Победитель

Анатолий Яковлевич Степанов – известный писатель и киносценарист, по произведениям которого поставлены десятки кинофильмов, в том числе такие широко известные как «Победитель», «Привал странников». «Футболист». Герои произведений А. Степанова – яркие, неординарные личности, ведущие бескомпромисную борьбу против преступного мира, коррумпированных чиновничьих структур власти.

© А. Степанов. 1994

© Оформление «Московский рабочий», 1994.

© Оригинал-макет ТОО «Пролог», 1994.

Как во сне – беззвучно и медленно – явился взрыв. Всадника оторвало от стремян, подняло над конем, раскрутило и шмякнуло. Взметнулась тьма.

Разъезд не спешил. Впереди серой солдатни и гнедых лошадей шел, брезгливо и осторожно выбирая путь меж ям и воронок, белый конь под стройным высоким офицером. У той воронки офицер остановил коня.

– Красный Андрей Болконский! – догадался офицер и обернулся к своим поделиться сей новостью. Тут же подъехал предупредительный фельдфебель.

– Комиссар! – обрадовался фельдфебель. – Красиво лежит!

Он и, правда, лежал красиво: небольшой, аккуратный, в щегольской гимнастерке под двойной портупеей, в начищенных сапогах со шпорами, разбросал он руки по земле и слегка был засыпан землей.

– Действительно, не Болконский, а, действительно, комиссар, с сожалением согласился офицер. – Кстати, и я – не Бонапарт. Я – не Бонапарт, Сергеич?

– Никак нет, ваше благородие.

Комиссар внезапно открыл глаза, и конь под офицером нервно отпрянул. Офицер слегка похлопал коня по шее:

– Ты его не бойся. Он теперь нестрашный.

Комиссар бессмысленно и неподвижно глядел на офицера.

– Возьмите его, Сергеич.

Офицер мокрым полотенцем стер с лица остатки мыльной пены, налил в ладонь одеколона, резко провел рукой по щекам и шее, содрогнулся и сладострастно ахнул. В чистой просторной избе было зеркало – он с интересом и любовью осмотрел себя, а потом кулаком ударил в дощатую перегородку.

– Служба! Комиссар где?

Мягко ступая, проник в помещение фельдфебель.

– В баньке, Георгий Евгеньевич. При двоих часовых.

– Что так? – удивился Георгий Евгеньевич.

– Из старых служащих, многозначительно произнес Сергеевич и положил на стол сверток в свежей тряпице. Офицер не спеша, на четыре стороны раскинул тряпку и присвистнул. Среди бумажек и книжек лежали четыре креста на черно-желтых лентах.

– А точно его?

– Его, его, Георгий Евгеньевич. Кавалера сразу же видать.

– Ну что ж. Давай сюда кавалера.

Голова и шея у комиссара не двигались, а потому он противоестественно сильно повращал глазами – осмотрелся.

Порывшись в бумагах и книжечках, Георгий Евгеньевич почитал кое-что и сказал благодушно:

– Что имеете мне сообщить, Спиридонов… Яков Павлович? Комиссар помигал и сказал рвано и хрипло, удивляясь тому, что не слышно и его голоса:

– Громче говори. Ни хрена не слышу.

Повторять криком полуернический вопрос было неприлично и поэтому Георгий Евгеньевич проорал бессмысленно:

– Кто такой?!

Спиридонов понял и усмехнулся.

– Ты про меня все в бумажках прочитал. Чего ж спрашиваешь? Фельдфебель стоял здесь же, у дверей, слышал все, и офицер разозлился. И закричал уже по-настоящему:

– Часть? Потери? Куда отходите?

– Вот этого я тебе не скажу, – серьезно ответил Спиридонов.

– Не скажет, Георгий Евгеньевич, – деликатно встрял, в разговор фельдфебель. Офицер помолчал, подумал.

– Черт с ним. Мне не скажет – в контрразведке скажет.

– И в контрразведке не скажет, – с готовностью возразил Сергеевич.

– Ты-то чему радуешься? А не скажет им, так это их дело. Разговор был окончен, и офицер встал.

– Шлепнешь меня? – грустно поинтересовался Спиридонов.

– Я тебя шлепать не буду, – раздельно и громко произнес офицер. А в контрразведке допросят и шлепнут – это уже как положено.

– Страшно помирать? – ликующе спросил фельдфебель.

– А ты что, тоже готовишься, шкура? – незлобным вопросом ответил на вопрос Спиридонов.

– Не забыл казарму, служивый? – искренне обрадовался фельдфебель.

– Сергеич, будь добр, выйди на минутку. Мне с ним с глазу на глаз поговорить хочется.

– Так вы, Георгий Евгеньевич, кричать будете – я за перегородкой все равно услышу.

– Во дворе погуляй. Воздухом подыши.

С патриархальными отношениями было покончено. Фельдфебель понял это и вытянулся.

– Слушаю, ваше благородие.

Когда замолкли его шаги, офицер сел за стол и предложил Спиридонову.

– Садись.

Спиридонов долго устраивался на стуле так, чтобы меньше болели руки – ноги. Офицер один за одним бросал на стол георгиевские кресты.

– Полный бант. Твои?

– Чужие б не таскал.

– Зачем они тебе? Ты же коммунист.

Вопрос насчет своей принадлежности к партии большевиков Спиридонов разъяснять не стал.

– А ты, я вижу, из студентов. Знаешь, что такое полный бант? Твой барбос… Спиридонов хотел кивнуть на перегородку, кивнул и привился от боли. – Твой барбос, надо полагать, уж второй десяток по казармам. И, на взгляд, не трус. Сколько у него георгиев-то?

– Два.

– Ну, один за то, что доносил во время. А один – за дело. Один! А в банте их четыре.

– Гордишься ими?

– Я собой горжусь, студент.

– А помирать и кавалеру страшно.

– Не хочу я помирать, студент. Так точнее будет.

Офицер поднялся.

– Ты меня, видимо, обидеть хочешь. Так ведь слово «студент» – не обидное слово. Ладно, поговорили.

Встал и Спиридонов.

– Зови своего барбоса.

Офицер подошел к окну и, крикнув: «Сергеич!» – сказал, наконец, то, что мучило его все время:

– Ты с Сиверсом Ростов брал?

– Было дело.

– Значит, это был ты. Шел но улице победитель– красный командир. А навстречу шел бывший студент. Я, я шел! Был победитель пьян и наряден. Ты, Ты! Я еще удивился тогда: с чего бы это красные новую форму ввели, с аксельбантом. Подошел поближе – не аксельбант это, а сопля. Неудачно высморкаться изволил пьяный победитель.

– Спиридонов сморщился, скрипнул зубами.

– Поддых бьешь, гад.

– Ты это был?

– Я. Позор жизни моей это.

– А я из-за того аксельбанта погоны надел.

Гасил краски день. Серело. Темнело. Спиридонов вышел на крыльцо, вдохнул широко, старательно огляделся. Двор – как двор, опоганенный случайным военным постоем. Ограда из слег, к ограде привязаны кони – один тот, офицерский, белый. Два солдатика у ворот, с винтовками. И улица, пустынная деревенская улица, взбиравшаяся на близкий холм.

– Солдатешки у тебя какие корявые, – сказал он, не оборачиваясь.

– Елецкая мобилизация, – стыдливо признался фельдфебель и ткнул Спиридонова в спину дулом нагана. – Иди, иди!

– В баню, что ль? Так она нетоплена. Елецкие говоришь? – Спиридонов, не торопясь, спустился по ступеням. Шагнул вниз и фельдфебель. Спиридонов точно уловил момент его неустойчивости и упал спиной ему в ноги. Всей своей тяжестью фельдфебель рухнул через Спиридонова. Поймав его за ногу, Спиридонов слегка дернул ее и фельдфебель неловко, головой ткнулся в дубовую колоду, лежавшую перед крыльцом. Одним движением Спиридонов вырвал из ножен шашку.

Солдатики смотрели на него.

– Нот я нас! – замахнулся на них Спиридонов, и они испуганно отпрянули.

Рубанул шашкой повод, взлетел на белого, воткнул в конские бока каблуки (шпоры и портупею с него сняли). Только на вершине холма услыхал свист пуль. До лесу было менее версты. Поймал стремена, лежа на шее коня, нашел концы повода, связал. Привстал в стременах, обернулся, показал в улыбке зубы.

Задыхаясь, Георгий Евгеньевич взбежал на холм. Вдали-вдали малозаметно двигалось белое пятно.

– Ах, хвастун! – восхитился Георгий Евгеньевич. – Коня получше успел выбрать. Белого!

– Ваше благородие, уйдет! – простонал подоспевший солдатик.

Офицер взял у солдата винтовку, достал патрон, подышал глубоко – успокаивался.

Пятно приближалось к лесу.

– Ваше благородие, стреляйте! – азартно прорычал солдатик.

– Становись! – офицер поставил солдата перед собой и положил на его плечо ствол винтовки. – Жаль Бедуина.

Солдат, стоя неподвижно все-таки старался отвести голову от винтовки. Георгий Евгеньевич выстрелил.

– Как и следовало ожидать, промахнулся, – грустно констатировал офицер. Что ж, для очистки совести – вслепую.

Снова выстрелил и признался:

– Ушел.

У опушки опять просвистела пуля. Вот они, кусты, вот они, деревья…

Всадник скрылся в лесу. И здесь их достала вторая пуля. Через ляжку Спиридонова она вошла в коня, и конь засбоил, пошел боком и рухнул. Они лежали под сосной и тоскливо смотрели вверх. Потом Спиридонов выбрался из-под коня и попытался встать. Левая нога не держала. Хватаясь за сосну, он все-таки встал. Громадный конский глаз глядел на него.

– Погубил я тебя, браток! И добить тебя нечем. И уходить мне надо. Извини.

Сначала он пытался скакать на одной ноге. Затем нашел палку, ковылял. Потом полз, полз, полз.

Лес редел и спускался куда-то. Спиридонов выполз к реке. На берегу полежал, отдыхая. Погодя снял хорошие свои штаны, разорвал подштанники, перевязался. Опять устал. Отдышавшись, потрогал воду рукой.

– Холодная, зараза, – сказал он, бодря себя, вошел в воду и лег на нее. Течение взяло его и медленно понесло в ночи мимо лесов, полей и лугов России.

По лесной тропинке шла и плакала милая барышня. Коротковолосая, в длинной юбке и кофточке с высоким воротником, в высоких же шнурованных ботиках не для глухого леса была барышня. А стояло утро.

– Барышня! позвали из кустов.

– Ой! сказала барышня.

Держась за неверные ветви кустарника и прыгая на одной ноге, на тропе появился Спиридонов.

– Ты куда? – строго по-деловому поинтересовался он.

– В Бызино.

– А откуда?

– Из Ольховки. А, собственно, почему я должна отчитываться перед вами? – опомнилась, наконец, барышня.

– Учительница, – догадался Спиридонов. – Звать тебя как буду?

На одной ноге, усталый и замордованный человек, от которого всегда можно убежать, стоял перед ней и командовал.

– Зачем вам это?

Он сменил руки – левой ухватился за кусты, а правую протянул ей:

– Яша.

Она задумчиво посмотрела на его руку, а затем деликатно пожала.

– Анна Ефимовна.

– Учительница! – обрадованно вспомнил он и спросил серьезно: – Ты за белых или за красных?

– Я учительница, – объяснительно напомнила она.

– Ну, а белые поблизости есть?

– У нас в Ольховке нет, а про Бызино не скажу – не знаю.

– Если поймают меня белые, застрелят к чертовой бабушке. Спрячь меня, Аня, а?

Ничего-то он не скрывал, стоял прямо, спокойно смотрел в глаза, просил по-человечески.

– Пойдемте, – сказала Анна и, повернув, пошла по тропинке в обратную сторону. Он запрыгал рядом на одной ноге.

– Обопритесь о мое плечо, – предложила она, и они пошли трудно и медленно.

– В Бызино-то что тебе надо было?

– К их учителю Ивану Максимовичу посоветоваться шла.

– А я помочь не могу?

Она обернулась (он шел чуть сзади), посмотрела на него иронически (что-то ты понимаешь!), но все-таки не выдержала и заговорила про беду свою.

– Понимаете, прошли с ребятами весь алфавит, все буквы они уже знают и подряд, и в разбивку, а в слова складывать ну никак не могут. Бьюсь, бьюсь, и ничего – ничегошеньки не получается.

– А буквы все до одной знают?

– Что я вам врать буду?

– Раз все буквы знают, значит и слова сложат. Было бы из чего складывать.

– Вам бы все шутить.

– Конечно, мне сейчас только и шутить.

Помолчали утомленные разговором. Шли. Он смотрел на ее затылок в кудрявых и коротких светлых волосах.

– А ты случаем, не эсерка, Анна?

Она опять обернулась и поймала его взгляд.

– Тиф у меня недавно был.

– Ясно. Постоим немного, – предложил он. Они постояли немного. Спиридоновская рука абсолютно машинально сползла на ее талию.

– Это еще что такое? – в гневе спросила Анна.

– От слабости это, Аня, – миролюбиво объяснил Спиридонов.

– Пошли, – приказала она.

Когда сквозь разреженный лес увиделись деревенские зады, он полюбопытствовал осторожно.

– Спрячешь ты меня куда?

– У хозяйки моей баня есть. Мы ее сейчас не топим, в печке моемся. Так вы в баньке пока поживете.

– Везет мне на баньки! – сказал Спиридонов.

После снарядами рваных лесов и полей, после деревенской тьмы и глуши в городе, ах. Как приятно. И стучали подковы по булыжнику, и шумно было вокруг, и шли чистые дамочки тротуарами. Георгий Евгеньевич и фельдфебель верхами ехали, главной улицей завоеванного города.

– Не стоит, Георгий Евгеньевич, ей Богу, не стоит, – говорил фельдфебель и непроизвольно, трогал под козырьком фуражки плотную повязку. Много у него сейчас было лица.

– Я не скажу, так ты донесешь – какая разница? – философски заметил офицер.

– Не донесу. Нечего доносить! Лежал мертвяк, и если бы не открыл глаза, так в мертвяках и числился бы. А не открывал.

– Все, Сергеич. Ответь мне лучше на число философский вопрос: почему наша контрразведка и ихняя всегда в городе в одном и том же здании поочередно размещаются?

– Очень даже понятно, – Сергеич разъяснял мрачно и со знанием дела. – Занятия у них похожие, а размещаются они всегда в бывшем полицейском управлении, там все для этих занятий имеется.

– Ишь ты как просто! – удивился Георгий Евгеньевич и, соскочив с коня у здания контрразведки, резво взбежал на крыльцо веселого заведения.

В дежурной части он сказал сидевшему за барьером пожилому подпоручику:

– Доложите ротмистру Карееву, что поручик Мокашев просит принять.

Дежурный вяло распорядился:

– Доложи.

– Слушаюсь.

Вестовой скрылся в дверях, которые вели во внутренние помещения.

Красивый лысеющий блондин поднял глаза от бумаг потому, что услышал старательный топот сапожищ. Поднял глаза и поморщился вопросительно.

– До вас поручик Мокашев, ваше благородие.

– Мокашев, болван. Проси, – Кареев поднялся из-за стола, одернул френч, ожидательно стоял.

– Юрочка! – сказал он, ликуя и разводя руки как бы для объятий.

– Здравствуй, Валя.

– Молодой, красивый и – что самое приятное – живой!

– Я к тебе по делу.

– К черту дела. От этих дел голова кругом. Замотался, устал, как собака.

– Пытать, что ли, устал?

– Дурак ты, Юрка.

– Не обижайся. Это я так, для красоты слога. – Мокашев хотел сразу покончить с неприятными делами. – А дело вот какое:сбежал у меня пленный комиссар. Взяли его контуженным и никак не думали, что он окажется таким прытким. Вот документы его.

Георгий Евгеньевич вынул из нагрудного кармана бумаги и протянул их Карееву. Тот небрежно полистал их и бросил на стол.

– Одним комиссаром больше, одним меньше… Хотя лучше, если бы меньше. Но, в общем, непринципиально. Считай, что все забыто и закрыто. Рассказывай, как живешь.

– Воюю.

– А я, судя но твоему тону, вышиваю гладью.

– Тоска, Валюн.

– Не говори. Домой в Питер хочу – сил нет.

– Ты что – думаешь, все по-старому будет?

– Только так, Юра, только так. Как было, как вспоминается, как мечтается об этом сейчас. Иначе игра не стоит свеч.

– Нельзя, нельзя после того, что произошло в России.

– Можно. Загнать в бутылку, заткнуть пробкой, залить сургучом. И на века. Ради этого и сижу здесь, – и Кареев похлопал ладонью по столу.

– Спорить с тобой не буду, – устало сказал Мокашев. – Спать хочу. Жрать хочу. Где тут можно остановиться?

– Да, чуть пс забыл! – радостно вдруг заорал Кареев. – Твоя мамам здесь. И меня навестила. Жаловалась – грабанули усадебку вашу. Железная у тебя маман. Явилась с зонтиком и с управляющим. А у управляющего реестр – кто из хлебопашцев что уволок. Пошлю к вам в деревню команду. Ноблес оближ.

Нехорошо стало Мокашеву. Он встал, надел фуражку.

– Обрадовал ты меня, Валя.

И пошел к дверям. Кареев крикнул вдогонку:

– Она в гостинице остановилась! Меня в гости звала!

Отпихнув услужливого швейцара, Мокашев пробежал дореволюционный роскошный вестибюль губернского отеля и через три ступеньки взлетел на второй этаж.

Где Мокашева остановилась? – грубо спросил он у горничной.

– В двадцать третьем, господин поручик, – ответила бойкая и нестарая горничная, по роду занятий и душевной склонности досконально разбиравшаяся в воинских званиях.

Мадам Мокашева принимала гостей: супружеская чета – сухой элегантный старичок и пышная, средних лег дама-гоняли чаи и беседовали с хозяйкой.

– Нет, Елена Николаевна, усадьбу вам теперь не продать, – говорил старичок. Кто купит недвижимость рядом с крестьянами? Спекулянт только залетный.

– Мы наш городской дом еле-еле за бесценок продали. И то случайно, – злорадно добавила супруга его.

– Но почему? Почему? Елена Николаевна возмущалась. – Почему я не могу продать свою собственность, купленную на деньги, которые Евгений Юрьевич честно заработал долголетними трудами своими во славу России?Где справедливость, порядок, порядочность, наконец?

– Революция у нас, – напомнил ехидный старичок.

Без стука распахнулась дверь.

– Здравствуйте, – сказал Мокашев-младший.

– А это мой непутевый сын, – дрогнувшим от ласки голосом сказала Елена Николаевна и, подойдя к Георгию Евгеньевичу, погладила его по щеке. – Познакомься, Юра. Сергей Леонидович и Елизавета Александровна Холодовские.

Супруги вежливо покивали.

– Очень приятно. – Мокашев щелкнул каблуками, показал чете пробор и обратился к матери: – Мне нужно с тобой поговорить.

Супруги сразу же встали. Мокашев отошел, сел на подоконник, с нетерпением смотрел, как мать целуется со своими гостями. Дверь за супругами закрылась, и он начал с крика.

– Кто просил тебя ходить к Вальке? Кто просил тебя обращаться в контрразведку?

Елена Николаевна заплакала. Мокашев завыл, схватился за голову и покачал ее. А Елена Николаевна высморкалась в кружевной платочек и ответила:

– Мне Холодовские посоветовали.

– Ты что, девочка, не знаешь куда обращаться?

– Но ведь что-то надо делать, Юра. Ты меня пойми – не добро жалею – за отца твоего мне больно, за тебя. Не воровали, не торговали, не эксплуатировали никого. На профессорское жалование все куплено. Все! И книги любимые твои сорок лет по томику собирались!

– О каких ты книгах говоришь? Зачем заставлять людей ненавидеть себя! Мать, что ты наделала!

– Но это только справедливо, Юра.

– Мы за справедливость, они за справедливость! И кровь, всюду кровь! От глупости, от тупости человеческой все зверство.

Елена Николаевна снова заплакала. Он подошел к ней, поцеловал в щеку, погладил по волосам:

– Извини меня, мама. Я пойду.

Она прижалась к нему, потрогала его лицо.

– Иди. Надо тебе – иди. Только я тебя три месяца не видела.

Среди ночи Мокашев проснулся. В темноте, шаря неверной рукой по полу, разыскал бутылку, хлебнул из горла, потом нашел папиросы и спички, закурил, встал с постели и подошел к окну. Глядя на тьму через мохнатое от пыли стекло, сказал не то вопросительно, не то извинительно для себя:

– Что делать? Что делать?

– Накрой меня, Юрик. Замерзла я что-то, – попросила из постели Зина, горничная второго этажа.

У инвалида Антипова был второй день светлого запоя. А посему он шел по деревенской улице и взывал:

– Православные! Доблестные жители деревни Ольховки! В честь моего запоя убедительно требую все мужское народонаселение ко мне в избу на питье самогона и слушание граммофона.

Он останавливался, он раскланивался на все четыре стороны. Он делал единственной своей рукой разнообразные жесты. Попалась навстречу бабка Мансфа, сказала сострадательно:

– Покуражился, Миша, и хватит. Иди домой, музыку послушаешь, поспишь, авось проспишься.

Жалко стадо Мише бабку Манефу. Он порылся в кармане и вытащил горсть мятых бумажек.

– Кто тебя, старую, пожалеет? Я, бабка Манефа. Я тебя как самую древнюю достопримечательность Ольховки очень люблю. Держи и пользуйся.

Бабка деньги взяла.

Граммофон заводили в молчании. Миша крутил ручку, четверо приятелей его сидели смирно перед налитыми стаканами.

…Жили двенадцать разбойников.

Жил Кудеяр-атаман.

Много разбойники пролили

Крови честных христиан, – вдруг рявкнул Шаляпин.

Миша оторвался от граммофона и взял стакан.

– Со светлым праздничком.

Пили не торопясь и со вкусом.

– Крови пролили много, да… – заговорил, выпив, самый старший – дядя Митяй. Самое было время потолковать разумно.

– Поднялись мы в атаку, – начал Миша, и все покорно согласились послушать. – Только-только рассвело. Поле снарядами перерыто, камни, земля дыбом– идем, спотыкаемся. И вдруг неожиданно как-то рвануло рядом. Лечь не успел, стою дурак дураком. Пыль осела. Гляжу – левая рука моя на тряпочке висит. Бросил я винтовку, оторвал правой левую, смотрю, куда положить. Тут и сознание потерял. Санитары говорили, что никак они вырвать у меня мою руку не могли, так в полевой госпиталь и привезли. С двумя руками. Потом мне очень интересно было: Похоронили мою руку или так, на помойку выбросили.

– Людей похоронных сколько по лесам-полям лежат, а ты рука! – заметил дядя Митяй, разливая по стаканам.

– Когда все кончится, когда все успокоятся! – запричитал хроменький Вася. Мужичок был с изъяном, небоявшийся мобилизации.

– А почему я пью? – загромыхал вдруг Миша. – А пью я потому, что господа пришли. Скоро баре приедут. И делать нам больше нечего, Богом обиженные, как сидеть и ждать. Пейте, гуляйте к чертовой матери!

– Команды сейчас пойдут, – знающе сказал Митяй. – Команда за хлебом, команда за овсом, команда за лошадьми. Держись за портки, мужички.

– А я все пропью! – обрадовался Миша найденному выходу.

– Все реквизировать! – закричал неожиданно Аким, самый здоровый и самый пьяный, подумал и добавил потише: – И всех ликвидировать!

– Дайте музыку послушать, – попросил молодой и серьезный Егор.

Граммофонная иголка уже скребла пустое место. Миша встал, прижал грудью граммофон к стене, завел его и перевернул пластинку. Пелось про блоху.

– Песня странная какая, – удивился Вася. – Ну что такое есть блоха? Почему же про блоху?

– Иносказательно. Понимать надо, – объяснил Егор.

– У кого чего болит… – добавил дядя Митяй.

– Не болит, а чешется, – уточнил Миша.

В дверь громко постучали. Миша подмигнул всем, налил в свободный стакан самогону, вышел к дверям и приказал:

– Вася, открой.

Вася открыл. На пороге стояли пожилой господин в городском платье и солдат с винтовкой.

– А вот и граммофон, – радостно сказал господин, не здороваясь.

– Граммофон, – подтвердил Миша. – Садись, Марк Иванович, послушай. Шаляпин поет.

– Каторжник, бездельник, вор! – взвизгнул ненавистно Марк Иванович. – Музыку слушаете! Немедленно, сию минуту неси граммофон в господский дом.

– Не донесу я в одной руке, – сказал Миша.

Солдат-мальчишечка взял наперевес большую для избы с примкнутым штыком винтовку и поторопил неровным басом:

– Давай, Давай пошевеливайся!

– Аким, помоги, Бога ради! – попросил Миша.

Они шли по широкой деревенской улице: впереди твердо шагал Миша, за ним – Аким с граммофоном, далее солдат и Марк Иванович, а замыкали процессию чуть отставшие мишины гости. Все шли молча, не торопясь. Но не выдержал солдат: довольно сильно он ткнул штыком в широкую акимовскую спину и закричал повелительно – ужасно любил командовать:

– Быстрее, быстрее!

Аким обернулся в удивлении, поставил граммофон на землю и спросил:

– Зачем ты это сделал?

– Иди! Иди! – завопил солдатик и пырнул Акима в грудь.

Аким взял винтовку за ствол и отвел штык в сторону. Солдат от страха выстрелил и отскочил назад.

– Не подходи, не подходи!

– Да я тебя! – заорал Аким, и солдат выстрелил в него. Аким осел. Подбежал Егор, ударил солдата под колени, вырвал винтовку и в ярости выстрелил в упор. Солдат запрокинулся и упал. Он дернулся раз, другой и затих. Все глядели на него, только Аким рассматривал свою потрогавшую прострелянный бок окровавленную руку.

Марк Иванович оторвал взгляд от солдатика, перевел глаза на каждого по очереди– как сфотографировал – и, повернувшись к ним спиной, сначала зашагал быстро, потом побежал суетливо и неумело, спиной ожидая выстрела.

– Тикать надо, – сказал дядя Митяй.

– А я? – поинтересовался сидящий на камне Аким.

Егор и Вася подхватили ею под руки и натужно поволокли. Дядя Митяй пошел за ними. Миша почесал затылок и сказал невесело:

– Наделали дедов.

Посреди деревенской улицы лежал только что застреленный солдат, и кровь его подтекала под граммофон, который стоял рядом.

Уже темнело, когда дядя Митяй осторожно стучал плохо согнутым пальцем в окошко небогатой избы. Стучал негромко, но въедливо. Белым пятном возникло в стекле невнятное старушечье личико.

– Тетка Дарья, Ефимовну позови, – потребовал Митяй. Старуха за стеклом весело покивала головой – соглашалась позвать.

Учительница Анна Ефимовна ступила на крыльцо, как в класс: строгая, подобранная, чисто одетая.

– Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич.

– Слыхала, Ефимовна, что случилось у нас? – не здороваясь, спросил дядя Митяй.

– Человека убили.

– Двух. Аким помирает. Отец Павел у него.

– Ко мне зачем пожаловали? Я не врач, не священник тем более.

– С комиссаром твоим поговорить нам надо.

– С каким еще комиссаром?

– Который у тебя в баньке сидит. Очень просим тебя, Ефимовна.

– Какой комиссар? Да вы что, с ума посходили?

– Побойся Бога, Ефимовна, – укорил Митяй и подсказал – напомнил, – комиссар. В левую ногу раненный. Пятый день у тебя в баньке прячется.

Анна Ефимовна всплеснула руками:

– Ну что за люди! Что за люди!

– Сведи, Ефимовна. Очень надо.

Яков Спиридонов лежал на верхней полке в одежде, потому что в баньке было холодно. И темно. И муторно от безделья. Яков лежал на спине, смотрел в потолок и развлекал себя песней:

В дверь поскреблись. Слабо хромая, Яков добрался до двери, снял тяжелый деревянный брусок, строго сказал:

– Входи.

Вернулся в парную, на нижний полок сел хозяином. Анна тяжело дышала и молчала. Наконец, с трудом оторвав руки от груди, безнадежно доложила:

– Яков, к вам крестьяне.

Ом повел веселым глазом.

– Проси.

– Откуда узнали, откуда узнали? Представить себе не могу!

– Так ведь деревня, Аня. Зови этих обормотов.

Вошли трое: дядя Митяй, Миша и Егор.

– Четвертый где? – поинтересовался Спиридонов.

– Вася при Акиме, – тихо объяснил трезвый Миша.

– Понятно…

– Знаешь все? – с комиссаром дядя Митяй был уважителен.

– Анна рассказала.

– Советуй, что делать нам. – Разговор вел Митяй. Егор и Миша помалкивали.

– Анна посмотри, что там на дворе, – жестко сказал Яков, подождал пока она выйдет. – Что делать вам? Сказал бы – слезы лить, так обидитесь, подумаете – насмехаюсь.

Думали сразу хватать начнут. А они, как только до них Марк Иванович добежал, сразу из деревни ушли, – обиженно поведал Егор.

– Много их было?

– Двое и старшой, – ответил Миша.

– А у вас винтовка. Со страху еще кого убить могли. Плохо вам кормильцы. Завтра к вечеру ждите карательный отряд.

– И что? – не выдержал, полюбопытствовал самый молодой – Егор.

– Вас четверых повесят. Мужиков для порядка всех поголовно высекут. И, конечно, заберут все до нитки. Этому они у немцев хорошо научились.

– А, может, пронесет? – помечтал Егор.

– Ох, и не люблю я вас, крестьяне! – радостно признался Яков.

– А сам из графьев, – мрачно догадался Егор.

– Из крестьян. В семье девятнадцатый по счету, десятый выживший. С шести лег побирался-просил у господ. Плохо давали!

– Советуй, что делать нам, – опять попросил Митяй.

– Не знаю.

– У нас оружие есть, Закопано, – сообщил Миша. – Максим с тремя лентами, шесть винтовок, обрезов не знаю сколько по домам, три нагана, ящик гранат.

– Богато. А кроме вас, бедолаг, в деревне мужички, которые повеселее имеются?

– Найдем, – сказал Митяй.

– Так действуйте. Оружие вырыть, с мужичками поговорить. Как управитесь, со всем добром ко мне. За главного у вас Миша будет. – Яков встал, хлопнул однорукого по плечу. – Действуй, командир.

Мужички направились к дверям.

– Митяй! – позвал Спиридонов. Митяй остановился. – Правильно угадал. Вот что, Митяй. Фуражка мне нужна и портупея. В крайнем случае – ремень.

– Достану.

– И еще у меня к тебе вопрос, Митяй. – Яков изучающе разглядывал хитрое бородатое лицо. – Что ж меня до сих пор не выдали?

– Резону не было.

– А каков был резон?

– Тебя определили бы к ним, так они и учительницу забрали бы. А Ефимовна усердная. Тем более по нынешним временам никакой учительницы уже боле не найдешь.

– Разумно, – согласился Яков. – Ну, с Богом.

Пришла Анна. Села рядом, положила руки на колени, сказала:

– Яков, но вы же ранены.

– На мне, как на собаке, все заживает. Да и рана пустяковая, чуть мякоть прихватило. Тянет сильно – только и делов.

– Дел, – грустно поправила Анна.

– Тебе видней, учительница, – обиделся Яков. – А я и грамоте с двадцати лет только учиться начал.

– А до этого?

– Некогда было: побирался, работал подсобным в депо, потом кочегаром на паровозе. А на помощника машиниста экзамен надо было сдавать. Год потел над книжками. Но сдал. И грамматику, и арифметику.

– Значит, вы способный. В таком возрасте учиться – подвиг.

– Подвиг-это точно Но не в способностях сила, сила – в злости. А я злой. Мне главное разозлиться – на тебя ли, на себя ли– все равно. Тогда я черту – кум.

– Яша, по-моему, вы немного хвастун.

– Нет. Трезвый нет. Вот когда выпью, тогда сильно хвастаю. Да и приврать здоров.

– Хорошо, что сами понимаете это.

– А я все понимаю. – Яков решился, наконец: – Аня, просьба у меня к тебе. Да не к тебе. К бабке твоей.

– Вы, оказывается, застенчивый, Яков. Говорите, я слушаю вас.

– Шаровары у меня прострелянные и рваные. И в крови. Проси бабку их зашить и постирать. И гимнастерка грязная. Постирать бы тоже и погладить. А исподнее я сам простирну. Вы только воды принесите и мыла.

– Мне вы свои штаны не доверяете?

– Ты – учительница. И не хочу, чтобы ты мои штаны стирала. – – Это почему же? – звонко спросила Анна. Яков покосился на нее и ответил несерьезно:

– Не догадываешься? Нравишься ты мне очень. Жениться на тебе хочу.

– А штаны только жены и стирают.

– Ты не жена пока. Невеста!

– Глупый ты, Яша. Прямо дурак.

– Ты меня не бойся, Аня. Ей Богу, у нас все по-хорошему будет, – уверил Яков и сразу же попытался обнять се. Анна отодвинулась и сказала:

– Я и не боюсь. А как у нас будет, это уже я сама решу.

– Решай так, чтобы хорошо было. И тебе, и мне.

Анна встала.

– Пойду я. Штаны стирать и решать.

Яков вскочил вдруг, прижал ее к себе, поцеловал.

– Яшка, пусти! По раненной ноге ударю!

Он отпустил ее, и она убежала. Потом лицо ее появилось в оконце.

– Снимай штаны и кидай за дверь. И гимнастерку тоже, я не смотрю.

Лицо в оконце исчезло. Яков рывком стянул гимнастерку, а со штанами возился долго: мешала малоподвижная нога. В рваных окровавленных подштанниках и белой рубахе он подошел к двери, выкинул штаны и гимнастерку, сказал в темноту:

– Чтоб к утру готово было.

Карательный отряд – взвод, человек тридцать – вышел из леса к концу дня. Ротмистр Кареев (единственный на лошади) сдвинул фуражку на затылок, оглянулся на свою рать, нестрого распорядился:

– Разберитесь. Пришли, Ольховка.

Чуть всхолмленная стояла в поле Ольховка, берегом уходя вниз к реке. От Ольховки навстречу отряду белой пыльной дорогой шел человек с непокрытой головой.

Не дойдя до человека метров пятьдесят кареевский конь остановился, отрабатывая дробный шаг на месте. Тут же унтер скомандовал: «Стой!» Остановился и человек. То был Егор.

– Ваше благородие и господа солдаты! – глухим голосом закричал Егор. – Виноватый один я. Берите меня. Берите выкуп – общество собрало по дворам все, что есть. Не трожьте людей. Не трожьте деревню. Не тревожьте общество.

– Взятку предлагаешь, скотина? – от голоса Кареева конь под ним пошел на Егора боком. Ротмистр осадил коня и продолжил: – Иди в деревню и собирай сходку. Можете виселицу поставить. Я за здоровую инициативу.

– Общество хотело, чтоб по-хорошему! – опять закричал Егор и лег на дорогу в пыль. Расчетливо ударил пулемет, сразу же уложив нескольких солдат. Бил пулемете близкого расстояния из замаскированного укрытия, бил очень короткими очередями, явно прицельно. С разных сторон затрещали винтовочные выстрелы.

С первой очередью слетел, почти упал с коня ротмистр Кареев. Сперва затих на дороге, потом отполз в канаву. Лежал, глядел, скрипя зубами, как бессмысленно мотались его солдаты. Как падали они от страха или от пуль. Оставшиеся в живых разбежались, наконец, залегли.

Замолк пулемет, замолкли и винтовки. Стало пусто и тихо, только кареевский конь безумно крутился на дороге. Потихоньку и он успокоился, оглядел местность прекрасными очами и, легонько звякая свободными стременами, коротким жеребячьим галопом направился от пороховой металлической гари к настоящему человеческому запаху – в деревню. Коротким жеребячьим галопом.

А на неприметном холмике появилась фигурка человека. Он был виден всем, этот человек в пригнанной военной форме складный, ловкий, дерзко самоуверенный. Человек сказал громко и ясно:

Я, комиссар пехотно-пулеметных курсов РККА Яков Спиридонов, с сегодняшнего дня принимаю команду над повстанческой бригадой деревни Ольховки. Оставшаяся в живых белогвардейская сволочь может передать своим недорезанным генералам, что деревня Ольховка является территорией РСФСР и всякое посягательство на нее будет караться смертью.

От обиды белые начали постреливать.

– Я негордый. Я лягу, – объявил Спиридонов и, действительно, лег рядом с пулеметом. Подполз Егор. Он задыхался и плакал.

– Ты что трясешься, дурашка? – ласково спросил Спиридонов. Егор поднял на него глаза и икнул. И еще раз икнул.

– Радоваться надо, Егор. Двое только оттуда ушли – офицерская лошадь, да ты.

– Их всех надо убить, – в беспамятстве сказал Егор.

– Всех не убьешь, – задумчиво разъяснил Спиридонов.. – Мало нас, чтоб в атаку идти. Да и не поднимешь вас, лапотников. До темна постреляем, а ночью они уйдут. Человек двадцать уйдет. И офицер уйдет. Скользкий, подлец!

Через Темный двор быстро шел деловитый Спиридонов, шел легко прихрамывая и размахивая листом бумаги. Подошел. Заглянул в окно. Анна сидела за столом с карандашом в руках – проверяла тетради, Спиридонов вздохнул, открыл твердым пальцем оконные створки и, положив руки на подоконник, а подбородок на руки, спросил заискивающе:

– Ты что делаешь, Аня?

– Дрова рублю, – ответила, не оборачиваясь, Анна.

– Я зайду, а?

Анна встала из– за стола, подошла к окну, сказала ненавистно:

– Я волнуюсь, я жду, я места себе не нахожу, а ты пропадаешь неизвестно где. Стрельба уже два часа как кончилась. Что я могу подумать? Если тебе недороги наши отношения, уходи сейчас же и не приходи больше.

– Ох, и страшная эта штука бабий гонор! Умный же ты человек, Анна, хороший товарищ, а несешь околесицу. Пока проводили их, пока проверял я, что и как– время-то шло. А теперь– вот я.

– Уж какая есть! – запоздало обиделась Анна.

– Кончили об этом. У меня к тебе есть просьба. Я здесь воззвание-послание сочинил, по смыслу все в порядке, но насчет ошибок сомневаюсь. Ты проверь, а? – Яков бережно положил на подоконник лист каллиграфически исписанной бумаги.

– Штаны ему стирай, ошибки проверяй. Давай бумагу сюда.

Анна взяла листок и отошла к свету, к лампе.

– Почерк у тебя какой красивый! Прямо готический шрифт.

Для общения необходима была близость, и поэтому Яков по забывчивости сиганул в окно. И, понятно, зацепился раненной ногой.

– Ой! – завопил он и сел на пол. Анна сказала презрительно:

– Как дитя! А еще людьми командует.

– Так не командую я тобой, прошу все время.

– Просишь, а все равно командуешь. – Анна села за стол и стала внимательно читать. Спиридонов тоже сидел – на полу – сидел тихо и подчиненно.

– Ошибок очень много, – огорченно констатировала факт Анна.

– А я что говорю. Ты ошибки исправь, я снова перепишу.

– Здесь и некоторые выражения не совсем правильные.

– Сути ты уж, пожалуйста, не касайся. Выражения все правильные.

– Синтаксически неправильно.

– Синтаксически – это насчет запятых? Ты их тоже исправь.

Анна вздохнула несильно и взяла карандаш Спиридонов сидел на полу и видел курчавый затылок, тонкую с ложбинкой шею, поднятые неширокие плечи.

– Завтра уедешь из деревни, – решил он вслух.

– Это почему же?

– Комиссара прятала ты, Аня.

– Я не комиссара прятала, я тебя прятала.

– А я комиссар.

– Ты – Яшка. Ты – мой Яшка. – Анна подошла к нему, и он встал. Она обняла его – они были почти одного роста – и замерла, прижавшись к нему. Он осторожно поцеловал ее в тонкую шею.

– Все будет в порядке, Аня. Только тебе надо уехать.

– А ты?

– Ну, я! Здесь другой разговор. Я воевать буду.

– И долго ты будешь воевать?

– До победы, Анна.

– А вдруг тебя убьют до победы?

– Не может того быть.

– Все может быть.

– Человека, который воюет за светлое будущее, не должны убить.

– Бог не позволит или Карл Маркс?

– Светлое будущее не позволит.

– Чье светлое будущее?

– Твое. Мое. Наших детей.

– Так ты за свое светлое будущее борешься. Не мало ли? Таких, как я, знаешь сколько? И все мы боремся за свое светлое будущее. За светлое будущее человечества.

– Кто это? – спросили от двери. Они обернулись. В темном проеме стоял высокий, очень приличный господин в котелке и полосатых брюках.

– Эго Анна, учительница, – виновато представил Анну Спиридонов.

– Кто это? – повторил вопрос господин. Тогда Анна освободилась от спиридоновских рук, подошла к господину и поцеловала его в бородатое благообразное лицо.

– Здравствуй, папочка.

– Кто это? – в третий раз спросил Анин папа.

– Комиссар пехотно-пулеметных курсов Яков Спиридонов. Раненый, – представился Спиридонов, строго гладя на будущего тестя.

– Кем раненый? – папа изъяснялся пока только вопросами.

– Злодейской белогвардейской пулей, – преданный глаз Спиридонова подозрительно заблистал.

– Когда?

– Туг недавно белый офицер меня допрашивал. Все вопросы задавал. И так мне это надоело – сил нет. Может сядем за стол, посидим? Анна к тетке Дарье за самогоном сходит, а?

– Отец не пьет, – сухо предостерегла Анна.

– Это как же? Совсем и ничего?

– Совсем и ничего. Я – запойный, – грустно признался папа.

– Папа! – гневно воскликнула Анна.

– Что, дочка? Я так понимаю, что с будущим родственником познакомился. А зачем от родственника скрывать? – папа снял котелок, сел за стол, положил на клеенку тяжелые руки. Спиридонов сел напротив, помолчал недолго, потом решил продолжить беседу:

– Болезнь, переживания или так, от нечего делать?

– Я – портной, – раскрыл секрет папа.

– Понятно.

– Теперь ты допрашиваешь, Яша? – злобно осведомилась Анна.

– Простите. По батюшке не знаю как…

– Да что уж, Иваном. Ефим Иванович Алексеев. – Все разъяснилось, и Ефим Иванович приступил к делу. Собирайся, Нюра. Я за тобой.

– Куда, папочка?

– Домой. Время такое, что обязательно дома сидеть надо. Мать извелась, беспокоится. Ты одна у нас осталась, боимся мы за тебя.

– А другие где же? – неожиданно для себя спросил Спиридонов.

– Не твое дело, – грубо ответила Анна.

– Замужем старшие, замужем, – вежливо ответил Ефим Иванович.

– Анна, отец дело говорит: уезжать тебе отсюда надо.

– Когда, на чем?

– На телеге я, дочка. За поддевку тонкого сукна огородника Сигаева уговорил.

– Мы и не слыхали, как вы подъехали, – заискивающе сообщил Яков.

– А ваше дело такое было – не слышать ничего.

– Не говори пошлостей, папа, – приказала Анна. – Как же так, никому не сообщив, уехать. Что люди скажут?

– Я им все как сеть разъясню. Они поймут.

– Собирайся, Нюра.

– Вы идите на улицу, а я сейчас, – растерянно сказала Анна и заметалась по избе, ища чего-то, сама не зная что.

Ефим Иванович и Спиридонов вышли на крыльцо, и сразу же грубый голос поинтересовался из темноты.

– Скоро, что ль?

– Сейчас, Петрович, – ответил Ефим Иванович.

– Слушай, Ефим Иванович. Вы там берегите Анну-то. Она горячая. Ненароком выскочит когда не надо, скажет не то. Пусть дома сидит.

– Беречь-то для тебя?

– Для меня, для тебя. Просто надо беречь такого хорошего человека.

– Это ты мне, отцу, говоришь?

Анна сидела на телеге, а Яков шел рядом. Телега катила по белой во тьме дороге.

– Иди, Яша, – сказала Анна.

– Боюсь.

– Иди, иди. Все будет хорошо.

– А вдруг будет плохо? Как я тебя найду, когда увижу?

– Ты же за светлое будущее воюешь и победить хочешь. Всех победишь и найдешь меня.

– Я очень сильно люблю тебя, Анна.

Спиридонов приблизился к ней, и она его тайно поцеловала.

– Иди, – распорядилась она, и он остановился. Телега укатила в черную тьму. Вдруг Спиридонов закричал:

– Живете где вы, адрес какой?!

– Дворянская, номер тридцать шестой! – криком же ответил Ефим Иванович.

– Ишь ты! Дворянская! – не выдержал лирического тона Спиридонов.

– Так номер-то тридцать шестой! – разъяснили из темноты.

Поручик Мокашев стоял перед разгневанным генералом (ротмистр Кареев был рядом с Мокашевым, но как бы и не с ним), и генерал бесстыдно орал на него:

– Вы шляпа, поручик! Дать уйти комиссару! С ума посходили все. Ни дисциплины, ни порядка, ни бдительности. Наконец! Вы в армии, черт вас побери! По вашей, поручик, вашей вине два уезда охвачены восстанием.

– Не понимаю ваше превосходительство, – признался Мокашев.

– И все ваш комиссар, которого вы упустили. Вам это понятно, поручик?

– Но не может бунтовать один комиссар в двух уездах.

– Вы на что намекаете?

– Я не намекаю, ваше превосходительство.

– Кокетка, белоручка, девственница из борделя, – генерал высказался и устал. – Будете ловить своею комиссара. Не поймаете – военно-полевой суд. Ротмистр Кареев постарается, надеюсь, вам помочь. Все. Можете идти.

Мокашев и Кареев по уставному сделали кругом и двинулись к дверям. Уже в спины им генерал сказал:

– Рассказывают, будто бы под комиссаром ваш конь, ротмистр. Правда ли это?

Кареев повернулся и ответил не по военному.

– Правда, Сергей Бенедиктович. Вы хотите мне что-нибудь приказать?

– Идите, Валя. Так просто, к слову пришлось.

Мокашев и Кареев спускались по роскошной лестнице.

– Ловко ты меня, признался Мокашев.

– Выхода у меня не было, Юра.

– Понимать тебя – понимаю, но, наверное, подло это все-таки, а?

– Между прочим, Серж очень точно про тебя сказал. Девственница из борделя. Не находишь?

Тихо разговаривая, они вышли из штаба. Мокашев сощурился на солнце, надвинул на глаза козырек, осмотрел улицу и ответил:

– Не нахожу.

– И в поместье свое хочется, и вещички вернуть жаждется, и ручки в чистоте блюсти мечтается. Не выйдет, Юра. Придется ручки замарать.

– Придется, Валя. Комиссара вот ловить буду.

– Другой разговор. Пошли ко мне. У меня для тебя сюрприз.

Фланируя, они центральной губернской улицей направлялись в контрразведку. В дежурке Кареев приказал:

– Ганина. Найти немедленно, и ко мне.

В кареевском кабинете они скинули фуражки, расположились вольно.

– Хочешь, Юра, я скажу за что люблю тебя? За что не люблю – ты и так знаешь, – предложил Кареев.

– Трепать языком обязательно надо?

– Ждать надо.

– Тогда давай.

– А люблю в тебе, Юра, я свое продолжение, свое второе я. Вот я: в грязи, в крови по уши – палач, убийца, растленный тип. Но это только одна сторона. Вот я, – здесь Кареев навел палец на Мокашева, – интеллектуал, чистюля, борец за идеалы.

– Валька, ты, я помню, стихи сочинял когда-то, – перебил кареевскую тираду Мокашев.

– А я и сейчас сочиняю – похабные.

– Ну и как?

– Смешно получается.

В дверь постучали.

– А вот и сюрприз! – обрадовался Кареев. – Входи, Ганин. Входи, благодетель!

Вошел благодетель Ганин. Был он невысок, плотен, честен и добр лицом. То ли крестьянин, то ли из мещан – мелкая сошка.

– Здравствуйте, господа офицеры. Звали, Валентин Андреевич?

– Есть у тебя, Саня, дурная привычка бессмысленные вопросы задавать. Раз искали, значит звали. Вот, Юра, забирай его с благодарностью и пользуйся.

– В ваше, господин поручик, распоряжение, следовательно, поступаю. Позвольте, имя-отчество узнать.

– Георгий Евгеньевич.

– Дело у нас какое будет, Георгий Евгеньевич?

– Комиссара по лесам ловить, господин Ганин.

– Это Спиридонова, что ли? Поймаем.

– Вы его знаете?

– Откуда? Документы посмотреть Валентин Андреевич давали. Храбрец, как я понимаю. Храбреца убить трудно, а поймать – можно.

– Каким это образом?

– К нему в отряд пойду. А потом и вас к нему приведу. С войском.

– Он, Юра, киплинговского «Кима» читал! – с гордостью доложил Кареев.

– А Ким-то при чем?

– Профессия все же одна у них.

– Как это одна? Ким – разведчик, а господин Ганин, как я понимаю, – провокатор.

– Вы, Георгий Евгеньевич, зовите меня Сашей. Или Шурой. Как вам удобней.

– На провокатора обиделись?

– Нет.

– Тогда ответьте мне на вопрос. Зачем вам все это?

– Ловкость свою проверяю. В наше время ловкость в жизни – самое главное дело.

– А как догадается Спиридонов и шлепнет вас без рассуждений?

– Недостаточно, значит, ловок я. Не для жизни сегодняшней.

– И долго еще свою ловкость проверять намерены?

– До установления порядка.

– Какого порядка?

– Твердого. При твердом порядке я со своей ловкостью хорошо заживу!!

– У тебя усталый вид, – сказала Георгию Евгеньевичу мама. В номере она поила сына чаем. Сын дико посмотрел на нее, потом вспомнил, что он сын, И ответил как положено:

– Дела, мама, дела. И заботы тоже.

– Вы же в резерве! со знанием дела удивилась мама.

– Самые дела и самые заботы в резерве. А когда уже стрелять начинают, тут не заботиться, тут убивать нужно.

– Юра, что ты говоришь!

– Занятие у меня теперь главное такое, мама, – убивать. И давай поговорим о чем-нибудь другом.

Елена Николаевна обиделась на минутку, а сын не придал этому значения: сидел развалясь, жевал без охоты. И мама сдалась.

– Ты знаешь, Лялечка здесь?

– Какая еще Лялечка?

– Господи! Да, Лялечка Каленич! Неужели забыл?

– Синельникова, – поправил он ее и, закрыв глаза, откинулся в кресле. – Значит, и Лялечка здесь.

Она была здесь. Она стояла в дверях зашарпанного номера и смотрела на него. Георгий Евгеньевич, бледный, подобранный, без фуражки, медленно склонил голову.

– Жорж! – невыносимо громким шепотом назвала она его.

Он поцеловал ей руку, а она поцеловала его в лоб.

– Как покойника, – догадался он.

– Как воскресшего, – возразила она.

…И осень в Летнем саду. На вас белая меховая шапочка и желтый лист падает на белый мех. Концом зонтика вы пишете на влажном песке «Жорж, Жорж» и зачеркиваете написанное. И вы спрашиваете: «Навсегда?» И я отвечаю: «Навсегда!» Оказалось – не навсегда.

Они сидели за столом, и она, потянувшись к нему через стол, погладила его по щеке. Щека под ее рукой пошла нервным тиком.

– У меня разбилось сердце, и это было дивно, – вспомнил он, улыбаясь.

– А у меня оно остановилось, застыло, замерло навсегда. Оказалось – не навсегда.

– Ольга, вы прекрасны, – сказал Георгий Евгеньевич. Она была, действительно, прекрасна.

…Она спрятала лицо у него на груди и заплакала. Он успокаивал ее, гладя рукой по длинной шее, по обнаженным плечам. Они лежали в постели и, усталые, снова разговаривали.

– Я была тогда старше тебя на пять лет, Жорж. Теперь – на десять.

– За два года я постарел на двадцать лет. Не будем считаться, Ольга. Я много, много старше тебя.

– Люби меня, Жорж, ладно? Люби меня, я очень-очень тебя прошу.

– У меня кроме этой любви в жизни ничего нет. Что мне остается делать, как ни любить тебя?

– Это правда? Это правда? Это правда? – спрашивала она и целовала его в плечо, в шею, в грудь.

…Среди ночи он проснулся, ощупью нашел на полу бутылку, отхлебнул из горла и, гремя спичками, закурил. Обозначенный в темноте красным папиросным угольком, прошел к окну. Упершись лбом в черное блестящее стекло, спросил сам себя:

– Что делать? Что делать?

– Накинь на меня одеяло, Жорж. Мне холодно, – попросила из постели Ольга.

Их было пятеро верхами. Митяй, Миша, Егор, Александр Ганин и, впереди на породистом кареевском жеребце, Спиридонов. Они неторопливо следовали широкой улицей большого села, и сельские жители с уважением рассматривали их. У крыльца волостного правления Спиридонов остановился и спросил у негустого кружка землепашцев, стоявших тут же:

– Звали, мужички?

– Расспросить тебя хотели, – объяснил сразу же подошедший к Спиридонову степенный мужик.

– Ты что – за главного у них? – поинтересовался Спиридонов и слез с коня. Спешились и остальные. Александр Ганин принял спиридоновский повод.

– Не главный я. А так… неробкий.

– Говори, неробкий. Только смотри, чтоб не заробел у меня.

– А ты меня пугать будешь?

– Это уж как ты себя поставишь. Ну, задавай вопросы, не томи.

– Вопрос первый и главный, – объявил степенный мужик и, помолчав значительно, продолжил: – какой такой есть смысл крестьянину с твоего восстания?

– Восстание, допустим, не мое, а ваше. А выгода с него вам самая прямая: наш революционный отряд защищает крестьянство от незаконных поборов белогвардейской сволочи.

– Значит, будем красных ждать, чтобы красные отобрали.

– Мы свое обязательно возьмем, – согласился Спиридонов. – Нам побеждать надо. Так ведь лучше один раз дать – нам, чем дважды – им и нам. Выгоду свою понимаете, граждане мужики?

Толпа к этому времени собралась, порядочная: подтянулись к крыльцу и старые, и малые, и любопытные бабы.

– Хваткий какой! – раздался восхищенный бабий голос. И тотчас из толпы выскочил вьедливый маленький мужичонка – местный, видимо, говорун.

– А если белые, к примеру, тебя побьют? – радостно воскликнул он.

– Типун тебе на язык! – злобно ответил Спиридонов. – На глупые вопросы не отвечаю. Умные вопросы имеются?

– Ты разумно нам ответил, – подбил бабки степенный. – Теперь вот только как на духу скажи: Красные победят?

– Это я вам обещаю.

– А теперь вопрос окончательный. От нашего тутошнего деревенского общества тебе надобно что?

– Надобно, мужики, надобно, – Спиридонов снова возвысил голос. – Оружие нужно, оно у вас есть, закопано по огородам, знаю я вас. И бойцы мне нужны. Конечно, наш отряд добровольный, у нас все по доброй воле. Вот даже человек из города имеется, доброволец. – Спиридонов слегка отодвинулся, показывая мужикам малозаметного Ганина. – Так что я вам советую выделить мне в отряд пятерых, которые помоложе. Добровольно.

Толпа загудела. Спиридонов стоял, слушал гул.

– Можна, – поразмыслив, сказал степенный мужик.

– А если согласные, завтра к вам Миша придет. К его приходу чтобы все готово было. Миша, покажись.

Миша выступил вперед и стал рядом со Спиридоновым.

– Уговорил! – озорно взвизгнул все тот же бабий голос.

Спирпдонов пошарил глазами по толпе, сказал сурово:

– Нам пора, мужички. – И пошел сквозь толпу – сдержанный, строгий, неподступный. Толпа уважительно притихла. Краем глаза определив ядреную бойкую бабенку, Яков неожиданно и ловко прихватил ее за бока.

– Бесстыдник! – с удовольствием заверещала бабенка. – Охальник! У тебя ж учителка есть!

– Учителка! – передразнил ее Спиридонов. – Я что, для себя стараюсь? Для твоего ж, бабочка, удовольствия. И обществу уважение оказать.

Общество Спиридонова одобряло.

– Учителка! – раздраженно бормотал Спиридонов, вскидываясь в седло.

– Учителка! – бормотал Спиридонов, выезжая из села.

Землянка была на небольшом сухом острове среди глухих и тяжелых болот. Рядом с землянкой росла единственная на острове сосна, а под сосной, закинув руки за голову, лежал Спиридонов. Подошел к нему Ганин, сел рядом.

– Хорошо-то как, Господи! Трава пахнет как! – сказал, не поворачивая головы, Спиридонов.

– Уж куда лучше! – ворчливо отозвался Ганин. – Не понять: отряд у нас или монастырь на болотах.

– Воевать хочешь, Саня? – полюбопытствовал Спиридонов.

– Действовать хочу. А ты ждешь. Чего ты ждешь, Палыч?

– Подходящего момента жду. Твои люди в городе, насколько я понимаю, тоже ждут?

– У них руки связаны.

– А вот мы им поможем развязать.

Ганин покосился на Спиридонова и спросил осторожно:

– Значит, мне скоро в город идти?

Спиридонов встал.

– Пошли в землянку.

Они спустились по ступенькам в низкую и просторную землянку, скверно освещенную малым окондем. Миша с Егором играли в подкидного дурака.

– Ну, штаб, давай заседать, – приказал Спиридонов и сел за стол.

– Жить нам в одиночестве уже никак невозможно. Сегодня Александр с Егором идут в город. Александр со своими договорился о совместных действиях: что, когда, зачем, Егор – наш полномочный представитель.

– Яша, а может не надо? – робко спросил Егор.

– Что не надо?

– Ну, какой я представитель? Я и не представитель вовсе.

– Да ты что, лапотник?! За дурака меня держишь?! – мгновенно ощерился Спиридонов. – Нашкодил, а теперь на болотах отсидеться желаешь?!

И успокоился. И уже Ганину.

– Долго его в городе не держи: ему опасно, его Кареев в лицо знает.

Егор тоскливо вздохнул.

– Понимаю, Яша, понимаю, Ганин был серьезен и деловит, – а то вместо Егора Михаила возьму?

– Возьмешь, что дают, строго определил Спиридонов, – пойдет Егор.

– Дело твое, ты командир, – согласился Ганин.

– Это верно, я командир, – вдумчиво произнес Спиридонов.

Помолчали.

– Что ж тянуть. Мы пойдем? – предложил Ганин.

Егор тоже встал. Подошел к нарам, влез в пиджак, натянул картуз.

– Прощайте, братцы. Авось вернусь.

– Робеешь, что ли? – заинтересовался Миша.

– Тоскую чего-то.

Встали все.

Встал и Спиридонов.

– Ну, с Богом, – сказал он.

Бога нет, – возразил Ганин и похлопал Егора по плечу, пошли мол.

– Точно знаешь? – спросил Миша.

– Уж куда точнее.

Они – Егор и Ганин – пошли к выходу.

– Егорушка, просьбу мою не забудь, – тихо напомнил Спиридонов.

– Все сделаем, – выходя пообещал Ганин.

– Шибко ловкий этот губернский представитель, – резюмировал Миша.

А Егор и Ганин уже полем шли.

– А ты молчишь, помалкиваешь, – решил начать беседу Ганин.

– Не о чем мне с тобой говорить.

– А о бабах.

– Никого у меня нету.

– Так не бывает, браток. У меня, например, хорошая бабенка. Белошвейка, по домам шьет.

– Отстань от меня, Александр, а?

– Да никак тебе страшно, Егор?

– А тебе весело?

Егор вдруг– остановился.

– Весело невесело, а все как надо идет. И мы идем. Шагай – вышагивай, дело наше такое. – И по-доброму мягко ладонью подтолкнул Егора – иди, мол.

– Александр, я в город не пойду.

– Что так? – мягко спросил Ганин.

– Не могу.

– Можешь, Егор. Скажи себе: идем, Егор. Никак нельзя не идти, Егор. И сможешь.

– Я как под пулями полежал, – захлебываясь, начал объяснять Егор, – так вот здесь (он положил себе ладонь чуть повыше живота) лопнуло что-то. И шатает и мотает меня с тех пор, как бы тошнит все время.

Помолчали оба, думая.

– Раньше я отчаянный был! – с горечью продолжал Егор. – Никого не боялся! А теперь всего боюсь. В отряде Спиридонова боюсь, сейчас офицера того, перед которым ломался, боюсь.

– Чепуха все это, Егор. Мнение это.

– Александр, я в город не пойду.

– Ты, браток, пока не шуми, на открытом месте руками махать нам не резон.

Под кустами в тени, Ганин и Егор прилегли, отдыхая.

Ганин вяло кусал от краюхи, поглядывая на Егора, ждал.

– Кончилось бы все скорее, – с сердцем сказал Егор.

– Победит всех наш Бова-королевич, тем и кончится, а то его победят – и тоже конец.

– А мне, что так, что этак. Все равно плохо.

– Да, Яша цыкает на тебя, будто ты его личный холуй.

– Так знает, что деваться мне от него некуда. Потому и вьет из меня веревки, как хочет.

– Это почему же?

– Кровь на мне, солдата того кровь. Дорога мне в другую сторону заказана.

– А если от крови отмоешься?

– Воды такой нет, – и Егор с надеждой посмотрел на Ганина.

– Ну, – спросил Кареев. В своем кабинете он сидел почетным гостем – верхом на стуле, положив подбородок па спинку его. За столом был Мокашев.

– Здравствуйте, ваше благородие, – Ганин не торопился.

– Здравствуй го, господин Ганин, – холодно поздоровался Мокашев.

– Ты, Саня, свои шутки брось. По делу пришел – дело давай, – трудно произнес Кареев (мешало то, что подбородок лежал на спинке стула).

– Вот я, живой. И все дело.

– Надо понимать так, что связь губернского пролетариата с отрядом Спиридонова налажена? – спросил Мокашев.

– А есть он здесь, бунтующий пролетариат? – вопросом на вопрос ответил Ганин.

– К большому моему сожалению есть, – подтвердил наличие бунтующего пролетариата Кареев. – Только тебя вот про этот пролетариат спрашивают, – и Кареев большим пальцем через спинку стула указал на себя.

– Ну, с ним пролетариатом у Спиридонова связь крепкая, – весело сказал Ганин.

– А мне он показался неглупым парнем, – признался Мокашев.

– Надеялись, что шлепнет меня Спиридонов?

– Зачем так – надеялся, скажем – опасался.

– Он не дурак, Георгий Евгеньевич. Хвастун немного – это конечно. А так – ловок, стервец.

– Он ловок, ты ловок, не много ль ловкачей, Саня? – Кареев слез со стула, подошел у Ганину, положил руки ему на плечи, рассмотрел глаза.

– Я для вас ловчу, Валентин Андреевич.

– Ладно, – Кареев подумал и добавил: – Верю. Теперь по порядку.

– Взять их на болоте, в их берлоге, когда они отрядом, нету никакой возможности. Перекрывают единственную тропу – конец, к ним и на козе не подъедешь. Да, и не отряд страшен. Не будет Спиридонова, мужики сами по деревням разбегутся. Спиридонова одного брать надо. Или убить.

– Вы можете это сделать? – спросил Мокашев.

– Боюсь, в этих делах по сравнению с ним я – щенок.

– Ты не сравнивай, не твоего это ума дело – сравнения. Что надумал? – Кареев ласково потрепал Ганина по плечу и вернулся к стулу.

– Спиридонова брать на болоте надо, когда он один.

– А часто он один бывает? – быстро спросил Мокашев.

– Бывает. Распускает отряд по домам – кормиться, а сам один остается.

– Ганин, устройте так, чтобы я мог взять его! – потребовал Мокашев.

– Одни на один вам его не взять, Георгий Евгеньевич. Обложить надо командой, чтоб никак не ушел, а потом, что ж, и вам попробовать потягаться с ним можно.

– Что вам для этого нужно?

– Человечка одного на подмогу.

– Где я тебе человечка-то возьму? – разозлился Кареев.

– Есть уже, Валентин Андреевич. Внизу в дежурке сидит. Из спиридоновского отряда, и, как я понимаю, ваш знакомый.

Нехорошо было Егору стоять… перед двумя офицерами. А они долго изучали его.

– Замучился бедняга совсем, – нарушил молчание Ганин.

– Это ты молодец, что пришел к нам, – похвалил Егора Кареев, не понял я тебя тогда, на дороге. А сейчас, что ж, прощаю, живи, помогай нам. Мы за добро добром платим.

Мокашев поморщился – до того фальшив был кареевский тон.

– Устал я бояться, устал, господа офицеры, – виновато объяснил Егор.

– Мы отдохнем, мы отдохнем, – иронически (из «Дяди Вани») пообещал Кареев.

– Убежать бы мне куда! – помечтал вслух Егор.

– Поможешь нам, беги на все четыре стороны, – сказал Кареев.

– Не обманете?

– Моего честного офицерского слова тебе достаточно?

– Не знаю.

– А я знаю. Достаточно. Будешь действовать вместе с Саней.

– Александр, мне сильно помог. Рассказал я ему все, а он пожалел меня.

– Скажите, Егор, почему вы предали Спиридонова? – резко спросил Мокашев.

– Я не предавал, я не предавал. Устал я. Бояться устал.

Мокашев, осторожно огибая расставленные по комнате стулья, подошел к Егору и вдруг коротко и мощно ударил его под вздох. И не дав согнуться-с левой– в зубы. Егор сел на пол.

– Скотина! Мерзавец! – говорил Мокашев, разглядывая поврежденные пальцы своей левой руки.

– Ты, оказывается, Юра, предателей не любишь! – удивленно догадался Кареев.

– Да все врет он, стервец! – сказал Мокашев и брезгливо посмотрел на Егора. – Он Спиридоновым подослан.

Егор сидел на полу и размазывал по разбитой своей физиономии слезы и кровь.

– Вы, Георгий Евгеньевич, зря волнуетесь, – улыбаясь, успокоил Мокашева Ганин, – Егор мне про спиридоновскую невесту рассказал. Про Алексееву Анну Ефимовну, учительницу. Она сейчас в городе живет. На Дворянской, в тридцать шестом номере.

Сказав это, Ганин повернулся к Егору и добавил:

– Так что, Егор, к Спиридонову теперь тебе дороги нет.

И тогда Мокашев ударил Егора носком сапога по ребрам. Егор завалился на бок.

Вот теперь поднялся Кареев.

– Ну, хватит, – он подошел к Егору, сказал ласково, – вставай, не бойся. Он больше не будет.

– Больно, – пожаловался Егор, вставая.

– Терпи, казак, атаманом будешь, – утешил Кареев и сделал знак Ганину. –

Тот подхватил Егора под руки и помог выйти.

А Кареев обернулся к Мокашеву и сказал ласково:

– Зачем же так жестоко, Юра? Жалеешь комиссара, ну и жалей на здоровье. Сокрушайся, горюй, но рукам воли не давай.

На стук вышел сам портной Алексеев. В светлом костюме, в сером котелке, явно прибранный, он, видимо, собирался уходить из дома.

– Простите, – обратился к нему Мокашев. – Мне необходимо срочно сшить новую шинель. Холодовские порекомендовали обратиться к портному Алексееву. Вероятно, что вы – Алексеев?

Помедлив немного (очень хотелось отказать), Ефим Иванович распахнул дверь и пригласил:

– Прошу.

Пропуская Мокашева, он с тоской осмотрел его. Погоны. Шашка на боку и пистолет в опрятной кобуре. Такому не откажешь. В большой комнате – мастерской, Мокашев с удивлением увидел обширнейший и совершенно пустой низкий стол. Ефим Иванович поймал его взгляд и объяснил тотчас:

– У меня все купцы шили. А чтобы поддевку построить – Зингером не обойдешься. Поддевка – вещь ручной работы. Для этого и стол. Так я слушаю вас, господин офицер.

– К понедельнику мне нужна новая шинель. Сукно и цена – ваши. Меня все устраивает. Договорились?

– Должен огорчить вас. К моему большому сожалению эту неделю я не смогу работать. Совсем. Я очень занят другими делами. – Ефим Иванович, оказывается, очень переживал, вспотел даже.

– Значит никак? – без интереса огорчился Мокашев и в ожидании портновских объяснений еще раз осмотрел мастерскую.

– Всей душой… Но не могу, – почти пропел Ефим Иванович и развел руками.

– Папа, ты еще не ушел? – очень мило спросила Анна и, увидев в комнате постороннего и как бы смутившись, пролепетала добавочно: – Ах, простите!

Лепетать ей не нужно было. Заметно наврала, лепеча. Она стояла в дверях – крупная, здоровая, свежая – и уже виновато смотрела на Мокашева. Георгий Евгеньевич понял, что интересовало Спиридонова в доме портного Алексеева, и поклонился.

– Я не задержу вашего отца, – и Ефиму Ивановичу: – угадал, это ваша дочь?

– Дочка, Анна, – упавшим мягким голосом представил Анну Ефим Иванович.

– Мокашев. Георгий Евгеньевич Мокашев. – Георгий Евгеньевич поклонился еще раз и щелкнул каблуками.

– Очень приятно, – Анна взяла себя в руки и была строга, воспитанна.

– Прошу извинить меня. Господин Алексеев, хотя бы до калитки нам по пути. Прошу вас, – и Мокашев широким жестом пригласил Ефима Ивановича к выходу. Потом опять повернулся к Анне. – Анна, Аня, Анночка, – задумчиво поварьировал он ее имя. – Имя у вас доброе, спокойное.

– Меня отец Нюрой зовет.

– Найдется человек, который Анночкой будет звать. Или уже нашелся?

Не дав ей ответить, Мокашев вышел на крыльцо к обеспокоенному Ефиму Ивановичу.

– Что за дела у вас, если не секрет?

– Какой тут секрет при таком шуме. Свадьбу играем в воскресенье.

– Какая свадьба? Кто на ком? – испуганно спросил Яков. Он стоял перед Егором распоясной и босиком, видимо, спал спокойно у себя в землянке.

– Свадьба и свадьба. Соседи говорит: свадьба у Алексеевых в воскресенье. А заходить к ним ты сам не велел.

– Какая может быть у Алексеевых свадьба, когда все дочки, кроме Анны, замужем? Я тебя, обормот, спрашиваю.

Спиридонов натягивал сапоги, застегивал ремень, приглаживал пятерней взлохмаченные волосы.

– Ты куда, Яша? – в ужасе осведомился Егор.

– За кудыкину гору. Приготовь двух коней. Проводишь меня. В дороге поговорим.

– Ты сдурел.

– Там не может быть свадьбы!

Спиридонов застегнулся, оправил гимнастерку – был готов.

– Яша, тебе нельзя в город!

– Молчи, щенок!

…И эта скачка, как во сне.

А в мастерской портного Алексеева играли свадьбу. Гуляли тихо, по-домашнему – все свои: дочки Дина, Настя и Вера с мужьями и Анна незамужняя, соседи с двух сторон, огородник Сигаев. За просторным портновским столом сидели без тесноты, вольготно, отдав широкий торец молодоженам: Ефиму Ивановичу и Дарье Николаевне Алексеевым. Пили не по первой – были все пьяненькие за исключением Ефима Ивановича, который встал и поднял граненую рюмку:

– Кончилась беспросветная моя жизнь, дети мои. Ваша мать с сегодняшнего дня законная моя жена перед Богом и людьми, – возгласил он и продолжал недобро, – а та, что тридцать лет считалась моей женой, померла, слава Богу. За упокой души мучительницы моей и бывшей супруги, муки свои ей прощаю. Ваши, с сегодняшнего дня, законные дети мои, прощать не имею права, но прошу, за упокой души бывшей супруги моей.

– Пусть ее черти на том свете угольками успокоют, – дерзко сказала старшая Дина. – Не буду я за нее пить.

– Это еще что такое! – грозно удивилась Дарья Николаевна. – Мне праздник портить! Смотри у меня, Динка!

И молодая выпила. И дочки выпили. И мужья дочек, и соседи, и огородник Сигаев. А Ефим Иванович поставил рюмку на стол, полную.

– Отцвели уж давно хризантемы в езду, – глубоким голосом взяла Дина. А Настя подхватила повыше:

– Но любовь все живет в моем сердце больном.

И точно попал переживательный романс: загрустил, крутя по столу полную рюмку, Ефим Иванович, притихла, примолкла, посветлела лицом Дарья Николаевна.

Распахнулась дверь, и на пороге встал Яков Спиридонов.

Песня кончилась потому, что все повернулись к дверям, а Анна поднялась. Оглядев комнату дурными глазами, Спиридонов потрогал дверной наличник и пожаловался тихо:

– Анночка!

Она рванулась к нему, заглянула в дурные глаза.

– Что с тобой? Ты болен? Ты ранен?

– Сердце ноет, – ответил Яков. – Первый раз в жизни сердце ноет.

Она засмеялась нервно и ткнулась лбом в щеку. Он погладил ее по волосам и судорожно всхлипнул.

– Мама, это Яша, – сказала Анна и засмеялась вторично, – знакомьтесь.

Спиридонов ходил вокруг стола и жал руки.

– Спиридонов. Спиридонов. Спиридонов.

– Здравствуй, родственничек, – приветствовал его Ефим Иванович. – Ты чуть было на незаконнорожденной не женился.

– От всего моего больного сердца примите искренние поздравления! – гаркнул Спиридонов и сел за стол.

– Вас нынешняя власть никак не может обеспокоить? – вежливо попытал его один из мужей.

– Так полагаю, никто не доложил ей, что я здесь, – весело отозвался Спиридонов, налил себе рюмку и пошарил глазами по столу – искал, чем закусить.

– Яков, – вдруг решительно позвала Анна. Яков поднял глаза и понял все: надо уходить.

– Счастливой и долгой совместной жизни вам желаю, – быстро сказал он, обращаясь к молодым, и быстро опрокинул рюмку. Анна ждала его у дверей. Он подошел к ней.

– Уходи сейчас же, – ненавистно прошептала Анна.

– Сей момент, – охотно согласился Яков и истошно вдруг заорал: – Горько!

– Горько! Горько! – подхватили все.

Ефим Иванович и Дарья Николаевна стыдливо поцеловались.

– Проводи меня, Анночка, попросил Спиридонов.

В темной прихожей она прижалась к нему.

– Боюсь, за тебя боюсь, Яша.

– Да нечего бояться, милая моя, снисходительно успокоил Яков.

– И офицер еще вчера приходил.

– Какой офицер?

– Поручик. Мокашев Георгий Евгеньевич. Шинель шить.

Вот тут и Спиридонов посерьезнел.

– Георгий Евгеньевич, говоришь? И верно – уходить надо.

Они шли через двор, а в доме звучно гуляла свадьба.

У калитки они остановились.

– Скоро нашу свадьбу сыграем, – пообещал Спиридонов.

– Когда это – скоро?

– Как победим, так и сыграем.

– Значит, скоро?

– Скоро!

– Горько? – спросила она.

– Горько! – подтвердил он.

Опять пили чай в номере Елены Николаевны и за чаем Елена Николаевна развлекала Ольгу и Мокашева беседой.

– Я и сама не рада, Лялечка, что связалась с Кареевым. Если честно говорить, он никогда не нравился мне. Цинизм, развитость, эта непонятная, почти плебейская энергия в погоне за ничтожными никчемными удовольствиями страшили меня. Я так тогда… она вспомнила то прекрасное «тогда» и на мгновение, короткое мгновение, взгрустнула. – Я тогда очень боялась, что он дурно повлияет на Юру. А сейчас эти странные слухи о его деятельности в контрразведке… Не знаю, что и подумать.

– Он садист, убийца и палач, – спокойно объяснила Ольга и поставила чашку на стол. – Благодарю вас, Елена Николаевна.

– Что вы говорите, Ляли! – в ужасе воскликнула Елена Николаевна.

– Мы все – убийцы, – поддержал великосветскую беседу Георгий Евгеньевич.

– Я никогда, слышишь, никогда не поверю, что ты замешан в чем-то нехорошем и грязном. Я твердо знаю, что ты чистый и светлый мальчик.

– Что – я, мамочка, что – я? Все мы, понимаешь, все не то, что замешаны – по уши в нехорошем и грязном, – зло сказал Мокашев и уже потише изволил завершить тираду: – По-русски это нехорошее и грязное называется дерьмом.

Ольга, выйдя из-за стола и сев на диван, с любопытством рассматривала мать и сына.

– Юра!

– Пардон, мамочка.

Удовлетворенная извинением, Елена Николаевна продолжила:

– Все перемешалось, все сломалось, все разлетелось. Я ничего не понимаю.

– И не надо понимать, Елена Николаевна, – посоветовала Ольга с дивана. – Забиться в норку и ждать. Ждать, ждать, ждать.

– Так ведь норки нет, Лялечка!

– Найти надо норку эту. Найти и спрятаться.

– На днях перечитала Мережковского. Богочеловек и Человекобог. Пожалуй, в этом правда! Да сейчас побеждает Антихрист, но придет время Христа и придет Христос…

– О, Господи! – простонал Георгий Евгеньевич.

Раздался стук, и тотчас в номер вошел Кареев. Был он не по-хорошему весел и выпивши.

– Извините за позднее вторжение, но – добрый вечер!

– Что случилось, Валентин? – сухо спросил Мокашев.

– А что может случиться? Ничего не случилось. Елена Николаевна! Ольга Владиславовна! – Кареев приложился к ручке Елены Николаевны, потянулся и к ольгиной руке, но та сказала:

– Не надо, Валентин.

– Не надо, так не надо. Я все думаю, Елена Николаевна, – я ведь думаю иногда – не послать ли нам в вашу усадебку новую команду. Приведем в чувство мужичков, приберем и обставим дом, и заживете вы там помещицей.

– Валя, что тебе нужно? – недобро поинтересовался Мокашев.

– Ничего. Обход делаю. Знакомых всех обхожу. Свободный вечер и скучно чевой-то. А вам, значица, нарушил интимный суарэ. По какому поводу сей интимный суарэ?

– Я сегодня сделал предложение Ольге, и Ольга приняла его. Что еще тебя интересует?

– Ну, попал! Полный, выходит, я хам, – Кареев деятельно посерьезнел. – Позвольте поздравить вас и позвольте же удалиться.

– Спасибо. Удаляйся, – разрешил Мокашев. Кареев посмотрел на него непонятно и вышел. Слышно было, как он запел в коридоре Хорошим баритоном:

– Нас венчали не в церкви…

– Испортил все, мерзавец, по-мужски сказала Ольга. – Я пойду к себе.

– Посидите еще, Лялечка, для проформы попросила Елена Николаевна.

– Покойной ночи, Елена Николаевна, Ольга расцеловалась с ней и повернулась выжидательно к Мокашеву.

– Я провожу тебя. До свидания, мамочка, Мокашев поцеловал мать и вместе с Ольгой вышел.

– У двери ее номера они остановились.

– Ты сегодня у меня? – спросила Ольга.

– Нет. Именно сегодня – нет.

– Скажи честно, Жорж, ты боишься? Ты ответственности за меня боишься.

– Я этой жизни боюсь, Ольга. Будь она проклята, эта жизнь.

Он наклонился, поцеловал ей руку.

– Мы спасемся? – спросила она. – Мы душой спасемся? Бог не покинет, не покарает нас?

Кто-то потряс его за плечо, и он проснулся. Перед кроватью на стуле сидел Спиридонов и смотрел на него – ждал, чтобы проснулся.

– Ты зачем к Анне приходил? – невежливо осведомился Спиридонов.

Мокашев поморгал, потряс головой – приходил в себя.

– Ты снишься мне? – тихо поинтересовался он.

– Ты эту манеру брось: вопросом на вопрос. Зачем к Анне приходил?

– Я не к ней. Я шинель сшить хотел.

– А как догадался, что невеста она моя?

– Не знаю. Просто догадался.

– Ну это, полагаю я, ты врешь.

– Как ты попал сюда?

– Ножками. По крыльцу и в дверь. Твой холуй, надо думать, к бабе ушел.

– Зачем мучишь меня? Господи, и не застрелит тебя никто!

– Меня нельзя убить. Я – победитель, дурачок.

Так и разговаривали: Мокашев лежа под одеялом, в кровати, а Спиридонов сидя на стуле в полной боевой готовности.

– Считаешь, окончательно ваш верх?

– Насчет этого можешь не сомневаться. Ты Анну больше не тревожь, Георгий. Ладно?

– Ты кошмар мой, Яков.

– Значит, договорились. Будь здоров. Я пойду.

Спиридонов встал, потянулся, затрещал суставами.

– Скоро светать начнет. Тебе хорошо, ты – в койке. А мне еще шагать и шагать.

– Анну очень любишь?

– Очень. Нам бы с тобой, Георгий, поговорить о многом не мешало бы, да все время нет. Сбрую твою с шашкой и пистолетом я в окно выбросил – от греха. Уйду – забери, не забудь.

Мокашев согласно покивал головой: соглашался и прощался.

Уже в дверях Спиридонов сказал:

– Ты приятелю своему, палачу поганому Карееву не говори, что я приходил. А то тебе худо будет.

Спиридонов ушел. Мокашев спустил босые ноги на холодный пол, сел в кровати и заплакал беззвучно.

Яков шел подорожной пыли, прибитой ночной росой. Светало: светлело нерешительно. Он шел через скошенное и – как будто не было никакой войны – старательно убранное поле к лесу, что чернел вдали и на холме. Изредка похлопывая по добротным голенищам сломанным случайно прутиком, он шел и шел – допевал – свою любимую и единственную:

Когда Спиридонов дошел до опушки, рассвело совсем. Засунув два пальца в рот, он разбойно свистнул. Немного погодя из леса вышел Егор, ведя на поводу двух коней – черного и белого.

– Ну, как ты тут? – осведомился Яков. – начальственно и без особого интереса

– За тебя боялся, Яша, – признался Егор.

– Дело твое такое всего бояться, – сказал Спиридонов и взлетел в седло.

По большой земле скакали два коня: конь вороной и конь бледный.

А уже днем на сухом островке среди болота под молодыми березками разговаривали, совещались отрядные начальники: Спиридонов, Митяй, Миша, Егор и Александр Ганин. Лежа на животе, Яков хитро и скучающе посматривал на своих помощников, слушал, покуривал, пока молчал. А говорил Ганин:

– Организация разбита по пятеркам, пятерки связаны с центром лесенкой – все как положено в подполье. Думают выступить сразу же, как наши на фронте ударят. Вот тогда и твоя помощь понадобиться, Яша. А пока Иванов советует замереть твоему отряду – будто вас нет. Беляки деревни трогать не будут, потому что не до этого сейчас.

– Иванов – кто такой? – спросил Миша.

– Яков знает, я ему говорил. Руководитель наш.

– Дельно предлагает Иванов. – Спиридонов переменил позу: сел по-турецки. – Сдастся и мне, что наши скоро ударят. Вот моя диспозиция: отряд расходится по домам, каждый при оружии и ждет команды. Я один – здесь. На связи со мной Митяй и Михаил. Александр уходит в город. Егор с ним. Курьером.

Егор, ты этого Иванова видел? – осторожно полюбопытствовал Митяй.

– Видел, конечно.

– Ну и что он? – и Митяй плечами показал каким, по его мнению, должен быть такой человек.

– Серьезный мужчина, – подтвердил Митяевы предположении Егор.

– Когда нам идти? – попросил приказа Ганин.

– Разойдется отряд, тогда и отправитесь, – Спиридонов опять прилег, нашел травинку покрепче, поковырял ею в зубах.

– А сейчас что делать? – огорченно спросил Егор.

– Песни петь, если хорошие знаешь. Да, Мишка. Все хочу спросить тебя, да забываю: граммофон твой – где он теперь?

– Я почем знаю?! – мрачно огрызнулся Миша, но затем рассказал: – Как оставили его тогда на дороге, так с тех пор не видел. Сначала не до этого было, а потом уж и не нашел. По жадности какой – нито паразит –-хапнул без всякого соображения. Граммофон-то заводить надо, а как музыка заиграет, я тут как тут. Бессмысленные люди!

– Ну, не скажи! – вступил в разговор Митяй. – Расчет у того, кто брал есть: вероятней всего убьют Мишку в заварухе-то такой, и никто граммофон назад не потребует.

– Отставить! – гаркнул Спиридонов. – Раскаркались! Убьют, не убьют. Я песню хочу послушать. Хорошую песню.

– Так что я сразу к товарищу Иванову доложить что и как, – Ганин лукаво посмотрел на Кареева и добавил: – Теперь решить надо, когда выступать будем. Совместно.

Ганин сидел в кресле у кареевского стола, Егор на стульчике у двери, а Кареев, положив руку на стол, а голову на руку, рассматривал их поочередно – то того, то другого.

– Не слишком ли гладко все получается, Саня? Как ты считаешь, ловкач ты мой золотой?

– Его беда, Валентин Андреевич, что он ужасно нетерпеливый. А нетерпеливый оттого, что везучий до безумия, – и Ганин показал какой Спиридонов человек: – Налетел, нашумел – фыр, фыр! Этот сюда, этот туда! Он командует, все бегают и все получается. А оттого, что все получается, многого не видит. Меня не видит, к примеру.

Появился Мокашев во время ганинского красноречия и, дослушав в дверях, подошел к столу.

– Твой комиссар один на болоте, – сообщил ему Кареев. – Будем в ночь брать.

– Кто будет брать? – спросил Мокашев.

– Как – кто? Ребятки мои. До чего они комиссаров ловить любят, страсть!

– Отдай мне его, Валя.

– Что это значит – отдай? Портсигар он, что ли?

– Я его один на один хочу взять.

– Один на один не возьмете, Георгий Евгеньевич! – с сожалением сказал Ганин.

– Вот господин Ганин меня проводит. Поможет, если что. Или вон – Егор. – Мокашев мотнул головой в сторону двери. – Он Спиридонова предал, так значит мне поможет с удовольствием.

– Я не предавал, – заканючил от дверей Егор.

– Знаем: испугался, – перебил его Кареев. – Вот что, Юра. Мы не в театре, обойдемся без красивых слон и изящных жестов. Комиссара надо взять или убить. Мои мальчики в отличие от тебя сделают это быстро и хорошо.

– И вдвоем мы его не возьмем, Георгий Евгеньевич, – добавил Ганин.

– Я прошу тебя, Валентин.

Кареев встал.

– Перед кем покрасоваться хочешь? Перед собой? Что ж, валяй. Рискуй, коли твоей душе угодно. Только я рисковать не намерен. Я сначала это гнездо обложу со всех сторон, а потом уж тебя к комиссару подпущу. Нас поведет Егор. А тебя, Саня, попрошу сердечно: через час по знаку, приведешь господина поручика. Не хотел я тебя беспокоить-ты свое дело сделал – но что попишешь: у Георгия Евгеньевича Мокашева, видите ли, в одном месте свербит!

– А чего ж не пойти. Я пойду. Я представления люблю.

– Вот мы со стороны и посмотрим спектакль, Кареев хлопнул ладонью по столу – все, мол. – Егор, ты готов?

– Как прикажете, – уныло согласился на все Егор.

Егор шел впереди, а за ним – по одному – кареевская команда во главе с самим. Нехорошо ночью на болоте. Ненужно громко хлопала вода под сапогами, лезли в глаза корявыми ветками большие болотные кусты, и темнота стояла такая, что очень не хотелось идти. Но шли.

– Выходим, – устало шепнул Карееву Егор. И точно: под ногами была твердь.

– Ни черта не вижу! – тоже шепотом и радостно сообщил Кареев.

– Кустики пройдем и огонь в конце увидим. Если он здесь, конечно.

Они миновали кустики и увидели еле живой желтый огонек.

– Туточки! – возликовал Кареев и приказал идущему следом: Передай – замереть.

– Разводить будем, что ли? – спросил Егор.

– Действуй, – разрешил Кареев.

Кареевские молодцы по очереди и по одному бесшумно уходили вслед за Егором. Осталось двое: Кареев со своим помощником. И тогда Кареев спросил:

– А нам где?

– A вам здесь, – ответил Егор. – Единственный выход закрывать.

– И то дело, – согласился Кареев. – Иди Мстислава зови. Пусть режет редедю перед полком косожскими.

– Чего? – удивился Егор.

– Чего-чего. Иди поручику сигнал подавать.

Мокашев и Ганин ждали сигнала. Они сидели, прижавшись спинами к стволу огромной сосны, и мирно беседовали.

– Дорогу-то без Егора найдете? – интересовался Мокашев, а Ганин отвечал:

– Найду. Ходил не раз и ночью тоже. Кроме того, на всякий случай меток наставил – зарубки, вешки светлые. Найду.

– Господин Ганин, а как с вами Кареев расплачивается?

– Как, как. Золотом, конечно. Ничего другого не беру.

– И много дает?

– Вы что – на тридцать серебренников намекаете? Так Спиридонов не Христос.

– И вы, следовательно, не Иуда.

Ухнула вдали сова. Еще раз. Потом еще.

– Егор, – догадался Ганин и встал. – Пошли.

Ганин шел впереди, а за ним – Мокашев. И хлюпала вода под сапогами, и мешали невидимые ветки, и было темно, и было страшно. Но они шли. Когда их шаги стали бесшумными, Ганин сообщил:

– Пришли.

– Где землянка? – спросил Мокашев.

– Кустики пройдем и увидим.

Они миновали кустики и увидели еле живой желтый огонек. Мокашев вдохнул глубоко и сказал:

– Как повяжу его – позову вас. А не повяжу… так вы сами догадаетесь, что не повязал. Пошел.

Мокашев исчез в темноте.

Мягко ступая по лестнице, Мокашев спустился в землянку. Вход в основное помещение был закрыт линялой ситцевой занавеской, и свет от коптилки синел и желтел сквозь нее. Мокашев осторожно отодвинул лоскут и заглянул внутрь. Он никого не увидел, только на грубом столе пламя коптилки слегка помоталось из стороны в сторону – от его движения. Мокашев вытянул из кармана пистолет и позвал:

– Яков.

– Ну, – сонно отозвался кто-то из-за кривой печки, за печкой были нары, а на нарах спиной к двери, лежал Спиридонов.

– Не оборачивайся и не стреляй. Если что – я выстрелю раньше.

– Георгий? – глухо предположил Спиридонов.

– Я. И с пистолетом.

– Что делать мне?

– Руки покажи.

Спиридонов показал руки.

– Теперь вставай и иди к столу.

В расстегнутой, без ремня, гимнастерке, босой Спиридонов подошел к столу.

– Садись. И руки на стол, – приказал Мокашев. Устроились напротив. Мокашевский пистолет смотрел черным глазом в грудь Спиридонова.

– Оружием не балуй. Стрельнуть может, – с опаской проговорил Спиридонов. – Положь на стол, хватать не буду.

Мокашев нехотя усмехнулся и положил пистолет на стол. Рядом с правой рукой.

– Поговорим? – предложил он. – Ты же поговорить со мной хотел.

– Обложили, – догадался Спиридонов и поинтересовался подробностями: – Ганин?

Мокашев кивнул и добавил:

– И Егор твой.

– Ясно! О чем говорить-то будем? О погоде, о бабах или о том, где повесить меня сподручнее?

– Скажи мне, Яков, за что ты жизни своей лишаешься?

– Не лишаюсь я жизни. Готов отдать ее за светлое будущее человечества.

– А мое светлое будущее? Где оно?

– Не будет у тебя светлого будущего. Замаран ты.

– А на тебе крови нет?

– Есть. А коли выживу – еще будет. Кровь предателей пролью. Палачей. Мерзавцев. Умрут они, и от этого будут живыми тысячи и тысячи. Слыхал про карающий меч революции? Вот он – в моей руке.

Мокашев посмотрел на короткопалую мощную пятерню, раскрывшуюся на столе. Затем пятерня сжалась судорожно.

– Кто определять будет: этот – подлец, этот – палач, этот – ангел без крыльев? Ты? И белый цвет из семи основных цветов состоит. Поди определи – белый ли белый цвет. А ты Богом данную жизнь по своей воле отнимать или даровать хочешь.

– Кареев – палач?

– Палач, – вяло согласился Мокашев.

– Ганин – предатель?

– Предатель.

– Я мерзавец?

– Нет.

– Ты же жизнь мою взять пришел! И мне о Боге, о душе говоришь! Я умру, а Кареев с Ганиным жить будут. Пытать, предавать! Как называются люди, которые цветов не различают? Ну, к примеру, вместо синего им коричневый мерещится, вместо зеленого – красный.

– Дальтоники, – невесело улыбнулся Мокашев.

– Ты, Георгий, дальтоник нашей жизни. За неправое дело воюешь. Посмотри вокруг, что видишь ты? Ваши лучшие-то люди, вроде тебя, сомневаются, а у нас великое дело повело за собой лучших. Самых честных. Самых добрых. Самых сильных. За правое дело встали люди. Мы победим. Все. Зови Ганина меня вязать.

– Застрелись, Яков. Я тебе дам пистолет.

– Не буду стреляться. Зови Ганина.

– Дело твое, – Мокашев вздохнул безнадежно и, не спуская глаз со Спиридонова, пошел к входу. Отодвинул занавеску, поднялся на две ступеньки, крикнул на волю:

– Ганин, идите сюда!

В землянку осторожно спустился Ганин. Когда он с револьвером в руке весь явился в дверях, Спиридонов выдернул из-под гимнастерки наган и, стремительно падая на пол, навскидку выстрелил. Ганин мягко и медленно оплывал в дверях, а Спиридонов кричал страшным голосом:

– Брось револьвер, Георгий!

Мокашев с трудом разжал пальцы, и пистолет глухо упал на земляной пол. Спиридонов вставал. Мокашев жалостливо посмотрел на него и сказал тихо:

– Убей меня, Яков. И сам застрелись. Сейчас Кареев явится.

Яков нагнулся, поднял мокашевский пистолет, легко выдернул револьвер из незакостеневшей еще ганинской руки, выпрямился и спросил весело:

– Ты так считаешь?

– Обложен ты. Как медведь в берлоге.

– Ошибочка вышла небольшая. Егор охотников к другой берлоге отвел, в которой не то что медведя– клопов не слышишь.

– Зачем тогда спектакль, дурака из меня делал, зачем?

– Чтоб вот эта сволочь не ушла. Ловкий, подлец!

Они смотрели на Ганина, который стыло и неподвижно улыбался, полуприкрыв застекленевшие глаза. Крови было мало. Мокашев, вспомнив, улыбнулся ернически:

– Недостаточно оказался ловок для жизни сегодняшней. Куда ты его?

– Как – куда? В сердце, конечно.

– Кавалер! – вспомнил Мокашев и достал из нагрудного кармана маленький в белой тряпице сверток. – Возьми кресты свои.

– Ну, спасибо! – обрадованно поблагодарил Спиридонов и спрятал сверток в карман штанов. – Пошли на волю! Противно.

Видимый кусок неба светился. Воздух серел. Подходил рассвет. И тишина стояла такая, что они заговорили шепотом.

– Где Кареев? – спросил Мокашев.

– Напрямик отсюда версты две будет. На другом островке.

– Что же дальше?

– А сейчас узнаешь. – Спиридонов раскидал хворост, кучей лежавший у входа в землянку, достал короткий кавалерийский карабин. – Я думал Ганин ко мне Кареева приведет, а пришел ты…

Гулким выстрелом разорвало тишину. Тотчас же донеслось: нерезко – в отдалении – забил пулемет, мягко защелкали одиночные выстрелы, округло раздались взрывы гранат.

– Кончают Кареева! – закричал Спиридонов. – Егор их всех по пристрелянным точкам развел. А пулемет я сам пристрелял!

Можно уже было и не кричать: выстрелы и взрывы прекратились. Возвратилась тишина. И тогда Мокашев в бессилии, ярости и обиде, страшно ударил Спиридонова в челюсть. Спи-ридонов упал, а Мокашев убежал прочь.

Очухавшись, Спиридонов сел и помотал башкой, чтобы лучше соображать. Встал, сначала пошел, затем побежал. Он бежал и крнчал:

– Георгий! Где ты? Пропадешь! Утопнешь!

Он бежал по еле заметной тропке, изредка останавливался, прислушивался. И опять: – Георгий, где ты? Отзовись! Пропадешь здесь. Утопнешь!

Вдруг чавкнуло рядом. Осторожно, боясь провалиться, Спиридонов пошел на звук. Увидел – в трех шагах от него в болотной жиже молча пропадал Мокашев. Спиридонов протянул руку:

– Хватайся.

– Уйди от меня.

Он хотел пропасть. Но когда жижа подошла к подбородку, он в ужасе и отвращении судорожно вцепился в руку Спиридонова, который терпеливо и молча долго ждал этого. Захватив ногами молодую березку, Спиридонов двумя руками тянул и тянул Мокашева из болота. А вытянув на твердую землю, упал на траву обессиленный. Рядом прилег Мокашев, часто всхлипывавший от жалости к себе.

– Не жалей их, – с трудом проговорил, наконец, Спиридонов. – Они вонючие убийцы, мерзавцы. Им не нужно жить. И себя не жалей.

– Как мерзавца, – уточнил Мокашев.

– Какой ты мерзавец! Ты – цветок в проруби.

– Вежливо ты сказал.

– Сказал как думаю. Вещи вроде бы разные, но когда они в проруби – и цветок, и дерьмо – полезность от них одна. Никакой полезности.

Лежали, молчали, отдыхали. Мокашев улыбнулся вдруг.

– Что скалишься? – поинтересовался Спиридонов.

– Ты – победитель. Ты победишь…

– Мы победим, – перебил его Спиридонов.

– Ладно. Вы победите, – продолжал Мокашев. – И ты, ты победишь! Начнешь строить светлое будущее, командовать станешь, детей наделаешь. А лет через тридцать явится перед тобой твой взрослый сын, и увидишь ты, что он дальтоник жизни, цветок без всякой полезности – такой, как я. Потому что с четырех лет начнет книжки читать, в четырнадцать – чужим мыслям удивляться, в шестнадцать – своими себе душу бередить.

– Хочешь сказать, что я зря стараюсь? Знаешь что? Иди-ка ты подальше! Некогда мне с тобой спорить! Дел у меня много. Выходи по тропинке аккуратно, смотри зарубки. На, держи!

Яков вынул из кармана мокашевский пистолет, бросил его на траву и повернулся, чтобы уйти… но Мокашев остановил его:

– А Анной рисковал зря, – сказал он. – Говорил любишь ее… Нет, Яков, настоящую любовь берегут, а ты ею с Кареевым в подкидного дурака играл.

– Много ты понимаешь, – обиженно ответил Спиридонов. – Пока Ганин своим человеком у меня в отряде был, Кареев не то, что тронуть Анну, подойти к ее дому страшился.

– Ганин мертвый, Яша, сказал Мокашев. А в контрразведке про Анну не один Кареев знал.

Спиридонов стал очень серьезен.

– Твоя правда, Георгий. Спасибо тебе за это. И он быстро зашагал прочь.

Но только успел свернуть за поворот, как услышал за спиной пистолетный выстрел. Он обернулся, болезненно сморщился. И крикнул неуверенно:

– Георгий, застрелился, что ль?

– Нет, – донеслось издалека.

– Стрелял-то зачем? – обрадованно спросил Спиридонов.

– Голос твой хотел услышать! Прощай, Яков!

– И ты – прощай, – сказал Спиридонов, повернулся и пошел по тропинке к своим.

Стучали копыта по дороге и мелькал, как частый забор, лес. Два всадника мчались сквозь ночь.

Не на бой, не к белым, не за красных – любовь звала, любовь кричала, любовь гнала.

На Дворянской улице у дома 36 Спиридонов спешился, бросил повод Егору, по-хозяйски открыл калитку и прошел в дом.

В темных сенях Спиридонов сгоряча налетел на пустое ведро, и оно покатилось, загремело. Спиридонов даже присел от боли: край ведра попал точно по голени.

– Наставили тут! – злобно, но вполголоса проворчал он, растирая ушибленную ногу.

– Вам что здесь надо? – вместе с серым утренним светом в сени вошел строгий Анин голос.

А сама Анна стояла у раскрытой двери.

Спиридонов поднял голову, узнал Анну, но было чрезвычайно обидно, и он поэтому продолжал ворчать обиженно:

– Никакого порядка в доме!

Анна прислонилась к дверному косяку и засмеялась.

– Ты что это? – еще раз обиделся Яков.

– Хозяин прибыл, – отсмеявшись, сказала Анна, – ну, здравствуй, хозяин!

Он выпрямился, улыбнулся несмело и шагнул к ней.

А она к нему. Обнявшись, они молчали.

– Яшка, когда поженимся? – с наивной откровенностью спросила Анна.

Нехотя отпустив Анну, Спиридонов ответил твердо:

– Через три дня.

– А раньше никак нельзя? – Анна опять смеялась.

– С тобой серьезно, а ты… – ох и суров был красный комиссар Спиридонов И вот еще что. Немедленно из дома уходи. К подруге какой-нибудь. На два дня.

– Зачем это? Из Ольховки прогнал, из дому гонишь?

– Прийти могут, Анночка.

Она поняла, кто может прийти и спросила уже про него:

– А ты?

– Я повоюю самую малость.

– Где?

– Да здесь, неподалеку, – и объяснил стеснительно. – Мне пора, Аня, а ты уходи.

Они снова обнялись. Задохнувшись от долгого поцелуя, Анна попросила срывающимся голосом:

– Уйду, но только давай поженимся, Яша.

Он твердо прошагал до калитки, лихо вскинулся в седло. И уже садя на коне, сказал растерянно:

– Футы, черт.

– Не заболел, Яша? – невинно спросил Егор.

– Ох, надоели мне шутники! – искренне признался Яков и добавил: – Поехали!

Конный отряд Спиридонова – мужиков пятьдесят, вооруженных винтовками, обрезами, наганами, но все при шашках – спешившись, расположился на плоском холме. Все смотрели на пыльный вал, стоявший на горизонте. Неохватимый взором вал.

– Конный бой, – сказал Спиридонов, обернулся (стоял впереди) и оглядел строй. – Ой, не могу! Ой, лапотники! Ой, войско! – простонал он и вдруг рявкнул: – Смирно!

Мужики замерли у своих коней.

– По коням! – еще раз приказал Спиридонов и, взлетев на своего белого, закончил приказ: – За мной!

Они поскакали навстречу валу. Вал захватил их, растворил в себе и покатился по бессмысленному кругу боя, пылью закрывая горизонт, небо и землю.