Побратимы

ПРЕДИСЛОВИЕ

Салам-алейкум, мой читатель!

Перед тобой небольшая книжка, странички которой напоминают слоеный кумыкский этмек, испеченный для спешащего в путь кунака.

Это быль о двух воинах — побратимах. Герои ее — Эльмурза и Аркадий в детстве не знали друг друга, не играли на крыше одной сакли, не катались в одной лодке. Один из них — кумык — родился в степном селении Северного Кавказа, другой — русский — в рабочем поселке, на берегу Балтийского моря. Одному из них мать напевала колыбельные песни в темные южные ночи, другому — под зарницы белых ночей.

О том, как свела их судьба, как зародилась и окрепла их братская дружба, и рассказывается в этой книге.

Ученый не насытится знанием, сердце — любовью, друзья — дружбой. Если олово и медь чисты, то только тогда они сливаются друг с другом, так и в дружбе и в братстве, говорят дагестанские лудильщики.

Пусть дружба и братство, основанные на предельной чистоте и преданности сердец, шатают за моря и океаны!

I

День начался разноголосой трескотней птиц. Снежные вершины Кавказских гор, утратив нежно-розовую окраску зари, побелели и местами засверкали, словно ярко начищенное серебро. Туман в лощинах поредел, роса заискрилась. Над кумыкской степью встало приветливое солнце.

В селении Бав-Юрт, что расположилось на берегу реки Акташ, из труб летних кухонь дружно поднимались дымки. В утренней тишине было слышно, как в соседних дворах на дно ведер со звоном падали первые струйки буйволового молока. Смуглолицые кумычки, хлопая дверьми и гремя посудой, сновали от сараев к кухням, несли подойники, пекли этмек [1], готовили завтрак.

В этот ранний час мужчины уже работали в приусадебных садах: одни укрывали виноградники, другие перебирали айву и груши, а некоторые, подставив высокие лестницы, снимали урожай грецких орехов, которые уродились в этом году в несметном количестве. Их скорлупа валялась повсюду: и во дворах, и на дорогах, потрескивая под ногами.

В восьмом часу утра то узким кривым улицам селения к травлению стали стекаться колхозники. У склада затарахтела полуторка. Вот она проехала мимо сельсовета, доверху нагруженная ящиками с яблоками, и помчалась по дороге, удаляясь в сторону города Хасавюрта.

На общественном дворе раздался звонкий перестук кузнечного молота, и тотчас же колхозники вышли в поле.

Дворы опустели. Дома остались лишь старики и дети.

Только Эльмурза, сын старого Темиргерея, и его жена Марьям продолжали работу, начатую с рассвета. Стоя на высоких подставках-козлах, он ровно, вдоль натянутого шпагата, укладывал саманные кирпичи, наращивая стены нового дома, а Марьям, черноглазая молодая кумычка, месила глину.

Стены дома росли, и на душе у Эльмурзы становилось радостнее. Он надеялся закончить строительство до призыва в армию и седьмого ноября справить новоселье. Правление колхоза помогало молодой семье. Вот и сегодня председатель разрешил им не выходить в поле.

Время от времени Марьям подносила саманные кирпичи. Заметив, что под рукой Эльмурзы их нет, она пыталась поднести сразу два кирпича. Тогда он прикрикивал на нее:

— Что с тобой делать? Неисправимая ты!.. Сними один кирпич!.. Надорвешься.

Марьям обиженно наклоняла голову, но по всему было видно, что забота Эльмурзы ей приятна.

«Сегодня закончим кладку», — подумал Эльмурза. Его руки и грудь были заляпаны глиной.

Со стороны аульской площади донесся голос Базар-Ажай. Эльмурза обернулся. Между высокими плетнями, удаляясь от магазина, бежала девочка в красном платьице. В ее руке белела какая-то бумажка. Это была сестренка Эльмурзы — Зухра. Каждый раз, когда она босой ножкой касалась земли, над дорогой поднималось мутное облачко пыли. Эльмурза выпрямился и стал поджидать сестренку.

— Зухра, зачем бежишь? Что случилось?

— Повестка!

— Что?

— Базар-Ажай привезла повестки. Военкомат вызывает, — .ответила запыхавшаяся Зухра, протягивая бумажку брату.

— Что? Что она говорит?

Эльмурза слышал вопрос Марьям и только спустя несколько секунд повернулся к ней:

— Повестка… В райцентр вызывают.

Марьям выронила из рук саманный кирпич. Он упал ей на ногу, она даже не вскрикнула, не поморщилась. Глаза ее расширились.

— В армию берут, да? — спросила она.

— Не знаю.

Они бросили работу и направились к дому. Войдя во двор, Эльмурза подошел к умывальнику и услышал разговор между бабушкой Дарай и Зухрой.

— Разве война с Пиндней [2] не кончилась?

— Кончилась, бабушка, кончилась, — ответила Зухра, — По радио говорили. Ты разве не слышала?

— Вай, аллах, эта бумажка не к добру! Не зря мне сегодня снился плохой сон. Видно, война не погасла, раз нашего Эльмурзу зовут.

— Ой, бабушка, я не знаю, как тебе объяснить… — начала было Зухра, но бабушка не дала ей договорить:

__ Конечно, не объяснишь, если масла в голове не хватает. Я за Эльмурзу беспокоюсь. Если он попадет на войну, то живым не вернется. Горячая у него голова, сама пулю найдет. Он и в детстве не сидел спокойно, все с мальчишками воевал. Что можно ожидать от такого?

«Ишь, что вспомнила!» — подумал Эльмурза. Он умылся, надел гимнастерку и пошел в сельсовет, а оттуда уехал в райцентр.

В селение Эльмурза возвратился вечером. Синие сумерки спускались с гор. Небо, покрытое облаками, хмурилось и темнело.

Около сельсовета полукругом сидели колхозники. Среди них был отец Эльмурзы и дедушка Закарья.

— Посмотрите, какой закат! А какие тучи в горах! Ох, сегодня ночью и дождь будет, — сказал аксакал[3] Закарья и, заметив Эльмурзу, подтолкнул локтем Темиргерея.

— Можно тебя, отец, — тихонько позвал Эльмурза.

Темиргерей поднялся и степенно вышел из полукруга.

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Завтра иду в армию.

Темиргерей откашлялся и расправил усы.

— Призывают, значит. Когда являться?

— Завтра в двенадцать.

— Так чего стоишь, ягненком прикидываешься. Иди и скажи матери: пусть ужин готовит. Я с людьми приду.

Эльмурза поспешил к дому. На улицах было людно. Женщины стояли у ворот и вели разговоры о тех, кто уезжает, об их невестах.

Во дворе, у летней кухни, он увидел мать. Сказав ей, что отец придет с людьми, он спросил, где Марьям. Мать ответила, что Марьям работает с утра.

Ловко перемахнув через плетень, Эльмурза увидел Марьям. Превозмогая усталость, она с каким-то отчаянием месила в яме глину.

— Отдохни, — подойдя к ней, сказал Эльмурза.

Марьям смахнула со лба капельки пота и глянула на него:

— Пока ты ездил, смотри сколько глины я приготовила на завтра. На весь день хватит.

— Глина на завтра не нужна. Я ухожу в армию.

— Знаю… Как только ты уехал, я пошла сюда. Думала, в работе забудусь. И все равно на сердце так тяжело, словно камень лежит.

Марьям опустилась на землю и печально сказала:

— Что ж, ничего, свое гнездо все равно вить надо…

Я с Манапом, с братишкой, дострою.

Эльмурза сел рядом.

— Тяжело тебе будет. Понимаю…

На глазах Марьям появились слезы.

— Только не плакать, — Эльмурза положил свою широкую ладонь на ее руку.

Марьям прижалась головой к его груди и тихо сказала:

— Коротким было наше счастье…

Далеко в горах вспыхнула первая зарница. Вслед за ней донеслись глухие раскаты грома. Ветер зашумел в листве, раскачивая тонкие вершины деревьев.

II

Проводы затянулись до поздней ночи. Эльмурза спал плохо. Марьям часто ворочалась с боку на бок. Среди ночи он шепотом спросил:

— Что с тобой?

Она осторожно приложила его руку к своему боку и прошептала:

— Это он… Он… с тобой прощается…

Эльмурза уловил глухие толчки ребенка. Поблизости гремели раскаты грома. Молнии то и дело заглядывали в окно. «Сын будет… Обязательно сын, — подумал Эльмурза. — Ни грома, ни молнии не боится — настоящий джигит!»

На рассвете пришел крепкий сон, однако выспаться Эльмурза не удалось. В седьмом часу утра его разбудил отец.

— Вставай, люди пришли. Неудобно перед народом, — как бы извиняясь за то, что рано разбудил сына, сказал Темиргерей.

Вошла Марьям, внесла таз и кувшин с водой. Она была в праздничном платье. Белая шелковая шаль покрывала ее голову и плечи, длинные черные косы и пополневшую фигуру. Эльмурза вспомнил, что в день Первого мая Марьям была в этом же платье.

«Для меня нарядилась. Хочет, чтобы мне было приятно», — подумал Эльмурза.

Когда он вышел из спальни, родные, друзья и соседи уже толпились в комнате. С каждым из них Эльмурза поздоровался за руку.

Вошли музыканты.

Темиргерей налил в пиалы вина и угостил музыкантов. По его просьбе они заиграли песню о юном народном герое Айгази, который по совету матери за одну ночь исполнил три долга чести: достал коней для друзей, настиг врага — князя, убийцу отца, — и отнял похищенную им свою невесту. Во время исполнения песни Темиргерей недовольно поглядывал на Эльмурзу, занятого разговором с соседом.

Затем кумузист [4] поблагодарил хозяев за радушный прием и так же, как и вчера на проводах, слово в слово повторил:

— С большим удовольствием сыграли бы еще, но… Нас ждут в других домах.

Как и накануне, ему никто не возразил и не стал упрашивать побыть еще немного. Все знали: проводы идут во всех концах селения.

Когда музыканты ушли, дед Закарья, исполнявший обязанности тамады, сказал:

— Люди храбрых сердец, садитесь за столы. Темиргерей, наливай вино. Хочу слово сказать.

Все шумно уселись.

— Я вот что хочу сказать, — окинув взглядом гостей, продолжал дед Закарья. — Я давно не беру в рот вина. Возраст не позволяет. Сегодня же за Эльмурзу выпью. И раньше я любил его, а теперь горжусь им. Давайте выпьем за Эльмурзу.

Все взяли пиалы и встали, только Темиргерей продолжал сидеть с суровым и сосредоточенным видом.

— А ты что, Темиргерей, сидишь мрачней тучи? За родного сына выпить не хочешь? — строго спросил дед Закарья.

— За родного сына выпью. Только прежде одну быль расскажу. Посади людей. И ты, Эльмурза, послушай.

— У моего приятеля — казака, председателя колхоза из станицы Гребенской… Мы с ним вместе в гражданскую партизанили и побратимами стали, — начал Темиргерей. — Так вот у него было два коня. Оба добрые, красивые и по своим достоинствам с первого взгляда казались одинаковыми, но в деле разные, как небо и земля. Один конь с места трогал умеренной рысцой и так шел всю дорогу. Другой — брал горячо и красиво. Седок, выбравший этого коня, чувствовал себя сперва как на седьмом небе, а в пути плакал. Конь оказывался никудышным, норовистым и редко кого доставлял до места назначения без неприятностей. Вот какие кони бывают. А с первого взгляда кажутся хорошими. Ну а теперь давайте выпьем. Чего же ты, сосед, задумался? Или быль моя не понравилась?

— Быль хорошая, — ответил дед Закарья. — Самое главное — к месту пришлась. Я думаю, что все поняли, к чему она сказана.

Дед Закарья многозначительно посмотрел на Эльмурзу и продолжал:

— Конечно, есть люди, которым хоть в барабан бей — все равно не услышат. А есть такие, которым и комариный писк приятным звуком саза [5] кажется. Сказать тебе правду, Темиргерей, я на своем веку много коней видал. Встречал и таких, которые и с места горячо берут и всю дорогу ходко идут. Страсть люблю таких. Верю, Эльмурза тоже того табуна. Иначе бы я за него не выпил.

Дед Закарья с любовью посмотрел на Эльмурзу, на котором ладно сидела полувоенная форма, подчеркивающая его почти армейскую выправку.

Темиргерей, не глядя на Эльмурзу, встал и выпил вместе со всеми. Закусили, потом снова выпили. За столом вспыхнул веселый шумок. Эльмурза сидел и думал: «Ишь, как тонко поддели меня. Ай да старики… Хорошие вы мои!.. Не беспокойтесь, не подведу!»

Побыв с гостями еще с полчаса, Эльмурза извинился и вышел. Пора было собираться в дорогу.

Марьям сняла с него каракулевую папаху и, вешая ее на гвоздь, сказала:

— Пусть поскорей настанет день, когда ты ее снова наденешь.

Из дому все направились к месту сбора.

Марьям шла рядом с Эльмурзой и всю дорогу повторяла слова матери: «Береги себя… Береги себя».

У сельсовета собралось много провожающих. Тетушка Базар-Ажай сновала между ними и осуждала Эльмурзу за то, что он женился на Марьям до призыва в армию.

Простившись с родными, Эльмурза забрался в грузовик. Машина рванула, оставляя за собой клубы пыли. За окраиной Дотянулись зеленые поля озимых. Потом машина помчалась вдоль Акташа.

III

Глядя на речку, Эльмурза вспомнил зимний вечер, когда он с Марьям возвращался из города… Они дошли до Акташа, и ему захотелось пить. Эльмурза каблуком пробил лед и хотел было припасть губами к лунке, как Марьям остановила его и сказала:

— Осторожней, можешь простудиться. Подожди, я наберу…

Она зачерпнула ладонями воду и поднесла к его губам. Вода показалась ему слаще меда.

Эльмурза сидел на чемодане спиной к кабине и глядел на горы и прилепившиеся к их склонам селения.

Проехали мимо пионерского лагеря… Бывший дом бая на берегу Акташа каждое лето расцвечивался лозунгами и гирляндами флажков. Сюда со всего района съезжались школьники. У каждого, кто здесь побывал, надолго, а у некоторых на всю жизнь, оставались в памяти незабываемые дни. Эльмурза часто бывал тут. Ему нравился военный уклад жизни: дисциплина, звуки горна и барабана, походы в горы и военизированные игры. Особенно нравились ему команды: «Стройся!..», «По порядку номеров рассчитайся!..» и другие, которые подавал старший пионервожатый. Все это волновало и увлекало.

В пионерском лагере Эльмурза и подружился с Марьям. Они вместе занимались в кружке, разучивали массовые танцы. Руководитель кружка присматривался к ребятам и вскоре, выделив из всех Эльмурзу и Марьям, стал заниматься с ними отдельно.

На олимпиаде школьников Эльмурза и Марьям получили первую премию за отличное исполнение лезгинки. Добрая слава о них облетела весь район. Они принимали участие почти во всех концертах самодеятельности и танцевали на свадьбах. Случалось, что за ними даже присылали машины из соседних селений.

Полуторка мчалась вдоль обрывистого берега реки. Ночью прошел дождь. Сейчас Акташ мчался бурным, мутным потоком, ворочая валуны. Глядя на бурлящую речку, Эльмурэе вспомнилось, как однажды (он тогда учился на курсах ветеринарных фельдшеров в Хасавюрте) комсомольцы селения Бав-Юрт, среди них была и Марьям, под его командой пошли в поход в противогазах от Акташа до Койсу. После похода всем были вручены значки ПВХО. У Эльмурзы это был не первый значок. К тому времени его грудь уже украшали значок ворошиловского стрелка и другие.

После длительного перехода сделали привал. Солнце клонилось к вершинам гор. Веяло предвечерней прохладой. Ребята, утомленные переходом, спали, и Марьям, отойдя в сторону к уединенному месту, решила искупаться. Течение в Койсу было сильнее, чем в Акташе. Быстрый поток сбил ее с ног и понес. Плавать Марьям не умела.

— Мурза!.. Мурза!.. Тону!.. Спасите!.. — закричала она.

Эльмурза сидел под чинарой, намечая на карте красным карандашом обратный маршрут.

— Марьям! — он вскочил и подбежал к берегу. Марьям барахталась в реке. Прямо в одежде Эльмурза бросился с обрывистого берега в воду. Очутившись на мелководье, растерявшаяся, дрожащая от испуга, Марьям стыдливо присела, прячась за склонившиеся над берегом зеленые ветви.

Эльмурза принес ей одежду и направился к кустам, чтобы отжать брюки и гимнастерку.

Спустя минуту Эльмурза спросил:

— Слушай, Марьям, ты разве видела, что я не спал?

— Думаешь, я за тобой наблюдала? Нужен ты мне…

— Разве ты не кричала: «Мурза!»?..

— Тебе послышалось, — ответила Марьям и застенчиво отвернулась, пряча свое лицо.

— Притворяешься, будто не помнишь!

— Не веришь?.. А я, правда, не помню, что назвала твое имя, — упрямилась Марьям. Потом призналась: Да, я крикнула «Мурза!» Что ж тут такого. Ты наш командир и отвечаешь за меня так же, как и за каждого участника похода.

Марьям лукаво посмотрела на него и добавила:

— А знаешь, Мурза, ты ведь и правда похож на настоящего командира. Когда ты надеваешь свою осоавиахимовскую форму, мне кажется, что на груди у тебя не значки, а ордена…

Эльмурза смутился и промолчал.

Когда подошли к привалу, Марьям сказала:

— Мурза, я тебя очень прошу, не рассказывай ребятам, как я тонула и ты спас меня, ладно? Об этом знаем только ты и я! Понимаешь, если мать узнает, загрызет меня до смерти…

— Слушаюсь, товарищ начальник, — шутя ответил Эльмурза.

Много мыслей рождает дорога. У Хасавюрта Эльмурза вспомнил о тетушке Базар-Ажай и о том, как она пыталась расстроить его женитьбу на Марьям.

Соседка Базар-Ажай давно вынашивала план женить своего сына, который учился на курсах бухгалтеров в Махачкале, на Марьям и при случае старалась очернить Эльмурзу.

Она возила почту и гордилась тем, что ей удалось отстраниться от работы в колхозе. Это была женщина, которая, сидя в арбе нового времени, пела старые песни. Всех колхозников она делила на хороших и плохих не по делам и трудодням, а по происхождению. Для нее было очень важно, какого сословия были деды. Если из узденей [6], то из каких узденей. Если из чагаров [6], то из каких чагаров.

В то время Базар-Ажай часто заходила к Айзанат — матери Марьям — доказывать свое благородное происхождение из узденей. Она угождала Айзанат и липла к ней, как муха к меду, стараясь расположить к себе.

Как-то Базар-Ажай возвращалась из райцентра с почтой. У конного двора она увидела, как Эльмурза кастрировал коня.

— Что я вижу! — громко воскликнула она. — Вы посмотрите на него! Слушай, Мурза, неужели тебя этому учили на курсах в Хасавюрте? Ну и профессия!..

— Не только этому, — спокойно ответил Эльмурза. — Если у тебя остался непроданный петух, неси сюда, и я мигом превращу его в курицу.

Базар-Ажай приняла шутку как оскорбление и подумала, что Эльмурза намекает на ее сына, которого она сватает за Марьям. Не сдержав обиды, она выпалила:

— Скорее мой нос отсохнет, чем я допущу, чтобы ты женился на Марьям! — И, щелкнув себя по курносому носу, она поспешила к дому Айзанат.

Позже Эльмурза узнал от Марьям, что Базар-Ажай говорила у них дома:

— Айзанат, да видит аллах, твоя дочь нежна, как маковый цвет. Ей бы только атлас кроить. Неужели ты вырастила ее затем, чтобы отдать без калыма этому длинному шесту? Как хочешь, а ветеринар — профессия не из благородных.

Случай в походе, танцы на вечеринках, где часто приходилось выслушивать в шутку, что Марьям — невеста, а Эльмурза — жених, планы Базар-Ажай — все это ускорило их свадьбу, как южный ветер ускоряет созревание хлебов.

В детстве Эльмурза и Марьям не были посватаны.

— А зачтем нам сватовство? — сказал как-то Эльмурза, и в тот же вечер, договорившись обо всем с секретарем сельсовета, они зарегистрировались.

Есть в горцах поговорка: «На рассвете появился слух». Но слух о женитьбе Эльмурзы облетел всех до рассвета.

Эльмурза не похитил Марьям, и Марьям не сбежала с Эльмурзой. Этим был нарушен адат — вековой обычай гор.

— Так у нас еще никто не поступал, — говорили в селении.

Айзанат тяжело переносила замужество дочери без сватовства, а сплетни Базар-Ажай, словно солью, травили ее больную рану.

И вскоре Базар-Ажай добилась своего. Айзанат сказала:

— Пока Марьям будет жить с Мурзой, ноги ее не будет в моем доме.

Возгласы: «Стоп!.. Приехали!» — прервали воспоминания Эльмурзы. Машина подкатила к зданию райвоенкомата.

Мурза старался держаться поближе к односельчанам. Но так продолжалось недолго. На крыльцо военкомата то и дело выходил командир и, выкликнув несколько фамилий, уводил призывников: круг земляков таял как снег на солнцепеке. Вскоре очередь дошла и до Мурзы.

В зал призывной комиссии он вошел вместе с односельчанином Ахмедом. Рослый, широкоплечий, Ахмед сразу же был зачислен во флот. А Эльмурзу, учитывая, что он ветеринарный фельдшер, к его великому огорчению, посылали в кавалерию. Эльмурза мечтал быть танкистом и частенько мурлыкал себе под нос песенку:

Проклиная в душе свою гражданскую специальность, он оделся, одернул гимнастерку и, поборов в себе робость, подошел к председателю призывной комиссии.

— Товарищ начальник, очень прошу, направьте меня в танковую часть… Хочу быть танкистом. Я «стального коня» буду любить не меньше, чем настоящего…

Тот пристально посмотрел на Эльмурзу. Оглядел его осоавиахимовскую форму, значки, статную фигуру и, чуть подумав, спросил:

— А командиром не хочешь быть?

— Командиром-танкистом хочу! — не задумываясь, ответил Эльмурза.

— Ну что ж, пусть будет так, — заметил председатель комиссии и передал его документы рядом сидящему командиру.

Выходя из зала призывной комиссии, Эльмурза уже узнал, что его направляют на курсы младших командиров-танкистов.

IV

За окном вагона проплывали то древние дагестанские горы, уходящие к горизонту, то ставропольские степи, то холмистые украинские поля. Скоро их сменили леса Подмосковья.

Москву Эльмурза увидел утром из окна автобуса, когда переезжал с Курского на Киевский вокзал. Столица поразила его широкими проспектами. Во всем, даже в том, что все куда-то спешили, чувствовался ритм многомиллионного города. Эльмурза никогда не думал, что ему придется сразу, за одну поездку, так много увидеть. У него приятно кружилась голова. Да и как не закружиться ей, если огромная страна предстала перед ним во всей своей красе и величии.

Вечером призывники высадились на маленькой станции под Изяславом, скрытой в густом сосновом бору.

Началась армейская жизнь… И тут Эльмурза почувствовал, как пригодились знания, полученные во время занятий в военно-спортивных кружках, и как хорошо, что мать с детства привила ему уважение к старшим. В своих письмах к родным он писал:

«Армейская дисциплина мне по душе. Она во многом напоминает наш семейный уклад. Дома старшей надо мной была ты — мать, а над тобой — отец. Если я поступал неправильно, то ты говорила: «Вот скажу отцу и получу от него выговор, тебе приятно будет?..» И я старался ничем не огорчать тебя. Ты, мать, приучила меня уважать старших, стоя приветствовать их при встрече и никогда не позволяла вступать в разговор без их разрешения.

В армии я по-новому стал осмысливать значение слова «Родина». Раньше я считал, что моя Родина — это Бав-Юрт или Дагестан. Теперь же понимаю, что Родина вмещает в себя несколько сот Дагестанов. Вот почему мы с любовью говорим: «Мать-Родина».

Писал он еще и о том, что здесь, в армии, русские товарищи называют его не Мурзой, а Мишей, Михаилом, иногда даже и Михаилом Борисовичем. А одного земляка — дагестанца Магомеда Ибрагимовича Хучиярова величают Михаилом Ивановичем Кучеровым.

Как-то ночью Эльмурза стоял часовым у танкового парка. Перед рассветом глаза стал смыкать всесильный сон. На некоторое время он забылся. Открыв глаза, он вздрогнул и вспомнил про случай, врезавшийся ему в память на всю жизнь.

Это было в ночном.

Эльмурза вместе с одноклассниками пас коней (тогда он учился в четвертом классе). Утром ребята недосчитались одной лошади. Караульщики проспали, и лошадь куда-то ушла. Узнав об этом, Темиргерей прискакал в степь, вырвал из рук Мурзы уздечку и первый раз в жизни отхлестал его чуть ниже спины, приговаривая:

— Так ты караулишь!.. Так охраняешь коней!..

Все кончилось тогда благополучно. Но, вспомнив, Мурза крепче сжал винтовку, пристально всматриваясь в темноту.

Шло время… В одном из писем из дому ему сообщили радостную весть. Он стал отцом. Малыша назвали Арсеном.

Татув хотела дать имя по корану, а Темиргерей — по обычаю, то есть назвать именем одного из умерших родственников. Но все получилось иначе. Услышав, что в клуб привезли кинофильм, все пошли смотреть новую картину под названием «Арсен». Татув и Темиргерею очень понравилась смелость Арсена, и они тут же решили дать малышу имя героя.

Прошло шесть месяцев, и Эльмурза был направлен командиром легкого танка БТ-7 в отдельный 40-й танковый полк.

V

В июне 1941 года отдельный 40-й танковый полк находился в летних лагерях. Принимая БТ-7 и знакомясь с экипажем, Эльмурза обратил внимание на светловолосого старшину, башнера-заряжающего Карасева, грудь которого украшали две боевые медали. «Видно, бывалый танкист», — «заключил Эльмурза и тут же узнал, что Карасев — коммунист, сверхсрочник, участник боев с японскими самураями в районе Халхин-Гола. Узнал Эльмурза и о том, что Карасев остер на язык, слывет в полку балагуром, но танк знает крепко, в случае необходимости может заменить любого из членов экипажа. Услыхал Эльмурза и о том, что Карасев далеко не лестного мнения о нем, как о командире танка.

— Командир-то у нас зелененький, свежеиспеченный… Что ж, поживем увидим, чему нас научит этот кавказский человек, — бросил он танкистам, когда Эльмурза отошел от машины.

Не всегда первая встреча сближает людей. Так случилось и на этот раз. Эльмурза держал себя со старшиной официально. Помня о том, что Карасев остер на язык, отдавая приказания, старался тщательно выговаривать русские слова.

Однажды состоялось полковое комсомольское собрание, на котором шел разговор о храбрости, мужестве и о других боевых качествах советского воина. С воспоминаниями о боях на Халхин-Голе выступил Карасев. Слушая его рассказ о танковых боях в бескрайних монгольских степях, Эльмурза вспомнил о родном кумыкском раздолье, о Бав-Юрте и о легенде про Хаджи-Мурата, которую ему довелось услышать от деда Закарья.

Когда председатель собрания спросил, кто еще желает выступить, Эльмурза попросил слова.

— Давно это было, — начал он. — Как-то прослышав о беспредельной силе и храбрости знаменитого наиба Шамиля — Хаджи-Мурата, к нему приехал один горец, тоже претендующий на славу очень сильного и храброго человека.

Хаджи-Мурат принял гостя, как полагается у нас в Дагестане, и спросил, какое у него неотложное дело. Гость ответил, что приехал помериться с Хаджи-Муратом силой и храбростью.

Хозяин спросил:

— Каким способам?

— Любым!

— Ладно, — согласился Хаджи-Мурат и заметил: — Только одно неудобно… Мы с тобой не враги, а испытывать свою силу и храбрость с приятелем нелегко. Поэтому сделаем так: ты сунешь мне в рот свой палец, а я тебе свой и будем кусать их безжалостно и одновременно. Кто дольше выдержит, тот и победит.

Гость согласился.

Вскоре изо рта гостя стала сочиться кровь. Как видно, он глубоко прокусил палец Хаджи-Мурата. Потом вдруг гость сам разжал зубы, выпустил палец Хаджи-Мурата и закричал:

— Отпусти!

— Зачем раньше отпустил мой палец? — спросил Хаджи-Мурат.

— Уж очень безжалостно ты кусал! — ответил гость.

— А ты разве мой палец кусал нежно? Мне тоже было больно… Может быть, больней, чем тебе. Ведь мои зубы не так молоды и остры, как твои… Я же намного старше тебя.

И Хаджи-Мурат сказал гостю, что для того, чтобы прослыть сильным и храбрым джигитом, нужно всегда помнить о «намус» и «ях».

«Намус», по-нашему, по-кумыкски, означает честь, а «ях» мне трудно перевести, но в общем «ях» — это мужество, стойкость и еще что-то вроде самообладания и выдержки. Вот такими качествами должны обладать и мы с вами. Нам нужно всегда, помнить о чести танкиста и не забывать о том, что чем больше в человеке «яха», тем меньше в нем страха. У страха глаза большие, испуганные, а у «яха» чуть прищуренные, уверенные! — заключил Эльмурза.

После собрания к Эльмурзе подошел Карасев и, протягивая руку, сказал:

— Поздравляю, товарищ командир… Легенда что надо!

— Вы, Карасев, тоже много интересного рассказали, — ответил Эльмурза.

К палаткам они пошли вместе. В тот вечер ни Эльмурза, ни Карасев не знали, что на рассвете 22 июня вражеские бомбардировщики обрушат на их головы свой смертоносный груз и в жизнь ворвется огненный смерч Великой Отечественной войны.

Шла вторая неделя войны… На заре отдельный танковый полк отбил две вражеские атаки.

Во время третьей экипаж Эльмурзы выпрыгнул из пробитого снарядом горящего танка и рассредоточился. Вражеские десантники заметили танкистов и открыли огонь.

Перебегая от укрытия к укрытию, Эльмурза выстрелами из нагана повалил двух замешкавшихся фашистов. Потом подполз к Карасеву. Старшина был ранен в руку. Когда Эльмурза перевязывал рану Карасеву, руки его дрожали — сказывалось нервное напряжение.

Вскоре стрельба затихла. Фашисты отошли на свои позиции. Только вражеские и наши танки, изредка содрогаясь от рвущихся в них снарядов, полыхали алыми факелами, чадя черным дымом.

Изуродованная снарядами и развороченная гусеницами, земля дымилась и выглядела неуютно, словно была небрежно перепахана огромным плугом. Пахло порохом.

Карасев отыскал взглядом свой горящий танк и, тяжело вздохнув, сказал:

— Вот, не говорит, не плачет, а тяжко на него смотреть. Жаль, как человека.

— Еще бы… — не договорил Эльмурза и отвел глаза в сторону.

Они спустились в лощину и направились к позиции, занимаемой нашей батареей.

Теперь Эльмурзе казалось, что опасность миновала. Но вдруг вражеские минометчики открыли огонь по батарее. С шипящим свистом полетели мины. Одна из мин разорвалась неподалеку. Они припали к земле. Осколки просвистели над головой и прочертили землю на гребне холма, за которым они укрылись. Чуть правей разорвались еще две мины.

«Вилка», — догадался Эльмурза и крикнул Карасеву:

— Броском к траншеям артиллеристов!

Они вскочили и побежали. У самого бруствера Эльмурза одновременно с разорвавшейся поблизости миной неестественно подпрыгнул, будто перескочил через невидимое препятствие.

— Что с вами? — спросил Карасев.

— Ничего, — только и успел вымолвить Эльмурза и тут же повалился в траншею.

— Эге, да вас, видать, тоже стукнуло?

— В ногу, — тихо проговорил Эльмурза.

Они посмотрели туда, где только что лежали. Земля там вскипела от густых разрывов мин.

Карасев склонился над Эльмурзой. Из раны хлестала кровь. К ним подошел командир батареи и спросил, из какой они части. Эльмурза ответил.

Прибежал санитар. Наложив жгут, он сделал перевязку. Командир батареи сказал:

— До медсанбата на нашей попутной машине доберетесь. Сейчас она пойдет за боеприпасами.

Медсанбата на месте не оказалось. Машине артиллеристов нужно было свернуть к складу боеприпасов. Эльмурзе и Карасеву пришлось сойти с полуторки.

До полудня они просидели в кювете. Слева, на ближнем участке фронта, царило затишье, а на правом фланге канонада усиливалась. Скоро гул боя перекочевал в тыл.

Карасев заметил, что лицо Эльмурзы побледнело. Это его встревожило.

— Кровь теряете, товарищ командир, да и окружением пахнет… Вы понимаете, что это значит?

— Паника и больше ничего!

— Нет, тут не паникой пахнет… Медсанбат снялся с места. Движение машин прекратилось. Санитаров нет. Гул боя за спиной. Видно, немцы прорвались и обошли нас. Нужно искать выход, а не гадать — так это или не так.

— За нами пришлют машину…

— Наивный вы человек, товарищ командир. Ну кто в такой момент полезет в пекло? Эх, если бы вы хоть немного передвигались, я нашел бы выход из этого дурацкого положеньица.

— Ради меня не рискуй. Уходи. Еще успеешь!

Карасев выругался. Эльмурза еще никогда не слыхал такого хитросплетения злых слов. Ему казалось, что Карасев вот-вот набросится на него с кулаками.

— Зря ругаешься. Я верно говорю: лучше одному, чем вдвоем…

— Эх, вы! — вспылил Карасев. — Я было начал вас считать боевым другом, а вы…

И, процедив сквозь зубы ругательство, он выбрался из кювета на дорогу.

Через несколько минут он возвратился, неся немецкую шинель, за спиной болтался трофейный автомат. Не произнеся ни слова, одной рукой и зубами он разорвал нижнюю рубашку на узкие ленты и обмотал ими рану на ноге Эльмурзы, поверх пропитанных кровью бинтов. Но кровь моментально просочилась сквозь новую повязку.

Карасев уложил Эльмурзу на шинель и волоком потащил по дороге.

С большим трудом, отдыхая через каждые десять — пятнадцать метров, они добрались до перекрестка.

— Сам удивляюсь, откуда у меня сила взялась? — признался Карасев. — Ну, теперь не тужите, командир. Мы на большой дороге. Здесь-то уж нас обязательно подберут.

Из-за поворота показалась машина.

Карасев вышел на середину дороги и, внушительно застыв, положил палец на курок нагана. Шофер издали стал сигналить, Карасев же стоял не двигаясь. Расстояние сокращалось. Шофер, видно, не имел намерения останавливаться. Карасев приподнял револьвер. Машина, жалобно взвизгнув тормозами, остановилась. Высунув голову из кабины и указывая на наган, шофер закричал:

_ Убери эту штуку!.. Лучше иди на передовую, там покажи свою прыть!

— Мы уже там побывали, теперь твоя очередь, — ответил Карасев и коротко добавил — Нас двое…

— Взять не моту… Груз — взрывчатка.

— Вылезай и помоги поднять в кузов командира! — сурово сверля глазами шофера, повелительно произнес Карасев.

— Случ чего, я не ответчик, — пролепетал шофер, вылезая из кабины.

Всю дорогу до медсанбата Эльмурза бредил, бормоча какие-то непонятные для Карасева фразы: «У всех кровь красная… Вороны везде черные… Волк величиной с коня не бывает… У черных ворон и кровь черная…»

«Видать, война ему по мозгам стукнула, — решил Карасев. — Вишь какую околесицу несет».

Когда на выбоинах машину бросало в сторону и Эльмурза приходил в себя, то сразу встречал участливый взгляд старшины. Очнулся он в послеоперационной палатке и первое, что увидел — внимательные глаза Карасева. В них прочел готовность облегчить его страдания. Глаза друга будоражили душу Эльмурзы. Он никогда раньше не думал, что война так роднит людей. Казалось, для него сейчас нет на свете дороже и ближе человека, чем Карасев.

Обычно Эльмурза никому не позволял подшучивать над своим неправильным произношением русских слов. В короткие минуты досуга Карасев иногда просил его:

— Миша, скажи винтовка?

— А это мы еще посмотрим, каким глазом ты на меня сегодня смотришь…

— Как это понять? — недоумевал Карасев.

— А так… Если левым, то зол на меня, а если правым — желаешь мне благополучия.

Аркадий щурил левый глаз, и Эльмурза, улыбаясь, говорил:

— Минтопка… А дальше что?.. Закурить пришел?

— Угадал. Свой закончил — по твоему соскучился.

— Невыгодный ты, Аркадий, для государства. Больше прокуришь, чем пользы принесешь, — шутил Эльмурза, доставая из-под подушки махорку. Он не курил и весь свой табак отдавал Карасеву.

Карасев закуривал, и они подолгу вполголоса рассуждали о том, почему неожиданно разразилась война, недоумевали, почему наши войска не в состоянии остановить гитлеровские полчища.

Как-то Карасев спросил:

— Миша, ты помнишь, о чем бормотал по дороге в медсанбат?

— А о чем я говорил?

— О каких-то черных воронах, о волках, о конях, о красной и черной крови…

— Валла, не помню… Но ты знаешь, Аркадий, в те дни, когда мы отступали, перед моими глазами все время маячило странное видение: идет этот проклятый фюрер под ручку с нашим послом, а за спиной в руке кинжал держит… Посол шагает с ним и не догадывается, что гадина черное зло задумала…

— Да, странное видение, — согласился Карасев. — И зачем только мы с ними цацкаться стали… Договор заключили.

— Доверились, — с иронией заметил Эльмурза. — Не зря у нас в народе говорят: «Не ступай на тот мост, по которому тебя пускает враг».

Шли дни. Однажды Эльмурза узнал, что он внесен в список на отправку в тыловой госпиталь. Карасева как легкораненого оставляли в медсанбате. Эльмурзе не хотелось расставаться с другом, и он попытался убедить начальство, что ранение у него пустяковое… Военврач категорически отказал в просьбе, напомнив: «Товарищ Джумагулов, вы человек военный и знаете, что приказ выполняется безоговорочно».

Санитарный эшелон шел только ночами. Днем фашисты бомбили все подряд, в том числе и санитарные поезда. Через трое суток Эльмурза был в Сумах, в тыловом военном госпитале. О своем ранении он не писал родным, а поэтому был немало удивлен, когда получил из дома письмо и посылку.

«Наверное, командование сообщило», — решил Эльмурза.

В письме Марьям рассказывала о всех домашних новостях. Писала она и о том, что недавно перенесла тяжелую болезнь, что в бреду, как ей потом рассказывали, она все время звала мать. Родители Мурзы не решались пригласить Айзанат. Да и все равно она бы не пришла. Больную Марьям на подводе отвезли в дом к матери.

Базар-Ажай бегала по селению с новостью:

— Я же была права в том, что Марьям вернется к матери.

В доме Эльмурзы Марьям в бреду звала мать, а у матери — Эльмурзу.

Базар-Ажай, подслушав ее бред, заметила:

— Видно, с совестью она смогла разлучиться, а с Мурзой не в силах.

После этого Базар-Ажай остыла, не стала подливать масла в огонь.

Марьям писала, что теперь Базар-Ажай совсем другой человек, даже слушает радиопередачи, забросила сельские сплетни, неплохо работает. Очень сердится на тех, кто называет ее Базар-Ажай. А однажды утром, направляясь с почтой в район, она встретила Темиргерея. Он сказал ей, что получил первое письмо Эльмурзы прямо с фронта. В нем упоминается и о ее сыне.

Базар-Ажай стала упрашивать Темиргерея вернуться и показать ей письмо. Но тот отказал, сославшись, что в поле его ждут дела. Тогда Базар-Ажай летучей мышью слетала в район и, вернувшись «в селение, прибежала к ним. А когда пришел Темиргерей, она попросила перечитать ей письмо трижды.

В письме Эльмурза упоминал, как под Ровно один аварец рассказал ему, что служит в одной части с сыном Базар-Ажай.

Это сообщение так обрадовало Базар-Ажай, что она выпросила письмо и, повесив его на шею, как талисман, показывала всем встречным. А слова «жив, здоров, воюет» заставляла перечитывать трижды, причем говорила:

— Хоть Мурза и хороший ветеринар, и храбрый джигит, все равно писать письма не умеет. Пишет: «Жив, здоров…» Кто «жив, здоров»?.. Этот аварец, шайтан его побери, или мой сын? Разве нельзя было написать яснее!.. Прочти, голубчик, еще раз это место, — просила она.

За добрую весть о сыне она отблагодарила тем, что превратилась в гонца между двумя семьями и таким образом помогла примирению Айзанат с родными Эльмурзы. Она часами торчала в их доме, без спроса брала на руки Арсена и напевала ему сочиненную матерью Мурзы колыбельную песенку:

В конце была приписка: «Не сердись, Мурза, на своего друга Карасева за то, что написал о ранении и сообщил адрес госпиталя. Темиргерей говорит, что этот русский Аркадий теперь для нашей семьи больше чем кунак».

VI

Выздоровление Эльмурзы шло успешно. Рана быстро затягивалась, и вскоре он был эвакуирован с батальоном выздоравливающих в Харьков.

С фронтов поступали невеселые вести. Наши войска, изматывая в оборонительных боях противника, отходили, оставляя города и населенные пункты. Гитлеровцы рвались к Москве.

Стараясь соблюдать все предписания врачей, Эльмурза жил надеждой поскорей вылечиться, возвратиться в родной полк, получить танк и бить ненавистного врага. Но его мечте не суждено было сбыться. После выздоровления он получил предписание явиться в другой танковый полк, который дислоцировался в Чугуеве. Спустя немного времени этот полк был переброшен в Саратов.

Доходили слухи, что где-то на Урале и в Сибири вступают в строй эвакуированные из центральных областей страны заводы, которые скоро, очень скоро начнут выпускать новую мощную технику. И слухи подтвердились. Полк получил несколько новых танков.

Эльмурза рвался на фронт. Писал рапорта, но безрезультатно. И только через три месяца на его просьбу откликнулось командование. Он был направлен в Саратовский формировочный пункт, куда ежедневно прибывали представители воинских частей почти всех родов войск. Только на танкистов спрос был мал, их почему-то стали забирать в пехоту и артиллерию.

Эльмурза терялся в догадках: «Неужели у нас танкистов больше, чем танков? А может быть, кое-кто уже считает его плохим танкистом и боится доверить машину? В первых-то боях он потерял свой танк?»

Прошел еще месяц. Наконец вызвали к начальнику формировочного пункта. Разговор был кратким: «Фронту нужны люди, придется повоевать в пехоте…»

«Теперь все, — подумал Эльмурза, — прощай мечта о танке, мечта вернуться в родной полк».

На следующий день в составе маршевого батальона он отбыл на один из участков Ленинградского фронта. Однако на передовую его сразу не послали, а направили на курсы младших лейтенантов пехоты.

«Эх, не быть мне больше танкистом!» — думал Эльмурза. В те дни он и не предполагал, что стать снова танкистом ему поможет лезгинка.

Наступило Первое мая 1942 года. Курсанты собрались в клубе. После торжественного собрания начался концерт. Кто-то весьма посредственно исполнил лезгинку. Эльмурзе стало обидно. Ему захотелось показать, как танцуют лезгинку в Дагестане. Несмотря на ноющую боль в ноге, он подошел к сцене и попросил баяниста сыграть еще раз. Баянист оглядел Эльмурзу оценивающим взглядом и нехотя заиграл.

При первых аккордах Эльмурза одернул гимнастерку и с необычайной легкостью вскочил на сцену. Зрители восторженно зааплодировали. Быстро перебирая ногами, Эльмурза на носках прошелся по сцене, заставляя баяниста ускорить темп. Зал замер. Эльмурза мысленно представил себе, что танцует вместе с Марьям. Вот она величественно и гордо плывет по сцене. Эльмурза идет следом за ней. Вот он заходит вперед, кружится, припадает на колено. Затем вскакивает и в стремительном танце мчится за ней. Раскинутые, словно крылья орла, руки сразу приковали к нему внимание всех присутствующих.

Начальник курсов, пожилой полковник, в молодости служивший на Кавказе, сидел в первом ряду. Глядя на Эльмурзу, он вспомнил кем-то написанные стихи о лезгинке и, обращаясь к сидящим рядом старшим командирам, прочитал знакомое четверостишие:

Когда Эльмурза закончил и поклонился, по залу прокатилась волна аплодисментов. За кулисами он слышал, как кто-то неистово кричал: «Браво! Бис!» Но боль в ноге стала такой резкой, что вряд ли бы он решился повторить. Зрители не унимались. Ведущий программу пытался объявить следующий номер, но из этого ничего не вышло. За кулисы пришел начальник клуба. От имени полковника он попросил повторить танец. И Эльмурза снова вышел на сцену.

После окончания концерта полковник подозвал к себе Эльмурзу и стал расспрашивать: откуда он родом, кем работал до армии и в каком ансамбле научился так лихо танцевать.

Эльмурза ответил и тут же подумал: «А что, если воспользоваться случаем и обратиться к полковнику с просьбой, минуя служебную лесенку». Он знал: чтобы обратиться к полковнику, нужно было взять разрешение у пяти нижестоящих по чину командиров. Решил рискнуть. Браво козырнув, он спросил:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться с просьбой?

— Обращайтесь.

— Любить свой род войск, по-моему, не позор, — сказал, чуть краснея, Эльмурза. — Прошу вас помочь мне снова попасть в танковую часть. Я — танкист.

— Хорошо, я подумаю, — ответил полковник. — Полагаю, что ваша просьба будет удовлетворена.

— Разрешите идти?

— Идите.

Эльмурза круто повернулся на каблуках и, чеканя шаг, вышел из зала. Полковник проводил его одобрительным взглядом и громко сказал стоящим рядом командирам:

— Ну и танкисты! Черт их побери! Люблю. Хороший народ… Смелый!

Праздник Первого мая принес Эльмурзе еще одну радость. В полдень он получил первое письмо от сестренки Зухры. Большими буквами, нетвердым почерком она писала:

Письмо взволновало Эльмурзу.

«Ах ты моя хорошая! «Учусь ничего, но постараюсь учиться хорошо». Вот так обрадовала брата!» Письмо сестренки забавляло и радовало. Вспомнилась дагестанская весна…

После окончания курсов Эльмурза получил направление в танковую часть, на Ленинградский фронт.

VII

В одну из туманных морозных ночей Эльмурза переправился через замерзшую Неву и вскоре входил в штабную землянку танковой части, действующей неподалеку от станции Мга.

Начальник штаба, взяв направление, бегло взглянул на документы и без лишних слов перешел к делу:

— Идите и принимайте танковый взвод. Торопитесь. До наступления — считанные часы. Действуйте.

— Есть, принять взвод! — ответил Эльмурза.

Познакомившись с экипажами и приказав привести машины в боевую готовность, Мурза хотел было пойти на часок отдохнуть, как передали приказ о наступлении.

Бой предстоял тяжелый. На этом участке фронта фашисты сосредоточили крупное танковое соединение, и все попытки наших частей прорвать глубоко эшелонированную оборону врага успеха не имели.

Наступление началось в 4.00… Маневрируя, танки удачно проскочили сквозь линию сплошного заградительного огня и, рванувшись вперед, смяли вражескую противотанковую оборону. Следом шла пехота. Ворвавшись в брешь, пробитую танками, пехотинцы заняли первую линию вражеских траншей.

Этот маленький успех внес замешательство в планы фашистов, и они были вынуждены контратаковать. Завязалась танковая дуэль. Башни тяжелых танков то и дело поворачивались из стороны в сторону, извергая из стволов пушек пламя. Пулеметы раскалились. Противник во что бы то ни стало стремился отбить захваченные траншеи. Бой закончился, когда уже совсем стало светло.

Снежное поле до самого горизонта потемнело от порохового дыма и сплошь зияло черными воронками от снарядов и мин. Казалось, сама земля жалуется на жестокость людей.

За прорыв вражеской обороны Мурза был награжден орденом Красной Звезды.

Многое увидел и пережил Мурза, находясь на Ленинградском фронте. В одной из атак его танк был подбит, а он ранен. Снова пришлось проделать ранее знакомый путь: медсанбат — эвакуация — госпиталь.

Из госпиталя он писал родным, что ранение не тяжелое и дело идет на поправку, с достоинством отмечал перемены во взглядах на жизнь. Хотя он и молод, мысли его созрели настолько, что может беседовать с убеленными сединой людьми. Отцу писал: «Здесь, под Ленинградом, я по-настоящему понял русскую пословицу «Голод — не тетка». Теперь я знаю, что это такое».

У родных он спрашивал: нет ли какой весточки от Аркадия, а если получили, то просил сообщить его адрес. Из дому ответили, что русский друг больше писем не присылал, а конверт от первого письма с номером полевой почты Арсен уронил, и козленок сжевал его.

В конце письма рукой Темиргерея была сделана приписка, что по общему настоянию аульчан его избрали председателем сельского совета, и он сдал свою бригаду Марьям. Базар-Ажай заменила ушедшего на фронт начальника почтовой конторы в Бав-Юрте, а брат Марьям — Манап пошел на фронт добровольцем. Произошло это так…

Как только Базар-Ажай стала заведующей сельской почтовой конторой, она задалась целью освободить от призыва в армию брата Марьям — Манапа и, выдав за него свою дочь, получить от Айзанат приличный калым.

Сперва она повела дело издалека. Как-то побывав у матери Марьям, она сказала:

— Вай, Айзанат, тебе трудно жить без дочери?

— Ой трудно, Базар-Ажай. В моем возрасте тяжело дрова рубить, чинить крышу, ходить по воду и доить буйволицу.

— Вот и я так думаю, — поддакнула Базар-Ажай. — А о Марьям тебе нужно забыть… Ушедшей воде нет возврата. — Тут же, прищурившись, добавила: — А что, если мы поженим твоего Манапа на моей дочери? Сама знаешь, дочь моя работящая, услужливая. Слова от нее плохого не услышишь. Валла, жизнь твоя сладкой конфеткой станет… Нравится мне Манап. Люблю я его. Лучшего зятя и желать не хочу.

— Дело говоришь, соседка, да только жениться ему не время. Скоро в армию призовут, — ответила Айзанат.

— А ты поговори с Темиргереем, пусть он в документах уменьшит годика два Манапу. Вот и выйдет по-нашему.

— Страшно. Вдруг люди узнают. Позор падет на наши головы.

— Не узнают, если ты сделаешь так, как я скажу. Об этом будем знать только мы — ты, я и Темиргерей.

— Ой боюсь. У меня язык не повернется просить Темиргерея. Может быть, ты его попросишь…

— Эх, лучше бы я тебе ничего не говорила, — досадовала Базар-Ажай.

На этом Базар-Ажай не успокоилась. Выбрав момент, когда Темиргерей был в хорошем настроении, она зашла к нему в сельсовет. Темиргерей сидел за столом и перечитывал письмо, что пришло от бойцов с фронта. Воины сердечно благодарили аульчан за присланные теплые овчинные полушубки, шерстяные носки, перчатки и другие теплые вещи.

Базар-Ажай остановилась у двери, сняла галоши с загнутыми вверх остроконечными носками, поправила на голове платок и, как говорится, сразу приступила к делу.

— В коридоре никого нет, — глянув на дверь, вкрадчиво предупредила она. — Мы свои люди. Ты — начальник, я — начальник. Поэтому можем говорить открыто. Я пришла к тебе от имени Айзанат.

И она изложила свой план, добавив:

— Голубчик Темиргерей, ты находишься у власти. Всё в твоих руках. Ждем твоей помощи. Сам понимаешь, Манап — последняя папаха в роду. Попадет на фронт — убьют. Некому будет род продолжать…

— Какой помощи? — спросил Темиргерей.

— Уменьши пару лет Манапу. Исправь документы.

— Вот оно что!.. Как же это сделать?

— Не знаю… В николаевские времена многие начальники так делали, и их детей не брали на войну.

— Разве николаевские и советские времена похожи? — сердито спросил Темиргерей. Он был возмущен. Ему хотелось выгнать Базар-Ажай, но он сдержал себя, не желая вносить холод в трудные взаимоотношения с Айзанат. Немного подумав, он сказал:

— Хорошо, пусть Айзанат пришлет ко мне Манапа.

— Я и раньше говорила, что ты золотой человек, — залебезила Базар-Ажай, дотрагиваясь до руки Темиргерея. — Айзанат не забудет тебя, а для меня ты заменишь солнце.

— Иди за Манапом, — буркнул Темиргерей.

Базар-Ажай метнулась в коридор, но тут же вернулась.

— Голубчик Темиргерей, только сделай так, чтобы Марьям ничего не знала.

— О чем?

— Да о том, что Манап остается и не идёт в армию. Марьям не нашего поля ягода. Не верю я тем, кто учился в этих школах…

— Значит, мне веришь, а Марьям не веришь?

— Ты все-таки человек, видевший и ту и эту жизнь.

— Ясно. Все ясно… Зови Манапа.

Темиргерей помрачнел и вышел из-за стола. Меряя шагами кабинет, он думал об Эльмурзе. В последних сводках Совинформбюро сообщалось, что враг подошел к Волге и там идут ожесточенные бои. «Ничего, — рассуждал Темиргерей, — лето — пора змей… Сейчас зима — пора табунов… Кони растопчут змей! Так и в гражданскую было».

Вскоре пришел Манап, стройный, красивый парень, с добродушным лицом. В покрасневших от стужи руках он держал портфель с учебниками, видно, только что возвратился из школы, и мать, не дав ему обогреться, послала в сельсовет.

Войдя в кабинет, он спросил:

— Вы звали меня?

— Да, дитя мое, звал. Знаю, ты проголодался и замерз… Потерпи немного, я тебя долго не задержу.

— Ничего, дядя Темиргерей, на фронте сейчас нашим не так достается, — ответил Манап и, смутившись, добавил: — Скоро и я пойду на фронт!

— Сколько тебе лет, Манап?

— Почти восемнадцать.

— Я слыхал, что тебе еще и шестнадцати нет.

— Неправда. В свидетельстве о рождении точно указано, а у русских говорят: «Что написано пером — не вырубишь топором».

— А ты знаешь о том, что твоя мать очень переживает за тебя?

— А-а… Это она из-за того, что хочет меня женить на дочери Базар-Ажай.

— Выдумывай…

— Честное комсомольское. Стоит мне только согласиться, так она завтра и женит.

— Вот как! — усмехнулся Темиргерей. — Значит, чтобы ты не пошел в армию, она хочет сделать тебя моложе, а чтобы женить — старше.

Темиргерей рассказал Манапу о разговоре с Базар-Ажай и спросил:

— Ну как, хочешь, чтобы я выполнил ее просьбу?

Манап покраснел. Жилы на его шее вздулись.

— Говори, не стесняйся… Если хочешь, то вместо тебя пошлем на фронт младшего брата Мурзы.

— А разве у Мурзы есть брат? — удивленно спросил Манап.

— Есть!

— Кто это?

— Зухра… В последнем письме Мурза писал: «Хоть ты и девочка, но для меня ты — младший брат».

— Я комсомолец! — сказал Манап и, позабыв папаху, выбежал из кабинета.

На крыльце он столкнулся с Марьям и чуть не сбил ее с ног. Лицо его пылало. Марьям преградила ему дорогу.

— Манап, что с тобой?

— Ничего.

Густой снег падал на непокрытую голову.

— Почему без папахи?

— «Почему, почему?» — передразнил он Марьям. — Не твое дело!

— Подожди, — Марьям взяла его за руку. — В такую погоду без папахи разве можно. Простудишься.

— Пусти… В Хасавюрт иду.

— В Хасавюрт?! Зачем?

— Мое право в моих руках!

— Никто твоего права не отбирает. Почему ты не хочешь сказать, в чем дело? Что случилось?

— Значит, ты ничего не знаешь? — удивился Манап. — Темиргерей тебе ничего не говорил?

— Нет.

— Ну, так вот, раз он посчитал ненужным тебе говорить, то и я ничего не скажу.

Манап оттолкнул сестру и стал спускаться с крыльца, всем своим видом подчеркивая: «Меня никто и ничто не остановит!»

— Зайди домой, оденься потеплей! — крикнула вдогонку Марьям.

— Не нужен мне дом, — не оборачиваясь, ответил Манап и, подставив грудь вьюге, зашагал по снежному полю, не разбирая дороги.

Марьям еще раз окликнула брата;

— Манап, куда же ты?

— На фронт!.. Вот куда!

Марьям поспешила домой… Татув, глянув на раскрасневшееся, взволнованное лицо невестки, спросила:

— Что с тобой? Ты опять заболела?

Марьям не ответила свекрови. Она прошла в свою комнату и стала поспешно искать что-нибудь из теплых вещей, хотя знала, что это бесполезно. В фонд подарков для фронтовиков давно были сданы и овчинные шубы, и бурки, и даже шерстяные рубашки Темиргерея. Осталась только каракулевая папаха Эльмурзы. К ней и был сейчас прикован ее взор. Марьям вспомнила, что, когда сельчане сдавали в фонд обороны драгоценности, она тоже отдала вое свои украшения — браслет, кольца и серьги. Она ни за что не согласилась с Темиргереем, который настаивал сдать и папаху, сейчас же, решившись, она поспешно сняла ее с гвоздя и выбежала из дому.

Спускаясь к реке, она увидела шагающего по льду Манапа и окликнула его.

Манап остановился.

Марьям протянула ему папаху. Он молча взял ее, нахлобучил на голову, с благодарностью глянул в глаза сестре и, гордо подняв голову, зашагал к Хасавюрту.

Теперь уже это был не тот Манап, что стоял перед Темиргереем.

VIII

Гомельщина… Поздняя осень 1943 года. Соскочив с попутной машины, Эльмурза оказался на одной из улиц сожженной белорусской деревни. Было морозно. Земля поседела от первого снега. По обеим сторонам пустынной улицы мрачно, точно могильные памятники, возвышались закопченные, черные трубы дымоходов. Возле останков домов виднелись свежие холмики землянок. Над некоторыми из них тонкими струйками вился дымок. Там жили люди.

Шагая по улице, Эльмурза не видел ни собак, ни кошек, ни кур, никакой живности. Его сердце сжималось от боли.

— Вот что наделали, проклятые! — шептал он. — Нет, мы этого не простим! Никогда не простим!..

У встречных военных Эльмурза спрашивал: где найти штаб сорок восьмой армии?.. Никто не знал.

На КПП девушка-регулировщица в новой шинели и кирзовых сапогах, придирчиво проверив документы, дала точный адрес. Эльмурза свернул в переулок, ориентируясь на единственный уцелевший дом из красного кирпича. Возле колодца он сошел с дороги, уступая путь двигающемуся навстречу «студебеккеру», но машина остановилась. Шофер вылез из кабины, наклонил колодезный журавль, достал ведро и стал доливать воду в парящий радиатор. Тем временем военные в синих комбинезонах выпрыгнули из кузова и, расстелив плащ-палатку, уселись перекусить.

Эльмурза сразу узнал танкистов и повеселел. Он пристально всматривался, и чем дольше он смотрел, тем быстрее ускорял шаг и наконец побежал.

— Карасев! Дружище! — вырвалось у Эльмурзы на бегу.

Широкоплечий танкист с загорелой сильной шеей обернулся и внимательно посмотрел на бегущего к ним офицера.

— Да это наш Джумагулов! — воскликнул он, вскочил и двинулся навстречу.

— Мурза! Миша! Нет, извиняюсь, товарищ старший лейтенант! — приветствовал Карасев, обнимая друга.

— Вот неожиданность!.. Аркадий!.. Как ты здесь очутился?

Они обнялись и трижды по-братски расцеловались.

— А ты откуда?

— Из капитального ремонта, — ответил Эльмурза и, весело поглядывая на друга, добавил: — А ты такой же. Правда, потолстел немного.

— Так и должно быть. Фрица гоним. Веселей стало. Куда же ты теперь направляешься?

— В отдел кадров сорок восьмой. А вы далеко?

— На станцию. Машины получать. Мое письмо застало тебя в госпитале?

— Получил. И ответ написал. Да вот все ношу с собой, как будто знал, что встречу тебя.

— Наш полк недавно передали сорок восьмой. Просись к нам. Наверняка дело выйдет.

— Буду проситься…

— У нас трофейный ром есть. Пробовал когда-нибудь эту штуку?.. Нет?.. Пойдем, попробуешь.

Они подошли к танкистам. Эльмурза поздоровался и сел в общий круг. На него повеяло радушием и теплотой дружной семьи. Выпили. Опережая друг друга, танкисты стали подсовывать ему лучшие куски ветчины.

В отделе кадров 48-й армии Эльмурзе с большим трудом удалось добиться направления в танковый полк, в котором ему довелось принять боевое крещение. А на следующий день он принял взвод, где служил Карасев.

…С неба валил густой мокрый снег. Река Сож не замерзла и мчала свои мутные воды средь берегов, обрамленных ледяным припаем. У села Шерстин ширина реки не превышала двадцати метров, а глубина — восьми. В этом месте и предполагалось преодолеть водный рубеж. За селом, на высоте 145, укрепились фашисты. Полк Эльмурзы находился на противоположном берегу. Чтобы обмануть врага, танкисты с демонстративным грохотом оставили ночью свои позиции и укрылись в лесу, расположенном в двадцати километрах от реки. Там стояли три дня: ночью огня не разжигали, днем из лесу не выходили, отсиживались в хорошо замаскированных машинах. Ночью Эльмурза получил приказ: первым со своим взводом переправиться через Сож.

На побледневшем востоке одиноко мерцала утренняя звезда. Где-то ухнуло дальнобойное орудие, и по этому сигналу гром орудий всех калибров слился в оглушительную канонаду. Утренняя звезда, казалось, задрожала от грохочущего воздуха и скрылась за набежавшее облачко. К разрывам снарядов присоединился грохот бомбежки. Пикирующие бомбардировщики и штурмовики шли волнами, безостановочно бомбили и поливали огнем фашистов с воздуха.

— Под грохот предштурмового огня танковый полк двигался к водному рубежу Эльмурза, открыв верхний люк, высунулся из башни по грудь. По-деловому строгий, он в душе радовался успехам своего родного полка. Радовался тому, что, несмотря на трудности первых лет войны, полк с честью прошел через суровые испытания и сейчас нес возмездие проклятому врагу.

Когда танки приблизились к реке, саперы уже заканчивали сооружение понтонного моста. Взвод Эльмурзы первым вступил на мост, переправился на противоположный берег и раньше других добрался до села Шерстин. Первая задача была выполнена. Танки остановились на окраине села, в небольшом яблоневом саду. Отсюда, в километрах пяти-шести, виднелась высота 145. Пехота где-то задержалась. Это очень беспокоило командира полка подполковника Тидемана. Он знал, что врага больше не введешь в заблуждение. Нужно сейчас же, не медля ни минуты, штурмовать высоту. Наконец подошла пехота. Однако плотный огонь противотанковых орудий врага сорвал замысел нашего командования. Танкисты и пехотинцы понесли большие потери. Взвод Эльмурзы снова укрылся в яблоневом саду.

Ночью поднялся сильный ветер. Оголенные ветви яблонь, на которых в темноте, словно раны, белели ссадины от пуль и осколков, качались, издавая печальные, скрипучие звуки.

Перед тем как отдохнуть, Эльмурза обошел караульных, стоящих у танков, и еще раз проверил, готов ли взвод к предстоящей утренней атаке. Но отдохнуть ему не удалось. Командир полка вызвал к себе и передал предварительное распоряжение: с получением приказа во что бы то ни стало овладеть высотой 145 до рассвета, а затем взводом, усиленным еще двумя танками, удерживать ее.

Вернувшись в расположение взвода, Эльмурза вызвал к себе командиров танков и объяснил задачу. В 12 часов ночи Эльмурзе был вручен боевой приказ.

— По ма-ши-нам! — раздалась команда.

Заработали моторы, и Т-34 один за другим последовали за головным танком. Яркие вспышки разрывов снарядов покрывали высоту. Эльмурза поглядывал назад. Пехота двигалась за танками вплотную.

— Увеличить скорость! — передал он по радио.

Высота была опоясана тройным кольцом траншей. Взвод захватил первый ряд укреплений и потерял два танка. При штурме второго ряда вышли из строя еще два танка. Танк Эльмурзы продолжал идти вперед.

— Ну как, дотянем до высоты? — знаками спросил Мурза у механика-водителя Василия Палаткина.

Тот утвердительно кивнул головой, перекачивая горючее в правый бак — левый был пробит. Рация не работала, и связи с полком не было. Вражеский огонь отсек нашу пехоту, и она залегла перед траншеями второго пояса. Там, внизу, пылали две наши машины, и только танк Эльмурзы, несмотря на то, что имел уже на броне восемнадцать отметин от вражеских снарядов, шел вперед, наполняя поле боя скрежетом гусениц.

Вот и вершина высоты… Палаткин развернул машину вдоль траншей и стал утюжить окопы, сравнивая их с землей. Вдруг вражеское противотанковое орудие, скрытое в одной из лощинок, выстрелило в упор. От прямого попадания снаряда машина вздрогнула и остановилась. Мотор заглох.

Двумя выстрелами из пушки Мурза накрыл противотанковое орудие врага. Палаткин пробовал завести мотор — безуспешно. Тогда Эльмурза дал команду выйти из танка. Захватив с собой пулеметы и гранаты, экипаж вылез через аварийный люк и занял круговую оборону. Вражеские пулеметы и противотанковые орудия издали пытались поджечь танк, но им это не удавалось. Стрелок-радист ефрейтор Тадыкин устранил неисправность рации и установил связь с КП полка. Едва Эльмурза стал докладывать о создавшейся обстановке, как бронебойный снаряд угодил в танк, с оглушительным грохотом пробил башню и упал на боевые укладки. К счастью, снаряд не разорвался. Осколком брони Эльмурзу легко ранило в голову. Кровь залила ему глаза. Он ощупью выбрался из танка и наскоро перебинтовал рану индивидуальным пакетом.

Справа послышались крики и топот бегущих фашистов. Эльмурза повернул пулемет вдоль траншеи, дал длинную очередь и прислушался. Неподалеку кто-то упал, а чуть дальше взывал о помощи недобитый фашист.

Темное небо прочертила звездочка падающего метеорита, и с земли, навстречу ему, в небо поднялось несколько осветительных ракет. Медленно опускаясь, они образовали вокруг высоты сияющее кольцо. Снова донеслись крики фашистов:

— Рус, сдафайся!.. Капут не будем!..

Ефрейтор Тадыкин ответил очередью из пулемета. Крики смолкли. Фашисты не стреляли. Стало ясно, что немцы хотят взять их живыми. Танкисты решили драться до последнего. Эльмурза проверил боезапас. Осталось пять пушечных снарядов, три пулеметных диска и четыре гранаты. Разделив гранаты между товарищами, Эльмурза подвесил одну к поясу. «Чуть чего — взорвусь вместе с танком», — решил он.

Группа фашистских автоматчиков подползала справа. В темноте трудно было разглядеть, сколько их. Другая группа приближалась слева. Эльмурза, всматриваясь в темноту, увидел, как черные силуэты поднялись над бруствером траншеи и быстро стали расти в размерах.

— Огонь! — крикнул Эльмурза.

Заработали, застрекотали два пулемета. Полетели гранаты. Огонь пулеметов и взрывы гранат, кажется, не остановили врага. Стало жутко. Тадыкин торопился и никак не мог перезарядить пулемет. Заминкой воспользовались враги. Два фашиста незаметно подползли к пулемету и с криком «Рус, сдафайся!» прыгнули на Тадыкина. На выручку кинулся Карасев. Началась рукопашная схватка. Одного фрица Аркадий оглушил прикладом, второго свалил Тадыкин. Подбежавший третий фашист выстрелил в Тадыкина и сбил с ног Карасева. Эльмурза поспешил на помощь товарищам и двумя выстрелами из пистолета уложил вражеских автоматчиков, третьего добил Тадыкин.

— Аркадий, жив? — окрикнул друга Эльмурза.

— И помирать не думал, — отшучивался Карасев. — Вот только зубы мне посчитали, да и Тадыкину вывеску разукрасили.

«Ну и парень! — удивился Эльмурза. — Тут сам Азраил — ангел смерти над ним летает, а ему хоть бы что… Еще и отшучивается…»

Эльмурза оттащил в сторону убитых фашистов, извлек у их из карманов перевязочные пакеты и протянул Тадыкину. Карасев заменил диск пулемета и, дав пробную очередь, сказал:

— Порядок! Пусть еще раз попробуют сунуться!..

Эльмурза дотронулся до гранаты, висевшей у пояса, и сказал:

— Трудновато нам придется. Снова полезут. А как ты думаешь, Аркадий, почему заглох мотор?

— По-видимому, где-то контакт перебило. Стрелка амперметра упала на ноль.

— Передай Палаткину, пусть проверит машину.

— Есть, проверить машину!

Через несколько минут Палаткин доложил:

— Товарищ командир, разрыв найден. Мотор, кажется, в исправности.

— Побробуй, может, заведешь, — предложил Эльмурза. Палаткин снова залез в танк. Прошло томительных полчаса, и из танка донесся приглушенный голос Палаткина:

— Неисправность устранена. Мотор к запуску готов.

Вот только правая гусеница ненадежная, держится на двух ушках, но можно попробовать. Авось выдержит.

Эльмурза вместе с Карасевым пополз к танку и осмотрел гусеницу.

— Совсем плохая, ну, да шайтан с ней. Рискнем, может быть, до своих дотянем.

Эльмурза начал устанавливать один из пулеметов впереди, другой — Карасев пристроил сзади танка. Палаткин нажал кнопку стартера.

Все замерли. Над высотой снова взлетели осветительные ракеты, и в ту же секунду мотор ожил… Танк, вздрогнув, двинулся, направляясь к траншеям, занятым немцами.

По высоте скользнул луч прожектора. Застрочили пулеметы. Несколько снарядов просвистело над башней танка.

— Полный вперед! — приказал Эльмурза.

— Нельзя. Опасно. Гусеница, — знаками ответил Палаткин.

— Приказываю, полный вперед! — склонившись к уху Палаткина, прокричал Эльмурза.

Танк взревел и помчался. Эльмурзе казалось, что танк может пройти еще тысячу километров и не остановится. Ему хотелось расцеловать холодную броню машины. «Вот они, наши танки, какие. Служат даже смертельно раненные!»— подумал он, всматриваясь до боли в глазах в темноту.

Рокот приближающегося танка всполошил наших пехотинцев, и они открыли огонь из пулеметов и автоматов. Эльмурза остановил машину, открыл люк и крикнул;

— Свои! Свои!.. Не стреляйте!

— Какой части? — донеслось из траншей.

Эльмурза ответил. Стрельба прекратилась. Танкисты вышли из машины.

Добравшись до командного пункта, Эльмурза направился к блиндажу командира полка и доложил:

— Товарищ подполковник, старший лейтенант Джумагулов с боевого задания…

Командир полка, не дослушав конца рапорта, подошел к Эльмурзе и, крепко обняв его, сказал:

— Жив и здоров, старший лейтенант?! Прекрасно! — И, обращаясь к начальнику штаба, добавил — Я же говорил, что для Джумагулова эта высота все равно что для кота крыша… Поздравляю вас, товарищ Джумагулов, и весь экипаж с правительственными наградами. Задание выполнено. Вы отлично провели разведку боем. Теперь мы знаем, чем располагает противник, и засекли его огневые точки.

IX

После того как наши части переправились через реку Сож, захватили плацдарм на холмистом берегу и высоту 145, танковый полк был снят с передовой и отведен в тыл для отдыха и пополнения.

Стояли в небольшой деревушке.

Ночами Эльмурза спал плохо. Писем из дому не было. Это волновало его. Вспоминались неприятности и разлад с родными Марьям. «Может быть, Марьям ушла в дом к своей матери? Неужели и война не повлияла на семейные распри? Неужели Марьям склонилась на сторону своих родственников?.. Пусть будет так, ладно, но почему не написать об этом? Почему не отвечают на письма?» — эти мысли не давали ему покоя, и он шел к Карасеву.

— Что, опять твоя Мария отняла сон? — спрашивал старшина, поглядывая на осунувшееся за ночь лицо Эльмурзы.

— Сон — ерунда. Хуже. В голове такая неразбериха, все вверх дном, как в доме, разграбленном фашистами.

_ Так в чем же все-таки дело? Расскажи.

__ Сам не пойму, что там случилось.

— Давай напишем письмо твоим дальним родственникам или кому-нибудь из очень хороших знакомых и спросим у них, — предложил Карасев.

— Нет, пока не получу письма от родных, писать никому не буду, — ответил Эльмурза. — Родные почему-то не хотят говорить правду.

— Тьфу!.. Что за чертовщина!.. Выходит, что твоя Мария оказалась не такой умной, как ты мне расписывал ее. Если на нее повлияли эти, ну, как их по-вашему… адаты-мадаты… В общем, патриархальные пережитки. Все-таки я советую написать кому-нибудь, — настаивал Карасев.

— Конечно, можно написать. Только ты не представляешь, как мне будет тяжело, если она ушла из дома. Ведь у меня сын. Понимаешь, сын. Он уже бегает. Да что там бегает… Мне кажется, что он уже верхом на коне скачет.

— Этого я не представляю. Я из тех, кто ни разу не был женат.

— Эх, Аркадий, тревога за семью — дело серьезное.

Ему хотелось крикнуть так, чтобы там, в Бав-Юрте, услышали: «Неужели вы не можете не ссориться!»

Через несколько дней на новых танках, полученных с Урала, полк снова пошел в наступление. И в боях Эльмурза часто думал о доме, о родных и ждал писем.

Весной пришлось разлучиться с Карасевым. Осколком снаряда его ранило в голову. Находясь в госпитале в Тбилиси, Карасев часто писал. Эльмурза ждал возвращения друга в полк.

Летом 1944 года войска первого Белорусского фронта, освободив Рогачев, остановились на правом берегу реки Друть. Остановились, потому что на левом берегу была линия вражеских укреплений, которая сооружалась гитлеровцами в течение трех лет. Они называли ее «Фатерланд отечественная граница Германской империи». Фашисты за многорядным проволочным заграждением отчаянно огрызались и срывали все попытки наших частей форсировать реку.

Прошло уже несколько дней, как танковый полк, прощупывая то тут, то там укрепления врага, кочевал вдоль линии фронта в поисках места для прорыва. Дни и ночи танкисты и пехотинцы вели разведку боем.

Однажды в полдень после неудачной вылазки — в тыл врага взвод стоял в густом березняке. Эльмурза чувствовал себя утомленным, и вдруг, словно из-под земли, появился Карасев. Достав из планшета несколько конвертов-треугольников, он выпустил их будто стайку голубей. Письма приземлились на зеленую траву. Эльмурза узнал знакомый почерк Марьям.

— Аркадий! Дружище!.. Я знал, что ты хороший парень. Но что ты до такой степени замечательный — не знал! Что для тебя сделать, приказывай!..

Забыв об усталости, Эльмурза вскочил и стал тискать и трясти в своих объятиях друга.

— Обожди, обожди, Мурза, — отбивался Карасев.

— Значит, ты был у меня дома? Ну как там они? Где Марьям? Да говори же скорее!

— Марьям по-прежнему живет у твоих родных. Сын здоров, в футбол играет. Вот и все, а об остальном ты узнаешь из писем. Читай, потом поговорим.

И Карасев пошел в штаб полка.

Эльмурза собрал письма. Родные, воспользовавшись случаем, написали каждый по письму. Глаза разбегались. С какого начать? Он распечатал первое попавшееся под руку. Оно было от Марьям. Она сообщала, что после письма, в котором говорилось: «…Мы выполним свои намус — честь», от него вестей не было. У матери появилась седая прядь. Темиргерей с головой ушел в работу и избегал заводить разговоры о нем. Всех терзала мысль, что Мурза погиб. В конце письма стояло: «Твоя Марьяшка». «Новое слово и удивительно приятное», — подумал он и произнес его громко — Марьяшка. Оно ласкало слух. При помощи русского суффикса «шка» Эльмурза стал образовывать ласковые кумыкские слова: анашка (мать) и ижашка (сестренка). «Как хорошо! Почему я сам не догадался?»— подумал он.

Вернулся Карасев. Они присели под березкой, и Аркадий рассказал Эльмурзе о Тбилиси, где лежал в госпитале, и о том, как он, возвращаясь в полк, заехал в Бав-Юрт, к родственникам Эльмурзы.

X

— На станции Хасавюрт я вышел из вагона и осмотрелся, — начал Карасев. — Солнце палило нещадно. Земля раскалилась и потрескалась. Несмотря на жару, в выгоревшей траве неугомонно стрекотали кузнечики.

В один из дворов часто въезжали груженые автомашины и повозки. Подойдя ближе, разглядел вывеску: «Заготзерно». Вошел во двор. Шоферы и ездовые стояли у железной бочки с водой и курили. Мне даже показалось, что я приехал в свой район. У приемщицы спросил, нет ли попутного транспорта на Бав-Юрт. Она указала на машину, только что сдавшую зерно. Шофер пригласил сесть рядом, с собой.

Выехали за город. Шофер стал интересоваться, в какой кумыкский аул я еду и кто мои друзья. Я ответил, что еду через Бав-Юрт дальше, решив, что, находясь в «разведке», лучше всего помалкивать.

Навстречу лениво брели грязно-серые буйволы, запряженные в арбу, нагруженную мешками с зерном. Буйволов я видел впервые и с интересом рассматривал их. Показалось селение Бав-Юрт с плоскими крышами. Дома утопали в зелени. Проехали еще немного, и я увидел мелководную речушку.

— Акташ! Бав-Юрт! — сказал шофер.

Я попросил остановить машину.

— Бав — сад. Юрт — селение. Акташ в переводе на русский язык — белый камень. Правильно? переспросил я шофера, вылезая из кабины.

— О-о! Значит, вы знаете Бав-Юрт? — удивился шофер и, очевидно, довольный тем, что русский солдат знает о кумыкском селении, помахал мне рукой и поехал к току.

Когда я подошел к обрывистому берегу реки, то увидел в стороне купающихся ребятишек. Сквозь прозрачную воду виднелось дно, сплошь покрытое продолговатыми валунами. Дно напоминало стадо лежащих овец.

У входа в селение увидел родник. Он выбивался из-под белых камней и тихо журчал. Я с удовольствием напился холодной вкусной воды.

Когда вошел в селение, в глаза бросилась необычная кривизна улиц. У одного из поворотов остановился, соображая, куда свернуть. Неподалеку шумела водяная мельница. Вспомнил, как ты однажды сказал, что ваш дом недалеко от мельницы. Я пошел на шум мельничного колеса.

Решил прежде всего повидать Марьям. Значит, надо оазыскать или библиотеку, или дом ее матери. Твои роднили были у меня на втором плане. «Где найти избача Дарьям?» — хотел спросить я у первого попавшегося. Как назло, никто не встречался. Заглянул в один из дворов — на дверях замок. В другом дворе на меня удивленно посмотрела большая собака с подрезанными ушами. Она лежала в тени плетеной кладовушки для хранения кукурузы. Собака загремела цепью и грозно зарычала. Спустя немного я вышел на зеленую лужайку. У покосившихся от времени футбольных ворот ребятишки гоняли тряпичный мяч. Среди них я приметил небольшого мальчонку, очень похожего на тебя, и крикнул:

— Арсен! Мальчик подбежал ко мне и громко хлопнул ручонкой по моей ладони. Арсен схватил меня за палец и, увлекая за собой, что-то сказал по-кумыкски. Я спросил: «Мама дома?»

Он что-то залепетал и потащил меня за собой.

Навстречу шла пожилая женщина с деревянной лопатой. По всему было видно, что она спешила на ток. Я посмотрел на широкую лопату и подумал: «Хорошая лопата, видно, ты мастерил».

— Мама, мама! — звонко крикнул Арсен женщине с лопатой и стал быстро что-то говорить.

Она пристально поглядела на меня.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Издрасти, пожалуста. Хош гельди! [7]

Тогда я спросил Арсена:

— Она бабушка или мама?

Догадавшись, женщина ответила:

— Моя его мама нет, моя — бабушка есть.

— Значит, вы мама Марии?

_ Да, да, Марьям! — обрадованно сказала женщина.

— Марьям жена Михаила? — уточнил я.

— Марьям жена Микаила нет! Марьям жена Эльмурза!

— Как?.. Марьям теперь не жена Миши?

— Марьям — не Миша жена. Чтоб на твою голову черный день не пришел, разве можно быть женой двоих?

Я ничего не понимал…

Услыхав наш разговор, на балкон вышла старушка и что-то сказала Арсену.

Арсен кивнул головой и побежал.

Со слов женщины: «Марьям жена Микаила нет» — я решил, что Марьям вышла замуж вторично, не дождавшись твоего возвращения, и не дружелюбно посмотрел на спутницу.

Женщина же смотрела на меня ласково, приговаривая:

— Пошел, кунак, пошел…

«Что она, гонит меня, что ли?» — недоумевал я.

— Пошел, пошел, пожалыста, кунак! Домой пошел, — и она указала рукой на дверь дома.

Я двинулся за женщиной. На пороге нас встретила старушка. Поздоровались.

— Кто же из вас бабушка? — спросил я.

— Она бабушка, я еще истарик бабушка, — долго соображая, ответила старуха.

Как ты уже догадался, это были бабушка Дарай и твоя мать.

Я тоже начал говорить на ломаном русском языке:

— Здесь Михаил семья живет?

— Микаил?

— Ну да, Михаил. Миша, сын Темиргерея.

— Темиргерей… Здесь дом Темиргерей.

— Это дом Темиргерея?

— Да, да…

— Темиргерей — папа Михаила?

— Микаила — нет, Мурза — папа.

Тут наконец-то я понял свою оплошность. В селении тебя знают как Мурзу, а не как Михаила.

Вбежали Зухра и Арсен.

— Дядя, вы кто?.. Откуда? — спросила по-русски Зухра.

Скоро все разъяснилось. Я понял, что Марьям по-прежнему живет в доме твоих родителей, и облегченно вздохнул.

Дарай и Тату в все время перебивали мой разговор с Зухрой, заставляя ее переводить все, о чем я говорил. Узнав, что ты жив и здоров, они обрадованно зашумели, захлопотали, на столе появилась яичница с помидорами, зелень, холодная баранина и еще теплые круглые чуреки. Меня усадили на почетное место.

В разговоре женщины часто упоминали слово «базар». Я подумал, что они хотят послать кого-то на базар, и сказал:

— Зачем базар. Из-за меня не нужно идти на базар.

Все, и даже Арсен, рассмеялись.

— Баздр-Ажай, это имя одной женщины, — объяснила Зухра.

— Зухра, хватит тебе здесь торчать. Иди позови Темиргерея. Передай ему, что к нам приехал дорогой гость, — сказала Татув.

Я тоже пошел на ток с Зухрой.

Когда миновали окраину, Зухра сказала:

— Мама не выговаривает вашу фамилию — Карасев, а называет вас «Карас». На нашем языке это означает длинный шест, а бабушка называет вас Кирасин, — и засмеялась.

Мы подошли к току, был обеденный перерыв. Молодежь и пожилые сидели на соломе и слушали беседу Марьям. Она показывала им портреты дагестанцев, удостоенных звания Героя Советского Союза, и рассказывала об их подвигах.

Увидев Зухру с незнакомым военным, Марьям вздрогнула, и я заметил, как тень тревоги пробежала по ее лицу. Встревожился и Темиргерей. Колхозники с любопытством смотрели в нашу сторону. Но веселое лицо Зухры и моя улыбка сразу же успокоили Марьям и Темиргерея. Расспросы были недолгими, и мы вернулись в селение.

Один за другим в дом входили старики и пожилые женщины. Пришли и мать Марьям — Айзанат и дед Закарья. За угощением и разговорами просидели до позднего вечера.

А на следующий день колхозники в честь моего приезда решили провести воскресник и попросили рассказать в обе-данный перерыв о том, как наши воины бьют проклятого врага. Я согласился.

Перед отъездом Темиргерей рассказал мне, что Базар-Ажай, стараясь отомстить ему за то, что он не уменьшил годы Манапу, все письма Эльмурзы и все письма родных, как только они попадали в ее руки, сжигала в печке. При встрече же с Темиргереем и Марьям, успокаивая их, говорила: «Мурза, наверно, тяжело ранен, поэтому и молчит».

Узнав об этом, женщины, особенно матери фронтовиков, чуть было не выдрали у Базар-Ажай волосы. Она была снята с должности начальника почтовой конторы.

Провожали меня на станцию почти всем селением.

Допоздна просидели друзья под березкой. Больше говорил Эльмурза. Карасев слушал молча, не перебивая друга. В его взгляде чувствовалась не то озабоченность, не то скорбь.

Эльмурза с грустью поведал, что кое-кого из однополчан не стало. В полку теперь много новичков.

— А как они держатся в бою? — спросил Карасев.

— Ничего, ребята боевые, видать, до прихода в полк уже нюхали пороху. Уже при них наш полк наградили орденом Красного Знамени.

Ответив, Эльмурза тут же спохватился:

— Аркадий, ты давно получал письма из дому? Что же ты о своих не расскажешь? Как они там?

— Мать от тифа померла. Братишка сиротой остался. Живет у тетки, а она не из добрых людей. Он жалуется на нее. Меня ждет не дождется. Вот о ком моя забота теперь…

— Все ясно, а я думал ты не рад тому, что в полк вернулся. Сам переживаешь, а мне — ни слова. Это не по-дружески.

— Не хотел я, Миша, тебе настроение портить, — Кара-оев задумчиво посмотрел на Эльмурзу и отвел глаза в сторону.

— Хочешь, езжай сейчас домой. Я буду ходатайствовать перед командованием о продлении тебе отпуска.

__ Нет, не хочу… Поеду, только расстроюсь, а пользы мало. Брата с собой не возьмешь, маленький он, во второй класс ходит.

— Тогда давай пошлем ему денег. Я помогу…

Карасев отказался.

— Ответь мне, Аркадий, ты считаешь меня другом?

— Считаю.

— Так почему же не хочешь взять у меня деньги, ну, хотя бы взаймы?

— Давай не будем об этом.

Карасев отвернулся и, задумавшись, стал рвать траву.

К ним подошел замполит полка майор Калашников.

— Ну, что, побратимы, после разлуки никак не наговоритесь?.. Ночью, возможно, придется поработать. Спать, спать, друзья…

Когда ушел замполит, Эльмурза сказал:

— Хорошо, Аркадий, я молчу. Но мы к этому разговору еще вернемся.

На другой день Эльмурза без ведома Карасева послал его тетке деньги, указав, что они предназначены для брата Аркадия — Виктора.

XI

Ночью полк подняли по тревоге и перебросили в район западнее Рогачева. На возвышенном берегу реки Друть находился блиндаж КП. Отсюда командир полка наблюдал за участком, где предстояло прорвать оборону противника.

На подходах к реке — топи, простирающиеся почти на километр, вокруг — болотистая местность, густо заросшая кустарником.

Разведка велась непрерывно. Офицеры и водители изучали местность. По ночам саперы строили лежневую дорогу и тщательно маскировали ее. Фашисты считали, что здешние топи непроходимы для танков. Они и не догадывались, что прорыв начнется именно здесь.

Перед боем в расположении взвода появился майор Калашников. Карасев первым заметил замполита и подтолкнул локтем Эльмурзу, вместе с которым стоял на одном из танков. Эльмурза спрыгнул на землю, одернул комбинезон и готов был отрапортовать, чем занимаются бойцы вверенного ему взвода, но Калашников предупредил движением руки:

— Вольно… Вольно… Занимайтесь своим делом.

Подойдя к танку, замполит вместе с Эльмурзой осмотрел боекомплект и ободряюще бросил:

— Молодцы, ребята! У вас порядок!

Затем, обращаясь к каждому из танкистов по фамилии, стал расспрашивать их о самочувствии, настроении, о том, что пишут из дому.

Официальная скованность исчезла. Солдаты повеселели, на лицах заиграли улыбки, и, позабыв о том, что рядом старший командир, они стали рассказывать майору о своих солдатских делах и думах. Потекла задушевная беседа.

Эльмурза смотрел на замполита и удивлялся его умению запросто находить путь к солдатским сердцам.

Калашников, грузный, уже начавший седеть, удивительно быстро сходился с людьми. До войны он был человеком сугубо гражданским, работал секретарем одного из райкомов партии в Воронежской области. Хорошо зная жизнь, будучи широко образованным, он мог вести разговоры с солдатами и офицерами на самые разнообразные темы, и притоки со знанием дела. Все это и располагало к нему людей.

Эльмурза часто ловил себя на мысли, что ему хочется почаще видеть майора и слушать его простые и умные рассуждения, глубоко западающие в душу. Вот и сейчас, когда замполит пришел в расположение взвода, Эльмурза был доволен тем, что Калашников нашел время перед боем заглянуть к ним.

На этот раз замполит долго не задержался во взводе. Прервав разговор с бойцами, он отозвал Эльмурзу в сторону и спросил:

— Ну, что, успокоился, товарищ Джумагулов? Значит, Карасев разведал обстановку в Бав-Юрте по всем правилам? Это хорошо… А здорово он попал впросак, когда принял твою мамашу за тещу.

— Все из-за неразберихи с моим именем, — согласился Эльмурза.

— Признаться, я тоже не знал, что твое настоящее имя не Михаил, а Эльмурза. Кстати, имя Михаил прилипло к тебе так крепко, что под ним ты числишься во многих документах. Об этом я узнал, знакомясь с твоим личным делом.

Калашников посмотрел на ручные часы и добавил:

— Через полчаса приходи с Карасевым в штаб на партсобрание. Будем принимать тебя в партию.

Слова майора и обрадовали Эльмурзу и вызвали тревожные мысли: «А примут ли?.. Может быть, зададут такие вопросы, на которые я не смогу ответить?..» Он вспомнил, как на собрании, когда принимали в комсомол, сам любил задавать мудреные вопросы из устава и о международном положении. «Ведь такие дотошные, наверное, есть и среди коммунистов, — рассуждал он. — Конечно, если спросят: почему вступаю в партию?.. Он ответит: а как же иначе мне, бывшему октябренку, пионеру и комсомольцу?.. Куда же вступать, если не в партию коммунистов?»

Эльмурза мысленно задавал себе вопросы и тут же на них отвечал. «А если спросят: почему именно сейчас, перед боем, вступаешь? Разве, будучи беспартийным, нельзя воевать стойко и мужественно?.. Тогда отвечу: когда я был мальчишкой, то ходил играть с ребятами в своей папахе. А когда старшие посылали меня куда-нибудь с важным поручением, на меня надевали папаху отца, и я чувствовал себя взрослее и мужественнее. Вот подобно этому и я буду чувствовать себя выше, сильней и мужественней, когда у моего сердца будет партийный билет».

Потом Эльмурза перебрал в памяти прожитые годы и попытался припомнить в своей жизни, в делах, в поступках все то, что сделал неправильно. Вроде ничего порочащего не нашел. Перед партией, перед Родиной его совесть была чиста так же, как и перед матерью, перед отцом, перед женой и бабушкой Дарай.

На собрании Эльмурзе задали немного вопросов. Среди них был и такой, на который он обдумал ответ заранее, но ответил почему-то не так, как предусмотрел. Когда его спросили: «Почему вступаешь в партию?..» — он вдруг ответил: «Хочу стать самым ненавистным человеком для фашистов. Фашисты ненавидят коммунистов, потому что коммунист для них Азраил — ангел смерти. Вот я и хочу карать их, будучи членом партии».

Вдруг один из капитанов, бывший до войны начальником отдела кадров, решив проявить свою бдительность, спросил у Эльмурзы:

— Товарищ Джумагулов, скажите, пожалуйста, почему мы вас знаем, как Михаила, а на самом деле ваше имя Эльмурза? Почему и для чего вы изменили свое имя?

Эльмурза было смутился, замялся, не ожидал такого вопроса, но быстро нашелся и бросил капитану:

— Во всяком случае, не для того, чтобы сдаваться в плен. — Затем, оглядев собрание, добавил уже спокойней:

— Я в этом не виноват, товарищи. Так меня окрестили русские друзья в первый же день пребывания в армии. Каждый народ по-своему переделывает имя друга. Вот Карасев был в моем родном ауле, и там его называли не Аркадием, а Аркеном. А моя бабушка Дарай выговаривала его фамилию не Карасев, а Кирасин.

Все улыбнулись.

— Вот так и я стал не Мурзой, а Михаилом, — продолжал Эльмурза. — Видимо, русским товарищам так легче произносить необычное для них имя. Поэтому многие в полку называют меня Мишей. Из русских имен очень легко сделать уменьшительное и ласкательное имя. А из Эльмурзы как сделаешь? Даже не знаю… Мурзилка, что ли?

— Мурзик, — подсказал кто-то, и все снова расхохотались.

Последний вопрос Эльмурзе задал один из танкистов, бывший красногвардеец, участник штурма Зимнего дворца:

— Скажи, товарищ Джумагулов, а почему ты раньше не вступал в партию?

Эльмурза задумался…

— Как вам ответить… Откровенно говоря, я давно подумывал об этом. Но почему-то мне хотелось стать сначала настоящим танкистом. В первые дни войны я потерял в бою свой танк. И то ли потому, что у нас было мало машин, а нас, танкистов, много, я долгое время оставался не у дел и мне пришлось даже переаттестоваться на пехотного командира. Без танка я считал себя не вполне вооруженным, слабым бойцом. Когда же мне снова дали танк, я это воспринял как высшее доверие и стал считать себя самым счастливым и самым сильным… Ну, а став самым счастливым и самым сильным, решил, что мне пора вступить в партию.

Кто-то, прервав Эльмурзу, внес предложение:

— Принять!.. Голосуй, председатель!

Взволнованный Эльмурза услышал, как председатель обратился к собранию:

— Кто за то, чтобы товарища Джумагулова принять кандидатом в члены партии, прошу поднять руки…

Эльмурза робко окинул взглядом присутствующих и увидел, как дружно взметнулся вверх лес рук. Только один капитан, бывший начальник отдела кадров, не спешил поднимать свою.

«Неужели воздержится? — подумал Эльмурза. — Неужели не единогласно?» — и щеки его запылали. Но вот он увидел, как капитан медленно поднял руку.

— Единогласно! — произнес председатель собрания. — Так и запишем: «Принят единогласно!»

Сидевшие рядом с Эльмурзой замполит Калашников и Карасев протянули ему руки — и шепнули: «Поздравляем». Эльмурза крепко пожал руки майора и Аркадия. И тут к нему потянулось столько рук, что он едва успевал отвечать. Коммунисты полка поздравляли его с волнующим — событием в жизни, и Эльмурза, глядя им в глаза, думал: «Хорошие вы люди… Вы мне верите, и вас я не подведу никогда…»

XII

Сразу же после партсобрания Эльмурза получил приказ о наступлении, и ему, как никогда, на этот раз хотелось делом оправдать доверие коммунистов полка. Учитывая все трудности предстоящей атаки, он приказал экипажам подвязать к бортам танков бревна на случай, если придется где-нибудь застрять.

Ждали сигнала атаки. Белая непроницаемая пелена тумана неподвижной стеной стояла над топью, скрывая от вражеских наблюдателей сосредоточение наших частей. По сигналу красной ракеты Эльмурза вывел свой взвод из укрытий.

Как и было условлено, танки его взвода двигались в голове роты, а рота — в авангарде полка. Ведущий танк благополучно проскочил мост, но вскоре засел в болоте. За ним прошел танк Мурзы. Третий танк взвода дошел до середины моста, но гут разорвался тяжелый снаряд. Взметнулось пламя взрыва, и танк вместе с обломками моста рухнул в реку.

Переправа была сорвана. Восстановить мост под огнем вражеской артиллерии не было никакой возможности.

Переправившись на противоположный берег реки Друть с двумя танками, Эльмурза подумал: «Два танка вместо тридцати!.. Что делать?.. Рискнуть?..»

Быстро сориентировавшись, он доложил по радио обстановку командиру полка и спросил:

— Разрешите выполнить задачу двумя танками?

— Выполняй! — ответил подполковник Тидеман и предупредил — Но помни, на одной храбрости не выедешь, ты и умом подраскинь…

Танки рванулись вперед… За ними с криком «ура!» наступала пехота.

Как и предполагало наше командование, враг на этом участке не ждал танков. Топи остались позади. Впереди виднелись укрепления фашистов. Эльмурза по радио предупредил экипаж второй машины, что наступают решающие минуты боя: «Скорости не сбавлять! Все зависит от стремительного натиска».

Подошли к проволочным заграждениям. Танки смяли колючую паутину. В образовавшуюся брешь ринулась пехота, в воздухе смешались выстрелы автоматов, взрывы гранат и грозное «ура!».

Рядом громыхнул взрыв. Сначала показалось, что снаряд разорвался под гусеницей, но танк продолжал двигаться, мотор работал ровно, без перебоев. «Все в порядке», — подумал Эльмурза и приказал развернуться и заглаживать гусеницами окопы. Заметив, что вражеские артиллеристы выкатили пушку и стали изготавливать ее к стрельбе, Карасев быстро зарядил орудие. Мурза выстрелил. Пушка взлетела вверх. Фашисты в панике побежали, рассыпаясь по оврагам. Поле боя было усеяно брошенными шинелями, сапогами, пилотками и офицерскими фуражками.

«Не отстала ли пехота?» — молниеносно промелькнула мысль. Эльмурза ввел танки за укрытие и, приподняв люк, посмотрел назад. Пехоты не было. Вдали, сверкая морем клинков, развернутым строем мчалась кавалерия. Издали было трудно определить, чьи это конники… Эльмурза дал команду развернуть пушку в сторону приближающейся конницы, а радисту связаться со штабом полка. Конники мчались стремительным галопом. Казалось, они не видят танков. Вдруг вперед вырвались три всадника. В воздухе птицей взметнулось Красное знамя. Под дружное «ура!» оно заполыхало над конной лавиной.

"Сзади вас наши конники… Сзади вас наши конники… — послышался в наушниках бас подполковника Тидемана. — Продолжайте движение вперед… Продолжайте движение вперед!»

К полудню два танка из взвода Эльмурзы проделали то, что предстояло сделать целому танковому полку. Наши части расширили прорыв и продвинулись вперед на двадцать пять километров.

На рассвете следующего дня взвод Эльмурзы, пополнившись третьим танком, получил приказ перерезать шоссе Рогачев — Бобруйск на окраине маленького села Марусино, где, по данным нашей авиаразведки, находилась большая вражеская автоколонна.

Танки двигались вдоль поля нескошенной, перезревшей ржи. Спустившись по отлогому склону холма, они — вышли на дорогу, пересекавшую луг. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, и вокруг было сказочно красиво и тихо. Только над лугом одиноко кружилась и плакала всполошенная степная чайка.

Показалась опушка леса. Остерегаясь засады и зная излюбленный прием врага ставить самоходки на опушках, Эльмурза свернул с дороги и направил машину вдоль склона оврага. Следовавший за ним экипаж, понадеявшись на обманчивую тишину, продолжал движение по дороге.

— Приказываю следовать строго за мной! — передал Эльмурза по радио командиру — второй машины, но было уже поздно. На опушке леса громыхнул выстрел. Бронебойный снаряд, попав в бак, поджег танк. В предсмертных судорогах, полыхая огнем, подбитый танк круто отвернул '\в сторону, медленно сполз в овраг и остановился.

По тающему над опушкой дымку Эльмурза определил место самоходки и трижды выстрелил из пушки. Там громыхнул взрыв, показалось пламя — горела вражеская самоходка. «Одна или еще есть?» — мелькнула мысль, но тут же другая, более острая заслонила первую: «Аркадий! Что с ним?..»

Приказав экипажу третьей машины вести наблюдение за опушкой леса, Эльмурза выпрыгнул из танка.

Командир подбитой машины и стрелок-радист, обжигаясь, тащили через люк побледневшего Карасева.

— Карасев, ты жив?.. Аркадий, что с тобой?.. — спросил Эльмурза.

Карасев молчал, руки его безжизненно свисали. Эльмурза глянул на непокрытую шлемом голову и оцепенел: темный осколок металла с острыми краями торчал из темени Аркадия, сочилась кровь.

— Аркаша, дружище, очнись!.. Ну, не молчи! — тряс друга за плечо Эльмурза. Он понимал, что просьба тщетна, и все равно повторял:

— Ну, очнись же! Открой глаза, Аркаша!

Командир подбитой машины, виновато опустив глаза, несвязно оправдывался. Эльмурза не слушал его.

— Я отомщу за тебя! Ох и отомщу! — скрежеща зубами, шептал Эльмурза, и крупные мужские слезы катились из глаз.

Нет на свете дружбы крепче той, что родилась между двумя воинами, дружбы, спаянной огнем сражений, дружбы самой надежной, самой испытанной и дорогой. И страшен врагу тот, у кого он отнял друга.

Карасева накрыли брезентом.

Эльмурза не знал, куда ему деться от боли, сжимавшей сердце. Он жаждал мести, и гнев его был страшен.

Доложив в штаб о том, что один из танков вышел из строя, Эльмурза запросил разрешения командования двигаться дальше.

— Действуйте, товарищ Джумагулов!.. Действуйте!

Услышав голос подполковника, он почувствовал облегчение. Теперь он знал, что ему нужно делать. Он обошел опушку леса, ввел танки в березняк, замаскировался и стал выжидать: не появятся ли преследователи — вражеские самоходки. Враг не появлялся. Тогда он вывел танки на дорогу и на предельной скорости ворвался в село. Машины промчались по главной улице. Врага и тут не оказалось. Эльмурза развернул танки и на малой скорости возвратился к центру села. Увидев на одном из домов черную доску с белой готической надписью «Комендатура», Эльмурза остановил танк и прострочил дом пулеметной очередью. Из рам со звоном посыпались стекла.

Узнав о том, что в селе наши советские танки, жители выбирались из подвалов и землянок, выходили из лесу и со слезами радости обнимали танкистов, целовали и пожимали им руки. Седобородый старик подошел к Эльмурзе и, протягивая на белом полотенце маленький, величиной с два кулачка, каравайчик черного хлеба, на котором стояла солонка с крупной солью, сказал:

— Спасибо, родные… Спасибо, сынки, за избавление от проклятого изверга.

Он трижды перекрестился и низко поклонился танкистам. Жители рассказали, что, заслышав орудийную стрельбу, фашисты поспешно погрузились на машины и укатили в сторону села Заболотного. Вместе с ними удрал и староста.

Эльмурза зашел в помещение комендатуры. Пахло жженой бумагой. На одном из столов настойчиво дребезжал телефон. Эльмурза приложил трубку к уху. В ней зазвучала лающая немецкая речь. Мурза зло выругался по-русски, бросил трубку и вышел на улицу. Со стороны леса доносился нарастающий гул моторов и грохот гусениц.

— Наши идут, — улыбаясь сказал стрелок-радист, стоявший на башне танка.

Эльмурза взобрался на башню и посмотрел вдаль. Из-за поворота дороги один за другим выходили танки и мчались к селу Марусино. На башнях белели номера родного полка.

Над селом догорал угасающий закат. Серая туча черной каймой обволакивала горизонт. Густая вечерняя синева опускалась на поля, на рощу, на село.

В центре Марусина на тихой маленькой площади, обрамленной стройными березками, танкисты похоронили своего боевого друга. Эльмурза стоял с непокрытой головой.

Темное небо вздрагивало от залпов прощального салюта.

Утром Эльмурза получил приказ перехватить у села Заболотного удирающий штаб дивизии «СС».

Сразу же за селом танкисты наткнулись на эсэсовскую автоколонну и, стреляя из пушек и пулеметов, врезались в нее.

Мощные машины таранили бронетранспортеры и грузовики, сбрасывали их с дороги. Над фашистской колонной несся разгневанный ураган, танки разбивали в щепы автобусы и подминали под себя легковые автомашины.

— За Аркадия!.. Это вам за Аркадия! — выкрикивал Мурза.

Когда остановились у разбитого моста, Эльмурза осмотрелся. Дорога и ее обочины были похожи на свалку, растянувшуюся почти на километр. В хаотическом нагромождении застыли опрокинутые грузовики и автобусы, исковерканные легковые машины самых различных марок и фирм. Три продырявленных снарядами бронетранспортера горели. Синее пламя лизало их камуфлированные бока. Всюду средь железного хлама виднелись трупы в серо-зеленых и черных мундирах, валялись винтовки, автоматы, помятые каски, противогазы, чемоданы. Белыми стайками кружились листки штабных документов.

На все это Эльмурза смотрел с отвращением. Рядом со своей машиной он заметил чуть помятую банку с белой масляной краской. Эльмурза вспомнил, как когда-то вместе с Карасевым писал такой же масляной краской номера на башнях новых танков.

Он соскочил, поднял банку, краски в ней еще оставалось много. Подобрав валявшуюся щепку, он подошел к разбитому бронетранспортеру, стоявшему на самом видном месте, обмакнул щепку в краску и задумался. Забылось нужное русское слово. Эльмурза даже посмотрел в сторону моста: не идет ли кто из танкистов, может, подскажет. Но никто не шел. Танкисты деловито осматривали свои машины, вытаскивая из траков гусениц застрявшие обломки.

Эльмурза размашисто вывел на борту бронетранспортера слова, грозно звучащие на его родном языке: «Очь алыв!» Эти слова выражали чувство, охватившее Эльмурзу, и он стал писать их и на щите опрокинутой пушки, и на борту грузовика «бюссинг». Затем переходя от одной разбитой машины к другой, он писал их на кузовах «оппель-адмиралов», «фиатов», «бьюиков», «рено», на «шкодах» и «фордах». Через полчаса, а может быть и больше, кладбище эсэсовской автоколонны пестрело белыми надписями: «Очь алыв!»

Днем к Заболотному подошли наши части. Бойцы смотрели на разгромленную автоколонну, пестрящую непонятными надписями, и спрашивали друг у друга, что это за загадочные слова, написанные не по-русски.

— О-о-о! Это страшные слова, — ответил один из солдат, знавший кумыкский язык и дагестанские обычаи. Их трудно перевести. Они означают возмездие. Возмездие за кровь брата. По всему видно, что какой-то танкист-дагестанец отомстил здесь фрицам за убитого брата или родственника.

— Да-а… Крепко он их «пригладил», — сказал шагавший рядом старшина.

После этого в строю долго царила тишина. Солдаты шли молча, прислушиваясь к далекой канонаде на западе.

XIII

Фронт неудержимой лавиной катился на запад. Наши части, громя гитлеровцев, освобождали ранее оставленные города и населенные пункты.

В один из дней Эльмурза вел взвод, усиленный двумя танками, к селу Березовка. Двигались быстро, выжимая максимальную скорость: нужно было успеть помешать отступающим фашистам сжечь село.

Примерно на половине пути повстречали бронемашину разведбатальона. Остановившись, Эльмурза спросил у разведчиков:

— Ну как, удалось проскочить в Березовку?

— Нет… На окраине сильно обстреляли… Едва вырвались.

— Из пушек?

— Нет, минометами.

— А самоходок или пушек не заметили?

— Точно не могу сказать. Не видел, — ответил командир бронемашины.

С двумя танками Эльмурза решил приблизиться к селу, а остальным трем приказал чуть поотстать, выдерживая дистанцию в полкилометра. Когда показались строения Березовки, Эльмурза сделал по окраине села три беглых выстрела, полагая, что вражеская противотанковая батарея ответит. Но ничего подобного не произошло. Застрочили лишь пулеметы. Прибавив скорость, Мурза пошел в атаку, не ожидая серьезного сопротивления врага. Однако фашисты перехитрили. Когда танки подошли к селу, вражеские артиллеристы выкатили из-за домов противотанковые орудия и открыли огонь. Первым подожгли танк Эльмурзы, а через минуту и вторую машину. Идущие сзади три танка повернули назад.

Танк Эльмурзы горел… Водитель и радист были убиты. Эльмурза с башнером попытался выскочить через люк. Ничего не вышло — люк не открывался.

— Ах, шайтан тебя подери! — выругался Эльмурза, убедившись, что люк заклинило от удара снаряда.

Дым разъедал глаза. Пламя уже подбиралось к рукам. Дышать стало трудно. «Что же делать?.. Неужели конец?.. Вот и опять не успел написать письмо родным…» Перед глазами стояли: Марьям с сынишкой, мать, Зухра, Темиргерей и бабушка Дарай.

Танк снова вздрогнул от попавшего в него второго снаряда, и люк распахнулся. В машину хлынул свежий воздух. Мурза вытолкнул раненого башнера и выскочил сам. Не обращая внимания ни на горящую одежду, ни на стрельбу, Эльмурза и башнер бросились в канаву, вырытую для осушения болота. Зашипела тлеющая одежда. Отдышавшись, Эльмурза осторожно высунул из канавы голову. В кустах лозняка послышался шорох. Крадучись, приближались два фашиста, закутанные в пестрые маскировочные плащ-палатки. В руках у одного был парабеллум, у другого — пистолет-пулемет. Эльмурза машинально выхватил из кобуры пистолет, взвел его и поудобней залег. Враги, заметив его, крикнули:

— Сдавайс! Руки ферх!..

Эльмурза выстрелил, и передний упал. Тот, что был с пистолетом-пулеметом, опешил, споткнулся о кочку и тоже упал. Башнер кинулся на него и прикончил кинжалом.

Эльмурза осмотрелся. Фашистов поблизости не было. Сразу же за канавой лежало свежевспаханное поле, а дальше простиралась нескошенная пшеница.

— Эх, добраться бы нам до пшенички, — произнес башнер.

— Да, там наше спасение, — подтвердил Эльмурза.

Они поползли вдоль канавы. Местами вода доходила до горла. Когда Эльмурза приподнялся и снова выглянул, раздалась автоматная очередь и над головой просвистели пули. Вражеский автоматчик заставил их вновь спрятаться в канаву. Судя по выстрелам, автоматчик был где-то рядом. Эльмурза решил больше не высовываться. «Пусть считает меня убитым», — рассудил он. Вскоре послышались шаги. Эльмурза чуть приоткрыл глаз и увидел, как колыхнулись кусты лозняка. На этот раз башнер опередил его, выстрелив дважды. Кусты больше не шевелились. По-видимому, автоматчик был убит. Осторожно выбравшись из канавы, Эльмурза и башнер поползли по свежев спаханному полю. Липкая грязь затрудняла движение, локти и колени вязли в земле. Ползли долго…

Приятен запах созревающих хлебов, но в тысячу раз становится приятней после того, как ты миновал смертельную опасность и знаешь, что теперь будешь жить. Как только Эльмурза и башнер добрались до нескошенной пшеницы, они легли на спины и, отдыхая, с наслаждением глотали пряный воздух, настоянный на спелых хлебах.

Вечерние сумерки сгущались… Надвигалась ночь. Усталость и нервное напряжение давали о себе знать. Хотелось лечь, закрыть глаза и спать, спать беспробудным сном. Но спать нельзя. Нужно искать своих.

Ориентируясь по звездам и по гулу артиллерийской канонады, они всю ночь шли хлебами туда, где шел бой, где были наши наступающие части.

К утру им удалось добраться к своим. В полдень добрели до расположения танкового полка, но, кроме ремонтников, никого не застали.

— Где наши? — спросил Эльмурза у шофера.

— Как где?.. Известно! Там, где фашисты драпают… Теперь своих не скоро догоним.

Предположение шофера подтвердилось. Только на четвертый день друзья разыскали свой полк.

Когда Эльмурза вошел в блиндаж командира полка, тот, глянув на него, воскликнул:

— Товарищи, посмотрите, Джумагулов опять с того света вернулся!

Подполковник Тидеман крепко обнял Эльмурзу и, не дав ему, как положено, отрапортовать о своем возвращении, заметил:

— А ведь мы было уже того… Считали вас погибшими… Ну, значит, долго жить будете… Что же касается ваших подвигов, товарищ капитан, — продолжал командир полка, — то мы о них сообщили выше. Вы представлены к званию Героя Советского Союза.

Эльмурза был смущен и не знал, что ему сказать. Вспомнив о том, что так и не написал письмо домой, он обратился к командиру:

— Разрешите идти, товарищ подполковник! Письмо нужно родным написать, а то еще вдруг похоронную получат…

— Идите, идите… Мойтесь, переодевайтесь… Возьмите у интенданта капитанские погоны и через часик приходите сюда. Тут мы кое-чем из трофейных деликатесов разжились. Отметим ваше возвращение.

В ту же ночь Эльмурза вместе с разведчиками на трофейном бронетранспортере ушел к Бобруйску. Он удачно разведал место для переправы. Благодаря полученным сведениям, полк легко овладел городом, за что ему и было присвоено наименование — Бобруйский танковый полк.

Вскоре вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором сообщалось о присвоении Эльмурзе высокого звания Героя Советского Союза. Командование предоставило ему краткосрочный отпуск для поездки в родной Бав-Юрт.

По пути домой Эльмурза заехал на родину Аркадия Карасева.

XIV

На станцию Хасавюрт родные Эльмурзы приехали задолго до прибытия поезда. На перроне было многолюдно. Сюда пришли и односельчане с гармошкой и бубном, и пионеры с горном и барабаном, и рабочие консервного завода со своим духовым оркестром. Были здесь и представители из соседних селений, руководители района и работники райвоенкомата. Словом, весь район пришел встретить героя.

Выйдя на перрон, бабушка Дарай расстелила баранью шкуру и, усевшись на нее, сгорбившись, уставилась слезящимися глазами в ту сторону, откуда должен появиться поезд. Марьям и Зухра, держа за руки Арсена, волнуясь, прохаживались по перрону. Татув была рядом с Темиргереем и бережно, боясь помять, прижимала к груди новую каракулевую папаху.

В стороне от всех, переминаясь с ноги на ногу, стояла Айзанат. Несмотря на теплый осенний день, она зябко куталась в шерстяную шаль. Вид у нее был удрученный. Ее беспокоила мысль: «А вдруг Мурза не простит ей прежних обид?»

Что касается Базар-Ажай, то она, как ни в чем не бывало, суетилась больше всех. Заметив Айзанат, она подошла к ней и, подтолкнув локтем в бок, зачастила:

— Вай, Айзанат, что с тобой? Зять-герой приезжает, а у тебя такой вид, как будто ты ежа проглотила. Чего стоишь в стороне от всех?.. Разве так можно? Его родители могут обидеться. Пойдем к Татув.

Айзанат, пробурчав что-то, отвернулась, давая понять, что не желает разговаривать. Но Базар-Ажай, не обращая внимания, продолжала трещать:

— Если бы я была такой счастливой, как ты… Если бы это мой зять-герой приехал в отпуск, вот, истинный бог, ты увидела бы, как я веселилась и людей развлекала.

Айзанат недружелюбно глянула на Базар-Ажай и, взмахнув руками, проговорила:

— Нет, вы только посмотрите на эту бессовестную. Как это только ты можешь быть и такой и этакой, как шелк двухсторонний. Ты что хочешь, чтобы и я вертелась ветряной мельницей?

Оттолкнув локтем Базар-Ажай, она прикрикнула:

— Иди вертись возле других. Оставь меня ради аллаха! Я свое место сама знаю.

Среди встречающих Эльмурзу был и дед Закарья. Он степенно расхаживал по перрону с кумуэом в руках. На нем была изрядно поношенная черкеска, перехваченная тонким ремешком, украшенным серебряными насечками. Спереди на пояске красовался кинжал в чехле старинной отделки. Подойдя к бабушке Дарай, он наклонился над ней и поздравил с возвращением внука.

Дарай, забыв об усталости и тряске в машине, оживилась и, желая показать, что ее нисколько не удивляет, что Эльмурза стал Героем Советского Союза, сказала:

— Он еще и в колыбели выделывал ногами такие штуки, что я и тогда видела в нем необыкновенного человека. Бывало, как только его ни запеленай, все равно распеленается. Ты, наверно, сосед, помнишь, я же говорила: «Как бы не сглазить, но из него выйдет настоящий мужчина».

Дед Закарья поддакнул и в свою очередь вспомнил о том, как он, провожая в армию Эльмурзу, тоже не сомневался в его храбрости.

Подозвав Марьям, дед Закарья сказал:

— А ты, дочка, оказывается, умница. Далеко видела. Не зря из всех наших парней Мурзу выбрала. Это хорошо, что у тебя есть дар предвидеть.

Потом дед Закарья подошел к Темиргерею и Татув и поздравил их с возвращением сына:

— Помнишь, Темиргерей, я как-то тебе говорил, что в гнезде орла всегда есть кусочек железа… Теперь я вижу: твоя семья — гнездо орла. Мурза возвращается в семью закаленным тверже, чем железо.

— Верно говоришь, сосед, — заметил смущенный похвалой Темиргерей, разглаживая усы. — Я верил, что Мурза будет настоящим героем. Да и ты, кажется, в этом не сомневался. Или не так?..

— Так, истинно так, — подтвердил дед Закарья и, обращаясь к Татув, сказал:

— Вот видишь, соседка, если человек с чистым сердцем положится на свою судьбу, то его желание всегда сбудется. У твоего мужа чистое, светлое сердце…

— Ай-я, сосед, ты так сладко говоришь, что душа радуется, не то, что мой Темиргерей. Легче из камня вытянуть нитку, чем из него слово. Ты пришел сюда с кумузом, наверно, для того, чтобы спеть легенду о герое, да?

— Легенды я не знаю, а вот нашу народную песню о герое спою. Пришел я сюда с кумузом еще и потому, что ключ к языку нашего народа — в кумузе. Мурза много видел, много слышал, а вот родного языка — языка родника — давно не слышал. Вот я и хочу порадовать его звуками кумуза.

На перроне появился дежурный по станции, и из-за поворота, попыхивая белым дымком, показался паровоз. Все хлынули на платформу. Замелькали окна вагонов. Оркестр грянул бравурный приветственный марш из оперы «Хоч-бар». Подняв над головой букеты осенних цветов, пионеры вглядывались в окна вагонов, стараясь первыми увидеть героя. Поезд остановился. Взоры всех были устремлены на выходящих из вагонов пассажиров. Но Эльмурза не появлялся…

В стороне от всех стояли два человека. Одним из них был художник из Махачкалы, получивший предложение республиканского музея написать портрет героя, другим была Айзанат. Художник стоял в стороне потому, что хотел получше, со стороны, разглядеть натуру. А Айзанат потому, что боролась сама с собой: «А вдруг он посмотрит на меня левым глазом и пройдет не поздоровавшись… Или какое-нибудь обидное слово скажет… Он же горяч, как пуля, только что вылетевшая из ствола».

Вдруг все зааплодировали и устремились к хвосту состава, где на ступеньке одного из вагонов Айзанат заметила зятя. Рядом с ним стоял какой-то незнакомый мальчик. Через секунду около — них оказалась Базар-Ажай.

— Ну и двуликая! — не удержавшись от возмущения, воскликнула Айзанат. — Вы посмотрите на эту женщину, она первая попала в его объятия!

Художник оглянулся и удивленно посмотрел па гневное лицо соседки. Айзанат смутилась и отошла от человека в странной папахе — берете с хвостиком.

Потом Айзанат увидела бабушку Дарай, которая стояла на овечьей шкуре и с распростертыми руками, сгорбленная, смотрела, как Эльмурза принимает букеты цветов от пионеров.

Пробившись сквозь толпу встречавших, Эльмурза увидел бабушку Дарай и, подойдя к ней с незнакомым мальчиком, сказал:

— Я же говорил тебе, что вернусь невредимым… Зачем так постарела?

— О, дорогое дитя мое, теперь я могу спокойно и помереть. Слава аллаху, дождалась твоего возвращения, — тихонько сказала Дарай, обнимая Эльмурзу.

— Зачем помирать, бабушка… Смотри, какого орленка я привез тебе… Знакомься, это Виктор — братишка Аркадия.

Дарай привлекла к себе мальчика и погладила его по голове своей заскорузлой ладонью. Потом Эльмурза подошел к матери. Татув молча протянула сыну каракулевую папаху. Вновь раздались аплодисменты. И тут на шее Эльмурзы повис Арсен. Эльмурза поцеловал сына и стал его разглядывать: «Вот ты какой… Смуглый, как я… Глаза тоже мои… А лоб и брови — Марьям».

Арсен с любопытством рассматривал майорские звездочки на погонах отца. Осмелев, он дотронулся до сверкающих орденов и медалей, ну и конечно, потрогал Золотую Звездочку.

Подошла Марьям. Она показалась Эльмурзе еще красивее, чем прежде. Когда они обнялись, Зухра обхватила их обоих. Мурза сперва не узнал сестренку, потом воскликнул:

— Зухрашка, сестренка, как ты повзрослела! Невестой стала! А я тебя все еще маленькой представлял.

Эльмурза огляделся по сторонам. Марьям заметила его ищущий взгляд и спросила:

— Кого не видишь? Темиргерея?

— Нет… Отца вижу… Он с дедом Закарья сюда идет… А где Айзанат? Болеет, что ли?

— Айзанат вот там стоит, — подсказала вездесущая Базар-Ажай.

Эльмурза взял Базар-Ажай за руку и поспешил к Айзанат.

— Мамаша, ты чего здесь делаешь? Может, нездорова?

— Здорова, здорова, — смущенно ответила Айзанат. Эльмурза легко взял ее на руки. Увидев это, Темиргерей крикнул:

— Неси ее сюда, к нам…

Когда Эльмурза поднес тещу и поставил ее рядом с матерью, все приветливо заулыбались. Сюда же подошла и бабушка Дарай с Виктором.

Темиргерей степенно поздоровался с Эльмурзой и с Виктором за руку, заметив сыну: «С родными и дома успеешь наговориться… Видишь, сколько народу собралось… Все тебя ждут».

Эльмурза подошел к руководителям района. На перроне начался митинг по случаю встречи героя-земляка.

Только теперь художник смог как следует разглядеть Джумагулова. «Пожалуй, он интересней многих героев-дагестанцев, портреты которых мне пришлось писать», — заключил он, любуясь Эльмурзой.

Один за другим к Эльмурэе подходили люди и поздравляли его. Подошел и дед Закарья. Тронув струны кумуза, он запел народную песню о Герое [8].

Эльмурза поблагодарил деда Закарью и всех присутствующих за сердечную встречу, сказав:

— Люди родной земли, я отношу ваши слова привета, сказанные в мой адрес, ко всем воинам нашей славной Советской Армии, несущей грозное возмездие врагу. Мы отомстили за все страдания нашего народа, за слезы вдов и матерей. Близок день полной победы над врагом.

Отметить приезд Эльмурзы в дом Темиргерея пришло столько родственников и знакомых, что разместить всех в кунацкой было невозможно. Поэтому женщины расстелили во дворе ковры, покрыв их белоснежными скатертями.

Когда все расселись, Темиргерей попросил деда Закарью быть тамадой пиршества.

Наполнив пиалы вином в третий раз, дед Закарья предложил всем выпить за здоровье друга Эльмурзы джигита Аркадия.

Эльмурза жестом предупредил гостей, встал, снял папаху и, оглядев собравшихся, тихо сказал:

— Мой друг и брат Аркадий Карасев остался там… На поле боя… Я простился с ним навсегда в далеком селе Марусино…

Все встали… Лица мужчин помрачнели.

Взяв в руки пиалу, дед Закарья подошел к Эльмурзе и произнес:

— Люди храбрых сердец, печальную весть привез нам Мурза… Смерть отца подобна обвалу, свалившемуся с горы Асхар-Таву. Смерть матери подобна высохшему озеру Айман. Смерть старшего брата подобна потери джайраном рогов. У русских есть обычай поминать погибших… Давайте и мы помянем храброго русского джигита, старшего брата Мурзы. Пусть он не стоит сегодня среди нас, но все равно он с нами. Герои не умирают! Герои живут в сердце народа…

На глазах женщин навернулись слезы. В наступившей тишине бабушка Дарай затянула слова погребального плача:

«С крепким клювом птицы ты был. Почему же ты не взлетел выше туч?.. Почему не обрушился сверху, орел, ты на проклятых врагов? Почему ты от нас улетел навсегда? Почему не вернулся назад? Знай, — сынок, тяжкий стон старой Дарай — это стон матери твоей… Слезы женщин аула — не вода, это слезы всех твоих сестер…»

Последние слова бабушки Дарай подхватили все женщины, и горестный плач, перелетев через ограду двора Темиргерея, черной птицей разнесся над кумыкским селением.

Темиргерей привлек к себе Виктора и, склонившись к его уху, сказал:

— Теперь, дитя мое, твой дом здесь. Мурза будет тебе отцом. Арсен — братом, а я — дедушкой…

Пробыв в родном Бав-Юрте десять дней, Эльмурза получил предписание направиться в Ленинградское Высшее бронетанковое училище. Уже в Ленинграде он узнал, что его родной полк громит врага на территории Польши.

ЭПИЛОГ

Прошло несколько лет… В один из ясных майских дней в село Марусино въехала голубая «Победа». Она остановилась у здания новой школы, над входом в которую висел приветственный транспарант: «Добро пожаловать, дорогой гость!» Из машины вышли: высокий старик в каракулевой папахе и два мальчика. За ними, чуть прихрамывая, шагал мужчина. На его груди поблескивала Золотая Звезда Героя Советского Союза.

Приехавших встретили колхозники, учителя и пионервожатая. Обменявшись приветствиями, все направились к тихой маленькой площади. У могилы, любовно убранной цветами, остановились. Арсен и Виктор положили к подножию обелиска венок из живых южных цветов. Старый Темиргерей выкопал около могилы ямку и посадил в нее деревцо молодой черешни, привезенное из далекого Дагестана.

Сняв головные уборы, все молча стояли у белого гранитного обелиска, увенчанного красной пятиконечной звездой. Весеннее солнце искрилось в бронзовой надписи: «Вечная слава Герою-танкисту, павшему в боях за Советскую Родину».

Под звуки горна и барабана, с развевающимся знаменем впереди подошла пионерская дружина. Знаменосец приспустил знамя, и над строем взметнулся лес рук, отдающих салют.

Из первого ряда показались мальчик и девочка. Они подошли к обелиску и застыли в почетном карауле. В наступившей тишине гулко раздались четкие шаги пионервожатой. Она приблизилась к Мурзе и нетвердым от волнения голосом громко сказала:

— Товарищ Герой Советского Союза Мурза Джумагулов, пионерская дружина имени Аркадия Карасева для проведения торжественной линейки, посвященной Дню Победы, построена.

Мурза достал из кармана платок, смахнул набежавшую слезу и, чуть прихрамывая, подошел к пионерскому строю.