По Среднерусской равнине

Навеки в старом доме оставленный старик

Как день вчерашний помнит любой пустяк и миг.

«Служи верой и правдой — наука от дедо́в.

А денег мне не надо — я и без них готов.

Я в новом мире лишний, словно паук в пыли.

Но вишни… эти вишни… О, как они цвели!

Их белизна слепила, как чистое белье,

И сердце веселила смиренное мое.

Кому сказать хоть слово про золотые дни?

От всякого дурного, Господь, их сохрани.

От вещи ли пропавшей, от вредной ли еды,

От насморка и кашля, от смерти и беды.

А все-таки любили, серчая и кляня!

Уехали… забыли… с вещами… без меня…»

Водная лилия по реке плывет

Вместе с тампонами, бычками и дерьмом.

Водная лилия уходит под лед,

Чтобы стать чьим-нибудь заветным сном.

Как раскрылся первый белый лепесток —

Орды поганых полегли в песок.

Как второй раскрылся белый лепесток —

Встал-пошел калека, не чуя ног.

Как раскрылся третий белый лепесток —

Поднесла красавица живой воды глоток.

А шестой раскроется белый лепесток —

И минует время, и наступит срок.

Водная лилия расцветет тогда

Слезою на бумаге, кровью на стене.

Водная лилия всплывет из-подо льда,

Чтобы упредить о грядущей весне.

Знай же: не проснется больше никогда

Тот, кто увидел лилию во сне.

Почему люди плачут, если нету войны?

Хлеба вдоволь — хоть жо…ой кушай (Боже, прости!).

Что-то все это значит — мы больны иль пьяны?

То ли ждать ветра в поле, то ли встать да уйти?

Хочешь землю в платочек взять — а это гранит.

Зубы все обломаешь — так целуй без зубов.

Ну а если не очень тебе мил ее вид,

Значит, не догоняешь смысл слова «любовь».

В огород мой сей камень, и моя в том вина.

У гордыни во власти я презрела зарок.

Таким жарким был пламень, что душа сожжена,

Но в народном хозяйстве и зола пойдет впрок.

Розовая пантера скребет у меня на душе.

Шагает новая эра по вытоптанной меже,

По среднерусской равнине, не ведающей границ,

Выцеживает мартини из пересохших криниц

И модельные шпильки вонзает в землю мою…

А мы целуем затылки, в которые скоро убьют

Мальчиков девяностых, видящих 3D-сны.

Им не пошлет Pater noster победоносной войны,

Их не пошлют в заваруху на далекий восток —

В Москве амстердамская шлюха грызет леденец-петушок,

И крошатся в прах виниры, обнажая мертвый оскал…

О, враг, ты искал не мира — нашел ли ты, что искал?

Окровавленная вата под скамейкой в парке том,

Грязно-ржавые закаты вперемешку с талым льдом,

На кругу — баклажка пива, за забором — черный лес.

«Я хочу, чтобы красиво!» — крик Наташкин в уши лез.

Все хотели, чтоб красиво, как в артхаусном кино,

Слишком многого просили сверх того, что нам дано,

Обломались, как травинки под кирзовым сапогом.

И морские наши свинки передохли от сарком,

А Наташка от инсульта в темном доме умерла.

Залепляем скотчем пульты, ослабляем удила,

Переобуваем сменку, знаем слово «моветон»…

А решим башку об стенку раздолбать — порвем картон.

Позднее счастье — мерзлой ягоды вкус.

Елку украсить, на шею надеть нитку бус,

Звякнуть родне, поглядеть «Голубой огонек»,

Уснуть на спине, чтобы волк не уволок.

Даже слеза навернется, когда со сна

Ударит в глаза ослепительная белизна,

Сочно хрустнет снежный наст под ногой…

А мы все о грустном, будто нет темы другой.

Будто в горах поныне не стихают бои,

Спят братки, но над ними не поют соловьи,

Год девяносто пятый снова на календаре,

Убивает лопатой таджик дедушку во дворе.

Позднее счастье — что к Рождеству яйцо.

Не в нашей власти судить подлецов и глупцов.

Мирное небо. Чистые души. Цветные сны.

Ледяной слепок с мертвого лика страны.

Сдав цепочку и ремень,

Ты запомнишь этот день.

Страхом зачарован,

Умирать начнешь всяк раз,

Как во двор заедет «УАЗ»,

Аки «черный ворон».

Кто зарекся от тюрьмы,

Не переживет зимы,

Не достигнет суши.

Пробудившийся инстинкт

Твое тело сохранит,

Но в обмен на душу.

Где же юношеский пыл,

В коем клятвы ты твердил,

Обличая взрослых?

Цепко взяли за кадык,

Грешный вырвали язык,

Завершив допросы.

Вот в кровати ты с женой,

Под матрасом — прут стальной

Из времен далеких.

Если вдруг опять придут

И собраться не дадут,

Будут им вещдоки.

Как тут разжигать пожар,

Коль два года — гонорар

За статью в газете?

А статью прочел один

Радикальный гражданин

Ночью в туалете…

Засыпая с ножами вместо мягких игрушек,

Мы себя окружали брустверами подушек,

Задыхаясь от плача, содрогаясь от страха,

Не видав передачи, где снимался Астахов.

Всякий возраст фиктивен, а особенно — нежный.

Мы вперед оплатили и мечты, и надежды.

В череде инициаций, в море водки и пива

Не смогли удержаться на волне позитива.

Ведь лесные сугробы — та же рожь, та же пропасть.

Жизнь расставила пробы — клейма на узколобость.

Золотой летний полдень в памяти воскрешу ли?

Там загадочный Колден, представитель буржуев,

И ВИЧ+, по-первой принятый за простуду,

И знакомство с травой (а трындел: «я не буду»),

И любовь не до гроба, а скорей до отруба —

Ведь во ржи и сугробах так легко прятать трупы.

Ехал красный комиссар на лихом коне,

Торопился комиссар, чтоб успеть к войне.

Ехал белый офицер на лихом коне,

Не боялся офицер сгинуть на войне.

Их свели лицом к лицу ночь, зима, буран.

И сказал боец бойцу: «Это ты, Иван?».

А боец бойцу в ответ: «Это я, Борис!».

И впервой за много лет братья обнялись.

Тут рассказу бы конец, да конец благой.

Но вздохнул один боец, и вздохнул другой.

И один свой нож вонзил в брата не спеша,

А другой что было сил шею брату сжал.

Долго падали они в красно-белый снег.

Мимо них бежали дни, и тянулся век.

Широко глаза раскрыл убиенный брат,

И глаза ему закрыл милосердный брат.

То не сказка и не быль, не высокий слог.

То пропел степной ковыль и навеки смолк.

Слезы — и преднизолон в пластиковой трубке.

Призраки со всех сторон протягивают руки.

В душе — ржавая вода и холодный кафель.

Не оставишь ты следа, а следы от капель

Высохнут в лучах зари. Лбом к окну прижавшись,

Бледное лицо утри рукавом пижамы.

Потому что жизнь одна, и другой не будет,

И земные имена те, что носят люди,

В Книге Жизни не прочесть, и любовь проходит,

И принес дурную весть ангел на обходе.