Под сенью осени

Осенний свет, осенний свет, –

Он так прозрачно–чист и ясен.

И ты поймёшь: иллюзий нет,

Но всё же путь земной прекрасен.

И так пылал рябин костёр,

И птицы все сбивались в стаи,

Так клён был в небе распростёрт

И жёлтой грустью в синем таял,

Что этой грустью были мы

Заражены, полны и смяты.

И плыл в преддверии зимы

В саду забытый запах мяты.

Прислал даров чужой баштан –

Гора арбузов спелых, дыней.

Раскрыл коробочки каштан,

По–королевски щедрый ныне.

И тихо падают плоды,

Что отдаёт земле терновник.

Среди крапивы–лебеды

Жжёт свечки алые шиповник.

И облепиховый наряд,

И гроздь витая винограда,

И плющ – цветной огонь оград, –

Всё поздней осени награда.

И эта даль, и этот свет,

Непостижимый и прекрасный,

Затмит печаль ушедших лет:

Мы их прожѝли не напрасно.

Чуть с горчинкой дыханье сирени.

Счастье детское в пять лепестков.

Блажь ушедших во тьму сновидений.

Зыбь забвенья звенящих песков.

И куличики светлых песочниц

С золотистым песком прежних лет,

Где текучесть – мерило, не точность,

Где названий у времени нет.

Где веселье, качели, игрушки,

И затеи волшебной поры.

Мятный пряник во рту, с маком сýшки,

Дни – как фишки забавной игры.

И от солнца с дырою панама,

И ожоги от солнечных ванн,

И не строгая к шалостям мама,

И на волке – Царевич Иван.

Ни верѝг, ни заботы, ни долга,

Жизнь – без смерти, беспечные дни.

Если грусть, то, конечно, недолго,

Если слёзы – отрадны они.

Там и горе не так безысходно,

Там и радость по сей день живá.

Мой кораблик уплыл, сняты сходни.

Как давно в той стране я жила…

А вдруг издатель и мне позвонит,

День сюрпризом приятным затеется. –

Так инфант во мне прочно сидит,

Что на сказочки вечно надеется.7 августа 2008 г.

Кто знает, скажите, зачем –

Зачем этот свет, эти блики?

И всё обольщенье очей?

И лица, и скорбные лики?

Зачем эта песня сверчка

И утренний щебет синицы?

Как тает, как тает свеча,

Как гаснут и краски, и лица…

Над пропастью стóя во ржи,

Лишь в шаге от пропасти этой,

Зачем так душа дорожит

Игрой угасающей света,

Где вечер кроит облака

С сиреневым и с бирюзою,

И этот пурпурный закат

С твоей восхищённой слезою?

Зачем этот преданный взгляд

И кроткий скулёж спаниеля?

И книг за стеклом тихий ряд?

И новая завтра неделя?..

Зачем все цветения лет?

И солнца дуга: восток–запад?

Весь белый, но радужный свет?

И липы дурманящий запах?

Зачем пестрота наших чувств

В преддверье забвения Леты?..

Я жить без вопросов учусь:

Никто здесь не знает ответа.

И новый приветствую день,

И к свету тянусь, как растенье.

Тень ночи грядущей – лишь тень

Волшебной игры светотеней.

Не внемля критике, хвале не внемля,

Не ради денег, выгод, перспектив

Душа поёт – поёт про Жизнь и Землю, –

Диктует ей строку Императив[1],

Влекущий с непреодолимой силой,

Оставив все сомненья и дела,

С фатальностью отчаянно–счастливой

Искать и смысл, и рифмы, и слова.

И считывать пророчества из бездны,

И чувствам находить достойный звук,

И ничего в тот миг душе любезней

Нет в мире, кроме этих сладких мук.

Когда коня крылатого поймает,

Уздою рифмы укротит слова,

Душа парѝт, душа туда взлетает,

Где суд молчит и где немá молва, –

Она в других витает измереньях

По мáнию[2] Божественной руки.

И ей открыта Истина, а мненья, –

И слава, и хула, – так далеки…

Так приблизителен ближних портрет –

Плод отражений – познаний.

Много чего в нём, да истины нет:

Зеркало врёт ожиданий.

Дни бессолнечно–тоскливы.

Дни без чуда–волшебства.

Небо серо, молчаливо.

В тёмных почках спит листва.

И тоскует так о свете

Бесприютная душа,

Будто грусть тысячелетий

Сквозь неё глядит, дыша.

И смурны её глазищи, –

То ль в туманах, то ль в слезах.

Луч надежды сердце ищет:

Где ты, радость–стрекоза?..

Всё уныло, блёкло, тускло,

Ни просвета среди туч.

Не блеснёт хотя бы узкий,

Хоть случайный солнца луч.

Утро. Сумрак. Беспросветка.

Жизнь сама как будто спит.

Лишь синица, сев на ветку,

По–весеннему свистит.

Фити–пить! – поёт синица. –

Снег растаял, тает лёд.

Почему тебе грустится?

Отчего горчит твой мёд?

Фити–пить! Пусть хмýро утро, –

Потерпи, проглянет свет.

Фити–пить! Так будь же мудрой:

Твой в пути уже рассвет.

Вот уж первый расцвёл в парке крокус,

Вот подснежничек заголубел.

Всё богаче небесная роспись,

Как наряд райских птиц–голубей.

И какая–то птаха на ветке

Так отчаянно славит весну,

Будто вырвалась только из клетки

И не верит счастливому сну.

И остался от зимних морозов

Только в прóзелень лёд на реке.

И закат вечерами так розов,

Словно зяблик на Божьей руке.

На черёмухе лопнули почки, –

Пробиваются листья и цвет.

И весна изумрудные точки

Подставляет к бесцветному «нет»…

О, бедность, бедность! Как устала

Считать я жалкие рубли.

Ты, словно банный лист, пристала,

Ты сердце ешь не хуже тли.

Всё дорожает: хлеб, лекарства…

Бесплатны воздух, дождь и снег.

И в виртуальном только царстве

Душé есть место для утех.

И бесполезно ныть и злиться,

И бесполезно чуда ждать.

И сил «на дядю» нет трудиться,

И снова след чужой топтать.

Своя теперь видна дорога, –

Пусть хоть и в рытвинах, в камнях,

Пусть с виду кажется убогой

И затеряться может в днях…

Но выбор сделали не ноги,

А вся иссохшая душа,

Хлебнувшая чужой дорóги,

Не петь мешавшей, – жить, дышать!

Я зубы бедности–злодейки

Как Божий крест давно терплю.

Но… на последние копейки

Я Сашу Чёрного куплю!

Пленясь мечтой о призрачной отчизне,

Бегу в неё, когда мне нелегко

Тащить весь груз убогой, скудной жизни;

Мечта тогда уносит далеко –

В благословенные места и страны,

В их акварельные немые города,

Где я брожу по ним фантóмом странным,

Где не живут страданье и беда.

И я в них непривычная, другая:

Как светлый сон, летуча и легка,

И бестелесна, словно Ангел рая,

И не препятствия – границы и века.

Освободясь от тяжести материй,

Вкушаю беглых странствий я плоды…

Но тáинства неведомых мистерий

На миг лишь избавляют от беды.

В

ернувшись в дом – покинутое тело,

Тоскует, обескрылевши, душа

О странах тех, откуда прилетела,

О том, что можно жить в них, не дыша .

Ветреный вечер. Апрель.

Плачет, тоскуя, сова.

Пахнет прогретая прель.

Ранняя лезет трава.

И, зачарован, стоит

Первый на клумбе цветок:

Крокус – живой чароѝт[3]

Льёт фиолетовый ток.

И светляки фонарей

Сеют серебряный свет.

В круглых пространствах огней –

Клёнов и лип силуэт.

Пёс за котом пробежит, –

Взглядом за ними следишь:

Кот между веток дрожит.

Снова лишь ветер и тишь.

Парк в глубине тёмно–хмур:

Там не горят фонари.

Тих без людей терренкýр[4]

После вечерней зари.

Мы «нарезаем круги»:

Клуб – старый дуб – особняк.

«Выплывут» из–под ногѝ

Образы детских «каляк»…

С памятника старины

Смотрит во тьму голова

Нимфы в декóре луны.

Плачет о чём–то сова…

Ты была Лаýрой, Беатрѝче,

Анной и Татьяной. А теперь? –

Где твоё вчерашнее величье?..

Всех не счесть падений и потерь.

Ты сидишь за стойкой ресторанной:

У тебя до пýпа декольте.

И белеет грудь открытой раной,

А в душе пропащей – варьете.

И набор программки примитивен:

Развлеченья, шопинг и постель,

Муж «с деньгой» (потерпим, хоть противен),

И бомóнд, текущий, словно сель.

Тряпки, «брюлики», скандалы и интриги,

«Жёлтой прессы» злые языки,

«Видики» и «чтиво» вместо Книги…

«Лейблы», «фирмы», «марки», ярлыки

Заменили индивидуальность.

Где очей твоих загадочный туман? –

В них блестит лишь алчная реальность

Или красный свет марихуан.

Беатрѝче, Лáура, Мария!

Что ж ты хлещешь пиво «из горлá»,

Материшься так, что «мама мѝя!»,

Что ж ты так упала–то, «герлá»?!..

Брось свои вульгарные ужимки,

Дай «крутым» отставку «пацанам».

Стань ты снова Женщиною, Жѝнкой.

Плачет на иконах Мариáм…

Домá людей переживают,

Наполнены родным теплом,

Но ветер дней их выдувает

И превращает память в лом.

Ржавеют все воспоминанья,

Желтеют, сыплется труха,

И, будто в стареньком диване,

Торчат пружины–потроха.

Дома хранят чужие судьбы

И дух ушедших, как погост.

Они стоят, немые судьи,

И новый в них приходит гость.

Мы гости даже на погосте,

На перекрёстке всех путей,

Где карты сýдеб, игр всех кости

Так вплетены в венкѝ людей.

Приют последний – домовина,

Уют сомнительный земли.

Путь в Дом Небесный хоть не длинный,

Но вряд ли все туда вошли.

А дом стоит, и стены помнят

Движенья, óбразы, духѝ…

Уходят призраки из комнат,

Когда проснутся петухи.

Позитивное мышление – не ложь,

А скорее, шага избирательность.

Чтобы не воняло «г», – не трожь

И к дерьму в пути имей внимательность.

Костерком, матерком и махоркой

Так разило от прошлого дня,

Что тоскою вчерашней прогорклой

Достаёт он и нынче меня.

Вот и канули вглубь политéсы[5], –

Почернел мой серебряный век.

Сгибли все в лагерях поэтессы –

Там, где «гордо звучал человек»[6].

Там у жизни такой привкус горький,

Только в песнях всё льётся сироп.

Укатали картавого Горки,

Что плодил столько вдов и сирот.

Не избег там и праведник плахи:

Без разбора картавый палач

Отправлял на Голгофу монахинь,

И детей не смущал его плач.

А его продолжатель усатый

Вдоволь кровушкой Русь напоил.

И, одет в балахон полосатый,

Уриѝл[7] над Россией парѝл.

И кровавое мѝро сочилось

Из святых Материнских очей[8].

Отчего это с нами случилось?

Отчего?! – Или, может, зачем?..

Откуда, откуда такая тоска

И вся неизбывная грусть,

И дýла чернее – печаль у виска:

Так тяжек привычный мне груз.

И зреет рыданье в потёмках души, –

Вчера там мерцал ещё свет.

И чем только эту тоску не глуши,

Исхода и выхода нет.

Всё небо обложено серым сукном:

Не ýзрят луч света глаза.

И дождик свинцовый навис за окном.

И зреет, и зреет слеза…

Суета…, суета…, заморóчки…

Бег на месте, пустые дела,

Всё житейские ямки да кочки.

А дорога куда–то вела…

Путеводной звездой зрело небо,

В синей дымке светились огни,

Звали в путь, где никто ещё не был,

Где цвели, словно радуги, дни.

Но туда не дошли, заблудились

В соснах будней, забот и работ.

Карты неба не всем пригодились:

Смотрим в них, как баран у ворот.

И огни той дороги погасли,

Отмерцали её светляки,

И от истины жизни и счастья,

Как и прежде, мы так далеки…

Завтра жизнь твоя, жди, изменится

И покатится, как по маслицу.

Огорчений в ней будет меньше всё,

Больше ясных дней, чем ненастьица.

Пусть сегодня мрак, завтра – солнышко

Засияет во тьме–беспросветности.

Будто семечко, став подсолнышком,

Очищаются дýши от ветхости.

Посмотри, как земля обновляется,

Песней вешней звенит, светит радостью.

Страх–унынье–печаль обнуляются,

И сияют цветы новых Рáдониц.

Надо только набраться терпения –

Всё по вере нам дастся, изменится.

И распустится цвет в шипах–терниях,

Повернёт лик Фортуна–изменница.

Не тоскуй так душа, не печалуйся,

Всё изменится, всё переменится.

Не ругай свою жизнь и не жалуйся:

Всё на мельницах лет перемелется…

Как вспышка лазуритовая в парке –

Фиалки в малахитовой траве.

Прости, весна, что я твои подарки

Не в сердце сохраняю, – в голове.

Так пасмурно сегодня настроенье,

Что даже лютик солнечный не мил,

Не радует и птах весенних пенье,

И мир апрельский нынче так уныл.

Быть может, память оживила дату

И день тоскливый прошлых похорóн, –

Скорбь по убитому иудой брату,

И чёрный креп кладбищенских ворон.

На трёх могилках там теперь фиалки –

Признание родным в моей любви.

Посмертные подарки наши жáлки,

Но пусть фиалки скрасят мрачный вид

Витой ограды чёрной за крестами:

Здесь куст фиалок – как небесный глаз.

Молюсь, чтоб Ангелами вы на небе стали

И, всё простив, молились тáм за нас…

Весенний ветер душист и свеж,

Как ландыш майский, как взгляд ребёнка.

Судьбы пространства как будто те ж, –

Но дух резвится в них жеребёнком.

Весенний ветер! Черёмух цвет

Небесной манной в ладонь слетает.

Душа, припомнив дыханье лет,

В обманах детства опять витает,

Где праздник вешний: пикник в лесу –

Души с природой соединенье.

Букет черёмух в руках несу,

Дурман вдыхая весны цветенья.

Там папа с мамой, и ясность лиц,

И брат в матроске, и я с букетом.

И крепдешины, как крылья птиц,

Летящих в танце «дриад» – кокеток.

И зелень леса, и птичий рай,

И запах ветра, гармоник пенье…

Я помню, детство, твой чудный край –

Родник свободы и вдохновенья.

Над последним покоем плывут облака.

Светит солнце, желтеют нарциссы.

Пролетают неспешно недели, века

Над крестами, как вешние птицы.

Мимо, мимо, туда, где есть жизнь,

Где страдают, и любят, и плачут.

Где любой, как охотник в сезон, сторожит

Легкокрылую птицу–удачу.

Чтó, дружок, где же сети твои,

Где силкѝ, где желаний тенéта?

Что тебя так смутил сей обители вид,

Где кресты и покой «того света»?..

Здесь нарядная церковь с пригорка глядит,

Приглашая живых помолиться,

Как последняя крепость надежды стоит:

Отчего так грустны ваши лица?

Скоро, скоро отпустит печаль, –

Вы войдёте в небесную радость,

Ничего на земле уже будет не жаль,

Разве тех, с кем навеки расстались.

Не грусти ты, душа, уповай и молись, –

Умились звукам Ангельской песни!

Умирают желанья и страсти, – не жизнь.

А душа – птица Феникс – воскреснет.

Наслаждаясь бездействием тела,

Думу думает ум, не спеша:

Ты куда так рвалась оголтело? –

Чтобы вылететь нáпрочь, душа?

Как объел злой червяк мою розочку,

Так с тех пор–то на ней – ни бутончика,

Ни бутончика, ни цветочечка,

И печаль–тоска меня точит всё.

Отцвела прошлым годом, родимая,

Семь рубинов тогда подарила мне,

Семь рубинов–надежд и семь радостей,

А теперь цвет бумажный лишь Рáдониц.

Ах, судьба, ты моя, ох, судьбинушка…

Под окошком погибла рябинушка,

И остался шиповник с колючками,

Да судьба с выкрутасами–штучками.

Ой, на что мне надеяться в старости? –

За морями мои птицы–радости.

Подари ты хоть, роза, цветочек мне:

Так на счастье надеяться хочется!..

Три года, три гроба, три скорби.

Три бездны печали, три дна…

Верблюдом бреду одногорбым

В барханах пустынного дня.

Мой путь – саксаул и колючки.

Удача варáном мелькнёт,

И вновь свои сети паучьи

Судьба для ловушки мне вьёт.

И снова пастух окликает

Заблудшую в дебрях овцу.

И звон колокольный скликает

К Кресту приобщиться – к Отцу…

Я вас предала, две хрустальные строчки,

Что пели в ночной тишине,

Отдав на забвение липнущей ночке,

И вы не приснитесь уж мне.

А утром придёт запоздалая жалость

(из тени мигнёт празднолюбия бес):

Зачем, слыша строки, в постели лежала

И сон предпочла я подарку небес?..

О чём вы звенели серебряной песней?

Каких откровений лишила ты, лень?

Растаяла весточка пухом небесным,

Осталась от строчек лишь тень:

Как после застолья – пустые бокалы,

Как голый наряд короля,

Как проникновенная нота вокала,

Как гаснущий звон хрусталя…

«Поэт в России больше, чем поэт».

В его стихах, как в ювелирной лавке,

Каких, скажи, сокровищ только нет,

Но что–то нет толпы и шума давки.

Не каждому по силам оценить

Изящество работы и прозрений,

Подтекста–жемчуга нащупать нить,

И вспышки редкие брильянтов–озарений

Увидеть средь подделок и стекла,

И модных побрякушек–бижутерий:

Сокрыт от внешних взоров истин клад,

Как драмы лик средь шутовства мистерий.

Проходит мимо расторопный люд –

И жить торопится, и чувствовать стремится[9].

Спасибо, что хоть в душу не плюют[10],

А равнодушною проходят вереницей.

Каких брильянтов им ни намечѝ,

И граней–смыслов, рифмами прикрытых,

Дороже им борщи да калачи,

Да очередь за новеньким «корытом»[11]…

Хотелось писать о красивом

С любовью и аппетитом,

А о безобразном – курсивом

Иль бледным и тощим петитом.

Но – в комнате пахнет селёдкой:

Себе на обед я сварила.

И запах такой неполётный,

И цвет – рыжевато–акрилов.

Конечно, могу я побрызгать

Духами и дезодорантом,

Но воздух уже так «замызган»,

В нём нынче не до амарантов[12],

И свежести пихт или пѝний,

И прочих растений пахучих,

И ржавь у селёдочных спинок

От варки соделалась круче.

Когда в аспирантах в столице

Трудилась, жила я в общаге.

Вьетнамцев сердили нас лица:

Селёдку варили, бедняги.

Амбрé от селёдки такое

Витало тогда в комнатушках,

Вмещавших всего тройку коек

И стол для… селёдочных тушек.

Теперь и сама, как вьетнамка,

С селёдкой варёной сроднилась.

Когда–то я Родиной–мамкой,

Как многие, страшно гордилась.

Настали иные денёчки:

Стыдимся себя и России, —

Сынки твои, мама, и дочки

Простились с мечтою красивой.

Пока я колеблюсь – самой ли

Мне съесть или котикам бросить?

Ещё есть от курицы голень…

О, бедная ржавая осень!..

Об этакой разве мечтали

Мы в юности жизни, товарищ?

И бисер пред жизнью метали,

И думали, массу талантищ

Судьба отпустила нам щедрой

Рукою, – на жизнь, авось, хватит.

А вот уже старость рот щерит

В линялом от стирок халате.

Талантов задатки подстёрлись, –

Их жизнь наждачком подновляла.

Мы шли в коммунизм, а припёрлись

Туда, где лишь бедность зияла

Прикрытою ямой–ловушкой,

И мы туда с треском свалились.

Посулы–призывы хлопушкой

Пустой оказались. Мы злились.

Но толку что в горечи–злости?

Болтаем, всё «пар выпускаем»,

Всё мóем правительству кости,

«За пазухой камни» таскаем.

Что делать? Где выход? – Мысль бьётся,

Не дай, Бог, инсýльт ещё жахнет…

Парок над кастрюлькою вьётся,

И ржавью от доллара пахнет.

Чужой навязывает жизни ритм

«Титаника» нахлынувшая мутность,

Где «ловят кайф», но вовсе не от рифм,

Где так бездумно–весело тонуть всем.

Им наплевать на тех, кто тишину

Внутри себя предпочитает слушать,

И Грибоедовское «горе здесь уму»

Не трогает расхристанные дýши.

Их бег от мыслей – будто от чумы,

В пивное, с пляской виттовой веселье.

Когда пропьют и смыслы, и умы,

Каким банкротством станет день похмелья!

Танцуй–пляши, со дна вздымая муть,

Плыви, «Титаник», гибели навстречу:

Безумен и бессмыслен «кайфа» путь, –

Его лишь айсберг радикально лечит…

Пахнет свежескошенной травой,

И дождём, и чем–то майским, свежим.

Липа мокрою качает головой,

Шелестя листвой зелёно–нежной.

Белый голубь воду в луже пьёт,

Близнецом небесным отражаясь.

И душа весёлое поёт,

Радостью весенней заражаясь.

Малахит, берѝлл и хризопрáз –

Как на выставке в картинной галерее,

Россыпь капель – бриллиантов–страз, –

Украшенье парковой аллеи.

Солнце светит. Голубеет даль.

В воздухе витает дух цветенья.

Рыжая айва, где цвёл миндаль.

И звенит повсюду птичье пенье.

Алых чаш тюльпанные огни,

Ѝрис весь в бутонах сине–сизых…

Впереди – не считанные дни

Летних светло–солнечных сюрпризов…

Вчера лил дождь, и бил в тамтáмы

Расколотый громами небосвод.

Металась улица: деревьями, цветами,

Укрыться силясь от обилья вод.

И не спасал от ливня хилый зонтик,

И сыпал град, проворный, как горох,

И ни луча–просвета в горизонте,

И гром гремел, и мир от грома глох.

И лампочка подмигивала в люстре,

Грозя меня оставить в темноте.

И дельтой становилось в луже устье.

И страх ворочался ребёнком в животе.

И щели в форточках пугали «шаровýшкой»[13], —

На табуретку встав, прикрыла сквозняки.

И, занырнув в уютную подушку,

Я отдалась течению «Рекѝ»[14].

И потекли неспешные страницы,

И ритм повествованья укачал.

Закрыв глаза, я вспоминала лица

Из прошлых лет и из моѝх начáл –

Из «детства золотого» и не очень,

Из юности, что кажется легка

(рисунок дней её теперь неточен),

И где текла мóей судьбы река.

Мне не войти в неё хотя б по пояс,

Другие вóды в ней, и я сама – не та.

Туманностью белеет детство–полюс,

Где жили удивленье, красота…

Душа в те дни была открыта миру,

Как никогда во взрослости потóм.

Но смыты временем и чувства, и кумиры,

И к полюсу иному мчит поток.

Текут ручьём воспоминаний грёзы,

У прошлых лет солоноватый вкус.

И по стеклу стекают капли?.. Слёзы?..

И я дрожу или сирени куст?..

Мне бы отсюда уехать, –

Здесь лишь болота да гать,

Чтоб даже прыткое эхо

Дýшу не смело догнать.

Там, где–то там, за горами,

Чувствам иным научусь.

К новой для глаз панораме

Поездом скорым помчусь.

Жизнь здесь – раздолье сатире.

Кину «Прощай!» Ильичу–с.

В грязном вонючем сортире

От ностальгий излечусь.

Пьяные бредни плацкарты,

Запах сивухи, носков…

Где вы, козырные карты?

Где вы, мирáжи песков?

Мне бы уехать отсюда, –

Только на что и куда?

В сказках бывает и чудо,

В жизни, увы, никогда…

Размокропогодилось. С утра

Льёт и льёт вода с небесных бочек,

Заливая веси, города,

В лужах ставя капли многоточий.

И какой–то странный «парковод»

На газон пришёл, жужжит косилкой.

Шинами шурша, сквозь толщу вод

Мчат машины. Каждой мелкой жилкой

Вздрагивают листья от дождя,

От прерывно–непрерывных капель.

Дождь идёт, одно и то ж твердя.

В небе нет ни журавлей, ни цапель,

Лишь синицей быт в душе свистит,

Да свербит газонная жужжалка.

Жизнь сквозь лужи, как автó, летит,

Но сегодня мне её не жалко.

Потому что это – мáйский дождь,

Потому, что завтра будет вёдро,

И чего–то вновь от лета ждёшь,

И прохладой день встречает бодрой.

Всё колёсики времени крутятся,

Где бежим мы в старании бéличьем,

Наступая на дни, как на прутики,

Цельность жизни меняя на мелочи.

Обрастаем друзьями, общаемся,

Иллюзорность даём понимания,

Местом в судьбах чужих обольщаемся,

На крючки попадаясь внимания.

В чьи–то души закрытые ломимся.

Расстаёмся и возвращаемся.

Обижаем, чудѝм, плачем, молимся,

И общеньем с людьми пресыщаемся.

В схиму снова бежим одиночества,

Словно в башню пизанского крена.

И всё время чего–нибудь хочется:

То ль любви, то ль севрюжины с хреном…

Дождь морзянкой стучится в окошко.

Распустились грибами зонты.

Одуванчик – как мокрая кошка.

Водосборов обвисли цветы.

Утро тихо. На пляже пустынно.

Серо–сумрачен утренний вид.

Воздух влажный бессолнечно стынет.

Ни желаний, ни цвета любви,

Ни восторгов, ни страха, ни страсти;

В бочке дней – и не дёготь, не мёд.

И не майское это ненастье:

Дождь идёт, и идёт, и идёт…

Крýжится ветер. Уносятся дни.

Идолы гибнут из глины.

Жизнь угасает, и в вечность одни

Тронемся в путь журавлиный.

Сколько заманчивых пёстрых огней

Нас и влекло, и манило,

Сколько ржавеют надежд–кораблей,

Óстовов сколько средь ила.

И оглянувшись на путь свой назад,

Что там увидишь ты, странник? –

Чувств своих прежних облезлый фасад,

Призраков собственных странных.

Вроде бы ты, и как будто не ты, –

Кто–то до боли знакомый.

Тóждества время стирает черты,

Образ тускнеет искомый.

Вот твоё детство. Твоё ли теперь?

Вот твоя юность – Твоя ли?..

Всех не сочтёшь ты утрат и потерь:

Образ–картинку помяли.

Смотришь на фото поблекнувших лет:

Тот же овал, взгляд с вопросом.

Только тебя в этом образе нет:

Было – весна, стало – осень.

Крýжится ветер, вздымая пух лет,

Неразличимый для глáза…

Жизнь отцвела, и теперь – лишь сюжет

Для небольшого рассказа.

Я жадно вглядываюсь в жизнь,

В её симптомы и приметы.

Кружись, веретено, кружись,

Плетите, Парки, чудо лета,

Тропинок призрачную вязь,

И гобелен садов и речек,

И всех миров единство, связь –

Космических и человечьих.

И нить серебряных дождей

Вплетите в ткань сухих событий,

Чтоб засверкали в каплях дней

Алмазы солнечных наитий.

Пусть будет миг запечатлён

В картинках памяти навеки,

И солнцем лета опалён,

Круг жизни совершает ветер.

Кружись, веретено, кружись.

Плетите, Парки, грусть и радость,

Пока пьянит ещё вино,

Что там, на донышке осталось.

Пять утра. Птичий голос резкий

В левом ухе моём вселился

(ранний птах был скрыт занавеской):

То ль печалился, то ль веселился.

Тут внедрилась ворона с «карком»,

Что–то крикнула и улетела.

Сообщеньем каким, подарком

Осчастливить меня хотела?..

А затем в мелодию ýтра

Свои «куки» вплела кукушка,

Обещала мне, детски–мудрой,

Что ещё доживу до старушки.

Дал гудок долгий поезд над речкой,

Застучал, соблазняя далью.

Встрял сверчок с монотонной речью.

Утро жало на все педали.

Кот под форточкой мявкнул «мвау!»

Пёс не выдержал, цыкнул «гавком».

В тишине различимым стало

Лягушачье соло в канавке.

Холодильник врубился в кухне,

Заглушая рассвета звуки,

Без которых бессонно–скучно:

«Карки», «мявки», свистульки, «куки».

Во оркестрик даёт концерты!

Жизнь звучит на всех инструментах,

Отрешившись от догм, концептов,

Нам даря си–бемоль момента.

И в светлеющий купол неба,

Мутновато–молочный оникс,

Скоро брызнет симфония Феба –

Дирижёра земных гармоний!

Всей массою денег пытался

Богач откупиться от смерти.

На взятке с поличным попался,

И будет судѝм он, поверьте.

Светотени. Светоблики.

Атмосфера так легка.

Дай мне слов, о, мой великий,

«мой могучий языка»,

Описать свеченье лета

Сквозь цветы и тюль окна,

Где играют тень со светом, –

Как восторгом речь бедна!

Всё банально, всё приелось.

Перед чудом дня – немá.

Эти блики, красок спелость –

Потрясенье для ума.

Венценосна так ромашка!

Свет сапфиров – водосбор!

Их коснуться речью страшно, –

Примитивен слов набор…

Как шиповника я запах

Описáть смогу в словах?

Он увянет послезавтра,

Что останется? – Лишь прах.

Как играет блик от вазы!

И на час не сохраню

Ни росинок в травах стразы,

Ни вечернюю зарю…

Сколько красок, дуновений,

Сколько звуков птичьих нот!

Подожди, постой, мгновенье!

Дай вкусить твоих щедрот!

Прелесть мига тает, тает…

Ах, как часики спешат!

Светотенью обрастает

Восхищённая душа.

Стучит колёсами над речкой

Моя надежда – поезд дальний,

А я, как тот сверчок за печкой,

Затею свист исповедальный.

В нём мало нот и меньше – смысла.

Фантазии бледны одежды:

Идея фикс владеет мыслью,

Свистит сверчок моей надежды.

Уехать прочь, уехать прочно,

Чтоб даже в снах не возвращаться

К отчизне падшей и порочной,

Сбежать, как тать, чтоб не прощаться.

Забыть, не помнить, не страшиться

Венков чужбины новых терний:

Случится то, чему случиться.

Везде, где жизнь, закон – терпенье.

Манят мечтой другие страны,

Где мнится рай в тени оливы,

Где, мнится, я счастливей стану,

А надо б всё же – терпеливей.

Ко всем довескам и издержкам

Добавится и ностальгия.

В мечтах мы все сильны и дéрзки,

Да в жизни, жаль, совсем иные.

Терпение, мой друг, терпенье.

Мечта в открытках лишь красива.

Проси, чтоб дал Господь смиренье,

А крест, поверь, он даст по силам.

Как тонкá нить здоровья и жизни: