Побег из Нью-Йорка

Зэди Смит Побег из Нью-Йорка

Уже давным-давно не бывало такого, чтобы он отвечал за кого-нибудь, кроме себя. Он никогда не занимался организацией поездок, своих или чужих. Но вся их троица оказалась в Нью-Йорке из-за него, так что и расхлебывать полагалось ему. В этом было даже что-то захватывающее — первый раз в жизни почувствовать, что ты не беспомощен, что твой отец ошибался и ты все-таки кое на что способен. Сначала он позвонил Элизабет.

— Я в полном ужасе, — сказала Элизабет.

— Погоди, — сказал Майкл, услышав коротенький гудок. — Сейчас подключу Марлона.

— Мир сошел с ума! — воскликнула Элизабет. — Я глазам своим не верю!

— Привет, Марлон, — сказал Майкл.

— Ну? — спросил Марлон. — Какие планы?

— Какие планы? — закричала Элизабет. — Я в полном ужасе, а он спрашивает, какие планы!

— Да с нами-то все в порядке, — проворчал Марлон. Его голос звучал словно очень издалека. — Разберемся как-нибудь.

Майкл слышал, что у Марлона работает телевизор. Был включен тот же канал, который смотрел Майкл, однако у него изображение на экране дублировалось еще и за окном. От этого возникало странное ощущение раздвоенности, как когда ты стоишь на сцене и одновременно видишь себя на гигантском экране. Элизабет с Марлоном находились в Аптауне. Обычно там останавливался и Майкл — если не считать последних пяти дней, его нога почти никогда не ступала на землю Манхэттена южнее Сорок второй улицы. Все вокруг — его братья и сестры, все его друзья с Западного побережья — предупреждали Майкла, чтобы он держался подальше от Даунтауна. В Даунтауне опасно, всегда так было, не лезь туда, где ничего не знаешь, сиди в своем «Карлайле»[1]. Но поскольку вертолетная площадка рядом с Мэдисон-сквер-гарден почему-то не функционировала, было решено, что он поживет в Даунтауне: и до сцены близко, и по запруженным улицам ездить не надо. Теперь Майкл глядел на юг и видел небо, темное от пепла. Это пепельное облако будто надвигалось на него. Да уж, в Лос-Анджелесе никто и представить себе не мог, какое жуткое место этот Даунтаун!

— Есть вещи, с которыми ты не можешь справиться, — сказала Элизабет. — Я в полном ужасе!

— Все полеты запрещены, — сказал Майкл, стараясь чувствовать себя спокойным и уверенным. Он должен был объяснить им ситуацию. — Никаких чартеров. Даже для самых важных персон.

— Чушь! — откликнулся Марлон. — По-твоему, Вайнштейн сейчас не в самолете? Айснер, по-твоему, не в самолете?

— На случай, если ты забыл, Марлон, — вмешалась Элизабет. — Я тоже иудейка. И что, я в самолете? По-твоему, я в самолете, да?

Марлон застонал.

— Ну хватит, хватит! Я не это имел в виду!

— А что ты тогда имел в виду, черт побери?

Майкл прикусил губу. Так уж сложилось, что оба его близких друга не очень-то дружили между собой и при совместном общении часто возникали неловкие моменты, когда ему приходилось напоминать им о тех узах любви, которые связывали вместе всех троих и были, на его взгляд, совершенно очевидны. Это были узы, свитые из общих страданий — страданий особого рода, которые мало кому на земле доводилось или еще доведется вынести, но которые каждому из них — и Майклу, и Лиз, и Марлону — оказались отмерены максимально возможной мерой. Как говаривал Марлон, «кроме нас это испробовал на своей шкуре только один парень — тот самый, кого приколотили гвоздями к паре досок!» И, если рядом не было Элизабет, добавлял: «Евреи», но Майкл старался не заостряться на этих чертах Марлона, предпочитая думать об узах любви, — ведь все остальное в конечном счете неважно.

— Я знаю, что Марлон имел в виду… — начал было Майкл, но Марлон оборвал его:

— Думай о деле! Надо сосредоточиться!

— Улететь мы не можем, — спокойно сказал Майкл. — Если честно, не знаю почему. Просто так говорят.

— Я собираю вещи, — сказала Элизабет, и в трубке послышался звон: что-то драгоценное упало на пол и разбилось. — Не знаю, что именно я собираю, но собираю.

— Давайте рассуждать здраво, — сказал Марлон. — Можно арендовать автомобиль. Таких компаний сколько угодно. Не помню, как они называются… по телевизору все время показывают. Не «Херц» ли? Это одна. Но есть и другие.

— Я в полном и абсолютном ужасе, — сказала Элизабет.

— Ты это уже говорила! — закричал Марлон. — Возьми себя в руки!

— Я попробую позвонить насчет аренды, — сказал Майкл. — Здесь телефоны все время чудят. — Он нацарапал в блокноте: «Нихерцле».

— Только самое нужное, — сказал Марлон, возвращаясь к сборам Элизабет. — Это тебе не трансатлантический вояж, ясно? Это тебе не светский прием в Санкт-Морице под ручку со стариной Диком[2]. Только то, без чего нельзя обойтись!

— Машину возьму побольше, — пробормотал Майкл. Он ненавидел споры.

— Да уж придется, — сказала Элизабет, и Майкл понял, что она саркастически намекает на вес Марлона. Марлон тоже это понял. В трубке наступила тишина. Майкл снова прикусил губу. Он видел в ручном зеркальце, что губа у него ярко — красная, но потом вспомнил, что все время татуировал ее этим цветом.

— Послушай меня, Элизабет, — сказал Марлон своим сердитым, но сдержанным говорком, и у Майкла невольно пробежали по спине мурашки восхищения — некстати, конечно, но это был такой классический Марлон! — Цепляй на мизинчик своего чертова Круппа[3], и сматываемся отсюда на хер!

Он дал отбой.

Элизабет заплакала. В трубке раздался новый короткий гудок.

— Я, наверно, отвечу, — сказал Майкл.

В полдень Майкл замаскировался как обычно и взял машину в подземном гараже на Геральд-сквер. В 12:27 он подкатил ко входу в «Карлайл».

— Ничего себе скорость, — сказал Марлон. Он сидел на тротуаре, на хлипком складном стульчике — такие иногда приносят с собой поклонники, готовые провести перед твоим отелем всю ночь в надежде, что ты выйдешь на балкон и помашешь им. На нем были эластичные тренировочные штаны и гигантская гавайка, а на голове — забавная панама вроде рыбачьей.

— Я ехал вдоль реки по скоростной дороге! — сказал Майкл. Он не хотел хвастаться — сейчас это было бы неуместно, — однако в его голос все же прокралась нотка гордости.

Марлон открыл картонную коробку у себя на коленях и достал из нее чизбургер. Затем покосился на автомобиль.

— Я слышал, ты гоняешь как полоумный.

— Да, я езжу быстро, но головы не теряю. Можешь не волноваться, Марлон. Даю слово, что вызволю нас отсюда.

Майклу было очень грустно видеть Марлона таким — на тротуаре, с чизбургером в руке. В последнее время он невероятно растолстел, и стульчик едва его выдерживал. Вся картина была крайне тревожная. К тому же в этот момент Майкл заметил, что на его друге нет никакой обуви.

— А Лиз ты не видел? — спросил Майкл.

— Что это за телега? — ответил вопросом Марлон.

Майкл успел забыть марку автомобиля. Он вынул из бардачка описание.

— «Тойота камри». Больше у них ничего не было. — Он чуть не добавил «с просторным задним сиденьем», но вовремя осекся.

— Японцы — умные ребята, — заметил Марлон. Двери «Карлайла» за его спиной распахнулись, и в них показался коридорный. Он пятился, таща за собой тележку с огромным штабелем чемоданов Louis Vuitton, а рядом с ним шла Элизабет. На ней была целая россыпь бриллиантов: несколько ожерелий, на руках браслеты, а на норковой горжетке столько брошек, что она смахивала на подушечку для булавок.

— Она что, издевается? — спросил Марлон.

Трезвомыслящий? Рассудительный? Прежде у Майкла было не слишком много поводов применять к себе такие характеристики. Но теперь, выехав на дорогу, ведущую в Вифлеем, он позволил себе подумать, что люди всегда недооценивали и переосуждали его и что в конечном счете, возможно, человека и нельзя узнать по-настоящему, пока он не пройдет испытание каким-нибудь важным событием, например апокалипсисом. Конечно, все уже забыли, что его воспитывали свидетелем Иеговы. Так или иначе, он ждал этого дня, ждал с давних пор. И все же, если бы двадцать четыре часа тому назад кто-нибудь сказал ему, что он сумеет убедить Элизабет — это ее-то, которая однажды купила в самолете место для платья, чтобы оно встретило ее в Стамбуле, — вместе с ним бежать из Нью-Йорка в старом японском драндулете, бросив в атакованном городе пять своих шикарных вюиттоновских чемоданов… Ну нет, в это он ни за что бы не поверил. Откуда в нем такая сила убеждения? Раньше ему никогда не приходилось переубеждать кого бы то ни было в чем бы то ни было, в особенности своего собственного гения, то бишь странный, доставшийся ему в детстве дар, о котором он не просил и который оказалось невозможно вернуть назад. Пожалуй, еще сложнее оказалось уговорить Марлона не останавливаться на перекус до самой Пенсильвании. Он подался вперед — взглянуть, нет ли в небе новых вражеских самолетов. Их не было. Так значит ему с друзьями и вправду удалось спастись! Он взял на себя руководство и принял за всех правильное решение! Майкл покосился на сидящую рядом Лиз — она наконец успокоилась, хотя подводка продолжала потихоньку стекать по ее прекрасному лицу. Многовато подводки! Всему, что Майкл знал о подводке для глаз, его научила Элизабет, но теперь он вдруг смекнул, что и сам мог бы кое-чему ее научить: подведи глаза раз и навсегда. Сделай татуировки вокруг слезных протоков. Тогда краска никогда не потечет.

— Я схожу с ума? — спросил Марлон. — Или ты правда сказал «Вифлеем»?

Майкл подстроил зеркало заднего вида так, чтобы видеть Марлона. Развалившись на заднем сиденье, он читал книгу и жевал бисквиты с кремовой начинкой — НЗ, который они договорились не трогать хотя бы до Аллентауна.

— Это город в Пенсильвании, — пояснил Майкл. — Мы там остановимся, подкрепимся и поедем дальше.

— Ты что, читаешь? — изумилась Элизабет. — Как можно читать в такой момент?

— А что я должен делать? — брюзгливо отозвался Марлон. — Декламировать Шекспира?

— Просто не понимаю, как человек может читать в то время, как на его страну нападают. Мы все можем умереть в любую секунду.

— Если бы ты почитала Сартра, душечка, ты бы знала, что это справедливо во все времена и для всех ситуаций.

Элизабет нахмурилась и сложила на коленях свои сверкающие руки.

— У меня просто в голове не укладывается, что можно читать в такой момент.

— Ну ладно, Лиззи, — язвительность в голосе Марлона била через край, — позволь, я тебя просвещу. Видишь ли, я читаю, поскольку отношу себя к тем, кого называют читателями. Поскольку меня интересует жизнь разума. И я не стыжусь в этом признаться. У меня даже нет своего кинозала — вместо него у меня библиотека. Ты только представь себе! В это трудно поверить, но я вижу свое главное жизненное предназначение отнюдь не в том, чтобы оставить отпечатки своих пухлых ручек перед кинотеатром Граумана…

— О господи, ну понесло!

— Поскольку я и вправду стремлюсь исследовать границы и возможности человеческого…

— Эти люди пытаются нас убить! — завопила Лиз, и Майкл понял, что настала пора вмешаться.

— Не нас, — рискнул возразить он. — То есть, по-моему, вряд ли конкретно нас. — Но тут ему на ум пришла неожиданная мысль. — Элизабет! Уж не хочешь ли ты сказать, что…

До сих пор эта мысль его не посещала — он был слишком занят планами спасения, — но теперь она уже отказывалась уходить. И ему было ясно, что все, кто сидит в машине, тоже озабочены ею.

— Откуда я знаю! — воскликнула Лиз, вертя свое самое большое кольцо на самом маленьком пальце. — Почему бы и нет? Сначала финансовые центры, потом правительство, а потом…

— Потом знаменитости… — прошептал Майкл.

— Меня это нисколько не удивит, — торжественно заявил Марлон. — Голова любого из нас будет отлично смотреться в качестве трофея на стене какого-нибудь отмороженного психа.

Наконец-то в его словах зазвучал испуг. И, услышав испуганного Марлона, Майкл снова вернулся в то состояние страха, в котором провел весь этот день. Никому не хочется видеть испуганного отца и слезы на лице матери, а если говорить об избранной семье Майкла, ровно это и происходило сейчас в этом старом японском автомобиле, где не пахло ни новой кожей, да и вообще ничем новым. Пожалуй, подумал Майкл, надо было все-таки постараться захватить с собой Лизу[4]. С другой стороны, так могло получиться и хуже. Складывалось впечатление, что избранная семья Майкла влияет на его эмоциональное здоровье чуть ли не так же губительно, как настоящая! А это было, конечно, далеко не той темой, над какой он мог позволить себе размышлять — особенно в этот день, да и не только в этот. В любой.

— Нам всем сегодня пришлось нелегко, — сказал Майкл. Голос у него слегка дрожал, но расплакаться он не боялся: после того как ему сделали татуировки вокруг слезных протоков, это перестало случаться почем зря. — Мы перенесли тяжелейший стресс, — продолжал он, пытаясь вообразить себя в роли гуманного, ответственного отца, который вывез своих детей на прогулку. — И мы должны постараться любить друг друга.

— Спасибо, Майкл! — сказала Элизабет, и на несколько миль в машине воцарился мир. Потом Марлон забубнил снова — на сей раз он решил придраться к кольцу.

— Эти твои Круппы. Они делают оружие, которое косит людей миллионами, а ты покупаешь их побрякушки. И как, не икается?

Элизабет извернулась на переднем сиденье, чтобы взглянуть Марлону прямо в глаза.

— Неужели тебе неясно? Когда Ричард надел это кольцо мне на палец, оно перестало означать «смерть» и с тех пор означает «любовь».

— Ах вон оно что. У тебя дар превращать смерть в любовь. Опля — и готово!

Элизабет украдкой улыбнулась Майклу. Она сжала ему руку, и он ответил ей таким же пожатием. «Опля — и готово», — прошептала она.

Марлон фыркнул.

— Ну — ну. Валяй, тешь себя иллюзиями. Только в реальном мире все такое, какое оно есть, и твои фантазии ничего не изменят.

Элизабет выудила из потайного кармашка в горжетке коробочку с косметикой и подкрасила губы ярко — красной помадой.

— Знаешь, — сообщила она, — Энди однажды сказал, что было бы чудесно после смерти возродиться в виде моего кольца. Это дословная цитата.

— Очень похоже на него, — глумливо сказал Марлон, отравив всю прелесть момента, что, на взгляд Майкла, было более чем несправедливо: ведь что там ни думай о самом Энди как о личности, нельзя спорить с тем, что если кто и понимал их взаимные страдания, если кто и сумел пророчески предсказать точную длину, прочность, конфигурацию и — порой — удушающую силу их трехсторонних любовных уз, то это был он.

— Дарить не предлагаю, — громко возгласил Марлон. — Но дать готов взаймы. А разве можем большим помочь друг другу мы?

— Сейчас не время для стихов! — завопила Элизабет.

— А по-моему, самое время! — заорал Марлон.

Тут Майкл вспомнил, что в бардачке лежат несколько компакт — дисков. Если он и верил во что-нибудь, так это в целительную силу музыки. Вынув диски, он протянул их Элизабет.

— Честно говоря, я считаю, что нам не следует останавливаться в Огайо, — сказала она, рассматривая диски. Потом сунула один в щель. — Предлагаю вести машину по очереди. Будем ехать до самого утра.

— Я не могу вести, когда я устал, — сказал Марлон, рывком приведя себя в полусидячее положение. — И когда голоден тоже. Лучше отработаю свою смену сейчас.

— А я ночью, — просветлев сказал Майкл и принялся подыскивать место для остановки. Его не переставало радовать то, как хорошо он пока справляется с апокалипсисом. Да, он был до смерти напуган, но вместе с этим — вот странно — испытывал приятное возбуждение, при том что ведь и лекарств-то почти никаких не принимал: все их держала при себе его ассистентка, а он не сказал ей, что бежит из Нью-Йорка, пока они не выехали, поскольку боялся, что она попытается ему помешать, как всегда мешала делать то, что ему больше всего хотелось. А теперь его уже никто не достанет! Он попробовал вспомнить, когда еще хоть раз в жизни чувствовал себя таким свободным. Неловко было признаваться в этом даже самому себе, но что поделаешь: его переполнял восторг, и он стал искать его причину. Выброс адреналина, вызванный спасением от гибели? С примесью жалости, с примесью ужаса? Интересно, подумал он, неужели именно это чувствуют на фронте и в других экстремальных ситуациях? Или — еще одна странная мысль — не это ли чувство сопровождает самых обыкновенных людей почти каждый день, когда они ползут на работу в своих жалких вонючих «тойотах камри», или ночуют на мостовой перед твоим отелем, или падают в обморок, глядя, как ты танцуешь на огромном экране? Это чувство безысходности, вынужденного принятия обстоятельств? Чувство, что тебе не сбежать даже от своего побега?

— А ты знаешь, Марлон, когда мы с Лиз остаемся в гостях ночевать… — заговорил Майкл немножко быстрее чем надо, понимая, что это нытье, но не в силах остановиться. — Ну вот, так я совсем не могу заснуть! Глаз не смыкаю, если меня буквально не вырубить. Буквально до утра не сплю. Так что я легко могу вести до самого Брентфорда. То есть если понадобится.

— Не останавливайся, пока не надоест, — пробурчал Марлон и улегся обратно.

— Когда-то давнею поро-о-о-о-ой, — пела Лиз вместе с диском, — я верила в свое везе-е-е-е-енье. Любви хотела неземно-о-о-о-ой! Ждала от Бога всепроще-е-е-е-енья!

Они слушали эту запись уже в шестой или седьмой раз. Они добрались почти до самого Гаррисберга, хотя их продвижение существенно замедлилось из-за двух остановок в Burger King, одной в McDonald’s и трех отдельных посещений KFC.

— Если ты споешь эту песню еще раз, — предупредил Марлон, поедая из ведерка куриные крылышки, — я тебя своими руками убью.

В ярко — оранжевые виниловые шторки на окне било закатное солнце, и Майкл в очередной раз почувствовал, что его новая роль Опекуна должна включать в себя некий элемент духовного руководства. Повинуясь этому чувству, он передал Марлону кленовый сироп и сказал своим привычно высоким, но по-новому уверенным голосом:

— Слушайте, друзья, мы едем уже шесть часов, а еще ни разу толком не обсудили, что произошло там, в городе.

Они сидели в кафе IHOP по другую сторону Аппалачей, все трое в зеркальных очках, и ели оладьи. Майкл решил — восемьдесят миль и две закусочные тому назад — оставить свою обычную маскировку в багажнике. К тому времени стало очевидно, что она не нужна — во всяком случае сегодня. А теперь, с гигантским облегчением, Майкл снял еще и очки. Ибо здесь дело обстояло так же, как и во всех прочих закусочных, где они побывали: никто из посетителей не отрывал взгляда от телевизора. Даже обслуживающая их официантка, и та смотрела его, из-за чего пролила немного горячего кофе Майклу на перчатку и не извинилась, не вытерла брызги, а также не заметила ни того, что Марлон сидит босиком — и что это Марлон, — ни того, что рядом с солонкой лежит бриллиант величиной с отель «Риц».

— У меня такое чувство, будто только что мы сидели в Гардене и это было как сон, — медленно проговорила Элизабет. — И мы радовались и поздравляли нашего чудо — мальчика, — она сжала руку Майкла, — отмечали тридцатилетие твоего удивительного таланта, мой милый, и все было просто прекрасно. А потом, — она обняла кофейную кружку обеими руками и поднесла ее к губам, — потом «явились тигры»… и теперь все выглядит так, как будто миру и правда пришел конец. Я знаю, что это глупо, но такое у меня чувство. Ребенку, который во мне живет, хочется просто взять и отмотать назад эти двадцать четыре часа.

— Лучше бы двадцать четыре года, — съязвил Марлон со своей классической кривой усмешечкой, такой марлоновской, что его нельзя было не простить. — Или нет, — добавил он, явно пережимая. — Пускай уж сразу сорок.

Элизабет поджала губы и состроила очаровательную потешную гримаску. Она выглядела как Эми из «Маленьких женщин», что-то лукаво прикидывающая в уме.

— Ну коли на то пошло, — сказала она, — сорок будет для меня в самый раз.

— А для меня нет, — возразил Майкл, набрав в рот побольше воздуху и выпустив его одним махом, чтобы хватило смелости сказать то, что ему хотелось: неважно, уместно это или нет, нормально ли говорить такие вещи в ненормальных обстоятельствах вроде нынешних. Но, пожалуй, в данный момент это и было его единственным настоящим преимуществом перед всеми остальными посетителями кафе и большинством жителей Америки: никогда, ни единого разу за всю его сознательную жизнь с ним не случалось ничего нормального. И какая-то маленькая часть его души всегда была готова к чудовищному, близко знакома с ним и так же близко знакома с его необходимым противовесом — любовью. Он потянулся через столик и взял руки обоих друзей в свои.

— Я не хочу быть ни в каком другом мгновении, кроме этого, — сказал он им. — Здесь. С вами обоими. Как бы ужасно все ни обернулось. Хочу быть с вами и со всеми этими людьми. С каждым обитателем Земли. В это мгновение.

На секунду наступила тишина, а потом Марлон поднял свои все еще великолепные брови, вздохнул и сказал:

— Страшно не хочется раскрывать тебе этот секрет, дружище, но вообще-то у тебя нет выбора. Как-то не похоже, что нас отсюда телепортируют. Чем бы ни было все это дерьмо, — он ткнул рукой в воздух перед ними, в молекулы, из которых состоял этот воздух, в само время, — мы влипли в него, как и все остальные.

— Да, — ответил Майкл. Он улыбался, и именно его улыбка, непредставимая в этом кафе в этот день, именно она, а не что бы то ни было другое, наконец привлекла к ним внимание официантки. — Да, — повторил он. — Я знаю.

Перевод Владимира Бабкова