По чунским порогам

РЕШЕНИЕ КОМИТЕТА ПО ДЕЛАМ ШЕСТИ

Нас было шестеро. Горячие головы и пылкие сердца, всегда вместе, с самого раннего детства, мы знали друг друга лучше, чем каждый сам себя. Дружба не мешала нам иметь разные вкусы и разные взгляды. Правда, наличие разных вкусов и разных взглядов часто приводило к конфликтам, но эти конфликты решались всегда очень быстро; по большей части дипломатическим путем и редко — кулаками.

С возрастом изменялся и расширялся круг наших интересов. От игры в зоску мы перешли к футболу, от игры в бабки — к городкам, от ловли бабочек и божьих коровок — к рыбной ловле. И самые отдаленные уголки городского сада уже не казались нам дремучим лесом — мы, в виде легонькой прогулки, уходили и в Лалетино, и на Собакину речку, и даже на «Столбы». На знаменитые красноярские «Столбы»! Мы были теперь старшеклассниками. Опасности нас не пугали, а наоборот, манили, влекли, и день без приключений был для нас потерянным днем.

Зимой мы учились, и учились всегда хорошо. Нам очень хотелось быть героями, исследователями, путешественниками, покорителями природы, а для этого нужно было стать образованными людьми, и мы трудились над тетрадями и учебниками не покладая рук.

Зато весна брала свое, дух будущих героев, исследователей, путешественников, покорителей природы не давал нам покоя: утром или вечером, днем или ночью, в жару или в холод, в дождь и слякоть — только была бы возможность — этот неугасимый дух гнал нас на «Столбы», на острова Енисея, на Собакину речку, на устье Маны. Бродя по окрестностям Красноярска, мы даже и определенной цели перед собой не ставили — это было бессознательное и неудержимое влечение к воздуху, к солнцу, к природе.

Позже, когда мы подросли и нам, всем шестерым вместе, исполнилось девяносто четыре года, бездумное скитанье по тысячу раз исхоженным местам перестало доставлять прежнее удовольствие. Мы попробовали заняться коллекционированием: сдирали почтовые марки с конвертов; ловили жучков и бабочек; прилежно дробили камни и наклеивали на них этикетки; засушивали цветы и составляли гербарии. Но все это было не то. Громов и Чкалов совершали сказочные по своей дальности перелеты, Коккинаки взбирался в стратосферу, папанинцы на льдине дрейфовали в таинственном безмолвии полярных ночей… А мы… Что делали мы? Стучали молотками, отбивая осколки от кварцев и полевых шпатов; пронзали булавками пауков и кузнечиков, пришпиливая несчастных к листам картона; пачкали страницы тяжелых томов Большой советской энциклопедии, засушивая в них саранки и лилейники… Нет, нет! Это было не то!

Ясно было, что край наш для нас тесен. Кого удовлетворят наши «Столбы», когда на Памире есть пик Ленина? — 7134 метра над уровнем моря. Кому интересна Собакина речка, когда не пересохли еще Кура и Арагва? Кто захочет поехать на остров Татышев, когда существует и Новая Земля и остров Рудольфа — и кто его знает? — может быть, даже и земля Санникова… Да, бесспорно, край наш для нас тесен. Надо просить у родителей денег, покупать рюкзаки, бинокли, ружья, брюки гольф, мятные лепешки, синие очки, спальные мешки и — ехать.

Ехать! Но… куда? Куда? В какой конец необъятной земли советской? Для изучения этой проблемы мы учредили Комитет по делам шести, в котором было шесть председателей и ни одного рядового члена. Комитет заработал…

Мы измарали цветными карандашами всю карту СССР, намечая самые невероятные маршруты, привели в страх нашу школьную библиотекаршу, затребовав у нее все — абсолютно все! — что есть по географии, этнографии и путешествиям, и на зиму зарылись в эти книги с головой.

Наконец, в результате долгих исканий и споров сложился план в двух вариантах: пеший переход по гребню Кавказского хребта от Черного моря до Каспия и кольцевой проплыв на парусной шлюпке вокруг острова Колгуев в Баренцевом море. Были обсуждены и цели путешествий. В первом случае — обследование высокогорной кавказской флоры, во втором — промер морских глубин и выяснение: доходит ли Гольфстрим до острова Колгуев.

Оба варианта нашего плана были настолько грандиозны, что мы сразу заважничали. Шутка сказать: мы на Кавказском хребте!

«У Казбека с Шат-горою был великий спор…» Что ж, доспорились старички: «… вон, на севере, в тумане, что-то видно, брат…» Это собирается топтать ваши седые вершины шестерка сибиряков.

Поэт писал:

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины,

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне…

Шестеро будут стоять у края стремнины! И шесть орлов будут парить неподвижно с нами наравне.

Потом вглядеться хорошенько —

… И, глубоко внизу чернея,

Как трещина, жилище змея…

извините: вился излучистый Дарьял!.. А не какая-то Собакина речка!..

Конечно, поэзии у острова Колгуев будет меньше, но зато плавать на паруснике как-то солиднее; не то что пешком, навьючив на себя поклажу, карабкаться по скользким ледяным вершинам Эльбруса и Казбека. Еще и то преимущество у мореплавателей, что все участники экспедиции приобретают звучные наименования: капитан, боцман, лоцман, штурман, кок… и… и… матрос. Матросом быть никому не хотелось, но это мог решить, в крайнем случае, и жребий.

Еще поспорив, мы окончательно остановились на острове Колгуев. В конце концов, исследователи Крайнего Севера стяжали больше славы, чем кавказские туристы. А нам хотелось славы.

Тут же мы написали коллективное письмо в редакцию спортивного журнала. В самых пылких тонах и цветистых оборотах мы изложили свой замысел, рассказали про надоевшие нам «Столбы» и Собакину речку, доказали, что наше путешествие вокруг острова Колгуев абсолютно необходимо в интересах океанографии, и поручались, что поставленные задачи мы выполним точно и добросовестно. В заключение мы просили помочь нам деньгами, продовольствием, снаряжением, справочниками, специальной литературой и… заранее немножко организовать общественное мнение.

Ответ мы получили быстро. И вот что было в нем написано:

«Дорогие забубенные головы!

Написали вы очень хорошо, от чистого сердца написали. Но, простите нас, читая ваше письмо, мы улыбались. Ну зачем вам остров Колгуев? Разве плох ваш Енисей? Разве кроме Собакиной речки нет в крае другой реки? Да знаете ли вы вообще свой родной край?

Вы собираетесь делать промеры морских глубин у острова Колгуев. Дорогие, все там давно промерено. Не лучше ли вам промерить глубины у притоков Енисея? Может быть, на этих малых речках можно наладить судоходство, пустить небольшие пароходы, катера…

Мы позвонили во Всесоюзное географическое общество, и нам сказали, что есть у вас, например, река Чуна (берущая начало в Иркутской области), которая, хотя и нанесена на карту, но неточно. А что если бы вам проверить это и выправить наиболее грубые — если сумеете обнаружить — ошибки? Будет настоящая польза. Да посмотрите, наконец, кто живет по берегам этой реки, что растет, какая рыба водится! Ничего-то вы этого сейчас не знаете, краеведы, путешественники.

Ну, не хотите на Чуну, поезжайте на Чулым или в низовья Енисея на рыболовные промыслы; или в Хакасию, знакомиться с ее древней культурой; или к минусинским садоводам-мичуринцам; или… Да посоветуйтесь сами с местными опытными краеведами и выберите, что вам понравится. Изучайте свой родной край. А на остров Колгуев не ездите. Не с вашим запасом знаний сейчас ехать туда. А когда-нибудь позже, может быть, и придется.

Ни деньгами, ни снаряжением мы вам не поможем. Это, простите, будет баловством. Вы молодые, здоровые ребята и попутешествовать — может быть, иногда и впроголодь и под дождем — вам будет только полезно. В преодолении препятствий закалитесь и духом и телом. Проявите больше собственной инициативы. Список нужной для вас литературы прилагаем.

Желаем успехов».

Вот тогда-то и собрался наш Комитет по делам шести, заседавший чуть не целые сутки и положивший начало путешествию по чунским порогам.

Прежде всего мы доложили о нашей переписке и наших замыслах на школьном комсомольском собрании. Пригласили учителей. Спорили долго, горячо и жестоко. И, разумеется, главным образом, о маршрутах — двинуться в летние походы пожелала вся школа. В конце концов, разбились на несколько отрядов. Кто в горы, кто в степи, кто на озера, кто в ближние села, кто на лесные разработки. Чунские пороги остались, конечно, за нами.

Поднялся опять вопрос о деньгах. Но теперь уже было ясно, что деньги мы сами должны заработать. Ни ледоколов, ни меховых спальных мешков, ни сложных гидрометрических приборов нам не потребуется, а на снаряжение для плавания по Чуне не так-то много надо и средств. Решили: в свободное время ремонтировать школьную мебель. Миша и Володя неплохо действовали пилой и рубанком, я — малярной кистью, а остальные заделались подмастерьями. Разницу между сметой расходов и нашим заработком пообещали пополнить родители.

Плохо было то, что из длинного списка литературы, рекомендованной редакцией спортивного журнала, нам удалось разыскать только две географические карты. Правда, во многих деталях эти карты не сходились между собой, однако обе они согласно утверждали, что город Нижнеудинск стоит на реке Уде, что далее, при впадении в Уду речки Чукши, Уда переименовывается в Чуну, затем сливается с рекой Оной (Бирюсой), еще раз переименовывается в реку Тасееву, под этим названием впадает в Ангару, Ангара впадает в Енисей, а Енисей… впрочем, практически неважно, куда потом девается Енисей — окончание нашего путешествия назначалось в городе Енисейске, в 84 километрах от впадения в Енисей Ангары.

Карты нам рассказали, что первая часть пути лежит в местности, хотя и редко, но все же населенной (через 50–80 километров жилье), что следующая часть проходит по пустоплесью — безлюдной, глухой тайге, и течение реки там преграждено тремя порогами, что последняя часть словно бы опять не из трудных и что всего проплыть нам придется около тысячи километров.

Сразу возникла задача: как осложнить наше путешествие, как сделать, чтобы больше было приключений, больше волнений и тревог. Путь должен стать веселым, но хлопотным и трудным.

Решили разделиться на две группы. Из Красноярска выезжаем все вместе. А затем я и Миша следуем по железной дороге до Нижнеудинска, покупаем лодку и начинаем оттуда свой водный путь. Остальные сходят ближе, в Тайшете, и напрямую, замыкая треугольник, пешком идут к деревне Костиной, что на реке Уде стоит примерно в 140 километрах ниже города Нижнеудинска. Пройти по гипотенузе треугольника им придется около 200 километров, значит, самое большее — четыре-пять дней пути. За это время мне с Мишей следовало в Нижнеудинске справить все дела и спуститься вниз. В Костиной — торжественная встреча, объединение и уточнение подробностей дальнейшего маршрута. Генеральная цель поездки: проверка географических карт.

Комитет по делам шести единодушно утвердил это решение.

НАЧАЛО ПУТИ

В последних числах июня мы тронулись в путь. Шумно и весело проехали все вместе до Тайшета, а там, высадив четверых «пешеходов», остались вдвоем. Стало сразу немножко грустно. Миша высказал сомнение:

— А не зря ли мы разделились?

— Ах, батюшки! (Я никогда и ни в чем не соглашался сразу.) Меньше чем на неделю расстались — и уже готово, испугался! Ах, ах!

— И вовсе я не испугался, — внушительно ответил Миша. — Ты мне не дал закончить мысль. Я хотел сказать: не зря ли мы разделились в Тайшете? Надо было лучше им ехать до Нижнеудинска, а нам с тобой сойти еще раньше, в Канске, и оттуда пройти пешком до Костиной.

— Тогда хорошо, что ты не закончил свою мысль, — пожал плечами я, — глупее этого придумать ничего нельзя. Из Канска идти пешком! Это же добрых триста километров. Еще вопрос, как наши ребята дойдут от Тайшета.

Желая сделать путешествие как можно более романтичным, мы соответственно этому готовили дорожные запасы. Совершенно отказались от таких предметов роскоши, как палатка, третья пара белья, ножницы, бинты, мыло, и ограничились лишь самым необходимым: соломенными шляпами, подзорной трубой, тремя биноклями, компасом, корицей, перцем и фотоаппаратом (увы! — как потом оказалось, без пластинок и кассет).

Мукой и хлебом нам следовало запастись в Нижнеудинске, масло и молоко покупать в четырнадцати селах, расположенных на длинном нашем пути, а мясо и рыбу надежно гарантировали восемь сетей, сто крючков, два ружья и двадцать килограммов дроби с соответствующим количеством пороха и пистонов.

Человеколюбия ради мы «пешеходов» отправили налегке и весь багаж взяли с собой.

Громыхая на стрелках, поезд проскользнул мимо закоптелого депо и подкатил к станции. Небольшое, окрашенное в серый цвет деревянное здание вокзала. Это и есть Нижнеудинск. Тот самый, где в годы гражданской войны, преследуемый Красной Армией, был пойман палач Сибири Колчак. Отсюда он был доставлен в Иркутск и там расстрелян.

Изнывая от июньской жары и тяжести поклажи, мы побрели в город мимо высокой песочной горки, похожей на подмытый морским прибоем большой остров, разделивший застроенные части пристанционного поселка на два широких пролива, и скоро добрались до заезжего дома.

Как и подобает знатным путешественникам, мы потребовали себе отдельный номер. Нам отвели комнату с шестью кроватями. Получилось немного накладно, но отступать было нельзя, дабы не уронить своего авторитета. Выспавшись (постарались использовать подушки со всех шести кроватей), мы пошли осматривать город.

Так вот она, красавица Уда, по которой нам предстоит проплыть многие сотни километров! Через реку перекинут чудный, прямо столичный, мост. Широкий, добротный, на крепких белых каменных быках.

Правый берег Уды высок и обрывист. Мало-помалу берег подмывается и обваливается, и кое-где углы домов уже почти повисли над обрывом.

В верхнем конце Нижнеудинск вплотную прижался к Вознесенской горе. Склон этой горы, обращенный к городу, очень крут и порос густым сосняком, а со стороны реки — это утес. В полдень, когда солнце обливает его прямыми лучами, он кажется еще более высоким и совершенно неприступным. Но тем не менее, как и на всяком утесе, трудно и здесь найти место, чтобы поставить — куда там фамилию! — даже свои инициалы.

Говорят, что железную дорогу намечено было вести не тем гиблым болотом, где стоит вокзал, а именно здесь, по высокому правому берегу, в обход Вознесенской горы. Но был в те поры городским головой человек, должно быть, без головы. Испугался, что дымом, мазутом железная дорога запоганит город, что вместе с благородным чиновничеством, дородным купечеством и сонным обывателем поселится здесь мастеровой народ, — и отказал в отводе участка под вокзальные постройки, под полотно железной дороги. Вот и прошла она по болоту.

Вознесенская гора так близко прижалась к реке, что пешком пройти здесь по берегу можно, а проехать на лошади — особенно в большую воду — нельзя. С юга подходит проселок, дорога идет прямо к горе и — стоп! — в виду самого города отгибается вправо и начинает томительный двенадцатикилометровый объезд под Мольтой — продолжением Вознесенской горы. Дорога под Мольтой напоминает размытое кладбище, не хватает только скелетов, а надгробных плит — плоских камней, упавших с вершины горы, — сколько угодно. В Мольте есть даже пещеры. Правда, они больше похожи на русские печи, чем на пещеры; и небольшие, и закопченные. Однако находятся любители ночевать в таких пещерах, согнувшись в три погибели на жестком и холодном камне. Все своды испещрены надписями. Об одной из пещер бытует предание: там в 70—80-х годах прошлого столетия жил знаменитый разбойник Паклин, который в таком страхе держал всю округу, что к нему на поклон ходил даже сам исправник. Теперь же в пещерах вместо разбойников обитают только маленькие серые змеи.

Вверх по течению Уды, километрах в ста двадцати от Нижнеудинска, есть настоящие пещеры, имеющие мировую известность. Сталактиты в них, как нам показывали на фотографиях, снятых много лет тому назад геологом Черским, — просто великолепны. Примечательно то, что в одном из залов температура, как свидетельствуют записи посетителей, неизменно и строго держится на нуле. На камне лежат: книга для записей, термометр, сосуд с водой и кусок льда. Вода не мерзнет, лед не тает.

В другом зале, как говорят, обнаружена груда истлевших скелетов зверей доисторической эпохи, вместе найдены кости и «едящих» и «едомых», и это дает право думать о разразившемся в те времена большом стихийном бедствии, спасаясь от которого звери нашли себе приют в пещере. Надо сказать, что вход в нее находится на очень крутом склоне горы и примерно метрах в двухстах над нынешним уровнем реки.

Все это было чрезвычайно интересным, и нам сразу же захотелось изменить маршрут: отправиться в пещеры вместо Енисейска. Но… узел был завязан, романтика вступила в действие, и где-то в это время шагала четверка «пешеходов», жаждущая встречи с нами в неведомой деревне Костиной.

Прежде всего нам нужно было приобрести достойное путешественников судно. Первые два дня хождения по городу нам не дали ничего, кроме мозолей на пятках. Лодок на берегу было много, но они не продавались. В деревообделочной мастерской артели «Обозостроитель» нам предложили на выбор прекрасный, окованный железом ходок с плетенным из белых прутьев кузовом, или уютную, как гнездышко птички, сибирскую кошеву с каким-то удивительным выгибом полозьев, позволяющим впряженной в нее лошади делать в час чуть ли не пятьдесят километров.

— На поезде не догонишь, — стремясь любыми путями поднять производственную марку, нахваливал кошеву завхоз артели.

Мы попытались переключить его внимание на вывеску, где ясно было сказано, что артель занимается изготовлением всевозможных транспортных средств.

— А это вам разве не транспортное средство? — возмущенно сказал завхоз и выволок из-за кошевки седло, произведение искусства не менее изумительное, чем сама кошева. — Что хотите, то и делаем. Только самолетов не делаем.

Пришлось напомнить, что и лодок они тоже не делают.

— Закажете — и лодку сделаем. Можно и пароход. А в запас мы лодки не готовим. Кому они нужны? Кто их покупать в Нижнеудинске станет? У каждого есть.

Вероятно, он был прав: лодки в Нижнеудинске — не очень ходовой товар, чтобы делать их без заказа. Но… удивительное же равновесие! Никто не хочет покупать лодки, и никто не хочет их продавать.

На третий день «клюнуло» — мы раздобыли верный адрес. Дала нам его билетерша кинотеатра, исправными посетителями которого мы были все вечера.

— Только мужик-то — сплошной пережиток капитализма, — тут же виновато объяснила она.

— Сладим, — уверенно заявили мы. — Не беспокойтесь, тетенька.

У «пережитка капитализма» оказался «шитик», то есть тесовая лодка. Хотелось иметь долбленую, но на безрыбье, как говорят, и рак рыба, и мы решили взять хоть эту. Одно смущало: в дне очень широкие щели. Но хозяин, оказавшийся очень приветливым и радушным, пообещал ее отремонтировать, законопатить и просмолить. На это он попросил три дня сроку… Остановился, подумал и еще раз выразительно повторил: три дня сроку…

— А раньше никак нельзя?

— Нет, нельзя.

Вздохнув, мы согласились.

Три дня промелькнули незаметно в закупках продовольствия: муки, печеного хлеба, картошки. А на четвертый день, аккуратненько, мы явились за лодкой. Она по-прежнему стояла перевернутая вверх дном и по-прежнему щерилась своими незаконопаченными швами.

— Ну, что ж вы, дядя? — с горьким укором обратились мы к хозяину.

— Смолы нет и вару нет, — потирая лысину, хладнокровно ответил он.

— Ну, и как же теперь?

— А так, — никак!

— Что же вы раньше думали?

— А ничего. Нет смолы. И вару нет.

— Нет?

— Нет. Надо лодку — смолите сами.

— Так. Значит, ничего не выйдет?

— Почему не выйдет? Выйдет. Еще денька через три зайдите… — и, многозначительно почесав горло, «пережиток капитализма» закончил разговор.

Обозленные донельзя, мы выскочили от него.

А дальше все произошло как в сказке. Расстроенные неудачей, мы подошли к квасному киоску и разговорились с продавщицей. Оказалось, что у нее во дворе продается то, о чем мы могли только мечтать: прекрасная новая долбленая лодка. Немного маловата, всего пять метров длиной, шестерым да с грузом не войти. Но хозяин, лодочник-специалист, уговорил:

— На шестерых? Да что же за езда шестерым в одной лодке? Как хотите, а вам все равно надобно две.

— Две! Одну-то еле-еле нашли. Целую неделю здесь ноги бьем, а товарищи в Костиной нас ждут не дождутся.

— В Костиной? Ну и чудаки вы, ребята! Да в Костиной-то лодок сколько хочешь! Не то что здесь. Другую себе там и купите.

И верно! Гениальные мысли всегда бывают самыми простыми. Мы настолько обрадовались, что, не спросив даже о стоимости, объявили лодку купленной. А рассчитываясь, порадовались и еще раз: лодочник цену назначил вдвое меньшую, чем «пережиток капитализма» за свой дырявый «шитик».

Тут же решили плыть немедленно. Миша пошел дать телеграмму в Костину и взялся доставить вещи на берег, а мы с хозяином волоком потащили лодку к реке. Дорогой мы разговорились; я обрисовал намеченный маршрут.

— Но-о, — протянул лодочник, — спуститься к самому Енисею ничего у вас, ребята, не получится; хотя лодка у меня и хорошая, а всех порогов в ней вам не пройти.

— Да что вы! — сказал я. — Почему? Через три-то порога как-нибудь спустимся.

— Три? — усмехнулся он. — Кто это вам сказал, что три?

— На картах получается…

— На картах! На картах мне выходило богатство, поздняя дорога, нечаянный интерес и напрасная любовь, — сострил лодочник, — а за всю жизнь я никуда ни разу не съездил, как был лодочник, так и остался, и женат давно.

— Так сколько же тогда порогов у нас на пути?

— Да не менее как десятка два будет.

— Что вы!!!

— Вот, буду врать, что ли? Сам не ездил — надежные люди рассказывали.

Тем временем мы добрались до места. Миша нас уже дожидался. Он был очень расстроен: в Костиной не оказалось телеграфа… Ну, что ж, нет так нет — нагрянем внезапно.

Погрузка не заняла много времени, тем более, что она проходила по принципу: «вали валом — потом разберем», и в третьем часу мы оттолкнулись от берега.

Стояла жара, и река обмелела, сузилась. Сильный человек мог перебросить местами через нее камень. Вода была до того прозрачная, что в изголовьях шивер невольно думалось: не застряла бы лодка. Однако она действительно оказалась чудом судостроительной техники и плыла, как пузырь, погружаясь в воду едва на две ладони.

Не успели мы осмотреться как следует, даже поплотнее устроиться на сиденьях, — мелькнул один, другой поворот, остров, протока, еще остров, опять поворот — и город Нижнеудинск исчез из вида.

ОБЕД ИЗ СПАРЖИ

Берега быстро уходили назад. Слева — открытые цветущие луга, справа — крутые высокие горы, поросшие крупным сосняком с ярко-желтой корой на сучьях и в верхней части стволов.

— Этак мы сегодня же доедем до Костиной! — восторженно воскликнул я.

— Нет, — коротко ответил Миша, — не доедем. И завтра не доедем.

— Почему?

— Потому что мне хочется отдохнуть на зеленой лужайке, загореть под негра и пришить пуговицу.

— Так сколько же тебе на это надо времени?

— Три дня. На каждое дело по одному дню.

— Как! — возмутился я. — Три дня? А ребята в Костиной будут ждать, нервничать.

— Вот это-то и интересно, — внушительно объяснил Миша, — ждать, волноваться, строить разные предположения… Не люблю пресное, люблю острые блюда. А кстати, посмотри-ка и сюда.

Вода сочилась в щели обнабоин — тесин, которыми в один ряд обшивается долбленое днище лодки. Следовало неотложно законопатить и замазать эти щели, хотя бы смолой-живицей.

Нам не хотелось грести, течение и так несло нас с большой скоростью, но грести, тем не менее, приходилось почти непрерывно. Река была сплошь в островах, шиверах и перекатах. Спускаться через шиверы надо всегда «коротким» берегом, тем, в какую сторону делает поворот река. Это растолковал нам лодочник. А так как Уда имеет столько же извилин, сколько и шивер, то и нам приходилось переплывать все время от одного берега к другому. У короткого берега течение тише, реже и мельче подводные камни.

Так, лавируя между бесчисленными островками, мы плыли примерно два часа. На одном из поворотов стоял бородатый старик и удил рыбу.

— Эй, дедушка, — крикнул я, — далеко мы от Нижнеудинска?

— Да отколь же вы плывете, ежели не знаете?

— «Отколь?» — это не вопрос, ты бы спросил: «Куда плывете?»

Но дед оказался тоже скорым на слово.

— А вы отгадайте загадку, — сказал он, потрясая удилищем: — на одном конце червяк, а на другом?..

— Рыбак, — ответил, не задумываясь, Миша.

— Ну, это, конечно, мягче. Говорят по-другому, — сказал польщенный дед. — Километров тридцать от Нижнеудинска отъехали.

Лодку течением отнесло уже далеко. Но дед успел еще крикнуть вдогонку:

— Так вы куда же плывете?

— В Енисейск, — дружно ответили мы.

Услышав странное и незнакомое слово, дед так весело захохотал, что аж притопнул ногой. Затряслась борода. Чистый водяной!

Мы быстренько подсчитали: если плыть в день по четырнадцать часов, делая в час, с крейсерской скоростью, пятнадцать километров, то все наше путешествие будет длиться только пять дней. Да, Миша прав: надо сделать привал не менее как на три дня!

И разве лучше этой лужайки что-либо найдется? Немедленно к берегу! Ребята ждут в Костиной… Ну, ничего, подождут.

Быстро выгрузили пожитки, сварили первый полевой обед — лапшу и кашу, — с аппетитом поели и пошли купаться. Солнце пекло немилосердно, но вода в реке была холодная, как ледяная, и мы горестно взглядывали друг на друга: это в конце июня-то!

В сумерках, разостлав постель прямо под открытым небом (хотелось больше экзотики), мы отправились рыбачить. Из всех многочисленных рыболовных снарядов на этот раз мы выбрали поплавную сеть-троестенку. Сели в лодку и бросили первую тоню. Рыба плескалась — «плавилась» — вокруг нас беспрестанно, и мы облизывались, предвкушая всю прелесть свежей ухи.

— Помнишь миллионера Лаптева у Мамина-Сибиряка, — говорил я, выводя лодку наискось к берегу, меж тем как Миша выметывал троестенку, — помнишь, как его угощали ухой из живых хариусов? Тончайшего вкуса кушанье! Попробуем сегодня. Жаль, не купили в Нижнеудинске лаврового листа.

— Ничего. Главное — рыба, а не лавровый лист, и еще — сами поймали…

Чернея на воде, длинной цепочкой вытянулись вдоль реки берестяные поплавки, сеть шла удивительно легко, ни разу не задев за камни.

— Смотри-ка ты, — шептал я в умилении, — плещет как здорово. Ну и рыбы!.. Сеть-то дергает?

— Дергает, — шлепая по воде кормовым веслом, чтобы спугнуть спящую рыбу, и отмахиваясь от надоедливого комара, отвечал Миша, — дергает, наверное, крупный таймень попался.

— Тащи!

— Погоди. Жалко сеть доставать. Очень хорошо идет. А таймень затих. Будем жарить его, или тоже в уху?

Впереди нас зашумела шивера. Скорее к берегу. Сеть выбрали — и что же? — в ней болталось всего-навсего два маленьких хариуска.

Поднимаясь обратно, мы долго ломали голову над причиной нашей неудачи и поняли, наконец: у сети было очень много поплавков; они подняли сеть кверху (оттого она и плыла, не цепляясь за камни), а рыба, как известно, держится дна.

— Будем жарить тайменя, — ехидно спросил я, вылезая из лодки, — или посолим его?

Миша что-то пробурчал и указал на небо. Близ горизонта обозначились маленькие тучки. Они казались вовсе невинными, но, на всякий случай, багаж мы сложили в кучу и накрыли брезентовым плащом — единственной вещью, которая могла охранять от дождя.

Спали мы недолго. Невинные тучки повели себя нехорошо, и нам пришлось спасаться под лодкой. Однако лодка тоже не помогла: она была слишком узкой, дождь проникал в щели обнабоин, и скоро мы захлюпали в постели.

Утро наступило холодное. Ползли тяжелые серые клочья облаков, спускались к земле и цеплялись за прибрежные утесы, что высились на той стороне реки. Лил ровный, настойчивый дождь. Хотелось есть.

Неохотно выбрались мы из-под лодки наружу и стали разводить костер. Но хворост был сырой, разжечь его нечем, а, главное, дождь, как хороший пожарник, моментально гасил первый появившийся язычок пламени.

Не было надежды на милосердие неба.

— Давай сделаем хотя из травы балаган, — предложил Миша, жуя всухомятку кусок калача.

— Нечем накосить.

— Нарвем руками.

Пока мы рвали траву (а надо сказать, что это довольно скучное занятие) и ладили односкатный балаган, надвинулся вечер и, к нашему удовольствию, дождь перестал.

Пользуясь этим, мы распалили огромный костер, просушили одежду, прожгли одеяло, сварили ужин и, счастливые удачной постройкой, залегли в теплую, сухую постель. После вчерашней беспокойной ночи нам так крепко спалось… Мне снилось, что я на удочку поймал огромного тайменя и никак не могу вытащить его из воды. Он бьется, вертится, того и гляди оборвет леску и уйдет. Наконец я подтащил его к самому берегу, наклонился, чтобы подхватить под жабры, но таймень так ударил хвостом по воде, что окатил меня с головы до ног…

Я проснулся. Было темно. Мерно шумел дождь в кустах и столь же методично поливал нас сквозь кровлю балагана, как огородник гряды из лейки.

— Садись. Так лучше, — убежденно сказал Миша, позевывая и кутаясь в мокрое одеяло.

— Чем же лучше?

— А ты попробуй.

И верно: сидеть в луже оказалось гораздо приятнее, чем лежать. А дождь становился все гуще и гуще, и крупнее, и скоро перешел в ливень. Балаган сдал окончательно. Сверху нас обливало буквально сплошной струей, но этого мало — потоки воды и размытой глины теперь устремились еще и с косогора, журча подобрались к постели и унесли мои штаны (утром я их нашел в кустах).

На той стороне реки тяжело грохотали камни. Подмытые водой, они срывались с вершины горы; сперва медленно, с легким шелестом, затем, ускоряя бег, подпрыгивая, сокрушая все на своем пути, со страшным треском неслись вниз и шумно падали в воду. Так прошла вторая экзотическая ночь.

К обеду подул ветер, сорвал туманный покров с гор, разметал обрывки облаков — и снова засияло ласковое летнее солнце.

Впрочем, мы теперь не радовались и солнцу. Балаган, хороший балаган, коли не взяли с собой палатку, — единственное, что могло нам создать веселое настроение.

— Как тебе кажется, Сережа, — медленно проговорил Миша, — если на тридцати километрах пути нас вымочило дважды, то сколько раз вымочит на тысяче километров?

— Шестьдесят шесть с половиной раз, — моментально высчитал я. — Моя кожа не выдержит этого, расползется.

— Надо сделать балаган. Походный балаган. Разборный, но крепкий, вполне заменяющий собою палатку.

— Да, но из чего его сделаешь?

Мы задумались. Вдруг Миша поднял руку и указал на противоположный берег: береста. Понятно!

Я мигом перемахнул на лодке через реку — Миша остался сушить намокшие вещи, — влез на хребет, где рос гладкий, чистый березняк, и отодрал восемь огромных берестин.

Однако спуститься вниз оказалось нелегким делом; крутизна склона достигала, наверное, шестидесяти градусов, земля от дождя раскисла и оползала под ногами; сзади напирала береста и, в довершение всего, — то справа, то слева, обгоняя меня, — нет-нет да и срывались камни, увлекая за собой валежник и вырванные с корнем кусты.

Внизу меня поразил вид реки. У берега, как раньше, вода была кристально чистой, а посредине протянулась загадочная молочная полоса. Переплывая в лодке через эту полосу, я даже почерпнул пригоршню воды из нее и попробовал на вкус: нет, вода как вода. Что такое? А выйдя на берег, подозрительно к нему присмотрелся: коль здесь молочная река, так не кисельные ли и берега?

Вытащив лодку на камешник, насколько у меня хватило сил, я поволок бересту к балагану. Но не сделал и половины пути, как услышал испуганный возглас Миши:

— Ты что же это лодку бросил?

Я оглянулся и обмер: лодка, плавно раскачиваясь, плыла вдоль берега. День чудес!

Нет, оказывается, просто прибывала вода.

Сибирские реки — горные реки. Сжатые хребтами, они текут в узком русле, поэтому после сильного ливня или во время таяния коренных горных льдов и снегов вода стремительно, валом подымается кверху, держится на наивысшем уровне несколько дней и столь же стремительно спадает. Мы рассуждали: дойдет она или не дойдет до нашего балагана? На всякий случай решили вытаскать багаж наверх. Наши сомнения рассеялись быстро: через полчаса вода смыла балаган. Едва успели мы спасти бересту…

А посредине реки с головокружительной скоростью беспрерывной лентой неслись бревна, кусты, коряги, щепки. Вода пенилась, шумела и яростно хлестала в берега. Пускаться в путь в такую воду нельзя. Опасно. Плавник движется сплошь, местами сгущаясь до того, что, кажется, ловкий человек мог бы перебежать по нему, как по мосту, на другую сторону реки. Угодишь в такую оказию — подденет снизу каким-нибудь сучком или корнем плавучая коряга и перевернет лодку.

— А ребята теперь в Костиной ждут нас не дождутся!

Миша — великий ботаник. Он накопал каких-то корней, очистил от земли и бросил в котелок вариться.

— Что за растение?

— Полигонатум мультифлорум. По-русски: купена многоцветковая.

— Зачем это?

— Спаржу делаю, — наливая уксус в кружку, ответил Миша, — нам с тобой это — первый дар природы.

— И что же, вкусно будет?

— Пальчики оближешь. Потом мы будем варить суп из румекс ацетоза.

— А по-русски?

— Из щавеля. Конечно, спаржа вкуснее.

— А ты ел когда-нибудь?

— Чего?

— Спаржу?

— Нет.

— А эту, как ее… полигонатум?

— Тоже нет.

— Так как же ты ее хвалишь?

— Слушай, Сережа, а ты «Народный цветник-травник» читал? — прищуривая глаз, в свою очередь спросил Миша.

— Нет, не читал.

— Ну, значит, и квиты. А там ее хвалят. В общем, купена — растение съедобное. Я полагаю, мы возьмем себе за правило в наше меню обязательно включать такие необыкновенные блюда, — деловито заключил он разговор и вытряхнул в чашку длинные белые корни купены.

Выглядела она очень аппетитно, но вкус, по совести скажу, был препротивный. Однако мы не подали вида и, нахваливая себя за изобретательность, съели ее всю.

Ночью я проснулся и разбудил Мишу.

— Чего тебе? — сердито спросил он.

— Миша, как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. А что?

— Я отравился купеной.

— Что ты! — в страхе воскликнул он. — Не может быть! Тошнит?

— Нет.

— Сердце давит?

— Вроде как нет.

— Так что же с тобой?

— Ничего. Есть очень сильно хочется. Давай наварим картошки.

Он сердито лягнул меня ногой и отвернулся. На лугу, в сырой мочажинке, скрипел коростель; за хребтом, на той стороне реки, ревели два диких козла. Они шли разными распадками и ревели по очереди; эхо дробилось в камнях, растворялось в лесной глубине и спускалось в долину, к реке, неясным шумом. В кустах лениво плескались притихшие струи, шуршали на отмели волны — вода сбывала.

Я заснул с каким-то особенно приятным звоном в ушах. Так славно спится только в лесу, у костра.

ГДЕ УКАР?

Сидение «под Марой» — по имени речки, впадающей в Уду немного выше нашей стоянки, — надоело. За эти три дня мы, кажется, сделали все необходимое: залили смолой-живицей щели у лодки, пересушили хлеб на сухари, пришили оторванные пуговицы, надрали бересты в запас на дорогу и загорели, если не как негры, то как малайцы, во всяком случае. Пора было ехать.

Больше же всего беспокоило, как отнесутся к нашей задержке «пешеходы». По всем расчетам получалось, что они ждут нас в Костиной уже не менее шести-семи дней. Оно хотя и приятным казалось пощекотать им нервы, но всему есть своя мера.

Вода сбывала, однако держалась еще на довольно высоком уровне. Коряжник, как это всегда бывает на спаде, теперь несло реже, и плыть можно было без опасений.

Сборы заняли несколько минут, багаж был аккуратно уложен и сверху накрыт берестой. Лодка не пропускала ни капли воды. Мы сели по своим местам: я в корму, Миша — в лопастные весла, и оттолкнули лодку от берега. Течением нас моментально выдернуло на середину реки и понесло — только замелькали затопленные половодьем прибрежные кусты.

Когда вода прибывает, середина реки выпирает бугром, плыть на подъеме воды — чистое мученье; лодка скатывается, как с горки, и прижимается к берегам. Другое дело на спаде. Река тогда вгибается корытом к середине, и можно плыть, сложа руки, — все время на фарватере.

Так теперь плыли и мы.

С обеих сторон в реку упирались утесы — удивительно легкие и симметричные базальтовые колонны; они сплошной вереницей тянулись по берегам. А поверху, над этой то розовой, то желтой, то фиолетовой балюстрадой зеленели изумрудной шапкой бескрайние хвойные леса. Горы убегали вдаль синеющей цепью.

Где-то здесь, по рассказам, должен быть водопад, а за ним — село Укар. Наши путеводные карты единодушно определяли расстояние от Мары до Укара в десять километров. Но мы плыли уже очень долго, а ни водопада, ни Укара все не было.

Укар, Укар — это слово у нас не сходило с языка. Укар! Это же целое событие, это — первое село на нашем пути!..

Но поворот оставался за поворотом, а Укар не появлялся.

Где же Укар? Начиная сегодняшний путь, мы дали себе твердое слово, что будем обедать после Укара и что к обеду сегодня непременно будет молочный кисель. Укара не было, с ним вместе — укарского молока, молочного киселя и вообще обеда… Слово есть слово.

Вдруг горы раздвинулись, уступив место роскошным лугам. Почудилась близость жилья. Вот и поскотина. Немного дальше видно село. Наконец-то мы пообедаем!

Но, откуда ни возьмись, не замеченный нами ранее, между лодкой и берегом встает длинный остров, и мы, увлекаемые стремительным течением, мчимся мимо Укара. Пристать к берегу едва удалось в километре ниже села. Пустяки! Я развожу костер, а Миша бежит в село за молоком. Есть хочется невыносимо.

Вернулся Миша быстро, с пустым туеском и с известием, что это не Укар, а Тятькино и что Укар в трех километрах отсюда.

— А почему молока не купил? Разве не было?

— Да я не стал и спрашивать, — с достоинством сказал Миша, — мы же условились купить молоко в Укаре. Слово есть слово. А три километра — это только пятнадцать минут…

… Заночевали голодные. Укара еще не проплыли. Нам приходилось слышать и ранее анекдоты о длинных, немеренных километрах, но эти три километра, по совести, не вместились бы ни в какой анекдот — так невообразимо длинны оказались они.

Остров, куда мы пристали на ночевку, настолько зарос ельником, смешанным с ольхой, боярышником, осинником и черемухой, что пройти даже несколько шагов в глубь от берега стоило неимоверных усилий.

При порывистых вспышках огня наш табор представлял фантастическую картину: черной стеной стоит дремучий, непролазный лес; полыхает, брызжущий золотыми искрами, костер; и мы двое, в майках и трусах, но опоясанные крест-накрест патронташами, печем в золе картошку (это не обед — обедать мы будем все-таки только в Укаре. Слово есть слово).

Спать в эту ночь нам пришлось, как говорится, «всмятку». Едва мы улеглись и задремали, послышался в лесной чащобе треск. Мы разом вскочили. Все стихло. Ни звука. Потом где-то вдали глухо простонал филин. И опять тишина. Предельная тишина.

Так, напряженно прислушиваясь, мы сидели долго, до тех пор, пока нас не свалила неодолимая дремота.

От чего мы опять вскочили и, как по команде, схватились за ружья — не знаю. Мы переглянулись.

— Ты что-нибудь услышал?

— Нет. А ты?

— Тоже ничего. А почему ты вскочил?

— Да на тебя глядя.

— На меня? Нет, это ты первый…

Мы помолчали.

— А знаешь, Сережа, в чем дело? — сказал Миша. — Я, кажется, понимаю. Ты обратил внимание на запах земли?

— Нет, — я тут же понюхал землю. — А что?

— Чувствуешь, чем пахнет?

Я еще раз понюхал.

— Не разберу.

— По-моему, это пахнет медвежьим потом. Наверно, мы устроились на его логовище, а он теперь бродит около. Медведи, кажется, боятся огня? Давай подбросим еще в костер?

— Подбросим!..

Но сон после этого как рукой сняло.

На рассвете мы тронулись в путь и через полчаса подплыли к Укару.

В деревне все еще спали, только на берегу неутомимый рыбак развешивал сети.

— Дядя, а дядя, — для формы спросили мы, — это какая деревня?

— Это? Казачья Бодарановка, — не глядя на нас, ответил рыбак.

Мы разинули рты.

— Вот тебе на! Казачья Бодарановка! А следующая деревня какая?

— Шипицино.

— А сколько до нее?

— Двенадцать километров.

— А где Укар?

— Укар? — рыбак посмотрел на нас, как на пришельцев с луны. — Укар вы давно проплыли. Он ведь в стороне от реки стоит.

Мы яростно набросились на карты. Ни Тятькиной, ни Казачьей Бодарановки не было, зато Укар, аккуратненько, краем кружка упирался в правый берег реки…

Ага! Значит, наша экспедиция себя уже начинает оправдывать!

В борт-журнале отмечена первая ошибка в географической карте Сибири.

УРОК АРИФМЕТИКИ

— Итак, если плыть каждый день по четырнадцать часов, делая в час, с крейсерской скоростью, пятнадцать километров, то все наше путешествие будет длиться только пять дней. Для осторожности допустим, что расстояние до Енисейска не 1000, а 1300 километров. Шесть дней…

— Сегодня ровно неделя, как мы отплыли от Нижнеудинска, и сделано шестьдесят километров. Значит, наша не крейсерская, а средняя суточная скорость — девять километров. Тысяча триста, деленное на девять, равно ста сорока четырем с бесконечной четверкой в десятичной дроби. Сто сорок четыре — это четыре месяца и двадцать четыре дня. Это июль, август, сентябрь, октябрь и двадцать четыре дня ноября. Значит, по меньшей мере, месяц нам придется путешествовать по льду…

Так теперь высчитывали мы, сидя в чужом охотничьем балагане на острове, несколько ниже деревни Казачьей Бодарановки. Лил классический дождь. Так называемый обложной, двухсуточный.

— Конечно, — вновь и вновь возвращались мы к своим расчетам, — это простая случайность. За неделю у нас оказалось только два ходовых дня; сперва мешала большая вода в реке, теперь — большая вода на небе… Давай попробуем считать только на ходовые дни. Тогда получится так: тысяча триста, деленное на тридцать, даст в частном сорок три. Значит, в Енисейск мы приплывем 15 августа. Годится?

— Так-то оно так. Ну, а если дождей все же будет много, или опять прибудет вода?..

— Если, если… Волков бояться — в лес не ходить.

— Правильно! Медвежьего поту бояться — в лесу не ночевать!

И начинали решать вторую задачу. Более сложную, психологическую.

— От Тайшета до Костиной — пять дней пешего пути. Прошло тринадцать дней, как мы расстались. Значит, «пешеходы» нас ждут уже восемь дней. Отсюда до Костиной мы проплывем, пожалуй, еще два дня… Спрашивается, что они будут делать эти десять дней?

Ответы получались разные:

— Загорать и купаться.

— Злиться и обижаться.

Но тем не менее любой ответ обязывал нас плыть, и как можно быстрее.

— А если у них найдется столько глупости, что, наскучившись ожиданием, они пойдут нам навстречу? — задумчиво сказал Миша, вороша головешки в костре. — Не исключено тогда, что мы с ними разминемся.

— Если у нас двоих нашлось столько глупости, чтобы ночевать или на острове, или на правом берегу, зная, что идти они могут только по левому берегу, то я полагаю, что у четвертых глупости должно найтись ровно вдвое больше, и они непременно пошли нам навстречу, — в тон ему ответил я.

— Ну, что же, — решительно вставая, сказал Миша, — тогда поплывем.

— Когда? Сейчас?

— Конечно, сейчас.

— А дождь?

— Велика важность! Тепло. Разденемся догола, чтобы не промокнуть.

— Но ведь ночь!

— А для чего луна существует?

— А тучи?

— Гм, — сдался Миша, — действительно, ниже туч сегодня луну не подвесят. Придется ждать до утра. Но ты имей в виду, — строго сказал он мне, — ты хлюпик, ты боишься дождя.

— Да? Я боюсь? Хорошо, — гордо откинув голову, ответил я, — невзирая на дождь, я иду ловить рыбу. Один…

— Подумаешь! Пожалуйста…

Заряд пропал даром. Теперь хочешь не хочешь, а надо идти ловить рыбу. Я избрал способ, который обещал наиболее быстрое возвращение на табор: пробрести с троестенкой от изголовья острова до балагана. Это не так далеко — шагов пятьсот, — а течение очень сильное.

Я нарядился, как подобает истинному рыбаку: только в фуражку (все остальное за ненадобностью было снято), храбро забрел в воду по пояс и бросил привязанную к сети гагарку — сколоченную из досок крестовину. Ее тотчас подхватило течением, и сеть стала быстро распускаться. Еще мгновение — тетива натянулась, и я побежал вслед за нею. Было немножко больно ступать босыми ногами по камням, но в воде боль переносится как-то легче, и я подскакивал или припадал только тогда, когда под ногой угадывал особенно острый камень. Вдруг я почувствовал, что сеть относит влево. Во всяком случае, берег стал от меня отдаляться. Я сообразил, что впереди меня заводь, струя воды выносит сеть к середине, а под косой сейчас начнется глубина.

Вздумал остановиться, смотать сеть в кольца и, выйдя на берег, миновать заводь. Не тут-то было: тетива натянулась, как струна, и властно потащила меня вперед…

А тут еще гуще посыпался дождик. Очертания берегов вовсе исчезли.

Уступая силе течения и подвигаясь вперед, я все-таки понемногу сматывал тетиву. В сети трепетали хариусы, и я радовался, что улов оказался хорошим. Внезапно сеть у меня тряхнуло так, что из рук вырвалось сразу несколько колец подобранной тетивы. Над водой показался огромный рыбий хвост, как пружина, изогнулся несколько раз то вправо, то влево и скрылся. Сеть задрожала еще сильнее. Не помня себя, я бросился вперед. И в тот момент, когда я схватил сеть в том именно месте, где билась пойманная рыба, течением меня подшибло, я потерял равновесие и окунулся в воду с головой. Вынырнув, я почувствовал, что с меня смыло фуражку, но сеть была в руках — и это было самое главное.

Наконец, я выбрался на берег. Миша меня упрекнул:

— Что же ты не откликался? Я тебе кричал, кричал. Гляжу — лезет в воду все глубже и глубже, а потом и совсем куда-то исчез.

— Что же я тебе из-под воды кричать должен был? — притворно огрызнулся я, пряча в складках сети тайменя.

— Нет, не из-под воды, — резонно возразил Миша, — а тогда, когда вынырнул. Все утопленники именно тогда кричат.

— Ах, так! Ну, пожалуйста, — и я закричал во весь голос: — Тону!

— Красиво! — одобрил Миша. — А теперь объясни, где у тебя фуражка?

— Фуражка? Вероятно, где-нибудь у Шипициной, Зенцовой, а может быть, и дальше, — ответил я. — Впрочем, не в фуражке счастье! — и я, торжествуя, показал Мише тайменя.

ОБХОД С ФЛАНГА

Не зря лил дождь двое суток: он вымыл и землю и небо. Никогда я не видел такой яркой зелени на лугах и такой мягкой синевы в небе, как в это утро. Бор благоухал. Мы плыли серединой реки, но и сюда доносился нежный смолистый запах сосны. Над водой радостно реяли стрекозы. Где-то в мочажинке ласково и проникновенно крякала дикая утка, должно быть, собирая своих птенцов. Тишина стояла изумительная.

Показалась деревня Зенцова. Мы причалили к ней, поднялись на берег. Нигде никого. Все на покосе. Поговорили с ребятишками, спросили, не проходили ли здесь четверо парней. Нет, не проходили. Мы успокоились: очевидно, наша глупость и глупость «пешеходов» находились не в прямой арифметической зависимости.

Разнеженные теплом, любуясь чудесным пейзажем, мы плыли дальше. Шиверы кончились давно, течение стало медленнее. Не требовалось ни грести, ни править.

Река сделала несколько поворотов. Левый берег стал повышаться и перешел в массивный хребет, правый же оставался по-прежнему низменным, ровным лугом.

Миша снял рубашку и лег загорать. Я, сидя в корме, дремал.

Внезапно в эту гармонию тишины и покоя ворвалось что-то чуждое. Так бывает в оркестре: тихо-тихо ведут мелодию скрипки, звуки сливаются, тают, будто шелестят осенние листья и шуршит под волной прибрежный песок, и вдруг ударит нервной дрожью барабан; ударит и стихнет, снова ударит, прокатится глухим рокотом; и вскрикнет испуганно скрипка, и тревожно заговорят виолончели, и медным басом вступит труба.

Сначала отрывисто, изредка, то усиливаясь, то затихая, потом беспрерывно и все нарастая, до нас стал доноситься глухой шум.

— Что это такое? — поднял голову Миша. — Ветер не ветер…

— Нет, конечно, — прислушиваясь, сказал я, — это не ветер…

Шум не был похож ни на ровное журчание шиверы, ни на бешеный грохот бури. Слышались глухие ритмичные удары, потом звон рассыпающейся волны, тяжкий вздох и долго не стихающий строптивый ропот…

— Так, будто кто под водой скалу долбит, роет, — сказал Миша.

— Да. Роет, — как эхо повторил я.

Впереди, примерно в километре, запрыгали белки, словно навстречу нам двигался ураган и гнал перед собой волны. Но небо по-прежнему было безоблачным, и ни малейшего дуновения ветерка к нам не доносилось.

— Неужели порог?

— Пожалуй, что так. А на карте нет. Ну, что будем делать?

— Надо посмотреть.

Мы причалили к правому берегу. Миша остался в лодке, а я пошел осматривать порог.

Подойти к нему вплотную мне не удалось. Держалась еще довольно-таки высокая вода, и теперь, как раз от изголовья порога, прямо по зеленому лугу, отходила узенькая протока, но явно достаточная, чтобы проплыть лодке. Не веря такой удаче, я пошел вдоль протоки. Она кончилась именно там, где кончался порог.

Обрадованный, я погрозил кулаком порогу: «Что, взял, а? Взял?»

Неподалеку, на лугу, двое мужчин готовили колья и жерди — огораживать сено. Я подошел к ним:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, молодец!

— Вам не надо помочь?

— Спасибо. Кончаем уже. Поздно пришел.

— Вижу: спешите вы очень, — сказал я, обдумывая, как бы мне повернуть разговор в нужном направлении и в то же время так, чтобы собеседники мои не догадались о той тревоге, какую в нас вселил порог.

— Спешим? А как же? На этом лугу косить кончили, вся бригада на тот берег переправилась, а нас, вот, огораживать зароды оставили. С зенцовским колхозом соревнуемся — каждый час на счету.

— В Зенцову мы заезжали, — заметил я. — В деревне нет никого, тоже все на покосе.

— Крепкий колхоз. Да только насчет сеноуборки-то мы с ними еще потягаемся. На прошлой неделе мы на семьсот центнеров шли впереди. Так-то. А ты далеко ли путь держишь?

— Да так, по реке плывем из города вдвоем с товарищем, — сказал я уклончиво. — Сто раз уже проплывали через всякие пороги, надумали посмотреть на этот. Как его называют?

— «Днепровским» зовут. Еще — «Билихтуйским».

— Сильный порог, — сказал я равнодушно.

— Да нет, не очень, «Крутой» будет посильнее.

— Как? «Крутой»? А разве здесь еще есть пороги?

— Хоть отбавляй! Вот километров через шесть будет «Верендинский», по-другому — «Широкий», а за ним — «Крутой».

— Вот как! Сразу два еще? Так вы говорите, «Широкий» не сильный порог?

— Не-ет! В такую воду по нему хоть боком катись. Держись только ближе к левому берегу — и никакая гайка, пройдешь и не заметишь.

— Значит, ближе к левому берегу?

— Ну да, к левому…

— А если нечаянно угадаешь ближе к правому? Очень опасно?

— Да ничего и к правому. К правому, пожалуй, даже еще и лучше.

— А чем лучше?

— Да ничем. Все равно. Плывите лучше левым.

— Значит, правым никак нельзя?

— Почему? Ежели левым не поплывете, так плывите правым. Правым спокойнее. У нас колхозники любым берегом плавают. А перевернуть везде может.

Поблагодарив за точные указания, я распрощался.

Через полчаса мы были уже ниже порога «Днепровского», а еще немного спустя миновали и поселок Широкий — деревушку в четыре двора. Плыли самой серединой реки и действительно порога не заметили…

— А что, — сказал я самодовольно, — правда ведь, начало неплохое? Два порога в один день и без всяких неприятностей. Честное слово, даже немного обидно…

— Это нам большая вода помогла, — поддержал Миша. — Оказывается, большая вода — не всегда помеха. «Днепровский» порог мы обошли с фланга, а «Широкий», — смотри, как удачно — взяли прямо в лоб.

— А вообще-то говоря, и всегда не так страшен черт, как его малюют. Вот хотя бы, к примеру, сегодняшние пороги…

Но тут до нас донесся уже знакомый нам гул, только, по крайней мере, вдвое сильнее. Физиономии наши вытянулись:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

ОТ «ШИРОКОГО» ДО «КРУТОГО» — ОДИН ШАГ

Вода опять прибывала. Сверху, из-за поворота, то дело выплывали бревна, выворотни, кусты. С огромной скоростью они приближались к изголовью порога, несколько мгновений плавно покачивались на первых валах, будто не решаясь окунуться в пучину, а потом скатывались вниз и кружились в бешеной пляске. Иногда они с трудом уходили под вал и надолго исчезали из вида и только где-нибудь ниже всплывали на поверхность, разбрасывая вокруг себя клочья пены. Порог шумел и гудел в камнях с такой силой, что мы, стоя рядом, должны были кричать друг другу.

— Ну, как? — толкнул меня Миша.

— А кто ж его знает, как! — развел я руками.

— Не проедешь…

— … и не пройдешь.

Камни верхнего залавка — поперечной гряды, перегородившей реку от одного берега до другого, — были скрыты глубоко под водой, оттого и волны здесь поднимались особенно высокие и крутые, завитые на гребне белыми барашками. Нижний залавок был мелководным. Камни, как зубья перевернутой бороны, торчали из реки, перемешивая ее в сплошную пенистую массу. В пороге не было «ворот» — спокойной полосы течения. Куда ни поплыви — обязательно ткнешься в камни. И хуже всего, что вода затопила кустарник. Даже подойти близко к реке стало нельзя. А левый берег — утес, метров пятьдесят вышиной.

— Так, как: «лучше к левому берегу»?

— «Да все равно: можно и к правому. К правому даже лучше».

— Ну, а что же все-таки делать?

Вариантов напрашивалось бесконечно много. Можно «сидеть у моря и ждать погоды», ждать, когда сбудет вода. Можно поплыть «ближе к левому берегу, а еще лучше — к правому». Можно перетащить и багаж и лодку волоком по сухому берегу. Можно…

Первый вариант возвращал нас вновь к урокам арифметики, к исчислению крейсерской и среднесуточной скорости; второй вариант мог оказаться вообще последним для нас вариантом; осуществить третий вариант мешали густые заросли и бурелом, на расчистку которых потребовалось бы очень много времени. Порог-то растянулся километра на полтора! Остальные варианты относились к области чистой фантастики.

Мы вернулись к лодке. Сторожок, воткнутый на берегу, показывал подъем воды на восемьдесят с лишком сантиметров. Это менее чем за час! А день близился к вечеру. Надо было решать.

— Ну, поехали, — сказал я, не двигаясь с места.

— Поехали, — ответил Миша, ковыряя сучком муравейник.

Я взял другой сучок и стал ему помогать. Это занятие нас увлекло, но когда на месте муравьиной кучи обнажилась земля, изрезанная ходами насекомых, наш разговор возобновился.

— Поехали, — сказал Миша.

— Поехали, — ответил я, отыскивая глазами другой муравейник.

И мы снова принялись за свою разрушительную работу.

— А не расшибет в камнях? — отбрасывая сучок в сторону, высказал сомнение Миша.

— Вряд ли. Скорей всего просто водой захлестнет.

— Что-то не хочется…

— Представь себе: и мне — тоже.

— Тогда давай будем думать.

И мы, расковыряв еще два муравейника, придумали.

Привязали к носу лодки бечеву, я сел в корму, а Миша остался на берегу и стал постепенно разматывать бечеву так, как это делают, когда запускают бумажного змея. Я, медленно сплывая по течению, отталкивал лодку веслом от камней. Когда бечева кончалась, Миша кричал: «Все!», я подтягивался к берегу, хватаясь за кусты руками, и, закрепившись, в свою очередь орал: «Иди!» Миша бросал бечеву прямо в воду, я выбирал ее в лодку, там сматывал в кольца, выкидывал конец на берег — и все начиналось сначала.

Так мы очень быстро дошли до самого опасного места: до «слива», где вода, перескочив через камни, падает вниз почти отвесно. И тут случилась маленькая неприятность.

Привычным движением я оттолкнулся от берега, Миша стал распускать бечеву. Лодку несло прямо на камень. Не велика беда! Я изловчился, намереваясь ткнуть в него веслом и тем самым отодвинуть лодку в сторону, но в тот момент, когда я замахнулся, Миша крикнул: «Все!» — бечева натянулась, и лодка с разгону боком въехала на камень. Тотчас поднялся белый гребень волны, сломился и упал в лодку. За ним — другой и третий. Лодка задрожала и накренилась. Еще несколько таких ударов — и перевернется…

Я закричал:

— Отпускай бечеву!..

Но Миша ничего не слышал. Рев порога заглушал слова. Что делать? Решали мгновения. Я выхватил из кармана перочинный нож, раскрыл его и полоснул по бечеве. В тот же миг волна окатила меня с ног до головы, деревья на берегу перекосились, перед глазами встала белая пелена. Я понял, что лодка, соскочив с камня, попала под вал. Но, к великой моей удаче, концом, а не боком. Вал прокатился, не залив совсем лодку. А я очутился в самой чертомели порога…

Схватившись за весла, я стал выгребаться к берегу. Однако причалить здесь оказалось нелегким делом; волны были хотя и меньше, чем в самом залавке, но толклись и метались в таком беспорядке, словно в огромном котле с кипящей водой. Еле-еле выбрался я на берег. После этого больше часа ждал Мишу, пока тот пробрался ко мне сквозь бурелом.

Приближался вечер, а вместе с ним, значит, и дождь. С запада уже, как всегда, ползли неизменные тучи. Лезть во второй залавок сейчас не было никакой охоты. Мы устроились на ночевку, и право, никто и никогда не пел нам такой славной колыбельной песни, как порог «Широкий» в эту ночь.

Утро наступило великолепное. Солнце весело играло на вершинах деревьев. Небо — особенно синее и глубокое. Куда девалась вечерняя хмарь? Плыть в такую погоду — одно удовольствие.

— Едем скорее?

— Едем!

В нижний залавок спустились легко. Как ни говори, опыт — великое дело!..

На реке все время зыбь: то бунтует еще подпорожный прибой, то раскинется шивера, а не то просто редкая гряда камней загородит реку.

— Интересно, — задумчиво сказал Миша, — широким ли окажется порог «Крутой», ежели «Широкий» оказался таким крутым?

— И еще интересней, — поддержал его я, — как скоро нам придется с ним познакомиться.

— А что тебе говорил об этом тот знаток порогов, который обещал пройти «Широкий» незаметно?

— Он говорил, — сказал я неуверенно, — он говорил, что от «Широкого» до «Крутого»…

— … один шаг, — быстро добавил Миша и привстал: — Смотри! Пожалуйста…

Впереди прыгали знакомые уже нам белки. Слышался густой рев.

ТРЕВОЖНАЯ НАХОДКА

От берега до берега залегли каменные глыбы порога «Крутого», скрытые под водой. Но присутствие их чувствовалось. Зеркальная поверхность реки перед этой грядой вдруг искажалась: повыше камней она вгибалась, над самыми камнями выпирала бугром, а дальше все мешалось — волны набегали одна на другую, ударялись, отскакивали и стремились вперед; новый камень — впадина, бугор и опять бесконечная безудержная пляска волн.

Правый берег обрывался утесом, кое-где рассеченным узкими извилистыми ущельями; левый спускался сравнительно отлого, но гранитные глыбы здесь таращились крупнее. Весь слив воды давил под этот берег, и оттого прибой здесь бушевал с невероятной силой. Чувствовалось, как от ударов волн вздрагивает земля.

Я шел левым берегом (Миша остался у лодки готовить обед) и соображал, где и как нам безопаснее будет проплыть через этот порог. Получалось, что нигде. Так я прошел более километра; река повернула влево, открылась перспектива еще на километр и — что же?.. На всем протяжении также пенились мутные волны и также злобно хлестались в берега. Плавник, прижатый прибоем, скрипел и скрежетал, ударяясь о камни. Прибрежные тальники, затопленные почти до самых вершинок, раскачивались, как трава от ветра.

Прыгать по камням надоело, я поднялся по косогору и вошел в бор. Кисленький запах нагретого солнцем муравейника после сырости и холода реки мне показался чудо каким вкусным. Тропинок здесь, разумеется, никто не протоптал, а валежника громоздились такие костры, что я порой останавливался и думал, что лучше: перелезать мне через верх или ползком пробираться под ними. Наконец, запыхавшись и изрядно поцарапав лицо, я добрался до поворота. Еще километр открылся взору, и этот километр показался мне еще грознее предыдущих. Здесь рев порога был положительно нестерпим: даже ныло в висках.

Посреди реки поднимался шапкой невысокий гранитный остров. Игрою волн на его вершину забросило громадное дерево, вырванное с корнями ураганом. Сучья воткнулись в трещины между камней, а ствол течением завернуло поперек стремнины. Под напором воды он раскачивался, как гибкая жердинка, и когда, спружинив, распрямлялся, так гулко хлопал по воде, будто стреляло тяжелое орудие. Брызги сплошной завесой висели над островом. Играла нежная многоцветная радуга.

А дальше виднелся опять поворот, и волны стремительно убегали к нему… Только там был конец порога!

Долго сидел я, раздумывая. Нет, держась левого берега, плыть невозможно. Залавкам здесь не было числа и все они складывались из широких и плоских камней, едва скрытых водой. Замаскированный враг — хуже открытого.

Правый берег отсюда казался более удобным. Виднелся большой затон. Но зато в самом изголовье порога в реку уперся высокий гранитный бык. Под ним клубились косматые волны, и миновать его можно было двояко: или проплыть на ура, или перетащить лодку поверху через утес.

Решив сократить путь, я пошел обратно не берегом, следуя извилинам реки, а напрямую, через бор. Вскоре я забрался в широкий лог. Куда ни обращался мой взгляд, везде громоздились бесконечные груды камней всех комбинаций и размеров. Огромные глыбы гранита поросли серыми лишайниками, и только кой-где в расселинах пробивались чахлые сосенки, и то большинство из них торчало сухостойником.

Я прыгал с камня на камень, иногда срывался и стремглав летел вниз, в щель, рискуя сломать себе шею; иногда становился перед такой «Китайской стеной», что вынужден был отступать и искать обход. Я смертельно устал, и смертельно хотелось есть, а конца этой мертвой долине не предвиделось.

Выбрав камень поглаже и поудобнее, я прилег на нем отдохнуть. От долгого прыганья по камням у меня ныли ноги. Я лежал и не мог набраться решимости встать и пойти дальше. Не то лень, не то дрема сковала меня.

Сбоку послышался легкий шорох. Затих. Опять повторился.

«Мышонок, верно», — возникает ленивая мысль, и дрема меня одолевает сильнее.

Я знаю, что человеку, разгоряченному ходьбой, спать на холодном камне опасно, можно простудиться. Хочу встать, но никак не найду тот мускул, который должен меня приподнять.

Шелест опять повторился. Еще ближе ко мне. Наконец, я повернул голову и… сразу подскочил на полметра. В двух шагах, свернувшись в кольцо и вытянув вверх голову, на камне застыла серая змея. Ее злые глазки пристально смотрели на меня.

Это было так неожиданно, что я и не подумал пришибить ее, а пустился наутек. Зато усталость как рукой сняло, и я быстро добрался до лодки.

Миша, не спросив меня ни о чем и сам не сказав ни единого слова, протянул клочок замытой дождями газеты. Я повертел ее и ничего не понял.

— Насыпать соли?

Миша сокрушенно покачал головой.

— Эх ты, следопыт! — сказал он. — Приглядись хорошенько, что это за газета. А я добавлю только, что нашел ее вон под тем кустом.

Я прочитал обрывок и с одной и с другой стороны: какая-то заметка о ходе ремонта комбайнов и спортивная хроника.

— Ну и что? — спросил торжествующе Миша.

— Да как тебе сказать. Ну, всыпали какому-то «Локомотиву» здорово, четыре гола заколотили ему — такой вратарь стоял, мячи пропускал.

— И все?

— Нет, не все. Комбайны для колхоза «Новый путь» ремонтируются плохо.

— И все?

— Да, в основном все. Тут и читать больше нечего.

— А какая это газета, как ты думаешь?

Я взглянул еще раз на пожелтевший листок, и тревожная догадка мелькнула у меня в голове.

— «Красноярский рабочий»?

— Определенно!

— Почему ты в этом уверен?

— А вот, читай это место: «… схватка становится все жарче. Вот левый инсайд передает мяч к центру. Оттуда он мчится, как судьба, прямо к воротам «Локомотива». Удар — и мяч в сетке. Зрители шумно аплодируют и облегченно вздыхают. От Енисея потянул легкий ветерок; стало немного прохладнее…» Ну, где еще, по-твоему, есть Енисей? А теперь ты припоминаешь, когда сборная влепила «Локомотиву» четыре гола?

— Помню, — глухо сказал я, — это было как раз накануне нашего отъезда. Значит, ты думаешь…

— И думать нечего, ясно вполне, что проходили наши ребята. Не дождавшись нас, пошли нам навстречу, и мы разминулись.

— Но погоди, — ухватился я еще за один маленький довод, опровергающий убийственное Мишино предположение, — но погоди, ведь газету читают многие, а случайное совпадение дат еще ни о чем не говорит.

— Да, — многозначительно сказал Миша, — но не забывай, что мы находимся в глухом месте, где не часто разгуливают люди с газетами, а главное, мы сейчас не в Красноярском крае, а в Иркутской области, где издается своя газета.

Это был такой аргумент, которого испугался и сам Миша. Что же теперь делать? Лапша раскисала в котелке, а мы сидели, подперев щеки руками, и думали.

Миша первым нарушил молчание.

— Разминулись мы — это бесспорно.

— Я тебе тысячу раз говорил, что надо плыть только левым берегом.

— Говорил, говорил… вот и наговорил. Ну, куда теперь: вперед поплывем или обратно подадимся?

— Ты это серьезно?

— Что серьезно?

— Что обратно надо подаваться.

— С чего ты взял? Я сказал: вперед поплывем, а насчет обратно — это просто риторический оборот речи.

— А что, если действительно наши ребята прошли? — после короткого раздумья сказал я.

— В Костиной узнаем, — заметил Миша.

— Но тогда нам возвращаться будет еще труднее!

— Да. А если они не прошли и ждут нас в Костиной?

— Но ты же сам утверждал, что они прошли.

— Не я утверждал, а газета…

— Постой, — сказал я, вставая, — а хорошо ли ты осмотрел то место, где лежала газета? Может быть, там еще что-нибудь найдется?

— Хм! Не подумал. Пойдем, посмотрим.

Но поиски нам не дали ничего. Под кустом, где лежала газета, не было ни кострища, ни записок в бутылках, и даже трава не была примята.

И мы решили плыть.

ШТУРМ ВЫСОТЫ

Это меньше всего походило на путешествие в лодке. Скорее, это было знакомое нам восхождение на Красноярские «Столбы». С той лишь только разницей, что на «Столбы» обычно взбирались с мешками за плечами, а с лодкой — никогда! Порог «Крутой» мы предпочли обойти посуху, через утес. Благо, лодка у нас была не тяжелая, бечева очень длинная, в разных рычагах и блоках лес не отказывал, а собственной энергии — хоть отбавляй. Узким извилистым ущельем, а вернее — расселиной в утесе, мы поднялись, таща за собой лодку. Немного страдало самолюбие от того, что приходилось не в лоб брать препятствия, а обходить их, хитря, но ведь нигде и никем еще не было доказано, что чунские пороги доступны для плавания. Вспомнилось и предостережение, сделанное нам в Нижнеудинске хозяином лодки, и это утешало: тем или иным способом, но мы неуклонно продвигались вперед. А разумная осторожность — это не трусость.

Утес был взят, лодка стояла наверху. Оставалось сюда доставить багаж. Для этого нам пришлось прогуляться по головоломной расщелине дважды. И когда все уже было закончено и можно было растянуться у гостеприимно пылающего костра, отдыхая перед не менее канительным спуском лодки с утеса ниже горла порога, — я вспомнил, что на берегу, на камнях, осталась пустая консервная банка.

— Ну и не велика беда! — сказал Миша, махнув рукой. — Стоит ли еще раз ходить ради пустой банки…

— Нет, — ответил я словами Тараса Бульбы, — «… не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!»

И стал спускаться к реке. Обидно было отдать порогу, даже такому, как «Крутой», и пустую консервную банку. Но главное заключалось не в этом. Банка удачно пополняла наш набор кухонной посуды, которой никак не хватало.

Солнце стояло в самой верхней точке небосвода, упершись прямыми лучами в утес. От камней веяло жаром, босые пятки так и припекало, задержись без движения одну секунду. Я решил, прежде чем начать взбираться обратно, немного освежиться в студеной воде. Разделся, забрел не так далеко от берега, чтобы не угодить в быстрину, сплыл метров на сто вниз по течению, стал на ноги, бездумно окинул взглядом утес и тихо ахнул. На одном из его многочисленных уступов, зацепившись (или, скорее, нарочно зацепленный!) за куст акации, белел, отблескивая на солнце, большой лист бумаги. Он не был виден с того места, где мы разгружали лодку, но отсюда, с реки, не заметить его было невозможно. Ясно было, что это сигнал, оставленный для нас «пешеходами». И, несомненно, на листе бумаги было что-то написано. Не подумав даже, как «пешеходы» могли оказаться на правом берегу Уды и почему они прицепили свое послание на утес над самой стремниной порога, я наскоро оделся, бросился на штурм высоты и запрыгал по уступам, предвкушая всю сладость того момента, когда я положу перед Мишей письмо «пешеходов» и скажу ему:

— Эх ты, следопыт!..

Чем выше взбирался я, тем подъем становился труднее. Уступы, которые снизу представлялись надежными широкими площадками, на деле оказались рассечены глубокими трещинами. Камни под ногами шатались, иногда от них отламывались осколки и, шелестя по обрыву, сыпались в реку. Бывало и так, что, облюбовав себе путь по узкому барьеру, я заходил в тупик. Передо мной возвышалась гранитная стена, взобраться на верхний уступ которой не было никакой возможности: не хватало моего роста на полтора-два метра. Тогда я возвращался на исходные позиции и бросался штурмовать высоту с другого направления.

Так или иначе, но я достиг своей цели. Она была настолько близка, что я уже отчетливо видел: это не лист бумаги, а газета. Газета «Красноярский рабочий»!

Оставалось подняться по наклонно стоящему камню, ухватиться руками за куст акации, подтянуться на площадку — и газета будет у меня в руках. Но камень круто наклонен в сторону реки, даже на четвереньках не удержишься; я лег пластом на живот и пополз, извиваясь, как ящерица, и цепляясь пальцами за каждый выступ на камне. Все время не покидало ощущение потери равновесия. Казалось, приподними я голову чуть повыше — и сила тяжести, как клин, войдет между мной и камнем, отдерет от него и сбросит вниз, в порог.

Невзирая на боль, я ухватился за колючую ветвь акации и выбрался на покрытую лишайниками верхушку камня. Вот оно, в руках, послание «пешеходов»!

Но сколько я ни разглядывал газету, ни малейшего следа какого-либо письменного сообщения на ней обнаружить не мог. Один угол газеты был оторван, бесспорно, тот самый, что мы нашли на левом берегу реки, — видимо, его туда перебросило ветром. Все становилось теперь уже совершенно непонятным, если только продолжать считать, что газета принадлежала «пешеходам» (а дата на ней стояла, действительно, совпадающая с днем нашего выезда из Красноярска). Было непонятно, почему «пешеходы» оказались на правом берегу; было непонятно, почему они, укрепив газету на видном месте, ни единого слова не написали на ней; было непонятно, почему даже не сделано никакого знака, что газета принадлежит именно им… Возможно, они не рассчитывали, что мы полезем доставать ее с такого головокружительного утеса, и поэтому ничего на ней не написали. Но тогда что означает белый сигнал в горле порога? Открытый путь? Вряд ли это кого убедит…

Я со злостью скомкал газету и сунул ее в карман. Нет, нет, сказано: плыть до Костиной. И если «пешеходы» ушли оттуда, так пусть и пеняют на себя, пусть так и ходят пешком. Пусть идут куда угодно: в Нижнеудинск, в Енисейск или обратно в Красноярск! Все! Точка!

Я стоял высоко над рекой и, вероятно, всего каких-нибудь пять или шесть метров отделяли меня от вершины утеса. Но одолеть их было невозможно: путь преграждали совершенно отвесные скалы. Надо было спускаться вниз и искать боковых обходов. Я лег на живот, вцепился в куст акации (предварительно очистив его от колючек перочинным ножом) и свесил ноги. Так, постепенно, я вытянулся на всю длину рук. Вспомнил, что прежде чем ухватиться за акацию, я довольно долго полз по наклонному камню. Сколько это было — один метр или пять метров? — определить теперь я ни за что бы не смог. Приподняться над камнем и посмотреть, как далеко до уступа — это значило почти наверняка упасть вниз. И не хватало решимости выпустить ветви акации и, прилепившись к камню только тяжестью своего тела, начать сползать наугад. Сразу представилось, как из-под ноги у меня вылетает опора, я шарю руками, пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться, качусь по наклонной плоскости быстрее и быстрее, ударяюсь об уступ и, как мячик, отскакиваю от него…

После этого я несколько раз подтягивался на площадку, где лежала газета, и снова пытался сползти вниз — и все с одинаковым результатом: выпустить из рук акацию я никак не решался. Вот когда я по-настоящему понял поговорку, что на гору подниматься легче, нежели спускаться с горы. И дело тут было вовсе не в недостатке смелости — действовали обычные законы механики. Как в зубчатой передаче с храповиком: в одну сторону вертишь колесо, поднимая тяжесть, — собачка отсчитывает каждый зуб и надежно в него упирается; освободи собачку, отпусти колесо — и полетит все вниз, и никакая сила тогда не остановит. Вот и у меня получилось теперь такое колесо с храповиком…

Не знаю, как долго я еще занимался бы физкультурой на этом камне (а живот себе я уже поцарапал изрядно), если бы наверху, совсем близко от меня, не закричал Миша:

— Ого-го-го!

Я понял, что он меня ищет, может быть, даже ходил вниз к реке. Обрадованный, я закричал:

— Э-гей!

И вскоре Миша появился на кромке утеса.

Он глядел на меня изумленно:

— Ты как сюда залез?

— Тренируюсь. Хочу сдать норму на альпиниста, — с напускным безразличием сказал я, глядя на него снизу вверх. — Вот уже немного осталось, сейчас возьму эту последнюю стенку…

— Трудно, Сережа, — с сомнением сказал Миша. — Она же вовсе отвесная. Еще оборвешься. Я лучше подам тебе бечеву…

— Бечеву? Нет, не стоит. А впрочем… Давай. Для скорости. Я одну такую стенку уже взял, нет ничего интересного…

— Зря ты так, один, без страховки, — упрекнул меня Миша.

— Пустяки! И не это видали…

Через некоторое время он вернулся с бечевой, и я быстро выбрался наверх. Об истории с газетой благоразумно умолчал. Только высмеять меня мог за нее Миша, а разгадка все равно не отыскалась бы ранее Костиной…

ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ КОЛУН

Как хорошая кошка мышонка, так и дождь ловит нас повсюду, нападает из-за угла. Было совершенно безоблачное небо, ни малейшего дуновения ветерка, и вдруг, пока мы часок-другой вздремнули у костра, засверкали молнии, загремел гром, над лесом легли синие тучи, и дождь хлестнул такой, что мы подумали: не море ли целое приволокли с собой они? На скорую руку мы воздвигли балаган, приткнув его одним концом к высокой суховерхой лиственнице. Но дождь успел сделать свое дело: промочил нас до последней нитки, загасил костер и размыл приготовленное для лепешек тесто, забытое нами возле костра.

Дождь был очень теплый, и это примиряло с ним. Мы с Мишей сидели, прижавшись плечом к плечу, глядели, как вспыхивают в тучах яркие молнии, раздирая потом воздух оглушительными раскатами грома. Иногда ветвистые молнии рвались к самой земле, и мы спорили: обман это зрения или в самом деле молния ударила в какой-либо земной предмет. Нам ни разу не приходилось видеть, как бьет молния в землю, и, откровенно говоря, в это верили только из уважения к учебникам. Вот, например, метеоры тоже каждую ночь (днем их не видно) бороздят небо сотнями, а много ли их падает на землю? Ну, Тунгусский метеорит, ну, Сихотэ-Алиньский, ну, там еще один-два-три — и обчелся… Так и молнии…

— А вообще-то здорово было бы, — рассуждал я, меж тем пришивая заплатку к голенищу ичига, которыми мы запаслись в Нижнеудинске, — здорово было бы, если каждую молнию силой притягивать на землю и всю ее энергию обращать на пользу человеку.

— Например?

— Заряжать аккумуляторы. А потом, пожалуйста, что угодно: освещение, отопление, электрические двигатели…

— Почему-то ставят громоотводы, и молния по ним уходит бесполезно в землю, — заметил Миша. — А чего бы проще: с громоотводом вместе смонтировать и аккумулятор. Видимо, так почему-то нельзя…

— Нельзя! Все можно! Только подумать надо как следует. А сейчас, если этого нет, так что же? — расточительство электроэнергии. Не жаль. Не руками сделана. Природная… Так, как дерево: если в саду — его берегут, а если в лесу — пропади, не жалко.

— Не в каждом лесу…

— Ну, а молнии все зря пропадают, — решительно отрубил я.

В этот момент грохнул такой удар грома, что у меня заложило в ушах.

— Ты знаешь, — сказал я, — это определенно ударило где-то поблизости от нас. Наверное, в какое-нибудь дерево.

— Дубы здесь не растут, — возразил Миша, — а молния, если бьет, так только в дуб.

— Откуда ты это знаешь?

— Из басни Крылова. Если ты считаешь иначе — назови мне другой литературный источник.

Другого источника назвать я не мог. Между тем гроза продолжалась с неослабевающей силой. Дождь все время лил, обильный и шумный, но когда взблескивала молния, он затихал на мгновенье, а потом, вместе с ударом грома, с новой силой обрушивался на землю, будто гром широкой лопатой хлопал сверху по туче и выбивал из нее сразу все застрявшие капли.

— Любопытно, какой же величины электрический заряд содержится в молнии, если бы перевести его в лошадиные силы? — спросил Миша после особенно яркой вспышки, озарившей весь лес голубым светом.

— До миллиона, — веско сказал я, напрягая свою память, чтобы не срезаться, где я это вычитал: в Большой Советской Энциклопедии или в отрывном календаре. — Это все равно что семнадцать тысяч автомашин: колонна, которая растягивается на восемьдесят километров и может поднять за один раз пятьдесят тысяч тонн груза; больше, чем увезут сорок товарных поездов. Чудовищная сила!

— Да, но ведь эта сила существует только одно мгновение, — вздохнул Миша, — а разложи ее на длительное время — и окажется, что она и одну автомашину с грузом не увезет.

— Так надо использовать ее наиболее эффективную силу — силу удара, — сказал я наставительно.

— Дрова, что ли, колоть? — насмешливо спросил Миша. — Хм! Недурно. Хозяйственный инвентарь: электрический колун.

— Можно скалы дробить, — возразил я, — употреблять при строительстве горных дорог…

Совсем близко сверкнула молния, едва не ослепив нас. Одновременно ударил и гром, отозвавшись в груди, как отзывается медь басовой трубы, когда неожиданно рядом с тобой заиграет духовой оркестр. Мне показалось, что молния ударила в скалу, близ того места, куда я карабкался за газетой.

— Побежали скорее смотреть, — закричал я. — Наверное, там сейчас вовсю катятся в реку разбитые камни…

И мы помчались к берегу, невзирая на дождь.

Нет, все оказалось на месте. Во всяком случае, не было заметно среди скал серьезных изъянов, хотя здесь и явно попахивало порохом.

В расселинах бушевали целые водопады, земля не в состоянии была принять уже ни одной лишней капли дождя и все избытки стремилась сбросить в реку. За плотной завесой ливня почти не виден был противоположный берег.

Разочарованные, мы повернули обратно, но, сделав всего лишь несколько шагов, тут же отскочили назад. От вершины лиственницы, к которой впритык был построен наш балаган, отделился и поднялся узкий и острый язычок голубого пламени, и в тот же миг над нею разрослась ветвистая молния. В следующий момент я прикрыл ладонями глаза и втянул голову в плечи — так больно отдался в ушах сухой резкий треск. А когда вновь овладел собой, увидел, что лиственница, дымясь, стоит, расколотая надвое от вершины и до самого комля широкой трещиной, и в трещине бегают ленты огня. Еще сыплются сверху плоские чешуйки коры, и мелкие сучья, и хвоя. Балаган обрушился, словно сверху на него, как в детской сказочке, сел «Медведь — всех вас давишь».

— А ес-ли бы м-мы не уш-шли? — заикаясь, спросил Миша. — В-вот было бы дело!

— Молния бьет только в дубы, — безжалостно сказал я. — Если ты теперь считаешь иначе, назови мне литературный источник.

— М-мы с-сами напишем его… Давай налаживать балаган, только подальше от лиственниц.

И мы, опасливо поглядывая на горящее дерево, стали подходить к нему.

ВОТ И КОСТИНА!

Утром нас разбудила копалуха с выводком. По валежине она дошла до нашего балагана и только тут, разглядев диковинку, напуганная, с клохтаньем взлетела на дерево. Вокруг расселись копалята.

Услышав сквозь сон этот звук, я вскочил и схватился за двустволку. Встретился первый случай проявить свою охотничью сноровку и стрелковое мастерство.

Солнце било мне прямо в глаза. Где-то в вершине сосны, как раз в лучах солнца, клохтала копалуха. Ослепленный ярким светом, я щурился, моргал и ничего не мог разглядеть.

— Стреляй же, ну, стреляй, — торопил меня Миша, тоже ошалело хлопая глазами, — стреляй скорее! Улетит!

— Куда стрелять? Не вижу я ничего.

— Да вот она, вот она, дай-ка мне ружье…

Я оттолкнул его, направил ствол в черное пятно и выстрелил.

— Сидит! Сидит! Стреляй еще!

Я выпалил вторично. Копалуха с шумом слетела с дерева… Но с другого дерева. За ней стайкой запорхали копалята…

Гнилой сучок я буквально раздробил картечью…

С утеса порог сегодня казался не страшным. Можно было, не боясь никаких «последствий», просто проплыть под утесом и так миновать самый трудный отрезок пути. Но не спускать же лодку опять на блоках обратно!

Было жаль попусту царапать днище лодки о камни, в изобилии усыпавшие бор. Мы вырубили две гибкие жердинки, установили на них, как на полозья, лодку, впряглись и потащили к нижнему концу утеса, где обрывистый берег переходил в отлогий спуск к реке. Навстречу нам попался мальчишка лет девяти, без шапки, — волосы разметались, как осока на кочке, — измазанный сажей, в рубашонке без пояса и закатанных выше колена штанишках. Однако характер у него оказался крутой.

— Эй, вы кто такие? — спросил он начальственно и почесал левой пяткой икру правой ноги.

— А ты кто такой?

— Я? Кузьма Рокотов.

— А по должности?

— Тятя сельисполнитель.

— А ты?

— Корова вчера у нас потерялась… А ну, показывайте, что у вас в лодке!

Дело принимало плохой оборот. Кузьма Рокотов определенно подозревал нас в краже коровы.

— Вот что, — сказал я ему сурово, — коровы твоей в лодке у нас нет. А сам ты, между прочим, очень похож на такого…

— Да вы что это! — перепугался он. — Меня кто здесь не знает!

— А мы вот не знаем! Откуда ты?

— С Солнечного. Поселок такой будет впереди, над порогом…

— Путаешь! — сказал я. — Никаких порогов тут больше нет. А впереди будет деревня Костина.

— Так это где! Это еще не скоро! Сначала «Солнечный» порог, потом «Тонской» порог, а потом уже Костина.

— Как, до Костиной впереди еще два порога?!

— А то как?

— Не врешь?

— Не вру.

Право, пороги появлялись на нашем пути, как грибы в мокрое лето: и густо, и в большом количестве, и везде, где придется…

— Ну что же, коли так — оправдался… А четверо парней здесь не проходили?

— Нет, не проходили.

— А кто же здесь тогда такие газеты читает? — я подозвал Кузьму ближе, достал из кармана и показал ему газету.

Кузьма выхватил ее, подозрения его снова усилились.

— Наша. Мой тятя выписывает. Откуда взяли?

— Э… э… — я так и поперхнулся, — а почему он выписывает «Красноярский рабочий»?

— Любит читать. Он четыре газеты выписывает.

— Ну, ладно, тогда иди.

Он пошел. Однако сделал крюк по лесу и все время из-за деревьев следил за нами, пока мы спускали лодку к реке.

Так верхний залавок был обойден, но впереди оставался еще один, особенно крутой и каменистый.

Спуститься на бечеве в этот залавок было нельзя: гряда камней простиралась чуть не до середины реки. И мы договорились испробовать новый метод: буксир.

Я надел «водолазный костюм», то есть снял с себя всю одежду, и храбро вошел в порог. Струя воды мне сразу ударила под коленки, я с трудом удержался на ногах. Взбираясь на камни и проталкивая лодку вперед, или опускаясь в щель и волоча ее за собой, я успешно преодолел более половины залавка. Еще две ступени — и начнется затон. Лодка скользнула в щель, ее подхватила струя, а я еще поднажал в корму, и… наше судно крепко заклинилось между камнями. Неистово толкал я лодку. Бесполезно. Она только слегка шевелилась, поводя кормой, как таракан усами. Тогда я зашел вперед и потащил ее за нос — опять ни с места.

— Может, помочь? — участливо спросил Миша, расстегивая ворот рубашки.

— Не надо. Осилю один.

— Ой ли?

— Увидишь.

И дернул лодку изо всей силы. Она послушно соскользнула с камня, а я, потеряв равновесие, оступился и ухнул в глубоченную яму.

— «… и всплыл Петрополь, как тритон…» — продекламировал я, взбираясь на камень.

— Ну, знаешь, Сережа, — заметил Миша, — ты не тритон: для этого ты имеешь слишком длинные уши.

— Если, говоря о длинных ушах, ты подразумеваешь известное сходство, — сухо возразил я, — советую также помнить, что я — твой лучший друг. Значит, ты и сам тоже…

— Поехали, — сказал Миша и прыгнул в лодку.

Покачиваясь на волнах подпорожного прибоя, мы плыли и любовались порогом. Теперь, когда он остался позади и нам не грозили никакие залавки, когда над головой сияло чудесное ласковое солнце (а комары жалили голые плечи), казалось, что на свете краше и приятнее порога «Крутого» вообще нет ничего. Хотелось проплыть хотя бы даже самой серединой, по этим гребням, волнам, прямо через самую чертову пасть, мимо скрипучей валежины, воткнувшейся в каменный остров, зацепиться рукой за сияющую возле нее радугу…

— Гляди! — вдруг вскрикнул Миша.

Направо открылась протока. В сотне шагов от нас, у поросшего травой острова, то и дело становясь на голову, плавала огромная кряковая утка.

Мы тотчас причалили. Я схватил ружье и, как был в «водолазном костюме», пошел ее скрадывать.

Пока я пробирался по кустам, обдирая голое тело, утка уплыла вдоль берега еще шагов на двести. Тогда я решил обогнать ее и встретить, когда она наплывет на меня.

Подпрыгивая от колючек, впивавшихся в босые ноги, я помчался в обход, протискался сквозь кусты и выглянул на протоку — утка переплыла на другой берег и так же беззаботно плескалась в порослях. Тут только я почувствовал, что стою в крапиве и ноги у меня покрылись сплошными волдырями.

Так бесславно закончилась в этот день моя вторая попытка получить на обед жаркое.

Немного спустя мы вполне благополучно и без приключений прошли и «Солнечный» и «Тонской», по-другому «Выдумский», пороги. Прошли… по сухому берегу, а лодку сплавили излюбленным способом на бечеве.

Тем временем солнце закатилось, и на реке стало прохладнее. Неплохо бы разжечь костер и устроиться на честно заслуженную ночевку. Шутка ли: в один день два с половиной порога! Но…

Но мы плыли и плыли. Долгожданная цель была близка. Сгустились сумерки, и, наконец, наступила ночь. Все равно. Вперед и вперед!

И вот среди ночной мглы «на левом траверзе» вырисовались угловатые очертания построек.

— Вот и Костина!

ДВОЕ

Мы рассчитывали на лучшую встречу. Точнее: хоть на какую-то встречу. Но лодка причалила к безлюдному берегу. Не оказалось ни костров, ни бдительного караульщика, подобно пограничнику, из-под ладони внимательно и неотрывно вглядывающегося вдаль. Никого. Бессовестные «пешеходы» дрыхли где-нибудь на сеновале.

При первых признаках рассвета мы начали свои поиски. Миша остался караулить лодку от начавшегося уже набега телят и собак, а я отправился в деревню.

Начал с сельсовета. Замок. Пошел в школу. Тоже замок. Отыскал правление колхоза. Замка нет, но и в конторе нет никого. Рыжий кот, лежавший на председательском столе рядом с чернильным прибором, не мог рассказать ничего. Я вышел снова на улицу. Заспанная девчушка лет восьми гнала хворостиной гусей.

— Здравствуйте! — сказал я. — Как вас зовут?

— Томочкой.

— Томочка, где тут остановились четверо юношей?

— Каких юношей?

— Мм… Всяких… Словом, четыре путешественника. Туристы… Экспедиция…

— Не знаю я… Кыш, кыш, гуси!..

Я заговорил на другом наречии.

— Тут где-то четыре парня живут. Городские. Пришли пешком. Дожидаются, когда двое приплывут сверху на лодке. Мы приплыли, а где они?

Томочка засмеялась.

— Никаких тут городских нету. Все только свои, деревенские.

— Да ну! Тогда выходит, что же — наши ребята отсюда уже ушли?

— Не знаю, где ваши. Наши вторую неделю все живут на покосе.

— На покосе… А где у вас покосы?

— Да везде. И тут, и тут, и там, — она очертила рукой почти полный круг.

— И все на покосе? Никто здесь не остался?

— Почитай, все. Вот Терешиха дома, да Луканиха, еще бабушки, девчонки, да я…

— Тогда прощайте, Томочка, — сказал я ей, протягивая руку. — Гоните своих гусей — я видел неподалеку очень хорошую полянку — а мне скажите только, где живет председатель сельсовета?

— На покосе он.

— Прекрасно! А председатель колхоза?

— Тоже на покосе.

— Великолепно! Учитель?

— На покосе.

— Так… Совсем хорошо! Но, может быть, дома продавец из сельпо?

— Этот дома, — согласно кивнула головой Томочка, — этот всегда дома, инвалид он. Вот четвертый дом на левой руке, два окошка в улицу. Кыш, кыш, гуси!

Продавец из сельпо, выслушав меня, долго что-то соображал, а потом сказал:

— Это точно: посторонних в деревне сейчас нет никого. Я ведь тут каждого знаю. И никто сюда не приходил. Да, да. Это так. Никого не было. А я вот что припоминаю: приезжал дней пять тому назад с покоса Иван Никитич, учитель наш, он, между прочим, рассказывал, что видел незнакомых людей. На плотике плыли. А сколько их было — убейте, запамятовал.

— На плотике?! — воскликнул я. — Интересно! А где, скажите, косит сено Иван Никитич?

— Да километров пятнадцать ниже деревни. Только теперь он перешел на другой покос, за болото. Ежели хотите с ним поговорить, подождите лучше здесь, он на той неделе опять приедет. А на покосе вам его без проводника не найти.

— Да, — сказал я тоскливо, — трудное, оказывается, дело встретиться, труднее, чем разойтись. Ну, а вы как думаете: где наши товарищи, почему не состоялась встреча?

— А знаете ли, — резонно заметил мой собеседник, — по-моему, на плотике это ваши товарищи и поплыли. Могло случиться так: пришли они в деревню, спросили — вот как вы — одного, другого, по берегу прошлись — вас нет. Что им в деревне делать? Молодежь, кровь играет, сколотили плотик да и поплыли, догоняйте, мол. Порогов здесь больше нет, река — что зеркало, плыви в свое удовольствие.

— Так-то оно так, — с сомнением проговорил я, — но почему они в деревне об этом никому не сказали? У нас же твердо здесь была назначена встреча!

— А может быть, они кому-нибудь и сказали, откуда вы знаете? Вы вот на меня попали, а ваши товарищи, может быть, с председателем сельсовета говорили или в правлении колхоза. В общем, конечно, дело темное. С толку вас сбивать не буду, думайте сами, как хотите.

Обескураженный вернулся я к лодке и рассказал о своих неудачных поисках. Миша, вместо законной досады, к удивлению моему, пришел в веселое настроение. Долго и заливисто хохотал, когда я передал ему свой разговор с продавцом из сельпо.

— А у меня совсем другие сведения, — торжествующе сказал он. — Даром что на месте сидел и никуда не ходил, а знаю больше. Эх ты, следопыт!

Основательно поиздевавшись надо мной, он, наконец, выложил свои новости.

Оказывается, за время моей отлучки у лодки побывало уже несколько любопытствующих. Миша затеял с ними разговор и вот что узнал.

Дня четыре тому назад в деревню заходили двое молодых ребят — по виду городские. Они покупали молоко, масло, яйца, очевидно, запасались в дорогу. Одного из них звали Володей, другого — не то Никита, не то Николай — Ника. Интересовались, какое расстояние до соседней деревни. Когда их спросили, кто они такие, ребята ответили что-то мудреное, такое, что бабушка, которая разговаривала с ними, даже не запомнила: вроде машинистами назвались, а может быть, и не машинистами… С ними была собака…

Конечно, это были они. Был у нас и Володя, был и Николай. Никой раньше его не звали, но это в дороге могли ребята придумать.

Ну, а дальше начиналась цепь неясностей и противоречий. Откуда взялась собака? Почему их было не четверо, а только двое? Где остальные? Почему они про нас ничего не говорили и не спрашивали? А может быть, спрашивали? С какой стати они ушли или уехали, не дождавшись нас? И куда они пошли: вниз или вверх?

От всего этого голова шла кругом. Ясно и бесспорно было только одно, что сейчас их в Костиной нет и нам надо принимать окончательное решение: ждать здесь, плыть вперед или возвращаться домой.

Ждать? Но чего? Из Тайшета сюда за это время можно было приехать на черепахе. Плыть вперед? Учитель Иван Никитич видел на плотике незнакомых людей… А может быть, они пошли нам навстречу. Обрывки газеты у порога «Крутого»…

Вернуться назад? Позор! Позор, в особенности после того, как позади осталось уже четыре порога…

Мы судили-рядили больше часа. И надумали: пройти всю деревню от дома к дому, опросить поголовно все население Костиной.

НА СЕНОКОСЕ

Опрос запутал нас окончательно. Мы шли по деревне, исправно заходя в каждый дом, но крылатая, точнее, голопятая молва обгоняла нас все время. Мы только входили в избу, а «молва» уже сидела на лавке, болтая босыми ногами или ковыряя в носу. Можно было не говорить, кого мы ищем: старушки-домовницы оказывались уже осведомленными досконально. И дух древних сказительниц, творцов былин и легенд, соперничая, разгорался в них с неукротимой силой. Чем дальше мы продвигались, тем фантастичнее становились рассказы. Количество людей, заходивших в деревню, колебалось теперь уже от четырех до восьми, с ними собак — не то одна, не то две, и вся эта веселая компания уплыла вниз на плоту, а может быть, улетела на самолете…

И мы решили: плыть. Плыть вперед. Только вперед! А там будет видно…

В лугах сейчас оживление, в полном разгаре покос. Везде стрекочут сенокосилки, бренчат конные грабли, тонко стучат отбойные молотки. Над рекой повис ароматный запах свежескошенного сена.

Основным нашим занятием до сих пор было безделье. Но в такую жару даже бездельничать лень. Так бы и растаять на солнце… или, наоборот, раствориться в прохладе реки. Течение до того спокойное и плавное, что кажется, лодка стоит неподвижно. И только уползающие назад отлогие в сочной зелени берега убеждают в обратном. Надоедает отмечать и наносить на карту все изгибы реки. И мы прощаем картографу наше давнее происшествие с Тятькиной и Укаром. Очевидно, и он так же томился, плывя в лодочке по этой великолепной реке, и не поднялась у него рука записать своевременно тот или иной поворот.

В носу лодки, на штативе от фотоаппарата, мы укрепили обычный карманный компас, а посредине и в корме поставили две вешки, чтобы легче было определять изменение направления. Сейчас для защиты от солнца мы натянули между вешками одеяло. И наша лодка напоминает разрушенный в морской битве фрегат.

— А знаешь, Сережа, — распластавшись в одних трусах на середине лодки, вялым голосом говорит Миша, — а ведь наша работа получается очень неточная. Если бы мы периодически определяли долготу и широту, тогда дело другое…

— Ну, так в чем же дело? Давай будем определять.

— А ты умеешь?

— Я-то? Конечно, умею. Таблиц только нет.

— Каких таблиц? — и в голосе Миши слышится ехидство.

— Каких? А этих… как их… логарифмических.

— Ну-у!.. Мне помнится, тут нужны совсем другие таблицы. Потом хронометры, секстант…

— Эй! Чай пить заезжайте! — вдруг доносится с берега звонкий девичий голос.

Милая девушка, какой чудный и, главное, своевременно поданный голос…

Она стоит под яром, ухватившись одной рукой за куст черемухи, а другой помахивает берестяным туеском.

— Заезжайте на помощь, сено грести, — продолжает девушка. И сама смеется непонятно чему. Видимо, день удался сегодня такой погожий.

— Поехали? — спрашиваю я, решительно поворачивая лодку к берегу.

— Факт, — соглашается Миша. — Только куда ты? Сначала давай на ту сторону.

— Вот те на! Почему?

— Ну… не видишь… я же в трусах одних. Надо одеться…

Но девушка все слышит, хохочет еще веселей и предупредительно повертывается к нам спиной.

— Откуда плывете? — спрашивает она, когда лодка с ходу врезается в песок и мы выбираемся на берег. И тут же решает: — Из города, верное слово, из города. Ну, что там?

— Да так, вообще, — очерчиваю я в воздухе рукой огромный круг.

— Вот это понятно. Тогда пойдемте обедать.

И, по пути выкладывая все городские новости, мы шагаем с ней вместе к просторному, прохладному, пахнущему дымком и завядшей травой балагану.

Возле него, рассевшись прямо на земле — калачиком ноги, — обедала бригада колхозников. Обедали торопливо: день выдался жаркий на славу, гребь сохла хорошо. Нас встретили шумными возгласами:

— Ай да Груня! Где это ты молодцов таких подцепила!

— Из воды, что ли, вытащила?

— Нет ли там еще?

И тут же усадили «за стол». Уплетая маслянистую, зернышко к зернышку, круто сваренную гречневую кашу, мы сразу приступили к делу — стали расспрашивать, не видали ли косцы наших товарищей.

— На плоту?

— Да… на плоту.

— Проплыли недавно. Трое или четверо.

— А сколько было с ними собак? — спросил я осторожно.

— Собак не заметили.

Мы с Мишей переглянулись.

— Они? Ясно?

— Они! Ну и пусть плывут на своем плоту — мы теперь нарочно торопиться не будем.

— Значит, грести нам вправду поможете? — лукаво щурясь, спросила Груня.

— Поможем! Двое за одного сработаем!

— Как? Как? — захохотали колхозники.

— Двое… ой!.. Каждый за двоих сработает. Нам сено грести не впервой.

— Да? И копнить умеете?

— Все умеем!

— Ну и ладно, — одобрительно сказал бригадир, вставая. — Вот вам урок: до вечера скопнить на пару двадцать копен. Груню прикрепляю подгребальщицей.

Сено пересохло, крошилось, мелкая труха сыпалась нам за воротники. Распаренные жарой и непривычной для нас работой, мы с Мишей носились вдоль валков, набирая кудлатые навильники и поглядывая, как соседи наши выкладывают копны. Всюду вдоль берега реки, куда только хватал глаз, тянулись бескрайние луга, и всюду кипела работа. Копны стояли красивые, ровненькие, как шашки на доске перед началом игры. Кой-где уже метали зароды, огромные, похожие на двухэтажные дома.

— Которую кладешь? — на ходу крикнул мне Миша.

— Кажется, пятую.

— Здорово! А я только четвертую.

Тогда я остановился и пересчитал свои копны. Собственно говоря, и считать было нечего: на моем участке топорщились две неуклюжие, кособокие копны, я заканчивал третью…

— Ничего не понимаю, — развел я руками. — Где же остальные?

Груня опять засмеялась и так посмотрела, что я почувствовал, как горячий пот ручейком побежал у меня по спине. А она, работая граблями, будто играя, затянула протяжную песню. Ее дружно подхватили, и песня понеслась над лугами широким разливом. Откликнулись даже те, что далеко от нас метали зарод. Запели и мы. Не зная слов песни, выводили ее несложный мотив. И сразу как-то легче, свободней задвигались руки.

И когда над рекой осталась только желтая полоса заката, а потом погасла и она и прохладная роса увлажнила колючую кошенину, мы подвели итоги: все-таки двадцать две копны! Даже Груня сделалась серьезной. Подошел бригадир, похвалил:

— Оставайтесь, ребята, еще на денек. Гребь докончим, поедем в село.

Но с запада черным клином ползет тяжелая туча, и всем становится ясно, что завтра грести не придется.

— Ну, не грести, так посидите с нами, коль дождь пойдет, — упрашивает и Груня. — Песни попоем. Вы нам что-нибудь интересное расскажите. Ну, куда вы плыть в ночь собираетесь? Да еще и без ужина.

Ах, русалка! Этак здесь можно надолго остаться. Но — вечерок, куда ни шло!

Вечер кончился почти на рассвете. Сначала ужинали, пели песни, потом хохотали, слушая забавные истории, что начал рассказывать бригадир. Нам, в свою очередь, пришлось выложить весь запас своих знаний в области текущей международной обстановки, которой всего более интересовались колхозники.

И все же ночевать мы не остались. Не напугала нас ни черная туча, ни предсказание, что дождь будет с ветром.

— Мы видывали и не это!..

— Ну, как хотите, — и колхозники всей гурьбой идут провожать нас на берег.

— А все-таки зря вы едете, — кутаясь в платок, на прощание говорит нам Груня.

Может быть, и зря. Но тут было одно обстоятельство. Когда гостеприимный балаган скрылся за поворотом, Миша, стаскивая ичиги, заявил:

— На мне сена — хватит козу накормить.

— У меня тоже.

И, причалив к берегу, мы с наслаждением полощемся в холодной воде, вымывая колючую труху изо всех закоулков.

— Сережа, а ты заметил, как на тебя посмотрела Груня, когда ты рассказывал про забастовку ирландских рабочих в Эдинбурге? И еще в бок свою подругу толкнула.

— Заметил, — сказал я хвастливо. — Я очень красиво говорил.

— Угу! Ты думаешь, она потому так и посмотрела?

— Конечно!

— Нет. Потому, что Эдинбург не в Ирландии, а в Шотландии. И Груня это лучше твоего знает.

— Я сказал: Эдинбург в Ирландии?!

— Да. Ты сказал.

— Ай!.. — испуганно вскрикнув, я погрузился в воду с головой.

ТРОЕ С СОБАКОЙ

К нашему удивлению, ночью дождь не пошел. Утром — тоже. Куда девалась вчерашняя грозная туча! Небо опять — чистый ультрамарин. Луга теперь чередуются с живописнейшим бором, — поочередно уступая друг другу берега. Бор направо — луга налево, бор налево — луга направо. И везде такое обилие красной смородины, что берега кажутся раскрашенными, а зубы от оскомины не сожмешь.

Дождь пошел только к вечеру и без всякого предупреждения. Откуда-то враз набежали высокие кудрявые облака, белые, как хлопья пены. Быстро сцепились, слились воедино, потемнели и превратились в добротную тучу с достаточным запасом грома и молний. Мы еле-еле успели воздвигнуть свой походный балаган.

За ночь на землю вылилось столько воды, что илистые берега превратились в кисель. Нельзя ступить: ноги так и уходят в грязь почти по колено. Мы начали грузиться, и тут кисельные берега сыграли со мной злую шутку. Чтобы не лазить через весь багаж и не марать его грязными ногами, мы поставили лодку вдоль берега — благо, здесь сразу крутым откосом начиналась большая глубина. Я нес на плече большой тяжелый чемодан и, когда попробовал ступить в лодку, ноги у меня разъехались: одна прочно завязла в грязи, другая стала отходить вместе с лодкой. С минуту я шатался, как акробат, идущий без шеста по проволоке, а потом, когда лодка отошла дальше, мои ноги, как ножницы, раздвинулись совсем, я кувыркнулся и нырнул в воду вниз головой…

Надо отдать должное хозяйственному характеру Миши: он вытащил вначале чемодан, а потом стал оказывать помощь мне.

Это надолго испортило настроение. Мы молча закончили погрузку и молча поплыли, с презрением поглядывая на грязную оправу безукоризненно чистой реки. Так мы проплыли село Баер. Немного ниже его обнаружили на левом берегу мощные напластования торфа. Но вылезти и посмотреть, насколько далеко торфяное болото простирается в глубь «материка», у нас не набралось энтузиазма.

— Не вылезу никуда, пока берега не подсохнут, — мрачно ответил я на попытку Миши завязать геологоразведочный разговор.

А вылезти все же пришлось — захотелось обедать. Остановились в устье речки Таренды. И поразились: речка буквально кишела рыбой. Ельцы разгуливали целыми косяками, совсем не обращая внимания на нашу лодку. Мы размотали удочки, но легче оказалось поймать ельца, чем на лугу кобылку для наживки. Рыба клевала так, словно боялась быть не пойманной нами.

За обедом я обнаружил, что у моей бескурковки по неведомой причине не действует правая пружина. Я попытался разобрать замок, но старые, проржавевшие винты с разработанными головками не подчинялись отвертке, что была у меня на перочинном ноже. А с одним стволом двустволка — то же, что велосипед об одном колесе.

— Ничего, — философски заметил Миша, — все равно нам заезжать в Баянду, чую, что там наши ребята. Починим и ружье. Отвернуть винты сумеют и в кузнице.

В Баянде мы, прежде всего, увидели стоявший у берега плотик. Наконец-то! Не так радовалась щука, ухватив за хвост ускользающего от нее пескаря, как мы, подчаливая к этому плотику. А к нам уже, поддергивая штаны и рассыпая по пути друг другу подзатыльники, мчалась целая ватага ребятишек.

— Давно пришвартовалось это судно? — важно спросил я, указывая на плотик.

Ребята переглянулись.

— Третьеводнись, — и все согласно закивали головами.

— Так. А где остановились мореплаватели?

— У председателя…

— «У председателя»! У бабушки!..

— А я говорю: у председателя!..

— Ну, ладно, дети, — примирительно сказал им Миша. — В споре родится истина. Но чтобы она родилась быстрее, отведите нас сперва к председателю, а после — к бабушке.

— Что?! — возмутился я. — Нам идти? Нам идти первыми? Ни за что! Ребята, пойдите и скажите им, что здесь, на берегу, ожидает их высокое и грозное начальство. Пусть явятся немедленно.

И тем же маршем ребята устремились в гору.

— Вот это правильный тон, — внушительно объяснил я Мише. — Будь покоен, они начнут все сваливать на нас. И потому нам надо первыми перейти в наступление.

— А как ты думаешь, Сережа, — после небольшого молчания сказал Миша, — может быть, нам сразу не стоит задираться? Мы вернее сохраним свое достоинство, если встретим их миролюбиво. Допустим, котелок горячего чая…

— Правильно!.. Обожжет им сердце сильнее, чем гневная речь…

И мы принялись кипятить чай.

По реке плыли пушистые комья пены, значит, вода садилась. Ельцы плавились, и по воде разбегались несметные круги, будто шел частый и крупный дождь.

А все-таки как много мы уже проплыли!.. Как далеко остался от нас Нижнеудинск! Если бы не мешали горы и лес и можно было бы подняться и увидеть… Впрочем, нет, увидеть все равно было нельзя. Все же двести километров это не расстояньице, а расстояние!

Затявкала собака. Тонко и смешно, будто медные пятаки бросала на каменный пол. В окружении еще большей толпы ребятни к нам приближалось трое… совсем незнакомых людей.

Куда девалась наша самоуверенность! Теперь мы почувствовали себя в положении не щуки, а того мальчишки, который долго гнался за своим недругом, настиг его, наконец, на пороге его же дома, и в тот момент, когда хотел схватить его за волосы, дверь открылась, обидчик юркнул в нее, а на пороге появилась гневная мамаша…

— В чем, собственно, дело? Кто вы такие? — приблизившись к нам, спросил один из троих. Одеты они были подобно нам — смесь городского с деревенским — тоже, видимо, искатели приключений. А по возрасту разве немного старше нас, хотя, пытаясь придать себе солидность, и отрастили усики — по четыре волоска с каждой стороны.

— Извините, досадное недоразумение, — сказал Миша, засовывая руки в карманы, дабы спасти их от поцелуев чрезмерно общительной собаки.

— Извините, мы рассчитывали встретить своих товарищей, — сказал я, скрещивая руки на груди (собачонка уже успела пройтись и по моим пальцам горячим шершавым языком).

— Ай! Те-те-те! — захохотали незнакомцы. — Так это, значит, вам телеграмма насчет мозолей на пятках?

— Каких мозолей? — бледнея от обиды, спросил я.

— Не знаем, каких именно. А какие обычно бывают на пятках?

— Позвольте, — вперед выступил Миша, — мы не мальчики, чтобы так смеяться над нами. Мы — туристы, члены этнографической экспедиции (как важно бывает иногда создать себе трехэтажные титулы!), имеем попутное задание по сбору фольклора и проверке географических карт, корреспонденты спортивного журнала. Мы должны были в Костиной встретиться с остальным составом нашего отряда…

— Ну, тогда и вы нас извините, — наши противники сразу присмирели. — А нам показывали телеграмму. Думали, она для нас. Смешная очень. Выходит, она и не вам. А мы — киномеханики из Тайшета. Решили провести отпуск в Баянде. Вот, у Володи здесь бабушка живет…

Закончить начавшееся сердечное объяснение помешала девчонка, вихрем ворвавшаяся в наш кружок. Красная, запыхавшаяся, она совала нам в руки листок бумаги, видимо, ту самую телеграмму, о которой шла речь.

И вот что в ней было написано:

«Шиткино тчк Дослать почтой два адреса Костину и Баянду Иркутской области тчк Начальникам почты просьбой наличии возможности передать двум проезжающим лодке тчк Прошли Тайшета сорок километров Володя стер пятку засорил распухла решили попутной машиной вернуться обратно провести лето окрестностях города тчк Места прекрасные голым ходить нельзя кусают пауты остальном превосходно тчк Приходите скорее голубицы синие зубы загар второй категории хариусы ловятся кобылку Бирюсе купаться холодно есть озера общем красота тчк Наш адрес Тайшет востребования

Четыре шестых».

Я чуть не задохнулся, читая эту трижды глупую телеграмму. Во-первых, так глупо стереть пятку; во-вторых, так глупо решить вопрос о дальнейшем проведении лета; в-третьих, так глупо обо всем протелеграфировать нам. Вот тебе и члены этнографической экспедиции с заданием по проверке географических карт! Позор на всю Баянду! И даже больше…

Но Миша вдруг нашелся и полностью спас положение. Он спокойно перечел телеграмму, пожал плечами и сказал мне так, чтобы, прежде всего, услышали киномеханики:

— Ничего смешного нет в этой телеграмме. Кодированный текст. Вы помните шифр, товарищ начальник?

Я утвердительно кивнул головой. Поистине и в жизни применима поговорка шахматистов, что нет таких положений, из которых нет выхода. Мне очень понравилась Мишина идея. Тут же я вырвал листок из блокнота и написал ответ:

«Экспедиция продолжает путь заданном направлении тчк Приказываю обеспечить соединение нашим отрядом устье Ангары тчк Потери людском составе объявляю выговор

Начальник экспедиции…»

Я подумал: какой бы фамилией подписать телеграмму, чтобы она произвела впечатление на этих, с реденькими усиками, киномехаников и на эту курносую девочку, рассыльную из отделения связи. Пржевальский, Арсеньев, Миклухо-Маклай… Вряд ли они слыхали о них! Папанин, Громов, Гризодубова… Слыхали, да не поверят. Нет, надо что-нибудь страшное. Но что может быть страшнее страшного? И я подписал телеграмму: «Страшнов».

— Девочка, — сказал я, подавая телеграмму, — попросите от моего имени начальника почты, чтобы эту телеграмму послали в Шиткино на телеграф с нарочным. Это очень важная телеграмма.

— Хорошо, у нас кольцевик так и так едет в Шиткино сегодня, — ответила она, подсчитывая количество слов телеграммы. — А просить мне некого: я сама начальник почты.

Оказывается, она была вовсе уже не такая курносая, как мне показалось сначала, и, во всяком случае, не девчонка, а девушка. Теперь я попал в положение, из которого выхода нет. Но как и шахматисты, когда все кончено, идут на крайность — снимают с доски короля, так и я: незаметно толкнул ногой котелок, кипевший на костре, и взрывом пара и пепла отвлек внимание к нему.

Баянда — большое колхозное земледельческое село. Здесь есть и сельсовет, и колхозный клуб, и «молоканка» — как здесь называют маслозаводы, — и средняя школа. Все крепкое, ладное. На крытом крылечке колхоза вывешена доска показателей сенокосных бригад. И нет на доске, в графе «проценты», ни одной цифры, которая была бы меньше сотни.

Киномеханики — точнее: практиканты, — оказавшиеся славными, общительными ребятами, тянут нас в гости к бабушке, уговаривают остаться на недельку, обещают каждый вечер показывать новые фильмы. Неприятно отказываться от их любезного, настойчивого приглашения, однако и нельзя же так задерживаться в самом начале пути. Но попробуй это доказать у бабушки в Баянде! И мы идем на хитрость: я отпрашиваюсь сходить в кузницу — отнести в починку ружье, а Миша — осмотреть колхозный клуб. Дом бабушки недалеко, и киномеханики соглашаются на такую отсрочку. Им, видимо, самим хочется предварительно сделать кое-какие приготовления. Кажется, они поверили и в самом деле, что мы «экспедиция», и не хотят перед нами ударить лицом в грязь. Но, может быть, и не поверили, а просто так, от широкой русской души, угостить повкуснее хочется.

Кузнец изъявил горячее желание помочь в беде и пообещал в пять минут все наладить. Взял ружье, завернул ложе в тисы — бедное, оно так и хрустнуло — схватил клещи и в мгновение ока начисто оторвал головку у винта.

— Эх, мать честная — курица мясная, — вздохнул он, вынимая ружье из тисов, — видно, винтик крепко приржавел, теперь мне уж ничего не сделать, таких маленьких метчиков нет у меня. Опростоволосился, выходит. Вишь, все машины к уборочной лучше не быть наладил, а тут пронес очка.

— Да, но как же быть? — взмолился я. — Смотрите, теперь и из левого ствола стрелять нельзя: ложе болтается.

— А это не страшно, это в наших руках, я его сейчас прикручу проволокой.

И прикрутил. Но так, что отказался действовать предохранитель.

— И это ничего, — снова ободрил меня кузнец. — Только стволиками в сторону ружье держите, на товарища не направляйте, случаем не выстрелило бы.

Я спросил, сколько ему следует за труды. Но он, видимо, не понял насмешки, застенчиво развел руками и сказал:

— Да чего тут, пустяки, возьмите даром.

Миша уже дожидался у лодки, тревожно поглядывая на берег: не появились бы киномеханики. Едва я успел сесть в лодку, он оттолкнул ее, и мы поплыли дальше.

— Одни? — спросил я, выгребаясь на середину реки.

— Одни! — ответил Миша. — У нас ведь пятки не потертые.

— Ну, а как тебе клуб показался?

— Понимаешь, здорово! Есть даже духовой оркестр. А в фойе висит прямо во всю стену картина — «Уборка урожая». Хорошая картина. Я подумал, где ее купили? Посмотрел, в уголке подписано: «Н-в. Баянда». Выходит, свой художник.

ОТ ФИЛЬКИНОИ ДО ФИЛЬКИНОЙ

Луга и луга. Бесконечные, необозримые. Трава густая, высокая, местами до плеч, переплетена диким горошком. Кажется, упади на нее — и повиснешь, как в гамаке. Цветет зверобой, белоголовник, медовый запах разлился над рекой.

Течение здесь тихое. Берега поросли ситником и осокой. Река походит на длинное озеро. Ельцы разгуливают тысячными косяками. А клевать не хотят: ни на хлеб, на на червя, ни на кобылку. Местные жители плетут из прутьев корчаги, намазывают кислым тестом и опускают на якоре в реку. За ночь корчага наполняется ельцами.

Луга начинают утомлять. Когда же будет настоящая тайга? Впрочем, впереди еще восемьсот, а может быть, и вся тысяча километров…

Проплыли Миронову. Пока я удил рыбу к обеду, Миша сделал вылазку в деревню. После обеда проплыли Новочунку, потом Городище (злое название для деревушки в три двора). Здесь в Уду с правой стороны впадает маленькая речка Чукша. И отсюда Уда становится Чуной.

Вот показалась деревня Балтурина…

Течение все тише. В час — один-два километра. Лодка почти стоит на месте. Ни ветерка. Все кругом оцепенело. Оцепенели и мы, лежим, блаженствуем на солнышке и не гребем.

Днем было хорошо, но вечер оказался испорченным. Причалили мы на ночевку, когда во всю свою мощь работал комар. Ужинали в сетках. Кружку еще и так и сяк, а можно было подсовывать под сетку, но с ложкой ничего не получалось. Суп пришлось есть, держа лицо в дыму.

Спали тоже в сетках. Однако комары забирались и под одеяло. Злые и невыспавшиеся, мы встали рано, погрузили в лодку багаж и, ежась от утренней сырости, налегли на весла. Комары, как дым сзади поезда, потянулись за нами.

— Знаешь, Сережа, что я записал в дневник? — говорит Миша, всматриваясь вдаль. — В Мироновском колхозе шестьдесят восемь лошадей, две автомашины и трактор…

— Здравствуйте! А сложные молотилки, триер, крупорушка и шерсточесалка? — подхватил я.

— Не перебивай, — остановил меня Миша. — Речь идет о тягловой силе колхоза, а молотилки, как известно, работают от привода. Понял? Каждая автомашина или трактор практически заменяют по двадцать лошадей. Три раза по двадцать плюс шестьдесят восемь — итого: сто двадцать восемь. В Мироновском колхозе тридцать шесть дворов. Значит, на каждый двор приходится по три с половиной лошади…

— Мертвая арифметика, — буркнул я.

— Она оживет, если ты вспомнишь рассказ Глеба Успенского «Четверть лошади»…

— Да, конечно, четверть и три с половиной, — тогда сказал я, пораженный глубоким смыслом этих двух величин. — Действительно, разница получается в четырнадцать раз!

— И это в Мироновой, приметной разве только тем, что до революции здесь была одна-единственная машина — у местного кулака веялка.

— А чем же тогда люди веяли хлеб?

— Лопатами на ветру! А молотили хлеб так: расстилали снопы на земле и потом гоняли по ним лошадей с вальками.

— Да-а…

Это уже была совсем наглядная картина.

После этого Миша прочел мне целую лекцию по нововведениям в колхозном хозяйстве. Силен он был в агрономии!

Но вот, наконец, впереди, на горизонте, очертились контуры гор. Далеких, подернутых синевой. Тайга? Неужели та самая, желанная, тайга?

Река начинает делать удивительные зигзаги, будто ей, обленившейся, не хочется бросаться в хребты, пробивать себе дорогу в утесах. Постепенно зигзаги становятся все круче, и размах каждого — все шире. Мы ездим взад и вперед — параллельно линии гор. Так цыпленок бегает вдоль частокола, пытаясь найти в нем подходящую дырку, чтобы пролезть в огород.

Показалась деревня. По нашим картам — это Тахтомай. Деревня стоит в стороне от реки, и мы дивимся столь странному расположению — обычно все сибирские села лепятся к берегам рек.

Под первыми лучами солнца миллиардами мелких огней на кустах сверкает роса. Гнуса как не бывало. Будто он нам приснился во сне. По берегу спокойно бродит стадо коров, едва помахивая хвостами. Это знаменитые, по здешним местам, малорослые, но высокоудойные «чунарки».

Безо всякой цели спросили пастушка, мальчика лет десяти, как называется эта деревня, как называется следующая и далеко ли до нее.

Он подтвердил, что это — Тахтомай, что следующая деревня Ганькина, за ней Булбунское и что до Ганькиной от Тахтомая двадцать четыре километра, а до Булбунского сорок восемь.

После проведенной в таких муках ночи нас клонило ко сну. Утро загоралось ласковое, чудесное. Разбить о камни или опрокинуть где-либо нас не могло — река совсем что озеро — и мы улеглись спать прямо в лодке.

И вдруг — толчок. Вскочили. Оказывается, лодку прибило к берегу. Кругом опять луга и луга. Спросонья нас знобило. Чтобы согреться, мы налегли на весла. Через час усердной работы подъехали к деревне — видимо, Ганькиной.

Переправив на другой берег реки целую ватагу девчат, должно быть на покос, возвращался обратно перевозчик.

— Эй, дядя, — окликнул я, — что, до Булбунского далеко?

— Рекой пятьдесят километров, — помахивая двуперым веслом, ответил он.

— Как пятьдесят! — удивился я. — Да нам еще в Тахтомае говорили, что сорок восемь.

— А я вам где говорю? Конечно, не спорю, может и сорок восемь…

— Так это — какая деревня?

— Тахтомай!

— Тахтомай? А выше была какая деревня?

— Балтурина.

— Да нет, Балтурина — ниже.

— Вы что, с ума спятили? Между Балтуриной и Тахтомаем нет ничего.

Мы прекратили бесполезный спор. Присниться деревня нам не могла. Очевидно, он сам спятил или просто смеялся над нами.

Проверить! Проверить надо его. Спросили у женщины, полоскавшей белье немного поодаль:

— Скажите, тетя, это какая деревня?

— Это? Филькина, родные.

(Ну, так и есть! Коварный перевозчик, как зло он смеялся над нами!)

— А что, до Ганькиной далеко?

— Вот не скажу. Путем сама не знаю. Километра двадцать четыре, вроде, считают.

(Что за чертовщина! От Тахтомая двадцать четыре и от Филькиной двадцать четыре!)

Что ж, может быть и в самом деле женщина не знала точного расстояния, и Ганькина где-нибудь здесь, за поворотом? Но мы потеряли счет поворотам, а Ганькиной все не было.

Весь день мы ездили вокруг одной и той же горы, возле которой стояла Филькина. Подъезжали к ней то справа, то слева, то сзади, потом опять слева и справа, только, кажется, снизу и сверху не осмотрели ее.

И наконец, уже на закате, приехали в Ганькину.

Здесь мы твердо решили добиться истины. Поднялись в деревню. Возле ближнего к реке дома, приспособив кусок рельсы вместо наковальни, два старика зубилом вырубали из толстого железного листа какие-то узкие, длинные, довольно-таки замысловатые лопатки.

— Здравствуйте!

— А? Здравствуйте!

— Скажите, сколько отсюда до Тахтомая?

— А вы откудова плывете?

— Из Нижнеудинска.

— A-а! Далеконько. Там у меня сын работает директором в «Заготзерно».

— Да? Так сколько же до Тахтомая?

— До Тахтомая? Да километра, что ли, двадцать четыре.

(Что за диво! Оказывается, неправду нам сказали и пастушок и женщина, а перевозчик был прав.)

— Так. А до Балтуриной?

— До Балтуриной? Тут побольше. Однако, сорок пять.

(Нет! Выходит, врал перевозчик… или, нет… пастушок… хотя, нет… Словом, пропало километров двадцать пути и одна деревня!)

— Ну, хорошо, — начал я снова, — тогда до Булбунского сколько?

— До Буйбука? Да тоже километров двадцать, двадцать четыре…

(Вот карусель! А может быть, и эти старички потешаются над нами?)

— Да сколько же до Филькиной тогда?

— Тьфу тебе! Тьфу! Вот заладил: «Сколько да сколько»! Ну, говорят — двадцать четыре.

(Что за наваждение! Куда ни кинь — кругом двадцать четыре).

— Вы не сердитесь, пожалуйста. Ведь интересно же! Давайте разберемся по порядку. От Тахтомая до Филькиной сколько?

— Вот те на! Сколько! А сколько у тебя от перста до пальца? Одна ведь это деревня, только называется по-разному.

— Од-на? Н-ну, н-нет… Не говорите… Две! Сперва мы, точно, Тахтомай проехали, а в Филькину только часа через три доплыли.

— Ну, так оно и есть! Сначала с задов ее посмотрели, а потом петлю сделали, мыс длинный обогнули да в деревню уже с лица и въехали. Так. Право, так!

Вот она, истина! Нас, оказывается, «затмил» сон, и мы потеряли ориентировку.

На реке плеснулся таймень. Он так свирепо ударил хвостом по воде, что круги широкими кольцами разбежались по всему затону.

— Эх, эт-та да! — крутнул головой один старичок. — Ничего себе — рыбинка! Наживить бы якорек (удочка с тремя крючками, связанными в виде якоря) живым ельчиком, нето бурундуком — должно, поймался бы.

— Штуковинка, — поддержал его другой, — однако, пуда на два, как не более, отрос. У-ух, зверина! Силища в нем. Прошлый год Андрюшке Каверзину в сеть завалился такой же дьявол; Андрюшка на зорьке приехал сеть сымать, только якорь выбрал — он его и попер… и попер вдоль реки. Мужик тетиву за скобу захлестнул, сам за весла — куда тебе! Вертит таймень по реке лодчонку в любую сторону, ни черта Андрюшка не может справиться. Часа два провозился, пока к берегу выгребся. Одной рыбиной весь свой договор с сельпо выполнил.

— И то смеялись: приручить бы тебе, дескать, Андрюшка, тайменя — сгодился бы в покос вместо перевозчика работать, либо в праздники возить на остров девчат по черемуху.

— Верно! Как на моторке, — покатился со смеху Миша.

— Во-во, то и говорю. Рыбина, дескать, еще лучше — и бензину не надо, и на мели не застрянет.

— Эт-та, как у купца в девятьсот девятом году? — перебил второй старичок.

— А то? Присушил моторку на той вон косе.

— А разве здесь моторки ходят? — недоверчиво спросил я.

— В девятом году купчишка один пытался с низовьев подняться, да и устрял. На лошадях потом зимой вывозили.

— А почему «устрял»?

— На перекатах мелко по осени.

— Как же он через пороги поднимался?

— А что ему? Где у мотора силы не хватит, мужики на лямке упрут. Пятеро с ним в бурлаках ехало.

— Что же ему тут понадобилось? — пожал плечами Миша. — Кататься вздумал по такой реке или просто дурь в голову залезла?

— Дурь! — усмехнулся старик. — Нет, не дурь. На такой вот, как ваша, лодке приезжал — три шкуры с нас спускал, а наладилось бы дело на моторке — потянул бы и четвертую.

С этим нельзя было не согласиться.

Позже мы узнали, что выше деревни Выдриной, в тайге на косогоре, поросшем густым пихтачом, заметная прямо с реки, сохранилась могила охотника, убитого купцом Ермолаевым. Подробностей убийства никто теперь уже не помнит. Только заслезившийся натеками смолы затес на огромной сосне, чернея кривулями букв, неумело выведенных на ней головешкой, кратко сообщает:

Тунгу Федор уби

за 23 белк

зладеем ермолаев

купец 1911

схаронен другом 16 го

Эта жуткая надпись на хмурой сосне — красноречивое доказательство былого произвола. Когда стоишь над могилой, над этим маленьким холмиком, скрытым в густых зеленях восколистой толокнянки, ярко рисуется трагедия жизни и смерти честного труженика тайги. Чувство ненависти к убийце вызывает эта скупая надпись — эпитафия на живом памятнике — дереве.

В глазах старика блеснул огонек, когда он, насупив серые брови, вынул трубку изо рта и, сплюнув, медленно сказал:

— Счастливые вы, молодежь. Вам что ни скажи про старину — все в диковинку. А у меня вот и по сю пору на спине рубцы остались — память исправничья. Раз в жизни привел господь увидеть, и то с плетью, — и, сразу повеселев, добавил: — А вот теперь моторку бы запустить — была бы нам радость громадная.

— У-у, теперьча бы! — поддержал его другой. — Эх, и помочь бы сталась!

— А что? — не осмыслил я сразу, чем помогла бы моторка.

— Да товары-то в сельпо из Неванки кругом, в объезд болота, лошадьми возим, нето в лодке бечевой подымаем. Канитель одна. Тоже, возьми, урожай с дальних полей, лесишко на постройки на буксире поддернули бы.

— А перекаты? Сядете, как тот купец, на мель.

— Так то ж купец! Нам тогда только радость была, что беда и его прижала — немало он тогда поубытился. А теперь что? Приспела бы забота — в десять дней артелью в перекате борозду процарапали бы. Страсть дружный наш колхоз, всякая работа в руках так и горит. Смотришь, один сработает хорошо, а другой — вдвое. Тут и этому опять его обогнать хочется. Легко так работать-то, миром. А уж молодые-то, и не говори, тут уж и-их!.. — и дед только покрутил головой. — Вишь, в деревне как тихо? Только нас вот двоих и оставили встретить табун скота, к ночи прибрать, потом доярки подбегут, а так остальные все на покосе — лето ноне мокрое, чуть проглянет погожий день — греби убирать надо.

— А для чего это лопатки такие вырубаете? — полюбопытствовал я, поднимая одну из них.

— Догадайтесь.

— Я бы подумал: для ветряка… — неуверенно предположил Миша.

— Ишь! Угадал. А тут у нас, в колхозе, свой кружок электриков занимается. Разработали они чертеж один, хотят ветрячок небольшой на пробу сделать. Молодежь, понятно, беспокойная, задумали — не отстанут. Самим-то им сейчас некогда, вот они и заказали нам лопаток насечь. Динамку уже наладили. Подсчитали: ежели все ладно пойдет — крытый ток и скотные дворы осветим. Ну, а потом — лиха беда начало — и на всю деревню свету достанем. Может, от реки силу возьмем. Совет из Москвы запросили…

Мы увлеклись беседой и прервали ее, когда в конце села загудел рожок пастуха и старички заспешили встречать стадо.

— А то оставайтесь ночевать, — предложили они, — право, ну, чего вам плыть? Поговорим. Мы вам про старину — вы нам про новое расскажете. Оставайтесь.

— Ну, так что, — нерешительно взглянул я на Мишу, — может быть, и верно, переночуем здесь?

— Ты думаешь? — ответил он таким голосом, каким, вероятно, в свое время сказал Юлий Цезарь: «И ты, Брут?»

Я не мог этого вынести. Вспомнились наши, порой тревожные, порой комичные, но всегда прекрасные ночевки у костра, в лесу, на свежем воздухе. Мы горячо пожали руки гостеприимным старичкам и побежали вниз, под гору, к лодке.

БОЛЬНО ПОБИЛ ПРОКЛЯТЫЙ «ТЮМЕНЕЦ»

И опять река делает бесконечные петли.

От Ганькиной до Булбунского сухопутьем двенадцать километров. Как раз на середине пути стоит деревушка Казыциноминская. По реке же до Казыциноминской не менее пятнадцати километров, а до Булбунского — все двадцать пять. Не удивительно, что мы плыли до него целый день.

А цепи гор становились все ближе, и луга уступали место лесам — пока еще по большей части лиственным. Стали вспоминаться давние разговоры о грозных низовских порогах, и стало тревожнее на душе. Отсюда в Нижнеудинск все равно уже не вернемся, значит, путь один — вперед!

Наверное, пороги где-нибудь близко. Мы решили найти «языка». Заехали в Булбунское. Искать не пришлось. Не успела лодка ткнуться в берег, к ней уже подошли двое мужчин.

— Ваши документы? Кто вы такие? — вместо приветствия спросил один из них.

— А вы кто такой?

— Приемщик заготпункта.

— Ваши документы?

Приемщик заготпункта опешил. Он даже не нашелся сразу, что сказать, и, только погодя немного, вымолвил:

— Да вам-то зачем же мои документы?

— А вам зачем наши?

— Вас я не знаю. Откуда вы?

— Из Красноярска.

— А-а!..

Он больше ничего не стал спрашивать, будто слово «Красноярск» было для него магическим или сразу, как рентгеновские лучи, делало нас прозрачными. Присел на борт лодки, пощупал пальцами конопатку и попросил бумажки на закурку. Мы ему безжалостно отказали, разъяснив, что зря он нас принимает за курильщиков. И тут же перешли к главному:

— А что, товарищ приемщик заготпункта, до порогов еще далеко?

— Порядочно. Вот восемнадцать километров до Неванки, да от Неванки двадцать километров до Хиванки, да за Хиванкой еще семь километров до первого порога.

— Ну, и как они?

— Да нехорошие пороги. Первый, «Тюменец», — еще ничего, а второй, «Ашимор», — хуже. Камней много в нем.

— Так. А до Енисея больше не будет порогов?

— До Енисея? Вот не скажу. Не бывал там. Знаю, будут еще петропавловские пороги. Только там вы не пройдете.

— Почему?

— Утесы. Справа — утес. Слева — утес. Вверх — дыра в небо, а внизу — щетка камней. Пусти в порог бревно — мочалу из него сделает.

— Можно берегом, в крайнем случае, обтащить, — заметил я.

— Берегом! Говорят вам: утесы. Где же там берегом пойдешь? По утесам вам месяца на два обтаскивать хватит.

— Ну, проплывем серединой.

— И не думайте лучше, захлестнет. Волна страшная.

— Так что же нам делать? Не ждать же зимы?

— Зачем зимы ждать? Вот в Неванку приедете, проводника возьмите. Там старичок есть такой, Павел Бурмакин, он вот с этаких лет по порогам провожает, еще купеческие лодки с товарами важивал: не слыхать, да нет, не слыхать было, чтобы Павел Бурмакин утопил или подмочил когда товары. Заплатите полишнее ему…

— Ну, а вдруг он не поедет?

— Поедет. Скажите, зять, мол, ваш просил проводить.

Все теперь стало ясно.

Поэтому мы даже и не заехали в Неванку. Остановились ниже, километрах в десяти, на чудесном отлогом берегу, сухом и поросшем травой. У самой воды тянулась полоска ровной, как подобранной, гальки. После грязных, неприглядных берегов не верилось, что мы плывем по одной и той же реке.

Ночью, конечно, лил дождь. Утром — тоже. Ехать в такую сырость не хочется. Сидим в балаганчике, варим варенье из красной смородины, с вареньем печем пироги.

— А жаль, что нет с нами Володи, — говорит Миша, ловко переворачивая на шипящей сковородке пироги. — Он все-таки хороший геолог, а скоро начнутся горы, и кто знает, чего только в них нет: может быть железная руда или жильное золото, алмазы…

— И вообще, знаешь ли, — вторю ему я, — профиль нашей экспедиции становится все менее ясным. Карту как следует мы, конечно, без инструментальной съемки не проверим, наврем еще больше, чем было. Разве что определим возможности судоходства, — и я печально посмотрел на наше мокнущее под дождем судно…

— А пусть даже проплывем, и только. Как будто это ничего не значит, а если вдуматься, мы новый путь прокладываем. Ну, кто до нас путешествовал — именно, путешествовал, — по Чуне? Никто. Мы самые первые. Была Чуна на карте «белым пятном»…

— Говорить «пятно» о реке как-то неудобно…

— Хорошо… Была Чуна белой ниточкой…

— Мм… В том-то и дело, что черной ниточкой.

— Ладно. Дело не в словах, а в существе. Ермак тоже не был геологом и географических карт с собой не возил, а путь в Сибирь указал. И пошли потом по его стопам и геологи, и географы, и промышленники… Вот напишем книгу, как мы первые плыли по чунским порогам, и оправдаем замысел своей экспедиции. Покорить Чуну — это не так просто.

И два новых Ермака, покорители Чуны, наевшись до отвала пирогов с красной смородиной, улеглись спать, рассуждая, какой поток туристов хлынет на Чуну после того, как они из нашей книги узнают о всех ее прелестях.

Невзирая на дождь, мы на ночь поставили сети в малюсеньком затончике, поросшем водорослями. Каково же было наше удивление, когда наутро мы выбрали улов: четыре окуня и девять сорог — и все невиданных размеров. Окуни казались прямо какими-то чудовищами: зеленые, горбатые, с павлиньей раскраской колючих спинных плавников. Такой улов нас ошеломил — хоть лишних в воду выпускай обратно. Едва-едва за весь день мы справились с двумя окунями, благо, шел непрерывный дождь, и вся наша деятельность только и сводилась к приготовлению пищи.

Через день погода прояснилась, и мы поплыли дальше.

Еще до Неванки горы стали подступать к реке, вытягиваясь вдоль нее с обеих сторон. Пошли сосняки, пихтачи и — пока отдельные — стали попадаться лохматые кедры. Долина сузилась до двух-трех километров. Течение стало быстрее. Потом горы подошли вплотную. Не стало открытых, широких лугов. Редко-редко где промелькнет лужайка или околочек березника. Бор и бор. Везде: на отлогих берегах и на вершинах утесов. Это начались отроги горного хребта Хариха. После однообразия лугов так свеж и приятен этот дикий пейзаж.

Вдруг слева открылась разрезанная рекой гора — и диво: она блестит на солнце всеми цветами радуги. И ее сходство с радугой усиливает геологическое строение напластований — они изогнулись правильным полукругом. Но что за порода? Это не песчаник, не глина. И в то же время мягкая, смоченная водой, она легко растирается между пальцами. Оттенки от ярко-желтого до бордового мы объясняем присутствием железа, а синий — вернее, голубой и зеленый цвета нам непонятны, и мы вновь с сожалением вспоминаем геолога Володю.

Течение между тем становится быстрее и быстрее, и скоро мы проходим Хиванку, селение в пять-шесть дворов. Значит, скоро будет порог…

Мы уже отвыкли от них и с волнением прислушиваемся к шумам реки. Мы знаем голос порога, его не смешаешь ни с чем.

Вдруг Миша вытянул шею.

— Роет, — глухо сказал он.

— Роет, — повторил и я.

Говорят, в этом пороге где-то утонул Василий Тюменец, атаман вольной казацкой дружины, на челнах пробиравшийся в эти, по тем временам неведомые, края. Предание сохранило об этом случае память. Подробностей никаких. Была, наверное, и легенда, да постепенно забылась. Осталось в устах только имя атамана. И то замечательно. Как ни говори — триста лет. Назовут ли нашим именем какой-нибудь порог, если мы утонем?

Порог «Тюменец» узкий, но слив воды у него настолько крутой, что с полным правом он может быть назван водопадом. И вообще, он очень красив. Его окружает дремучий хвойный лес. Темный-темный, с космами серого моха на ветвях. Перед порогом, остановленная грядой камней, Чуна разлилась, как круглое озеро, и посреди разлива возвысился поросший красноталом остров. Берега завалены огромными глыбами черного гранита. Дико!

Плавом спускаться через «Тюменец» было немного страшновато, все равно, что, скажем, махнуть через водосброс гидроэлектростанции. Как ни старайся, а перегруженная лодка зароется носом, станет торчком, и первый подпорожный вал ее затопит. А разгружаться не хотелось.

Вырубив длинную, тонкую жердину, я уперся ею в нос лодки, Миша взял бечеву.

— Начали!

Я толкнул лодку жердиной от берега, и ее потянуло в первые ворота между обмытыми, источенными водой камнями. Миша ослабил бечеву, и лодка плавно скользнула через кипящий волнами бурун. Получилось до смешного быстро и просто и до обидного безопасно.

— Оказывается, зря мы вылезали, — заметил я, подводя жердиной лодку ко вторым воротам.

— И зря утонул Тюменец, — отозвался Миша.

А лодка меж тем заплывала в ворота. Но внешний камень был наклонен в сторону берега. Струя воды, ударяясь в него, помимо стремления вперед, еще имела и боковой слив. Поэтому, едва лодка вошла в щель, ее сразу бросило боком на камень и чуть не опрокинуло вверх дном. Я суетливо начал тыкать жердиной в противоположный борт, пытаясь преодолеть силу порога, поскользнулся на мокром камне, потерял равновесие и с размаху грянулся в бушующий поток. Над головой просвистела бечева…

Волной меня тотчас выбросило на берег. Отфыркивая набившуюся в нос теплую пену, я поднял голову. Лодка покачивалась в затончике, а Миша, прыгая по камням, спешил ко мне на помощь.

И тут я почувствовал тупую ноющую боль в левой ноге. Оказывается, падая, я ударился бедром о камень и так сильно, что получил кровоподтек величиной с чайное блюдце. Ковыляя, кое-как я добрался до лодки и уселся делать массаж.

Мне ни с того ни с сего вспомнилась гоголевская «Ночь перед рождеством».

— Больно побил проклятый кузнец Вакула, — сказал я, растирая ушибленную ногу.

— Не кузнец, а «Тюменец», — поправил меня Миша.

— Ну, все равно: больно побил проклятый «Тюменец»!..

ГОРЯЧАЯ ВАННА

А километров через пять зашумел новый порог — «Ашимор». Его верхний залавок похож был на конус, обращенный острием вниз по течению. В то время как у берегов уже клокочет вода, середина реки еще остается гладкой. Зато вершина конуса — невообразимый хаос. Струи берегового течения, отбитые каменными грядами, направляются на середину и здесь сшибаются с главным потоком. Поэтому валы там вздымаются не поперек реки, а наискось. И это хорошо. Можно обойти первые гряды камней, держась на глубине, поближе к середине, а потом, когда влетишь в самую вершину конуса, перерезать валы поперек, то есть, направляясь уже к берегу. Тут надо работать веслами, не жалея сил, иначе будет плохо. Но только так ходят в порогах опытные лоцманы, как говорят, «под валом». Так сделали и мы. И это нам понравилось гораздо больше, чем канителиться с бечевой. Но ведь это был и по счету уже девятый порог, и пора было нам с ними подружиться.

Десять-пятнадцать минут — и шум «Ашимора» затих. Впереди открылась сияющая под солнцем гладь реки. Будто и не бывало никаких порогов. Опять к реке придвинулись горы, поросшие душистой пихтой, елью, сосной.

Два порога в один час! Эта мысль наполняла нас гордостью. Не то что раньше — один порог в два дня… Ради такой удачи стоило, как в сказке говорится, задать пир на весь мир. Уха из окуней, печенная в золе сорога, жареный рябчик с ягодным гарниром, вареники из щавеля, лапшевник с вареньем, кисель из красной смородины, черника в сметане и чаи из лепестков шиповника — вот краткое меню нашего торжественного обеда.

А к ночи собрался дождь и лил исправно до утра.

С утра… Впрочем, с утра опять пошел дождь и не переставал до самого вечера.

Мы совсем обленились. Лежим в балагане, разморенные сном, обильной едой и бездельем. Кружит голову густой вкусный запах черной смородины. Здесь ее непроходимые заросли.

Поздно вечером к нам подъехал в лодке председатель Выдринского сельсовета, возвращавшийся из служебной поездки домой. Промокший, иззябший, он долго сидел у костра, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком. Пар клубами поднимался от его мокрой одежды. Он рассказал нам, что ездил проверять подготовку школ к началу занятий и что в деревнях Выдринского сельсовета давно уже нет ни одного неграмотного. Попутно он наговорил нам много интересного о географии здешних мест. Во-первых, мы узнали, что Балтурина носит второе имя Ондриной, Тахтомай — Филькиной, Неванка — Мохначей и Выдрина — Савиной, — по именам живших там когда-то эвенков, родоначальников этих сел. Во-вторых, узнали, что Выдрина стоит на левом берегу, а не на правом, как было это обозначено на наших путевых картах. И, в-третьих, — что речка Модышева никогда не сливалась с Джюкталью и впадает в Чуну не выше Выдриной, а в двух километрах ниже ее.

Хотя это и не наше собственное открытие, но радостно: сколько ошибок можно будет исправить на карте Сибири! Здорово? Здорово! Нет, не зря мы поплыли.

Всему, даже дождю, бывает конец. Мы покинули свою двухдневную стоянку и скоро оказались в Березовой.

На берегу стояла группа людей, видимо, поджидая нас. Удивленные таким вниманием, мы подчалили к берегу, вышли из лодки и обменялись приветствиями:

— Что это вас так много, товарищи, собралось?

— Да так — сено прибрали, воскресенье сегодня. А тут нам из Выдриной передали, что вы едете.

— Кто передал-то?

— Да вот мальчонка от председателя в лодке приплыл. Мы и вышли встречать, посмотреть на вас. У нас ведь проезжие редко бывают.

А потом, слово за словом — и беседа затянулась до глубоких сумерек.

Мимо нас проходили молодые колхозницы с ведрами, полными душистого парного молока. Они его несли на колхозный сепаратор — в «молоканку». Нам захотелось посмотреть ее.

— А ходите, ходите, побачьте, — с украинским выговором, улыбаясь, пригласила одна из колхозниц, — побачьте, яко гарно у нашем колгоспи обзаведение.

В «молоканке» прохладно. Беленые стены. Чисто с дресвой вымытый пол. Брызжет снопами огня большая лампа-молния. В углу жужжит сепаратор. Взбивая пушистую пену в ведре, широкой струей стекает из кривой трубки обезжиренное молоко — «обрат». Из другой трубки, чуть повыше, закручиваясь штопором, сбегают желтоватые сливки.

За дощатой переборкой гулко плещется жидкость в бочонке. Это из сливок сразу же сбивают масло.

Из полуприкрытой двери высовывается румяное девичье лицо и тотчас же в смущении прячется обратно.

— Между прочим, лучшая доярка, про нее и в области знают, в газете портрет напечатали. Думаем, и в союзном масштабе в грязь лицом не ударит, — объясняет нам председатель колхоза и манит девушку пальцем: — Варя, подь-ка сюда.

Но девушки уже нет как нет.

— Робеет, — смеется председатель, — незнакомых увидела. Она еще отродясь никуда из Березовой не выезжала. Собираемся ее на совещание в Иркутск послать. Пусть посмотрит на большой город. Самая скромница на селе. А вот нынче голыми руками теленка у волков отбила. Приотстал бычок от стада — а время было к вечеру, — волчица с двумя волчатами и давай его крутить. Рвать не рвет, а по кустам гоняет, должно, щенят своих обучать вздумала. Варя и случись тут, с вениками из лесу шла. Как закричит на волчицу да вениками замашет и — прямо к ней. И что бы вы думали? На что волк — зверь азартный, а тут сробела волчица, в кусты, к реке — и… след простыл. Щенята тоже за ней ходу. Молодчага эта Варя, право, молодчага.

Когда мы вышли на улицу, над головами пестрело звездное небо. Таежной тропинкой протянулся Млечный Путь. Из-под яра тянуло свежим холодком воды, за рекой убедительно-настойчиво гукал филин-мохнач.

Глубокой ночью мы пристали к высокому берегу, поросшему вековым бором, и, не разгружая лодки, улеглись прямо в кустах у реки.

Всю ночь нас беспокоил сильный грибной запах, доносившийся из лесу. Проснувшись на рассвете, Миша решительно заявил:

— Больше не могу. Хочу грибов.

И мы отправились в бор. С первых же шагов нам стали попадаться молоденькие обабочки, а дальше, в глубь бора, — белые грибы. Да, настоящие белые грибы, боровики, толстоногие, коренастые, те самые, о которых в детской сказочке говорится: «Царь лесной, боровик…» И растут они здесь в таком невиданном изобилии, что мы очень быстро набрали целое ведро.

Рыба у нас вышла вся, и мы думаем добраться до речки Дешимы.

Поставить там сети и, кстати, хорошенько просушиться, так как от постоянной сырости у нас начали плесневеть продукты и даже запасное белье. День обещает быть хорошим, и мы плывем, распевая песни.

По обеим сторонам теперь непрерывной цепью тянутся зеленые и стройные горы, местами стоят, как сложенные из тесаных камней, утесы. Луга встречаются очень редко, глухомань такая же, как на волоке Неванка — Выдрина.

Вдруг мое внимание привлек какой-то желтый зверь, копошащийся на берегу в распадке среди камней.

— Козел!..

Тотчас мы пристали к берегу, я схватил ружье, зарядил жаканом и пополз, плотно прижимаясь к усыпанной острыми камнями земле. Задыхаясь от охватившего меня охотничьего азарта, я достиг распадка и, озираясь, стал медленно приподниматься. Вот он! Вовсе близко… но мешают кусты. Я взвел курок и двинулся в обход, держа ружье наготове. Внезапно мой «козел» взмахнул крыльями и поднялся в воздух, оказавшись огромных размеров ястребом. Обескураженный, я вернулся к лодке. Однако нельзя сказать, что я ползал по камням совсем безрезультатно — на брюках у правого колена я продрал большую дыру.

Дешима. Справа — весь в ярких цветах лужок с островком березника посередине, слева раскудлатился бор. У самой реки — густые тальники, а дальше вздыбился горбатый хребет. Черный пихтач, ельник.

Вода в Чуне высокая, и течение Дешимы в устье «подперто», она стоит неподвижно. В бору белых грибов больше, чем в тальниках комаров.

Денек выдался на славу, яркий, солнечный, и мы разбросали по всему берегу свой провиант и багаж для просушки.

Вечером, поставив в Дешиме сети, я взял ружье и бесцельно пошел вдоль берега. Вдруг, прямо в лесу, закрякала утка. Что за диво? Я пошел на голос.

Бор раздвинулся, в глубокой лощине блеснула вода. Лесное озеро! Пиками торчат камыши, лохмотьями плавает зеленая тина и широкими кругами на воде отмечено то место, где сидела утка. По берегу озера рос такой густой таволожник, что, несмотря на все предосторожности, кусты под ногами трещали, заглушая даже голос кряквы.

Утка улетела. Я остановился на холме, разглядывая озеро. Оно казалось очень длинным, уходило в глубь бора и там терялось в чаще. Я стоял неподвижно, но треск — более легкий — продолжался. Трещало озеро… Опять загадка! Оказалось, что густыми черными косяками вдоль берега, шевеля тростники, гуляли огромные караси. Была пора их вечерней кормежки, и караси щипали траву, щелкая, как гуси.

Вот бы здесь порыбачить!

А на реке за ночь в сети нам почти ничего не попало. Один набитый печенкой налим. Все дело испортила вода, резко упавшая в Чуне. От этого в Дешиме образовалось течение, оно натянуло сети и прижало их ко дну.

Вот тебе и Дешима! Ну, что же? Надо плыть вперед, на штурм очередных — обозначенных на карте — петропавловских порогов. О них в Березовой нам опять наговорили всяческих страстей.

Порог «Ханяндин» мы услышали, еще за несколько километров не доезжая до него. Своеобразный шум порога запоминается очень быстро. Его не смешаешь ни с чем. И определить его хочется как-то коротко, в одном слове. Этим словом у нас стало «роет». Им мы встречали каждый порог, едва начинал доноситься его тысячеголосый шум.

На первый взгляд через «Ханяндин» можно было спуститься на бечеве — оба берега отлогие, покрытые лесом. Но все же хотелось предварительно его проверить. Причалив у изголовья порога, я отправился на разведку, а Миша остался «обжигать» на костре пироги с налимьей печенкой.

«Ханяндин» имел три залавка, и самый сердитый был нижний. Камни в нем разбросались так нелепо, так беспорядочно разместились «ворота», что трудно было составить определенный план спуска. Хуже всего то, что в начале нижнего залавка, с места нашей стоянки невидимый за поворотом, уткнулся в реку углом огромный бык. Перед ним плескались волны прибоя еще от среднего залавка, а от самого выступа уже начиналась новая струя, которая тут же разбивалась в обломках серых камней. Общее протяжение порога было около двух километров, а немного ниже, перебивая и заглушая шум «Ханяндина», грохотал следующий — «Екунчетский» порог.

Я вернулся вовремя: пирог уже дымился, и чайник через носик выдувал струю белого пара.

На берегу стояла еще одна лодка, а возле нее возился незнакомый человек — петропавловский колхозник, возвращавшийся из Березовой домой. Лодка у него была почти пустая, однако, желая придать ей большую устойчивость, он привязывал к бортам нетолстые бревешки. Спускаться через порог он нам предложил вместе:

— Для вас способней: на случай опрокинет или зальет.

Мы согласились и предложили ему первому начать спуск, так как его лодка стояла ниже нашей. Он замялся. Тогда мы столкнули свою лодку, покрепче уселись на места и помчались прямо в кипящий залавок.

Спускаться через порог плавом не шутка. Если заранее не заметишь скрытых под пеной камней и не успеешь вовремя направить лодку в сторону, течение может ее повернуть боком и подставить под набегающий вал. Кроме того, чтобы не дать волнам захлестываться в лодку, их нужно разрезать с наивозможной быстротой, грести изо всех сил. И это — сплывая вниз по течению! Сложите скорости… Как можно при этом управлять, обязательно лавируя между камнями? Искусство? Да, искусство.

Через первые пороги, и более «смирные», мы не дерзали спускаться плавом. Теперь же, умудренные опытом, твердо набив глаз и руку, мы пролетели через три залавка «Ханяндина» в каких-нибудь четыре-пять минут. Все кончилось вполне благополучно, и даже одежда осталась сухой. Десятый порог был позади.

Заночевали мы на устье речки Екунчети, впадающей в Чуну с левой стороны у самого изголовья одноименного с ней порога. До вечера оставалось еще порядочно времени. Мы сидели у костра.

— Послушай, Сережа, что ты думаешь о бане? — неожиданно спросил меня Миша.

У меня сразу зачесалась спина.

— Я думаю, что это — предел самой пылкой фантазии.

— А если…

— Что если?

— Если нам все-таки помыться в бане?

Я поцарапался об дерево спиной.

— Хм! Это, конечно, неплохо. Заехать в Петропавловское?

— Не обязательно. У меня своя идея. Вообрази, что мы уже на пустоплесье.

— Вообразил.

— Нигде нет никакого жилья.

— Представил.

— Так. Лопата есть?

— Есть.

— Надо на берегу вырыть бассейн, напустить из речки воды…

— … нагреть в костре камни…

— … и набросать в воду…

— Ура?

— Ура!

И мы радостно запрыгали, шлепая друг друга ладонями.

Бассейн был готов через полчаса, а через час два десятка камней накалились в костре докрасна. Оставляя черный след на сожженной траве, мы палками скатили камни к бассейну. Они падали в воду с шумом и треском, лопались на дне бассейна и взбудораживали грязь. На поверхности желтели пенные пузыри, клубились облака пара. Запах теплой воды приятно щекотал в носу.

— Первоклассная ванна! — с восхищением сказал Миша, засовывая пятку в мутную жидкость. — А какая горячая — еле нога терпит.

Я больше не мог дожидаться, сбросил одежду и в предчувствии великого наслаждения погрузился в ванну. Сел… и, заорав диким голосом, сразу вылетел вон. Миша в страхе отскочил в сторону, когда я, схватившись руками за голое тело, перемахнул через отмель и бросился в холодные воды Екунчети.

— Что такое? Змея? — испуганно спросил меня Миша.

— Камни, должно быть, еще… красные, — невольно всхлипнул я.

Миша поступил уже осторожнее. Он набросал на дно березовых веток и вымылся отлично.

ОСТАНКИ МАМОНТА

— Знаешь, Сережа, меня все время мучает совесть, — сказал Миша, когда мы, закончив купанье и поздравив друг друга с легким паром, уселись пить чай.

— А она не говорит, за что именно мучает? — осторожно осведомился я, разминая в кружке ягоды и щурясь, чтобы брызги не попадали в глаза.

— Говорит. Мы поступили нехорошо, что поплыли в порог, не попрощавшись с человеком. Похоже, что мы от него убежали. А он хотел плыть с нами вместе.

— Он мог нас догнать.

— А если он обиделся, что мы свою лодку столкнули вперед?

— Мы предлагали ему это сделать первому!

— Он не успел обдумать…

— Так что же нам теперь остается? — в отчаянии воскликнул я. — Догнать его, чтобы извиниться, все равно уже невозможно — он наверняка давно дома.

— Я думаю, — внушительно сказал Миша, — самое важное, чтобы мы это осознали. И тогда в следующий раз мы так не сделаем. Надо контролировать каждый свой поступок.

И мы договорились о взаимном контроле. Со стороны бывает все виднее. Если что-либо неправильно сделаю я — меня поправит Миша, ошибется он — его поправлю я.

До вечера хотелось чем-то полезным занять свое время, У Миши была большая починка: на остром камне он просадил дыру на подошве ичига. У меня подошвы еще держались, следовательно, их надо было продрать. Я взял ружье и направился вверх по Екунчети. Идти было нетрудно. На удивление, в бору почти не встречался валежник и бурелом. Позже специалисты нам объяснили это удачным сочетанием трех условий: неперестойный, здоровый молодой лес; сухая и в то же время достаточно плотная почва, в которой хорошо укрепляется корневая система, и, наконец, гора, вставшая заслоном на пути господствующих ветров.

В то время я не знал об этих трех условиях. Шел просто, не запинаясь за валежник, и восхищался. Дичи никакой не попадалось, да в этом и не было нужды. У нас еще оставались в запасе два рябчика, убитые близ «Тюменца». Зато я вскоре набрел на голубичник, густо осыпанный крупными ягодами. Есть несколько разновидностей голубицы. Я не силен в ботанике и различаю их только по форме ягод. И знаю, что продолговатые ягоды горчат, ребристые содержат много кислоты, а приплюснутые, как репка, — самые вкусные. Вот я и набрел как раз на такую репкообразную голубицу. Яблок вы ни за что не съедите больше пяти-шести штук, трех апельсинов для вас также будет достаточно, но приведи вас в хороший, густой голубичник — и вы добровольно его не покинете. Обеими руками вы будете ощипывать ягоды вместе с листьями, потом сдувать листья с ладони, а ягоды глотать, глотать, слегка раздавливая их языком. И так хоть целый день. Зубы у вас станут совершенно синими, язык — словно вымоченным в химических чернилах, к нёбу даже языком притронуться будет невозможно, и все-таки вы не уйдете, прежде чем не опустошите весь голубичник.

Я закончил лакомиться голубицей как раз на закате. В вершинах сосен горели красноватые блики, по низу уже стлались длинные тени. Воздух был очень теплым, а от земли тянуло прохладой — верный признак того, что утро будет обильное росой.

После нескольких ведер голубицы — так показалось — съеденных мной, необходимо было напиться. Екунчеть была невдалеке, я все время слышал журчанье воды. Оглядев еще раз островок голубичника и по-хозяйски сощипнув с него последние ягодки, я стал спускаться к Екунчети. Однако это оказалось не столь простым делом. Берега были очень крутые, обрывистые, и если уж как-нибудь скатиться вниз, то вверх по этим глинистым обрывам, нависшим козырьками, ни за что не подняться. А шагать потом до табора берегом речки, увязая в рыхлом мху и путаясь в буреломе (тут-то его было достаточно) — удовольствие небольшое. И все-таки желание напиться победило. Выбрав наиболее удобное и безопасное местечко, я ринулся вниз. Скатился, встал на ноги, отряхнулся от желтой пыли и… забыл о том, что мне хочется пить. Из глинистой стены, не так высоко над моей головой торчал огромный желтый клык.

Мне много приходилось читать об археологических раскопках и о случайных находках стоянок доисторического человека, о находках останков мамонта. Все это было таким удивительным, легендарным, представлялось редчайшим событием в науке — не валяются же мамонты где попало! — и вдруг мне повезло. Сколько тысяч лет пролежал здесь в глине этот мамонт, дожидаясь меня! Сколько лет ходил я на «Столбы», на Собакину речку, не зная, что путь славы давно звал меня сюда, к Екунчети, вот к этому желтому клыку.

Подумать только, какая появится в столичных газетах и журналах информация!

«Редчайшая находка! Учащийся… (нет, пусть будет: учащиеся — мне не жаль разделить свое открытие пополам с Мишей) — учащиеся старших классов и т. д. решили с пользой провести летние каникулы. Вдвоем… (уж, конечно, не вшестером!) в маленькой рыбачьей лодке они отправились в плавание по бурной и порожистой реке Чуне. На одном из притоков Чуны — Екунчети, молодым… (эх, если бы написали: ученым!) путешественникам удалось отыскать… (именно, отыскать, а не натолкнуться случайно!) останки мамонта. До сих пор считалось, что в этой зоне мамонтов не было. Поэтому особое значение для науки приобретает находка юных… мм… палеонтологов. Останки Екунчетского мамонта доставлены в Ленинград…»

И дальше представилось, как известные академики шлют нам поздравительные телеграммы, как нас на самолете везут в Ленинград, фотографируют рядом с останками мамонта… Вознаграждения, конечно, нам никакого не надо. Екунчетский мамонт — наш скромный дар музею. Можно будет согласиться на маленькую табличку: «Экспонат представлен такими-то…».

Наконец, я пришел в себя. Прежде чем прикрепить табличку к экспонату, надо было откопать сам экспонат. Первой мыслью было: бежать скорее за Мишей. Но тогда наступит ночь и нам придется ждать до утра. А мне до утра не дождаться, я сойду с ума. Всего мамонта на лодке нам все равно не увезти, а клык один — я, пожалуй, сумею откопать и без Миши. Найти длинную острую жердь… Глина не очень жесткая, раздолбить ее будет можно.

Подходящая жердь нашлась. Действуя снизу, как пикой, я стал постепенно выбивать комья глины, с радостью отмечая, что клык обнажается быстро. Но столь же быстро опускалась на землю и ночь. Я тыкал своей пикой теперь почти наугад. Ударив в самый клык, я почувствовал, как он шевельнулся. Значит, победа близка. Я принялся за работу с удвоенной энергией и силой. И вот вверху что-то хрустнуло, и вместе с комьями глины и тучей мелкой пыли, сразу залепившей мне нос и глаза, к моим ногам рухнул клык. Я приподнял его: ого-го! Тяжеленько. Бедный мамонт, как он носил всю жизнь такой груз!

Старательно замаскировав место находки и наломав мелких прутьев, я вытер ими клык. Щелкнул по нему ногтем. До чего же прочная кость! Тысячелетия, тысячелетия!.. Клык довольно ловко лег мне на плечо, хотя я сразу под ним согнулся. Предстоял немалый и нелегкий путь берегом Екунчети… Ничего. Зато находка какая!

Мне повезло и еще раз: на половине пути попался поперечный овражек и по нему удалось выбраться наверх, в бор. Миша ожидал меня у костра, встревоженный не на шутку.

— Разве можно так? — встретил он меня суровым упреком.

— Можно, — успокоительно ответил я и сбросил клык с плеча возле огня.

Миша сердито отвернулся. Ладно. Пусть. Пусть себе дует губы, сколько угодно. А вот когда разберется в моей находке, как он тогда заговорит… Я равнодушно прошел мимо него в балаган, взял полотенце и отправился в Чуну отмываться от доисторической пыли, которая хотя и была мне дорога, но все же неприятно скрипела на зубах. Екунчеть была ближе, но в ней слишком холодная вода.

Полощась в Чуне, я думал, напоит или не напоит меня Миша чаем. Пока я здесь моюсь, он мог бы поставить на огонь котелок. Чудак! Почему надулся? Впрочем, он, наверно, уже разглядел клык… Ну да! О! Рубит дрова, значит, чай будет. Ради такого случая, пожалуй, не мешало бы на ужин и рябчиков в золе испечь…

Когда я вернулся на табор, Миша действительно ходил уже с посветлевшим лицом. И тут я рассчитал правильно: котелок висел над самым жарким местом костра, а Миша разгребал в золе ямки, готовясь печь рябчиков.

— Ну, что ты скажешь теперь по поводу моей находки? — спросил я, прячась в тень: пусть Миша пока не видит моего торжествующего лица.

— Какой находки?

— Да что я принес.

— A-а! Горит хорошо…

Со страшным воплем я бросился к костру. Да! Клык Екунчетского мамонта был изрублен и горел веселым желтым пламенем. Обжигаясь, я выхватил из огня обе его половины — Миша разрубил клык только на две части — и стал топтать и засыпать песком.

— Ты понимаешь, что ты наделал? — бормотал я, всхлипывая.

— А что такое? — растерянный, спрашивал Миша.

— Да ведь это же клык мамонта, ты пойми!..

— Мамонта? Какого мамонта? Обыкновенный корень…

— Корень?

Мы оба одновременно бросились разглядывать клык в том месте, где он был разрублен топором. Сомнений не было: это был действительно гладкий, толстый, изогнутый, как клык, корень дерева. Отчетливо видны были на нем годичные слои…

ТАИНСТВЕННЫЙ ЗВЕРЬ

«Екунчетский» порог, а за ним «Орон». Еще два в один день. Они нас уже не приводили ни в восторг, ни в трепет.

— Что такое порог? — задал я однажды вслух праздный вопрос.

— Порог есть порог, не больше, — также глубокомысленно ответил Миша.

После ничем не примечательного «Екунчетского» порога «Орон» был бы, пожалуй, ужасен, если бы река здесь не имела постепенного — до порога — уклона, протяжением около двух километров. Разница в уровнях воды ниже «Орона» и началом этих двух километров нам показалась не менее 10–12 метров, а это на более коротком расстоянии — водопад. Но постепенный уклон сделал лишь предельно быстрым течение до порога, а перепад воды в самом пороге оказался не круче «Тюменца».

Мы улыбались: и это прославленные грозные петропавловские пороги, «дыра в небо и щетка камней»? Было просто обидно не иметь в них никаких приключений. Мы явно набирались смелости и весь этот день вели разговоры, что недурно было бы прокатиться в лодке по Тереку, или Дарьялу, или, на худой конец, по Верхнему Конго.

— А вот Ниагарский водопад — как ты думаешь? — ехидно спросил я.

— На бечеве-то? Плевое дело! Спустились бы и через Ниагару, — отмахнулся Миша.

Белые грибы нас просто изводят. Растут в прибрежных борах в таком изобилии, что, кажется, их можно сгребать в кучи какой-нибудь машиной. И особенно примечательно, что кроме белых здесь никакие другие грибы не растут.

Пять раз в день мы едим грибы: и вареные, и жареные, и в пирогах, и в варениках, и даже маринованные — за неимением уксуса — в растворе сахара с перцем. Как богатый купец Садко не мог скупить всех товаров древнего Новгорода, так и мы не можем съесть всех грибов. Наконец, у нас разболелись животы.

А грибки что дальше, то все лучше. Маленькие, плотные, а шляпки цветом — сущие бисквиты. И новая идея захватывает нас: насушить грибов. Останавливаемся в устье реки Черчети и приступаем к делу.

Солнце оказалось плохим сушильным прибором. Грибы, нанизанные на шнурки, провисели весь день и даже не завяли, а только раскисли. А на следующий день в них завелись черви.

Тогда мы решили соорудить сушилку. Выкопали канаву глубиной около метра, длиной метра три, разожгли в ней костер, а когда он прогорел, поперек ямы уложили прутики с грибами и сверху плотно прикрыли пластами еловой коры.

Наутро мы распечатали сие хитроумное приспособление, и грустная картина предстала нашему взору. От влаги земли, коры и самих грибов — а улетучиться влаге было некуда — в яме стояло облако густого желтого пара. Прелестные боровики, немного сморщившись и побурев, плакали искренними грибными слезами. Получились не сушеные, а скорее тушеные грибы. Впрочем, самого мерзкого вкуса и запаха.

Но мы так просто не сдались. Целый день калили яму, выгоняя из земли лишнюю влагу, а дно предварительно выложили камнями, чтобы дольше держался жар. К ночи опять ее загрузили прутиками с грибами, оставив в коре для вентиляции небольшие отверстия, и наутро получили прекрасные итоги: в расходе кубометров пять дров, а в приходе полкилограмма сухих, как железки, и подожженных грибов.

На берегу заросший высокими густыми тальниками Черчети стоит заброшенная охотничья избушка. Все эти ночи сухие, теплые, без комаров. Не хочется возиться с балаганом и, тем более, ночевать в пахнущей запустением избушке. Спим прямо на открытом воздухе, у костра. С вечера долго лежим, балагурим, поглядываем, как ввысь летят от костра красные искорки и тают в черном небе. Хорошо!

Так безмятежно мы провели на устье Черчети три ночи. Но четвертая…

Поставив в речке сети — рыба ловилась здесь превосходно, — мы распалили, как всегда, огромный костер и улеглись.

— Красота, свежий воздух! — сказал Миша.

— Да, не то что где-нибудь в избе, в деревне, — отозвался я.

— И романтики больше.

— А «пешеходы» теперь загорают в Тайшете.

— Может быть, решили поехать в Стрелку? Я думаю, нашу телеграмму они получили.

Мы помолчали немного.

— Мама, наверно, обо мне беспокоится…

— Моя — нет, — сказал Миша, — она привычная.

— Ну, а у меня она сама в район, случается, месяца на два, на три уезжает лекции читать. Один раз зимой была на Таймыре, ехала на оленях, поднялась пурга, ее чуть совсем не занесло. Три дня в снегу просидела. А добралась до Хатанги — оттуда радиограмму домой дает: «Беспокоюсь вашем здоровье берегите себя».

— Вообще-то верно, они, мамы, все такие, — задумчиво сказал Миша. — Откуда бы теперь умудриться послать им еще одну весточку?

— Почтой — бесполезно, а телеграфа нет.

— Да…

Я набросал в костер еще целый ворох сухих сучьев.

— Знаешь, — сказал Миша, провожая взглядом взметнувшиеся вверх искры, — а Чуна здесь вовсе не дикая. Помнишь, мы с тобой читали справочник 1912 года? Смешно вспомнить: в Ганькиной всего два человека числилось грамотных, а теперь вон по своим чертежам ветряную электростанцию делают.

— А в Березовой ты заметил, — перебил я, — какая в «молоканке» оборудована лаборатория? Я заглянул, а расспросить постеснялся. Подумают: какой невежественный человек…

— Эх, сюда бы еще проложить хорошие дороги!..

— Проложат…

Стало так жарко, что пришлось раздеться и лежать в одних трусах, не укрываясь даже одеялом. Но едва мы угомонились и дрема стала смежать нам глаза, что-то в кустах затрещало. Осторожно, с перерывами…

Сон сразу слетел прочь. Я положил руку на ружье. Миша взялся за нож. Все смолкло. Мы затаили дыхание. Так прошло минут пять, и мы успокоились. Молча поглядели друг на друга, подмигнули и… Опять легкий треск, отчетливо сделанный шаг… И тишина, такая тишина, что ушам больно.

Напрасно мы напрягали зрение: в глубине леса было темно, как в пещере, отблеск костра усиливал темноту.

… И опять осторожные шаги: один, другой, третий… Неизвестность стала невыносимой. Кто это? Зверь или человек? Шаги напоминали поступь человека, но если это человек — зачем он крадется? Если зверь — почему не бежит от огня?

А шорох постепенно все перемещался вниз и вниз, к реке, к лодке.

Страшное предположение закралось нам в душу: злой человек намерен овладеть нашей лодкой…

Я схватил ружье, взвел курок и прыгнул в темень, подальше от костра, а Миша зачем-то стал подпоясываться.

— Стой! — заорал я. — Ни с места! Руки вверх, стрелять буду!

Голос глухо раскатился по лесу, отдался за рекой. В ответ — тишина. Ничто не шелохнулось. Если бы это был человек, «добрый человек» — он бы откликнулся, зверь побежал бы. Нет. Тишина абсолютная. Нам стало не по себе. Значит…

— Не шевелись, — строго сказал я в темноте, — я тебя вижу. Сейчас буду стрелять. Подыми руки вверх! Выходи!..

И все равно в ответ тишина.

— Последний раз говорю: выходи!

Ничего. В Черчети плеснулась рыба…

Я выстрелил картечью. Посыпались перебитые ветки и листья тальника. И снова никто не отозвался. Я выстрелил еще. Все то же.

Тогда я стал обстреливать тальник и весь тот район, где слышен был шорох: стрелял до тех пор, пока не вышли все патроны с картечью. И ничего, ни звука. Пороховой дым затянул берег реки, как поле Бородинской битвы…

Что оставалось делать, как не дрожать всю ночь?

Утром мы освидетельствовали берег. Тальник был картечью иссечен так, будто по нему проскакал эскадрон кавалеристов. На песке, недалеко от лодки, виднелись отпечатки огромных лап. Это был волк. Но как он мог бесшумно убежать — это для меня и до сих пор неясно. На то, видимо, он и зверь.

УРАГАН

Иногда навстречу нам попадаются лодки. Стоя в корме и ловко работая шестами, их быстро гонят вверх по течению женщины, реже — мужчины. Вообще, лодки здесь — обычное средство передвижения, а по странным традициям рыбалкой занимаются женщины и потому управляют лодками, право, лучше мужчин.

От Петропавловского в Кондратьеву можно проехать берегом, там есть проселочная дорога, но если кому приспела нужда попасть в Березовую — он должен подняться вверх по реке километров семьдесят и преодолеть три порога. Другого пути нет. Однако это здесь никого не смущает.

В Петропавловское, богатое чудесными пшеницами (а значит, и калачами), мы попали после обеда.

— А вас ждали еще вчера, — заявили нам в правлении колхоза.

— Да откуда же вы знали, что мы приедем?

— А «чирочное» радио нам сообщило, Петро приплыл из Березовой и сказывал, что вы с ним вместе через «Ханяндин» спускались. Только сомневался, не затонули ли. Поплыли, говорит, черти-лешие, прямо в порог и сгинули; пока я спустился, их следа на реке нет. Пойдемте в клуб, поговорим с народом.

Пришлось и здесь отвечать на самые разнообразные вопросы, насколько нам позволяли наши познания. Но это было живое слово людей с магистрали, с «большой земли», и слушали нас не переводя дыхания.

Потом, когда нас повели по колхозным амбарам и мы увидели полные закрома отборной золотой пшеницы, кадки янтарно-желтого масла или толстого, как брусья мрамора, шпига, и пригоны с отгулявшимся на вольных кормах крупным рогатым скотом, и дворы с галдящей и кудахтающей птицей или тучными и белыми, как гипс, поросятами, а в блещущих чистотой домах нас стали угощать пышными шаньгами и ватрушками, — мы поняли, что глухая таежная Чуна — теперь тоже один из благодатных уголков Советского Союза и что колхозная жизнь здесь, как и повсюду, принесла в деревню зажиточность и современную культуру.

Сопровождала нас всюду Галя, высокая, смешливая девушка, как мы определили, заведующая хозяйством колхоза. Она знала решительно все: и сколько намолотили в прошлом году пшеницы, и каким образом колхоз добился повышения удоев и жирности молока, и кто сейчас работает на вывозке дров для школы и детских яслей, и когда весной выпадал последний заморозок, и как зовут каждого из племенных поросят.

По пути от школы к правлению колхоза Галя нас заставила войти в маленький дворик, огороженный крашеным штакетником. Тут были флюгер, ветромер, похожие на ульи метеобудки, словом…

— Минуточку одну, — сказала Галя, — мне надо на завтра погоду заказать.

Она занялась своими приборами, выписывая их показания в маленький блокнот, с которым она нигде не расставалась.

— И какую же погоду вы заказать собираетесь? — спросил я осторожно.

— Для вас — проливной дождь, — весело ответила Галя, — а для нас — избыточные осадки.

— Дождь? Это верно? — упавшим голосом спросил Миша. — А вы не ошибаетесь?

— Вам хочется, чтобы я ошиблась? Хорошенькое пожелание: ошибиться! — Галя засмеялась. — А вот на курсах нам этого никогда не желали.

— Понимаешь, она, оказывается, синоптик, — толкнул меня в бок Миша, — а мы думали — завхоз.

Но Гале пришлось предстать и в еще одной специальности. Закрывая за собой калиточку, я как-то неловко провел по доске рукой и засадил в мякоть ладони огромную занозищу, которая вдобавок обломилась в ранке. Это не было новостью или чрезвычайным происшествием. Раны и занозы на руках у нас не переводились. И способы лечения всегда были очень просты.

— Дай-ка мне булавку, — сказал я Мише, высасывая из ранки выступившую кровь и между тем ища глазами подорожник, чтобы нажевать его и приложить к больному месту, когда заноза будет извлечена.

— Да разве можно! — воскликнула Галя, отбирая у Миши булавку, которой у него был застегнут нагрудный карман рубашки. — Вы же внесете инфекцию. Идемте скорее!

И мы очутились в комнате, позади кабинета председателя, в правлении колхоза. Это был медпункт. Самый настоящий. Со стеклянными шкафиками для лекарств, с целой сотней всяческих баночек и флаконов и с набором щипцов, шприцев, пинцетов и ланцетов, от одного взгляда на которые у меня сразу заломило зубы.

Но Галя не дала опомниться. Быстро вытерла мне руку спиртом, прокалила на лампочке иглу, раз-два — я только пискнул — и выхватила пинцетом занозу. Еще раз промыла ранку, залила йодом и перевязала белоснежным бинтом.

— Сегодня на ночь я дрова рубить не буду, — шепнул я Мише, с восхищением разглядывая повязку, — я на бюллетене.

Однако Галя расслышала мои слова.

— Правильно, — подтвердила она, — дрова рубить ему нельзя. А нарубленные дрова носить не только можно, но и очень полезно.

Подкрепив в Петропавловском свои продовольственные запасы, мы отправились дальше, планируя остановку на устье речки Джептукеи. Было еще светло, когда мы подплыли к ней. Увы! Речка оказалась далеко не так хороша, как ее название. Она впадает в Чуну среди низких заливных лугов, вся в густых тальниках, населенных чудовищно крупными комарами. Дров нет. Прощай, Джептукея! Невдалеке на левом берегу виден бор.

Заканчивая чаепитие, мы «облегченно» вздохнули: предсказание Гали сбывалось — накрапывал дождик. Давненько он, сердечный, нас не мочил. Ночуя последнее время под открытым небом, мы не раскрывали лодку и теперь с грустью установили, что корье у нас все изломалось и можно из него сделать балаган разве что для котенка. Тогда мы натянули простыни, воображая, что это палатка. Однако пылкая фантазия сразу угасла, как только за воротники полилась холодная вода.

— И когда нас перестанут мочить дожди? — уныло спросил я, усаживаясь поближе к костру (все-таки хоть сыро, но тепло).

— Снег пойдет, и перестанут, — бесстрастно откликнулся Миша.

— До снега далеко.

— До Енисейска тоже не близко.

— Сегодня только четвертое августа.

— А в Нижнеудинске было двадцать седьмое июня.

— Ну и что же? Поедем быстрее, будем грести.

— Нет уж. Пусть меня на дню семьсот семьдесят раз мочит дождь, а грести я не буду, — снимая рубашку и выкручивая ее, ответил Миша. — Для чего тогда течение в речке устроено?

А наутро, когда мы поплыли дальше, к Кондратьевой, оказалось, что течение здесь «устроено» очень тихое. Давно ли были пороги, а тут река — опять что озеро: берега поросли ситником и осокой, местами плавает тина. И снова пошли луга и березники и реже — сосновый бор. Ощущение такое, будто мы возвращаемся вспять к Нижнеудинску.

В Кондратьевой нас, оказывается, тоже ждали. Право, «чирочное радио» работает не хуже сложных установок.

Как и повсюду, здесь непременная встреча с колхозниками в клубе. Длительная и задушевная беседа. Потом хождение «в гости». Последним зазвал нас к себе счетовод колхоза и наговорил нам столько о знаменитом пустоплесье, что мы рты разинули. Порогами он нас не удивил: мы и так знали, что на пустоплесье их пять, зато все остальное походило на сказку.

— Ну, там что вам? — говорил счетовод, размахивая руками. — Там у вас мяса и рыбы будет невпроед. Плывите ближе к берегу, а глухари там прямо над водой на деревьях сидят — стреляй из лодки. В день сколько захочешь, столько и настрелять можешь. Рябчиков люди прямо палкой сшибают. И сохатых там тоже пропасть. Пока проплывете пустоплесье — не менее семи увидите. Да нет, никак не менее семи. Если, скажем, рыбы, так там удочкой по пяти пудов в день налавливают, а если сеть поставить, так нет, вдвоем вы никак не вытащите. И не думайте. Хоть сразу тетиву режь. Ну, ягода если или орехи… Да грязи у нас в деревне в дождь бывает меньше, чем на пустоплесье ягоды! Да! А с орехами вы знаете что? В сильный ветер ходить по тайге нельзя, захлещет шишками. Обрываются вот такие здоровенные, как пудовые каменья сверху падают, угодит в глаз — и кончен, заказывай стеклянный.

Мы верили и не верили. Но счетовод так убедительно говорил все это, что мы поколебались: а кто его знает — тайга ведь. Пусть даже впятеро соврал, и то пуд рыбы в день и десяток глухарей обеспечен. Впроголодь жить не придется, а соль у нас с собой есть…

За Кадареей — еще ниже Кондратьевой — в ельнике мы заготовили свежего корья и ввели «чрезвычайный закон»: выносить кору на берег во время ночевок и утром обратно складывать в лодку с величайшей осторожностью. За нарушение карать нарядом на заготовку дров вне очереди. Этот закон был необходим: кора уже присыхала к деревьям, и отдирать ее становилось все труднее. Через неделю-другую присохнет совсем — осень — и что тогда?

Сразу же за Кондратьевой нас снова окружили леса. Бескрайние массивы ценнейшей породы сосны. Все лучшие сорта сырья для приенисейских северных лесозаводов заготовляются здесь, в бассейне реки Ангары и ее притоков — Чуны и Оны. Сотни тысяч кубометров ежегодно. Запасы же древостоя неиссякаемы. Здесь можно готовить миллионы кубометров.

Невдалеке от Кадареи на левом берегу Чуны расположился механизированный лесозаготовительный пункт.

Нам очень хотелось посмотреть, как работают тракторы на вывозке леса. Но летних заготовок здесь не велось, рабочие были заняты на сплаве леса в низовьях Енисея, и мы смогли только потрогать и похлопать громадные стальные машины, длинной шеренгой выстроившиеся в тенистом гараже.

Лесопункт находится в самом сердце чунской тайги, однако он ближе к магистрали, чем многие верхние деревни — здесь есть отличная радиосвязь! Мало того — электростанция и даже кино. В красном уголке мы с удовольствием сыграли в шахматы, трижды оставив в проигрыше начальника гаража. И с еще большим удовольствием отправили радиограммы домой и «пешеходам» в Тайшет.

Лесовозные дороги, как по линейке, в нескольких направлениях широкими полосами расчерчивали тайгу. Местами возле дороги лежали невывезенные кряжи. Они были такой величины, что мы вдвоем, вооружившись длинными вагами, не могли сдвинуть даже на сантиметр, а трактор зимой на прицепах возит их сразу по двадцать-тридцать штук. Услышав это, мы с еще большим почтением заглянули в гараж.

Вдоль берега реки владения лесопункта протянулись на несколько десятков километров. Какая это неощутимо малая величина в тайге, простирающейся на тысячи километров в любом направлении! Сколько еще нетронутых богатств! Сколько сокровищ тайги ждет руки советского человека! Но радостно, что первый шаг в чунскую тайгу промышленность уже сделала. Да какая промышленность: оснащенная по самому последнему слову техники!

На половине расстояния от Кадареи до Малеевой река круто повернула к югу. Правый берег, хотя и горист, но увалом сбегает к реке, левый — вовсе обрывист, узкая терраса вся завалена обломками скал. Справа — сосновый бор, слева — чахлый ельник, пихтач, лиственница. В падях краснеют частые островки малины.

Мы испробовали всякую ягоду, а малиной еще не лакомились. Но на реке гуляет резвый ветер, гонит боковой вал, лодку мотает не меньше, чем в порогах, а вдоль берега почти сплошные валуны, нельзя пристать и вылезти без риска разбить лодку. И мы плывем, с завистью поглядывая на малинники.

Наконец отдельные островки малины слились в один массив, и, как бы сжалившись над нами, ветер начал стихать. Еще немного — и новая удача: защищенная грядой камней открылась маленькая лагуна.

О вкусах, говорят, не спорят. Но мы спорили. И суть наших споров почти всегда, что касалось обеда, заключалась в одном: Миша был сторонником простых, натуральных обедов, я же — затейливых блюд. Не обошлось без спора и теперь.

— Ты понимаешь, какие прекрасные вареники получатся с малиной, — говорил я, сощипывая с кустов и бросая в котелок самые крупные и спелые ягоды.

— Ну вот, опять вареники, — морщился Миша, набивая малиной рот. — Надоели вареники.

— Хорошо, давай сделаем пироги и кисель.

— И пироги — тоже. Возиться с ними. Давай просто поедим ягоды с молоком.

— Без всякой обработки? — ужаснулся я.

— Ну, конечно. По крайней мере, витамины сохранятся.

— А на что тебе витамины?

— Как на что? Для здоровья.

— Ты не здоров? — участливо спросил я. — Что с тобой? Рахит или цинга?

— Для профилактики, — буркнул разозленный Миша. — И наконец, сырые ягоды вкуснее.

— Вкус-не-е? — заикаясь, переспросил я. — Вкуснее! Да для чего же тогда кулинария как наука существует?

— Кулинария не наука.

— Ну, искусство.

— И не искусство.

— А что же это такое?

— Предрассудок!..

В тихом ужасе я не нашелся, что ответить. Но все-таки настоял на своем.

Этот берег был теневой, холодный. Мы перебрались на противоположный, устроились на отличной площадке среди высоких сосен.

Тем временем небо прояснилось почти полностью. И только еще на горизонте ослепительно белой стеной стояли кучевые облака.

Весело пылал костер. Вареники с малиной уже лежали правильными рядками на полотенце, ожидая, когда закипит вода в котелке. Все остальное было готово.

Внезапно до нас донесся глухой неясный шум. Мы оглянулись. Что такое? Из-за хребта, с той стороны реки, быстро надвигалась клинообразная туча. Казалось, она пробила стену далеких кучевых облаков и теперь неслась, стремясь настигнуть какого-то своего небесного врага. Верхние слои тучи, серебристого цвета, тараня пространство, вытянулись, нижняя же часть, иссиня-черная, клубилась, как волны в порогах. И по мере приближения тучи шум усиливался. Надвигался ураган.

Прикрыв плащом вареники, мы бросились укреплять лодку. Но едва добежали, отвязали и перевели ее в безопасное место, под защиту кустов, — налетела буря. Мы побежали обратно.

За рекой стоял невообразимый хаос. Падали деревья, то в одиночку, то враз несколько, с треском, с грохотом, с протяжным скрипом. Листья и хвоя кружились в воздухе и летели сюда, к нам, через реку. Лес ходил ходуном, как в открытом поле спелая рожь. А потом ураган спустился к реке и погнал ее поперек одним сплошным валом, срывая с вершины гребня клочья пены. Вал докатился до нашего берега, ударился, отскочил и раздробился на отдельные волны. В тот же миг ветер рванул кусты, замотал, завертел их и бросился в глубь бора, корежа деревья теперь уже на нашей стороне.

Мы не смогли устоять на ногах, упали ничком на землю, но ветер подхватил и покатил нас, как обмолоченные снопы. Мелькнули плащ и полотенце, уносимые ураганом. С полотенца, как крупный град, падали вареники. Вдогонку за полотенцем полетела с головы моя шляпа. Треск ломающихся деревьев слился с рокотом бьющейся о берег реки. Туча, черная, как ночь, кипящей лавиной нависла над нами. Сзади нее тащилась по земле зловещая серая коса…

Минута — и настоящий град, величиной почти с вареники, со свистом и шипеньем застегал по воде, а потом и по нашим спинам. И сразу ветер стих, крутясь, отвесно падали на землю сорванные листья, и только где-то вдали еще глухо гудел уходящий ураган.

Град продолжался недолго. Мы поднялись, потирая побитые места, и прежде всего пошли к реке. К нашему удивлению, лодка преспокойно стояла на месте: ее сохранили удачно расположенные кусты. Зато на месте костра оказалась яма. Бурей снесло не только пылающие сучья, но даже золу и перегоревшую под кострищем землю. Цепочкой протянулись к бору растерзанные и измазанные вареники. Плащ мы нашли шагов за сотню от костра, а полотенце достать так и не удалось — оно повисло на вершине сосны. Шляпа исчезла бесследно.

ПОЙМАЛИ ЛОСЕНКА

Это еще не было пустоплесьем, но уже и здесь было достаточно дико. Если на верхних плесах — где тоже редко встречались деревни — по берегам так или иначе везде чувствовалось присутствие человека: пасутся табуны скота, пробиты тропинки к реке, торчат жерди прошлогодних остожьев, курятся дальние дымки костров, — то после Кадареи ничего этого нет. Разве мелькнет случайный затес топором на дереве, сделанный неведомо кем и для какой цели.

Здесь нам довелось увидеть новый вариант лодочного передвижения между деревнями: на собаках. Когда хозяин сплывает вниз, с ним рядом в лодке, почетными пассажирами, сидят собаки. На обратном пути собаки уже добросовестно бурлачат. Мы видели прежде, как лодки против течения буксируются лошадьми. Но лошади нужен широкий открытый берег. Встань на ее пути утес — и дальше не будет ходу. Собака бежит по самой узенькой кромке, карабкается по камням. Встретится утес — и то не страшно: хозяин посадит собаку в лодку, обойдет утес на веслах, а там снова спустит ее на берег.

Река в этом месте течет строго на юг — делает такую удивительную петлю, — и поэтому солнца мы сегодня долго не видим, с утра оно где-то за высокими горами. Одиннадцатый час, а на берегах еще не обсохла роса. Особенно красиво выглядят большие круги паутины. По ним можно сейчас пересчитать все паучье население леса. Я терпеть не могу пауков. Маленьких, домашних, или безобидных длинноногих мизгирей — еще так-сяк, но представьте себе желто-зеленую образину величиной чуть ли не с грецкий орех, с мохнатыми цепкими лапами и челюстями, которые, кажется, готовы перекусить пополам и человека, если он сунется в паутину. И вот я запасся ворохом сухих сосновых шишек, лодка плывет недалеко от берега, и когда я вижу опрокинувшегося вниз головой посреди своих тенет толстобрюхого паука, открываю бомбардировку. Порой шишка пробивает только паутину, и я вижу, как паук торопливо и жадно бросается к тому месту, видимо, рассчитывая ухватить крупную добычу; иногда шишка вышибает и самого паука.

Кстати сказать, особенно сильная нелюбовь к паукам у меня появилась после лицезрения такой сцены из их паучьих нравов. Я сидел на земле в сухом сосновом бору. Мимо меня, едва переставляя лапы по песку, тащился небольшой, но странного вида серый паук. Похоже было, что он одет в каракулевую шубу или утыкан булавками, плотно головка к головке. Во всяком случае, эта каракулевая шуба явно мешала ему. «Болезнь, что ли, какая у него?» — подумал я и, сломив сухую былинку, концом ее тронул паука. К моему удивлению, под нажимом былинки от паука отвалился комок и, к еще большему удивлению, этот комок оказался живым и мгновенно рассыпался целой ватагой молодых паучат. Так вот в чем дело! Они заживо поедали своего предка, из яйца которого сами вылупились!

В конце концов охотиться на пауков мне надоело, остаток шишек я выбросил в реку. Плывем по-прежнему близ берега. Не очень глубоко, вода прозрачная, на дне хорошо видно рыбу. Ельцы, не смущаясь, идут прямо навстречу лодке тысячными косяками; сорога и окунь — более осторожные, они тихонько, боком, боком, отплывают к середине реки: а щуки стоят у самого берега, вытянувшись, как палки. Мы сидим неподвижно, стараясь не тряхнуть лодку, и пристально смотрим в воду. Изредка тот или иной из нас шепчет:

— Справа, справа… Ух, какая огромная!..

Миша хотел открыть стрельбу по щукам, но я воспротивился: к чему? Есть ее все равно не будем — разве сравнить щуку с крупной сорогой или окунем? А ради спортивного интереса стоит ли губить рыбу?

Так мы проплыли несколько километров, и я уже было потянулся к кормовому веслу, чтобы вывести лодку на фарватер, как впереди нас, на довольно значительном расстоянии, что-то тяжелое упало в реку. Веером рассыпались в стороны брызги, а потом на этом месте обозначился продолговатый черный предмет. Он быстро заскользил прочь от берега. Мы не успели перемолвиться ни одним словом, как всплеск повторился — правда, не столь шумный, — и на воде появился еще один плавучий предмет.

— Сохатые! — в голос выговорили мы оба сразу.

— Настигнем?

— Давай попробуем!..

Изо всех сил мы налегли на весла, стремясь пересечь реку наискось прежде, чем переплывут ее сохатые. Река здесь была не очень широкой, но и мы работали веслами, не жалея сил. Становилось уже очевидным, что замысел наш — отрезать путь сохатым от правого берега — удастся. Я видел, как, вытянув горбатую морду и блестя немигающими глазами, передний сохатый стремился преодолеть оставшееся до берега расстояние. Второй — значительно отстал. Частенько он даже окунался мордой в воду. Я понял: да это же самка с детенышем!

На ходу я крикнул Мише:

— Лосенок!

Миша не понял и резко затормозил веслами. Этого оказалось достаточным, чтобы самка проскочила между лодкой и берегом. Минуту спустя она стояла уже на камнях, потом отряхнулась и, не оглядываясь, широким махом пошла в гору. Лосенок от нее отстал. Лодка преграждала ему путь, и он поплыл вниз по течению. Мы легко шли с ним наравне, постепенно отгоняя его все дальше от берега.

Так, пройдя несколько километров, мы вернули лосенка к левому берегу, с которого он вместе с матерью поплыл вначале. Лосенок очень устал. Не требовалось с нашей стороны больших усилий, чтобы заставить его плыть туда, куда мы хотели.

— Стреляй! — в азарте крикнул Миша.

— Зачем? Поймаем живым…

И вот мы оказались совсем вблизи берега.

— Выскочит и уйдет… — ерзая на сиденье, без конца повторял Миша.

— Ничего… Я его сейчас… А ну, нажми…

Лосенок коснулся ногами дна, но в тот же миг и лодка приблизилась вплотную к нему. Не сознавая, что делаю, я ухватил лосенка за шею. Он рванулся и вытащил меня из лодки. Но я не выпустил его, несмотря на то, что лосенок в воде оказался очень скользким. Так, в обнимку, мы с ним и побежали на берег. Точнее, побежал только лосенок, а я плыл сбоку, не будучи в состоянии встать ногами на дно.

Все это произошло очень быстро, гораздо быстрее, чем можно рассказать. В тот момент я даже не понимал, куда меня тащит лосенок: в реку или на сушу. Перед глазами мелькали деревья, вода, небо… Наконец я понял, что мы с лосенком — на сухом берегу и врезались с размаху в густой куст тонкого тальника. Запутавшись в нем, лосенок споткнулся, упал на передние ноги, а я повалился ему на спину, и вот он оказался в моей власти.

Откуда-то сразу появился Миша. Он схватил лосенка за задние ножки, дернул, и лосенок лег пластом на землю. Я слышал, как тонко и часто стучит его сердце, как он испуганно дышит, иногда замирая от страха, — и не знал, что же дальше делать с ним… Погладил рукой по еще мокрой, рыжей шерстке, потеребил тонкие, упругие уши, оглянулся на Мишу. Тот тоже в недоумении рассматривал лосенка.

— Связать его, что ли? — нерешительно спросил я.

— Резать не надо, — сурово сказал Миша.

— Да я не резать. Не связанного не унесем.

— А куда его нести?

— В лодку!

— Зачем?

Действительно, зачем?

И мы опять принялись гладить и ласкать лосенка. Он теперь лежал, уже не сопротивляясь, безвольно вытянув тонкие ножки, а глаза, черные, как угли, смотрели жалобно-жалобно…

— Давай отпустим? — сказал я Мише.

— Отпустим, — согласился он.

Мы отошли в сторону. Лосенок быстро вскочил на ноги, прыгнул раз, другой, и остановился. Повернул к нам голову, словно к чему-то прислушиваясь, — мы замерли, не шевелясь, — и тихонько пошел в гору. Рыжая спина его долго мелькала среди кустов ольховника.

— Как ты думаешь, Сережа, — спросил меня Миша, когда мы с ним снова уселись в лодку и оттолкнулись от берега, — лосенок найдет свою мать?

— Конечно, найдет. Да она и сама его обязательно разыщет.

— Как она его найдет? — с сомнением оказал Миша. — Если бы они оба остались на одном берегу, а теперь — между ними река. На воде следы теряются. Зря мы гонялись за лосенком. Это все ты.

— И ты — тоже.

— Я бы один не погнался.

— И я бы один не погнался.

Сердито засопев, мы прекратили бесцельную перепалку.

Так, в молчании, мы выгреблись на середину реки. Вдруг Миша бросил весла.

— Гляди! — воскликнул он.

Я повернулся. Позади нас, поперек реки, пересекая ее от правого берега к левому, быстро двигался уже знакомый нам продолговатый черный предмет.

— А! Я тебе говорил! — торжествующе сказал я.

— Нет, это я тебе говорил! — не задерживаясь, ответил Миша.

Мы разом схватились за весла и запели веселую песню.

ПОДВОДНАЯ ЛОДКА

Уже вечерело, а Малеевой все не было.

Горы расступились, отодвинулись влево, справа потянулись луга. Мы — на середине не очень широкой здесь реки. По берегу идут с граблями две девушки.

— Здравствуйте! — кричу я им с лодки.

— Здорово, здорово! — откликаются с берега.

— Далеко до Малеевой?

— Я те дам — далеко.

— А что?

— Ишь ты, будто сам не знаешь?

— Откуда же мне знать, если я здесь первый раз?

— Первый? Откуда же это ты?

— Из Нижнеудинска.

— Из какого Нижнеудинска? Ишь, взял: из Нижнеудинска! Не ври ты, хотя не ври, — стыдит меня одна особенно задорная девушка. — Не ври, я ведь тебя знаю.

— Да откуда же вы меня знаете?

— А вот знаю. Только как тебя звать забыла.

— Сергей, — подсказываю я.

— А вот и не Сергей, ты опять врешь, косматый. Ты ведь из Кадареи.

— Ну, коли узнала, — делать нечего, сознаюсь. Только все-таки скажите: скоро ли Малеева?

— Вот прилип, ну прилип! — в восторге хохочет девушка. — Жалко, не на берегу я с тобой разговариваю.

— А что?

— А то!

— Ну, что?

— Ничего!

— Так не скажете, сколько до Малеевой?

— Скажу! Я вот тебе скажу, как сама в Кадарею приеду.

— Приезжайте…

Но вот и Малеева. В ней пусто, нет никого. Все на покосе. Разгар сенокоса следует вместе с нами к северу.

Потом Чунояр. Село на высоком крутом берегу, на «яру» — ярко-желтом сыпучем песке. Центр кооперации охотничьего района.

И, наконец, Хая. Семнадцать дворов. Последняя деревушка перед пустоплесьем, где на целых триста километров не встретишь жилья.

Уныло выглядела Хая в этот день. Над щербатыми зубцами гор нависли хмурые низкие тучи. Река казалась застывшим свинцом — серая, холодная. Даль затянута мглой.

Здесь недавно прошел дождь. Спуски к реке блестели, замытые натеками желтой глины. Позади деревни, на западном склоне крутого распадка, топорщились острые пеньки вырубленного жердняка. Устало брехали собаки.

В деревне избы стояли пустые, с распахнутыми настежь дверями. У завалинок, в грязи, барахтались грузные, жирные свиньи.

Мы прошлись по деревне, вернулись обратно. Присели на бревно и несколько минут с волнением вглядывались вдаль, в узкую щель между хребтами, где исчезла серая лента реки и начиналось таинственное пустоплесье. Хотелось на прощанье поговорить с человеком, но никто не появлялся. Тогда мы сошли к лодке, окинули взглядом еще раз такие милые драничатые крыши домов и оттолкнулись от берега…

Сразу ниже Хаи еще изредка попадаются лужайки, а потом горы сдвигаются вплотную, обступают кругом — горизонт взмывает почти к зениту. Тайга глухая, вековечная, принимает нас в свои объятия. Впереди — триста километров безлюдья…

— Сережа, вспомни подходящую случаю цитату, — торжественно говорит Миша.

Я задумался. Серые утесы громоздились по обоим берегам. На скалах лепились суковатые сосны. Часто корни извивались прямо поверх голой скалы. Течение стремительно тащило нашу лодку. Плеса были короткие, повороты крутые, и от этого казалось, что свободному движению реки конец — дальше она уходит под землю.

«На полпути земного бытия, утратив след, вошел я в лес дремучий…» — произнес я первую строку из Дантова «Ада».

Миша кивнул головой и добавил:

— «Кто б ни были входящие сюда, оставьте всякую надежду навсегда».

Впрочем, мистическое настроение быстро исчезло. Стоило выглянуть солнцу, и ничего страшного на пустоплесье не оказалось. Красота же окружающего нас пейзажа была изумительная. Уж на что мы пресытились природой — и, казалось, приведи нас в Сухуми или Гагру, мы бы только спросили: «А где тут дров нарубить на ночь?» — но и то иногда замечали такие красивые места, что только взмахивали руками, не находя слов для выражения восторга.

Первая ночевка на пустоплесье прошла благополучно, если не считать маленького курьеза: впотьмах не доглядели, что спать устроились на муравейнике. Первое время дрыгали ногами, воображая, что это беспокоит «мокрец» — мелкая, как пыль, мошка, — но потом, когда по телу поползли явно крупные «звери», обжигая нас, как крапивой, мы вскочили. Несметные полчища муравьев деловито суетились на нашей постели. Пришлось отряхиваться и перебираться на новое место.

На следующий день прошли первый порог пустоплесья «Аракан». Он находится примерно в сорока километрах от Хаи.

Спустились через залавок — единственный в пороге — очень быстро и легко. Приткнулись на отдых в узком затончике, не более четырех-пяти метров шириной. Дальше, за стрежнем, начинались вздыбленные валы, такие же кудрявые, как и во всех порогах.

— Ну, вот тебе и «Аракан», — сказал Миша, почесывая босую пятку о камень, — не порог, а крендель с маком. Что-то скучно становится. Какой бы нам фортель выкинуть?

— Можно влезть на тот вон утес и прыгнуть с него вниз головой, — посоветовал я, — или переплыть «Аракан» на пузырях из подштанников.

— Нет, это не то, — возразил Миша. — Хочется какое-то сильное ощущение получить, но без риска для жизни. Что ты думаешь о сильном ощущении?

— Я давно уже испытываю сильное ощущение.

— Да? Какое?

— Голода.

— Опять! — покачал головой Миша. — Из тебя никогда не выйдет капитана Кука.

— Конечно. Кука съели дикари, а я сейчас сам могу съесть хоть тысячу дикарей, только бы попались.

— Ладно. Поехали, голодное существо.

Он смотал бечеву, бросил в лодку, прыгнул сам вслед за ней и взялся за лопастные весла. Я попросил его направить корму поближе к берегу. Миша взмахнул веслами, но… просчитался. Лодка вышла из затончика, носом воткнулась в струю и моментально пошла на отур (то есть стала носом повертываться вниз).

На отуре лодку всегда вытаскивает к середине. Побагровев от натуги, Миша стремился ее вытолкнуть кормой обратно к берегу, но безуспешно. Течение оказалось сильнее.

Стряхнув минутное оцепенение, я бросился на выручку. Первый шаг в воде был мне по колено, второй — еще выше, с третьим я погрузился до пояса. Но тут же успел вцепиться руками в ускользавшую лодку. Подтянулся и, ввалившись, моментально ухватился за кормовое весло.

Порог ревел, заглушая слова, но мы и без слов поняли друг друга и не сделали ни одного ненужного движения, выгребаясь обратно к берегу. И все же, разворачиваясь, нам пришлось описать дугу и, следовательно, податься еще на несколько метров вперед, в самую чертомель…

Берег был совсем недалеко, а мы, казалось, не приближались к нему. Вокруг нас плясали пенистые гребни, сначала изредка, а потом все чаще захлестываясь в лодку. И с каждым разом лодка оседала все больше. Меньше становился запас в бортах, и вода теперь целыми ведрами вливалась во внутрь. Мы гребли изо всей силы и, вырываясь из последнего вала, услышали свистящий шум: вода лилась через борт сплошной струей. Это были какие-то доли секунды, но мы успели по инерции еще немного приблизиться к берегу и затонули в трех шагах от него. Кора вынырнула и, медленно кружась, поплыла. Ухватившись под водой за уключины, мы выдернули лодку на камни, а сами бросились с шестами ловить уплывающую кору.

На привале, который мы устроили немедленно, только переплыв на солнечный берег, выяснилось, что в результате нашего подводного рейса превратилось в тесто больше половины запасов муки, размокли спички, сухари и растворились сахар, соль и экспонаты, собранные на «разноцветной горке» у Хиванки. Остальные вещи и продукты требовали основательной просушки.

Растягивая на шесте мокрые рубахи, я ехидно спросил Мишу:

— Ну, как настроение? Фортель не хочешь выкинуть?

— Хочу.

— Какой же, например?

— Посадить тебя на горящие угли!

ХРАНИТЕЛЬ ОГНЯ

Да. А костер все-таки разжечь было нечем. Как мы ни мудрили над размокшими спичками — толку не получалось. Не то что немедленно зажечь — не было вообще никакой надежды вернуть их к жизни. Головки у всех спичек отвалились, и мы не знали, существует ли способ прилеплять их на прежнее место. И надо же было такой беде случиться именно в начале пустоплесья!

— Вот, понимаешь, все сразу, — сказал Миша, — и без огня и без пищи…

В ответ ему я проворчал, что пищи тайга и река нам дадут достаточно, а вот приправы к ней — соль, сахар — действительно ничем не заменишь. И без огня, пожалуй, никак не обойтись: не есть же сырую рыбу и дичь! Да и ночевать без огня холодно.

Еще раз перебрали все свои спасенные после кораблекрушения пожитки. Оказалось, что в мешочках, где хранились сахар и соль, есть некоторое количество грязноватой жижи: в одном случае сладкой, в другом — соленой. Мы сразу повеселели. При бережном расходовании хватит на несколько дней. А таежная грязь — чистая грязь!

Теперь оставалось объявить конкурс на костер, зажженный без помощи спичек.

— Есть средство! — воскликнул я. — Вывинтим из бинокля переднее стекло и превратим его в зажигательное.

— Да, но оно нам будет изменять ночью и в дождь, — возразил Миша, — то есть как раз тогда, когда огонь больше всего требуется.

— Там будет видно, — успокоил я Мишу, — а нам важно уже сейчас согреться, просушиться и приготовить ужин.

Вывинтив из бинокля стекло, я немедленно стал ловить солнечные лучи, наводя фокус на тоненькую ленточку бересты. Миша тесал щепки от смолистого пня, чтобы было чем поддержать зарождающийся огонь. Но — увы! — огонь не рождался. Береста корчилась, завивалась, а гореть никак не желала.

— Может, на другое на что навести, — стонал от нетерпения Миша, — может, настричь волос с твоей головы?

Нет. Береста здесь ни при чем. Виновато вечернее солнце. В его лучах уже нет необходимых нам калорий. Может быть, виновато стекло, которое не рассчитано на то, чтобы собирать последние крохи солнечного тепла. Так или иначе, а к ночам и дождливым дням теперь добавлялись еще и утро и вечер. Не зажигательное стекло для нас, а мы для зажигательного стекла! Отставить!

— Нашел! — закричал Миша. — Все очень просто. Я читал в одной книге. Выстрел из ружья в кучу сухих листьев!

Вот это уже находка. Ни утро, ни вечер, ни ночь помешать нам не смогут. Были бы только сухие листья. Дождь… Ну, некоторый запас сухих листьев всегда можно возить и с собой.

Не так легко удалось нам насбирать достаточную кучу сухих листьев. Лето было в самом разгаре, и все цвело, зеленело, не желая вянуть и сохнуть в угоду нам. Оставалось решить, с какого расстояния и под каким углом надо выстрелить.

— Очень близко нельзя. Газы не успеют вырваться, и может раздуть ствол ружья, — заявил Миша.

— А на далекое расстояние пламя не достанет, — сказал я.

Согласились на двадцать — двадцать пять сантиметров. Честь испробовать новый способ принадлежала его открывателю — Мише. Неуверенно он прицелился в ворох листьев и нажал спусковой крючок. Грянул выстрел. Как стая напуганных воробьев, порхнули во все стороны листья. На том месте, где лежали они, заряд дроби выбил глубокую ямку, но ни один листок не загорелся.

— Изобретатель! — сказал я презрительно. — Надо было стрелять холостым патроном. Все дело испортила дробь. Дай-ка я…

Опять соорудили кучу из листьев. Постарались сделать ее еще больше первой. Я высыпал из патрона дробь. Прицелился. Выстрелил. Результат тот же самый, только еще выше взвились на этот раз листья.

— Но я же сам читал! — воскликнул Миша.

— Но мы же сами стреляли! — воскликнул я.

Видимо, была в этом отличном способе какая-то не разгаданная нами тайна.

Пришлось подумать еще. Не может же быть, чтобы человек, даже два человека! — и не сумели добыть огня.

— Надо припомнить, что еще мы читали по этому вопросу, — сказал Миша.

— Вспомнил, — медленно сказал я. — Мне попадалась однажды такая фраза: «… он его ударил так, что искры из глаз посыпались…»

— Нет, не годится, — покачал головой Миша. — Помню, я тоже читал эту фразу, но там не было сказано, что после этого «он загорелся…».

— Вообще-то, верно, — согласился я, — искры мы с тобой добывали не раз, а вот огня не получалось.

— И тем не менее огонь будет, — настойчиво сказал Миша. — Еще раз: нашел! Конечно, это несколько примитивный способ. Но наши деды…

Все было понятно: огниво, кремень и трут. Огнивом мог служить обух любого ножа, кремень легко было отыскать на берегу реки, но — трут… Это нарост, «губа» на дереве. В верхней части этой «губы» находится мягкая и в то же время упругая, мелковолокнистая коричневая масса, похожая на разрыхленную замшу. Припомнилось, что трут предварительно вываривается в воде с золой, потом просушивается…

— А мы попробуем так, — сказал Миша.

Найти «губу» было недолго. Почти на каждой сухостойной лиственнице красовались такие огромные наросты, что только-только впору унести одному человеку.

Но, видимо, не зря наши деды вываривали трут в золе. Сколько мы ни кресали искры на сырой трут, он не загорался. Меняли кремни, меняли ножи, довели мастерство ударов до совершенства, когда искры из-под огнива вылетают такими пучками, как из фейерверочных бенгальских свечей — и все бесполезно. Чтобы зажечь трут, нужно его предварительно выварить в золе, чтобы выварить трут в золе, нужно предварительно зажечь огонь. Получалось, как в задаче — «что вперед явилось на свет: курица или яйцо?»

— Остается последнее средство, — упавшим голосом сказал я. — Но это значит отступить окончательно в глубь веков, к первобытному человеку.

— Давай отступим, — сказал Миша, — нас здесь никто не видит, а мне очень хочется горячего чая.

— Надо потереть один кусок дерева о другой, и вспыхнет пламя…

— Правильно!..

Мы быстренько взялись за дело, теперь уже не рассуждая, приемлем ли наш новый способ в дождь и ночью… Нам нужен был огонь сейчас!.. На сухой валежине мы стесали верхнюю ее часть, сделав гладкой и плоской, подобно столешнице, затем заготовили доску, не толстую и не длинную, но очень широкую — чтобы не обжечь руки, когда вспыхнет пламя, — и я первым начал подвиг наших праотцев. Поставив доску узкой кромкой на плоскую поверхность валежины, я быстро задвигал ею взад и вперед. Доска ерзала у меня то вправо, то влево, то втыкалась в какую-нибудь зазубринку острым передним углом.

— Ну, как? — беспрестанно спрашивал Миша.

— Следи за моими лопатками, — отвечал я, — кажется, сейчас они загорятся.

Пот лил с меня в три ручья, и мне действительно казалось, что вот-вот я сам вспыхну. Наконец, я выдохся. Но доска все же нагрелась до такой степени, что держать ее голой рукой было нельзя. Продолжать взялся Миша. Не дав остыть доске, он заработал еще прилежнее моего. Запахло паленым!.. Ура! Я побежал к реке с котелком. Вернулся… И что же? Повесив, как плети, руки, Миша сидел на валежине, отбросив от себя пожелтевшую, начавшую уже обугливаться доску.

— Куда ты ушел? — печально упрекнул он меня. — Ну, сил моих больше не стало. Из рук доска выпала. Чудаки эти первобытные, каким варварским способом огонь добывали, не могли спичек придумать… Давай начинать сначала.

— Постой! — сказал я. — А первобытные были не такие варвары, как мы с тобой. Вспомнил, я читал: они, во-первых, использовали заостренные палки, а во-вторых, брали разные породы деревьев: твердую и мягкую!

Теперь сделали так: вырубили в лиственничной валежине узкий треугольный желобок, нашли тонкую сухую осинку, вытесали из нее кол, заостренный с одного конца, и… не прошло и двадцати минут, как кол в желобке задымился, а потом вспыхнул самым настоящим долгожданным пламенем.

— Ну, знаешь, Сережа, — сказал Миша, когда мы, плотно поужинав, вытянулись у ярко пылающего костра, — все же таким способом каждый раз я добывать огонь не согласен. Коли мы превратились сейчас в первобытных, надо вспомнить и еще один их отличный обычай.

— Какой?

— Хранить огонь.

Предложение было разумным. Огонь можно было возить и с собой. В котелок насыпать слой золы, затем горящих углей, прикрыть опять, только так, чтобы они не «задохнулись»… Да, это было лучше, чем в муках, заостренной палкой добывать огонь.

— Ну, и кто же из нас будет хранителем огня? — спросил я, согласившись с предложением Миши.

— Справедливости ради, следует установить очередь, — сказал Миша. — По суткам каждому. Могу начать я.

— А как спать?

— Спать хранителю огня не придется. Помнится, заснувшего хранителя огня первобытные убивали.

Довольный тем, что — во всяком случае в эту ночь — мне умирать не придется, ибо дежурю не я, а Миша, и что он тоже не таков, чтобы пожертвовать в первую же ночь своей жизнью ради сна, — я завалился, согретый особенно теплым первобытным огнем.

Когда я проснулся на рассвете, Миша, прикорнув в дальнем уголке балагана, похрапывал так сладко и безмятежно, словно этот наступающий день для него был не последним. Я покопал палкой в кострище — ни единого уголечка, даже земля под пеплом и золой была вовсе холодная.

Мрачно толкнул я в плечо незадачливого хранителя огня.

— Ну? — сурово спросил я, когда Миша открыл глаза.

Предстояла страшная сцена суда.

— С добрым утром! — весело улыбаясь, сказал Миша.

— Где огонь? — откуда-то у меня взялся бас.

— Огонь? — переспросил Миша. — Там, — и показал в сторону погасшего костра.

— Там? Ну вот, пойди и покажи его мне.

Миша так же, как я до него, покопал палкой в кострище.

— И верно, нет огня, — сказал он спокойно.

— Но ведь ты же сегодня его хранитель!

— Я.

— Ну, и как же нам теперь быть?

Миша почесал в затылке.

— Не знаю.

— А я знаю.

Воцарилось молчание. Миша зачем-то начал городить костерчик из тонких смолистых щепок, словно они ни с того ни с сего могли сами вспыхнуть. Его спокойствие и беспечность меня раздражали.

— Так, где же огонь? — еще более низким басом снова спросил я.

— По-моему, тут оставался, — показал он на раскиданный серыми хлопьями пепел.

— Не прикидывайся…

Миша молча вынул из кармана перочинный нож, кремень, на кремень сверху положил что-то темное и начал выбивать искры.

— Старое дело… — бросил я ему и, печально вздохнув, стал глазами искать вчерашнюю осиновую палку.

Вдруг я увидел, что Миша схватил уголек, переложил на него с кремня то самое, темное, и стал раздувать. Тотчас же уголек закраснелся, и вскоре уже смолистые щепки пылали веселым пламенем.

— Как это ты сделал? — изумился я не менее первобытного человека.

— Я — хранитель огня, — важно ответил Миша. — Вот тебе, пожалуйста, огонь! Я говорил: огонь будет.

Оказывается, Миша за ночь выварил в золе трут, высушил его и, несколько раз убедившись, что огонь теперь добывается без труда, спокойно улегся спать. Впрочем, мы тут же придумали и проверили еще один способ. И удивились, как вчера нам в голову не пришла эта мысль.

Надо было слегка пропитать пороховым раствором кусочек ваты из одеяла, высушить на ветру — и все. Загорается такая вата от самой маленькой искры. Куда тебе трут!

Пришлось по этому случаю остаться близ «Аракана» еще на денек.

ВСТРЕЧА С МЕДВЕДЕМ

Проснулись поздно. Долго валялись, похлопывая ладонями по нагретому солнцем мягкому песочку. Соображали: а стоит ли и сегодня сниматься с якоря? Может быть, остаться еще на денек, хорошенько просушить вещи и сухари?

— Пойдем-ка, пошатаемся по лесу, — предложил Миша.

— Пойдем, — согласился я.

— Что-то, интересно, делают теперь наши «пешеходы»? — заметил Миша, поднимаясь и потягиваясь так, что слышно было, как у него хрустели суставы.

— Наверное, по-прежнему натирают, а потом лечат мозоли на пятках.

— Пожалуй. И что хорошего находят они, барахтаясь в лужах под городом. И называют это купаньем! То ли дело наше, вот здесь, в «Аракане»! И вообще, ты понимаешь, после того, как мы вернемся с Чуны, я просто не смогу глядеть на Собакину речку. И больше никогда не пойду на нее.

— Я тоже. Давай на будущий год проберемся к притокам Подкаменной Тунгуски и катанем по ней. Экзотики там еще больше.

— Да. И особенно — комаров.

— А как ты думаешь, — спросил я, помолчав, — встретят они нас на Стрелке?

— А почему же нет, — пожал плечами Миша, — этого добра везде хватает.

— Ты про кого говоришь?

— А ты про кого спрашиваешь?

— Ну, ясно, про ребят!

— Очень ясно! А я про комаров говорю. Неженки!

— Комары?!

— Да нет, — ребята. Не хватит их на то, чтобы нас встретить…

Берег, на котором мы ночевали, был отлог и сплошь завален гнилым сухостойником. Между колодником густой подсадой поднимался хвойный молодняк.

Очень скоро мы наткнулись на малинник. Спелые, сочные ягоды висели на тоненьких усиках, прикрытые сверху темной листвой. Мы сразу забыли про все остальное и разбрелись в разные стороны, выискивая еще более крупную и спелую малину.

Ружье у нас, после печального происшествия с моей двустволкой, осталось одно. Его взял с собой Миша, рассчитывая на рябчиков или копалят. Я захватил нож, чтобы наковырять еловой слезки-смолы для заливки вновь появившихся щелей в лодке.

Вдоволь наевшись малины, я через бурелом пробрался к громадной ели с рассеченной корой — когда-то пробороздило падающее дерево — и стал отковыривать ножом натеки смолы. Тут мое внимание привлек бурундук, маленький, полосатый — черный с желтым — зверек. Подергивая пушистым хвостиком, он сидел на задних лапках и лущил стручок дикого горошка. Я притаился, любуясь его умной горбатенькой мордочкой.

Слева послышался треск — приближался Миша. Я досадливо оглянулся и… замер. Обрывая лапами ягоды на ходу, с сопеньем засовывая их в рот, ко мне приближался медведь. Он шел спокойно, не спеша, раздвигая и отводя мешающие ему ветви.

В мозгу у меня одновременно промелькнуло несколько мыслей: спрятаться, убежать, позвать на помощь Мишу, броситься на медведя и ножом распороть ему живот или выколоть глаза. Кажется, я привел бы первую или вторую мысль в исполнение, но в это время медведь заметил меня. Полный глубочайшего изумления, он остановился. Очевидно, он увидел человека впервые, так же, как и я — медведя.

Уставившись друг на друга, мы стояли минуты две, едва переводя дыхание. Кто из нас был больше испуган — не знаю. Во всяком случае, у меня уже начали подрагивать колени. Вдруг шагах в семидесяти грянул выстрел. Медведь отпрянул назад, как-то судорожно втянул в себя воздух, опустился на четвереньки, бесспорно раненный, и, перевалившись через колодину, слишком легко и бесшумно для такого верзилы, исчез за кустами. Ко мне вернулась утраченная храбрость.

— Айда, скорее! — кричал я Мише. — Он где-нибудь тут свалился, недалеко.

— Да нет, — откликнулся Миша. — Сам видел, что промахнулся.

— Ну, что ты мне говоришь! Смотри: вон на колодине кровь.

— Какая кровь? Нет ничего. Это лишайник. Промахнулся я.

— Неужели? — взволнованно бормотал я, пробираясь к Мише сквозь кусты. — Да как же это так могло получиться?

— Ну чего как? Сидел на самой вершине, да еще за ветками…

— На вершине?! Кто сидел?

— Кто? Известно кто — рябчик…

Я вернулся к елке, собрал рассыпанную смолу, а ножичка так и не нашел.

Ночевали еще раз на этом же месте, но костер развели такой, что спать пришлось в десяти метрах от него. Мне всю ночь снился медведь.

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВАЛЕЖИНЕ

Прошли еще два порога: «Косой» и «Сокол». Пороги как пороги: пена, камни, грохот — и ничего особенного. Вот что значит опыт и привычка…

Темнело, а места для ночевки не находилось. Берега были обрывисты: утесы — насколько видел глаз, — как сказочные дворцы, протянулись по обе стороны. Наверху радостно, хорошо. А здесь, между темными угрюмыми скалами, тоскливо и неприютно. Течение несет очень быстро. А куда? Где конец этим скалам? Скользя вдоль берега и рискуя распороть дно лодки в надвинувшейся темноте о подводные камни, мы тщетно шарили глазами по утесам.

— Хоть бы пещера попалась, что ли, — в сердцах сказал Миша.

Эхо пробежало по скалам, откликнулось на другом берегу тихим шепотком: «Оле…»

— Не Оле, а нам! — рявкнул Миша. — Спать-то негде!

И эхо с такой же яростью ответило: «Негде!»

— Сколько раз я тебе говорил, что на ночевку надо останавливаться раньше, — упрекнул я. — А то вот так всегда: плывем, плывем…

— Кто? Это ты говорил?

— Ну, ясно, я.

— Эх, ты! Да это же я все время тебе говорю, а не ты мне.

— А я говорю: я!

— Нет, я!

— Я!!!

— Ну, давай будем записывать в другой раз.

— Давай…

Ночь спустилась над рекой окончательно. В узком просвете над нами на небе высыпали густые белесые летние звезды. Очертания утесов слились с темной гладью реки.

Впереди зашумела шивера.

— Ну, куда теперь? Разобьет нашу лодку в камнях ночью.

Но, как по щучьему велению, утесы сразу немного отодвинулись в сторону, обнажив короткую неширокую россыпь. Площадка для ночевки незавидная. Даже без дров. Только и всего, что лежало одно сырое, с корнями вывороченное дерево, когда-то занесенное сюда половодьем. Оно никак не хотело гореть.

Миша расхандрился, отказался от ужина всухомятку и решил спать прямо в лодке. Я поворчал на него и, разостлав на камнях плащ, улегся рядом с бревном. Проснулся я от страшного холода и, открыв глаза, обомлел. Ноги у меня подтопила вода, а валежину, рядом с которой я лежал, уже слегка шевелило течением. Река словно вспухла, поднялась бугром, пожелтела. Бесконечной лентой тянулся плавник. Вода прибывала с каждой минутой. Брезжил серый рассвет. Лодки с Мишей не было видно нигде…

В страхе я вскочил и закричал. Голос потерялся в утесах. Площадка становилась все меньше и меньше. Вылезти вверх, на обрыв, было невозможно. Что же делать? Ждать бессмысленно. Через полчаса площадку зальет совсем. А Миша, если даже с ним все благополучно, все равно не сможет пробиться мне на помощь против такой стремнины. Отчаяние овладело мной. А вода неумолимо подходила к утесам. Вздрагивала валежина, готовясь ринуться вместе с потоком.

И это был единственный выход. Я сел верхом на корягу и оттолкнулся.

Ее сразу взяло на отур и выдернуло на середину реки, — как будто я сел в темной конюшне на лихого необузданного жеребца, дверь открыли — и вот я помчался. Мне даже казалось, что ветер свистит у меня в ушах.

Влиять на своего конька-горбунка я никак не мог. Болтал ногами и шлепал ладонями по воде с таким же успехом, как колотил бы босыми пятками в бока или дергал за гриву необъезженного коня, если бы валежина моя действительно была конем.

Но все-таки что же с Мишей? Я мысли не допускал, что с ним случилось несчастье. Наверное, спит в лодке, как младенец в зыбке, и мчится по реке так же, как я. Но где, в каком месте? Если разница во времени полтора часа, он где-нибудь от меня за двадцать-тридцать километров.

Постепенно я освоился со своим положением. Валежина оказалась не верткой, устойчивой — вертеться ей не позволяли корни. Только неприятно было сидеть на мокром дереве и еще — очень хотелось есть.

Поблизости от меня плыли другие коряги, и я уже стал подумывать: не попытаться ли мне из них скомбинировать более легкое и послушное судно, такое, чтобы на нем можно было выплыть на берег.

Впереди показался длинный остров. Тут, справа, кончались утесы и отходила узкая протока. Мне почему-то до щемящей боли в сердце захотелось попасть в нее. Как-то очень мирно и ласково выглядела она, озаренная первыми лучами утреннего солнца.

Но течением несет меня влево. Я строго иду самым фарватером. Милый зеленый островок, как говорят моряки, остается на траверзе.

Ичиги и портянки у меня намокли так, что кажется, будто и ноги раздулись.

Вдруг позади меня прогремел оглушительный выстрел. Прокатился по реке и отдался по берегам бесчисленными отголосками. Я оглянулся и от неожиданности чуть не свалился с бревна: стоя в лодке, Миша восторженно размахивал руками.

Через минуту я был уже вместе с ним. Оказалось, Миша проснулся как раз на этом же месте, схватился за весла, и, пока выплыл на берег, его пронесло ниже острова. И вот он добрых два часа протокой пробивался против течения, с ужасом думая, что я, наверное, утонул. Немного не совпади сейчас время, и меня бы пронесло еще дальше вниз. А Миша, борясь с огромной скоростью течения и буквально по сантиметру подаваясь вперед, может быть, только к вечеру добрался до места нашей ночевки и, конечно, ничего бы там не обнаружил, кроме затопленных водой скал… Да. Ничего не скажешь. Вот какую скверную шутку, оказывается, мог бы сыграть над нами этот милый зеленый остров!

После такой передряги плыть по большой воде что-то не хочется. К тому же поблизости полагалось быть речке Хойте. А там — рассказывали нам в Кондратьевой — в верховьях ее водятся какие-то чудовищной величины черные хариусы.

В ЛОВУШКЕ

В ожидании спада воды мы с Мишей поочередно ходили на охоту. Вверх по Хойте, в ельнике, табунились молодые серокрылые рябчики, а на хребте, в кедрачах, попадались копалята.

Черника, голубица, малина, смородина нам надоели, и мы перешли на бруснику. Она была еще зеленовата, жестка, но уже диво как вкусна. А ягоды крупные, налитые, из каждой кисти — горсть. И часто, отойдя недалеко от балагана, вместо охоты, мы ложились на землю и вместе с рябчиками паслись на бруснике.

В одну из таких прогулок я забрел довольно далеко от балагана. Рябчики слетали целыми ватагами, садились на нижние сучья молоденьких елок и с любопытством оглядывали меня. Я не стрелял. Накануне Миша принес их целый десяток, и мясо оставалось в запасе.

Я присел на валежину и только тогда почувствовал, что устал. Солнце склонялось к закату. Справа, в глубоком распадке, бурлила неспокойная Хойта. От нее тянуло холодом и сыростью. Хребет спускался к реке крутым склоном и кончался обрывом, изрезанным поперечными трещинами. Над обрывом сплелись буйные заросли рододендрона.

«Пора домой», — подумал я и вскинул ружье на плечо.

Вдруг невысоко надо мной бесшумно пролетел странного вида серый лоскут и приткнулся на сук сухостойной лиственнички. Я пригляделся. Лоскут отделился от дерева и перелетел на другое. Но это не птица!

Неведомый зверек, четырехугольником распластавшись в воздухе, метался в вершине деревьев, спускаясь вниз, к Хойте. Я поспешил за ним, задрав кверху голову. Усталости как не бывало.

Деревья стали реже, шум Хойты ближе, сильнее. Я выскочил на полянку. Зверек пересек ее наискось.

«Тьфу, да ведь это белка-летяга!» — с досадой подумал я.

И в тот же миг почувствовал, что оступился и покатился куда-то вниз, в яму. Следом за мной посыпались комья земли, камни, гнилые сучья.

Коснувшись дна, я сразу вскочил и опробовал руки и ноги. Они двигались. Значит, все в порядке. В яме было темно, под ногами хлюпала вода, а над головой узкой полоской синел далекий лоскут неба.

Стены ямы были обрывисты, метров пять вышиной. Я тщетно пытался выбраться наверх. Земля обрушивалась, и я падал обратно. Тогда я стал палить из ружья до тех пор, пока не начал задыхаться от дыма. Звуки от выстрелов терялись и уходили вверх тоненьким писком. Не было надежды, что мой призыв услышит Миша. Я присел, чтобы обдумать положение. И только тут обратил внимание, что дым тянуло не вверх, а вбок. Спотыкаясь о камни, я последовал за ним и через несколько минут стоял на берегу Хойты. Яма оказалась простой трещиной, оврагом.

Миша встретил меня смехом. И было чему смеяться: с ног до головы я вывозился в глине, на лице чернели царапины.

Кстати: в мое отсутствие Миша сделал любопытную находку. Невдалеке, в кустах тальника, должно быть занесенная весенним паводком, валялась почерневшая от времени, тесанная топором, доска: не то дверь от зимовья, не то стена от лабаза. Миша приволок ее к балагану и приготовился изрубить на дрова, но тут ему бросились в глаза нацарапанные ножом слова.

Доска была исписана сверху донизу. Среди бессмысленной таежной ругани, посвященной тяжелым скитаниям неизвестного автора, обращали внимание слова: «… а все же золотишко в речке есть и не я буду если его не найду…».

Откуда принесло эту доску? С вершины ли Хойты, или по Чуне? Доска валялась как раз на самой стрелке. Когда были написаны слова? Видимо, очень давно: дощечка обгнила, побелела.

— Поедем, — сказал Миша.

— Поедем, — сказал я. — А куда?

— Как — куда? Золото искать.

— Ты умеешь? — с сомнением спросил я.

— А что тут особенного. Всякий знает, как его промывают в лотках.

— Расскажи.

— Ну, вот так, — подвигал Миша руками. — Очень просто. Как муку сеют.

— А если там золото жильное?

— Тогда будем ножом выковыривать. Да нет, он же ясно пишет, что золото в речке, значит рассыпное.

— Но ведь он-то сам и не нашел его!

— Ну, так мы его и найдем!

— Хвастунишка!!

— Байбак!!!

Мы немного помолчали, чтобы дать время остыть накалившимся чувствам.

— А может быть, это и не Хойта, — сказал я. — Доску могло водой принести по Чуне.

— Ну, знаешь ли, ты споришь против фактов. Кто же Чуну назовет «речкой»?

— О, да! Ты испытанный следопыт, я помню случай с газетой у порога «Крутого»…

— Хорошо, — торжественно сказал Миша. — Давай договоримся так: заплывем вверх по Хойте до первого переката, помоем на пробу песок. Если нет ничего, поедем обратно, а если найдем, — голос Миши окреп, — потащимся волоком дальше. Так?

— Пусть будет так. С дополнением: не найдем золота — все равно пойдем вверх: ловить черных хариусов.

— Хорошо.

Мы заплыли по Хойте до первого переката и целый день в котелках промывали песок. На дно оседали мелкие камешки, и мы приняли было их за самородки, но когда раздробили на обухе топора, убедились, что, как говорится — и на этот раз буквально, — наши камешки даже рядом с золотом не лежали.

Победителем спора оказался я, но Миша заскучал и, кажется, был готов, невзирая ни на что, поставить свое имя под анонимной записью на доске.

ЧЕРНЫЕ ХАРИУСЫ

Слово свято: золота в Хойте нет — надо идти ловить черных хариусов. О них нам рассказывали так: будто весной хариусы заходят в Хойту метать икру, по весенней высокой воде они забираются очень далеко, вплоть до болота, по которому разливается Хойта. Там есть ямы, по окружности они не так велики, но очень глубокие. Во время разлива хариусы заплывают в эти ямы, а когда вода спадет, рыба оказывается в них, как в садке — уйти из ям ей уже некуда. Кормов там достаточно и летом и зимой, течения нет — рыбе даже и хвостом шевелить не надо, и вот, подобно гусям, которых, откармливая к празднику, сажают в мешки, от безделья, на хороших хлебах и без моциона хариусы разрастаются до невиданных размеров. Говорят, лавливали таких, что каждая рыбка тянула два килограмма. Вода в ямах чистая питьевая, и хариусы, в отличие от карасей, болотом не пахнут. Очень интересно ловить их в ямах на удочку; в солнечный день хорошо видно, как они там плавают, как хватают приманку. Довольно трудно бывает вытащить наверх: и крепкие лески обрываются. Словом, не побывать там никак нельзя. Загнав лодку под прикрытие густых кустов, мы зашагали к верховью Хойты. С собой взяли немногое: ружье, лески, крючки, огниво с запасом кремней и трута, немного сухарей и неизменные свои котелок и сковородку — варить и жарить черных хариусов.

Одно время нам показалось, что мы набрели на какое-то подобие лесной тропинки, и уверенно пошли по ней. Какая бы ни была в лесу тропинка, а идти по ней легче, чем напропалую ломиться через кусты и бурелом. Но вскоре же убедились, что эта тропинка никуда не ведет, кружит, петляет — и все по одному и тому же месту. Тогда мы поднялись на хребет. Оттуда хорошо просматривалось направление Хойты и легче было идти, чем по сырому и топкому мху.

В течение дня мы продвинулись довольно-таки далеко, но картина тайги не менялась: горы, поросшие сосной и кедрами, а внизу, в долине Хойты, — темная поросль ельника и пихтачей. Где же открытое болото, кочкарник, ямы?

— Знаешь, Сережа, — сказал Миша, ложась спать на привале, который мы устроили с наступлением ночи, — черные хариусы, по-моему, легенда, поэтический вымысел. С таким же успехом мы могли бы идти искать и ловить жар-птицу.

— Да, но жар-птица жила в некотором царстве, в некотором государстве, — возразил я, — а у черных хариусов точный адрес, прямо почтовый: верховье речки Хойты, ямы номер нуль, нуль, нуль.

— Хорошо. Допустим, — согласился Миша. — А ты уверен, что мы идем по речке Хойте?

— А как же! Карты…

— Ах, карты! Да, карты…

— Да, карты… — повторил и я. И закричал: — Но не могут же быть на карте сплошные ошибки! Ты этак еще спросишь: уверен ли я, что мы плывем по Чуне!

— Сдаюсь, — сказал Миша. — Мы идем действительно по берегу Хойты. Но какое расстояние может быть до ее верховья?

— Всякое, — признался я.

— Отсюда вывод: не сули черного хариуса в верховьях, лучше дай белую сорогу в устье, — заключил Миша. — Если завтра к полдню мы до ям не дойдем — возвращаемся обратно. Так или иначе, а ночевать завтра мы должны на этом же самом месте.

Но до ям мы добрались прежде, чем наступил полдень. Тайга расступилась, открыв широкую плоскую болотистую равнину. Полукольцом она загибалась по направлению к Чуне (виднелись знакомые цепи гор), и трудно было понять, пересекает Хойта эту равнину или течет вдоль нее. Местами среди кочковатого болота блестели широкие озера, над ними тучами сновали утки, там и сям по кочкам бродили голенастые журавли. По всему болоту цвел белоголовник, и пьянящий медовый запах кружил нам головы. Где-то значительно правее нашего пути над тайгой стоял густой столб черного дыма.

— Эх, зажег кто-то лес, руки бы у него поотсыхали, — вздохнул Миша. — Этакое богатство и не берегут.

— Да, — сказал я, — сколько здесь из-за пожаров ежегодно лесу гибнет. И не та ведь беда только, что обожженный огнем лес засохнет. На гарях потом самые страшные враги леса — вредные насекомые разводятся. Перебираются на здоровый лес и заражают его.

— Вот что значит одна неосторожно брошенная в лесу спичка, — нахмурился Миша. — Знаешь, у меня прямо сердце заболело: лес горит, мы смотрим и ничего сделать не можем. Ну, кто бы это мог зажечь? Ведь пустоплесье, здесь и людей-то нет.

— Но, может быть, это сделал вовсе и не человек.

— А кто же? Медведь?

— Нет, не медведь, а молния. Помнишь грозу у порога «Крутого»? Ударит так в лиственницу, сразу дождем не зальет, горит потихоньку, потом сухие дни наступят, ветер подует — и пошло.

— Возможно, что и так, — сказал Миша. — Тогда пойдем искать ямы. А то мне и хариусов уже ловить не хотелось. За человека стало обидно.

— То есть, как обидно?

— Очень просто: природа-то в его распоряжение отдана, а он как с ней обращается? Ну, а мы с тобой тоже ведь люди.

— Но мы же не будем ловить хариусов да на землю выбрасывать! Поймаем десяток — и хватит.

Чтобы найти ямы, нам надо было прежде всего отыскать русло Хойты. Мы долго брели по кочкам, хлюпая в болотной ржавчине, пока вышли к речке. Здесь она была совсем неширокой, я даже ради спортивного удовольствия дважды перепрыгнул через нее, впрочем, второй раз — не через нее, а в нее…

В речке, повиливая хвостиками, плавали гольяны — голенькие, бесчешуйные рыбки, длиной каждая не больше мизинца. Как хорошие конькобежцы, носились по поверхности водяные пауки. Гольяны их не трогали. Мы прошли по берегу Хойты шагов двести — крупной рыбы не видели.

— Неужели, если хариусы есть, так только в ямах? Давай будем искать ямы.

Пошныряв по болоту туда и сюда, мы, наконец, наткнулись на такую яму. По описаниям все совпадало, за исключением разве того, что мы никак не могли разглядеть дна, а следовательно, на дне и черных хариусов.

— Ну, что же? — сказал я. — Попробуем ловить наугад, или станем искать другую яму, где рыбу видно?

— Половим немного здесь, — сказал Миша. — На первую уху. Ужасно хочется ухи из свежих хариусов.

Мы размотали удочки и забросили их в неведомые глубины. У меня почти немедленно поплавок нырнул. Я дернул удилище. Гольян!

— Ну, ничего, — заметил я философски, снимая рыбку с крючка, — гольяну тоже на нас посмотреть хочется.

Тем временем нырнул поплавок и у Миши. Он потащил: тоже гольян.

— Любопытно!

И вот мы увлеклись, все время ожидая, когда хариус хватит так, что согнется удилище, и нам придется выводить его к берегу, чтобы не оборвать лесу. Но поплавки ныряли то и дело, и каждый раз на крючках трепыхались пузатенькие гольяны.

— Ты понимаешь, Миша, в чем дело, — сказал я, — гольянов здесь тысячи, а черных хариусов, может быть, два или три. Гольяны бросаются к наживе стаей прежде, чем успеет подойти хариус. Мы будем все время таскать гольянов.

— И хариусов поймаем только тогда, когда выловим всех гольянов, — заключил Миша.

Но тем не менее от ямы уходить не хотелось. А вдруг сейчас?.. А вдруг сейчас клюнет не гольян, а хариус?..

Уже и спины заныли у нас от долгого стояния, и солнце перевалило на вторую половину дня, и тысячи раз желудки подавали сигнал к обеду, а мы все закидывали и закидывали удочки, надеясь, что когда-нибудь обгонит же и хариус проворных маленьких гольянов.

Наконец, терпенье иссякло, мы пошли искать другую яму, предварительно сварив уху из попахивающих болотом гольянов. Вторая яма была больше — дна в ней тоже не было видно — и, соответственно своим размерам, населена еще большим количеством все тех же гольянов.

Так, поздним вечером, не поймав ни одного хариуса, мы поужинали второй ухой из рыбки, которую тут же прозвали «жуй да плюй».

— А, может быть, это и есть черные хариусы? — сказал Миша, явно чтобы отомстить мне за неудачные поиски золота в Хойте. — Только выродились, измельчали.

Мне было не до шуток.

— Вернее предположить так, — сухо сказал я, — молва о хариусах бытует давно. Когда-то, в какую-то особенно высокую воду хариусы сюда, может быть, и действительно заходили, остались в ямах, прожили год-другой и погибли. Их нет, а молва сохранилась.

— Ну, а с чего бы они погибли? — спросил Миша.

— А с чего погибает морская рыба, если ее пустить в пресное озеро? Хариус не может жить без проточной воды. Он и водится-то только в самых светлых горных речках.

— Хм! Ты где уяснил себе эту истину: раньше, еще на устье Хойты, или только здесь, в верховье?

— Где бы ни было, а уяснил, — срезал я его. — А ты себе и сейчас уяснить не можешь.

Мы еще поворчали друг на друга, во всех падежах склоняя черных хариусов, смотали удочки и пошли к лесной опушке — спать в болоте нам не улыбалось. Плотный синий дым таежного пожара застилал теперь всю низину и неприятно щипал в носу.

ЛЕСНОЙ ПОЖАР

Спалось в эту ночь плохо. Было такое ощущение, что нам не к чему привалиться спиной, словно мы оказались на узкой скамье, подвешенной в пустом пространстве — настолько привычными опорами нам стали лодки, Чуна… С болота доносились какие-то странные, необычные звуки, будто там месили большую квашню, что-то чавкало, чмокало, урчало… И сырость была нехорошая — болотная, не речная. Даже дрова в костре горели не так, как всегда. Шипели, трещали, швыряли в нас раскаленными угольками. Не было одеяла, к которому мы так привыкли. Снизу постель — пихтовые лапки, а сверху — совсем ничего, мы и пиджаков с собой не взяли, чтобы легче было идти.

К полуночи подул западный ветер и принес с собой волну горького дыма. Мы кашляли, чихали и втыкались носами в душистые пихтовые лапки нашей постели. Но и это мало помогало, дым проникал повсюду. Тревожно шумели вершины деревьев, хлестались одна о другую, метелицей кружилась над костром сбитая с их ветвей хвоя.

Мы отходили в сторону от костра, оглядывали небо — скоро или нет начнется дождь. Но небо было совершенно чистое, только почему-то сильно мерцали в нем звездочки, и мы, успокоенные, возвращались к костру: в довершение всего попасть еще под дождь, более чем в дне пути от лодки, — было бы сверх наших сил. И так эти черные хариусы нам надолго запомнятся.

А ветер меж тем все усиливался, и все горче и плотнее становился дым. Не только спать, просто лежать и болтать в таких условиях было невозможно.

— Странно, — сказал Миша, — ветер должен был бы разогнать дым, а получается наоборот — он его нагоняет. Что это значит?

— А не кажется тебе, — ответил я, подумав, — что тот лесной пожар, какой мы наблюдали от ям, приближается сюда? Если обратить внимание на направление ветра…

Да, это было так. Ветер дул с того самого «румба», где мы видели столб густого черного дыма. Если мысленно провести прямую линию, то получится, что наш обратный путь может оказаться перерезанным лесным пожаром. Насколько это серьезно и опасно?

Лес, каким мы шли сюда, был очень густой, с большим количеством хвойного молодняка и сплошь загроможден буреломами, часто зависшими на соседних деревьях — так трудно было дереву в чаще упасть, не зацепившись за другое. Пищи для огня сколько угодно и внизу и вверху. Тут следовало подумать.

— Не будем ждать рассвета, — решительно сказал Миша, — пойдем помаленьку. Кто его знает, может быть, еще успеем проскочить. Все-таки не хочется, чтобы он опалил нам волосы.

И мы пошли, на ощупь перелезая через валежник.

Рассвет нас застал недалеко от того места, где мы ночевали прошлой ночью. Весь лес был затянут голубым туманом, совсем как на известной картине Шишкина «Утро в сосновом бору», только здесь был не туман, а горький дым, и мы двое, карабкаясь через буреломы, мало походили на шишкинских медвежат. Дул прежний западный ветер и нес теперь на своих крыльях вместе с запахом пожарища и хлопья мягкого серого пепла. Значит, тайга горела от нас невдалеке.

— Может быть, нам взять правее? — предложил я, стремясь проникнуть взглядом сквозь дымовую завесу, чтобы узнать, что нас ждет там, впереди. — Правее нас то самое болото, что мы видели от хойтинских ям. На болоте безопаснее.

— Да, но мы тогда сделаем большой крюк, — сказал Миша, — и будем путаться по совсем не знакомым местам. Нам надо держаться левее, ближе к Хойте.

— И влезть в самый огонь, — сказал я. — Спасибо. Ты прежде, кажется, больше берег свои волосы.

— Но, может быть, тайга горит еще на том берегу Хойты, — возразил Миша, — а мы уже побежали прятаться в болото. Свернуть к болоту никогда не будет поздно. Заметь себе: навстречу нам еще не попадались никакие звери, а они, я читал, всегда заблаговременно убегают от огня.

Это был убедительный довод.

Однако на этот раз дикие звери подвели нас самым бессовестным образом. Или они убежали еще с вечера, или спасались в каком-то ином направлении, но в огонь мы ворвались очень скоро после нашего разговора, так и не встретив предварительно ни одного вестника надвигающегося лесного пожара.

Первый язычок пламени блеснул сквозь дым внизу, в ельнике, в долине Хойты. Я показал на него Мише:

— Там очень сыро, а горит.

Миша отмахнулся и, сразу остановившись, встревоженно прислушался.

— Что это гудит? Неужели ураган?

Гудело впереди нас и несколько правее. Но это не похоже было на ураган: слишком много врывалось в ровное гуденье еще каких-то мелких тресков и шорохов.

Мы простояли в замешательстве не более двух-трех минут, и за это короткое время лесной пожар на нас надвинулся со всех сторон. Маленький язычок пламени в долине Хойты моментально, словно из него выскочила стайка рыженьких белок, разбросался по вершинам соседних деревьев. И вот они уже запылали, как факелы. Мы глянули вперед. Но там тоже на нас стеной шел огонь. Казалось, горело все: и земля, и деревья, и небо. Багровый отсвет озарил наши лица. Правее трещали и рушились подгоревшие деревья.

— Бежим! — крикнул я. — Скорее, назад!

— Куда? — ухватил меня за руку Миша. — Давай направо, к болоту.

И это была величайшая наша ошибка. Нам следовало бежать к Хойте, пробираться сквозь верховой огонь. Влажные моховые кочки на берегу речки гореть не стали бы, и мы там оказались бы в полной безопасности. Мы побежали направо. Нам в спину дул горячий ветер, крупные искры падали на плечи, прожигая рубашки, кололи нам шеи, щеки, уши. Мы спотыкались о сучья и камни, перепрыгивали через бурелом и продирались сквозь мелкую чащу. А огонь все время преследовал нас по пятам. Наступая от Хойты, он расползался все шире по лесу. Была надежда, что он не успеет нас отсечь от болота, иначе нам придется бежать назад, до самых хойтинских ям. Никаких сил не хватит, чтобы проделать такой путь, — огонь двигался со скоростью бегущего человека.

Так состязались с пожаром мы очень долго, обливаясь потом, задыхаясь в горьком дыму. Давно пора бы быть болоту, а перед нами стоял заслоном все тот же ровный густой сосновый бор, и все так же за спиной гудело и бушевало пламя. Иногда над нашими головами проплывали огненные лодочки — это несло ветром горящие пучки хвои — они опускались на землю, и там сразу возникали новые очаги. Еще мгновение — и, перебежав по сухому лесному мусору к ближайшему дереву, пламя быстро взбиралось на его крону и сразу окутывало снизу доверху.

Огонь-таки сумел нас опередить. Теперь оставалось или бежать назад, или пробиваться к болоту сквозь пламя. Было ясно, что побеги назад — и он опять нас обгонит, так лучше же тогда — вперед, и только вперед!

За время плавания по Чуне мы научились быстро ко всему привыкать: привыкли к порогам, к ночевкам на открытом воздухе, к дождям, с сегодняшней ночи привыкли к дыму и теперь, оказавшись в огне, также быстро привыкли и к огню. Не так страшен и лесной пожар, нужна только сметка и способность не потерять головы (даже если на голове уже потеряны волосы). Очутившись в кольце огня, мы даже несколько успокоились — не требовалось уже так быстро бежать. Беги не беги — будет одно и то же. Мы шли теперь, правда, торопливо, все время зорко глядя по сторонам: в какой просвет можно нырнуть, чтобы не накрыло подгоревшим деревом и чтобы не забраться в густой молодняк или бурелом, которые моментально могут превратиться в пылающие костры и зажарить нас, как шашлыки.

Бывало, конечно, что, несмотря на все предосторожности, откуда-то сверху на нас внезапно низвергались ленты огня, окаймленные черным смоляным дымом, и тогда мы, прикрывая лица руками, припадали к земле и ждали, когда ветер снова взметнет верховое пламя. Страшно только оно. То, что горит на земле, опасности не представляет. Низовой огонь можно обойти и даже просто затоптать ногами.

В полуистлевших рубашках, с подпаленными волосами, мы, наконец, вырвались в сырой ельник. Огонь побегал, побегал возле него, а дальше за нами не пошел. Можно было теперь присесть, вытереть влажным мягким мохом черные, как у трубочистов, лица и разобраться в обстановке. Темно-красным пятном сквозь дым проглядывало солнце, и можно было по нему определить направление к Чуне и к Хойте, но странное дело — если верить солнцу — получалось, что, убегая от огня, мы вместе с тем не убегали от Хойты, как мы считали, а приближались к ней.

Все это не вязалось со здравым смыслом. Ведь ясно было в свое время, что лесной пожар отрезал нас от Хойты. Каким образом теперь перед нами открылся свободный путь? Тут явно что-то было не так. Как ни раскидывали мы умом, выходило одно: нельзя верить солнцу, солнце ошибалось. И мы не пошли дальше в глубь ельника, а двинулись вдоль его кромки, сторонясь огня, по-прежнему свирепствующего в бору.

Часа через три утомительной ходьбы по рыхлому и вязкому мху перед нами открылась широкая поляна, вся сплошь затянутая плотным синим дымом. Но даже сквозь дым узнать ее было нетрудно. Мы вышли снова к хойтинским ямам…

ТАЛЬЯН

Надо было поверить солнцу. Теперь мы разобрались: ветер повернул и погнал огонь не поперек нашего пути, к болоту, как было вначале, а прямо навстречу нам, захватив нас в полукольцо. Изогнувшись этаким крючком, он нас и гнал вдоль Хойты обратно. А мы воображали, что бежим к болоту! Но как бы там ни было, а мы сыграли в «гусек»; с какого поля двинулись наши фишки, на это же поле и вернулись.

Совершив такую пробежку, мы нагуляли изрядный аппетит. А поесть было нечего. Запасы сухарей мы прикончили еще на ночевке. Пришлось опять заняться ловлей гольянов и варить из них уху. Хорошо еще, что гольяны клевали так же исправно, как и вчера, а мы, потеряв ориентировку в лесу, не растеряли вместе с ней своих рыболовных снарядов.

— Отлично! — сказал Миша, облизывая ложку, настолько вкусна оказалась эта последняя капелька ухи. — Прекрасная рыба — гольяны.

— Черные хариусы, — поправил я его.

— Да. Черные хариусы. Жаль, что в Чуне они не водятся. Не знаю, как я теперь жить буду без них.

— Ты можешь поселиться здесь, на хойтинских ямах. Я тебе оставлю мои удочки, — великодушно предложил я.

Но Миша пошел на попятную.

После обеда мы взялись опять обсуждать положение. Тайга горела по-прежнему, и пожар растекался все шире. Пойти ельником, прижимаясь даже к самому берегу Хойты, было опасно. Речка речкой, пусть себе возле нее и мох сырой, но это значило полезть головой в пекло. Дорога сухим бором вообще исключалась, там было хуже, чем в пекле. Оставался один путь: по болоту.

Мы разулись — кожа на наших пятках в воде размокала меньше, чем кожа на ичигах — и пошли. Если бы не горький дым, особенно плотно стлавшийся над болотом, это наше путешествие было бы самым приятным. Мягкая осока на кочках, теплая вода между кочками, под водою слегка пружинящий торф. Идешь — и ноги сами бегут вперед. Захочешь сесть отдохнуть, любая кочка — как мягкое кресло, разве что только без спинки. Правда, встречались и кочки-качалки, сядешь на нее, а она — подгоревшая снизу — сломится, и ты летишь навзничь в лужу болотной воды.

Частенько попадается на кочках княженика — ягода, равной которой по вкусу и запаху в мире нет! Не поверить этому может только тот, кто никогда не пробовал княженики.

Болото, хотя и выгибалось большой дугой, но надежно вело нас к цели. Трудно было, конечно, отсюда определить, насколько близко оно потом подходит к Чуне и к Хойте, но пока что направление болота нас вполне удовлетворяло. Лесной пожар сейчас, как зверь в клетке: рычит, мечется, шатает сильными лапами прутья решетки, а достать до нас не может.

Мы шлепали босыми пятками по болоту и напевали песенку: «Нам не страшен серый волк, тра-ля-ля-ля-ля!»

Тем временем надвинулся вечер. А по нашим расчетам до места стоянки лодки оставалось еще около десяти километров. Да и как ни приятно было идти по болоту, а дальше ноги уже не несли. Ох, как много досталось нам за день сегодня! К этому еще вчерашняя бессонная ночь… К этому начальный путь к хойтинским ямам… К этому торчание над ямами с удочками… В сумме получалось достаточно, чтобы немедленно сделать привал на ночевку. Но не ложиться же спать в болото! Мы перебрались на противоположную его сторону (подальше от пожара), тоже в бор, очень чистый и сухой. Разожгли костер, побродили вблизи в поисках чего-нибудь съестного, но ничего существенного, кроме недозрелой брусники, не нашли. Так, голодные, и улеглись спать. В эту ночь нам уже ничто не мешало, не думалось, что не к чему привалиться спиной — земля была такой хорошей опорой… И пахла она так чудесно… Родная наша земля!..

Мы прижались поплотнее друг к другу, чтобы было теплее. От костра вверх летели золотые искорки, таяли в темном небе.

— Эх, — пробормотал Миша, кладя мне горячую руку на плечо, — а наши «пешеходы» нежатся теперь в мягких постелях, лечат мозоли на пятках.

— Ничего, ничего, Миша, — ответил я сквозь сон, — когда они увидят… какие мы… загорелые… они еще не раз… нам позавидуют…

Утром вставать не хотелось, до того ныли все косточки, словно нас кто измолотил цепом.

За ночь верховой огонь в тайге прекратился, над лесом стояли теперь клубы не черного, смоляного дыма, а синие — это догорали пни, бурелом, валежник.

— Как пойдем: опять болотом, той стороной или этой? — спросил я, перетрясая свою котомку: не завалилось ли в ней хоть несколько сухарей.

— Только этой, — не задумываясь, сказал Миша. — В сожженном бору и на болоте нам не найти съестного. А здесь могут быть рябчики.

И рябчики действительно нас ждали. Пришлось останавливаться, разводить костер и печь рябчиков в золе. Зато после этого мы зашагали вдвое быстрее.

Болото стало отгибаться вправо, все дальше отходя от Хойты, и мы решили перебраться на ту сторону. Не так много теперь оставалось до конца.

Но здесь болото оказалось совсем не такое, как вчера. Даже цветом своим оно отличалось. Не было изумрудной зелени осочных кочек, не цвел на них белоголовник — все выглядело каким-то бурым, однотонным, словно за ночь все постарело. Как поле спелой ржи, на болоте покачивались от ветра высокие хвощи. Среди них кой-где торчали пики камышей.

— Ты знаешь, Сережа, — покачивая головой, сказал Миша, — ведь это тальян.

Тальянами здесь называют трясины, зыбуны, непроходимые болота. Такой тальян расстилался теперь перед нами.

Как мы на это не обратили раньше внимания и не перешли через болото до начала тальяна!..

— Придется вернуться, — сказал я.

— А может быть, пройдем, — сказал Миша. — Так мы никогда не доберемся до места.

— А если трясина под нами прорвется? — спросил я.

— Она не прорвется, — успокоил Миша. — У меня есть отличная идея.

— Хорошо, — сказал я, — но если мы утонем в этой трясине, отвечать будешь ты.

— Прекрасно, — согласился Миша. — Если ты меня тогда спросишь — отвечу.

Мишина идея заключалась в том, что надо для каждого вырубить по две длинных жерди, и, перебрасывая их последовательно перед собой, пройти, как по мостику. Я дополнил его замысел предложением иметь каждому еще третью жердь — покороче — и нести ее в руках. Прорвется трясина под ногами — на этой жерди можно будет повиснуть, как на спасательном круге. Сказано — сделано. И мы тронулись в путь.

Вначале шли, волоча жерди за собой. Трясина, как резиновая, прогибалась под нами, впереди нас поднимаясь бугром, но держала. Так, «тихо и плавно качаясь», мы добрались почти до середины тальяна. Здесь особенно буйно разрослись хвощи и мясистая болотная трава троелистка, горькая, как хинин, — лекарство «от сорока болезней».

— Бросим жерди, — сказал я. — Они ни к чему.

И тут же почувствовал, как левая нога у меня погружается вниз. Я резко рванулся, перебрасывая всю тяжесть тела на правую ногу и этим рывком продавил трясину и под правой ногой. Теперь я поехал в глубину обеими ногами. Не знаю, чем могло бы все это кончиться, но Миша своевременно успел подтолкнуть мне жердь, и я преспокойно сел на нее верхом.

— Я думаю, тебе так будет удобнее, — сказал Миша. — Как в седле.

— Не очень, — ответил я, выбираясь из вязкой грязи. — Ты забыл к этому седлу привязать стремена.

Больше испытывать счастье мы не решились и пустили в ход свои жерди так, как полагалось.

Остаток тальяна прошли благополучно.

— Смекалка, смекалка на все нужна, — сказал Миша, когда мы оказались на прочной, твердой земле. — Больше головой работать надо.

Я косо посмотрел на него: не видно было, чтобы он работал головой во всей этой затее с черными хариусами.

— Идем на Хойту, — сурово сказал я. — Не буду удивлен, если мы еще окажемся и без лодки.

Но лодка, наша милая, славная лодка, стояла на месте, под защитой кустов. Все в ней было в целости и сохранности, только прогорел мой дождевик. На негр, очевидно, ветром занесло крупный уголь во время пожара. Хорошо, что этим исчерпались все наши потери.

Пока мы скитались по Хойте, вода в Чуне упала, и мы поплыли дальше.

Почти все растущие по берегам деревья стоят с корой, ободранной с той стороны, что обращена к реке. Мы долго ломали головы над этим и только позже догадались, что деревья изрезаны льдом — так высок бывает подъем воды при ледоходе.

Таинственное пустоплесье подходило к концу. Течение здесь очень быстрое и, если торопиться, в день можно проплыть очень много километров. Но нам еще не нужно было спешить: в запасе имелось достаточно времени.

День выдался на редкость ясный, теплый, тихий. Мы задумали добраться до Моктыгны (по карте Гл. Полчеть). Уж очень нам понравилось ночевать на стрелках в речках-притоках. Отлично: с двух сторон вода, а с третьей — горит костер. Ночуешь, будто в ограде. А главное: коли начнет прибывать вода — безопасно, лодку не унесет.

Весь этот день слово «Моктыгна» не сходило у нас с языка, как некогда «Укар». Увы, с таким же результатом. До Моктыгны мы так и не дошли, хотя течение было исключительно сильным и, по расчетам, от места последней ночевки на речке Хичети оставалось не более сорока километров. Ночевали в какой-то трущобе. Несмотря на сетки и дымокур, в эту ночь комары ели нас нещадно.

Зато утро порадовало. Вокруг нас оказались такие малинники, что невозможно себе и представить. Ягод на кустах было, пожалуй, больше, чем листьев.

— Эх, если бы еще не колючки на малиннике, вот это была бы ягода! — восхищался Миша.

— Да, — откликался я, — и если бы, скажем, не этот колодник и камни, а скамейки, и не мошка, а бабочки и стрекозы — так вообще это была бы не тайга, а пейзаж Левитана.

— Почему же именно Левитана? — придрался Миша.

— Что за вопрос? Даю контраст: здесь — суровая, самобытная природа, а там — теплота, лирика в красках.

На эту тему мы спорили вплоть до Моктыгны. Тут, когда река сделала влево крутой поворот и в излучине раскрылось узкое ущелье, изрезанное поперечными распадками, скрытыми в темных зеленях пихтача, а внизу, у подножья утесов, склонившиеся к воде кудрявой каймой протянулись пышные черемухи, — наш спор принял иное направление.

— Швейцария! — в восторге воскликнул Миша.

— Шотландия! — выкрикнул я.

— Слишком тепло для Шотландии!

— Слишком холодно для Швейцарии!

— Шотландия более сурова…

— Швейцария мягче…

Мы пристально посмотрели друг на друга.

— Сибирь! — сказали в один голос и с гордостью повторили: — Сибирь! Наша, родная… И не надо ни с чем ее сравнивать.

«ДУРАК»

За Моктыгной начались сильнейшие шиверы. Перед первой мы даже стали в тупик: уж не «Волгин» ли порог это? Причалили, осмотрели — нет. Шумит здорово, а не порог. Спустились плавом. Но не успели вырваться из первой шиверы — впереди зашумела другая. В эту пустились уже на ура, памятуя никогда нам в шиверах не изменявшее правило: держись короткого берега. Прошли хорошо! А через два километра ревет опять… Что за оказия! Приближаемся… Опять не порог; а немного спустя — еще и четвертая шивера…

А вот, наконец, и сам «Волгин». Шум, звон. Бьет в берега так, что дрожат окрестные утесы. Брызги, пена. Но для таких опытных путешественников, какими стали мы, страшного нет ничего. Отчетливо виден вполне безопасный ход.

— Психическая атака, — кивнул я головой в сторону порога.

— «Психическая? — словами Чапаева переспросил Миша и столкнул лодку в шумящий поток: — Ну, что ж, давай психическую!..»

И через полчаса позади нас уже глохнет грохот «Волгина», река поворачивает прямо на запад, врезаясь в самую гущу островерхих гор, осыпанных лучами заходящего солнца. Обгоняя нас, низко над водой, свистя крыльями, проносится белобрюхий крохаль. У берегов плещется рыба.

Вскоре за «Волгиным» Чуна сливается с Оной (в верхнем течении носящей название Бирюсы) и теперь почему-то становится Тасеевой. Река Она в устье как две капли воды схожа с Чуной. Порожиста так же, как и Чуна. И так же местами тиха и спокойна. Есть и на Оне свое пустоплесье. Но вообще-то ее пустоплесье короче чунского, порогов меньше, и они значительно слабее. От устья Оны вплоть до Тайшета здесь могут ходить — и ходят — катера, обслуживающие сплав. Вообще, Она — родная сестра Чуны, только с более мягким характером.

Почему Бирюса стала называться Оной, рассказывают так.

Поплыли из Тайшета в лодке два картографа, в то еще давнее время, когда Бирюса не была нанесена на карту. Взяли с собой в проводники неразговорчивого эвенка, вдобавок плохо владевшего русским языком. Плывут по Бирюсе, всякие изгибы, повороты отмечают, спрашивают проводника, как называются впадающие в нее маленькие речки. Тот скажет свое, местное название, картографы запишут. Увлеклись работой и не заметили, как остров встал у них на пути, а проводник направил лодку в протоку. Смотрят — как будто бы уже стала река. Спрашивают проводника:

— Почему река стала узкая?

А тот им в ответ головой кивает:

— Бирюса, Бирюса…

— Знаем, что Бирюса. Почему узкая?

Проводник молчит, не понимает, о чем его спрашивают. В этот момент и остров кончился, снова соединилась протока с главным руслом. А картографам показалось, что Бирюса влилась в какую-то другую, широкую реку.

Спрашивают эвенка:

— Какая река?

— Бирюса, Бирюса, — догадался тот, о чем его спрашивают.

— Да нет, — говорят ему, — знаем, что Бирюса. А вот в какую реку она впадает? Эта широкая река как называется?

— Она, Она, — говорит проводник, — она, Бирюса. Она…

Ну и записали картографы новую реку Ону. Потом, когда разобрались, посмеялись, а на карте так оба названия за одной рекой и оставили.

Тасеева нам не понравилась. Берег от берега далеко, дна не видно, вода какая-то зелено-бурая. Горы сразу отступили вглубь — у реки остались покрытые лесом увалы, холмы, мелкий сосняк вперемежку с осинником. На поворотах острыми стрелами вытянулись мокрые россыпи, заиленный камешник. И оттого, что река стала шире и многоводнее, мы сразу почувствовали, будто сами мы сделались меньше.

— Выходит так:

Нас ждет «Дурак».

И в мыслях «Дурака» —

Помять тебе бока, —

вдруг сказал Миша. Он иногда страдал непроизвольным стихоизвержением.

— Почему же одному мне?

— Ну, просто так, для рифмы, — примирительно заметил Миша.

Ожидался знаменитый еще по рассказам кондратьевского счетовода порог «Дурак», по другому — «Бурный». Предпоследний на нашем пути порог! Признаться, хотелось, чтобы он носил иное название, например: «Умница», «Паинька», «Тихий», «Спокойный», «Гладкий»… Слишком много обещало само название порога — «Дурак»! Хм!

Кстати, маленький, но истинный анекдот о «Дураке» и «Бурном».

Инспектируя ход сплава леса по Чуне и Оне, проезжал много лет тому назад управляющий трестом Башмачников.

И вот начальник лесопункта, расположенного в районе «Дурака», получил из пункта, откуда выехал Башмачников, радиограмму такого содержания:

«Радируйте проехал нет дурак Башмачников».

Если бы радист, принимавший радиограмму, был грамотнее, он бы написал и то и другое с большой буквы. Если бы он был педант, то, следуя правилам телеграфной передачи, все написал бы с маленькой буквы. Но он был простецкий парень и без всякой задней мысли написал то, что написал.

Башмачникову показали радиограмму. Он прочел и тут же, не моргнув глазом, отдал путевой приказ:

§ 1. Радиста такого-то за нарушение трудовой дисциплины с работы снять.

§ 2. Порог «Дурак» впредь именовать порогом «Бурный».

И стал «Дурак» «Бурным».

Мы проплыли от места слияния Чуны и Оны не более трех километров и вдруг услышали характерный шум порога. Как же это так? Нам говорили — так получалось и по карте — о десяти километрах… Мы привстали, рассматривая в бинокли горизонт. Нет. Плесо было чистое, спокойное. А шум нарастал.

Вот еще поворот, открылось новое плесо. Вдали, на левом берегу, позолоченные вечерним солнцем показались постройки. Несколько ближе стояли плоты — их можно причалить только в затоне ниже порога, но река блестела прежней безмятежной гладью.

В шуме порогов всегда можно уловить определенный повторяющийся ритм: то затухание, то вновь подъем. «Бурный» ревел не так, как остальные пороги. Он гремел, как огромная турбина — ровно, без малейшего перерыва. Но где же все-таки порог?

Недоверчиво поглядывая на такую милую, ровную гладь реки, мы, на всякий случай, стали приближаться к левому берегу. И в надвигающихся сумерках нам показалось, что впереди запрыгали белки, однако там, где мы никак не ожидали — против причаленных плотов.

Течение сделалось быстрее, уклон воды был настолько велик, что если бы она вдруг застыла, то, пожалуй, лодка все равно покатилась бы вперед, как салазки на детской ледяной катушке.

Неожиданно на пути встала подпорожица — гряда камней, — мы обошли ее ближе к середине реки. Не успели вернуться к берегу — вторая. Опять обход. Но гряда камней уходит все дальше, теперь уже на самую середину реки; валы поднимаются все выше, крупнее; гладкая полоса воды стремительно суживается, клином втыкается в кипящий бурун — подпорожица внешним краем смыкается с порогом. Мы попались в ловушку. Остается одно из двух: или пробиться сию же минуту через подпорожицу, или войти в самый порог. А там — хаос, сплошная пена, и черными клыками торчат из воды камни залавка.

Мы свернули в подпорожицу. Ударило о камень левым бортом, потом правым, подбросило на гребне волны так высоко, что весь порог, как яма, на мгновение очутился под нами. Плеснулась через борт вода. Но к берегу мы все же успели причалить прежде, чем нас втянуло в самый залавок. «Дурак» в самом начале нам подложил свинью. Пришлось размотать бечеву и повести лодку несколько уже устаревшим для нас способом. Что ж делать, если плыть никак нельзя?

Обычно в порогах, в изголовье залавка, течение, прегражденное камнями, «спирается», как перед плотиной, и, только переливаясь через верх камней, река образует водопады. Здесь же, на таком сумасшедшем уклоне, вода не переливается, а буквально перескакивает через камни. Не течение, а прямо какой-то гидропульт.

Хуже всего, что у берега было мелко, и поэтому приходилось бечеву отпускать до последней возможности, а иногда даже и вместе с нею забредать в воду.

И тут «Дурак» подложил вторую свинью: лодка ткнулась в камень, повернулась, как на оси, встала боком к течению и стала медленно опрокидываться.

— Держи, держи! — взволнованно закричал Миша. Ему нельзя было выпустить из рук бечеву.

С трудом сохраняя равновесие на мокрых, скользких камнях, я бросился в порог. С левого борта вода, журча, уже заливалась внутрь лодки. Я уцепился за уключину, нажал — лодка вздрогнула, сорвалась с камня и метнулась книзу, а я шлепнулся в воду. Попытался встать. Приподнимался, взмахивал руками и снова, сшибленный течением, падал. Глаза, рот, уши — все залепило пеной.

Наконец, я ухватился за лодку и встал. И тут открылась перспектива: сплошной залавок, не менее километра длиной!..

Уже совсем смеркалось; из-за леса поднимались тяжелые тучи; поблескивала молния, и грузно перекатывался гром. Делать нечего, приходилось обтаскивать порог посуху. Хорошо еще, что берег был широкий и отлогий. И когда мы, наконец, стаскали весь багаж к концу залавка и пригнали пустую лодку, было далеко за полночь, в вершинах деревьев шумел ветер, и крупно накрапывал дождь. Мы забрались в дыру между бревен, валявшихся на берегу, прикрылись, как одеялом, еловой корой, что возили с собой, да так и уснули, даже не поужинав.

К утру дождь перестал, и перед нами окутанный дымкой сизого тумана предстал «Дурак» во всей своей дурачьей красоте.

Порог кипел. Желто-серые гривы взъяренной воды ходили между камнями. Пенистые гребни порывисто подскакивали вверх, на середине порога собираясь в копну. Волны клубились, завивались, бросались на берег и падали раздробленные. Земля вздрагивала от их ударов. Грохот стоял невероятный.

Согретый солнцем туман приподнялся, распался на клочья и медленно пополз над рекой. Ниже порога, там, где река делала крутой поворот, туман, увлекаемый потоком воздуха, взбирался на берег и уползал в лес. Очертания земли исчезали, и деревья казались повисшими в воздухе, на облаках. А туман расползался все шире, заливал тайгу бескрайними разливами, обволакивал ее серебром. Река потерялась бесследно. В океане тумана плавали зеленые островки кедрачей.

Только у наших ног прибой хлестал с такой силой, что по дну перекатывались камни, а галька шуршала как песок.

Сразу же ниже «Дурака» гремела длинная шивера, а в самую середину ее вбегала со звоном, с воркотней такая же заполошная, как и порог, речонка с нежным названием — «Дурочка». Спускаться плавом было рискованно, а провести лодку на бечеве мешала речка.

Неужели же вновь навьючивать багаж на спину?

— Довольно! — сказали мы, переглянувшись. — Довольно нам перед этим порогом шапки ломать!

Сели в лодку и помчались прямо в бурун. Тряхнуло здорово. Дважды мы увертывались от подводных камней, третий обойти не успели — боком ударилась лодка, но соскользнула и только зачерпнула несколько ведер воды. Из буруна мы вырвались. Бросили весла и затянули песню. Нас покачивало и быстро несло вперед. Туда, в серебро уходящего тумана.

Еще километров шесть был слышен отзвук «Дурака», бесспорно, самого сильного из всех пройденных нами порогов.

Ниже «Дурака» на берегу стояли пустые постройки. Теперь работы были все закончены, сплавщики вернулись в свои леспромхозы. То, что мы вчера приняли за плоты, оказалось… действительно плотами, но только разбитыми в пороге и выброшенными на берег.

НА ПРОСТОР РЕЧНОЙ ВОЛНЫ

За «Дураком» река еще раздвинулась вширь, появились острова, течение стало тише. Пустоплесье — страшное по рассказам других, милое по собственным впечатлениям — кончилось. Стало жаль какой-то особенной уютности Чуны. Оно и понятно, на широкой реке чувствуешь себя как в пустой комнате: не на что сесть, некуда повесить пальто, холодно, сыро, пахнет мокрицами. Так и на Тасеевой: на берегах всюду мусор, ил, грязь.

В одну из таких неудачливых ночевок, неподалеку от устья речки Усолки, мы, сидя у костра, кое-как разведенного из сырого плавника, определили «свои координаты»: проплыли примерно восемьсот километров, осталось впереди еще двести — двести пятьдесят. Пройденный путь казался таким, как паучку, спустившемуся на пол с потолка на паутинке, — тонким и бесконечно далеким.

— Одно плохо, — задумчиво говорил Миша, вороша головешки в костре, — большого открытия мы с тобой не сделали.

— Как не сделали?

— А что мы открыли?

— Открыли путь на Чуну. Теперь по нашим следам пусть пойдут другие. Геологов в особенности милости просим. Вот, вверх по этой речке Усолке расположен Троицкий сользавод. Большой завод. Он может обеспечить солью весь Красноярский край и даже поставлять на вывоз за его пределы.

— Так. А дальше?

— Соль каменная, «леденец». Очень мощные пласты. А мне помнится, что соль всегда является спутником нефти. Может быть, здесь вот, под нами, в земле, целое озеро нефти, — и я даже попробовал пальцем провертеть к нему дыру.

Миша недоверчиво покачал головой.

— Не думаю. Край так нуждается в собственной нефти, ее завозят издалека, из Баку, — неужели ее не нашли бы здесь, как ты говоришь, под рукой?

— А вот, может быть, как раз руки-то и не дошли.

— Хорошо. Но, мне кажется, ты ошибаешься и в другом. Соль является спутником не нефти, а каменного угля.

— Ну, нет. Вспомни Баку. Где же там уголь? Солончаки — нефть.

— Да, но здесь не солончаки, а каменная соль! А это огромная разница.

— По-моему, нет. Соль есть всегда соль.

— Бесполезный спор. Все равно мы не геологи. Откуда я знаю, что это, например, за камень? — и Миша наугад поднял с земли черный остроугольный осколок. — Может быть, это какой-нибудь там нефрит, — и ахнул от удивления: — Каменный уголь!

Это было поистине как в сказке. Стоило подумать, пожелать — и вот он, уголь!

С нетерпением мы ждали рассвета. Увы! Обойдя весь берег вдоль и поперек, мы больше не нашли угля ни кусочка. Как клад в Иванову ночь, он ушел под землю. Пусть так. Но все же на Чуне где-то уголь есть. Есть!

Дальнейший путь до устья Тасеевой был ничем не примечателен. Кроме разве того, что течения почти не стало вовсе и нам теперь приходилось грести и грести в силу простой необходимости.

Зато красавица Ангара снова порадовала и заставила встрепенуться. Это была действительно широкая река. Человек на другом берегу казался не больше муравья. И тем не менее здесь вновь почувствовалась та же ласка, теплота, уют, что и на пустоплесье.

Один рыбак на Тасеевой, описывая Ангару, долго искал подходящее слово и, наконец, сказал:

— Особенная эта река — аккуратная.

Вот именно: аккуратная, произнося это слово в смысле — опрятная.

Вода в ней светлая, чистая, с своеобразным бирюзовым оттенком. Острова в сочной зелени, а берега усыпаны крепкой плотной галькой.

От матроса, сплавлявшего «илимку» — огромнейшую, неуклюжую лодку, с острыми, как пики, высоко задранными концами, — мы узнали, что «Стрелковский» порог имеет одиннадцать ворот, но пройти его можно только серединой. Это нас мало обрадовало: что за странный порог, через который нельзя спуститься близ берега? Впрочем, объяснение последовало быстро: берега поднялись с обеих сторон отвесными утесами. Вот она где, обещанная нам еще в Булбунском, «дыра в небо и щетка камней»!

Мы пристали к берегу и узким ущельем полезли вверх осматривать порог.

Утесы возвышались над рекой, по крайней мере, метров на семьдесят. Внизу, сквозь ветви деревьев, сверкала Ангара. Все было празднично. Утесы соперничали своей белизной с подпорожной пеной. Последний порог на нашем пути был самым нарядным. Те — черные, угрюмые, а этот — ясный, солнечный, как майское утро.

Сверху, из-за поворота, показался пароход «Вейнбаум». Разрезая темную гладь воды и не замедляя хода, он вошел самой серединой реки в порог, потом круто повернул влево, пересек реку на одну треть и дальше пошел снова по течению. Мы завистливо следили за ним, замечая, как плескались волны возле его бортов, и представляя, как на этом же месте встряхнет нашу лодочку.

Но думай не думай, а плыть надо. Не тащить же лодку с багажом через утесы! Спустившись к лодке, мы посидели молчком еще минут десяток, так же молча, на всякий случай, стащили сапоги, проверили прочность весел и уключин и понеслись вниз по течению.

С середины реки оба берега казались такими далекими, а мы — одинокими, беззащитными букашками, что одно время даже захотелось вернуться обратно, подумать еще. Но думать было нельзя: мощный поток уже втянул нас в горловину порога.

Вода вспучивалась, с шумом разливалась в стороны, а потом вдруг завихривалась воронкой. Управлять было трудно, лодку бросало, как соломинку. Мы в точности попытались скопировать курс «Вейнбаума»: пройдя первые буруны, свернули влево, в обход высокой гряды камней. Первая часть маневра нам удалась хорошо, а для второй наш «двигатель» оказался слабее, чем у парохода: когда мы повернули вдоль, нас по-прежнему понесло боком влево, на камни. Изо всех сил мы налегли на весла, преодолевая поток. Постояли неподвижно, качаясь на волнах, а потом медленно стали отползать вправо — наша взяла.

Часа через два мы вышли на Енисей.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Конечно, в Стрелке нас никто не ждал. «Пешеходы» поленились приехать даже сюда. У них хватило духу только прислать на наше имя письмо, в котором, между прочим, говорилось:

«… Пожалуй, проехаться на пароходе от Красноярска до Стрелки было бы неплохо. В особенности, имея какую-то определенную цель, например, встретить вас, как это предложено нам телеграммой некоего Страшнова (очевидно, искажение телеграфа. Следовало — Индюкова). Но дело в том, что в Стрелке все равно мы вас не встретим, так как через пороги Чуны вам не перебраться (на этот счет нас в Тайшете просветили достаточно), и мы надеемся, что вы пешочком притопаете в наш лагерь прежде еще, чем это письмо дойдет до Стрелки. Пеший путь от берегов Чуны до Тайшета не очень изнурителен, места живописные… Впрочем, стоит ли писать об этом адресатам, которым заведомо не будет вручено письмо? А копия его торжественно хранится здесь, у нас. Мы загорели великолепно. Володя каждый день снимает со спины лоскутья кожи (кажется, хочет из нее сшить тужурку). Караси клюют хорошо, к обеду всегда свежая уха…»

Ярости нашей не было предела. Они думают… они думают… что если мозоли на пятках — у них серьезное увечье, то… Нет, какая, однако, дерзость! «Пешочком притопаете в наш лагерь!» Да мы отныне вообще не будем ходить пешком, а только передвигаться на лодке… Одно жаль, что Красноярск не Венеция! Так, а я, значит, Индюков? И прямо и символически — как ни считай — обидно.

От Стрелки до Енисейска мы плыли, как в маслобойке. По Енисею гуляла резвая непогодь. Волны суетились по всей ширине реки, и лодочку нашу ставило то так, то этак. На половине пути — близ Маклаковского лесозавода — разыгралась настоящая буря. И хуже всего было то, что подойти к берегу было нельзя: на протяжении многих километров стояли причаленные плоты, и волны о них разбивались с особой яростью.

В Енисейск мы попали под вечер.

Это очень красивый городок со стороны реки. Белые дома выгодно выделяются среди кудрявой зелени сада, расположившегося у самой пристани.

Навстречу нам, отфыркивая сизую струю бензинного дыма, бегут катера, будоражится за кормой зеленая пузырчатая пена. У берега — вереница лодок. Дымят пароходы. Качаются на волнах широкодонные баржи. На флагштоке пристани полощется красно-желтый вымпел.

Енисейск — город-старичок. Он возник в 1618 году, на десять лет раньше тоже уже немолодого Красноярска. Каменных построек в нем очень мало, и странным казалось, как это, имея свыше чем трехсотлетний возраст, он выглядит совсем свежо и бодро. Оказывается, очень просто: в 1869 году он сгорел дотла и только к 1880 году отстроился вновь.

Вообще, о Енисейске можно было бы сказать, что он и в воде не тонет и в огне не горит. Пожары для Енисейска — обычное дело. Горит он раза по два, по три ежегодно. Иногда это один дом, иногда — целый квартал. Но последствия этих мелких пожаров стираются очень быстро.

Несколько раз Енисейск заливало и даже едва не сносило во время весеннего ледохода. Особенно велик подъем воды был в 1857 году и не так давно — в 1937 году.

Обычно енисейский лед проходит дней на десять прежде ангарского. В тот год Енисей и Ангара тронулись одновременно. Образовалось невиданное скопление льда. Ниже Енисейска, близ устья речки Кеми, нагромоздился затор, как плотина, перегородивший всю реку. Вода стала стремительно подниматься. Все улицы города были затоплены, только небольшой островок возле аптеки оставался сухим, куда и собралось все население. В лодках ездили по улицам, заплывали во дворы поверх заборов, а по Сенной площади ходили пароходы. Льдом пообрывало ставни у домов, повыдавило стекла. Некоторые избы подняло и сдвинуло со своих мест. А ничего, — и после этого наводнения город оправился быстро.

Интересно, что в восемнадцатом столетии и почти до половины девятнадцатого Енисейск был поставщиком железных изделий для Иркутска, Томска, Кузнецка и даже Семипалатинска. Потом иссякли под городом железные руды, и промысел упал. Осталось только название (многим теперь и непонятное) той местности близ города, где добывалась руда, — «Железная гора».

Кончилось железо, началось золото. В Северной тайге оказались сказочные россыпи. И Енисейск пережил и золотую лихорадку. От этой болезни в городе тоже остались следы: непомерно толстые стены каменных купеческих домов и больше десятка церквей, выстроенных кающимися грешниками-золотопромышленниками, на совести которых лежало немало загубленных душ. Недаром народная поэзия часто отождествляла золото с кровью.

Первый каменный дом в Сибири был построен именно в Енисейске в 1722 году. Это всего на девятнадцать лет позднее основания Петром Первым Санкт-Петербурга.

Здесь побывала в свое время экспедиция Норденшельда, здесь был Фритьоф Нансен. Отсюда в 1877 году начала свой героический рейс здесь же и выстроенная шхуна «Утренняя заря», которая под командованием русского капитана Давида Ивановича Шванненберга впервые в истории прошла Северным морским путем из Енисейска в Петербург.

Словом, в старой истории Енисейска много памятных дат и любопытных отметин. В новой истории — бурно развивающаяся лесная промышленность, баржестроение, первые опыты по разведению фруктовых садов. Здесь отличный краеведческий музей, хорошая библиотека, две полных средних школы, учительский институт, Дом культуры, три клуба. И явно не хватает одного этому городу — железной дороги. Но и она должна быть и, конечно, будет.

В Енисейске мы пробыли недолго — несколько часов: ночью пришел пароход «Маяковский», и мы, немытые и нечесаные, насквозь пропахшие смолой и дымом, ввалились в каюту.

Было странно видеть мягкие диваны, шторы на окнах, ступать по кожистому линолеуму пола. Электрические лампочки сияли ровным мягким светом, без дыма, без копоти; они не трещали и не брызгали искрами, как пихтовый сушняк в костре. Из-за полуприкрытой двери салона доносилось звяканье ножей и вилок — официантка накрывала столики к ужину, — и мы, взглянув на свой измятый, почерневший железный котелок, заменявший нам любую посуду от стакана до ведра, весело рассмеялись.

— Культура!..

В каюте после воздуха Чуны было душно. Засунув под диваны свои пожитки, мы выскочили на палубу. На пристани суетились матросы, отдавая чалки. Хрипло прокатился над рекой третий гудок — один протяжный и три коротких. Серое облако пара окутало капитанский мостик. Пароход вздрогнул и, шлепая плицами, отделился от дебаркадера. Цепочка освещенных окон огненной тенью побежала по воде рядом с пароходом. Искры, вырываясь из голенастой трубы, метелицей закружились за кормой.

Енисейск тихо уползал назад, в ночь. Стирались контуры построек, мельчали и гасли мерцающие огни города. Холодный ветерок ласково обвевал лицо.

Миша уселся прямо на палубу, я прислонился к нему спиной. Мы долго смотрели на берег, туда, где, чернея обломками коры, осталась наша милая, славная лодочка. Было жаль расставаться с ней, как с хорошим другом.

— Эх, соколики, измаялись, и подостлать, видно, нечего, — услышал я сквозь сон женский голос.

Вскочил. Солнце осыпало Енисей широкими теплыми лучами. Пароход уже проплывал Маклаково. Безобидной казалась теперь лента плотов возле лесозавода. Миша, свернувшись калачиком, спал рядом со мной на полу…

… Дорогой было решено, что Миша поедет в Тайшет — как грозная совесть, потревожить покой четырех зажиревших на карасевой ухе «пешеходов». Предполагалось, что с началом школьных занятий мы сделаем на комсомольском собрании доклад о своей поездке и потребуем, чтобы с такими же сообщениями выступила каждая из групп, участвовавших в летних походах. Старая дружба обязывала нас сказать «четверке» в лицо, что наш доклад не обойдет истории с мозолями на пятках.

В Красноярске мы сходили в баню, в парикмахерскую, остриглись и на другой день отправились на вокзал. В ожидании поезда долго и бесцельно бродили по перрону. Дежурный по вокзалу, взглянув на нас, качнул головой:

— Вот это да! Загар так загар. Давно с юга?

— Не с юга, а с севера.

— Будто? Я и в Сухуми так не загорал!..

И вправду, лица наши запеклись на солнце, как хорошие сибирские пшеничные шаньги. Глаза — и те, казалось, потемнели. Мы ходили молча, улыбаясь.

Выпятив вперед буфера, пробежал мимо нас зеленый с красными колесами паровоз. Поезд остановился. Из вагонов побежали пассажиры: в буфет, на телеграф, за газетами.

Полчаса прошло, как минута. Когда ударила резкая трель кондукторского свистка, а следом за ней прогудел паровоз, и вагоны медленно поплыли вдоль платформы, я крепко стиснул Мишину руку и пошел рядом с подножкой. Надо было сказать ему что-то очень нужное.

Поезд набирал скорость, я едва поспевал за ним. Платформа кончилась. Миша стоял на подножке и приветливо махал рукой. Ветер раздувал рукав его рубашки. Колеса вагонов стучали на стыках рельс все громче. И тут я припомнил.

— Куда мы… поедем… на будущий год? — прокричал я, сложив ладони рупором.

— На Чуну!.. Опять на Чу-ну!.. — донесся ответ.

На заднем вагоне убегающего поезда угольком таежного костра блеснул красный фонарь.