По следам бездомных Аонид : Вторая тетрадь стихов

По следам бездомных Аонид

Странствуют российские пииты

Вдалеке от Родины забытой

И народ их слов не сохранит.

И пускай угаснут их мечты —

Это только участи начало

Данников стихии одичалой

Созиданья тленной красоты.

Чествуют покинутую Русь

Бесталанною своей любовью

И, по капле истекая кровью,

Чувствуют убийственную грусть.

О, Русь Великая, шестая часть земли

И родина моей бездомной музы,

Тебя сломить доселе не, смогли

Ни татарва, ни ляхи, ни французы.

И Ты грядешь державною стезей.

Своей судьбой испытывая годы,

Богатые и кровью и слезой,

Достойные высокопарной оды.

И день придет и над страною власть

Приемлет племя молодых и смелых,

Готовых за Тебя на поле брали пасть

И гибнуть в тишине морей обледенелых.

Пусть Музы губят наши чувства.

Пусть это — отблеск, а не свет,

Но ничего на свете нет

Святее тайного искусства,

Овладевая вещей речью,

Слагать певучие стихи

И претворять свои грехи

Во что-то свыше-человечье,

Во что-то без причин и цели,

Во что-то данное богам,

Во что-то равное громам

Или пастушеской свирели.

Одна поэзия, последняя стихия,

Волнующая душу иногда.

А позади остались не плохие

И не хорошие, забытые года,

И пустота осеннего простора

И холодок иного бытия,

И где-то там и дружбы и раздоры,

И где-то там ребячившийся я.

На сердце нет ни радости ни плача,

И веры нет в устойчивую твердь.

Слегка скорбя и изредка чудача,

Я встречу неприветливую смерть.

По Родине тоскую, по далекой

Уже давно не виданной стране.

И по Тебе, родной, голубоокой.

Чью память мне не утопить в вине.

Так тяжко мне становится порою,

Что я готов уйти в небытие,

Но я живу и жизнь пустую строю,

Чтобы воспеть явление Твое,

Тебя, такую близкую когда-то.

Твое погибшее земное естество,

И роковой, непоправимой датой

Отмечен стяг скитанья моего.

И мне грустить о вас обоих надо,

И надо мне в печали изойти,

И чувствовать единственной отрадой

Лишь окончанье страдного пути.

Нам суждено скончаться накануне

Великого крушения миров

И наша, холодеющая втуне,

Не закипит по-юношески кровь.

Нет, мы уже испытаны годами

И новизной нас не прельщает твердь,

И, не вздыхая по Прекрасной Даме,

Мы встретим избавительницу Смерть.

И наши одичалые потомки

Забудут наш искусственный язык,

И в чащах будет раздаваться громкий

Воинственный и лающий их крик.

Вчитываться в книги надо,

Надо вглядываться в свет,

И людские лики надо

Изучать по многу лет.

И в тоске великой надо

Свою гордость превозмочь,

И потом склоняться надо

Над бумагой, день и ночь.

И тогда заплакать надо

Над проклятою судьбой —

Никому тебя не надо

Ставшего самим собой.

Как тягостно и зреть, и сознавать

Над близкими нависшие несчастья

И то, что мы своей словесной властью

Не в силах их движения прервать,

Не врачевать ни плоти, ни души,

И только вяло разводить руками,

И грусть свою рассеивать грехами,

И все-таки испытывать в тиши.

Знать, нам, мечтателям, от века суждено

Быть только соглядатаями жизни

И песни петь на свадьбе и на тризне,

Глотая горьковатое вино.

Еще не персть, еще не горсть костей,

А человек, волнуемый судьбою,

И плоть моя — ристалище страстей,

Враждующих еще между собою.

И пусть на счастье я не обречен.

И пусть мои минуют всуе годы,

Но я уже Каменами крещен,

И я приемлю дольные невзгоды.

И я вкушаю вольные грехи,

Которые душе моей любезны,

А перед смертию я сотворю стихи

О прелести сей жизни поднебесной.

Не новизна, а власть веков минувших

Прельщает обреченные умы,

И нас, к земному изобилью льнувших,

Настигнет холод царственной зимы.

И мы, глашатаи сердечного цветенья,

Приемлем этот величавый тлен,

И внимем обольстительному пенью

В пучинах замирающих сирен.

И мы, согретые последними лучами

Уже потухших некогда миров,

Волнуем беспокойными мечтами

Угрюмо леденеющую кровь.

И жизни нашей неуютноликой,

Свидетельствуя медленный заход,

По наши неразборчивые клики

Рождается суровый Новый Год.

Мы на земле глухи и близоруки,

Сокрытые во тьме своей тщеты,

И погруженные в томительные муки

Творенья искупительной мечты.

И исчезают многие бесследно

Из капища державных Аонид,

Но кто-нибудь беспомощный и бледный

В столетиях грядущих прогремит.

Приемлет он причастье тайн чудесных

И созидаться станет чрез сие

Из смерда малодушного — кудесник,

Из жизни суетной — святое житие.

Чудак уже нигде не милый,

Я прозябаю как-нибудь,

И только думою унылой

Дано мне юность помянуть.

И, вольным странником кочуя

По чуждым весям, я пою,

Но если я душой почую,

Что сковывают песнь мою,

Меня кручина на смерть ранит

И лира тихо отзвенит,

И с нею в сон последний канет

Бездомный данник Аонид.

Да, грешен я, но нет святых на свете,

И только человек, познавший стыд и страх,

Достоин жить и в памяти столетий,

И в думах ближнего, и в книгах, и в стихах.

Нельзя не внять волнению земному,

Нельзя не гибнуть в недрах суеты,

Нельзя не знать, что нет для дерзких дома,

Нельзя не рвать запретные цветы.

И надо жить без лавр и без оваций,

И слушаться лишь самого себя,

И падать надо, надо разбиваться,

И ненавидя мир сей, и любя.

И надо сознавать, что неизбежно

Постигнет нас забвенье, наконец,

И лишь искусству посвящать прилежно

Горение встревоженных сердец.

Нет для дерзающих свободы

Ни при царе, ни при вожде

И одинаковы везде

Мещанствующие народы.

Всегда и в каждом мирном стане,

Внушая черни злобный страх,

Живут в восторженных сердцах

Неотразимые мечтанья.

И есть бессмертие лишь в этом

Немолчном зове бытия:

Ценою крови честь сия,

Дана пророкам и поэтам.

Молчать, не замышляя мести,

Своей гордыни не щадя,

Не славя ни хулой, ни лестью

Деяний черни и вождя;

Пускай их лица злы и жадны,

Их пальцы сжаты в кулаки,

Пускай волною беспощадной

Нахлынут ихние полки…

Молчать! Приять и срам, и муку,

А сердце кроткое сберечь,

Чтоб сыну передать иль внуку

Меч Духа — праведную речь.

В пятом году — рабочих,

В семнадцатом — юнкеров…

Нет, мы не злее прочих —

Всякая льется кровь.

Гибли, шутя, матросы,

И сдержанно умирал,

Расстрелянный так просто

Правитель и адмирал.

Мы — те, на устах которых

Проклятья, а не привет,

Но скажет седой историк:

Достойней эпохи нет!

Пускай нет правды на земле

И нет ни вечности, ни счастья —

Нам тем и горше и милей

Волнений жизненных причастье.

Слагаем гимны мы весне,

И женщин трепетных ласкаем,

И улыбаемся во сне,

И спорим за вином и чаем.

А если властная тоска

Скует наш дух печальной скукой

И мы поймем, что смерть близка

И что она — со всем разлука,

Вздохнем и погрузимся в грусть.

И нас восхитит умиленье,

И мы запомним наизусть

Порывы горнего томленья.

Пускай конечно бытие

И не узреть нам будет рая,

Прелестна жизнь и лишь ее

Благословим мы умирая.

В дерзаньи я презрел земное счастье

И горделивой мыслию пленен,

Что мы ни в силах человечьей властью

Остановить движения времен,

И не достичь нам полного покоя,

И не познать нам точного числа,

И мы не справимся наверное с тоскою —

Но все равно не бросим ремесла

Искателей волнения пустого,

Глашатаев напраснейшей мечты,

Той, за которую лишь мы готовы

Приять и жизнь и иго нищеты.

Мы, может быть, последние на свете

Скорбящие от лишнего ума,

И после нас на несколько столетий

Закроют сумасшедшие дома.

И толпища с тоскою незнакомых

Начнут вкушать земную благодать,

Когда колонии червей и насекомых

Останки наши будут доедать.

Но кто-нибудь, прельстившись ветхим кладом,

Найдет полуистлевшую тетрадь,

И мы отравим вопрошанья ядом

Дотоле жизнерадостную рать.

Блаженны те, что вовремя созрели,

Чьи вовремя надежды отцвели,

А мы, еще не знающие цели,

Блуждающие в море корабли.

Морщинятся с годами наши лица,

Но тем сильней мы веруем в мечту

И все труднее нам остепениться

И погрузиться духом в суету.

Все чаще мы страдаем тихим гневом

И, кажется, уже нам суждено

Ласкаться только к легкодумным девам

И пить со скуки горькое вино.

Слышатся чаще и чаще

Новые голоса,

Не о душе скорбящей,

Про земные глаза.

Их не задел глубоко

Русской тоски расцвет,

Скажут они про Блока —

Непонятный поэт.

Мы, несущие знамя

Жалости и стыда,

Знаем: умрет с нами

Прошлое навсегда.

Живем в изгнании и наша жизнь тяжка,

И каждый день с собой приносит только тризны,

И чаем мы теперь исподтишка

Узреть когда-нибудь поля своей отчизны…

И блажь житейская напрасно нас зовет

Смириться и чуждым пенатам поклониться,

Спасти от глада плоть и душу от забот,

Снедающих ее, когда она томится.

Пускай бессмыслен путь с безрадостным концом,

Но есть величие безумья в долге этом:

Остаться навсегда бездомным беглецом

И становиться нищим и поэтом.

Мы мучимся бесплодными мечтами

И скорбью об утраченной весне,

Но даже и иссохшими перстами

Цепляемся за ветошь наших дней.

И пусть усталых смердов Апполона

Обманет к славе влекшая стезя,

И нас могильное сокроет лоно,

Томительным гниением грозя.

И пусть не узрим светлых сновидений

И нам сознанье ясное дано,

Что нас постигнет полное забвенье,

Как наших предков, тлеющих давно —

Мы все равно не бросим милой лиры

И будем рваться мыслию вперед

И познавать, что вечного нет в мире,

Но что искусство позже нас умрет,

Что вопреки веленьям жизни куцой

И быстрым струям леты вопреки,

Поют в эпоху русских революций

Державинскую «Пчелку» казаки.

Мы нищие, бездомные поэты,

Изгнанники творящейся страны,

И нам спасенья от кручины нету,

И на забвенье мы обречены.

Привыкли мы к настойчивому стуку

Уже неровно бьющихся сердец

И лишь вином обманываем скуку,

В которую мы канем, наконец.

Но и живя среди народов чуждых,

Теряя дар родного языка,

Мы молимся о радостях и нуждах

Племен российского материка.

Мы, безземельные питомцы вдохновенья,

Храним, как таинство, заветную любовь

К стране, давно для нас далекой и волненье

При помыслах о ней колышет нашу кровь.

Нам не помочь ее неимоверной муке

При созидании невиданных эпох;

Изгоями слывем, но наши чисты руки

От злата ворогов, и наш нездешен Бог.

И чаем мы, что нас крещение не минет

Глаголом праведным и боевым мечом.

А если странников отчизна вновь отринет,

Свою мечту о ней Россией наречем!