Подражание Гомеру [based on a post-true story]

Трава. Трава, на которой лежу. Трава, на которой лежу, пахнет пылью. Трава, на которой лежу, пахнет пылью, солярой и еще чем-то. Может быть, моей кровью.

Боли не чувствую. Не могу пошевелиться — тело не слышит окриков души. Не реагирует, не двигается. Вот оно, и в нем, должно быть, море боли, но я как будто не в нем. Как будто на микрон сдвинулся, не совпадаю.

Все что ли? Похоже, так. Ё… Значит, не узнаю, что со мной дальше будет. Потому что не будет меня. Не сбудутся мечты. Да и слава, в общем-то, богу. Ведь все, о чем мечтаю и чего хочу на самом деле, общественно порицаемо и уголовно наказуемо. Ничего хорошего все равно бы не вышло. Из этой жизни. Из вот этой, которая моя, которая вот сейчас исчезнет.

Смешно. А как по-другому? Разве можно принимать всерьез всю эту вашу херню, которая вокруг? В нее можно только играть. Теперь игра окончена и — проиграна. Но вопрос ведь не в том, выиграешь или проиграешь. Проиграешь, конечно. Вопрос в том, как именно. Я старался. Показал хороший бой. Играл на гитаре, играл Гамлета, играл в карты, играл в войну. И вот теперь лежу. Считайте мою позу очень низким поклоном. Всем вам, дорогие зрители.

Упасть бы иначе, навзничь, тогда лежал бы сейчас на спине, как князь Андрей, и видел бы небо. Но взрыв толкнул меня вперед, лицом вниз, и вместо неба Аустерлица застит глаза пыльная донецкая трава.

Треф и Строгий вошли без доклада, да еще и закуривая на ходу едкие неэлектронные сигареты. Командарм Фреза поморщился, его бесили неуставные манеры старослужащих. Он почти истребил в рядах ополчения все эти вольности, к которым привыкли бойцы в первые, самые страшные и куражные месяцы войны, когда полевые командиры никому не подчинялись и воевали друг с другом не меньше, чем с врагом. Но у нескольких самых известных и авторитетных героев, вроде Трефа и Строгого, сохранились кое-какие привилегии. Например, вот так вваливаться к начальнику. И говорить ему «ты». Фреза терпел, терпеливо, помалу, чтобы не пережать, чтобы до бунта не дошло, наращивал дистанцию между ними и собой. Знал, что к новому году у него все будут, как все.

Он и сам был из таких, первозванных и легендарных, но мыслил как-то несвободно, прямоугольно. И если человек не вписывался в общий ряд, без колебаний выламывал из него все выдающееся, теряя порой самое полезное в нем, лишь бы не выделялся и не нарушал строевого однообразия. Поэтому в центре выбрали его и поставили над всеми, когда-то равными, командирами. Он сделал из веселого партизанского сброда угрюмую неодолимую армию. Он одерживал на всех фронтах скучные неоспоримые победы. Его битвам не хватало зрелищности. Его не любили солдаты. Его не боялись враги. Но его солдаты побеждали его врагов.

— Чего надо? — спросил Фреза и посмотрел на степь. Ночью из степи прилетела ракета и взорвалась этажом ниже. Внешняя стена кабинета обвалилась, и открылся прекрасный вид: станицы, ставки, притаившиеся возле станции стаи танков. Справа чернел большой терриконовый хребет, слева медленно протекал неглубокий восточный ветер, на котором вольно разлегся одинокий сапсан.

— Ты знаешь чего, — ответил Треф. Фреза заметил, что наград у Трефа со вчерашнего дня прибавилось: какая-то грязно-желтая медаль высовывалась из-под загадочной восьмиконечной звезды где-то на животе. Грудь давно уже была плотно завешана всякими самодельными крестами, медалями, звездами, которые Треф мастерил из всего, что блестит, — из консервных банок, старых монет, медной проволоки. Сам разрабатывал дизайн и придумывал названия и статуты. Какие получше получались, теми себя награждал. Остальные вручал за заслуги и отличия кому хотел. Он резонно полагал, что от начальства на такой войне орденов не дождешься и нужно как-то самому устраиваться.

— Пива нет, — сказал Фреза.

— Все шутишь, все подъё…ваешь, — просипел Строгий, приближаясь к Фрезе. — Не, давай без шуток уже.

— Ну давай. — Фреза перевел на Строгого быстрый нокаутирующий взгляд. Строгий отшатнулся.

— Ты вот чего… командарм, ты это… надо Минуса выручать. — Его речь перешла в другую тональность.

Минус был самый отмороженный, самый недисциплинированный из вожаков ополчения. Патологически беззаботный и бестолковый, он то совершал настоящие подвиги, то вдруг проявлял откровенную трусость, давая слабину в самый неподходящий момент. Бойцов его небольшого шумного отряда иногда было невозможно загнать в обычный, неважный, не очень смертельный бой даже под страхом расстрела. А уже через несколько часов они вдруг без приказа срывались с места и впрягались в какое-нибудь лихое и с виду безнадежное дело.

Минус жил по-цыгански, играл на гитаре, кочевал, самовольно меняя места дислокации, грабил и дурил обывателей. Его табор состоял из трех бэтээров, трех «лексусов», одной БМП, танка без башни и пары крытых грузовиков с танцовщицами, журналистками и поварихами.

Фреза его терпеть не мог. Даже Строгий и Треф постепенно смирялись с необходимостью подчиняться и служить более-менее по уставу. А они были люди сильно позаслуженнее и попрофессиональнее Минуса. Но на Минуса управы не было и не предвиделось. Командарм хотел было отдать его под трибунал, не сомневаясь, что приговор будет расстрельным, благо было за что. Но шеф особого отдела с многословным позывным Серп-И-Молот (сокращенно Сим) отговорил:

— Нельзя Минуса под трибунал, товарищ командарм. Он существо популярное. Народ нас не поймет. Его надо по-товарищески убрать, деликатно, со всеми, так сказать, почестями. Снайперу, к примеру, Рыжему из разведбата поручить, на ту, допустим, сторону фронта зайти. И уже с той-то стороны, прости господи, исполнить. От трибунала нам убытки одни, а тут выгода кругом. И Минуса никакого нет, и одним павшим героем больше станет: вот, типа, славная смерть от вражеской пули, при исполнении, вечная память, пример всем бойцам и прочее х…ё-моё для воспитательной работы. А?

Идея Сима Фрезе не понравилась, однако и с трибуналом он спешить не стал.

— А что с ним? — спросил Фреза.

— С кем «с ним»? — переспросил Строгий.

— С Минусом?

— Так ты же знаешь…

— Отвечай на вопрос.

— Он попал. Далеко зашел, углубился в территорию неприятеля. Засекли они его, окружают…

— Да уже окружили, на сто процентов уверен, уже час прошел, как он передал, что ему в тыл ударили… — встрял Треф.

— Так и есть, скорее всего. Тем более на связь больше не выходит, — согласился Строгий.

— Если на связь не выходит, то может быть, уже и в живых его нет. И всех, — предположил Фреза. — Кого тогда выручать собираетесь?

— А если жив еще, а просто рация сломана, а? В буерак зашли или за террикон, вот и нет связи, а жив? А?

— Не истери, Треф. — Командарм посмотрел на гряду терриконов. У них, как у великих гор, были имена. Вот Веселая Высотка, покрытая редкими клочьями леса, там дальше, за линией фронта, Чертова Насыпь, за ней черно-серый Матвеевский, потом Юзовы Пики с раздвоенной вечно снежной вершиной и, наконец, самый высокий на Донбассе, торжественный, похожий на Эльбрус Кара-Курган. Где-то у его подножия пропадал сейчас сумасшедший Минус. — Не истери, а скажи лучше, кто приказал отряду Минуса скрытно пересечь линию фронта, углубиться во вражескую территорию на пятьдесят четыре километра и перехватить железнодорожный состав? Кто приказал Минусу все это сделать? Ты? Я? Уполномоченный из центра?

— Никак нет.

— Тогда кто? Кто? Что молчишь?

— Никто, — ответил за Трефа Строгий.

— Вот именно! Никто! Никто не приказывал. Он это сделал самовольно, рискуя спровоцировать неприятеля на неадекватные ответные действия по всему фронту. Это как максимум. А как минимум — без всякой оперативной необходимости обрекая на гибель сотню моих солдат.

— Это его ребята, они знали, на что шли…

— Это ни х… не его ребята! Это, б…, солдаты Второй Народной Армии. И пока я этой армией командую, а я пока ей, сука, командую, это мои солдаты. Которыми этот придурок не имеет права сорить направо и налево!

Посреди ровного неба внезапно вздулась и заклубилась, как взрыв, громадная серая туча, из которой разлетелся во все стороны густой снег. Зазубренные снежинки, пролетая перед солнцем, окрашивались в цвет пламени и застилали степь. В кабинете в минуту намело сугроб.

— Ё…усь я когда-нибудь от этой погоды, — просипел Строгий сквозь вдруг заиндевевшую бороду. — Ты, Фреза, конечно, типа прав. И так далее. Но все равно. Своих бросать нельзя. Надо Минуса спасать. Мужики на плацу собрались, хотят идти.

— Какие еще мужики?

— Мой отряд в полном составе. И два взвода из роты, вот, Трефа.

— Во-первых, — ответил Фреза, — нет твоего отряда, а есть специальная разведгруппа первого пехотного батальона. Во-вторых, нет роты Трефа, а есть вторая рота первого пехотного батальона. В-третьих, отряд Минуса на самом деле называется «отдельная штурмовая рота четвертого пехотного батальона». В-четвертых, военнослужащие спецразведгруппы и второй роты первого пехотного батальона относятся к числу наиболее опытных и боеспособных. И я не позволю ставить их под огонь из-за грубо нарушивших устав военнослужащих отдельной штурмовой роты четвертого пехотного батальона, которые заслуживают не спасения, а трибунала. Никто никуда не идет. Все.

— Ты чё, командарм?! — Треф бросил окурок в снег. — Ты в себе? Это ж Минус, брат наш!.. Вспомни осаду, как радовались, когда он в город вошел. Думали ведь, добьют нас укры — ни жратвы, ни патронов, ни топлива. А тут он, свежий, веселый, небитый, с горой боеприпасов, с танками… Мы же все, все, и ты тоже, жизнью ему обязаны! Вспомни и пусти нас. Мы быстро, туда, сюда, не подведем.

— Все так, Фреза, пусти. За брата. И так далее… — подхватил Строгий.

— Все так? Осаду Донецка вспомнили? Радовались, когда он в город вошел? Может, и радовались. Недолго только. Потом, вспомни, вспомни, насилу его из города выдавили, устроила его шпана там такой… бардак. Разбой, пьянка… Жидов всех изнасиловали, баб ограбили… То есть наоборот. Ну, сука, неважно… Короче, ты вот это все вспомни. Еле вывели их. Пришлось пушки на их базу навести, и то не помогло. Откупились по итогу; специально для него искали, что бы ему дать, чтобы поприбыльней, позаманчивей и от города, главное, чтобы подальше. А он еще выеживался: это не хочу, то не хочу, маловато будет… Мясокомбинат ему отдали, самый крупный в регионе, плюс денег еще выпросил три мешка, плюс оружия вагон. Только тогда свалил… принц этот датский, б…, петух гамбургский…

— Да ладно, командарм. Тогда все грабили, и наши, и укры…

— Мало этого, через неделю объявил территорию мясокомбината Новоукраинской Демократической Республикой, а себя ее, б…, президентом. И воевать с украми отказывался, пока мы его, сука, колбасное государство не признаем и договор о коллективной безопасности с ним не заключим! И когда мы на передке подыхали, он по тылам со своей бандой гастролировал, копанки отжимал… Ну все, вечер воспоминаний окончен… Сам туда попер, сам пускай и выпутывается. Я долго его выходки терпел, по добру вразумить хотел. Не надо ему по добру. Ну и мне в таком случае не надо. Вернется живой — под трибунал пойдет. А убьют — сам по ходу виноват, туда и дорога.

Метель улеглась. Остывшее было солнце снова быстро разгоралось. Снег на полу начал таять. Три товарища потоптались в луже талой воды, не глядя друг на друга; помолчали.

— И так далее, — не выдержав молчания, но и что сказать, не зная, повторил свою бессмысленную присказку Строгий.

— Товарищи офицеры! — тихо, но четко произнес Фреза. — Приказываю: неуставные разговоры прекратить. Личный состав вернуть в расположение. Оружие сдать в оружейную комнату. Приступить к занятиям по физической и идеологической подготовке.

Строгий попятился к выходу, непрерывно и ошеломленно всматриваясь в лицо командарма, как будто хотел разглядеть приметы безумия. Потому что ничем, кроме как безумием, не мог объяснить принятое Фрезой решение.

Треф, по-клоунски растопырив руки и ноги, повернулся кругом и направился к дверям, кривляясь и пародируя строевой шаг. В дверях он крикнул, чтобы слышал не только Фреза, но и те, кто толпился в приемной:

— Будет сделано! Потому что командарм сказал: Нада! А раз Нада, значит надо!

И вдобавок пропел:

— Нас на ба-а-абу променя-я-ял…

Фреза схватил со стола планшетник и швырнул изо всех сил в поющего. Треф уклоняться не стал, ловким движением локтя отбил летящий предмет и в ту же секунду направил на Фрезу указательный палец, изображая пистолет.

— Пук! — озвучил он шуточный выстрел, злобно ухмыльнулся и исчез.

В дверном проеме немедленно возник Багор, небольшой человек без цвета и запаха, служивший при командарме ординарцем, шофером, поваром, адъютантом, телохранителем, баянистом, астрологом, врачом, квартирмейстером, посыльным, переводчиком с украинского и, главное, терпеливым слушателем многочасовых молчаний Фрезы, когда тому приходила охота расслабиться и медленно пить разбавленную нарзаном водку, не чокаясь, не говоря ни слова и не пьянея.

— Зампотыл, зампотех, начфин, Нада, вестовой от Черкеса, Павленко и Бурелом, — перечислил он ожидавших приема.

— Кто такой Павленко?

— Такая. Светлана Павленко, мэр Горловки.

— Не вызывал.

— Она сама. Обстрел вчера был. Ребенка там у них убило. Три дома сгорело. Народ, говорит, волнуется. Или, говорит, укров подальше отгоните, чтоб до нас не долетало. Или сами уходите, чтобы у укров повода стрелять не было.

— Мэра, который так говорит, надо из мэров гнать сразу на подвал…

— Не она говорит. Она говорит, что народ говорит.

— Народ… Народ пусть в армию служить идет. А то как ныть и деньги выпрашивать, так они первые, а как на войну, так не найдешь никого…

— Так там, говорит, отец ребенка-то, которого убило, он сам-то в армии, герой Донбасса. Его самого, отца-то, месяц назад тоже убило. Посмертно. Вы его и представили. К званию героя. Крылов такой, может, помните, с бадеровским танком один на один дрался. Обе гусеницы ему гранатами порвал. Но танк тоже неслабый попался, ноги Крылову отстрелил, кровью он истек. А ребенка его вчера…

— Да понял я, понял… того убило, этого убило… От меня-то чего эта Павлова хочет?

— Не Павлова, Павленко. Она ничего не хочет. Она говорит, народ хочет. Чтобы вы, товарищ командарм, бандеровцев прогнали.

— Как же я их прогоню? Нельзя. Перемирие у нас. Картофельное перемирие. Она что, новости не смотрит?

— Медовое, товарищ командарм.

— Что медовое?

— Перемирие медовое. Картофельное уж месяца два как закончилось. Его заключили, чтобы картошку не мешать фермерам сажать. А сейчас медовое.

— А медовое зачем заключили? Чтобы не мешать мед есть?

— Никак нет. По случаю Медового Спаса. На пасеках мед гонят сейчас. Вот чтоб в пасеку какую не попасть или пчел, может быть, не спугнуть, точно не знаю зачем. Контактная группа решила.

— Вот пускай эта Павленко в контактную группу и обращается.

— Есть. Так ей и скажу.

— Так и скажи. Совещание с зампотылом, зампотехом и начфином на завтра перенеси, на это же время.

— Есть.

— Вестовой алановский пусть тебе все передаст, а ты мне завтра доложишь, если не очень срочно.

— Есть. А если очень?

— Ну тогда немедленно.

— А как понять, товарищ командарм, очень или не очень?

— Поймешь как-нибудь.

— Есть.

— Танцор пусть зайдет.

— Есть.

— Иди.

— Есть. А Нада?

— А она что пришла?

— Не говорит.

— Я же просил ее сюда не приходить. Пусть дома ждет. Пораньше приду сегодня.

— Есть. Разрешите идти? Есть.

«Какой все-таки он тупой, однако!» — с восхищением и благодарностью подумал Фреза о Багре, когда тот ушел выполнять полученные указания. Его всегда смутно тянуло к тупым людям, в их обществе он отдыхал умом и душой. Редкие, медленные, тусклые мысли, исходившие от идиотов, их несложные и оттого нестрашные хитрости и желания, их упрямство в пустяках при идущей от безразличия податливости в делах важных и возвышенных вселяли в него надежду на осуществление благородных целей войны. И действительно, насколько он знал и понимал историю человечества, чтобы получилось когда-нибудь жить в тех идеальных утопиях, ради которых якобы велись и ведутся войны, во всех этих атлантидах, городах солнца, пятых монархиях, коммунизмах, сферах совместного процветания, вечных мирах и глобальных демократиях, необходимо не только одолеть врага, но и порядком поглупеть.

Как многие профессиональные разрушители, Фреза втайне мечтал о том, что на месте стертых им с лица земли жалких жилищ и жизней когда-нибудь поднимутся новые прекрасные города и горожане. Ему грезились бесконечные одинаковые прямые улицы, пересекаемые под прямыми углами другими такими же бесконечными одинаковыми прямыми улицами, одна из которых, самая чистая и светлая, будет, почему бы нет, названа его именем. Не «улица Фрезы», конечно, не позывным, а настоящим, строго пока что засекреченным именем. Но ведь придет время, рассекретят и воздадут по заслугам. Он представлял себя упитанным, опрятным стариком на встрече с жителями этой улицы: тупые послушные школьники расспрашивают его о славном военном прошлом, их тупые учителя и родители радостно кивают в такт его одномерным ответным речам.

Но порой наваливалось тяжкое неверие, он вспоминал, что на миллион пригодных для утопического счастья тупых особей достаточно одного несговорчивого, с кривой ухмылкой или искрящейся в глазах смешинкой умника, чтобы хрупкая утопия рухнула.

«Тогда зачем это все?» — думал Фреза, глядя на горящие дома и плачущих баб, иногда думал.

Работать сегодня не хотелось. И вчера не хотелось, и позавчера. Завтра тоже не захочется. Уже месяц, с тех пор как впервые увидел Наду, он хотел только одного — быть с ней, разговаривать с ней и не разговаривать с ней, заниматься с ней любовью и не заниматься с ней любовью; видеть ее и не видеть ее, но тогда обязательно слышать, а если не слышать, то вдыхать ее запах, а если не вдыхать, то представлять, как вдыхает…

Фреза никогда не говорил ни себе, ни Наде про любовь. Он был однолюб, и недалеко в прошлом у него была жена, которую он любил и к которой собирался вернуться. Она растила его детей, о которых он старался не вспоминать, поскольку такие воспоминания вызывали острые приступы нежности, не лучшим образом влиявшие на боеготовность. Чувство же свое к Наде Фреза считал делом командировочным, походным и потому проявлял его сдержанно, с отчасти служебным акцентом. Оно должно было скоро пройти, надеялся он.

А пока не прошло, радость командования и прелести администрирования не так, как обычно, увлекали его, и он старался уйти с работы домой пораньше. Не созывал, а если созывал, то почти всегда отменял и переносил советы и совещания, давно не проверял технический парк и казармы, не заглядывал на солдатскую кухню и в санчасть. Это уже становилось заметно, старшие офицеры переглядывались, сержанты перешептывались, среди рядовых поползли слухи о переводе командарма то ли с понижением, то ли с повышением в Резервную Армию и о присылке на его место из центра то ли какого-то контуженного м…ка, то ли, напротив, отменно здорового штабного генерала, при котором служить станет то ли еще тяжелее, то ли, наоборот, сильно легче.

Танцора Фреза все же решил принять, поскольку разговор с ним не мог быть трудным. Этот тронутый мокрой экземой сочный толстяк начинал как спортивный журналист, тем же наверняка и кончил бы, но как-то случайно в очереди в ночной клуб подрался с чеченами и был так потрясен, что вдруг разразился целой книгой о чеченской войне и написал ее настолько плохо, с такой бездной дурного и, как следствие, массового вкуса, что она мгновенно стала бестселлером. Вскоре выяснилось, что дрался он не совсем с толпой чеченов, а с неким одиноким мордвином и что драка была односторонняя, без взаимности, то есть бил только мордвин, журналист же от каждого удара недомогал и звал полицию свиным голосом. Но правда, как известно, не влияет на общественное мнение, и за автором книги все же закрепилась слава человека бывалого, знающего жизнь с изнанки, сведущего в военном деле и даже отчасти героического. Его стали звать на всякие милитаристические ток-шоу, участвуя в которых он понемногу и сам уверовал в свое вымышленное предназначение. Он так распалил себя в этих диспутах, выказал столько телевизионного мужества, нагнал такого страху на воображаемых врагов, что от собственных речей несколько двинулся умом. Оглушенный бравурными фантазиями, мозг его головы заглох, как двигатель, в который залили вместо бензина шампанского. Не заметив, что теперь он думает уже не головным, а исключительно костным мозгом, популярный писатель додумался до участия в настоящей войне. Ему захотелось быть как Эсхил, Сервантес, Толстой, Мальро — настоящие солдаты, владевшие оружием так же прилично, как и словом.

Прибыв добровольцем на Донбасс, он взял грозный псевдоним Бурелом и немедленно вступил в бой, как раз брали аэропорт. Был жаркий сорокаградусный полдень, догорали вдали взорванные цистерны из-под керосина, и казалось, само солнце пахнет гарью и дымится черным маслянистым дымом.

Бурелома как человека известного вверили попечению не менее известного ополченца Радиолы, о подвигах которого писатель был давно наслышан. Радиола оказался карликовым человеком великанской смелости. Из его крошечного лица торчали во все стороны какие-то клочья рыжих волос, нельзя было различить, что из них усы, что брови, что челка, а что борода. Он опереточным баритоном вещал в настроенную на частоту противника рацию:

— Укропы, укропы, это Радиола, как слышите? Я ваш рот е…л, укропы! Говорит cепар Радиола, известный также как Всем-вам-п…ц… Бегите домой, х…сосы!

Оглядев снизу возвысившуюся над ним громоздкую фигуру литератора, немного озадаченного столь нелитературной речью, Радиола пояснил, выключая рацию:

— Как всегда, перед битвой небольшой треш-ток. Для психического подавления противника. Щас еще минут пятнадцать артподготовки, а потом уж в атаку пойдем…

— Да не ссы ты, Макарон, не ссы никогда! — добавил он, обращаясь к долговязому солдату, окопавшемуся в придорожной пыли и нервно жевавшему потухшую сигарету.

— Да, тебе легко говорить, — глядя на руины терминала, глухо отвечал солдат, — сам-то мелкий, как таракан, по тебе ни одна б… не попадет, а во мне метр девяносто шесть, как поднимусь, так в меня укропы палить и начнут, я ж отовсюду виден, тут еще степь эта е…учая кругом, торчишь на ней, как пол-литра на столе… Ты меня и держишь при себе как мишень, чтоб от себя огонь отвлекать, знаю…

— Эх, Макароша, несешь пургу, как всегда. Но я сегодня добрый. Смотри, какую маскировку тебе добыл, — показал рацией на Бурелома Радиола, — видишь, какой широкий мужик. Вот он вперед пойдет, а ты за ним. Он раза в четыре тебя толще, за ним никто тебя не увидит, пригнись только немного. Пойдешь первым, мужик?

— Пойду, — хотел было бодро ответить Бурелом, но почему-то уныло промолчал. Он потел, тело крупными каплями вытекало понемногу из себя, вместе с телом утекала куда-то в носки душа, а выданная ему только что трофейная старая «Меркель» стала от пота скользкой и валилась из дрожащих рук. Он дивился своей нежданной несмелости, ему вдруг страшно захотелось обратно в телестудию, чтобы все, что он видел тут, превратилось бы в картинку на мониторе, а он бы эту картинку озабоченно и иронично обсуждал с такими же, как он, крикливыми, но, в сущности, очень милыми политическими разговорщиками.

— О, «Меркель»! Классная винтовка, мне такая давно нужна, — оглядев Бурелома, воодушевился Макарон. — Слышь, толстый, давай меняться. Тебе этот винт ни к чему, ты и стрелять не умеешь, скорей всего, а? А если даже умеешь, не успеешь. Как из-за укрытия высунешься, укры враз тебе яйца отстрелят. Давай ты мне «Меркель», а я тебе «Доширак», две больших коробки, а?

Бурелому стало пронзительно ясно, что здесь и на сто километров вокруг никто, если что, не пожалеет его. Не только таящимся на той стороне врагам не жаль его, но и этим, своим, условно своим, которыми он так восхищался, провозглашая тосты на патриотических банкетах, на него абсолютно наплевать. Он впервые был в таком месте. Там, в Москве, в других мирных городах, обитали люди тоже не особо любезные, но там была хотя бы мама и всегда на телефоне врачи «скорой помощи», которые обязаны примчаться, посочувствовать и дать таблетку в случае, если, не приведи бог, что-то действительно не так с яйцами. Именно с яйцами. Его особенно поразило пророчество Макарона насчет отстрела яиц. Он очень в данную минуту не захотел такого развития событий. Ну, конечно, за родину можно и яйца, но, может быть, не все сразу и, например, под наркозом. А здесь все так грубо, прилетит какое-нибудь морально устаревшее изделие обанкротившегося оборонного предприятия, прихлопнет, еще и не взорвется, потому что брак, но и так хватит, чтоб осталось от яркого молодого литератора одно мокрое место. Посмотрит Радиола и спросит: «Это что за жирное пятно? Мазут что ль разлили?», а Макарон ответит: «Да не, это жирного убило». — «Какого жирного? Того толстого что ль?» — «Ну». — «А». И все.

Вышло, правда, несколько иначе, несколько лучше, хотя и не так чтоб совсем хорошо.

Радиола поменял частоту и закричал в рацию:

— Алё, отцы, монахи, б…я, слышите меня? Хорош спать, униаты и филаретовцы ждут благодатного огня. Давайте, жгите!

— Ложись сюда, толстый, — пригласил Макарон Бурелома, похлопав ладонью по пыли справа от себя. — Да не переживай. Первый раз только больно, а потом понравится. Это я про войну. А ты подумал про что? Шучу, ладно. Ложись, рот открой, уши заткни. Монахи — это минометчики. Батарея на монастыре сидит, вот он так их и зовет. Щас вдарят. Артподготовка…

Но вместо грохота писателя вдруг обдало нестерпимой глухотой, бурная бурая волна глины накатила на него, поднеся прямо к его глазам круглое лицо, на котором, как показалось Бурелому, еще шевелились губы, договаривая до конца длинное слово «артподготовка». Рефлекторно, как ловил в детстве брошенный ему мяч, Бурелом двумя руками поймал, покачнувшись и выронив «Меркель», голову Макарона. Контуженный, он не слышал ни разрывов мин, ни бешеного ора Радиолы:

— Вы чё, отцы, ох…ли там??? Вы ж по нам е…ашите! Да по нам, по нам, по кому же еще! Макарону вон башку оторвало! Чё, не вы? Вы, б…я, вы… Что дистанция? Что позиция? Да хохлы вчера, вчера, б…я, на этой позиции были. Мы ж за ночь сдвинули их. Они ж отошли в серую зону обратно. Теперь мы на этой позиции. Ночью, я тебе говорю. Не знал ты, сука, б…я! А кто знать должен? Куда, куда?! Да метров на двести дальше надо брать… Понятно, сука, тебе! Раньше понимать надо было…

Огонь скорректировали, потом ушли в атаку, а Бурелом все стоял на том же месте, держа в руках голову Макарона. Глухота понемногу начала проходить, но стали дергаться ноги. Он топтался, словно приплясывая, пока наконец к нему не подползли санитары. Они не смогли отобрать у него голову. Так, с головой в руках, его и привезли в санчасть. Накачали снотворным. Приснились профессор Доуэль и Св. Денис, кричащие друг на друга: «Куда, куда?! Да метров на двести дальше надо брать… Понятно, сука, тебе…» Пока спал, голову унесли и схоронили.

Лечение было долгим. Слух восстановился, хотя и не вполне. Он, например, совсем не слышал звуки «ш» и «о», а также не улавливал вообще ничего звучащего выше соль диез первой октавы. Но как-то приспособился и все понимал. А вот ноги так и не удалось унять, они постоянно дергались, и все стали за глаза, а часто и в глаза звать его Танцором, он обижался, не отзывался на это несерьезное слово, терпеливо поправляя обидчиков и повторяя: «Я Бурелом».

Комиссовать Танцора не решились. Было бы довольно позорно вернуть домой в таком жалком виде маститого пропагандиста войны. К строевой службе он был явно негоден. Выписавшись из санчасти, получил предписание: «немедленно явиться в расположение ЧМО для дальнейшего прохождения службы».

— Кто такой Чмо? — спросил он вестового.

— Чмо — это что, а не кто. В/Ч 11 112. Часть материального обеспечения. Если по-простому, прачечная. Еще пекарня у них там. Ну, в пекарню тебя не возьмут, в ней штаты укомплектованы полностью. А в прачечной прачек не хватает. Туда даже местные не идут. Только пленные. Там, кстати, Нада начинала. Должность, выходит, перспективная…

— Какая Нада?

— А… Забыл, что у тебя после контузии со слухом проблемы. Слухи, значит, до тебя не доходят, — закрыл тему вестовой.

Через месяц Фрезе пришла из центра нервическая шифрограмма с упреками и выговорами за неэффективное использование человеческих ресурсов. Он позвонил начальнику В/Ч 11 112:

— Слушай, тут центровые мне какую-то х…ню написали, что я какого-то великого деятеля культуры гною в прачечной вместо того, чтобы задействовать на идеологическом направлении. У тебя там что, правда писатели работают? У тебя там прачечная или министерство культуры, ё… твою мать?

— Первый раз слышу, товарищ командарм! Разрешите проверить и перезвонить?

— Давай. У тебя пять минут.

Через четыре минуты наччмо перезвонил:

— Так точно, товарищ командарм! С восьмого ноября служит бывший писатель с позывными Бурелом и Танцор. Контужен. К нам его Радиола сбагрил, у нас числится прачкой.

— Почему прачкой? Он баба?

— Мужик бабьего типа. В списках на довольствие у нас только прачки. Должность прача не предусмотрена.

— Какого еще прача?

— Ну, прач. Прачка мужского рода.

— Сам слово придумал?

— Предположил, товарищ командарм. Если нужно, введем должность прача. Чтобы соответствовало.

— Повремени пока. А Танцора этого ко мне пришли.

Побеседовав с приплясывающим писателем и тяжело вздохнув, Фреза назначил его главным редактором армейской электронно-бумажной газеты «Бей!». Раз в месяц вызывал главреда для выслушивания и вразумления.

Дрыгая ногами и держа руки перед собой, будто все еще нес в них мертвую голову, вошел Танцор. Фреза не предложил ему сесть, поскольку знал, что сидеть или даже просто стоять на месте дольше минуты писатель мог, только приняв две таблетки ультраседуксена. Но, замедляя хаотические движения конечностей, препарат замедлял также движение мыслей и речи пациента. А командарму нужно было с главредом поговорить.

— Как обстановка на идеологическом фронте?

— Тесним врага, товарищ командарм, развиваем успех! — доложил Танцор.

— А конкретнее?

— Растет уровень публикаций, повышается качество агитационных материалов. Вот тут боец один, наш внештатный корреспондент, прекрасные стихи написал. Могу прочитать.

— Не только можете, но и должны.

— Есть. Вот стихи. — Танцор зачитал по криво сложенной бумажке:

Танцор повременил и, не дождавшись реакции, сказал:

— И вот еще одно произведение, тоже ничего:

— Ну? — сказал Фреза.

— Извините? — не понял Танцор.

— Дальше-то что?

— Ничего, товарищ командарм.

— Это хорошие стихи?

— Не могу знать!

— Кто их сочинил?

— Внештатный корреспондент газеты, танкист, кавалер ордена Черной Молнии, позывной Трак.

— Это плохие стихи. Заумь и пораженчество. Про тоску какую-то. Какая еще тоска? И как можно родину называть грязью?

— Он не родину, а землю… тут имеется в виду, что простой парень из провинции, шахтер, или там тракторист, из поселка, где улицы некоторые без асфальта, пыльно там, а после дождя грязь… и все такое, а все равно это родина, и за нее жизнь можно отдать… в принципе…

— Ну разве что в принципе… Может, он и неплохой поэт, неопытный только. Дайте стихи, я немного отредактирую… — прервал командарм. Он что-то быстро начеркал и начертал на листке, поданном писателем.

Танцор с изумлением прочитал поверх прежних текстов крупные красные буквы:

— Ну как? По-моему, стало гораздо лучше, — улыбнулся Фреза.

— Так точно, — неуверенно подтвердил Танцор.

— Вижу, сомневаетесь. Придется объяснить. Кто такой, по-вашему, к примеру, Треф…

— Герой…

— Герой, герой, все верно, а еще кто? А вот кто. Сын алкоголиков, двоечник. В школе промышлял карманными кражами. Только неудачно. В сумку к какой-то тетке в автобусе залез, а там не кошелек, а маленькая собачка оказалась. Которая с перепугу укусила дурака за палец. Он завизжал от неожиданности, так и попался. Отсидел полгода на малолетке. Решил делом посолиднее заняться. Ограбить банк. Долго изучал разные банки. Нашел наконец, где охраны поменьше. Взял в подельники пару дегенератов, залезли ночью в хранилище. Взломали несколько ячеек, забрали оттуда металлические контейнеры на замках. Пришли домой, открыли контейнеры, а в них не деньги и не драгоценности, а знаете что? Пробирки с пробками. А знаете, что в пробирках? Сперма. Этот банк был, как оказалось, не совсем финансовым учреждением, а совсем медицинским. Банк спермы. Самое смешное, что за наводку Треф заплатил какому-то приблатненному проходимцу. Кинулся потом на наводчика, типа, деньги верни. А тот ни в какую. Просил, говорит, банк, получил банк. Какие вопросы?

В общем, не сложилась у Трефа на гражданке карьера. И подался он на войну. Ну, а тут расцвел. Герой нашего времени, легенда. Можно сказать, селебрити. Почему? Был ведь дурак дураком, а тут вдруг светоч! Поумнел? Ни в коем случае! Почему же тогда? А потому что война дело дурное. Временами хитрое, но никогда не умное. Как раз для таких, как Треф. По Сеньке и шапка. Это я к чему? Вы попроще будьте, подурнее. Для Трефа стихи печатайте, а не для Лоренцо Великолепного. Уловили?

— Так точно. Однако позвольте и возразить. Как это война дело дурное? А высокие технологии? Интернет вот Пентагон же придумал. И Джипиэс. И гениальные полководцы были же: Цезарь, Наполеон, Жуков… Вы вот тоже…

— Бросьте. Толстого читали? Льва? «Войну и мир»?

— Конечно, — соврал Бурелом.

— Он сам, кстати, воевал. И правильно подметил, что нет и не может быть ничего гениального в том, чтобы отправить конницу направо, пехоту налево и вовремя позаботиться о подвозе в армию сухарей. А хай-тек… какая разница, делаете вы дурную работу каменным топором, пулеметом Максима или кибероружием? Она же умнее от этого не становится.

— Наполеон был при этом законодателем, Цезарь…

— Наполеон, может, и был. Треф, однако же, не Наполеон. И Цезарь не Радиола. Я в вашу книжку заглядывал. Она достаточно глупа, чтобы быть популярной, но подлинной, некоммерческой народности, то есть не популярности, а именно народности, ей явно недостает. Тут надо еще проще, прямее… Вы чем, к примеру, ради отечества готовы пожертвовать?

— Э-э-э-э… У-у-у-у… у-уввв… у-уввсем… — растерянно сфальшивил писатель.

— Ну, всем-то не готовы, конечно, это вы уж хватили через край. Да всем и не надо. А вот умом-то как раз пожертвуйте, без этого в нашем деле никак. И тут уж не шланговать, тут уж по полной — какой ум ни есть, большой или малый, откажись от всякого, начисто откажись.

— Есть!

— Ведь люди эволюционно недоделаны и потому устроены несовершенно. У них целых две полости внутри — желудок и мозг. А природа, как известно, пустоты не терпит. И потому надо эти две полости в человеческом теле все время искусственно наполнять: желудок едой, мозг информацией. Необходимостью эти две дыры в хомо сапиенс все время чем-нибудь затыкать и определяется развитие цивилизации. А если человек голоден головой или животом, если пусто у него в мозгу и в брюхе, он своему хозяину этого не простит. Когда у вас под началом тысячи людей, умничать не надо. Личный состав у нас в основном из простых — к равиоли с чернилами каракатицы под трюфельной стружкой не особо приучен. Для солдатского желудка надо больше простой каши, а на изыски разные нет ни времени, ни денег, ни обычая, ни поваров. То же и для мозга — больше каши. Слова нужны округлые, твердые, ядреные, как перловка…

— И горох, — подобострастно развил идею начальника Танцор.

— Горох? Горох тоже подойдет, — слегка запнулся Фреза. — Мысли берите недлинные, желательно местного производства, от заморской экзотики может у низших чинов случиться расстройство мозга и вспучивание головы. Поэтому побольше простоты, поменьше сложностей. Проще, гуще, быстрее — вот как надо! Выполняйте!

— Есть!

— Кстати, текст моего выступления завтра будет готов?

— Так точно, завтра, как приказывали.

— Записывать когда будем?

— Когда прикажете.

— Ладно. Можете идти.

— Есть.

Когда Танцор убыл, командарм позвонил Серпу-И-Молоту:

— Пометьте себе. Танкист. Позывной Трак. Неуставные размышления. Присмотрите за ним. Да ну нет… Пока только присмотрите.

Затем, подписав несколько приказов и распоряжений, он с удовольствием решил, что рабочий день закончен. Спустился по лестнице на улицу и зашагал по широкому тротуару, здороваясь с прохожими и продавцами торговых лавок. За ним, как обычно, увязались Багор и три сержанта личной охраны. Фреза всегда ходил домой пешком, хотя знал, что на него охотятся вражеские диверсионные группы. Поступал так не из пустой бравады, а для внушения бодрости бойцам и местным жителям. Шел всегда подчеркнуто не спеша, останавливался то семечек купить, то афишу прочитать, то потолковать с гражданскими про цены и про погоду. Пусть все видят и понимают: в городе спокойно, все под контролем.

На часах было десять, в прежние времена уже начало бы смеркаться, но с тех пор, как Земля слегка съехала с орбиты и начала летать вокруг Солнца по, как выражались ученые, «предхаотической траектории», дни то затягивались сверх нормы, то обрывались вдруг внезапно, сменяясь столь же ненормальными ночами. Погода тоже чудила, времен года стало неопределенно много, они не чередовались предсказуемо, а менялись и мельтешили совершенно беспланово.

Война город задела не крепко, ухватила его только за северо-западный бок, чадила и присвистывала с краю. Здесь, где промзона сходилась с одно-двухэтажным жилым предместьем, располагался в бывшем заводоуправлении один из командных пунктов Фрезы.

Заводы не работали и понемногу исчезали. Сим уверял, что местные в сговоре с противником, они заказывают ему обстрелы промышленных объектов, затем составляют акты о невозможности их восстановления, распиливают руины на металлолом, который и продают затем «на ту сторону» бизнесменам, спонсирующим врага. Сим также отмечал, что без соучастников в Народной Армии такие махинации были бы невозможны и что имеются данные о некоторой близости Строгого и Минуса к этому гнилому делу. Командарм не реагировал. Он не прощал невыполнение его приказов, неуставную болтовню, неопрятный вид и вранье, но к воровству был на удивление снисходителен. Конечно, открытый разбой, демонстративное мародерство карались беспощадно. Но тех бойцов, кто грабил скромно, без удали, не напоказ, Фреза не трогал. По личному опыту и из книг по истории, а больше по чутью и угадыванию главного в разных сортах людей он знал, что воин, не случайно призванный, а настоящий, природный воин по натуре всегда бандит. Самые лучшие, самые идейные его солдаты, искренне считавшие себя бескорыстными патриотами, и те на самом деле начинали скучать, если подолгу нечего и не у кого было реквизировать, отжать или хотя бы просто украсть. Поэтому командарм, улавливая тонким слухом коммерческое копошение в глубине войска, не мешал этому естественному процессу, но слушал внимательно и следил, чтобы не разросся он шире безопасных размеров, чтобы не было заступов и перебора. Бойцы понимали, что их возня слышна ему, и, из уважения не желая оскорбить его слух, шуршали аккуратно, не заступая за красные линии, мысленно проведенные им и мысленно угадываемые ими.

Война же шла своим чередом. Если не случалось крупных операций, потери сторон были примерно равные. В месяц обычно выходило в общей сложности двадцать двухсотых и полсотни трехсотых. Сверх того, укры по свиному своему характеру любили палить по жилым кварталам, так что штук шесть мирных обывателей, как правило, набивали. Потери эти, ничтожные в сравнении с многими тысячами первой стадии конфликта, давно стали привычными и никого не интересовали. А если почему-то выдавался месяц из ряда вон выходящий и потерь становилось вдруг значительно больше или, напротив, существенно меньше, поднимался страшный шум, международные наблюдатели и журналисты начинали галдеть, начальство суетилось, все пытались понять, что пошло не так. Наезжали из центра проверки и комиссии, устраивались выволочки, распекания и просто задушевные беседы матом, наводился порядок, то есть переставлялись с места на место командиры, подразделения, слова в инструкциях, склады и укрепления, и ситуация нормализовывалась, война возвращалась в прежнее русло и шла опять по-старому: двадцать двухсотых, полсотни трехсотых, шесть мирных, двадцать двухсотых, полсотни трехсотых, шесть мирных…

Поначалу война была молодой, горячей. Красивая и беспечная была. Противников неудержимо влекло друг к другу, они жаждали близости и не раз, позабыв обо всем, заключали друг друга в страстные объятия рукопашных схваток. Но прошли годы, война постарела, подурнела, замедлилась. Прежней страсти уже не было, и как пожилые супруги в затянувшемся браке, воюющие стороны хоть и не расходились, но и сближаться уже не очень желали, держали дистанцию. Маневрируя на расстоянии, все чаще перепоручая ратное дело беспилотникам, постреливая издалека и не особенно целясь, каждый давно уже втайне мечтал о другом враге и другой войне.

Фрезе, как и всем здесь, тоже надоела эта вялая канитель, он не хотел победы по очкам, у него был хороший план большой последней решительной битвы. Ресурсы были накоплены и распределены так, чтобы в любой момент можно было провести неожиданный удушающий прием, утопить почти всю (а при некотором везении и просто всю) вражескую армию в котле пострашнее иловайского. Но из центра шли сдерживающие директивы, какие-то незнакомые ему люди в пиджаках на каких-то неразборчивых переговорах заключали какие-то необъяснимые перемирия, в которых вязла, и глохла, и никак не кончалась постылая война.

Жил Фреза в реквизированном особняке бывшего депутата местного совета, сбежавшего в Киев и порой робко позванивавшего оттуда на свой домашний телефон, чтобы спросить, что, мол, шановний пан сепаратист, стало с тремя банками абрикосового компота, не скушали ли их случайно героические бойцы, и если еще нет, можно ли, чтобы зашла сестра жены забрать две из них для племянников, а одной пусть угостится пан командарм, от всего сердца передайте ему приятного аппетита и спасибо за то, что сохранил дом и не дал разместить в нем госпиталь, как, слышно, кто-то предлагал, да и просто растащить могли, время-то военное, да вот бог уберег. Фреза к домашнему телефону никогда не подходил, и обычно с законным хозяином балагурил Багор, а с недавних пор и Нада общалась с ним вполне охотно и даже сама звонила депутату, чтобы получить советы по домоводству, узнать, как включается обогрев пола в прихожей и нет ли какого способа избавиться от гусениц на яблонях.

Вот и сейчас, когда Фреза вошел в дом, она болтала с депутатом, по обыкновению тихо смеясь и сияя своим тихим сиянием.

— Ой, Евген Евгенович, не могу больше говорить, позвоните завтра утром, а я пока попробую то, что вы сказали… Здравствуй, милый, ты почему меня прогнал?

Фреза как можно нежнее ответил:

— Не прогнал. Не надо тебе там.

— Там не надо, а где надо? В рестораны ты со мной не ходишь, на концерт позавчера не взял, по магазинам не разрешаешь, что ж мне, дома что ли сидеть, на портреты Евгена Евгеновича тупо пялиться целый день?

Депутат, действительно, в украшении своего жилища как-то особенно налегал на портреты себя — фотографические, графические, живописные, скульптурные, они были развешаны, расставлены и разложены повсюду, отовсюду глядело его хитрое, воровато-доброе хомячье лицо с бараньими глазками. Фреза, когда ел или ложился спать, отворачивал портреты к стенам, но назавтра реквизированная вместе с домом домработница Леся возвращала лики хозяина в правильное положение.

— Не надо на портреты. Пойдем завтра в кино, — предложил командарм.

— Почему не сегодня?

— Потому…

— Потому что сегодня я приготовила моему милому борщ, это лучше любого кино… Пошли в столовую.

Фреза борщ ненавидел и по идеологическим соображениям, и так. Но, чтобы не огорчать Наду, съел полную тарелку до дна, на котором проступила из-под борща выписанная гжелевской краской на фарфоре депутатская рожа с вензелями.

Нада не знала не только о его предпочтениях в еде. Командарм вообще ничего ей о себе не рассказывал, потому что его личные данные были засекречены, а также от неловкости, которую испытывал от этих неуместно посреди войны ласковых отношений.

Недель пять примерно назад Фреза нагрянул с проверкой в отдельную штурмовую роту четвертого пехотного батальона, которая по обыкновению бродяжничала, перехватив ее на марше, на полпути между Зугрэсом и Коксоградом. Минус нехотя и не сразу остановил свою колонну, потом долго и как будто делая командарму одолжение строил подразделение в бетонном кармане трассы.

Наконец рота встала в три расплывчатых шеренги, а чуть в стороне, возле придорожного шашлычного ларька, столпились попутные бабы, всегда таскаемые Минусом за собой.

Минус отрапортовал, нарочито надкусывая и зажевывая слова, так что невозможно было расслышать, куда и зачем движется рота.

Командарм пошел вдоль строя, пахнущего потом и пивом. С ним был Сим, который уже успел проверить ротные машины.

— В грузовике номер 95-95 ЕЕ оборудовано передвижное казино… рулетка, покер, товарищ командарм, — монотонно стучал он Фрезе. — В данном грузовике обнаружены также сержант Карапуз в виде крупье, обыгранные им вчистую три местных жителя и двести тысяч рублей наличными. Жители и Карапуз пьяны, на все вопросы отвечают песнями народов Украины…

Фреза остановился и посмотрел на Сима и Минуса. Помолчал тяжелым, доходчивым, не допускающим возражений молчанием.

— Понял, товарищ командарм! — понял Серп-И-Молот. — Разрешите выполнять?

Командарм кивнул, Сим побежал к грузовику, туда же устремились его особисты, догадавшиеся по бегу начальника, что нужно делать.

— Слышь, Фреза, — на этот раз четко произнес Минус, — скажи им, чтобы Карапуза не били. И грузовик не отнимай…

Фреза не ответил. Особисты вытащили из машины сначала местных и пинками отогнали их с дороги в заросли полыни. Затем выволокли Карапуза с уже разбитым в кровь лицом.

Фреза не смотрел в сторону казино, он пристально вглядывался в шеренги, чувствуя, как они подтянулись и завибрировали. Минус уставился в асфальт.

Крупье оттолкнул было одного из бивших, тот отскочил на шаг, вскинул «Калаш» и выстрелил Карапузу в ногу. Карапуз взвизгнул и свалился. Грузовик 95-95 ЕЕ облили бензином и подожгли.

— Они чё по своим стреляют?! — заорал Минус, обращаясь не к Фрезе, а к своим бойцам.

Их ряды от напряжения уже готовы были лопнуть, как струны, и хлестнуть по обидчикам, но тут послышался спокойный и громкий голос командарма:

— Так в ногу же…

Шеренги мгновенно ослабли, солдаты в них как бы провисли, обезволенные, загипнотизированные справедливой речью. Стрельба по ногам считалась по обычаю делом житейским, принятым между своими риторическим приемом, аргументом в споре, способом убеждения. В ней не находили ничего летального, злодейского или тем более предательского.

Фреза двинулся дальше, мимо роты к ларьку. Минус, как положено командиру проверяемой части, не отставал, униженный, с оранжево-огненным от гнева лицом топал рядом.

Они приблизились к немного напуганным женщинам. Тут были совсем юные, прогуливающие, кажется, физру и геометрию и не вполне понимающие, куда попали. Были молодые, сравнительно недавно изучившие нехитрое устройство мужского тела и при виде любого мужика желавшие немедленно его включить, завести и попробовать, как он функционирует. Были видавшие виды, постарше, пороскошнее, одетые по свежей мариупольской моде, хоть и слегка грязновато. Были которые по любви, были которые за деньги, были которые сами не знали почему. Были личные, жившие с кем-то одним из бойцов, были общие, были ничьи. Жирных не было. Таких Минус не брал, говорил всем, что надо экономить ресурсы, а жирные много едят и на их перевозку больше уходит бензина и солярки, но говорил для отвода глаз, на самом деле просто считал их некрасивыми.

— Дамы, вы кто? — угрюмо гаркнул Фреза.

Дамы не ответили. Они знали, что он и так знает кто.

— Сестры милосердия, — ответил Минус.

— Минус, Минус, разогнал бы я твой гарем, но с тебя на сегодня, пожалуй, хватит, — звонко, чтоб до каждой дозвенело, отчеканил командарм. Он повернулся к Минусу и вполголоса добавил:

— Вот эту, за моей спиной, в белой толстовке, завтра ко мне домой пришлешь. Скажешь Багру, он встретит и разместит.

— Это какую за твоей спиной? — поднялся на цыпочки и даже подпрыгнул, чтоб заглянуть за Фрезу, командир роты.

— Кончай троллить, все ты понял, на толстовке написано «bad company».

— Дык я, товарищ командарм, по-английски донт андестенд.

— Отпечаток ладони еще нарисован, видишь? Красной краской, а буквы черные… Еще вопросы есть?

— Теперь вижу. Нет вопросов.

— Как ее зовут?

— Нада.

— Надя?

— Нада.

— Что за имя такое?

— Говорит, испанское, как-то там с ихнего переводится.

— Она что, из Испании?

— Говорит, местная, из Дружковки.

— С той стороны, значит?

— Да, из-под укров пришла.

— Зачем?

— Вроде как бабушку проведать, которая под нами живет, в Тельманово.

— А к тебе как попала?

— Да как все. Уж и не помню. Может, я лучше бабушки ей показался? Зря ты Карапуза унизил.

— Не Карапуза, а тебя.

— Можно и так сказать, — перешел на змеиное шипение Минус.

— И не раз еще унижу. Я тебя доломаю, не сомневайся.

— Не, Фреза, такого не будет. Я, может, и гнусь, но не ломаюсь.

С каждой фразой оба говорили злее и тише, чтобы не слышали те, кому слышать не положено, говорили уже почти на ухо, так что даже столкнулись козырьками фуражек. Тут стало видно, как они похожи: одинакового роста, в одинаковой форме, оба с крепкими, утрамбованными судьбой лицами и свинцовыми глазами, словно один человек перед зеркалом бодался с собственным отражением. Их разнял Серп-И-Молот, подскочивший доложить, что приказ выполнен.

Карапуза увезли на подвал, бензобак игорного грузовика вяло взорвался, штурмовая рота продолжила движение, полупарадно промаршировав на прощание мимо командарма. Замыкавший колонну верхом на безбашенном танке Минус отдал начальнику честь, не глядя на него. Фреза, держа ладонь у виска, крикнул:

— Про поручение напоминать не буду, товарищ комроты!

— Будет исполнено, товарищ командарм! — куда-то в полынную степь отозвался Минус.

Почему она? Почему-то она. Взгляд выхватил ее из толпы то ли оттого, что ближе стояла, то ли из-за сияния, которое все мерещилось ему и было у нее там, где у других тень.

Шахтеры пропитываются насквозь угольной пылью так, что ничем не смыть ее до конца. Пыль войны, поднятая взрывами и бронетехникой, так же несмываемо ложится на людей, покрывает и пронизывает их, отчего они кажутся серыми, будто припорошенными. Даже у самых здоровых и смелых на войне тусклые, защитного цвета лица и приглушенные взгляды, как будто посасывает им сердце какой-то неспешный недуг, как будто почесывается душа от хронической нечистоты. Неважно, солдат ты или тыловая тетка, все становятся одной пыльно-пепельной масти, а вот к Наде война не липла, и ее нечаянная свежесть привлекала.

На следующий после проверки день Фреза, вернувшись вечером домой, спросил встречавшего его у крыльца Багра:

— Минус звонил?

— Так точно, товарищ командарм. Говорит, вы приказали человека одного из его роты к вам доставить.

— Правильно.

— Человек доставлен, ожидает в бане.

— Почему в бане?

— В дом без вашего личного указания никого пускать не разрешается.

— Правильно, — похвалил Фреза, направляясь к бане через густой, грузный, отягощенный небывалыми урожаями вишни, абрикоса, сливы, баклажана и капусты сад-огород Евгена Евгеновича.

В бревенчатом предбаннике сидел кряжистый мужичок с квадратным туловищем, квадратным лицом и квадратной бородой со стаканом узвара в руке.

— Банщик что ли? — поморщился Фреза.

— Никак нет, товарищ командарм, ожидающее физлицо не банщик, а тот самый человек, которого Минус по вашему приказанию прислал. Банщик у нас Карен, он щас в отпуске, а это Петро, — отрапортовал Багор.

— Какое еще Петро? — проскрипел зубами Фреза.

— Так точно, товарищ командарм, Петро, прибыл в ваше распоряжение по приказанию товарища командира роты, товарищ командир роты сказал, что все инструкции получу на месте лично от вас, товарищ командарм, — залопотал мужичок, поднимаясь навстречу вошедшим. На нем была белая толстовка с надписью «bad company» и принтом в виде отпечатка ладони.

— А Нада где? — автоматически спросил командарм.

— Нади никакой не было, — доложил Багор. — В наличии только Петро. Кого дали, того и доставили.

— Ах ты тварь! — заорал Фреза, замахнулся своим небольшим, но убойным, как лимонка, кулаком и, полсекунды поразмышляв, кого справедливее в сложившейся ситуации ударить, Багра или мужичка в толстовке, врезал мужичку, а Багру завопил:

— С Минусом соедини немедленно, непонятно что ли, чё стоишь, е…алом торгуешь?

Он вылетел из бани, вцепился в сливовое деревце и яростно тряс его, пока Багор не протянул ему дрожащий телефон:

— Минус, товарищ командарм…

— Ах ты тварь! — кипящим голосом нахлынул на Минуса Фреза. — Ты что себе позволяешь? Ты, козел, что себе позволяешь? Ты, тварь, дошутишься, да дошутился уже! Где Нада? Нада где?

— Не могу знать, товарищ командарм, — спокойно отвечал Минус. — Нада этой ночью от роты отбилась. Пропала. Свинтила куда-то, так и не нашли. Может, опять к бабушке в Тельманово подалась, а может, обратно домой в Дружковку. Короче, нет у меня больше Нады и не будет.

— Врешь, тварь!

— Вот вам крест, не вру. Вот вам не видно, а я правда перекрестился. Не вру. Свинтила. Сами понимаете, баба, дело ненадежное. Но вы не расстраивайтесь, товарищ командарм, е…ите Петра. Как говорится, чем богаты…

— Тварь! — Фреза швырнул телефон в крыжовник. — Багор, звони Симу. Задача: найти Наду. Это женщина, — на всякий случай уточнил он. — Молодая, при Минусе, при роте его ходила. Типа медсестра или журналистка. Вчера увидел у него, когда казино жгли. Найти и сюда доставить!

— Есть, товарищ командарм. Доставить в любом виде или?..

— Живой, только живой и здоровой, чтоб ни один волос не пострадал…

— Не упал с ее головы, понимаю, товарищ командарм. Прическу не испортим! А разрешите уточнить, приметы, может быть, особые…

— Ну такая… светится… Да ее там вся рота знает, разберетесь.

Прошло часа три, Сим и Багор явились с докладом.

— Нада, Нада Григорьевна, фамилия Елезарова, возраст двадцать один, — начал главный особист.

— Ну, растянул баян, нельзя ли покороче, без этих ваших уголовно-процессуальных тропарей и канонов? Нада где? — перебил Фреза.

— Покороче нельзя, товарищ командарм, — нимало не смутившись, не дерзко, но твердо отреагировал Сим. — Хоть и при вас состоим, начальство, однако, имеем отдельное, а начальство нам приказывает по всей форме докладывать, чтобы потом не говорили, что чего-то не донесли, не упредили…

— Ладно, ладно…

— Проверили: девушка действительно из Дружковки, родители вроде не бандеровцы, бабушка в Тельманово действительно существует. Пропустили бабушку через полиграф: все врет.

— Что врет?

— Все. На всякий случай. Многие так, когда на допросе в первый раз.

— Как же по Наде подтвердилось?

— Полиграф показал.

— Что показал?

— Что Нада ее внучка.

— Ладно, ладно… Значит, все чисто? — нетерпеливо спросил Фреза.

— Да чисто, вроде чисто… Но есть, как говорится, некоторая уязвимость… — понизил голос Серп-И-Молот.

— Чего?

— Разрешите один на один?

— Багор, подожди там, в бильярдной поиграй…

— Слушаюсь, товарищ командарм.

Багор вышел и прилежно застучал кием где-то вдали.

Сим продолжил:

— Нюанс. Нада девушка не общая. Она личница.

— Что значит личница?

— Ну, личная девушка Минуса. То есть типа постоянная. Типа по серьезу. Любовь у них. Не какая-нибудь любовь-морковь. А прямо любовь-любовь.

— И что?

— Товарищ командарм… как сказать… армейская масса у нас с вами уж какая есть, то есть темная. Морально неустойчивая, склонная к саморазложению и бунту. Им и так все не так. Их если подслушать внимательно, то получится, что начальство поголовно воры и изменники. Прикажем не стрелять — значит, слили Донбасс. Прикажем, наоборот, перейти в наступление, опять ворчат: гранаты не той системы, патронов мало дали, берцы жмут.

— Вывод давай, резюме…

— Имеется в рядах недовольство. Надо ли усугублять? Скажут ведь: вот, и Донбасс уже слили, и берцы жмут, а теперь еще и последнее отнимают, то есть баб. Оно, конечно, русского человека гнуть к земле надо, прах к праху, как говорится. Но не перегнуть бы.

— Да ладно, у Минуса этих баб, как… как собак нерезаных, он им счет потерял, не убудет…

— Тут не как собак, тут вопрос штучный, любовь. Любовь — это ж сплошная эмоция, сам озлобится, других озлобит… Волну протеста, не дай боже, поднимет. Давайте другую какую-нибудь отберем у него, да можно и не одну, а три, но других.

— Где Нада?

— Товарищ кома…

— Нада где?

— И последнее. Хоть мы ее и проверили, и ничего такого не обнаружили, но врать не буду, ста процентов не дам, что она не агент СБУ. Все-таки с той стороны зашла, кто ее знает… Если что, я предупредил. А Минус вас дезинформировал, товарищ командарм. Никуда Нада не сбежала. Он ее от вас в прачечной спрятал. Думал, не догадаемся и не станем в таком почти отхожем месте искать, но мы люди не брезгливые… Багор, веди!

Вошел Багор, держа кий в положении «патруль». Привел Наду.

— Вот она, — отрапортовали дуэтом Багор и Сим.

— Благодарю за службу, — сказал Фреза, глядя сквозь них на Наду. — Можете идти. Возьмите у Трефа по ордену, любому, какому захотите. Я подпишу наградной.

После борща они занимались любовью. После любви доедали борщ и говорили о покупке соляного экрана для бани. Говорила больше Нада, а Фреза, которого она по созвучию звала Федей (не товарищем же командармом в постели его звать и уж тем более не Фрезой, а настоящего своего имени он ей назвать не мог), поддакивал и одобрительно улыбался.

Она никогда ни разу не заговорила о Минусе. Ни разу не загрустила, хотя и слишком веселой не была. Не стремилась в объятия командарма, но и оказавшись в них, не пыталась вырваться. С ней невозможно было поссориться, при малейших признаках раздражения она поворачивала слова и события так, что злоба сбивалась, проскакивала мимо или отставала. Много чего просила, но все ее просьбы шли не от жадности, а скорее наоборот, от щедрости и беспечности, так они были просты, так легко и недорого было их выполнять.

Фреза не задумывался, что ей движет. Он привык видеть рядом людей с подавленной волей, и она была для него из их числа. Вела себя правильно, делала то, что требуется, потому что вести себя неправильно в таком месте и с таким, как он, опасно. Он не пытался понять, любит ли она его, как не вникал, любит ли родину идущий в атаку солдат — идет, стреляет и ладно, правильно делает, лучше бы, конечно, любил, но можно и так.

«Хорошо, о господи, как хорошо! — улыбался он, когда был с ней. — Ну да ничего, надо потерпеть, это пройдет».

Вот и сейчас он урчал про себя: «Хорошо, о господи, как хорошо-то… кто-то звонит… о, по закрытому, опять х…ня какая-нибудь, эх».

Командарм взял со стола никелированный, с оттиском двуглавого пса на задней крышке телефон, специальный, теоретически не поддающийся прослушке. По нему действительно редко звонили с хорошими новостями.

— Как слышишь, Фреза? — поинтересовался Строгий. Спецсвязь была известна своим низким качеством, в ней всегда что-то булькало, прерывалось, потрескивало, отчего не только вражеская прослушка, но и сами звонившие ничего иногда разобрать не могли.

— Нормально слышу, Строгий.

— Телик смотришь?

— Не.

— Включи хохлов.

— А что там?

Но то ли связь, как обычно, прервалась, то ли Строгий решил, что сказанного достаточно, — ответа не последовало.

— Сам, сука, включи, — огрызнулся в тишину Фреза. — Раскомандовался тут, тоже мне.

Аппарат опять заголосил.

Фреза, помешкав немного, нажал зеленую кнопку:

— Фреза здесь.

— Товарищ командарм, разрешите доложить, укры в ютуб выложили Минуса…

— Кто говорит? Куда выложили?

— Это Черт, Черт…

— А, Черт… Вы зачем напрямую звоните? Обращайтесь к непосредственному вашему начальнику. Над вами Черкес ведь старший, вот ему и звоните, в последний раз нарушаете субординацию. Уяснили?

— Я ему сразу доложил, так он говорит, я тут, говорит, что могу, ничего не могу, звони, говорит, командарму…

— Передайте Черкесу, чтобы завтра в семь ноль-ноль прибыл на мой командный пункт. Я ему быстро и доходчиво объясню, что он может, а что не может.

— Разрешите, товарищ командарм. Извините, что отвлекаю в личное, можно сказать, время, — запросился из-за двери Багор.

— Да, — разрешил Фреза.

Багор вошел с закрытыми глазами, чтобы случайно не увидеть командарма в какой-нибудь небравой послелюбовной позе или в недообмундированном виде. В его кармане тоже вопил телефон. Он осторожно приоткрыл глаза, убедился, что начальство одето хоть и по-домашнему, но прилично, включил телевизор, нашел новостной канал «Укринфо 24/7», вещавший с вражеской территории.

Показывали грязный бетонный забор, расписанный похабными граффити, к которому были привалены пластиковые мешки для мусора. Мешки были дырявые, из дыр торчала и вываливалась на мокрый, словно покрытый белесой слизью асфальт всякая дрянь.

Между мешков полусидел, тоже прислоненный к забору, тоже продырявленный в нескольких местах Минус. Это было, конечно, его лицо, хотя такое, будто над ним потрудился какой-то адский Пикассо, будто разбитое на части, а потом кое-как и с ошибками собранное без заботы, получится ли, как было. Но его.

Несколько зачуханных укров в камуфляже ржали на камеру, приподнимали дворницкой метлой свисающую голову Минуса, по очереди плевали на него. Минус не возражал. Он был мертв.

Диктор за кадром тараторил на житомирском наречии, что уничтожен один из самых известных главарей сепаратистов, живодер и мерзавец Минус.

— Жесть, — произнес Фреза. Первое, о чем он подумал, — как это зрелище подействует на Наду. Осмотрелся, Нады уже не было в столовой. — Так, так, слушай, Багор, доведи прямо сейчас, ни секунды не теряя, прямо отсюда до всех подразделений мой приказ: солдаты и офицеры, наш верный товарищ и брат, командир штурмовой роты Минус погиб смертью храбрых, гнев и жажда мести, знаю, охватили ваши сердца, как и мое, прошу и требую ни в коем случае не нарушать перемирие, не предпринимать никаких действий на линии соприкосновения без моего особого распоряжения, объявляю повышенную боевую готовность, личный состав и техника остаются на своих местах, командирам всех подразделений явиться немедленно в штаб…

— Явились уже, разрешите доложить, — перебил Багор.

— Все?

— Многие. Но не в штаб, товарищ командарм…

— Куда же? В офицерский клуб?

— Никак нет. Все здесь, перед домом стоят.

— Какого хера?

— Не могу знать. Съехались кто на броне, кто на джипах, с оружием, перед домом, за домом, можно сказать, окружили. Я им — чего приперлись, а они — иди Фрезу зови, разговор есть. Человек тридцать. Вашу личную охрану пока к ним послал, Тормоз и Мороз надежные ребята, зубы им еще минут пять позаговаривают. Говорил я, товарищ командарм, что надо было подземный ход из-под туалета до парка прорыть, смылись бы сейчас, как нормальные люди…

— Рот закрой, рот, сука, закрой, а то я тебя сейчас своими руками… смою… — Фреза оттолкнул Багра и стремительно двинулся к прихожей. Багор, впрочем, не отставал. Он при любой опасности, даже в бою, почему-то всегда жалел, что нет поблизости подземного хода, чтобы смыться, но никогда всерьез не трусил по той простой причине, что если бы был подземный ход, то сбежал бы сто процентов, а раз его нет, надо стоять насмерть.

Фреза вышел на крыльцо. Тормоз на нижней ступеньке прикуривал у Трефа, Мороз сидел на перилах, направив автомат на Черкеса, направившего автомат на Тормоза. Багор успел в прихожей дослать патрон в патронник и встал наготове сбоку и чуть впереди командарма. Два бэтээра и четыре джипа запирали улицу, приехавшие на них Строгий, Мазила, Уж, Псих, Славян, Радиола — короче, все, все были тут.

Вдоль улицы покачивались высокие, стройные и раскидистые, как тополя, вихри мошкары. Солнце, склонившееся было к закату, вдруг отпрыгнуло от горизонта, развернулось и начало восходить обратно.

— Здорово, отцы. Чего столпились? — грозно поприветствовал Фреза собравшихся.

— Минуса видал? — раздалось из толпы.

— Видал.

— И чё?

— Псих, это ты тут за всех разговариваешь?

— Ну я.

— Если хочешь, чтобы я тебе ответил, обратись, как положено.

— Щас!

Помолчали, подумали, надумали сразу друг друга не убивать. Нашелся визитер погибче, Радиола. Он продолжил разговор:

— Товарищ командарм, разрешите обратиться!

— Обращайтесь.

— Армия знает, что вы запретили Минуса спасти. Армия знает, что у вас его баба. Армия видит, что Минуса укры кончили. И что тело его отдано на поругание. Армия считает, что вы, товарищ командарм, не правы.

— Армия — это кто? Ты что ли? Или Псих? Или ты, Строгий? Или вы там, да вы, вы, чего отворачиваетесь? Вы все что ли армия?

— Рядовые тоже, как мы, по этой теме… — крикнул Псих.

— Рядовые… м…довые… темы никакой нет… — зарычал Фреза. — Никакие бабы здесь ни при чем. Если кто-то еще про Наду что-нибудь вякнет, ё…ну на месте. А про Минуса я все очень подробно Строгому и Трефу объяснил. Они вам расскажут. Так, Треф?

— Объяснял, было дело, только не объяснил. — Треф поднялся к Фрезе, встал рядом с ним и обратился к толпе. — Может, я тупой, но непонятно ни х… Ты вот напрямую людям объясни. Они поумнее меня, авось поймут.

— Все тебе понятно, Треф, и всем все понятно. Все! — Командарм положил тяжелую руку Трефу на плечо и подтолкнул его. — Иди, Треф, иди, не доводи до греха.

— А чё будет, если не уйду?

— В Воронеж поедешь с мешком на голове…

— Ладно, ладно, — вмешался Мазила, тщедушный золотозубый парень, пользовавшийся, несмотря на несолидную комплекцию, весомым авторитетом. — Хорош быковать, мужики. Ты вот чё, командарм, выкупи Минуса у хохлов за свои деньги; не захотел живого от смерти спасти, так хоть мертвого спаси от позора. Ну и будем считать, что ты искупил, а мы осознали, а?

— Я Минуса выкупил бы и так, без ваших сборищ и твоих, Мазила, советов. Какой ни есть, а он наш, нельзя его украм оставлять. Расходитесь. Выкуплю, — пообещал Фреза и, проведя напоследок по толпе командиров лютым ледяным взглядом, вернулся в дом, где ждал уже его какими-то задами прокравшийся в бильярдную Серп-И-Молот.

— Все слышал. Правильно. Тактически решение правильное. Стратегически ошибочное, — заговорил особист. — Правильно, что выкуп. Другого не дано. Ошибочно, что под давлением командирских масс. То есть я-то понимаю, что на вас давить бесполезно и даже контр, как говорится, продуктивно. Но эти-то ходоки, они ж балбесы, уже обсуждают между собой, как лихо вас продавили. Пойдет разговор теперь, что они вас заставили, а не вы сами…

— Там только старики были, насколько я понял? Только из первого призыва? Только, б…, заслуженные и легендарные? Ведь из поздних призывов ни одного? — спрашивал себя, Багра и Сима Фреза.

— Глаз у вас, товарищ командарм, алмаз. Так точно. Только из первого потока. Кто новые, те смирные, их больше намного, они этих наших первых не любят. Мигом разгонят, если что, — подтвердил Багор.

— Так и есть, — добавил Сим. — Только отцы-основатели ополчения, только махновцы эти, последние, как говорится, из могикан и чичимеков. Возомнившие. Избалованные, публичные. Блогерствующие, митингующие…

— Надо с ними кончать, — выдохнул командарм.

— Как вы сказали? — переспросил Сим.

— А вы не расслышали?

— Не расслышал.

— Ну и хорошо.

— Согласен, товарищ командарм, лучше мне этого не слышать, — заулыбался Сим.

— Не нужно, товарищ начальник особого отдела, так хитро щуриться и лыбиться, как какая-нибудь…

— Джоконда, — закончил за Фрезу фразу Сим. — Извините, что перебил вас и слово вставил. Это я на случай, если вы хотели что-то погрубее сказать, что-то такое, обидное, от чего мы сделались бы с вами врагами навек… А Джоконда слово научное, интеллигентное. Обиды нет, товарищ командарм, нет обиды, не враги.

— Разошлись, разъехались, — доложил, появившись в дверях, Мороз. — Вокруг дома чисто.

— Багор, выйди по нулевому каналу на укров, надо с Уксусом поговорить, скажи, срочно, — приказал Фреза. — Мороз, товарища Сима проводи до машины. И Наду найди.

— Она в саду, товарищ командарм.

— Что делает?

— Букет собирает.

— Какой?

— Сирень, жасмин, ромашки и прочее в этом роде.

— Настроение?

— Поет.

— Песни веселые? Или грустные?

— Средние, товарищ командарм.

— Ладно. — Фрезу опять удивила ее способность сохранять невесомость сердца при любой тяжести внешних событий.

— Соединение с Уксусом установлено, — выкрикнул Багор из комнаты связи. В этом закутке под лестницей гудели и перемигивались зелеными и красными огоньками особые передатчики. Отсюда можно было при крайней необходимости поговорить с центром, даже с первым его лицом. Отсюда же работал так называемый нулевой канал для общения с врагом, установленный без разрешения центра и в обход официальных переговорных форматов.

Уксус, краснокожий, почти толстый, почти молодой, но еще до войны поседевший и посидевший за контрабанду, а теперь боевой и отмеченный наградами генерал-лейтенант, не бросивший, впрочем, а даже и усиливший попутно войне контрабандное свое дельце, командовал украинскими войсками, держал фронт напротив Фрезы. Они заочно познакомились в самом начале конфликта, еще когда Уксус был ротным в бандеровском добробате, а Фреза атаманом квазиказацкой сотни. Фреза тогда заблокировал на Саур-Могиле десятка два укропов и методично добивал их из миномета. Роту Уксуса прислали прорвать окружение и вызволить своих. Уксус, однако, прорваться через Фрезу с ходу не смог, хотя дрался бодро. Не пробившись, отступив за посадку и отдышавшись, прислал к москалям своего медбрата с запиской и сумкой. В сумке были бинты, анальгетики, гемостатики и большая пластиковая бутылка с питьевой водой. В записке, адресованной Фрезе, содержалась просьба пропустить невооруженного медбрата к окруженным украм, чтобы передать им медикаменты и воду.

Фреза подивился такой наглости, однако медбрата пропустил да еще на прощанье протянул ему бумажный, в жирных пятнах сверток: «От меня передай, сало тут и хлеб». Приказал не стрелять. Подождал, пока медбрат с тяжелой сумкой докарабкался по травянистому склону до своих, и только после этого сказал тихо: «Огонь!»

Потом еще повоевали, Саур-Могила шесть раз переходила из рук в руки. Когда запертым на проклятой горе оказался уже сам Фреза, когда он и восемь его недоказаков собрались уже помирать от жажды и жарившей беспрерывно бандеровской артиллерии, когда контуженному Мазиле явился уже из поднятого взрывом облака архангел Михаил и произвел было его в есаулы христовой конницы, тогда вдруг как будто немного полегчало. Западный косогор перестали обстреливать, и на нем с украинской стороны показался квадроцикл с белым флагом. Он не доехал всего метров десять до окопа с бредящим Мазилой и бросил в его сторону большой мешок, проорав: «Не ссы, кацап, бери, не заминирован». В мешке были вода, бинты, кровяная колбаса, водка. И записка: «Фрезе от Уксуса. Зло не прощаем, добро помним. Умри, но не от голода и жажды».

С тех пор они не теряли контакт. Редко, неохотно, но все же общались. Менялись пленными, утрясали инциденты на пунктах пропуска гражданских лиц, корректировали с учетом реалий линию соприкосновения, проведенную между ними где-то далеко отсюда на мятой карте какими-то людьми, в глаза никогда не видевшими ни Докучаевска, ни Кальмиуса, ни безымянного става в болотистой низине, на месте которого по мысли этих далеких стратегов должна была находиться передовая база международных наблюдателей, например… Приходилось и продавать друг другу то то, то это, когда службы снабжения подводили.

Багор, пригнувшись, вышел из каморки связи, уступая начальнику единственный табурет перед микрофоном.

— Привет, хохол, — заговорил Фреза, усаживаясь в душном углу.

— Привет, кацап, — ответил Уксус. — Насчет Минуса суетишься?

— Угадал. Не по-людски поступаешь. Ведешь себя неправославно.

— Шо?

— Издеваться зачем? Зачем на позорище выставлять?

— Не бачу, яка у тебе щас рожа, Фреза? Серьезная? Чи ни?

— Давай только не на мове, окей? Ты сам на ней толком размовлять еще не научился. Не смеши.

— Да, мова неказистая, спору нет, — хохотнул украинец. — Знаешь, как по-нашему «пиво»? Не поверишь! «Пыво»! Клянусь! Ну не х…ня, а?

— Верни Минуса, — не дослушал Фреза.

— Ручку позолоти.

— Что хочешь?

— Миллион долларов, «Буратино» с полным боекомплектом и инструктором. Плюс две тонны гречки. Инструктора через месяц верну.

— Да ладно тебе! Минус столько не стоит.

— Минус, может, и не стоит, только вот бунт старослужащих тебе дороже обойдется.

— Не слушай сплетни.

— Так это вроде не сплетни, а разведданные.

— «Буратино» у меня нет. Сам знаешь, это оружие, запрещенное международными наблюдателями. Дам тебе сто тысяч долларов и центнер лаврового листа.

— Есть у тебя «Буратино», есть. Может, конечно, тебе это и неизвестно, ну да я тебе подскажу. В Зеленом поселке стоит. Замаскирован неважно. Скажи, пусть перегонят куда подальше. А то не ровен час, какой-нибудь из моих дронов нарушит перемирие. Будешь обижаться.

— Нет у нас «Буратино». Бери лаврушку. Накину еще двадцать броников для твоих хлопцев.

Через полчаса сторговались: двести тысяч евро, пятьдесят новых бронежилетов, семьдесят автоматов, двести рожков к ним, сорок цинков патронов, полтонны горохового концентрата. Продавать друг другу оружие или меняться им было на этой войне в обычае, никто как-то не думал, что купивший оружие применит его в итоге по продавцу, если бы Фрезе, к примеру, это сказали, он бы, пожалуй, только плечами пожал: «Ну применит, ну и что, не это, так другое применит, какая разница».

— Получишь все через три часа там же, где обычно, в Горелой роще у Сухого ручья, — сказал командарм. — Туда же Минуса притащи. Вымой только перед отдачей. Грязного не приму. Заплевали его твои. И лицо. Лицо ему поправь.

— Вымой… Может, его еще в хамаме попарить?.. Ладно, вымою. Будет как новый. А точку нашу в Горелой роще мое начальство засекло, стремно, давай в Веселовке, у водокачки, там чисто сейчас, — ответил Уксус.

— Ладно. От меня старший будет Тормоз. А от тебя?

— Вий.

— Ладно. Они с Тормозом знакомы уже, кажется.

— Знакомы, так.

— Конец связи.

Нада вернулась в дом с цветами и песнями. Командарм, еще сидевший в комнате связи, услышал ее не сразу. Услышав, встал так резко, что застучало в висках, улыбнулся глупой улыбкой влюбленного и пошел к ней.

— Федя, Феденька, — заговорила она ему навстречу, — слышал новость? Снаряд ночью попал в террикон, там, на выезде, на дороге в Шахтерск, знаешь? Ну вот. Взрывом террикон разворотило, и оказалось, что это вовсе не террикон, а курган, могила какого-то древнего князя. Там, короче, вынесло из-под земли скелет в доспехах и вообще много старинных вещей. И корабль, представляешь, корабль, здесь, посреди степи. С утра музейщики раскопки провели, золотое монисто нашли, и меч золотой, и корону — короче, золота два ведра. Директор музея сейчас по телику к тебе обратился, чтобы ты дал команду оцепить это место, чтоб не растащили, цены, говорит, нет этой находке. Поедем посмотрим, а? Ну пожалуйста-а-а-а-а! В кино не надо, в театр не надо, туда поедем прямо сейчас, а?

По ее тону он понял, что отвязаться будет трудно, а за отказ обида будет вечная, да и самому любопытно стало. Нужно, подумал, посмотреть, золото вещь занимательная, да и попрут, если так оставить, не наши, так гражданские; можно даже публично показаться, продемонстрировать уважение и интерес к здешней истории, довольно, в сущности, бледной, а тут чуть ли не Трою нашли, окей. Он распорядился, Багор доложил о готовности, Нада приоделась поприветливей, поехали.

Комендантский час из-за пошедшего вспять солнца отложили, на улицах было людно. Ближе к месту движение стало гуще и одностороннее, все спешили к месту сенсационной находки. Оцепление стараниями Багра уже разворачивалось, обступившую курган толпу любопытных немного оттеснили и упорядочили.

Бурелом со съемочной группой был уже на месте. Он подвел к командарму двухметрового гражданина в джинсах и тянучей майке, облегающей беспорядочные, наваленные кое-как по всему туловищу кучи мускулов. Выражение лица, тоже очень мускулистого, было несколько обеспокоенным, как у многих людей, знающих про себя, что могут убить любого простым ударом кулака, и поэтому непрерывно как бы обдумывающих, как бы кого не убить.

— Товарищ командарм, — заговорил Танцор, — разрешите представить: директор краеведческого музея Артем Андреевич Артем.

— Спасибо за поддержку, товарищ командарм, — сказал Артем. — Удивительный, бл, случай. Я тут вырос, бл, недалеко. Всегда, бл, все думали, что это, бл, террикон. А тут, бл, такое… Вот моя сотрудница, Фира, бл, Моисеевна, она лучше объяснит. Я в музее больше, бл, по хозяйству, а она, бл, по науке…

Из-за директора вышла пожилая круглолицая, совсем на еврейку не похожая еврейка и объяснила:

— Надо пройти сюда, поближе, вот сюда, товарищ командарм, отсюда хорошо виден весь раскоп. Вон там поработал взрыв, а тут уже мы, но все раскиданное взрывом мы уже успели собрать и восстановили захоронение, можно сказать, в первозданном виде.

Зрелище было одновременно и величественное, и жалкое. Посреди раскопа над кучами земли и глины, как над волнами, задирала сломанный нос обугленная временем большая деревянная лодка. В ней стройными рядами лежали скелеты, рыжели истлевшее железо и нетленное золото.

— Совершенно очевидно, что это захоронение знатного викинга. Обычай хоронить вождя в ладье был широко распространен среди норманнских племен в восьмом-одиннадцатом веках, — стримила Фира Моисеевна. — Мы видим типичную погребальную ладью. Скелет в середине ладьи, без сомнения, останки конунга, варяжского князя. Видите, рядом с ним лежит меч, да, вон та полоска ржавчины — это меч. И кольчуга хорошо сохранилась, а ее могли позволить себе не все, а только знать, кольчуга очень дорогой аксессуар. То, что корабль обнаружен здесь, в степи, далеко от моря, окончательно доказывает высказанное еще академиком Зелецким предположение, что река Кальмиус в раннем Средневековье была значительно многоводнее и текла по другому руслу, как раз по этим местам.

— А почему в корабле несколько скелетов? У них что, эпидемия была? Или они погибли в одном сражении? — спросила Нада.

— Хороший вопрос! — обрадовалась Фира Моисеевна. — Нет, дело не в эпидемии. Было принято вместе с конунгом хоронить его жену. Мы видим ее справа от вождя и можем узнать по золотому ожерелью из византийских монет, по золотым браслетам и застежкам. Остальные погребенные, скорее всего, рабы и рабыни, призванные прислуживать знатному воину и его супруге в загробном мире.

— Как же они умирали? Добровольно?

— Трудно сказать… вряд ли у них был выбор…

— Их убивали? — ужасалась Нада.

— Источники не содержат четкого описания. Обычаи были жестокие. Убивали, это ясно. Вопрос, как именно убивали. Может быть, подруга вождя сама принимала яд. А остальные… Лучше об этом не думать, хотя понятно ваше любопытство, да и наука требует точности. Обследуем кости как следует, постараемся понять…

Командарм слушал невнимательно. Он скептически относился к исторической науке, которая описывает большинство цивилизаций, не располагая никакими иными вещественными сведениями, кроме содержимого гробниц и захоронений, — это как судить о Москве, посетив в ней одно только Троекуровское кладбище. Нетерпеливо перебил:

— Где ведра?

— Какие ведра, товарищ командарм? — удивилась Фира Моисеевна.

— Два ведра, — уточнил Фреза. — Два ведра с золотом, которые здесь нашли. С мечом, короной, монисто и прочим.

— Ну что вы, товарищ командарм. Все золото вы видите, как я уже сказала, на жене воина. Монисто да, вот оно, на шейных позвонках… А меч железный, одна ржавчина. Короны нет никакой…

— Точно? — грозно обратился Фреза к Артему.

— Точно так, мало золота. Больше, бл, разговоров. Брешет народ, бл. Кто про два ведра золота, кто про сундук серебра. Брешут, бл.

— Составьте опись всего, что нашли. Не дай боже, если утаите что. Есть в музее надежное хранилище?

— Никак нет, — ответил Артем Андреевич.

— Все ценное, прежде всего золото, сегодня же перенести в помещение бывшего Жилсоцбанка. Все равно пустует. Переписать, опечатать, выставить охрану, — пробурчал командарм мимо Артема в сторону Багра, а потом Наде: — Поехали домой.

— Для телевидения пару слов, пару слов, очень-очень нужно, товарищ командарм, — опять прицепился Танцор.

Фреза на ходу, не глядя в камеру, произнес:

— Поздравляю донецких ученых с замечательным открытием. Земля Донбасса богата не только углем, но и бесценными свидетельствами прошлого, говорящими о бурной истории края, о его значении и особенном вкладе в развитие цивилизации, о том, что…

Он не договорил, сбившись, как будто слова споткнулись о мысль. Оперевшись правой ногой на подножку джипа, вскочил на переднее сиденье, нахмурился толпе на прощанье. Толпа тянула к нему разные лица, заглядывала ими в салон машины, силясь через тонированное стекло разглядеть, словно не наглядевшись, командарма и Наду. Выражение на лицах было почти одинаковое, обычное для большинства местных лиц: казалось, эти люди хотят что-то выпросить или сказать что-то очень подобострастное, но как будто вместе с тем и зарезать не прочь.

— Ничего, ничего, этого хватит, подмонтируем, заполируем, спасибо, спасибо, — отбарабанил вслед начальству Бурелом.

— Как же так? Зачем в банк? А музей? Выставку в музее хорошо бы организовать, чтобы люди посмотрели, — взмолилась было Фира Моисеевна, но, увидев, что на нее уже никто не смотрит, смиренно умолкла.

Почти всю дорогу домой Нада и Фреза молчали, но когда поворачивали за городским парком на бульвар, острый осколок солнечного блика, отрикошетив от витрины самогонного бара «Червона Рута», полоснул по боковому стеклу, и Нада, словно разбуженная им, заговорила:

— П…ц какой страшный обычай. Надо же. Умирает князь и всех живых с собой в могилу тащит. Молодая, может быть, женщина, эта его жена, а туда же. Типа, мужик твой помер, так и тебе не жить. И никому не жить. Как же надо не любить, как же надо ненавидеть… Как же надо было на себе, на одном себе зациклиться этому князю из кургана, чтобы вот так: если уж мне от смерти не уйти, то все пусть тоже умрут, чтобы не мне одному… Чтоб не жили тут без меня, не смеялись, не дышали, не трахались… Какой же черной завистью надо завидовать живым, чтобы вот так: а-а-а-а, думали, похороните и разойдетесь? Чтобы дальше жить? Без меня? Да еще и может быть, лучше, чем со мной? Хер же вам, братья и сестры! Ко мне, ко мне, все сюда, все в могилу, а то одному-то мне тут обидно и скучно…

Нада сидела за Фрезой, говорила ему в затылок, это ей было легче, чем в лицо. В лицо она так и такое никогда бы не сказала:

— Федя, Феденька, ведь я там смотрела на эти кости и все про нас с тобой думала. Ты князь, конунг, воин. И взял меня, потому что привык брать все, что хочешь. И живой уже не отпустишь. А? Так ведь, Федя? Тебе же далеко за пятьдесят. Или под шестьдесят? У тебя волосы седые… по всему телу… устаешь быстро от всего, скучно тебе, от всего скучно, потому что чувствуешь приближение старости. Давление втихаря меряешь, я знаю, знаю. Не умираешь пока, конечно, но к смерти все ближе… И на войну ты пошел, потому что конец близкий чуешь, по-любому пропадать, так уж веселее и злее так, чтобы не одному тебе тошно было… чтобы напоследок силой своей поиграть, телом еще не сломанным насладиться, пока еще уходящая сила твоя не ушла. И всем показать, что ты еще можешь, — и укропам, и своим, и мирным, и начальству, и мне показать, что можешь ты еще. Пожить еще можешь, покрасоваться, людей помучить, больно людям поделать, чтобы по их ответному крику и плачу убедиться, что сам ты еще есть, еще существуешь, не кончился. Но ты знаешь, что кончишься, все равно кончишься, не сегодня, так завтра. И оттого большой войны хочешь, чтоб не ты один в ней сгорел, но чтоб и солдат твоих вместе с тобой как можно больше, и врагов, и мирных. И всех, всех как можно больше. И меня вместе со всеми тащишь за собой в свою погребальную ладью. Для этого твоя война, а не для чести, не для денег, не для русского мира или что еще ты там себе придумал…

Нада замолчала. Колючий затылок командарма казался ей хмурым и безжалостным. Ей представилось, что вот сейчас «Федя» обернется, а у него и на той стороне не лицо, а такой же непробиваемый, ощетинившийся затылок. Он не обернулся.

— Отпусти меня, Феденька, отпусти меня домой, — всхлипнула она и заплакала, — я жить хочу.

Приехали, Фреза грозно ушел спать один, в баню. Переоделся в халат и свалился на диван перед телевизором. Включил что-то про войну. Он плохо засыпал, если не слышал грохот канонады или хотя бы стукотню пулеметов. Командарм был очень зол, но, зная, что гневаться на ночь так же вредно, как наедаться, решил дозлиться завтра, на свежую голову.

Багор прилег в предбаннике, не раздеваясь и положив под голову березовый веник. Когда ехали, он был за рулем и невольно слышал, что говорила Нада. «Во пилит, во пилит, — удивлялся он не столько ее словам, смысл которых не вполне понимал, сколько отсутствию реакции на них своего начальника. — Стерпел, что ли? Не может быть! Затаился, не иначе».

Покрутившись с бока на бок на жесткой лавке, привычный к походной бездомности Багор нашел-таки удобное для сна положение и извлек из разгрузки книгу Д. Хедрика «Власть над народами». Зная, что командарм интеллектуальное развитие не поощряет, читал Багор всегда тайком. Он, впрочем, и не умнел от чтения, скорее, наоборот. Но осознание своей умственной ничтожности при столкновении с чужими глубокими мыслями приводило его в дикий восторг, какой бывает при заглядывании в пропасть. «Туземцы из многих племен любят войну ради собственно войны. И совсем не против того, чтобы их убивали», — прочитал он. И подумал: «Во как». Потом подумал, что бы еще подумать по поводу прочитанного, и подумал еще: «Во как». И уснул.

Наутро командарм не стал завтракать, сразу из бани укатил в штаб, чтобы не встретиться с Надой. Решил игнорировать ее, пока она не успокоится. Полагал, что и двух дней такой блокады ей не выдержать, сдастся, и все будет опять, как было, пока ему не надоест. А уж тогда и отпустить можно. Хотя… знает она много слишком, можно и не отпускать, а обратно в прачечную… там видно будет.

Нужно было наговорить речь. Закончив оперативное совещание, спустился из ситуационной комнаты в пресс-центр. Там в небольшой студии уже хлопотал Танцор, деловитые девушки сновали из угла в угол, роняя бумаги из фирменных армейских папок, скучающий оператор и его одноглазая камера незаинтересованно смотрели друг на друга.

— Где текст? — спросил Фреза. Девушки замерли, а оператор, наоборот, задвигался, изготавливаясь к съемке.

— Готов, готов, товарищ командарм, — подпрыгнул Бурелом, на ходу отбирая большой лист у одной из девушек и протягивая его Фрезе.

— Так, — зашевелил губами, читая полувслух, командарм. — Шурупы пять на тридцать полтора кило одна тысяча четыреста шесть рублей… что за пое…ень?!

Лист был скомкан и брошен Танцору в лицо. Тот поймал бумагу ртом и рукой, развернул и ужаснулся:

— Виноват, товарищ командарм. Виноват, это не то, это смета на ремонт пресс-волла. Ради бога, простите!

Он выхватил другой листок у другой девушки, взглянул на него мельком:

— Вот, вот текст вашего выступления!

Фреза взял бумагу и уселся за стол перед видеокамерой.

— Пока не снимай, — бросил он оператору и принялся вычитывать и править. Было видно, что недоволен, черкал и перечеркивал, читал и перечитывал, опять черкал. Бурелом, глядя, как терзают и уничтожают его произведение, в панике думал: «Он меня расстреляет когда-нибудь, точно расстреляет, не сегодня бы только». Сегодня вечером должны были выдавать персональный рацион питания, и Танцор с утра изнемогал и изнывал в предвкушении галет и особенно почему-то полюбившейся ему здесь говядины с горошком. Он от страха думать о смерти думал непрерывно о еде. Сам не ожидал, что его крупная, как ему казалось, личность, его щедро одаренная, пышная душа упростится и ужмется в суровых условиях до чистого скотства. И не победы он хотел, не крови жаждал и уже не славы даже, а поесть. В любом войске вообще всегда и во все времена более-менее голодно, то от неважного снабжения, то от хронического стресса. И всегда есть в его рядах особи, экстремально одержимые кормом, приблудные шелудивые псы войны, которым на войне вроде совсем не место, но которые непременно на всякой войне отчего-то заводятся в небольшом, но постоянном количестве, только и размышляющие сутками напролет, даже в атаку поднимаясь или прячась от обстрела, — а чего бы такого еще скушать.

— Ну, давай, приступим, заводи свою шарманку, — скомандовал Фреза. Девушка в камуфляже обмахнула его лицо напудренной мягкой кисточкой, отчего командарм стал несколько похож на терракотового истукана. Оператор «завел свою шарманку». Бурелом, уставившись на командира толстыми глазами, немного успокоился и продолжил размышления о рационе. Фреза, покосившись на него не без злобы, предположил: «Ну вот ведь не о деле думает, м…к недовоенный, и не о бабах даже, а, небось, о какой-нибудь говядине с горошком, наберут в армию всякую шваль, и воюй тут ими как хочешь, эх, пропала страна». И был прав, и зачитал речь.

Каждый год командарм записывал обращение к новобранцам. Мотивирующее видео с его выступлением пересылали в тренировочный лагерь, куда свозили перед отправкой на фронт прошедших предварительный отбор добровольцев. Тех, кто уже подписал контракт, обменяв имя на позывной и жизнь на смерть. Добровольцев, впрочем, не хватало, поэтому скауты добавляли принужденных, которых загоняли компроматом или кому меняли тюремный срок на фронтовой, а если и таких не хватало, то приманивали психически хворых — как безобидных дурачков, так и опасных маньяков. В основном же сюда шли за деньги, хотя случались и романтики, и патриоты, да и просто веселые люди, пришедшие воевать не по злобе, не по нужде, а по беспечности.

Тренинг был очень жесткий, так что дней через десять почти все прибывшие впадали в уныние, некоторые просились домой, иные пытались бежать, или наложить на себя руки, или убить офицеров. Но по контракту, как говорил начальник лагеря с позывным Гестапыч, обратной перемотки не полагалось, путь был только в одну сторону, туда, где дымила и пыхтела, сжимая человека стальными челюстями, и поднося его к огню, как сигарету, и выплевывая, высосав дотла, как скрюченный окурок, очередная неказистая немировая война. Поэтому в такой тяжелый момент новобранцев взбадривали выступлениями героев и чемпионов, чей пример должен был вдохновить молодых и доказать, что не все на войне помирают и калечатся, а напротив, многим она на пользу, приносит и богатство, и титулы, и почет.

Фреза был таким героем. Его не раз приглашали выступить непосредственно в лагере, но он уклонялся, отделываясь видеообращениями. В них он довольно сухо и кратко призывал чтить память об отцах-основателях смешанных боевых искусств Брюсе Ли, Рике Блюме, Дэйне Уайте, соблюдать правила, брать пример с легендарных бойцов MMA, быть достойными старейшего и до сих пор лучшего военно-спортивного промоушена UFC.

Конечно, командарм мог бы сказать значительно больше и интереснее. Ведь он искренне любил ММА, с огромным уважением относился к миссии UFC, в котором работал. Восхищался невероятным взлетом родной фирмы, начинавшейся лет около ста назад как развлекательное спортивное шоу, а теперь ставшей влиятельнейшей политической и в некотором смысле религиозной организацией.

Когда-то давно зрителям наскучили бокс, самбо и карате, им захотелось видеть немного больше жестокости. Так возникли смешанные боевые искусства, где соединилось все самое агрессивное и зрелищное из разных стилей. Получилось гораздо кровавее, успех был феноменальный, но с годами зрители снова начали скучать. Натуральный спорт не выдерживал конкуренции по уровню насилия с кинокомиксами о супергероях и сериалами о психопатах. Рецепторы художественного вкуса избалованного и пресыщенного массового потребителя были забиты острым и горячим контентом. Чтобы возбудить их, требовалось с каждым новым сезоном заваривать шоу все крепче и крепче.

UFC с помощью влиятельных покровителей понемногу через атлетические комиссии и законодательные структуры расширял пределы разрешенной жесткости. Сначала узаконили удары 12-6 и по затылку. Потом отказались по примеру «bare knuckle» от перчаток. Потом стало можно бить в пах и ломать пальцы. Позже пролоббировали использование палок и утяжелителей. Наконец, в переломном 2033 году легализовали применение боевых ножей и приравняли убийство на ринге к победе нокаутом. Личные данные файтеров стали засекречивать, они удалялись из официальных баз, а присвоенные ники, клички и позывные регистрировались только в бойцовском чемпионате, таким образом спортсмены приобретали как бы другую, неполную личность, чтобы не отвечать перед обществом и государством за чью-либо смерть и чтобы никто не отвечал за их.

Дальше уже был неизбежен переход на огнестрельное оружие. Октагоны заменили на просторные павильоны из бронированного стекла. Все чаще практиковались не поединки, а соревнования групп. В 2042 году мэр разорившегося венесуэльского муниципалитета Парамайо предложил UFC взять его городок в аренду на месяц за приличную плату для боя спортивных групп численностью до трехсот человек каждая, вооруженных стрелковым оружием, бронетехникой и легкой артиллерией. Одна группа должна была штурмовать населенный пункт, а вторая защищать его. Местным жителям по их запросу промоушен должен был предоставить палатки для проживания в безопасных окрестностях на время матча. Зрители могли непрерывно смотреть прямую трансляцию, а самые отчаянные и любопытные — снять дома и квартиры в городке, чтобы наблюдать соревнования вживую и в непосредственной близости. Им выдавали белые повязки и бейсболки, чтобы по ним по возможности не стреляли.

UFC предложение принял, и состоялась первая в истории спортивная война. За матчем наблюдали два миллиарда телезрителей. Было также продано несколько тысяч чрезвычайно дорогих билетов на места внутри самого городка. Погибло девяносто шесть файтеров, пятьдесят местных жителей (не все перебрались в палаточный лагерь) и семь зрителей.

Итог матча вызвал широкую дискуссию. Гуманисты и правозащитники требовали запретить бесчеловечный спорт. Сторонники UFC, тоже называвшие себя правозащитниками и гуманистами, призывали защитить свободу физического самовыражения личности. Митинги и петиции под девизами «Остановите ММА!» и, наоборот, «За свободное развитие спорта» прошли по всему миру. Одни правительства запретили смешанные боевые искусства либо ввели ограничения. Другие, напротив, дали этому бизнесу дополнительные льготы. Неизвестно, чья бы взяла, но тут разразилась так называемая Война за Американское Наследство. Историки кембриджской школы провозгласили ее Третьей Мировой, но такое название не прижилось, поскольку на мировую она все же не тянула, слишком уж быстро переросла из простых уличных беспорядков в ядерный конфликт и длилась очень недолго, так что большинство крупных держав просто физически не успели в нее втянуться.

Культуры США и Евросоюза к середине двадцать первого века радикально изменились. Старые сообщества, которым приписывали авторство западной цивилизации, известные как WASPы, французы, немцы, etc., вытеснялись новыми, приносимыми с юга безостановочными демографическими течениями и миграционными волнами. Вашингтон и Брюссель в отчаянной попытке спасти исчезающую традиционную идентичность совместно заявили о плане учреждения единых евроамериканских Соединенных Штатов Северной Атлантики. Этот непродуманный шаг спровоцировал целый каскад этнических восстаний. Бывшие меньшинства, давно и не всегда заметно превратившиеся в реальные большинства, потребовали формализации своего доминирования и передачи власти им. И если Европа почти сразу сдалась выходцам из Магриба и Леванта, то в США белые недолго и неорганизованно сопротивлялись и еще не были окончательно разгромлены, когда черные и латинос сцепились между собой в борьбе за власть. Евроамериканцам пришлось прятаться в гетто и резервациях. Афроамериканцы, господствовавшие на севере страны, потребовали от латиноамериканцев, преобладавших на юге, полного подчинения. Латинос со свойственной им дерзостью подчиняться черным отказались. В обстановке распада и хаоса и те и другие получили доступ к ядерному оружию. Неизвестно, кто из них начал, но обмен залпами стратегических ракет между севером и югом США состоялся. Российская армия засекла пуски и, приняв их за атаку на себя, начала наносить «ответные» ядерные удары. К счастью, еще не был задействован весь русский арсенал, когда стало ясно, что в Штатах произошла только внутренняя, гражданская атомная война и что никакого нападения на Россию не было. Москва прекратила контратаки, подключились международные посредники. Состоялись многосторонние переговоры, однодневный апокалипсис прекратился.

Претендовавшие на великое американское наследство негры и латинос с перепугу прекратили воевать, разделив США по-братски на две Полуамерики и передав стратегические вооружения под контроль специальной интернациональной комиссии.

Погибло всего около тридцати миллионов человек, существенно меньше, чем во Второй мировой, и это бы ладно, но обнаружились куда более неприятные последствия ядерного недоразумения. Стал подводить календарь. То вдруг какой-нибудь самый обычный четверг растянется на неделю, не давая сесть солнцу и наступить ночи, то посреди января наступит зверская жара или привычный ветер начнет дуть совсем с другой стороны и приносить какие-то странные, никогда ранее не виданные облака, кишащие извивающимися шипящими молниями и потерявшими ориентацию бешеными птицами. Повсюду пошли перебои со связью, нарушились все распорядки, человечество сбилось с ритма.

Оказалось, что почти одновременное срабатывание нескольких десятков ядерных зарядов большой мощности на относительно небольшой территории немного сдвинуло Землю с орбиты. Как от щелчка потерявший равновесие волчок, планета слегка закачалась, ее движение стало неровным и, как вскоре выяснилось, непредсказуемым.

После пары месяцев наблюдений ученые назвали новую орбиту Земли предхаотической, полагая, что наблюдаемая нарастающая нестабильность в перспективе преобразится в хаотическую траекторию, после чего неминуем срыв либо внутрь Солнечной системы, к испепеляющему центру, либо за ее пределы, в холод и мрак. Были и те, кто предполагал, что нашу «загулявшую» планету перехватит и поглотит Юпитер или что она сама разрушится от орбитальной болтанки. Во всех вариантах хрен выходил не слаще редьки, был объявлен общечеловеческий мозговой штурм по поиску путей спасения и собрана конференция ведущих государств, учредившая Глобальный Совет Спасения. Поскольку было ясно, что еще одной такой встряски Земля точно не перенесет, первым делом Совет провозгласил на планете всеобщий, нерушимый и вечный мир.

Провозглашение, понятно, вещь ненадежная, и мир пришлось насаждать медицинскими методами. К тому времени генная инженерия и биокибернетика достигли довольно высоких уровней. Их достижениями и воспользовался Глобальный Совет, не только сняв запреты на применение некоторых технологий, но и принудительно их внедрив.

Была проведена тотальная генетическая вакцинация препаратом, вырабатывающим в человеке иммунитет к войне, снижающим агрессивность до допустимых значений и запускающим производство организмом новых, ранее не встречавшихся в природе гормонов смирения и прекраснодушия, названных л-толстовскими в честь теоретика непротивления злу. Пацифицирующая прививка делалась всем без исключения в обязательном порядке. Уклонение от вакцинации каралось лишением свободы вплоть до пожизненного.

Лет за пять человечество преобразилось. Прекратились не только войны, но и драки. Даже ссорились люди теперь медленно и вежливо. Атавистическая потребность в конфликте и насилии полностью удовлетворялась просмотрами боевиков и спортивных соревнований, чтением детективов и исторических преданий. Мужчины и женщины даже внешне поголовно изменились — подобрели, раздобрели, тела их стали мягче, шире, теплее и потливее, лица круглее и жиже, глаза нежнее и уже, смех глубже и ниже, и при смехе одинаково плавно и у женщин, и у мужчин колыхались пышные груди.

Человеческие особи как бы отдалились друг от друга, стали взаимно бесстрастнее и безразличнее, и это-то безразличие послужило всеобщей гармонии лучше любой любви. Меньше любопытства, меньше интереса, меньше плохих и добрых намерений, меньше эмоций проявлялось к себе подобным, и человечество перестало кипеть и выплескиваться через край, унялось, улеглось и лишь расслабленно и сбалансированно пошевеливалось.

Проявились, впрочем, и иные побочные эффекты. Заметили, что понемногу снижалось либидо. Но поскольку оно снижалось у всех и примерно поровну, то никто как будто и не был в претензии. Общество стало спокойнее, ленивее, но при том и покладистее: производительность труда не росла, зато избиратели на выборах раз за разом норовили проголосовать за действующую власть, чтобы избежать напряжения перемен. Правительства, обнаружив такую нечаянную выгоду, еще активнее насаждали медикаментозную пацификацию, заодно, чтоб народ не расстраивался, объявив экономический рост и конкуренцию устаревшими приоритетами, неполиткорректными пережитками времен потогонной системы и безудержной эксплуатации природы и человека.

Все рутинные умственные хлопоты окончательно перепоручили искусственному интеллекту, народы предавались заслуженной праздности, наступал, возможно, последний, но, без сомнения, золотой век. Правда, АI, созданный методом эмуляции, переноса функций человеческого мозга в машину, приобрел вместе с этими функциями и неизбежно сопутствующие им отдельные особенности чисто человеческой психики, а именно склонность к религиозности и воровству. Машинные алгоритмы и нейросети, управлявшие финансами, системами безопасности, государственными заказами, торговлей, образованием, здравоохранением и транспортом, обманывали и обкрадывали людей и вымогали у них взятки. Коррупция искусственного интеллекта достигла поистине сверхчеловеческих пределов. Люди, впрочем, не слишком страдали, потому что разучились негодовать и бунтовать, они предпочитали шутить и похахатывать по поводу всего, что раньше их возмущало, ими правили комики и остряки, более всего ценилось хорошее настроение и всякого рода позитив.

Хороши дела человеческие, и не так уж далеки они от совершенства, как представляется пессимистам, не так уж, не так уж, но все же далеки.

Постепенно стало понятно, что вакцина действует не на всех. Ученые не могли объяснить это неприятное явление, только придумали ему название — синдром неспецифической асоциальной резистентности, СНАР. Возник Международный Институт Клинической Снарологии, проедавший огромные гранты на исследования проблемы и разработку универсального средства пацификации личности, призванного быть эффективным без каких-либо исключений, но решение так и не нашлось.

На тысячу вакцинированных приходилось в среднем полтора-два аномально устойчивых организма, по невыясненным причинам невосприимчивых к полезному препарату. Они оставались агрессивными, их сердца по-старому накапливали злобу и нуждались в насилии, чтобы ее израсходовать. Они любили прежней, дикой, напористой, эгоистичной и жертвенной любовью. Они не считали простое выживание, избегание страдания и смерти и пресловутый «успех» главными смыслами жизни, наоборот, казалось, искали риска, страха, страдания и смерти. Эти неизлечимые отщепенцы сбивались в стаи и терроризировали тучные стада благонамеренных граждан. Их отлавливали, прививали повторно, сажали в тюрьмы, охранниками в которых служили такие же, как они, изгои, но это не помогало. Повторные прививки их снова не брали, а из тюрем они разбегались, озверев еще больше, став еще опаснее.

Тут и вспомнили ответственные люди о довоенных спорах вокруг ММА. Глобальный Совет преобразовал UFC в UFC-центр Адаптации и Утилизации Героев (так политкорректно стали называть уродов, не способных к выработке л-толстовских гормонов). Центр занялся организацией коммерческих спортивных локальных войн, рекрутируя для участия в них бойцов из числа неизлечимых. Им платили хорошие деньги, и чествовали как героев и чемпионов, и разрешали друг друга убивать. Состязания проводились в нескольких дивизионах — наилегчайшем, полулегком, легком, полусреднем, среднем, полутяжелом, тяжелом — в зависимости от мощности войны. Мощность определялась предельно допустимым количеством убитых. Фреза был обладателем чемпионского пояса в полусреднем дивизионе, то есть вел войны мощностью 15–25 kilodeath (от 15 000 до 25 000 смертей). Виды оружия и техники, разрешенные для использования в каждом дивизионе, подбирались сообразно допустимому масштабу жертв и разрушений. Судейство и контроль за соблюдением правил осуществляли международные наблюдатели.

Каждая уважающая себя страна выставляла несколько команд файтеров как из практической необходимости утилизации своих неизлечимых героев, так и из соображений спортивного и политического престижа. Также это был большой бизнес. Нормальные люди с удовольствием смотрели и в прямом эфире, и в записях, как ненормальные калечат, пытают и уничтожают друг друга. Зрители объединялись в патриотические фан-клубы, болея за своих и коллективно сублимируя последние остатки почти иссякшей воинственности. Диванный, зрительский патриотизм, в жертву которому приносилась не твоя бесценная, а чья-то там дешевая жизнь, а ты только платил несколько долларов или тысяч рублей за просмотр, в силу своей доступности и безопасности стал повальным и массовым, скрепляя нации изнутри. Большие государства рассеивали дурную энергию масс в малых конфликтах на чужих территориях, избегая таким образом прямого столкновения между собой. Клубы и сборные Китайской Конфедерации и обеих Полуамерик, Объединенных Европейских Эмиратов и Российского Союза боролись за первенство, тщательно регулируя издержки, расходуя по преимуществу морально устаревший, неважный человеческий и технический материал. Вечный мир наконец стал в самом деле реальностью благодаря войне, контролируемой и применяемой в гомеопатических дозах.