Подарите мне море…

Я когда-то состарюсь,

Память временем смоет…

Ю.Визбор

Собственно, никакого длинного пути к морю мне делать не пришлось. Я родился и жил у самого моря, в славном городе кораблестроителей и военных моряков Северодвинске, который когда-то назывался Молотовск, о чём у меня стоит запись в свидетельстве о рождении. Бабушка с детства пела мне морские песни, когда мы с ней несли вахту в котельной, в которой она работала. Там была обстановка, как в машинном отделении какого-то парохода, и мне очень нравилась. Любимая песня была: «Раскинулось море широко…», и слова, где «на палубу вышел, а палубы нет, в глазах у него помутилось…», и про то, что что-то «сказал кочегар кочегару…». Почему только я в последствии не стал судовым механиком – не знаю, но всё по логике шло к тому. Всё детство я провёл с бабушкой. Родители всё ездили в поисках лучшей жизни и желания заработать по разным местам нашей необъятной страны, пока мать в 1960 году не вернулась одна с маленьким братом Юркой из Казахстана, где они поднимали целину, и где в результате автомобильной аварии погиб отец. Мать продала там дом, который они построили, и купила пол дома в порту, в Северодвинске. Так мы стали жить уже у самого Белого моря.

Жаль, что никто из нас после этого на могиле отца не бывал. Мы были маленькие, жили трудно. Ехать надо было очень далеко и долго – около семи дней. Я помню, мы с бабушкой один раз ездили туда. Помню дом, который они сами строили из саманных кирпичей, и я со всеми месил глину с соломой и навозом в яме, во дворе, потом это клали в деревянные формы, и после сушки получались кирпичи. Помню, как отец садил меня на колени за руль своего грузового газика, и на безлюдной дороге мы ехали и рулили вместе. Наверное, от него у меня любовь к автомобилям, и дочерям она тоже передалась – не слезают с машин. Брал меня с собой на работу довольно часто, кстати. Помню, как обедали в какой-то столовой голубцами, и с тех пор, видимо, люблю их, и они стали нашим фирменным семейным блюдом. Видимо, любил он меня. Говорят, я на него похож. Надо бы когда-то собраться съездить в Казахстан, в Балкашино – так называется это место. Я смотрел по интернету, оно существует, и довольно большое поселение. То ли небольшой городок, то ли большое село. Только ничего уже там, наверное, не найти!

На море, с ранней весны мы, пацаны, бегали каждый день почти, благо жил я почти в порту Северодвинска, правда в военном, но проблем с проходом на причалы ловить камбалу нам никто не чинил, и зачастую матросы даже кормили нас в своей столовой. Ну а летом, когда стояла тёплая погода, то всё время мы проводили на Яграх – это остров с огромным, в несколько километров песчаным пляжем, дюнами и соснами, а заодно один из районов города. В жаркую погоду там загорал весь город, и каждой компании хватало дюны или какого-нибудь бугорка у дюны, чтобы расположиться, развести костёр при желании. Удивительное место, не уступающее Прибалтийским курортам по красоте. Но по-настоящему задумываться о море, флотской жизни я начал, когда прочитал книгу Евгения Коковина «Детство в Соломбале». После этого я просто заболел морем, Архангельском, Соломбалой и желанием стать моряком. Моя судьба была решена где-то классе в пятом.

После восьмого класса уже твёрдо знал, куда буду поступать – в АМУ – Архангельское мореходное училище. Поехали туда сдавать документы и поступать опять с бабушкой, у которой двоюродный брат жил в Архангельске, на Варавино. Когда пришёл в училище сдавать документы, прочитал в информации для абитуриентов, что рубка – это мозг судна, а машинное отделение – его сердце. Мне почему-то захотелось приобщиться к мозгу, и я подал документы на судоводительское, штурманское отделение. Меня потом долго корил мой дальний родственник, сын этого двоюродного брата бабушки, который уже плавал механиком на судах пароходства, что надо было на механика поступать. Но надо было ему убеждать меня раньше, не после дела. Переводиться на другое отделение мне что-то не хотелось, да и непонятно было, поступлю ли я вообще. Стал ждать вызова дома, и в конце августа дождался. Так с 1 сентября 1970 года я стал курсантом 1 курса судоводительского отделения АМУ.

Ну, годы учёбы – это отдельная история, очень интересная и поучительная, о том, как подросток превращается в юношу, в моряка, в человека. Как он преодолевает все трудности обучения, жития в казарме-кубрике вместе с такими же обормотами, которые только оторвались от семьи, школы. Нас подстригли под «0», как в армии усадили на два месяца на карантин, запретили все увольнения, начали мучать строевой подготовкой, подьёмами, зарядками, уборками туалетов, коридоров и прочего. Из приятного – выдали форму. Почти всем она была велика, болталась. Её в несколько складок сворачивали сзади за ремень, и спереди получалось довольно сносно. Шинели отрезали просто ножницами, но некоторые промахивались с длиной, и получалось довольно куце и смешно, но обратно уже не пришьёшь. Появился зверский аппетит, так как кормить нас стали по режиму, и, хотя кормёжка была неважная – трудные были времена в стране с продуктами, да и приворовывали, видимо, повара на кухне, но съедали всё под чистую, на ура, то, что дома в нас никакими силами было бы не запихнуть. На первом курсе, при поступлении я был 53 кг, уже через год стал 66 кг. Вот такой «шведский» стол был, в который мало чего хорошего было включено.

Ребята подобрались интересные, очень разные. Нас разбили на группы по тридцать человек, а в этих группах мы уже сами разбивались по нескольку человек, по интересам и симпатиям, и какое-то время дружили. Потом кто-то откалывался, присоединялся кто-то другой, но костяк оставался почти всегда неизменным почти до конца училища и позже, если судьба не раскидывала по разным городам. Старшинами групп и рот назначали довольно взрослых ребят, уже отслуживших армию или поплававших матросами после мореходной школы. Они были года на 4–5 старше нас, и мы их уважали более или менее. Никакой дедовщины почти не было. Только единичные случаи, когда в основном нетрезвые курсанты старших курсов иногда забредали к нам на этаж и пытались покомандовать, но училищное начальство жестоко пресекало их, и нещадно выгоняло провинившихся. Но существование в училище после дома всё равно было довольно суровым, и иногда, после какой-нибудь трудной ситуации, возникало желание бросить всё и убежать домой, в школу. Были, конечно, и конфликты между собой, и драки тоже были. У меня на губе до сих пор отметина есть об одной из них. Но потом всё забывалось. Дух училища и гордость не давали смалодушничать, и мы продолжали своё морское образование. Я считаю до сих пор, что такая форма обучения и воспитания подростков самая эффективная. Почти все закончившие вышли в люди или, по крайней мере, не сгинули, ну а кто не выдерживал, потихоньку отсеивались по какой-либо причине. После первого курса была у нас замечательная практика на учебном судне «Запад» – парусно-моторной шхуне, которая теперь бесславно догнивает на Красной Пристани у морского музея, и ни у города, ни у других каких морских структур не хватило денег, чтобы хоть привести её в божеский вид как экспонат музея, хотя бы косметику какую. Я уж не говорю о полномасштабном ремонте как для судна. На ней мы постигали первые премудрости матроской жизни: учились стоять на руле, вязать узлы, плести маты, заращивать концы, стоять вахты, драить медяшку. Мутило нас почти всех страшно в первые штормы. Потом, к концу практики, примерно половина попривыкла и демонстративно, с гордостью доедала в шторм пайки тех, кто ещё не привык. На корме в хорошую погоду и на стоянках на Красной Пристани пели песни под гитару про любовь и тяжёлую морскую долю, ходили в город и впервые влюблялись, конечно.

После второго курса практика была уже на бывшем настоящем пассажирском теплоходе, переделанным в учебный. Назывался он «Александр Кучин» и тоже, как и «Запад» принадлежал АМУ. Ходили, в основном, по Белому морю, как и на «Западе», заходили в живописные заливы или, по-местному, губы Кандалакшского залива, собирали грибы и ягоды при высадке на шлюпке на берег. Также изучали разные морские премудрости, и после практики даже получили сертификаты матросов, вроде второго класса. Но с ними можно было уже работать на настоящих судах, что пригодилось нам после 3-го курса в 1973 году, когда мы пошли на практику уже на настоящие пароходы Северного морского пароходства, когда нам уже стукнуло по 18 лет, у меня уже появился паспорт моряка загранплавания. Тут вообще началась сплошная романтика. В те далёкие времена попасть за границу было почти невозможно. Ездили только дипломаты, артисты и делегации в основном, за небольшим исключением. Ещё были коллективные поездки в соц.страны, и все завидовали счастливчикам, попавшим в эти группы. Ну а мы заплывали в самые известные порты пресловутых капстран, сходили там на берег, и ещё деньги, хотя и небольшие, платили за работу на судах. Поэтому все практиканты изо всех сил пытались попасть на штатные должности на судах, чтобы не только поучиться, но ещё и немного заработать.

Я попал на прекрасное судно «Паланга» Северного морского пароходства, недавно построенное, года три или четыре ему было всего, и ещё на штатную должность пекаря. Я, конечно, сам ничего не пёк, но повару помогал это делать, и мыл котлы и противни, убирал камбуз. Правда, к сожалению, это продлилось недолго, в следующем советском порту прислали штатного пекаря, и я перешёл в практиканты. Но сильно не расстроился. Появилось больше свободного времени и возможность поучиться. Были и такие, которые не возвращались с практики после её окончания, так им нравилось работать в штате. Зачем дальше учиться, когда и так всё хорошо? Отчисляли из училища их конечно, но они по молодости не расстраивались. Может потом, повзрослев и обзаведясь семьями жалели, когда видели своих однокашников на штурманских должностях. Я таких встречал в своей жизни, правда не из нашего выпуска. Сначала бравировали, что мол зачем им эти карты, касса, ответственность. Ведь деньги у матроса и третьего помощника почти те же, а иногда и больше, если с доп. Работами. Но потом, по прошествии времени, когда эти третьи помощники уже становились старпомами и капитанами, думаю жалели, что поленились доучиться или вовремя перейти из матросов в штурмана. Первый иностранный свой порт помню, как сейчас. Это был Антверпен. Правда сойти на берег мне так и не удалось, но ребята матросы привезли мне с берега жвачки, которая была в те времена дефицит, запонки со стразами и нейлоновую рубашку c гюпюром – это был вообще писк. Потом были и Англия, и Куба с её прекрасными пляжами и длинными стоянками, и Канары, и Анзоры, и ещё чёрта в ступе и бог знает что, и везде уже ходил на берег, смотрел, купался в тёплом Карибском море, загорал на сказочных пляжах. После этой практики, в ноябре 1973 года, на дне рождения Вити Мохина, состоялось моё знакомство с Любой, которая была одной из его одноклассниц, приглашённых на это торжество. Знакомство оказалось судьбоносным, хотя всё развивалось не просто и довольно продолжительно. Свадьба состоялась только в октябре 1976 года, но зато до сих пор мы пока вместе. Если встречаемся с Мохиным за дружеским столом теперь, то я в шутку кидаю ему «предъяву», что это он во всём виноват.

Как бы хорошо ни было на практике, надо было возвращаться в училище. За время этой практики, а она была самая длинная, пришла уверенность, что выбор сделан правильно, что плавать трудно, но интересно, и главное – нравится. Потом, после 4-го курса, была ещё одна практика, где опять побывал и пекарем, и матросом, побороздил северные моря, побывал в Арктических портах: Игарка, Дудинка, Певек, Тикси и окончательно убедился, что что это всё мне по душе, интересно и долго не надоест.

После этой практики нас свозили ёще на Северный флот, в Полярный, на полтора месяца на стажировку. Ведь у нас была военная кафедра, и вместе с дипломом мы получали военный билет офицера запаса ВМФ. Рассадили нас по кораблям. Кое-кому, и мне в том числе, выпала удача даже выплыть за пределы Кольского залива и даже стрельнуть по летящим мишеням. Эта служба мне не понравилась, честно говоря, хотя тамошние командиры всячески расхваливали её преимущества. На одном корабле, рейдовом тральщике, оказались с Саней Дмитриевым, с которым ползали по острову Кильдин, фоткались там. Он впоследствии работал в Мурманском пароходстве, дорос до капитана и даже стал потом капитаном Мурманского порта. Кто бы мог подумать, что мы через 50 лет будем рыбачить в этих местах на его катере. Были, конечно, слабые попытки тамошних «дедов» заставить нас что-то мыть или убирать, но после того, как они узнавали, что мы далеко не новички в морском деле, и много чего повидали, и много, где побывали, потихоньку успокаивались, и дальше уже никто к нам не приставал. Ну, полтора месяца пролетели быстро, и где-то к концу сентября 1974 года мы прибыли обратно в АМУ и продолжили учёбу на 5 курсе, а в конце декабря уже сдавали гос. Экзамены. Окончили АМУ и получили дипломы 25 декабря 1974 года. После получения дипломов было распределение. Предлагались такие места роботы как: Северное морское пароходство, Мурманское морское пароходство, какая-то рыбацкая контора, и пароходство на Дальнем Востоке, какая-то полувоенная организация в Мурманске и Северное речное пароходство.По авантюрности характера и склонности ко всякой романтике, хотелось поехать на Дальний Восток поначалу, но я и ещё 4 человека выбрали Северное речное пароходство, на суда смешанного плавания «река-море», так как там брали сразу штурманами, а в другие организации брали пока матросами, а там как получится, так как кадров в то время хватало с лихвой, училищ было много и народ сидел в резервах по нескольку месяцев, прежде чем попасть на судно. Ещё сыграл свою роль Саня Смолин, который уже работал там, расхваливал нам эту контору и агитировал за неё. Пошли туда я, Хакимзянов, Коля Хазов, Юра Шапкин и Ларин. У всех судьба сложилась по-разному. Мы с Хакимзяновым после отработки 3-х лет не без трудностей вернулись в СМП. Коля Хазов через несколько лет заболел и умер. Ларин пристроился кем-то в речном пароходстве в конторе, а потом, как и Юра Шапкин, куда-то пропал. Январь 1975 года у нас был отпуск, в котором я сьездил, поддавшись на уговоры Валеры Куликова и Лёхи Косцова, в гости к одному однокашнику, Коле Панову, в деревню в одном из южных районов Архангельской области. Там хорошо провели время, изрядно выпивали и отсыпались за всё училище. Повидались с бывшим нашим однокашником, Сергеем Выморковым, который почему-то отчислился курса со второго, то ли по здоровью, то ли еще почему, не помню. Не знаю, приятно ли было ему нас лицезреть, счастливых и пьяных, но вида вроде не показывал. Был тих, улыбчив, как и прежде.

С 01 февраля 1975 года вышли на работу в Исакогорский Затон СРП. Это где суда река-море зимуют. Распределили нас по судам, кого-то послали сразу третьими помощниками капитана, кого-то дублёрами пока. Судов на всех не хватило. Распределяли видимо по оценкам в дипломах. Я попал третьим помощником капитана на флагмане СРП «Советский Север», типа «Сормовский». Остальные суда были или поменьше, или классом Регистра пониже. Началась наша служба с подготовки судов к навигации. Помогали красить корпуса со льда, готовили карты, сторожили эти пароходы по ночам. Жили в общежитии Затона по 4 человека в комнате с печками. Ездили в город по вечерам и в выходные. Дожили до весны, до навигации. Пароходы вышли из Затона, встали на мор. Вокзал. Там была окончательная подготовка к выходу в море, и вот где-то в середине мая 1975 года я вышел в первый рейс штурманом с Архангельска в Мурманск. Потом было ещё много рейсов до глубокой осени в Нарьян-Мар, в основном со строительными материалами. Насмотрелся Печёры, нагулялся по Нарьян-Мару. Наелся и наловился всякой рыбы. Где-то в конце октября пошли на ремонт в Калининград. Это был мой первый и единственный рейс по Беломоро-Балтийскому каналу. Было очень интересно: множество узких шлюзов, в некоторые из которых пришлось заходить самому, без капитана. Там в этом смешанном река-море флоте такая практика хорошая есть. Капитан выходит с тобой на заход в один шлюз, а затем уже не показывается, если ты его не зовёшь, и опыт управления судном быстро приобретается. Этот опыт я приобретал ещё летом, когда меня одного оставили на Краснофлотском рейде, а надо было срочно вставать к причалу на Жаровихе. Пришлось при изрядном ветре, сделав пару заходов, швартоваться без всяких лоцманов и буксиров к причалу. Правда, капитан сумел запрыгнуть на борт и прибежать на мостик во время подхода. Или в районе Карел есть плохо оборудованный причал, на который мы выгружали гипсовый камень с помощью плавкрана. Судно было привязано к береговым палам, один из которых оторвался, и нас начало разворачивать на течении. Пришлось срочно запускаться и освобождаться от конца, отходить от причала и снова подходить. Было переживаний у меня, конечно. На судне кроме меня были только механик и матрос. Так что с практикой управления судном было всё в порядке, и как мне было непривычно, когда я вернулся на транспортные суда СМП, где штурману взяться за ручку телеграфа было чем-то из ряда вон выходящим.

Чудная природа Карелии, непривычное пение птиц во время следования по каналу, сбор грибов частью экипажа, пока судно шлюзуется, чистая и мягкая вода Онежского и Ладожского озёр. Даже первый раз чувство касания грунта пришлось испытать. Неприятное чувство, надо сказать. Стукнулись кормовой частью о знаменитые Ивановские пороги на Неве, где попутное течение очень сильное, надо вписываться в узкий каменистый фарватер. То ли лоцман зевнул, то ли условия были экстремальные, точно не помню, но тряхнуло изрядно на камнях, и получили водотечность какого-то танка. Но шли в ремонт, там всё залатали. Был в этом рейсе и мой первый приход в Ленинград не со стороны моря, а наоборот, с Невы. Вообще это был первый мой приход в Ленинград, надо сказать. Стояли, наверное, неделю на набережной Шмидта – оформляли отход. Нагулялся по всем местам, познакомился с Ленинградом. Потом переход морем до Калининграда, где мы встали в ремонт. Город очень понравился, хоть и был тогда довольно запущенный, не то, что сейчас, после чемпионата мира по футболу. Полюбил его с тех пор, и потом ещё не раз заплывал на судах СПМ, ведь в советское время мы частенько возили зерно в порты Балтики и стояли тут подолгу. И сейчас я порой туда езжу весной или летом, брожу по знакомым местам. Стояли там в ремонте до весны. Тоже был там первый раз, и тоже всё облазил до декабря, а в декабре меня с денежным отчётом, с капитаном отправили в Архангельск отчитываться и отдыхать.

Пока был в Архангельске, успел где-то в апреле-марте 1976 года поступить в ЛВИМУ- Ленинградское высшее инженерно-морское училище им. Адмирала Макарова на судоводительское отделение, а где-то в мае вернулся на «Советский Север», но уже вторым помощником капитана. Меня повысили через год после начала работы. Вообще, карьера у меня там складывалась неплохо, и относились вроде ко мне хорошо, а удовлетворения почему-то к третьему году работы я не испытывал. Наверное, потому что загран. Рейсов, которые нам обещали, не было. Не было дальних стран и романтики, к которой я всегда стремился, а однокашники в других компаниях ходили в такие рейсы, и мы им завидовали, конечно. Поэтому к концу третьего года работы у меня возникло твёрдое желание устроиться в Северное морское пароходство. К тому же в 1976 году 2 октября я женился на Любочке, и мы стали жить на ул. Первомайской в районе 4-го километра Ленинградского проспекта, в комнате деревянного двухэтажного дома. А в 1977 году в мае у нас родилась дочь Мария, и мы переехали на ул. Тимме в благоустроенную квартиру, съехавшись с моей бабушкой. Семья разрасталась. О бабушке упомяну ещё раз. Она опять пожертвовала своим спокойствием и удобством ради меня, променяв свою однушку в Северодвинске на Архангельск, чтобы жить с нами и помогать нам растить дочь. Словами всей благодарности ей не высказать. Таких лёгких, добрых и отзывчивых людей не часто встретишь. Правда точно такой же была и её дочь, моя мама. Да и жену я себе такого же плана умудрился найти, что неудивительно.

В мае 1978 года, когда меня послали в морское пароходство сдавать проверку на старпома и менять диплом на КМП-капитана малого плавания, я написал заявление о переводе, и устроился в СМП с большим трудом. Хотя, наверное, погорячился. Надо было бы сменить диплом на КМП, поработать ещё годик старпомом, а потом уже переходить. Может взяли бы сразу вторым помощником. Но очень хотелось поскорей. Народу у них было полно. Поначалу не брали вообще. Потом моя тёща позвонила Коковину Валерию Петровичу, начальнику Службы мореплавания, которого хорошо знала, и который был когда-то их соседом по площадке и хорошим приятелем на 3-м лесозаводе. Кстати, он был племянником того самого знаменитого писателя, Евгения Коковина. Очень был хороший дядька: простой, весёлый, без всякой забронзовелости. Он позвонил в кадры и сказал, что возьмут, приходи. Больше я этим знакомством никогда не пользовался. Только потом, когда уже стал капитаном, а он был уже на пенсии, я приходил к нему с Любой и с виски. Мы отлично посидели, повспоминали прошлое, выпили, конечно. В этом он был тоже большой мастак. Не даром же наши пароходские сложили о нем песню:

Хотят ли русские вина – спросите у Коковина,

И вам ответит Коковин, что лучше водки нету вин…

Был большой мастак рассказывать анекдоты и смешные флотские истории, петь песни. В ходе встречи они с женой сокрушались, что ни одна из дочерей не вышла за моряка, хотя имели такую возможность, а вышли за сокурсников в институтах, и насколько я знаю, не совсем удачно. Люба в детстве дружила с их дочерьми, да и потом были в курсе жизни друг друга. Жена Валерия Петровича написала потом книгу о нём, у меня она есть. И однажды она мне звонила, когда его уже не стало. Видно, хотелось поговорить о нём. В этом плане мне очень повезло. Я хорошо знал Геннадия Ивановича Куроптева, так как учился вместе с его сыном Мишкой в мореходке, – так в Архангельске все называли АМУ, и всю жизнь дружили. Поэтому я с первого курса бывал у них дома, у них первый раз услышал Высоцкого на пленочном импортном магнитофоне, что было большой редкостью тогда. Он тогда работал капитаном-наставником в СМП. У них первый раз попробовал и полюбил виски, и решил точно стать капитаном. Ещё у них долго жил огромный попугай Кеша, который разговаривал. В общем, в этой квартире на Суворова была вся экзотика загранплаваний, что меня, конечно, завораживало. Я не мог тогда предположить, что тоже стану когда-то капитаном и буду жить почти по этому же адресу. Только у них был Суворова 16, а у меня Суворова 16, корпус 1. Наш дом построили в 1996 году во дворе их дома. Одна мечта сбылась. Мы потом, бывало, сиживали на Мишкиных или его жены днях рождения вместе. Бывал там и Мишкин тесть, тоже знаменитый в СМП капитан, Пустошный Рюрик Константинович. Все в общении были простые, скромные люди, о которых приятно вспомнить. Когда Геннадия Ивановича не стало, его именем назвали пароход – «Капитан Куроптев» из серии «Капитан Яковлев», которого я тоже знал лично. Жалко, что Михаил не продолжил капитанскую династию. Он после окончания мореходки поступил на экономический факультет ЛИИВТа – Ленинградского института инженеров водного транспорта, и всю жизнь, до пенсии проработал в Северном речном пароходстве, где дорос до зам. Начальника пароходства по финансам. Династию продолжил, правда, его брат-близнец Славка, который учился на год старше нас, так как Мишка поступил после 9 класса. Год ещё сомневался, стоит ли идти в моряки, и, наверное, не зря.

Я написал в заявлении о приёме на работу, что прошу принять меня вторым помощником капитана римскими цифрами. Начальник отдела кадров приставил в заявлении ещё палку, и меня взяли третьим помощником капитана, а послали на ледокол «Василий Прончищев» четвёртым помощником капитана. Пришлось начинать всю карьеру снова. Но я был доволен, хотя расстраивало то, что у меня пропала со временем виза, а так как в СРП меня не отпускали, то никакой характеристики-рекомендации не дали, и надо было её зарабатывать, то есть отработать не менее 6 месяцев на ледоколе, заработать там рекомендацию. Её ещё когда-то должна была рассмотреть какая-то комиссия, а потом только меня пошлют на судно загранплавания. Такая перспектива была. Чтобы заработать эту рекомендацию и пройти все стадии до получения визы, пришлось трудиться на ледоколе 2 года. Но это не были потерянные годы. Много узнал там и немало посмотрел. Это и довольно тяжёлая работа зимой в порту по проводке судов, в основном ночная. Вахты 8 через 8 часов. Это и ледовые причалы на Варандее, которые после работы в порту были как отдых. Ходили на закрытие навигации в Дудинку и Игарку – наши заполярные порты на Енисее, помогали там судам в порту во льдах заходить и выходить из порта. Это и буксировки обьектов летом и осенью в арктических морях, когда мотало круглый корпус ледокола так, что из койки выкидывало, а аппаратуру срывало с креплений. Были люди, которые всю жизнь отработали на ледоколах. Там вместе со мной работал Паша Денисов, мой однокашник. Он был третьим помощником капитана, я – четвёртым. В следующую навигацию он вторым, я третьим штурманом. Он так и проработал на ледоколах почти до пенсии. Там неплохая зарплата, редко качает, и дома часто бываешь, но меня тянуло в дальние страны.

И вот, наконец, летом 1980 года я попал третьим помощником капитана на газотурбоход «Печоралес», который грузился на 2-й лесобирже балансами на Италию, в Монфальконе – небольшой порт на самом севере Адриатики, рядом с Венецией. Волновался, конечно. Это был мой первый рейс в качестве помощника капитана за границу. Тут и куча карт, в отличии от ледокола, и валюта, и ещё масса всего, от чего голова кругом после каботажа. Но ничего, освоился потихоньку, благо переход был длинный – 20 суток. Надо было подтягивать английский срочно ещё. Ну, стоянка в Италии была сказочной. Выгружали медленно, дней 10, наверное. Успели съездить в Венецию, и так на берег сходить неоднократно, конечно, и даже позагорать на пляже. Началась новая жизнь. Потом был ещё один пароход, где я был третьим помощником. Это был «Ижевсклес» – хороший лесовоз финской постройки. Капитаном там был Репин Фритьоф Петрович. Мы месяц назад вместе были на преддипломной сессии в ЛВИМУ, вместе жили в гостинице моряка примерно 2 месяца. Он меня поначалу не узнал, но потом потихоньку вспомнил. Он когда-то был очень хорошим матросом, и никак не мог забыть эти годы, скучал по ним, а капитанской должностью тяготился. Поэтому он зачастую убегал подметать трюма, когда выгрузка заканчивалась, или мыть что-нибудь. Так вот расслаблялся.

В 1982 году я закончил ЛВИМУ, и в августе был направлен вторым помощником капитана на газотурбоход «Теодор Нетте», где отработал четыре замечательных года с царскими рейсами в основном с Архангельска в Италию, а зимой работали с Европы на Балтику. И хотя пароход был довольно тяжёлый в плане подготовки трюмов – деревянные пайолы постоянно ломались и плохо сохли, и были грузовые стрелы, а не краны, но вспоминается он с особой теплотой – мой первый постоянный пароход. И капитаны там были хорошие: сначала Анатолий Яковлевич Анциферов, а затем его сменил Эдуард Акимович Зоммер, с которыми у меня сложились довольно хорошие, деловые отношения, да и подрос я там как специалист. Эдуард Акимович был серьёзный, грамотный капитан, но меня любил держать при себе и неохотно отпускал в отпуск первое время, когда только пришёл. Как-то у меня уже пошел двенадцатый месяц работы на судне без отпуска, а было лето, я никак не мог выбить себе замену в Архангельске. Он меня успокаивал, что мол все мечтают о таких царских рейсах в Италию, а я бегаю, выпрашиваю замену. Спасло меня от ещё одного рейса только то, что я не успевал пройти медкомиссию, которая закончилась, и возникли какие-то проблемы, поэтому по-быстрому пройти её не получалось. Он всех нас агитировал сидеть на судне как можно дольше и что на берегу ничего хорошего нас не ждёт. Эта теория у него появилась после того, как он, поработав капитаном изрядное число лет, решил уйти на берег и пять лет проработал в ЦНИИМФе – Центральном научно-исследовательском институте морского флота. На пятом году работы ему стали сниться морские сны, и он снова вернулся на флот. От него я получил рекомендацию на старпома и потом, уже будучи капитаном, при встрече в море всегда тепло общались с ним по УКВ. Там же, то есть во время работы на этом судне в 1985 году у меня родилась вторая дочь Саша. В 1986 году я сдал проверку знаний и поменял диплом на старпомовский. Первым моим судном в этой должности был т/х «Поморье», который я вспоминаю тоже очень тепло. На нём я отработал тоже четыре года. Это было прекрасное судно выборгской постройки. На нём был очень хороший экипаж, с которым я сдружился, и с некоторыми членами этого экипажа встречаюсь и дружу до сих пор. Вообще много хорошего вспоминается, связанного с этим судном. Было сделано много рейсов во многие порты мира, в Арктику. Было много разных историй, и весёлых, и не очень. Было трудно порой, как всегда, в морской жизни. Даже был случай касания каменистой банки в Умбе, на выходе с лесом из-за неопытности лоцмана и торопливости капитана, который решил выходить в темное время при отсутствии хорошего буксира и плохой видимости буев и створ. Пришлось заводить пластырь по-настоящему, заходить на рейд Чёрной башни, временно заделывать эту трещину клиньями и так идти до Бремена в ремонт. Несколько ремонтов там пережил, как плановых, так и не очень. Всего было там вдоволь, и грусти, и находилось много поводов повеселиться. Помню в конце ремонта в Бремене, когда уже собрались уходить, народ кинулся за подержанными машинами. Получили последние причитающиеся деньги, и начали бегать по гаражам в поисках подходящих авто. У начальника радиостанции, впрочем, как и у помполита на ремонте дел не много, поэтому начальник весь ремонт обследовал почти все возможные торговые точки, и повёз всех туда, где ему предложили хорошую машину и скидку, если он привезёт народ в этот гараж. Он провел с экипажем агитационную работу в этом плане, сказав, что там самые лучшие и дешёвые авто в Бремене. Народ поверил и поехал. И правда, всем там нашлись машины, только у нач.радио она не завелась. Его успокоили, сказав, что к отходу ему найдут равноценную машину и подгонят к борту. А это была БМВ, между прочим. Когда до отхода оставалось около часа, к борту подогнали красный форд Таунас, пикап. В машинах радист не особо разбирался, у него ещё никогда не было машины, и прав, по-моему, тоже. Поэтому он позвал для консультаций помполита. Они около получаса катались на ней по причалу взад-вперёд перед судном, потом вышли и поднялись на борт. Радист сказал, что помполит отсоветовал ему брать эту машину, мол там что-то скрипит в подвеске. Народ уже собирался идти по местам швартовки, когда увидал, что машину грузят на борт. Погрузили её и отплыли. На ужине стали поздравлять начальника с приобретением, но видим, что он выглядит как-то не радостно, а скорей наоборот.

Оказалось, что её купил помполит, после того как скрылся в надстройке радист. Такого коварства он ему простить не мог и поэтому все последующие дни проклинал его на чем свет стоит, и всю его родню заодно. Хотя оба были люди культурные: помполит из Москвы, радист из Питера, но выражения употреблялись самые исконные, малоинтеллигентные. На третий или четвёртый день помполиту, видимо, из-за занимаемой должности и утери всякого доверия со стороны народа стало стыдно, а может он, обследовав эту машину, что-то в ней нехорошее ещё нашёл, и он предложил радисту уступить её, вписав его имя в документы, благо они оказались не заполнены. Начальник поначалу обрадовался, но потом его начали терзать сомнения – почему он решил ему уступить? Он начал названивать домой, рассказывать всё про эту машину родным, знакомым. Через пару дней они решили, что именно такая машина им и нужна, и сказали ему – бери. Он радостно побежал к помполиту, чтобы сообщить это трудное решение, но помполит к этому времени уже принял своё окончательное решение – он вписал в документы свою фамилию и спокойным голосом сообщил об этом радисту. Тому ничего не оставалось как проклинать помполита, его родню, а также партию, которую он тут представляет, до прихода в Архангельск. Они не общались, хотя до этого поддерживали почти дружеские отношения, обегали друг друга стороной. Надо заметить, что в Архангельск мы пришли в декабре, были уже хорошие минусы на улице, и заводить машины из Европы при таких температурах всегда было непросто. Как лотерея, заведётся или нет на морозе, никто не угадает. Почти у всех в системе охлаждения в лучшем случае был сильно разбавленный тосол, а у некоторых и вода. Поэтому не все машины завели, некоторые были утащены на буксире в теплый склад, отогреваться, другие, которые торопились, всякими способами пытались завести. К помполиту был вызван брат из Москвы для перегона, и, видимо, они спешили. Сначала покрутили так, таская аккумулятор на зарядку. Потом нашли погрузчик и стали заводить «с толчка». Погрузчик таскал их по всему погрузрайону, но кроме того, что стукнули её на повороте об контейнер и порвали ремень ГРМ, ничего не добились. Помполит погрузил её обратно на борт, и на следующем причале погрузки на 29 л/з, где было поменьше пожарников, с отчаяния и расстройства разрезал её бедную с помощью газосварщика на запчасти. Они ещё долго лежали отдельными кучками во всех местах судна, и народ иногда находил там себе нужные гайки, или ещё что-нибудь. Такие вот истории бывали. И смех, и слёзы.

Попадал иногда и на другие суда, когда судно было далеко, а отпуск кончался. Так получилось с т/х «Бакарица», вроде в 1989 году. Пришлось изрядно потрудиться там, месяцев восемь, наверное, прежде чем сменили меня. Тоже воспоминаний много осталось. Помню, уезжал с него из Риги в апреле. Была весенняя прекрасная погода. Мы с Любой провели несколько прекрасных дней в весенней Риге в ожидании рейса самолёта. Вспоминаются ещё два больших оригинала: капитан и стармех. Они в длинном рейсе поспорили, кто нужнее на судне, и не во что не вмешиваясь, показывались только на прием пищи. Продержались около недели, прежде чем кто-то к кому-то из них обратился по работе, не помню к кому из них. Вот были замечательные времена, когда нороду хватало, и народ был грамотный, и суда относительно новые. Потом, в 1991 году я, по той же причине попал на т/х «Академик Глушко» – прекрасный новый пароход, мощный и современный. Там я очень неплохо вписался в экипаж, сработался с капитаном – Бережным Владимиром Ивановичем, и мы после отпуска, почти всем экипажем пошли на свой первый подфлажный пароход «SHEERNESS». Во время отпуска в 1992 году я, получив рекомендацию от Бережного В.И., сдал проверку знаний и получил диплом Капитана дальнего плавания.

Работа на «SHEERNESS» была очень интересной. Это был здоровый балкер тридцати тысячник, на которых раньше работали в основном филиппинцы. После них пришлось многое переделывать и доделывать. Не было бани, например. А мы без бани не можем, конечно. Во-первых, работали в тихоокеанском регионе, в непривычном для нас. Ходили «по кругу»: Китай – Канада – Штаты – Австралия –Корея, и так примерно снова. Посетили почти все тамошние страны, посетили много портов, побывали в разных историях, приятных и не очень. Во-вторых, судно было для нас непривычно большое – 30 тысяч тонн грузоподъёмностью, со своими особенностями. Надо было быстро всё изучать и осваивать, и ещё при этом работать, так что пришлось попотеть первые дни. Да и в дальнейшем было много разных неожиданностей: и втулка одного из цилиндров рассыпалась по кусочкам прямо в море, и рыболовное судно какое-то чуть не утопили, и нас вполне серьезно прессовали власти в Аделаиде, и грузиться пришлось самим в Индонезии своими огромными 25-тонными кранами с барж на рейде грейферами. Натерпелись мы тогда. Никто этими кранами из наших никогда не грузился, а у них не было крановщиков. Но погрузились, и ничего не сломали главное. Была особенность ещё, что на этом судне заполнением и откачкой балластов занимался старпом в отдельном помещении с пультом управления, с набором схемы. Очень ответственная на балкере работа. Чуть зевнешь с погрузкой или балластами – потом не исправишь. Многое в практике было впервые, в общем. Четыре раза пересекали экватор, праздновали по полной программе День Нептуна с костюмами и купелями. Улетали через 8 месяцев из Токио. Вот такая была работа. Менеджмент был норвежский – JEBSEN, и даже приезжал проверять нас суперинтендант-филиппинец в Австралии, с пристрастием, так как мы «подсидели» его соотечественников на этом судне. Но придраться серьёзно не смог. Составил по нам неплохой отзыв. В общем, всё было в первый раз. Набирались опыта работы в иностранных компаниях.

После работы на «SHEERNESS» и отпуска я был направлен капитаном на т/х «Петрозаводск» после долгих хождений в кадры, службу мореплавания, сдачи проверки знаний ещё раз, поисков капитана-наставника. Тогда не было такого дефицита капитанов в СМП, а был дефицит старпомов. Я бы несколько раз мог уплыть старпомом на такие же балкеры под флаг, на хорошую зарплату, но отказался. Так хотелось стать и пойти именно капитаном. Хотя зарплата старпома там была раза в три выше, чем у капитана на пароходских судах. Наставника долго не могли найти, а в первый рейс с начинающим капитаном – это было необходимо по нашим правилам. Нашли одного капитана с очень скандальной репутацией, который подходил по стандартам для этого. От него неоднократно досрочно убегали с судна и старпомы, и вторые, третьи помощники, и механики всех рангов. Не выдерживали его требований и придирок долго. Он был одной из страшных легенд СМП. Это был Марков Владимир Григорьевич. Я, конечно, был напуган страшными историями о нём, но отступать было некуда, поэтому пришлось настраиваться на серьёзные испытания. Первый рейс в капитанской должности и так-то изрядно волнителен, а тут ещё надо было себя хорошо показать наставнику. Ведь от его отзыва зависела дальнейшая моя карьера. Вот такое было настроение накануне, довольно тревожное. Ещё и с судном была какая-то тёмная история. Предыдущий капитан скоропостижно уехал из Финляндии по причине болезни. Так что принимать дела было не у кого, как и советов послушать мудрых, и что где лежит спросить тоже не у кого.

Поехали мы с наставником в Высоцк. Туда перешло судно под руководством молодого старпома из Финляндии. В конце сентября вышли в рейс на Александрию с пилолесом. Через сутки, ещё до выхода из Финского залива, заштормило довольно сильно. Пришлось даже прятаться за островами в районе Таллина, и, как назло, в эту штормовую погоду у нас появилась течь в машинном отделении, которую долго не могли заделать. Боролись всю ночь, хотели уже давать аварийную, сообщили в пароходство и только к утру управились. Как оказалось, в эту ночь, недалеко от нас затонул паром «Эстония» из-за шторма. Вот такая была ночка непростая в моём первом рейсе в качестве капитана буквально на второй день после его начала. Дальше до Александрии прошли вроде нормально, если не считать инцидента с таможней там из-за спиртного, которое якобы не было предьявлено к опломбированию на приход старпомом, хотя он им его показывал, а они его специально не опломбировали, а через час примчались обратно и влепили нам штраф в 5000 долларов. Ох уж это коварство египетских таможенников. Видимо, презентов маловато получили. Но расстроился я тогда, конечно. В первом рейсе, и всё неприятности. Выгрузились, и пошли в Новороссийск на погрузку семечек. Там покинул борт наставник. Надо сказать, что несмотря на страшные слухи о нём, просуществовали мы с ним в этот тяжёлый период неплохо. Он особо ни во что не вмешивался, и даже дал обо мне потом, в пароходстве, хороший отзыв, что было большой редкостью. Чем-то я ему видимо понравился.

В Новороссийске погрузка прошла тоже вроде ничего, если не считать, что воду брали всю ночь перед отходом, и никого это не насторожило, особенно старпома, который за это дело отвечал, ну и боцман был тоже не на высоте. Куда закачали такое количество воды потом призадумались, но не очень. Ещё усложнялось всё это тем, что старпом был моим однокашником, и прихватывать его сильно было как-то неудобно, а он всё какие-то ляпы совершал один за другим. Надо сказать, что старпомом он пошёл тоже в первый рейс, как и второй помощник впервые вторым, и третий помощник тоже совершал свой первый рейс. Всё у нас у всех было впервые в этом рейсе. Куда только кадры смотрели, когда формировали экипаж? В конце стоянки, во время погрузки пошёл сильный дождь, но оставалось совсем немного догрузить, и трюма всё равно мы бы не успели закрыть, так что догружались в дождь, о чём составили на всякий случай письмо-протест. Переход прошёл вроде бы без особых проблем, но в Роттердаме нас сначала поставили к какому-то причалу, где мы присели на грунт поначалу, потом, в конце выгрузки, из четвертого трюма сначала пошёл какой-то странный запах гнили, а потом пошли грейферы с семечками, из которых даже вода сочилась, то есть явно подмоченные. Вот тогда-то и вспомнился долгий приём воды в Новороссийске, и выяснилось куда она делась. Портовики остановили погрузку, вызвали сюрвейера, и в ожидании его ушли с судна. Мы кинулись в трюм, обнаружили там дырку в воздушной трубе питьевого танка и принялись её заделывать подручными средствами, второпях закрасили её и даже семечками залепили. Пришёл сюрвейер, поползал по трюму, пытаясь найти место, откуда могла взяться вода, ничего, к счастью, не обнаружил, но взял воду на анализ. Мы ему всучили письмо, что грузили в Новороссийске в сильный дождь. Он ушёл, затем вернулся с заключением, что вода пресная, а не солёная (они подозревали, что подмочка из-за борта, то есть по вине экипажа), и списали всё это на дождь к нашей огромной радости. Сюрвейер ещё бросил на прощанье, что-то про наше везение. Знал бы он, как мы со стармехом в торопях искали дырку в трубе танка питьевой воды, наскоро заделывали и маскировали её. В общем, удалось вывернуться в тот раз. Но пули продолжали свистеть.

После выгрузки пошли опять в Финляндию грузиться лесом. Погрузились и вышли в конце декабря в рейс. Балтику прошли нормально, а к выходу из проливов в Северное море опять засвистело под 25–30 м/сек. Пришлось тормознуться у Скагена. Постояли почти до Нового года, но вроде начали появляться окошки время от времени, и в одно из окошек 30.12 я решил вынырнуть, чтобы проскочить Северное море. Но не тут-то было. Расчёт был проскочить между двумя циклонами, но проходящий циклон дальше на восток не пошёл, а встал над Северным морем и начал углубляться, а подходящий циклон сло-жился с ним в одну систему. Тут началось. Прямо в Новый год нас начало так заваливать от усилившегося ветра до 35 м/сек и расходившейся волны метров 8–9, что стало не до празднования Нового года, хотя столы были накрыты. Пришлось всю ночь стоять на мостике, вцепившись в поручни и проклиная себя, что рано выскочил из-за Скагена. И последующие три дня были примерно такие же. Машина с трудом выгребала против волны, механики из машины кричали, что сейчас встанем, так как обороты забрасывает за критические, передний найтов лопнул, и доски на первом трюме встали ёжиком, а часть ушла за борт. Караван весь сдвинулся назад, к надстройке, из-за этого погнулись релинги на рострахи в районе надстройки. В общем, жуткие были дни, чудом не потеряли весь караван, с трудом держались на ногах от напряжения морального и физического. Только на четвёртые сутки стало немного подстихать, и ветер в 20–23 метра казался подарком судьбы по сравнению с тем, что было. Догребли до Ла-Манша, там под французским берегом встали на якорь, и начали перекладывать караван. Напряжение немного спало. Народ начал потихоньку отмечать Новый 1995 год. На караване появились слегка поддатые и весёлые моряки, довольные, что этот кошмар закончился. Переложились, подремонтировали крепление, пошли дальше. В Атлантике было всё более или менее спокойно. Зашли в Средиземку, а часть народа, оказывается, продолжала праздновать Новый год. Это выяснилось, когда в очередной раз пришлось прятаться за Сардинию из-за шторма. Два моряка с перепоя подрались, и у одного, похоже, было сотрясение мозга. Затоварились спиртом ещё в Роттердаме, и потихоньку его вкушали, не выходя из приподнятого настроения. Пришлось заходить на Сардинию, в Колабрию и сдавать моряка в больницу, чтоб в рейсе не откинулся. На приход приехала полиция. Пришлось обьяснять им, что человек упал с трапа в шторм. Но думаю, что они не очень поверили в эту версию. Вообще, весь переход до порта выгрузки был каким-то кошмаром. Штормило даже в Средиземке, и довольно сильно. Шли мы с Финляндии до Кипра чуть ли не месяц. В Лимасоле пришлось заявить морской протест, и хорошо, что заявил, так как меня потом в пароходство вызывали, когда претензии пошли. Когда сказал, что заявлял морской протест, отцепились. Вот таким был мой второй самостоятельный рейс с лесом зимой.

Потом, в феврале, нас опять послали грузиться лесом на север Финляндии и Швеции в Ботнический залив. Заплыли мы туда, а там полно льда, а мы в балласте. С помощью ледоколов кое-как добрались до первого порта погрузки – Питео, и обнаружили в машине водотечность. Хотя и не большую, но всё же пришлось заделывать, ставить цементный ящик. Сообщили в пароходство, а оттуда приветы пошли с угрозами разными и обеща-ниями нехорошими. Оказывается, нам заплывать в этот район было нельзя, согласно списку судов, которым запрещён заход в Ботнический залив в феврале. Спасло меня только то, что у нас этого списка не было, он рассылался в конце сентября, когда мы уже ушли их российских портов. Но ведь в Управлении эксплуатации то этот список был… Почему тогда нас послали? Рассказывают, что было много криков в пароходстве между отделами по этому поводу, но мы были ни при чём. В одном из портов погрузки, в Котке, кажется, нас сменили, закончился срок нашего плавания. Вот такое первое крещение я получил в первом контракте в должности капитана, почти сразу вкусив всех прелестей капитанской жизни, и набравшись опыта в разных ситуациях.

Потом был короткий отпуск, месяца три, наверное, который я не догулял, и мне выпала возможность пойти опять на «Петрозаводск» с последующей работой на нём «под флагом». Это было достаточно заманчивое предложение, и я конечно согласился, хотя выходить из отпуска раньше, да ещё и летом очень не хотелось, но было интересно попробовать. Когда ещё предложат, а если откажешься, то может и вообще не предложат. У нас тогда совместно с греками была компания, куда отправляли старые, перед списанием суда. Перед работой их немного ремонтировали на рейде Пирея, меняли Регистр на греческий Ллойд, меняли флаг на мальтийский, и судно какое-то время работало, в основном, в южных регионах мирового океана. Нас отправили немного рановато, в начале июня, из-за того, что судно шло в украинский порт Херсон, где была возможность поменять экипаж, а в Европе, сказали в кадрах, менять не будут. На самолёт для нас не раскошелились, только на поезд, на перекладных. Что делать, спорить было трудно, отправились за билетами. До Москвы добрались без приключений, а вот с Москвы они начались. Это был разгул лихих 90-х годов. Везде кикие-то тёмные личности и полууголовные элементы, желающие что-нибудь, у кого-нибудь отнять. Милиция была чуть ли не опаснее этих самых бандитов, и обращаться туда было бесполезно. Только проблем себе найдёшь. И вот на вокзале в Москве, когда мы садились в поезд на Николаев, какая-то кучка бандитов заприметила нас, и начала прессовать буквально сразу после отправления поезда. Требовали, чтобы мы к Туле собрали миллион рублей, не знаю сколько это на теперешние деньги, но думаю порядочно, иначе обещали после Тулы сбросить нас с поезда. Соседи по вагону, особенно тётки, советовали собрать от греха подальше. Мы пытались через проводника вызвать поездное начальство или милицию, но она закрылась в купе и сказала, что она тоже их боится. Меня несколько раз эти орлы пытались вытащить в тамбур и проверить содержание моих карманов. Они у меня оттопыривались от дипломов и документов, которые в дороге я не доверяю сумкам. При очередной попытке вытащить меня приходилось окриком вызывать всех членов экипажа в проход, благо ехали в плацкартном вагоне, и они отступали – нас было больше. Потом куда-то скрылись к вечеру. Мы укладывались спать с пустыми бутылками в руках на всякий случай –Тула была где-то около часа ночи. Но слава Богу пронесло, никто ночью не пришёл, но напереживались изрядно. Но хуже всех было двум механикам-любителям комфорта, которые ехали в купейном вагоне. Их закрыли в купе, обшманали по полной, но ничего не взяли, когда увидели паспорта моряков, и узнали, что мы едем на работу без денег. Они, оказывается, приняли нас за перегонщиков авто, которые едут за машинами с деньгами. Всё обошлось, в общем-то, но было бы довольно тяжело от них отбиваться, если бы мы ехали с судна домой с деньгами. На этом наши приключения не закончились. Когда мы добрались до Херсона, оказалось, что судно перенаправили в Новороссийск.

Пришлось нам ночевать в Херсоне, кому, где придётся, а на следующий день садиться в поезд до Симферополя, а оттуда тащиться автобусом до Новороссийска. Когда мы наконец добрались до судна, то никто из прежнего экипажа конечно нам не обрадовался. Они отработали по три с половиной месяца, и тешили себя надеждой пойти «под флаг» на этом судне, и это было бы справедливо, в общем-то. Ну что делать, несмотря на не очень тёплый приём, передача дел состоялась где-то 10 июня, и мы поплыли, как мы думали, в один из последних рейсов под российским флагом, а пришлось работать до середины августа. Только тогда мы встали на рейд Пирея на бриделя, это когда отдан якорь, а корма длинными швартовыми привязана к берегу. Так швартуют при редовой погрузке леса в Игарке. Начался «греческий ремонт».

В последнем рейсе пришлось распрощаться со стармехом, Фёдоровым Валерианом Сергеевичем. Хороший мужик, но по приходу в Грецию у него случился обширный инфаркт, и пришлось его срочно сдавать в больницу. Как потом я узнал, переживал он из-за того, что эти два механика, которые ехали в отдельном купе, бывшие помполиты, кстати, запачкали дорогое чистое масло, перекачав его в один из не не очень чистых донных танков, а его надо было грекам сдавать. Должен был приехать сюрвейер по этому поводу. Вот он втихаря и расстраивался, а мне ничего не говорил. Пришли мы в ремонт, короче говоря, без деда. Пришлось разговаривать с кадрами по этому поводу. Они с пониманием отнеслись ко мне, и даже предложили выбрать стармеха на моё усмотрение. К счастью, в отпуске был мой давний друг, с которым мы работали ещё на ледоколе, а потом на «Поморье», Сыропоршнев Сергей Павлович. Он довольно быстро добрался до Греции, разобрался во всех делах, и дальше мы боролись в ремонте с греками с ним вместе, и довольно успешно. Он всегда был с хорошим чувством юмора, и даже если случались с греческим супером конфликты, то удавалось их решать как-то, без лишней нервотрёпки. Ещё, когда уставали, мы иногда с ним ходили в какую-нибудь пиццерию или что-то в этом роде. Немного красного сухого, типа Кьянти, пицца-фокачча, и жизнь налаживалась. Он, так же, как и я, любил попеть песен под гитару, поэтому и ремонт, и последующий контракт прошёл для нас обоих не так тяжко, как мог бы при другом стармехе, с нелёгким характером, которых повстречалось в моей капитанской судьбе не мало. Ремонт греческий, по сравнению с ремонтом на других заводах, сильно отличается, и, конечно, не в лучшую сторону. Весь ремонт ведётся на рейде с нарушением всяческих правил. Все отходы выбрасываются и откачиваются за борт в ночное время. Утром кругом плавают масляные пятна, ездит полиция, берёт у всех пробы, но ничего, как правило, не находит, так как, видимо, предварительно всё проплачено. Все грязные работы по очистке трюмов ведут нелегалы из Ганы, которые тут же, несмотря на наше возмущение, живут на судне и питаются тут же с нами, не имея ни справок медицинских, ни документов. Периодически дует сильный ветер, судно почти срывает с якорей, иногда стучимся бортами с другим соседним судном, но это никого не интересует, кроме капитанов этих судов. Хорошо ещё, что корма у обоих судов привязана швартовыми к какому-то затонувшему пароходу. Так стояли месяца два без берега, без зарплаты. Периодически приезжали греки с греческим регистром. Орали и ругались у меня в каюте по поводу того, что ещё отрезать или заменить. Однажды даже дошло до драки почти. Как я понял, греки уже заплатили этому инспектору, чтобы он всё подписал и ничего больше не требовал, а он вдруг выдвинул ещё чего-то, наверное, мало показалось ему, вот и начали друг друга по каюте таскать и громко орать. Мне даже растаскивать их пришлось. Но после окончания ремонта деньги нам всё-таки привезли, в отличии от других судов, и мы пошли в Одессу, в свой первый подфлажный рейс. Там к нам приехали жёны после долгой разлуки, и мы очень хорошо постояли. Вспоминается один эпизод из этой стоянки. К повару жена не приехала, да он её и не вызывал, наверное, он был большой любитель «огненной воды», и очень страдал от того, что я после случая с дракой запретил выписывать спирт на судно, а он любил именно этот напиток. Ходил мрачный всю стоянку, смотрел на всех «женатиков» с осуждением. Как-то я пришёл из города, прошёл в свою каюту. Слышу звонок, и голос повара: «Федорыч, у трапа никого нет!». Спрашиваю: «Толя, это ты что ли?». «Да с чего это я-то!» – отвечает. Были и бесконечные приходы каких-то украинских властей с их какими-то нелепыми требованиями, которые всегда заканчивались походом в артелку и поборами там. Был и очень волнительный момент в аэропорту, когда их таможня начала наезжать на жен, у которых была валюта, хотя и задекларированная, но у них какие-то свои правила, нам не ведомые. Натерпелись мы тогда. Покидали Одессу без всяких сожалений.