экс-ангелу и подались в стороны, насколько позволял туннель.

Не то чтобы она не хотела избавиться от брони, в которой была невольным пленником. Она ее теперь ненавидела. Блестящий биометалл из источника гордости превратился в клеймо позора, запятнанное кровью невинных и памятью безумных жестокостей.

Наконец она добралась, куда шла, пройдя сквозь массивные стальные двери, заграждавшие когда-то вход в церковь и соседние комнаты, в том числе бывшее внутреннее святилище Кулака. Теперь они были широко открыты, приглашая всех и каждого туда, где был когда-то центр веры Братства.

Церковь была единственным помещением, которое успели закончить до пришествия Кулака, работа самых тонких художников. Ангел вошла, не бросив даже взгляда ни на лучистый солнечный механизм наверху, ни на искусную мозаику пола.

Все ее внимание было направлено на стол алтаря в дальнем конце. Плетеных привязей на нем теперь не было. Она сама их оторвала. Но следы все еще чернели на белом камне, как свидетельства тех, кто истекал на нем кровью.

Она вздрогнула всем телом. Как всегда, вид алтаря привел на ум воспоминания о «карах», которые она отмеряла, о признаниях, которые исторгала как наказующий ангел Кулака.

Хоть она и спешила, но все же преклонила колени у алтаря, и сердце у нее в груди стиснулось.

За дни, прошедшие от свержения Кулака, алтарь полностью превратился в святилище тех, кто погиб, с любовью созданное теми, кто выжил и помнил. Единственная драгоценная восковая свеча горела в высоком подсвечнике, и ее мягкий трепещущий свет разливался по кровавым пятнам на белом камне, как золотая аура лелеемой памяти.

Да, здесь эта память и хранилась.

Десятки плоских и скульптурных изображений тех, кто погиб во время царства террора Кулака, стояли на алтаре. Лица любого пола, возраста и цвета кожи, остановленные в моменты невинного прошлого. И между ними — другие памятки. Локоны волос, перевязанные проволокой или лентой. Обручальные кольца и резные браслеты. Открытые медальоны с портретами, которые носили у сердца. Медали. Вересковая трубка с изгрызенным чубуком. Фарфоровая птичка с отбитым крылом. Пара очков в проволочной оправе, одно стекло треснуло ниже центра. Древняя Библия в кожаном переплете и сломанный электронный ежедневник. Засохшие цветы с лепестками такими хрупкими, как хрупка была когда-то бывшая в них жизнь.

И многое еще другое, принесенное сюда с такой любовью, но сильнее всего ее трогали самые грустные приношения. Это были игрушки, пережившие игравших в них детей. И была в них какая-то безнадежность окончательной оставленности. Куклы и плюшевые звери смотрели печально и отрешенно, их блестящие глаза высматривали тех, кто когда-то их любил.

Ангел сморгнула слезу с зеленого человеческого глаза. Стеклянная линза второго смотрела с сухим безразличием.

Своего детства она почти не помнила — так, неверный шепот памяти. Оно было вырвано из ее мозга и отброшено за ненадобностью. Вместе с ним исчезли почти все воспоминания о матери. Яснее всего ей помнилось то, что она больше всего хотела бы забыть — момент, когда она в роли Сциллы убила свою мать. Она помнила этот акт только отрывками, но они были достаточно отчетливы, чтобы рвать ее на части каждый раз, когда всплывали в мозгу.

Поняв назначение святилища, она попыталась найти что-то, принадлежавшее матери, и принести сюда. После двух дней бесплодных поисков она это оставила, вынужденная признать, что и следа не осталось от Ани.

И потому она дала обет, что когда-нибудь положит серебряную кожу своего экзота среди других приношений прошлого. А до того она будет в память о матери и всех погибших изо всех сил служить живым.

Ангел подняла руки, воздев их к алтарю, и отсвет свечи заиграл на полированном металле. Ментальный сигнал запястью вывел из ножен керамиловые когти. Как она ни пыталась, ей не удавалось до конца подавить возникающее при этом радостное возбуждение Сциллы.

— Я была ею, — прошептала она, обращаясь к мертвым, собравшимся вокруг нее в этой тихой часовне. — Я все еще несу отметку той, кем я была, и все тяжелее мне эта ноша…

Она склонила голову, оставив остальное не высказанным. Были вещи, которых она вслух сказать не могла, и среди них самая глубокая, самая тайная причина, почему ей хочется сбросить кожу ангела. Мать и другие умершие знали, что у нее на сердце — в этом она почему-то не сомневалась. И могла только надеяться, что они простят ей себялюбивые тайные желания.

— Я больше никогда не трону никого из ваших, — пообещала она, убирая когти. Посмотрев на алтарь и говоря, будто полагая Закон себе и тому от Сциллы, что еще в ней осталось, она добавила: — Я больше никогда никого не трону.

Потом она встала, утешенная возобновлением своих обещаний им и себе. Хотя и знала, что обещания весят не больше, чем воздух, с которым они выдохнуты. Это была одна из немногих истин, которым научил ее прежний господин. Только действия имеют вес, только выполненное обещание имеет ценность.

Обещания. Они не давали ей рассыпаться и разрывали ее на части.

Она обещала сама себе доказать, что она больше не монстр, перед тем как разрешить себе снять кожу той, кем она была раньше. Это обещание стало для нее железным ошейником. Но она не могла заставить себя его нарушить, даже сейчас, когда оно может стоить ей освобождения, и принятия людьми, и вообще всего, чего она осмеливалась для себя хотеть.

Это был один из многих кусочков цены за то, чтобы стать человеком.

Марши как можно больше работы старался делать у себя на корабле.

Главным предлогом для этого служило то, что оборудование корабельной клиники было лучше, чем можно было найти на Ананке. Это была правда, но не вся правда.

Здесь ему было спокойнее. Надежнее. Это был его дом, его место. Бывало, он думал об Элле, запершейся в крепости собственной постройки, и слишком легко понимал ее фанатичное затворничество.

Пребывание его в корабле также напоминало его пациентам, что он здесь только временно.

И все же ему приходилось делать обходы в сляпанной наспех больнице, которую он помогал устраивать, и были работы, которые приходилось делать в офисе, где поставили компьютер, принадлежавший бывшему врачу Ананке.

В этот день пациентов к осмотру больше не было. Конец был уже виден. Осталась только небольшая работа в офисе и последний тур по больнице. Потом он сможет наконец убраться отсюда к чертовой матери.

— Доктор Марши! — позвал откуда-то сзади детский голос. Послышался топот бегущих ног, и он обернулся посмотреть, кто там.

Дзнни Хонг затормозил прямо перед ним. Теперь при взгляде на него трудно было поверить, что это тот больной и запуганный мальчишка, которого он встретил в первый свой день на Ананке. Золотистая кожа сияла возвращающимся здоровьем. Прямые черные волосы торчали во все стороны, будто поднятые выпирающей изнутри энергией. Пустую орбиту, где когда-то были опасно инфицированные остатки глаза, прикрывал белый бинт. На бинте был кое-как грубо нарисован черным маркером глаз.

— Ну и гляделка, Дэнни! — показал Марши. — Сам рисовал?

— Да, сэр. Ну, Джимми и Лита помогли.

Марши одобрительно кивнул:

— Хорошая работа. Скоро получишь настоящий.

Глаза были в списке необходимых органов, который он послал в Медуправление. Спасти собственный глаз Дэнни не было никакой возможности; гангрена зашла слишком далеко. Даже с помощью обычной техники имплантировать новый заняло бы не больше часа, но в маленьком корабельном банке тканей не было ни одного. И вернуть зрение женщине, попавшей в вакуум, он тоже не смог, и заменить стекло-стальную линзу в орбите глаза Ангела.

Мальчишка независимо пожал плечами, сунув руки в карманы.

— Наверное. — Он прикусил губу, потом сощурил на Марши здоровый глаз. — А жалко, что вы улетаете.

— Надо, Дэнни, — ответил он мягко. — Есть и другие люди, которым я нужен.

Мрачный кивок:

— Наверное. Я… в общем, я вам хотел один секрет сказать, пока вы не улетели. Лита сказала, что доктору можно сказать все, и это останется секретом.

— Она права. Секреты — часть нашей работы. Какой у тебя секрет?

Дэнни оглянулся, проверяя, что они одни, потом понизил голос до шепота и произнес:

— Я умею читать и писать, сэр.

Марши от удивления мигнул.

— В самом деле? — Он ожидал признаний созревающего подростка о смущающих физических желаниях. У Дэнни как раз был подходящий возраст.

— Да, сэр. Брат Кулак говорил, что детям не надо учить такие вещи, и что он и Бог научат нас всему, что мы должны знать. Но моя мама все равно меня научила. Она взяла у меня обещание никогда никому не говорить. Сказала, что это будет наш маленький секрет. Но я думаю, что вам можно было сказать?

Еще одно из мерзких правил Кулака вылезло на свет. Не первый тиран, который хотел, чтобы его стадо оставалось как можно более невежественным.

Он наклонился и заглянул мальчику в глаза.

— Теперь об этом можно рассказывать всем. — Он взъерошил парнишке волосы. — Бог дал тебе мозги, чтобы ты ими пользовался. Уметь читать и писать — это чудесно. Этим надо гордиться, и этому можно даже помочь научиться другим ребятам.

Дэнни выслушал это очень серьезно.

— Так это не плохо, это не мерзость перед Господом?

Марши покачал головой:

— Нет. Я тебе кое-что скажу, Дэнни. Твоя мама была очень умная и смелая. Зная, как это опасно, она все же передала тебе самое драгоценное, что есть на свете, потому что знала, как это важно. А говорить, что это плохо, — это и есть мерзость перед Господом.

Мать Дэнни умерла год назад, и мальчик остался один в возрасте тринадцати лет и был послан в шахту работать наравне со взрослыми. Джимми и Лита, потерявшие четыре года назад собственную дочь, усыновили его после падения Кулака. Такие семьи возникали по всей Ананке, как упорные цветы, вырастающие из выжженной земли.

— Ты должен ею гордиться и собой тоже. Каждый раз, когда будешь что-нибудь читать, вспоминай ее.

— Я так и делаю. И читаю каждую свободную минуту. — Мальчик остановился, потыкал землю носком ботинка, потом бросил на Марши косой взгляд. — Я и пишу кое-что, — тихо добавил он.

Марши не успел спросить, какого рода «кое-что», как мальчик быстро заговорил, будто выпуская пар, который держал слишком долго. Или решив сказать, пока хватает духу.

— Это я хочу сделать, когда вырасту. Я хочу написать о моей маме. О том, что с ней случилось. И с Джимми, и с Литой, и со всеми остальными. Как вышло, что Брат Кулак сделал нам столько плохого. И как вы переменили Сциллу из ангела в нашего друга, и как это спасло нас всех от Брата Кулака. Я хочу сделать так, чтобы все про это узнали, и если это будет все правильно написано, то никто уже не забудет мою маму и всех остальных, правда?

Марши смотрел на это серьезное лицо в полном замешательстве. Он видел, что мальчик напуган: и тем, что сказал вслух самое заветное желание, и что оно будет смешным, просто его размером и трудностью. Но в лице мальчика читалась решимость достичь цели, несмотря на страх, несмотря ни на что. Как обращенное в прошлое зеркало, это лицо напомнило Марши чувство цели, владевшее когда-то им самим. Быть врачом. Быть самым лучшим врачом. Делать то, чего не могут другие врачи…

Что тут сказать? Что проклятие человечества — забывчивость, и что история — это лишь повторение прошлых ошибок поколение за поколением? Что идеализм — вернейшая дорога к разочарованию, и что чем выше ты метишь, тем вернее упадешь?

— Я… — Он проглотил застрявший в горле ком. — Я думаю, ты прав. Еще я думаю, что твоя мать тобой бы очень гордилась. Я лично горжусь. — Он протянул мальчику серебряную руку. — Удачи тебе.

Дэнни торжественно ее пожал. Рука у него была маленькая, но пожатие твердое и уверенное.

Хотя это было постоянным напоминанием о прошлом, которое Ангел отчаянно пыталась оставить позади, она не могла заставить себя бросить свою прежнюю каморку в боковом приделе церкви. Это было единственное в ее жизни, что не изменилось до неузнаваемости после прибытия Марши и свержения Кулака.

И еще одна была причина ее сохранить. Более темная, более сложная, такая, которая заставляла ее ощущать свою вину и никчемность.

Стыдясь того, что она делает, но не в силах остановиться, она подошла к большому многофункциональному коммуникатору у дальней стены. Пытаясь не обращать внимания на чувство греха, она включила его в активный режим и села на свой тюфяк, держа в руке дистанционный пульт и глядя на метровый главный экран.

Потом она стала сканировать скрытые камеры наблюдения, разыскивая Марши, как когда-то вылавливала признаки праздности и богохульства. Виды пробегали и исчезали на главном экране, щелчки пальца по кнопке были самым громким в комнате звуком.

Наконец она увидела, как он приближается к двери выделенной ему комнаты — дальше по туннелю за импровизированной больницей.

Изображение увеличивалось, пока его голова и плечи не заполнили весь экран. Ангел посмотрела на свою руку и удивилась, увидя палец на рычажке, который давал крупный план.

Она знала, что это неправильно — вот так за ним шпионить, но не могла ничего с собой поделать. С тех пор, как он впервые ее коснулся, впервые назвал ее Ангелом, ее тянуло к нему. И тяга эта была постоянна и непреодолима. Ничего подобного она в жизни не испытывала, и справиться с этим не могли ни стыд, ни страх.

Едва сознавая, что делает, она встала с тюфяка и придвинулась к экрану.

Ее охватила грусть. У него был такой усталый вид! Мешки под глазами. Широкие плечи согнулись, будто серебряные руки весили каждая по сто кило и еще огромный невидимый вес был навален ему на спину.

Ангел автоматически переключилась на камеру внутри его комнаты, когда он распахнул дверь. Включила звук. Она видела, как он идет к ней, садится, берет клавиатуру.

Она смотрела, как он работает, сосредоточенно наморщив широкий лоб и что-то про себя тихо бормоча. Только когда покрытые металлом пальцы клацнули о стекло экрана, она поняла, что тянется его потрогать. Пытается восстановить ту моментальную связь, пугающий и манящий контакт, который с тех пор от нее ускользал.

— Ангел?

Она резко дернулась — неожиданный звук сзади застал ее настолько врасплох, что ангельская сущность ответила рефлекторно. В мгновение ока она отдернула руку и обернулась лицом к нарушителю ее покоя, пригнувшись и готовая к прыжку. Зубы оскалились, ноги согнулись, готовые покрыть всю комнату одним прыжком, согнутые руки были готовы выпустить клинки когтей.

Ускоренные экзотом чувства дали ей достаточно времени, чтобы узнать Салли Бэйбер. Понять, что угрозы нет. Сообразить, что снова позволила прежним рефлексам ее подвести.

Салли реагировала всего лишь со скоростью обычного человека. Ангел уже расслабила мышцы и начала ругать себя за ошибку, когда Салли стала бледнеть от представшего ей зрелища. Рот ее раскрылся испуганной буквой «о», и стопка одежды, которую она несла на руке, разлетелась стайкой вспугнутых птиц.

Ангел дополнила свою первую ошибку в ту же секунду. Она увидела, как у Салли стали подгибаться ноги и среагировала инстинктивно. Системы движения перенесли ее через комнату раньше, чем женщина успела упасть.

Намерения у нее были самые благие, но страх перед серебристым ангелом мщения был настолько глубоко вбит в психику жителей Ананке, что им еще снились по ночам кошмары преследующего их призрака Сциллы. Салли испустила придушенный крик ужаса и отрубилась наглухо, закатив карие глаза под лоб.

Ангел долгие секунды смотрела на лежащее у нее на руках бесчувственное тело — еще одно доказательство ее неадекватности. Подавленно опустив плечи, она отнесла Салли в угол и осторожно положила на тюфяк.

С напряженным от ярости и стыда лицом она отключала монитор, потом порылась в ящиках в поисках стимулятора. Наконец нашла и, стараясь не вспоминать, как использовала такой же на человеке, который упал в обморок во время наказания, приложила его к шее Салли.

Потом отступила так, чтобы Салли ее не видела, охватила себя руками за плечи и стала ждать, пока стимулятор подействует.

Салли была жилистой темноволосой женщиной чуть за сорок. Кулак сделал ее вдовой, как и многих других. При ее среднем росте и довольно мускулистом сложении в мешковатом черном комбинезоне она казалась меньше, чем была. Как и все прочие, после стольких лет правления Кулака она стала болезненно худой. Никто не разжиреет на двух мисках водорослевой смеси в день.

Лицо ее было из тех, что можно бы назвать красивым — слишком резкое и слишком своеобразное, чтобы быть просто хорошеньким. Оливкового цвета кожа была теперь гладкой и почти безупречной. До того, как появился Марши и поработал над ней, левая сторона лица у нее была скручена и перетянута коричневой рубцовой тканью, и сквозь дыру в щеке были видны переломанные зубы. У нее весь бок был покрыт такими же шрамами, а левая рука торчала неуклюжим бревном.

Ангел не могла не вспомнить, как это было. От старости и плохого обращения взорвалась головка бура. Одного рабочего убило на месте, оторвало голову летящей сталью и камнем. Салли стояла за ним, и потому его тело немного защитило ее от взрыва.

Кулак послал Сциллу посмотреть, что там с Салли, когда товарищи по работе принесли ее окровавленное бесчувственное тело в жилое помещение. Она дала им разрешение удалить из кровавой каши ее бока стальные и каменные осколки и по благословению Кулака выдала им для Салли спрей с коагулянтом и антибиотиком. Отклонение от запрета на светскую медицину было связано с тем, что Салли была лучшим из выживших бурильщиков, и Кулак не хотел ее терять. Никто не указал на это противоречие. Никто не предложил дать ей хоть какое-то обезболивающее. Ни Кулак, ни она сама, ни тем более ее товарищи по работе. Они знали, что она получает лечение получше остальных, а просьба о подобных запретных вещах только навлекла бы на них наказание.

Салли мотала головой из стороны в сторону, как человек, который не хочет, чтобы его будили. Ангел позвала ее по имени.

Женщина на тюфяке застонала — стимулятор возвращал ее в сознание. Голова ее повернулась в сторону Ангела, и глаза распахнулись, вылезая из орбит, когда послеобраз кошмара на сетчатке сменился той же страшной реальностью.

— Прости! — крикнула она, выставив руки, будто пытаясь удержать Сциллу. Как будто это могло бы ее когда-нибудь остановить.

Ангел сильнее обхватила себя за плечи, смаргивая влагу веком зеленого глаза.

— Все хорошо, Салли, — произнесла она успокаивающе, выдавливая слова сквозь стиснутое спазмом горло. — Это я, Ангел. Я тебя не трону.

— Ты меня не тронешь? — неуверенно повторила Салли и поглядела поверх своих выставленных рук.

— Я никогда больше никого не трону, — ответила Ангел с полной уверенностью. — Ты… ты прости, что я тебя напугала. Ты меня испугала, и я дернулась.

Руки Салли упали, и глаза расширились от невозможности поверить.

— Я испугала тебя?

Ангел заставила себя улыбнуться, тщательно держа рот закрытым.

— От неожиданности. Я забыла, что ты сюда идешь.

Это было ложью только наполовину. Просто мысли о другом человеке заполнили все уголки ее разума.

Женщина осторожно улыбнулась, и от этого распустился узел, стянувшийся в груди у Ангела.

— Наверное, надо было лучше постучать, — сказала она, нервно рассмеявшись, потом села и огляделась. — Я тебе кое-что принесла…

— Я соберу.

Вещи рассыпались у порога, где упали. Ангел пошла за ними, стараясь двигаться медленно.

Когда Ангел подобрала одежду и принесла обратно, Салли уже встала.

— Спасибо. — Она выбрала один предмет, бросив остальное на кровать. — Посмотрим, что у нас тут. Я почти все это прятала годами.

Она вытащила пару брюк, потом поднесла их к талии Ангела.

— Маловаты. — Она бросила их в сторону, пошарила в куче и нашла другие. — Вроде бы. И по цвету тебе подойдут. — Она отложила их в сторону для окончательной подгонки. Потом достала что-то маленькое и прозрачное, посмотрела на бесполое тело Ангела, покрытое серебром.

— А трусики тебе вряд ли нужны, — улыбнулась она, бросая шелковый предмет на забракованные брюки. — И лифчик, если на то пошло. Ты можешь на своих малюток поставить рудовоз, и они не просядут.

Ангел не знала, что на это ответить. Она смотрела, как Салли достает из кучи разные предметы одежды и примеряет на нее. Очень скоро она уже трещала, будто ничего не случилось, рассказывая Ангелу про свой первый лифчик и первую пару чего-то, что называлось «трусики с разрезом», и подбирала для Ангела одежду.

Ангел только стояла в полном недоумении, как металлический манекен. Это было куда больше, чем она просила у Салли, а именно помочь ей одеться как нормальная женщина для последней возможности повидаться с Марши. Все эти разные покрои и цвета озадачили ее и ошеломили. Правила соответствия различных предметов было невозможно понять.

Да, но выбрать нужные предметы — это было далеко еще не все. Ей придется еще просить Салли помочь все это на себя надеть.

Тщательно обшаривая утолки своей памяти, она не могла вспомнить, чтобы одевалась, как нормальный человек. Девушка, которой она была, пока не стала Сциллой, наверняка что-то такое носила, но Ангел не могла вспомнить.

Марши отложил клавиатуру; у него пересохло горло от почти целого часа диктовки.

Но дело было кончено. Теперь были записаны полностью процедуры для всех, кто может прийти к оставленным здесь пациентам. Нажатием кнопки они были скопированы в старый медикомп. Он мог бы заложить новые чипы медпамяти и в панель, и в медикомп для Марди и Элиаса, но так быстрее и проще. Все, что любому из них нужно будет сделать, — это назвать имя пациента и его симптомы. Панель найдет должный ответ и выдаст правильную последовательность действий. Не совсем то, как если бы он сам здесь остался, но годится.

Он откинулся назад, оглядев комнату в последний раз. Братство выделило ему эту ячейку как офис и комнату для гостей всего через пару дней после его прибытия. В грубых стенах комнаты находился старый медикомп и стул у одной стены, а в конце комнаты — кровать. Вдоль другой стены стояли диван, стол и пара кресел из апартаментов Кулака, чтобы придать уют. На двери даже написали имя Марши, будто вывеску частного врача.

К тому времени он достаточно опомнился, чтобы понять, что здесь ему не место и он тут только временно. Вежливо отказаться от комнаты было невозможно, но он старался бывать здесь как можно меньше. На кровати этой он никогда не спал.

Марши налил себе воды из графина и сделал глоток. Вода была пресная и безвкусная. Царапанье в горле прошло, но не случилось ничего того, что делала с ним выпивка иного сорта. Взгляд на часы сказал ему, что время, которое он назначил для Последней Встречи, приближается. Ангел покажется с минуты на минуту.

От мысли о ее лице лишь сильнее захотелось выпить по-настоящему.

Только на этот раз. Старый знакомый рефрен.

Десять секунд нерешительности — и он полез в сумку за фляжечкой, принесенной на случай, если понадобится тонизирующее. Жалко, если такие тщательные приготовления пропадут зря.

Как только рука сомкнулась на фляжке, раздался стук в дверь.

Ангел стояла на пороге комнаты Марши, сжимая в одной руке подарок, который она ему принесла, другая была поднята, чтобы постучать. Она стояла почти минуту, пока позволила себе опустить руку, признаваясь сама себе, что сделала ошибку.

Она осмотрела себя с головы до ног. Проблема была в одежде. Она однажды надевала одежду для маскировки серебряного тела, когда шла по больничным коридорам, чтобы похитить Марши. Кулак тогда разрешил ей надеть белый халат.

Но все это было в другой жизни. Та одежда была надета не для того, чтобы выглядеть нормальной женщиной. Выглядеть — ну, привлекательной.

Всю жизнь ей было достаточно серебряной брони. Никогда не слышала она шепота стыдливости или неловкости. Она даже не знала, что под всем этим прячутся те вещи, которые делают ее женщиной.

Теперь она знала, и то, что прикрыты были места, которые прикрывают другие женщины, заставляло ее остро эти места чувствовать — тайные места оказались вдруг обнажены тем, что были сомнительно закрыты.

Все, чего ей хотелось, — это пробить стену, которую он внезапно выстроил между ними, стену, которая была будто сделана из метровых блоков азотного льда — такая она была твердая и холодная.

Сцилла разнесла бы эту стену и заставила бы его признать ее присутствие. Для Ангела это было невозможно.

Вначале он проявлял столько заботы и душевной теплоты. Он улыбался при виде ее, и от этой улыбки она будто наполнялась теплым сиропом. Он находил время с ней говорить, пытался ее смешить. Он называл ее Ангелом, и когда он произносил ее имя, она еще больше хотела быть Ангелом.

Потом вдруг исчезла вся теплота и доброта. Как будто он лег спать одним человеком, а проснулся совсем другим, незнакомым.

С этой минуты он обращался с ней с торопливым нетерпением, от которого было больно и непонятно. При виде ее он кривился, будто ему сам вид ее был неприятен, и говорил с ней только односложно, если вообще говорил.

Иногда она думала, что он по-прежнему видит в ней Сциллу, монстра, который угрожал его жизни и делал ему больно. А может быть, он рассердился на ее отказ помочь ей избавиться от экзота. Может быть, она просто не заслужила его внимания. Не заработала. Может быть, все это и еще многое, и каждая причина — отдельный блок в стене.

Когда она узнала, что он собирается улетать, она подумала, что умрет. Она пошла к нему, и хотя собиралась умолять его остаться, попросила только уделить ей час его времени до отлета. Он мрачно согласился, и с тех пор она держалась от него подальше, чтобы у него не было повода передумать.

Теперь настал судьбоносный час, и это был ее последний шанс проломить стену. Она думала, что, если будет выглядеть по-другому, он, быть может, по-другому ее и увидит. Но это явно не получится. Блузка и слаксы заставляли ее нервничать от мысли, что она просто строит из себя дуру.

И потому она поставила свой подарок на пол и стала думать, как снять эту блузку. Она помнила, что блузка застегивалась сзади — по причинам, которые Салли не смогла толком объяснить. Протянув руку назад, она стала возиться с пуговицами.

То ли экзот ограничивал ее движения настолько, что это было невозможно, то ли работа с перламутровыми пуговицами требовала какого-то особого, таинственного искусства. Как она ни извивалась, ни одной пуговицы расстегнуть не удалось. Наконец она плюнула и решила стащить блузку через голову.

И только безнадежно застряла в полустянутой ткани. Она дергалась и извивалась со все растущим отчаянием, запутавшись лицом в шелковых складках, ничего не видя, боясь, что порвет эту непрочную вещь и жалея, что не научилась ругаться.

В полной панике она дергалась, тряслась и вертелась, и в результате только зацепила ногой принесенный подарок.

Слышно было, как он проехал по каменному полу. Сердце ее замерло, когда он звякнул о пеннокаменную дверь. Потом раздался звук открываемой двери и за ним — звук резко втянутого внутрь от удивления воздуха.

Первым импульсом было разорвать источник своего унижения на тысячу кусков и куда-нибудь спрятаться. Но это был последний шанс его увидеть, и она не могла убить этот шанс.

Ангел заставила себя стоять на месте, скрытое тканью лицо покраснело от стыда, и она ждала, что будет дальше.

От зрелища, представшего за открытой дверью, Марши застыл на месте. Глаза полезли на лоб, когда он увидел в туннеле Ангела, отбивающуюся от пытавшейся съесть ее рубашки.

Он чуть не расхохотался, но вовремя спохватился. Почти сразу он сообразил, что могло случиться. Как не приученный сам одеваться ребенок, она застряла в блузке, которую пыталась то ли надеть, то ли снять.

Стараясь изо всех сил сохранить серьезное лицо, он пришел к ней на помощь.

— Надеть или снять? — спросил он осторожно.

— Снять! — донесся приглушенный неразборчивый ответ.

— Есть снять.

Он без труда смог расстегнуть и снять с нее блузку, хотя уже много лет прошло, как он последний раз помогал женщине раздеться. Что-то в этом было скрыто-эротическое.

Или не так уж скрыто. Когда он отступил назад, неплохой мыслью казалось держать блузку, выставив ее перед собой.

У Ангела был несчастный вид, и бледное лицо пылало от смущения. Она стояла с опущенной головой, уставясь на ноги, будто пытаясь сообразить, как ей дать себе пинка.

Сердце Марши рванулось ей навстречу. Он слишком хорошо понимал, что она застряла где-то между ребенком и женщиной, и приличная доза задержанной подростковости только добавляла затруднений. К этому еще можно было добавить, что у нее не было никакого опыта быть личностью.

Единственным выходом из ситуации было притвориться, что ничего не случилось — приспособительный механизм, с которым по универсальности вряд ли что сравнится. И потому Марши нагнулся, чтобы подобрать стоящий у порога предмет. Это была явно бутылка, тщательно завернутая в кусок изолирующей пленки.

— Это мне?

Ангел кивнула, все еще отказываясь поднимать глаза.

— Ты не войдешь, чтобы я мог ее распаковать?

Она застенчиво глянула на него:

— А ты уверен, что тебе недостаточно было распаковать меня?

Когда-то он думал, что у нее нет чувства юмора. Но оказалось, что есть, и это был еще один показатель, что у нее есть шанс восстановиться в полноценную личность. К тому же она умела и выбрать момент.

В конце концов тут уж можно было рассмеяться. И это было приятно. И еще приятнее стало, когда он заметил робкую усмешку у нее на губах.

Ангел вошла вслед за ним, оставшись у двери, и пальцы ее нервно дергали слаксы, будто она хотела их снять с себя по ниточке.

— Не хочешь присесть на диван?

— Хорошо, — сказала она, проходя и садясь так прямо, будто проглотила лом. Она посмотрела на него, и бледное лицо ее было печально и серьезно.

Он улыбнулся ей:

— Так, посмотрим, что тут у нас.

Пленка снялась, и — какой сюрприз! — это была бутылка. Брови у Марши полезли на лоб, когда он прочел этикетку, и пришлось посмотреть еще раз, чтобы удостовериться, что он прочел правильно.

— Настоящее солодовое виски. Разлито в Шотландии, — тихо сказал он, глядя на Ангела в ошеломленном удивлении. — Ему больше семидесяти лет!

Ангел опустила голову.

— Я помню, что ты любил его пить на пути сюда. Я… я надеюсь, оно еще не испортилось, хотя такое старое.

Марши рассмеялся:

— О, в этом можно не сомневаться. — Он взвесил бутылку на ладони, пытаясь прикинуть ее стоимость. За пару сотен кредитов можно, наверное, купить глоток — если где-нибудь найдешь открытую бутылку. — Где ты это взяла? Здесь где-нибудь есть алкогольный погреб, о котором я ничего не знаю?

— Нет, — ответила она. — Это у Бра… то есть у моего бывшего господина там хранились ящики и ящики разных бутылок. — Брови ее сошлись в попытке вспомнить различные названия. — У него было бренди, разные виды виски, джин, водка, бор… бурбон? И вино. Всякое разное. — Она подпрыгнула. — Я могу тебе еще принести. Только скажи, что ты хочешь. Или могу отвести тебя туда.

Соблазнительное предложение. Если эта бутылка — образец того, что запас старый монстр, то там — алкогольный клад, Шангри-Ла пьяницы.

Но эта бутылка — то, что она для него выбрала. Один бриллиант — сокровище. Если их целый мешок, ни один камень не имеет прежнего значения и цены.

— Нет, и так хорошо. — Он нежно погладил бутылку. — Ты мне принесла лучшее из всего, что есть.

— Ты уверен?

— Абсолютно. — Тут у него возникла мысль. — Но ты можешь отвести туда Джона Халена и Элиаса Актерелли. Пусть они, гм, сделают переучет запасов.

Они их честно распределят, а если кто и заслуживает хорошей выпивки, так это народ Ананке. Он знал, что Марди и Элиас уже начали потихоньку собирать пивоваренную установку на складе рядом с лазаретом. Водорослевое пиво, конечно, потому что другого сырья под рукой нет. Запасами Кулака они могут залиться, пока не будет налажено производство.

— Хорошо.

Она снова села на краешек стула, будто готовая вскочить и бежать. Ее нервозность была заметна до боли. Ясно, что она себя на что-то настраивала, и было нетрудно догадаться на что.

К счастью, он знал, как решить сразу оба вопроса. Встречу он решил сделать короткой и официальной. Почему-то это не вышло, но так может оказаться даже и лучше.

— Ну что ж, Ангел, — сказал он, — наверное, мы должны эту чудесную вещь попробовать. Как тебе эта мысль?

— Я не пью… — Она сделала беспомощный жест, чуть приподняла ладони и плечи. — То есть я не знаю как. Я никогда раньше не употребляла алкоголь.

— Тогда самое время узнать как. — Он нашел две чашки, поставил их на стол, потом сорвал с бутылки крышку. — Не волнуйся, ты в руках очень опытного преподавателя.

Через полчаса Марши валялся в кресле, держа в руках чашку и положив ноги на стол между собой и диваном. Чувствовал он себя отлично. Скотч оказался еще лучше, чем он думал, вкус и букет несравненно приятные, но в голову ударило как древним шотландским тараном.

Ангел не знала точно, понравился ей вкус или нет, но скромное количество, которое она приняла, сильно на нее подействовало. Удивляться не приходится: виски высшего качества — не лучший выбор для начинающего.

Ее прежняя нервозность сменилась почти кошачьей непринужденностью. Она развалилась напротив дивана, сонными глазами и с блуждающей улыбкой глядя перед собой.

Марши сделал еще глоток, наслаждаясь вкусом и разглядывая свою собутыльницу.

Хотя эта мысль и не была особо уютной, пришлось признать, что собутыльница хороша. Черт возьми, она просто красива! Кто мог бы подумать, что под этим татуированным кошмаром было такое милое лицо?

Подпиленные зубы и заменявшая один глаз линза не слишком портили ее красоту. Это вполне курабельные состояния, которые глаза Марши исключили автоматически. Ему даже стали как-то нравиться ее зубы. А экзот показывал ее фигуру достаточно, чтобы вызвать интерес к тому, что спрятано. Она пришла во взятом откуда-то жемчужном колье. Нитка болталась над одной из маленьких грудей так, что почему-то его глаза все время к ней возвращались.

Внешний вид был только малой частью ее привлекательности. Была в ней и свежесть, и обольстительная невинность. Манящая уязвимость, полностью противоположная несокрушимости охватывающей ее тело брони.

И еще было ее желание сделать ему приятное. Почтение, восторг и — да, даже любовь светились в ее глазах, когда она смотрела на него. Тут любому мужчине трудно было бы устоять. Особенно такому, у которого за плечами было слишком много лет целомудрия. Для него она была так устрашающе заманчива, что он не разрешал себе быть около нее.

Огорченное удивление, которое появилось у нее в лице и в глазах, когда он стал держать ее на расстоянии вытянутой руки, заставляло его чувствовать себя чудовищем вроде ее прежнего господина. Но это было необходимо. Он знал, что она не понимает, почему он от нее отгородился, и сомневался, что мог бы это объяснить. Она была так молода и неопытна, что для нее не было невозможного.

Он же был достаточно стар, чтобы знать, что таковое в жизни бывает.

И все равно невозможная и так чертовски соблазнительная мысль попросить ее лететь с ним возвращалась снова и снова. Обычно он давил эту мысль, как только она вползала в сознание, но сейчас, когда он видел девушку перед собой во всем блеске, это было затруднительно. Выпитый скотч тоже делу не помогал. Наоборот, он помогал воображению перехлестнуть через низкие и протекающие дамбы запретов.

Он был вынужден признаться сам себе, что устал от одиночества. Может, здешняя многолюдность и больше, чем он может сейчас выдержать, но перспективу возвращения в герметическое одиночество графика маршрутов он воспринимал в лучшем случае с тупым смирением, да и то для этого уже сейчас требовалась поддержка старого друга — алкоголя. Как бы все ни переменилось, а жизнь его во многом останется такой же.

Марши еще глотнул, глядя в стакан и чувствуя, что настроение у него мрачнеет.

Нечего терзать себя мечтами. Он возвращается к челночным перелетам от больницы к больнице, от пациента к пациенту, и снова главное — это будет пережидание удушающих промежуточных периодов.

Как этот стакан в руке. Почти пустой, сохраняющий только на мутном дне вкус того, что нужно Марши, чтобы мириться с жизнью. Достаточно противно, что так должен жить он. Но втянуть в такую жизнь еще кого-то?

Сейчас у нее есть шанс вести нормальную жизнь. Отобрать этот шанс — себялюбиво и жестоко. Если не вообще преступно. Она должна остаться. Он должен улететь. Конец сказки.

— А ты не можешь остаться на Ананке?

Марши мигнул в замешательстве. Вопрос возник из его собственных несдержанных мыслей, но он, кажется, не произнес его вслух. Марши поднял глаза на Ангела. Она свернулась на диване, охватив себя руками, будто от холода, и крепко зажмурив зеленый глаз.

Нетрудно было догадаться, что вопрос, смазанный алкоголем, выскользнул из ее мозга на язык. Можно было ответить или притвориться, что он не слышал. Если переспросить, что она сказала, она может ответить «ничего» и вопрос снимется. Но он в этом сомневался. Этого момента он давно боялся, понимая, что рано или поздно он наступит.

Он решил ответить, настолько же, чтобы объяснить ей, насколько и чтобы напомнить самому себе.

— Я хотел бы. — Произнеся это вслух, он сам понял, насколько это верно. Но опять-таки есть вещи возможные, а есть невозможные. Эта — невозможна.

Она ссутулила плечи, будто вбирая его ответ.

— А почему не можешь? — спросила она чуть громче шепота. — Докторам нельзя оставаться на одном месте?

Марши глядел на свои серебряные руки, на полированный металл, отражающий его искаженное лицо, напоминающий ему, что у него нет другого выбора, кроме как быть тем, кем эти руки его сделали.

— Таким, как я — нет. По крайней мере пока нет. Нас не слишком много, и у нас есть долг, который надо исполнять там, где мы нужнее всего.

— А его нельзя исполнить как-то по-другому?

Он пожал плечами:

— Может быть, и можно. Я на самом деле не знаю. Сейчас нас пересылают с места на место, потому что это лучший, наиболее эффективный способ нас использовать.

— Понимаю. — Она выпрямилась и посмотрела ему в глаза. — Система Брата Кулака тоже использовала каждого очень эффективно.

Он покачал головой:

— Это не одно и то же.

Зеленый глаз ее прищурился, фиксируя Марши так же не мигая, как стеклянная линза вместо другого.

— В самом деле?

— Нет! — фыркнул он. — И близко нет.

— Тогда расскажи мне, в чем разница. Ты отправляешься туда, куда тебе говорят, делаешь то, что тебе говорят, и все это без вопросов или жалоб. Ты так давно позволяешь себя использовать, что забыл, что значит жить своим умом.

Марши посмотрел на нее сердито.

— Ты, черт побери, понятия не имеешь, о чем говоришь! — Он залпом допил стакан.

— Правда? — ответила она так же резко, возвысив голос. — А ты не забыл ли, с кем ты говоришь? Я — та, которая тебя похитила и привезла сюда. Ты настолько привык, что тобой управляют, что даже не попытался отбиваться!

— Ты грозила меня разорвать на вонючие кусочки, если я с тобой не полечу! — отрезал Марши на грани крика. Он не мог поверить, что они об этом спорят, но будь он проклят, если спустит ей слова о том, что она только щелкнула пальцами и он побежал за ней, как побитая собака.

— Да, но ты очень легко смирился. Тебе было плевать, куда я тебя везу. Тебе было даже плевать, будешь ты жить или нет! У меня ушло какое-то время, чтобы понять это до конца, но пришла я к выводу, что ты почти полностью умер изнутри, когда я тебя нашла. Ты засунул свое самоощущение в бутылку и запечатал пробкой апатии. Здесь перед тобой возникла перспектива выйти на свет и начать жить снова, и это тебя так напугало, что ты бежишь!

— Я не бегу! — огрызнулся он. — Я просто выполняю свой долг. Ты ни хрена не понимаешь в том, о чем говоришь.

— Это ты уже говорил. Даже мне видно, что ты делаешь. — Она поставила чашку с подчеркнутой осторожностью. — Почти все время, что ты здесь, ты прятался у себя в корабле. Прятался от всех, обращаясь с людьми не как с людьми, а как с устройствами, подлежащими ремонту. Ты прятался от меня. Каждый раз, когда я пыталась тебя увидеть, тебе нужно было куда-то идти или делать что-то другое. Ты бегал и прятался от меня, как никогда не бегал и не прятался от Сциллы.

— Да не прятался я, черт возьми! Я просто хотел, чтобы ты начала вести собственную жизнь!

Он произнес это со всей силой, которую мог собрать, будто это могло помочь вбить эту мысль в ее покрытый серебром череп.

Ангел смотрела на него, не веря.

— Так это я и пыталась сделать! — Она тряхнула головой. — Но не ты. Ты хотел замкнуться снова в своем корабле, как в гробу, и снова стать изнутри мертвым.

— Я? — проревел Марши. От ее обвинений ярость вздулась в нем пузырем. Он направил на нее указующий перст. — Я не из тех, кто до сих пор прячется в этой траханой жестянке, боясь выйти и быть такой, как все мы!

Она вздрогнула, как от пощечины, и болевой шок разлился по ее лицу.

— Боясь выйти? — крикнула она, вскакивая и оскаливая подпиленные зубы. — Это шкура Сциллы! Она здесь вместе со мной! И пока я в нее одета, мне надо остерегаться ее каждую минуту каждого часа! — Скрюченные серебряные пальцы вцепились в гладкую бесполую серебряную грудь. — Ты знаешь, как я рвусь освободиться из этой тюрьмы? Освободиться от Сциллы? Быть как все? Быть наконец женщиной? Женщиной для мужчины! И…

Она не могла этого произнести. Кому угодно, только не ему. Она и так сказала слишком много. Рука ее прорезала воздух, будто отрезая нить мысли и спора. Голос ее упал до умоляющего шепота, будто она старалась уговорить его понять. Или так, или завопить.

— Я не могу себе это позволить. Не могу, пока — пока не искуплю хоть часть зла, которое я сотворила. Свой выход я должна заработать. Я обязана служить людям, а то, что я хочу, поставить в самый конец, иначе оно ничего не стоит.

Марши слушал в сердитом, стискивающем губы молчании, отметая все, что она говорит, как рационализацию. Внутри у него горела едкая смесь недовольства и сожаления.

— Чушь. Ты боишься. Можешь называть это своим долгом, но ты просто ищешь что-то, что заменит в твоей жизни Кулака. — Он говорил холодным голосом незнакомца, лицо его затвердело. — Хочешь знать, девочка, почему на самом деле я старался держаться от тебя подальше? Хочешь? Так я тебе скажу. Потому что я не собираюсь дать тебе поставить на его место меня!

Не успели эти грубые слова сорваться с его губ, как он уже о них пожалел. Но взять их обратно было уже невозможно, и они, черт побери, все-таки были правдой!

Ангел глядела на него, и краска отливала от ее лица. Гнев и боль били ее изнутри стальными кулаками, требуя выхода. Призрак Сциллы ожил, требуя ответить на боль в тысячу раз более сильной болью.

Она отвернулась и шагнула к двери, шатаясь, понимая, что надо уйти, пока она не потеряла над собой контроль. Но остановилась, желая отплатить ему за то, что он сказал, сделать себе больно за то, что довела его до этого, шатаясь под тяжестью того, что уже сказала и что хотела сказать, но не представилось случая.

— Боюсь, — произнесла она на прерывистом вдохе, безнадежным голосом, — боюсь, что мне остаток жизни придется провести в этой коже. Потому что я боюсь, что только ты один мог бы меня от нее освободить. Не мое тело, а меня. А тебе… — Она сгорбилась и спрятала голову, будто чтобы защитить ее от того, что не смела сказать, но что все равно должно быть сказано. — А тебе нет дела. До здешних людей. До меня. Даже до себя самого. Или до того, что кто-то тебя, может быть, любит!

Вот и все. Переполнявшие ее чувства были для нее слишком новы, слишком бесформенны и слишком сильны, чтобы их сдержать. Она подняла ногу, экзот умножил силу сжатых мышц в тридцать раз, и она ударила с размаху.

Дверь сорвало с петель, ударив о камень противоположной стены туннеля и разбив вдребезги, как разбились надежды Ангела. Если бы кто-то оказался за дверью, он бы погиб на месте.

Но Ангел уже ни о чем не думала. Ее грызли позор и утрата, и они бросили ее в туннель и прочь от того, что она сейчас разрушила — и дверь была среди этого лишь ничтожной мелочью.

Марши смотрел в пустой проем, чувствуя себя старым дураком. Хуже того, чувствуя стыд.

Не надо было дать этому так кончиться.

Он знал, что должен пойти за ней, попытаться хоть что-то исправить. Хотя бы извиниться. И не шевельнул и мускулом.

Но это должно было кончиться. И кто сказал, что концы должны быть счастливыми?

— Что с вами? — спросила Марди от двери. Худощавое лицо было бледно и перепугано, и она прибежала сломя голову прямо из лазарета, держа перед грудью подкладное судно как щит.

Он улыбнулся ей бессмысленной улыбкой и махнул рукой.

— Все в порядке. Все нормально. Можете возвращаться, я скоро буду.

Как только она ушла, он поднял принесенную Ангелом бутылку. Она была полна наполовину. Хватит тонизирующего для нервов, чтобы убраться отсюда ко всем чертям.

Она должна жить собственной жизнью. И я тоже. Ясный разрыв — это лучшее, что могло быть.

Открыв бутылку, он налил себе полную чашку. Серебряная рука отмерила лекарство, не дрогнув.

— Жизнь продолжается, — проинформировал он безмолвное пространство, поднимая чашку.

И выпил сразу половину одним отчаянным глотком. Ожидая, чтобы виски улеглось и можно было допить вторую половину, он подивился, почему вдруг этот дар показался таким горьким.

После этого кощунства — глотания старого скотча как дешевой бормотухи — Марши последний раз зашел в лазарет, чтобы оставить панель-клавиатуру Марди и Элиасу. Почему-то ему казалось важно тащить с собой почти пустую бутылку до самого шлюза.

Пещера с каменными стенами была набита людьми, пришедшими его проводить. Пройдя в двери, он оказался перед живой стеной. Повергнутый в смятение этим последним барьером на пути своего бегства, он бы постарался избежать его заранее, зная, что чего-то подобного надо бы ожидать, но ум его все время был отвлечен другими вещами.

И был только один способ попасть на ту сторону. Собравшись с духом, Марши опустил голову, вдохнул поглубже и нырнул в толпу, прижимая к груди бутылку, будто для защиты.

Кажется, все собравшиеся для такого события приоделись как могли получше — предметы одежды, которые прятали много лет как не подходящие для серого стиля диктатуры Кулака. Почти всю эту вылинявшую роскошь можно было бы назвать карнавальными лохмотьями, и надеты они были на людях, которые давно и глубоко разучились веселиться. И все же в воздухе реял праздничный дух, которого эти своды не знали уже много лет.

Джон Хален ждал его наверху пандуса прямо перед дверью шлюза. Вместо обычного своего комбинезона он был одет в обноски смокинга винного цвета, висевшие на его высохшей фигуре как на вешалке, и в петлице лацкана торчала потрепанная гвоздика из красного шелка. Марши он показался конферансье на смотре самодеятельности в лагере смерти.

Он поднялся на пандус и встал рядом с Джоном. Ощущение было такое, будто каждый из собравшихся обнимал, целовал и благодарил его не меньше двух раз. Будь он трезв, он бы такое вряд ли выдержал. А так было всего лишь ощущение человека, которого выставили голым на поверхность Юпитера, обрушив на него невыносимую тяжесть и давление. Зато не было видно ни следа Ангела. Маленькое одолжение.

Джон улыбнулся ему приветственной улыбкой:

— Ну что ж, док, вот так.

Марши рассеянно кивнул, желая лишь убраться отсюда так скоро, как это будет в человеческих силах.

— Что там с Кулаком?

— На борту. Все еще спит, как самый мерзкий младенец в мире.

— Отлично. Спасибо, что позаботились.

Джон фыркнул:

— Черт возьми, это мы вас должны благодарить! Мы еще вам приплатили бы хорошую пачку кредитов за то, что увозите эту мерзость, если бы он все у нас не украл.

— Мне это ничего не стоит. Кстати, удалось вам что-нибудь выяснить насчет того, куда он девал награбленное?

Хален покачал головой:

— Не-а. Я тут начал взламывать его комп в свободное время, но у меня уже несколько лет не было практики, а этот старый сучий параноик поставил столько уровней защиты, что сквозь них можно будет прорубаться годы. — Он пожал плечами и усмехнулся. — Но скажу вам, это приятное чувство — быть снова в седле. — Он почесал в затылке. — Если бы починить мой переходник, мои шансы взломать этот банк повысились бы.

У Марши в хранилищах корабля было только два запасных переходника, и их пришлось потратить на пациентов, нуждающихся в дополнительных возможностях жизнеобеспечения и мониторинга, которые дает прямая связь с нервной системой. Тех, у кого были переходники в момент, когда Кулак захватил власть, заставили подвергнуться инъекции нановируса с «черного рынка», который повредил нанонити переходников, выведя их из строя без возможности ремонта. Переходник — мощное средство и потому представлял собой угрозу правлению Кулака.

— Ну, Медуправление скоро вас починит. Удачи в охоте за сокровищами. — Марши повернулся к трубе шлюза. — Если Кулак что-нибудь на эту тему обронит, я передам.

Он направился к трубе, но Джон положил руку ему на рукав, удерживая. Он неохотно обернулся.

— Послушайте, док. Это щедрое предложение, но я прошу вас обещать, что вы не будете возиться с ним ни на каплю больше, чем будет абсолютно необходимо. Ладно?

— Договорились, — ответил Марши, бросая тоскливый взгляд на дверь шлюза. — Непременно.

— И еще одно.

— Что?.. — Он прикусил язык, не сказав «еще». Хален смотрел на него с серьезным лицом. Смотрел так прямо, что Марши стало не по себе.

— Вы сделали для нас больше, чем мы когда-либо сможем оплатить, — сказал Джон со спокойной силой.

— Это ерунда, — ответил Марши смущенно.

— Не ерунда. У нас мало что есть. Но мне предоставлена честь предложить вам то, что мы имеем. Это не такое, что вы должны забрать прямо сейчас, а его ценность — это такая вещь, которую только вы можете понять.

Джон подтянулся, и его тощее ироническое лицо вдруг стало суровым и гордым. Марши открыл было рот сказать, что ему ничего не нужно, но был приведен к молчанию величественным видом этого человека. В ангаре наступила тишина, смолкли разговоры, казалось, даже дыхание остановилось.

Джон заговорил, возвысив голос так, чтобы его слышали все, неразборчивый акцент жителя пояса астероидов исчез, и слова его зазвенели ясно и отчетливо, как ноты фанфары.

— Доктор Георгори Марши, ты появился среди нас вопреки своей воле, и был для нас чужим. Более ты не чужой нам. Ты стал нам всем настоящим другом. Теперь ты сказал, что тебе пора нас покинуть. Хотя мы желали бы, чтобы ты остался, мы благословляем твой путь. Но раньше, чем ты нас покинешь, мы хотим вручить тебе кое-что.

Друг наш, мы вручаем тебе наши жизни, ибо это ты нам их вернул. Мы вручаем тебе нашу веру, ибо это самое меньшее, чего ты заслужил. Мы даем тебе нашу вечную дружбу, ибо ты был истинным другом для нас, когда друг был нам нужнее всего. Мы вручаем тебе нашу любовь, ибо из любви вырастают дружба, вера и сама жизнь.

Джон положил руку на плечо Марши, и лицо его было торжественно, как лицо судьи, и все же светилось радостью.

— И последнее: мы даем тебе наш дом. Теперь это твой дом, потому что дом — это там, где ждут тебя дружба и вера, любовь и жизнь. Приходи в страхе и приходи в радости, приходи в миг торжества и в час нужды. Знай, что ты всегда можешь вернуться в свой дом, и мы обнимем тебя с радостью, что ты вернулся.

И тут Джон обнял Марши и расцеловал в обе щеки. Когда он отступил назад, в карих глазах его блеснули слезы радости. У Братства было мало ритуалов, и этот был самый старый и драгоценный. И для Джона он был тем более значим, поскольку Марши чуть не умер вместе с ними.

— Возвращайся снова домой, брат Марши, — произнес он, завершая ритуал. — Возвращайся туда, где ждут тебя твои родные.

Никто не нарушил наступившего напряженного молчания. Все глаза глядели на Марши, и на многих блестели слезы.

Марши понял, что от него ждут ответа. Их простое и искреннее предложение тронуло его так глубоко, что он не находил слов.

— Спасибо вам, — сказал он, и от стеснения в груди и в горле вышел только сдавленный хрип. Он оглядел обращенные вверх лица, многие из которых были ему теперь знакомы. Он покачнулся всем телом под мощной волной любви и благодарности, грозящей смыть его прочь. Такой глубокой, что можно утонуть.

Такой огромной, что могла похоронить его.

— Спасибо вам! — на этот раз это был отчаянный крик, и ответом ему был гром приветственных возгласов, прокатившихся из конца в конец. И гром становился все сильнее и радостнее.

Марши неуклюже повернулся к люку, дрожа и не в силах дышать. Джон протянул свою изувеченную руку. Марши принял ее, серебряные пальцы охватили искривленный розово-черный узел. Не было мысли о несовершенстве работы. Это была рука друга.

— Счастливого пути, мой друг, — крикнул Джон, перекрывая рев. И подмигнул: — Еще не поздно передумать!

Марши склонил голову — невысказанные да и нет одновременно. Джон выпустил его руку, и он подтянулся к люку по провисшей веревке перил, в корабль — одной рукой. Другая прижимала к груди бутылку.

Оказавшись внутри, он в отчаянной спешке задраил люк. Двери зашипели, отсекая приветственные и прощальные выкрики. Марши почти подбежал, спотыкаясь, к панели управления, сунул бутылку под мышку и шлепнул по клавиатуре. Появилась надпись: ИНИЦИИРОВАНА ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ ОТЛЕТА.

Корабль ожил, зарокотав, как стальная тварь, готовая переварить что там попало ей в брюхо. Марши стоял, вцепившись, как тисками, серебряными руками в край панели, и глаза его слепо уставились на оранжевый сигнал ПРЕРВАТЬ.

Истрепанные панели, закрывавшие зону ангара, загудели, открывая звездную бездну. Одинокий толчок, когда отпустили зажимы, и корабль начал падать в ждущую пустоту.

Через минуту он выплыл из раскрытого купола на каменной рябой поверхности Ананке в свет бледного холодного солнца. Корабль скользнул в сторону, отходя от небесного тела, его электронные органы чувств настраивались на следующую цель.

Сигнал ПРЕРВАТЬ все еще моргал, и время передумать уходило, как песок в часах. Марши закрыл глаза, чтобы не видеть искушения.

Загудел сигнал предупреждения об ускорении. Через десять секунд включился главный двигатель. На Марши навалился вес, прижимая вниз, и корабль понес его прочь от Ананке, набирая скорость с каждой секундой.

Наконец Марши открыл глаза и стоял, глядя, как пустынная серая луна превращается в размазанную точку на экране.

Такой уютный, мирный уголок. Уродливый что снаружи, что внутри. Едва 20 км в диаметре, и гравитации еле хватает на притяжение пыли.

И все же этот мир притягивал его, рождая прилив в крови. И неимоверная гравитация Юпитера была куда слабее этого притяжения. Она может притянуть только тело.

— Доктор, — пробормотал Марши механически, — я диагностирую серьезную необходимость медикаментозного лечения для преодоления последствий вашего пребывания в условиях, близких к свободному падению.

Он повернулся спиной к экрану и нырнул в сторону камбуза.

Комбинация клавиш, которую он знал наизусть, выдала ему из раздатчика чашку синтетической водки. Как всегда, корабль был готов дать то, что ему нужно. Все виды бегства прямо под рукой.

Марши метнул ее назад, вздрогнув, когда она упала. Когда в глазах у него прояснилось настолько, что стала видна клавиатура, он заказал другую.

Эту он поднял в пародийном приветствии.

— Итак, я это сделал! Теперь я в безопасности.

Он рассмеялся, но как-то неглубоко и горько, и выражение его лица мало подходило человеку, который вырвался из западни и обрел свободу.

Ангел смотрела, как мигает и тускнеет сияющая голубая мошка на центральном экране ее спальни. Когда ее уже нельзя было отличить от других светящихся точек, она выключила прибор.

Экран потемнел, и свет погас вместе с ним. Ангельский глаз автоматически переключился на сочетание усиления света и инфракрасного зрения, чтобы видеть в темноте. Но ничего не освещало поиски пути в той черноте, которая была у нее в душе. Это мог сделать только один свет, и теперь его не было.

Она повесила голову, признавая поражение.

Так много она хотела ему сказать.

Но даже не сказала «до свидания».

Ангел со вздохом заставила себя встать. Есть работа, которую надо делать. Работа — это то, что она умеет. Для чего годится.

Может быть, если заполнить ею все свои часы, она сможет не думать о той бесконечной и безутешной ночи, имя которой — будущее.

Марши сумел удержать веки раскрытыми, хотя они весили по несколько кило каждое. Яркий свет резал налитые кровью глаза, как будто в них выстрелили из ружья битым стеклом. Марши снова зажмурился, чтобы они не просверлили в мозгу дыры.

Он полежал несколько секунд, укрепляясь для новой попытки. Застонав от усилия, которое потребовалось, чтобы поднять голову, он прищурился и осмотрелся, чтобы понять, где находится. Мозг включался в работу постепенно, как коробка передач, набитая песком, галькой и смолой.

Он облизал губы. Тьфу! Ощущение во рту было такое, будто там ночевал шелудивый пес.

Выяснилось, что Марши отрубился около стола на камбузе, и этим объяснялось ощущение теплоты и онемения с одной стороны лица. Остались четкие воспоминания о первой и второй чашке водки. Удалось вспомнить, как с помощью встроенной в стол клавиатуры он проверил состояние своего пассажира, и потом рюмка, которой вознаградил себя за то, что не забыл это сделать. Потом все как-то расплывалось.

Взгляд на часы сообщил ему, что с момента прощания с реальностью прошло уже двенадцать часов. Морщась от грохота пальцев по клавиатуре автоматической кухни, он ввел заказ на кофе с бренди. Жадно выпил, смывая шерсть с языка.

Это укрепило его настолько, что он сумел встать и поплестись под душ. Душ корабля с настоящей водой был не просто роскошью — это было спасение в таких случаях, как сегодня. В этом хрупком состоянии ультразвуковой душ мог бы убить человека.

Через пятнадцать минут Марши вернулся в камбуз с таким видом и самочувствием, что мог бы даже сойти за человека. Он переоделся в мягкие просторные черные штаны и вышитые тапочки. Не обращая внимания на воду, капающую с сохранившихся на затылке волос, он натянул свободную черно-красную майку.

Потом выбил себе второй кофе, на этот раз чистый, и заставил себя съесть безвкусный, но питательно сбалансированный кекс для завтрака, стараясь не думать, из чего он сделан.

Когда чашка опустела, он подумал было о третьей, снова с бренди, но решил, что не надо. По крайней мере не сейчас.

Была работа, которую надо было сделать, пока он не успел себя отговорить. И сделать это лучше, находясь в полном сознании. Еще глоток-другой жидкой храбрости могут заставить его быть смелее, но от этого работа станет только опаснее.

Он оставил отсек корабельной клиники ярко освещенным, будто его обитатель был ночным монстром, которого яркий свет останавливает. Будь у него запасец чеснока или связка распятий, он бы и их использовал для верности.

Помедлив в дверях, он еще раз подумал насчет своего отказа от очередной рюмки. Нет, точно еще одна больше принесет пользы, чем вреда.

Ага. А потом еще одна. Он укрепился в прежнем намерении и вошел внутрь.

Пробежавший по коже мороз никакого отношения не имел к температуре в отсеке. Марши подошел к медкойке. Черные боковины устройства обернулись вокруг пациента в режиме транспортировки, и вся конструкция была похожа на гроб.

Он подошел к приборам кровати и поглядел на скелетоподобную фигуру человека, который называл себя Братом Кулаком.

Старик лежал неподвижно, как смерть, больше похожий на свежеэксгумированный труп, чем на живого человека. Голый, если не считать одеяла, закрывающего его до груди; сморщенный пергамент, обернутый вокруг костей истощенного тела, казался слишком серым и бескровным, чтобы быть чьей бы то ни было кожей, кроме как трупа. Глаза были закрыты и глубоко запали в орбиты. Печеночного цвета разрез рта чуть приоткрылся. Только еле заметные колебания тощей груди выдавали наличие тоненькой ниточки жизни.

Марши знал, что по всем правилам ему полагалось бы уже умереть. Он уже был чуть лучше подогретого мертвеца из-за рака формы V, когда Марши был привезен его лечить, а свержение его стало началом конца. Форма V немедленно перешла в терминальную стадию лесного пожара.

Средний интервал между началом терминальной стадии и смертью — неделя. Любой другой уже был бы мертв. Но не Кулак. Каким-то бешеным усилием воли он удерживал свою гнилую душу в распадающемся теле.

Марши положил серебряную руку на плоскую клавиатуру сбоку от медкойки, и электроника протезов подключилась к системам комплекса. Тихо, как музыка из другой комнаты, зазвучали показания:

Дыхание медленное и поверхностное [7/31], но соответствует состоянию пациента. Пульс редкий и нитевидный [14], артериальное давление низкое и постоянное [40/28]. Газообмен…

Марши успевал интерпретировать поток данных и вносить мелкие поправки в параметры системы жизнеобеспечения. Нейронные поля койки были установлены в режим подавления боли, иммобилизации пациента и глубокого сна.

Подходящее состояние для старого монстра. Все еще жив, но мертв для внешнего мира. Спящий дракон с погашенными огнями и голодом, взятым под контроль. При весе всего сорок килограммов и отделенный от смерти несколькими днями, он был так же опасен, как всегда. И пока разум его функционирует, он таким и останется.

На Ананке Марши держал его запертым на складе и под полем усыпления. Запер он его не для того, чтобы Кулак не сбежал, а чтобы не допустить к нему бывших подданных. Гарантировать его безопасность он не мог, но ощущал как свой долг необходимость сделать для этого все возможное.

Замок казался логичной предосторожностью. В конце концов у бывших подданных было достаточно причин хотеть до него добраться. Кто угодно на их месте попытался бы пыткой выведать у него секреты, а потом линчевать то, что останется после допроса.

Но не Братство. Они выучили свой урок, и выучили хорошо. Иметь с Кулаком любые дела — это значило играть с разрушением. Он их поработил, он пытал и убивал тех, кого они любили, извратил их веру и украл все, что они ценили: плоды их труда, свободу, достоинство и будущее. Кулак наверняка постарался, чтобы месть стоила им всего, что они вновь обрели, и они это знали. И потому бегали от него, как от чумы — каковой он и был. Через несколько дней Марши перестал запирать дверь.

Вскоре после того, как ему было предложено снова вернуться в график, Марши предложил, что возьмет Кулака с собой и передаст тем властям, которые на это согласятся. Причина была в том, что людям Ананке проще будет оправиться от случившегося, если удалить источник инфекции.

Предложение было сделано всей общине через Джона Халена, который уже стал кем-то вроде лидера. Или по крайней мере выразителем общего мнения. У Братства не было особых лидеров до Кулака, и сомнительно, что они появятся после. Марши не особо удивился, когда Джон вернулся с ответом, что они будут рады избавиться от Кулака.

С тех самых пор Марши обдумывал идею заставить Кулака открыть, что он сделал с добытым на Ананке. Стоя под струями душа, омывающими разболевшуюся голову, ощущая приливную тягу позади и предвидя мертвые часы и дни впереди, он находил эту идею все более заманчивой.

Это отвлечет мысли от… от других предметов.

— Отключить поле сна, — сказал он, и системы кровати прозвенели в ответ на команду. — Привести пациента в сознание. Иммобилизацию и анестезию сохранить.

Пробудить дракона. До сих пор он пробуждал Кулака только до полубессознательного состояния: вначале, чтобы починить его сломанную руку и помятое горло, потом во время ежедневных проверок.

Марши вполне охотно признавал, что Кулак пугает его дьявольски. И любой, у кого есть хоть половинный запас мозгов, чувствовал бы то же самое. Сердце его забилось быстрее, он схватился за боковину койки, будто чтобы не дать себе сбежать. Играть с Кулаком — отвлечение небезопасное. Куда менее рискованно бриться стогигаваттным шахтным лазером.

Гофрированные веки Кулака задрожали, когда он стал приходить в сознание.

Марши не мог избавиться от воспоминаний о бесконечных и бесчеловечных жестокостях Кулака. Его глубоком наслаждении чужими страданиями. Как Кулак чуть не разрушил его собственную жизнь. Это вызывало искушение отключить и поле подавления боли.

В этой идее была некоторая темная притягательность, но Марши отодвинул ее в сторону. Не только потому, что это было бы против его Клятвы и всех его принципов, но еще и потому, что он знал: Кулак справится с нею и обратит против него. Он не сомневался, что старик сможет овладеть собственной болью и заставить страдать от нее кого-нибудь другого.

Затянутая вялой кожей птичья клетка груди Кулака поднималась все выше с каждым вдохом. Костлявые руки слабо задергались.

Марши подавил импульс отступить назад. Не только потому, что дыхание старика было невыразимо мерзким, воняющим болезнью и смертью, но еще и потому, что он знал: сейчас откроется дверь в камеру хранения ужасов человечества.

Слезящиеся гнойного цвета глаза Кулака медленно открылись, мигнули. Если он и смешался, это не проявилось. Сморщенная душа, таящаяся за этими глазами, оглядела обстановку с холодным нечеловеческим расчетом, лишенным удивления, ожидания или неуправляемых эмоций.

Когда Марши еще учился в колледже, он первый и единственный раз посетил Землю, и там, в каменном храме в стране под названием Индия, видел настоящего живого крокодила, которого держали монахи. Было сказано, что крокодилу почти сто лет, и это почти единственный естественно рожденный экземпляр. Огромная холоднокровная тварь лежала неподвижно, наполовину погрузившись в бассейн, и оглядывала окружающий мир с такой же бесстрашной плотоядной рассеянностью. Бездушный взгляд оценивал тебя как мясо или угрозу, и если тебе везло, тебя выкидывали из рассмотрения, как не представляющего собой ни первого, ни последнего.

Кулак повернул голову взглянуть на Марши, показав неровные шрамы, оставленные на его тощей шее когтями Сциллы. Несколько долгих и неприятных секунд он смотрел молча перед тем, как заговорить.

— Вы меня увезли… с Ананке. — Кулак говорил шелестящим шепотом, с присвистом, как голос пресмыкающегося. Болезнь легких перешла в развитую терминальную стадию. Осталось вряд ли больше, чем несколько кусочков здоровой ткани, а все остальное уже был разрастающийся рак — цветы ночи, распускающиеся во влажной тьме.

— Это верно, — ответил Марши, напоминая себе, что каждое слово надо выбирать тщательно. — Вы довольно сильно там загостились.

Ха-а-а-а-а-а. Смех Кулака прозвучал булькающим змеиным шипением, от которого у Марши волосы встали дыбом.

— Думаю… так и было. — Тень пожатия плеч. — Вы меня увезли… чтобы они не… убили… бедного старика… который для них… столько сделал?

Марши покачал головой, чуть не улыбаясь от того, что предоставлялся шанс дать старику щелчок по самолюбию.

— Ни один из них даже руку поднимать на вас не собирался. Думаю, вы не испортили их настолько, насколько думали.

Конечно, не повредило и то, что все это время Кулака держали в поле сна. Этот тип святого мог бы довести до человекоубийства.

— Или я… научил их лучше… чем они сами знают. — Он дернул рукой, отметая эту тему. — Не важно. А как… моя Сцилла?

— Ее зовут Ангел, — ответил Марши холодно, и приятность предыдущей секунды тут же испарилась при упоминании ее имени и вызванных этим воспоминаний. — Сцилла — это имя того создания, в которое вы пытались ее превратить. Но это ведь тоже не так хорошо получилось? Помните, как она вам чуть голову к чертям не оторвала? Она больше не Сцилла и не ваша.

Бесчеловечные желтые глаза ввинтились в лицо Марши, требуя его полного внимания.

— Если она больше… не моя игрушка… значит… ваша. Вы обратили ее… вытеснили меня. Это делает ее… вашей.

Улыбка Кулака внушала ужас. И снова Марши вспомнилась хохочущая Чума с косой на средневековых картинах.

— Правда… чудесная собственность? — Кулак облизнул губы длинным серым языком. — Молодая. Красивая. Невинная. И так рвется… доставить радость.

— Она ничья не собственность, — сурово ответил Марши. — Она не щенок и не кукла. Она теперь сама своя. И никто ею не владеет — меньше всех я. Теперь, когда вы не дергаете ее за ниточки, у нее есть возможность создать собственную жизнь.

В тлетворном немигающем взгляде Кулака тепла было столько же, сколько в дыхании космоса. Любая уверенность увяла бы под ним, как орхидея на льду.

— Вы… ее покинули? — спросил он со зловещей ноткой обвинения в голосе.

Марши заставил себя не отвернуться, чувствуя, что приколот к стеклышку микроскопа и его изучают, рассматривают: годится ли он для анатомирования. Кроме того, он не был уверен, что смог бы отвести глаза, если бы захотел.

— Да.

На самом деле он не покинул ее, но понимал, что спорить на эту тему не стоит. В войне слов он сам и окажется первой жертвой.

— Тогда вы ее… приговорили, — произнес Кулак, явно довольный этой перспективой.

— Я ее освободил. — Марши не смог убрать нотку оправдания в голосе. — Я дал ей шанс самой кем-то стать.

— Вы ее… приговорили, — повторил Кулак со стальной уверенностью, от которой кровь в жилах у Марши превратилась в новокаин. Он сказал себе, что Кулак пытается поймать его в ловушку. Жизнь или смерть Ангела что-то значат для Кулака, постольку-поскольку он может обратить их себе на пользу.

Но как Марши ни старался, а не клюнуть на эту приманку он не мог. Он должен спросить Кулака, что тот имеет в виду, хотя почти наверняка играет на руку старику.

— Объясните, что вы хотите этим сказать.

Это прозвучало скорее как призыв, а не требование, как хотел бы Марши.

Кулак игнорировал вопрос. Он оглядел кусочек интерьера, который был виден изнутри кровати, потом снова перенес внимание на Марши.

— Куда вы… меня везете?

Марши покачал головой, не желая оставлять тему:

— Сначала объясните, что вы имели в виду, когда сказали, будто я приговорил Ангела.

Пучок обтянутых бумагой палочек, который был рукой Кулака, шевельнулся в нетерпеливом жесте — дескать, это все ерунда.

— Ничего. — Снова тот же rictus sardonicus. — Если она такова… как вы говорите… личность сама по себе… то ее судьба… ее личное дело… и не ваша забота. — Он с ожиданием вгляделся в Марши. — Или это… не так?

Марши открыл было рот — и закрыл снова. Его прежний провальный образ действий с Кулаком научил его, что каждое сказанное им слово только глубже затягивает его в трясину. И потому он неохотно оставил тему и ответил на вопрос Кулака:

— Мы направляемся в пункт под названием станция Боза.

Что-то мелькнуло на маске лица Кулака. Мелькнуло так быстро, что Марши не успел понять, что это было. Кажется, не страх, но, быть может… смятение?

Кулак закрыл глаза. На его лице нельзя было ничего прочесть. Но монитор койки сообщил о пике учащения пульса. Эта реакция не была искусственной.

— Я отдохну немного, — произнес Кулак повелительным тоном, отворачивая голову. — Оставьте меня.

Марши смотрел на старика, пытаясь понять, что сейчас произошло. Кулак не обращал на него внимания, и на пергаменте лица ничего не выражалось.

Через пару минут Марши проверил установку режимов кровати, потом поставил задержку включения поля сна, дав старику еще двадцать минут бодрствования.

У двери клиники он остановился, задумчиво глядя на своего пассажира. Упоминание станции Боза зацепило какой-то рычажок, в этом не было сомнений. Дать Кулаку подумать об этом может оказаться полезным. А если его подозрения верны…

— Мы будем у станции Боза через четыре с половиной дня, — сказал он. И вышел, не ожидая реакции, закрыв за собой дверь.

— Тогда нам поставлен… — шепнул Кулак, и что-то вроде улыбки проползло по сморщенной физиономии, — поставлен срок.

Марши убил пару часов у клавиатуры компьютера, выискивая, что удалось найти о станции Боза. Расширил свое образование, но ни капли не приблизился к пониманию реакции Кулака.

Станция Боза была центром регионального управления, вторичной обработки и строительства компании «ОмниМат» — второй из крупнейших мегакорпораций по добыче полезных ископаемых и материалов в космосе. Только «ОллМайн» превосходила ее по размерам. Эти две фирмы и еще «Юнайтед Ресурс» составляли Большую Тройку — или, как их чаще называли, Грешную Троицу. Следующая по масштабам после «Юнайтед Ресурс» большая корпорация вовсе и не была большой. Все, что потенциально могло бы конкурировать с Грешной Троицей, было либо поглощено, либо уничтожено десятки лет тому назад.

Станция Боза была гелиостационарной и находилась с солнечной стороны Юпитера между орбитами Амальтеи и Каллисто, где-то в девяти миллионах километров от поверхности гиганта. Уродливая маленькая Ананке была отделена от станции Боза примерно третью пути вокруг кривизны Юпитера. Хотя расстояние было черт знает каким большим — почти восемнадцать миллионов километров, — времени дорога занимала не слишком много. Некоторые из вызовов на дом требовали для своего выполнения три недели.

Объем, занимаемый лунами Юпитера, огромен, но он всего лишь уютный уголок по сравнению с Поясом, окружность которого примерно вчетверо превышает расстояние между Землей и Юпитером. Марши, хотя и не мог бы этого доказать, был уверен, что одну-две длины Пояса уже налетал.

Его сведения о фактах и цифрах, касающихся около-юпитерианского пространства, были более чем отрывочны, и он пришел к выводу, что заслужил какую-нибудь медаль за полную и неподдельную ненаблюдательность. Он налетал сотни миллионов километров и был почти в любой точке обитаемого пространства, и при этом понятия не имел, где он побывал и как далеко залетел.

Изучая данные на панели, он изумился, как плотно населенной стала система Юпитера. Не так давно это была граница. Только ученые и самые смелые и отчаянные старатели рисковали залетать дальше, к Иксиону и за его пределы в надежде составить себе имя и состояние на недвижимости лун Сатурна.

Теперь все луны либо были заселены, либо разрабатывались. Повсюду выросли обитаемые базы. Вблизи Леды судовой магнат по имени Кинг — а называли его все Псих Эдди — устроил странную комбинацию обитаемой базы, отеля и развлекательного заведения, построенную в Поясе астероидов и притащенную аж оттуда. Одна из женщин, попавших в сети Кулака при розысках своей тетки несколько лет назад, предложила попросить Кинга о помощи. Джон Хален связался с ним два дня назад, и Кинг пообещал прислать необходимое с ближайшим транспортом.

«ОллМайн» и «ОмниМат» в зоне Юпитера действовали политикой большой дубинки. Они приперлись и прибрали к рукам то, что основали или начали другие, как было в Поясе и до того — на Марсе. Дело шло уже к тому, что каждый, кто хочет сохранить независимость, будет вынужден двигаться дальше, к Сатурну. Уже Иксион стал больше транзитным пунктом, чем конечной станцией, как было, когда Марши навестил там Эллу.

Как-то все эти изменения прошли мимо него, хотя его и посылали в последние годы на разные станции и поселки. Операционные все похожи друг на друга — особенно если тебе глубоко плевать, где ты находишься. Корабль у Марши был полностью автоматизирован и следовал получаемым откуда-то инструкциям. Ему оставалось только взойти на борт, а остальное делал сам корабль. Чаще всего он даже не заботился узнать, куда его дальше повезут.

Оглядываясь назад, он вынужден был признать, что и сам был отлично автоматизирован. Д-р Георгори Марши, робот-хирург. Смазывайте его как следует, и он обеспечит вам безотказное обслуживание.

Обвинения Ангела все время его преследовали. Каждый раз, когда они возвращались к нему на ум, он говорил себе, что если бы и интересовался, куда летит, разницы бы не было никакой. Это как беспокоиться, что с каждым годом стареешь. Происходит — и все, а думай не думай, ничего тут не изменишь.

Итак, вот он здесь, в вечер первого своего дня возврата в график. Выполнил домашнее задание по изучению станции Боза. Поиграл в кошки-мышки с Кулаком, и ему пока не обгрызли ни усы, ни хвост.

Он нисколько не удивился, когда в руке у него оказался стакан.

Еще одно из великих достижений этого дня — признаться самому себе, что без этого стакана невозможно вынести одиночество и молчание. Отлично зная, как легко было бы снова погрузиться в непросыхающий режим, в котором он жил до сих пор, он назначил себе строго контролируемый режим приема алкоголя. Предписал себе достаточно для успокоения, но недостаточно для оглушения. Он надеялся, что эти маленькие правила и расписания дадут ему что-нибудь, чем занять ум.

По крайней мере это приглушало ощущение запертости в стальной клетке корабля и позволяло не ходить непрестанно из угла в угол. Хотя у него и были сомнения, достаточно ли высоки дозы, он не позволял себе их увеличить. Хотя бы пока что не позволял.

Он сидел за столом камбуза, перекатывая стакан между серебряными ладонями и пытаясь сосредоточиться на медицинском журнале, который вызвал на экран лежащей перед ним панели. Но вместо того, чтобы думать о новом мутагенном штамме паразита, склонного находиться в неактивной форме в островках Лангерхана, он все время возвращался мыслями к холодным и тускло освещенным туннелям Ананке.

— Мать его, — буркнул он, прочитав одно и то же предложение в десятый раз. Он раздраженно отключил панель и откинулся на спинку, пытаясь назвать овладевшее им чувство в надежде, что тогда он сможет овладеть им.

А чувство было почти… да, почти…

…ностальгией.

Он скривился и глотнул из стакана. Смешно до идиотизма!

Просто ему трудно снова приспособиться к жизни по графику. К одиночеству. К полутрезвости.

И все равно он все думал, как там Джон. И что там с Салли и Айвором, с Индирой и Реем, с Дэнни, Марди и Элиасом, и как все прочие, которых он там лечил? Как они справляются?

И на острой вершине этой пирамиды любопытства — вопрос ценой в десять миллионов кредитов.

Как там Ангел?

Он говорил себе, что продолжает интересоваться — ладно, черт побери, признаем это, — беспокоиться о ней, только потому что слова Кулака засели в мозгу занозой и вокруг них загноилось сомнение, инфицирующее мысли.

Вы ее приговорили.

Каждый раз в ответ на это зловещее эхо он напомнил себе, что это сказал старый гений психопатии. Кулак действовал отрицанием с искусством и точностью хирурга. Как он сам умел, отложив в сторону протезы, войти в череп пациента и загладить аневризму или уничтожить опухоль, так Кулак умел с той же легкостью влезть человеку в голову и извратить содержимое мозга, превращая удовольствие в боль, надежду — в отчаяние, а уверенность — в засасывающую трясину сомнения.

Он врет. Интригует.

Это легко было сказать, но труднее поверить по-настоящему. Марши знал, что тут все не так просто.

Старый монстр — превосходный лжец, но так же легко может сказать правду, если она лучше служит его намерениям. Он может сшивать правду и ложь настолько гладко, что никак не сказать, где кончается одна и начинается другая, и сшивать их в смирительную рубашку, в тюремную робу, в лохмотья шута, в могильный саван.

Только одно было ясно несомненно: Кулак хотел, чтобы он тревожился.

И тут старый гад преуспел. Тревоги хоть лопатой греби.

Марши уставился в стакан. Есть ли хоть одна причина, по которой не следует вызвать Ананке и проверить, как там его бывшие пациенты? Если с Ангелом что-то не так, ему скажут. Если это и есть то, что хочет заставить его сделать Кулак, какой в этом вред?

Единственный способ узнать — попробовать.

Он отставил стакан и пошел к пульту связи. Не прошло и минуты, как он с опасением ждал звуков знакомого голоса.

Ангел брела в свою комнату. Обычно грациозный размах ее движений сменился неуклюжей трудной походкой громоздкой машины после почти тридцати часов физического труда. Последним и единственным перерывом в этой работе была катастрофическая попытка прощания с Марши.

Зеленый глаз слезился от изнеможения и все время закрывался. Да и когда он был открыт, она все равно толком не видела.

У ангельского глаза не было век, и он не закрывался. Он честно сообщал ей о ее медленном продвижении по туннелям. Вверху поля зрения линзы бежали надписи, и встроенный нановолоконный зрительный нерв переносил их содержание затуманенному усталостью мозгу.

***ВНИМАНИЕ!!! ФИЗИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ ЭКЗОТА РАБОТАЮТ В ЗАПРЕДЕЛЬНОМ РЕЖИМЕ!!!*** — предупреждало ее второе «я» пульсирующими красными буквами.

***НЕДОСТАТОК ОТДЫХА И ПИТАНИЯ КРИТИЧЕН.>>СИСТЕМА ЧАСТИЧНО БЕРЕТ УПРАВЛЕНИЕ НА СЕБЯ<< ОПЕРАТОР ЭКЗОТА ДОЛЖЕН ОТДОХНУТЬ И ПРИНЯТЬ ПИЩУ ВО ИЗБЕЖАНИЕ НЕКОМПЕНСИРУЕМОГО УЩЕРБА!***

Ангел понятия не имела, что все это значит. И не особо интересовалась, потому что теперь знала, что это не инструкции от Бога. Остатки сосредоточенности, которые были ей доступны, все были направлены на странности самоощущения. Она знала, что не передвигает ноги. Только думает о том, чтобы их передвигать, а остальное делает сам экзот, унося в себе ее обмякшее тело. Это было непривычно, но не неприятно.

Вдруг что-то ткнулось в ее губы. Она мутным глазом глянула мимо носа, увидела, что ее рука вынужденно заталкивает в рот брикет манны. Она рефлекторно прожевала безвкусный бисквит, проглотила сухие крошки. Сумка. Манна была в сумке. А это далекое грызущее чувство — это был голод?

Вскоре показался ее тюфяк, двоящийся и расплывающийся в теряющем фокус органическом глазу. Она даже не могла вспомнить, как прошла во внешнюю дверь церкви. Следующее, что она помнила, было, как она лежит на спине на кровати, не имея возможности шевельнуться.

***УРОВЕНЬ УСТАЛОСТИ ОПЕРАТОРА КРИТИЧЕСКИЙ, — прочла она внутри ангельского глаза. — УРОВЕНЬ ВНЕШНЕЙ ОПАСНОСТИ НУЛЕВОЙ. СИСТЕМА ПОЛНОСТЬЮ БЕРЕТ УПРАВЛЕНИЕ НА СЕБЯ. СИСТЕМА ФОРСИРУЕТ СОСТОЯНИЕ ОТДЫХА.***

Впервые на ее памяти ангельский глаз потемнел по собственной воле, отключаясь, чтобы сенсорный вход не поддерживал состояние бодрствования. Все исчезло в наступившей тьме. Бледное лицо успокоилось, и Ангел погрузилась в глубокий сон без сновидений.

Через мгновение ее выдернуло оттуда громким и настойчивым жужжанием. Ангельский глаз упрямо остался темным, но она сумела заставить себя открыть другой.

Не успела она сообразить, что это был за звук, как он прекратился. Почти сразу вспыхнул метровый экран коммуникатора.

У Ангела дыхание застряло в горле, когда Марши, глянул на нее, как лицо из сна. Сердце застучало быстрее и голова закружилась от наплыва чувств. Коммуникатор был поставлен в готовность ради одного шанса на миллион, что Марши ее вызовет, и вопреки всякой вероятности, так и случилось!

Она попыталась подняться, отчаянно желая приблизиться, коснуться его, если он настоящий, ответить, если он ее вызывает, но серебряная броня тела лежала неподвижно, как отлитая из сплошного металла.

Ее охватила паника. Она напрягалась и извивалась, пытаясь привести тело в движение, но лишь слегка смогла поднять голову от подушки. Команды предательским членам ее тела поглощались молчаливым ничто, которое с каждым ее рывком становилось все туже.

***ВНИМАНИЕ! — написалось тревожным красным светом изнутри все так же темного ангельского глаза. — ОТДЫХ ЯВЛЯЕТСЯ ИМПЕРАТИВОМ. УРОВЕНЬ УГРОЗЫ НУЛЕВОЙ. >>МЕДСИСТЕМА ЭКЗОТА ВЫЗЫВАЕТ ПРИНУДИТЕЛЬНОЕ УСПОКОЕНИЕ<<***

Голова Ангела откинулась обратно, дыхание вырывалось отрывистыми всхлипами. Голова закружилась, все стало нереальным. Она не могла думать отчетливо, не могла понять, проснулась она или схвачена кошмаром; она так хотела дотянуться до Марши, и это было главным, но слабость и экзот подвели ее.

Последнее, что видела она сквозь слезы, была улыбка на его губах.

Она попыталась улыбнуться в ответ…

4 Консультация

Худое и темное лицо Джона Халена заполнило экран Марши и осветилось зубастой улыбкой.

— Привет, док, — протянул он. — Если вы насчет вашего счета, так мы вам уже послали чек.

Марши не мог не улыбнуться, и не только этой старой и глупой шутке. От одного вида Халена у него настроение улучшилось сильнее, чем от всего выпитого.

— Рад слышать. Как там дела дома?

— Терпимо. Только что узнал хорошие новости.

Марши ухмыльнулся:

— Салли хочет от вас детей?

Тут уж фыркнул Джон:

— Нет, не в том дело. К тому же я ради такой новости не стал бы стучать по клавиатуре.

— Есть успехи в раскалывании счета Кулака?

Хален помрачнел:

— Боюсь, никаких. Я каждую свободную минуту копаюсь в его записях, но все еще не могу отсортировать защищенные файлы от открытых. Этот старый сукин сын так рассыпал свои данные, что мне в них еще годами копаться. — Он искалеченной рукой поскреб щетинистый подбородок, одним глазом поглядывая на Марши. — А вы, это… говорили с ним?

— Немного. Жаль, но он мне ничего не сказал. — Во всяком случае ничего такого, что я хотел бы слышать. Или чему хотел бы поверить.

Джон покачал головой:

— И не надо. Мне даже спрашивать не стоило. Я ж уже сказал, чем меньше с ним иметь дела, тем лучше.

— Вы сказали, у вас хорошая новость, — напомнил Марши.

Упрямая ухмылка Халена вернулась на место.

— А как же! Медицинский персонал и все оборудование, про которое вы написали, уже в пути. Только что получил весть, что они где-то в пятницу вечером будут.

Это примерно в то же время, когда он доберется до станции Боза. Марши испустил вздох облегчения. Теперь, быть может, уменьшится чувство вины за то, что он их оставил.

— Это отлично. Я знал, что Медуправление проявится.

Джон мотнул головой.

— Это не они конкретно. Это какая-то организация под названием «Фонд Рук Помогающих».

Попрощавшись с Джоном, Марши остался сидеть, обдумывая все снова и снова.

По всем правилам он должен был бы чувствовать себя отлично. Джон посмотрел для него медицинские файлы, и ему было приятно узнать, что не только Марди и Элиас отлично поддерживают их актуальность, но и что люди на их попечении поправляются по крайней мере не хуже, чем он ожидал. Джон предложил, что Марди доложит лично — Элиас спал, — но Марши не хотел создавать впечатление, что он их проверяет.

Медицинская помощь уже в пути. Таким образом, этот груз с плеч долой. Так и было — в основном. Но он никогда не слыхал об этом самом Фонде Рук Помогающих и не мог избавиться от недоумения, чего это они взялись за работу Медуправления. Конечно, это бюрократия на марше; какой-нибудь мелочно экономный контролер Медуправления использует частных благотворителей для экономии своего драгоценного бюджета. Когда эта контора прибудет, надо будет с помощью Марди или Элиаса убедиться, что они хорошо работают — и поднять адский шум, если это окажется не так.

Джон не видел Ангела с тех пор, как наткнулся на нее в коридоре утром отлета Марши. И не скрыл разочарования, когда Марши отверг предложение, чтобы Джон ее разыскал. Кажется, даже его отбытие не умерило желание Джона свести их вместе.

Он встал из-за пульта связи и побрел обратно в камбуз. Наполнил бокал чистым скотчем и ополовинил его раньше, чем вспомнил о рационировании своей выпивки.

— Ради праздника, — буркнул он про себя, хмуро глядя в стакан. Все шло так, как предполагалось. Путь, устланный розами.

Отсутствие новостей — хорошая новость. Наверное, у Ангела все в порядке.

Он допил бокал. Несомненно, она живет своей жизнью, уже начиная о нем забывать.

Как он постепенно забывает о ней.

Марши удивленно дернулся, когда рука его утром подала сигнал. Он забыл, что поставил ее на напоминание ко времени, когда должно будет отключиться поле сна у Кулака. Медкойка была запрограммирована давать старику полчаса бодрствования каждый день.

Он стал было подниматься, потом передумал и сел обратно на стул в камбузе. Пусть старый мерзавец еще несколько минут помаринуется. Прибрав за собой, он снова наполнил чашку из автомата. Отхлебнул, скривился.

Бренди, добавленный в кофе, был не то, что настоящий. Даже близко не то. Он выплеснул жидкость.

Все еще было утро второго дня в графике. Два часа тянулись как два дня.

Никогда раньше долгие монотонные часы одиночества так не действовали ему на нервы, никогда не было такого ощущения запертости и беспокойства.

Конечно, сейчас он впервые пытается провести их в относительной трезвости. Не удавалось даже вспомнить бессчетные разы, когда он проводил дни — если не недели — в режиме готовой к работе машины, достаточно ясно, чтобы сказать, что вспомнил их на самом деле. Это было как часы, проведенные во сне. Он знал, что они проходили, но в темноте и выключенные из нормального хода времени.

Еще три дня назад в каждом дне не хватало часов. Теперь в каждом часе было слишком много дней. Минуты ползут медленно, если ты один и почти трезв. Любое отвлечение приветствуется с радостью.

Марши встал, с иронией отметив, что визит к Кулаку обещает быть кульминацией дня.

— Как я рад вас видеть… дорогой мой доктор, — прохрипел Кулак, глядя на Марши с выражением, которое должно было сойти за дружелюбную улыбку. Такая улыбка была у Мрачного Потрошителя.

— Конечно… я должен быть рад… возможности… видеть кого бы то ни было. — Кулак хихикнул влажным туберкулезным хрипящим смешком.

У Марши сработала внутренняя защита. Он положил руку на клавиатуру, но пока не стал подсоединяться к системам медкровати.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он, сказав себе, что надо следить за своими действиями.

Кулак что-то задумал. Тонкие синевато-серые губы старика отползли, открывая острые белые зубы.

— Наверное, так… как выгляжу.

Марши оставил это вступление без внимания.

— Где-нибудь болит?

Нейронное поле, создаваемое кристаллами Шмидта, должно было подавлять наиболее сильную боль, но при раке формы V рассчитывать на это нельзя. Конечно, Кулак заслужил любые страдания, запретив медицинскую помощь своим бывшим подданным только потому, что ему было приятно слышать их мольбы об исцелении. Несомненно, такая жестокость должна быть отомщена.

— Действительно ли моя боль… вас беспокоит? Или она… кажется вам… справедливой? — мило поинтересовался Кулак, будто читая мысли Марши. — Что бы вы сделали… если бы я сказал… что умираю от муки?

Самый безопасный образ действий был игнорировать первые два вопроса и ответить на третий буквально.

— Я бы увеличил анестезирующее поле до аварийных значений. Если бы этого оказалось мало, я бы держал вас полностью в поле сна, поскольку у меня кончились супераспирин, синдорфины и параопиаты.

Легкий кивок.

— Как я и думал. — Мерзкая улыбка стала шире. — Я не испытываю боли… которую не мог бы терпеть. Ваши планы… не будут нарушены… моим нездоровьем.

Марши чуть было не спросил его, что он имеет в виду, но в последний момент спохватился. Кулак его во что-то хитро заманивал, как хищное растение заманивает муху. И потому он ничего не сказал.

— Какие планы… спросите вы? — просипел Кулак, уронив голос до конспиративного шепота. — Что я… спрятал? Какие парольные фразы… и ключевые коды это откроют? Могу… вам сказать. — Тень пожатия плеч. — Могу не сказать. От вас… зависит.

Он поднял глаза в ожидании, довольный сам собой.

Ну вот, приступили к делу, — мрачно подумал Марши, не удивленный тем, что Кулак знает о его целях и хочет использовать это к собственной выгоде. Но это был не характерный прямой подход. Конечно, когда имеешь дело с Кулаком, самая опасная ловушка — это та, которой не видишь. Наверняка она должна быть, может быть, уже у самых его ног. И одно неверное слово может заставить ее захлопнуться.

Марши смотрел на Кулака, изо всех сил стараясь сохранить бесстрастное и безразличное выражение лица. Через секунду старик кивнул и улыбнулся.

— Вы способный… ученик, доктор. Осторожность… замечательное качество. Но односторонний разговор… совсем не разговор.

Кулак освободил его от напряжения, глянув в сторону. Марши подавил вздох облегчения. Но эта маленькая победа казалась ему пустой. Кулак работал с ним в лайковых перчатках, в этом он был уверен. Но зачем?

— Мы были… друзьями, — спокойно сказал Кулак, подчеркнув слово «друзья» саркастической усмешкой. — Только очень… недолго. И вы… не глупец. Вас учили… наблюдать… и делать выводы… на основе… этих наблюдений. — Он снова повернулся к Марши, который лишь напряженно ждал, когда Кулак перейдет к делу.

— Сделали ли вы вывод, — прошептал Кулак, — о том… что движет мною?

Марши смотрел на старика, зная, что на его лице можно прочесть удивление. И потому заставил себя улыбнуться.

— Вы психопат, — ответил он небрежно, зная, что Кулак потребует для себя оговорки в этом определении. Если они должны играть в игры, пусть тот будет защищающейся стороной.

Разумеется, Кулак поморщился и покачал головой.

— Это клише… бессмысленное описание… и при этом… весьма нелестное. — Он поднял руку, погрозил костлявым пальцем. — Перестаньте притворяться глупым. Это вам… не идет.

Эгоизм? — Марши должен был признать, что ему любопытно, что же двигало Кулаком. Он был преступным безумцем, но это не значит, что у него не было какой-то логической основы — как угодно вывернутой — для своих действий.

— Ближе… но слишком расплывчато… не конкретный мотив.

— Любовь? — Ему пришлось не дать затянуть себя в эту игру, не дать заставить себя давать ответы, которых добивался Кулак.

Гнойного цвета глаза прищурились.

— Превосходно! Как я уже говорил… вы способный ученик. Вы учитесь. Используйте же то… что вы узнали. Вы считаете… что я веду вас… в какую-то западню?

Это не был вопрос.

— А это не так? — парировал Марши.

— Точно вы будете знать… только если поймете… мои мотивы. Ха-а-а-а.

От смеха Кулака по спине поползли мурашки, но Марши знал, что сумел уравнять позицию.

Если бы еще знать, в какой игре, черт ее побери.

Кулак склонил голову набок.

— Без сомнения… вы уже… связались с Ананке. Как там… наши дорогие друзья?

— Никто не сказал, что ему вас недостает.

Гримаса, передразнивающая разочарование.

— После всего… что я для них… делал. Какая неблагодарность. Как же они там вообще… обойдутся… без нас?

Марши фыркнул:

— Отлично обходятся. Вы им нужны, как чума. Необходимая медицинская помощь уже в пути, так что и без меня они тоже обойдутся.

Он посмотрел на часы, решая, не пора ли кончать визит. Ничего конкретного он из этого психопата не вытянул, зато и сам не провалился по уши в трясину. Кроме того, было время выпить честно заработанный стаканчик.

Булькающий смешок вернул его внимание резко, как пощечина.

— Не от… Медуправления, — спокойно произнес Кулак.

— Откуда вы знаете? — нахмурился Марши.

— «Фонд Рук Помогающих». — Улыбка мертвой головы. — Игра становится… интереснее, — просипел он со зловещим удовлетворением. — Я рад.

Марши глядел на старика, стиснув руки на боковине кровати, потому что они рвались вытрясти ответы из этого ухмыляющегося гада.

— О чем вы говорите? — потребовал он ответа.

Следи за собой, — предупредил он сам себя. — Он тебя втягивает.

Но не спросить он не мог. Все, что радовало Кулака, несло гибель всем остальным.

Прикрытые глаза Кулака блеснули извращенным удовольствием.

— Мотивы, — прохрипел он. — Удовольствие. Вознаграждение. Привязанность. Успех. — Напряженная пауза. — Трудность самой задачи.

Он испустил долгий вздох, определенно смакуя этот момент и ситуацию.

— Да, и даже любовь. Я люблю жизнь… когда она дает… мне в руки… сладкое сырье возможностей.

Он свел ладони, будто ощущая в них то, о чем говорит, и закрыл глаза. На лице его было выражение, похожее на безмятежность.

— И в ваши руки… она тоже положила… кое-что сладкое, — добавил он конспиративным шепотом, будто передавая некую тайную мудрость.

Марши наклонился ближе.

— Что вы имеете в виду? — снова спросил он, зная, что этим вопросом глотает наживку.

Единственным ответом ему была загадочная полуулыбка.

Марши забеспокоился бы о своем здоровье, если бы ему не захотелось выпить после этого маленького танца в челюстях дракона.

Но он пил мелкими глотками, а не стаканами, сведя брови и задумавшись, пытаясь разобраться в ситуации.

Кулак с ним играет.

Но зачем? Ведут его в первые коридоры запутанного лабиринта, построенного только потому, что Кулак не может противостоять искушению превращать людей в крыс в лабиринте, а других крыс в его распоряжении нет? Или это начало расплаты за испорченное удовольствие на Ананке?

Марши не мог точно сказать почему, но было у него такое чувство, что желания Кулака посложнее, чем просто месть, что его цели просты и ясны, даже если методы их достижения не таковы. Но можно ли разглядеть эти цели за всеми дымовыми завесами и зеркалами?

А какие мотивы у меня?

Старый паразит знал, что эти самые Руки Помогающие несут на Ананке облегчение и считал, что это забавно — или хотел, чтобы Марши думал, что он так считает. Так первое или второе? И в любом случае — зачем?

Невозможно решить. Каждое слово Кулака взвешено, каждое выражение его лица — манипуляция маской. Любое сходство с человеческими проявлениями искусственно. Тот единственный раз, когда он проявил свою истинную сущность, показал нечто такое, чего Марши надеялся никогда больше не увидеть. Лишенная совести эгопатия, безжалостная острота и просто огромного масштаба злобность, горевшие у него внутри, были настолько за пределами человеческой нормы, что с тем же успехом Кулак мог бы быть пришельцем.

Кулак никакой информации не выдает, в этом можно не сомневаться. Все, что он предлагает, должно быть отравлено — бесплатный завтрак, где вместо масла бутерброды мажут мышьяком. Самым разумным и безопасным образом действий было бы закрыть дверь клиники, дистанционно установить у медкойки режим поддержания пациента до самой станции Боза и постараться не брать все это в голову.

Еще глоточек. Напоминание, что забвение выпускается во вкусной и удобной жидкой лекарственной форме.

Но не удавалось стряхнуть с себя ощущение, что Кулак держит его под контролем. Манипулирует им, хотя и очень тонко по сравнению с грубой и безжалостной манерой, которая сломила сопротивление Марши там, на Ананке. Он хочет начать новую партию. И что-то есть такое, что он хочет увидеть на кону. Он же фактически предложил все, что украл у Братства, в качестве стимулирующего платежа.

Еще глоток. В стакане четкий ответ. Еще немножко, и все перестанет иметь значение.

Он заставил себя поставить стакан, не допив до половины. Может быть, самое время позвонить Салу Бофанзе в Институт Бергмана. Он каждый день имеет дело с Медуправлением, и может чего-нибудь знать про этот самый Фонд Рук Помогающих.

Последний раз он говорил с директором института чуть больше двух недель назад, когда спас Кулака от Сциллы. Увидеть выражение лица Сала, когда он рассказал ему простое решение проблемы Эффекта Кошмара, — это был один из высших моментов всей жизни.

Кто бы мог подумать, что человек, выросший в лунном африканском анклаве Мандела, знает индейский боевой клич или ирландскую джигу? Сал испустил первый и энергично исполнил вторую.

Успокоиться он смог не сразу. Когда это произошло, Марши изложил ситуацию на Ананке и запросил немедленную помощь. Потом он сказал Салу, что должен на время остаться. Сал обещал сделать все, что может.

Когда через несколько дней пришел приказ улетать с Ананке и взять курс на станцию Боза, Марши сам себя возненавидел за облегчение, которое при этом испытал. И в то же время разозлился, что ему не разрешили остаться хотя бы до тех пор, пока придет помощь. Злость и чувство долга победили. Он снова позвонил Салу попросить разрешения остаться по крайней мере до прибытия помощи — хотя к тому времени это было уже только чувство долга, а не желание остаться.

К его большому удивлению, его соединили прямо с Медуправлением. Неулыбчивая женщина с китайским лицом и фебанским акцентом, к которой направили его звонок, попросила его изложить свое дело. Он начал излагать свою просьбу, запинаясь и заикаясь. Она резко его прервала, указав, что вопрос уже был рассмотрен, и что шесть дней, которые ему были предоставлены, — это более чем щедро.

Когда он попытался спорить, она холодно его известила, что срок в шесть дней может быть срезан до четырех, до двух и вообще до нуля, и прервала связь, даже не дав возможности спросить, почему он говорит с ней, а не с Салом.

На этот раз его звонок хотя бы попал в кабинет Сала. Он узнал стол из настоящего дерева и метровой высоты эмблему скрещенных серебряных рук на стене над столом.

Но человек, сидящий за столом Сала и глядящий на Марши, не был его старым другом. Это был белый, с резким ртом, лишенным выражения лицом и прямой спиной, чья жизнь была посвящена тому, чтобы отдавать — и беспрекословно выполнять — приказы. Если плотно сидящий на нем костюм резкого покроя и не был мундиром, то вполне за таковой мог бы сойти.

Говорит Шнаубель. — Он взглянул на серебряные руки Марши, и его поза неуловимо изменилась. Вместо напряженного внимания явилось нетерпение чиновника, вынужденного иметь дело с докучным нижестоящим. — Изложите ваше дело.

— Простите, я хотел бы говорить с Салом Бофанзой, если это возможно.

Ответ был немедленным и недвусмысленным:

— Это невозможно. Доктора Бофанзы в настоящее время нет на месте… — Синие глаза человека на экране скользнули в сторону. Руки его видны не были, но по легкому движению плеч было видно, что он обращается к справочнику… — Доктор Марши.

Я знаю, как тебя зовут и кто ты, — говорило его лицо с еле скрытым презрением.

— Вы не могли бы мне сказать, как я мог бы с ним связаться?

Сал всегда был на месте. Бергманская программа была его жизнью. Его преданность работе института и тем, кто стал первыми и единственными бергманскими хирургами, была всепоглощающей. Он не был женат и жил в номере рядом со своим офисом. В тех редчайших случаях, когда он покидал институт, он брал с собой прибор полной связи, чтобы немедленно откликнуться на вызов тех, кого, быть может, лишь голос друга мог удержать от самоубийства.

Это не выглядело хорошо. Отнюдь не выглядело.

— Прошу прощения, — сказал человек за столом, и тон его явно противоречил словам. — Сейчас я здесь заведующий. Изложите, будьте добры, ваше дело, доктор Марши.

Марши заставил себя улыбнуться, хотя у него засосало под ложечкой.

— Да дела в общем-то и нет. Хотел просто, гм, потрепаться со стариной Салом. Вы мне не скажете хотя бы, когда с ним можно будет связаться?

— О, я уверен, что очень скоро доктор Бофанза снова будет здесь, — ответил Шнаубель, и на его лице появилась абсолютно лишенная юмора, начальническая улыбка, от которой Марши стало вдруг очень тревожно за старого друга. — Еще что-нибудь?

Ты перестанешь тратить мое драгоценное время?

— Да нет, пожалуй, — произнес Марши самым небрежным тоном, которым смог, — вряд ли. Спасибо.

Он протянул руку и разорвал связь.

— Что ж, — сказал он погасшему экрану, задумчиво потирая подбородок. — По крайней мере это освобождает меня от беспокойства.

На самом деле не освободило. Как не сделал этого и остаток виски в стакане.

В ту же самую ночь позднее он был пробужден от беспокойного сна настойчивым пронзительным сигналом.

Чуть продрав глаза и сообразив, где он, Марши понял, что звук идет от панели связи. Он выполз из кровати и прошаркал к пульту, зевая и потирая веки.

Прищурившись на ряд многоцветных панелей, он наконец понял, что активизировался режим связи, который он никогда не использовал. Марши почесал лысину, не очень зная, что он должен делать дальше, потом нажал на клавиатуре знак «?», поскольку этот знак точно характеризовал ситуацию.

Прерывистый зуммер стих. Зажегся главный экран над панелью и показал надпись: ПОЛУЧЕН ЗАПРОС НА БЕЗОПАСНУЮ СВЯЗЬ ПО УЗКОМУ ЛУЧУ. ПРИНЯТЬ?

Он секунду пялился на пульт, потом пожал плечами. А почему бы и нет?

И потому он нажал панельку ПРИНЯТЬ, смутно пытаясь сообразить, кто может вызывать и почему нельзя воспользоваться обычным каналом связи. Системы связи узким лучом остались от прежней жизни корабля в качестве курьерского пакетбота ККУ ООН. Он даже не знал, что эта хреновина еще работает.

ПРОШУ ПОДОЖДАТЬ ПОЛНОГО ВЗАИМНОГО СОГЛАСОВАНИЯ ЛУЧЕЙ, — посоветовали ему. Прошло несколько секунд. — ЗАХВАТ ЛУЧЕЙ, РЕЖИМ ШИФРОВАНИЯ НИЗКОГО УРОВНЯ. ИЗВЕЩАЮ О 5-СЕКУНДНОЙ ЗАДЕРЖКЕ ШИФРОВАНИЯ/ДЕШИФРОВАНИЯ.

Это сообщение пробежало по верху экрана и исчезло.

— Ну так что? — спросил Марши у пустого экрана, который тут же вспыхнул будто в ответ.

С экрана на него смотрела женщина. Лицо у нее было худое и бледное, с высокими скулами и глубокими морщинами в углах светло-карих глаз. Седые как лунный свет волосы рассыпались по плечам. Широкий щедрый рот улыбался выжидательно, а руки были сложены на высокой груди.

— Гори, — сказала она. Голос низкий и хрипловатый от виски, с чуть заметным русским акцентом. Марши глядел на нее и вспоминал это же лицо, гладкое и без морщин, и голос такой парящий, что у тебя из глаз текли слезы, когда она пела песню о любви.

— Мила, — ответил он голосом охрипшим от воспоминания о двадцатидвухлетней Людмиле Продареск. Черноволосая похитительница сердец. Певунья. Блестящий диагност и хирург.

Коллега по бергманской хирургии. Ее обнаженные руки были серебряными, как у него. Сколько лет они уже не виделись? Десять? Двенадцать?

Они смотрели друг на друга в молчании. Марши разглядывал изборожденное заботой лицо, прослеживал глазами морщины и печалился, что годы так круто с ней обошлись. Она все еще была красива, но это была красота Акрополя или увядшей розы, или чего-то еще, что держится тенью своей былой славы.

И у него на лице, что ли, тоже так видны годы? Не то чтобы он был хоть когда-нибудь красив… Марши поднял руку и провел по макушке, будто отводя волосы, чтобы не мешали смотреть.

Когда он понял, что делает, горькая улыбка искривила его лицо. Чего там отводить, когда ничего не осталось? Те, что отчаянно цепляются за жизнь на затылке, можно уже и не считать. Да, можно бы их заменить новыми, а зачем? Как и он сам мог бы пройти омоложение, но не прошел.

Лукавая улыбка Людмилы была так знакома, что сразу та прежняя молодая женщина проявилась в ее лице и глазах.

— Хреновый у тебя вид, Гори, — сказала она, расхохотавшись. И смех ее все еще был юный, теплый и свежий, как весенний бриз. В тот же миг растаял от него снег сожалений.

— У тебя тоже, — заверил он ее, сам смеясь, глядя ей в глаза и обмениваясь с ней не высказанными словами:

Мы все еще живы. Пусть мы побиты, потрепаны, преждевременно состарились. Пусть мы профукали свою жизнь так, как даже и думать не могли, когда были молоды и отдали себя мечте, которая обернулась кошмаром, но ты здесь, и я здесь, и черт побери все, но приятно тебя видеть снова!

— Давненько не виделись, — сказала Людмила.

— Давненько, — согласился Марши. — Целую жизнь.

Улыбка исчезла с ее лица, снова отдавая его во власть воспоминаний.

— Но свидание будет коротким. Там у тебя закрытая панель есть с пометкой РКМБ справа от клавиатуры. Нажми, будь добр.

— Ладно, — ответил он неуверенно, выискивая кнопку. Откинув крышечку на петлях, нажал.

Она чирикнула и засветилась синим. Людмила исчезла в шквале мерцающих помех. Появилась надпись красным: РЕЖИМ КОДИРОВАНИЯ МАКСИМАЛЬНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ. ВКЛЮЧЕН. ЖДИТЕ.

Через несколько мгновений картинка снова сложилась строка за строкой, но в монохромном режиме низкого разрешения.

Людмила была не одна.

— Привет, Гори! — протянул стоящий рядом с ней мужчина, держащий ее за талию, и голос казался гулким и синтезированным. Свободная рубашка с открытым воротом обнажала ритуальные шрамы на его груди, нанесенные, когда он достиг возраста посвящения на Манделе.

Марши рухнул на стул перед консолью, от изумления открыв рот. Человек ему улыбнулся; вид у него был усталый, но неимоверно довольный вызванной реакцией.

— Удивлен?

Марши кивнул:

— Уж что да, то да, Сад.

Несколько секунд Марши не мог сообразить, что же еще добавить.

— Неудивительно, что я тебя в институте не мог поймать, — сообразил наконец он сказать.

Сал криво улыбнулся:

— Я сбежал из дому.

Марши вспомнил зловещее замечание человека, который оккупировал стол Сала.

— Кажется, они хотят тебя вернуть. И очень хотят.

— Это точно. Я, как бы это сказать, присвоил несколько предметов из института, когда уходил.

— Ты всегда приглядывался к той голоскульптуре Камира в вестибюле.

Сал глянул с болью:

— Ее мне пришлось оставить. — Он горько покачал головой. — Очень не хотелось, но взял я все, что смог унести.

Марши знал, какого вопроса от него ждут, и не обманул старого друга.

— Что же ты тогда унес? Сал пожал узкими плечами:

— Да просто все, что нужно Медуправлению, чтобы начать набор новых бергманских хирургов.

До Марши дошло только через несколько секунд.

— Ты шутишь?

— Хотел бы я, чтобы это было шуткой. — Лицо Сала было теперь полностью серьезно.

— Не улавливаю. Ты говоришь, Медуправление захотело взять на себя программу и начать изготовление новых таких, как мы? Помимо того, что они всегда давали институту большую самостоятельность, я думал, они решили, что мы… как это они говорили?

— Бесперспективны, — вставила Людмила. — Заманчивый, но бесперспективный тупик. — Она сардонически рассмеялась. — И как нам было спорить? Уж если плоскозадые бюрократы в чем-то разбираются, то это в тупиках.

— Так откуда такая внезапная перемена? — Он покачал головой. — Не вижу никакого смысла.

Сал пожал плечами.

— Наверняка сказать не могу, Гори. За последнее время в Медуправлении было много перемен, и немногие из них были к лучшему, насколько я могу судить. Много новых лиц на ключевых постах, и чертовски мало из них вообще с медицинским образованием. Некоторые очень милы.

— Кажется, я с одним из них познакомился сегодня, когда пытался тебе позвонить. Человек по фамилии Шнаубель. Сидел за твоим столом, как хозяин. Приятный человек. Теплота и обаяние, как у обледенелого ректоскопа. Кажется, ждет не дождется, пока увидит тебя снова.

Сал кивнул.

— Представляю себе, и очень надеюсь, что его ждет разочарование. — Он замолчал, прикусив губу. Людмила ободрительно стиснула ему руку, что-то шепнула на ухо. Он кивнул, потом выпрямился, как человек, глядящий в глаза расстрельной команде.

— Я их застал врасплох, Гори. Не потому, что я такой умный или что-то в этом роде. Они просто не ожидали от меня никаких действий. — Он беспомощно развел руками, глядя Марши прямо в глаза, призывая его понять.

— Я уже давно был просто декоративной фигурой. Уже годы, как я не имел отношения к разработке графика или маршрутов. Все взяло на себя Медуправление, и я ни хрена не мог сделать, чтобы им помешать. Четыре года назад я к ним пришел, пытаясь организовать сбор для вас всех. Я думал, для вас это будет хорошо. Меня всегда убивало, что вы такие изолированные, одинокие.

Лицо его стало жестче.

— В просьбе было отказано без обиняков. Причиной было указано — цитирую: «неэффективное распоряжение ресурсами». Конец цитаты.

— Нас используют очень эффективно, — тяжело произнес Марши, вспомнив обвинение Ангела. Вспомнил он и свою гневную отповедь. Быть может, она слишком приблизилась к правде, которой он не хотел видеть?

— Мы остаемся людьми, но они не хотят нас считать за людей, — тихо сказала Людмила. — Мы только чуть лучше роботов.

— Да, — согласился Марши. Она сказала слово, которое подарил миру Карел Чапек в своей пьесе РУР. Роботы. Рабы.

— Роботы не имеют прав. Не имеют права решать, как их будут использовать. — Голос стал резче. — И через некоторое время роботы изнашиваются и требуют замены. Нас становится слишком хлопотно содержать.

— Или возникает возможность сделать роботов получше, — добавил Сал. — Мне позвонила старая подруга из Медуправления, которую загнали в тупик — «повысили» на номинальную должность без реальной власти. К ней на стол попала некоторая информация, которой ей видеть не полагалось. Она меня предупредила, что Медуправление собирается «уйти» меня на пенсию, забрать институт и начать калечить новую партию бергманских хирургов. Первостепенный приоритет.

Марши потряс головой в недоумении. Поздняя ночь, и слишком много сразу надо понять и переварить.

— Я все еще не понимаю, откуда такой резкий поворот на сто восемьдесят.

— Точно сказать не могу, — ответил Сал, — но это началось как раз тогда, когда ты нашел способ обойти Эффект Кошмара. Не думаю, что это просто совпадение.

Первым импульсом Марши было отбросить эту мысль. Но если подумать, какой-то смысл в этом был. Он сам задумался, нельзя ли будет возобновить программу теперь, когда найдено средство против одного из самых деструктивных элементов. Жизнь следующего поколения бергманских хирургов может оказаться близка к нормальной.

Но почему такая спешка снова начать то, что начальство настоятельно считало провалом? Зачем такой нажим? Этим сомнением он поделился с Салом и Милой.

— Первое, что приходит в голову, — это что они хотят полностью прибрать программу к рукам, — мрачно ответил Сал. — Только что это им даст такого, чего у них еще нет? У них уже тотальный контроль над тобой, Милой и остальными.

Он вздохнул, глядя вниз, на руки.

— Ты был прав, Гори.

— Насчет чего?

— Насчет того, как все повернется. Я помню, когда Медуправление впервые учредило график. Ты тогда сказал, что из вас всех делают просто специализированные медицинские автоматы-инструменты. Я тебе сказал, что ты ошибаешься.

И он заговорил тоном извинения и самообвинения:

— Это я ошибался. И плохая ситуация от этого только стала хуже. Вначале у меня был голос насчет того, как вами распоряжаться, но когда я стал жаловаться, что вас гоняют слишком интенсивно, меня начали отрезать от принятия решений. Чем сильнее я нажимал, тем хуже становилось положение. — Он поднял руку и уронил ее беспомощно. — Мне пришлось перестать, пока не стало еще хуже.

— Ты все время нас отстаивал, Сал, — тихо сказал ему Марши. Людмила согласно кивнула.

— Ты думаешь? Все, что мне удавалось за эти годы сделать, — быть на месте, если кому-то из вас нужен друг.

— И этим, милый, нужно гордиться, — сказала Людмила, крепко обнимая его серебряной рукой. Он несколько минут смотрел на нее, потом на Марши, все еще с видом человека, который сделал в жизни больше ошибок, чем правильных поступков. Марши это чувство знал.

— Когда я услышал, что планирует Медуправление, я понял, что хоть что-то должен сделать. И потому я попросил пару недель отпуска. Они были рады их дать, потому что так проще убрать меня с дороги, когда будут забирать институт.

В его улыбке мелькнуло что-то от прежнего Сала.

— И я надул этих мудаков! Взял все критические материалы — гипнорежимы, тесты, все остальное, — прочее стер, оставив пустые файлы. Тут как раз Мила заглянула для ремонта одной руки, и я ввалился в люк ее корабля, сказал ей, что происходит, и вот мы тут.

— Тут — это где? И куда вы дальше?

Сал состроил гримасу.

— Тут — это нигде, и хотел бы я знать, что дальше. У нас не было времени заглянуть вперед. Мила отключила связь корабля, выдрала схемы, которые давали возможность Медуправлению командовать автопилотом, и мы вильнули хвостом к внешнему краю Пояса астероидов, потому что там легче всего затеряться. Мы несколько надеялись, что ты знаешь какое-нибудь хорошее место, где спрятаться, пока эта каша не расхлебается.

Марши потер руками лицо в полном смятении. Единственное, что пришло в голову, тот вопрос, который он собирался задать Салу с самого начала. Так что его он и задал.

— Кстати, ты слышал когда-нибудь о Фонде Рук Помогающих?

Сал и Мила обменялись озадаченными взглядами. Сал покачал головой:

— Нет, а что?

— Как-нибудь расскажу в другой раз.

Невольные беженцы глядели на него выжидательно, пока мысли его преодолевали все только что слышанное, как дистанцию барьерного бега. У него начинало возникать подозрение, что вся эта бессмыслица как-то между собой связана. Ничего конкретного, просто чувство такое.

Он протер глаза, заставив себя все это отложить. Сейчас надо было придумать какое-нибудь безопасное укрытие. Какое-нибудь захолустье, где людям можно доверять и никто их не выдаст.

Это хотя бы был вопрос с простым ответом. Может быть, даже отличным ответом, если эти самые Руки Помогающие — просто кучка безмозглых филантропов.

— Я знаю такое место, где могут отсидеться два сбежавших доктора, — сказал он, усмехнувшись, довольный, что все-таки может помочь старым друзьям. — Не очень приглядное местечко, но тамошним людям я бы доверил свою жизнь.

Кофе.

И без бренди.

Марши скорчился на стуле в камбузе, положив подбородок на руку, как роденовский «Мыслитель». Только у того голова сделана из пустой бронзы, о чем часто забывают.

Он уже три часа сидел, плюнув на сон, как на дело заведомо безнадежное, и вылезши из мешка намного раньше обычного времени. Потому что там он только вертелся и метался. Попрощавшись с Милой и Салом, он лег досыпать, но короткие периоды дремоты были полны беспокойными видениями, от которых Марши скрипел зубами и пытался свернуться в защитной внутриутробной позе.

Ему снились люди Ананке, исхудавшие до выпирающих ребер, с пустыми глазами, закованные в цепи, и к ним с мольбой тянулись серебряные руки, такие, как у него. Он шел между ними и делал вид, что их тут нет. Они один за другим падали на землю за его спиной, шепча при этом благодарности. Потом ему снился огромный Брат Кулак, гонящий его через лабиринт и хохочущий, когда он забредал из тупика в тупик, отчаянно пытаясь добраться до маленькой серебряной фигурки, все глубже уходящей в зыбучий песок в центре лабиринта. У него была веревка, чтобы ей бросить. И эта веревка была обмотана вокруг его же шеи. Не слишком спокойная ночь.

Зато утро, напротив, оказалось весьма продуктивным. Большую часть его Марши пробегал. Взад-вперед. По кругу. Попадая в никуда со всей скоростью, с которой несли его ноги.

Как будто мир рассыпался древней мозаикой-головоломкой. Только никакие два кусочка друг к другу не подходили, и совершенно неизвестно, какой должна быть окончательная картинка. Если и бывали совпадающие кусочки, он этих совпадений не видел.

А кусочки вроде таких: чего добивается Медуправление? Почему они хотят убрать Сала и захватить институт, который был независимо основан на средства Бергмана и пользовался самостоятельностью, пока придерживался определенных основных требований, заданных самим Медуправлением?

И какое это имеет отношение (и имеет ли вообще) к тому, что они предоставили какому-то фонду выполнить вместо себя работу на Ананке?

Он нахмурился и сгорбился еще сильнее, глядя мимо пара, поднимавшегося от чашки. Как в этом тумане, не было видно ничего, за что ухватиться.

Может, Шерлок Холмс и разобрался бы в этой мешанине, но Марши это точно не удавалось. Он глотнул кофе, поставил чашку на стол. Не пить ничего, кроме кофе, и сохранять трезвость — от этого полагалось бы мыслить яснее. Пока что он от этого только лез на стенку и дергался больше обычного. Еще немного — и он начнет носки пересчитывать.

Взгляд на часы подсказал ему, что где-то через полчаса проснется Кулак. Это, в свою очередь, напомнило о другой головоломке, которую надо решать. Похоже, вдвое более неразрешимой и куда более опасной.

Он повертел в руках чашку. В определенном смысле он даже восхищался этим старым сукиным сыном. Его везут, чтобы сдать властям, и он так близок к смерти, что может уже прочесть цифру населения на плакате у въезда «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД». И что он при этом делает? Смеется, шутит и пытается играть в игры с Марши. Бросает намеки, будто происходит нечто, о чем Марши следует знать, и пытается заставить его играть в угадайку насчет того, чего он хочет в обмен за информацию. Как будто он…

Марши застыл с чашкой на полдороге ко рту. Глаза его расширились, когда до него дошло.

Это нечто действительно происходит. Медуправление пытается выдавить Сала и забрать институт. Чтобы возобновить программу Бергмана, но по-своему, что бы это ни значило.

Кулак серьезно исследовал программу Бергмана. Достаточно, чтобы найти способ избавления от Эффекта Кошмара. Это значит, что у него есть источник среди сотрудников программы. Но…

…но Сал только что ему сказал, что институт полностью отстранен от процесса выбора маршрутов и пациентов для бергманских хирургов. А Кулак все равно знал, куда и когда посылать Сциллу на его захват. А это значит…

…что у него есть источник и в Медуправлении!

Марши выпрямился, брови сошлись на переносице. Он шел дальше по цепи заключений.

Все, что делал Кулак, было основано на информации. Он всегда узнавал о том, о чем надо, все, что можно узнать, определяя сильные и слабые стороны.

Он показал, что знает достаточно о бергманских хирургах, чтобы подчинить меня, использовав против меня мою же этику. Он намекнул, что знает об этом деле с Фондом Рук Помогающих, — а это опять ведет к Медуправлению. А это значит…

Старый хрен наверняка знает, что задумало Медуправление. Все знает. Он мог бы даже это прямо сказать. Часть этой информации наверняка хранится в запертых файлах, которые Джон не может взломать, но вся картина целиком хранится в этом проеденном раком гадючнике, который у Кулака вместо мозга.

Что-то из того, что он говорил, можно рассматривать как предложение передать часть этой информации. Помочь.

Но зачем бы ему хотеть сменить сторону?

Преданность. Так сказал Кулак, верно?

Но единственное существо, которому он предан, — он сам. Лояльности у него не больше, чем у ножа, револьвера или бомбы. Марши вспомнил, как старик говорил, что работал на правительства и корпорации в качестве — как он себя назвал?

Специалист по фаговой войне. То есть он был, в сущности, наемником. Свободный солдат сомнительной удачи, который будет на тебя работать, если его заинтересовать. Создать мотивы.

А какие мотивы у меня?

— Черт побери! — буркнул он, когда мысли снова пошли по кругу. Как в старой волшебной сказке про Румпельштицхена. Угадай мое имя. Только на этот раз это звучит «угадай мою цену».

Марши снова сел, задумавшись над мотивами Кулака.

В этом деле у него что-то поставлено на карту. Причем участвует станция Боза. Он чего-то хочет. Но прямо он этого не скажет. Ему надо сделать из этого игру…

Марши сидел совершенно неподвижно, ощущая, но не видя ясно форму элемента мозаики у себя в руке. Он снова перебирал все, что говорил Кулак, в поисках ключа.

Трудность. Награда. Достижение. Успех.

Он не может не играть в смертельные шахматы людскими жизнями. До моего появления он выиграл партию на Ананке. Он мог бы жить как король, но вел вместо этого жизнь почти монашескую. Почему?

Потому что выигрыш для него ничего не значит?

Потому что важна только игра?

Потому что… только игра и реальна?

Все это казалось близко к истине, но не точно. Потом вдруг в мозгу все повернулось и встало на место, приобретя новую форму и смысл.

Потому что он только и бывает реальным — только и живет — когда играет?

Слишком причудливо, чтобы так было, но ведь и сам этот человек таков. Марши не стал отвергать идею с порога, а воспользовался ею как лупой, чтобы рассмотреть ситуацию.

Сразу несколько моментов стали видны в ясном фокусе. Так, например, сразу после свержения Кулака Марши поместил его в поле сна. Это должно было замедлить до некоторой степени прогресс болезни. Но так не случилось. Наоборот, состояние пациента очень быстро стало терминальным. Но потом вышло на плато, когда Кулак впервые был пробужден здесь, на корабле.

Когда начал играть со мной в игры. Как будто это питает его, дает смысл продолжать жить.

Марши задумчиво прищурился. Как это он говорил?

«Даже любовь. Я люблю жизнь, когда она дает мне в руки сладкое сырье возможностей».

Да, по это было еще не все. Он сразу же добавил:

«Ив ваши руки она тоже положила кое-что сладкое».

Так какие же у меня на руках карты? Может, двойки и джокеры, но уж точно не тузы.

Через секунду Марши откинулся на стуле и про себя засмеялся. Игра все еще оставалась загадкой, зато он начинал понимать, каким должен быть его следующий ход.

Если у тебя нет ничего, кроме джокеров, то именно ими тебе придется играть.

Марши просиял, глядя на своего мрачного пациента и пассажира. Стаканчик приятного теплого скотча уютно устроился у него в животе и проявлялся в дыхании. Второй был тщательно разлит по одежде. Его дразнящий аромат ощущался при каждом вдохе. Легкое трепетание ноздрей Кулака сказало, что он тоже слышит этот запах.

В одной руке у Марши был стакан, в другой бутылка.

Ухмыляясь, будто голова полна веселящего газа, и ничего не говоря, Марши отставил стакан в сторону и приступил к работе.

Сперва он поставил бутылку рядом с бутылкой физраствора в диспенсере медкойки — точно такую же, только янтарного цвета. Прикосновение к панели наполнило питьевую трубку жидким золотом. Потом он присоединил трубку к мундштуку, до которого Кулак мог дотянуться поворотом головы.

— Готово! — объявил он жизнерадостно, когда выпрямился. — Глотните, старина! — Он взял свой стакан и приподнял. — Будьте общительны. У нас счастливый час, и я угощаю.

Кулак наблюдал за всем этим процессом с каменным лицом и не говоря ни слова.

— Что это? — прохрипел он.

— Фебанский скотч. — Марши пожал плечами. — Не так хорош, как выпивка, которую вы прятали у себя на Ананке, но несравненно лучше переработанной мочи, которую вливает вам этот диспенсер.

Гнойного цвета глаза Кулака оценивающие прищурились.

— Почему?

— Ну, видите ли, во-первых, это настоящий солод, и выдержан в настоящих деревянных бочках, доставленных аж с самой Земли. Во-вторых…

— Тихо! — прошипел старик. — Я спрашиваю, почему… вы мне… это принесли.

— Извините. — Марши отпил глоток, причмокну, губами. — Я хотел, чтобы вы мне помогли отпраздновать великий день, когда я бросил бросать пить.

Медленно опустились и поднялись веки — информация воспринята и обработана.

— Почему вы решили… снова стать… никчемным пьяницей?

— Такой талант, как мой, нельзя губить зазря, — ответил Марши, хихикнув.

Кулак смотрел на него в упор.

— Ваши шутки… забавляют… только вас. Или вы боитесь… мне сказать?

Марши пожал плечами, улыбка его скривилась в гримасу.

— Может быть. Не знаю. — Он дернул подбородком в сторону Кулака. — Вы такой ужасно умный, может, вы мне скажете?

— Все… — шепнул Кулак. — Все распадается.

Марши уронил голову на грудь.

— Да, вы правы. Джон Хален не может расколоть ваши файлы, а я не могу расколоть вас. Ночью звонил Сал Бофанза. Он в бегах. Медуправление хочет прибрать к рукам институт и наштамповать нас побольше. Они еще что-то задумали, и я понятия не имею что. Ангел начала вести себя странно, и я тут ни черта не могу поделать.

Он моргнул и присосался к стакану.

— И выдержать жизнь на графике я не могу, по крайней мере в трезвом виде. У меня с души воротит, когда я не понимаю, что творится, и я устал биться головой о стену, об этом беспокоясь.

Резкое пожатие плеч.

— Так и хрен с ним! Мне на все плевать. Я уже был пьяницей, и это совсем неплохая жизнь. Все куда проще и куда легче принимается. Я так думаю, что если не можешь вылечить болезнь, снимай симптомы. Медикаментозно.

Он показал на питьевую трубку.

— А вы тоже можете принять дозу, старина. Вы уже одной ногой в могиле, а другой на банановой корке. Так чего вы не хотите со мной выпить? Неудача любит компанию.

Кулак игнорировал предложение.

— Вы только осаждены… не разбиты. Сдаваться… преждевременно. Выход может быть… прямо перед вами.

Марши хихикнул и поднял стакан.

— А как же. Вот он. — Еще глоток. — И вкус у этого выхода приятный.

— Нет! — проскрежетал старик, нетерпеливо тряхнув головой. — У каждой темной тучи… есть серебряная изнанка.

Марши зареготал.

— Ага! Как это там? «Темнее всего всегда перед рассветом».

Глаза Кулака полыхнули злобой.

— Не стройте… дурачка! Слушайте меня… внимательно. У каждой темной тучи… есть серебряная изнанка! — Он судорожно вдохнул, закашлялся. — Это важ… важно!

— А все, что тебе нужно, — это любовь, — радостно согласился Марши, опуская руку погладить костлявую щеку. — Может быть, вы предпочитаете пить в одиночку. Как я. Меньше отвлекающих моментов.

Он отсалютовал Кулаку стаканом и повернулся к двери.

— Я потом зайду посмотреть, как вы, — бросил он через плечо. — А вы бы наслаждались жизнью, пока еще можете, старый вы мешок гноя. Время-то уходит.

— Помните… что я сказал! — просипел Кулак, подходя так близко к крику, как позволяли обрывки легких. — Темная… туча! Серебряная… изнанка! Это важ… важно!

Марши поспешил к пульту связи, как только за ним закрылась дверь клиники. Бросившись на стул, он испустил глубочайший вздох облегчения.

Джон Хален уже ждал его на связи, и вид у него был тревожный. При виде Марши, живого после визита в логово Кулака, он испустил вздох облегчения.

— Привет, док! — сказал он. — Как оно там?

Хороший вопрос. Кулак учуял бы притворство быстрее, чем запах виски, и потому пришлось балансировать на самой грани истины, а это требовало полной сосредоточенности. И чувство было такое, будто прошелся по канату толщиной с молекулярный слой над пропастью, полной ядовитых змей, и все же перешел ее. Зато все тело после этого перехода стало липким от пота.

— Скоро будем знать. Попробуйте на файлах Кулака такую фразу: «У каждой темной тучи есть серебряная изнанка».

— Это сказал Кулак? — с сомнением переспросил Джон.

— И не один раз. — Он поднял серебряные руки. — А может быть, она открывает запертые файлы с информацией по программе Бергмана.

— Ладно, запустим ее. — Джон отвернулся от объектива и начал пробовать парольную фразу. Марши ждал, слушая до боли медленное клацанье клавиш у Джона. Остаточное напряжение после попытки блефовать против Кулака заставляло нервничать в нетерпении. Казалось, Джон будет возиться вечно. Он напомнил себе, что тому не только работать с клавиатурой, но и делать это половиной одной руки.

— Твою мать! — выдохнул Джон, глядя мимо экрана с вытаращенными глазами. — Нам только что открылось сто шестьдесят с чем-то мегов прошитых данных! — Он вгляделся пристальнее и кивнул своим мыслям. — Вы были правы, док. Кажется, это все по программе Бергмана.

Марши обмяк на стуле. Гипотеза, что Кулак даст ему что-то полезное, что-то такое, что удержит партнера в игре, если Кулак сочтет, что тот решил сдаться, пришлась в точку. Риск окупился. Проблема в том, что в файле не обязательно содержатся хорошие новости. Скорее всего даже очень плохие. И отдан он был только потому, что Кулак был уверен: его содержимое заставит Марши остаться участником. Возможно даже, что Кулак раскусил его блеф и с самого начала собирался ему этот файл выдать.

Был только один способ выяснить.

— Вы мне его не передадите?

— Уже над этим работаю, — кивнул Джон с отсутствующим видом. Потом посмотрел снова на Марши: — Вот он. Я его тоже пробегу — просто на случай, если там есть пароли к другим закрытым файлам.

— Надеяться можно, но этот старый монстр ничего бесплатно не дает.

— Кроме неприятностей. Как вы это из него вытащили? Пыткой?

Марши покачал головой.

— Я просто показал ему, как выглядит ситуация с моей точки зрения, и убедил, что собираюсь все бросить.

Эта роль не потребовала больших актерских способностей. Слишком она была близка к неприятной правде жизни.

— Но на самом деле вы же не собираетесь все бросить?

— Во всяком случае, не сейчас.

Хотя ничего похожего на оптимизм он не испытывал. Если твое прошлое предсказывает твое будущее, он был приговорен к поражению.

Приговорен.

Именно это слово гудело у него в мозгу набатом уже два дня. Не было часа, чтобы не слышался этот звон. Он глянул на бутылку из-под скотча, взятую с Ананке. При каждом взгляде на бутылку он вспоминал о ней, но не мог заставить себя убрать бутылку с глаз долой.

— Кстати, — сказал он как бы между прочим, но не обманул даже себя самого, — как там Ангел?

Внутри у него все сжалось при виде выражения лица Джона.

— Не слишком хорошо, — медленно ответил тот. — Она заставляет себя работать, как машину какую-то. По двадцать — тридцать часов подряд. Ест она этой манны как раз столько, чтобы душа не рассталась с телом. Иногда забивается к себе в комнату — я думаю, поспать, и остальное время только работает. И…

Он замялся, явно решая, сколько еще сказать.

Нежелание Джона вываливать на Марши дополнительные неприятности можно было оценить, но от него только страшнее стало думать, что же остается не сказанным.

— Все мне расскажите, — спокойно сказал он. — Я должен знать.

— Ладно. Дэнни Хонга вы помните?

При последней встрече этот мальчик его глубоко тронул. Помимо того, это из-за Дэнни он стал сейчас таким, каким стал. Когда он увидел его в день прибытия в ангаре Ананке, тогда и был момент, когда он хотя бы огляделся вокруг себя и начал пытаться что-то сделать. Тогда ситуация его чуть не убила.

Теперь она сводит его с ума. Что ж, своего рода прогресс.

— Помню, — коротко ответил он.

— Так вот, Дэнни мне сказал, что видел Ангела прошлой ночью в одном из туннелей. Он сказал, что она шла как-то смешно, будто какой-то робот из старого кино, а здоровый глаз у нее был закрыт. Он клялся чем угодно, что она спала, или почти спала, так что разницы не было. Так что я сегодня утром пошел на нее посмотреть. Она копала в шахте, пользуясь только руками и когтями, и работала так, будто сам дьявол стоит над ней с кнутом. У меня чертова уйма времени ушла, чтобы остановить ее и заставить со мной разговаривать. Думаю, она похудела — из-за этого экзота сказать трудно — и вымоталась, как тряпка. Я спросил ее, как она себя чувствует. Она сказала, что вполне нормально. Может быть, иногда слишком чуть устает, но беспокоиться не о чем, потому что ее экзот заставляет ее отдыхать, когда это надо.

— Черт! — буркнул Марши, опускаясь в кресло. Он достаточно хорошо знал экзотехнику, чтобы узнать описанное Джоном. И дать прогноз.

Боевой экзот, такой, как у Ангела, был рассчитан на короткие всплески яростной активности, а не на долгие периоды тяжелого труда. Он позволял своему хозяину загонять свое тело до таких пределов, что человек без приспособлений свалился бы намного раньше. Об этом солдат, пользующихся боевыми экзотами, предупреждали постоянно, поскольку, если работать слишком напряженно и слишком долго, экзот будет вынужден принять компенсаторные меры. Частичное и полное взятие управления на себя. Управлять конечностями, которыми человек должен управлять сам, и вызвать принудительные периоды отдыха, если игнорируются все предупреждения, фактически отключая Ангела от ее собственного тела ради ее же защиты.

Ангел не прошла нужного обучения. Еще не так давно она считала, что покрывающий ее серебристый биометалл — ее собственная кожа. Она не знала, что вынуждает квазиразумные нанонити проникать все глубже и глубже. Вносить изменения в природу ее взаимодействия с ними для соответствия повышенным требованиям, которые она предъявляет своему телу.

Изменения серьезные.

Необратимые изменения.

Она не знает, что постепенно сжигает собственную нервную систему и заставляет нанонити брать на себя активную роль вместо пассивной.

Что очень вероятно, что она себя обрекает на ношение этого экзота до конца жизни.

— Вы ее приговорили, — прозвучал в мозгу голос Кулака, обрадованного перспективой поломки своей утраченной игрушки.

— Что с вами, док? — прозвучал голос Джона за тысячи километров. Хотя ведь на самом деле за миллионы? Ей нужна помощь. А он-то где?

Он вздохнул, потер лицо, будто пытаясь стереть ощущение вины и безнадежности, вдруг на него свалившееся.

— Так, ничего.

Он должен что-то для нее сделать, но что? Ничего он не мог придумать, что сказать ей, если бы была возможность. Судя по результатам, он пока что делал только хуже.

Джон смотрел на него с явной озабоченностью, ожидая, что он что-то скажет. Хоть что-нибудь.

— Скажите всем… — начал он, заставив себя сесть прямо. А что им сказать? Твои дурацкие извинения никому не нужны, давай врачебное предписание! Ты знал, что она работает. Должен был предвидеть, что будет.

— Скажите всем, что кто ее увидит, должен пытаться с ней говорить, пытаться снизить ее темп и отвлечь от работы. Поищите, не найдете ли вы для нее чего-нибудь, что не требует таких физических сил. Вы должны ее заставить работать не так тяжко и отдыхать чаще.

— Ладно, — осторожно произнес Джон. — То есть я так понял, что она вредит себе такой интенсивной работой?

Марши кивнул, не желая вдаваться в детали.

— Только как-нибудь не прямо. Если она сообразит, чего вы на самом деле хотите, может стать только хуже.

Потому что после всего, что с ней сделал Кулак, она не сможет удержаться от бурной реакции на любую попытку контролировать ее действия. У нее наконец появилась собственная воля, и она скорее умрет, чем поступится хоть кусочком ее.

— Считайте, что сделано, — деловито ответил Джон. — Еще что-нибудь?

Наверняка еще что-то было, но надо было собраться с мыслями, чтобы сообразить.

— Нет, сейчас нет. Я лучше начну копаться в том, что вы мне перегнали. Только не уходите далеко от пульта связи.

— Я тут живу почти все время, — заверил его Джон и отключил связь.

Только одна зеленая панелька светилась на приборной доске. Она указывала, что его ждет новая информация, присланная Джоном, готовая к доступу. Он несколько минут сидел и смотрел на зеленый огонек, и мысли его были дальше миллиона километров отсюда.

Наконец он пробудился от грез. Пришло время узнать, что же хранится в этом файле. Было у него гнетущее чувство, что на самом деле ему бы не хотелось этого знать.

А проверить можно только одним способом.

Он протянул руку и прижал панельку. По крайней мере изучение файла поможет ему временно уйти от угрызений совести, терзающих его грудь как усердный и терпеливый стервятник, кричащий только придушенное слово «приговор!»

Металлические пальцы Марши мелькали ртутью по клавиатуре. До того, как отдать руки, он умел работать на ней еле-еле. Сразу выяснилось, что протезы позволяют ему печатать быстрее, чем диктовать или выбирать из меню. Биометаллические машины, заменившие живые пальцы, были неутомимы и безошибочны.

Он закончил ввод инструкций компьютера финальным взрывом клавиш.

АНАЛИЗ МАТЕРИАЛОВ СОГЛАСНО ЗАДАННЫМ ПАРАМЕТРАМ, — появилось сообщение-запрос. Он сильно, чуть ли не мстительно стукнул по клавише НАЧАЛО. Будто вгоняя очередной гвоздь в крышку собственного гроба.

РАБОТАЮ, — ответил компьютер. — ПОДОЖДИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА.

Как будто он все это время что-то другое делал.

Подтверждение предполагаемого диагноза соответствующими анализами. Так назвал бы это любой уважающий себя врач.

Он откинулся на спинку и протер покрасневшие глаза, больше всего на свете желая сейчас выпить. Так мечтая о выпивке, что в ответ на этот зов глухо застучало в голове, вибрация пробежала по нервам, а с ней зуд и дрожь. Он почти чуял запах алкоголя. Облизал губы, и во рту слюна пошла при воспоминании о его вкусе.

Но он знал, что сейчас не осмелится. Иначе кончится тем, что он вползет в бутылку и крышку за собой завинтит. А тогда уже долго потом не вылезет. Или вообще не вылезет.

Компьютер, казалось, будет возиться целую вечность, а сирена алкоголя пела все сильнее и сильнее. Не было мачты, к которой можно было бы привязаться, и руками зажимать уши, чтобы не слышать манящего бульканья в голове, тоже было бы бесполезно. Позыв за что-нибудь схватиться, чтобы удержать себя, повел его руку к серебряной эмблеме Бергмана на сердце. Лепные металлические пальцы осторожно коснулись знакомой формы, будто зондируя рану.

Две перекрещенные в запястьях серебряные руки с широко расставленными пальцами. Более пятнадцати лет носил он эту эмблему и был высосан досуха тем, что она символизировала. Эмблема все еще была как новенькая. А он — нет.

Серебряные пальцы сомкнулись на значке. Он зажмурился и стиснул зубы, подавляя импульс оторвать ее и бросить через всю каюту, и это желание трепало его, как горячий ветер, сирокко гнева и бесплодных сожалений.

Того лучше, можно ее раздавить. Смять в бесформенный ком, как жизнь его была смята и раздавлена всем, что сделала эта эмблема с ним.

Компьютер дзинькнул. Марши открыл глаза и тупо уставился на экран. Надпись: ПРОГРАММА ГОТОВА ПОКАЗАТЬ РЕЗУЛЬТАТЫ АНАЛИЗА.

Прекрасно. А он-то готов?

Он знал, что согласно инструкциям, которые он задал для анализа файла «серебряная изнанка», информация будет показана графически. Покажут линию роста, документирующую его падение из иллюзорной благодати. Ему покажут то, что он должен был увидеть в себе уже давно.

Дымясь злостью и отвращением к самому себе — ко всему миру, — он еще сильнее сжал кулак. Серебряная эмблема стала гнуться.

Он остановился за миг до того, как смять ее в бесформенный ком, и уронил руку на колени. Поглядел на значок. Он погнулся, но был все еще узнаваем. Вопреки тому, как использовали Марши и других, кто носил этот значок, он все еще оставался символом идеала, и этот идеал был еще жив. И Марши не был готов с ним расстаться. Еще нет.

Он заставил себя выпрямиться, поглядеть в глаза реальности и посмотреть на подтверждение своего диагноза. Нажатие кнопки вывело этот диагноз на экран.

Он все еще оставался врачом. И знал, что никогда нельзя произносить окончательного приговора, пока не исследуешь все возможности.

И если ты хочешь вырезать злокачественную опухоль, сначала надо определить точно, какого она вида и насколько далеко распространилась.

Траурные веки Кулака задрожали, когда кончился эффект поля сна. Дыхание участилось.

Марши ждал, пока он придет в сознание, держась руками за боковину медкойки, чтобы не схватиться за тощие плечи старика и не встряхнуть его, чтобы он очнулся быстрее.

Крокодильи глаза гнойного цвета медленно открылись и остановились на Марши. Кулак открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел произнести ни единого слова.

— Закройте пасть и слушайте, — с напором сказал Марши. — Я сюда пришел не в игрушки с вами играть.

Кулак закрыл рот, прикрытые веками глаза смотрели внимательно. Что-то вроде отдаленного интереса можно было углядеть в его лице.

— Я прочел ваш файл «серебряная изнанка». Я знаю, во что превратили бергманских хирургов, в том числе меня.

Произнести вслух то, что он узнал, было нелегко, но теперь он знал такие факты, что возврата назад не было.

— Некоторая фракция в Медуправлении захватила контроль над нашим распределением. Они сделали так, что наши услуги теперь обычным людям не доступны.

Доктор Хан намекала на это в госпитале Лишена. Только он пропустил это мимо ушей.

Рот его дергался, каждое слово было на вкус горше желчи.

— Нас использовали только для лечения избранной камарильи богатых и влиятельных или тех, кто им полезен. Когда вы меня похитили из Лишена, меня привезли лечить менеджера банковского синдиката. Того, у которого были векселя на шахтное оборудование, принадлежащее поселку старателей. Думаю, сейчас эти векселя у того, кто за этим стоял.

Он понизил голос до яростного зловещего почти шепота:

— Медуправление коррумпировано. Оно послало на Ананке этот Фонд Рук Помогающих. Вам это показалось очень забавным. Вы знаете, чего они хотят. Скажите это мне.

Кулак ничего не сказал, и вид у него был тот же — дескать, интересно и забавно.

Марши уставился на него в упор, желая содрать с него эту ухмылку до самых костей. Он сам почувствовал, как у него оскаливаются зубы, как начинает выгибаться верхний стальной рельс под его руками.

— Мы ближе двух дней пути от станции Боза. Я думаю, что вы не особо рады будете туда попасть. Мне пришлось крепко подумать, пока я понял почему. Тюрьма вас не пугает, вы и так полностью прикованы к кровати, и вы не хуже меня знаете, что через неделю будете уже трупом — это если неделю протянете.

Теперь он должен был броситься в чащу предположений, но заставил себя улыбнуться, будто ступал на прямейшую тропу сквозь эти колючие кусты.

— Кажется, вам мало что осталось терять. Одна вещь — награбленное добро, которое вы вытащили из Ананке. Вторая — мерзкие тайны, которые вы копили годами. Последняя — и, я думаю, самая драгоценная — ваша гордость. А она, мне кажется, не маленькая.

Кулак чуть пожал плечами, будто скромно принимая комплимент.

— Станция Боза принадлежит компании «ОмниМат», — продолжал Марши, и чем дальше, тем больше был уверен, что по крайней мере один уголок мозаики сложил верно. — Конечно, ККУ ООН — закон в космосе и на станции, но у «ОмниМат» карман достаточно глубокий, чтобы купить все, что ей хочется. В ту минуту, когда они вас идентифицируют, по всей станции поднимутся флажки. Все шансы за то, что очень скоро после того, как я вас передам ККУ, вы просто исчезнете.

Он кивнул, внимательно глядя в лицо Кулака.

— Вы — серьезный приз. Дело не только в украденных вами кредитах; у вас должна быть самая разнообразная информация об их конкурентах, о людях, у которых они покупают и которым продают, и даже о грязи в самой «ОмниМат», и все это в этом вашем гниющем мозгу. Они вас отвезут куда-нибудь в укромное Место, накачают наркотиками до краев и вытащат из вас все ваши секреты. Умрете вы сломленным и беспомощным, униженным и обобранным.

Кулак даже не мигнул, никак не показал признаков страха или даже волнения. Бесящая Марши полуулыбка сохранилась, как будто ее на лицо налепил гробовщик.

Потом она слегка расширилась, между желтушными губами блеснули острые белые зубы.

— Да, — сказал он тихо. — Это то, чего я… не хочу. — По тону его было ясно, что есть и то, чего он все еще хочет.

Марши наклонился к нему поближе.

— У вас две возможности, старина. Либо вы расскажете мне об этом Фонде Рук Помогающих, полную и абсолютную правду с подтверждающими ее файлами, либо я снова включу поле сна и при следующем пробуждении вы будете в руках людей, которые захотят знать всё, что вам известно.

Он ждал реакции, сжимая руками плоский теперь рельс ограждения, заставляя себя не отводить глаза от холодного немигающего взгляда Кулака. Абсолютное молчание звенело в ушах, и растущее напряжение стягивало грудь стальной лентой.

Кулак глядел на него все еще с таким видом, будто все, сказанное Марши, было интересно и забавно — но и только.

Марши чувствовал, что пот стекает у него по бокам и вот-вот проступит на лбу. Кулак дотянет до предела, чтобы заставить его отступить, если он блефует.

Он стиснул зубы, чтобы сохранить внутреннюю решимость, и потянулся к пульту поля сна, и глаза его не отрывались от глаз Кулака в этой схватке воль, в которой он выкладывался до конца, а противник едва ли боролся вполсилы.

Рука его коснулась сенсора.

— Спокойной ночи, старина!

Старик ухмыльнулся и булькнул, хихикая.

— Как я уже… говорил… вы способный… ученик. — Взмах худой руки, как признание поражения. — Я согласен. Вы ведь… не блефуете?

Марши покачал головой, желая глубоко вздохнуть, но заставил себя держаться так, будто ничего не случилось.

— Нет. И я это сделаю и в том случае, если вы мне соврете.

— Да, — любезно отозвался Кулак, — я верю, что вы… сделаете. Этого не понадобится. Когда я… заключаю сделку… я ее… выполняю.

— Как дьявол выполняет свою часть договора? — спросил Марши с едкой иронией. — А мне не надо сменить имя на «доктор Фауст»?

Старик снова хрипло хихикнул.

— А, с таким именем… только и заклинать… духов! Вы мне льстите. Я не настолько… от вас… отличен. Я просто человек… достигший вершин… своего искусства. Таким я… себя вижу… как вам… известно. Художником.

Марши долго глядел на него.

— Вот как? — спросил он наконец. Может быть, Кулак пытается выскользнуть, но вряд ли. Скорее это увертюра к следующему этапу его дьявольской игры.

Хотя Марши и сказал, что больше не будет играть в игры с этим стариком, он сам знал, что игры только начались. Чем выше росли ставки, тем сильнее падали шансы отойти от стола. Он не мог упустить шанс узнать что-нибудь полезное. Нравится ему это или не нравится, а Кулак уже втянул его в игру и дал достаточно выиграть, чтобы клиент захотел играть дальше. И даже теперешняя его очевидная победа могла оказаться частью этого плана.

Вот так. Мастерство… можно определить… как полное владение… материалами… оформленное как… видение. — Хитрый взгляд с гоблинского лица. — Вот, к примеру… ваша старая любовь… Элла Прайм.

Упоминание Эллы вызвало приступ тупой боли в окружающей сердце рубцовой ткани. Марши знал, что не должен удивляться, что Кулак о ней знает. Хитрый паразит снова и снова доказывал, что вся жизнь Марши для него — открытая книга. Имя Эллы должно было пустить первую кровь в этой новой схватке фехтовальщиков.

— Хорошо, к примеру, — согласился он безразлично. К его удивлению, когда он попытался вспомнить лицо Эллы, явилась Ангел, и боль стала резче, свежее и глубже.

Если Кулак и был разочарован неудачей своего гамбита, он этого никак не показал.

— Она скульптор. Избранный ею… материал — глина. Глина — основа… неоформленная земля… неоформленный человек… если верить… басням о боге. Глина — ничто… пока ее рука… не преобразует ее. Я тоже… в своем роде… скульптор. Люди и жизни… ситуации… — вот моя глина.

— Люди совершенно не похожи на глину.

Кустистые брови Кулака поднялись дугой:

— Вы так думаете? — Тень пожатия плеч. — Может быть… вы правы. Люди… обычнее. Они… пластичнее. Глину надо… найти и добыть. Она не ищет… руки скульптора. Людское стадо… молит… о лепке. Внешние влияния… как пальцы… впечатываются в форму… жизни людей. Они охотно… становятся рабами… зарплаты… имущества… моды или идеологии… чужого мнения… или религии. Они не уклоняются, они… ищут руку, которая… слепит их в армии… движения… толпы… в любую форму, которую… художник выберет. Это материал… без сопротивления.

Кулак замолчал, тяжело ловя ртом воздух после своей речи. Поднял костистую руку, показывая, что он еще не кончил. Глаза его горели лихорадочным блеском, и обычная ирония тона сменилась чем-то похожим на страстность.

— А художник… он должен творить… иначе огонь изнутри… его сожжет. Он должен… создавать работу… по своему пониманию… красоты. Никакие мерки… не важны… кроме его собственных. Ни один критик… не может… судить о нем… правильно.

Он уронил руку, приглашая к отповеди.

Марши не мог оспаривать утверждение, что люди позволяют формировать свою жизнь самым различным внешним силам, из которых очень малое число того достойно. Достаточно было вспомнить его собственную жизнь, чтобы подтвердить эту горькую истину. Но «искусство» Кулака он видел своими глазами.

— Вы — эгопатическое чудовище, — ответил он напрямик. — Ваше так называемое искусство — это всего лишь рассчитанное и бессовестное насилие. Ни Гитлер не был художником, ни ван Хиамс. — Он тряхнул головой. — Вам не оправдать свои преступления, называя их искусством. Про вас много что можно сказать, и при этом почти ничего хорошего. Но я бы никогда не сказал, что у вас есть слабость к рационализации или самообману.

Кулак только улыбнулся:

— Может быть… суть человека… «само» в этом… сложном слове — сама есть обман. Но я отвлекся. Вы от меня… многому научились. Я оставил свою… метку… на вас… Но не удивляюсь, что… вы не способны воспринять… мою эстетику. Мало кто… может. Но есть одна вещь… которую вы… воспринять можете. Человек либо скульптор… либо глина. Середины нет. Либо лепить… и командовать… либо быть глиной… в чужих руках.

Глаза Кулака прищурились, стали острыми, как отравленный клинок, впиваясь в глаза Марши и пригвождая его к месту.

— И это все… что есть жизнь. Используй… или тебя используют. Борись или… сдавайся. Если вы не хотите… больше быть глиной… оглядывайтесь вокруг. Ищите средства. Ловите момент. Если найдете способ… формировать… будь то инструмент… или оружие под рукой… используйте его.

Марши вздрогнул, будто его обдало дыханием абсолютного нуля. Вот оно: Если есть оружие под рукой — используй его. Яснее уже не скажешь ведь?

Оружие, о котором говорил Кулак, был, несомненно, он сам. Все до этой секунды было лишь предисловием, ведущим к этому пункту. Подъем на высокую гору, откуда открывался далекий и широкий вид — соблазн.

Да, соблазн был. Марши хотелось бы заставить чиновников Медуправления заплатить за то, что они с «ним сделали. Это жгучее желание горело внутри, и даже сильнее соблазняло, чем алкоголь. Чем больше он думал о том, что они сделали, тем сильнее тянуло его мысли к наказанию и мести.

И теперь ему предлагали ключи от машины мести. Да, Кулак был оружием, как какой-то невозможный компьютер апокалипсиса: скажи ему, что ты хочешь разрушить, и он укажет тебе способ превратить это в дымящиеся руины. Марши ни капли не сомневался, что хотя старый мерзавец уже больше мертв, чем жив, он более чем адекватен для такой задачи.

А мне сменить имя на «доктор Фауст»? Он вспомнил, как спросил об этом, не зная, насколько он близок к истине.

Здесь зарыта собака. Как бы ни был тщательно оформлен договор, не может не быть скрытой цены. Это будет как открыть ящик Пандоры. Нельзя знать, какое зло оттуда вылезет, и уж обратно его никак не загнать.

— Все это очень интересно, — сказал он с деланным безразличием, звучащим весьма и весьма фальшиво. — Но сейчас мне нужна информация, а не философия, и вы мне ее задолжали.

Кулак глядел на него, ища подтверждение, что Марши испытал соблазн, умными холодными пальцами нащупывая любую трещину в его фасаде.

Марши поджал губы:

— Настало время долгого сна?

Кулак испустил вздох — то ли облегчения, то ли раздражения, и голова его перекатилась набок.

— Отлично. Что вы хотите… знать?

— Насчет Фонда Рук Помогающих.

Кулак прищурил на него желтый глаз, и кожистые губы скривились в мрачной усмешке.

— Это не будет… вам приятно… и жизнь тоже… не облегчит.

Наверное, нет.

— Рассказывайте.

— Это… троянский конь.

У Марши упало сердце.

— Объясните, — потребовал он, готовясь услышать худшее.

Кулак объяснил, выразив даже некоторое восхищение дьявольской хитростью плана. Нетрудно было понять, что старый негодяй ничего не утаил. Очевидно, он считал, что Марши, когда узнает, насколько отчаянная сложилась ситуация, будет еще более склонен заплатить все еще не названную цену.

Как только Кулак договорил, Марши побежал к пульту связи сообщать Джону плохие новости.

Джон выслушал Марши, и его своеобычная жизнерадостность померкла. Худое коричневое лицо казалось старым и усталым, обвисшим, как парус, когда падает ветер. Костлявые плечи согнулись внутрь под рубашкой с открытым воротом, тощие руки упали на подлокотники кресла.

Марши подумал, что все они старые: Джон, Сал, он сам и Мила. Старые, вытащенные из своих глубин и брошенные в кишащее акулами море перемен, и они пытаются бороться с безжалостными течениями и держать ноги подальше от зубов, давно уже лишившиеся той энергии молодости, которая могла бы дать шанс доплыть до берега.

Джон расправил плечи, провел искалеченной рукой по седеющей черной шевелюре.

— Так что нам надо делать?

Марши, развел руками.

— Не давайте им сесть, если сможете.

— Если сможем, — неуверенно повторил Джон. — А если нет?

— Тогда, я думаю, постарайтесь запереть их в корабле.

Этот «План Б» у Джона особого восторга не вызвал. Он наклонился поближе к камере:

— Вы абсолютно уверены, что Кулак вам обо всем этом не наврал? — жалобно спросил он. — Для него заставить нас отказаться от врачей и медицины будет даже смешнее, чем подсунуть резиновый костыль.

— Он говорит правду, — устало ответил Марши. — На этом корабле не будет ни настоящих врачей, ни сестер, только наемники, обученные полевой медицине настолько, чтобы сойти за фельдшеров. Вы примете ту малую помощь, которую они окажут, и заплатите за это всем, что у вас еще осталось. У Кулака есть про это файл. Пароль — «Индейские благотворительные одеяла».

Джон нахмурился и потряс головой.

— Не понял смысла.

— Старая земная история. Заселение американского Запада и покорение местных племен. Одна из наиболее эффективных и эффектных стратегий убийства ненужных людей, чтобы забрать их землю. Им раздали одеяла.

— Одеяла?

— Одеяла, зараженные опасными инфекционными болезнями. Филантропический по виду акт оказался хладнокровным заранее обдуманным геноцидом. Десяток одеял стирал с лица Земли целое племя.

Джон передернулся, будто ему стало плохо.

— И так и было?

— Так и было. Сейчас им не нужна ваша смерть, но надо, чтобы вы оказались в долгу. Примите их помощь, и вы отдадите им права на шахты, оборудование и самих себя как готовую рабочую силу — сразу же. Всю механику я до конца не понял, Кулак рассказал только главные моменты. В файле все сказано.

— Все как в старые времена, — мрачно буркнул Джон. — А мы-то думали, что свободны в своем доме, раз избавились от Кулака.

— Знаю. И потому совершенно необходимо, чтобы у вас не было ничего общего с Фондом Рук Помогающих. Если они вылезут из своего корабля или посадочных модулей, можно считать, что они победили. Им останется только заставить кого-нибудь силой подписать контракт о согласии, и я сомневаюсь, что они задумаются применить силу.

— Ладно, док, я все понял, — ответил Джон. — Но не вижу, как мы при этом можем избавиться от них навсегда.

— Я пытаюсь что-нибудь придумать. Если не выйдет, мне придется выполнять свой аварийный план.

— Могу я поинтересоваться, что за план?

Марши вздохнул, не желая на самом деле говорить этого вслух.

— Если все обернется худшим образом, я наставлю на них Кулака и нажму курок. Он знает способ их остановить.

Джон глядел на него вытаращенными глазами, не в силах поверить.

— Вы шутите?

— Честно говоря, не знаю, шучу или нет, — вяло сознался Марши. Как бы ни пытался он сделать вид, что есть другой выход из этой каши, альтернативы он не видел. И мог только оттягивать решение до последнего момента.

Лицо Джона посуровело, он наклонился ближе к камере.

— Слушайте меня, док, и слушайте хорошо. Этот старый хрен раздалбывает все, к чему прикасается. Он и вас раздолбает, если дадите ему шанс.

— Это вполне вероятно, — признал Марши. Однажды уже Кулак дал ему то, чего он хотел, и при этом чуть его не уничтожил. Трудно было себе представить, что он упустит второй шанс.

— Должен быть какой-то выход, — настаивал Джон, как будто сам в это искренне верил. — Вы его найдете. Вам не придется так далеко заходить.

— Чертовски надеюсь, что вы правы. — Оптимизм и уверенность Джона успокаивали и в то же время тревожили. Как это они могут так ему верить? Он их бросил и подставил под все это. — Чем дольше вы сможете их удерживать, тем больше у меня шансов.

— Я знаю, что я прав. Еще что-нибудь?

— Присмотрите для меня за Ангелом. Пусть она в это не лезет. Не хочу, чтобы она пострадала. Больше, чем страдает сейчас. Больше, чем пострадала от меня.

Хален сухо кивнул.

— Мы все сделаем. Можете на нас рассчитывать.

Это он тоже знал. Проблеск света в византийском лабиринте, куда он позволил себе забрести, — знать, что он здесь не один.

Но опять-таки при провале он пострадает в последнюю очередь.

Ангел смотрела, как исчезает лицо Марши с главного экрана после разрыва связи. Лицо Джона было показано на боковом экране поменьше, который выключился в тот же момент, но она даже не заметила.

Она тихо сидела на краю своего тюфяка. На ее лице был заметен тяжелый труд последних дней. Слишком много часов работы и слишком мало часов отдыха измотали ее, заострили изгибы щек и выставили скулы. Зеленый живой глаз запал и потускнел от усталости.

Только случайно она забежала сюда на пути из шахты перехватить брикет манны перед десятичасовой сменой у плавильной печи. Только случайно она оказалась у себя вовремя, чтобы услышать звонок Марши.

Когда она вошла в комнату, рот ее был сурово сжат, выдавая, что она действует уже только усилием воли. Губы разжались, когда она увидела его лицо, а сейчас почти разошлись в улыбке.

Она чуть не влетела внутрь, выдав себя, что может подслушивать вызовы. Ее остановил только взгляд на отражение ее собственного истощенного лица в стекле экрана. Как ни хотелось ей хоть какого-то с ним контакта, она не могла показаться ему в таком виде. И сейчас она была счастлива. Упущенный шанс стал многообещающей возможностью.

Он обо мне не забыл.

Я ему небезразлична.

Странно, как меняется твоя жизнь от таких простых вещей, как понимание, что нужно поесть. Она слыхала, как люди говорят слово «судьба», но не понимала до сих пор, что оно значит. «Иногда судьба улыбается», — так говорили люди.

Да, иногда это бывает. Судьба дала ей хороший способ искупить свою жизнь в роли Сциллы. Способ расплатиться с Братством за данное прощение. Способ доказать, что она — Ангел, и что она никого не ненавидит.

Способ помочь ему, а может быть, даже доказать, что она достойна его внимания.

Судьба давала ей шанс, который бывает раз в жизни, и Ангел готова была им воспользоваться.

Она заползла на тюфяк и велела будильнику своего экзота разбудить себя через шесть часов. Она будет делать все, как прежде, чтобы никто не догадался, что она подслушивает, но будет чаще отдыхать и лучше есть.

Теперь появилась причина копить силы.

Ангел закрыла один глаз и отключила другой, чтобы лучше видеть Марши внутренним зрением. Нежная улыбка играла у нее на губах.

Еще не заснув до конца, она уже видела сны.

Марши растянулся поперек кровати, и мысли его беспокойно метались, хотя тело лежало неподвижно. Надо поспать, говорил он себе в сотый раз, и только опять запускал цепь ассоциаций и воспоминаний.

Заснуть, и видеть сны, быть может, о том, что если ты думаешь, что должен думать о том, что с ней бы ничего не случилось, если бы только ты…

Даже если он засыпал, то снилось ему только то же самое, что отравляло все часы бодрствования. И выхода не было. Он как будто провалился в вариант «Алисы в стране чудес», написанный Кафкой и Данте. Кроличья нора в Ад в зыбучем песке.

Он повернул голову и жадно глянул на стакан на ночном столике. Там отличного двойной очистки пшеничного алкоголя хватило бы, чтобы поехать по дороге в забытьи с такой скоростью, будто колеса к заднице приделали.

Но кончится ли там эта дорога? Если выпить волшебного зелья, можно выскользнуть из пеленающей паутины заговоров, заблуждений и интриг, в которую он влетел на время. Освободившись, разве вернется он назад?

Еще как вернется.

Он отвернулся и стал смотреть в гладкую белизну сверху, мозг работал, но ни к чему не приходил, как хромой вол у скрипучего колеса молотилки.

Как-то он сам оказался в центре всей этой неразберихи, хотя в то же время находился прямо посередине «нигде» без малейшего понятия, куда теперь идти и что делать дальше.

— Это глупо, — пробормотал он, садясь и озираясь. Никак не удавалось стряхнуть с себя чувство, будто он что-то забыл, что есть в мозаике критический кусочек, лежащий прямо перед ним. Что-то такое очевидное, что он его в упор не видел.

В детстве была такая программа — «Веселый Рет дает ответ». Озадачь его — получишь приз. Где же этот старый Веселый Рет, когда он нужен?

Невольно взор его все время притягивался к двери корабельной клиники.

— Вы можете все коренным образом поменять, правда?

На самом деле это не был вопрос.

Череп улыбнулся предвещающей улыбкой.

— Несколькими способами, — ответил Кулак. — Некоторые даже… восхитительны.

Марши вздрогнул, сильнее запахнувшись в халат. Он достаточно видел работы Кулака, чтобы представить себе, что этот скелет сочтет восхитительным.

— Совесть у вас есть?

— Нет, — ответил Кулак вполне серьезно и ничуть не гордясь. — Зачем мне носить… в носу кольцо… чтобы меня можно… было за него водить?

У Марши было искушение развить эту тему, но последнее, что ему хотелось бы слышать, это что он мучился из-за всего ради ничего. Что любое чувство ответственности и даже вины — самообман.

Он двигался вперед, продолжая донимать Кулака рассеянными вопросами. Кажется, у старика есть только одна слабость — его самодовольная вера в себя, в свое превосходство была так велика, что он не мог устоять против искушения еще сильнее обострять инфернальные игры, вкладывая в руки оппонента возможную победу, но так, чтобы тот даже об этом не знал. Бросая таинственные намеки или целые ответы, сформулированные так, что они казались вопросами.

— Есть ли… есть ли шанс, что вы мне дадите пароли доступа ко всему, что вы украли с Ананке?

Доводящая до бешенства ухмылка стала шире:

— Да. Если… буду заинтересован.

Ответ застал Марши врасплох. Он ожидал хитрой уклончивости.

— Чего вы хотите?

— Кой-чего такого… что будет мне… еще приятнее.

Марши знал, что сейчас от него ожидается вопрос, чего старик хочет, и потому он шагнул в сторону:

— Вы не в том положении, чтобы потратить хоть что-то из своих приобретений, — указал он вместо того, чтобы спросить, и заставляя себя улыбнуться. — Вы их с собой не возьмете.

— Может быть, и нет. — Костлявая рука отмахнулась. — Многое… что я накопил… останется… и многое никогда… даже не откопают. Не слишком хороший… памятник… но не могу себе представить… чтобы слишком многие… хотели воздвигнуть… монумент в мою честь.

— А что еще вы оставляете после себя?

Марши мог бы заметить, что памятником Кулаку будет след разрушений, несчастий и смертей, оставленный им на своем пути. Какие ужасы он сотворил до прибытия на Ананке? Какой оставил за собой прокос?

На Ананке женщина по имени Элиза Пенгборн начала составлять список погибших за время правления Кулака. Там было уже почти триста имен, когда Марши улетал, и еще не все жертвы были пересчитаны. Он мог напомнить об этом Кулаку, но старый архитектор мерзости наверняка только поблагодарил бы и впал в ностальгические воспоминания.

— Неиспользованная сила, — прохрипел Кулак, будто называя вспомненную возлюбленную. — Я даже сейчас еще… силен. Несколькими словами… я мог бы вызвать… крах империй. Мог бы сокрушить могучих… под пяту свою… хотя сейчас не могу… даже стоять.

Снова время искушения. Марши не думал, что это пустое хвастовство. Этот монстр работал на правительства и корпорации до того, как страшным хищником обрушиться на Ананке. Наверняка он вынюхал каждую их слабость и пожимал руки каждому скелету у них в шкафу, обеспечивая себе возможность свалить их, если возникнет у него необходимость — или даже каприз.

— Вы действительно любите разрушать?

Кулак посмотрел на него, подняв одну кустистую бровь, будто удивившись такому непроходимо глупому вопросу.

— Я люблю… изменять что-нибудь. Это так просто… что непреодолимо. Что до других… Дни Рима были сочтены… раньше чем рухнула… его империя и рассыпалась… его великая работа. Разрушение… как и красота… в глазах смотрящего.

Ни с чем из этого он не мог — да и не стал бы — пытаться спорить. Надо было попробовать другой подход.

— А вы себе нравитесь такой, как вы есть?

Кулак хитро улыбнулся:

— А вы? — В голосе его зазвучала снисходительная нотка. — По крайней мере… я не такой, как… другие меня… заставляют быть… не играю слепо… навязанную мне… роль дурака.

Марши ощутил холодок, поняв, что Кулак только что сказал ему что-то важное. И поглядел на старика в упор.

— Что вы хотите этим сказать?

— Очевидно! — В гнойных глазах блеснуло злобное веселье. — Разве нет? Ха-а-а-а-а.

Марши облизал губы.

— Говорите.

Кулак мотнул головой — еле заметно, но достаточно твердо.

— Эта игра играется… ход за ходом. Сейчас ваш ход… дорогой мой доктор.

Так я изображаю из себя дурака? А в чем?

Он тряс головой, морщась от усилий сосредоточиться. Нет, Кулак говорил не совсем так. Я играю роль дурака, которую мне назначили? «Назначили» — вот ключевое слово, в этом Марши был уверен.

Он прислонился к спинке стула, барабаня по столу металлическими пальцами в такт мечущимся мыслям.

Так что же я делаю?

Схожу с ума. Хочу напиться. Жалею, что вообще улетел с Ананке. Жалею, что не смог помочь Ангелу. Чувствую себя старым глупцом. Играю в загадки с психопатом. Пытаюсь понять, что там творится внутри Медуправления, пока я торчу в этом богом траханном корабле, а на Ананке вот-вот должна начаться заваруха…

Он моргнул, и глаза у него полезли на лоб — кусочки мозаики, громко щелкнув, легли на свои места.

Я торчу в этом корабле. Снова живу по графику. Лечу к станции Боза.

Почему?

Потому что это моя работа, то, что я делаю. Потому что…

Потому что туда меня послало Медуправление!

Он резко выпрямился, и по спине пробежал холодок.

— Ну как, очевидно вам или нет, доктор Мударши? — буркнул он себе под нос с мрачной иронией. Мысли побежали во все стороны — простой факт осветил им дорогу и выхватил из тьмы почти все, что там раньше пряталось. Марши заставил себя успокоиться и думать по порядку.

Меня посылают лечить одного пациента, который для них важнее всех жителей Ананке.

Что это за пациент? И что с ним такое?

Ему не сказали. Ни имени, ни состояния здоровья не сообщили. Были готовы, что я подчинюсь, не задавая вопросов.

А чего им не быть готовыми? Он всегда так делал.

Марши встал и заходил по ковру палубы, хлопая полами халата по голым ногам. Так, здесь несколько очевидных выводов. Но есть и еще кое-что… умозаключение, подталкивающее мысли за пределы привычного круга. Еще два кусочка мозаики сблизились, почти слепившись в один.

Сал сказал, что Медуправление будто бы вдруг захотело прибрать к рукам институт и возобновить программу сразу, как был найден способ обойти Эффект Кошмара.

Марши уже понял, что Медуправление — или по крайней мере какая-то группа в нем — использовало бергманских хирургов в каких-то своих тайных целях, направляя их лечить только определенных людей. Он сам, Мила и все остальные оставались в неведении о том, насколько коррумпирована система их применения, потому что Эффект Кошмара лишал всякого смысла любые попытки узнать своих пациентов, да и скорость, с которой их тасовали, оставляла на это мало шансов. График был составлен очень с этой точки зрения тщательно.

Марши развернулся и пошел обратно. Даже если бы он не наткнулся на файл «серебряная изнанка», рано или поздно все бергманские хирурги сообразили бы, что их пациентами никогда не бывают обыкновенные Джоны или Джейн. Не дураки они все же. Доперли бы в конце концов. И тогда они бы возмутились, вот как он сейчас. Они бы просто взбесились.

Общее описание для этой группы — битые идеалисты. Этот идеализм в первую голову и заставил их рискнуть руками и карьерой в Программе, и его рваные лохмотья заставляли их до сих пор цепляться за ее перспективы, хоть она им и разбила жизнь вдребезги. Им всем почти нечего терять. Как только они поймут, как их используют, они взбунтуются.

Марши остановился как вкопанный, вытащив этот ржавый крюк на конце своей логической цепи.

Когда это случится, Медуправлению понадобятся замены.

Слишком хорошо они устроились, чтобы вот так взять и прекратить. Замечание Милы насчет роботов, с которыми слишком хлопотно возиться, и комментарий Сала насчет того, что будут сделаны получше. Наверняка новая партия бергманских хирургов будет работать совсем из других побуждений, интересов и ожиданий, чем первоначальная.

Возвращаясь к очевидному: развеялась по крайней мере часть тумана насчет захвата института.

Пациент, ждущий его на станции Боза, чем-то для Медуправления важен. Один из немногих избранных, которым разрешено воспользоваться услугами бергманского хирурга. Куда более важен, чем все люди Ананке.

Насколько важен?

Вот этот вопрос стоит того, чтобы его изучить.

Марши завязал потуже пояс халата и пошел к пульту связи. Самое время узнать, кого он должен лечить и зачем. Только не через Медуправление. Он сейчас просто по-дружески позвонит лечащему врачу. Как коллега коллеге.

А потом, когда это будет сделано, он себе позволит чуть-чуть слабенькой выпивки. Не для забвения, а чтобы отметить успех.

В конце концов не каждый же день возвращаешься к частной практике.

5 Хирургическое вмешательство

— Так что у нас тут гости, док.

Джон Хален был одет в ту же цветастую рубашку, что и вчера, только она извалялась и измялась — наверное, он в ней спал. На щеках и подбородке пробилась щетина по крайней мере двухдневная, а под налитыми кровью глазами обвисли мешки.

— Я им велел проваливать на фиг, — сказал он. — Они разрешения на посадку спрашивать не стали, а просто меня проигнорировали. Как-то раскололи систему управления шахтой приземления и ввалились, как к себе домой. — Он состроил гримасу. — Грубые люди.

Марши восхитился его спокойным тоном. Самому ему хотелось выругаться на чем свет стоит и двинуть по столу чем-нибудь тяжелым из-за такой гадской несправедливости, но он сумел ответить ровным голосом:

— Черт возьми, мне нужно-то было еще всего полчаса.

Он сейчас уже действовал на чистой злости. О поспать вообще речи не было — подходил последний срок, и Марши час за часом просиживал над имеющейся информацией, выискивая любой рычаг, за который можно бы ухватиться. Момент истины был совсем рядом, а Марши был абсолютно еще не готов.

— Постараемся их для вас выиграть, — ухмыльнулся Джон. — Надеемся, кое-какая карта у нас на руках все же есть. Вы действительно думаете, что этот ваш пациент…

— Престон Вальдемар, — подсказал Марши. Лечащего врача на станции Боза звали доктор Рафаэль Моро. Он сообщил Марши имя Вальдемара, но отказался описывать его состояние или вообще давать о нем информацию. От злости, что его подняли среди ночи? Или таков был приказ Медуправления?

— Да, помню я это имя из файла об этих помогающих ручонках. Будем надеяться, что это как раз тот хмырь, у которого хватит власти их отозвать. Кстати, как вы собираетесь его убедить?

Именно эту часть плана он пока еще не позволил себе слишком пристально изучать.

— Любым доступным мне способом. — Он вдохнул, задержал дыхание и медленно выдохнул сквозь зубы. — Вы мне только дайте полчаса, чтобы они за это время не высадились.

Дам.

Ангел заставила себя оторвать взгляд от лица Марши на экране и отвернуться к шкафчику. Там, внутри, был самый верный способ выполнить это обещание.

Самый верный — и самый опасный.

Она хотела помолиться о наставлении, но ее новая личность еще не поняла, верит она в Бога или нет — главным образом потому, что старая личность это слишком хорошо понимала.

Она хотела помолиться о силе, потому что в слабости своей поймала себя на мысли о таком образе действий, который слишком легко может кончиться тем, что серебристая кожа Сциллы замкнется вокруг нее навеки. Потому что сейчас, когда почти настал момент, которого она ждала, Ангел чувствовала себя маленькой, трусливой, совершенно не равной той задаче, что на себя взяла.

Кажется, есть только один способ изгнать страх. И этот способ сделает ее более чем равной той угрозе, которую несут захватчики. Достаточно только протянуть руку — и взять.

Серебряные скобы Сциллы внесли в ящике на зарядных крюках. Они сверкали обещанием силы и целостности. Они все поставят на свои места.

Ангел резким движением сдернула одну с крюка и прицепила к собственной руке.

Скоба тут же отозвалась, включившись, когда ее рецепторы коснулись изрезанной шрамами кожи тыльной стороны левой руки. Показатели состояния поплыли слева в поле зрения ангельского глаза, и биометаллический предмет обвился вокруг предплечья, как живой. Мелькали слова и цифры — встроенные в скобы системы оружия соединялись с электроникой экзота и нервной системой Ангела.

Свойственный Сцилле восторг затаившейся силы пробежал от скобы по руке, гоня страх и сомнения, как волна гонит перед собой мусор. И с этой волной возвращалось радостное ощущение собственной мощи. Радость от мысли, что она может освободить оглушительный взрыв энергии, который закаленную сталь оболочки корабля пробивает как тонкую фольгу. Даже без второй скобы ничто, сделанное из плоти и крови, против нее не выстоит. Захватчики обречены, если она выйдет к ним вот так, с поддержкой оружия Сциллы.

Если она выйдет к ним вот так — став Сциллой.

Тень Сциллы возвращала ей память о силе и уверенности, о чистоте цели. О бесстрашии.

Жить в роли Ангела — это постоянная трясина сомнений, недоумений, желаний. Ангел — создание слабости, беспомощности и бесполезности, удел ее — страх, боль и неудача.

Ангел дала обет никогда никому не причинять вреда, не зная, в каких дьявольских обстоятельствах придется ей оказаться.

Сцилла скосила бы захватчиков, как серп — пшеницу. И ничто не могло бы встать у нее на пути.

Ничто.

И уж меньше всего — хрупкое искусственное создание по имени Ангел. Та, которой стала она теперь. Та, которой он хочет, чтобы она была.

— Нет, — шепнула она, давая мысленную команду, пока еще была в силах. Скоба перешла в резервный режим и неохотно отцепилась, повиснув на руке, как придуманный каким-то богом войны талисман-браслет. Ангел стащила его с руки и вернула на крюк.

В шкафу висел длинный белый халат с капюшоном, который бывший Господин заставил ее надеть для похищения Марши. Она выбрала его вместо куда более опасной ипостаси Сциллы, натянула на себя и туго завязала пояс. Потом закрыла шкаф, оставив в нем верную победу, повернулась и пошла в долгий путь к ангару прилета.

Не только накопленная последними днями усталость замедляла ее походку. Но голову Ангел несла высоко, зная, что выиграла первую, но очень важную схватку грядущей битвы.

Корабль Марши подлетал к станции Боза, как стальная пчела к центру огромной хромированной маковой головки, купаясь в свете, отраженном от распустившихся громадных лепестков серебристой пленки, растянутых вокруг комплекса. Дальше циклопический глаз Юпитера затмевал звезды бесконечным водоворотом красок, размешанных кистью безумного художника; и его огромность просто подавляла воображение. Старушка Земля затерялась бы в Юпитере, как горошина в ведре, — такие размеры просто не помещались в человеческой голове. Юпитер всегда оказывался больше, чем тебе помнилось, даже если ты видел его всего час назад.

Искусственно поддерживаемая гелиостационарность станции Боза всегда держала ее в виду яркой булавочной головки далекого Солнца. Для этого надо было тратить энергию. Само существование станции было громкой декларацией богатства и силы компании-владелицы, такой громкой, что от нее не отмахнешься.

Станция была центром всей работы «ОмниМат» в зоне Юпитера — раскидистый комплекс причальных деревьев, размещенных в невесомости заводов и свалок, транзитный пункт очищенного сырья, добытого и выделенного автоматическими заводами, грызущими луны ближе к планете. Из центра станции десятикилометровыми тычинками торчали магнитные катапульты для запуска в сторону солнца кораблей и контейнеров с товаром, выдерживающим долгие перевозки.

Боза — станция, где никогда не кончается день и не прекращается работа. Автопилот корабля Марши замкнулся на диспетчера местного движения и уже прокладывал себе путь среди трудолюбивых роев погрузчиков и неповоротливых буксиров контейнеров. Джон перезвонил, когда корабль Марши уже вставал на отведенную ему стоянку возле главного жилого цилиндра комплекса.

Марши уже переоделся в мягкие серые брюки и крахмальную белую рубашку и как раз прилаживал на место серебряный значок, когда на экране появился Джон.

— Док, у нас неприятности, — сказал он без предисловий.

— Рассказывайте. — Приколов значок, Марши взялся за чашку кофе. Пить ему не хотелось, но надо было куда-то девать руки, а если грызть ногти, то об эти протезы зубы сломаешь.

— Я лучше покажу.

Изображение Джона мигнуло и вернулось небольшой вставкой в левом верхнем углу экрана. Все остальное сменилось видом откуда-то сверху на погрузочный ангар Ананке. Наверное, от камеры-шпиона, которых Кулак насовал десятки в каждый уголок своей империи.

— Они влезли в тот же док, что и вы, — объяснил Джон, перекрывая приглушенный рокот из ангара. — Неудивительно, потому что он только один и функционирует. Но они как-то перехватили управление трубой и вбили свой шлюз прямо впритык к нашему, высадив наружную дверь.

Появилась вторая вставка — вид с камеры снаружи шлюза под углом, но показывающий секцию матово-черного корпуса, туго прижатую к каменной стене. Этим ребятам ничего уже не мешало выйти из корабля и войти во внутренние двери воздушного шлюза.

Ничего — кроме маленькой одетой в белое фигурки, стоящей на широком пандусе перед внутренними дверями и загораживающей путь.

— Ангел, — выдохнул Марши, холодея изнутри до температуры метанового снега.

— Может, и нет.

— А кто тогда? — спросил он, повышая голос, и тут же понял, что знает ответ, и предчувствия превратились в кошмар.

— Сцилла. — Джон беспомощно развел руками. — Ангел не боец, но она-то уж точно. Да никто из нас не боец, вы это знаете. Так как нам казалась, что самая большая опасность — это если они нас разделят на части, то мы и решили собраться все в шлюзе, сесть и сцепиться руками, то есть попробовать пассивное сопротивление. Но только мы собрались, как тут появляется она, проталкивается, не глядя, только говоря тем, кто попадался, чтобы уходили. Там она и встала и с тех пор не шевельнула и мускулом.

Камера дала увеличение, но мало что показала нового. Ангел была одета в плащ до пола, скрывающий ее экзот, и даже ног видно не было. Голову она держала вниз, будто в молитве, капюшон плаща закрывал лицо. Руки она скрестила на груди, сунув их в рукава.

— Может, она их капельку и задержит, — говорил Хален. — За то время, что я сюда шел из ангара, ничего не случилось, но…

— Но рано или поздно они попытаются выйти, — закончил за него Марши со свинцовой уверенностью. Он поглядел на информацию диспетчера и увидел, что до входа в док и разрешения на высадку осталось минуты две. И снова взгляд его вернулся к белой фигурке на страже у двойных дверей шлюза.

Он знал, что видит Ангела, а не Сциллу. Например, Сцилла ни за что бы не стала прятать свой экзот. И не стала бы пассивно ждать — она пошла бы к ним сама. Но это же не то что Ангел здесь, а Сцилла в безопасном далеке — на Луне, в преисподней или в Лос-Анджелесе!

Она все время со мной. Так сказала ему Ангел. Как злобный джинн в хрупкой бутылке. Потри стекло не в ту сторону, и она вырвется во всем своем ужасном величии.

Ангел в некотором смысле была захлестнута волнами уже с головой. Как бы ни были благи ее намерения, если положение изменится к худшему, хрупкая скорлупа, которую она построила вокруг ужасного создания Кулака, разлетится вдребезги, и Ангел превратится в Сциллу.

В этом случае угроза наверняка будет нейтрализована. Сочетания свирепой личности Сциллы и боевого экзота более чем хватит на полдюжины наемников, сидящих в корабле. Ни колебаний, ни пощады не будет. Она их разжует и выплюнет, а остатки втопчет в землю.

Разжевав и выплюнув по дороге то, что осталось от Ангела. Второй раз ей никак не уйти от Сциллы.

— Черт! — буркнул он, проклиная ситуацию, себя самого, ее за то, что боялась избавиться от экзота и стать Ангелом на самом деле. Было у него гнетущее чувство, что она пытается доказать его неправоту, пройдя испытание огнем, своею волей вступая в ад, где ее темная сестра может овладеть их общей личностью.

Под пультом связи был ящик. Марши лихорадочно стал в нем копаться, ища мини-рацию. Найдя, показал ее Джону.

— Я возьму ее с собой, чтобы можно было со мной связаться. Раздобудьте такую же и передайте ей…

Он замолчал, пытаясь подумать обо всем сразу, перевел дыхание и начал снова:

— Кого-нибудь из детей пошлите, если сможете. Это не покажется угрозой для людей на корабле, а она тогда скорее ее возьмет.

— Сейчас, подождите, — кивнул Джон. Отвернулся, что-то кому-то быстро сказал, выслушал ответ, снова кивнул. — Сейчас сделаем. Марши тут со мной и говорит с кораблем. Они строят из себя деточек, говорят, что прилетели только помочь.

— Тяните сколько сможете, — попросил Марши, вставляя рацию в ухо. Прибор включился от тепла тела. — Держите меня в курсе, — постучал он по пульту серебряным пальцем.

[Будет сделано, док. ] Голос Джона доносился из рации и из монитора одновременно. Джон отвернулся на голос Марши.

— Дэнни уже послали вниз с пультом. Думаете, если с ней поговорить, это поможет?

— Вряд ли, — отрезал Марши. Судя по результатам, он каждый раз только делал хуже.

Звонок — сигнал подсоединения шлюза корабля. Пора. Марши скривился:

— Ладно, Джон, извините.

Он последний раз поглядел на Ангела, надеясь, что еще сможет ей сказать, как ему жаль, что он с ней так обращался. Она была такая маленькая, такая беспомощная. Во многом она была еще совсем ребенком. Неискушенная и ранимая. Доверчивая. Понимает ли она, как сильно рискует?

Да, наверное. Быть может, потому, что никогда не умела лгать себе так, как он.

— Док?

Марши перевел взгляд на угловую вставку, где было лицо Халена.

— Да?

В горле будто что-то застряло, и голос стал хриплым, как ржавые петли.

Джон поднял искалеченную руку, будто благословляя.

— Если кто-то может разобраться в этой каше, то это вы. Мы уповаем на тебя, брат наш, и не забудь об этом.

Марши подумал, откуда бы это Хален черпал уверенность в себе? Он бы тоже не отказался от дозы.

— Надеюсь, что вы не ошибаетесь, — вздохнул он устало. — А только вам не приходила мысль, что ничего бы этого не было, останься я с вами?

«Если бы я не рвался так в свою прежнюю спокойную жизнь. Если бы я не убедил себя, что выполнил для вас все, что должен был. Если, если, если…»

— Может быть, — невозмутимо ответил Джон и улыбнулся улыбкой человека, в котором вера жива и нерушима. — Пути Господни неисповедимы, друг мой. А вы не задумывались, что вам, быть может, надо было уйти, чтобы узнать то, что необходимо знать и попасть туда, где вам необходимо быть, чтобы прекратить все это?

Марши оставалось только надеяться, что он прав. И что если на самом деле есть какой-то бог, то он на их стороне.

Лечащего врача пациента, к которому прибыл Марши, звали доктор Рафаэль Моро. Чуть за сорок. Уроженец Земли. Образование получил на Марсе. Прекрасная репутация.

Марши постучал в дверь кабинета Моро, надеясь, что ему не придется за этим человеком гоняться по всей станции или ждать его возвращения перед визитом к пациенту. Позолоченные буквы на двери извещали, что Моро — директор всей медицинской службы на станции Боза. Это не слишком вселяло оптимизм. Слишком многие администраторы верили, что задержки и неудобства, которые они создают другим, есть мера их собственной власти и важности. А уж бергманского хирурга поставить на место — это просто необходимо.

Дверь почти сразу открылась. От одних только размеров человека, загородившего проход, Марши заморгал глазами и отступил на полшага.

Моро был огромен и сложен как медведь. Круглые плечи, сутулый, но заметно выше двух метров. Медный тон кожи — присутствие полинезийской крови — оттенялся белым воротником измятой рубашки. Жесткие черные волосы стояли торчком вокруг головы, в клокастой черной бороде резко выделялась белая прядь.

Он молча смотрел на Марши, карие глаза увеличены за архаичными линзами, и недовольное выражение на лунообразном лице ясно давало понять, что он не одобряет того, что видит. Игнорируя приветствие Марши и его протянутую руку, Моро резко повернулся и отошел внутрь, предоставляя Марши следовать за собой. Полуметровая тугая косичка, свисающая на каменную спину Моро, покачивалась на каждом шагу.

— Сядьте, — произнес он, показав на ходу рукой на стул напротив своего стола.

Марши не был в восторге, что им командуют, как санитаром, вызванным на ковер к директору для втыка, но сделал, как было сказано. Моро вперевалку обошел край стола и погрузил свою тушу в кожаное кресло с высокой спинкой и обратил к Марши недовольное лицо.

При всем своем нетерпении, растущем, как кучка песка в часах с каждой уходящей драгоценной секундой, Марши не решился его проявить. Он должен был вести себя так, будто это обыкновенная рядовая работа.

Чтобы сохранить спокойствие, он сложил свои серебряные руки на коленях. Протезы были оставлены на виду намеренно. От их вида врачам — особенно хирургам — становилось неуютно. Протянуть руку для пожатия — как правило, означало доставку к пациенту без задержки.

— Не могу сказать, что особенно рад вашему участию в этом случае, доктор Марши, — зарокотал наконец Моро раздраженным тоном, иронически подчеркнув голосом слово «доктор». Ничего нового в этом не было. Язвительность, враждебность и даже явная презрительная брезгливость — это все Марши уже видал не раз.

— В самом деле? — переспросил он нейтрально.

[Дэнни уже в ангаре], — шепнул Джон у него в ухе.

Моро положил ладони на стол. Массивные, с толстыми тупыми пальцами, руки скорее каменотеса, чем хирурга.

— Да, не рад. Но был вынужден. Медуправление настояло на присылке одного из вашей породы.

— Моей породы, — повторил Марши спокойно. Враждебность была ему очень знакомой. Кажется, Моро собирается ее выразить. Ему же было все равно, насколько свирепой будет враждебная речь, лишь бы была коротка. Время уходило!

— Вашей породы. Той породы, которая искусно лечит богатых и влиятельных.

Губы Моро стиснулись, будто он собрался плюнуть, а Марши тем временем вертел в мыслях его слова. Моро знает, как нас используют. Хан говорила почти то же самое. Это общеизвестно, или только ходят слухи и инсинуации, которые к ним пристегнуты?

— Я отказался описать вам состояние пациента, когда вы обратились по радио, потому что хотел посмотреть вам в лицо. Хотел посмотреть, покажете ли вы хоть остатки совести, когда я скажу вам, что вам предстоит сделать.

— Так почему бы тогда не сказать сейчас? Таким образом мы оба узнаем то, что хотим знать.

— Ваш пациент — Престон Вальдемар.

— Это вы мне уже говорили.

Глаза Моро за толстыми очками полезли на лоб.

— Это имя вам ничего не говорит?

— Нет, — соврал Марши. — А должно?

— И еще как, — проворчал Моро. — Вальдемар был директором по работам в Поясе астероидов компании «ОмниМат». Потом он «ушел в отставку», чтобы стать новым менеджером Медуправления по Внешней Зоне. Это было несколько лет назад. Как вам известно, Внешняя Зона начинается Марсом с его спутниками и доходит досюда.

Этого он не знал. Хотя Моро сам об этом не имел понятия, он только что дал Марши информацию, после которой стало понятно, как Медуправлению сходит с рук кое-что из того, что оно делает!

Контроль Медуправления над здравоохранением вне Земли был тотальный и почти что автономный. Когда-то в прошлом оно разделилось на два фактически отдельных Медуправления. Одно занималось внеземными станциями, поселениями на Венере и на ее орбите и туннелями на старой Луне. Второе, его дьявольский близнец, занималось обширными, недавно и неплотно заселенными зонами Марса и его спутников, Пояса астероидов и лун Юпитера. Находясь на Деймосе, институт Бергмана попадал в сферу контроля Внешней Зоны.

Тот случай, когда правая рука не знала, что делает левая, а тело, которому они принадлежали — Комитет Космического Управления ООН, — знало еще меньше. В конце концов административная база ККУ ООН находится на Луне. В глубине Внутренней Зоны и очень далеко от Внешней. Надо будет поинтересоваться, когда случилось это разделение и по чьему велению.

Об этом не говорилось ни в «серебряной изнанке», ни в «индейском одеяле». Имя Вальдемара однажды называлось, но должность не была указана. После имени стояла ссылка «см. файл». Значит, есть еще один закрытый файл, где лежат недостающие кусочки мозаики, и эти файлы связаны гиперссылкой. Один из них Кулак придержал — благожелательный сукин сын.

Почему Сал ему об этом не говорил?

Так ведь и говорил, быть может. Только я это впустил в одно ухо и из другого выпустил. Вставить себе голову в задницу — это приводит к серьезным нарушениям слуха, не говоря уже о высшей нервной деятельности.

Главное же состояло в том, что если Вальдемар командует Внешней Зоной, то его власть еще больше, чем Марши думал. И теперь ему еще больше не терпелось добраться до Вальдемара. Еще труднее стало сидеть с наигранным безразличием, слушая, как Моро изливает желчь.

— У Внешней Зоны Медуправления работы всегда было невпроворот, — говорил Моро с таким видом, будто считал Марши в этом виноватым. — Вы знаете, как должна работать эта система. Докторам разрешается работать, где они хотят, даже вне системы заниматься частной практикой, если они следуют правилам. Внутри системы мы получаем субсидии с добавкой за работу в зонах пониженного давления. Предполагается, что единственное нарушение нашей самостоятельности — назначение время от времени новых врачей с системным образованием на краткий срок в зоны с неадекватным медицинским обслуживанием.

Некоторым докторам разрешается работать, где они хотят, сделал Марши мысленную поправку. Но придержал язык за зубами. Лицо Моро потемнело, и его злость можно было ощутить кожей. Моро поигрывал топором, и Марши предстояло увидеть его лезвие.

— У меня категория AAA, — сказал Моро, набычившись. — Полагаю, вы знаете, что это значит.

— Знаю. — Категория AAA означала, что ее обладатель имеет право практиковать любой вид медицины — хирургию, родовспоможение, эвтаназию, нанотонию и все прочее. Эту категорию получали пять процентов лучших из всей профессии. Истрепанная гордость Марши заставила его произнести: — У меня у самого категория АААБ.

В программу Бергмана принимали только врачей с тремя А, которые становились фундаментом для конечного Б. Как для могильной плиты иногда.

— Рад за вас. Тогда что вы знаете о Карме?

Марши пожал плечами:

— Одна из внешних лун Юпитера. Почти все население — независимые старатели.

Моро кивнул:

— Там я и практиковал. Условия жуткие. Весь мой лазарет был поменьше этого офиса. «Плати сколько можешь, если можешь» — девиз для верных последователей Клятвы Целителя. Помните? У меня были свои рудные счета, потому что чаще всего мне платили именно этим. Все, что я зарабатывал, шло на поддержание моей практики на плаву.

Узловатые руки Моро вздулись костяшками сжатых кулаков.

— Я полюбил эту холодную мерзкую дыру. Я ценил этих людей, а они, видит Бог, ценили меня! Но Медуправление велело мне перебраться сюда, заменив меня каким-то знахарем с бубенцами на голове. Когда я попытался отказаться, мне пригрозили, что отзовут лицензию на практику. Я приехал сюда и пытался подавать жалобы — с тем же результатом можно грести вакуум лопатой. Все это устроил Вальдемар. Я должен оставаться здесь, пока здесь будет он, нравится мне это или нет. А хотите знать почему?

[Ангел передатчик не берет], — раздался в ухе шепот Джона.

Моро все равно ему расскажет, хочет он слушать или нет. А он, кстати, хотел — ему нужен был любой рычаг воздействия на Вальдемара.

— Потому что я — цитирую: «Слишком хороший доктор, чтобы тратить его на этот негодный мусор!» — заревел Моро, вскакивая на ноги и упираясь кулаками в стол, будто собирался перепрыгнуть и разделаться с Марши.

Моро свирепо выставил челюсть:

— Вот я и сижу на жопе в этом офисе, как платная шлюха! Тут корпоративные шишки кишат, как тараканы. Иногда мне достается лечить тех, кого этот тип называет «маленькими людьми» — простых рабочих и их семьи. — Голос его упал до брюзгливого ворчания. — А остальное время я тут занимаюсь косметической хирургией. Омоложениями. Нянчусь с выжившими из ума кретинами, у которых не хватает мозгов правильно питаться или тренироваться. Есть работа с сердцем и печенью, много случаев злоупотребления лекарствами.

Марши не мог понять, почему во всем этом Моро обвиняет его — разве что потому, что он под руку попался. Медвежья фигура Моро склонилась, чтобы выдвинуть ящик стола.

— Это все — кости, которые мне бросают, чтобы я не сбесился со скуки. А на самом деле я — личный врач Вальдемара. Вот его медицинская карта.

И он метнул Марши пачку распечаток, будто вызывая на дуэль.

Листы с шелестом легли у ног Марши. С непроницаемым лицом он наклонился, поднял их, расправил и стал проглядывать страницы.

Вскоре он был куда ближе к тому, чтобы понять злость Моро. Он поднял на него глаза:

— Вальдемар — наркоман. Привыкание к макссу.

— Он это называет своей маленькой слабостью, — фыркнул Моро. — Недельная доза стоит системе больше, чем вся аптека, которую я на Карме расходовать за полгода. Но ему это ни одного гадского кредита не стоит. Это его лекарство.

Марши вздохнул. Максс — так в просторечии называлась синтетическая комбинация нескольких встречающихся в естественных условиях нейронных белков. Даже врачи употребляли это слово. Среди клинических применений этого средства были лечение крупных повреждений спинного мозга и других главных нервных стволов, аутизм третьего вида, некоторые виды параличей, потеря чувствительности при синдроме Ласкоута, стойкая кома и некоторые вторичные состояния. Это вещество стимулировало и усиливало передачу нервных импульсов и резко повышало чувственные восприятия.

Высокая цена лекарства была связана с трудностью его синтеза и страшно малым сроком хранения. Но это было мощное средство. В большинстве случаев две малых дозы приводили к исцелению. Продолжительные курсы никогда не длились больше дюжины доз за двенадцать недель.

Даже в высоких клинических дозах организм пациента справлялся с этим средством и побочными продуктами его метаболизма. Другое дело — длительный прием. Выведение не успевало за накоплением препарата в организме. Отходы накапливались, в конце концов вызывая заболевания печени и почек. Нормальное химическое равновесие мозга исподволь, глубоко и неуклонно сдвигалось в сторону паранойи, крайних перепадов настроения, синестезии, прогрессирующего отмирания ощущений, и наркоман, естественно, пытался с этим бороться, повышая дозу.

Максс — это был престижный наркотик на вечеринках для богатых или праздник жизни, как шампанское, для уличного наркомана. Полное привыкание встречалось крайне редко — требовалась комбинация глубоких карманов и надежных связей на «черном» рынке.

Или прямая связь с источником поставок.

— Не сомневаюсь, что вы знаете лучший способ лечения этой болезни, — проворчал Моро. — Снять его с этой гадости и дать организму очиститься естественным путем. — Голос его стал едким, он прищурился из-под очков. — Оказалось, есть и другой способ. Услуги одного из ваших, оказанные полтора года назад.

Марши глядел на листки, читая записи, которые вполне могли бы служить обвинительным актом.

— Вычистите его. Исправьте все повреждения. Чтобы он мог начать все снова.

Вот перед ним еще одно доказательство, в кого он превратился. Коллега, бергманский хирург Андре Фескю именно так и сделал. Но Марши не винил Андре. С тем же успехом это мог быть он сам. Он бы не задавал вопросов, и не только потому, что на них все равно бы никто не ответил. Он бы сделал работу и отправился своей дорогой. В том маловероятном случае, если бы он задался вопросом, почему это он должен лечить наркомана — приверженца максса, ответил бы сам себе, что исправляет чьи-то ошибки после неудачного лечения.

Он снова поглядел на Моро, отлично понимая его досаду и гнев. Сам он испытывал те же чувства, и это его пугало. И еще кое-что могло прорвать его бесстрастность, которая сейчас ему так нужна.

— Я видел достаточно, — сказал он, вставая и пытаясь изо всех сил сохранить маску безразличия. — Наверное, пора мне посмотреть моего пациента.

[Док, двери корабля открываются! Ангел шагнула к дверям нашего шлюза!]

Моро глядел на него, будто на раковую опухоль на человечестве.

— Вы все еще собираетесь это проделать?

Марши пожал плечами:

— Каждый из нас делает то, что должен делать.

Моро отвалился в кресле и дернул в сторону бородатой челюстью.

— Идите как сюда шли и поверните вправо. По красной линии дойдете до комнаты PI. Надеюсь, вы понимаете, — скривился он, — что я при этой комедии ассистировать не буду.

Марши уже шел к двери.

— Я все равно работаю один.

— Я и не сомневался. Тогда до свидания. Я думаю, нам больше не о чем говорить.

— Я тоже так думаю.

Как бы ни было несправедливо поведение Моро, оно наводило на мысль, что, если изложить ему все факты, он мог бы быть союзником. Но времени не было, и Марши не мог рисковать своими шансами добраться до Вальдемара.

Дверь перед ним отъехала в сторону. Марши спиной чувствовал жгучий взгляд Моро.

И как только дверь скользнула на место и Марши направился по красной линии под йогами, тут же Джон стал ругаться на чем свет стоит, потому что ад сорвался с цепи.

Ангел сделала шаг вперед, но не больше. Прежние рефлексы советовали ей напасть самой, но она овладела собой, вспомнив, что она себе назначила не нападение, а оборону. Держать свою территорию, а не захватывать чужую.

И она ждала, чтобы вышедший из люка человек подошел сам, и держала голову склоненной и глаза потупленными. Ангельский глаз давал ей нормальное периферийное зрение, позволяя исподтишка тщательно оглядеть человека.

Он был высок и широкоплеч, свободная черная куртка и штаны не могли полностью скрыть накачанные мускулы. Он приближался с наглой самоуверенностью, качающейся походкой крутого парня. Здоровенные руки висели по швам, свободные и пустые.

У него были стриженные ежиком рыжие волосы и с десяток побрякушек в ушах. На грубом лице приклеена дружелюбная ухмылка, но глаза прикрыты с ленивой наглостью.

— Ты, что ли, комиссия по встрече, лапонька? — протянул он, приветственно протягивая квадратную ручищу. Узловатые костяшки были густо покрыты шрамами, наводя на мысль, что эти руки больше ран нанесли, чем перевязали.

Ангел игнорировала протянутую руку.

— Нет, — спокойно ответила она. — Вас здесь никто не хочет видеть.

Рука упала, толстые пальцы задвигались, будто разминаясь.

— Ну, киска, не будь такой букой! Мы просто добрые самаряне, пришли подлечить вас, бедненьких.

— Правильное слово — самаритяне, — вежливо поправила она. — Вы нас не обманете. Мы знаем, зачем вы явились и как собираетесь нас «подлечить». Возвращайтесь в корабль и улетайте к своим хозяевам. Мы с вами дела иметь не хотим.

В улыбке собеседника добавилось зубов, и он смотрел на Ангела с презрительным интересом.

— Не слишком ты приветлива, лапонька. — Голос его упал на октаву, стал вкрадчивым. — Может, тебе лучше хорошенько подумать и отнестись к нам поласковее. — Он слегка засмеялся. — А то и мы можем быть неласковыми.

— Улетайте. Немедленно, — шепнула она хрипло, надеясь, что у него хватит ума убраться. Она крепко сжала пальцы в рукавах, удерживая себя под контролем. — Пожалуйста, улетайте! Я вас предупреждаю.

— Меня предупреждаешь? Хо! И что ты сделаешь, если я не послушаюсь, милашка? Ножкой топнешь? — Он захохотал и шагнул поближе. — Вот что, конфетка: мы пришли, и мы останемся. Так что ты будь поласковее. — Улыбка наемника искривилась в оскал. — А от таких лапочек, как ты, я жду особенной ласки, если ты меня поняла.

Он протянул бойцовскую ручищу в шрамах, чтобы взять ее за подбородок и посмотреть в лицо.

— Так, посмотрим, уродина ты или не очень.

Ангел могла бы это выдержать, но знала, что настало время рискнуть своей новообретенной сущностью и показать ему что-нибудь из ненавистного облика Сциллы. Она молилась, чтобы этого хватило.

Ее лицо поднялось к нему, как бледная луна из-за холма капюшона.

Ухмылка наемника схлопнулась, когда сталь и стекло ее ангельского глаза уперлись в него, как оптический прицел. Где-то в глубине зашевелился неспокойный ангел, привлеченный запахом чужого страха.

— Какого… — начал было ошарашенный наемник, и тут Ангел ему улыбнулась.

Но не той тщательно отработанной улыбкой, которая стоила ей стольких трудов. Она улыбнулась широко, показав все зубы. Она помнила, как это делать, потому что улыбка Сциллы вплелась в ее нервы титановой проволокой, и улыбаясь, она с жутью ощутила, как Сцилла пытается выбраться наверх.

Рыжий громила, не в силах поверить своим вытаращенным глазам, глядел на полный рот акульих зубов, каждый с ярко-красным острием, будто после кровавого пира. Потом отдернул руку, будто боялся, что ее откусят.

Наглая самоуверенность слетела с него, и он отшатнулся.

Ангел стала закреплять преимущество.

— А ты почему такой неприветливый? — спросила она милым голосом, сокращая дистанцию и улыбаясь еще шире. Но в душе она ликовала. Сцилла осталась под контролем, а захватчик обращен в бегство!

Тот шагнул еще назад, потом повернулся и пошел обратно к шлюзу. Не побежал, но и не поплелся. Крик ликования вырвался из глоток людей, заполнивших дальний конец ангара, и они бросились к ней.

Ангел услышала. И повернулась сказать им, чтобы не подходили.

Но не успела.

Как только она повернулась спиной, наемник резко развернулся, вытаскивая матово-черное оружие с коротким стволом, направил на нее и выстрелил.

Не было ни вспышки, ни хлопка. Это было издавна любимое оружие наемников для ближнего боя с ласковым названием «кипятильник». Он давал узкий пучок смешанного излучения, вызывающего такой резкий и интенсивный местный нагрев, что живые ткани испарялись со взрывом — сами клетки становились миниатюрными бомбами, когда их разрывало водяным паром.

Выстрел пришелся Ангелу в поясницу. От него она должна была бы развалиться пополам.

Плащ ее вспыхнул, как бумага в доменной печи, окутав ее шаром оранжевого пламени. Хлынувшая к ней волна людей Братства будто наткнулась на невидимый волнорез, и те, кто был впереди, стали спотыкаться и падать. Ликующий рев сменился криками страха и ужаса.

Наглая улыбка вновь вернулась на лицо бандита, и он ждал, что Ангел сейчас упадет. Но ухмылка замерла на его лице и начисто слезла, когда она не упала, а медленно повернулась к нему в ореоле горящих обрывков материи.

Сверкающая серебряная кожа, золотеющая в угасающем пламени, была теперь видна во всей красе. Наемник побледнел как мел, узнав боевой экзот. Он попятился, не сводя взгляда со своей предполагаемой жертвы, забыв об оружии.

Ангел смотрела на него с непроницаемым выражением лица, которое пугало больше любой гримасы или рычания, — холодное безразличие машины ко всему, кроме того, что у нее в перекрестье прицела.

Внешняя неподвижность скрывала внутреннюю бурю. Порыв дать сдачи жег ее изнутри в сто раз сильнее, чем опалил ей лицо огонь. Это внутреннее пламя было — Сцилла.

В мыслях мелькали образы. Можно бы…

…покрыть расстояние между ними раньше, чем он поднимет ногу, сбить с него голову небрежным взмахом и долго смотреть на удивление, с которым его лицо будет падать на пол…

…сунуть руку с когтями в грудь, вырвать сердце и показать ему его последний удар в кровавой агонии…

…оторвать ему руки и ноги, как ребенок отрывает лепестки ромашки.

Сцилла манила всеми своими чудесами, обещая, что это будет хотя бы выход для всей боли, гнева и досады. Растоптать этого типа — это же праведно, и будет так приятно…

Ангел задрожала, отгоняя видения и как-то еще подавляя ангела. Тяжело сглотнув, она смогла обрести голос.

— Уходи! Пожалуйста, уходи! — взвыла она, пытаясь не выдать голосом мольбу. Наемник повернулся и побежал.

Она смотрела, как он скрылся в шлюзе, и надеялась всеми фибрами своей души, что это и в самом деле начало ухода захватчиков.

Марши стоял чуть вне поля зрения датчика у комнаты Вальдемара и слушал, наклонив голову, рассказ Джона о том, что происходит в ангаре.

— Уберите оттуда всех к чертовой матери, — только такой совет он и смог дать.

[А Ангела?] — спросил Джон.

— А что там еще с Ангелом? — прошипел Марши сквозь стиснутые зубы, а вопрос продолжал гудеть в голове колоколом.

Он потер лоб, пытаясь подумать.

— Извините. Вы сказали, что она заставила их отступить в тот момент?

[Ага, только я сомневаюсь, что это надолго. Эти ребята так легко не отступают. ]

Марши боялся, что Джон в обоих случаях прав. Это была всего лишь первая стычка. Проверка их обороноспособности. Теперь они знают, что против них действует человек в боевом экзоте.

— Она еще ничего открыто враждебного не сделала?

[Пока нет. ]

Марши даже не знал, что для нее хуже: быть тяжелораненой или убитой, как Ангел, или вновь превратиться в Сциллу. И надеялся, что успеет уладить ситуацию и не узнает ответа на этот вопрос.

— Ладно, мне уже пора, — начал Марши. Чем быстрее он попадет к Вальдемару, тем больше у всех шансов.

[Секундочку, док…] — перебил его Джон. Прошло несколько секунд. — [О'кей. Ангар почти эвакуирован. Только что вернулся Дэн. Он говорит, будто Ангел ему сказала, что она знает про ваши старания все уладить. Сказала, что удержит их, пока вы не добьетесь, чтобы их от нас убрали. Еще она говорит, что… что постарается сделать так, чтобы вы ею гордились. ]

Марши зажмурился на миг, пораженный ее храбростью. Верностью и доверием. Он невольно вспомнил, как видел ее в первый раз и в последний раз и сколько ошибок наделал между ними.

— Держись, Ангел, — произнес он почти про себя, открывая глаза и глядя на дверь в комнату Вальдемара, до которой не было и десяти шагов. Последний барьер перед целью.

— На этот раз я тебя не выдам, — шепнул он — одновременно извинение и обещание.

И пошел. Увидь кто-нибудь это лицо со стиснутыми губами, эту холодную решимость, он попытался бы остановить Марши.

Вряд ли бы это для такого человека хорошо кончилось.

Ангел слушала, как передается ее послание, придвинувшись ближе к дверям шлюза. Ушной приемник, который давал ей Дэнни, она брать не стала, потому что экзот позволял ей перехватывать каналы, на которых велась связь. Об этом она не сказала, потому что не хотела никому говорить, что слушает, не хотела давать им шанс обратиться к ней и попытаться отговорить ее от работы, которую она на себя взвалила.

Захватчики попытаются вернуться снова. Скоро. Ангел хотела верить в иное, но слишком хорошо понимала. Сцилла знала это наверняка и только ждала своего шанса возродиться фениксом отмщения в огне битвы.

И все, что оставалось Ангелу, — ждать вместе с ней.

Ангар был эвакуирован и загерметизирован. Хорошо. Одной головной болью меньше.

Марши пробьется. В этом она не сомневалась ни минуты. Он уже помог людям Ананке избавиться от гнета и сделает это снова. Каким-то образом мантия ангела-хранителя перешла к нему.

Хоть она и сказала ему, что он внутри мертв, она видела его неколебимость, увидела еще когда он впервые посмотрел Сцилле прямо в глаз — прямо в глаз своей верной смерти — и не склонился. Не потому, что ему было наплевать на смерть, но потому, что, когда ему пришлось встать за то, что он считал правильным, даже ангельский гнев не мог его сдвинуть. Что-то было у него внутри такое же прочное, как его серебряные руки, такое же сверкающее и недоступное ржавчине. Он был способен на куда большее, чем сам думал.

Он их всех спасет. Только на этот раз она будет на его стороне. Они будут… вместе.

[Держись, Ангел], — шепнул его голос.

У нее дыхание сперло в груди. Он не знал, что она его слышит, но не важно. Главное было, что он это сказал. И она знала, знала, что он велит ей держаться той личности, которую вернул ей, и не превращаться в ту, другую.

[На этот раз я тебя не подведу. ]

И я тебя, — поклялась про себя Ангел, становясь напротив двойных дверей шлюза. От усталости, опасения, от усилий держать и не выпускать Сциллу у нее кружилась голова.

Но она стояла прямо и гордо — одинокий серебряный часовой с доброй улыбкой на лице. Знание, что она ему небезразлична, укрепляло ее, поддерживало ее чувство цели. Она защитит тех, кого когда-то терроризировала. Ею гордились бы ее мать и другие погибшие. Она докажет раз и навсегда, что она уже не та, что прежде.

Она даст Марши время, которое ему нужно, чего бы это ни стоило. На этот раз ее жизнь будет отдана чему-то стоящему.

Она покажет ему свою любовь тем единственным образом, который в ее власти, а когда все это будет позади, она будет надеяться, что он поймет, что она была ему больше, чем союзником, и хотела дать ему больше, чем свою помощь.

Престон Вальдемар сидел в кровати, одетый в жемчужного цвета шелковую пижаму. Когда Марши вошел, он говорил в изящную клавиатуру с деревянной инкрустацией. Он поднял глаза, подозрительно щурясь и хмуря брови.

— Это еще кто? — мрачно бросил он, переводя клавиатуру в режим ожидания и прижимая к груди.

Марши не ответил. Он только стоял, глядя на пациента долгим взглядом. Измеряя взглядом.

Вальдемару было с виду под шестьдесят, лицо прыщавое, под глазами и на подбородке мешки. По документам ему хорошо под семьдесят. Год назад он прошел полную антигеронтную обработку, так что должен был бы выглядеть максимум лет на сорок. Пристрастие к макссу свело усилия медицины на нет. Близко посаженные глаза смотрят мутным одурманенным взором, склеры желтушны и инъецированы.

Кожа нездорового шафранового оттенка. Вряд ли кровоочиститель сильно его измучил, поскольку эта кровать только для показа. Печень и почки наверняка почти сгнили.

— Отвечайте, когда я спрашиваю!

Толстые губы жирного рта распутника туго сжались. Вальдемар глядел на Марши недовольным взглядом, ожидая ответа.

Марши, не обращая на него внимания, оглядывал обстановку. Возле кровати стояло устройство связи, наверняка связанное с клавиатурой. Отлично. Единственный вход и выход — та дверь, в которую он только что вошел. Марши запер ее, чтобы их не беспокоили.

После рекогносцировки он обернул к Вальдемару каменно-бесстрастное лицо.

— Я доктор Георгори Марши. — Он поднял серебряные руки, чтобы не было вопросов, какой именно доктор. — Приехал вас лечить.

— Наконец-то! — фыркнул Вальдемар, падая на подушки. — Я себя чувствую ужасно! Вам давно уже надо было здесь быть! Я вам не пенсионер какой-нибудь; я тут всей этой траханой медициной командую! И заслуживаю лечения получше!

Марши поглядел на дряблого человечка в мягкой постели и улыбнулся, хотя не испытывал чувств более добрых, чем омерзение.

— Ну вот я здесь. — Улыбка его переменилась, что-то странное мелькнуло в глазах. — И я по дороге проделал долгий путь. Сейчас узнаем, стоило ли оно того.

Ангел это чувствовала.

Что-то надвигалось. Воздух был заряжен собирающимся электричеством. Она никогда не видела ничего похожего на земную погоду, но слышала и теперь поняла, что значат слова «затишье перед бурей».

Они будут штурмовать? Откроются двери шлюза и оттуда ударит в нее десяток залпов?

Вариантов десятки. И ко всем и каждому она должна быть готова, но единственное, что она могла делать, — это ждать, напрягая тело в серебряных ножнах так, что оно чуть ли не звенело при каждом ударе сердца.

Она не сводила глаз с двойных дверей шлюза, и так следила за вертикальной щелью между ними, что когда раздался взрыв, она все еще глядела на неповрежденные стальные панели, думая, что они пытались взорвать двери, но не смогли.

Не успела мелькнуть эта мысль, как ее заглушил страшный, леденящий душу драконий рык, звук из темных глубинных кошмаров каждого жителя космоса.

Смертельный визжащий рев разгерметизации.

Взрывом адреналина ударил страх, перебросив систему экзота на форсаж. Голова Ангела дернулась в сторону звука, и глаза увидели зияющую метровую пасть смерти, пробитую в стене метров за двадцать поодаль.

Отвлекающий маневр! — мелькнула в мозгу предостерегающая мысль, но реакция на пробоину вбита с самого рождения в каждого обитателя хрупких стальных и каменных скорлупок, удерживающих неумолимого врага — вакуум. Эта реакция въелась в ее нервы, как у обезьяны — рефлекс хвататься за что попало в падении.

Инстинкт уже гнал ее к стойке с аварийным комплектом возле второй стены, заставляя бороться с вихрем и работать ногами как шатунами.

Высвистывающий воздух наполнился пылью, гравием и мусором, жалящим лицо и со звоном отскакивающим от экзота. Откуда ни возьмись обрушился пластиковый упаковочный контейнер. Она еле успела поднять руку, чтобы защитить лицо. Ее шатнуло ударом, захваченный ураганом мусор проносился мимо и всасывался в дыру. Только инерция и магнитные подошвы экзота не давали ей улететь вслед за ним. Уязвимый органический глаз она закрыла от жгучего вихря, и только безразличная стеклянная линза ангельского глаза выискивала стойку.

И увидела, что стойка почти пуста. Несколько оставшихся керамил-пенных заплат были слишком малы, чтобы закрыть пробоину.

А вот здоровенная пеннокаменная плита, образующая стену стойки, по размеру для этого годилась. Ангел вцепилась в нее, уперлась ногами, выворачивая плиту из стены. Потом ее развернуло и понесло к дыре.

Ураганной силы ветер попытался вырывать плиту из рук, а когда не смог, сбил Ангела с ног и поволок вместе с плитой.

Лишь доля секунды нужна была Ангелу, чтобы понять: если незакаленная панель ударит в стену с этой скоростью, она разлетится на тысячу бесполезных осколков. Сжав челюсти, не отдавая воздух, который хотело вырвать из легких падающее давление, она отчаянно вывернулась, пытаясь сгруппироваться раньше, чем…

И через несколько сотых секунды панель ударила в стену, заклинив тело Ангела между собой и неподатливым камнем вокруг дыры, которую должна была закупорить.

Шевельнуться не могу, — капризно пожаловался Вальдемар. К его шее был приклеен голубой кожный пластырь — миорелаксант.

— Это чтобы легче было, — пояснил Марши, подкатывая стол к кровати. Он не объяснил, что должно быть легче делать. Скоро Вальдемар сам все поймет.

— В прошлый раз меня усыпляли. А вы что, не будете?

Марши показал зубы.

— Я думаю, результаты будут лучше, если вы будете в полном сознании.

— Ну, надеюсь, вы знаете, что делаете.

Какой-то дальний родич смеха поднялся из души у Марши.

— Никогда в жизни я так не владел ситуацией.

Он положил предплечья на стол ладонями вверх. На Ананке он здорово натренировался входить в легкий транс, когда надо, и еще быстрее сбрасывать протезы. Он закрыл глаза, сделал глубокий вдох и отпустил.

Вес спал с рук. Он отвел глаза с таким чувством, будто сбросил деревянные перчатки. Руки стали невероятно гибки и остро чувствительны, готовые оперировать.

Хотя все это было без фанфар, снятие протезов произвело впечатление на пациента. Уголком глаза Марши заметил, как расширились глаза Вальдемара, и выпрямилcя. Вальдемар нервно облизал толстые губы. Марши не мог не улыбнуться.

— А больно не будет? — пискнул Вальдемар.

Марши после отлета с Ананке хорошо натренировался и в другом искусстве. Настало время проверить, такой ли он способный ученик, как говорил Кулак.

— Только если я этого захочу, — ответил он, поворачиваясь к Вальдемару, и улыбка его стала шире. Серебряные пластины ниже локтей блеснули тем же отсветом, что и глаза.

— Ну, мерзкий говнюк? — проревел Марши, медленно протягивая обрубки к пациенту, и места, где должны были бы быть руки, сходились все ближе и ближе. — Посмотрим, чем ты там начинен!

Вальдемар попытался отползти, но с тем же успехом мог бы пытаться взлететь. Из-за пластыря на шее тело его только задергалось, как прибитый к доске червяк. Он попытался в панике дотянуться до кнопки, но руки даже не дернулись.

Абсолютно беспомощный, он мог только смотреть на Марши, на его страшное лицо, булькая от ужаса и унижения, когда не выдержал мочевой пузырь.

Ангел была в Аду.

Уходящий воздух рычал и выл вокруг ее тела, обдавая страшным холодом, и неумолимая пустота пыталась засосать ее через дыру и проглотить. Невозможно было дышать. Острые осколки камня, песчинки, пулями несущиеся обломки разлетались, ударяясь в экзота и полосуя незащищенную кожу лица.

Она шаталась над огромным озером черноты, заполнявшим глубину черепа, всплывала из забытья, в которое погрузил ее удар о скалу. Если бы не тонкий слой биометалла, закрывавший голову вместо волос, череп разлетелся бы как дыня. Трудно было сказать, откуда слышится этот несмолкающий вой — изнутри или снаружи. Она ничего почти не видела, держа человеческий глаз зажмуренным, чтобы его не потерять, а второй то включался, то выключался.

Пеннокаменная плита не раскололась только потому, что тело Ангела попало между ней и плитой, смягчив удар. Но удар был страшен, он отозвался по всей Ананке дрожью, которую ощутили люди подошвами ног. Если бы не экзот, у Ангела были бы переломаны все кости.

Теперь беспощадное давление воздуха превратило стену и плиту в две челюсти страшных тисков, выдавливающих из нее жизнь.

Ослепленная, оглушенная, она ухватилась только за одну мысль: Это отвлекающий маневр! После взрыва будто вечность уже миновала, но бесстрастное чувство времени, встроенное в схемы экзота, сообщило, что прошло всего двадцать секунд.

Все еще есть шанс остановить вторжение. Если она сможет выбраться, пока ее не расплющило или не высосало вакуумом. Или она просто не потеряет сознание.

Ангел крепче вцепилась в плиту и уперлась в нее, каждую крупицу энергии вкладывая в дрожащие от напряжения руки, и от усилия все выше и выше подступала удушающая чернота. Плита стонала и гудела, напряженная почти до излома.

Когда изможденное тело уже готово было сдаться, плита поддалась и отодвинулась на расстояние вытянутой руки, наклонившись и заскрежетав по стене краем.

Теперь стало полегче. Удерживая плиту подрагивающими руками, она проползла к самой широкой части расщелины как насекомое, пытающееся уйти от каменной подошвы гиганта. Выбравшись в сторону насколько было возможно, она сделала последний отчаянный рывок изо всех сил.

Заплата хлопнулась на пробоину с гулким раскатом, треснув в середине, но не сломавшись. Герметичной заплата, конечно, не была, воздух свистел в зазоры, засасывая летающие обломки в узкие щели, но циклон кончился.

От сделанных усилий Ангел рухнула на каменный холодный пол. Она упала на бок, отчаянно ловя ртом воздух, слишком разреженный, запыленный. Легкие горели огнем, и каждый отрывистый вдох раздувал пламя.

Так можно было пролежать вечность. Руки и ноги весили будто по тонне каждая. Голова кружилась, и даже подумать было невозможно о том, чтобы шевельнуться.

Но она заставила себя неуверенно встать на ноги. Кровь текла из носа и ушей, капала изо рта. Действуя лишь по слепому инстинкту, она сориентировалась и неверной походкой направилась к шлюзу.

Внешние двери только начали раскрываться, когда она оказалась в двух метрах перед ними, расплывающееся зрение выхватило из тумана пятерых вооруженных наемников в защитных очках и дыхательных масках, и впереди был рыжий, которого она раньше прогнала. По их пораженным лицам стало ясно, что они не ожидали увидеть ее у входа.

У Ангела кончались и силы, и выносливость. Она не столько бросилась на захватчиков, сколько зашагала к ним, как-то сохраняя равновесие.

Лица с отвисшими челюстями и вытаращенными глазами были так смешны, что она истерически захохотала. Это действительно было смешно. Сциллы внутри нее уже не было, а у самой у нее не было сил драться, даже если бы она захотела. Самое большее, что она могла бы сделать, — свалиться на них сверху.

Наемники этого не знали. Вид растерзанной дикарки с окровавленным лицом, в серебряной коже и хохочущей, как берсерк, когда она бросилась к ним, загнал их обратно во внешние двери разбитого шлюза.

Ангел увидела последнюю возможность их задержать. Смех ее прервался режущим кашлем, от которого изо рта хлынула свежая кровь, она сделала еще два неверных шага к внутренним дверям шлюза. Широко раскинув руки, выпустив когти, она ухнула от усилия и вцепилась колючими руками в стальные панели, погрузив их почти до запястий. Собрав жалкие клочья сил, она вцепилась в панели, стягивая их вместе.

Была бы она свежей и отдохнувшей, механизм открытия дверей она бы преодолела без труда. В теперешнем состоянии она только могла медленно стягивать их под визг ломающихся шестерней и скрежет стали о камень. Панели выворачивались и вспучивались возле серебряных рук. Она схватила их слишком близко к краю, но не решалась выпустить и перехватить.

Враги закричали, повернулись, бросились снова к ней. Это пришпорило ее последние силы. Все ее существование сузилось до этой щели между дверьми.

Ну-ка…

Сопротивление дверей было неимоверным. Руки и все внутри горело. Черно-красные хлопья танцевали в глазу. Она отвернула лицо, когда наемники начали стрелять, решаясь использовать в тесном отсеке только резиновые пули.

Закрыться!

С пушечным выстрелом сдался механизм дверей, и панели с резким стуком сошлись. Не до конца, оставив щель величиной в толщину ладони, потому что покоробились, но большего она сделать не могла.

Ангел повисла на заклиненных руках, судорожно дыша и упрямо не давая себе свалиться в обморок. Попыталась замкнуть экзот, благо он все равно отказывался двигаться. В ангельском глазу мелькали предупреждения и сообщения об отказах, пульсируя в такт ударам сердца.

Раздались приглушенные ругательства. В щели появились пальцы в перчатках, пытаясь раздвинуть двери. Экзот, превратившийся в серебряные тиски, не давал этого сделать. Только с третьей попытки она смогла шепнуть: «Включить связь», и ей пришлось проглотить полный рот крови с пылью.

— Быстрее, — выдохнула она. Горло свело судорогой, в глазах собралась влага: слезы с примесью крови. — Я больше ничего… сделать не могу.

Облизывая окровавленные губы, чтобы сказать еще что-то, она услыхала сердитые слова на повышенных тонах с той стороны двери:

— Давай второй заряд! Высадим двери на фиг вместе с этой сукой!

Она опустила голову на руки и закрыла глаз.

Значит, вот как все кончается. Безмолвная тьма поднималась изнутри, и быть может, Ангел даже не узнает, что случилось. Сознание было, как дым в пальцах, оно ускользало и таяло.

Но она держалась. Это был ее последний шанс сделать все, как надо.

Она так много хотела ему сказать. Что она никогда и не жила, пока он не коснулся ее и не дал ей жизнь. Что она просит прощения за многое, что ему сказала, за то, что из-за нее он уехал. Так много сказать…

Голова ее свалилась набок, и накатила волна темноты с красным гребнем. Она теряет сознание? Она не знала точно. Только она знала, что следующая волна ее смоет, и от нее не уйти и ее не выдержать.

— Вернись, — прохрипела она безмолвно. — Пожалуйста, дай мне… еще одну попытку.

Она хотела объяснить, что имеет в виду, и услышать, ответит ли он, но безмолвная тьма схватила ее раньше. И обрушилась сверху.

И свалила.

Клавиатура Вальдемара лежала на прикроватном столике, все еще в режиме ожидания. Марши глянул на нее, когда откладывал в сторону, и заметил, что она подключена к устройству связи. Он мог бы ручаться, что его пациент говорил с посланными на Ананке наемниками, когда он вошел.

Так что вы сможете сделать так, чтобы они ушли, — сказал тогда ему Джон. Скоро станет ясно, был ли он прав.

Марши глядел на побледневшее от страха лицо Вальдемара, пытаясь совладать с эмоциями. Легкий рабочий транс позволял ему от них несколько отстраниться, но не полностью. Гнев, ярость и презрение клокотали в груди, требуя выхода.

— Фонд Рук Помогающих, — проскрежетал он вполголоса.

Вальдемар мигнул в недоумении, потом виновато стрельнул глазами в сторону клавиатуры, потом на лицо Марши и на его невидимые руки, нависшие над его грудью.

Марши дал Вальдемару почувствовать небольшой вес и давление, глядя, как на пепельном лбу и верхней губе выступает пот.

— А… а что такое? — выдохнул Вальдемар.

— А то, что в этот момент эта так называемая помощь хочет отобрать Ананке у ее законных хозяев.

— Они ничего не отбирают, — запротестовал Вальдемар.

— А что они делают?

— Они… они оказывают услугу.

— За некоторую цену.

— Да, но что… Марши перебил:

— Без возможности от этой услуги отказаться. Я слышу, что там творится и в этот момент, пока мы разговариваем. — Губы его сжались. — Ты знаешь, что мне хочется сделать?

Вальдемар вяло качнул головой. Все его поле зрения заполнило лицо Марши. Лицо человека, так заполненного яростью и презрением, что он готов на все. До него дошло, что он глядит в лицо своей возможной смерти.

Марши прищурил глаза.

— Мне хочется предложить тебе сделку. Услугу — за некоторую цену. — Он погрузил нематериальную руку в тело Вальдемара.

— Может быть, небольшую сердечную хирургию. — Касание нервного пучка вызвало у Вальдемара краткую резкую боль в груди. Он пискнул, глаза его полезли на лоб, лицо стало цвета снятого молока.

— Бессердечному паразиту вроде тебя не помешает небольшая наладка этого будильника. — Марши повторил касание, теперь сильнее, так что Вальдемар захлебнулся воздухом и тело его выгнулось в судороге.

Это было плохо, и Марши это знал. Хуже того, от этого было ощущение, что это хорошо. Желание заставить Вальдемара корчиться и умолять изливалось из рук как кипящий яд, налитый через край.

Ты же блефуешь, — напомнил он себе в отчаянии. — Ты же не сможешь причинить ему настоящий вред!

— Прошу вас! — взмолился Вальдемар, визжа от ужаса. — Нельзя так! Вы же д-доктор!

Марши еще пригнулся. Расстояние между их лицами стало всего несколько дюймов.

— Да, доктор. Я говорил с доктором Моро. Он мне передал твои слова, что люди, которым он служил, такого врача не заслуживают. Может быть, я — тот самый доктор, которого заслужил ты.

Вальдемар шевелил губами, но ничего не мог сказать. Слезы текли по его щекам, и к вящему своему унижению он потерял контроль над кишечником, как раньше над мочевым пузырем. И валялся в своей вонючей ничтожности, абсолютно бессильный помешать Марши делать с ним все, что тому захочется.

Марши глядел на него с отвращением, зная, что пора кончать это мерзкое дело и выбираться отсюда подальше, пока он все не погубил.

Вдруг резкий треск помех раздался в ухе, настолько громкий, что Марши дернул головой. Потом послышался агонизирующий шепот:

[Поторопись… Я ничего больше сделать не могу. ]

Сердце застыло посередине удара. Ангел!

[Эти гады пробили в стене дыру!] — вломился Джон, лишившись начисто своего обычного спокойствия. — [Ангел ее заделала, это было невероятно, что она сделала, и теперь она держит двери шлюза! Я пытаюсь доставить ей помощь и побольше воздуха в ангар…]

Потом далекий приглушенный звук, металлический из-за попыток устройства его усилить.

[Давай второй заряд! Высадим двери на фиг вместе с этой сукой!]

От медленного хриплого дыхания Ангела сердце у него разрывалось на части. Ухо врача услышало повреждения легких.

Человек, которого все время обманывали, унижали и использовали, сжал невидимую руку внутри того, кто все это делал. Вальдемар испустил странный звук и судорожно вытянулся, стуча пятками по матрасу.

Марши вытащил вторую руку и потянулся за клавиатурой. Она проплыла по воздуху и остановилась перед бледным непонимающим лицом Вальдемара.

— Отзови их! — прошипел Марши. — Сейчас же. Вальдемар глядел на своего палача с недоуменным ужасом.

— Я не…

— Отзови своих бандитов! — рявкнул Марши, борясь с желанием двинуть клавиатурой ему в морду. — Или я, клянусь Богом, разорву тебя на вонючие куски! Из-нут-ри.

Ему стоило всех его сил удержаться от демонстрации.

— О-открыть связь, б-без изображения, — промямлил Вальдемар.

Клавиатура пискнула, и почти сразу отозвался женский голос.

— Стердж слушает, мистер Вальдемар!

— Отзовите солдат! Всем покинуть Ананке!

— Что с вами такое, сэр? — переспросила Стердж с явным подозрением. — У вас странный голос.

Глаза Вальдемара поднялись на Марши, и он прочел на этом каменном лице, во что ему обойдется неудача.

Ангел все еще дышала. Если этот звук прекратится…

— Не ваше дело, — выдохнул Вальдемар, стараясь говорить командным голосом, но с жалким результатом. — Делайте, как я сказал!

— Но сэр, мы почти уже…

— Делай, что сказано, дырка сраная! — завизжал Вальдемар. — Или я вам всем мозги на фиг повыжигаю и продам на Армагеддон в виварий!

— Есть, сэр! — служебным голосом ответила Стердж. — Отзываю группу.

Несколько бесконечных секунд напряженной тишины. И Марши, и Вальдемар затаили дыхание. Голос Стердж вернулся:

— Они возвращаются в корабль. Им вернуться на станцию Боза, сэр?

Вальдемар посмотрел на Марши, испрашивая инструкций. Тот кивнул и губами показал: немедленно!

— Да, и немедленно!

Марши просто сомкнул призрачную руку внутри клавиатуры, и невидимые пальцы сплющили микросхемы в кучку мусора. Потом он ее выпустил. Она стукнулась о грудь Вальдемара и загрохотала по полу.

Тон дыхания Ангела вдруг переменился. Марши застыл, ощущая накатывающий изнутри страх, едкий, как рвота.

[Вернись], — шепнула она у него в голове. — [Пожалуйста, дай мне… еще одну попытку…]

— Ангел, я здесь! — крикнул он, напрягая слух, чтобы услышать ее ответ, рвясь к ней через пропасть времени, пространства и непонимания. Но ответа не было — только безнадежное молчание обширнее и пустыннее безвоздушной бездны, разделившей их.

[Док, мы возвращаемся в ангар!] — завопил у него в ухе Джон, и голос его был как спасательный круг оттуда, где пропало сердце Марши. — [Противник улетает! Марди и Элиас бегут к Ангелу. Мы послали две аварийные команды — заделывать дыру и дверь шлюза…]

Марши стоял, ничего в мире не видя, и только видение лица Ангела плавало перед ним, и он надеялся, молился и клялся…

[Она ЖИВА!] — крикнул Джон. — [В глубоком обмороке, сильно ранена, и я понятия не имею, как нам высвободить ее из двери, но она уже в дыхательной маске, и она жива!]

У Марши колени были готовы подломиться от облегчения. Он то ли засмеялся, то ли всхлипнул.

— Я возвращаюсь, — сказал он Джону. — Позаботьтесь о ней как следует.

[Это уж не сомневайтесь! И спасибо вам. ]

Марши закрыл на миг глаза, не пытаясь сдержать слезы. Когда он открыл их вновь, взгляд его упал на пациента. Под свинцовой тяжестью этого взгляда Вальдемар снова побледнел и захныкал.

— Очень дорогой для меня человек чуть из-за тебя только что не погиб, — спокойно произнес Марши.

В нем все еще бушевал гнев. Презрение. У него в руках был один из тех, кто превратил его жизнь в дневной кошмар и проследил, чтобы выхода не было. Который чуть не убил всех, кого он любил, когда он начал только понимать, что их любит. Кто растлил ради власти и выгоды все, что было дорого Марши.

Столько лет он, спасая жизни, оставлял за спиной кошмары, а эта жалкая личность пользовалась ими к своей выгоде, ради своих корыстных целей.

Кошмары…

Лишь один миг был нужен ему, чтобы привести Вальдемара в полностью бессознательное состояние, и еще несколько мгновений, чтобы снова натянуть знакомый ледяной плащ полного транса на себя. Гнев растаял. Ненависть растворилась. Ушло все, кроме холода, и остался только он сам, пациент и лечение.

Он охватил голову Вальдемара нематериальными руками, погрузив пальцы в череп.

— Помни меня, — прохрипел он, и прикосновение вместе с глубоким трансом гарантировало, что его слышат.

— Уходи в отставку. Перестань превращать Медуправление в помойку. Брось максе — или сдохнешь.

Под пальцами плясали и мелькали импульсы мозговой активности, и он знал, что каждое слово будет врезано в этот мозг так, что ничем не сотрешь.

— Если ты ослушаешься, я вернусь. Помни, кто я и что могу с тобой сделать. Помни…

Он сместил руки, коснулся там, здесь, чтобы Вальдемар не пришел в себя еще несколько часов.

Отпустив Вальдемара, он шагнул назад, стряхнул с себя транс, повернулся к пациенту спиной и прицепил руки.

Он знал, что должен бы стыдиться того, что сделал. Может быть, так потом и будет. Но даже если бы мог, он не переделал бы сделанного.

Сейчас он мог думать только об одном: побыстрее в корабль и на Ананке как можно скорее, потому что там — человек, которому он нужен.

Вернуться к кораблю было просто. Непредвиденные осложнения начались, когда он добрался до стоянки.

Шлюз корабля был распахнут настежь.

Марши уставился, точно помня, что закрыл корабль, уходя. Хотя маловероятно было, чтобы Кулак попытался удрать. Не только потому, что слишком слаб и погружен с головой в усыпляющее поле, но у него была куча причин сидеть тихо, пока корабль на станции Боза.

Оставалось единственное логичное умозаключение: кто-то как-то заподозрил присутствие на корабле Кулака. Как — уже не узнать. Важным был другой вопрос: его уже уволокли или похищение еще в процессе?

И был только один способ это узнать. Марши вошел внутрь тихо и осторожно. Его дом вдруг стал враждебной территорией.

В тускло освещенной каюте было пусто. Он осторожно прошел по ковру, прислушиваясь к любым звукам за громким биением собственного сердца. Дверь клиники была открыта, оттуда лился яркий свет. Подойдя ближе, он услышал и голоса. Подкрадываясь как можно бесшумнее, Марши заглянул в дверь.

Два человека старались вытащить Кулака через высокие боковины медкойки. Приземистый был одет в форму охранника «ОмниМат», он обхватил руками туловище Кулака. На глазах у Марши старик повернулся и плюнул охраннику в лицо.

— Это говно в меня плюется! — воскликнул тот, с гримасой отвращения вытирая щеку о собственное плечо.

Второй, одетый в сшитый по мерке темно-синий комбинезон начальника, засмеялся:

— Я его научу кое-каким манерам.

— Ага, и хорошим!

Комбинезон выпустил ноги Кулака, обошел кровать и тыльной стороной руки отмахнул Кулака по лицу так, что голову на тощей изрезанной шее отбросило назад.

— Веди себя как следует, дедуля. — Он схватил тощую руку Кулака. — Попробуй еще раз, и я тебе пальцы переломаю.

Кулак снова поднял голову и посмотрел на комбинезона в упор. В гнилых желтых глазах горела глумливая злость. Окровавленный рот шевельнулся и произнес что-то, от чего начальник покраснел. Кулак засмеялся и сказал еще что-то, отчего комбинезон выпустил его руки и сжал кулаки. Один угрожающе отодвинулся назад. Кулак рассмеялся, зля его еще больше.

Марши чуть сам не рассмеялся над абсолютной и непробиваемой сварливостью злобного старого хмыря. Но он знал, что надо что-то делать, пока старик не довел их до того, чтобы они его убили, и не унес все свои тайны в могилу.

Он поскреб подбородок, пытаясь понять, как лучше поступить. Остроумные планы в голову не приходили. Он вымотался, рвался скорее в путь и был сыт по горло обманами, интригами и тонкими подходами.

— Мать его, — тихо буркнул он, расправляя плечи и входя в клинику как хозяин.

— Вы еще кто такой? — рявкнул на него комбинезон, опуская сжатые кулаки и отступая на шаг.

— Спокойно, я врач, — объявил Марши с победительной улыбкой, вразвалочку направляясь к охраннику у дальнего конца кровати. Тот отпустил Кулака и потянулся к кобуре.

Но до оружия добраться не успел. Марши, все еще сияя оптимистической улыбкой, шагнул вплотную и всю силу своих широких плеч вложил в удар биометаллического кулака в подбородок охранника. Как серебряной кувалдой. От удара охранника подбросило в воздух и приложило головой о стену. Он впечатался в мягкую обивку, завис на секунду и свалился на палубу бескостной грудой.

Марши глядел, разинув рот, на результаты первого в своей жизни удара, потом обернулся ко второму нарушителю, размахивая кулаками для второго раунда.

Комбинезон только глянул и обратился в бегство.

Марши прыгнул за ним и обрушился ему на поясницу. Они оба упали на палубу, Марши сверху. Голова нарушителя отскочила от палубы с тошнотворным звуком, который заставил Марши передернуться.

— Браво… доктор! — отозвался Кулак из кровати. — Замечательная… демонстрация… кулачного боя!

— Заткнитесь, — огрызнулся Марши, вставая со спины противника. Потом перевернул его и оттянул веко. Человек был в глубоком нокауте, но без основательных повреждений. Марши перешел к охраннику.

Проверяя зрачковый рефлекс, он обнаружил, что от его удара противник не только вырубился, но и окосел.

Через сорок минут он уже отчалил и лег на курс к Ананке. Незваным гостям он связал руки и ноги, приложил седативный пластырь к шее каждого, чтобы выиграть время для бегства, потом вставил обоих в чулан с оборудованием в ангаре.

Кулак получил лишь незначительные порезы и ушибы. Марши подлечил их и погрузил его снова в усыпляющее поле. Старик все смеялся и называл его «Али» — непонятно, что это могло значить.

Теперь, когда Битва при Станции Боза была позади, он был готов свалиться и заснуть. Но оставалась еще пара недоделанных работ, которые перед этим надо бы закончить. И потому Марши выпил чашку кофе лишь с небольшими следами бренди для компенсации действия кофеина, сел у пульта связи и вызвал доктора Моро.

— Опять вы! — буркнул медведеподобный врач, скривив лицо в гримасе сильнейшего отвращения.

— Вальдемар остался наркоманом, — известил его Марши без предисловий. — Состояние в целом по сравнению с тем, что было, не изменилось. Однако еще часов шесть он пробудет без сознания.

Неодобрение Моро сменилось удивлением:

— Почему?

Марши рассказал.

Рафаэль Моро оказался очень хорошим слушателем. Немногие заданные им вопросы заставили Марши рассказать ему все: налет Рук Помогающих на Ананке и место Вальдемара в этой истории; как он сам попал на Ананке и что там случилось; как бергманские хирурги были поглощены коррумпированным Медуправлением и как Сал Бофанза покинул институт. Вся история заняла чуть больше часа. Когда он закончил, Моро смотрел на него уже совсем по-другому.

Марши обвис в кресле, совершенно опустошенный. Чашка его опустела, горло пересохло, но он не мог собраться с силами встать и налить себе еще.

— Ну-ну-ну, — произнес наконец Моро. — Ничего себе рассказик. Кстати, еще одна деталь: вы знаете, что Медуправление разослало срочный циркуляр всем сотрудникам? Каждый, кому известно местонахождение доктора Салваца Бофанзы, должен немедленно о нем доложить. Упоминается как большая награда, так и суровое наказание.

Марши протер закрывающиеся глаза, пытаясь вспомнить, сказал ли он Моро, куда направляются Сал и Мила.

— Этого надо было ждать. — Он вздохнул. — И что вы собираетесь с этим делать?

— С этим — с чем? — с невинным видом спросил Моро, перебирая белую прядь бороды. — Кстати, что вы собираетесь делать дальше?

— Убейте меня, если я знаю, — едко и коротко усмехнулся Марши. — Боюсь даже думать, учитывая, что я уже натворил.

Моро поглядел на него долгим взглядом, большими из-за стекол очков глазами, потом ухмыльнулся.

— Да, вы здорово наделали делов.

Он сел прямо, ткнул толстыми пальцами в стол.

— Итак. После многих лет отличной работы в таких условиях, которые превратили вас в пьяницу — это вместо самоубийства или просто бегства, — вы дали себя похитить маньячке в экзоте, которая считала, что она — ангел. Она отвезла вас на Ананке. Там вы смогли, держась своей Клятвы, свергнуть человека, который промыл ей мозги, а луну превратил в свою личную империю. Девушку вы поставили на дорогу обратно в лоно человечества, а по дороге совершенно случайно нашли средство от худшего, что портило жизнь всем бергманским хирургам.

Марши попытался что-то сказать, но Моро поднял руку:

— Никаких заявлений защиты до окончания чтения обвинительного заключения. После всего этого вы подчинились приказу и вернулись в график, выполнив на Ананке работу трех врачей. Вы не позволили себе снова спиться и узнали об опасности, в которую попали ваши друзья, играя в психологические игры с психопатом, который чуть не уничтожил вас один раз и явно создавал себе второй шанс. Вы спасли луну и экс-ангела — снова — последите за собой, когда человек начинает повторяться, это плохой признак, — и вернули украденное имущество Ананке и бог знает чье еще, вышибив каких-то захватчиков. И на закуску вы помогли мне и отнеслись ко мне как к почтенному коллеге, хотя я повел себя с вами как последний хам, и только потому, что злился на себя за то, что сломался под давлением.

Моро наклонился вперед, вопросительно выгнув густую бровь:

— Вы уверены, что не умеете ходить по воде? Нет? А воду в вино превращать не пробовали?

Марши не мог не улыбнуться. Разговор с Моро напомнил ему, как иногда взгляд со стороны проясняет тебе собственную ситуацию. Давно уже у него не было такой возможности.

— Спасибо, — просто сказал он. — Мне надо было это услышать.

— Без проблем. Это самое меньшее, что я могу для вас сделать. — Моро ухмыльнулся и потер массивные руки. — Вы мне дали то, что рано или поздно станет обратным билетом на Карм. Я свяжусь еще с несколькими недовольными типами вроде меня, так что когда это все хлынет на сети новостей, мы сможем внести свои два цента в…

На лице Марши появилось такое выражение, что Моро перебил сам себя:

— Что-нибудь случилось?

Марши повесил голову и помотал ею.

— Надо держать всю эту кашу подальше от новостей. — Он невесело засмеялся. — Знаете, я просто забыл о том, что есть такие вещи.

— Вы забыли… — Моро уставился очками на Марши, пытаясь понять, шутит ли тот, и понял, что нет. — Невероятно! Где вы были последние годы?

— Нигде. — Он все время натыкался на все новые доказательства этого факта. Жалко, что сейчас нельзя пожать руку доктору Моро.

— Что ж, похоже, вы оттуда возвращаетесь. — Моро откинулся на спинку, глянул в сторону. — Наверное, мне надо бы посмотреть своего пациента. — Он хитро подмигнул. — Его ждет трудное время. Может быть, придется его запереть ради его же блага. Он даже может попытаться уволить меня, когда я откажусь назначить ему максе.

Зубы у Моро были крупные и белые. Они сверкнули в улыбке.

— Но он хотел меня, он меня получил, и ему придется мириться со мной еще какое-то время…

Похоже, на этот раз Вальдемару придется пройти детоксикацию по-настоящему. Со всеми ее прелестями.

Но Марши не находил в себе жалости к этому человеку. На самом деле…

— Сохраните запись нашего разговора, — посоветовал он Моро. — Если у вас с ним будут трудности, просто покажите ему мой портрет.

Ответом ему был долгий внимательный взгляд.

— Вы не шутите?

Марши пожал плечами, загадочно усмехнувшись своему коллеге.

Моро расплылся в ухмылке и хлопнул ладонями по столу.

— Вы чертовски интересная личность, доктор Марши. Надеюсь, вы будете со мной в контакте.

Отсутствие контакта с миром было для Марши источником почти всех его проблем, как он теперь знал. Урок был трудный, но стоил того, чтобы его выучить, пусть даже так поздно.

— Не сомневайтесь. Я начинаю понимать, что мне понадобятся все друзья, которые у меня могут быть.

Марши отключил связь, потом откинулся в кресле, протирая глаза и гадая, где взять силы, чтобы встать и добраться до койки. Он в жизни так не уставал, даже когда был интерном и работал сутками, держась на кофе и дремля от случая к случаю.

И все же была еще одна вещь, которую он хотел сделать, последняя миля, которую надо было пройти до того, как дать себе отдых.

Сделав несколько глубоких вдохов в слабой надежде, что избыток кислорода позволит чуть взбодриться, он вызвал Ананке.

Джон ответил тут же. Сам он тоже был сильно вымотан, но на губах его играла улыбка, и он кивнул.

— Я так и думал, что вы перезвоните, док.

— Как она?

Кто она — было ясно.

— Погодите, доктор, дам последние сведения.

Экран разделился пополам, в одной половине остался Джон, в другой появился Элиас Актерелли, мигая совиными глазами.

— Привет, док, — сказал фельдшер. — Джон так и сказал, что вы еще позвоните.

Марши по лицу Элиаса пытался угадать, чего ждать. Плохих новостей он на этом лице не прочел, но и хороших тоже. Если выражение лица Актерелли отражало состояние Ангела, то оно было напряженным.

— Как она? — тихо спросил он.

— Трудно сказать, — медленно ответил Элиас. — Если учесть, как ей досталось, чудо что она вообще жива. Значит, дело обстоит так: мы ее высвободили из двери и отнесли в ее комнату, потому что в церкви воздух все еще почище, чем в других туннелях.

— Правильное решение. Она пришла в сознание?

Элиас покачал головой:

— Нет.

— В коме?

— Боюсь, что да.

Марши уже был готов к этому ответу. Серьезность повреждений тела и экзота почти гарантировала это.

— Это не обязательно плохой признак, — сказал он, сам удивляясь, как спокойно говорит. По виду Джона и Элиаса было понятно, что ободрение им не повредит. — Это может быть простой физический коллапс, и тогда она сама очнется через день-другой. Может быть, экзот перевел ее в режим частичного отключения, чтобы предотвратить развитие травмы. Жизненные показания стабильны?

— Да. Понижены, но стабильны. Сейчас я вам покажу. — Элиас наклонился, что-то ввел на клавиатуре медикомпа. — Видите?

— Да. — Марши смотрел на бегущие числа. Не ахти, но не так уж плохо, учитывая все привходящие. Как Элиас и сказал: понижены, но стабильны. — Что там с ее экзотом?

Элиас пожал плечами:

— Закрыт наглухо, но, насколько мы можем судить, жизнеобеспечение работает.

— Это можно проверить. Под правой ключицей там заметны очертания диагностического порта. В форме длинного овала. Если присмотритесь, увидите бугорки на каждом конце. Возьмите молоток и стукните по первому изо всей силы, потом по второму, и так десять раз. Порт откроется… — Он остановился, увидев странное выражение на лицах Джона и Элиаса. — Что такое?

— Вы хотите, чтобы мы били ее молотком? — спросил ошеломленный Элиас.

Марши чуть не улыбнулся.

— Я знаю, что это дико звучит, но вы забыли, что по экзоту можно целый день молотить кувалдой, и хозяину от этого не будет ни малейшего вреда. Обычно этот порт открывают дипольным электрическим зондом, но и молоток сгодится. Биометалл является пьезоэлектриком, и удар переработается в электрический импульс. Десять импульсов с каждой стороны — это чтобы уменьшить шанс случайного открывания.

— Раз вы так говорите, док.

Элиас все равно не выражал большого энтузиазма насчет бить свою пациентку молотком.

— Когда он откроется, вы к порту подключиться не сможете — нужен специальный разъем и переходник, но там есть ряд световых сигналов состояния. Если четыре самых левых все зеленые, значит, системы экзота, занимающиеся жизнеобеспечением и медициной, действуют нормально.

К счастью, эти системы построены с тройной избыточностью и практически неразрушимы. Он только не сказал Джону с Элиасом, что ни черта они не смогут сделать, если там что-нибудь не так. Разве что…

— Вы ее держите на глюкозе?

Элиас кивнул:

— Домодельное варево, которое вы научили Марди делать. Иглу пришлось вводить в кисть руки. И легочный вентилятор, который вы нам оставили, мы держим рядом с кроватью. Кроме этого, мы вряд ли что еще можем сделать.

— Вы с Марди сделали все как надо, хорошая работа. Вижу, что она в хороших руках. — Марши изо всех сил пытался говорить довольным голосом. Может быть, это даже получилось. — Только следите за ней внимательно, пока я не прибуду. И дайте мне знать в случае любых изменений.

— Спасибо, док, — ответил Элиас, более уверенный в себе теперь, чем в момент своего появления. Он усмехнулся и поскреб подбородок. — Пойду поищу молоток. Ой, что Марди скажет, когда услышит!

— Скажите мне правду, — попросил Джон, когда Элиас ушел со связи. — Она может поправиться?

Марши покачал головой:

— Не знаю. Не могу сказать, пока ее не увижу.

— А вы ее сможете вылечить?

— Если кто-нибудь вообще может. Все шансы за то, что у нее серьезные внутренние травмы, и из-за этого экзота Марди с Элиасом ни черта с ними сделать не могут. Она еще может выбраться из этой истории целой, если состояние ее не станет быстро ухудшаться.

То, что он сказал потом, надо было сказать, и только полное изнеможение дало ему произнести это спокойно:

— Больше всего это зависит от того, продержится ли она до моего прилета. Следует признать возможность, что это будет не так.

Как ни странно, лицо Джона разошлось в улыбке, будто он услышал что-то обнадеживающие, а не предусмотренный худший исход.

— Тогда все будет нормально, — выдохнул он безмятежно.

Марши уставился на него:

— Почему вы так говорите?

— Потому что как бы она ни была сильно ранена, до вас она продержится.

— Этого нельзя сказать наверняка.

Джон глянул ему прямо в глаза:

— Можно. И вы это сами знаете.

Вскоре Марши пошел спать. То ли сказались несколько бессонных ночей, то ли Джон заразил его своей уверенностью, но он тут же погрузился в сон без сновидений и проспал десять часов подряд. Спал бы и дольше, но его разбудил сигнал начала ежедневного периода бодрствования Кулака. Он застонал, не вставая, пытаясь сделать вид, что не слышал.

Не помогло. Наконец он сдался и сел, свесив ноги с кровати. Долг зовет.

— Стар я становлюсь для этой фигни, — буркнул он, когда колени щелкнули, разгибаясь.

Натянув халат, он прошлепал в камбуз за порцией крепкого кофе. После первого обжигающего глотка он направился в клинику с чашкой в руке, зевая и потягиваясь на ходу.

Кулак уже был в сознании. Одного взгляда Марши хватило, чтобы понять: старый монстр сильно сдал за последние полсуток. Кожа его посерела и обескровилась, губы посинели, хотя медкойка насыщала кислородом его легкие и кровь.

Но первые его слова не имели к его состоянию никакого отношения. Он жадно всмотрелся в чашку Марши, ноздри его дернулись.

— Чудесно… пахнет… кофе, — просипел он голосом чуть громче шуршания бумаги.

Марши поглядел на чашку, сконфуженный тем, что ведет себя не так, как надо у постели больного.

— Извините, мне не следовало ее сюда приносить.

Пищеварительная система у Кулака давно уже, к чертям, отказала. Любая жидкость, кроме дистиллированной воды — или чуть приправленной алкоголем смеси, которую он выдал однажды за скотч, не говоря уже о твердой пище, вызвала бы кучу осложнений.

— Можно мне… немножко?

Марши секунду подумал, потом пошел и взял стерильную губку из ящика. Капнув на нее несколько капель кофе, он приложил губку к сморщенным губам Кулака. Себе он сказал, что вряд ли хоть капля кофе дойдет до желудка, а даже если и дойдет, пациент умрет гораздо раньше, чем наступят осложнения.

Кулак жадно всосал драгоценные капли с губки, потом голова его свалилась на сторону.

— Спасибо, — шепнул он.

Марши поглядел на него с удивлением.

— Впервые слышу от вас это слово.

Влажный хрипящий смешок.

— Вряд ли… я доживу… до того… чтобы вы… услышали его… еще раз. Хотя наверное… я должен… вас благодарить… за вмешательство… в мое… похищение. Вы могли… дать им… унести меня.

Такие чувства вызвали у Марши неловкость. Был один шанс на тысячу, что они неподдельны. Вообще-то старик был сентиментален не более чем гаррота вокруг шеи.

— Не думайте, что у меня не было такого искушения, — ответил Марши сухо. — Но я боялся, что первым, что из вас вытянут, будет местонахождение всего награбленного вами на Ананке. Я считал, что после всех моих хлопот с вами за эти дни у меня право первой попытки.

Кулак слабо кивнул. Противоболевое поле кровати уже было выведено на максимум. Стиснутые челюсти и кулаки сказали Марши, что старик все же испытывает существенную боль. И все же на губах мелькнула тень улыбки насмешливого интереса.

— Полагаю… вы правы. Время это… было интересное… но…

Тут его скрутил припадок кашля, и его затрясло. Марши наклонился ему помочь, но Кулак махнул рукой — не надо.

Он выпрямился и ждал, пока пройдут спазмы, уже зная, что значило это «но»: но это интересное время кончается. Даже неукротимая воля Кулака вряд ли еще долго удержит жизнь в этом теле. Шансы дожить до прилета на Ананке были у него нулевые.

Наконец Кулак смог заговорить снова.

— Скажите… как все… произошло. Чему вы… научились. Что вы… планируете… дальше.

Марши глядел на умирающего, обдумывая, сказать ли. Причин не говорить не было. Попытки Кулака его использовать провалились. Как-то ему удалось избежать почти всех капканов, поставленных на него стариком, и выбраться на другую сторону.

Странно, но он его уже не очень боялся. Даже испытывал что-то вроде жалости к зря растраченным талантам. Столько полезной энергии, направленной так неправильно. Вроде как огромная созидательная энергия термоядерных реакций использовалась в прошлом столетии только для бомб.

— Ладно, — сказал он и рассказал о своем посещением станции Боза и о битве на Ананке. Рассказывать, что он сделал с Вальдемаром, было нелегко, но о том, что было на Ананке, — еще труднее. Про себя он решил, что, если Кулак скажет о ней хоть одно лишнее слово, он тут же включит поле сна, и это будут последние слова Кулака.

Когда рассказ кончился, Марши не был уверен, что Кулак еще в сознании. Глаза его были закрыты, лицо абсолютно спокойно. Но через секунду он сделал трудный глоток и открыл глаза.

— Вы… победили… с триумфом. Я вас… поздравляю.

— Еще нет, — заметил Марши. — Мне еще нужно заставить журналистов меня выслушать и поверить.

— Они поверят. Шах и мат. Я сдаюсь. Но я предложил бы… последний вызов… две вещи… которые вы… оцените… за скромную цену.

— Какие вещи?

— Первая… пароль… к моим номерным счетам. Даже к тем… что были… до Ананке. Имущество… зна… значительное.

У Кулака перехватило дыхание. Рассыпающиеся легкие свистели, как дырявые меха, он не мог говорить. Марши не надо было подключаться к системам койки, чтобы знать, каких усилий требует от Кулака разговор.

Но Кулак, как всегда, не отступил.

— Вторая… — произнес он булькающим шепотом, — все данные… которые вам… нужны… выявить… предателей… в Медуправлении. Не только… голова… но каждое щупальце. Кто они… что они сделали. В готовом виде… для обнародования… по команде.

Снова у Кулака кончилось дыхание, от боли стиснулись зубы. Он пытался набрать воздуху в изъеденные легкие. Но глаза его смотрели на Марши, не мигая, и ум за этими лишенными души желтыми глазами тикал все с той же холодной точностью электронного мозга оружия, не тронутый телесным распадом.

Так, это наживка, — мрачно подумал Марши. — Поищем теперь крючок.

— Что вы хотите взамен?

Дьявольский блеск в глазах Кулака.

— Я вам… уже говорил… слово за… слово.

Марши поглядел на бесовскую ухмылку черепа, обтянутого кожей. И в удивлении покачал головой, опять почти восхищаясь старым монстром. Если последовательность является добродетелью, то по крайней мере одна грань этого характера была чистым серебром.

Даже сейчас он пытался играть последнюю партию. Но это скорее было сделкой, чем капканом. До Марши дошло, что у него последний шанс получить от Кулака эти сведения. Долго тот не проживет.

Можно и поиграть.

— Дайте подумать, — пробормотал он, пытаясь вспомнить, что ответил Кулак последний раз, когда Марши просил его отдать то, что он награбил на Ананке. Он сказал, что отдаст, если будет должным образом заинтересован. В обмен на то, что доставит ему еще больше удовольствия.

Кто-нибудь другой на месте Кулака мог бы искать прощения, но у Марши не было иллюзий, что старый грешник вдруг увидел свет. Он считал, что терпимость Братства просто смешна. Отпущение было для него пустым звуком; чувства вины или угрызений совести у него было не больше, чем у душащей его опухоли.

Чего же может хотеть любой умирающий? Помимо еще пожить?

Чего бы хотел я, случись мне умирать? — спросил он себя.

Я бы не хотел умирать один. Теперь я это знаю. Но у Кулака это уже есть — я с ним. Как он и хотел, я стал в конце концов его личным врачом.

Я бы хотел исправить сделанные мной ошибки. Искупить. Кулаку это черта с два надо. Что же еще?

Я бы хотел оставить за собой след. Чтобы меня помнили.

После этой мысли ответ стал очевидным. Больше всего Кулаку было приятно то, что кормило ею ненасытное «я» и щекотало чувство юмора. Должно быть достигнуто и то, и другое.

То, что он хочет, даст что-то вроде после жизни его «я» и точно соответствует его извращенному чувству юмора.

Марши понял. Пусть Кулак думает, что это не более чем финальная ирония в адрес тех, кого он так терроризировал, в этом может быть и более. Выражение своего «я» побуждает его оставить после себя что-то.

Может быть, это грустный человеческий плач откуда-то из забытого угла души старого монстра. Мольба о том, чтобы если его и не любили, то хотя бы оказали какое-то подобие чести.

Он вспомнил, что сказал Кулак слово в слово, и то, что казалось тогда просто сарказмом, стало решением всей загадки. Его цена, названная с точностью до последнего гроша.

Не слишком хороший памятник, но не могу себе представить, чтобы очень уж многие хотели воздвигнуть монумент в мою честь.

Он поглядел на Кулака, и удивление, что это и было главной целью старика во всех его махинациях, было написано крупными буквами на его лице.

Конечно, хитрый старый дьявол прочел это как открытую книгу. Он даже не стал спрашивать, договорились или нет. Он просто назвал Марши пароли, доверив ему выполнить свою часть сделки.

— Пенни с неба… яблоко в день.

Кулак закрыл глаза, кожистые щеки ввалились в удовлетворенной улыбке.

— Всегда воображал… бронзовую статую… меня самого… с книгой в руке. Но думаю… придется обойтись… тем… что будет… учитывая… об… обстоятельства.

В файле «яблоко в день» было все, что обещал Кулак, и даже больше. Информация была недвусмысленной, тщательно подобранной, исчерпывающе доказанной и взрывной.

Джон, Моро и Марши прежде всего просмотрели файл вместе, проверяя, что Кулак не насовал в колоду джокеров, потом в тот же день обнародовали. Эффект был как от раскаленного метеора, упавшего в море: не рябь на воде, а цунами. За несколько часов произошли сотни арестов, отставок, внезапных исчезновений и парочка самоубийств.

Почти все время возвращения на Ананке Марши провел за пультом связи, устало повторяя свои показания наспех созданным комиссиям по расследованию, сообщая высоким чиновникам, весьма озабоченным тем, что стало явным, и готовым сделать что-то полезное, или просто углядевшими возможность прицепиться к идущему поезду. Он потерял счет интервью, данным учуявшим запах жареного журналистам, слетающимся на запах крови корпораций, политиков и бюрократов. Нравилось ему это или нет (на самом деле не нравилось ни капли), он стал знаменит.

Коррупция Медуправления зашла глубже, чем Марши мог подозревать. Он сам застрял лишь в одной пряди обширной и сложной паутины заговора, начавшегося еще пятнадцать лет назад по не слишком оригинальной причине: борьба за деньги и власть. За этим стояла корпорация «ОмниМат» — номер два в Грешной Троице, очень хотевшая стать номером один.

Один из наиболее перспективных репортеров спросил, вроде как прося комментария:

— Если бы вы могли вылечить только одну болезнь, доктор Марши, какую бы вы выбрали?

— Жадность, — ответил он серьезно.

В жадности и было дело. В сущности, все сводилось к тому, что «ОмниМат» рассматривала Медуправление как богатую добычу, которую надо захватить и использовать.

Тактика у нее была классической: разделяй, развращай и властвуй. На одну из главных должностей Медуправления пробрался их классный оперативный работник. Главной целью интриги было разделить Медуправление на две почти автономные зоны. Этот процесс занял много времени и был выполнен с точностью алмазного лазера. Поскольку штаб-квартира ККУ ООН находилась на Луне и потому во вновь созданной Внутренней Зоне, раздел дал «ОмниМат» полную власть во Внешней Зоне.

Следующим шагом было консолидировать контроль во Внешней Зоне: размещение учреждений Медуправления лишь в кубатуре, принадлежащей «ОмниМат» непосредственно или через дочерние корпорации, скупка фармацевтических служб и их преобразование, то же самое с производителями медицинского оборудования, других не медицинских материалов, и при этом медленное вздувание цен. В то же самое время начался осторожный и постепенный рост части всех сборов, идущей к «ОмниМат». Как сказал Джон: «Там миллион, тут еще один — курочка по зернышку».

Подрыв программы Бергмана начался почти сразу после ее зарождения. Институт был одним из трофеев, который «ОмниМат» хотела прибрать к рукам. Сначала тонко укреплялись зародившиеся недоверие и недоброжелательность ко всем бергманским хирургам; всеми средствами и способами. Потом был создан график — успешное испытание растущего влияния. Как только бергманские хирурги оказались изолированы друг от друга и от всей медицинской общественности, стало проще скрывать от них, что их используют как элитную услугу (тщательно организованные утечки информации только усиливали презрение к ним, а от этого углублялся статус парий) и как средство для дальнейших целей «ОмниМат».

Марши считал, что это была уже самая глубина мерзости. И ошибался. Оказалось, что была еще одна причина организации графика, ясная только в ретроспективе.

Бергманских хирургов использовали как курьеров. Их корабли идеально подходили для сверхбезопасной доставки данных и сообщений слишком секретных, чтобы доверять их обычным каналам, а также валюты, наркотиков, предметов искусства, драгоценностей — любых средств соблазна, подкупа и расплаты. Их кораблям давался приоритет на маршрутах и причалах, а поскольку Медуправление было филиалом ККУ ООН, их никогда не обыскивали в поисках контрабанды.

Корпоративные и политические заговорщики почти полностью подчинили себе Внешнюю Зону и начали процесс инфильтрации в Медуправление целиком. Они собирались стать хозяевами жизни и смерти любого мужчины, женщины или ребенка, живущего вне Земли. Если бы их не остановили, все здравоохранение скатилось бы к примитивному, хаотическому и несправедливому состоянию, какое было у него где-то в конце двадцатого столетия.

Медицина стала бы предметом потребления. И потребление этого предмета они бы контролировали полностью. Только у них можно было бы получить этот товар, и ни на каком другом рынке. Для Марши это возвращение к кровавому средневековью было кошмарным видением, жестокостью, равной запрету на анальгетики и анестезию.

Не меньше пугало и то, что сам ККУ ООН был заражен. Людей на ключевых постах некоторых отделов подкупили или запугали и заставили сотрудничать. Некоторые документы, предоставленные Кулаком, намекали, что ККУ ООН, раздувшийся от гордости за свои достижения, стал главной целью «ОмниМат».

Весь этот мерзкий план распадался сейчас по швам, как чудовище Франкенштейна, сшитое растворимым шовным материалом. Некоторые детали были даже забавны. Когда журналисты говорили о Престоне Вальдемаре, обычно упоминалось, что он находится «под защитой ККУ ООН на станции Боза и на попечении своего представителя и личного врача, доктора Рафаэля Моро». Вальдемар часто упоминался как предполагаемый главный свидетель. Журналисты обычно пускались в объяснения, что Вальдемар недавно пережил нервный срыв и одновременно — что-то вроде внезапного обращения к религии.

Сал Бофанза и Людмила были все еще на пути к Ананке. К большому облегчению Марши, они уже не были беглецами. Сала уже упоминали несколько раз как возможного кандидата на пост главы Медуправления и новой метлы, которая вычистит и реорганизует этот гадючник.

Марши надеялся, что эта должность достанется Салу. Сам он слишком сильно обжегся, чтобы начать снова доверять этому ведомству, разве что его возглавит такой цельный человек, как его старый друг.

Главным образом вся эта деятельность не давала ему задумываться, как медленно приближается Ананке. Иначе быть не там, где ему хотелось быть, стало бы невыносимым.

Поздним утром четвертого дня он перестал отвечать на внешние вызовы, чтобы поговорить с Джоном Халеном ради первой из проверок состояния Ангела, которые он проводил не реже двух раз в день.

Ничего нового не было. В сознание она не приходила. У Марди и Элиаса не было аппаратуры для мониторинга деятельности мозга, да если бы и была, биометаллический череп не дал бы снять надежные показания. Несмотря на кому, не было признаков повреждений мозга от кислородного голодания. Жизненные показатели пониженные, но стабильные. Все, что можно было сделать, — это вести круглосуточное наблюдение и сообщить, если будут хоть малейшие изменения.

Сообщений не было, но Марши все равно продолжал проверять.

Разговор перешел на другие темы. Утверждение Кулака, что его имущество значительно, оказалось, мягко говоря, недооценкой. У него оказалось в буквальном смысле десятки номерных счетов на разные имена. Еще была недвижимость, доли в больших корпорациях и сотни сейфов, набитых наличностью, произведениями искусства, древностями и кто знает чем еще. Теперь приличная доля всего этого принадлежала Ананке.

Джон как раз смеялся над таким странным поворотом событий: в один миг от лохмотьев к роскоши, а за это — обязанность поставить Кулаку памятник, когда загудел сигнал из корабельной клиники. Марши попрощался и направился посмотреть своего пациента.

На полпути к двери он побежал, сообразив, что Кулак находится под действием поля сна и проснуться не может.

Но он проснулся. Как-то он преодолел эффект поля — действие, которое Марши счел бы невозможным даже для здорового человека.

Быстрый взгляд на показания приборов сообщил ему, что Кулак этим усилием почти наверняка подписал приказ на исполнение своего смертного приговора. Все индикаторы зашкалили в красную зону. Марши приглушил поле и попытался не показать на лице увиденного на приборах. Он наклонился к койке.

Но притворяться не было необходимости.

— Это… оно… — просипел Кулак, и шелест его голоса был так тих, что Марши пришлось наклониться. Кулак улыбнулся, как Веселый Роджер. — Вам… будет… меня… не хватать?

Марши заставил себя улыбнуться.

— Я год прохожу в черном.

Ха-а-а-а.

Смех Кулака прозвучал лязгом костей смерти, но он еще не перестал цепляться за жизнь.

— Последняя… загадка… вам… друг мой. Проверьте имена… Байрон Форсайт… Брэдли Фрилинг… и… Браун Фастикс.

— Зачем? — тихо спросил Марши.

— Я прожил… много жизней. Охватил… многое, — выдохнул Кулак, и мертвая улыбка расплылась в злобной радости. — Но… кто я? — Иссохший палец показал на него. — И какой… след… оставил я… в вас… мой самый способный… ученик? Кем… и каким… вы стали… под моим… гениальным… руководством?

Ха-а-а-а-а-а-а.

Смех перешел в булькающий хрип сдувающегося шарика. Жизнь ушла, и наступило бездыханное молчание.

Мониторы остановились одновременно, сказав Марши то, что он уже знал и без них. Он их отключил. Опустилась тишина, звенящая, окончательная.

Кулак лежал неподвижно, глядя невидящими желтыми глазами, и злобная улыбка застыла на иссохшем до черепа лице.

Да, старик, ты смеялся последним, — подумал Марши, удивляясь, что опечален его кончиной. — Надеюсь, ты доволен.

Вполне в характере Кулака было умереть смеясь. Смеясь жить, смеясь умереть. Смеясь, что оставил решать последнюю загадку, ткнув последний раз туда, где был источник сомнения в себе.

Да, Кулак изменил его, с этим не поспоришь. И только время покажет, насколько и как.

— Сказал бы я, старик, что хотел бы видеть тебя в Аду, да только для тебя там будет как вечный Диснейленд.

Марши наклонился и тихо закрыл эти желтые глаза в последний раз. Потом дал медкойке инструкцию закрыться и заморозить безжизненные останки.

Выходя из клиники, он закрыл дверь и погасил свет.

Прежде всего записав названные Кулаком имена, чтобы не забыть, он налил себе сильно разбавленное виски и поднял бокал во имя и в память старика — отметил торжество справедливости и конец эпохи.

Наконец-то ожидание подходило к концу. Странно, но нетерпения больше не было. В основном было чувство возвращения домой. Чувство завершения.

Когда корабль входил в зазубренный купол, торчащий в рябой пустыне Ананке, Марши невольно вспомнил, как попал сюда в первый раз. Тогда он был пленником, и не только Сциллы. Апатия и безразличие держали его цепями, и он сам держался за эти цепи. Привычка выковала оковы, собственные мрачные ожидания надели их на его руки.

Кажется, это было целую жизнь тому назад, или вообще совсем в другой жизни.

В глубине сознания хитрый сиплый голос прошептал:

Я прожил много жизней.

Марши все еще не знал, что ему делать с тем, что он узнал о трех именах, названных Кулаком. У старика была причина их назвать, но какая? Признание, предупреждение, скрытый урок или что-то, что будет тревожить его сны еще многие годы? Наверное, все вместе, связанное вместе каким-то побуждением, которое мог понять только сам старик.

Как бы там ни было, теперь он куда больше знал о человеке, называвшем себя Брат Кулак, и понимал его еще меньше.

Байрон Форсайт окончил военную академию на базе ККУ ООН на Архимеде и был в своем выпуске лучшим. Его направили в отдел разведки тайных операций, как раз когда новая «холодная война» с Марсом перешла в Бунт. В разведке он быстро достиг высших постов и ушел в отставку сразу после конца Бунта при обстоятельствах, до сих пор не рассекреченных.

Браун Фастикс — это был псевдоним темного организатора и вдохновителя фаговой войны, который, собственно, и ввел этот термин. Мрачная фигура, по слухам, связанная с деятелями культа оружия на Армагеддоне и пользующаяся их защитой. Перечень приписываемых ему преступлений занимал несколько страниц. Он исчез лет десять назад и с тех пор о нем никто ничего не слышал.

Брэдли Фрилинг был анонимный писатель-затворник, автор двух высоко оцененных романов, связанных именем общего антигероя Брюса Фуллертона.

В первой книге рассказывалось, как Фуллертон, талантливый, но со странностями молодой офицер ККУ ООН погружается в темный мир разведки, тайных операций и только что зародившегося искусства фаговой войны и обнаруживает в себе невероятные к этому способности. Этим дьявольским искусством он овладевает настолько легко — а оно овладевает им, — что к концу он совершает в нем революцию, а оно поглощает его, превращая в полностью лишенное морали воплощение расчетливого зверства.

В конце, когда Марс сдался и был установлен мир, начинает выходить на свет список военных преступлений отдела разведки и тайных операций. Отдел распускают, и принимается решение, что в интересах общества Фуллертон должен быть объявлен невменяемым и посажен под замок. В конце книги, в процессе бегства от тюрьмы ККУ ООН, Фуллертон узнает, что его взяли на службу прежде всего из-за того, что психологические тесты обнаружили у него латентную социопатию, которую отдел РТО сумел направить и использовать. Они исподволь провоцировали ее развитие, поощряя развивающуюся эгопатию и паранойю, намеренно превращая его в безжалостное аморальное чудовище, которым он и стал. В конце концов война есть война.

Вторая книга была короче и еще неприятнее. В ней описывалось, как Фуллертон, на десять лет постаревший и живущий под чужим именем как наемник для тайных операций, как-то до сих пор удерживавший под контролем свои социопатические тенденции — или хотя бы каналируя их, — начинает понимать, что теряет контакт с реальностью.

Фуллертон знает, что необратимо сходит с ума, и обрывками здравого рассудка понимает, как будет страшно, если это произойдет с ним в густонаселенных околоземных секторах. Поскольку он физически не способен даже подумать о самоубийстве, он изгоняет себя на изолированную и редко населенную микропланетку на окраине обитаемого космоса, чтобы уменьшить тот вред, который он принесет. Таким образом спасая от себя обитаемые миры.

Место, принесенное в жертву ради меньшего зла, не называлось, но сомневаться не приходилось.

Марши вспомнил, как назвал однажды Кулака человеком Ренессанса. Тот захихикал, указав, что слово «ренессанс» означает возрождение, и намекнув, что Марши ближе к истине, чем сам думает. Смог ли Кулак к концу объединить эти три личности в одно? Вспомнил ли он, кем он был, как попал на эту дорогу и нашел ли в своих воспоминаниях что-то вроде здравого рассудка? Считал ли он себя самого каким-то темным героем?

Теперь уже никогда не узнать. Корабль вздрогнул — закрылись причальные зажимы. Заслонки закрыли звезды под ногами. Желудок неохотно согласился, что внутрь — это и есть вверх.

Марши знал, что он уже не тот человек, который прилетал сюда в прошлый раз. Некоторые изменения были к лучшему. Но другие… действительно метка Кулака? Доказательство, что он такой способный ученик, как говорил старый монстр, и в нем самом есть что-то от Брюса Фуллертона?

Нельзя было скрыть, что он проявил хитрость, лицемерие, умение расчетливо манипулировать и даже безжалостность. В нем открылись неизвестные ранее источники гнева, презрения, даже жестокости.

Старый психопат его изменил, и бесполезно притворяться, что этого не было.

Но при всей своей гениальности некоторых вещей Кулак просто не мог понять. Вопреки всему, что он сделал с Братством, испортить этих людей он не смог. То, что они его избегали, а не пытались отомстить, это подтверждало. Он их подмял под себя, но не развратил.

И он не понимал истинную природу своего тигля. Пламя не только уничтожает, но и очищает.

Несчастья могут закалить, а не разрушить; железная рука, сгибающая тебя под свою волю, может укрепить и очистить твой дух.

Но прежде всего несчастье нужно принять и встретить лицом к лицу. Иногда Марши приходила мысль, во всех ли крушениях его жизни виновата бергманская хирургия. Не то что он отдал руки ради сумасшедшей мечты, но…

Сигнал шлюза сменил цвет на оранжевый — процедура прервалась в середине цикла и дала предупреждение о плохом качестве воздуха. Он велел все равно продолжать, потом сложил серебряные руки, ожидая конца цикла.

…но бергманская хирургия должна была быть совершенной хирургией. Без крови. Без боли. Шанс лечить ранее неизлечимое.

Но когда выяснилось, что в ней есть дефект, они позволили этому дефекту диктовать, как использовать новую технику. С этого момента они исходили не из того, что могут делать, а из того, чего делать не могут.

Это и еще многое хотелось ему прояснить в своих мыслях. Все прошлые ошибки должны быть поняты, и будущее ляжет перед ним ясно и точно, как стерилизованные хирургические инструменты на лотке. Высокая цена жизни без будущего была выжжена у него в мозгу так, что забыться уже не могла.

И эти мысли, как и все другие последнее время, вели к одному пункту. Одному человеку. Как бы много ни узнал он, сколь бы многое ни сделал правильно, все это не могло искупить вреда, принесенного одной-единственной ошибкой, и все остальное теряло значение.

Замок замигал зеленым. Двери открылись. Навстречу хлынула волна спертого воздуха Ананке.

Он начал последний этап своего маршрута, в который раз осторожно выходя по провисающей, во многих местах залатанной соединительной трубе. В каком-то смысле это был конец пути, который начал он молодым тридцатилетним идеалистом с кудрявой головой и без малейшего понятия, с чем имеет дело. Сейчас он стал куда старше. Оставалось только узнать, стал ли хоть чуть умнее.

Он шел по трубе.

На этот раз за ним не было ангела, выдавливающего его из безопасного чрева корабля.

На этот раз женщина, заключенная в этом ангеле, вызывала его к себе.

Он вышел из шлюза и появился в разбитых и наскоро починенных внутренних дверях, где ждал его Джон Хален, опираясь на костыль. Джон неловко обнял его одной рукой, отступил назад, крепко сжимая неуклюжими теплыми пальцами его плечо.

— С возвращением, — спокойно сказал Джон.

Марши кивнул, накрывая руку Джона своей — серебро на черноте.

— Спасибо.

Он действительно чувствовал, что вернулся домой.

Не только Джон ждал его прибытия. В ангаре собрались почти все, кто смог сюда втиснуться. Они стояли плечом к плечу, знакомые и полузнакомые лица обращены к нему. Были лица серьезные, но в основном — улыбающиеся. Кое-кто кивал и подмигивал, встречая его взгляд.

И все, сколько их ни было, стояли очень тихо. Даже шепот не нарушал тишины, и молчание было куда красноречивее любых радостных выкриков.

Марши пошел вниз по пандусу, и Джон все еще придерживал его за руку. Люди Ананке расступались перед ним, как воды перед Моисеем, открывая проход к дальней двери. И каждый, когда он проходил, тихо шептал: «С возвращением!», и этот шепот наполнял тишину как шум моря. Но никто не пытался его остановить. Все и каждый знали, почему он вернулся и куда идет.

Море лиц превратилось в реку, когда они вошли в туннели, и с обоих берегов неслось все то же тихое приветствие. Марши дал Джону вести его через эти волны, настолько тронутый такой встречей, что сам не заметил, как они оказались в церкви перед дверью комнаты Ангела.

Джон подтолкнул его внутрь. Там его встретила молчаливая стража, стоявшая тут с той минуты, как сюда принесли лежащее без сознания тело Ангела. Люди, которых когда-то терроризировала Сцилла, молились, чтобы она выжила. Что бы ни сделала она им плохого, это было тысячекратно искуплено, когда она защитила их.

Марди отошла от кровати, встретив его на полпути. Она кивнула с серьезным лицом, но ничего не сказала — говорить было нечего. Состояние Ангела за эти дни не изменилось. Она только лишь поцеловала его в щеку, потом вышла к остальным, стоявшим в церкви.

Джон подвел его к кровати Ангела. Они остановились бок о бок, и Джон, опираясь на костыль, смотрел в лицо Марши.

Ангел лежала неподвижно, как смерть, ушибы и ожоги выделялись на молочной бледности лица. Черты ее были так спокойны, как не бывает при обычном сне; тот дух, который делал ее тем, кем она была, больше не был виден в безжизненном ландшафте лица. И только показания примитивного сердечного монитора у кровати и медленный подъем и опускание бронированной груди говорили, что она жива. Когтистые руки остались в том положении, в каком их вырезали из дверей шлюза, будто хотели сложиться в молитве.

Марши снова и снова просматривал запись ее героических деяний, крутил их до того, что они стали являться ему во сне. Хотя от вида ее страданий разрывалось сердце, ее неукротимый дух внушал ему надежду.

Он стал по-новому понимать, что возможно на этом свете.

— Она очень храбрая девочка, — сказал он тихо.

Джон все еще смотрел на него с непроницаемым лицом.

— Она очень храбрая женщина, — уточнил он. — И я думаю, она достаточно долго вас ждала.

Он стиснул плечо Марши, потом вышел наружу, оставив его наедине с пациенткой.

Марши медленно обошел матрац, не отрывая глаз от лица Ангела. Он вспомнил, как впервые увидел это лицо без татуированной маски, как она улыбнулась, когда он эту маску убрал. Вспомнил, как сам был глубоко тронут и почему-то испугался, будто встретился с чем-то, угрожающим его существованию в том виде, в каком оно шло. Встретился с угрозой, от которой у него нет защиты.

Он удрал и спрятался, но она его все равно достала. Она бросила розовые лепестки в воздвигнутую им каменную стену, и стена рухнула быстрее, чем от чугунных ядер.

Марши задержал дыхание и коснулся рукой ее щеки, ощутив под серебряными пальцами мягкость кожи. Пальцы сообщили ему температуру тела с точностью до сотой доли градуса. Пульс и электрическую реакцию кожи. Он не обратил внимания, занятый другим.

Плоть и серебро.

Все, что произошло с ними и между ними, пришло к одному — плоть и серебро. Каждый из них большую часть своей жизни пожертвовал суровым требованиям серебра — она, как искалеченное создание по имени Сцилла, и он, привязанный к потускневшему обещанию бергманской хирургии.

Металл свел их вместе и дал каждому из них возможность освободить другого.

Иногда взгляд назад позволяет тебе понять, каким же ты был кретином. В ретроспективе это ясно до боли. Ангел решила сохранить на себе экзот не только из страха, но еще из-за понимания: сбросить внешнюю металлическую оболочку — это ничего не значит. Надо освободить себя изнутри.

Она пыталась стать свободной, остерегаясь — и давая ему знать, что она чувствует, — неудержимого прилива тяги плоти.

Он, старший, который должен был быть умнее, цеплялся за свой собственный серебряный экзот. Он спрятался в этой скорлупе от нее, от людей Ананке, от выбора, от самой жизни. Слишком испуганный, чтобы выйти из ржавой брони и стать человеком.

Всю жизнь он негодовал, что люди видят только его серебряные протезы, серебряную эмблему, а все остальное ничего не значит. А она заглянула за них и увидела больше, увидела что-то не менее, если не более ценное. Она тянулась к нему, и они могли оба выйти из своих серебряных клеток, но он не стал даже глядеть на то, что она предлагает, и не подумал, чего может стоить отказ.

Теперь ему досталась самая редкая и драгоценная в мире вещь: второй шанс. Осталось только протянуть руки и взять.

Он выпрямился. Ощущение ее кожи на пальцах было как поцелуй. Отдав руки, он отдал с ними еще очень многое. Но если способности, которые он обрел взамен, позволят ему вернуть Ангела, цена не будет слишком высокой. Он бы сделал это снова и снова, если бы от этого стало возможным то, что он хочет.

Пора сбросить металлические руки и видеть.

— Ангел, я здесь, — тихо сказал он. — Все будет хорошо, — добавил он не столько для нее, сколько для себя.

Он поискал глазами, куда положить протезы, и тут заметил уголком глаза движение, от которого голова его резко повернулась назад. У него сперло дыхание, когда он увидел, как человеческий глаз Ангела слабо трепещет, как выбирающаяся из кокона бабочка.

— Ангел? — шепнул он неуверенно, наклоняясь и беря в свои ладони руки в серебряной чешуе. Они сжались почти незаметно, но он ощутил это движение.

Ее глаз все еще дрожал под закрытыми веками, но медленнее. Пожатие слабело. Она ускользала от него.

Страх вспыхнул в нем, озарив искрами все уголки его души. Монитор у кровати завыл, сообщая, что ее пульс резко пошел вниз и артериальное давление падает.

Нечленораздельный крик отрицания рванулся наружу. Марши старался подавить панику, зная, что должен запустить в нее руки, взять то, что там еще трепещет, и не дать этому уйти. Для этого надо было успокоиться и сосредоточиться, стряхнуть эти проклятые жестянки рук и поддержать изо всех сил угасающее пламя.

Но почему-то он не мог выпустить ее руки. Его серебряные пальцы сжимали ее ладони как звенья цепи. Как будто безжизненный металл вступил в заговор против плоти.

Так же внезапно, как обрушилась паника, снизошло на него спокойствие. Как восход солнца, как бесстрастная мудрость, шепнувшая, что надо действовать. Не как бергманский хирург, даже не как врач, не как вообще кто бы то ни было, кого он успел бы назвать.

Он придвинулся ближе к ней, прильнул к ней щекой, припал губами к серебряному уху и позвал по имени:

— Ангел!

И снова, снова, сообщая ей, что он пришел. Вызывая ее.

— Ангел, я здесь.

Зовя ее вернуться.

Он припал к кровати, стиснув ее руки, будто удерживая жизнь, все его искусство отлетело в сторону, он только шептал и шептал ее имя, как мантру для совершения чуда, умоляя ее вернуться. Пытаясь до нее дотянуться. Дотронуться. Говоря, что он вернулся. Говоря, что просит вернуться ее.

Говоря, что она нужна ему. Умоляя ее жить. Для него.

И не увидел, как медленно открылся зеленый глаз.

Но почувствовал, как сильнее стиснулись ее руки.

Ангел сидела на матрасе, глядя в широкую спину Марши, пока он снова надевал серебряные руки.

Она не могла сдержать улыбки, и ей было наплевать, видны там зубы или нет — ее переполняла радость, радость снова быть живой. Какая-то боль еще оставалась, но с прежней не сравнить. И та бледнела рядом с радостью снова видеть его.

Уже трудно было вспомнить удушающую красную тьму, захлестнувшую ее с головой, толкавшую туда, где ждало ее ничто. Над дымящейся бесчувственной тьмой горел электрический свет боли замерзшей пустоты, по сравнению с которой самый холодный, грязный и заброшенный туннель Ананке казался раем. Возвращаться туда не было смысла. Но Ангел боролась с призывом пустоты и обещаемого ею покоя, свернулась в клубок и ждала того, что должно прийти, если ей суждено выжить, и держалась изо всех сил как можно дольше. Потом стало труднее, и хватка ее ослабела. Ждущий внизу покой придвинулся ближе, давящая сверху тяжесть неумолимо толкала вниз.

Может быть, эта память о медленном спуске в ничто исчезнет и забудется. На это она надеялась. Но она никогда не забудет, как спустилась к ней нематериальная рука, погладила, вернула на миг в сознание, туда, где ждала боль.

Когда рука исчезла, боль погнала обратно, глубже, туда, откуда уже нет выхода. Задержанное падение началось всерьез, и остановить его было не в ее силах.

Но рука появилась снова, подхватила ее в падении, и Ангел изо всех сил вцепилась в эту руку, как в спасательный круг на конце веревки, вытягивающей ее сквозь тьму обратно в боль. Но теперь на боль было наплевать. На все было наплевать, кроме того, что мечта ее теперь могла стать явью. Она пойдет за ней куда угодно, через что угодно.

Рука, которую он протянул, рука, которая ее спасла, не была ни металлом, ни плотью. Это была сущность, сила, которую он впервые применил, когда вытащил ее изнутри Сциллы, того чудовища, которым она была; часть его самого, которую он забрал у нее вскоре после этого и отобрал навсегда, улетев с Ананке.

И Ангел смотрела на него, зная, что теперь поняла нечто, и он с ее помощью тоже сможет это понять. Тайна его целительства не в том, что он может делать как бергманский хирург, а в нем самом. Это исходит из его сердца и души, из его личности. Именно они дают мощь его искусству, которое всего лишь проводник вещей в тысячу раз более чудесных; тех чудес, что недоступны никому другому, а он дал себя убедить, будто может творить такие чудеса одним только ограниченным способом. Это искусство — часть его, которую он отдает другим. Его умение ее вылечило, но только потом, когда его любовь уже ее спасла.

Она поняла это все потому, что наконец поняла полностью то же самое о себе самой. Секрет того, чтобы быть Ангелом, не имел ничего общего с тем, чтобы доказать, что она уже не Сцилла. Надо было просто относиться к людям, как Ангел, отдавать, как Ангел. В этом и ключ к тому, чтобы оставить Сциллу в оковах навеки.

Когда Марши повернулся, лицо его было серьезно.

— Тебе сильно досталось, юная леди. У меня два часа ушло на заделку самых серьезных внутренних травм, и еще столько же уйдет, чтобы кончить работу. Но первым делом я тебя вытащу, к чертовой матери, из этого экзота, пока еще могу.

Он говорил тихо, глядя прямо на нее. Не поверх, не мимо нее.

И голос, и лицо его стали мягче:

— Надеюсь, на этот раз ты спорить не будешь?

— Подождите минутку, черт побери!

Громкий неожиданный голос от двери застал врасплох обоих.

Они обернулись к спешно хромающему внутрь Джону Халену.

— Сначала надо кое-что обсудить, — сурово сказал он, подходя к кровати. Ангел в недоумении смотрела на его крепко сжатые губы.

За ним стояли двое незнакомцев. Один — мужчина с грустными глазами, с темно-медной кожей и седеющими волосами. Он был одет в белую водолазку и черные брюки. На груди у него была эмблема со скрещенными серебряными руками. Рядом с ним стояла женщина с серебряными руками, как у Марши. Одета она была в бледно-голубое восточное платье до пола, и серебристо-седые волосы спадали ей на плечи. Лицо доброе, осанка величественная. И у нее та же серебряная эмблема.

За ними в двери показались знакомые лица людей Братства. Застенчивые улыбки, приветственные взмахи рук, но эти люди не стали заходить. Марши неуверенно кивнул двоим вновь пришедшим, но смотрел только на Джона.

Хален встал у кровати рядом с ней все с тем же суровым лицом. Чем она его так рассердила?

— Значит, — неприветливо сказал он, — ты решила, что заработала право снять экзот?

— Да, — робко сказала она, подавленная его напором.

— Ты уверена? — спросил он, будто сам точно знал, что нет.

Она не успела ответить, как за нее вступился Марши.

— Что с вами стряслось, Джон? — рявкнул он. — Она чуть не погибла ради всех вас!

Джон уставился на него, будто удивляясь, что он способен говорить.

— А что вам до этого, док?

Марши смотрел на него так долго, что Ангелу показалось, будто час прошел. Губы его шевелились, но ответа не было.

— Ответь ему, Гори, — сказал странный человек. Женщина рядом с ним кивнула и повторила его слова. Выражения их лиц Ангел понять не могла и посмотрела снова на Марши.

«Гори». Ей нравилось, как это звучит.

— Не знаю, — произнес он наконец. Он пытался встретиться с ней взглядом, непроизнесенные слова читались в его глазах. Она чувствовала его неуверенность — такую же, как у нее самой. Одно дело — знать, что между тобой и другим что-то есть, другое дело — произнести это вслух. Трудно сказать, в каких ты отношениях с кем-то другим, если не знаешь, где и кто ты сам.

Но опять-таки, быть может, признание твоего отношения к другому может быть началом, и отсюда вырастет все остальное. Она потянулась и взяла его за руку, и эта рука сомкнулась вокруг ее руки.

— Она мне дорога, — сказал он наконец, и резкие черты его лица сгладились. Он не глядел на Джона, он все еще смотрел на нее, в ее глаза. — Ты мне дорога.

И эти три слова остановили время. Она вздрогнула. Вдруг под ногами ощутилась твердая почва, которую она так отчаянно искала, чтобы построить новую жизнь. Место, где можно встать, где можно воистину начать все снова. И глубоко зарытые в этой почве — останки Сциллы, бессильной и неспособной больше восстать.

Время пошло снова, когда Джон неожиданно накрыл своей рукой их соединенные руки. Ангел уставилась на три руки, две сверкающие серебром и одну черную с розовым, потом подняла глаза на лицо Джона. И холодок пробежал по ее телу, когда она поняла, что он делает.

К ее удивлению, Джон ничего об этом не сказал. Он только сжал их руки на миг, тайком улыбнулся ей, потом отпустил и поманил к себе двух незнакомцев.

Она так и осталась сидеть с открытым ртом. Неужели он не скажет Марши, что он сейчас сделал?

Марши стоял, держа руку Ангела в своей и чувствуя себя решительно странно. Сказать то, что он сказал, — это был как пройти сквозь долго бывшую непроницаемой дверь в новый и неопределенный мир, и пройти совсем другим человеком.

Он знал, что жест Джона имеет какое-то особое значение, но Джон не дал ему шанса спросить. Вместо этого он подозвал к себе Сала и Милу.

— Ангел, — сказал он своим нормальным доброжелательным голосом. — Этот джентльмен — начальник нашего дока, доктор Сал Бофанза. Эта прекрасная леди — его коллега, доктор Мила Продареск. Они приземлились час назад и очень хотят с тобой познакомиться, пока не улетели обратно.

Бофанза поклонился Ангелу, будто приветствуя королеву.

— Честь для меня.

Мила кивнула и одобрительно улыбнулась, потом заговорщицки подмигнула.

Марши встряхнулся, выходя из полузабытья.

— Вы улетаете? Вы же только что прилетели!

Сал хитро прищурился, потом ответил:

— Остановились на ремонт. Как только нас тут чуть подлатают, мы тут же летим внутрь системы.

— Чего такая спешка?

Марши снова увидел на лице Сала прежнюю улыбочку — «Есть у меня секрет».

— Я слишком долго был в отпуске, Гори. Время тащиться на работу.

— В институт?

— Нет, возглавить Внешнюю Зону Медуправления.

— Слушай, это отлично! — воскликнул Марши, хватая его за руку и тряся. Потом он нахмурился, вспомнив о последствиях повышения Сала. — А что будет с институтом и программой?

— А что с ними такое? — невинно спросил Сал. Марши набрал побольше воздуху и сказал:

— Мы не можем продолжать все, как было.

— Да? — спросил Сал с вежливым интересом. — А почему?

Марши лихорадочно задумался, пытаясь вложить в несколько слов все, что узнал за последний месяц. С чего начать?

С начала.

— Мы с самого начала пошли не той дорогой, дав отрезать себя от главного русла медицины. Позволив перебрасывать себя с места на место.

— Ни одна больница не хотела, чтобы вы у них оставались, — напомнил Сал. — Жестоко было бы заставлять вас быть там, где вас не хотят.

— Может быть, но эта уступка ничего не дала для того, чтобы с нами и с тем, что мы умеем делать, как-то смирились. Когда мы перешли на график, это навсегда закрепило наше положение парий. Отделило нас друг от друга и от всех остальных и убедило нас, что никем другим мы уже быть не можем. Мы не пытались выстоять, и потому обратились в бесконечное бегство.

— Может, ты и прав, — терпеливо согласился Сал. — Теперь мы знаем, что график ввели главным образом для того, чтобы вами легче было командовать. Это, правда, не отменяет факта, что задуман он был для того, чтобы вы могли помогать людям в как можно большем числе мест.

— Ага, и посмотри, чем это обернулось! — отрезал Марши. Он поскреб подбородок, заставляя себя успокоиться. — Нас использовали, потому что мы позволяли себя использовать. А другие… — Он задумался, уверенный, что есть ответ на возражение Сала. — Ладно, может быть, нас все еще слишком мало, чтобы поступать по-другому. Но Господи, этот график настолько нас дегуманизировал, что мы только и делали, что отбивались от желания совершить самоубийство. Помнишь Ивана? Грейс? Джозию?

Он встряхнул головой, не давая себе переживать над страшными потерями времени, потенциала, жизней.

— Я думал раньше, что они оказались слабы. Но самоубийство — это куда более человеческая реакция, чем показали все остальные. Мы согласились на дегуманизацию. Мы привыкли к ней — я к ней привык — настолько, что не мог себе представить, как жить по-другому.

Сал стоял, скрестив руки на груди, явно не убежденный.

— Так как еще можно было бы это организовать?

Марши пожал плечами:

— Должна быть какая-то золотая середина. Многие из нас, в том числе и я, не готовы прыгнуть двумя ногами обратно в главный поток. Мы слишком завязли. Может быть, для нас нужны какие-то базы, откуда работать. Наше место. Центральные клиники или госпитали, которые будут нашей базой. Оттуда мы можем работать, а другие врачи пусть приезжают к нам и с нами свыкаются. Теперь, когда Эффекта Кошмара больше нет, а мы получили хорошую прессу, это должно стать проще. Даже когда мы будем работать на выезде, будет куда вернуться.

— Ты думаешь, это важно? — спокойно спросил Сал.

Марши поглядел на окружающие лица. На Джона, первого своего друга за многие годы. На лица стоявших в двери, чьи жизни оказались неразрывно сплетенными с его, хочет он того или нет. На Ангела, которая улыбнулась ему. На Сала и Милу, его старейших и уцелевших друзей. Еще был Рафаэль Моро, а где-то в туманном прошлом — женщина по имени Делорес Истербрук, которая на время спасла его от отчаяния. Ответ на вопрос Сала был так очевиден, что даже трудно было себе представить, как ответ столько лет мог от него ускользать.

— Да, — ответил он с неколебимой уверенностью. — Нам нужно, чтобы нас окружали люди. — Нахлынули воспоминания о Кулаке, и он знал, что даже из этого странного общения извлек что-то ценное. Это Кулак показал ему, как опасно и разрушительно давать кому-то контроль над своей жизнью. Старый негодяй был такой крайностью, что даже безмозглый алкоголик не мог не понять урока.

Он рассмеялся.

— Черт возьми, нам даже враги нужны будут. Мы слишком долго были на холоде, Сал. Пора вернуться домой.

Сал серьезно кивнул, внимательно глядя темными глазами.

— Кажется, ты все отлично продумал, Гори.

Марши был удивлен. Да, так казалось. Но лишь потому, что он наконец начал рассчитывать наперед, а не бездумно тащиться по течению. Не важно, что его вытащили на берег против его воли. Важно то, что он смог оставить это позади и найти новые горизонты пошире дна очередной бутылки. Где-то по дороге нашлись ответы, которые никогда не приходят к отвергающим сам факт существования вопросов.

— Правду тебе сказать, — добавил Сал, — мне кажется, что ты и должен дальше руководить этой программой.

Марши уставился на него. Надо было предвидеть, что это будет, но он слишком был занят тем, чтобы дать Салу понять то, что он сам еще только постигал. Он покачал головой.

— Только не я.

Сал поднял бровь:

— А почему?

— Не хочу.

— Мне нужна более серьезная причина, — терпеливо сказал Сал.

Марши набрал побольше воздуху и произнес это вслух:

— Потому что я остаюсь тут, на Ананке. Здесь теперь мой дом.

И было приятно это сказать, и иметь в виду буквально то, что сказал. Странно, как каждое новое обязательство только увеличивало чувство освобождения.

И странно, что Сал толком не удивился. Людмила ухмыльнулась и ткнула его в бок. Марши нахмурился, чуя заговор.

Он повернулся и в упор глянул на Джона, который только развел одной рукой и попытался сделать невинное лицо. Марши он не обманул. Джон час говорил с Салом и Милой, и прежнее его выступление показало, что у него что-то свое на уме.

Поглядев на Ангела, на ее улыбку, он обрадовался, что это сказал.

— Ну и что? — донесся сзади голос Сала.

— Ну и что? — повторил он, оборачиваясь. — В каком смысле «ну и что?»

Сал пожал плечами:

— Так будешь руководить отсюда. Я согласен, что в каждой обитаемой зоне нужны один-два из вас. Один нужен здесь. Ты уже здесь. И база тут будет не хуже всякой другой.

— Но тут же нет ни одного госпиталя! — отчаянно выкрикнул Марши.

— А, да, — встрял в разговор Джон. Почесал голову, состроил гримасу, будто встретился с трудной задачей. — А госпиталь нам бы не помешал, учитывая, сколько у нас тут еще больных. — Он прищурился на Марши с хитрым видом. — Кстати, помните то дурацкое обещание, которое вы дали Кулаку от нашего имени?

Он только тупо таращился, не понимая, какого черта Джон об этом вспомнил.

— Вы ему обещали памятник, — напомнил Джон. — Чтобы он смеялся последним за наши денежки. — Его физиономия уже вся лучилась хитростью.

— Да, а при чем это здесь?

— Мы думаем, что, если построить больницу его имени на его деньги, старик завертится в гробу так, что гул пойдет!

Тут Марши пришлось признать свое поражение. К тому времени, когда народ разошелся из комнаты Ангела, он уже согласился не только открыть бергманский госпиталь на Ананке, но и возродить в нем институт. Руководить госпиталем и институтом будет он, а кое-кто из прежнего институтского персонала и, может быть, еще один бергманский хирург прибудут после.

Сал даже намекнул, что может начаться новый набор. События последних дней резко изменили образ бергманских хирургов в общественном сознании, и больше не было Эффекта Кошмара. У Сала с собой есть все, чтобы начать программу, и он все это оставит Марши.

Марши полагал, что, когда все утрясется, может наступить время начать все снова. Если учатся на ошибках, то он их наделал достаточно, чтобы в следующий раз все было правильно.

Людмила и Сал во время своего бегства стали любовниками, что было не слишком удивительно. Она улетала сейчас с Салом, чтобы взять на себя руководство по размещению госпиталей для остальных бергманских хирургов, включая один для себя и Сала. Глядя, как они смотрят друг на друга, когда думают, что их не видят, Марши знал, что его старые друзья будут вместе очень счастливы. У них было много общего, и они слишком долго оба были одинокими.

Джон выгнал из комнаты Ангела всех, кроме Марши, отправив людей на праздник, который уже гудел по всей Ананке. Сам он остановился в дверях, посмотрел на обоих долгим задумчивым взглядом, потом вышел сам и закрыл дверь.

И наступило неловкое молчание. Все, что они пережили, не подготовило их к тому, чтобы остаться наедине. Каждый был уверен, что именно он все испортил в прошлый раз, и боялся сделать это снова.

— Я лучше тоже пойду, чтобы ты отдохнула, — промямлил наконец Марши, стараясь на нее не глядеть. Кажется, именно это и надо было сказать.

Ее голос был тих и застенчив:

— Я отдохну лучше, если ты останешься.

Он потупил голову:

— Ладно.

Она похлопала ладонью по кровати:

— Можешь сесть, если хочешь.

— Спасибо, с удовольствием.

Он неловко сел рядом с ней на край матраса, уставясь на руки. Но через минуту-другую напряжение последних дней и напряжение момента стали медленно таять от простой радости — быть рядом с ней. Он все еще нервничал и не был в себе уверен, не знал, что она от него ждет, но даже это становилось все менее и менее важно.

Рука Ангела медленно подвинулась и накрыла его руку, и он подумал, как она набралась смелости, которой так не хватало ему. Но она всегда была храбрее, охотнее шла на риск. Не потому, что не понимала риска, но потому, что верила, что может при этом выиграть.

Он глядел на их руки. Обе серебряные, но созданы для совершенно разного. Как инь и янь; рука бойца и рука целителя, соединенные ради цели, ничего общего не имеющей с целью биометалла.

От ее руки в его руке шло умиротворение, слаще и глубже, чем приносил когда-либо алкоголь. И ощущение правильности.

— Братство начиналось как религиозная община, — тихо сказала Ангел, нарушая молчание. — У них мало законов, но есть свои обычаи и ритуалы.

— Я знаю. Это очень особенные люди.

Хотя вначале это трудно было сказать, но его прилет сюда оказался одним из счастливейших поворотов в его жизни. Здешние люди были бедны, но оделили его сокровищами. У него был теперь его дом, его парод, его жизнь теперь снова что-то значила.

Он поглядел на Ангела. Она смотрела на их соединенные руки, будто это была головоломка, которую надо разгадать.

— Они не накладывают друг на друга ограничений и не ждут друг от друга многого, — продолжала она. — Их ритуалы часто имеют мало общего с религией.

Он посмотрел, как она набрала воздуху, будто ныряя в воду с головой.

— Помнишь, как Джон накрыл наши руки своей?

— Конечно. — Она была так серьезна, что он подумал было сказать что-нибудь смешное, но оставил эту мысль. Для нее это явно было очень важно.

— Это называется «соединение рук». Это значит, вся община признает, что двое… — Она беспомощно пожала плечами. — Ну, что-то друг для друга значат. Это как признание и подтверждение… — У нее пропал голос:

— Признание чего?

Он склонила голову.

— Соединения двоих, — шепнула она еле слышно.

Он удивленно мигнул.

Черт меня побери!

— То есть что-то вроде помолвки? — спросил он, глядя на ее лицо и пораженный появившимся в нем цветом. Джон оглушил его, но к его же благу, скрепив союз, который ему так трудно было предложить. Да, он теперь у Джона в долгу.

Ангел снова пожала плечами.

— Может значить и это, — добавила она, отчаянно спеша, — но не обязательно. Мы можем быть друг для друга приемной семьей, сердечными друзьями, или…

— Или просто людьми, которые друг друга любят? — спросил он, удивленный сам, как легко пришли к нему когда-то невозможные слова. — Людьми, которые понимают, что им еще много надо узнать о любви, которые хотят лучше узнать друг друга и посмотреть, куда любовь их поведет?

— Да, — согласилась она еле слышно. — Может значить и это.

Он был усталым и старым, вдвое старше ее, и за плечами у него было столько километров, что, будь он кораблем, годился бы только в металлолом. Даже если его умение любить вернется, оно будет не таким, как когда-то. Она вдвое моложе, невинная и совсем новая — в каком-то смысле всего месяц от рождения. Достаточно молода, чтобы верить, будто возможно все.

Когда-то он думал, будто стар настолько, чтобы знать, что это не так. Но она научила его новому определению того, что значит «возможно». Кто знает, чему она еще может научить его и что поможет ему сделать.

Только один способ узнать.

— Тогда это оно и должно означать, — сказал он, обнимая ее серебряной рукой. Она застыла, дрожа, потом повернулась к нему и спрятала лицо у него на груди.

Он позвал ее по имени, перекатывая это имя на языке, и вкус его был, как ответ на молитву. После минутного колебания он притянул ее к себе и погладил по спине свободной рукой.

Эта рука была не более чем умной машиной, а под ней была спина, закрытая непроницаемым металлом. И ласка должна была бы быть холодной, механической.

Но теперь весь серебряный биометалл в мире не мог помешать их прикосновению. Оно прошло через все барьеры, будто их и не было, уверенно и легко проходя в самые глубины, где обитает любовь.

Он ощутил на груди влажное тепло ее слез, впитавшееся в рубашку над сердцем, рядом с изогнутой эмблемой Бергмана.

— Ну, ну, — ласково сказал он. — Не надо, заржавеешь.

Полусмех-полувсхлип был ему ответом.

— Я так рада, что ты вернулся.

— Я тоже.

Марши баюкал ее на руках, целуя серебряную макушку. Она потерлась щекой о его грудь, держа его так, будто никогда не отпустит.

И его это устраивало.

Он никуда не хотел уходить.

Дэниел Хонг-Чи.

Написано на Ананке, на станции Боза и на Карме.

Да не забудем никогда.