По ту сторону сломанного мира

Глава 1

Когда мне на глаза попалось объявление об экскурсионной поездке в Припять, я думал недолго: давно еще увлекся компьютерной игрой, потом книгами на эту тему, и сейчас пульс учащался при одном только упоминании сталкерства или Зоны Отчуждения. Добавьте сюда скучную работу, холостяцкий быт, житейскую тоску, и на выходе — вот он я, с воодушевлением спешу к месту, где был намечен сбор.

Я немного удивился, когда увидел огромный экскурсионный автобус и нашу группу, по меньшей мере, человек в тридцать, может больше. Кто-то уже занял место в автобусе и хрустел чипсами, кто-то, не теряя времени, фоткался со всем подряд, другие со скучающим видом стояли в сторонке и глядели на то, как нашего гида осаждала вопросами кучка особо любознательных туристов.

Закрывшись рукой от утреннего солнца, я смотрел на дорогу, по которой предстояло двинуться в путь. Экскурсия была однодневной и, согласно маршруту, нас ждала сама Припять, где обещали показать школу, детский сад, какую-то гостиницу, еще пару мест, не особо зараженных, ну и, конечно же, в конце дня мы должны были прибыть на саму Чернобыльскую Атомную электростанцию.

В пути я познакомился с Киром, мы сидели рядом. Это был человек лет сорока, заурядной внешности, правда с осунувшимся лицом и тусклыми, как у мертвой рыбы глазами. Несмотря на внешнюю неприветливость, он оказался приятным и интересным собеседником, пусть и немногословным. Признаюсь, слушать его мне было гораздо интереснее, чем монотонный голос гида. Кир — это прозвище. Получилось так, что он спросил, как меня зовут, я ответил, что в Зоне нет имен. Я-то пошутил, а он вполне серьезно задумался и представился Киром. В честь Булычева, наверное… Что ляпнул в ответ я, уже и не помню.

В Средней школе № 2 города Припяти я с азартом фотографировал все: заброшенные классы, кривые ряды пыльных парт, вскрытый пол, заваленный какими-то склянками, бумагами и плоскими хлопьями грязно-голубой краски, которой некогда были покрашены стены. Батарей не было, зато на стене, на единственном гвозде все еще держался портрет Вождя, под ним — опрокинутый стул и чьи-то связанные между собой шнурками кеды. Сквозь выбитые окна с улицы в класс заглядывали кривые ветви кленов и тополей.

Кир стоял у расписания уроков.

— Девять двадцать, — посмотрел на часы он.- В первом классе сейчас чистописание, в десятом — физкультура. Представляешь, тридцать лет назад здесь все еще бегают ребята и девчонки, смеются, и сегодня, как пить дать, собираются сбежать с последней геометрии в кино. Интересно, тридцать лет назад тоже светит солнце? Или, может, моросит дождь. Впрочем, какая разница. Главное, что там у них пока есть будущее.

— Не сгущай краски, — щелкнул я покосившийся стенд. — Они ж не померли. Эвакуировались в другой город. Сейчас живут припеваючи, уж свои дети школу заканчивают.

— Ты знаешь, что такое эвакуация? — обернулся Кир. — Это когда тебя с мясом отрывают от того, к чему ты привык. Тем людям нельзя было брать с собой ничего и никого, даже кошек и собак. И когда отъезжали автобусы, за ними бежали эти собаки, а хозяева выглядывали из окон и кричали, что скоро вернутся. Но собаки все лаяли и продолжать бежать. Как думаешь, быстро забудется та суета, пыль, крики, и особенно визг где-то попавшей под колеса собаки?

«Да, — подумал я, — кто-то повернут на Чернобыле похлеще меня». Но промолчал. Да и что тут скажешь? Ничего, и я сунул Киру под нос фотоаппарат:

— Глянь, классно заснял, да?..

Кир посмотрел не то с осуждением, не то с жалостью. Молча куда-то побрел. Странный он был. Все твердил, чтобы я ничего не трогал — пыль, радиация и прочее, а сам вдруг взял да и сунул в куртку какую-то тетрадку с пола. Еще огляделся, не видел ли кто. Странный он был, и единственным из всей группы, кто ходил по Припяти, как по кладбищу, а не как — уж будем называть вещи своими именами — по развлекательному аттракциону, за который заплатили.

Это тоже было странно.

Нас привезли к Колесу Обозрения, и так как это был самый яркий и растиражированный символ покинутой Припяти, я не мог не запечатлеться на его фоне. Оглядевшись, увидел, что Кир с каменным видом стоит у разбитого киоска — водилась за ним такая причуду вдруг «застывать» у чего-либо.

— Мне тоже билетик возьми, прокатимся!– хихикнул я.

— Оно не работает, — нахмурился Кир. — И никогда не работало.

Я протянул ему фотоаппарат, но он оттолкнул мою руку.

— Не буду. Что ты все здесь фотографируешь? — раздраженно поморщился он.- Разруху? Сломанный мир? Самому-то не стыдно?

— Ничуть!– огрызнулся я, ибо терпение мое кончилось. — А ты тогда чего сюда приехал? Просто поглазеть? Думаешь, это лучше? Да я, может, хочу друзьям показать, куда приводит мирный атом! И, кстати сказать, я сувениров с собой, в отличие от некоторых, не прихватывал. Я же видел, как ты ту тетрадку поднял. Зачем? Домой? Чтоб в качестве ночника светилась⁈ Так что не лечи.

— Это моя тетрадь, — тихо ответил он. — Моя школа. И мой родной город. Я родился здесь…

— Твой город? — растерялся я, — и часто ты здесь бываешь?

— После эвакуации впервые. И вряд ли бы вернулся, да времени мало осталось. Нужно торопиться, чтобы все исправить.

Кир присел на лавку, кивнул сесть рядом. Закурили.

— Я расскажу тебе кое-что, — проговорил он, посмотрев по сторонам — наша группа расползлась по парку, так что мы были почти одни. — Верить или нет, дело твое. Я никого ни в чем убеждать не собираюсь. Расскажу потому, что никому не рассказывал, а теперь хранить бессмысленно, — затянулся он. — Знаешь, когда все случилось, мне было восемь лет. Я заканчивал второй класс. Мать работала продавцом. Тут недалеко магазинчик был, «Рассвет» вроде бы. А отец на станции. Это колесо должны были запустить на майские праздники, и все, дети, взрослые ждали этих выходных, как чуда какого-то. Я ненавидел русский, но зубрил правила, только чтоб не получить тройку и не остаться дома. Как же я ждал этих праздников, ты не представляешь… — Кир с тоской посмотрел на Колесо Обозрения с навсегда застывшими желтыми кабинками и выдохнул серый дым. — Была пятница. Отец в ночь должен был заступать на дежурство, а я опять затянул ему песню про Колесо. Он сказал, что не пойдет с нами, будет работать. Я закапризничал, начал, мол, Первомай — великий праздник, что в этот день даже Ленин не работал, — Кир хмыкнул и стряхну пепел. — Короче, донылся я до того, что отец отвесил подзатыльник и сказал, что я вообще никуда не пойду за свое поведение. Я разревелся и подумал, насколько ненавижу его работу и особенно его Четвертый реактор. Я тогда мало, что понимал, что это за реактор такой. Но в разговорах часто мелькали эти энергоблоки, реакторы, изотопы, турбины, давление… Мне казалось, что реакторы — это наполовину живые машины, огромные и страшные. А работа отца и всех других на АЭС заключается в том, чтобы кормить и содержать этих чудовищ. Они же взамен давали нам электричество. Потому горели фонари и работал телевизор. Я так думал тогда, и, наверное, ревновал отца к его работе. Перед тем, как убежать к себе, крикнул: Чтобы он тебя сожрал, это твой Четвертый реактор. И сам потом, чтоб он разлетелся на гайки и кости… Отец ушел на дежурство, в ночь на двадцать шестое… Мать меня тогда так отлупила, я даже спал на боку, не мог на спине, но всю ночь не переставал собою гордиться, мол, мне задницу надрали, а я все равно не пошел извиняться. Пусть, мол, знают, что со мной считаться надо. Думал, завтра отец вернется, и я как бы между прочим с ним и помирюсь… — Кир закинул голову к небу, рассматривая проплывающие облака, и улыбнулся. — Не вышло. Говорят, тяжело у гроба просить прощения, а я даже этого не мог. Тела так и не нашли, завалило обломками. Вот что я натворил.

— Ты серьезно? — протянул я Киру очередную сигарету. — Там ведь испытания проводили вроде. Это совпадение, и глупо считать себя виноватым. Ты что? Если я сейчас крикну Солнцу, да что б ты погасло, что же это оно, погаснет?

— Лучше не надо. Оно погаснет, а ты потом всю жизнь себя грызть будешь… — прервал он меня и сморщился, как от резкой головной боли, затем торопливо достал какие-то таблетки, но вдруг выбросил их в урну. — К черту, все к черту… Ты вот не веришь, — потирал виски он, — а я каждую ночь, каждый день, только закрою глаза — отец стоит у окна ко мне спиной. Я бегу к нему, хочу дотянуться, прыгаю, карабкаюсь, и понимаю, что такой маленький, что не могу даже дотянуться до его ботинка. Я ему кричу, прощу прощения, пытаюсь прыгнуть вверх, а он не слышит, только смотрит в окно. А за окном небо такое чистое, и миллионы глаз моргают, приближаются, посмотрят и исчезают. И мне так противно, что они все смотрят на него, а я хочу их отогнать, и не могу. Ничего не могу…

— Ты прости, конечно, — ответил я, помолчав, — но тебе к врачу надо. Сейчас все анонимно лечится. Таблетки какие-нибудь пропьешь, на море съездишь…

— Был я у врачей, — отмахнулся он. — Слушай, я чего хотел-то. Могу попросить тебя о глупой услуге? — Кир покопался в карманах и протянул садовые перчатки. — Вот. Они новые, это чтобы ничего не подхватить. Я войду в ту будку, вон, около карусели касса, а ты закроешь меня снаружи и сразу уйдешь. Только не оглядывайся и ничего не спрашивай, не хочу объяснять. Сделаешь?

Я опешил и глянул на кассу: горчично-ржавая, ее дверь болталась на одной петле, стекол не было вовсе. Я подумал, что это шутка, но когда Кир, заметив растерянность, чуть не насильно всучил крупную купюру, я перестал улыбаться.

— Пожалуйста, — потряс он меня за руку, — Закроешь и сразу иди. Считай, что я псих, только сделай. Прошу, как друга. Устал я, надо мне.

Представляю, как все это выглядело со стороны… Но я выполнил просьбу. Единственное, что не давало покоя, так это деньги — неудобно было наживаться на больном человеке, и я вернулся к кассе. Кир сидел внутри, прижав к груди колени и положив на них голову. Он не откликался, и когда я дотронулся до его плеча, он вдруг пропал и… солнце погасло.

Я провалился в пустоту. Не знаю, сколько был без сознания, но когда очнулся, увидел, что нахожусь в каком-то темном зале. Сквозь швы в высоких потолках пробивались острые лучи, и воздух вокруг искрил и мерцал, как на морозе. Везде были навалены кучи камней и песка, повсюду валялись искореженные металлоконструкции, глыбы с торчащими из них кривыми палками арматуры и погнутые трубы, сверху свисали рваные гирлянды проводов. Все, как грязным снегом, покрывал толстый слой пыли. Сначала подумал, что провалился в бомбоубежище или что-то наподобие, но потом отбросил эту мысль: если б вправду упал с такой высоты, то костей не собрал. На мне же не было и синяка. Но пугало другое — здесь мог быть настолько превышен радиоактивный фон, что от одной этой мысли вдруг затошнило, и появилась слабость. Я спешно прикрыл нос воротом толстовки и пошел дальше.

Цепочка следов привела к ржавой массивной двери, и когда я увидел Кира — на полу, в грязи, полураздетого, то кинулся к нему на помощь… Но остановился, потому что Кир как-то неприятно и нездорово смеялся. Он сгребал с пола пыль, подбрасывал ее и с полоумной улыбкой смотрел, как та осыпается в редких лучах света.

— Я так и знал, знал, что он до сих пор тут! — кричал он мне, жмурясь и потирая глаза. — Там небо и я, — указал он на дырявую кровлю. — Он говорил со мной оттуда. Теперь я понял, как все начать сначала, я понял это! Я был прав! — он опять радостно подкинул облако пыли, но вдруг схватился за живот, скорчился и его вырвало. Утерев рот какой-то валявшейся на полу тряпкой, Кир устало сказал: — Как эти лучи пробиваются сквозь саркофаг, так и Он говорил со мной. Это была не болезнь. Голоса… Это был Он, понимаешь?

Я посмотрел на потолок, потом вокруг, и почувствовал, как внутри все похолодело. Ноги подкосились, когда я представил, насколько смертельно было здесь находиться и касаться всего. Я начал судорожно стряхивать с себя грязь и пыль, хотя и знал, что это бесполезно.

— Мы как сюда попали? Мы что, под саркофагом⁈ Это же конец! Здесь же реактор! — заголосил я, но Кир прислонился ухом к полу и ласково провел по нему рукой.

— Да, Он там. Слышишь? Он дышит, но уже не злится, как раньше.

— Полоумный, здесь радиация смертельная! Вставай, быстрее! Пошли, давай! Ты сдохнуть хочешь? Я — нет!– голова шла кругом, ноги тряслись, и во рту было так, словно я патронов объелся. Я схватил Кира, чтобы помочь ему встать, но он вырвал свою руку.

— Отстань! — гаркнул он и тут же мило улыбнулся. — У меня опухоль мозга. Чем мне можно еще навредить?

Я все понял. Я тряхнул его за тощие плечи так, что голова зашаталась, как у тряпичной куклы:

— Смертник, — процедил я, — подыхай на родине сколько хочешь, но зачем ты меня-то сюда притащил! Мне всего двадцать пять, слышишь⁈ Я жить хочу!

Я метнулся к двери — заперто. Как такое могло случиться, не знаю. В панике я забарабанил в нее изо всех сил и закричал о помощи.

— Да перестань ты! — прохрипел Кир. — Ты будешь жить, не бойся. Скоро все пройдет, все перезагрузится. У меня же получилось! Я был прав тогда. Он живой на самом деле, этот реактор, а от нас это скрывали, прикрываясь наукой. Только Они не чудовища, Они боги. Здесь Пять Богов, и залы поклонения для Них. Они щедры, готовы помогать, но жестоки и не прощают ошибок. Я прогневал Четвертого Бога, но сейчас говорил с Ним, и Он сказал, что вернет все обратно. Он отзовет своих демонов, которых послал в наказание. И я увидел, что тогда случилось. Это ведь Он своим гневом открыл демонам путь в наш мир. И они грызли всех, кто попадался на пути, вселялись в тела, одежду, технику. Даже те, кого они просто задели, медленно сгорали изнутри. Это демоны, посланные Четвертым Богом, отравили все живое здесь. Люди хоть и заперли Его гнев в свинцовой звезде, но демоны все еще на свободе, и здесь… Видишь, они беснуются и скалятся на нас, — Кир забегал воспаленными глазами по потолку. — Но не бойся, тебя они не тронут. Все кончилось. Четвертый Бог отпустил отца, и меня скоро отпустит. Сейчас, вот и все… Вот увидишь, завтра будет другое двадцать шестое апреля. Завтра пойдет чистый дождь, и те глаза больше не будут смотреть на нас… Спасибо, брат… Извини, что все так…

Последние слова Кир говорил прерывисто, задыхаясь, надрывным шепотом. Его тело свела судорога, он весь выгнулся и вдруг резко ослаб. Я осторожно дотронулся до в грязных разводах шеи и закрыл ему глаза. Кое-как доковыляв до двери, продолжил звать на помощь, царапать и вяло бить ржавое железо. Сил не осталось, и, осознав, что эту дверь не откроют никогда, я сполз на пол.

— Слава Богу… Один нашелся!А мы его ищем второй час. Сидит! Нашел, где отдохнуть, — над самым ухом прокричал кто-то и защелкал пальцами у лица. — Э, парень, тебе плохо что ль? Лёх, принеси аптечку!

Я зажмурился от ударившего в глаза солнца и фыркнул от сунутой под нос аммиачной ватки. Все вокруг глазели на меня и сочувственно качали головой, кто-то дал воды и сунул шоколадку. Я жевал, видя, что сижу на земле, скрючившись возле запертой двери ржавой билетной будки. Кира нигде не было. Его искали сначала своими силами, позже сообщили в известные органы. Посчитали, что он сбежал — случаи «самоволок» уже бывали — и в наказание всю нашу группу сняли с маршрута. Все еще долго бурчали на Кира, оборачивались ко мне, глядя на пустое соседнее место, ожидая, что я им поддакну. Я же молчал, прислонившись лбом к холодному стеклу автобуса, а чуть позже, во время остановки на перекур, услышал, как проводник говорил с водителем, что на АЭС мы так и так бы не попали — там ЧП сегодня, проникновение, и все оцепили. Пока теперь разберутся…

Остаток поездки я помню смутно. Гид говорил о будущем Зоны Отчуждения, о том, что для многих элементов уже наступил период полураспада, что новый дугообразный саркофаг надежно защитит от фонящей гадости Четвертого энергоблока, и что, быть может, через несколько поколений сюда вновь вернется человек, как это сделали многие животные, в том числе и краснокнижные. Говорил и что-то еще, я не помню, был в своих мыслях.

И я до сих пор не могу объяснить себе, что же произошло. Сон? Тогда где я так исцарапал руки и вымазался, что куртку пришлось бросить там же. Галлюцинация смертельно больного человека, как-то переданная и мне? Тогда почему нашли только меня, и куда делся Кир. Или это была какая-то пространственно-временная аномалия, порожденная безудержной волей сумасшедшего во что бы то ни стало исправить ошибку и снять с себя самовольно взваленную ответственность за трагедию, в которой он был виновен не больше, чем кто-либо из нас? Кто знает, быть может, Кир, заснувший там, в пыли реакторного зала Четвертого энергоблока, проснулся уже солнечным субботним утром в своей детской постели, и его отец вернулся с дежурства. Бред? Конечно, но мне искренне хочется в это верить. Ведь тогда там, у запертой двери, хоть на секунду, но поверил же я Киру. Поверил, что сейчас, как в компьютерной игре, все закрутится в светящемся вихре, я окажусь дома, или еще где, а потом узнаю, что 26 апреля 1986 года стало в мировой истории днем не более значимым, чем, к примеру, вчерашний день. Увы…

С той поездки прошло около года. Никаких признаков лучевой болезни у меня не появилось, хотя по моим подсчетам я пробыл под смертельным облучением минимум час, и должен был уже давно загнуться. Но я жив и даже здоров. Сам не знаю почему. Наверное, повезло.

Что еще добавить… Я удалил все фотографии. Не знаю, как я раньше не замечал, что довольная рожа на фоне, например, пыльного сапога, последний хозяин которого, вместе с одеждой снимал с себя и лоскуты кожи, это мягко говоря, неправильно, и сейчас мне очень стыдно. В памяти осталась только одна «фотка», которую никто никогда не увидит, которая не наберет кучу «лайков» и не приманит подписчиков. Тот человек — Кир, свернувшийся калачиком у какой-то бетонной глыбы с трубками, его счастливый взгляд, и раскрытая тетрадка, где под диктантом, написанным старательной детской рукой, уже взрослым почерком было вдавлено: «Я все исправил, папа…»