По гостям

Часов в семь вечера конторщик с бумагопрядильной фабрики Фёдор Кузьмич Козликов с женой, Анфисой Григорьевной, и с девятилетним племянником Петей вошли в калитку маленького деревянного домика, стоявшего почти на самом конце города. Козликов постучал в освещённое окошко и стуком разбудил старую цепную собаку, которая, желая залаять, испустила хриплое шипение, какое издают испорченные стенные часы, и тут же, раскаявшись, сконфуженно поджала хвост и безнадёжно поплелась в свою будку.

Через минуту щёлкнула внутренняя задвижка, и в отворившейся двери, приветствуя гостей, показался высокий, тучный хозяин, с нависшими хохлацкими усами, в накинутом на плечи полушубке, Анемподист Семёнович Крупенников, когда-то зажиточный помещик, а теперь ютившийся в крошечном, трёхоконном домике, на окраине города, вместе с подругою сердца, уже немолодой, ловкой мещанкой. В прежнее время она была у Крупенникова экономкой в имении. Когда же законная жена Анемподиста Семёновича, увлёкшись другим, уехала в Петербург, Матрёна Гавриловна сумела привлечь к себе тосковавшего барина и сделаться ему необходимой. Дела по хозяйству пошли плохо; имение закладывалось и перезакладывалось для посылки денег жене и на содержание единственного сына, — гордости Крупенникова, — учившегося в Италии живописи и подававшего большие надежды. Лет восемь назад Крупенников получил известие о самоубийстве сына из-за несчастной любви и с этих пор совсем опустился. Имение было продано с аукциона, а на оставшиеся крохи Матрёна Гавриловна купила на своё имя на окраине губернского города домик, положив остатки денег в банк. Анемподист Семёнович махнул на всё рукой, захватив из разорённого гнезда только картины и эскизы сына. Ими он украсил стены своего нового, невзыскательного жилища и целые дни любовался на них, так как других занятий, кроме плетения лесок на удочки, у него не было. Весну и лето, вплоть до глубокой осени, Крупенников проводил на реке, сидя на одном и том же излюбленном месте под деревом, в широком парусиновом пиджаке и таком же картузе, в сообществе бесчисленных, воткнутых в берег, удочек. Матрёна Гавриловна, высоко ценя барское происхождение своего друга и жалея его за перенесённые в жизни утраты, относилась к нему внимательно, звала его «барином» и, вообще, обращалась с ним, как с ребёнком. Целые дни она хлопотала по хозяйству в кухне, курятнике и коровнике, но по вечерам никак не могла отказать себе в удовольствии поиграть в картишки — в стукалку. На именинах у своей приятельницы, жены почтальона Колотошиной, Матрёна Гавриловна познакомилась с такими же, как она сама, любителями стукалки, и с этих пор они частенько собирались для этой цели друг у друга, просиживая за карточным столом иногда до утра.

Когда Козликовы из крохотной передней вошли в комнату, там уже сидел один из обычных партнёров, Иван Иванович Умов, содержатель оптической мастерской, маленький, красный старичок, в очках, с длинными, до плеч, седыми волосами, известный среди своей компании под именем «оптика».

— Уж извините! Петяньку-то я с собой взяла, — обратилась к хозяевам Анфиса Григорьевна. — Поди не засидимся долго, а дома-то боюсь одного оставлять…

— Ну, мы с ним рисовать станем, — успокоил её Анемподист Семёнович.

— Знамо дело, вон там книжки с картинками есть, — вставила в свою очередь Матрёна Гавриловна.

В эту минуту на дворе опять захрипела собака, и в комнате появился новый гость, генеральский повар Никита Павлович, гладко выбритый и чистенький, фамилии которого никто не знал.

— Сейчас, что ли, чай-то пить будем? — бесцеремонно спросила хозяйка.

— Чай-то и дома пили, — заявил за всех Козликов, — за работу бы поскорее.

— Ну, что же! После попьём, — согласилась хозяйка и достала карты.

— На чай-то ещё не выиграли! — сострил молчавший доселе оптик, усаживаясь за стол.

Тотчас же послышались возгласы: «пас», «стучу», «в тёмную», «две», «одну» и т. п.

Крупенников, никогда не принимавший участия в игре, поместился в своё любимое мягкое кресло, дав мальчику карандаш и четвертушку бумаги. Петя уселся за маленьким круглым столиком и, придумывая, что бы такое нарисовать, нехотя чертил карандашом по бумаге. Благодаря тщедушному сложению и прозрачной бледности личика, с мечтательно-грустными, голубыми глазёнками, Петя казался моложе своих девяти лет. Опёрши на худенькую ручонку свою стриженую ёршиком голову, он загляделся на один из висевших на стене пейзажей Крупенникова-сына. Игроки успели уже настолько увлечься своими «ремизами», что не замечали не только скучавшего мальчика, но даже не обратили внимания на приход новой гостьи, почтальонши Колотошиной, которая, на вопрос очнувшегося от дремоты хозяина о причине позднего прихода, объяснила:

— Муж-то сегодня дежурный, так мне нужно было самой ребят уложить. С ними со всеми не скоро управишься; иной раз забудешь, как кого и зовут. Шутка ли? Шесть человек!

— Вы как же? Разве их одних оставляете? — полюбопытствовала Анфиса Григорьевна Козликова.

— А то с кем же? Известно одних, — ответила почтальонша. — Спать всех уложу, огонь в лампе убавлю, лампу на печку, да и марш!

— Нет, а я своего боюсь одного оставлять, с собой беру, пускай лучше здесь подремлет, всё моему сердцу покойнее будет, — сказала Козликова.

— Ну, да ведь ваш-то смирный, а мои — головорезы. Только, когда спят, и свет видишь.

Козликов нетерпеливо прервал разговорившихся женщин:

— Будет вам языки-то чесать, трещотки! На столе ремиз — рубль шесть гривен!

Все опять погрузились в стукалку. Анемподист Семёнович позевнул и сказал:

— Н-ну-с, меня извините, мне пора на покой.

— Пожалуйста, барин, — обратилась к нему Матрёна Гавриловна, — потрудитесь зайти в кухню самовар разогреть… Он приготовлен совсем, только огонька в трубу пустить, там и лучинки нащеплены…

— Ладно! — согласился Крупенников, тяжело поднимаясь с кресла.

— Да вы Петяньку с собой возьмите, — предложила Козликова, — он у меня молодец, что самовар поставить, что…

— Будет тебе язык-то трепать, сорока! — перебил её муж. — Разве можно так играть? На своих, что ли?

— Давай трёх… Матрёх, да Луку с Петром!

— Итак вы нас каждый вечер обыгрываете, а по пяти-то станете покупать, как раз без сапог уйдёшь! — съехидничал оптик.

Пройдя через прихожую в небольшую кухоньку, Петя с Крупенниковым безмолвно принялись разжигать самовар, после чего старик, достав из шкафчика остатки пирога, сел ужинать и дал кусок мальчику. Когда самовар вскипел, Крупенников, кряхтя и всё также безмолвно заварил чай и, наконец, сказал Пете:

— Ну, теперь иди скажи, что самовар готов, а мне, брат, пора на боковую.

Войдя в комнату играющих, мальчик обратился к хозяйке:

— Тётенька, самовар-то согрелся, барин и чай заварили…

— А, хорошо, вот мы ремизик кончим, да и чайку попьём! — сказала Матрёна Гавриловна и посоветовала Пете. — Вон там книга с картинками лежит, посмотри… Что так-то?

— Да вы не беспокойтесь, он у меня привычен, — заметила Козликова.

Оптик, бывший в дурном настроении духа вследствие проигрыша, опять съехидничал:

— Привыкнуть ко всему можно. Цыган лошадь отучал есть; совсем было привыкла, да издохла!.. А вы, видно, мальчишку-то этак же ото сна отучаете…

Анфиса Григорьевна обиделась на такое вмешательство в её права воспитательницы и, вспыхнув, возвысила голос:

— Я его голодом морю?! Что же, по вашему, у нас есть нечего?! Вы учите лучше свою-то жену!..

— Я не о еде, а о сне толкую… Раза четыре в неделю приходится нам играть, и он каждый раз дежурит…

— А если мне не на кого его оставить?

— Уж сколько раз я тебе говорил, — вступился муж, — чтобы ты хоть старуху, что ли, какую-нибудь взяла…

— Не люблю я посторонних, они всё не по моему делают.

— Пики! Пики! — дважды, нарочно громче, произнёс генеральский повар, чтобы прекратить возникшее недоразумение.

Увидя у себя на руках пикового туза, оптик забыл свою роль обличителя и, громко стукнув по столу рукой, отрывисто произнёс:

— Играю!

— И я стучу! — тихо вставила почтальонша, оставляя на руках короля пик и сбрасывая остальные карты.

Петя взял с этажерки рекомендованную хозяйкой книгу с картинками, которая оказалась его давнишней знакомой. Это был старый иллюстрированный журнал за год. Все до одной картинки в нём были давным-давно известны Пете наизусть. Сколько уж раз он перелистывал его в точно такие же вечера, длинные, скучные и все, как один, ничем не отличавшиеся друг от друга!

Перелистывая нехотя журнал, Петя отыскал свою любимую картинку, изображавшую утопавший в зелени малороссийский хуторок при закате солнца. Хуторок этот всегда будил в Пете воспоминания раннего детства, и мальчик представлял себя бегавшим в вишнёвом садике. Но на этот раз, благодаря какому-то особенно тоскливому настроению, Петя недолго любовался картинкой.

Закрыв книгу и положив её обратно на этажерку, он забрался в удобное, мягкое кресло Крупенникова и стал внимательно разглядывать играющих, как будто видел их впервые. Дядя Фёдор Кузьмич, — он же приёмный отец Пети, — маленький, толстенький и чёрный как жук, сидел молча, сосредоточенно следя за картами и усмехаясь при всяком удачном обороте дела. Сегодня он наверно выиграл, потому что глаза его такие довольные, масленые, тогда как при проигрыше они бывают косые. Тётя Анфиса Григорьевна тоже выигрывает, — она сегодня всё шутит. Кто же в проигрыше? «Ага! Оптик проиграл, бедный! — думает Петя. — Намеднись у нас вот была потеха! Жена его как-то проведала, что он у нас в карты играет, пришла, вызвала его в сени, да и ну трепать за волосья! А он от неё вырвался, да бежать… Пришёл, садится опять за карты, а волосья-то во все стороны торчат… Он их рукой-то приглаживает… — Лютая оптикова баба! Когда пошлёт тётенька звать его в карты играть, так надо осторожно, незаметно, а то она такую взбучку даст, — не обрадуешься!.. Ну, а Никита Павлыч, повар, нынче как? Его так никогда не узнаешь. Надо подойти к нему, и если он выиграл, то непременно даст гривенничек и скажет: „на бабки!..“ Разве подойти к нему? Нет, не стоит!.. Когда он бывает именинник, так играют у него, потом угощение подают, ужин, а под конец его — пирожное, в этакой сахарной корзиночке, и так дрожит, а само прозрачное и посреди него свечка горит… А то раз я ходил Никиту Павлыча звать к нам. Тогда он был в кухне, весь белый, чистенький, в белом фартуке и колпаке и выкладывал на блюдо кушанье, такое же белое как и сам»…

Петя щурит глаза, потом их сразу открывает и смотрит на повара. Тот представляется ему в белом колпаке. «Ха-ха-ха! Это он тогда самого себя подавал на блюде!..» — решает охваченный сном мальчик и, бессильный бороться с ним, закрывает глаза.

— Никак уснул Петянька-то? — слышит он сквозь сон далёкий голос тётки.

— Уснул, уснул, сдавайте! — подтверждает голос оптика.

Петя ещё раз пытается открыть глаза, но сон берёт своё. «Побьёт жена оптика, побьёт!» — проносится в отуманенной головке мальчугана, и он уже видит, как из дверей потихоньку крадётся страшная сказочная ведьма — жена оптика и простирает по направлению к мужу длинные, когтистые руки… Вот, вот сейчас она подберётся к нему и схватит его за волосы, как тогда в сенях.

Петя с ужасом, употребив все силы, поднимает тяжёлые веки и смутно различает в табачном дыму улыбающееся лицо оптика и в гуле других голосов слышит его голос: «Вот тебе и король сам-третей!»

Петя улыбается и думает: «А домой ещё нескоро!.. Как хорошо бы теперь спать на постели!.. Счастливые почтальоншины дети: спят себе дома! А мне до постели долго: чаю ещё даже не пили, а потом, наверно, опять сядут играть… Хорошо, если тётенька с дяденькой выиграют, может быть извозчика наймут, а если нет, идти этакую даль придётся пешком… Холодно, сыро. Скоро ли до дому-то дойдёшь? Дай, Господи, чтобы выиграли! А завтра в училище станет голова болеть… Ладно, как учитель не спросит, а то опять двойку поставит, — я ведь не успел путём и уроков-то затвердить, — а дяденька скажет: „не стараешься!“»

Поднимая и опуская веки, Петя видит теперь уже одно только бритое лицо, с сигарой во рту, сидящего как раз против него повара Никиты Павлыча и решает, что ходить в гости стоит только к нему одному, так как у него угощение лучше, чем у всех других знакомых. «Здесь, например, что? — продолжают бежать Петины мысли. — Или у почтальонши Колотошиной. Один чай с булками и больше ничего!.. Нет, это что!»

«А вот, где всего-всего на свете лучше?» Петя долго думает над этим вопросом, перебирая в памяти все те места, в которых он был за свою короткую жизнь, и приходит к заключению, что всего лучше на свете было ему у покойной маменьки на хуторе, в вишнёвом садике с его птичками, ароматом цветов и ярким солнышком.

«А там, где теперь живёт мама? — задаёт себе вопрос Петя и отвечает. — Тоже лучше, чем здесь. Вот к ней бы пойти в гости!.. Много-много белых берёзок, а на могилках ягоды, и жаворонки в небе так хорошо звенят, звенят»…

Мысли мальчика беспорядочно бегут, и воспоминания, окрашенные сонной фантазией, чередуются одно другим. Временами сон совершенно затемняет рассудок, но Петя делает усилие, и перед ним картина отъезда с хутора по смерти матери к тётке. Едут долго-долго. В тёткином городе уже осень, нет ни солнца, ни птичек. Сама тётка то ласковая, то сердитая и точно чужая, а дядя совсем чужой и всё молчит, а если заговорит, то ему, Пете, не понять, почему нужно уважать и слушаться богатых и почему ему, круглому сироте, необходимо целые дни учиться? Мать тоже называла его сиротой, но говорила, что сироту нужно жалеть, и что заступник у него один Бог…

И видит Петя, что Бог сжалился над ним и вернул ему его мать и любимый вишнёвый садик… Вот он бегает в нём, а из-за изгородки, обвитой зелёным хмелем; выглядывают всклокоченный оптик и его жена. Они машут ему руками и зовут к себе. Вот и повар во всём белом, с блюдом пирожного в руках, ласково подмигивает ему одним глазом… А вот и дядя с тёткой, с ног до головы облепленные картами… Толстый, огромный Крупенников с удочкой, которой старается зацепить его, Петю… Почтальонша со всеми своими шестью ребятами визжит и мечется из стороны в сторону…

Петя в ужасе открывает глаза и старается понять, во сне всё это или наяву?

Играющие, повскакав с мест, кричат на весь дом; дядя стучит кулаками по столу; почтальонша плачет; тётка торопливо суёт в карман выигранные деньги и пронзительно кричит хозяйке:

— Ноги моей здесь больше не будет! Ты барина-то обобрала, как липку, так думаешь и нас можно?!

Оптик добавляет:

— Не-ет, ты ремиз три шесть гривен выставь!

Матрёна Гавриловна топает ногами и гонит гостей вон.

Испуганный Петя торопится надеть кинутое тёткой пальтишко, и чрез минуту все выходят на улицу.

— Найдём ли извозчика, — уж поздно? — пройдя немного и успокоившись, говорит тётка и радостно добавляет. — Я сегодня рублей семь взяла!

— Я тоже рубля три несу, — говорит муж, — только теперь за мной хоть посольство присылай: ни за что больше не стану играть, ну их!

«Сколько уж раз вы клялись не играть!.. — думает Петя. — А вот через несколько дней пришлёт кто-нибудь записку с приглашением, всё вы забудете, и опять потащусь я за вами, и опять не дадите вы мне, хоть во сне, повидаться с мамой и погулять по вишнёвому садику!..»

1903