Поединок

1 Последний инструктаж

Шел июль 1957 года. В небольшом особняке за плотно занавешенными шторами горел свет. В кабинете находилось двое. Хозяин кабинета — низенький, полноватый, не по комплекции юркий полковник Мелест и его шеф из ЦРУ — высокий, очень худой, с ястребиным носом Джон Гарисон.

Гарисон сюда заехал на несколько минут. Хотел лично познакомиться с направляемым в Советский Союз агентом, уточнить детали предстоящей операции. Он сидел в кожаном кресле, скрестив длинные ноги, и курил сигарету. Мелест стоял у стола, не решаясь сесть.

— Докладывайте, полковник! — приказал Гарисон, вяло постукивая пальцами по подлокотнику кресла.

— В операции примут участие агент по кличке Спаситель, агент по кличке Сирена и агент по кличке Ураган. Спаситель и Сирена завербованы еще с войны бывшим нашим сотрудником Отто Грюнке и находятся в России, Альберт Кребб — местный. Ему только двадцать, но основная задача операции ляжет на его плечи.

— А не кажется вам, что тяжелая ноша сломает эти плечи?

— Молодые кости гибкие, — находчиво ответил Мелест и продолжил: — Операцию возглавит Спаситель. Специальной школы он не проходил, но калач тертый. Я рекомендовал вербовать пополнение на месте. При возникновении подозрений — вербованных уничтожать.

Мелест замолчал. Гарисон шлепнул по коже кресла ладонью.

— Еще раз напоминаю, полковник! Надоело слушать об успехах русской авиации. Микояны, Туполевы, Яковлевы должны усомниться в конструкциях своих машин. Задачу нужно выполнить так, чтобы катастрофы были частыми, чтобы ни один летчик не смог катапультироваться с падающего самолета. Все это поколеблет веру летного состава в надежность техники, отразится на психике, затормозит развитие авиации Советов. — Гарисон снова принялся постукивать по подлокотнику. Дым сигареты вился вокруг настольной лампы. — Доложите о Креббе поподробнее!

— Да, сэр!.. Альберт Кребб прошел весь курс нашей школы. Отличный спортсмен. Феноменальная память. Безукоризненно говорит по-русски и по-немецки. Хорошо знает английский. Выдержан. Тактичен. Сможет решительно убивать, если возникнет необходимость.

— Что ж, посмотрим на вашего питомца. Зовите!

Через минуту в кабинет вошел высокий светловолосый юноша с аккуратными усиками над тонкими губами. Он был широкоплеч, руки большие, длинные. Серый коверкотовый костюм с закругленными накладными карманами был тщательно отутюжен, но сидел на нем чуть мешковато.

Гарисон внимательно осмотрел агента и задал ему несколько вопросов на русском языке. Кребб безукоризненно чисто ответил.

— О’кей, дружище! Вы словно всю жизнь прожили в России, — не удержался от похвалы Гарисон. — Садитесь! Прошу, полковник!

Кребб сел, и Мелест не спеша стал давать указания:

— Итак, мистер Кребб, вы на пороге первой серьезной работы. На днях в Москве откроется фестиваль молодежи. Вы включены в список делегатов от ФРГ. Завтра в семь утра вылетаете в Бонн. Там вас встретит наш сотрудник Курт Штейберг. Он уже позаботился о ваших документах и поедет в Москву вместе с вами. В Москве находится наш агент мистер Лестер. Ваша задача — заменить его. Он вольется в состав немецкой делегации и вернется сюда, а вы должны будете растаять в толпе москвичей.

— Почему вы отзываете Лестера? — вмешался Гарисон.

— Мистер Лестер выполнил порученное задание и возвращается за вознаграждением. Будем надеяться, мистер Кребб, что ваша группа также отлично справится с предстоящим делом.

— Зачем предусмотрена замена? — спросил Кребб.

— Сколько гостей приехало, столько же и уедет. Теперь продолжу. На перроне Белорусского вокзала вас, Кребб, встретит агент Спаситель. Станет против тамбура вашего вагона. Узнаете его по приметам: ему за пятьдесят, тучноват, голова большая, лицо широкое. Серый костюм, вышитая украинская сорочка. Как только Спаситель вас увидит, он снимет светозащитные очки, протрет стекла и снова наденет. Вы тоже должны быть в очках. В ответ поправьте свои очки. Запомните этого человека. Вы поступаете в его распоряжение. Технику замены Лестера и дальнейших встреч со Спасителем вам объяснит в Бонне Штейберг. Все ясно?

Кребб кивнул. Ему хотелось быстрее покинуть этот кабинет.

— Немного о Лестере, — многозначительно ухмыльнулся Мелест, когда агент вышел. — Лестер трус. Финансировать балласт нет необходимости. Решили отозвать. При нем, — Мелест показал на дверь, за которой скрылся Кребб, — я не хотел об этом...

— Браво! Вы предусмотрительны, полковник! — Гарисон поднялся с кресла и зевнул. — Доброй ночи!

2 Прощай, училище!

Виктор Козырев уложил чемодан и окинул взглядом комнату. Неделю назад он расстался с казармой и поселился здесь. Поселился ради Иры. Сегодня последнее свидание с ней. Ночью он уедет в Уральск, а после отпуска, к новому месту службы — куда-то в Степняково.

До последней электрички на Москву оставалось четыре часа. На улице было еще светло, но на тускнеющем небе уже повисла дужка луны. Ирина его ждала у южных ворот стадиона. В свете уличного фонаря она показалась Виктору очень красивой. Это была уже не та озорная бесшабашная девчонка с темно-русыми косичками, какой он впервые увидел ее на стадионе два года назад. Виктор забил тогда три гола. После игры к нему подлетела девчонка с агатовыми глазами:

— Молодец, курсантик! Здорово играл. Только нос не задирай!

Сейчас под фонарем стояла совсем другая Ирина. Нежный овал смуглого лица, большие глаза, подкрашенные губы, волосы подобраны сзади в пучок, голубое шелковое платье...

Грустно было Ирине. За время знакомства с Виктором виделись мало. Курсантов отпускали в город не часто. Теперь он офицер. Мог бы побыть с ней подольше. Что тянет его в Уральск?

Медленно пошли к ее дому. Сели на любимую скамейку.

— Почему ты сегодня такая невеселая? — спросил Виктор.

— И вовсе нет, — ей хотелось произнести эти слова с вызовом, а получилось вяло, натянуто.

— Может быть, тебе нездоровится?

— Что ты?..

Разговор не получался. Виктор нежно обнял ее за плечи и легонько прижал к себе. К удивлению, она не сопротивлялась.

— Будешь мне писать? — спросила робко.

— А как же! — у него зачастило сердце. Так близко Ира допустила к себе впервые. — Да такую, как ты...

Она вдруг высвободилась из объятий, сама обняла его и неумело поцеловала. В ответ Виктор с такой силой прижал Ирину к себе, что та стала хлопать его ладошками по спине:

— Сумасшедший, буду кричать!

— Кричи! Никого не боюсь. — Хмельные от ласк, они еще долго просидели бы, целуясь, но их осветили автомобильные фары. Машина проехала. Ирина закрыла руками лицо.

— Ой, как стыдно. Они, наверное, все видели.

— Ну и пусть, — улыбнулся Виктор. Вспомнилось старое.

Как-то он получил увольнительную. Отыскал Ирину. Пошел ее провожать. Остановились у этой же калитки. Прощаясь, схватил Ирину за руку и грубовато потянул к себе.

— Тебя кто-нибудь целовал?

— Умнее ничего не придумал?

— Придумал. Возьму вот и поцелую.

— Только посмей.

И он посмел. Она ловко вывернулась и, влепив ему по щеке, скрылась за калиткой. «Ну, сюда я больше не ходок», — рассердился Виктор.

Они не виделись долго. Он уже подумал, что все кончилось, но однажды незнакомый мальчишка принес в раздевалку стадиона записку от Иры, Виктор ее сохранил...

— Ириш, помнишь?.. — он достал из кармана листок. В потемках не мог прочесть записку, процитировал по памяти: — «Витя! Я была неправа. Но даже большие чувства надо уметь сдерживать. Если простил, приходи сегодня к восьми вечера на наше местечко. Люблю. Ирина».

— Ах, вредный! Отдай! — девушка попыталась отнять листок, но Козырев зажал его в кулаке.

— Нет, Иринка! Эту записку я сохраню навсегда. Она будет моим талисманом. Ты правду ведь написала?

Ирина молча уткнулась ему в грудь.

А время бежало. Последний поцелуй...

— Я провожу тебя, Витя!

— Не надо. Страшно будет возвращаться одной.

Козырев шел не спеша. Времени до отправления электрички было достаточно. Ярче засветила луна, порывами налетал ветерок, в ночной тиши слышались слабые шорохи. Даже сверчки поутихли.

Раньше Виктор считал себя сиротой, но недавно его разыскала сестра матери, тетка Пелагея, и перевернула все его былое представление о собственном прошлом. Оказывается, он родом не из Казахстана, а из Полтавы. У Козырева была семья: отец, мать и брат. Отец — военный летчик, мать — учительница. В сорок первом, когда немцы стали подходить к Полтаве, отец усадил семью в эшелон и отправил на восток. На станции Коломак эшелон попал под бомбежку. Виктор находился в вагоне, а мать с братом на перроне. Поезд тронулся — и он остался без родителей.

О судьбе Виктора тетя долго ничего не знала. В конце прошлого года случайно встретила старую знакомую, ехавшую в сорок первом в одном вагоне с Козыревым. Она-то и рассказала, что малютку Витю довезли до Уральска, а там сдали в детдом. Мальчик оказался смышленным. Рассказал о своих родителях, кем работали, назвал фамилию. Ошибся в одном: ему шел пятый годик, а сказал, что уже пять.

В детдоме он закончил школу, стал хорошим футболистом. Свою воспитательницу полюбил, как родную мать. Пообещал, что только закончит училище, — первый визит в Уральск. Мог ли не сдержать слова? А Иринка ревнует. Думает, что у него там девушка.

Козырев медленно шел по дороге. Вспомнилась встреча с подполковником авиации — начальником отдела кадров какой-то части. Тот сознался, что страшный болельщик. Видел, как Козырев здорово играет в футбол. Слышал, что и баскетболист он хороший. Предложил поехать к ним в часть. Не очень-то хотелось Виктору забиваться в какое-то Степняково, по кадровик обещал помочь с квартирой. Надо забирать Ирину к себе.

А что, если это только увлечение? Да и у Ирины, может быть... Нет, нет! Ирка гордая. Никогда не написала бы «люблю», если бы... И он снова достал из кармана ее записку. Сзади громко засигналила автомашина. Нагнавшая его «Победа» резко затормозила.

— Не слышишь, что ли? — зло открыл дверку шофер-бородач. И тут же его лицо расплылось в доброжелательной улыбке. — А, футболист! Шагаешь-то куда? Садись, подвезу.

— Спасибо. Я дойду.

— Садись, садись. Денег не возьму.

Козырев без удовольствия открыл заднюю дверку и полез в «Победу». Машина быстро набрала скорость.

3 На новом месте

Начальник отдела кадров подполковник Владимир Сергеевич Сахаров писал проект приказа, когда в дверь несмело постучали. Вошли два офицера. Оба высокие, молодые, коренастые. Пехотинец, в котором Сахаров сразу узнал Козырева, был чисто выбрит, китель отутюженный, пуговицы надраены до блеска. Авиатор был сложен физически не хуже Козырева, но на его щеках пробивалась уже щетинка, костюм был чуть помят.

— Лейтенант Маркин прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы! — бойко доложил офицер-авиатор.

Доложил и Козырев. Подполковник предложил офицерам сесть.

— Зиночка! — крикнул Сахаров в открытую дверь смежной комнаты. — Принеси-ка личные дела лейтенантов Козырева и Маркина.

Козырев сидел напротив двери, видел, как девушка не спеша открыла дверку металлического шкафа и начала перебирать папки. Отобрала две, принесла начальнику.

— Спасибо, Зиночка! — поблагодарил Сахаров. Девушка неожиданно встретилась взглядом с Маркиным. Тот нагловато ей подмигнул. Сделав вид, что не заметил этого, Сахаров раскрыл папку.

— Итак, Маркин, вы окончили авиационное?

— Так точно! — вскочил со стула офицер-авиатор.

— Что мешало вам хорошо учиться? Не девушки ли?

Маркин молчал.

— Ну, ничего. Дело поправимое. Еще вопрос. У вас было взыскание за самовольную отлучку?

— Так точно! Часы подвели. Я плясал в самодеятельности. Как-то после концерта поехал провожать шефов. А часы, оказывается, у меня стояли. Вот на сорок минут и нахлопал самоволки.

— Значит — танцор? Это хорошо. Ну, а спортом увлекаетесь?

— Был чемпионом роты по домино, — сострил Маркин.

— Жаль, лейтенант. Вашему росту баскетболист позавидует. — Потом Сахаров обратился к Козыреву:

— Ну, с вами мы знакомы, лейтенант? Как отпуск провели?

— Неважно, товарищ подполковник! Бронхит в дороге подхватил. В Саратовский госпиталь вместо Уральска угодил. Вот справка.

— И нам не повезло. Проиграла наша «Стрела» позавчера... Что ж, лейтенант Маркин, пошлю вас в эскадрилью майора Кикнадзе. А вас, Козырев, в распоряжение майора Куценко, в батальон охраны.

Лейтенанты молодцевато отдали честь и вышли.

— Хорошо иметь знакомых начальников, — поддел Козырева Маркин, когда шли коридором. — Вам мило улыбаются, а тут...

— Перестань, Семен! — мягко оборвал Козырев. — Ты бы еще за юбку девчонку ухватил и замечаний тебе не делай.

— Понимаешь... Я и не хотел. Она как вошла, так и окосел. Хороша фифа! Надо будет подзаняться.

Интересный тип, подумал Козырев. Самоуверенный.

На улице офицеры распрощались и пошли в разные стороны.

Асфальтовая дорожка привела Козырева к длинным одноэтажным зданиям. В них размещались казармы. Майор Куценко — немолодой офицер со следами оспы на лице — встретил Козырева радушно:

— Присаживайтесь, — указал он на стул. — Давненько вас ждем. Офицеров в батальоне не хватает. Направлю вас в роту капитана Стрельникова. Процентов сорок личного состава подлежит демобилизации. Скоро примут присягу новички и пополнят взвод. Начинать, так сказать, с первоклашками — это хорошо. — Куценко сделал паузу и прошелся по кабинету. — Я, между прочим, тоже сын матушки-пехоты. Пришел в авиацию и думаю: «С чего же начинать? Хвосты самолетам заносить и то уметь надо». Но напрасно хандру на себя нагнал. И для нашего брата дел здесь много. Секретную технику нам охранять доверили. Самое серьезное внимание вопросам бдительности. А то, что солдат не придется учить ползать по-пластунски, а нажимать на караульную службу, думаю, не огорчит. Для устройства с жильем даю сутки? Хватит?

— Постараюсь уложиться.

Козырев вышел. Примерно в километре от закрытого гарнизона начинались четырехэтажные дома офицерского состава. Здесь находился и Дом офицеров. К его центральному входу, со ступеньками под мрамор и классическими колоннами, вела асфальтовая дорога, обсаженная тополями. За Домом офицеров — стадион, а дальше потянулись одноэтажные домишки старого Степняково.

Козыреву сильно хотелось есть. Зашел в Дом офицеров. Буфет здесь оказался приличным. Подкрепившись, разыскал бильярдную. Она размещалась в полуподвальном помещении. Навстречу вышел худощавый мужчина в поношенном костюме и кирзовых сапогах.

— Здравствуйте. Вы, видимо, маркер? Встречайте посетителя.

— От посетителей убытков не терпим, — грубовато ответил тот и протянул Козыреву худую руку. — Максим Никитович! А вообще, просто Никитычем зовут. Заходи, лейтенант, поиграть.

— Некогда пока. Квартиру надо найти.

— Квартиру?.. — Никитыч призадумался. — Могу адресок один подсказать. Ничего бабка. И комнатушка у нее приличная.

Домик старушки Козырев нашел быстро. Комнатой остался доволен. А четвертого сентября отправился на службу. Перед строем солдат, когда его представляли, держал себя непринужденно, но и строго. Понимал, что от того, как поведет себя с первых шагов, зависит многое.

4 Подозрительные цифры

Давно погасли в штабе огни и только два окна третьего этажа, глядящие в сторону аэродрома, золотились в темноте. Хозяин комнаты, оперативный работник особого отдела капитан Александр Васильевич Мельников, нервно ходил по кабинету. В конце августа перевели на другое место его начальника подполковника Охотина, а буквально через десяток дней полетели в эфир загадочные цифры. Москва обещала вскоре прислать замену, но пока приходилось во всем разбираться одному. А опыта у Мельникова, считай, никакого...

Александр Васильевич сел за стол и, подперев руками раздвоенный ямочкою подбородок, стал рассматривать цифры на двух блокнотных листках. Один листок у него давно, второй появился сегодня. Курчавые волосы легли колечками на смуглый лоб, глаза потемнели.

...В их авиационном гарнизоне кроме истребителей находился отряд транспортных самолетов. В ночь с третьего на четвертое сентября в сети перелетов дежурил радист второго класса младший сержант Листовский. Вылет транспортника, с которым он должен был держать связь, планировался на девять утра. Чтобы избегнуть осложнений, младший сержант начал готовить рацию заблаговременно и включил приемник без пятнадцати восемь. Собрался запросить сержанта Сомова, борт-радиста на транспортнике, но тут в приемнике послышались шорохи. На их волну подключился неизвестный передатчик. В эфир полетели три числа. Листовский схватил карандаш, однако передача тут же прекратилась. Успел записать лишь одно. Поразило то, что передача началась без позывных.

«Я вас не понял! Я вас не понял! Повторите», — на всякий случай выбил Листовский. Неизвестный «корреспондент» молчал.

Все это навело на недобрые мысли. В сети перелетов Листовский работал около двух лет. Рабочая волна всегда была чистой. И вот...

О принятой шифровке он немедленно доложил по команде. Начальник связи части майор Велихов, находившийся на аэродроме, тут же побежал к «семнадцатой» машине, уходившей на задание. Майор доверял Листовскому, но брало сомнение: «Не подшутил ли Сомов?»

Нет, Сомов не подшутил. Такими вещами не шутят. Майор отправился в особый отдел и показал Мельникову листок:

— Это число, к сожалению, из трех только одно, записал сегодня наш радист. На волне работал неизвестный передатчик.

— Вы пробовали расшифровать?

— Увы... — развел руками Велихов. — Нужен специальный ключ.

— Когда и как удалось запеленговать передатчик?

Майор доложил.

— Похоже, что это не шалость и передача, может быть, не последняя. Нужно засечь передатчик. Что посоветуете?

— Установить радиопеленгаторы, — ответил Велихов.

Вечером Мельников пригласил к себе Листовского.

— Не ошибаетесь, что передатчик работал недалеко?

— Никак нет! Фон звука был настолько сильным, что меня словно хлестало по ушам. Передача велась километрах в пятнадцати отсюда.

На следующий день радиопеленгаторы приступили к работе. В составы экипажей подобрали лучших специалистов. Шли дни, а неизвестный передатчик молчал. Обещанного вместо Охотина сотрудника тоже не было.

Пробежал сентябрь, перевалил за половину октябрь, заводская бригада закончила сборку поступивших в часть новых истребителей. Мельников стал подумывать, что Листовский принял передачу какого-то радиолюбителя. Но вот сегодня, 30 октября, ровно в 7.45 радиопеленгаторы снова засекли неизвестного. Опять в эфир полетели цифры. Они повторились дважды. Тут же позвонили Мельникову.

— Докладывает первый! Эфир!

— Координаты? — сразу загораясь, выпалил чекист.

— Лесной массив в трех километрах южнее Ерашево.

Александр Васильевич все понял. Местность у Ерашево действительно отличная для укрытия лазутчиков. Туда добрых полчаса езды. Вчера целый день моросил дождь и дорога скользкая. Успеют ли?

«Газик» стоял у подъезда штаба. В батальоне охраны взяли солдат. Все делалось быстро, но Мельникову казалось, что время летит еще быстрее. Он то и дело торопил шофера Гусева, хотя машина шла на предельной скорости и «газик» заносило на скользком грейдере, как сани.

Показался ерашевский лес. Автомашина свернула на узкую проселочную дорогу. Солдат Карамышева и Яковлева, сидящих в кузове с автоматами, то качало, то подбрасывало.

— Недавно здесь прошел какой-то ГАЗ-69, — сказал Гусев.

Александр Васильевич как раз тоже подумал об этом. На сырой дороге просматривалась свежая колея.

В излучине леса, заросшей порыжевшим бурьяном, колея делала петлю. Мельников приказал остановиться. Все вышли. Александр Васильевич прошел по следам проехавшей раньше машины. «Так... вот то место, где «газик» останавливался. Колея здесь больше вдавлена: трогаясь в обратный путь, машина пробуксовала». Стало ясно, что опоздали. Владелец передатчика наверняка знал, что пеленгаторы работают. Чтобы не попасться, поехал в Степняково через лес на Ерашево, потом окружным грейдером: Верхнесалтыково — Степняково.

Александр Васильевич не ошибся. «Газик» здесь останавливался именно с целью передать в эфир шифровку. От колеи тянулись следы. Человек был в резиновых литых сапогах с волнистой выделкой на подошвах. Сапоги примерно 41-го размера. Внимательно изучая отпечатки, Александр Васильевич заметил, что правый след глубже и виден весь, левый — помельче: отчетливо выделялась только часть левой ступни. Человек, видимо, хромал.

— Товарищ капитан, можно вас на минутку? — крикнул Гусев.

Мельников подошел к шоферу. Гусев сидел на корточках.

— А ведь мы с вами ошиблись. Не ГАЗ-69 прошел. Прошла «Победа» с «газовской» резиной на задних колесах. Вот посмотрите.

Мельников присел и увидел то, о чем говорил наблюдательный солдат. Здесь колея делала поворот, и следы задних колес не перекрыли передние. На голом грунте отпечатались «елочки» от «победовской» резины. Это надо было тщательно перепроверить соответствующими замерами и расчетами. Мельников тут же сделал слепки следов и поехали по колее «Победы». Она свернула в лес и вскоре выскочила на проселочную дорогу. Тут следы пропали. Машин и телег проехало немало. Предвиденье сбывалось: машина пошла на Степняково окружным путем.

...И вот вечер. Перед Мельниковым блокнотные листки с таинственными цифрами. Сегодняшняя шифровка имеет уже пять чисел. Москва сообщила, что «свой человек» будет на днях. Шифровками занимаются.

Александр Васильевич закурил и смял опустевшую пачку. Подошел к окну, прижался лбом к стеклу. Приятный холодок пошел по телу. Ну, что ж, «газовская» резина и сапоги — зацепка. Надо искать.

...Мельникова призвали в армию во время войны. Попал в авиацию. Едва закончил училище по курсу «УТ-2», как после гриппа стал появляться шум в ушах. Его направили в специальную школу оперативных работников. Мучайся вот теперь.

Александр Васильевич посмотрел через мутные стекла в темноту. По подоконнику шелестел дождь. На улице стелился туман. Даже не было видно огней самолетной стоянки. И тут — телефонный звонок.

— Саша! Может быть, на сегодня хватит? — это жена.

Александр Васильевич с досадой глянул на часы.

— Иду, Люся!

Вышел на улицу. По-прежнему моросил дождь. Хотелось отвлечься, но мысли навязчиво лезли в голову: «И четвертого сентября, и тридцатого октября передатчик начал работу в семь сорок пять. Использовалась «Победа» с задними колесами от ГАЗ-69. Радист носит сорок первый размер обуви, косолапит и, наверное, прихрамывает».

Примерно в то же время на окраине Садовой появился высокий мужчина в плащ-накидке. Он шел не спеша, изредка оглядываясь. Ни души. В облысевших деревьях шумел ветерок, из густого тумана сеялся дождь. Вот знакомый забор. Мужчина отсчитал в нем пятую доску. Еще раз убедившись, что улица пуста, пригнулся, просунул под доску руку, нащупал во дворе лист жести, прикрытый тонким слоем земли, и подсунул под него записку. В этой же доске дырочка. Вставил в нее согнутый гвоздь. Теперь хозяин дома будет знать, что в тайнике «почта».

Рано утром на крыльцо особняка по Садовой вышел плотный полнолицый человек в ватнике. Открыл ставни, прошелся вдоль забора. Гвоздь в доске увидел сразу. Чуть волнуясь, засунул руку в тайник, извлек записку. Вытолкнул гвоздь за забор.

Вскоре «депеша» была расшифрована: «Следы обнаружены. Уничтожьте резину задних колес. Сапоги будут сожжены».

По спине хозяина дома прошел холодок. «Молодец Кребб!» — поблагодарил он своего осведомителя и вспомнил, как в июле, во время фестиваля, выехал для встречи этого «парня из-за океана» в Москву, как помог ему проникнуть сюда в гарнизон.

Через пару часов отмытая от вчерашней грязи «Победа» стояла в новой «обувке», а «газовская» резина порезана на куски и закопана в землю.

5 Гость из Москвы

Мельников дома читал газету, когда в дверь постучали. В прихожую вошел среднего роста мужчина в коричневом демисезонном пальто и в шапке. На вид ему было лет за пятьдесят. Александр Васильевич удивленно смотрел на незнакомца, а тот улыбнулся, сверкнув верхним рядом золотых зубов:

— Здравствуйте! Я из Москвы. Подполковник Волков. Можно просто Степан Герасимович.

— Мельников... — хозяин был растерян. — Наконец-то. Мне рассказывал о вас Охотин. Раздевайтесь, товарищ подполковник!

Из спальни вышла щупленькая, кареглазая женщина.

— Людмила Ивановна, — назвалась она.

— Люся, приготовь-ка нам чего-нибудь, — попросил жену Мельников и пригласил Волкова пройти в комнату.

— Думаю, догадываешься, Александр Васильевич, зачем я сюда прибыл? — начал гость. — Удалось расшифровать вторую шифровку. В первой, если код точный, только одно слово: «благополучие». Вражеская разведка пронюхала о поступлении в вашу часть новых истребителей. Группу по борьбе с вражеской агентурой поручено возглавить мне. С этого часа действуешь по моим указаниям. Прежде чем что-либо предпринимать, прошу посоветоваться. Договорились?

— Так точно!

— А теперь доложи о поиске «Победы» и резиновых сапог.

Александру Васильевичу хвастать было нечем. Сложность заключалась в том, что «Побед» только в Степняково, без близлежащих поселков, насчитывалось пятьдесят восемь. Под видом проверки противопожарной безопасности ходили по гаражам. «Газовской» резины не обнаружили ни на машинах, ни в гаражах. Ничего утешительного не дал и поиск сапог. 50 пар литых резиновых поступали в Степняково осенью прошлого года. Разве узнать, кто их раскупил? Кроме того, вражеский радист мог быть «птицей залетной». Сапоги покупал не здесь.

— Ну и что собираешься делать дальше? — спросил Волков.

Александр Васильевич развел руками:

— Кажется, враг разнюхал, что мы идем по следу.

— Если бы по следу, — поднялся со стула Волков. — Боюсь, что не ты, а они ходят по твоим следам. Их улики, покрышки и сапоги, вряд ли еще существуют. Противник слышит тебя, видит, а сам замаскирован. Чего греха таить, много есть беспечных людей. Ляпнул кто-то, где-то, что-то и... Ну, ладно, — досадливо поморщился Степан Герасимович. — Вот что лучше скажи. На твою жену можно положиться? Хочу сосватать ее в помощники.

— Как это? — непроизвольно вырвалось у Мельникова.

— Легенду с Охотиным одну подготовили. Давай обсудим.

Волков подсел к столу и не спеша стал выкладывать план:

— Я уже сказал, враги следят за каждым твоим шагом. Не обижайся, но в твоем лице они видят скорее летчика, чем контрразведчика. Отсутствие в гарнизоне опытного чекиста до некоторой степени развязывает им руки. Наша легенда на том и основана, что я должен начать здесь «службу» не как сотрудник госбезопасности. В вашей части освободилась должность начальника штаба. На это место я временно и прибыл. Что «временно» — известно только подполковнику Шилову и тебе. Вопрос согласован в верхах.

— Но при чем здесь Люся? — не удержался от вопроса Мельников.

— При том, что она явится звеном, связывающим тебя со мной. Объясняю. Наша главная задача — раскрыть вражескую агентуру. Для этого нам необходимо встречаться. Как это делать? Ну, раз, два ты можешь прийти ко мне. Я, как-никак, «начштаба». А постоянно?.. Вот здесь и отведена роль твоей жене. От Охотина я узнал, что девичья фамилия Люды — Волкова. Вот и решил стать ее дядей. Я — Волков. Она была Волковой. Люда уроженка Москвы. Я тоже почти всю жизнь в Москве. Повезло и в том, что ее родной дядя был офицер. Он, правда, в войну погиб, но сколько случаев, когда мертвые оказывались живыми. На правах «дяди» смогу быть у вас в гостях. Сможем без особых подозрений встречаться, так сказать, «не по службе» в штабе.

— Я вас понял. Что требуется от Люси?

— Одной-двум соседкам сообщить, что я ее дядя. Скажет с уха на ухо, узнают с угла на угол. Подробности обговорим.

Мельников с уважением оглядел усталого коллегу. Веснущатый лоб, пышные рыжие волосы зачесаны назад. Глаза то улыбающиеся, то вдруг строгие. На левой брови и у глаза шрамики.

— Каковы указания насчет дальнейших поисков радиста?

Волков помолчал. Понимал: неопытный Мельников видит в нем наставника и учителя. Надо дать совет. Но Степан Герасимович страшно не любил делиться тем, что еще неглубоко продумано. Заслуживало, например, внимания то, что передача велась в одни и те же часы и дни недели. Трудно поверить, что передающее лицо находится в Степняково с сентября, когда полетела в эфир первая шифровка. Ведь на чужой «Победе» он ездить с передатчиком не будет. Если же машина своя, о новой «Победе» автоинспекция знала бы. Прятаться с машиной в небольшом городе нелегко. На нее указали бы Мельникову. Но этого не случилось. Значит, скорее всего, вылез из «берлоги» законсервированный старый шпион. Значит, работа позволяет ему в этот день недели выезжать за город.

В комнату вошла с тарелками Люся. Вместе с ней — сероглазый мальчонка — вылитый отец. Он удивленно глядел на гостя.

— Толик, познакомься с дядей, — позвала Людмила Ивановна.

— Не хоцу. Он рызый.

Мельниковы покраснели, а Волков громко засмеялся.

— Извините, Степан Герасимович, ему только четыре. Он...

— Да что вы, Людочка, оправдываетесь? — перебил Волков. — В его годы и не такое выкидывают. Сдружимся, Толик, правда?

Вскоре мальчуган сидел на коленях гостя и уплетал вкусный московский бублик.

6 Неожиданное письмо

Над аэродромом свистел ветер, хлестал холодный ноябрьский дождь. Неприятно в такую погоду стоять в карауле, но что поделаешь — такова теперь была у Козырева служба. Находился в наряде и Маркин. Встретились они с Козыревым еще вечером, когда Семен, будучи дежурным по стоянке, зашел в караулку сдавать под охрану самолеты.

— Чего заскучал, Сеня? — спросил Козырев.

— А чему радоваться? Люди танцуют, а ты под дождем кисни.

Уже стемнело, когда Козырев сдал караул. Тут же зашел в дежурку к Семену пригласить его на танцы. Но Маркина не было. На вешалке висела лишь его непросохшая плащ-накидка. Семен ушел пораньше, так как собирался в командировку.

Перед танцами Козырев заглянул в бильярдную. На всех столах играли. В сумрачном помещении висел табачный дым. Маркер Никитыч сидел за своим столиком и хмуро посматривал в зал.

Вскоре вошел рыжеватый подполковник с капитаном из особого отдела. Мельникова Козырев знал, подполковника видел впервые. Догадался, что это новый начальник штаба. Слышал, будто он доводится родственником Мельникову.

— Давненько, капитан, не был у нас. Просьба твоя выполнена. Два новых комплекта шаров уже имеется, — поднялся маркер.

— Отлично, Никитыч! Только я их что-то не вижу.

— Знаешь, капитан! По правде сказать, не всем я их даю. Люд всякий бильярдную посещает. Вчерась, например, лейтенант прикомандированный играл. Ему только молотом в кузне орудовать. Кий начисто расклепал. Шар отколол. И смылся. Начальник Дома офицеров приказал новые шары только по документику давать.

— И с меня документ потребуешь?

— А что сделаешь? Знаю тебя хорошо, да другие что скажут?

Офицеры подошли к столу, где ожидал очереди Козырев.

— Выходит, вы не только баскетболом, а и бильярдом увлекаетесь? — спросил Мельников.

— Немного, — машинально вытянулся перед начальством Козырев.

В разговор вмешался подошедший Никитыч:

— Скромничает. Не верь, капитан! Всех высаживает.

Глаза у Мельникова азартно заблестели. Он любил сильных соперников. Как раз закончилась игра на крайнем столе.

— Пожалуйста, товарищ подполковник! Уступаю вам очередь, — вежливо сказал Козырев.

— Благодарю, лейтенант! Прихворнул я. Сыграй с капитаном.

Волкову действительно нездоровилось. Он зашел сюда ради знакомства. Вчера возобновили старый разговор с Мельниковым. Выяснилось, что Волков прав. «Кто-то, где-то, что-то» неосознанно сболтнул. Этими «кто-то» оказались солдаты Яковлев и Карамышев, выезжавшие с Мельниковым на место происшествия. В суете Александр Васильевич забыл их предупредить, и о своих чекистских «подвигах» они поделились с некоторыми сослуживцами.

Словом, основным виновником неудачи Мельников самокритично признал себя. Ценные улики, сапоги и покрышки, видимо, были уничтожены. Волков не упрекнул его, но заметил:

— Да, Александр Васильевич, длинный язык — это лестница, по которой в дом входит несчастье. Есть такая пословица.

Плохо было и другое. Вражеские агенты будут действовать осторожнее. Чуя кошку, мыши боятся вылезти из норки. А надо выманить их оттуда. И Волков решил, что Мельникову, как в былые времена, следует чаще появляться в общественных местах, меньше мотаться по объектам, будто ничего серьезного он не заподозрил. Так после длительного перерыва Александр Васильевич появился в бильярдной.

Оставив Мельникова с Козыревым за игрой, Волков ушел в гостиницу, где занимал номер. Его знобило, усилилась головная боль.

Никитыч был прав. В лице Козырева Александр Васильевич встретил достойного соперника. Первую партию он сравнительно легко выиграл у Мельникова. Но за бильярдным столом чекист терпел поражения редко. Отвлекся от дум, стал играть аккуратнее и... победил. Пришлось играть контровую. Эту игру Мельников выиграл увереннее.

— Может быть, еще сыграем? — предложил он Козыреву.

— С удовольствием, но я на танцы настроился.

— Молчу. Был в вашем возрасте.

Собрав шары, офицеры направились к столу Никитыча. Маркер проверил каждый шар и отдал Александру Васильевичу удостоверение личности. Вместе с Козыревым пошли к танцевальному фойе.

Танцы были в разгаре. Оркестр играл «Амурские волны». Мельникову вспомнился тихий летний вечер и парк. Благоухают цветы, шуршат листвою молодые липы. Танцплощадка пестрит от женских нарядов. Как сейчас, плыли те же «Амурские волны». Семь лет они вместе с Людмилой Ивановной, а кажется, что тот первый вальс звучал для них вчера. Александр Васильевич с завистью посмотрел на Козырева. Высок. Плечи крутые, крепкие. Такие парни, должно быть, нравятся девушкам.

— Вы о чем-то размечтались? — нарушил молчание Козырев.

— Да так... Лирическое настроение нахлынуло.

— Пойдемте потанцуем.

— Нет, Козырев! Без жены неудобно. А где ваша девушка?

Козырев ответить не успел: увидел Зиночку. Оркестр умолк, и она, сияющая, шла с Маркиным к ним. «Так вот он почему сюда рвался?» — подумал Александр Васильевич.

Зину Мельников знал хорошо. Тихая. Застенчивая. Любит людей смелых, волевых. Ее идеал — человек подвига. Видимо, поэтому и не найдет себе подходящего хлопца. Она остановилась перед Козыревым смущенная, будто загипнотизированная.

— Ой, здравствуйте, Александр Васильевич! Я и не заметила.

— Куда уж репей заметить, коль рядом пион расцвел.

Мельниковская шутка огнем обожгла Семена:

— Кстати, не одна Б-буланова от пехоты без ума, — с издевкой сказал Маркин. — Непонятно, п-почему ты свой адрес от прежней любви скрыл? — Семен вынул из кармана сложенный вдвое конверт, расправил и протянул растерявшемуся Козыреву. В нижней части конверта Мельников машинально прочел: «...Жаровой Ирине». И сразу Маркин стал ему противен. Не любил Александр Васильевич людей, которые пакостили. Зина тоже расстроилась. С неохотой пошла танцевать с Маркиным.

— Письмо действительно от вашей девушки? — спросил Мельников.

— Да. Нравилась когда-то, — Козырев только сейчас запрятал конверт.

— Ну, что ж, до свиданья, лейтенант!

— До свиданья, товарищ капитан! Так вышло... Даже неудобно.

— Ничего. В молодости все бывает. Только не запутайся.

Закончился танец, и Зина быстро пошла в раздевалку. За нею спешил Семен. Что-то ей говорил. На улицу Козырев вышел следом за ними. Падали на подмороженную землю снежинки, шуршали под ногами пожухлые листья. Козырев прибавил шаг. Он слышал, как Семен пытался завязать с девушкой разговор:

— Что же вам привезти из Ленинграда? — допытывался Маркин.

Козырев не сдержался:

— Совесть себе! Подленький ты человек! — Он чувствовал, что погорячился, но отступать было поздно. Оборвала Зина:

— Прежде чем судить о нравственности других, надо заглянуть в свою душонку.

— Зина...

— Хватит. Поспешите, Козырев, вы еще успеете на автобус!

Недолго продолжалось блаженство и для Семена. Едва Козырев поотстал, Зина резко повернула лицо к Маркину.

— И вы хороши!.. Не провожайте меня. Так может сделать только, только... — круто повернулась и вдруг побежала.

Маркин долго стоял на дороге. С хмурого неба сыпал крупный снег. Было обидно. Но ему нравилась Зиночка. Ох, как нравилась! Посмотрел на часы. Скоро десять. Поплелся в ресторан.

Было почти одиннадцать, а Козырев не ложился. Взволновало письмо Ирины. Решал, что делать, перед глазами стояла Зина.

Еще раз перечитал письмо и прошелся по комнате. Да, нужно срочно ответить. Вырвал из тетради лист бумаги.

Утром он перепечатал письмо на машинке и отправил Ирине.

7 Катастрофа

Едва забрезжил рассвет, капитан Шевцов был уже на ногах. Сегодня предстоял вылет на новом истребителе. Ему первому доверили этот ответственный полет.

Чтобы не разбудить жену и дочь, Шевцов на носках подошел к окну и всмотрелся в редеющую темноту. На улице не то туман, не то еще не рассвело. Отошел от окна, и начал собираться.

— Ни пуха ни пера, Леша! Будь осторожен, — беспокойно прошептала с постели жена. И так всякий раз, отправляя его в полеты.

Шевцов поцеловал ее и вышел из комнаты. Деревья густо покрылись иглами инея. Видимость скверная.

Получив «добро» на вылет у врача, Шевцов поднялся на третий этаж, где располагались синоптики.

— Ох и туманище! Как прогноз?

— Через час туман рассеется, — ответил лейтенант-синоптик.

Его уверенный тон поднял настроение Шевцова. Вместе с лейтенантом подошел к окну. На улице уже было светло. Туман поредел. С высоты третьего этажа видимость не так уж плоха.

Шевцов спустился вниз и пошел к самолету. У караульного помещения встретился Маркин. Семен был дежурным по стоянке. Это удивило Шевцова. Маркин только позавчера вернулся из Ленинграда и сегодня, как будто бы, не должен дежурить.

— Жаль, что вы в наряде, — ответил на приветствие Маркина Шевцов. — Сегодня вечером я собирался с вами побеседовать.

Семен хмуро опустил голову. Беседа с парторгом эскадрильи не сулила приятного.

...Перед командировкой в Ленинград, расстроенный холодным отношением Зиночки, Маркин пошел в ресторан. Прилично выпил. Его забрал патруль. Утром чуть не опоздал на самолет. Майор Кикнадзе взыскание не наложил. Сказал, что разберется и после возвращения строго накажет. Позавчера объявил строгий выговор. И вот Шевцов.

— Жаль, — повторил Шевцов. — Придется перенести нашу беседу. Кстати, вы за себя дежурите?

— Мы с техником-лейтенантом Прокудиным числами поменялись. Его жену позавчера в роддом положили.

— Похвально, что пошли товарищу навстречу. Побеседуем завтра.

Обидно было Шевцову. Давно в эскадрильи не было нарушений воинской дисциплины. Размышляя, не заметил, как подошел к самолету. Механики вытянулись у киля, а техник, старший техник-лейтенант Авдеенков, доложил, что истребитель к полету подготовлен.

Сопровождаемый техником, летчик пошел осматривать самолет. Проверил заправку топливом и собрался влезть в кабину посмотреть по приборам зарядку газами, но тут подъехал «газик» командира части. С полковником Шиловым приехал новый начальник штаба подполковник Волков.

Пока Шилов беседовал с летчиком, Волков подошел к Авдеенкову.

— Лично принимали самолет от дежурного по стоянке?

— Так точно! Все в порядке, товарищ подполковник!

Авдеенкова Степан Герасимович знал только по документам да отзывам Мельникова и начальства. Мнение одно: надежный! Лучший техник части. Конечно, он готовил самолет добросовестно, но в расшифрованной радиопередаче прямо сказано: «Вылет нового самолета планируется в декабре». Не задумана ли диверсия?

Степан Герасимович подошел к Шилову. Тот отдал команду Авдеенкову открыть лючки, и все вместе повторно осмотрели самолет. Заглядывал и Волков. Зрение и слух были напряжены до предела. Нет, не жгуты электропроводки и тяги рулевого управления привлекали внимание чекиста. Его беспокоило другое: не побывала ли здесь чужая рука? Да, неспокойно было на душе у Степана Герасимовича. Одно утешало: пломбы целые! Самолеты, вроде, охранялись надежно.

Прогноз метеослужбы оправдался. Туман вскоре исчез, и Шевцову разрешили вылет.

— Ландыш! Я — тридцать второй! Прошу разрешить запуск!

— Запуск разрешаю! — ответил Шевцову командный пункт, и пронзительный рев турбины огласил аэродром. Словно удивляясь внезапному шуму, из-за дальних карагачей выползло холодное солнце. Слегка вздрогнув, самолет порулил по бетонке.

Вот и взлетная полоса. Короткая остановка. Мощный гул двигателя, и истребитель стремительно мчится вперед. Вот он оторвался от земли и стрелой пошел ввысь.

Установив обороты турбины на заданный режим, Шевцов внимательно посматривает на приборы. Высота быстро растет. Новый истребитель уже на целый километр выше практического потолка старого «собрата». И это не предел. А кругом голубизна. Бескрайняя и волнующая.

— Тридцать второй! Я — Ландыш! Какие замечания?

— Все отлично! — коротко рапортует Шевцов и плавно переводит истребитель в горизонтальный полет.

— Ландыш! Я — тридцать второй! Достиг потолка.

— Как самочувствие?

— Отличное!

— Действуйте по заданию! — передает руководитель полетов.

Искусно пилотируя, Шевцов проверяет устойчивую работу двигателя и его температурные режимы. Все в норме.

— Тридцать второй! Вы 30 минут в воздухе. Идите на посадку!

— Вас понял. Перехожу на снижение.

Летчик плавно убирает газ и слегка отжимает ручку управления. И вдруг резкая резь в сердце. Самолет круто идет вниз.

Ненормальное снижение истребителя тут же засек радиолокатор.

— Почему так быстро снижаетесь?

Летчик не отвечал.

Полковник Шилов и Волков тревожно переглянулись. Динамик зловеще молчал. По-прежнему светило солнце, и яркие лучи проникали через широкое, во всю стену, окно командного пункта. Оно подкрасило угрюмые лица офицеров в бледно-розовый цвет.

Место падения самолета удалось разыскать только через несколько часов. Истребитель врезался глубоко в землю, разбросав по сторонам обгоревшие обломки. На место катастрофы прибыли полковник Шилов, подполковник Волков и капитан Мельников. Лицо у Александра Васильевича бледное, в глазах недоумение. Степан Герасимович внешне спокоен, но мысли, одна сменяя другую, буравят мозг: «Что произошло? Отказал двигатель?.. Летчик передал бы по радио. Одновременно нарушилась связь? Шевцов мог катапультироваться. Отказало и катапультное устройство?.. Не могли вражеские агенты проделать весь этот расчетливый комплекс диверсий в короткое время и так незаметно».

Резкий крик заставил Волкова повернуться. Метрах в двадцати от обугленной воронки сидел на корточках майор Кикнадзе.

— Смотри! Смотри!.. Рука... Алексея рука. Погиб Алеша.

Все окружили командира эскадрильи. На кочке, перепачканная кровью, копотью и землей, лежала кисть руки Шевцова. Каким-то чудом ее выбросило сюда. Воцарилась тягостная тишина.

— Не доработали машину, — услышал Волков чей-то шепот.

Так вот в чем дело, мелькнула догадка. Если катастрофа — дело рук врага, значит, одна из его задач: посеять в души летчиков недоверие к технике. Но как разобраться, замешан ли тут враг?

С момента взлета истребителя Волков с полковником Шиловым все время находились на командном пункте. Жалоб на машину от летчика не поступало. Выходит, действительно — враг. Но как ему удалось совершить катастрофу? Заложил мину?.. Взрыв по рации услышали бы. А не отравлен ли Шевцов?..

Эта мысль не давала покоя. Но как проверить ее? Тело Шевцова раздроблено на куски да и те обгорели, перемешались с землей. Их надо еще найти. И все же эту версию следовало проверить.

Волков подозвал Мельникова и дал указание, что сделать.

— Особенно точно установи, где был и с кем встречался Шевцов вчера вечером и сегодня утром?

От внезапного прикосновения к плечу Волков содрогнулся.

— Поедем, Степан Герасимович! Наше присутствие теперь беде не поможет, — тихо сказал полковник Шилов.

Волков кивнул. Только сейчас он ощутил, как озябли ноги. Еще раз окинул взглядом место катастрофы. Увидел Авдеенкова. Техник стоял без шапки у самой воронки. Посинелые губы дрожали.

— Говорите, проверили все до винтика?

— Да я за дитем родным так не глядел, как за этой машиной.

Степан Герасимович пошел к «газику».

— Что вы думаете о причине катастрофы? — спросил Шилов.

Волков пожал плечами:

— Что думаю?.. Верно, черт возьми, сказано: не доглядишь оком — заплатишь боком.

Обогнув овражек, «газик» махнул по целине к виднеющимся вдали постройкам. Низко над степью висело малиновое солнце.

8 Подозрение капитана Мельникова

Снег сыпал и сыпал. Потрескавшаяся от мороза земля побелела, и на улице потеплело. Сегодня Мельников пришел со службы раньше обычного. Люся с Толиком ушли в кино, а он ожидал «в гости» Волкова. Эх, взять бы лыжи и махнуть куда глаза глядят. А тяжкие думы все об одном: вот уже пять дней, как разбился истребитель, стало ясно, что замешан в катастрофе враг, а напасть на его след пока не удалось.

В комнате было жарко. Ветер занес в форточку несколько снежинок. Мельников поймал одну. Снежинка быстро растаяла на растопыренной ладони. Вот так же угас и Шевцов, пронзила голову мысль.

Версия Волкова подтвердилась. Катастрофа произошла из-за скоропостижной смерти летчика.

По заданию Степана Герасимовича Мельников побывал в близлежащих от места катастрофы поселках. Только очевидцы могли сообщить, работал двигатель самолета или нет?

После кропотливых поисков Александру Васильевичу все же удалось разыскать свидетеля. Это был путевой обходчик.

— Я вам, товарищ капитан, по порядку расскажу. Иду я, значит, как всегда в такое время, по путям. Слышу гул свистящий. Сразу догадался — реактивный самолет. Посмотрел в небо. Вначале подумал: фигуры высшего пилотажа пилот выполняет. В штопор вошел. Так уж больно двигатель ревет. При штопоре так не бывает. Да, да! Вы не смотрите на меня так. Я ведь бывший авиатор, — уточнил обходчик. — Смотрю, значит, в небо, а по телу мурашки побежали. Все ждал, может, летчик выпрыгнет. Так и не дождался.

— А вы точно помните, что двигатель работал?

— За кого вы меня считаете? — обиделся путеобходчик.

Мельников поблагодарил его и уехал. Раз самолет падал с ревущим двигателем, значит что-то произошло с летчиком. Будь по-другому, о ненормальности в полете Шевцов передал бы на землю. Правда, могли отказать рули, а Шевцов — потерять сознание. Но, во-первых, компетентная комиссия, расследующая причину катастрофы, авторитетно заявила, что рулевое управление в порядке. Во-вторых, Шевцов не один раз испытывал в полетах перегрузки, но никогда не терял сознания да еще так надолго. Напрашивался вывод: Шевцов скоропостижно скончался в воздухе. Скорее всего от отравления.

Для проверки этой версии специальным самолетом на судебно-химический анализ были отправлены несколько кусков тела погибшего. В том числе кисть руки, найденная майором Кикнадзе. На ее коже Волкову показалось подозрительным проступившее пятно.

Вчера поступил ответ: «Смерть летчика наступила от острого отравления. В организм был введен яд сильной концентрации. По действию он напоминает синильную кислоту».

Каким же образом удалось отравить Шевцова? — думал Мельников. Отошел от окна и зажег свет. И тут стук в дверь. Вошел Волков. Поздоровался, снял шинель, уселся у стола.

— Эх, и погодка сегодня, Александр Васильевич. На улице ребятни, хоть пруд пруди. В снежки играют. Вспомнил молодость. Такой же снежок валил. А я преступника преследовал. Он в подъезд... и пропал. И я туда. И тут — удар: искры из глаз. Кастетом, гад, саданул. Видишь? — Волков показал на рассеченную когда-то бровь и шрамик под глазом. — Он юрк снова на улицу и убежал. В горячке я за ним. Но поскользнулся и упал. Потерял сознание. Очнулся от прикосновения чего-то холодного. Девушка надо мной склонилась. Комок снега к брови приложила, чтобы кровь остановить. Глянул ей в глаза и словно боль утихла. «Пойдемте ко мне. Мой папа врач», — говорит. Я за кобуру. Наган на месте. Сразу легче стало. Ту девчонку Дашей звали. Сейчас она моя жена. Вот видишь, как по-дурацки познакомились. Но соловья баснями не кормят, — внезапно переменил тему Степан Герасимович. — Давай-ка докладывай по делу.

Удивляясь собственному спокойствию, Мельников доложил:

— Пятого декабря у Шевцова в гостях были Кикнадзе с женой и Азаровы. Азаров — инженер эскадрильи. В честь Дня Конституции пообедали без выпивки. Сходили в казарму поздравить младших специалистов. Больше Шевцов из дому не отлучался. Шестого утром особых встреч у него не было. Проверился у врача и заглянул к синоптикам. Но есть одно «но»...

Волков внимательно вскинул глаза на коллегу, а Мельников пододвинул стул ближе к столу и закурил.

— Понимаете, товарищ подполковник! Появилось у меня подозрение на одного техника. Его фамилия Маркин. Накануне полета Шевцов с ним о чем-то говорил. Разговор был не по душе Маркину.

— В этом суть подозрения?

— Нет. Суть в том, что шестого Маркин не должен был дежурить по стоянке. Он добровольно пошел в наряд за техника-лейтенанта Прокудина. У того жену положили в роддом.

— Факты проверены?

— Так точно. Все правильно. Подозрительна добровольность.

— А почему бы не выручить товарища?

— Видите ли, Степан Герасимович, Маркин не тот человек, чтобы проявить чуткость. Тут что-то другое.

— Прости, дружище, по обвинение должно быть обосновано.

— Хорошо. Обосную. В тот день, когда вы оставили нас с Козыревым в бильярдной, мне довелось увидеть Маркина на танцах. Он с таким злопыхательским апломбом вручил Козыреву письмо от какой-то Ирины, что опозорил парня. Человек, обливающий грязью друга, не может быть великодушным и к другому товарищу.

— Напрасно так думаешь. Там могли быть свои причины.

— Допустим. Тогда еще одно. Служит Маркин у нас без года неделю, но уже есть сведения, что высказывает много недовольств.

— Например?

— Хотя бы о жилье. Дескать, в других странах эта проблема для военнослужащих решена. Не безобидное это брюзжание.

Волков поглаживал шрамик. Как он неопытен, пронеслась мысль. Сколько наивных рассуждений. Но Степану Герасимовичу нравилось, когда подчиненные защищали свои взгляды. Досадливо сказал:

— И все же, Александр Васильевич, ни случай на танцах, ни разговор о жилье не убеждают, что Маркин — опасный человек. Из того, что услышал, заслуживает внимания внеочередное его дежурство.

— Это и главное! — с жаром подхватил Мельников. — Но есть еще один нюанс. Раньше Маркин довольствовался в технической столовой, а сейчас у него появились талоны на летную норму. С пятого декабря он стал питаться в столовой летного состава. Характерно, что летчик лейтенант Сушков их отдал Маркину не по своей инициативе. Сам Маркин попросил, откуда-то узнав, что Сушков уезжает на десять суток по семейным обстоятельствам к родителям.

— В чем изюминка с талонами? — спросил Волков.

— Есть одна деталь. Покойный Шевцов, как показала официантка, занимал одно и то же место. Завтракал за тем же столиком и перед роковым полетом. До него там сидел Маркин. Официантка отлучалась. Не подсыпал ли яд в графин с водой? Шевцов почти всегда пил воду во время еды. Не с этой ли целью Маркину потребовались талоны в летную столовую?

Волков призадумался. Долго тер шрам.

— Думаю — нет! — наконец твердо сказал Степан Герасимович. — Посуди сам. По заключению экспертизы, Шевцов отравлен сильно действующим ядом. Он погиб почти мгновенно. Допустим, что твоя версия верна. Яд влит или всыпан в графин. Концентрация незначительная. Ведь расчет на то, чтобы смерть произошла в воздухе, а причину ее свалить на недоработку техники. Но, во-первых, полет могли перенести, и тогда летчик погиб бы до полета. При малой концентрации смерть не наступает мгновенно. Шевцов успел бы передать о недомогании. Во-вторых, из графина мог бы попить кто-то еще. Но случаев отравления не зафиксировано. Нет! Тут что-то другое. Шевцов отравлен в воздухе. Расчет точный.

Мельников слушал, не шелохнувшись. Доводы были убедительны.

— Другое дело — дежурство, — продолжал Волков. — У дежурного пломбир[1], а значит и доступ к самолетам. Вот с каких позиций надо Маркина проверить. И не только Маркина. Эх, Александр Васильевич, ношу я для маскировки голубые погоны, а сам в авиации — дуб дубарем. Консультация мне нужна.

— Может быть, я помогу. Я как-никак...

— Тогда послушай. Мы уже пришли к выводу, что Шевцов отравлен в воздухе. Но как? По предположению экспертизы, яд поступил в организм через органы дыхания. Значит, в кабине удалось тайно смонтировать хитрый механизм. На каком-то этапе полета, может быть, в результате действий самого летчика, механизм срабатывает и кабина наполняется отравляющим веществом большой концентрации. Несколько вдохов и...

— Вы действительно не авиатор, — вмешался Александр Васильевич. — На высоте летчик дышит кислородом, поступающим в специальную кислородную маску. Воздух в легкие попадает не из кабины.

— А откуда?

Мельников объяснил. Степан Герасимович прошелся по комнате.

— Раз кислород поступает из баллончика через систему шлангов в маску и, следовательно, прямо в органы дыхания, то достаточно на его пути поместить яд...

— Но средства кислородного питания обязательно проверяются, — заметил Мельников. — Кроме всего, почти всякий яд имеет запах.

— Духи тоже пахнут. В запечатанном флаконе запаха не слышно, — построжал Волков и стал говорить рубленными фразами: — Комиссия скоро закапчивает работу. Разрешение на вылет второго истребителя может последовать в ближайшие дни. Летно-технический состав, как никогда, должен проверять каждую мелочь. Особое внимание на кислородное питание. Продолжайте выявлять лиц, которые имели доступ к самолету в последние дни.

Мельников хотел спросить, как поступить с Маркиным, но открылась дверь, и вошла Людмила Ивановна.

9 Происшествие на Степной

Маркин собирался в Дом офицеров. Настроение было неважное. Неприятность сыпалась за неприятностью. Взыскание за выпивку в ресторане, затем катастрофа в его дежурство. Капитан из особого отдела уже таскает ребят. Того и жди, что вызовут его.

Семен вышел из общежития. Сыпал мохнатый снег. Облепил шинель, шапку. Тихо скрипел старый тополь. Семен с наслаждением вздохнул свежий иглистый воздух и шагнул с крыльца.

У Дома офицеров сияли огни.

— Здравствуйте! — перед Семеном остановилась разрумянившаяся девушка в белой кружевной шали и синем пальто. — Не узнаете? — Я — Леля. В праздники мы с вами танцевали.

Да, Маркин вспомнил. Это телефонистка. Подружка Зиночки. Чувствовал, что нравится ей. А Леля улыбалась:

— Говорят, вы самодеятельность забросили? Зря!

— Хватит. Отплясал. Нужно серьезными вещами заниматься.

— Вас кто-то обидел?

— Я сам черта обижу, — грубо ответил Семен.

Леля растерянно прикусила нижнюю губу, попрощалась и ушла. А Семен поймал себя на том, что о «серьезных вещах» сказала ему недавно Зиночка. Сейчас эти слова вылетели сгоряча.

Зиночка... О, как часто думал о ней Маркин!

...Однажды он шел в Дом офицеров на репетицию. Готовил к ноябрьским праздникам «Испанский танец». У входа стояли Зина и Козырев.

— Витя, тактику мы отработаем потом. Спешу, — бросила девушка и торопливо ушла.

— Что это еще за тактика? — спросил Семен.

— Тактика баскетбольной игры женской сборной.

— А ты при чем?

— Я их тренер, — улыбнулся Козырев.

— Послушай, пехота! Помнишь, кадровик к спорту хотел меня приобщить? Рост у меня... Может, научишь в баскетбол?

С тех пор Маркин стал приходить в спортзал. С какой завистью он смотрел на Козырева, когда тот подходил к Зиночке, чтобы научить правильному броску по кольцу.

Особо запомнилась финальная игра. Зину он увидел сразу. Она сидела на балконе рядом с суматошным Сахаровым и следила за разминкой своих ребят. По другую сторону от кадровика сидел командир части полковник Шилов.

Увидев Маркина, Сахаров окликнул его. Посадил между собой и Зиночкой. О большем счастье Семен и не мечтал.

Началась игра. Мяч бросили Козыреву. Ложное движение, стремительный проход к щиту, и сетка кольца трепыхнулась.

— Ну, как? — воскликнул Сахаров. Шилов лишь улыбнулся.

— Да... Б-был бы он во всех д-делах такой молодец, — вырвалось у ревнивого Семена.

— То есть? — удивленно посмотрела Зиночка.

Маркин чуточку поколебался:

— Не завидую той, кому такой рыцарь вскружит голову.

А недавно он встретился с Зиночкой в Доме офицеров. Просмотрели фильм «Повесть о настоящем человеке». Вышли на улицу. Семен сжимал в кармане бархатную коробочку.

— Зина! Я обещал привезти вам кое-что из Ленинграда. Вот... Они вам подойдут. — Он решительно вытащил из кармана коробочку и раскрыл. В гнездах сверкали дорогие серьги.

— Это еще что? — покраснела Зиночка. — Сейчас же спрячьте! Зря стараетесь, Маркин!

— В-вы не так меня поняли, — попытался оправдаться Семен.

— Я отлично понимаю. Мужчины, вроде вас, любыми путями пытаются обольстить свою жертву. — Девушка бросила в урну использованный билет и медленно пошла дальше.

— Н-но нельзя же мерять всех одной м-меркой.

— Только не вам это говорить. Давайте начистоту.

Они снова остановились.

— Вот вы преследуете меня. Прикидываетесь тихоней. А зачем? В жизни вы не такой. Не обижайтесь, но выскажу правду. Вы эгоист. У вас нет настоящего друга. Да и будет ли с вами кто дружить, если с целью личного благополучия, вы без зазрения совести можете вылить на голову товарища ковш грязи? А пьянка?.. — продолжала девушка. — Мне ли читать вам мораль? Если бы вы хоть чуть-чуть были похожи на Мересьева. Я...

— Тогда была война, — перебил Семен.

— А разве не на чем показать себя в мирное время? Вы увлеклись танцами. Это неплохо. Но есть более серьезные вещи. Ум и мужество покоряют сильнее любого подарка.

...За воспоминаниями Маркин не заметил, как очутился на узкой безлюдной улице старого Степняково. Она оправдывала свое название: Степная. Ни одного деревца. Низкие домишки. Все опушено свежим снегом. На этой улице жила Зиночка.

А снег все сыпал. Он облепил фонари мохнатым кружевом, насыпал такую толщу на дорогу, что ботинки промокли — хоть выжимай.

Дом Зиночки — четвертый от края. Ставни открыты, в окнах свет. А где-то вблизи шумят дети. Маркин посмотрел на часы. Половина девятого. Может быть, там и Зиночка? Она любит детей. Побрел к ребятам.

В начале улицы выступают над землей погреба овощехранилища. Засыпанные снегом, они возвышаются, как горки. На них резвятся дети с санками. Особенно их много у центрального погреба. Эта «горка» выше всех. Возле нее столб с электрической лампочкой, а дальше, под навесом, недостроенный противопожарный резервуар. Он накрыт досками.

Семен подходил к резервуару, когда с горки-погреба стремительно понеслись санки. Они задели его ногу и вильнули под навес. Девочка шустро соскочила с них и... будто провалилась под землю. Только булькнуло. Оказывается, в настиле не хватало двух досок.

Семен сорвал с себя шинель, шапку, китель и плюхнулся в зияющую дыру. Ледяная вода обожгла руки, шею. Маркин нырнул. Еще раз, еще... Наконец рука схватила что-то мягкое. Семен оттолкнулся, поднял вверх руки с мягким клубком. Намокшая одежда тянула вниз, озябшие руки отказывались держать ношу. А над дырой — шум голосов. Из последних сил Маркин приподнял девочку, и ее схватили сразу несколько рук. Потом вытащили его, Семена. Он был, как вынутый из норки суслик. От дрожи зуб не попадал на зуб. Кто-то заботливо набросил ему на плечи шинель, на голову — шапку. Это отец пострадавшей.

— Пойдем, браток. Нужно живей сменить одежду, — сказал он.

Вот и дом. Самый крайний. Хозяин достал из гардероба белье, одежду, заставил Семена переодеться. Его жена натирала девочку денатуратом, и едкая вонь разлилась по комнате.

Пока хозяин дома, Лубенцов, суетился на кухне, Маркин осматривал себя в зеркале. Брюки были ему коротки, полосатая сорочка обтянула тело так, что, казалось, вот-вот треснет.

— Хватит любоваться, — появился в комнате Лубенцов. — Пойдем лечиться. Водка — самое надежное средство от простуды.

Семен заколебался. Грешен уже был... Но его все еще потряхивало в ознобе. Ладно. Куда ни шло. Согласился.

Лубенцов налил ему полный стакан. Запекло в желудке, тепло расползлось по телу, подобралось к голове. Язык стал заплетаться. Лубенцов налил еще.

— Ни-ни-ни!.. Больше ни грамма.

— Пей, Сеня! За второе, можно сказать, рождение дочки!

Выпили. В кухню вошла хозяйка. Она чем-то напоминала Зиночку. Только была постарше. Не сестра ли? — подумал Семен.

— Извините меня. Я так растерялась. Лиза, — назвала себя женщина и протянула Маркину руку.

Познакомились.

— По гроб жизни буду вас, Сеня, помнить. Если бы не вы... Ну-ка, налей, Игорь! За спасителя дочери!

Пришлось Маркину выпить еще. Стал собираться домой.

— Куда вы пойдете? Одежда на вас не форменная. Та сохнет.

— Ничего. Н-ничего, Луиза, — пробормотал Семен. — Хоть в мешке, а только домой. Дело есть.

— На улице непогода. Останьтесь! — не отступала Лубенцова.

— Пьян, думаете? — скорчил гримасу Семен. — А хотите, на одной половице спляшу? — его крепко шатало. Хлопнув в ладоши, он выбросил вперед ногу и вдруг нахмурился. — Н-нет, не буду... Сенька Маркин теперь только серьезными вещами займется. Пойду! — надел китель и шинель. — Всего, хозяева! За одеждой скоро появлюсь.

Распахнув шинель, Маркин шел не разбирая дороги. Разорванные тучи открыли кусок звездного неба. Снег сыпать перестал. Семен шел не торопко, загребая ботинками. Вот Зиночкин дом. Окна светятся. Семена будто кто толкнул постучать в окно. Но тут услышал шаги. Приближались Зиночка и Козырев.

— С пижоном этим все ходишь?! — грубо остановил их Семен.

— Замолчите! — вскрикнула Зина. — Вы... вы... — слова не шли на язык. Она вдруг резко сорвалась с места и побежала к дому.

— Ну, пьяница, добился своего? — зло процедил Козырев.

— Плевать! — В расстегнутой шинели и в сдвинутой набок шапке, Семен медленно поплелся к Дому офицеров. Как раз закончился последний киносеанс и навстречу валил народ.

— Маркин! Вы что творите, мальчишка такой? — Перед Семеном стоял майор Кикнадзе, рядом — его жена.

— Я вас слушаю, товарищ майор! — вытянулся по швам Маркин.

— Нино! Иди, пожалуйста, одна, — повернулся майор к жене и тут увидел в толпе высокого лейтенанта — комсорга эскадрильи Кирсанова. — На ловца и зверь. Задержись, Кирсанов, пожалуйста!

Кикнадзе выждал, пока прошли люди, и выплеснул свой гнев:

— Полюбуйся, комсорг! Опять позорит. Почему напился? Почему забыл прежний урок?

Маркин виновато опустил голову. Из-под открытых бортов шинели виднелась не обычная защитная рубашка, а полосатая.

— А это что за винегрет? — раздраженно вскричал комэска. — Зачем позоришь погоны?

— Случай один, товарищ майор! Я...

— Не надо! — крикнул Кикнадзе. — Товарищ Кирсанов! Разобрать его на комсомольском бюро! Накажите, как следует. Я тоже строго накажу.

Семен так и не сказал ничего в свое оправдание. А тут еще, как назло, мимо прошел капитан из особого отдела. Как-то зыркнул на него. Хмель улетучился. Настроение было отвратительное.

10 Шантаж

Солнце весело заглянуло в окна казармы и разбросало по койкам золотые лучи. Ясное утро еще больше приподняло настроение рядовому Федору Яковлеву. Сегодня ему стукнуло двадцать один. Федор достал из тумбочки почтовое извещение, расправил гимнастерку и направился к взводному лейтенанту Козыреву.

— Товарищ, лейтенант! Разрешите деньги получить в городе?

— A-а, именинник?! Поздравляю, Яковлев! К сожалению, от наряда освободить не могу. Увольняю до обеда.

Через несколько минут Федор быстро шагал в город. Скрипел ослепительно белый снег, спрессованный пешеходами.

Вот и почта. У двери Федор чуть не столкнулся с дядей Колей.

— Ты как попал сюда, Федя? В будний день-то?

Из-под очков на Яковлева улыбчиво глядели маленькие глазки. Узнав, почему Яковлев отпущен в город, тот оживился:

— О, такое событие грех не отметить. Я забегаловку знаю одну. Патруль там не бывает. Возьмем такси и...

— Извините, сегодня я пас. В караул заступаю.

— Ерунда. Такого парня, как ты, пивком с ног не сшибешь.

Чего греха таить, еще с малолетства Федор знался с горькой. Света, затем армия остепенили его, но...

— Ладно. Получу деньги и поехали, — махнул Федор рукой.

Забегаловка и в самом деле оказалась тихой. Они были одни.

— Запри, Катюша! — обратился дядя Коля к сухопарой хозяйке буфета. — Не люблю, когда пьяные мужики гудят.

Катюша, плоскогрудая женщина лет сорока, поспешила выполнить просьбу. Она знала, что дядя Коля в долгу не останется. Перевернув бирочку на «закрыто», вышла на улицу, оставив их одних.

Выпили. Запили пивком. Разговор пошел живее.

— Дядя Коля, кто вы? — неожиданно спросил Яковлев. — Второй раз вас вижу и второй раз угощаете. А если меня за выпивку...

— Ишь, что заметил, — сразу изменился в лице дядя Коля. — Я, может, угощаю тебя для храбрости. Я, может, сейчас такую вещь скажу, что у тебя волосы дыбом станут.

— Интересно, — Яковлев перестал жевать и закурил. А дядя Коля осмотрелся, вдруг полез в нагрудный карман и вытащил небольшую красную книжицу.

— Я работник госбезопасности. Будете отвечать только правду!

Яковлев не был пугливым человеком, но то ли внезапная перемена разговора с официальным переходом на «вы», то ли приказной тон в погрубевшем голосе дяди Коли, то ли красные корочки удостоверения, которое Федор видел впервые, привели его в замешательство. Ему даже на ум не пришло: стал бы сотрудник госбезопасности здесь вести беседу? Впрочем, как знать. У них свои приемы. А дядя Коля вытащил блокнот:

— С пятого на шестое декабря вы находились в карауле. Охраняли два новых истребителя. Вам известно, что один из них разбился?

— Да, — машинально ответил Яковлев.

— Вы стояли на посту с трех до пяти утра?

— Кажется.

— Не кажется, а точно. Но не караулили, а спали!

Яковлева будто ошпарили кипятком.

— Неправда!

— Бросьте, рядовой Яковлев! Я вам не лейтенант Козырев, которому вы смогли втереть очки. У нас есть доказательства.

Лоб у Федора покрылся испариной, лицо сделалось полотняным. Дядя Коля только этого и ждал. Решил добить окончательно:

— Так вот, гражданин Яковлев, виновником катастрофы являетесь вы. Пока спали, в самолет проник иностранный разведчик.

— Ерунда! — вскричал Яковлев. — Не купите. Не мог шпик в самолет проникнуть. Пломбы я сдал сменщику целенькими.

— Вы потише, рядовой Яковлев! Нас криком не возьмешь. А что касается пломбочек, то их целенькими очень просто сделать. Смотрите, — он достал из кармана сверток и начал разворачивать. В руках оказался кустарной работы пломбир. Дядя Коля опять полез в карман, достал пару пломб и стиснул их пломбиром. Расплющенные кружки протянул Яковлеву.

— Узнаете?

Дрожащими руками Федор повертел пломбы перед глазами. В центре цифра «47», а по окружности четыре звездочки. Точно такой оттиск оставлял пломбир дежурного по стоянке. Правда, тот пломбир был из вороненной стали. Втайне на что-то надеясь, Яковлев спросил:

— Это пломбир дежурного по стоянке?

— Этим пломбиром работал иностранный разведчик.

— Неправда!

— Правда, Яковлев! Вы предстанете перед судом трибунала.

Яковлев обмяк. Во рту у него пересохло.

— Этого не может быть. Я уснул чуть-чуть. Ей-богу...

— Полно, Яковлев. Вы и раньше вели себя не так, как подобает советскому солдату, — назидательно гудел голос дяди Коли. — Скажите, Яковлев, сколько времени вы меня знаете?

— Ну, недавно.

— Во, недавно. Второй раз видите. А сколько уже рассказали?

— Ничего я вам служебного не рассказывал.

— Ничего? А вспомните.

Мысли понеслись у Яковлева галопом. Нет, ничегошеньки он этому человеку лишнего не говорил.

— Ну, что? Не вспоминается? — допрашивал дядя Коля. — Разве вспомнишь, когда под мухой крепко был. Да, Яковлев, слабоваты вы на язык оказались. Не зря капитан Мельников именно вас посоветовал проверить.

— Говорите. Душу не рвите! — выкрикнул с отчаяньем Федор.

Но дядя Коля не торопился. Все было продуманно тонко. Прикурил погасшую папиросу, выпустил носом виток дыма, изображая заправского следователя, строго сказал:

— Что ж, будем припоминать вместе. 30 октября под Ерашево был запеленгован вражеский радиопередатчик. Вы, капитан Мельников и рядовой Карамышев выехали на перехват. Лазутчики скрылись. Но оставили ценнейшие улики — следы. Вам известно, что сегодня эти улики — ноль без палочки? Да, да! И «газовская» резина на «Победу», и сапоги уничтожены. А кто вы думаете во всем повинен?.. Вы!

— Я?.. — в глазах Яковлева вспыхнул откровенный испуг.

— Да, вы, Яковлев, не умеющий держать язык за зубами. Ну-ка, вспомните, кому похвалялись о своих чекистских подвигах?

Яковлев стушевался. Совсем недавно на эту же тему он вел беседу с капитаном Мельниковым. Ушел из особого отдела вполне спокойно. Они с Карамышевым припомнили всех, кому рассказали о поездке под Ерашево. Но те, правда, тоже могли поделиться новостью с друзьями. «Эх, молодо-зелено!» — пожурил опростоволосившихся солдат капитан Мельников. Так что же этому человеку теперь надо?

— Ну, что припомнили? — нажимал дядя Коля.

— Кому следует, я все уже рассказал.

— Нет, не все! Вы хитрый парень. Рассказали Мельникову только о тех, кому доверяют. Почему, например, не доложили капитану, что выболтали о той поездке мне?

— Ва-ам? — зрачки у Федора расширились. Дядя Коля что-то говорил, но он его не слышал. Память работала лихорадочно. В тот вечер, когда они с Карамышевым вернулись с задания, о своей поездке они поделились только с ротным да некоторыми товарищами из взвода. А этому?..

— Ложь! Не возьмете на пушку! — крикнул Яковлев.

— Что?! — повысил голос дядя Коля. — Когда пьяница глотку заливает, он обо всем забывает. Помните, мы сидели в кафе за крайним столиком? Вы мне вначале все про свою Свету. А потом, как в трудколонию угодили, и как вас на 101-й километр от Москвы выселили. Я вам: тише, а вы свое. Армию хвалить стали. Перевоспитала, дескать. Про операцию ту давай рассказывать. «Не я буду, — били себя в грудь, — если гада в тех сапогах и «Победу» с «газовскими» колесами не разыщу!» Еле вас из кафе выволок. Вспомнили теперь?

Руки у Яковлева дрожали. Крепко он тогда нахлестался. Дядя Коля вправду вывел его из кафе и увез на такси к какой-то знакомой. Там Яковлев часа три поспал и в казарму вернулся вроде ничего. Но рассудка он даже пьяным никогда не терял. О матери, о Светке — помнит, что говорил, а вот о шпионах...

— Вспомнили? — наседал дядя Коля.

— Что вы хотите от меня? Ну, допустим.

— Как это допустим? На посту спите. Рассказываете посторонним секреты. А если я шпион?!

Яковлева так и приподняло с места.

— Что мне теперь будет?

— Лет пятнадцать огребешь. А, может, даже расстрел.

Лицо Яковлева, начавшее розоветь, вмиг покрылось воском.

— Но есть один выход, — дядя Коля потер друг о дружку большие жесткие ладони. — Можно искупить вину.

— И вы доверите? — в глазах солдата высеклась искра надежды.

— Думаю, да. Но...

— Я сделаю все, что прикажете!

Дядя Коля оценил этот жест по-своему: солдат в капкане.

— Ладно, Яковлев. Я раскрою карты. У вас теперь другого выхода нет. Поручение дадим не сложное, и на выпивку всегда будет.

«На выпивку?..» — Яковлев насторожился. Но дядя Коля не заметил перемены на лице солдата. Перейдя снова на «ты», самоуверенно сказал:

— Запомни, парень, если проболтаешься, висеть нам на одном суку. Рыльце твое в пуху. Самолет с Шевцовым на том свете-то.

Яковлев сглотнул слюну. Он не соображал, разыгрывают его или...

— От тебя требуется немногое, — царапал нутро голос дяди Коли. — К самолетикам пару раз нашего человека допустить. Пломбир у нас, сам видишь — высший класс. Словом, сотворишь одну-две услуги и все. А там демобилизация. Дадим твой пай, и валяй к своей Светке.

— Так вот кто ты, гад! — вскочил со стула Яковлев. И тут же услышал за ширмой шорох.

— Сядь! Сядь, приказываю! — дядя Коля стоял по ту сторону стола с занесенным над головой пломбиром. — Еще движение и...

Федор инстинктивно присел и вдруг резко опрокинул стол. Это произошло так внезапно, что дядя Коля наткнулся на свой стул и едва не упал. Секунды оказалось достаточно, чтобы солдат круто рванулся к выходу. Но на его пути уже стоял узколицый, сухонький человек с топором. Он, видимо, вынырнул из-за ширмы.

Лицо человека показалось Яковлеву знакомым. Он где-то видел этого типа. Но сейчас было не до воспоминаний.

— Стой! Одумайся! Мать не обрадуется, если тебя посадят, — гремел сзади голос. А спереди на Федора надвигался занесенный топор.

Яковлев на миг остановился. Сделал шаг назад, будто отступает, и тут же резко метнулся на узколицего, ударив того ногой в живот. Сухонький конвульсивно присел, топор брякнул на пол.

— Федя, постой! Я же пошутил! — теперь уже миролюбиво призывал дядя Коля. Но было поздно. Яковлев с ходу рванул запертую дверь и крючок вылетел с мясом.

Морщась и потирая ушибленное столом колено, дядя Коля торопливо поставил на ноги опрокинутый стол, пододвинул к нему стулья. Едкий дым плавал под потолком, на полу, в лужице пива, валялась треснутая кружка, разбитые рюмки, тарелки, недоеденная снедь. Сухонький, корчась от боли, стоял на полу на одном колене и стонал:

— Что теперь будет? Нам каюк.

— Хватит слюни распускать! — грубо обрезал дядя Коля. — Срочно свяжись с Креббом. Пусть следит за каждым шагом этого идиота. Ну и подсунул же нам надежного. Сегодня же его убрать!

В зал, запыхавшись, вбежала буфетчица.

— Что тут?..

— Перепил малость парень, — выдавил улыбку дядя Коля.

— Ах, идол паршивый! В прошлый раз его дома еле отходила, так он мне здесь посуды набил.

— Ничего, Катюша! Расплатимся. — Он вынул из кармана кошелек, извлек три новеньких сотни, протянул буфетчице. — И смотри, Екатерина, об этом ни гу-гу, — сказал уже строже дядя Коля.

— Не боись. Перед тобой в долгу, как в шелку.

Они вышли. Екатерина посмотрела вслед и подумала: «Щедрый мужик! Только не чист. Ох, не чист, шельма!» Поглядела сотни на свет и сунула за пазуху.

11 Борьба с собой

Яковлев не шел, а бежал. Хрустел под ногами снег, светило яркое солнце, но не было утренней радости. Думы тяжкие, горькие, как полынь, давили непомерным грузом. Ах, гад! Ты смотри, как хитро путы расставил. Так мне и надо. На порядочного человека враг не клюнет, а на пьянчужку...

Федор часто оглядывался. Ему казалось, что за ним гонятся. Нет, он не цеплялся за жизнь. Но хотелось умереть иначе. Сейчас одна мысль неотступно рвала мозги: добраться невредимым до капитана из особого отдела. Он, Яковлев, своими глазами теперь видел шпионов. Один даже... Федор обязательно вспомнит, где встречал этого негодяя.

Федор прошел еще квартал и остановился.

Что же я скажу капитану Мельникову? — внезапно возник вопрос. Что помог шпионам уничтожить улики? Что спал на посту? А что, если в самом деле они тогда проникли в самолет?

Тот день Федор помнил до мельчайших подробностей. Был праздник. С утра ходили в солдатский клуб смотреть фильм. После обеда легли отдыхать: вечером заступали в караул. Сменщиком у Яковлева был рядовой Ивченко. Дотошный парень. Каждую пломбочку до умопомрачения высматривал. Их пост находился в центре стоянки. Два зачехленных истребителя заиндевевшими стреловидными крыльями как бы рассекали темень. Порывами налетал морозный ветерок, жалобно бряцал на столбе тусклым фонарем, бросал в лицо земляную крупку.

Во второй заход Яковлев заступал на пост в три утра. Как и всегда, за 15 минут до назначенного времени очередную смену разбудил начальник караула лейтенант Козырев. Федора одолевала зевота.

— Что с вами? — спросил Козырев. Яковлев пожал плечами.

Козырев достал портсигар, вытащил папиросу, протянул Федору. Угостил папиросами и остальных курящих. Он считал, что курево разгоняет сон. Потом выстроил смену на инструктаж.

— Предупреждаю, — сказал в заключение Козырев, — на улице потеплело. Может клонить в сон. Бодритесь. Буду проверять.

На посту, подсвечивая фонариком, Яковлев тщательно проверил пломбы, влез в тулуп напарника, прошелся несколько раз вокруг самолетов. В тулупе было тепло — веки тяжелели. Да что со мной? — встряхнулся Федор. Насилуя себя, еще раз прошелся.

С восточной стороны стоянки наползал туман. Он сначала обволок техдомик, полностью скрыв его от глаз, потом подкрался к фонарю, завесив слабые золотистые лучики млечной пеленой. Рот раздирало зевотой. Кругом тишина. Слышно даже было, как пряжка самолетного чехла где-то царапала обшивку истребителя. Яковлев присел на колесо и, прислонившись спиной к стойке шасси, задремал.

...Федора тогда будто кто толкнул. Когда он раскрыл глаза, Козырев был в нескольких метрах. Он появился внезапно, вынырнув из ночного марева. Яковлев даже окликнуть не успел.

— Стой! Кто идет? — вяло прозвучало в ночи.

— Почему так поздно кричите? — набросился Козырев. — Спали?

— Никак нет! Я вас опознал, — схитрил Яковлев.

— Смотрите, Яковлев! Не в бирюльки играть нас призвали. Буду наблюдать за вами особо, — строго сказал лейтенант и ушел. Федор впервые видел его таким разгневанным.

Светящиеся стрелки часов показывали без двадцати пять. Ого! Больше часа продрых. Яковлев торопливо обошел самолеты. Все было в порядке. Только слегка покалывали пальцы на правой ноге. То ли отсидел, то ли в тесном валенке ноги застыли.

Вскоре пришла смена. Придирчивый Ивченко зорко осмотрел и прощупал каждую пломбочку. Никаких подозрений...

Врет, собака! Шантажировал. Не мог шпик в самолет тогда залезть, — вспоминает Яковлев широколицего дядю Колю. А пломбир?.. Да и проспал ты, паря, порядком. Федор машинально замедляет шаг. И действительно. Откуда же ему тогда знать, что я в ту ночь на посту спал?

Мысль, так решительно гнавшая солдата быстрее встретиться с капитаном Мельниковым, враз обрывается. На смену ей приходит другая, трусливая: куда мне торопиться? Шпионы никуда не денутся.

Сразу за проходной Федора встретил лейтенант Козырев. Может, ему рассказать? — вспыхнула мысль. И тут же погасла: офицер глядел на него очень сердито.

— Выпили?! А я вас, Яковлев, как человека отпустил.

В казарме Козырев подозвал дежурного:

— Оставляю рядового Яковлева под вашу ответственность. Немедленно уложите его спать! Предупреждаю, Яковлев, не вздумайте скандалить.

...Глаза у Яковлева были закрыты, а сон ходил стороной. Ну, что же делать? Что делать? — сверлило мозг. Эх, будь что будет! Просплюсь и позвоню капитану Мельникову. Ну, где же я видел второго?.. А через секунду мысли витали в Ногинске, что под Москвой. Там прошло его незадачливое детство, там сбился с пути-дорожки.

...Началось все с несчастных часов «Победа». Забежал он как-то к однокласснику Славке Черемных. Федору тогда от роду чуть-чуть до пятнадцати не хватало. Пока Славка на кухне щи хлебал, Федор в комнате фотографии смотрел, они на комоде в рамках стояли. Глядь — часы на кружевном кружке лежат. Новенькие. Тикают потихоньку, будто сердечко где-то внутри вставлено. Да и взял-то Федор часики вначале подержать только. Потом припрятал: пошутить вздумал.

Чем больше дней проходило, тем сильней расставаться с часиками не хотелось. Припрятал Федор их в погребе, в резной шкатулке, которую отец еще до войны смастерил. Спустится в погреб, откроет шкатулку, а в ней в тряпице часики. Заведет пружину, прислонит к уху стеклышком и слушает. Тикают хорошо, да не свои. На руке не поносишь.

Кто знает, чем бы дело кончилось, если бы не снюхался Федор с Петькой Рогиным. Года на три он был старше Яковлева. Говорил вяло, с хрипотцой. Мальчишки его не на шутку побаивались.

Федор сам сейчас не в силах уразуметь, чем притянул его Петька. То ли своим властолюбивым поведением, то ли грубой силой, то ли блатными словечками, которых в Петькиной речи было, как мух на помойке, а скорей всего, во всяком случае так Федору казалось, зубом золотым справа в верхнем ряду. Здорово эта фикса шла Петьке. Так и сверкала во рту. Даже кличку Петька получил — Фиксатый!

Словом, многие ребята перед Петькой преклонялись. И как часто в таких случаях бывает, то, что мальчишка скроет от ближнего, тем может поделиться с сильным. Так случилось и с Федором. Однажды Яковлев не удержался и с восхищением сказал:

— Эх, мне бы такой зуб. Сколько за него отдал?

— Где тебе сосунку паршивому гроши взять? Сколько, еще спрашивает, — и Петька обидно щелкнул Федора по носу.

— А может, есть...

— Есть?.. Ха-ха! Сопля ты еще для таких денег.

Федору еще обидней показалось. Может, он и не хвастанул бы, но перед Фиксатым падать лицом в грязь не хотелось.

— Не веришь? Пойдем!

И Федор повел Рогина к погребу. Через несколько минут, озираясь по сторонам, подал ему завернутые в тряпку часы.

— Где взял? — грозно спросил Фиксатый. — Украл?

— Цс-с! — вырвалось у Федора. А Петька вдруг заржал:

— Послушай, цыпленок, ты мне начинаешь нравиться. — Рогин завернул часы в тряпочку и положил себе в карман. — Завтра реализуем. Гроши на бочку. Понял?

— А не обманешь?

— Ах, падло! За кого меня считаешь?

Фиксатый слово сдержал. Когда вызванный им Федор вышел на улицу, Петька стоял ухмыляясь. Карманы были чем-то набиты.

— Пойдем! — приказал Рогин.

Пошли. Прошли Глуховский парк, миновали стадион и через редкий лес высоких медностволых сосен вышли к небольшой поляне. Вокруг молодые кусты елей, а посреди, будто круглый стол, старый неровно спиленный пень. Рядом рыжий от бестравья овражек. В нем пустые консервные банки, бутылки, наскоро скомканная жирная газета. Это место, видимо, не раз было кем-то облюбовано.

Фиксатый достал из кармана бутылку водки, два сплющенных бумажных стаканчика и сверток с нарезанной колбасой.

— Чего стоишь? Падай! Часики обмоем.

Федор сел. Ловко орудуя ножом, Петька сорвал с бутылки залитую сургучом пробку, и водка забулькала в стаканчики.

— Хватай! — Фиксатый протянул Федору его стакан.

Федор со страхом глядел на водку. Глотку будто перехватило судорогой. Сглотнул слюну, корчась, стал пить. Но поперхнулся. В глотке зажгло, собачим лаем вырвался кашель. А Петька ржал.

— Загрызай, скорей, дура! — сунул Федору в рот колбасу.

Потом Яковлев почувствовал, что язык стал заплетаться. Внутри было горячо, появилась веселость, безразличие. Он даже расхрабрился еще выпить. Когда начал молоть чушь, Фиксатый достал сложенную сторублевку, развернул ее и мягко хруснул Федора по носу:

— На, получай свой пай, сосунок!

Какой ни пьяный, но Федор сообразил:

— Это и все? Скажи честно, сколько себе взял?

— Ах, гад ползучий. О шкуре думаешь? А про тех, кто сплавил, забыл? А это?.. — он показал на пень с недопитой бутылкой.

Ночью у Федора трещали виски, нутро выворачивало наизнанку. Дал слово измученной матери, что пил в первый и последний раз.

А через пару дней за ним опять прислал Фиксатый.

— Есть дело. Хочешь подработать?

Федор с испугом замотал головой.

— Ах, скотина! Струсил? Учти, засыпемся и тебя продадим.

Напуганный Яковлев всячески стал избегать встреч с Фиксатым. Но пришла новая весна и тот все-таки его выследил.

— Что бегаешь, шкура? Выпить даже не с кем стало. Не дури. Больше не пошлю на промыслы. Пойдем чекалдыкнем.

Как не хотелось Федору идти, но ноги непослушно поплелись за Петькой. Не мог он ему противиться. Боялся.

Так, по малодушию, и втянулся Федор водочку попивать. Как-то они крепко «тяпнули». Теплый май расстелил по Глуховскому парку яркую зелень. Покачиваясь, Яковлев и Петька стояли с внешней стороны летней танцплощадки. А за оградой по дощатому полу шаркали пары. Вдруг Фиксатый схватил Федора за локоть.

— Видишь ту дешевку? — ткнул он пальцем в сторону эстрады. Под фонарем рядом с парнем стояла русая девушка в темном платье с плиссированной юбкой. — Надо падлюке хохму отмочить.

Петька пригнул пьяного Федора и изложил свой план. Оба заржали и двинулись из парка. Но вскоре вернулись. В руке у Федора, засунутой в карман, дрожал мягким теплым тельцем воробей. Не поленились на чердак слазить и там в гнезде спящую птаху накрыть.

Билеты на танцы взял Фиксатый. Прошли внутрь ограды. Хрипло выла радиола. Медленно двигались пары.

— Сейчас покажем дешевке, как меня на этого падлу менять, — зло просвистел Петька. — Вон они, видишь? Не дрейфь.

Фиксатый отпрянул в сторону, а Яковлев, по глупости своей, ждал приближения пары. Вспотевшая ладонь ощущала в кармане перья воробья, чувствовала, как пугливо колотится птичье сердце.

Вот светловолосая совсем рядом. В ее глазах неподдельное счастье. Да разве мог тогда понять это Яковлев. Он стремглав присел и выхватил руку с пташкой из кармана. Выпущенный на волю воробей полетел под юбку девушки. «Ой!» — закричала та. Она, как подкошенная, присела, накрыв юбкой пол. А перепуганный воробей бился крыльями где-то между ног. Девушка запрыгала, завизжала. Парень схватил Яковлева за шиворот.

— Что ты наделал? Что наделал?..

У Федора затрещала рубаха. С силой ударил парня в лицо. Но тот его все держал. Ударил еще, еще... Почувствовал, что освободился. И тут его крепко схватили чьи-то руки. Локоть оказался за спиной. От боли Федор закряхтел. По-волчьи оглянулся. Его держал небольшой, крепкий солдат. Два таких же голубопогонных солдата еле сдерживали толпу. Где же Фиксатый? Но того и след простыл.

А потом Яковлева судили. Отправили в трудколонию. Здорово он парня отделал. Выбил два зуба, повредил челюсть. А сейчас, через эту заразу — водку, еще в лучшую историю влип...

Ворочается Яковлев на верхней койке. Скрипят пружины.

— Чего скрипишь, Федя? Поспать дай, — донесся голос снизу.

Нет, не уснуть Яковлеву. Перед глазами опять широкая рожа дяди Коли. Этот почище Фиксатого! И тут, будто молния: трус! Трус! Того не выдал и этого скрываешь!

Федора, как пружиной, подбросило с кровати. Надел шаровары.

Но из казармы Яковлеву выйти не разрешили. Тогда он решил позвонить Мельникову по телефону. Пошел в канцелярию. К счастью, там никого не было. Уже снял трубку. И вдруг в ушах зазвенел голос дяди Коли: «Одумайся! Мать не обрадуется, если тебя посадят».

Мать... Бросил трубку. Сколько досталось ей бедняге! Война... Похоронная на отца... Теперь он...

Федор вышел из канцелярии. Надо написать ей письмо. Пусть посадят. Зато узнает, что хоть в армии я уму-разуму набрался. Что хоть снова олухом оказался, но шпионам, как когда-то Фиксатому, не продался.

Как раз ехал на центральную почту связист, и Федор передал ему письмо.

Прогремела команда: «Подъем!» Козырев уже был в казарме. Он тоже заступал в караул. Офицер подошел к Яковлеву.

— Как самочувствие? Сможете нести службу?

— Так точно, — ответил Федор. Мозги были заняты другим. Где же я видел второго? Ну, где же я его видел? Знакомое лицо, но никак Яковлев не мог вспомнить, где с ним встречался.

Федор взял из пирамиды свой автомат, протер его, получил у разводящего патроны, набил рожок. И на разводе был рассеян. Козырев не спускал с него глаз. После приема караула пригласил к себе в комнату.

— Что-то сегодня вы мне не нравитесь, Яковлев! — Козырев достал портсигар и протянул Федору папиросу. — Что произошло?

Расскажи! Расскажи! — кричало у Яковлева внутри. А взгляд скользнул на часы. Было без семи пять. Вылетело:

— На пост уже пора, товарищ лейтенант!

— Да, да! Вы правы, — спохватился Козырев. — Смотрите, Яковлев! Настроение настроением, а службу нести, как подобает.

Караульное помещение размещалось на первом этаже штаба. Яковлев охранял комнаты строевого отдела и кадров, секретного отдела и особняка, расположенные на третьем этаже. Сменив часового у знамени части, Федор шел с разводящим в конец коридора к лестнице. Из курилки круто ударил запах тлеющих папирос, слышались голоса. Видно, в одной из комнат проходило собрание и сейчас был перерыв.

Вот и третий этаж. Тут его пост. По обе стороны коридора закрытые металлическими решетками двери. Все опечатаны. Тишина. Скрип Яковлевских сапог слышен, кажется, за километры. И опять думы, как вода в половодье.

Ну, ладно, расскажу я капитану о шпионах. Сознаюсь, что спал. А дальше?.. А дальше, как пить дать, отхвачу десятку, если не больше. Самолет на моей-то совести. Попробуй докажи Светке, что подвиг совершал, себя в тюрьму сажая. Тут же выскочит замуж. Да еще презирать будет. А шпионов и след, может, уже простыл. Так, может, шкура, пойдешь с ними на сговор и оденешь Светку в шелка? Яковлев чувствует, что его прошибает потом. Холодным и липким.

...Знакомство со Светкой у них было оригинальное. Это случилось вскоре после возвращения Федора из-под Серпухова, где он почти два года отбывал срок в трудколонии.

Федор, как сейчас, помнит тот апрельский вечер. Мать послала его в магазин за свиными ножками на холодец. Возвращался домой через лес. Брел той самой тропкой, где шел когда-то с Фиксатым часы «обмывать». Вот и знакомая поляна. Недобрые воспоминания навеял на него этот красивый уголок природы. И вдруг девичий крик прервал думы. Метрах в ста от него копошились три человеческих фигуры. Даже в наползшей синеве Федор различил среди них женскую. Девушка взывала о помощи, а два подростка уже сняли с нее часы, туфли, сдирали платье. Федор рванулся к ним.

— Ну-ка, брось! — крикнул так, что не узнал своего голоса. Подростки кинулись было в лес, но тут же вернулись. Сутулясь, выдвинулся из кустов и широкоплечий хлопец. Глядел набычась, руки в карманах.

Яковлеву стало не по себе. Девушка крикнула: «Бежим!» Но ноги будто прилипли к земле. Глаза следили за широкоплечим. Знакомая походка. Левая рука до боли сжала сетку со свиными ножками.

— Ты, что, гад, крови захотел? — прохрипел широкоплечий. И сразу Федор узнал Фиксатого. Прежняя рабская покорность дрожью тронула коленки. Но тут же и пропала. Даже удивился внезапному спокойствию. А Фиксатый надвигался. И с ним помощники.

Фиксатый вдруг тоже узнал Федора.

— A-а... Так вот кто здесь? — со злом бросил Рогин. — Гляди мне, скотина! Хоть свой ты, но поперек дороги не становись! Понял? — и стукнул Федора ребром ладони по подбородку.

Горячая кровь прихлынула к груди, кулаки сделались пудовыми. Не раз в колонии Федор представлял себе эту встречу. Не раз раскаивался за сотворенное на танцплощадке. Подобно боксеру, он весомо ударил Петьку в челюсть и тот стукнулся о корягу. Не успели подростки опомниться, как тяжелая сетка со свиными ножками стала ходить по их спинам.

— Ну-ка, верните, что взяли! — крикнул в бешенстве Федор.

Потом подошел к Фиксатому. Еле сдерживая дрожь, прошептал:

— Смотри, Петька! Будешь пакостить, вот этими руками удушу.

Впервые Федор говорил с ним, как с равным. И впервые в ответе Фиксатого не услышал угроз. Хриплый голос стал покорным:

— Я ж пошутил, дурак! А ты со всего маху.

Яковлев подошел к девушке. Она держала в руке портфель.

— Я вам так обязана...

— Чего тут! Пойдем, провожу.

— Не надо... Я сама...

— Ладно уж, храбрая какая.

Пришлось Федору опять возвращаться.

— Чего в такую позднь одна по лесу шатаешься?

— И еще попоздней бывает хожу. Видите? — она показала портфелем в сторону парка. — Там наша школа, я в вечерней учусь.

— И не боишься одна ходить? — спросил Федор.

— До сегодняшнего дня не боялась.

Стали попадаться фонари. Потянулась узкая улица. Девушка замедлила шаг. В слабом свете фонаря она показалась Федору очень привлекательной. Стояла, размахивая портфелем. Яковлев почувствовал, что она дрожит. На улице было прохладно.

— Как хоть звать тебя?

— Не тебя, а вас, — без обиды поправила девушка. Дала понять, что нужно быть вежливым. — Света. А вас?

— Федор!

— До свиданья, Федя! Еще раз спасибо. Думаю, что встретимся.

С тех пор на Яковлева нашла какая-то дурь: каждый вечер он зачастил к парку. И прямо к школе. Спрячется в темноту и ждет, пока она выйдет. Она — домой через лес, а он за ней метрах в десяти топает. Будто телохранитель. Догнать хочется, а стесняется.

Однажды пошел навстречу. Света узнала его. Против проводов не возразила. По дороге стала расспрашивать: где живет, где работает, кто у него есть из родных? Федору было с ней как-то легко и по-новому приятно. Только плохо, что на них никто не нападал, и Яковлев вынужден был страдать в бездеятельности.

...Тихо поскрипывает паркетный пол под сапогами. Слева двери, справа двери... Длинный коридор. Федор проходит к крайней двери, обитой черным дерматином. Здесь кабинет капитана Мельникова. Дверь опечатана. Наверное, капитан дома. Знал бы он... Что же делать? Что же делать?.. Какая же я сволочь, Света!

В семь вечера Яковлева сменили. И сразу его пригласил к себе начальник караула лейтенант Козырев.

— Вот сейчас вы спокойнее, — заметил офицер. — И все-таки, может быть, расскажете, что с вами творится?

— Да ничего... — вырвалось у Федора. В его душе шла борьба.

— Хорошо. Я не принуждаю, Яковлев. Но если понадобится совет или помощь — приходите! Идите отдыхать.

Взяв подвернувшийся под руки журнал «Советский воин», Яковлев присел на топчан. Вот фото: лейтенант прикалывает светловолосому ефрейтору комсомольский значок. Год назад Федору прикололи такой же.

— Носите, Яковлев! Своей честностью вы заслужили его.

Честностью... Яковлева, как шилом укололи. Какой черт, честностью. Трус я и паразит! Вскочил с топчана. Сел. Память опять листала страницы прошлого.

...Это было месяца полтора назад. Его подозвал взводный:

— Мне нужен связной, товарищ Яковлев! — сказал Козырев. — Рекомендовали вас. Пожалуй, лучшей кандидатуры я и не вижу.

Связной... Яковлев почувствовал, что бледнеет. Так вот, где я видел второго. Ну, конечно же, в Доме офицеров!

Как-то вечером в казарму зашел командир батальона. Спросил, в подразделении ли Козырев? Но тот уже ушел домой. Вызвал Яковлева.

— Срочно к своему лейтенанту! Завтра в шесть утра от Дома офицеров уходит автомашина на «Бусоль». Там будут однодневные сборы молодых командиров. Быть ему обязательно.

Дома Козырева не оказалось. Он ушел в бильярдную. Вот тут-то, в бильярдной, Яковлев и столкнулся с худолицым. Едва Федор спустился в зал, он пошел ему навстречу.

— Вы знаете, что солдатам не положено сюда?

Но Яковлев уже увидел Козырева. Что-то буркнул в ответ и к лейтенанту. Все это в считанные секунды. В памяти отложилось очень слабо.

Так вот, гад, где мы встречались! Федора будто подбросило с топчана. Теперь им владела одна только мысль: действовать!

Поначалу он рванулся к комнате начальника караула. Но тут же передумал. С этого телефона выйти на квартиру Мельникова можно лишь через дежурного по части. Начнет расспрашивать: зачем да почему? Вдруг Федор вспомнил, что когда шел первым этажом с поста, Ивченко, шедший за ним в строю, обратил его, Федора, внимание, что дверь в одну из комнат приоткрыта. Там шло не то собрание, не то заседание и, наверное, забыли дверь запереть. В той комнате есть телефон. Это точно!

— Разрешите в туалет, товарищ лейтенант?

Козырев внимательно поглядел в глаза подчиненного. Чувствовалось, что тот хитрит. Но не отпустить не мог.

— Идите!

Чем ближе Яковлев подходил к примеченной комнате, тем чаще колотилось сердце. Нерешительность опять заползла в душу. Как-то сложится теперь со Светой жизнь?

Дверь в комнату, на которую целил Федор, действительно оказалась приоткрытой. Но Яковлев сначала прошел в туалет и залпом выкурил сигарету. Борьба с самим собой не прекращалась.

Да что я в самом деле гадов прячу, решительно запротестовало внутри. Федор со злостью швырнул окурок.

Вот и эта комната. Тихо скрипнула дверь, впустив в темноту полоску света. И сразу Федор дверь прикрыл. Стало темно. Яковлев пошарил по стенке. Выключатель оказался справа от двери. Вспыхнул свет. И тут же темнота метнулась на улицу за окна.

Комната была просторной. Влево в три ряда столы и прямо против двери стол. Там телефон.

Не мешкая, Федор снял трубку. В ней что-то треснуло и...

— Банкет! — вяло произнес тонкий женский голос.

— Банкет, прошу квартиру капитана Мельникова.

— Соединяю, — безразлично ответил тот же голос.

В трубке опять треснуло и стало тихо. Секунды казались вечностью. Наконец на другом конце провода сняли трубку.

— Квартира Мельникова. Слушаю!

Да, это был голос капитана. Отступать было поздно.

12 Снова ЧП

Мельников уже давно одел шинель и нетерпеливо поглядывал на часы. Было без пятнадцати восемь. Скоро в Доме офицеров начнется очередной сеанс нового кинофильма «Поединок», а Люся не спеша прихорашивается у зеркала. Толика пристроили к соседке.

— Люся, побыстрей, пожалуйста, — поторопил Александр Васильевич. И в это время в спальне зазвенел телефон.

— Товарищ капитан! Вас беспокоит рядовой Яковлев. Помните, наверное, такого. Понимаете... — чувствовалось, что на том конце провода волнуются. — Понимаете... Меня сегодня... Я... Ну... Меня пытались обработать. Товарищ капитан, они гады... Я точно знаю.

Мельникову стало жарко. А голос в трубке сбивчиво клокотал:

— Понимаете... Тут, может, я сам что-то... Ну, вздремнул тогда малость. Ну... В общем, у них пломбир. Они побывали на том самолете, что разбился. Да, да, вот еще... «Победу» с «газовской» резиной и сапогами не ищите. Они уничтожили. Они уговаривали меня быть с ними. Сулили деньги. Понимаете, я тут...

— Вы их хоть знаете? Приметили? — перебил Мельников.

— Да, да!.. Нет, не совсем. Один такой плотный, широкомордый. А второго знаю. О, этого гада я знаю. Я его в Доме офицеров... Минуточку... Это марк... А-а!.. — вдруг отчаянно завопила трубка. На том конце провода резко треснуло и сразу повисла мертвая тишина.

Лицо Мельникова вдруг сделалось бледным.

— Алло! Алло! — закричал Мельников. Никакого ответа. Зато из трубки послышался треск. На том конце провода что-то происходило. Мельников застучал по рычагам. Зловещее молчание. Снова застучал. Наконец голос телефонистки равнодушно и зло произнес:

— Что вы стучите? Абонент ваш трубку-то не повесил.

— Откуда мне звонили? — вместо ответа спросил Мельников.

— 23-40.

— Да что вы мне номер называете! Чей это телефон?

И опять потекли секунды. В дверях в черной мутоновой шубке и в зеленой велюровой шляпке появилась похорошевшая Люся.

— Люсенька, иди одна. Ладно? — Мельников протянул ей билеты. В это время в трубке послышался треск.

— Вы слушаете? Это служебный телефон майора Кикнадзе.

В какой комнате работал в штабе Шалва Кикнадзе, Мельников знал. Как побыстрей туда добраться?

— Девушка, срочно автопарк!

— Вызываю.

Через десяток секунд бойкий тонкий басок доложил:

— Дежурный по парку младший сержант Ермилов слушает!

— Говорит капитан Мельников. Немедленно пришлите мой «газик».

— Гусев на ужине, товарищ капитан, — виновато ответил басок.

— Ах, черт! — выругался Мельников. — Вот что, Ермилов! Я пойду пешком. Вызывайте из столовой Гусева. Пусть едет навстречу.

Мельников положил трубку. Что же делать? Надо срочно Волкову доложить. Телефонная трубка опять взлетела с рычагов.

— Девушка, соедините меня с гостиницей «Урал».

В трубке заурчало, потом тихо, как из-под земли:

— Дежурная «Урала» вас слушает.

— Пригласите, пожалуйста, подполковника Волкова.

— Минуточку...

Ох, эта минуточка! Она, как тоненький ручеек — течет и течет. Наконец из трубки послышался знакомый голос:

— Это ты, Александр Васильевич? Слушаю.

— Надо срочно выезжать в штаб. Доложу при встрече. Бегу туда.

— Понял. Пришли машину, если сможешь.

Мельников суетливо взглянул на растерянную жену. Она молча снимала шубку. На ходу бросил:

— Извини, Люсенька!

Морозный ветерок обжег лицо. Мельников застегнул шинель и припустился бежать. Как назло ни одной попутной автомашины.

Вот и ворота центральной проходной. Мельникова ослепила автомашина. Из темноты яркие фары выхватили помощника дежурного по контрольно-пропускному пункту. В воздухе сверкали крохотные снежинки. Александр Васильевич не ошибся. Это за ним ехал Гусев. Открыл дверцу кабины:

— Что так долго?

— Я сразу выехал, как только сказали.

Мельников выставил руку к подфарнику и взглянул на часы. Было 14 минут девятого. Даже удивился: «Быстро я сюда домчал». Приказал:

— Жмите в гостиницу «Урал» за подполковником Волковым!

В штабе все были подняты на ноги. У комнаты майора Кикнадзе толпились солдаты из караула. Тут же, очень бледный, дежурный по части майор Казакевич. Увидев Мельникова, он пошел навстречу.

— Я вам звонил. Жена сказала, что вы убежали. Такое ЧП...

— Ладно. Потом, — оборвал Александр Васильевич. Он злился на дежурного. Майор, а как ребенок. Надо же, допустил, что весь караул сюда пришел. И тут увидел Козырева. Тот суетился у двери комнаты, требовал от солдат, чтоб те ушли в караульное помещение.

— Почему здесь базар устроили? — набросился Мельников.

— Я только подошел, товарищ капитан! Что люди здесь — полбеды. Они там побывали, — указал Козырев кивком головы на дверь. — Все так истоптали... Разрешите солдат увести в караулку?

— Да, да! Мы вас вызовем, если понадобитесь.

Мельников открыл дверь. Холодный воздух гулял по затянутому в полумрак помещению. Дежурный услужливо зажег свет.

Да, Мельников не ошибся. Внутренние рамы одного окна были настежь раскрыты, стекла внешних — вышиблены с планками переплетов. Разбросав руки, на полу лежал рядовой Яковлев. Мертвенная синева уже затянула ему лицо. Глаза полуоткрыты, голова в лужице крови. Удар был настолько силен, что в глазах солдата полопались сосудики. Огибая подоконник, холодный воздух шевелил Яковлеву окровавленные волосы, делая их седоватыми. Александр Васильевич внимательно осматривал каждый предмет. Капельки крови были на полу, на столе и на стенке. Со стола свисала на шнуре телефонная трубка. А едкий ветерок все тянул из окна. Закрыть бы его, но этого нельзя делать. На подоконнике и рамах преступник мог оставить следы. За спиной чекист затылком ощущал прерывистое дыхание дежурного. С досадой спросил:

— Почему разрешили пройти сюда солдатам?

— Понимаете... Сам не знаю. Ведь такой случай... Растерялся!

— Командиру части сообщили?

— Так точно.

Высокий, осунувшийся майор Казакевич стоял перед Мельниковым, как провинившийся школьник: руки по швам, опустив голову.

— Вот что, товарищ майор! Я должен подняться к себе. Стойте в коридоре и чтобы муха сюда в комнату не пролетела.

— Безусловно. Теперь я научен.

Мельников вышел в коридор. Следом — Казакевич.

— Знаете, мне из-за солдат уже до вас попало. И от кого вы думаете? От начальника караула. Молодой, а не растерялся. Сразу выгнал всех, чтоб следы не затоптали. И даже меня.

Молодец Козырев. Соображает, — похвалил про себя Мельников.

— Как же лейтенант позже вас тут оказался? Караул ведь ближе, чем комната дежурного по части, — спросил у Казакевича.

— Разве он вам не доложил? Ах, да... Это он мне малость...

Майор прервался. У входа в коридор показались полковник Шилов и подполковник Волков. Пошел навстречу доложить начальству о ЧП.

В комнату Кикнадзе Мельников вернулся скоро. Он ходил за оперативным чемоданчиком. Из своего кабинета позвонил в отделение милиции и вызвал судебно-медицинского эксперта. Как назло, единственная в Степняково ищейка получила острое ножевое ранение и находилась на излечении.

Когда Мельников зашел в комнату, Волков стоял у самого окна и осматривал подоконник и рамы. Полковник Шилов сидел за одним из столов, нервно постукивая по крышке пальцами.

— И сколько может это продолжаться? Сколько?.. — спрашивал он.

— Дайте, Денис Тимофеевич, только за ниточку ухватиться. Дело вести — не лапти плести, — ответил Волков и обратился к Мельникову:

— Александр Васильевич, ты, кажется, обещал доложить.

— Да, да! — спохватился Мельников. Слово в слово он передал разговор с Яковлевым. Уж на что, а на память молодой чекист не жаловался. Доложил и о том, какую картину застал здесь.

— Захватил лупу? — спокойно спросил Степан Герасимович.

Мельников подал лупу и достал из чемоданчика фотоаппарат. Прошел к убитому. Волков продолжал колдовать у подоконника. Нет, не так спокойно было у него на душе, как себя вел. Враг обнаглел. ЧП за ЧП. Впрочем, обнаглел ли? Убийство совершено впопыхах. Жизнь солдата оборвана на полуслове. А ведь если солдат мешал, его можно было убрать в другом месте и не таким эффектным способом. Значит преступник торопился. Он должен оставить следы.

Волков не ошибся. На пыльном подоконнике виднелись точечные отпечатки от ступней галош. Размер сорок два — сорок три. На подоконнике оказались и следы от хромовых сапог. У солдат сапоги кирзовые. Кто те двое? Возможно, один — из тех, кто обрабатывал солдата днем, «работает» под офицера?.. Как они попали в комнату? Да, вопросов было много.

Подсвечивая себе фонариком и поеживаясь от проникающего холода, Степан Герасимович перешел к осмотру наружной части подоконника. Присыпанный снежком, он сохранил отпечатки двух галош и правого хромового сапога. Волков понял: тот, кто был в галошах, прыгал двумя ногами. Владелец сапог — по лету, с одной ноги.

— Удалось что-нибудь обнаружить? — спросил полковник Шилов.

— Кое-что — да! Через окно прыгали двое.

Мельников, прицеливавшийся фотоаппаратом на покойника, даже привстал. И тут отекшая от стояния на коленке нога наступила на что-то как каточек. Под ступней, прикрытая клочком бумаги, которую, видимо, занес гуляющий по комнате ветер, оказалась чуть примятая стреляная гильза. Из нее тянул едкий запах недавно сгоревшего пороха.

— Тут и стреляли, — доложил Александр Васильевич.

Гильза перекочевала в ладонь Волкову. Он понюхал ее.

— Да, выстрел произведен недавно.

Сцена, которая разыгралась здесь, становилась все более загадочной. Кто стрелял? Яковлев погиб ведь не от пули.

Вскоре прибыл медицинский эксперт и подтвердил это. Смерть наступила почти мгновенно от удара по голове кастетом. Причем, удар наносился дважды. У Яковлева оказались раздробленными мизинец и безымянный палец левой руки. Увидев нападающего, солдат, видимо, успел только вскрикнуть и машинально закрыл голову левой рукой. Тут же последовал второй смертоносный удар.

Когда перевернули труп, обнаружили еще одну гильзу. Она залетела почти под голову убитого и лежала в лужице крови, прикрытая его волосами. Стреляли дважды? Зачем? Не преследовал ли убийцу тот, что в хромовых сапогах, предположил Волков.

Доверив дальнейший осмотр трупа судебно-медицинскому эксперту, Степан Герасимович подозвал Мельникова к окну.

— Видишь эти следы? — указал лупой, как указкой, на отпечатки от обуви. — Проследи, куда они ведут. Не повреди.

Мельников вышел на улицу. Два фонаря у входа в штаб бросали высоко в морозное небо худенькие столбики света. Свернул за угол штаба, пошел вдоль здания. Хрустел под ногами снег, поблескивали темные стекла окон. И лишь в конце здания, на первом этаже, светились три окна. Это были те окна, за которыми последний раз в жизни видел Яковлев свет.

Первое окно разбито. Мельников присел под ним, на корточки, подсветил фонариком. Следов не видно: битые стекла да кусочки замазки. Слабый лучик скользнул по снежной целине. Заискрились в его свете снежинки, покрывшие землю сахарной гладью. Вот лучик выхватил провал. Так и есть. Это отпечаток обуви. Примерно в метре против окна Александр Васильевич увидел еще один отпечаток. Следы вели напрямик по снегу. Определил: бежали двое. Мельников шел рядом со следами. Отпечатки довели его только до хорошо утоптанной аллеи и пропали. Пошел метров сто по аллее вправо, потом влево. Скрупулезно осмотрел снежный покров с обеих сторон. Лишь кое-где снежная гладь была чем-то нарушена. Но те следы были совсем другие — старые. Цель убийцы ясна: бегом напрямик сократить время и растворить след на утоптанной тропе. Как нужна сейчас собака, с досадой подумал Мельников.

— Чем порадуешь, Александр Васильевич? — спросил Волков, едва молодой чекист появился в комнате.

— Плохо. Следы теряются на главной аллее.

— Этого следовало ожидать. Замерить можно?

— Да. А что нового у вас? — спросил Мельников.

— Есть предположение, что преступник был в плащ-накидке.

Александр Васильевич удивленно поднял веки.

— В такую пору? Зимой-то?.. Как вы определили?

К окну энергично подошел полковник Шилов. Открытием Волкова он был удивлен еще больше, чем Мельников. Волков передал лупу ему, затем Мельникову. Те просмотрели острие торчащего из рамы стекла, но ничего особенного на нем не заметили.

— Плохо смотрите. А мелкая стружка?

— Ну, стружка есть. Как от терки, — согласился Мельников.

— Стружка не от терки — от водонепроницаемого материала, который в качестве подкладки стоит на плащ-накидках. Взгляните сюда, — Волков показал рукой на наружную часть подоконника. — Видите, снежная поверхность будто чем-то сметена? Чем? Рама не открывалась. По отпечаткам галош, что были расположены на одной линии, не трудно судить: человеку, прыгавшему с обеих ног, мешали длинные полы накидки. Они-то и подмели снег.

— Но шинель тоже имеет длинные полы, — вмешался Шилов.

— Во-первых, не такие уж длинные, чтоб мешали прыгнуть с ходу, как второму, в хромовых сапогах. А во-вторых, шинель оставила бы на острие стекла ворсинки сукна, а не стружку.

Мельников с нескрываемым удовлетворением смотрел на старшего коллегу. Деловито спросил:

— Отпечатков пальцев не обнаружили?

— Обнаружил. Думаю, они принадлежат тому, кто в сапогах. Убийца работал в перчатках.

— Выходит, второй не...

— Да, думаю не враг, — перебил Мельникова Волков. — Иначе он вряд ли оставил бы свои отпечатки. Скорее всего он и стрелял в темноту по преступнику, затем прыгнул за ним в окно. Стреляные гильзы найдены в трех метрах от окна. Это примерно то расстояние, на которое выбрасывает гильзу пистолет ТТ.

— Что будем делать? — спросил Мельников.

— Как что? Сделаешь слепки следов и начнем опрос. Начнем с караула. Разрешите, товарищ полковник?

— Хорошо. Я дам команду дежурному по части. Найдете ли?

В ответе Шилова Волков уловил откровенный укор. Степан Герасимович не любил оправдываться. Но вырвалось само собой:

— Беда в том, Денис Тимофеевич, что враг нас видит, а мы его нет. К сожалению, пока не мы, а они ходят по нашим пятам.

13 Следствие

В тот беспокойный вечер первым посетителем кабинета капитана Мельникова был лейтенант Козырев. Он вошел чуть бледный, тихо спросив разрешения. Волков стоял у окна, Мельников сидел за столом и жадно курил. Перед ним лежали чистые листы и авторучка.

— Извините, лейтенант, что отрываем вас от службы, но...

— Да что вы... Я сам собирался к вам идти.

— Садитесь, Козырев! Скажите, рядовой Яковлев отлучился из караульного помещения с вашего разрешения?

— Да. Я отпустил.

— А вы обратили внимание на его настроение?

— Конечно, обратил. Я еще днем... Разрешите с самого начала... — Козырев явно волновался. Мельников кивнул ему головой.

— Сегодня утром Яковлев отпросился на почту за деньгами. Отпустил. Но как сердце чувствовало: дай, думаю, дождусь его. День рождения у него. Как бы не выпил. Встретил его у проходной. Гляжу — пошатывается. Зло меня взяло. Отвел его в казарму, приказал лечь спать. Отстранить бы его от наряда, но заменить некем было. Вся рота в караул заступала. Решил, что после подъема посмотрю на его состояние. В случае чего, из соседней роты солдата попрошу. Пришел к подъему. На лице Яковлева и следа не осталось от хмеля. Правда, он показался мне не таким, как всегда: почернел, осунулся, держался нелюдимо. Ладно, подумал, побеседую, глаз не буду с него спускать. Эх, если бы я знал... — тяжко вздохнул Козырев. — Я похожу... Разрешите?

Мельников разрешил. Сам делал какие-то записи. С папиросы на недописанный лист свалился пористый цилиндрик пепла. Александр Васильевич сдул его. Козырев подошел к столу и сел.

— Продолжаю... Как только мы приняли караул, я пригласил Яковлева к себе. Попросил рассказать, что случилось. Может, он и открылся бы, но ему как раз подошло время заступать на пост. Потом опять я с ним беседовал. Но он снова ничего не сказал. Грешным делом, я подумал, не связано ли его настроение с чем-то сугубо интимным, может, ссорой с девушкой. Словом, отпустил его отдыхать. А минут через пятнадцать он попросился в туалет. Знать бы такое дело... — Козырев до хруста сжал пальцы. — Ну, зачем я его отпустил?.. Понимаете, его лицо показалось мне опять странным. Чувствовалось, что он хитрит. Но не гулять ведь просился. Будто бес какой влез мне в душу: иди за ним! Что-то неладное! Минут десять прошло, а его нет. Пошел. В коридоре было тихо. В туалете Яковлева не оказалось. В светлом коридоре разминуться с ним не мог. Подумал, может, не заметил, как он вернулся в караульное помещение? Пошел обратно. И тут крик. Такой отчаянный, что я оторопел.

— Во сколько это было? — перебил Мельников.

— Не знаю. Что-нибудь около восьми. Понял я — беда! Рванулся по коридору обратно. Он пуст. Значит, кричали в какой-то из комнат. Дернул одну дверь, другую... Заперты. Подряд каждую дверь стал дергать. И тут услышал: около туалета что-то ломают. Потом там как затрещит и стекла зазвенели. Я быстро туда. С силой рванул дверь и... Нет, эту картину трудно передать. Яковлев на полу, окно раскрыто и в разбитой раме, как громадный грач — человек в плащ-накидке. «Стой!» — крикнул я и схватился за пистолет. Поздно. Бандит присел и прыгнул в темноту.

Мельников и Волков переглянулись.

— Вы его узнали? — не удержался Мельников.

— Нет... Он спиной был ко мне. Примерно моего роста.

— Ну ладно, ладно. Продолжайте.

— Я подскочил к окну и оплошал. Мне бы сразу за ним прыгать, а я палить стал. Но наугад. Со света все черным-черно. Потом тоже на улицу прыгнул. А куда он побежал, не вижу. Когда чуть пригляделся, следы его увидел. Побежал по следам. Еще два раза выстрелил. Цель имел: на выстрелы солдаты выбегут. Может, поймаем. Добежал до центральной аллеи. Туда-сюда — никого... Словно сквозь землю провалился.

— Вы не заметили, какая на нем была одежда под накидкой? — спросил Мельников.

— Нет.

— Еще что-нибудь добавите?

— Все. Разве только то, что я поступил опрометчиво. Мне следовало с солдатами еще побегать. Ведь преступник мог где-нибудь спрятаться. Но тут выскакивает из штаба перепуганный рядовой Ивченко да как закричит: «Товарищ лейтенант! Яковлева убили!». Я сразу в штаб. А в той комнате уже солдаты. Ну, а дальше вы все видели.

Наступила короткая пауза. Мельников чадил папиросой, Козырев, прижав к коленям руки, пружинил пальцами. Волков внимательно следил за ним. Бывают же такие красивые лица. Вот если бы не шрамик. Да, тонкая синевато-розовая извилинка, у самого края просекшая левую бровь, немного подпортила лицо юноши. Волков вспомнил, как ему рассекли бровь. По-простецки спросил:

— Гляжу, лейтенант, ты, как и я, когда-то в бровь поцелован. Из-за девок досталось? Парень-то ты...

— Да нет! Шрам еще с детства, товарищ подполковник! Налетел на что-то, — ответил Козырев.

Мельников прижал огонек папиросы к пепельнице и смял окурок.

— Козырев, после приема караула вы в штабе никого не видели?

— Нет. Но я почти все время был в караульном помещении.

— Назовите фамилии солдат, что стоят у Знамени части. Может быть, кто-нибудь проходил. Пост на входе как-никак.

— Да, это верно, товарищ капитан! У Знамени стоят: Ивченко, Ядров и Юсупов. С Ивченко побеседуйте. Этот муху не пропустит.

Мельников записал фамилии и вдруг вспомнил, что в штаб можно попасть и через другую, тыльную дверь, которая находится за туалетными комнатами у лестничной клетки. Снаружи та дверь запиралась на замок и опечатывалась. Ключ хранился у дежурного по части. С внутренней стороны дверь тоже была заперта: в металлические скобы задвигался толстый брус.

— Тыльную дверь вы сегодня открывали? — спросил у Козырева.

— Нет. Мы принимали ее запертой и опечатанной. Ключи и печать у дежурного.

Волков мотал все на ус. Решил эту дверь осмотреть лично. А Мельников продолжал:

— Скажите, Козырев, вы не могли бы назвать приятелей Яковлева?.. Знакомых?.. — в голосе крутился захлестнутый криком солдата обрывок слова: «Марк...».

— Затрудняюсь. Все солдаты были с ним в неплохих отношениях.

От окна подал голос Волков:

— Двери первого этажа караул под охрану принимает?

— Никак нет, товарищ подполковник! Но все двери должны запираться. Как попал туда Яковлев, ума не приложу.

— Разгильдяйство, — вставил Мельников. — Завтра выясним у Кикнадзе, запиралась ли эта комната. Вы свободны, Козырев! Пришлите, пожалуйста, сюда своего помощника Лопахина.

Младший сержант Лопахин стоял посреди кабинета, мял в руках шапку, к потному лбу прилипли завитки темных волос.

— Садитесь, Лопахин! Что вы можете рассказать о Яковлеве? Точнее, о последних минутах его жизни? — уточнил Александр Васильевич.

Лопахин пожал плечами, еще сильнее смял шапку.

— Да вы садитесь, садитесь!

— Ничего. Я постою. О Яковлеве?.. Ну, он... Нет, вы уж лучше задавайте вопросы.

— Ладно, — согласился Мельников. — Скажите, его сегодняшнее поведение не показалось вам странным? Может быть, он был необычно грустным?

— Да нет. Как всегда. Впрочем, пожалуй, да.

С этого придется тянуть да тянуть, с неприязнью подумал Александр Васильевич. С сердцем отчитал:

— Вы, как я понимаю, были командиром Яковлева. Командир должен быть более внимательным к подчиненным.

— Да я... — Лопахин опустил голову, а Волков, почуяв в голосе Мельникова нервозность, подошел к столу и мягко сказал:

— Ты не сердись, сержант, на капитана. Понимаешь, мы тоже не каленые. Хотелось бы узнать, как ты действовал, услышав выстрелы?

— Выстрелы?.. Гм... — прокашлялся Лопахин. — Ну, значит, лейтенант когда вышел, я остался за него. Книгу читал. И вдруг в здании как бахнет. Потом еще. И тут же крик: «Начальник караула — на выход!» Это Ядров кричал. Он рядышком у Знамени стоял. Я выбежал в коридор. Никого. Только поднял всех «в ружье», как с улицы забабахало. Троих отправил на улицу, троих с собой по штабу, остальных оставил в караулке. Вот и все.

— Быстро вы нашли комнату, где стреляли? — спросил Мельников.

— Тут же. Дверь там полуоткрыта была.

— А вы не заметили, раньше та дверь была заперта или нет?

— Да нет. Не заметил, — конфузливо ответил Лопахин.

— В штабе после работы никого не видели?

Лопахин задумался.

— Постойте... Да, люди были. Точно! В курилке курили. Я как раз Яковлева на пост вел. Было где-то около пяти вечера.

— В лицо никого не приметили?

— Нет. Память на лица у меня не ахти, товарищ капитан! — виновато вздохнул Лопахин. — Вы с рядовым Ивченко потолкуйте.

— Спасибо, сержант! Обязательно побеседуем, — сказал Степан Герасимович. — Но и к тебе еще вопрос. Не обратил внимания, сколько было времени, когда послышались выстрелы?

— Как же, очень точно могу сказать. Без пяти восемь.

— Откуда такая точность?

— Откуда?.. Ходики у нас в караулке на стене висят. Глядь — без пяти восемь. Только захлопнул книгу, чтоб подчаска у входа в штаб сменить, а тут: бах! бах!

Ивченко оказался действительно наблюдательным солдатом. Не зря и Козырев, и Лопахин рекомендовали с ним побеседовать. Вскоре, как он принял пост у Знамени, «блондиночка такая красивенькая в здание прошла». А примерно через час она вышла. Вышли еще два сверхсрочника да человек пять-шесть офицеров. Еще позже — высокий лейтенант. Но назвал Ивченко только майора Кикнадзе. Он его знал.

Еще одну деталь подметил: дверь в ту комнату, в которой убит Яковлев, не была заперта. Он хорошо помнил, как в семь вечера сменил его Лопахин с поста и они пошли «сменять Федю». Когда шли обратно, Ивченко и приметил ту «заклятую» дверь. Она была приоткрыта. Он еще ущипнул Яковлева. Дескать, гляди какой-то чурбан дверь не запер.

Показания Ивченко были ценными. Стало ясно, что в комнате, в которой убит Яковлев, вечером шло какое-то заседание. На нем присутствовал майор Кикнадзе. Оно закончилось до семи вечера, так как Ивченко в то время еще стоял на посту. А где-то около восьми произошло убийство.

Мельников потер виски. Сильно хотелось курить, а папирос уже не было. С сожалением смял пустую пачку.

Наблюдавший за ним Ивченко вдруг осмелился:

— Разрешите, я сейчас вам у лейтенанта «стрельну»?

И «стрельнул». Через несколько минут он принес, уложенные в пучок, с десяток папирос. Мельников закурил.

Показания других солдат нового ничего не дали. Никто не знал, имел ли покойный в городе знакомых.

Кто же тогда недоговоренный Марк?.. — осаждала Мельникова навязчивая мысль. В голове так и крутилась фамилия: Маркин. Но какая могла быть связь между недавно прибывшим техником-лейтенантом и солдатом из роты охраны?

— Вот что, Александр Васильевич! Пойдем-ка прогуляемся, — прервал нерадостные размышления Волков.

Обогнув фасад здания, офицеры пошли вдоль штаба к тыльному входу. Над заиндевевшей дверью ярко светила электрическая лампочка. У ее округлых бочков стекловидной пыльцой кружили маленькие снежинки. Замок закрыт, печать на месте. Но оттиск очень слабый. Будто ставили второпях на остывшую мастику.

— Эта дверь охраняется?

— Нет, — ответил Мельников. — Большая роскошь держать здесь часового. Городок закрыт. Внутри дверь надежно заперта засовом.

Волков увидел на стене выключатель. Щелкнул им. Свет погас.

— Да... — пробормотал он и снова зажег. Стал пристально изучать туго утоптанную снежную площадку у двери. И вдруг его взгляд задержался на белесом клочке чудом неистоптанного снега. Целинный «островок» был испорчен овальным отпечатком носка какой-то обуви. Степан Герасимович присел. След был виден довольно хорошо. Точно такие крапистые вмятинки от галоши были на подоконнике.

Так... Здесь был тот — в галошах. Волков еще раз осмотрел замок и печать. Замок заперт надежно, но печать вызвала сомнения.

— Ты убежден, Александр Васильевич, что внутри дверь заперта на засов? — поинтересовался Волков.

— Да, — рассеянно ответил Мельников. Впрочем, он был твердо убежден. Смотрел ведь. Но волнение мигом охватило его.

— Вы считаете, что прошли через...

— Я считаю, что это след убийцы, — ткнул Волков пальцем на отпечаток от носка галоши. — А вот проник он туда через эту дверь или прошел другим путем — это еще вопрос. Сможем мы быстро отыскать того, кто опечатывал дверь?

— Безусловно. Принимая дежурство, помощник дежурного по части ходит сюда смотреть замок и печать. После заступления в караул и в ночное время целостность печати просматривают караульные.

— Хорошо, Александр Васильевич. Приведи сюда помощника.

Помощником дежурного по части был старший техник-лейтенант Дорофеев. Мельников обрадовался этому. Дорофеев слыл человеком придирчивым. Он не верил на слово. «От» и «до» проверял.

— Вы замок и печать на тыльной двери штаба принимали у старого помощника? — спросил Мельников.

— Так точно!

— Пойдемте со мной! Нам надо кое-что уточнить.

Стоило только Дорофееву взглянуть на печать и он сразу изрек:

— Не, не, не!.. Печать не та. Открывали!

Горячая волна крови сразу обожгла Мельникову лицо.

— Чем можете это доказать? — поинтересовался Волков.

— Чем?.. Эти вот руки столько печатей на самолетах переставили, сколько буханок хлеба за всю жизнь не съел. Ладно, вам уж откроюсь. Я печать всегда так ставлю, чтобы цифры точно вверх ногами отпечатывались. Да и ясными должны быть. А тут?.. Глядите, сикось-накось легли. Да и круг печатки будто съеден. Не-э!.. Не моя работа.

— Разве вы эту печать ставили?

— Я же сказал. Не люблю, когда не по-моему. Лично перепечатывал.

— Благодарю, товарищ Дорофеев! Пока все, — сказал Волков.

Дорофеев ушел, и вскоре снова послышался скрип снега. Это Козырев с караульным шли проверять посты. Остановились у двери.

— Хорошо, Козырев, что вы здесь, — сказал Мельников. — Вы эту печать принимали сами от старого караула?

— Нет. Разводящий! Но я тоже сюда подходил около шести вечера.

Это хорошо, — подумал Александр Васильевич, значит, печать уже стояла Дорофеевская. Сказал:

— Тем лучше. Ну-ка, взгляните на печать сейчас.

Козырев взял в руку дощечку. В круглом гнезде ее застыл пластилин с цифровым оттиском. Оттиск слабенький. Долго глядел на него.

— Да. Печать не та. Тогда оттиск был рельефнее.

В здании Волков и Мельников направились осмотреть тыльную дверь изнутри. Коридорчик-тамбур сиял чистотой. Дверь надежно заперта на засов — толстый дубовый брус. Следов никаких. В углу тамбура — принадлежности уборщицы: щетка, тряпка да пустое ведро.

Кто же сорвал печать? Зачем? Если убийца проник через эту дверь, значит кто-то открыл ему засов. Кто? Неужели кто-то из тех, кто заседал? Но кто же тогда дверь опечатал? Где достал печать? Эти мысли, переполненные сплошными «кто?», «зачем?», «почему?», ни на секунду не давали покоя Александру Васильевичу. Наблюдая за Волковым, все еще внимательно изучавшем кафельный пол у мертво хранящей тайну двери, Мельников не выдержал и спросил:

— Какое все же ваше мнение, Степан Герасимович? Допустим, замок убийца открыл. Как засов он мог открыть? Постойте, постойте... А, может быть, преступник не знал, что здесь засов?..

— А солдата убил, — прервал Волков.

— Так вы считаете, что он все-таки проник тут?

— Считаю, что нам пора разойтись по домам и отдохнуть.

Нет, не любил Волков делать громогласных заявлений, пока хоть в малом сомневался. Степана Герасимовича назойливо терзала одна мысль: как мог убийца оставить на крохотном снежном пятачке свой след? Да еще печать, сразу бросившаяся в глаза. Тут скрывалась или хитрость (преступник специально оставил свою «визитную карточку», чтобы увести следствие по ложному пути) или уж слишком торопился. Все это надо было досконально взвесить, обмозговать. А сейчас голова, как следует, «не варила». Хотелось спать.

По коридору направились с Мельниковым к выходу. Стрелки часов показывали четвертый час. Отдав часовому честь, они уже прошли Знамя части, как вдруг их окликнул Козырев. Полушепотом доложил:

— Сейчас сменился с поста рядовой Мамбеков. Оказывается, около девяти, когда он стоял у входа в штаб подчаском, в штаб пытался пройти какой-то офицер.

— Где ваш Мамбеков? — засуетился Мельников. — Зовите его сюда. Нет... Мы его в кабинете начальника штаба будем ждать.

Рядовой Мамбеков, смуглый крепыш, стоял, расставив ноги. Шаровары сидели на нем мешковато, пузырились на коленях.

— Рядовой Мамбеков, — начал Александр Васильевич, — говорят, что вскоре после гибели Яковлева к штабу подходил какой-то человек?

— Да. Был такой дела, — ответил солдат.

— Узнать его сможете?

— Надо если, все сможем. Мы его аэродром видел.

В разговор вмешался Волков.

— Не поинтересовались, зачем офицер пришел к штабу?

— Он хотела в штаб пройти. Спросила, кто начальника караула? Просила позвать. Мы сказали: в штаб нельзя. Там беда.

— А офицер не интересовался, в какой комнате беда?

— Зачем? Мы сами ему мал-мал сразу выболтал, — чистосердечно признался Мамбеков.

— В каком звании был офицер?

— Мы не видел погон. Ночь, ай, ай, какой темный! Но думаем — она лейтенанта. Высокий, красивенький, как наша начальника караула. Только летчик. Мы его сразу узнать сможем.

Тот, что прыгал из окна, тоже был высокий, — внезапно вспомнил Мельников. — И времени прошло немного после убийства. Но зачем он сюда сунется? Подчаску показаться?

Волков тем временем наказывал солдату:

— Если понадобитесь опознать «красивенького» лейтенанта — вызовем. Никаких шагов самостоятельно не предпринимать! Поняли?

— Поняли.

Мамбеков ушел. Степан Герасимович громко зевнул.

— Все! По домам, Александр Васильевич! Утро вечера мудренее.

Уже садясь в автомашину, наказал:

— Пока свежо в памяти, припомни до мелочи телефонный разговор с Яковлевым и запиши. В нашем деле любая деталь — золото!

14 Подвиг или трюк?

Мельников свалился в постель, как сноп, и уснул почти мгновенно. Правда, ненадолго. Ему вдруг почудилось, что кто-то скребется в оконные стекла. Александр Васильевич вскочил с постели и подлетел к окну. На улице было еще темно. Обледенелый карагач, взмахивая на ветру кривой веткой, царапал стекла.

Александр Васильевич подошел на цыпочках к кроватке сына. Малыш спал безмятежно на спине, одеяло на полу. Укрыл его. Вот кому дела ни до чего нет, подумал с завистью. И вдруг, как привидение, перед глазами всплыл Яковлев. Лежит в лужице крови, ветер шевелит омертвелые волосы. А ведь дома его ждет любящая мать. Провожала в армию в мирные дни.

Тяжело Мельникову. Разве уснешь? Чтоб не разбудить жену, тихонько уходит в другую комнату.

Тут полутемно. Зажигает настольную лампу. Слабый свет ложится на ковровую дорожку, стулья. Александр Васильевич достает из книжного шкафа тетрадь и бросает на стол. Вчера, то бишь уже сегодня, Волков просил припомнить до мелочи телефонный разговор с Яковлевым. Записать его.

Напряг память: «Товарищ капитан! Вас беспокоит рядовой Яковлев...» Слово в слово Александр Васильевич воспроизвел весь разговор. Записал. Кажется, это случилось вот-вот... Отчаянный предсмертный вопль солдата еще звенит в ушах.

Александру Васильевичу страшно хочется курить. Обычно до завтрака он не курит. Но сейчас терпеть нет мочи. Так же, как нет терпения ждать встречи с майором Кикнадзе. Может быть, кончик ниточки как раз среди тех, кто вчера заседал?

Мельников уходит на кухню. В ящичке кухонного стола лежат пачки «Беломора». Закуривает. А на улице светает. Сиреневый рассвет уже разбух, вытянулся вширь и вглубь.

Так... По сообщению Яковлева, враги резиновые сапоги и «газовские» покрышки уничтожили. У них пломбир — в который раз ворошит телефонную информацию Мельников. Значит, у них есть и фальшивая печать от тыльной двери штаба. Но как они открыли засов?

И вдруг, как луч света: постой, постой... Их же было двое. Одного Яковлев знал, второго — нет. Так, так... Тот, которого знал, видимо, имеет доступ в штаб. Может быть, был среди заседавших. Другой, пожалуй, убийца, пропуска в штаб не имеет. Как ему туда попасть? Только через черный ход. Вот где собака зарыта!

Мельников волновался.

Так... Что они могут сделать? Ага... Тот, что в штабе, незаметно освобождает дверь от засова и вместе с другими заседавшими уходит. Убийца срывает печать, открывает внешний замок, ключ подобран заранее, и тихонько проходит внутрь помещения. Засов тут же за собой задвигает. Его задача убрать солдата.

Допустим, так! Но ходит Яковлев на пост ведь не один. Как это сделать? — вдруг сам себя ошарашивает Мельников.

Александр Васильевич напряженно прохаживается по кухне. Можно это сделать. Можно! Кому попытается доложить Яковлев о том, что попал в «переплет»? Ясное дело, в особый отдел. Как со мной связаться? Ведь он в карауле. Только по телефону. Откуда позвонить? Из караульного помещения? Нет! Тот телефон действует через дежурного по части. Объясняй, проси... Враг и пускает в ход свои сети. Зная, что в комнате Кикнадзе есть телефон, первый из преступников, находившийся, видимо, в числе заседавших, каким-то путем оставляет дверь в комнату приоткрытой. Позже в ней прячется второй. Получается приманка.

Пораженный таким внезапным и простым открытием, Мельников продолжает рассуждать дальше.

Тот, что вышел с группой людей, постарается от них незаметно уйти. Его задача запереть наружный замок и поставить печать. Он, естественно, не видел, как печать стояла раньше, и допускает ляпсус.

Приехав в штаб, Мельников связался по телефону с Волковым:

— Степан Герасимович, мне срочно нужно вас видеть. Есть кое-какие соображения.

— Соображения потом. Побеседуй вначале с Кикнадзе.

Мельников разыскал Кикнадзе на самолетной стоянке у расчехленного истребителя. Скользя вниз вытянутой ладонью, видимо, изображая пикирование, тот увлеченно чему-то поучал молоденького летчика. Постукивая озябшими ногами, Мельников терпеливо ждал. Наконец летчик шустро отдал честь и пошел к самолету.

— А, здравствуй, дорогой! — протянул майор руку Мельникову.

— Вы знаете о вчерашнем ЧП в вашей комнате? — без обиняков спросил Александр Васильевич.

— Все знаю. Не успел сюда прийти, молва раньше меня пришла.

— Кто вам доложил? — насторожился Мельников.

— Зачем горячишься, кацо? Раз один видел — значит сто знают.

Они молча направились к техдомику. В самом конце взлетно-посадочной полосы взревел двигатель. И тут же ему откликнулся другой, сипло, будто простуженный. Опаливая бетонку огненными смерчами, по взлетной полосе пронеслись два истребителя. Через несколько секунд их уже не было видно. Кикнадзе сумрачно сказал:

— Одни в землю идут, другие — ввысь, — и жестко, будто Мельников был повинен в гибели Шевцова и солдата, спросил: — Зачем ему понадобился телефон? Что он, так не мог к тебе прийти?

Разговор продолжали в каптерке вооруженцев. В шинели, Мельников никак не мог согреться и ходил взад-вперед, Кикнадзе, в теплой летной куртке, сел развалясь на стул, и снял шапку.

— Шалва Николаевич! Вчера вечером в вашей комнате шло какое-то совещание. Мне бы хотелось узнать фамилии заседавших?

— Ты думаешь моих людей подозревать? — сверкнул перламутровыми белками Кикнадзе.

— Я ничего не думаю. Мне важно выявить тех, кто был вчера вечером в штабе, — твердо сказал Мельников и стал разминать папиросу.

— Ну, во-первых, вчера было не какое-то совещание, а заседание комсомольского бюро. Понимаешь? Одного разгильдяя за выпивку разбирали. Его фамилия Маркин.

Мельников почувствовал, что у него начинают пламенеть кончики ушей. Маркин... Опять Маркин! Значит, он тоже был в штабе?! Александр Васильевич вдруг отчетливо представил, как этот, неполюбившийся ему лейтенант улучает момент, открывает засов и... И тут вспомнил слова Волкова: «Предвзятость никогда не сослужит доброй службы». Кикнадзе что-то говорил, но Мельников не слышал его.

— Извините, Шалва Николаевич! Так кто защитил Маркина?

— Ты что, спишь? Девушка из отдела кадров. Зина ее зовут.

— Зиночка? — вырвалось у Мельникова. Вот кто «красивенькая блондиночка» из показаний Ивченко. — Если не ошибаюсь, Буланова не в нашей комсомольской организации. Как она попала на бюро?

— А ты у нее спроси. Честная девушка. Заступилась за него.

Это «открытие» было неожиданным. Мельников вспомнил эпизод на танцах. Нет, не верилось, чтобы Маркин мог нравиться девушке. Возникли вопросы, но Кикнадзе остановил его:

— Постой, дорогой! Через час у меня вылет. Сейчас я тебе комсорга позову. Он лучше меня на все вопросы ответит.

Не успел Мельников возразить, как Кикнадзе уже держал в руках телефонную трубку. Еще через несколько минут в каптерку вошел поджарый молодой офицер с красным от мороза лицом.

— Лейтенант Кирсанов по вашему приказанию прибыл! — доложил вошедший майору, приложив плохо послушную застывшую руку к виску.

— Молодец, дорогой! Работы на самолете еще много?

— Есть малость.

— Успеешь. Тридцатке не сегодня летать. Надо ответить на вопросы капитана. Давай, дорогой! — и Кикнадзе торопливо вышел.

— Садитесь, — предложил Мельников лейтенанту.

— Ничего. Я лучше постою, — Кирсанов продолжал растирать изрядно замерзшие красные руки.

— Прежде всего, назовите людей, которые были вчера на бюро.

Кирсанов назвал.

— Не могли бы вы коротко передать содержание выступлений?

— Это очень точно можно сделать. Протокол велся.

— Отлично. С протоколом я ознакомлюсь потом, а сейчас объясните, как попала на бюро Буланова и почему защищала Маркина?

— Как она узнала о бюро, не знаю, а защищала его потому, что он, оказывается, спас ее племянницу. Вытащил из ледяной воды. Зиночкин свояк ему и налил. От простуды спасал.

— А разве ваши комсомольцы об этом не знали?

— Не знали, товарищ капитан! Лейтенант Чухра, которому было поручено разобраться, как следует не разобрался, а Маркин тоже никому ничего не сказал.

Чухра, Чухра... — вертелось у Мельникова в голове. Знакомая фамилия, но лицо офицера он не мог представить. Спросил:

— Домой вы ушли все вместе?

— Нет. Маркин немного попозже ушел. Надо же было кому-то порядок в комнате навести и дверь запереть.

Мельников насторожился.

— Маркин сам напросился дверь запереть или ему поручили?

— По-моему, майор Кикнадзе ему приказал.

— И надолго он задержался?

— Да нет. В семь вечера он уже был вместе с нами.

— Вы что, специально его ждали?

— Нет. Мы ждали рейсовый автобус, который в семь вечера увозит работников военторга из закрытого городка.

Так, в семь, прикинул Мельников. Что-то крутилось в голове. Чего-то не хватало. Ах, вот чего?..

— А во сколько кончилось бюро?

— Где-то минут без пятнадцати, без семнадцати семь.

Мельников лихорадочно стал рассуждать: пятнадцать-семнадцать минут до отхода автобуса. Две-три минуты уборка. Запирает дверь, а, может, специально — нет! Открывает засов на тыльной двери, впускает убийцу, выходит передним ходом и опечатывает с улицы тыльную дверь.

— Кирсанов, Маркин вскоре к вам пришел или впритык?

— Автобусу трогаться и тут Семен. Вы его подозреваете?

— Нет, нет! — поспешил заверить Мельников. — В нашем деле каждая деталь — золото. — А в голове звенело: подозреваешь... Ведь подозреваешь! Даже молодой лейтенант твои мысли прочитал. А Маркин, может, чистейшей души человек. Но почему он так долго задержался? Этого времени как раз, чтобы пустить в штаб через тыльную дверь убийцу.

Но убийство произошло не в семь, а около восьми. По заявлению Козырева, убийца был высок. И Маркин высок. Неужели он сам для себя дверь готовил? Чтоб потом с «тылу» зайти. Тогда зачем ему уезжать на автобусе? Спросил:

— Автобус шел по маршруту?

— Да. Как всегда, первая остановка — Дом офицеров.

— Не припомните, кто там сошел?

— Можно. Майор Кикнадзе, я, Чухра, Маркин и Зина. Мы с майором у Дома офицеров живем. Чухра в парткабинет собирался, а Маркин, видимо, уговорил Зину в кино сходить. Он ее в Дом офицеров повел.

Мельников подумал: если Маркину необходимо было срочно возвращаться, зачем ему Зину вести в кино? Сказал:

— Все, Кирсанов! Вы свободны. О нашей беседе — ни слова.

Когда техник вышел, он закурил и долго расхаживал по неуютной каптерке. Чухра, Чухра... И вдруг вспомнил. Ах, вот кто?! Такой сутуловатый жердина. Кажется, техник по вооружению. В бильярдную заглядывает. Надо просмотреть его личное дело и проверить, был ли он в парткабинете?

Александр Васильевич снял телефонную трубку и связался с отделом кадров. Не терпелось встретиться с Булановой. Но отозвался подполковник Сахаров. Оказывается, Зина на сегодня взяла отгул и уехала в деревню к родственникам за картошкой. Мельников со злостью нахлобучил шапку и вышел на улицу.

На просторном аэродроме лютовал мороз. Раскинувшаяся во все стороны заснеженная степь давала ветру безграничную власть. Но Александр Васильевич холода не чувствовал. Мысли назойливо вертелись вокруг Маркина, притупляя все эмоции. Подвиг он совершил или это был трюк, чтоб отвлечь от своей персоны?

В штабе стояла тягучая тишина. Вчерашнее происшествие словно наложило отпечаток на все и вся. Впрочем, Мельникову это только казалось. Вскоре снизу послышался топот солдатских сапог и металлический лязг оружия. Это прибыл для смены новый караул. Мельников торопливо спустился вниз — застать Козырева, пока тот не сменился. Надо было, чтобы Мамбеков завтра побывал на аэродроме и попытался увидеть «высокого, красивенького лейтенанта», узнать его фамилию.

Мельников поднялся к себе в кабинет и почувствовал невыносимую усталость. На улице давно стемнело, а дел еще предстояло непочатый край. Александр Васильевич закурил и тяжело плюхнулся на стул. Читал протоколы вчерашнего заседания комсомольского бюро, а веки закрывались. Нет, он сегодня не пойдет к Степану Герасимовичу. Еще многое не сделано.

Мельников встал, выключил свет и вышел из кабинета. По коридору расхаживал часовой. А вчера здесь ходил Яковлев. Снова стало на душе больно и горько. Кто же убийца? Где он? Как не гнал Мельников от себя фамилию «Маркин», но она лезла и лезла в голову. Да и как не подозревать этого человека, если сегодня после обеда еще раз встретился с майором Кикнадзе и тот на вопрос Мельникова, приказывал ли майор Маркину навести порядок и запереть дверь своей комнаты, уточнил: «Нет! Он сам попросился. Я не возражал».

Уже подъезжая к Дому офицеров, Александр Васильевич вспомнил про Чухру. Заспешил в парткабинет. По свежим следам надо было проверить алиби лейтенанта. Проверил. Чухра пробыл безотлучно в парткабинете до самого его закрытия.

Но ведь и Маркин с Булановой в это время были в кино.

Голова у Мельникова раскалывалась от боли и дум.

15 Подозрение усиливается

Как и вчера, Мельников явился на службу чуть свет. Надо было срочно побеседовать с Булановой, а девушка уехала и пропала. «Примчала» она на службу лишь после девяти. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся. Оказывается, ночью в степи разразилась непогодь. Поземка перемела дорогу. Автомашина, на которой ездила Зина, то и дело буксовала, зарываясь в наметы сухого снега. Девушка перенервничала, была зла, и поэтому, когда ее с места в карьер пригласил Мельников, зашла к нему с недовольным лицом, принеся по его просьбе личные дела Маркина и Чухры.

— Как спалось? — поздоровавшись, спросил Мельников.

— В степи только волки спят. Куда положить эти папки?

— Кладите сюда, — показал Мельников на край стола. — И садитесь.

Зина удивленно вскинула на Александра Васильевича большие глаза. Не часто задерживал ее Мельников. А если и задерживал, то садиться не предлагал. Бросит комплимент и... будь здорова. Что же сейчас?.. Он, кажется, взволнован.

— Зинаида Борисовна, вы знаете, что позавчера вечером здесь в штабе был убит солдат?

Девушка в испуге широко раскрыла глаза и покачала головой. В деревню она выехала вчера рано и о ЧП еще ничего не знала.

— Вы должны помочь следствию.

— Чем? — тихо выдавила Зина, облизнув пересохшие губы.

— Позавчера в комнате майора Кикнадзе разбирали персональное дело Семена Маркина. Как вы узнали о бюро? Сами туда пришли или вас кто-то попросил?

— Разве это имеет значение для следствия?

— Да. И прямое. Убийство совершено как раз в той комнате.

Девушка опять была ошарашена.

— Вы подозреваете...

— Нет! Я подозреваю не вас. Возможно, из заседавших никто не повинен в смерти солдата, но нужно во всем разобраться.

— Если так... Позавчера утром к нам в отдел кадров зашел майор Кикнадзе и попросил у Сахарова личное дело Маркина. Сказал, что будет бюро. Пригласила собственная совесть. Маркин спас мою племянницу. Свояк его угостил, чтоб уберечь от простуды. Знали ли это члены бюро? Могли ведь рубануть с плеча, как за очередную пьянку.

— Есть еще вопрос. Вы убеждены, что ваша племянница упала в воду без посторонней «помощи»?

— Нет, нет! Толкнуть ее, чтоб потом спасти, Семен не мог.

Мельников покраснел. Грубо работаю. Закурил.

— Зинаида Борисовна, мне известно, что после заседания бюро вы пошли с Маркиным на двадцать часов в кино. Так ли это?

— Не совсем. Во-первых, фильм начинался не в двадцать часов, а в двадцать пятнадцать. Во-вторых, собирались, но не пошли.

Мельников насторожился:

— Почему?

Девушка неуверенно пожала плечами.

— Как-то... Наверное, у Семена не оказалось с собой денег. Он заторопился в гарнизон в общежитие. Быстро ушел.

Мельников почувствовал, как от прилива крови у него начинают гореть кончики ушей.

— Сколько было времени, когда он ушел?

— Не знаю. Минут пятнадцать восьмого.

И сразу догадка: точно. Спешил.

— И не вернулся?

— Вернулся. Примерно через час. Минут в семнадцать-восемнадцать девятого.

— Как вы запомнили время?

— Сеанс только начался.

Мельников заволновался сильней. Еще вчера у Маркина было алиби: во время совершившегося преступления он был в кино, а выходит?.. Значит, не для другого он готовил тыльную дверь. Для себя. Так вот чью фигуру в виде коршуна в окне видел Козырев. Есть ли у Маркина плащ-накидка? Где она? Видимо, для того накидку и надевал, чтобы кровь жертвы не забрызгала одежду.

— Скажите, Зина, почему решили, что у него не было денег?

— Он стал шарить у кассы по карманам. Потом извинился и сказал, что, кажется, кошелек в общежитии забыл.

— А вы?

— Что я? Я сказала, что у меня деньги найдутся. Но Семен и слушать ничего не хотел. Ответил, что вернется мигом.

Девушка еще что-то говорила, но Мельников ее не слышал. В голове вертелось: спешил! Спешил! Искал предлог удрать. Яковлев сменялся с поста и Маркин торопился его убрать. Задал вопрос:

— А в автобусе Маркин не показался вам чем-то обеспокоенным, может быть, рассеянным?

— Рассеянным?.. Пожалуй, да... Он сам сознался. Сказал, что так спешил на автобус, что по рассеянности забыл сдать дежурному ключ от комнаты Кикнадзе.

— Ключ?! — вырвалось у Мельникова. — Ну, а вы ему что?

— Сказала, что за это влетит. Ключ немедленно нужно сдать.

— Зина! Маркин вернулся в Дом офицеров в девятом часу. Следовательно, кино уже началось, а вы его все ждали. Это на вас не похоже. Почему вы не пошли в кино? Шел только журнал.

Зина покраснела.

— Женская гордость. А то подумает еще чего...

— Гордость? Зачем же тогда столько ждали? — Мельников чувствовал, что девушка что-то недоговаривает.

А Зина опять замялась. Краска на лице сделалась гуще.

— Значит, была причина.

— Какая? — нажал Александр Васильевич.

— Ну, хотя бы проверить, что с ключом? — нашлась девушка.

— И как?

— Конечно, не сдал. Опять по рассеянности забыл.

— А болтался больше часа, — вырвалось у Мельникова.

— Вот почему и обозлилась.

— И, конечно, отправили его тут же обратно?

— И да, и нет. Точнее — да! Хотела уладить дело с ключом.

— Почему же тогда: и да, и нет?

— Так вырвалось, — Зина волновалась. Мельников снова почувствовал, что она что-то не договаривает.

— Так... Значит, Маркин снова в гарнизон вернулся? Ну, что ж, спасибо за информацию! Прошу о беседе ни слова.

Девушка ушла. Что-то не нравилось в ее поведении. Зина была ершистой, но перед ним свои «колючки» никогда не растопыривала. Мельников перебрал в памяти только что состоявшийся разговор. Да, в ее душе хранилась какая-то тайна. Может быть, Маркин припугнул?

Мысли опять перескочили на Маркина. Мельников чувствовал, что уже сейчас готов уличить этого человека в злодеянии. Да, задачка... — почесал затылок Александр Васильевич. Может быть, я в самом деле предвзято бью на Маркина? По крупицам вновь и вновь стал проверять факты. Подозрение было весомое, но кое-чего в общей цепи обвинения не хватало. Например, если Маркин действительно убийца, как он смог так быстро добраться из штаба в Дом офицеров?

Мельников снял телефонную трубку и попросил коммутатор соединить его с автопарком. Диспетчером оказался опытный солдат, который, порывшись в книгах нарядов, доложил чекисту марки и номера всех автомобилей, что были в рейсе с девятнадцати тридцати до двадцати тридцати восемнадцатого декабря, то есть в день трагической смерти рядового Яковлева.

Таких автомашин оказалось немного. Отсутствовало лишь два грузовика, еще утром ушедших в дальний рейс на авиационную базу, «газик» Мельникова, им самим же срочно вызванный, «газик» полковника Шилова, тоже срочно вызванный «хозяином», и рейсовый автобус.

Грузовики Мельников отбросил. Преступник ехать на них не мог. Шиловский «газик» по времени не подходил. Оставалось поговорить с водителями своего «газика» и автобуса.

В памяти Мельникова вмиг всплыл позавчерашний вечер. Сразу после внезапно оборванного разговора с Яковлевым, он попытался вызвать свою автомашину, но все водители оказались на ужине. Свой «газик» Мельников увидел как раз у проходной. Было четырнадцать минут девятого. Совершив преступление, преступник как раз к этому времени мог добежать от штаба к воротам и на машине Гусева доехать к Дому офицеров. Вывод: если окажется, что Маркин ехал с Гусевым, — улики против него неопровержимы.

Гусев явился к Мельникову через несколько минут. Забыв предложить солдату сесть, Александр Васильевич с ходу задал вопрос:

— Скажите, Гусев, позавчера вечером, когда я вас срочно вызвал к себе, вы никого по дороге не подвозили?

— Подвез. Такой высокий молодой офицер.

— Почему же вы об этом мне ничего не сказали?

— Мне ни к чему, а вы не спрашивали. Да и сел он у самой проходной. Тут же и вы к машине подошли. Разве вы его не видели?

Мельников волновался. Все произошло так, как он предполагал.

— Где офицер встал?

— Попросил высадить его у Дома офицеров.

Мельников быстро отыскал личное дело Маркина и открыл оклеенную в голубой дерматин картонную корочку. В специальном вырезе, как в окошке, была фотография Семена Маркина.

— Это не он?

Гусев неуверенно пожал плечами.

— Не знаю. Было темно...

— Жаль. Очень жаль. А еще возите начальника-чекиста.

Солдат был расстроен. Стоял красный, глаза виновато глядели Мельникову в лицо. И вдруг Гусева будто кто толкнул:

— Товарищ капитан, он чуточку заикался.

— Заикался?... Вы с ним говорили?

— Нет, но когда он попросился подвезти, у него как-то вышло: р-разрешите с вами под-дъехать?

Мельников насторожился. Да, это уже что-то было. Но Маркин, Маркин?.. Маркин, вроде, не заикался. Связался с отделом кадров:

— Зинаида Борисовна, ваш подопечный, вы понимаете о ком речь, случайно не заикается?

В отделе кадров задумались. Наконец:

— Пожалуй, есть немножко. Мне показалось, он чуть заикается, когда чем-нибудь взволнован.

— Спасибо, Зинаида Борисовна! — Мельников положил трубку. Бисеринки пота проступили у него на носу. Он теперь почти не сомневался, что с Гусевым ехал Маркин. Мало того, раз заикался, значит был взволнован. К чему волноваться? Что опаздывал в кино? Дудки! Замешан в убийстве.

Александр Васильевич внезапно бросил глаза на застывшего в стойке «смирно» рядового Гусева.

— Гусев, примерно через час в «кадры» будет вызван лейтенант Маркин. Находитесь в коридоре. Приглядитесь к нему. Опознаете в нем своего пассажира или нет? Только не плутовать.

— Что вы, товарищ капитан! Разрешите идти?

Когда Гусев вышел, Мельников прошел в отдел кадров. Договорились с подполковником Сахаровым, что тот срочно вызывает Маркина для заполнения специальной анкеты. В «кадры» офицеров вызывали часто. Это подозрения не вызовет.

Часа через полтора Гусев стоял навытяжку перед Мельниковым.

— Да, товарищ капитан, пожалуй, он.

— Пожалуй или точно?

— Точно! Он когда мимо меня по коридору проходил, подмигнул мне глазом. Тот, который в машину садился, тоже глазом мигнул. Я тогда еще подумал: веселенький, наверное, лейтенант.

— Вот видите, Гусев, а я вас обвинял в ненаблюдательности.

Выполнив еще ряд дел, уверенный в своих непогрешимых выводах в отношении причастия Маркина к убийству Яковлева, Мельников попросился на прием к Степану Герасимовичу.

Волков, по «занимаемой должности», сидел в кабинете начальника штаба, изучал какие-то документы. Конечно, не штабные. Текущими обязанностями начштаба занимался его «зам» — майор Сиволапов.

Волкову нравился этот немного угрюмый, но деловой офицер. Он отлично знал свое дело и, безусловно, был первым претендентом на должность начальника штаба, но вышел этот «казус», и утверждение Сиволапова в новой должности пришлось пока задержать. Другой бы обиделся, мол, затерли, а этот только сопел и твердо вел свое дело. Чтобы не бросалась в глаза незавидная роль, какую пока выполнял ненастоящий начштаба, и был издан приказ, где подполковнику Волкову предлагалось в двухмесячный срок изучить хозяйство части, работу подразделений и всех служб, принять дела и должность. Такой ход открывал Степану Герасимовичу возможность интересоваться нужными людьми, вызывать их без особых подозрений для личной беседы, бывать на аэродроме.

Увидев Мельникова, Степан Герасимович поднялся со стула и пошел к нему навстречу.

— Когда гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Садись, Александр Васильевич.

— Я, кажется, напал на след, — выпалил Мельников.

— На след, говоришь? Интересно. Давай, докладывай!

Мельников рассказал Волкову о проделанной работе.

Степан Герасимович прошелся по кабинету.

— Так... Значит, опять Маркин?!

— Да! Я не раз пытался стать его защитником, но...

— Прав, Александр Васильевич! Обвинить человека, особенно, если иметь такие факты, как у тебя, легче, чем защитить.

— Вы считаете...

— Ничего не считаю. Меня интересует, почему не поговорил с самим Маркиным? Вспугнуть боишься. Удерет, дело провалит. Да?

— Почти так. Я и пришел посоветоваться.

— А как же ты с другими говорил? Думаешь, Маркин дурак? Если он действительно преступник, он за каждым шагом твоим следит. С другими беседуешь, а с ним... Вот только беседу надо без нажима провести. А у тебя выдержки и терпенья — ноль. Ухватился за подозрительный факт и думаешь, что взял быка за рога. Боюсь тебе доверить эту беседу.

Мельников покраснел. Так прямо ему Охотин не говорил.

— Так, может быть, лучше вы?..

Степан Герасимович с ответом не торопился.

— Нет. Беседовать будешь ты. Я постараюсь присутствовать.

На том и остановились. Мельников нервно закурил, Степан Герасимович массировал шрам на брови. Первым нарушил молчание Александр Васильевич. С обидой спросил:

— Значит, вы с моими выводами не согласны?

— Почему так резко? — улыбнулся Волков. — Логика есть. Но только логика. А нужно иметь такие доказательства, чтоб обвиняемому не то что врать — дышать нечем было. А в твоих умозаключениях столько темных пятен, как на моем теле веснушек. — И азартно предложил: — Хочешь, подискутируем?

Вызов был сделан. Но Мельников не робкого десятка. Мог постоять перед начальством за свои взгляды. С силой смял недокуренную папиросу.

— Ну, что ж, можно. — Мельников полез в нагрудный карман и вынул из него тетрадный листок. — Это запись нашего прерванного разговора с Яковлевым. Кстати, думаю, оборванное слово «Марк...» свидетельствует о том, что солдат не успел произнести фамилию Маркин.

Волков взял протянутый лист, а Мельников, ссылаясь на данные, которыми располагал, описал, как широколицый и «Марк...», скорее всего Маркин, где-то в городе с солдатом выпили, затем шантажировали его, свалив на него вину за катастрофу.

— Воспользовавшись тем, что кому-то надо убрать и запереть комнату, где шло бюро, — рассудительно продолжил излагать свою версию Мельников, — Маркин просит майора Кикнадзе поручить это ему. Чтобы сделать уборку и сдать ключ нужно пять-семь минут, а он задерживается в штабе на целых пятнадцать-семнадцать. Зачем? Он ищет путь, как обеспечить себе алиби и, в тоже время, свести счеты с опасным Яковлевым. Поступает так... Дверь комнаты оставляет приоткрытой. Возвращаясь в семь с поста, Яковлев заметит это, и «клюнет» на телефон. Кастет, плащ-накидку, галоши и перчатки заведомо прячет в надежном месте. Вынимает из скоб тыльной двери штаба запор, чтобы позже войти в здание с тыла незамеченным, и бежит на автобус. Но, судя по запасу времени, он еще успел побывать у тыльной двери снаружи и открыть на ней замок. Что касается печатки — печать на той двери стояла фальшивая. Для всего этого требуется порядка восьми минут. Если работать с рассудком, все обдумывая, займет еще минуты три-четыре. Остается три-пять минут как раз добежать до автобуса.

— Разреши теперь вопрос защите? — остановил Мельникова Волков. — А если бы Маркина не разбирали в тот день на бюро, кто тогда приоткрыл бы Яковлеву дверь и убрал его?

— Извините! — поспешил отразить удар Мельников. — Да, обстоятельства так сложились, что Маркин оказался в штабе. Будь это не так, он под другим предлогом прошел бы туда. Главное, незаметно освободить от бруса тыльную дверь и выйти через основной ход, чтобы кто-то его видел.

— Еще вопрос. Зачем Маркину увозить ключ? Не проще ли сдать его дежурному по части? Времени ведь хватало.

— Да, хватало. Здесь другая заковыка. А вдруг кто-то заметит, что брус не в скобах? Пока Маркин вернется — тыльная дверь будет заперта. Вот и есть предлог под видом сдачи дежурному ключа снова пройти в штаб и отпереть тыльную дверь.

— Зачем же совершать эти трюки, когда у него есть сообщник? Впусти его с тылу в штаб, а сам опечатай дверь и смазывай пятки.

— Этот вариант я тоже предусмотрел. Но больше склонен к тому, что Маркин не сообщник убийцы, а сам убийца. Во-первых, описанный Козыревым убийца по своим физическим данным напоминает Маркина. Второе. Маркин выезжает из гарнизона, но потом под сомнительным предлогом, что забыл деньги, спешит обратно. Зачем все это? Выехал затем, чтоб пустить пыль в глаза. Спешил, так как Яковлев менялся с поста и знал, что рейсовый автобус идет обратно в девятнадцать десять. Езды до ворот около трех минут. Бегом от ворот до штаба еще минуты две. Словом, при всех осложнениях где-то в девятнадцать двадцать пять Маркин был в засаде. Убийство совершается около восьми.

— Хорошо. По твоей версии Маркин с девятнадцати тридцати и, раз он убийца, где-то до двадцати ноль-ноль находился в штабе. А вдруг он в это время был в общежитии? Проверено это?

— Да, проверено. В общежитии его не было. Беседовал с дежурной и соседом по комнате. Степан Герасимович, я не опытный чекист, но и не лыком шит. Маркин мозги Булановой туманил. Ни один холостяк деньги в общежитии не оставит. То был предлог сбежать в гарнизон. Кстати, неумный предлог.

— Вот видишь, ниточка! Все было так точно рассчитано: оставить «приманку», подготовить себе тыльную дверь, уехать со всеми, своевременно вернуться, а тут?...

— Если бы не делались ошибки, преступники были бы неуязвимы, — с горячностью повторил старую мудрость Мельников. — Но есть оправдание промаху. Вы, надеюсь, не забыли о ключе от комнаты Кикнадзе? Маркин не сдал его дежурному не только потому, чтоб иметь возможность вторично пройти в штаб, но и для другой цели: использовать ключ, как палочку-выручалочку. Объясняю. Еще в автобусе он, как бы ненароком, сообщает Булановой, будто не сдал ключ. Говоря ей позже, что забыл деньги, наверняка знал, что щепетильную Зиночку озаботит не денежный вопрос, а неупомянутый больше ключ, и она обрадуется возможности вернуть Маркина в гарнизон. Ведь попутно он его сдаст.

Волков улыбнулся:

— Не понимаю, зачем Маркину, если он враг, такой огород городить? Да на его месте я не поехал бы в Дом офицеров. Живет рядом в общежитии. Фигаро тут, Фигаро там. Нет же, «семимильные прыжки». Как это объяснишь?

Мельников стушевался, но ответил находчиво:

— А разве из общежития не надо уходить? Там сто глаз. Каждый шаг на виду. Попробуй, уйди... Да еще кто-нибудь за тобой увяжется. В Доме офицеров одна Буланова.

Степан Герасимович даже покачал головой:

— Молодец! Пашешь хоть не глубоко, но чисто. Давай дальше!

— Все. Но могу дополнить. Возвращался Маркин в Дом офицеров на моей машине. Когда обратился к шоферу подвезти — заикался. Это следствие перенесенного волнения: убил, за ним гнались, стреляли. И еще. Вы помните рядового Мамбекова? Он сейчас дежурит в здании на аэродроме. Задача солдата опознать и сообщить мне фамилию того «красивенького» лейтенанта. Хотите, я назову его? То был Маркин!

— Так быстро успел вернуться от Дома офицеров снова в гарнизон? И зачем? — удивился Волков.

— Странно, не правда ли? Да, в семнадцать минут девятого Маркин был у Дома офицеров, а около девяти примчал к штабу. Докажу — зачем и что это был Маркин, а не другой.

Волкову нравилась и не нравилась такая самоуверенность в Мельникове. Вероятность, что «красивенький» и Маркин — одно лицо, мала. Если Маркин действительно убийца, как тогда эти нелепости связать?

— Ну что ж, убеждай! — сказал с явным интересом.

— Убеждение в том, что с Мамбековым говорил Маркин, основано на следующем... Первое: портрет «красивенького», описанный Мамбековым, сходен с портретом Маркина. Второе: быстро добраться до штаба Маркин мог. Рейсовый автобус в тот день возвращался от Дома офицеров где-то после половины девятого. Третье: опять же злополучный ключ. Маркин должен был сдать ключ, когда первый раз уезжал от Булановой в гарнизон. Но не сдал. Не до ключа ему было. Стояла задача побыстрей и половчей убраться из штаба. Вы можете опровергнуть. Дескать, зачем ему снова торопиться в гарнизон? Сдай ключ, скажем, утром. И на это отвечу. Под предлогом сдачи ключа, видимо, преследовалась цель, так сказать, произвести у штаба разведку боем. Помните, Мамбеков докладывал, что «красивенький» просил вызвать начальника караула. Зачем? А затем, чтобы уточнить, не угадал ли Козырев в человеке на подоконнике его, Маркина? Тогда следовало предпринимать срочные меры.

Резкий телефонный звонок прервал Мельникова.

— Подполковник Волков слушает.

— Товарищ подполковник, докладывает дежурный по части. У вас капитан Мельников? Его какой-то Мамбеков разыскивает.

— Хорошо. Попросите коммутатор переключить аэродром на меня, — сказал Волков и передал трубку Мельникову.

— Товарищ капитана, мы узнали офицера. Его зовут Маркина!

— Все было сделано, как я учил?

— Да. Подозрений на меня никакой.

— Благодарю, Мамбеков! Продолжайте службу. — Мельников положил трубку и победно вскинул на Волкова усталые глаза. — Что вы теперь скажете, Степан Герасимович?

Волков молчал. Его лицо посуровело. Что говорить, у Мельникова улик против Маркина — хоть пруд пруди. Не все веские, но исходят из фактов. А факт — вещь упрямая. Волков понимал, что неопытный чекист, ухватившись за какую-нибудь навязчивую идею, подтверждающуюся, безусловно, фактами, мог пойти по ложному пути. В таком случае, уже не факты работают на идею, а идея на факты. Но несомненно было и то, что Мельников неплохо логически мыслит. Словом, надо было разбираться не спеша, детально вникнуть в каждую мелочь.

— Откуда прибыл Маркин и где жил до армии?

— Прибыл из авиационного училища.

— Вот что, Александр Васильевич, срочно запроси по нашим каналам характеристики на него. И занеси личное дело.

— Есть! А как быть с беседой? — робко спросил Мельников. — Может быть, предварительно его арестовать?

— Как это арестовать? Обязательно беседовать, но...

— Вы не так меня поняли, — поправился Мельников. — Я имею в виду другой арест. За последнюю пьянку Маркин арестован майором Кикнадзе на пять суток. Пока арест не отбывал.

— Не надо, — перебил Волков. — Кикнадзе сам с усами. Меня беспокоит ваш порядок. Ты уверен, что Маркин не сдал ключ?

— А как же. Буланова сказала.

— Да, это плохо. — И уточнил: — Плохо то, что дежурные халатно относятся к своим обязанностям. Почему не проверили, что не все ключи сданы? За такие вещи надо строго наказывать.

— Та комната не секретная. Там ничего особенного нет, — попытался оправдать дежурных Мельников.

Да, грешок с контролем за сдачей ключей водился. Военнослужащие, особенно начальствующий состав, нередко задерживались на службе. Тогда ключ, естественно, сдавался позже. В комнате Кикнадзе шло заседание бюро. Дежурный и помощник могли не знать, кончилось оно или нет. Их комната на втором этаже. А около восьми... ЧП.

Мельников объяснил это Волкову. В ответ тот сказал:

— А ты проверь, проверь! И продолжай опрос заседавших.

16 «СОМ»

Александр Васильевич был легко возбудим и легко раним. Вчера он горячо сопротивлялся, защищая свои идеи, но Волков был во многом прав. Вот почему уже с утра Мельников зашел к дежурному по части и попросил показать книгу приема ключей от рабочих комнат. Он удивился, когда там прочел, что ключ от комнаты Кикнадзе восемнадцатого декабря был сдан дежурному в девятнадцать ноль-ноль.

Тут же взяло сомнение. Схитрил майор Казакевич. Хотел уйти от ответственности. Ключ Маркин сдал позже, а уговорил поставить время «девятнадцать». Казакевичу это на руку: комната к моменту проникновения в нее преступника была закрыта. Точно. По заявлению Кирсанова, Маркин сел в автобус ровно в семь вечера, когда тот уже трогался. Чтобы до него дойти, надо еще две-три минуты. Значит, ключ мог быть сдан либо раньше девятнадцати, либо значительно позже. Наверняка сдал позже. Но надо было в этом убедиться.

Майора Казакевича в штабе не оказалось. Зато встретился в коридоре старший техник-лейтенант Дорофеев. Тот самый «педант», кто в день гибели рядового Яковлева был помощником дежурного по части. Александр Васильевич объяснил офицеру, в чем его сомнения.

— За кого меня считаете, товарищ капитан? — пробасил Дорофеев. — Ключ сдан своевременно. При мне майор принимал. Да если б Маркин вовремя не сдал, я бы его на том свете нашел.

— Но ведь время стоит девятнадцать. В девятнадцать часов и духа Маркина в штабе уже не было.

— Это вы у майора спрашивайте. Время он отмечал, — уже тише сказал Дорофеев. И тут вспомнил: — Точно! Маркин сдавал ключ минут без трех, без четырех семь. У майора либо часы спешили, либо для округления ровно девятнадцать написал.

— Откуда такая точность?

— Товарищ капитан, мне бы с вами работать, а я технарем пилю, — обнажил в улыбке щербатые зубы Дорофеев. — Мы с майором Казакевичем договорились, что ровно в семь я в столовку пойду. Только собрался — Маркин ключ принес. Вот и глянул на часики. Подождал, пока майор в книге сдачу ключа отметит... и айда.

Да, не зря Степан Герасимович требовал проверок! Вчерашний план: с утра начать беседу со всеми заседавшими на бюро и закончить ее беседой с Маркиным, пришлось изменить. Не давала покоя другая Волковская шпилька. Ведь Мельников выдвинул версию, что покойный Яковлев, находясь в увольнении, выпивал с широколицым и Маркиным. А вдруг окажется, что Маркин безотлучно находился на аэродроме?

Мельников выехал на аэродром к инженеру эскадрильи. Волновался. Клюнувшая рыбина, так сильно потянувшая леску вглубь, могла вот-вот сорваться с крючка.

Инженер эскадрильи капитан Азаров задумался. Он тер виски, усиленно вспоминая события того дня. Виновато сказал:

— Знаете, товарищ капитан, у меня столько гавриков... Если бы вы спросили пораньше...

Через несколько минут Мельников беседовал с непосредственным начальником Маркина старшим техником-лейтенантом Мухой. В лоснящейся технической куртке, он грузно уселся на стул и, загибая на руке пальцы, тихо бормотал:

— Так... Двадцатого мы возились на спарке. Девятнадцатого меняли на тринадцатой и девятнадцатой машинах приборы... Восемнадцатого?.. Восемнадцатого?.. В какое время, говорите?

— Ну, примерно с девяти утра и до двенадцати дня?

— С девяти, говорите? Так... О-о! Вспомнил, вспомнил, — и уже обращаясь не к Мельникову, а к Азарову, затараторил: — Помните, девятка с первого полета вернулась? Летчик жаловался, что в полете и при посадке прыгала скорость. Проверили — точно! Датчик барахлил. Исправного под руками не оказалось. Тут я Маркина и отправил на склад за датчиком. Следующий вылет на три часа намечался.

— Ну, и как быстро он принес? — спросил Мельников.

— Вообще не принес. Начальник склада на базу уехал.

— Это Маркин вам сказал?

— Я и без него, когда послал, спохватился. Среда ведь была. По средам техсклад закрыт. За имуществом на базу ездят.

Мельников задумался. Точно. Муха прав. Когда проверялся выход автомашин за восемнадцатое декабря, диспетчер упомянул, что не вернулись до двадцати часов две бортовые автомашины, ушедшие утром на базу. А знал ли Маркин, что склад по средам закрыт? Может быть, знал, но умышленно не сказал Мухе? Мельников напомнил:

— Муха, вы так и не ответили, когда вернулся Маркин?

— Не усек. В тот день столько дел было...

— А разве вопрос с заменой датчика вас не волновал?

— Уже не волновал, товарищ капитан! — облегченно улыбнулся Муха. — Едва Маркин ушел, как полеты отбили.

— И все же припомните, когда вы потом с Маркиным увиделись?

— Он пришел ко мне около двенадцати. Правда...

— Что правда? — Мельников чувствовал, что Муха что-то недоговаривает.

— Ну... я ведь не в бирюльки играл. Мотался то сюда, то туда. Он мог в каптерку пройти...

Александр Васильевич понял, почему смущен Муха. Ему трудно было сознаться в слабом контроле за подчиненными.

— Плохо, Муха! Начальник — прежде всего организатор.

Мельников его отпустил. Версия о встрече Маркина с Яковлевым еще больше окрепла. Склад был закрыт. Что делать Маркину целых три часа?

Для беседы инженер эскадрильи предложил Мельникову домик вооруженцев. В нем буржуйка и два стола. Один — для документов, другой, обитый дюралем, для разборки и чистки оружия.

Семен Маркин в кабине истребителя монтировал новый тумблер на приборный щиток, когда над ним открылся фонарь кабины.

— Закругляйся, Маркин! Жми в домик пушкарей. Там особняк тебя ждет, — хмуро сказал Муха, и его кудлатая голова исчезла.

Ожидал Семен этого вызова. С утра к пушкарям ходят по одному ребята, что были на бюро. Уже думано-передумано, как себя вести, но как не крути, а последним покидал ту комнату он. Дверь в ней оставалась приоткрытой. Как оправдываться?

Капитан Мельников в домике оказался не один, у буржуйки стоял рыжеватый подполковник. В нем Маркин узнал начальника штаба. Соблюдая требования Устава, Маркин доложил ему о своем прибытии.

— Я вас не вызывал, — сказал Степан Герасимович.

— Офицер ко мне, товарищ подполковник, — вмешался Мельников и пригласил Семена сесть, показывая на табуретку у стола.

Подполковник Волков посмотрел на часы.

— Я вам не помешаю? Где-то моя машина запропастилась. Уехал заправляться, и как сквозь землю провалился.

— Нет, нет! Пожалуйста, — заверил Мельников. Розыгрыш случайного присутствия получился как будто бы естественным.

Александр Васильевич закурил и тихо начал:

— Маркин! Положение очень серьезное. Убит солдат. Убит в той комнате, где заседало бюро. Комнату последним покидали вы. Подозрение, безусловно, падает на любого, кто в тот вечер находился в штабе. Мы должны разобраться и найти истину. Вы готовы?

Маркин утвердительно кивнул головой.

— Ну, во-первых, кроме членов бюро, я не считаю караула и дежурных, в тот вечер вы никого в штабе не видели?

Маркин немного успокоился. Он ожидал более острого вопроса.

— Нет. Кажется, не было никого.

— Погибшего солдата вы знали?

— Вроде видел... Да. В карауле видел.

Эти вопросы успокоили Маркина, и Мельников начал наступление:

— Мне известно, что бюро закончилось без пятнадцати — без семнадцати семь. Чтобы навести порядок в комнате и запереть ее, надобно минут пять. Вы затратили почти четверть часа. Чем объясните?

— Кому пять, а к-кому двадцать пять.

Мельникова возмутил грубоватый самонадеянный ответ:

— Повторяю, чем вы объясните долгое пребывание в штабе?

— Во всяком случае, не убийство готовил, т-товарищ капитан! П-пока столы расставил, бумаги подобрал, пока запер...

— А запер ли?

— Запер. Честное слово! — выпалил Маркин. Выпалил решительно, как что-то раз и навсегда непререкаемое.

— Как же дверь осталась приоткрытой? Слышали об этом?

— Да-да. Слышал. Ум-ма не приложу.

Маркин сидел понурый, втянув голову в плечи. Спесь была сбита. Мельников думал: артист. Ох, артист! К столу тихо подошел Волков.

— Подумайте, лейтенант! Может быть, вспомните.

— Я сто раз уже д-думал. Запер я дверь, т-товарищ подполковник! — в глазах Маркина вдруг сверкнула надежда. — Может быть, позже кто-то открыл. Убийство произошло ведь около восьми.

— А вам откуда это известно? — поймал на слове Мельников.

— Т-так... об этом все з-знают... Все г-говорят...

— Первая смена сменялась с постов в начале восьмого. Дверь уже была приоткрыта, — снова нажал Мельников.

— Это вам К-козырев сказал? Он?.. — вспылил Маркин. — П-понятно. Он зуб на меня имеет. За то письмо. З-за Б-буланову...

— А откуда вам известно, что Козырев был тогда в штабном карауле? — снова атаковал Мельников.

— К-как откуда?.. Я К-козырева увидел утром. Он...

Маркин лепетал еще что-то, но Мельников не слышал его. Ему виделся этот человек, но не жалкий, как сейчас, а в плащ-накидке, словно коршун в окне. За ним гнался Козырев. Вот когда Маркин Козырева увидел. В разговор вмешался Волков:

— Лейтенант, вы никогда не слышали такую народную мудрость: гнев — плохой советчик? Вы раздражены. Вместо того, чтобы помочь следствию верными ответами, пытаетесь оправдаться.

— Так на меня же валят. Вину валят, товарищ подполковник!

— Ошибаетесь, лейтенант! Капитану нужна истина. Помогайте следствию, а не путайте. Дверь вы точно запирали?

— Да, запирал. Может быть... Я немного рассеян. Я спешил...

— Вот видите, а острили: кому пять, кому двадцать пять минут надо, — напомнил Мельников. — Ладно. Пойдем дальше. Зачем вы солгали Булановой, что не сдали ключ?

— А больше она н-ничего не говорила? — вдруг спросил Маркин.

— Вопросы пока задаю я! — строго предупредил Мельников.

Семен заерзал на скрипучем табурете:

— П-понимаете... т-тут... Ну... Это п-пустяк. Это выеденного яйца не стоит. Это т-так... Личное. Я даже...

— Снова вынужден перебить, лейтенант, — вмешался Степан Герасимович. — Ваши эмоции мешают делу. Если вас что-то от ответа удерживает, можете не отвечать. Но тогда наберитесь мужества заявить об этом чистосердечно. По крайней мере, это будет честно и по-офицерски.

— Хорошо. Я отвечу на этот вопрос. Только... Жарко здесь. Можно я сниму куртку?

— Пожалуйста, — согласился Мельников.

Маркин снял техническую куртку, вывернул ее подстежкой наверх и, сложив вдвое, небрежно бросил на оружейный стол. На куртку положил шапку. Сел.

— Ф-фу... З-значит, о ключе? Да, был т-такой грех. Соврал. Но не п-подумайте чего... Т-тут — ерунда... И говорить бы...

— Опять эмоции, — напомнил Мельников.

— Я иногда мучаюсь ж-желудком. П-понимаете?

— Но при чем здесь ключ?

— При том, что меня в автобусе т-так скрутило, что г-готов был в окно выпрыгнуть и за ближайший к-куст...

Мельников перестал писать. У него был крайне глупый вид. Он ожидал любого объяснения, но такого?.. Повторил:

— Но причем тут ключ?

— Сейчас поймете. Я сидел с Булановой. В животе вдруг к-как р-резанет, я аж подскочил. Ч-что, сознаться ей?.. Благо нашелся. Руку в к-карман и говорю: к-ключ забыл сдать. Ринулся к шоферу автобус остановить, а оно р-раз... и отпустило. У меня так бывает. Снова подсел к ней и, естественно, давай загибать. Дескать, позже ключ сдам. Отступать-то было некуда.

Артист, думал Мельников. Александр Васильевич не верил ни единому его слову.

— И давно страдаете желудком? — спросил Волков.

— Можно сказать, со школьной скамьи. Это у меня на нервной почве, т-товарищ подполковник!

— Отчего же вам было нервничать? — ухватился Мельников.

— Как отчего? А бюро... Я еще там еле-еле отсидел. Вот вы сразу меня в оборот взяли. Д-дескать, целых четверть часа куда израсходовал? А я за эти четверть часа д-дважды по нужде сбегал.

— И двери из-за этого забыли запереть? — с иронией спросил Мельников. Но Маркин иронии не уловил:

— Да вроде запирал. Спешил, правда.

Наступила короткая пауза. Выкручивается. Глупо, но зато оригинально. Ишь, больным прикинулся. Молодой чекист был почти уверен, что и Волков на своем служебном веку вряд ли встречался с подобными объяснениями.

Волков скоропалительных выводов не делал. Он Маркину верил и не верил. Все должно быть подтверждено. Сказал:

— Хорошо, лейтенант! Но все это нужно доказать.

— К-как? — вырвалось у Семена.

— Ну, хотя бы записью в медицинской книжке, что страдаете гастритом. И потом — вы не игла в стоге сена. Наверняка вас кто-то видел, скажем, когда ходили в туалет.

— Было уже п-поздно. В штабе никого не было...

— Ничего. Припоминайте. Продолжайте, капитан Мельников!

Александр Васильевич начал говорить не торопясь, весомо.

— Итак, вы с Булановой прибыли в Дом офицеров. Допускаю, что обман с ключом был вызван внезапными позывами желудка. Зачем вам понадобилось лгать, что забыли деньги?

— Н-неправда! Деньги у меня были. Это Буланова сказала?

— Неважно. Отвечайте, Маркин! Вопросы задаю я.

— Что отвечать, т-товарищ капитан? О деньгах и речи не было. Вы можете мне не верить, н-но... Вышли мы из автобуса. Я д-даже шутил. Только вошли в кассовый зал, т-тут опять живот как хватанет. Я сразу в карманы. М-машинально, конечно. Не знаю, что она п-подумала. М-может, что деньги забыл. А в животе... Говорю ей: я, кажется, к-комсомольский посеял.

— То ключ, то комсомольский...

— Ключ это так... А к-комсомольский... Сами понимаете, это п-посильнее козырь, чтоб она меня тут же обратно отправила.

— Правильно. Козырь сильный, — машинально повторил Мельников, думая о своем. И не сдержался: — Маркин! Хватит голову морочить. Вам надо было сбежать совсем по другой причине.

— Вы что?.. Д-да я...

Волков вынужден был срочно вмешаться:

— Лейтенант! Дело очень серьезное, а вы... Внезапно убегаете. Появляетесь только через час. И как раз в то время, когда вас носит неизвестно где, в той комнате, которую последним покидали вы, совершается преступление. Не беспокойтесь. Безвинного виноватым никто не сделает. Следствие разберется. Но помогите! Капитану нужно получить бесспорные доказательства вашей непричастности к убийству.

— Д-да меня там и б-близко в то время не было! — вскрикнул крайне расстроенный Маркин. По его лицу тек пот.

— Ладно, Маркин! — продолжил допрос Мельников. — Итак, вы сели в автобус. А зачем? Разве в Доме офицеров туалета нет?

— А Зиночка?! Д-да я... От нее в т-туалет?!

— Опять есть выход. Могли сослаться на другую причину и...

— Т-товарищ капитан, не вру. Ну, р-раз уж вырвалось с этим комсомольским... Она и ухватилась. Вышла со мной. А т-тут автобус. И знаете, т-только сел — боли и п-позывы прекратились.

Да! Маркин играл бесподобно. Но как проверить? Как?

— Почему же не вернулись?

— А к-комсомольский?.. — Семен чуть улыбнулся. Видимо, воспрянул духом. — Раз уж соврал, надо было ехать «искать». Я его не терял, конечно. Поехал прямо в столовую. Желудок свой изучил. Как червячка заморю — полегче делается.

Чекисты переглянулись. Вопрос, что Маркин из Дома офицеров поехал в столовую, Александр Васильевич не прорабатывал.

— Кто вас видел в столовой? — быстро спросил Мельников.

Маркин задумался.

— И были люди, и назвать не могу. В углу зала сидело несколько человек. Но мне было н-не до них.

— Официантка-то вас обслуживала. Кто?

— Вечером у нас самообслуживание. П-питается людей мало.

Тут Маркин был прав. Мельников просто забыл об этом. Спросил:

— А повар? Не автомат же вам кашу подавал?

— Она далеко на кухне была. Г-готовые блюда и чай н-на раздаточном окне стояли. К-кажется, тетя Даша. Я оч-чень спешил.

Снова вмешался Волков:

— Понимаете, лейтенант, вы везде, как невидимка.

Маркин опустил голову. И вдруг вспомнил что-то важное:

— Где-то около восьми я звонил из столовой в Дом офицеров. Хотел п-предупредитъ Зиночку, что скоро буду.

— Она с вами говорила?

— Н-нет. Ее не позвали к телефону.

— Вас кто-нибудь у телефона видел?

— К-кажется, нет...

— У телефона тоже глаз нету, — зло высказался Мельников. — Хватит, Маркин! Вы решили за что-то ухватиться и опять же ускользаете. С кем вы говорили? В Доме офицеров у телефона всегда дежурная.

— Н-не знаю. То была не д-дежурная.

— Почему же она не позвала к телефону Буланову? Кассовый зал от телефона недалеко.

— Ответила, что не п-посыльная и бросила т-трубку.

Да, Мельников теперь не сомневался, что Маркин выкручивался. Он придумал столовую, чтоб увести себя от штаба. Он придумал даже телефон. Но говорил с тем — не знаю с кем. А Маркин сидел потный, раскрасневшийся. В разговор вступил Волков:

— Вот что, лейтенант! Вспоминайте. Может быть, вас видели, когда ехали в столовую или из столовой? Не иголка же вы...

Маркин оживился:

— Вспомнил! Товарищ капитан, я ведь в вашем «газике» ехал. Вы водителю еще что-то н-наказывали. Неужели меня не видели?

Ну и хитер, снова подумал Мельников. Вслух сказал:

— В «газике» вы ехали от центральной проходной. Откуда туда пришли? Из штаба или из столовой? Вот что доказать надо.

Маркин опустил голову. Защищаться было нечем. Степан Герасимович мелкими шажками мерял комнату. Он понимал, что ситуация для Маркина сложная. Подошел к оружейному столу, на котором лежали его куртка и шапка. И с внутренней стороны шапки, и у мехового воротника на куртке была нарисована чернилами рыбина и крупно написано: «СОМ».

— И давно, лейтенант, занимаетесь тайнописью?

Маркин вздрогнул, но, поняв о чем речь, даже улыбнулся:

— Какая это тайнопись, товарищ подполковник? Еще с училища привычка вещи свои помечать.

— Что же ваш «СОМ» означает? — Степан Герасимович умышленно прикидывался простачком. Надо было развеять Маркина.

— Просто-напросто мои инициалы. Семен Александрович Маркин.

— Но тогда ведь получается «САМ».

— Я умышленно под рыбу подделался. Малость затемнил.

— Как и во всем, — едко вставил Мельников.

Волков строго взглянул на коллегу, Маркину сказал:

— Ну что ж, в свою юность я тоже вещички клеймил. Букв, правда, не писал, зато кот усатый даже на белье красовался.

Степан Герасимович видел, как настороженно слушал его Маркин. Видимо, ждал подвоха. Чтобы окончательно рассеять его мысли, вяло глянул на часы и, ни к кому не обращаясь, спросил:

— Где же это машина запропастилась?

А Мельникову не терпелось продолжать. Маркин был прижат. Стоило еще чуть-чуть и... Тяжеловесно спросил:

— Маркин, почему вы не пошли в кино? Когда вы вернулись из гарнизона, сеанс только начался.

Семен бросил на Александра Васильевича вопросительный взгляд. Ему, видно, страшно хотелось узнать, что известно чекисту.

— Зачем повторяться? Вам же Б-буланова рассказала.

— Маркин, я вас спрашиваю!

Тот молчал. Видимо, мучительно боролся сам с собой.

— Хорошо! Т-товарищ п-подполковник недавно сказал: на некоторые вопросы я м-могу не отвечать. Я воздерживаюсь от ответа.

Мельников и Волков недоуменно переглянулись. На лице Маркина застыло и отчаяние, и решительность. Волков подумал: «А парень с характером!» Мельников обозлился. Однако раздраженность сумел сдержать.

Он был уверен, что Волковское отступление подействовало на ход следствия отрицательно. Попробовал нажать:

— Так... Значит, вы отвечать отказываетесь?

— Воздерживаюсь, — поправил Маркин.

Серьезных допросов Мельникову вести не приходилось. Он считал: вопрос — ответ! Вопрос — ответ! Ну, будут хитрить, плутовать, выкручиваться, может быть, дерзить, а так резко... Александр Васильевич закурил, жадно и часто стал затягиваться. Смял окурок гармошкой, взял карандаш, приготовился писать.

— Ладно... Где вы были утром восемнадцатого числа?

— На аэродроме, — без особых раздумий ответил Маркин.

— С аэродрома никуда не отлучались?

Маркин задумался. Опять Мельникову показалось, что ему сильно хочется знать, что известно следователю.

— Отлучался. Ходил на склад за датчиком.

— Сколько вы пробыли на складе?

— С часик. Склад оказался закрытым.

— Непонятно. Склад закрыт, а вы там целый час?..

— Так я же не знал, что он весь день не будет работать.

Мельников очень внимательно поглядел Семену в глаза.

— Вас у склада кто-нибудь видел?

Маркин пожал плечами.

— Опять невидимка, — вырвалось у Мельникова. Александр Васильевич почти не сомневался, что Маркин специально уводит от свидетелей. Их просто нет.

— И куда же вы отправились потом?

— На аэродром. Куда же еще? — Маркин как-то замялся.

— Неправда! На аэродроме вы появились около двенадцати. А утром вас видели в городе, — схитрил Мельников. А вдруг...

На Семена страшно стало смотреть. Он так раскраснелся, что, казалось, вот-вот лицо расплавится от накала.

— Нет, нет!.. Н-не может быть. К-кто-то об-бознался...

Но Александр Васильевич оценил ответ по-своему: взять на пушку, оказывается, иногда уместно. Еще сильней нажал:

— Где и с кем вы в городе выпивали?

— Д-да вы что, т-товарищ к-капитан?

— Спокойнее, лейтенант! Факты и свидетели, — вмешался Волков.

— Ф-факты?.. Хорошо. Я соврал. У склада б-был недолго. П-пошел в общежитие. П-переживал. Это б-бюро. К-как уснул...

— Допустим. Кто вас видел в общежитии? — спросил Мельников.

— К-как кто? Рабочий день. Люди все на службе. Может, д-дежурная?.. Она б-белье гладила. А вот видела ли?..

— Вы же ее видели. Да и ключ от комнаты у нее ведь брали.

— У меня свой к-ключ, — пояснил Семен. — По образцу сделал. Я заперся изнутри и п-прилег.

— Вот видите, лейтенант, — теперь уже не сдержался Волков, — везде вы, как невидимка. Не настораживает ли это?

— П-почему невидимка? Когда я уходил из общежития, меня тетя Женя видела. Д-дежурная наша, — уточнил Маркин.

В разговор снова вступил Мельников.

— Вы понимаете, товарищ подполковник, его видят всегда тогда, когда это ему выгодно. То я его видел, когда неизвестно откуда он добрался до центральной проходной. Теперь тетя Женя, когда он незаметно вернулся из города и переоделся в техническое обмундирование, чтоб уйти на аэродром.

Семен сидел вялый, притихший. Как он сейчас не был похож на горделивого Маркина, отказавшегося ответить на вопрос чекиста.

— Да-а... Задаете задачки, лейтенант! — почесал затылок Волков. — Вот какое напутствие. Ищи свидетелей. Коль сам на себя в кнут узлов навязал, сам и развязывай. Есть такая пословица. И нос не вешай. Зря тебя никто не посадит и чужое не пришьет.

Получив разрешение, Маркин вышел. В буржуйке давно потухли угольки, но в помещении было не холодно. Только потемнело.

— Что скажешь, Александр Васильевич?

— Что говорить? Крутится. Все его объяснения — фикция. И если раньше предлогом, чтоб сбежать от Булановой, был ключ, то теперь его заменил комсомольский билет.

— А вдруг в самом деле у него с желудком не в порядке?

— Но отсутствие свидетелей?..

— Да, каши заварил он много, — вздохнул Волков.

— А вот как ее расхлебывать?

— Ну, тут поле для деятельности большое. Ехал в автобусе до проходной он не один. Шофер наверняка сможет кого-нибудь назвать. Кто-то да видел, куда он пошел. В столовой люди тоже были. Хорошо бы узнать, знались ли Яковлев и Маркин?

— А я и думать не хочу. Конечно, знались. Был Маркин в городе. Был! Вы видели, как он изменился, когда я его прижал?

— Это не доказательство. У тебя есть сведения, что Маркин вернулся на аэродром выпивши?

— Нет. Но они с широколицым могли угостить только Яковлева.

— Могли да не могли... Словом, проверить!

Мельников обиженно поджал губы:

— Непонятна ваша позиция, Степан Герасимович! Вы так защищаете Маркина, словно убеждены в его невиновности, а в моей предвзятости.

— Мне важна истина, — строго ответил Волков.

В помещении стало почти темно. Где-то на улице трижды просигналил «газик». Все было сделано, как Волков приказал.

— Не сердись, Александр Васильевич! Взвалить на невинного человека чужое преступление — страшнее расстрела. Не спорю. Против Маркина есть веские подозрения, но, понимаешь... Сегодня очень внимательно прочитал его личное дело. Сын инвалида Отечественной войны. Мать погибла санитаркой на фронте. Когда бы он успел? Кто его завербовал?

— Отец у него сильно выпивает. Парень был предоставлен улице. Ради копейки кое-что перепродавал. А когда нужны деньги...

— Следовательно, его завербовали мальчишкой. Завербовали и велели поступить в авиационное училище, чтобы потом иметь авиационного специалиста, скажем, для диверсий? Так?

— Я стою именно на такой позиции, — подтвердил Мельников.

Волков прошелся. За окном снова просигналил «газик».

— Зовет. Пожалуй, пора, — остановился Степан Герасимович.

Вышли. На улице потеплело. Густая синева уже наползла на самолеты, и на стоянках зажглись огни. С юга дул ветерок. Снег на глазах делался мягким, просадистым. Утомленные долгой неприятной беседой, офицеры остановились у газика. С наслаждением дышали свежим сыроватым воздухом. Мельников тихо сказал:

— Беспокоюсь я все же. Не вспугнул ли Маркина?

— Боишься, что удерет?

— А что?.. Степан Герасимович, может быть, все же есть смысл его арестовать? Через Кикнадзе, конечно.

Волков немного помолчал. Вдруг спросил:

— Значит, утверждаешь, что Маркин был не в общежитии, а вместе с широколицым и Яковлевым в городе?

— Да, почти уверен.

— Тогда и я почти уверен, что солдата убил не Маркин и даже не широколицый. С арестом пока воздержимся.

Мельников опешил. Он ожидал любого заявления, но этого...

— Как?..

— А вот так! Поехали, дружище! Пора и честь знать.

17 В тупике

Всю ночь Зина не сомкнула глаз. Была взволнованна после беседы с Мельниковым. Неужели Семен не тот человек, за кого себя выдает? А тут еще подружка Леля подлила масла в огонь. В тот вечер, когда убили солдата, она дежурила на коммутаторе. Рассказала ей, как большую тайну:

— Мельников кричал на меня, дескать, чего долго не откликаюсь. А я ему еще нагрубила. Его абонент трубку-то на рычаг не положил. Поди узнай, что там смерть приключилась.

Это и насторожило Зину. Восемь вечера... Кабинет Кикнадзе... Дверь не заперта. Последним уходил Маркин.

Но тут, как наяву, появилась перед глазами сестра Лиза. Как просила она передать через командование Семену благодарность за то, что спас ее дочь. Зина пообещала, но не передала. Еще подумает чего...

После окончания комсомольского бюро Маркин сел в автобус неожиданно. Был бледен, но пытался улыбаться. Предложил ей пойти в кино, а потом как-то скорчился, полез в карман и обнаружил в нем несданный ключ.

— Обязательно сдайте. Попадет, — постращала Зина.

— Простят. Я человек здесь новый.

Едва они вошли в кассовый зал, Семен снова побледнел. Скривился, словно его пронизала боль, и быстро стал шарить по карманам.

— Вы знаете, я, к-кажется...

— Деньги забыли? — прервала Зина.

Он невнятно кивнул головой, а она полезла в сумочку.

— Вот что, Семен! Идите сейчас же позвоните дежурному насчет ключа. Билеты возьму я.

— Нет, нет! Этого я н-не позволю, — запротестовал Маркин. — Я, к-кажется, посеял комсомольский билет. Сейчас пойдет рейсовый. Я м-мигом. Ждите! — и выбежал на улицу.

Тогда она не придала его поступку значения, а сейчас сделала печальный вывод: торопился. В штаб зачем-то торопился. А я, дура, хитрила...

Зина вышла на улицу и сощурилась от яркого солнца. Вчера утром мороз щипал щеки, а сегодня так тепло, как весной. Бойко щебетали воробьи, тротуар и дороги намокли. Снег просел, местами выпучилась земля, блестели лужицы.

Зина долго стояла у порога отчего дома, не решаясь идти. Вот так бы стоять и стоять, жадно вдыхая аромат талого снега, не думая ни о чем.

Сегодня воскресенье. Людей у Дома офицеров немного, зато воробьи и желтобокие синицы, почуяв тепло, слетелись сюда, как на базар. Она постояла у колонны и... Решительно пошла меж облысевших тополей по центральной дороге, вспугнув дерущихся воробьев.

В подъезд Мельникова вошла смело, уверенно. Поднялась на второй этаж. Ни души. Нажала на кнопку звонка.

В гостях у Александра Васильевича оказался Волков. Хозяин с женой хлопотали на кухне, Степан Герасимович, изображая лошадку, катал взобравшегося к нему на плечи Толика.

Увидев начальника штаба, Зина попятилась было назад, но Мельников ее не отпустил.

— Раздевайтесь! Вовремя пришли. Сейчас будем завтракать.

— Правильно. Не смущайтесь, — вступил в разговор Степан Герасимович. — Я здесь лицо неофициальное. Ругать не буду. Так что смело раздевайтесь. Украсите нашу компанию.

— Я знаю. Вы родственник, кажется, Людмиле Ивановне.

— Да. Я Людочкин дядя. — Степан Герасимович был доволен: люди знали, что он для семьи Мельниковых не чужой. Молодец, Люда!

После завтрака Зина помогла хозяйке вымыть посуду, и догадливая Людмила Ивановна оставила их в квартире втроем: ушла с Толиком гулять. Зина тоже стала собираться. Ее смущало присутствие Волкова. Александр Васильевич остановил ее:

— Зинаида Борисовна, я полагаю, вы пришли мне что-то рассказать. У меня от начальника штаба тайн нет. Прошу, пожалуйста.

На смущенном лице девушки появилась деловитая строгость.

— Я виновата перед вами, Александр Васильевич! Я тогда поступила нечестно.

— Вы что-нибудь скрыли? — насторожился Мельников.

— Нет. Но кое о чем сказала неправду.

— Например, факт, что Маркин посеял комсомольский билет, прикрыли тем, что у него не оказалось с собой денег. Так?

— Да. Вам, оказывается, все известно, — с облегчением произнесла девушка. — А знаете, почему я соврала?

— Догадываюсь. Только Маркин вышел сухим из зала комсомольского «суда», а тут новый удар... Тем более, когда мы беседовали, вы уже знали, что он билет разыскал. Угадал?

— Да. Вам действительно известно все. Семен рассказал?

— К сожалению, не все, — огорчился Мельников. — Помните, при нашей беседе я намекнул, дескать, вы гордая, кино уже началось, а вы все Маркина ждали? Вы уклончиво ответили: была причина. Что за причина? Понимаете, Маркин многое из того, что известно от вас, подтвердил. А тут — умолчал.

— Умолчал?.. — она густо покраснела. — Так это же... Так Семен же человек... Неужели приписываю ему...

— Тот каверзный вопрос больше касался не его — меня. Я ведь тоже тогда подумала, что свой комсомольский билет потеряла.

— И вы? Ничего не понимаю.

Зина вытерла носовым платком вспотевший нос и губы.

— Когда Маркин уехал в гарнизон, дай, думаю, и я свой комсомольский проверю. Ведь когда собиралась на бюро, специально брала его с собой. Полезла в сумочку. Платок, деньги, пропуск и прочая чепуха на месте, а билета нет. Перерыла всю сумку. Пропал билет. Решила, что забыла его в комнате, где шло бюро. Вот и пришлось ждать Семена. Надеялась, что вместе со своим он и мой билет там обнаружит. Вот вам та причина. Смешно, правда? — девушка горько улыбнулась.

— Ну, и где ваш билет оказался?

— Дома. Я его из комода вынула, а убежала без билета.

— Понятно. И тогда вам пришлось во второй раз посылать Маркина в гарнизон за вашим билетом?

— Точно. Тут грешница я.

Мельников закурил. Теперь было ясно, почему Маркин оказался около девяти у штаба и вступил в разговор с Мамбековым. Казалось бы, признание Булановой должно облегчить следствие, а оно, наоборот, затягивало, как в омут.

Сидевший молча Волков встал из-за стола и прошелся.

— Зина! Очень бы хотелось, чтобы вы рассказали все, что знаете о Маркине. Особенно припомните последний вечер после бюро.

— Я за этим и пришла. Я всю ночь не спала. Мне кажется...

— Только без пристрастия, — предупредил Степан Герасимович.

— Да нет... Я, наоборот, боюсь... Шла сюда с полной сумкой подозрений, а сейчас... Хотя бы то, что он не сказал о моем комсомольском... Это ведь с его стороны хорошо. Правда? Я даже теряюсь. А вдруг своими подозрениями я его без вины виноватым сделаю?

И Зина рассказала все. Рассказала о своих сомнениях, которые так жгуче растормошили сердце ночью.

— Как вы думаете, он наш человек, а? — закончила свой сбивчивый рассказ девушка. — Я что-нибудь лишнее наговорила, да? Предвзято? Разберитесь, пожалуйста. Я совсем запуталась.

— Разберемся, — заверил Волков. — Можете идти и спокойно отдыхать.

Девушка ушла, а офицеры еще долго молчали. Волков сидел за столом, Мельников курил у окна.

— Что теперь скажешь, Александр Васильевич?

Мельников стучал пальцами по подоконнику. В деле было столько противоречий и неясностей, что он просто терялся. Вольно или невольно, Зина стала его союзником. Куда ни кинь — у Маркина нет алиби. И все же сбивало с толку вчерашнее официальное и смелое заявление Волкова, что Семен и даже широколицый не убийцы. Александр Васильевич мучительно пытался найти неопровержимый довод такому категорическому выводу, но найти не мог. Волкову ответил тихо, не спеша:

— Что сказать вам? Вы вчера меня так огорошили...

— Ага... Сдался? — потянул за нитку самолюбия Волков.

— Нет, не сдался! Я не знаю аргументов, исходя из которых вы сделали вчерашний вывод, но Маркин не внушает мне доверия.

— Зине тоже, — напомнил Волков. — Но она наивная девушка. А ты анализировать должен. Вдумайся в детали рассказа Булановой.

— Изменяться в лице можно не только от болей в животе. Кстати, Зина это приписала на тот же счет, что и я — нервозность!

— Мне нравится, Александр Васильевич, твоя твердость, но требую ее доказать!

Доказать... Чем?.. Только совсем недавно Мельникову казалось, что он на коне. Золотая рыбка, как на блюдечке, преподнесла ему неоспоримые улики и бесспорные доказательства вины подозреваемого, а вчера Волков разрушил все. И тут Александр Васильевич вспомнил о плаще и галошах, в которых был убийца. Пока их не удалось разыскать. Они либо надежно спрятаны, либо уничтожены. Надо проверить, где у Маркина накидка и галоши. Ответил:

— Ладно. Я попытаюсь доказать. Завтра же Маркина пригласят врачи, и вы убедитесь, что его живот здоров и крепок, как орех.

Они оба смотрели в окно. На улице лучисто искрился снег. Кое-где чернела и парила набухшая земля.

— В столице тоже потеплело, — сказал Мельников. И вдруг решительно спросил: — На основании каких фактов вы сделали вчерашний вывод, что Маркин чист?

— Я не сказал, что чист. Сказал, что не убийца. Мотив для оснований выдвинул сам ты.

— Я-а?..

— Да, ты, Александр Васильевич! Все, что мне по Маркину известно, было известно только от тебя.

Мельников был явно озадачен.

— Объясните, пожалуйста. Столько подозрений, ни одного свидетеля... Чем же я вас натолкнул?

Волков притворно зевнул.

— Подумай, подумай, Александр Васильевич! — и посмотрел на часы. — Ого! Уже второй час. Пойду. И тебе советую отдохнуть.

Волков ушел, а Мельников долго слонялся по комнате. Перебрал в памяти все, что докладывал по Маркину, но так и не понял, за что мог уцепиться Степан Герасимович. Решил побродить на воздухе.

Люси и Толика у дома не было. Мельников направился к Дому офицеров. Слева у фасада здания статуя спортсменки с ядром в руке. Справа солдат на лыжах. С палки лыжника слетел воробей, плюхнулся в лужу. Попил и запрыгал по асфальту.

Мельников загляделся на птицу и не заметил, как подошел Козырев. Лейтенант молодцевато отдал ему честь:

— Здравия желаю, товарищ капитан! В бильярдную собрались?

— Увы... Жену с сыном ищу. А вы шары погонять?

— Тоже нет. На баскетбольную тренировку.

Мельников оценивающим взглядом оглядел Козырева. Рослый, крепкий, спокойный парень. Нравился он Александру Васильевичу.

— Козырев, вы лейтенанта Маркина хорошо знаете?

— Не очень. В один день прибыли.

— Как оцениваете его поступки? Скажем, с тем же письмом.

— По-моему, он страшный ревнивец, товарищ капитан! — улыбнулся Козырев. — А так, вроде, парень как парень.

Да, так мог ответить только незлопамятный человек. Но Мельников почувствовал, что Козырев что-то недоговаривает.

— Вас что-то мучает?

— Как сказать, товарищ капитан? Я ведь тоже не лучше Семена. Пришел я домой в тот вечер и накатал письмо своей... Да такое, что... — Козырев вздохнул. Чувствовалось, что переживает. — Потом несколько раз принимался писать ей письма и все рву, рву... Ну, а Маркин?.. Его тогда, наверное, подобная же дурь стукнула.

Козырев говорил, а Мельников смотрел ему прямо в глаза. Маркина не топил, а дал, со своей точки зрения, объективную оценку его действиям. А ведь тот при девушке обидел Козырева. И Александр Васильевич решил задать прямой вопрос:

— Вы хорошо помните фигуру преступника в плащ-накидке?

— Тот гад каждую ночь мне снится, — посуровел Козырев.

— Не угадывался ли под тем плащом Маркин? Но об этом...

На лице Козырева отобразился немой испуг.

— Вы думаете?.. Нет, нет, товарищ капитан! То был, наверное, не Семен. Фигурой он, правда, такой же большой, но откуда ему там появиться? Фу... Вы меня просто ошарашили.

Козырев ушел, а Мельников снова задумался. Неужели ошибаюсь? И тут чуть не столкнулся с Маркиным. Семен был в штатском коричневом пальто, на туфлях галоши. Сухо поздоровались. Мельников прошел дальше и оглянулся. Согнувшись над лужицей, Маркин мыл галоши. Как ими хоть на минуту завладеть?

Мысль сработала со скоростью электронной счетной машины. Быстро вошел в Дом офицеров. Сразу к телефону. Люся, к счастью, была уже дома. Болтал с нею, а сам следил за вошедшим в вестибюль Маркиным.

Семен снял пальто, получил номерок и направился к лестнице. Видимо, шел на репетицию хореографического кружка.

— Эй, молодой человек! Куда в галошах да шапке поперся? — грубовато остановила его гардеробщица.

Маркин конфузливо остановился. Вернулся.

— Извините. По рассеянности.

— Бывает, — ответила гардеробщица и отнесла Семеновы галоши и шапку в угол, где висело его пальто.

Мельников волновался. Продолжал говорить с женой, а сам открыл ящичек стола. На радость, там оказалась сложенная старая афиша. Сунул ее под шинель.

Галоши Маркина он опознал сразу. На их ярко-красных подкладках было крупно выведено: «СОМ». Галоши почти новые.

Мельников присел на корточки и быстро сделал на афише отпечатки от сырых еще галош. Соврав тете Клаше, дескать, забыл, что должен прийти приятель, вышел на улицу. Вскоре он был в своем кабинете.

Свежие отпечатки от галош просохли и сделались еле-еле видными, но, вглядевшись, можно было главное разобрать. Мельников сравнил их со «слепками» галош убийцы: явно не те! Те тупоносые, эти с острым носом. Размерами совпадали. Неужели Волков прав? Убийца не Маркин!

18 Ниточка

В декабре дни коротки. Александр Васильевич ничего существенного не успел сделать, а солнце прошло уже над стоянками, пересекло взлетно-посадочную полосу и, прижавшись к земле, окрасило вдали небо малиновым закатом. На аэродроме рев турбин поутих, разом с сумерками подкрадывался к оттаявшей земле морозец. Мельников с аэродрома шел пешком. Чернели пятна проталин, земля на них покоробилась. Звонче захрустел под ногами затянувший лужицы ледок, где-то в последний раз взревел двигатель и стал затихать, переходя в свистящий шепот.

Потепление продержалось почти три дня. Началось в воскресенье и вот угасало вместе с угасающим вторником. Но Мельников тепла не ощутил. Все его мысли были подчинены одному: распутать туго затянутые узлы первого серьезного дела. Задачка явно не сходилась с ответом. Водитель рейсового автобуса, который курсировал вечером восемнадцатого декабря, возил людей «разных и много». В лицо никого не помнил. Не видела Маркина в столовой и повариха тетя Даша. Ничего утешительного не сообщила и дежурная по Дому офицеров. Она, правда, отлучилась, но ненадолго. Звонили по всяким вопросам. Больше интересовались, какой идет фильм? А чтоб кого-то позвать?..

Словом, напрашивался вывод, что Маркин изворачивался.

Подполковник Волков сидел в своем кабинете и какой уже раз перечитывал запись предсмертного сообщения покойного Яковлева. Он менял интонацию, вдумывался в каждое слово, мысленно представлял, как его произносил солдат. Рядом на столе лежали протоколы показаний свидетелей. Вошел Мельников.

— Чем обрадуешь, Александр Васильевич?

— Радовать нечем, товарищ подполковник!

Волков устало посмотрел в глаза подчиненного:

— Ну что ж, докладывай, в чем беда?

— Беды никакой. Жаль убитого времени. Маркин плут. Весь его оправдательный рассказ — «от» и «до» вымысел.

— Факты?

— Отсутствие свидетелей. Все, на кого ссылался Маркин, нигде его не видели. Следы здорово замаскировал.

Волков встал, прошелся по кабинету.

— Следы, говоришь? Послушай, быль одну расскажу. Это случилось в войну. Как-то мы раскрыли диверсанта. Покрышки на учебных самолетах резал. Мы завершили уже дело, как однажды к нам обратился старшина одного из учебных отрядов: «Товарищи чекисты, помогли бы заодно и у нас негодяя выловить». Оказалось вот что. В казарме появился воришка. Точнее — обжора. Повадился втихаря шнырять по тумбочкам, где курсанты оставляли дополнительный стартовый завтрак: хлеб с маслом и сахаром. Я стал отнекиваться, а мой коллега улыбнулся и вот что посоветовал: мелко-мелко настрогать грифель химического карандаша и этим порошком посыпать хлеб. Потом намазать на него масла, а сверху прикрыть слоем сахара. Несколько пайков испортил тот курсант, у кого чаще завтрак пропадал. И все же клюнул воришка. И поймался. Как только меченый хлеб пропал, старшина выстроил всех курсантов и стал проверять языки. У воришки он оказался синим. Вот так, Александр Васильевич! Наверное, стоило и Маркину ну, если не язык, то обувь броскими химикалиями намазать. Следы оставлял бы.

Мельников густо покраснел, а Волков с чувством продолжил:

— Когда преступник оставляет следы да еще есть свидетели, разобраться в расследуемом деле не тяжело. Хуже, когда — все концы в воду.

— Значит, вы считаете, что расследование я провожу предвзято? — с обидой в голосе прервал Мельников.

— Считаю, что наша задача правильно разобраться и без явно видимых следов. Судьба любого подозреваемого сугубо на нашей совести.

Мельников жадно курил. Сплющил о пепельницу окурок.

— Допустим. В чем моя ошибка?

— Об ошибках пока не будем. Надо искать, искать...

— А что с Маркиным? Вы же твердо сказали свое нет!

Волков с лукавинкой взглянул на рассерженного коллегу.

— Хорошо. Прекратим пока о Маркине. Хотелось бы, Александр Васильевич, чтобы ты сейчас прочитал мне запись последнего разговора с Яковлевым с его интонацией.

Мельников взял протянутый листок. Словно из небытия зазвучал голос покойного. Торопливая взволнованность, сумбурный набор слов:

— Товарищ капитан! Вас беспокоит рядовой Яковлев. Помните, наверное, такого? Понимаете... Понимаете... Меня...

Копируя покойного, Мельников продолжал:

— Один такой плотный, широкомордый. А второго знаю. Я его в Доме офицеров... Минуточку. Это Марк... А-а!..

Волков внезапно соскочил с кресла.

— Александр Васильевич, прочитай последние слова еще раз.

Мельников прочитал. Волков ходил по кабинету. Откуда родилось слово «минуточку»? К кому было обращено? Зачем...

— Александр Васильевич, ты уверен, что прочитал с той интонацией, с какой докладывал Яковлев?

— Думаю, что да!

— Зачем понадобилась Яковлеву эта «минуточка»?

Мельников растерялся. Смысл слова возник тут же.

— Постойте, товарищ подполковник! Ведь «минуточку» Яковлев произнес перед тем, как назвать «Марк...». Конечно! Другого и быть не может. Он просто-напросто забыл фамилию и, припоминая ее, вставил это, так сказать, паразитическое слово.

— Хорошо. Доля логики здесь есть, — после короткого раздумья согласился Волков. Но Мельников оскорбился:

— Вы вообще считаете, Степан Герасимович, что во всех моих делах — только доля истины или напрасная трата времени.

Волков понял, что терзает Мельникова. Улыбнулся:

— Говоришь так, Александр Васильевич, потому, что не докопался, откуда я сделал вывод о невиновности Маркина. Угадал?

— Да, не докопался, — подтвердил Мельников. — Даже обижаюсь, что, веря в его невиновность, вы заставляете меня тратить золотое время на поиски свидетелей.

— К сожалению, это нужно, — нахмурился Волков. — Ведь полную гарантию о непричастности Маркина к убийству дать не могу. Вывод сделан лишь на основании твоих данных.

Мельников был в замешательстве. Когда он сообщил такие данные? Волков опять повторяет об этом, а он не может вспомнить.

Степан Герасимович тем временем прошел к столу.

— Ну, что ж, коллега! Попытаюсь объяснить. Давай сделаем экскурс в прошлое. Ответь: с кем Яковлев пил перед смертью?

— Ну, с широкомордым, как он его назвал, и недоговоренным «Марком». Подозреваю, что с Маркиным.

— Правильно. Об этом ты заявил на аэродроме. Я ответил: раз это так, значит Яковлева убил не Маркин и даже не широколицый.

— Но на основании чего? Откуда такая смелость?

— А посуди сам. Скажи: сколько метров от двери до стола с телефоном, возле которого был убит солдат?

— Три с половиной.

— Правильно. Теперь представь. Мы с тобою днем выпиваем. Уговариваю тебя стать предателем. Ты убегаешь. Пусть сделал вид, что согласился. Вечером, считая, что находишься в одиночестве, сообщаешь по телефону в особый отдел о врагах. Хочешь назвать фамилию, а он тут как тут. Проходит три с половиной метра, пусть пробегает, и наносит тебе внезапный смертоносный удар. Да если бы в комнату вошел тот, о ком он доносил, солдат бросил бы трубку и. произошел между ними смертный бой. Вывод: Яковлева убил человек, кому он мог довериться и допустить близко.

— А если в комнате было темно?

— Еще хуже для преступника. В комнате три окна. На улице снег. Значит, в помещении не так уж темно. Яковлев в лучшем положении, чем убийца: пока говорил, к темноте уже пригляделся. А тот вошел со светлого коридора. Тем не менее — убит солдат. И удар нанесен в десятку.

— Но убийца мог спрятаться в этой комнате.

— Тоже фантазия. Сколько бы он шума наделал, пока вылезал из засады. И второе. А если бы Яковлев пошел звонить не с этого телефона? Нет, Александр Васильевич, преступник непременно следил за каждым шагом жертвы.

Мельников молчал. Логика была железной. В сознании Александра Васильевича что-то начало рождаться.

— Постойте, постойте... Выходит, что Маркин все же мог совершить это преступление?

— Безусловно. Но тогда придется доказать, что в тот день с широколицым был не он и что Яковлев с Маркиным приятельски знались. Повторяю: солдат мог так близко допустить к себе только товарища.

Мельников воспрянул духом. Выходит, указание шефа узнать, был ли покойный знаком с Маркиным, имело глубокий смысл.

Прозвучал телефонный звонок. Звонил командир части:

— Степан Герасимович, срочно зайдите ко мне!

Волков вернулся разрумянившийся. Держал какое-то письмо.

— Не скрою, Александр Васильевич! Начальство недовольно нашей работой. Сразу после Нового года намечается вылет второго нового истребителя. Мы должны обеспечить полет.

Мельников был человеком деятельным. Когда полетели в эфир проклятые цифры, ему казалось, что он раз, два... и схватит врага за горло. Прошло уже полмесяца после катастрофы, но... А Волков продолжал:

— К счастью, нам крупно повезло. Это авиаписьмо пришло вечерней почтой. На, прочитай!

Мельников вынул из конверта два листка.

«Уважаемый товарищ командир!

Пишет Вам мать погибшего солдата Феди Яковлева. Приехала с похорон, а дома меня ждало это последнее письмо Феди. Посылаю его Вам. Может, оно поможет разыскать злоклятых убийцев моего сына. С низким поклоном Серафима Яковлева».

Волнуясь, Александр Васильевич развернул второй листок. Перечитал письмо несколько раз. Глаза задержались на строчке: «Видел я одного из тех гадов, что вербовал. Знаю его. Вот никак не припомню, где видел...» И сразу нашло озарение:

— Так... так выходит «марк...» это не фамилия! — вскрикнул молодой чекист. — Не мог же Яковлев знать человека по фамилии и чтоб назвать, мучительно припоминать, где его видел.

— Браво, сообразил! — обрадовался за коллегу Волков. — Дело, видимо, было так. Яковлева пытались завербовать. Одного из вербовщиков солдат где-то видел. Пишет об этом матери, но где видел, вспомнить не может. А позже вспоминает: видел его в Доме офицеров. Вечером сообщает об этом тебе. Хочет назвать, но произносит только «марк...» Правильно! «Марк» — это не фамилия, а скорее всего профессия того человека, которого он видел мимолетно в Доме офицеров.

Мельников вспыхнул:

— Значит, «марк» это...

— Да, не Маркин, а маркер, — закончил за Мельникова Волков. — Есть такая профессия в бильярдной. Не правда ли?

— Маркер Никитыч? — Мельникову стало душно.

— Чему так удивлен? — спросил Волков.

— Понимаете... Никитыч всегда такой флегматичный, тихий...

— В тихом болоте черти водятся, — отрезал Степан Герасимович. Ему сразу не понравился маркер. В первый же визит в бильярдную Никитыч предложил им с Мельниковым новые шары, но потребовал взамен удостоверение личности. Еще тогда это насторожило. Но Никитыч объяснил причину: дескать, бьют шары и не найдешь, с кого потребовать. На этот счет заблаговременно заручился разрешением начальника Дома офицеров. Тот это указание подтвердил. Вопрос: «зачем?» на время исчез. А сейчас снова всплыл. Ответ ясен. Маркер рассчитывал, что в удостоверении личности Мельникова на страничке, где регистрируется брак, сможет прочитать девичью фамилию жены Александра Васильевича. Ведь Волков — ей «дядя». Значит и ее девичья фамилия должна быть Волкова. А вдруг новый начштаба не родственник, а чекист? Хорошо, что Волков с Люсей — однофамильцы.

Сразу возникли к Мельникову вопросы, однако молодой коллега опередил Волкова:

— Степан Герасимович, какое тогда истинное значение вы придаете слову «минуточку», которое вырвалось у покойного?

— Какое значение?.. Тут важна точная интонация. Судя по тому, как копировал Яковлева ты, пожалуй, стоит согласиться, что это слово вылетело потому, что Яковлев вспомнил, кем работает тот человек. Именно кем работает, а не фамилию? Удовлетворен? Тогда вот что. Насколько помню, вражеские радиопередатчики были запеленгованы четвертого сентября и тридцатого октября. Какие это дни?

— И четвертого и тридцатого — среда.

— Так... Восемнадцатого декабря тоже, кажется, была среда?

Мельников подтвердил.

— Скажи, в Доме офицеров есть выходной?

— Есть. По средам.

— Постой. Что-то непонятно. Яковлев убит в среду восемнадцатого, но в тот день там, кажется, шло кино?

— Точно. Шло. Фильмы идут ежедневно. Ежедневно открыт парткабинет. Все остальные — выходные.

— Понятно. Раньше у Никитыча другой специальности не было? Ну... С радиотехникой он никогда не имел дела?

Мельников тут же догадался, к чему клонит шеф.

— Вы полагаете... что...

— Что следы резиновых сапог на месте работы передатчика принадлежат маркеру.

Да, это было открытие! Мельников припомнил характерные детали хранящихся у него слепков от следов резиновых сапог, представил тяжелую, чуть косолапую походку Никитыча и понял, что Волков, пожалуй, близок к цели. Выпалил:

— Постойте, если я вас правильно понял, передатчик работал именно в тот день, когда выходной Дом офицеров. То есть, лицо, скажем, это был Никитыч, не было обременено заботой куда-то спешить, могло выкинуть в эфир те цифры и потом скрываться, где удобней, если за ним увяжется погоня?

— Правильно мыслишь. Это, так сказать, пожарный вариант.

— Допустим. Меня настораживает другое. Яковлев убит тоже в среду. А ведь у Никитыча нет пропуска в закрытый гарнизон.

— Не горячись, коллега! Зачем ему пропуск? В свой выходной день маркер с широколицым и Яковлевым только выпивали. Пытались солдата «обработать». Убил же Яковлева наверняка кто-то третий, маскировавшийся под «друга». Чужака солдат к себе не допустил бы. Так ведь?

Мельников покраснел. Торопливо отрапортовал:

— Есть! Я попытаюсь разузнать, насколько Никитыч связан с радио! Могу его охарактеризовать. Угрюм. Скрытен. Ни с кем не общается. Живет один. Фронтовик. Семья погибла в войну.

— Этого мало. Хотелось бы просмотреть его документы. Не фальшивые ли они? Попроси этим заняться наших смежников. Кстати, на запрос по Маркину ответ есть?

— Пока нет. Но не верю я ему, — откровенно признался Мельников. — В том ЧП Маркин сыграл роль «друга», как выразились вы. Уверен, что он был хорошо знаком с Яковлевым.

— Докажи. А пока вот что. На днях сюда прибудет инкогнито наш офицер. Как устроить его на жилье к маркеру?

— Не выйдет. Никитыч на постой не берет. А если — рядом?

— Ну что ж, на безрыбье и рак рыба.

Волков посмотрел на часы. Было без десяти семь. Спросил:

— Каковы дальнейшие планы?

— Поесть бы...

Волков первый раз за вечер непринужденно улыбнулся:

— Ну, раз так, давай-ка сходим перекусим и махнем в бильярдную. Имеем же мы право хоть одну «пирамидку» сгонять. — И сделался серьезным: — Да, вот еще что. Подготовь письмо матери Яковлева. Надо поблагодарить женщину за участие в деле.

Они вышли на улицу. От сильного мороза потрескивали сучья деревьев. Степан Герасимович чуть поежился, а Мельников, согретый внезапным открытием, холода не ощутил. В руках был кончик настоящей ниточки, что вела к заветному клубку.

19 Неосторожность

В бильярдной дым стоял коромыслом. На всех трех столах бойко бегали шары. Кроме играющих здорово чадили болельщики.

На крайнем столе играл Козырев с Чухрой. С тем самым лейтенантом Чухрой, который «свирепствовал» на комсомольском бюро, когда разбиралось личное дело Маркина. К удивлению Мельникова, тут был и сам Маркин.

— Играть решили научиться? — подошел к нему чекист.

— Да нет. Козырев затащил. Помирились мы, товарищ капитан!

Неожиданно в их разговор вмешался Чухра:

— Потянет сейчас Сеня матушку-пехоту перемирие обмывать.

— Потяну. Но не пехоту, а тебя. И не обмывать, а язык отрывать.

— Один — ноль, Вася! — подначил Чухру болельщик-лейтенант. В этот момент Козырев с треском загнал в угол решающий шар.

— Три — ноль! — едко вставил Маркин. — Расплачивайся, Чухра!

И сразу у Мельникова возникло подозрение: Чухра подслушивал разговор. Складывая в треугольник шары, Александр Васильевич внимательно глядел вслед Чухре. Вот он подошел к маркеру, протянул деньги и, кажется, подмигнул. Неужели какой-то знак?..

За ушедшим Чухрой порывался уйти из бильярдной и Маркин, но Козырев остановил его:

— Давай еще немного посмотрим, Семен! Сейчас только восемь. Тети Гали все равно еще нет дома.

О какой тете Гале шла речь, Мельников не знал. Вроде ненароком подошел к Козыреву.

— Куда это вы собрались с Маркиным, если не секрет?

— Комнатка недалеко от меня есть свободная. Семен просит с хозяйкой познакомить. Из общежития хочет уйти.

Зачем ему покидать общежитие?

— Козырев, вы не могли бы к одиннадцати подойти к Дому офицеров?

— Раз это необходимо...

А вернувшийся Чухра что-то советовал Волкову. Степан Герасимович произвел удар, и кругляш кожи слетел с кия на зеленое сукно.

— Маркер! — крикнул Чухра, — неси новый кий подполковнику!

Никитыч недовольно поднялся со стула и с кием в руках направился в их сторону. Шел тяжеловато, припадая на левую ногу. Точно! Там был он! — безапелляционно заключил Мельников.

Да, на месте работы передатчика левый след был мельче правого. Виден лишь носок да часть каблука. Увлеченный размышлениями, Мельников машинально смотрел на маркера. Опомнился, заказал туза в угол, но кий от волнения скиксанул и свой ушел вбок, не задев туза. Получил от Степана Герасимовича такой укоризненный взгляд, что стало не по себе.

С трудом доиграв партию с Волковым, покинули с ним бильярдную. Волков ушел в гостиницу, а Мельников зашел к начальнику Дома офицеров. Договорились, что послезавтра к исходу дня у Мельникова будут данные обо всех лицах, работающих здесь. Перечень вопросов, на которые надо ответить, чекист оставил. Что интересует только маркер, конечно, не сказал. Заполняют анкеты все.

В вестибюле Мельников неожиданно встретился с Никитычем. Даже не нашелся, что сказать. Вырвалось:

— Капут?

— Какой капут? — в глазах маркера мелькнул испуг.

— Работе капут. Завтра-то выходной, — уточнил Мельников.

— А-а... — только и протянул Никитыч.

На улице сыпал мелкий снежок. Тонким налетом он припорошил асфальтовую дорогу. Отчетливо были видны следы свернувшего за угол Никитыча. Велик был соблазн получить оттиски этих следов.

Из-за угла внезапно вышел Чухра. Они едва не столкнулись. Неужели следил? Такая неосторожность!

Ожидать Козырева Мельников решил у входа в Дом офицеров. Когда стал подниматься по ступенькам, увидел Маркина. Тот вышел из помещения. Этому что надо?

— Водички попил, — поспешил оправдаться Семен. — Разрешите пройти, товарищ капитан? — и суетливо сбежал по ступенькам.

Мельников торопливо мыслил: Чухра здесь. Маркин — тоже. Или следят за мной, или я действительно истукан и все себе внушаю?

Козырев подошел ровно в одиннадцать. Вместе пошли по центральной дороге. Вяло шевелились ветви деревьев, в лучах фонарей слабо сверкала снежная сечка. Александр Васильевич спросил:

— Как вы помирились с Маркиным?

— В воскресенье мы с ним встретились в Доме офицеров. Он подошел ко мне, извинился за горячность, протянул руку. Вот и все.

— Частную квартиру он попросил найти?

— Сам не помню, как вышло. Кажется, он. С полчаса назад я познакомил его с тетей Галей и сразу сюда.

Немного прошли молча. Мороз был невелик, но уши пощипывал.

— Козырев, Яковлев бывал в Доме офицеров? Припомните. Это важно. Есть предположение... — Мельников не договорил.

— Постойте, постойте... Да... бывал. Он как-то в бильярдную за мной приходил. Потребовалось передать мне приказание от комбата. Покойный ведь являлся моим связным.

— Давно это было?

— Вскоре после того, как я прибыл сюда.

Они разошлись. Мельников был удовлетворен. Раз Яковлев был в бильярдной, значит тайное «марк...» — означало маркер! Завеса неизвестности еще немного приподнялась.

А рано утром по улице Садовой в пятой доске забора особняка оказался согнутый гвоздь. Широколицый хозяин достал из тайника шифровку. Она гласила: «Сирена в западне. Срочно примите меры. Действую по варианту «П».

20 Предатель

Всю ночь Максим Никитович Крайнин видел кошмары. Не первая ночь была такой муторной. Когда Никитыч вспоминал о солдате в Катькиной пивной, на кого шел с топором, руки начинали мелко дрожать. Потом солдата убрали. А кто знает, может, успел сообщить что-то?

Ходики показывали восьмой час, а на улице было темно. Плита давно остыла и от нее тянуло запахом сомлевшего угля. Никитыч натянул до подбородка одеяло из цветных лоскутков, но согреться не мог. Сколько времени не бывал в бильярдной Мельников и вот заявился. Вчера он как-то по-особому приглядывался к нему.

Опустив здоровую правую ногу на дерюжку, Крайнин выволок из-под одеяла калеку-левую. Сунул ноги в кирзовые сапоги, накинул на плечи ватник, вышел в сени. Там лаз в погреб. Заветная бутыль за бочкой с помидорами.

Никитыч вернулся в избу с поллитровой кружкой самогона. Отломил кусок хлеба, достал из шкафчика миску с помидорами, пару луковиц. Отпил добрую четверть кружки. В глотке запекло, словно хватил огня. Стал тушить его помидорами, а в ушах звенело: «Капут! Капут!..» Когда-то немцы кричали: «Гитлер — капут!» Им деваться было некуда. Неужели вчера и ему Мельников хотел это сказать?..

Потом Никитычу как-то сразу сделалось тепло. Сивушное зелье запекло в желудке, разлилось по жилам. Еще хлебнул. По телу раскатился жар, дурманя разум.

Крайнин стукнул по столу так, что хлюпнуло из кружки, и луковицы спрыгнули на пол. Собачья жизнь! Денег — куры не клюют, а глотаешь эту вонь. Вскочил с табурета, подлетел к комоду, рванул нижний ящик. Стал вытаскивать из него тряпье. На самом дне новенькие купюры сотен, червонцев... Вот оно, его богатство. Все на них можно купить, да ничего не купишь. Даже бутылку коньяка попробуй взять. Сразу выпучат зенки: дескать, не по карману живет.

И тут Крайнину послышалось, что стукнули в дверь. Хмель вышибло из головы. Как зверь, попавший в сеть, стал метаться по полу, собирать разбросанные десятки. Прислушался. Стук не повторялся. Потушил свет, поковылял к запотевшему окну, дрожащей рукой протер стекло. Вроде никого. Сумерки клочкастым туманом уходили со двора, цепляясь за ветки осокорей.

Страх отошел. Крайнину сразу сделалось зябко. Вернулся к столу и, насилуя себя, сделал два судорожных глотка из кружки. И снова жар потек по жилам. Крайнин постыло обвел комнату туманным взглядом, уронил голову на стол и заплакал.

...Михаил Зайцев родился в Саратове. Ему было пятнадцать, когда на глазах утонула в Волге мать. Примерно через год отец спутался с гостившей по соседству красавицей-корсачкой и махнул с молодкой на Нижний Баскунчак. Там устроился на промыслах соли. Письма от него шли все реже и реже, потом их совсем не стало. Бабка, под чьим присмотром остался Мишка, вскоре умерла, и он оказался один в сырой комнатушке.

Был грузчиком, плотничал, слесарил. Как-то товарищ по работе Федя Шустин затащил Зайцева в заводской клуб. В конце коридора — радиокласс. Бьют ключи, попискивает морзянка. Говорят, у каждого человека есть призвание. Зайцев своего призвания не знал, но из той комнаты, где весело пищали точки и тире, Федя утащить его не смог. Через полгода у Михаила был документ об окончании курсов радиолюбителей с отличием.

Однажды гулял по набережной, и подлетела к нему пышногрудая, светловолосая дивчина...

— Вы не в Энгельс?.. Землячок, пособите диван на переправу погрузить. Купила у знакомых.

От Саратова до Энгельса — рукой подать. Но через Волгу пароходиком-переправой приходится добираться. Михаил помог Тосе погрузить диван и поплыл с нею. В Энгельсе наняли подводу.

Разгружая покупку, Тося хоть и ухватила свой бок по-мужски крепко, но силенок не хватило: упала, и у дивана оторвался валик, треснула доска. Вот и зачастил «мастер» Зайцев в Энгельс диван ремонтировать.

Тося жила с матерью в старенькой мазанке, обнесенной дощатым забором. Сразу за мазанкой — сад.

Как-то сидели на лавочке в саду. Он, как всегда, молчал, она тараторила безумолку, болтая ногами. Лавочка затрещала, и Тося чуть не упала. Подломилась трухлявая ножка скамьи.

— Вот что значит — мужика в доме нет.

— А я! — вырвалось у Михаила.

Так вот и женился Михаил Зайцев. Жить решили в Энгельсе. Тося осталась работать на почте, а с ним дело пошло туже. Предлагала Тося на телеграф. В кармане-то специальность радиста. Но он заупрямился. Маловато платят. Устроился слесарем.

Вскоре родилась у них дочь Леночка. А через год — война.

Михаила призвали в армию в конце августа. Тося плакала, прижавшись к его груди, шептала:

— Буду ждать тебя всегда. Безногим, безруким, слепым, глухим — только возвращайся. Бей гадов и возвращайся! Слышишь?

Зайцев попал в учебный артиллерийский полк. Занимались по десять-двенадцать часов в сутки. Батарейцев готовили на командиров орудий.

Однажды вечером его неожиданно вызвал в канцелярию командир артдивизиона. Рядом с майором сидел капитан-связист.

— По данным военкомата вы закончили радиокурсы?

Михаил подтвердил. Капитан задал несколько вопросов. Ответами остался доволен. Особым приказом Зайцева и еще трех курсантов-артиллеристов откомандировали в другую часть.

Отобранных радистов капитан доставил в Москву. Пока шли формальности, Зайцева с сослуживцами поместили в одной из гостиниц. Позже Михаил понял: родословные кандидатов в радисты проверяла контрразведка. Однако без дела не сидели: изучали материальную часть и возможные неполадки современных радиостанций, их учили расшифровке и кодированию текстов. И каждый день — тренировки на ключе.

Как скрипач, долго не державший скрипку, так и Михаил вначале работал с ключом неуверенно. Но вскоре освоился. Ребята так привыкли к «голосу» каждого радиста, что безошибочно определяли, кто из четырех работает ключом. Позже их разбили на пары. Видимо с прицелом: безошибочно узнавать друг друга за тысячи километров.

В конце февраля Михаила вызвали в особый отдел. Лысеющий майор с ним любезно переговорил, дал толковые инструкции. Днем позже Зайцев получил указания по связи. Ему сообщили основное и «экстренное» время приема и передач, волну, шифр.

Накануне отлета Зайцева познакомили с его начальником. Это был невысокого роста коренастый человек с черной бородкой и живыми карими глазами. Видимо, подбородок полоснуло осколком. Бородач назвался Иваном Ефимовичем. Вел себя спокойно, уверенно, словно им предстояло лететь не в тыл врага, в район Черного леса, где лютуют фашисты, а на берег Черного моря!

Летели ночью. Мелко подрагивал фюзеляж, а Зайцеву казалось, что дрожит его тело. Иван Ефимович сидел рядом и смотрел в темное окно иллюминатора. Его глаза светились радостью. Так светятся глаза, когда предстоит встреча с дорогими и близкими людьми.

Зайцев уже пришел в себя, как вдруг черную мглу ночи прорезали ослепительные полосы прожекторов. Вокруг самолета заметались разрывы снарядов. Их тряхнуло, и Зайцев так вдавился в сиденье, что даже посинели пальцы рук.

Дотянуть до того района, где намечалась высадка парашютистов, самолет не смог. Из пилотской кабины вышел летчик и обеспокоенно заявил, что придется прыгать немедленно. Осколком перебита тяга рулей управления. Чтобы отвлечь немцев, они с командиром попытаются еще немного «машину потянуть».

— Где находимся? — спросил Иван Ефимович.

— Недалеко от Полтавы.

Открылся люк, а Зайцев прыгать не решался.

— Пошел! — строго прикрикнул Иван Ефимович, и в этот самый момент самолет резко «клюнул». Михаила словно кто толкнул.

Приземлился Михаил неудачно: подвернул ногу. Хорошо, что опустился на полянку. Дул слабый ветерок, вокруг потрескивали сучья оголенных деревьев: попали в лес. Стало спокойнее. Михаил попытался приподняться, но чуть выше ступни так полоснуло, что едва не вскрикнул.

Ивану Ефимовичу в другом отношении не повезло. Купол парашюта зацепился за ветки деревьев, и он повис в воздухе. Пришлось ножом обрезать стропы. Хорошо, что до земли было метра два.

Напарника Иван Ефимович нашел быстро. Тот морщился от боли. Сложив парашют, усадил на него Михаила и пошел разыскивать подходящее место, куда можно было бы на время спрятать вещи. Укромное местечко нашел быстро, но малость задержался, так как не без труда стащил с деревьев свой парашют.

Рядом с неглубокой балкой, покрытой толстым слоем снега и поросшей кустарником, мощным снарядом, может быть, миной — вырыта воронка. Эту воронку и облюбовал Иван Ефимович. Место было глухое и в то же время вокруг множество человеческих следов. Здесь люди, видимо, собирали валежник для топки. В случае провала, их следы будут теряться среди этих следов.

На дно воронки уложили один парашют, сверху чемодан с рацией и пистолеты «ТТ», которые при сложившейся ситуации могли стать помехой, накрыли вторым парашютом, наложили сверху хвороста и засыпали все снегом. Огляделись. Слева срубленная снарядом тонкая сосенка. Острей вершиной, как стрелой, она нацелена почти на тайник. Ориентир отличный.

Оставив Михаила в надежном месте, Иван Ефимович разыскал дорогу на хутор — прямой, как лента, санный путь, тянувшийся вдоль просеки.

Хутор был небольшой, погруженный в сон. Иван Ефимович стал гадать, в какую бы хату постучать. Главное, не напороться на немцев. А кругом тишина. Вряд ли фашисты в таком маленьком хуторке будут ночевать. Партизан боятся. И решился: тихонько постучал в ставню третьей от краю хаты. Подождал.

— Хто там? — послышался сиплый голос с украинским говором.

— Свои. Откройте, пожалуйста.

Дверь приоткрылась, потом распахнулась, и перед Иваном Ефимовичем предстал крепкий сутулый мужик в нижнем белье с накинутым на плечи ватником. Он изучающе оглядел гостя.

— Тепер бачу, що свои. Заходь. Нимцив в хутори нэма.

— Да нам немцы что?.. За хлебушком с товарищем шли, да он ногу подвернул, — попытался убедительно соврать Иван Ефимович, но тут же понял, что его русский говор и добротный армейский полушубок сами о себе красноречиво говорят, что он не тот, за кого себя выдает...

Но Бородачу не повезло. Он попал в хату, в которой жил тайный осведомитель гестапо. Едва Иван Ефимович пошел за Зайцевым, мужик растолкал спящего сына и послал в соседнее село, где размещался небольшой немецкий гарнизон. Под утро, прямо в белье, Бородач и Зайцев были схвачены дюжими эсэсовцами. Связанных, их бросили в крытую тентом машину и увезли в Полтаву.

Вначале допрашивали порознь. Твердили одно, как договорились: шли менять хлеб. «На что?» — «Вот на эти самые полушубки, в которые одеты». — «Где полушубки взяли?» — «Под Харьковом наткнулись на замерзших людей. Зарыли их в снег, полушубки забрали себе».

Но фашистов провести было тяжело. Они знали о сбитом самолете.

Первым, едва живого, приволокли в камеру Ивана Ефимовича. Зайцев пошел на допрос, дрожа от страха. Вопросы повторили. Ответил то же самое. Немец с размаху влепил такого тумака, что кровь сразу хлынула из носа и рта. Михаил захлебывался в крови, а фашист бил его по голове и лицу. Зайцев уже стал терять сознание, как вдруг чей-то властный голос остановил садиста. Набрякшими от слез глазами, как в тумане, Михаил увидел, как к столу молодцевато прошел стройный майор в идеально подогнанной форме. Все стояли навытяжку, а майор зло, по-немецки, отчитывал садиста. Потом отдал какое-то приказание солдату, стоявшему у двери, и тот выскочил из комнаты. Вернулся с медицинской сестрой.

— Приведите его в порядок, — на чисто русском языке сказал сестре майор, указывая пальцем на Михаила.

Зайцеву обмыли лицо, но из распухшего носа кровь еще сочилась.

— Вы извините, но здесь не санаторий, — вежливо сказал майор. — Я не люблю зверских приемов и запрещу вас бить, если вы тоже будете джентльменом. Война есть война. Увы, сегодня победители — мы! Великая Германия не пострадает от того, что вы не скажете, куда и зачем летели. А жизнь человеку дается одна. Взвесьте все.

Немец говорил настолько чисто по-русски, что Зайцев подумал — не русский ли он? А немец перешел на свой язык и отдал какое-то распоряжение.

— Вас будут допрашивать завтра, — снова по-русски сказал майор. — Я, видимо, уеду. Учтите, спасать будет некому.

Не знал Михаил: то, что с ним произошло, была так называемая психологическая обработка по рецептуре майора Отто Грюнке. Так звали офицера из разведки — спасителя Зайцева.

Михаила поместили в отдельную камеру. Под вечер к нему вошел плотный лет тридцати мужчина в черном костюме. Он оказался доктором. Назвался Николаем Михайловичем Ткаченко.

— Ишь, как изуродовали, варвары! — вырвалось у него. Николай Михайлович сделал Зайцеву свинцовые примочки и внимательно осмотрел распухшую ногу. Успокоил, что подлечит.

Разговорились. Оказалось, что Ткаченко до войны работал терапевтом. Когда в Полтаву вошли немцы, хотел скрыть свою профессию, но кто-то из соседей его выдал. Вначале боялся, что попадет либо от своих, либо от чужих, но немцы к нему относятся снисходительно. Свои тоже не трогают.

От майора Грюнке доктор был в восторге. Это высококультурный и очень умный офицер. Ткаченко порекомендовал слушаться советов Грюнке. Грюнке — прекрасный человек.

Укутав Михаилу ногу одеялом и сняв компресс с переносицы, Ткаченко на прощанье сказал:

— Не упорствуйте. Немцы на все способны. Если вам понадобится медицинская помощь, попросите охранника позвать Спасителя. Так меня здесь окрестили.

Утром Михаила повели на допрос. Их посадили с Бородачом друг против друга. Первым пытали Ивана Ефимовича. Когда у него стали щипцами вырывать волосы из бороды, Зайцев едва не потерял сознание. Волосы вырывали с кожей. Кровь текла по шее, облепила сгустками бороду. Иван Ефимович скрипел зубами, кричал от боли, но упрямо повторял: «За хлебом шли...»

Вчерашний садист неистовствовал. В кипящем растворе соли он разогрел цыганские иглы и, вмонтировав их в специальный шприц, стал загонять Бородачу под ногти.

Полумертвого выволокли Ивана Ефимовича из комнаты.

Заячьими округлыми глазами смотрел Михаил, как садист кипятит иглы для него. Становилось жутко. Как в угаре услышал:

— Ну, а что будет сказать второй десантер? Тоже упрямство?

К Зайцеву надвигался палач со шприцем. Красный, словно напился крови. Нервное напряжение у Михаила было так велико, что едва игла коснулась ногтя, он потерял сознание.

Отлитый водой, пришел в себя. Сердце едва билось.

А садист снова схватил его руку. Укол под ноготь, и Зайцев по сумасшедшему взвыл. В этот момент вошел Грюнке.

— Отставить! — крикнул он по-русски. У Зайцева зазвенело в ушах.

— Я... я все скажу, все, — лепетал Михаил, глядя на немца тупым взором умалишенного.

Через час они пили с Грюнке кофе с коньяком. Немец — холеный, розовый, как молодой поросенок, Зайцев — худой, заросший щетиной, с ввалившимися глазами.

И Михаил рассказал все. Указал время передачи донесений и приема указаний из Центра. Волну, шифр, где запрятана рация. Узнав, что Михаил радист, Грюнке улыбнулся:

— Нам крупно повезло, — налил в фужеры коньяку и поднял тост «за умницу русского радиста Зайцева».

Давить Грюнке не спешил. Как паук, затягивал Зайцева в свою паутину подкупающей улыбкой. Когда Михаил захмелел, похлопал его по плечу.

— Мы не будем мешать вам, радист Зайцев! Мы вернем вас в лес выполнять свое задание.

— Но я его не знаю. У меня был командир. Он знал цель.

— Мы вам поможем попасть к партизанам без командира.

Лицо Зайцева отразило откровенный испуг:

— Они меня повесят.

Криво улыбаясь, Грюнке налил в фужер искрящегося фруктового напитка и маленькими глотками выпил до дна.

— Не повесят. От виселицы вас спасет ваш бородатый друг.

— Как?.. Он тоже?.. — вырвалось у Зайцева.

Грюнке ухмыльнулся:

— Тоже. Только на другой волне, как говорят русские радисты.

Зайцев ничего не понял. А Грюнке стал выкладывать план.

Сегодня же вечером их повезут на то место, где они приземлились. Ночью Зайцев должен будет пробраться в известный ему хутор и попросить укрытия в пятой от края хате. Грюнке заверил, что в этой хате живут «сугубо красные». Нужно им рассказать, как позавчера ночью подбили их самолет, как неудачно приземлился, подвернув ногу, как потом почти двое суток мерз в лесу, прячась от немцев. Рассказать о тайнике. Рано или поздно его сведут к партизанам.

— А Иван Ефимович? — не сдержался от вопроса Зайцев.

— Повторяю: он вам поможет, — загадочно подтвердил Грюнке.

Разработали детали операции. Хмель прошел, и Зайцева забила дрожь. Попасть теперь к партизанам было страшнее, чем остаться у немцев. Как спасение, в уме теплилась лишь одна искорка-надежда. Но Грюнке и ее разгадал. Неожиданно сказал:

— Теперь составьте шифровку. Вам же надо донести Центру, что попали к партизанам и получить разрешение на работу?

Михаил составил примерный текст и зашифровал его.

— Так, — произнес Грюнке. — А где условная подпись?

Зайцев глядел на него широко раскрытыми глазами.

— Кто передал? Астра? Салют? Как вас назвала Москва?

— Зайцем.

— Вот и подпишитесь.

Михаил подписался: «Заец».

Грюнке резко вскочил со стула, нервно прошелся по комнате.

— Вы не джентльмен, радист Зайцев! Вас снова следует отдать на воспитание в лапы Карла Шмульке. Он быстро выбьет из вас дурь. Русский язык я знаю не хуже вас. Слово «заяц» пишется через «я», а не через «е». Знаю и хитрость русских чекистов. Искаженное слово — сигнал, что работаете под контролем. Так? Отвечайте!

Михаил побледнел. Мечталось: попадет к партизанам — сознается! Перейдет на связь с Центром по запасному варианту. Обведет врагов вокруг пальца. Последняя искра надежды погасла. Перед глазами, как привидение, появился краснощекий палач Шмульке.

— Чем вы гарантируете мою безопасность у партизан?

— Вы будете работать спокойно. Немецкой разведке достаточно того, что мы будем прослушивать все ваши донесения и указания Москвы.

— А если вопрос коснется какой-то партизанской операции? Ведь вы ее упредите. А потом?..

Грюнке скривил в улыбке тонкогубый рот:

— С вашей головы не упадет ни один волос. Для великой Германии и фюрера надежный источник информации дороже сотен солдат.

И Зайцев раскрыл все то, о чем раньше умолчал. Грюнке протянул ему листок бумаги, на котором было что-то написано.

— Перепишите и распишитесь. Маленькая формальность, но...

Зайцев пробежал текст глазами и на его лице застыл страх. Текст гласил, что он, Зайцев Михаил Анатольевич, дает клятвенную подписку немецкой разведке, что обязуется честно и добросовестно с нею сотрудничать.

— Зачем это? Я и так...

— Вы уже доказали, что не так, — подколол Грюнке.

— Но вы это... никуда?..

— Безусловно, если все будет выполняться по-джентльменски.

Зайцев переписал текст и расписался.

Поздно вечером три автомашины взяли курс из Полтавы в район хутора Ярового, вблизи которого приземлились парашютисты. В легковой автомашине кроме шофера были Грюнке и Зайцев. Две другие автомашины, крытые брезентовыми тентами, были набиты немецкими солдатами.

В лес пошла только легковая автомашина. Грузовики с солдатами остановились в хуторе. По заранее составленному сценарию, фашисты врывались в хаты, искали «прячущихся парашютистов».

Пока разыгрывалась в хуторе комедия, легковая автомашина высадила в просеке двух пассажиров. Грюнке картинно взял Зайцева под руку и тихо сказал:

— У русских есть хорошая привычка: доверяй, но проверяй. Покажите, где ваш тайник?

Зайцев повел. Место поворота в лес к стреловидной сосне они с Иваном Ефимовичем отметили ножом на коре кряжистого дуба с кривым, как синусоида, стволом. Отыскали дубок. Потом срезанную снарядом сосенку. Грюнке остался у нее, а Зайцев, сильно припадая на ушибленную при падении ногу, пошел к тайнику, разгреб снег, вытащил хворост и, взяв за шелк, приподнял часть купола парашюта.

— Достаточно. Закрывайте как было, — приказал Грюнке.

Примерно через час в лесу послышались автоматные очереди. Немцы кого-то преследовали. Предчувствие Зайцева не обмануло. В полукилометре от тайника, меж двух тонких березок, обвитых кустарником дикого терна, лежал простреленный очередью из автомата Иван Ефимович. Он был в том же полушубке, в котором улетел в свой последний рейс. Иван Ефимович не лежал, а, скорее, висел на кустах, провалившись в них, запрокинув голову, разбросав руки.

— Вот видите, к чему приводит упрямство, — тоном сожаления сказал Грюнке Зайцеву. — Но это к лучшему. Его убили во время облавы. Вы, с больной ногой, в это время где-то прятались. Впереди ночь. Найдете надежное место. Вот вам примерная легенда, которую изложите партизанам. Бородача уволоките пока в балку. Присыпьте снегом. Тайник с рацией, выстрелы в лесу, розыски в селе парашютистов, наконец, временная могила Бородача — сыграют на вас. Действуйте, Зайцев! — Грюнке изобразил нечто вроде приветствия и ушел в темноту.

Зайцев стоял напуганный и ошеломленный. То, что произошло, не сразу уложилось в голове. Одно он ясно понял: Иван Ефимович только мертвый мог «сработать на него». Вот, оказывается, о какой помощи со стороны Бородача говорил Грюнке. Но своя шкура дороже. И Зайцев поспешил выполнить совет немецкого разведчика.

Под утро, до крайности изможденный, обросший щетиной и с непрошедшей болью в ноге, Зайцев едва добрался до пятой хаты. Грюнке был прав. Люди здесь оказались добрые. Они Михаила накормили, напоили, внимательно выслушали, подтвердив, что вечером немцы были в деревне — искали парашютистов.

Следующей ночью в окно кто-то постучал. Вошли трое партизан. Одного Зайцев где-то видел. Не успел сообразить — где, как тот с криком: «Наш!» — бросился его обнимать. Это был второй пилот из разбившегося самолета, который предупредил, что придется прыгать раньше времени.

Погоревали, запрягли в сани лошадей, и поехал Зайцев с партизанами в лес показать тайник да где лежит убитый Иван Ефимович. Погрузили рацию, парашюты и, как самое дорогое, положили на сани боевого товарища, чтоб схоронить со всеми партизанскими почестями.

Нужно отдать должное, майор Отто Грюнке продолжительное время вел игру честно. О многих операциях, которые готовились местными партизанами против гитлеровцев, он, безусловно, знал, но мер для их предотвращения не предпринимал.

Начался 1943-й. Как-то Зайцев получил условный сигнал, что его хочет видеть Грюнке. Встретились вечером в хате того мужика, что выдал Бородача и Зайцева немцам. Грюнке был в поношенном мятом костюме, сплошь покрытом латками кожушке. Начал без предисловий:

— Смею доложить, радист Зайцев, что наша игра затянулась. И не бледнейте! Вы по-прежнему будете неуязвимы. Требуется, как говорят у русских, только путать карты. Текст шифруете вы. Так?

Зайцев машинально кивнул головой. Сердце ошалело стучало.

— Командир, скажем, просит Центр подбросить боеприпасов. Шифруйте просьбу. Но время их выброски и место измените. Время укажите на два часа позже. Глухие места, где можно разжечь указательные костры, вы знаете.

— Но ведь меня...

— Не трусьте, Зайцев! Вас не заподозрят, — перебил Грюнке. — Ведь неправильную информацию будете давать Центру только тогда, когда дело коснется серьезных вещей. Мы больше не можем жертвовать тем, чем жертвовали раньше. Остальное остается, как было.

Но Грюнке схитрил. «Остальное» не осталось, как было. Немцы отступали. Фронт подкатывался к Полтаве. Центр давал указания уничтожить тот или иной объект, но многие операции срывались. Благодаря прослушиванию радиограмм, фашисты своевременно принимали контрмеры. Командование заподозрило, что в отряде появился предатель.

В конце августа, когда плотные сумерки заволокли лес, сторожевой пост задержал незнакомого человека. Незнакомец оказался представителем Центра. Вместе с командиром прошли в командирскую землянку. Михаил через минуту последовал за ними. Благо рация находилась там в тамбуре и был предлог войти. Разговор шел тихо, но нет-нет и командир срывался. У него был ряд претензий к Центру. Несколько раз просили прислать оружие и боеприпасы. Центр прислал, но сбросил в другом месте на костры фашистам.

— Как? — удивился гость. Он сообщил, что у «Центра» есть от них подтверждение, что грузы доставлены адресату точно.

Зайцев дальше не слушал. У него так сильно колотилось сердце и дрожали ноги, что он еле-еле выбрался из тамбура. Сел на велосипед и помчался. Часовым соврал, что срочно направлен в хутор Яровой, а сам — в Полтаву. На рассвете стучал в дверь доктора Спасителя-Ткаченко. Тот жил по улице Розы Люксембург. С Грюнке встретились в полдень. Немец был непривычно мрачен, но явного недовольства его бегством не выразил. Наоборот, сказал, что это, пожалуй, к лучшему. Сейчас Зайцев более нужен в Полтаве. Приказал:

— Бриться и мыться запрещаю. На улицу выходить — тоже. На отдых даю три дня. Жить будете у Ткаченко.

Ровно через три дня, грязного и заросшего, Зайцева переодели в старую солдатскую гимнастерку и бросили к военнопленным. Задача: под видом попавшего в лапы фашистов партизана выполнять роль «стукача». Каждый день Зайцева вызывали на допрос, где он докладывал Грюнке о настроении пленных. Его сытно кормили, для видимости избивали и, как подсадную утку, отправляли в камеру.

Дней через пять попались на удочку два военнопленных. Зайцев спровоцировал их своим явно открытым презрением к фашизму. На допросе Михаил сообщил о настроении этих пленных Грюнке. Но того, видимо, интересовало что-то другое.

После очередного «допроса» фашистский палач перестарался и набил Зайцеву такой синяк, что распух глаз. В полуобморочном состоянии Михаила бросили в камеру. К Зайцеву, подошел широкоплечий узник лет тридцати пяти. Осмотрел лицо и с многозначительным «да-а...» вырвал рукав нательной рубашки. Выпросил у охранника воды, стал делать Зайцеву примочки. Разговорились... Оказалось, что узник, Приходько Николай Афанасьевич, родом из Киева. По профессии врач-терапевт. Их дом был под бомбежкой. Погибли все: больная мать, жена, дочь...

Новое сообщение Грюнке выслушал с интересом. Велел завязать с Приходько дружбу. Узнать подробно всю его жизнь до войны.

Восемнадцатого сентября в камеру был брошен сильно побитый фашистами советский разведчик Максим Крайнин. Он сообщил радостную весть: фронт рядом. Вот-вот наши будут в Полтаве.

Не спали всю ночь. Крайнин рассказал, как попал по глупости в плен. Добыли «языка», а потом напоролись на засаду полицаев.

Рассказал он и о другой беде. Сам он из Смоленской области. Работал в совхозе. Вначале разнорабочим, перед войной плотничал. Год назад встретился с земляком. Тот сообщил тяжкую весть. За укрывательство партизан немцы расстреляли всех жителей села, сожгли избы. Вскоре погиб и земляк. Остался Максим один, как перст.

— Это то, что надо! — воскликнул Грюнке. — Даю вам день, Зайцев! Вывернитесь хоть наизнанку, как говорят в России, но узнайте все подробности прежней жизни Крайнина.

Грюнке был педантично пунктуален. Двадцатого сентября ни одного из пленных не водили на допрос. Этот день можно было назвать «Зайцевским днем». Он выуживал из Крайнина сведенья. Потом начали выводить из камер по одному. Киевский врач Николай Приходько и воин-разведчик Максим Крайнин обратно не вернулись.

На следующий день повели на «допрос» и Зайцева. Его усадили в машину и увезли на улицу Розы Люксембург. Там, у Ткаченко, находился Грюнке. Он был очень возбужден. Приказал Михаилу привести себя в порядок и пригласил на завтрак.

Свежевыбритый, Зайцев сразу помолодел. Выпили за счастливое будущее. Потом еще за что-то. Грюнке пил, как никогда. У ослабевшего Михаила закружилась голова. Он думал, что и Грюнке захмелел, но глаза у немца были удивительно чистые. Грюнке велел налить еще по стопке и приподнялся с рюмкой:

— Кривить душой не стану. Полтава будет завтра сдана. Умные люди предостерегали Гитлера, что на Россию идти рано. Дуб легче подточить, чем свалить. Как подтачивают крепкое дерево лесные насекомые. Так думают не только умные немцы, но и другие их единомышленники. Полтава падет. Падет Берлин. Но разведка не умирает. Она может только изменить хозяина. Временно придется уйти в подполье. Даст бог и пробьет час новой борьбы. Более тонкой и гибкой. В корни русского Дуба будут заброшены сотни идейных бойцов. Их задача растлевать советскую молодежь, сеять недоверие к правителям Советов. Пью за вас, лесные богатыри, которые подточат и помогут свалить русский Дуб!

Грюнке выпил залпом и сел. Глаза горели. А Зайцева опять забила мелкая дрожь. За окном отчетливо слышался гул орудий. Тут хотя бы шкуру спасти, а его, Михаила, из одной паутины затягивают в другую.

Грюнке разгадал его мысли.

— Не волнуйтесь, Зайцев! У вас будут железные документы, чтобы выйти живым из Полтавы. Наша разведка побеспокоилась об этом. — Он хлопнул в ладоши и приказал Ткаченко что-то принести.

Спаситель принес аккуратно сложенное армейское обмундирование. На нем лежала солдатская книжка и капсула с номерным знаком, который выдается солдату, отправляющемуся на фронт. Зайцев раскрыл книжку и ахнул. С фотографии глядел Михаил Зайцев, а книжка принадлежала Крайнину Максиму Никитовичу. Номерной знак тоже Крайнина.

— Так вы его?..

— Да! Мы его... — криво улыбнулся Грюнке. — Ради спасения вас. Вживайтесь в этот образ. Я вам не зря давал целый день узнать все жизненные подробности Крайнина. Радиста Зайцева уже нет. Отныне вы отважный разведчик Максим Крайнин.

Грюнке помолчал, потом изложил план дальнейших действий.

Зайцев будет завтра легко ранен. Его спишут из действующей армии. Деревня разведчика Крайнина уничтожена. Люди, которые знали его в лицо, тоже уничтожены. Приказ: Крайнину-Зайцеву обосноваться в городе Коврове. Найти себе работу по вкусу. Лучше — плотника. Эту специальность имел Максим Крайнин. Даст бог, и, если «Крайнин» потребуется, к нему в Ковров явится человек. Место жительства найдет через адресный стол. Когда это будет?.. Может быть, никогда. Но не приведи господи, если Зайцев попытается смыться из Коврова. Его разыщут на краю света. Человек назовет пароль. Скажет: «Не узнаете? Мы с вами ходили в разведку под Полтавой». Отзыв: «Узнаю. Вы — Михаил Анатольевич!». Это имя и отчество всегда легко будет помниться. Во-первых, оно принадлежит самому Зайцеву. Во-вторых, оно напомнит, что за возврат своего истинного имени надо вести с коммунистами непримиримую борьбу. Но пусть не пугается Зайцев. От него потребуется только радиосвязь. Черная работа ляжет на плечи других.

Зайцев чувствовал, как у него дрожат руки и губы.

— А как же Энгельс? Там жена, дочь...

Грюнке надменно улыбнулся.

— Русских красавиц в каждом городе, как говорят у вас, хоть пруд пруди. — И жестко добавил: — В Энгельс ни шагу! Вас там не ждут. Жена наверняка уже имеет извещение, что вы враг.

Зайцева била дрожь. В ушах звенело: «Враг!» Налил фужер коньяку и выпил до дна.

На следующее утро Советская Армия с боями вступила в Полтаву. В районе Южного вокзала, на берегу Ворсклы, был подобран тяжело раненный в левую ногу рядовой Максим Крайнин. Искусный стрелок майор Отто Грюнке четко выполнил свой план. Убедив Зайцева, что стрелять будет в мякоть, умышленно стрелял в кость ноги. Иначе того потом могли не списать. Так трус и предатель Михаил Анатольевич Зайцев стал честным советским гражданином Максимом Никитовичем Крайниным, получившим увечье «в боях» за Полтаву. Не знал он в тот час, что продажная шкура — доктор Николай Михайлович Ткаченко, по кличке Спаситель, тоже сбежал из Полтавы под именем и фамилией скромного киевского врача-терапевта Николая Афанасьевича Приходько.

...Где-то заскреблась мышь. Крайнин очумело отвалился от стола. Затуманенные попойкой глаза пугливо метнулись к двери.

А на улице уже совсем светло. Он глянул на допотопные ходики, тикавшие на стене. По средам, в десять часов пятнадцать минут он выходил к почте и ждал Спасителя... Если была необходимость переговорить, подавали условные знаки. Встречались через час на краю города возле рощицы. Туда Никитыч добирался автобусом, а Спаситель на «Победе».

Изредка встречались в одиннадцать дня в Катькиной пивной. В той самой, куда заманили Яковлева. Пивнушка была на отшибе.

Часы показывали около девяти. Крайнин вяло натянул штаны, вышел в сени. Он мерз. И от страха, и от выпивки, и после тревожного сна.

Дрова, сложенные у лаза в погреб, покрылись кристалликами инея. Никитыч набрал охапку, занес в комнату. Под дверцей плиты — таз с углем. Крайнин выгреб кочергой в ведро пепел, натолкал в плиту бумаги, положил дрова, плеснул самогону. Гулкое пламя забилось, заметалось в утробе плиты. И сразу от чугунных конфорок потекло тепло. Он грел посинелые руки, а голова оставалась холодной и тяжелой.

Хватит! Так и скажу Спасителю. Либо давай смываться, либо пойду с повинной.

И тут Никитычу показалось, что мимо окон кто-то прошел. Вскоре постучали. Сильно заколотилось сердце. К нему почти никто никогда не приходил. Заметался по комнате, стал убирать со стола. А стук повторился. Все! За мной! Никитыч поплелся к двери. Сердце стучало так, словно в груди бил барабан.

21 Отрезанный ломоть

Мельников выпил кофе и поспешно вышел из комнаты. Ночные сумерки начинали таять. По улицам привольно гулял колючий ветерок, слабо мерцали у фонарей крохотные снежинки. Только что позвонил Волков. Велел зайти в гостиницу. Зачем в такую рань?

У Дома офицеров Александр Васильевич встретился с Булановой. Разрумянившаяся на морозе, в этот утренний час Зина казалась особенно привлекательной. Остановились.

— Ну... Как Маркин? Удалось что-то выяснить?

— Спите спокойно, Зина! Разберемся. Обязательно разберемся.

— Спать?.. А вот не спится.

Мельников понимал ее состояние. У самого на душе скребли кошки. Маркин... Случайно или не случайно он вчера вечером оказался в Доме офицеров? Попить захотел зимой-то?..

В гостинице Мельникова ожидал сюрприз. В комнате Волкова находился незнакомый человек. Высокий, крутоплечий, с крупным лицом. Большой нос будто раздваивался на широкой перегородке между ноздрями. Глаза строгие, пытливые. Но стоило ему протянуть руку для знакомства, и они сделались подкупающе улыбчивыми.

— Игнатенко! — назвался незнакомец. Лицо засветилось откровенным дружелюбием. Он как-то сразу расположил к себе.

Майор Иван Иванович Игнатенко, или, как часто называл его Волков, Три «И», оказался тем представителем их службы, о ком вчера говорил Степан Герасимович. Прилетел из Москвы в семь вечера, от аэропорта добрался пригородным поездом лишь к шести утра.

Приступили к делу. Основная задача Игнатенко — взять под наблюдение маркера Никитыча вне рабочего времени. Должен же он встречаться со своими коллегами. Лучше всего бы Ивану Ивановичу поселиться у самого Крайнина. На худой конец — рядом с его домом. Легенда: он, Игнатенко, в командировке. В гостинице свободных мест нет. Такие вещи здесь нередки и это не вызовет подозрений. Мельников еще раз предупредил, что вряд ли Крайнин возьмет к себе. Слишком замкнут и нелюдим. Но Игнатенко решил попробовать.

Вот и дом номер девятнадцать.

Открыв дверь, бледный и дрожащий Крайнин увидел рослого плечистого мужчину. Незнакомец так подкупающе улыбнулся, что страх отступил.

— Извините, батя. Спали, наверное!

— Не спал. Чего надобно-то?

— В командировку к вам на плодоконсервный угораздило. Может, пустите дней на десять на постой? В гостинице мест нет.

— Не обессудь, но не пущаю. Холодно и неуютно у меня.

— А не подскажете, кто пустит? — с такой неподдельной досадой спросил незнакомец, что даже неприветливый Крайнин участливо почесал всклокоченную голову.

— К Настьке ступай. Во-он напротив живет. Может, пустит.

Едва гость ушел, Никитыч метнулся к окнам. В тайниках души тлела настороженность. Следил за незнакомцем, пока тот не скрылся во дворе Насти. Приезжавших в командировки и ищущих жилье, он встречал не раз, но ругал себя, что послал к Насте. Мог бы подалее определить. Придется теперь, на всякий случай, потайной калиткой ходить.

Глянул на часы. Полдесятого. Пора «на свидание». Подбросил в плиту угля, стал собираться. В голове шумело.

С Приходько встретились у рощицы. «Победа» стояла за углом возле конечной остановки автобуса. Из машины Спаситель хорошо видел, как подошел из города автобус. В сторону рощицы Крайнин пошел один, когда все пассажиры разошлись по своим направлениям. Спаситель выждал немного, потом догнал его и посадил в машину.

— Ну, что случилось? — хмуро спросил Приходько.

— Не могу. Хватит, — как-то с хрипом вырвалось у Никитыча.

— Чего хрипишь? Попался или заячья душонка подводит?

— Не знаю. С той среды, как солдата убрали, кажется, вот-вот придут за мной.

— Когда кажется, надо креститься. Да пить поменьше!

— А может, солдат успел что-то сообщить?

— Не кисни, трус! Кребб сработал так чисто, что твой Мельников полысеет прежде, чем до истины докопается. — Спаситель умышленно не сказал Крайнину о сигнале бедствия.

Его уверенное спокойствие передалось Никитычу. Он решился:

— Послушай, Приходько! Недавно двух изменников судили. Они с повинной пришли. Знаешь, не так страшно. — И неразговорчивый Никитыч «засеменил» быстро-быстро, торопясь вылить накопившуюся за долгие годы боль: — Ну, что мы сделали с тобой страшного? Не убивали. Не истязали. Ну, ты малость немцев лечил. На моей совести тоже серьезного будто ничего... Ну, огребем по десять-пятнадцать лет. Зато конец собачьей жизни. Грюнке сейчас где-то коньяк сосет, а мы...

— А мы висеть с тобой будем, — зло оборвал Спаситель. — Серьезного, говоришь, нет? А Бородач? А выброс оружия в лапы немцев? А чьи паспорта мы носим? А катастрофа? А смерть солдата?..

Крайнин, который было затуманил себе голову мыслями о возможном помиловании, сразу сник. В отчаяньи выдавил:

— Что же делать? Не смогу больше. Нет...

Спаситель строго глянул на Крайнина.

— Что дрожишь, будто кур воровал? Может, действительно обнаружил, что за тобой слежка?

Никитыч рассказал о вчерашней встрече с Мельниковым.

Спаситель вспомнил наказ Грюнке: «Если Зайцев начнет колебаться, трусить — давить его жестко, приказом! С зайцами поступают по-волчьи». Но сейчас ситуация была сложной. Требовалась определенная дипломатия. Надо было любым путем заставить Крайнина хоть несколько дней помолчать. Приходько распорядился:

— Приказываю не ныть! Считаю, что страх от встречи с Мельниковым, твое очередное психическое перенапряжение. Но проверим. Кребб этим займется сегодня же. Если действительно грозит опасность, удочки смотаем немедленно.

Крайнин молчал.

— Крепись, Максим! — перешел Спаситель на дружелюбный тон. — Пойти с повинной — равносильно, что привязать груз на шею и прыгнуть в омут. Вывернемся! Не такие дела делали, да бог миловал.

Приходько пытался подбадривать, улыбался, а внутри клокотал гнев. Прав Кребб! Поганый трус видно выдал себя. Надо что-то предпринимать. Но за что мог уцепиться Мельников?

Врет, гад, в это время думал Крайнин. Только свою шкуру спасать будет. А меня... Лишний свидетель.

Между тем, они возвращались уже обратно. Вдали показалась притрушенная снегом рощица. Приходько убавил ход. Притворяясь доброжелателем, решил «поделиться»:

— Понимаешь, Максим, если откровенно, думаешь у меня не дрожат поджилки? Но... Вот еще один самолетик и...

— Только чур без меня, — со страхом выпалил Никитыч.

Спаситель даже заскрипел зубами. Зло сказал:

— Смотри, Крайнин! Не вздумай сотворить глупость. Тот солдат выкинул коленце, и знаешь, чем это кончилось.

Они уже ехали мимо рощи. Утренний туман исчез, светило солнце, сверкала отполированная санными полозьями дорога. Кругом ни души. Спаситель остановил «Победу».

— Пока. Надеюсь, ты все понял?

Стрельнув сизым дымком, автомобиль побежал к городу, а Крайнин, ослепленный солнцем, стоял, щурясь, не решаясь двинуться в путь. В голове смешалось все: страх, неопределенность, тоска и пустота.

— Гад! — только и сказал Крайнин и поплелся по дороге.

Чуть в стороне курилась забегаловка Екатерины, где в прошлую среду он наступал с топором на солдата. Захотелось затуманить щемящую боль. Повернул к пивной.

Набрался изрядно. Вначале был молчалив и грустен, а, выпив, забубнил:

— Все, Катька! Конец нашему сожительству. Поеду хоть на часок в Энгельс, а потом — в Волгу, и поминай, как звали. — Он пьяно валился на стол, а из глаз текли горячие слезы.

Нет, Екатерина таким шальным и дурноватым его не видела. И об Энгельсе он никогда не говорил. Что творится с ним? — думала женщина. Впрочем, всю неделю он был каким-то странным.

О себе Крайнин ничего не говорил. Сразу уводил разговор в сторону. Одно твердо уяснила, что родом он из-под Смоленска. Что была у него семья и хозяйство, да все уничтожили немцы.

Обидно Екатерине. Свою биографию и ту по чайной ложке выдавал. Смоленск так Смоленск. Главное — холостой. Но тут Энгельс появился. Фигушки! Ее не провести. Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. Надо дознаться.

Пока Екатерина мытарилась в думах, Крайнин плелся домой. На морозе голова малость посвежела, но от попойки стучало в висках.

В избе пахло прокисшей затхлостью и было прохладно. Уголь в плите едва тлел. Пошатываясь, Крайнин расшевелил его кочергой, бросил щепок и стал дуть в раскрытую дверцу, чтобы угольки возгорелись. Они долго мерцали красными и фиолетовыми глазками, снова притухали и, наконец, щепки вспыхнули. От натуги раздуть огонь голова у Никитыча еще сильней затрещала. С трудом набросал в плиту влажного угля и, в чем был, упал животом на незастеленную кровать.

...Как и предсказал Отто Грюнке, Крайнина из армии комиссовали. Вначале Максим хотел махнуть в Энгельс: «Хоть на денек. Хоть глазком глянуть, как там?» Но пересилил страстное желание и, как заключенный по этапу, направился в Ковров.

Шли годы. От Грюнке никто не приходил. Крайнин благодарно молился всем богам, что все так удачно складывалось, и в октябре 1951-го уже прицелился мотнуться в разведку на Саратовщину, как однажды поздним вечером тихонько постучали в его окно. Впустил пришельца и ахнул. Перед ним стоял Ткаченко.

На пароль Крайнин отвечать не стал. И так было ясно. А Спаситель улыбался щербатыми зубами.

— Устроился неплохо. Живешь один?

— Да, — зло буркнул Крайнин.

— Отлично. Только больно не гостеприимный стал. Хоть бы предложил раздеться.

— Что тут предлагать? Койка одна у меня.

— Ничего. Поместимся.

Малость перекусили.

— Значит, не ждал? Нет, браток! Не зря тебя от смерти спасли. Шеф велел кланяться. Заданьице приготовил.

— Никаких заданьицев! — вскрикнул Крайнин.

— Цсс! Да ты строптивым стал? — сменил ехидную улыбку на строгость Ткаченко. — Небось, когда драпал из-под Полтавы...

— Тогда было одно — сейчас другое. Все! Уезжаю в Энгельс.

— В Энгельс? Тебя как раз там ждут, чтобы на Колыму отправить. Хотя таких туда не направляют. Расстреливают! Нет, Максим, вернее, Михаил! Для семьи ты отрезанный ломоть.

— Неправда! — ударил кулаком по столу Крайнин. Глаза у него налились кровью, губы дрожали. Убил бы этого человека. Но что поделать? Он прав. Кто Крайнин сейчас для семьи?

А Спаситель не спеша закурил и продолжал давить:

— Хоть головой бейся, Максим, а связаны мы теперь с закордоном крепким узелком. Придется подчиняться.

— К черту! Все к черту! Завязал!

— Развяжешь. Больно много вреда государству советскому сделал.

— Это надо доказать. А чем? Чем?.. Я никого не убивал. Я честный разведчик Крайнин. Меня таким все здесь знают. Я... — в яростной злобе Максим сорвался на исступленный крик.

— Тише, болван! — не выдержали нервы у Ткаченко. — Докажут. Они тебя в Крайнина одели, они эту одежду и снимут. — Спаситель торопко распорол подкладку пиджака и извлек оттуда фотографию. — Узнаешь? Вот чем докажут.

Крайнин глянул на фото и побледнел. Это была фотокопия расписки, какую еще в войну он собственноручно написал Грюнке.

— Расписку давал Зайцев, а я...

— Ишь, как особистов озадачил! Глянет эксперт и сразу станет ясно, кто автор этого чистописания. Да и женка твоя на очной ставке муженька признает.

— Замолчи, Ткаченко!

— И это кстати. Не Ткаченко я.

— А кто? — ошалело вылупил глаза Крайнин.

— Приходько! Николай Афанасьевич Приходько. Чего уставился? — ухмыльнулся Спаситель. — Тот самый врач Приходько, чью шкуру помог снять никого не убивший Зайцев тире Крайнин.

— Врешь, гад! Не убивал я его.

— Ох, виноват! Действительно не убивал. Только метко нацелил... Так что же, посылать расписочку в Москву, а копию женке?

— Жену не трожь! — Крайнин рванулся к Ткаченко, но получил удар в скулу и растянулся по полу.

— Что делать-то? — простонал, скривившись.

— С этого и начинал бы! — сердито пробурчал Спаситель. — Слушай и запоминай. К июню следующего года рассчитаться с работой и переехать в Степняково. Это вот здесь, — он достал из чемоданчика карту и показал. — Там начинается строительство крупного военного аэродрома.

— Не могу. Шпионить не могу, — не выдержал Крайнин.

— Помолчи! — прикрикнул Спаситель. — Твоя задача скромнее. Купишь себе избушку и устроишься на работу. Лучше к военным, если будет возможность. Прислушивайся. Военные строители могут сболтнуть что-нибудь. Ценное запоминай. Понадобишься — кого-нибудь пришлют. Пароль тот же. И не трусь!

Крайнин угрюмо молчал. Он был потрясен. Жизнь бросала его, как штормовое море — легкую лодку. Терпящий бедствие лодочник уже, казалось, увидел берег, но злые волны вновь подхватили утлую скорлупу и унесли в неоглядную ширь ревущего моря, в другой мир от семьи. А пришелец доставал из чемоданчика купюры денег и щедро бросал на стол.

— Тут тебе не только на хату — на баб хватит.

В мае Никитыч перебрался в Степняково. Некогда небольшой поселок вырастал в современный городок. Строители потянули в степь бетонную взлетно-посадочную полосу.

Прошел год, второй. Крайнина никто не навещал. Началось строительство Дома офицеров, и Максим пошел на стройку плотником. Немного повеселел, но про Энгельс не забывал. А тут еще дали отпуск. Целыми днями валялся на грязном песке у пруда, выгревая раненую ногу. В голове кутерьма. Боролся с собой: «Ехать или не ехать?» До боли тянуло, но сковывал страх. Решил внезапно. Встал чуть заря, помчал на рабочем двухвагонном поездочке до станции Верхнесалтыково. От дерзкого поступка сердце застучало гулко, ровно. Только до войны он чувствовал себя таким бодрым.

В Сталинграде купил добротный костюм и светозащитные очки. В Саратове — подстригся, и сразу помолодел.

С робостью плыл на пароходике-переправе в Энгельс. Очки не снимал. Знакомых до войны было много. Могли узнать.

Самое страшное — приблизиться к дому. Раз пять прошел по улице Тельмана, не решаясь свернуть на Маяковскую.

Вот и дом. Зайти во двор не хватило духу. Ждал. Были летние каникулы. Дочка скорей всего дома. Должна ведь выйти. И дождался. Скрипнула калитка, и на улицу вышла худенькая девушка с русыми косичками. В руках — старенькая кошелка. Догадался: мать наказала что-то купить. Пошел на хитрость.

— Дочка, — это слово вырвалось само собой и он его даже испугался, — не подскажешь, где тут магазин?

— Пойдемте. Я как раз туда иду.

Он на мгновенье заглянул ей в глаза и даже через темные стекла очков понял, что это глаза его Тоси.

— Как зовут тебя?

— Лена.

«Она! Она!..» — сердце выскакивало из груди.

— А где мать? На работе?

— Да.

— А отец?

Лена как-то неуверенно пожала плечами:

— Погиб... На войне...

Ему показалось, что девочка отвечает неохотно.

— И хороший у тебя папа был?

— Не знаю. Не надо о нем.

— Так, может быть, он... не погиб? — ему стало страшно.

— Погиб, погиб! Зачем вы?.. Маме больно о нем вспоминать.

Он все понял. Прав Спаситель. Для семьи он отрезанный ломоть. Тосе сообщили, что он предатель.

— Жить трудно вдвоем?

— Справляемся, — она рассуждала совсем по-взрослому.

Крайнин решил сегодня же уехать, но не смог этого сделать, хоть издали не повидавши Тосю. И вечером ее увидел. Она устало шла к дому. Чуть похудела, но, казалось, осталась такой же, как до войны.

Он ковылял по другой стороне, а она на него — никакого внимания. Видно, жила заботами дня. Хотелось перебежать дорогу, упасть ей в ноги, просить прощения, но что-то еще более сильное болезненно держало на дистанции.

Он не уехал ни назавтра, ни напослезавтра. Решил как-то помочь семье. Но как? И придумал. В Саратове и в Энгельсе он приобрел тройку золотых колец, золотой браслет и серьги. Ночью закопал «клад» неглубоко под яблоней. Он знал, что осенью жена, а может быть, дочь будут подкапывать деревья и наткнутся на него. И рассчитал правильно. Только Зайцевы сдали находку государству.

С тех пор почти ежегодно Крайнин проводил отпуск в Энгельсе. Делал это, конечно, тайком. Врал, что едет на море греть в песочке простреленную ногу. Обычно просился на постой по улице Тельмана и, словно влюбленный, ловил украдкой мгновенья встреч с женой и дочерью.

Они не видели его. Точнее, не обращали на него внимания. Зато он видел их. Знал, что делают. Жил в эти короткие минуты их жизнью. Радостные мгновения тайной слежки наполняли горьким счастьем весь предстоящий постылый год.

Посланцем с той стороны снова оказался Спаситель. Только приехал он теперь не временно, а обосновался постоянно, купил солидный дом.

Когда закончилось строительство Дома офицеров, по настоянию Спасителя, Крайнин устроился туда маркером. Бильярдную посещает много военного люда. Найдутся болтуны. Да и выходной не в воскресенье. Этот день можно рационально использовать для радиосвязи и встреч.

С Екатериной Лузгиной Максим познакомился зимой в том же году, как переехал в Степняково. Однажды набрался в ее пивной до чертиков. Недалеко от пивной упал в снег и чуть не замерз. Спасла Екатерина. Приволокла к себе домой.

Чем он приглянулся Катьке, трудно сказать. Может тем, что дверь починил, стулья шаткие посклеивал да ляду новую на погреб смастерил. А, может, просто не хватало молодой вдове хоть завалящего мужика.

В Катькином доме встречались три года. Дочь ее подросла. Стал стесняться ходить туда. Дал свой ключ. Но предупредил: приходи изредка и не раньше одиннадцати ночи. Велел ходить потайной калиткой. Дескать, от людских глаз будет подальше. Не хочет, чтобы кто-то видел, как она к холостому мужику бегает.

Настоящая свистопляска началась недавно. Спаситель пронюхал, что в гарнизон должны поступить новые истребители. Пришел приказ: расконсервироваться! Ох, как волновался Максим, когда после длительного перерыва взял в руки ключ. Одни неприятности посыпались, как прибыл сюда Ураган-Кребб. Он, правда, вовремя предупредил, чтоб уничтожил резиновые сапоги, но лучше б сам провалился в тартарары.

С лета Крайнин потерял покой. В этом году не пришлось съездить даже в Энгельс. Хоть бы благополучно все кончилось.

— Стой! Капут тебе, Никитыч, капут!

...Крайнин вскочил с постели. В ушах металлом звенел голос Мельникова. В комнате холодно и сумрачно. Наполз ранний зимний вечер. В плите, словно глаза дракона, багровели угасающие угольки.

Никитыч зажег свет, расшевелил тлеющие угольки, подбросил свежего угля. В памяти все ворошилась и ворошилась его прошлая неудачливая жизнь. Как убежать от нее? Как вернуть довоенное счастье? Нет, выход, видимо, один: пойти с повинной!

У плиты ему жарко. Фиолетово-красный огонек весело лижет уголь, от раскаленных конфорок пышет зной. Ходит Никитыч по комнате. Голова раскалывается. Поблескивающие стекла окон глядят в темноту улицы, как в пещеру. Они схвачены морозным кружевом. Такой же красивой, как эти кружева, могла быть его жизнь, но выхватила из этой красоты только холод.

Поздно. Пусть даже не расстреляют. Пусть дадут пятнадцать. Мне тогда будет шестьдесят один... — тяжко вздыхает. Все! Прошла жизнь. Прошла.

На стене звучно тикают ходики. Уже около девяти.

Мучительно Крайнину. Наконец, решается. Берет с этажерки тетрадь, чернильницу с ручкой и садится за стол. С робостью выводит на листе: «Граждане начальники!..» Вырывает лист и пишет на новом: «Уважаемый товарищ Мельников!» Вырывает и этот лист. Снова ходит. Нет, не хватает духу. Проклятая трусость, как гадюка, заползла однажды в душу и не выгнать. В ушах скрипит голос Спасителя: «Не вздумай сотворить глупость. Тот солдат выкинул коленце и...» Да, они угрозу исполнят. Он их знает.

Крайнин сидел тогда за ширмой в Катькиной пивной. Спаситель шантажировал солдата, грозил ему. На его совести самолет. А солдат бросился в единоборство с ними двумя. И не побоялся рассказать все особисту. Вот только не знал, откуда придет лихо. А я?.. Да я ведь их знаю. Могу указать. Может, за чистосердечное признание и помощь даже срок отсидки скинут?..

И снова садится за стол Крайнин. Теперь уже уверенней пишет:

«В особый отдел. 25.12.1957 года.

Обращается к вам Максим Никитович Крайнин. Он же, на самом деле, Михаил Анатольевич Зайцев. Нет больше моих сил молчать. Попутала меня нечистая в войну. Трусость проявил».

Крайнин подумал, прошелся по комнате, сжег в плите вырванные листы, на которых пытался писать, и сел снова за стол.

«Прежде чем поведать о себе и тех, с кем меня связало предательство, хочу просить власти не трогать мою семью: Антонину Петровну Зайцеву и дочь Елену, которые проживают в городе Энгельсе и ни в чем не повинны. Принудили меня стать на путь преда...»

Никитыч вдруг услышал, что в сени кто-то тихонько вошел. Испуганно вскочил, схватил тетрадку, сунул ее в первую попавшуюся книгу на этажерке. А в сенях кто-то орудовал ключом. Никитыч отчетливо слышал, как им искали гнездо в замке, чтобы открыть комнатную дверь.

«Кто это? Кто?..» Ключи от его избы были только у Катьки да на всякий случай Спаситель дал Креббу.

На ходиках — двадцать минут двенадцатого. В такое время обычно приходит Катька. Но сегодня среда. В его выходной она так поздно не являлась. «Кребб! Учуял, гад!» Никитыч хотел схватить кочергу обороняться, но ноги не двинулись с места. А ключ в дверях нашел гнездо и повернулся. Щелкнул замок.

22 Ниточка оборвалась

В сегодняшнюю ночь Александр Васильевич впервые спал относительно спокойно. Наконец-то напали на верный след, и теперь рядом с тем, кто взят на мушку, ночует надежный человек — Иван Иванович Игнатенко.

Повеселевший и полный энергии, Александр Васильевич прошел в свой кабинет. Вчера была среда, выходной в Доме офицеров, что замедлило сбор справок о маркере Крайнине, но день не прошел зря. Кое-что удалось узнать по своей линии. Допуск у него честь по чести. Родом из-под Смоленска. Беспартийный. На фронтах с двенадцатого октября 1941 года по восемнадцатое сентября 1943-го. Награжден орденом и пятью медалями. Мужественный грамотный разведчик. Такова характеристика из воинской части, где он служил до последнего ранения. Фотография соответствует обличью Крайнина. Наклеена будто без фальши.

Мельников поднимается со стула, закуривает и подходит к окну. Вдали на аэродромной стоянке снуют топливозаправщики, идет подготовка к полетам. Возвращается. Облокотясь о стол, еще раз вдумчиво перечитывает скупые данные из документов Крайнина. Был ранен под Тихвином в плечо... Ах, вот как можно проверить... Так... Последний боевой путь Крайнина — тяжелое ранение в ногу под Полтавой. Ранение у него есть. Но ранение ему могла «устроить» разведка абвера. А Тихвин?.. Если Крайнин есть Крайнин, у него должна быть отметина и от Тихвинского ранения. Мало вероятно, чтоб настоящий Крайнин почти с начала войны и до сентября 1943-го храбро дрался, а потом дал себя завербовать врагу. Короче: если Крайнин подставной — у него плечо в порядке.

Мельников тут же решил связаться с Волковым и попросить аудиенции, но позвонили из секретной части, чтобы забрал срочный документ. Это коллеги из училища ответили на запрос по личности Семена Маркина. Принес письмо к себе и с волнением стал читать препроводительную:

«Сообщаю, что по нашим данным интересующий вас Маркин Семен Александрович в числе лиц, упомянутых в запросе, не значится. Направляю его фото и две характеристики».

Что ж, ответ был положительный. Фото тоже соответствовало живому Маркину. Не торопясь, Мельников прочитал характеристики. Первая была из военного училища, вторая — из школы. Нового мало. Александр Васильевич сшил документы металлической скрепкой и пошел к Волкову.

Степан Герасимович что-то писал. Он жестом указал Мельникову на стул и дописал до точки.

Мельников изложил шефу мысль, как можно быстро проверить, настоящий здесь Крайнин или «поддельный»:

— Завтра устроим для вольнонаемных Дома офицеров медосмотр. Сейчас как раз диспансеризация. Попрошу медика особо осмотреть Никитыча, и через час буду знать, был он ранен в плечо или нет.

— Одобряю. Что еще, Александр Васильевич?

— Пришел ответ на ваш запрос о Маркине. Посмотрите, — Мельников положил на стол сколотые характеристики и фото.

— Ну что ж, все в порядке, — прочитав, сказал Волков.

— У Крайнина тоже по документам все в порядке.

— О Маркине есть что-то новое?

— Да нет. Но и старое не проходит. Ведь нет у него алиби.

Мельников еще хотел доложить о своих подозрениях относительно Чухры и Маркина, позавчера вечером попавшихся ему на глаза, когда он шел по следам маркера, но телефонный звонок прервал его на полуслове. Звонил внешний телефон. Волкова вызвал город.

— Докладывает Три «И». Обеспокоен поведением объекта. Ни вчера, ни сегодня он из дому не выходил. Когда у него начало рабочего дня?

Волков прикрыл мембрану ладонью, обратился к Мельникову:

— Звонит Иван Иванович. Пропал Крайнин. Во сколько он должен являться на работу?

— Уже пора. К одиннадцати. Но Никитыч всегда приходит раньше.

— У него запасного выхода со двора нет?

Мельников пожал плечами. Волков подул в трубку:

— Три «И», слышишь меня? Ты давно ушел из дому?

— Минут семь-восемь назад.

— Объекту до работы минут двадцать ковылять. Должен давно уже выйти б. Слушай внимательно! Жди на почте Александра. Он будет примерно через полчаса. Указания дам через него.

Степан Герасимович положил трубку на рычаг и в упор посмотрел на Александра Васильевича. Тот сидел ни жив, ни мертв.

— Опять бьем по хвостам. Боюсь, что нас обошли.

— Но кто? Кто?.. — невольно вырвалось у Мельникова.

— Если б знать... Где-то допущена ошибка, — Волков резко встал. — Слушай задачу, Александр Васильевич! Поторопись в Дом офицеров. Может быть, Игнатенко маркера прозевал. Если Крайнина на работе нет, забирай на почте Ивана Ивановича, берите участкового и вскрывайте квартиру. Игнатенко пока не раскрывать. Пойдет за понятого. В случае чего серьезного, разрешаю Ивану Ивановичу действовать на свое усмотрение. Квартиру обыскать!

— Но для обыска потребуется санкция прокурора.

— Санкция на твоей совести. Ответственность по хозяйству Крайнина — на Игнатенко. Тебя жду здесь с докладом не позднее трех.

Через несколько минут Мельников был в Доме офицеров. Худшее сбывалось: Крайнин на работе не появлялся. Неужели сбежал? — думал Александр Васильевич. Живо вспомнилось перепуганное лицо Никитыча, когда они встретились в вестибюле. Медведь я неуклюжий, ругал себя Мельников. Разве мне в контрразведке работать? И тут другая мысль: «А может, не сбежал? Может, как Яковлева?»

Захватив с собой женщину-завхоза, кому непосредственно подчинялся маркер, поехали на улицу Разина.

— Я знала, что он допьется, знала. В последнюю неделю каждый день выпивши приходил, — взволнованно твердила заведующая.

Иван Иванович ждал за углом почты, где было не так людно. Договорились, что Игнатенко возвращается к тетке Настье, где он остановился на жительство, а Мельников мчит за участковым. Заодно и к прокурору, взять санкцию на обыск.

Когда «газик» возвращался к дому маркера, Игнатенко стоял у своей калитки. Мельников и участковый попросили его не уходить. «Возможно, потребуется понятой». Игнатенко «любезно согласился».

Тревога оказалась не ложной. Стучали в дверь, но изнутри не откликались. Крылечко подметено, веник у крыльца. Участковый на цыпочках заглянул в окно. Через намерзшие стекла долго рассматривал комнату. Наконец изрек:

— Лежит. Как будто пьяный. Не шевелится...

Стали барабанить в окно. Вытянулся на цыпочки и Игнатенко.

— Похоже, что... мертв! — это грохнуло, как выстрел.

— Вот она, водочка! — вскрикнула перепуганная женщина.

Обе двери пришлось взломать. Наружную и ту, что из сеней в комнату. Мельников женщину-завхоза в квартиру не пустил. «Чтоб не затоптать следы». Вошли втроем: Игнатенко, участковый, Мельников. Остановились у порога. В комнате прохладно, воздух тяжелый.

— Угарный газ, — шепнул Иван Иванович.

В углу на полутораспальной, некогда никелированной кровати лежал Никитыч. Лежал на боку, рот приоткрыт, нос вытянулся.

Игнатенко показал милиционеру удостоверение:

— Товарищ участковый! Вы нам больше не нужны. Вызовите работников из уголовного розыска и судебно-медицинского эксперта. Женщину увезите. «Газик» в вашем распоряжении.

Два оперативных работника из уголовного розыска и врач — судебно-медицинский эксперт, приехали довольно быстро. Защелкал фотоаппарат в руках прибывшего капитана милиции.

Медицинский эксперт, пожилая женщина, натянула на пальцы хирургические перчатки и склонилась над Крайниным. Ни одной царапины, словно недавно уснул. Только зловещая синеватая желтизна. На трупе никаких следов насилия. В комнате относительный порядок.

Медицинское заключение сообщили позже: «Смерть наступила около двух часов ночи в результате отравления угарным газом».

— Как думаете, убийство или самоубийство? — спросил взволнованный Мельников у Игнатенко.

— Поживем — увидим! Можете ехать доложить подполковнику. Передайте, буду в его номере в восемь вечера.

«Газик» прытко бежал к гарнизону. Блестела укатанная дорога, слепило низкое солнце, а на душе у Мельникова было мрачно: трудно найденная ниточка оборвалась. Предстояло все начинать сначала. Одно удалось уточнить: Крайнин — «ненастоящий»! У покойника не оказалось на плече следа ранения. Но эта деталь уже ничего не давала.

23 Находка в колодце

Мельников постучал к Волкову ровно в три. Вошел хмурый.

— Товарищ подполковник! Прошу отстранить меня от дальнейшего участия в деле. Как коммунист, считаю своим долгом заявить, что не имею больше права называться чекистом. Крайнин мертв. В его смерти повинен я. Я не выполнил вашего указания.

— Доложите точнее, — перешел на официальный тон Волков.

Александр Васильевич рассказал, как позавчера вечером его дернуло пойти по следу Крайнина. Как чуть не столкнулся с Чухрой, затем с Маркиным. Доложил об испуге маркера, когда вырвалось проклятое «капут».

Волков молчал. Молодой чекист подкупал своею прямотой и откровенностью, но факт оставался фактом: он не выполнил указания.

— Хорошо, капитан! Будем считать, что промах — следствие вашей неопытности. Предупреждаю: впредь отклонений от моих указаний не допущу. Докладывайте, как там у Крайнина.

Мельников доложил.

Значит, угорел? Волков медленно ходил по кабинету. Лицо сосредоточенное. Угорел или его угорели? — билась мысль. Телефонный звонок прервал рассуждения. Снял трубку.

— Товарищ подполковник, докладывает начальник КЭЧ майор Журавский. Мы тут находочку одну обнаружили. Капитану Мельникову хотел показать, но его нет у себя. Разрешите занести?

— Мельников у меня. Приходите.

Маленький, с выпирающим животиком, майор Журавский не вошел, а вкатился в кабинет. Лицо потное, в руке небольшой фибровый чемодан.

— Товарищ подполковник, сегодня у нас авария приключилась. Канализацию забило. Ну, пока вызвали машину, откачали...

— Как ваше имя-отчество? — остановил Журавского Волков.

— Борис Григорьевич.

— Борис Григорьевич, поспокойнее, пожалуйста.

— Есть! Постараюсь, — Журавский вытер лицо. — Словом, на дне забитого канализационного колодца обнаружился сверток. Этот сверток и закупорил проход фекальным водам.

Майор отошел подальше от стола, открыл крышку чемодана и вынул влажный сверток болотного цвета. Это была скатанная в рулон плащ-накидка. Журавский выдавил виноватую улыбку:

— Извините, товарищ подполковник! Вот что забило канализацию. Я попросил уборщицу, чтоб нечистоты смыла, но... Разрешите развернуть?

Не успел Волков ответить, как Журавский шустро раскрыл накидку. Внутри оказалась пара галош, металлический предмет, наподобие кастета, и хирургические перчатки. Мельников быстро прошел к Журавскому. От сырой накидки еще воняло. На ткани пятна крови. Галоши тупоносые. Точно. Именно от их носка оставлен след на снегу у тыльной двери штаба. На подкладках рыбина и написано: «СОМ». Значит, не ошибся. Те, Маркинские галоши, с которых удалось снять слепок в раздевалке, куплены после этих. Александр Васильевич торопливо отвернул воротник накидки. На болотной зелени тоже рыбина и «СОМ». Ах, Маркин... Ну, теперь...

— Степан Герасимович, я не ошибся. Тут...

— Подождите, Мельников, — прервал Волков, — давайте закончим с майором. Скажите, пожалуйста, Борис Григорьевич, где находится этот канализационный колодец?

— Сразу за штабом, где туалеты.

— Там есть еще такие колодцы?

— Да, есть. Следующий — ближе к офицерскому общежитию.

— Благодарю, Борис Григорьевич! Вы свободны.

— Товарищ майор, о сегодняшней находке многие знают? — остановил Журавского Мельников.

— Слесарь, я и уборщица.

— Постарайтесь, чтобы больше никто не узнал.

После ухода Журавского Волков сам обследовал накидку.

— Что вы теперь скажете? — указывая на буквы «СОМ», победно спросил Мельников.

Степан Герасимович был озадачен.

— Александр Васильевич, ты докладывал, что эти сокровища искал везде. В тот колодец заглядывал?

— Да, но...

— Что, но? — насторожился Волков.

— В нем было много воды. Мы со слесарем искали баграми.

— Плохо. Очень плохо.

Мельников попросил разрешения закурить. Он понимал, что плохо. Найди они эти вещи раньше, и Маркина уже давно прижали бы. Может, и Крайнина взяли бы целеньким. Но еще не все потеряно. Кажется, опять зацепились.

— В последние дни вода в колодце оставалась? — спросил Волков.

— Не знаю. Я больше там не искал.

— Жаль.

— Что ж теперь делать? Виноват! Но мы багром прощупали все. Хорошо, хоть сейчас нашли и знаем кто?

— Не кто, а чье, — поправил Волков.

— Вы и теперь сомневаетесь, что убийца?..

— Да, как говорят, курс Маркинских акций резко повысился. И все-таки его виновность еще надо доказать.

— Докажем. Деваться ему некуда, Степан Герасимович!

Волков промолчал. Прошелся, громко рассуждая:

— Эх, если бы точно знать, когда брошен в колодец этот клад?

А Мельников нервничал: «Какая разница — когда? Что это даст?»

— Когда?.. Главное — плащ найден. На нем инициалы владельца. Я считаю, что Маркина нужно брать. И чем раньше, тем лучше.

— Как это брать? А если он не виновен? Представляешь?..

— А вы представляете, во что обойдется нам Маркин, если из-за нашего промедления он успеет смотать удочки? Что вы предлагаете?

— Понимаешь, Александр Васильевич, есть пословица: у смелого солдата и рукавица — граната. Но здесь безрассудную удаль допустить нельзя. О рукавице надо подумать. Оставь, пожалуйста, меня одного.

Мельников поднялся со стула:

— Плащ-накидку забрать на биологическое исследование?

— Безусловно. Если пятна окажутся кровью, желательно установить не только их групповую принадлежность, но и произвести экспертизу формы следов. В восемь вечера прошу ко мне. А насчет Маркина — никаких самостоятельных решений!

— Есть! — отчеканил Александр Васильевич. А сам подумал: «Осторожничает. Что тут неясного по Маркину? Алиби у него нет. Доспехи убийцы с его клеймом. Следил за мной. Не его ли работа — Крайнин?»

Вышел расстроенный. Боялся, что Маркин может скрыться. Если узнает, что найден его плащ, галоши и кастет, у него-то и выхода другого нет. А если на его совести маркер?..

Оставшись один, Волков тоже задумался. Что на плаще пятна крови, а не иного вещества, он почти не сомневался. Беглый осмотр кровяных следов тоже свидетельствовал, что следы — не имитация убийства. Следовательно, плащ принадлежит убийце. И все же...

Волков снял телефонную трубку.

— Соедините с начальником КЭЧ!

— Майор Журавский слушает!

— Борис Григорьевич! Вы не могли бы зайти ко мне с тем слесарем, который сегодня чистил колодец?

— Есть! Сейчас будем.

Слесарь был почти на две головы выше майора Журавского, худой, скуластый и сутулый. В кабинет они вошли вместе. Поздоровавшись со слесарем, Волков справился, как его имя-отчество, и пригласил сесть.

— Скажите, Иван Трофимович, когда вы обнаружили, что колодец наполнен водой и отчего он мог забиться?

— Сегодня утром. Забил тот «кляп», что вам майор принес.

— А уверены, что только сегодня утром? Мне известно, что в нем была вода еще в прошлый четверг.

— Точно, товарищ подполковник! Не скажу, правда, в четверг или среду, но была там вода. С капитаном из особого отдела мы багром все шуровали. Но дефект я тогда устранил, и вода сошла.

— Что же проход из колодца забило?

— Какая-то неряха уборщица половую тряпку в унитаз упустила. Ее пробило в колодец да намотало бумагой. Вот и пробка.

— Однако мне показалось, что вы не вполне уверены, был ли в колодце тогда сверток или нет?

— Вроде не должно быть. Обшарил ведь багром все закоулочки. Капитан ушел, а я и после еще там лазил. Тряпку подцепил, а вот... Думаю, будь там сверток, он бы быстрей тряпки попался.

— Так почему же все-таки не уверены? — повторил Волков.

— Видите ли, как тряпку вытащил, вода стала спадать. Потом пошла шустро. Ну, не дождался, пока до конца сойдет. Делов-то много.

— Понятно. Как часто вы делаете обход и проверяете колодцы?

— Да почти каждый день.

— И до сегодняшнего утра колодец работал нормально?

— Был бы забой, туалет сразу залило бы водой.

— Борис Григорьевич, а не могло ли случиться, что сверток брошен в канализацию давно, однако вода протолкнула его в колодец, скажем, только этой ночью? Там и застрял.

— Это исключено, товарищ подполковник, — подскочил Журавский. — Его в унитаз не протолкнешь.

— Об унитазе речи нет, — перебил Волков. — В центре туалета на полу имеется решетчатое квадратное окно-сток. Сними решетку и туда черта впихнуть можно.

— Вы правы. Но тоже исключено. Диаметр трубы, которая идет дальше под пол и в колодец, меньше, чем толщина свертка.

— Понятно, — Степан Герасимович прошелся по кабинету. — Что ж, давайте сделаем вывод. Насколько уразумел, сверток либо брошен в канализационный колодец этой ночью, либо лежал в колодце с прошлой среды, пока вода не закупорила им выход.

— Так точно, товарищ подполковник, — одобрил резюме Журавский. — Но первое — более вероятно. Если бы сверток был в колодце, когда его искал Мельников, слесарь нащупал бы его багром раньше, чем тряпку. Сверток тяжелый. Напор слабый. Вода скорее будет обтекать его, чем толкать. Уверен, попался бы под багор наверняка.

— Благодарю, Борис Григорьевич! Свободны, товарищи!

Журавский со слесарем ушли. Что сверток брошен в колодец сегодня ночью, теперь ясно. Но что принудило убийцу «перепрятать» сверток туда? Случайно или не случайно брошен сверток именно сегодня ночью? И вдруг догадка: «Ах, вот в чем дело...»

Срочно вызванный, Мельников вошел в кабинет запыхавшись.

— Где может быть сейчас Маркин? — спросил «начштаба».

— На аэродроме, наверное.

— Немедленно арестовать!

Александр Васильевич опешил. Он ожидал этого приказания. Но в такой форме и так внезапно... Машинально взглянул на часы. Около пяти. Рабочий день близился к концу. А Волков уточнил:

— Но арест должен пройти через Кикнадзе. Помнится, у Маркина должок пять суток.

— Будут осложнения, Степан Герасимович! Комендант откажется сейчас принять на гауптвахту. Туда принимают до двенадцати дня. Да и Новый год на носу. Вот если бы под следствие.

— Никаких «под следствие»! Понятно?

Мельников торопливо вышел и пошел к себе. Ему повезло. Майора Кикнадзе быстро разыскали на самолетной стоянке и позвали к телефону.

— Шалва Николаевич, надо срочно арестовать Маркина за ту пьянку.

— Ты не с Казбека упал? Посмотри на часы, пожалуйста.

— Пять. Он должен быть еще на службе.

— Ты правильно сказал. Мои люди не уходят рано. А какой дурак возьмет его на гауптвахту так поздно?

— Это моя забота, Шалва Николаевич!

Коменданту много объяснять не пришлось. «Раз контрразведка просит...»

Мельников положил трубку и закурил. Мысли были самые противоречивые. Телефонный звонок прервал их. Звонил снова Кикнадзе:

— Сейчас послал к тебе инженера. Тут... Он все сам доложит.

— Что случилось? — забеспокоился Мельников.

— У него спросишь... — на том конце трубка легла на рычаг.

Мельников нервничал. Ходил по кабинету, поглядывал на часы. Прошла, показалось, вечность, пока в дверь постучали. Среднего роста, в технической куртке и валенках, инженер эскадрильи опасливо зашел и остановился у двери. Мял в руках шапку.

— У нас ЧП. Маркин пропал.

Если бы сейчас рядом разорвалась бомба, Мельников был бы не так ошарашен. Растерянно выдавил:

— Как пропал?..

— С утра не появлялся на работе.

— Да вы понимаете, что это такое?! — Мельников чудом остановил себя.

— Виноват, товарищ капитан, — инженер стоял потупившись. — Тут, понимаете... Конец года. Итоги должны подводить. Майор горячий. Разнос устроил бы. Начальству сразу доложил бы. Ну, и пошла плясать. На последнее место угодили бы. А Маркин мог вот-вот придти. Бывает же, что человек запаздывает.

— Очковтиратель вы, Азаров! — не сдержался Мельников. — Но почему до самого вечера молчали?

— Искали его. Нет Маркина ни в общежитии, ни на новой квартире.

— Он разве туда перешел?

— Да вроде.

— Плохо знаете подчиненных, Азаров! Где он хоть ночевал?

Азаров молчал. Руки по-прежнему нервно мяли шапку.

— Он нигде не ночевал. С вечера пропал.

— Что-о?.. — так хорошо начавшийся для Мельникова день наносил удар за ударом. Сначала Крайнин, теперь Маркин. — Азаров, вы понимаете, чем это пахнет?.. Почему вы майору Кикнадзе доложили о Маркине только тогда, когда он сам им заинтересовался?

— Понимаете... Вначале засуетился в работе и поздновато послал на поиски... Потом... Потом мой офицер искал его квартиру. А она заперта. Пока разыскал хозяйку. Вот и...

Мельников вдруг вспомнил закрытую квартиру маркера.

— Может быть, Маркин заперся и... и спит?

— Нет. Офицер долго стучал, но никто не открыл. Заглянул в окно. Пусто. Позже хозяйка сказала, что он и вечером не приходил.

— Откуда данные, что он не ночевал в общежитии?

— Его бывший сосед по койке сообщил.

«Ушел! Ушел!» — терзала страшная мысль. Мельников строго посмотрел в глаза инженеру.

— Ищите всей эскадрильей. Ищите день и ночь. Чтобы Маркин был найден!

Азаров вышел. Мельников достал из пачки новую папиросу, но она выпала из дрожащей руки. Как опытный Степан Герасимович мог допустить такое промедление? Ведь я когда еще предлагал арестовать Маркина? Ну что ж, «обрадую» старика. Злорадства не было. Жгла сердце досада.

В трубке немного потрещало, потом услышал спокойный голос Степана Герасимовича. Мельников словно выстрелил:

— Приказание не выполнил. Подозреваемый исчез.

Трубка молчала. Это известие, видимо, ошарашило и Волкова.

24 Волос на подушке

Иван Иванович Игнатенко медленно шел по незнакомой улице. Ранняя зимняя темнота давно обволокла низкие избы, где-то брехали собаки. До встречи с Волковым было еще больше часа. Можно бы сходить в столовую перекусить, да есть не хотелось. Смерть Крайнина перевернула все вверх тормашками.

Пилит и пилит себя Игнатенко. Ну, как он не удосужился пройтись вокруг забора маркера? Пройдись вчера, гуляючи, может быть, и обнаружил бы ту потайную калитку, через которую уходил его «подопечный» из дому, через которую кто-то ночью проник в избу свершить самосуд.

Проснулся сегодня он рано. На улице еще не рассвело. Стучала ведрами в передней тетка Настья, топила печь. Он встал, глянул в окно. У Крайнина не светилось. А вчера горело допоздна.

Лег Игнатенко, когда потухли огни у Никитыча. И вот расплата...

В паре с Иваном Ивановичем работал молоденький румянощекий старший лейтенант из угрозыска. Назвался Николаем. Когда увезли покойника, они приступили к осмотру комнаты. На левой стене два окна. Между ними — старомодный комод. В углу бамбуковая этажерка. На ней десятка два книг. У правой стены неубранная кровать. С нее сняли покойника. У этой же стены, ближе к выходу, плитка. У самой двери — вешалка. Под нею сапоги да истоптанные чувяки Крайнина. Посреди комнаты стол. На нем миска с помидорами, крохи хлеба, солонка, пустая кружка. Тут же чернильница с воткнутой ручкой. Похоже, хозяин спешно что-то писал. Никаких следов, кроме хозяйских, в комнате не обнаруживалось. Умышленное это самоубийство или, будучи под сильным хмелем, Крайнин закрыл вьюшку трубы нечаянно? Напрашивался и третий вариант: Крайнин пал от чужой руки. Словом, голову было над чем поломать.

Иван Иванович просматривал книги на этажерке и делал их опись, когда его позвал молодой коллега из уголовного розыска:

— Посмотрите на подушку, — Николай осматривал кровать.

На подушке поблескивал извившийся змейкой русый волос.

— Коля, упакуй находочку, — попросил Игнатенко.

На этажерке, в словаре русского языка Ожегова, Иван Иванович обнаружил ученическую тетрадь. В тетради недописанное письмо Крайнина. Написано оно теми чернилами, что в чернильнице на столе. Это наводило на размышления.

Давал пищу для раздумий и осмотр двора. Сени, крыльцо и часть площади у крыльца подметены. Тут и веник. Вдоль избы по свежевыпавшему снегу тянулись следы сапог. Они сворачивали за избу и между осокорей вели к той калитке, о существовании которой Игнатенко не знал. Сапоги шли туда и обратно. Хозяин их прихрамывал. Значит, это был Крайнин. Уходил в город и вернулся. От этой же калитки почти к крыльцу тянулась лыжня. Ее обрывала площадка, заметенная веником. Когда Игнатенко присмотрелся, он понял, что лыжник во двор въезжал и выезжал. Побывал он во дворе после того, как вернулся Крайнин, ибо лыжня накрывала отпечатки сапог. В какую сторону со двора уходил неизвестный и Крайнин, установить не удалось. Сразу за калиткой на уезженной дороге следы лыж терялись...

Степан Герасимович в номере был один. Предложил Ивану Ивановичу попить чайку. Только начал гость доклад, вошел Мельников.

— Что нового? — сразу спросил Волков.

— Все по-прежнему.

— Ну, садись чайку попей.

Игнатенко продолжил рассказ. На стол легли новые купюры денег. Тридцать тысяч! Потом Иван Иванович протянул Волкову тетрадку с письмом Крайнина. Волков прочитал, протянул тетрадь Мельникову.

— Поздравляю, Александр Васильевич! Ты не ошибся. Под фамилией Крайнина маскировался предатель.

— С мертвого теперь какой спрос?

— Ишь, ты... Мы обелили честного солдата Максима Крайнина.

— Волк волком, а о семье печется, — заметил Игнатенко.

— Какой он волк? Трусливый заяц, — поправил Степан Герасимович. — Ты где, говоришь, обнаружил это послание.

— На этажерке в словаре Ожегова.

— В словаре? — Волков почувствовал, что сейчас выдаст свое волнение. Именно при помощи словаря Ожегова была расшифрована вторая шифровка.

— Три «И», словарь мне нужен. Передашь утром Мельниковым.

Потом легла на стол спичечная коробка с русым волосом. Доложил Игнатенко и о лыжне.

— Так... Какие выводы? — спросил Волков.

— Тут много версий. И все же думаю, что совершено убийство.

Волков лукаво прищурил глаза:

— Доказательство?

— Попробую обосновать. Письмо маркера найдено в словаре. О чем это говорит? Видимо, маркер услышал, что кто-то к нему идет и спрятал письмо. Иначе оно было бы дописано.

— Это не доказательство, — обрезал Волков. — Согласно медэкспертизе, маркер вчера был сильно выпивши. Какая у захмелевшего психика? Ударило в голову — сел писать повинную. Вдруг побоялся, скажем, что не простят. Спрятал письмо в книгу и снова стал пить. Пусть не пить. Закрыл трубу и лег спать. Самоубийство? О тонкостях не говорю: умышленное или неумышленное. Так?

— Нет, не так, — не сдавался Игнатенко. — Обратите внимание на письмо. Оно прервано на полуслове. — Он взял у Александра Васильевича тетрадь и прочитал последнее предложение: — «Принудили меня стать на путь преда...» Строки размазаны. О чем это говорит? Видимо, кто-то внезапно постучал, может быть, имел ключ и открывал дверь. Маркер испугался, захлопнул тетрадку и спрятал ее в первую попавшуюся книгу на этажерке. Даже не успел убрать чернильницу со стола.

— Что ж, логично, — улыбнулся Волков. — Я тоже подумал, что маркеру кто-то помешал. Кто же этот кто-то?

Игнатенко долго молчал.

— Настораживает волос. Длинный, светлый. Думаю — женский.

И сразу последовал вопрос Волкова к Мельникову:

— Александр Васильевич, у маркера не было любовницы?

Что мог ответить Мельников? Он знал маркера только по бильярдной. А Волков опять ударил по версии Игнатенко:

— Женщина могла ночевать у маркера не в эту ночь.

— Это точно. Тем более, никаких других следов пребывания женщины в комнате нет, — согласился Иван Иванович. И вдруг родилась одна мысль. Повернулся к Мельникову: — Скажите, Александр Васильевич, раньше вам приходилось бывать в квартире маркера?

— Да, однажды.

— И тогда там было такое же свинство?

— Нет. Вроде, было чисто.

— Степан Герасимович, сейчас я не смогу убедительно доказать свою правоту, но попробую высказать одно соображение. Как мы сейчас слышали, маркер был не из неряшливых. Если волос оставлен давно, наверняка убрал бы. Во-вторых, лыжня! Лыжи, по-видимому, использовал пришелец. Маскировал следы обуви. Сени, крыльцо, площадка у крыльца подметены веником. Зачем? Стирались следы того человека, кто явился на лыжах. Следы женщины! Вывод: та, что потеряла волос, побывала у Крайнина именно в ту ночь.

Волков смотрел на Ивана Ивановича с улыбкой. Тот словно залез к нему в душу, вынимал оттуда горстями его собственные мысли и выкладывал наружу. Удивительно переплетались их предположения по поводу этой смерти. Значит, истина где-то недалеко.

— Почему же нет чужих следов в комнате? Она там... летала?

Игнатенко замялся.

— Может быть, ходила в его тапках. — Иван Иванович налил себе чаю, помешал ложечкой в стакане. В комнате клубился едкий дым от папиросы Мельникова. Волков массировал пальцем шрам.

Что женщина, оставившая волос, побывала у маркера этой ночью, Степан Герасимович был согласен. Мог бы сказать и больше. Например, что она вряд ли крепко связана с врагами. Довод? Пожалуйста. Если бы ночью был враг, он не упустил бы такую деталь, как чернильница с ручкой на столе среди огрызков. «А не донос ли писал Зайцев?» Враг обыскал бы все. Нехитро запрятанную писульку в словаре найти было не сложно. Да и сам словарь... Однако ни словарь, ни тетрадка не тронуты. Вывод: ночной гость ничего не искал. Женщину это не насторожило.

Так кто же тогда эта женщина? Она ли убила? За что? Как?.. А лыжи?.. В основном предположения Игнатенко близки к истине, но... Это «но», как невидимый в темноте комар, жужжит над ухом, хочешь поймать и не можешь.

— Александр Васильевич, у Маркина есть лыжи?

Мельников даже вздрогнул. Он как раз о Маркине думал.

— Н-не знаю... Товарищ подполковник, я не знаю, есть ли у Маркина лыжи, но... но смерть маркера — дело его рук.

— Александр Васильевич, зрячий не тот, кто гору видит, а тот, кто видит, что за горой. Мы пока только гору видим. И то в тумане. У Игнатенко женщина по комнате летала. У тебя — Маркин.

— Иван Иванович прав. Пришелец мог надеть тапочки маркера.

— Три «И», тапочки по комнате ходили?

— Да, Степан Герасимович! На полу есть отпечатки хозяйских сапог и следы его тапок.

— Хорошо, Александр Васильевич! Допустим, был Маркин. Чем опровергнешь предположение Игнатенко, что лыжи использовались с целью маскировки женских следов?

— Очень просто. Женщина могла просто-напросто надеть мужские сапоги и не надо строить карусель с лыжами.

— Логика есть, — похвалил Волков. — Зачем же тогда лыжи?

— Ну, скажем, увезти радиопередатчик.

Игнатенко и Волков переглянулись. Иван Иванович не сдержался:

— Лыжи — не санки. Передатчик лучше нести. Кстати, в квартире обнаружить его не удалось. Будем продолжать поиск.

Степан Герасимович посмотрел на часы. Половина одиннадцатого.

— Так. На сегодня хватит. Задача Ивану Ивановичу: поиск радиопередатчика и лыж. Розыск женщины с русыми волосами. Мельникову: Маркин и еще раз Маркин! Завтра свяжусь с Москвой. Надо установить, значится ли в списках предателей М. А. Зайцев?

Офицеры поднялись и хотели выйти, но Волков их остановил:

— Да, вот еще что. Для всех причина смерти маркера — несчастный случай: преждевременно закрыл трубу и угорел. Пусть враги считают нас дураками. Как это кинуть в народ, учить не буду. Встреча завтра здесь же в восемь. Свободны!

Выходили от Волкова порознь. На улице гулял ветер, холодно мерцали звезды, свистели провода. Приближался Новый год, а радоваться было нечему.

25 Метки на лыжах

Ночь была до одури долгой. То и дело Мельникову казалось, что звонит телефон. Он вскакивал с постели, но это на улице бесновался ветер и ветвь карагача цокала по железу подоконника, царапала стекла. Вчера Александр Васильевич разослал телеграммы о пропаже Маркина на близлежащие железнодорожные станции, в аэропорт, проинструктировал патрульный наряд, пошли на поиск офицеры из эскадрильи майора Кикнадзе. Но телефон так и не зазвонил. Значит, поиск шел впустую.

Утром, прежде чем ехать в закрытый гарнизон, Мельников заглянул в комендатуру. Ничего отрадного. Молчал телефон и у дежурного по части. Александр Васильевич заперся в кабинете и стал перечитывать накопившиеся материалы следствия. На глаза попалась фамилия рядового Ивченко. Это он первым заметил приоткрытую дверь в комнате Кикнадзе и показал ее Яковлеву. Наблюдательный солдат мог, скажем, знать, был ли покойный знаком с Маркиным.

Александр Васильевич позвонил в батальон охраны. Ивченко оказался не в наряде. Вскоре он постучал в дверь. Мельников вытащил из сейфа личные дела Маркина, Чухры и еще нескольких офицеров. Извлек из папок их фотографии.

— Товарищ Ивченко, был с кем-нибудь из этих офицеров знаком Яковлев? Только не торопитесь, пожалуйста.

Ивченко очень внимательно стал просматривать фотокарточки.

— Да. Я видел Федю вот с этим лейтенантом, — он указал на фото Маркина. — В тот день, когда самолет разбился, лейтенант дежурил по стоянке. Они стояли с Яковлевым у караулки и весело говорили.

— А вы не спутали? Именно этот лейтенант?

— Да как же его не узнать? Он же танцор.

Да! Все совпадало. Маркин тогда точно был дежурным по стоянке. «Весело говорили» — значит Яковлев с ним знаком. Вот то маленькое звено, которого не хватало.

В десять Мельников занес Степану Герасимовичу завернутый в газету словарь Крайнина. Показалось, что Волков расстроен.

— Что нового? — хмуро спросил Степан Герасимович.

— О Маркине ни слуху ни духу.

Волков развернул газету, вынул из нее словарь.

— Принес? Хорошо, — положил словарь в ящик стола. Сейчас словарь словно потерял для него интерес. — Александр Васильевич, есть письмо главного инженера ВВС. Катастрофа Шевцовского самолета тщательна расследована. Она могла произойти только по вине летчика. Дано разрешение возобновить полеты на этих, новых машинах.

— Какая ж тут вина летчика?

— Внезапная смерть, — спокойно, как о самом обыденном деле, сказал Волков. — Причина смерти нам примерно ясна.

Волков сел в кресло, полистал странички календаря.

— Сегодня двадцать седьмое. Вылет второго истребителя намечен на седьмое-десятое января. Я заверил полковника Шилова, что вылет будет в срок. Понимаешь, как это важно?

Мельников понимал. Но очень беспокоила сложная ситуация. Со времени катастрофы прошло двадцать дней, а они все топчутся на месте.

— Так. Не будем терять времени, — легонько пристукнул ладонью по столу Волков. — Докладывай!

Мельников вынул из прихваченного с собой чемодана просохшую плащ-накидку и галоши.

— Судебно-биологической экспертизой установлено, что пятна на плаще — кровь и вещество мозга. Кровь совпадает с группой покойного Яковлева. Форма капель крови и мозга подтверждают, что это брызги из раны на голове убитого. Вывод: в плаще и галошах был убийца. Вещи принадлежат Маркину. Преступник — он!

— Категорично, но не основательно. Александр Васильевич! Легче всего взять то, что лежит на поверхности. Покопайся глубже. Ценный клад глубоко прячут.

— Вы до сих пор склонны думать, что Маркин не...

— Ничего не думаю. Хочу иметь неопровержимые доказательства.

— Ладно! Если вы раньше участие Маркина в убийстве ставили под сомнение на том основании, что нет веских улик, то сейчас они налицо.

— Да, что это кровь Яковлева — по совпадению группы допустить можно. Как докажешь, что плащ и галоши принадлежат Маркину?

— А «СОМ»?

— А разве нельзя пристроить «СОМа» на чужих вещах?

Мельников понял, на что бьет Волков. Он прав. Оставалась еще единственная опора, за которую можно было цепляться.

— Ладно. Я установлю это. Но ведь вы сами теперь убеждены, что убийца Маркин. Спрашивается: если он не убийца, зачем ему скрываться? Вот если бы вы не промедлили с арестом...

— Так, так... Ты прав. С арестом я немного опоздал, — Степан Герасимович поднялся с кресла и прошелся по кабинету. Стоит ли выложить ему, почему я с арестом колебался? Пожалуй, нет.

А Мельникову стало неловко за свою несдержанность: взял да выбухнул Степану Герасимовичу заряд неприятной картечи. Ему и так тошно.

— Хорошо, Александр Васильевич! Вина за промедление с арестом на мне. Теперь допустим, что Маркина арестовали. А если под него кто-то подделывается?

— Почему же тогда сбежал Маркин, а не кто-то? Я ожидал этого. Уж слишком по-детски выкручивался. Хоть этот живот... А когда мы взяли на мушку маркера — драпанул! Может, сам же и убрал его.

— Значит, и эту смерть валишь на Маркина?

— Ну, не господь же бог послал в тот двор лыжню.

Волков смерил Мельникова оценивающим взглядом.

— Знаешь, ты, пожалуй, прав. Лыжня действительно принадлежит не господу богу. Однако делать такие выводы пока рано.

— Зачем же тогда ваш вопрос: есть ли у Маркина лыжи?

Волков хитровато улыбнулся:

— На то были свои соображения.

— И у меня свои соображения. Ведь, согласно вашей гипотезе, Яковлев убит человеком, которого он мог допустить к себе. Так?

— Так.

— Таким человеком, думаю, являлся Маркин. Объясняю. Из письма Яковлева стало известно, что он был под Серпуховым. Маркин тоже из Серпухова. Они могли быть знакомы.

— Ишь, куда кинул, — не удержался от замечания Волков.

— Ладно, можно поближе. Сегодня я беседовал с рядовым Ивченко. Он видел, как Маркин весело говорил с Яковлевым. Весело — понимаете? Значит, они знакомы. Ивченко их только раз видел. А сколько раз они могли встречаться без свидетелей?

— Ты опять, Александр Васильевич, хватаешь то, что лежит на поверхности. Клад надо искать не в кошельке. Он может быть набит бумагой... Взять хоть те же лыжи. Согласившись с Три «И», что на них пришла женщина, я спросил, есть ли лыжи у Маркина? Не пророк, но эти лыжи мы скоро найдем.

— Откуда такая мысль? — искренне удивился Мельников.

— Оттуда, что не хватаю попавшиеся под руку соблазнительные факты, а глубоко все анализирую.

Тихий зуммер командирского телефона перебил Волкова. Степан Герасимович снял трубку. Говорил полковник Шилов:

— Степан Герасимович, пригласите Мельникова и зайдите ко мне.

Когда они зашли, полковник Денис Тимофеевич Шилов давал кому-то разнос по телефону:

— Не хочу слышать оправданий. Бросайте на полосу всю технику, но полеты должны начаться в три! — положил трубку. — Садитесь, товарищи!

Волков и Мельников сели.

— Сейчас мне позвонили из Верхнесалтыково. Нашелся Маркин.

— Жив? — невольно вырвалось у Волкова.

— Жив. Он в железнодорожной больнице. Сотрясение мозга и легкое обморожение.

— В сознании?

— Да. По сообщению товарища, что звонил, сотрясение мозга не сильное. Врачи готовы его отдать хоть сегодня.

— Маркин сам пришел в больницу или его подобрали?

— Нашли на обочине дороги без сознания километрах в пяти от станции Верхнесалтыково. Вроде, попал в аварию.

— Человек, что подобрал и привез в больницу, известен?

— Водитель грузовика. Фамилию, наверное, записали.

— Все ясно, товарищ полковник! Придется срочно за ним ехать, — поднялся со стула Волков.

— Действуйте!

У себя Степан Герасимович что-то решал молча. Мельников, как часовой, стоял у двери, затягиваясь папиросным дымом.

— Сколько километров до Верхнесалтыково? — спросил Волков.

— Около ста.

Волков рассчитывал: «Сейчас двадцать минут первого. Если выехать в два, должны вернуться около девяти вечера». Спросил:

— Каковы планы, Александр Васильевич?

— Возьму охрану и с ходу на «газике» махну за Маркиным.

— А дальше?

— Останусь там разбираться, а его доставят сюда. Только надо сажать под следствие. Чудес хватит, — откровенно намекнул Мельников.

— Как сажать, сам решу, — строго сказал Волков. — Поедешь за ним не ты. Кикнадзе пошлет двух-трех офицеров. Старшим посоветуй Азарова. Инструктаж с ними проведу в этом кабинете без пятнадцати два. К двум организуй для команды машину. Когда вернутся, пусть Азаров позвонит мне в гостиницу.

— А что же делать мне?

— Тебе?... Обедаешь и выезжаешь в Верхнесалтыково. Маркиным, видимо, занималась милиция. Забери все материалы. Желательно разыскать водителя грузовика и побеседовать с ним. Важны детали. Например, время, когда Маркина подобрали. Ну, и прочее. Неплохо, если сам съездишь на то место. Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Думаю, возвратишься не раньше ночи. Только Маркин не должен тебя видеть.

— Понял! Когда вам доложить о результатах?

— Утром. Спать долго не дам.

Отпустив подчиненного, Степан Герасимович задумался. Маркин... Что он сообщит? Неужели и сейчас будут загадки и неясности? А как дела с лыжами? Нашлись ли?..

Звонок из комендатуры прервал раздумья:

— Товарищ подполковник, докладывает комендант. К бюро пропусков прибыла милицейская машина. Вам срочная депеша.

— Хорошо. Высылаю посыльного.

Депеша оказалась простой запиской в заклеенном конверте: «Лыжи нашлись. Следы от них. На лыжах «СОМ». И подпись: Три «И».

26 Точка в словаре

Ровно в восемь Игнатенко вошел в номер Волкова. Нового в квартире маркера обнаружить ничего не удалось. Во дворе лыжня туда-обратно и старательно заметенные следы у порога. За двором следы лыж от потайной калитки уходили влево и терялись на хорошо укатанной дороге.

Принялись за поиски радиопередатчика. Представитель угрозыска Николай Бычков уже скрылся в темном зеве лаза в погреб, а Игнатенко полез следом, когда в раскрытой из сеней двери появился с улицы щупленький старичок с седой жидкой бороденкой и слезящимися глазами.

— Извините, гражданин хороший, а милиционер, что вчерась вечером ко мне заглядывал, где будеть?

Иван Иванович догадался, что речь идет о Бычкове. Вчера Николай был в милицейской форме и вечером по заданию Игнатенко побывал во многих избах. Ночь темна, да и у ночи глаза есть. Вдруг кто-то видел ночного лыжника. Но, увы...

— Зачем вам милиционер? — спросил у старика Игнатенко.

— Дело есть, мой хороший, дело.

Николай вылез из погреба. Прошли в комнату.

— Вчерась я точно ничего не знал, — начал старичок. — А сегодня вот какое дело сотворилось. Мой Митька, внук младший, в школу не пошел. Учителька заболела. Выхожу во двор корове сенца подкинуть, глядь, а постреленок к ногам лыжи присобачивает. «Где взял? — спрашиваю. — Это вить ворованные. Видел, вчерась милиционер их искал?» Напужался Митька: «Не видел я никаких милиционеров. И лыжи не воровал. В овраге давеча нашел». Ну, стало быть, отнял я у Митьки лыжи и шустрей к вам.

— Молодец, дед! — похвалил Игнатенко. — Митька ваш дома?

— А как же! Я ему наказал сидеть и ждать.

Через полчаса конопатый мальчонка, в пожелтевшем овчинном кожушке и рыжей собачьей шапке, вел Игнатенко и Бычкова к оврагу. Мальчуган показал то место, где нашел лыжи. Бычков остался внизу, а Игнатенко и Митька поднялись наверх. Прошли на участок, откуда, предполагалось, сбросили лыжи. Рядом дорога. Покинув окраину Степняково, она уводила к соседним поселениям. Из Степняково дорога бежала по улице, куда выходила тайная калитка. След лыжни от калитки вел в том же направлении. Все совпадало: лыжи эти.

Игнатенко походил по дороге. От края дорожной накатки до обрыва метра три. Следов к обрыву — никаких. Значит, тайный лыжник бросал лыжи в овраг прямо с дороги, чтобы не оставить отпечатков обуви на заснеженной обочине. Прикинув самое короткое расстояние к маячившему внизу Николаю, Игнатенко очень внимательно стал изучать этот участок. И не ошибся. Как преступник не ловчил, но сработал не чисто. На целинном снеге обочины крепко вдавленным овальчиком отпечатался след от носка обуви. Бросая лыжи, ночной лыжник все же чуть заступил за дорогу. Иван Иванович заметил еще одну деталь. Улетая в овраг, одна лыжина чиркнула снежную шапку на гребне обрыва. Теперь чекист не сомневался, что вдавленный овальчик — след преступника.

Игнатенко стал рассматривать вмятину через лупу. В его настывшей ладони появились две черные волосинки. Преступник был в черных валенках. Крепко вдавленный овальчик говорил о том, что лыжник бросал лыжи, опираясь на эту ногу. Одно трудно было определить: валенки принадлежали мужчине или женщине? Впрочем, и женщина могла надеть мужские валенки.

Иван Иванович закончил доклад и положил на стол завернутые в бумажку крохотные волосинки от валенка.

— Какой вывод, Три «И»?

Игнатенко неуверенно пожал плечами:

— Странно все выглядит. Человек усиленно заметает свои следы и почти рядом с домом жертвы бросает в овраг меченые лыжи.

Степан Герасимович стрельнул улыбчивым взглядом:

— Ишь... Ты, однако, не Мельников.

— Мельников?.. Он оказался прозорливее меня. Женщина, действительно, могла надеть мужские валенки и нечего бы ей карусель с лыжами городить. Тут что-то не то.

— Что же тогда-то? Значит, на лыжах был «СОМ»?

Игнатенко встал, прошелся по комнате.

— Сомнительно, Степан Герасимович! «СОМу» бросить там лыжи — что петлю на шее затянуть.

— А если припекло? Скажем, следом ехали и могли его заметить?

— Вряд ли. Во-первых, нечего без цели лыжнику в степь уходить. Во-вторых, если кто-то за ним ехал, все равно гореть. Но брошенные с отметиной лыжи — улика гораздо весомей, чем показания свидетеля о незнакомой фигуре на лыжах. Тут либо нас хотят сбить с толку, либо глупость по неопытности.

— Кто же такую глупость мог сотворить? — хитровато прищурил глаз Степан Герасимович.

— Думаю, женщина, что оставила волос на подушке. Только лыжи брала не для того, чтобы скрыть женские следы.

— Хорошо. Чем докажешь, что на лыжах была женщина?

— Доказать трудно, но попробую. Дорога от оврага, в который были заброшены лыжи, метрах в трех. След носка валенка вдавлен глубоко. Значит, для броска применялось максимум усилий. Тем не менее одна лыжа чиркнула снежок на кромке обрыва. Если бы бросал мужчина да еще применил силу, она вряд ли чиркнула бы.

— А если все же их бросил «СОМ»? Сделал дело и ему наплевать, обнаружат лыжи или нет. «СОМ»-то скрылся.

— Не то! У маркера маскировался, а тут... Нет, Степан Герасимович, лыжи бросила женщина. Но как-то замешан и «СОМ».

Волков невольно улыбнулся. Его мнение совпадало с мнением Ивана Ивановича. Тот словно читал его мысли. Правда, кое-какие «мелочи» Степан Герасимович проанализировал более глубоко. Он предвидел, что лыжи найдутся...

— Прав, Три «И»! «СОМ» здесь замешан. И не как-то. Подумай!

Подумать Ивану Ивановичу не пришлось. Зазвенел недавно проведенный в номер телефон. Снял трубку Волков.

— Товарищ подполковник, докладывает капитан Азаров. Прибыли из Верхнесалтыково. Привезли. Какие будут указания?

— Пришлите за мной «газик» и ждите!

Волков положил трубку и обратился к Игнатенко:

— Привезли исчезнувшего «СОМа». Скоро должна подойти за мной машина. Доложи коротко о передатчике.

— Передатчик не нашли. Либо маркер не радист, либо передатчик у владельца «Победы».

— Первое отпадает. Москва ответила на запрос: Михаил Зайцев был радистом. Работал у партизан на немцев. Напали на след — исчез.

— Понятно, Степан Герасимович! Значит, передатчик привозится на «Победе», а после передачи увозится обратно.

Степан Герасимович подошел к окну. За темной гладью стекол тускло светили уличные фонари. Белел снег, серой полосой окаймляла гостиницу выскобленная до асфальта дорога. Снег перекатно заискрился, посветлела асфальтовая полоса. К зданию подходила автомашина.

— Это за мной, — Волков отошел от окна. — Ну, что ж, к длинному светлому волосу прибавилось два черненьких. Давай ищи сказочную фею, что смерть на лыжах развозит.

— Постараюсь. Когда очередной доклад?

— Как договорились: каждый день в восемь вечера здесь.

Степан Герасимович вернулся в гостиницу в двенадцатом часу. По-настоящему разобраться с Маркиным решил попозже, после возвращения Мельникова. А пока «врубил» Семену за самовольный выезд десять суток ареста и отправил на гауптвахту. Сам занялся словарем. Он оказался выпуска 1952 года, издание второе. Словарь, с чьей помощью была расшифрована вторая шифровка, был тоже Ожегова, тоже выпуска 1952 года и тоже второе издание. Это укрепило веру, что именно этот словарь служил для шифровки текстов, полетевших в эфир четвертого сентября и тридцатого октября. Словарь был как новенький. Видно, маркер пользовался им редко. Возможно, те две передачи только и зашифровал. Но как расшифровать первую? В ней три числа. Удалось записать только третье. Им оказалось слово «благополучие».

И тут Волков вспомнил высказывание одного опытного шифровальщика: «Прежде, чем сесть за расшифровку текста, просмотри внимательно источник, откуда надеешься выудить тайну. Зубра не поймаешь, а малоопытный может допустить ляпсус. Скажем, какой-нибудь пометкой в источнике».

Чем черт не шутит, когда бог спит! Волков разыскал в словаре слово «благополучие», придвинул к словарю настольную лампу и... сам не поверил своим глазам. Перед этим словом стояла маленькая точка карандашом.

Вторую шифровку Волков помнил отлично: «Вылет молодой птицы планируется декабрь». Степан Герасимович одно за другим находит в словаре слова: «вылет», «молодой», «птица» и т. д. Перед каждым словом едва заметная точка. Да, Зайцев действительно был не зубр. Если это так, соображает Волков, значит такие же точки должны быть перед теми двумя словами, что полетели в эфир в первой шифровке. Степан Герасимович вооружается лупой и скрупулезно начинает изучать страницу за страницей.

Время бежит. Плывет лупа по полям. От сильного напряжения у Волкова стали побаливать глаза, а точек больше нет. Степан Герасимович уже стал отчаиваться, как вдруг... Да! Крохотная точка. Она стояла перед словом «пройти». Потом Волков обнаружил еще одну точку. Теперь перед словом «ураган». Учитывая, что первая шифровка состояла из трех чисел, расшифровал: «Ураган прошел (пройти) благополучно (благополучие)».

Волков ходит по комнате. Так... «Ураган» — видимо, кличка иностранного агента. «Прошел благополучно» — скорее всего сообщение, что иностранный разведчик благополучно добрался сюда. Шифровка передана в среду четвертого сентября. Выход на связь от среды до среды. Следовательно, лазутчик проник в часть между средой двадцать восьмого августа и четвертого сентября.

Лег Волков только в шестом часу. Пошутил над собой: «Вот тебе, Степа, предновогодняя ночь». Сон не шел. А на улице шелестел ветер, вбирал в себя ядреную силу предутренний мороз.

27 Последний свидетель

Будильник прозвенел так резко, что Волков даже вздрогнул. «Газик» ждал его у гостиницы. В штабе Волков сразу зашел в отдел кадров. Подполковник Сахаров уже был у себя.

— Владимир Сергеевич, попрошу проверить по учету всех офицеров, сверхсрочнослужащих и вольнонаемных, кто прибывал в часть с двадцать восьмого августа по четвертое сентября. Их личные дела срочно занесите ко мне.

— Понял, товарищ подполковник! Но таких окажется немало.

— Что ж поделаешь? Есть хорошая пословица: покой пьет воду, а беспокойство — мед. Я жду!

В коридоре было пусто. Волков хотел спуститься к себе на второй этаж, но кабинет Мельникова был рядом. Зашел.

Александр Васильевич вернулся из Верхнесалтыково около двух ночи, вид у него был помятый. Не спеша, стал докладывать:

— Маркин подобран водителем грузовика около половины первого ночи. Видимо, с трудом выкарабкался из яра и сознание потерял уже наверху. Обморозил руки. В яру, по заключению врачей, пролежал минут двадцать-тридцать.

— Документы все на месте?

— Документы-то на месте. Но вместо удостоверения личности — паспорт. И не Маркина, а Мотузкина Игоря Павловича.

— Что?.. — вырвалось у Волкова.

— А то, что ни к чему ему уже были свои документы.

— Фотография на паспорте? — перебил Волков.

— Фотография не его. Наверное, переклеить не успел. Из-за этого мы с таким опозданием и узнали, что Маркин в больнице. Его ведь считали Мотузкиным!

— Как удалось установить, что он не Мотузкин?

— Милиция установила.

— Сам назвался Маркиным или..?

— Да, сам. А что ему оставалось делать? Ведь на фотографии явно не он. Даже убедительно просил срочно связаться с командованием части и все сообщить. Словом, артист.

— Вот что, Александр Васильевич! Прекратим пока гадать на кофейной гуще. Займись допросом Маркина, только без нажима.

У своего кабинета Волков увидел Зину. Она ждала его с кипой личных дел. Сахаров был прав. В ту неделю прибыло много новых людей. Личное дело Маркина лежало сверху. Опять Маркин, подумал Волков. Значит, и он тогда появился в части. Эта фамилия, словно назло, попадалась на глаза. А Зина зашла следом в кабинет и остановилась.

— Хочу спросить вас, Степан Герасимович, правда ли, что он... ну, Семен, сбежал? Его поймали, и он теперь...

— Да, сидит на «губе». За пьянку.

— Я не маленькая, Степан Герасимович, — надула губки Зина. Затаив обиду, вышла.

Степан Герасимович хотел разложить дела на столе, но их оказалось шестнадцать и все не поместились. Пришлось подвинуть кресло и два стула. На него глядело шестнадцать молодых лиц — лейтенанты, капитаны, майор. Некоторых офицеров он видел и знал. Кто же из них «Ураган»?

Больше двух часов Волков изучал документы. Офицеры аттестовывались положительно, но за строками стояли живые люди. Среди них прятался враг.

Пойду методом исключения. Чекист находит листок с фамилиями тех, кто в злосчастный вечер был в штабе. Конечно, в штаб мог проникнуть и кто-то другой, но...

Остаются раскрытыми четыре папки. Маркин, Чухра... Ага, значит и он прибыл в ту неделю? А глаза уже дотошно изучают другую, третью фотографии. Кто же из этой четверки «Ураган»? Палец по привычке массирует шрам. И вдруг... догадка! Быстро, словно кто-то мог вспугнуть ее, Волков лезет за удостоверением личности.

Точно! Есть! Как же раньше не обратил на эту мелочь внимание? Степан Герасимович волновался. Быстро собрал со стола личные дела, оставив только одно. Перечитал все документы, просмотрел через лупу. Все отменно. Не придерешься. Всунул личное дело между другими делами, связался по телефону с отделом кадров, пригласил подполковника Сахарова.

— Владимир Сергеевич, надо всем молодым офицерам срочно перефотографироваться для обновления фотографий на личных делах.

— Извините, товарищ подполковник, но фотографии почти во всех делах, так сказать, честь по чести. У кого непорядок...

— Владимир Сергеевич, я вызвал вас не для дискуссии. Фотографии должны быть готовы послезавтра. Подготовьте приказ.

Когда Сахаров ушел, Волков перечитал показания свидетелей по делу убийства Яковлева. Вот показания Козырева. Перед глазами предстал тот кошмарный вечер. Так вот что означала «минуточка»? Как же меня так ловко обвели? Да, это была вторая «мелочь», ускользнувшая тогда.

Степан Герасимович листал торопливо исписанные Мельниковым листы. Вот показания младшего сержанта Лопахина. И тут обнаруживается «мелочь». Уже третья. В их деле часто, как у рыбака: не клюет, потом разок клюнет... и пошел «таскать».

Мысли бегут торопливо и явно непоследовательно. В движении легче сосредоточиться. Волков поднимается с кресла.

Так... А ведь остался еще один неопрошенный свидетель. Показания Лопахина можно проверить. Что ж, раз родилась версия, надо довести ее до логического завершения. Каждая струна обвинения должна звучать без фальши.

Волков снял телефонную трубку и связался с гауптвахтой, где Мельников вел допрос Маркина. Пригласил чекиста к себе.

— Что показал Маркин?

— Крутится. Мне б еще пару часов...

— Будет и больше, — перебил Волков. — Интересует другое. Можешь в деталях повторить свою версию убийства Яковлева?

— Безусловно. Но прежде главную деталь. Кроме фальшивых документов в кармане куртки у Маркина нашли ампулу с ядом. Ее обнаружили коллеги из Верхнесалтыково. Что в ампуле яд, лаборатория подтвердила час назад. — Мельников сделал умышленную паузу и эффектно спросил:

— Излагая версию, убийцу следует называть мистером Икс или прямо по фамилии?

— Это роли не играет. Не тяни, пожалуйста.

Волков произнес эти слова спокойно, но Мельников приписал спокойствие своей победе. Не торопясь, до тонкости вспоминая хитроумные переплетения своей версии, нарисовал картину убийства.

— Ну, что ж, Александр Васильевич, в основном, неплохо, — одобрил Волков. — Тут, правда, появились определенные вещи, которые требуют тщательной проверки.

— Что же вы хотите еще проверить? Самая ценная проверка — продолжить допрос Маркина.

— Маркин Маркиным, но остался неопрошенный свидетель. И знаешь, кто?.. Капитан Мельников!

— Я? — Александр Васильевич смотрел на Волкова с недоумением.

— А почему бы и нет? Но вначале успокойся, — улыбнулся Волков. — Видишь, как можно ошарашить внезапным нападением. Ну, ладно, не будем время терять. Вспомни, пожалуйста, во сколько позвонил тебе Яковлев?

— Мы как раз собирались с Люсей в кино. Ага... Было без пятнадцати восемь.

— Это точно?

— Ну, как сказать? Мои часы обычно идут точно.

— Хорошо. — Волков извлек из блокнота листок с записью «предсмертной речи» Яковлева. — Прочитай, пожалуйста, вслух примерно с той скоростью, как велся разговор с солдатом. — Завел секундомер и, нажав головку, скомандовал: — Пошел!

Когда Мельников замолчал, секундомер показал пятьдесят шесть секунд.

— Ясно. Будем считать — минута, — сказал Степан Герасимович. — Помнится, Александр Васильевич, ты докладывал, что после крика Яковлева трубка долго молчала. Сколько, примерно, по времени?

— Минуты три, четыре.

— Так... Хорошо. — Волков что-то записывал. — Выстрелов во время этой паузы из трубки не слышал?

— Нет. А вот треск, шум... да!

— Треск и шум ты услышал сразу или попозже?

Александр Васильевич задумался. Да, вначале трубка глухо замолчала, но почти тут же на том конце провода сильно затрещало, словно там что-то ломали. Преступник ломал окно, чтоб скрыться. Но зачем Волкову все эти повторения? Это и так ясно из показаний Козырева. Выстрелы я тоже слышать не мог. Они прогремели без пяти восемь, как показал Лопахин. Правильно. Показания Козырева и Лопахина сходятся.

— Да. Треск послышался почти сразу.

— Не вспомнишь, когда телефонистка тебе ответила, что трубка у Яковлева не положена, треск еще слышался?

— Отлично помню. Шум и треск были сравнительно недолго. Я тарабанил по рычагам, а трубка мертво молчала.

— Отменно. Это как раз и надо, — резюмировал Волков.

Мельников старался угадать ход его мыслей, но не мог.

— Может быть, поделитесь, с чем связаны ваши вопросы?

— С проверкой имеющихся данных. — Волков что-то снова записывал, высчитывал, а Мельникова так и подмывало быстрее вырваться на допрос к Маркину. Словно разгадав его мысли, Степан Герасимович прервался от своих арифметических дел:

— Александр Васильевич, излагая сейчас версию убийства, ты назвал убийцей Маркина и, рассудительно проследив за ходом событий, прикинул, что для операции убийце потребовалось десять минут. Это время проверялось имитацией или?..

— Время названо примерно.

— Примерно?! А говорил с таким апломбом, словно шаг за шагом за преступником с секундомером шел. — Степан Герасимович был недоволен. Посмотрел на Мельникова в упор. — Вот что, капитан Мельников, в последний раз прощаю подобные неточности. В нашем деле слово — золото!

Мельников стоял навытяжку. Оправдываться было нечем. Александр Васильевич заметил, что если на первых порах знакомства с Волковым Степан Герасимович относился к нему с терпеливым пониманием: много объяснял, убеждал логикой, то теперь стал резок, рубил прямо и твердо, видимо, давал понять, что хватит — учение прошло, пора соображать самому. Виновато ответил:

— Учту, товарищ подполковник!

Волков посмотрел на часы. Было без пяти час.

— Пока все, Александр Васильевич! В шесть вечера встречаемся здесь. Пройдемся с секундомером. Обедай... и к Маркину!

Мельников ушел, а Волков прошелся по кабинету. После бессонной ночи и умственного напряжения пропал аппетит. Нехотя направился к вешалке, чтобы одеться, но вдруг торопливо возвратился к телефону.

— Коменданта!

— Подполковник Устимцев слушает!

— Срочно переведите Маркина под следствие. О моем решении передайте капитану Мельникову!

28 Очная ставка

Гауптвахта находилась недалеко от центральных ворот. Мельников шел пешком. Морозный ветер срывал с тополей рыхлые хлопья снега, забивался за воротник шинели, и Александру Васильевичу казалось, что кто-то длинными холодными пальцами рвется к спине. Он спешил. К двум часам должна была прийти для очной ставки с Маркиным Маргарита Азарова — жена инженера эскадрильи.

Ее еще не было. Мельников прошел в комнату начальника гауптвахты и стал перечитывать протокол утреннего допроса.

...Маркин встретил Александра Васильевича заискивающей улыбкой. Лицо бледное, обмороженные кисти рук забинтованы.

— Глупо все п-получилось. Поехал друга встретить и вот...

Мельников промолчал. Подумал: «Артист. Посмотрим, как дальше ты будешь выкручиваться?»

Из рассказа Маркина следовало.

Три дня назад, вечером двадцать пятого декабря, Маркин вернулся с аэродрома в общежитие и увидел на тумбочке телеграмму: «Буду проездом Верхнесалтыково московским 23 часа 55 минут вагон шесть. Страшно желаю увидеться. Желудев».

Слава Желудев и Семей Маркин были закадычными дружками. И вот Слава ехал почти мимо городка, где «приземлился» Семен.

Маркин позвонил на автовокзал. Рейсовый автобус на Верхнесалтыково уходил в половине девятого вечера. Было около семи. Семен решил, что успеет и, как был, в технической одежде, не переодеваясь, сменив, правда, китель на штатский пиджак да сняв кокарду с шапки, побежал в столовую.

Потом помчался в городок. Пока искал одного начальника, чтоб отпроситься, потом другого — ушло много времени. На автовокзале автобус показал ему хвост. Пригорюнился. Повернул идти домой, а тут тормознула перед ним «Победа». Водитель спросил, не знает ли он дорогу на Верхнесалтыково? Маркин показал, в какую сторону ушел рейсовый автобус и набрался смелости напроситься к нему в пассажиры.

Почти всю дорогу ехали молча и небыстро. В машине было тепло, Маркин задремал. Сколько времени ехали — не знает. Хорошо помнит, что когда проснулся, машина стояла. Водителя рядом не было. Почему остановились, тоже не знает. То ли поломка, то ли другая причина. Помнит лишь, что владелец автомобиля открыл дверцу и что-то громко говорил.

Спросонок плохо соображая, Маркин стал вылезать из машины. Едва высунул голову — последовал страшный удар. В глазах вспыхнул огонь, словно его ослепило фарами, и сразу все потемнело. Кто ударил, не знает. То ли встречная машина, то ли...

Когда пришел в себя, кругом был снег, слева гора, а вверху звезды. Лежал в овраге.

Как выбрался из оврага, один бог знает. Добрался до вершины, где тянулась грейдерная дорога, увидел вдали пучки света, наверное, от какой-то машины, и потерял сознание.

Куда делась «Победа» и ее владелец, понятия не имеет.

У Мельникова внутри все клокотало. Как красиво врет! Впрочем, времени было достаточно, чтобы байку придумать. Жестко спросил:

— Где телеграмма?

Маркин сконфузился:

— Н-не знаю, товарищ капитан. Как будто брал ее с собой.

— В ваших вещах телеграммы не было.

— Тогда можно проверить на почте. Они ведь не соврут.

С телеграммой мог что-то сам нашельмовать, раз о почте заговорил, подумал Мельников, но проверить надо. Снова спросил:

— Номер «Победы», цвет ее можете сообщить?

Маркин опять сконфузился. Виновато улыбнулся:

— Не посмотрел. Как-то... Цвет не разобрал. Темно было.

Мельников записывал, но ничему не верил. Врет. Все врет!

— Водителя в лицо запомнили?

— Как сказать? Вроде да и вроде... Н-наверное, узнаю.

— Давайте без «вроде». Опишите его внешность.

Маркин немного подумал. Нервно мигнул глазом.

— Лицо широкое. Клином борода. Как у Гитлера, усики.

Здесь особых примет, хоть отбавляй, думал Мельников, а он: «вроде»... Нажал и сразу выложил и бороду и усики. Предупредил:

— Учтите, Маркин! За правдивость показаний вы несете...

— Б-борода т-точно была и усики, — поспешил заверить разволновавшийся Семен. — Вот к-клинышком ли?

— Дело не в мелочах, — прервал Мельников. — Что еще вы можете добавить к внешности водителя?

— Тучный. Голос грубоватый. Думаю, ему лет за п-пятьдесят.

У Мельникова на миг прорвалось: «Тучный... Тот, что о нем сообщил Яковлев, тоже был тучный. Неужто специально подбросил эту знакомую примету. Считайте, что тут замешан тот же тип. А борода и усы?» Но Мельников оборвал эти мысли:

— Маркин, неужели вы были в таком состоянии, что не помните, как вам нанесли удар по голове?

— Не помню, т-товарищ капитан! Я уснул. Вылезал из машины, можно сказать, б-бессознательно, полуспящим. И т-тут...

— И все же?

—Я думаю, что ударил меня дверцой б-бородач. Если бы удар нанесла встречная машина, я оказался бы не в овраге, а в госпитале. Меня доставил бы туда владелец «Победы». Но «Победы», когда я выкарабкался из оврага, не было. Скрылась.

— Откуда вам это известно? Вы недавно заявили, что, едва выбравшись из оврага, вновь потеряли сознание, — ловил Мельников.

Маркин конвульсивно мигнул глазом.

— Я н-не н-настаиваю... Я п-предполагаю.

— Ладно. На прошлой беседе вы не могли подтвердить своих показаний из-за отсутствия свидетелей. Надеюсь, урок извлечен. Вы рассказали о телеграмме, о том, что бегали по начальству отпрашиваться. Конкретно. У кого вы отпрашивались и кто видел телеграмму?

— Да. Свидетели есть. Я отпросился у капитана Азарова.

— Азарова? — вырвалось у Мельникова.

— Ну-ну, не совсем так... Его, как и майора Кикнадзе, не оказалось дома. Зато была жена. Она сказала, чтобы я не волновался и спокойно ехал. Она ему все передаст.

Нет, Александр Васильевич не был озлобленным человеком. Но все так ладно шло, улики были налицо и вдруг... Свидетель! Мысли работали торопливо: «Но к Азаровой он мог забежать, чтобы иметь алиби. Так, на всякий случай. Вдруг побег сорвется».

— Вспомнил, вспомнил, — перебил ход мыслей Маркин. — Телеграмму я, кажется, тоже Азаровой оставил. Мужу чтобы показала.

— Ладно, Маркин! Азарова, конечно, не командир и отпускать вас не имела права. Но если подтвердит... Словом, перерыв!

Когда Маркина увели, Мельников связался по телефону с военторгом. Там работала старшим товароведом Маргарита Азарова.

— Здравствуйте, Маргарита Ивановна! Мельников беспокоит.

— По голосу узнаю, Александр Васильевич! Насчет мандаринчиков к Новому году беспокоитесь?

— Тут посерьезнее мандаринчиков. Скажите, пожалуйста, двадцать пятого вечером к вам юноша с телеграммой приходил?

— Что за инкогнито? Какой юноша? Назовите фамилию.

— Это неважно, Маргарита Ивановна! Вспомните, пожалуйста. Он приходил не к вам. К мужу. Но его не оказалось дома.

На том конце провода трубка немного помолчала.

— Александр Васильевич, вы слушаете? Двадцать пятого вечером, то есть в среду, нас не было до одиннадцати ночи дома.

— Вы точно помните?

Трубка игриво засмеялась:

— Многие и сейчас называют меня девушкой, но память у меня не девичья. В среду вечером мы и чета Кикнадзе были у Шевцовой.

Мельников почувствовал, что то напряжение, которое сковало тело, когда он начал звонить, спало. Все! Маркин выкручивался. Но как он мог так, без обиняков, назвать фамилию Азаровой? И вдруг мысль: «Может быть, Азаров предупредил жену, чтобы молчала?..»

— Маргарита Ивановна, муж вам ничего не рассказывал? Ну, скажем, почему вчера так поздно домой вернулся?

Трубка опять тихонько хихикнула:

— Я не знаю, как в других вопросах, но по вопросу бдительности моего Азарова можно смело на Доску почета вешать. Так вы назовете фамилию того юноши?

— Это не телефонный разговор. Нам надо бы встретиться. Я пришлю за вами машину к двум дня. А?..

Покуривая, Мельников ходил по кабинету начальника гауптвахты. Да, Азаров по натуре трусоват. Боясь ответственности, что жена отпустила Маркина в Верхнесалтыково, а тот пропал, он, конечно, мог предупредить Маргариту, чтобы та молчала. Но Маргарита... Нет, Азарова — женщина смелая, горделивая и прямая. Такая крутиться не будет. Ну, что ж, тем хуже для Маркина. Устрою им очную ставку.

Через несколько минут Мельников снова встретился с Маркиным. Теперь в камере. Вынул из папки паспорт и показал ему.

— Кто этот человек?

Маркин взял паспорт, прочел: «Мотузкин Игорь Павлович, 1935 года рождения». На него глядел молодой парень, стриженный под бокс, с крупным носом и чуть раскосыми глазами.

— Не знаю.

Мельников пытливо смотрел в глаза арестованному. Тот был чуточку бледен, но лицо особого волнения не выражало.

— Этот паспорт был в кармане вашего пиджака вместо удостоверения личности.

— К-к-как?.. — сейчас лицо Маркина выразило настоящий испуг. И тут в камеру внезапно вошел начальник караула. Мельникова срочно вызывал к телефону подполковник Волков. Пришлось допрос прекратить.

В штабе Мельникова остановил дежурный по части. Вручил телеграмму от коллег из Верхнесалтыково. Когда в пиджаке Маркина нашли ампулу, сдали ее в спецлабораторию на исследование. Договорились: если в ней яд — ему дадут телеграфный текст со словом «правильно», если нет — со словом «неправильно». Текст телеграммы гласил: «Диагноз правильный». Теперь всякие сомнения, хотя их оставалось все меньше и меньше, рассеялись. Маркин — враг! Скорее всего, если бородач — собрат по банде, между ними на какой-то почве завязалась борьба за жизнь. Даже зверь хочет жить. Оказался в овраге более слабый. Второму что-то помешало добить его.

...Александр Васильевич подошел к окну. На улице светило солнце. Обледенелые стекла чуть таяли. Часовой в тулупе распахнул ворота, и во двор гауптвахты въехал «газик». Из машины резво вылезла Азарова. Мельников поспешил ей навстречу.

— Ну, уж никак не думала, Александр Васильевич, что привезете меня в казенный дом, — улыбнулась Азарова, идя за Мельниковым. В кабинете начальника гауптвахты Маргарита Ивановна бесцеремонно сняла беличью шубку и, не дожидаясь приглашения, села.

— Я готова. Надеюсь, тут-то вы посвятите меня в тайну столь романтического свидания?

Мельников все рассказал. Конечно, только то, что касалось ее. Азарова смотрела на него удивительно чистыми серовато-голубыми глазами. Но прежняя веселость в них пропала.

— Ну, что ж, зовите своего Мюнхгаузена.

Маркин вошел вялый, на исхудалом лице пробилась щетинка.

— Вы знаете эту женщину?

Семен внимательно посмотрел в красивые глаза Азаровой. Не выдержал ее прямого горделивого взгляда, опустил веки.

— Нет. Где-то видел, но — нет!

— Маркин, повторите, пожалуйста, кому вы отдали телеграмму и кто обещал сообщить о телеграмме мужу? — снова спросил Мельников.

— Жене Азарова отдал.

— А вы его жену хорошо знаете? — вспыхнула Азарова.

— Н-ну, не хорошо, но...

— Юноша, — перебила Маргарита Ивановна, — я впервые вижу таких нечестных молодых людей. Впрочем, если у Азарова кроме меня есть еще жена, то вы правы.

На лице Семена промелькнула тень испуга.

— Из-звините. Я... Т-тут что-то...

— Тут нужно вещи называть своими именами, юноша, — капризно сдвинула брови Азарова. — Вы удовлетворены, Александр Васильевич?

Да, Мельников все понял. Проводив Азарову, вернулся в кабинет. Маркин сидел ссутулившись, ухватившись забинтованными руками за голову.

— Так как вы все это объясните, Маркин?

— Т-тут к-какая-то ошибка, товарищ к-капитан! Ош-шибка!

— С паспортом ошибка. Тут ошибка. Прекратите врать!

В комнату вошел начальник караула. Протянул Мельникову записку. Александр Васильевич развернул ее и прочел: «Звонил комендант. Передал распоряжение начальника штаба перевести лейтенанта Маркина с простого ареста «под следствие».

Все ясно. Если уж Волков принял такое решение...

— Скажите, Маркин, где ваша плащ-накидка?

— Д-дома.... Впрочем, знаете, я ее давно что-то не видел.

— А это не она? — Мельников раскрыл чемоданчик, вынул из него просохшую накидку и показал Маркину.

— Д-да. П-пожалуй, моя. Где вы ее взяли?

Мельников не ответил. Достал из чемоданчика галоши. Маркин растерянно посмотрел на них, и его левый глаз нервно дернулся.

— Ст-тран-но. Они у меня д-давно пропали.

— Мне тоже кажется, что странно. Зачем вы вторую пару купили?

— Я галоши при штатском к-костюме в непогоду ношу.

— Понятно, — едва скрыл иронию Мельников. — Ну, а на лыжах вы здорово ходите?

— Не п-понимаю... Я лыжи не люблю.

— Тем не менее у вас есть собственные лыжи.

Маркин побледнел:

— Шутите, т-товарищ к-капитан!

— Мы здесь не шутки шутить. — Мельников прошел к шкафу и, глубоко засунув за его заднюю стенку руку, вытащил оттуда почти новую лыжу. На ней надпись: «СОМ». — Узнаете?

— Н-нет, нет! Галоши с накидкой мои, а л-лыжи — п-пас!

Мельников лихорадочно думал: «Почему признал то, но отпихивается от лыж? Ах, да... Лыжи — явная улика в смерти маркера, а с плащом придумал какой-то ход». Ошарашил:

— Так вот, Маркин! В этом плаще и галошах был убийца Яковлева. На плаще и галошах следы Яковлевой крови. Вещи ваши.

Лицо Маркина сделалось полотняным, сказать он ничего не мог, только конвульсивно ухватился за живот.

— Раз-зрешите на улицу. У м-меня оп-пять...

Его вывели, а Мельников закурил. Хитрит! Ишь, опять живот. Ему нужно выиграть время, чтобы отразить удар.

Александр Васильевич не ошибся. Едва Маркин вернулся, на его губах появилась вымученная улыбка:

— Видите, как получилось? Чуть п-поволновался и... Я вспомнил, т-товарищ капитан! Галоши и накидка давно у меня пропали. Рассеянный я б-больно. Кто-то под меня сработал.

Прищурясь, Мельников смотрел на Семена. Ах, бестия! Прав Волков. Он предвидел, что этот может попытаться выйти сухим. Но дудки!

— А чем вы докажете, что вещи у вас пропали? Нужны свидетели. И дальше. Только совершилось второе убийство, теперь уже маркера, вы внезапно исчезаете. В кармане чужой паспорт, в другом ампула с ядом, а в овраге лыжи с «СОМом».

— К-какой марк-кер? К-какая ампула?..

— Не притворяйтесь, Маркин! Ваша карта бита.

Семен сидел, опустив голову. Глаза рассеянно и дико блуждали по полу. Он что-то соображал. Что?.. И вдруг:

— Т-товарищ к-капитан! Я вспомнил. Есть у меня свидетель. Есть! Насчет телег-граммы. Козырев. Лейтенант Козырев!

— Козырев? А не повторится здесь то, что с женой Азарова?

— Н-нет, не повторится. К-козырева я-то отменно знаю.

Что ж, раз нашелся свидетель, надо проверить. Минут через пятнадцать Козырев прибыл на гауптвахту. Маркин смотрел на него, как на единственное чудо, которое может его спасти.

— Витя, помнишь, в среду вечером мы встретились с тобой у нашего общежития? Я очень спешил. Ты спросил: «К-куда?» Я ответил, что т-телеграмму от друга получил, бегу отпрашиваться в Верхнесалтыково. К-кажется, даже показал ее тебе.

Козырев смотрел на Маркина в упор и очень неприязненно.

— Ты наглец, Семен! Я не видел тебя с того вечера, как квартиру посмотреть сводил.

— К-как?.. Т-ты ведь...

— Хватит, Семен! — отрезал Козырев и повернулся к Мельникову. — Товарищ капитан, я не знаю, серьезное дело или пустяк, но спасать лжецов не могу.

— Вы свободны, Козырев!.. Что теперь скажете, Маркин?

Семен молчал. Он сидел, обессиленно опустив голову на длинные руки. Бледный, даже позеленевший. Он был сломлен.

Мельников глянул на часы. Полшестого. Заспешил к Волкову.

У «газика» Александра Васильевича поджидал Козырев. Попросил Мельникова отойти в сторонку. Когда отошли, взволнованно сказал:

— Я перед вами виноват. Еще тогда мне показалось, что в окне был Маркин. Но такое обвинение... Я не мог...

— Я вас понял, Козырев! Спасибо. Буду разбираться.

На улице уже было темно. Ярко горел фонарь у ворот, под затемненным грибком стоял в тулупе часовой. «Газик» выехал из ворот, фары полоснули темноту. Луч света помчал к штабу.

29 По следу «Урагана»

Степан Герасимович ждал Мельникова в кабинете. Тот вошел ровно в шесть. Точный, отметил про себя Волков и попросил:

— Возьми ключ от тыльных дверей и предупреди начальника караула, чтобы туда не ходили. Мы поколдуем малость.

«Колдовать» начали не с улицы. Быстрым шагом прошлись с секундомером по коридору и вошли в комнату Кикнадзе.

— Так... Около минуты, — вполголоса сказал Волков и что-то записал в блокнот. — Александр Васильевич, как думаешь, сколько надо времени, чтобы выломать окно?

— Взломщиком я не был, но думаю, минуты за две управлюсь.

— Хорошо. Будем считать две вместе с прыжком на улицу.

Потом вышли из штаба. Прошли к окну, из которого прыгал убийца, Волков проинструктировал Мельникова, как действовать, велел надеть плащ-накидку и по команде «пошел» включил секундомер.

Все указания Александр Васильевич выполнял очень старательно. Пробежал по снежной целине, где восемнадцатого декабря оставил следы преступник, и, стаскивая на ходу плащ-накидку, свернул на дорогу к тыльной двери штаба. Отпер замок, сорвал дощечку с печатью и, открыв дверь, очутился в тамбуре. Засунул брус, который ими же был заранее вынут из скоб, протер шваброй пол и быстро прошел по коридору в комнату Кикнадзе.

— Четыре минуты сорок секунд, — объявил Волков. — Даже перещеголял убийцу. — Степан Герасимович шутил, но Мельников чувствовал, что у него что-то не получается.

Повторили операцию еще раз. Время затратили почти то же. Волков делал какие-то расчеты на бумаге. С досадой заметил:

— Остается целых три минуты, даже с хвостиком. Куда же потрачены эти три минуты?

Мельников старался уловить мысль старшего коллеги, но пока не мог. Ясно было одно: Волков проверяет на минуты его утреннюю версию. Ведь не зря же Степан Герасимович сегодня так здорово его высек. Точно. Утром я ляпнул, что для всей операции убийства Маркину потребовалось десять минут. А результат: две минуты окно и прыжок, четыре минуты сорок секунд пробежка и вскрытие двери. Итого около семи минут. Так вот каких трех минут не хватает! Обрадованный внезапной разгадкой «тайны шефа», Александр Васильевич сказал:

— Я знаю, куда убийца потратил еще три минуты. Окровавленные вещи бегал прятать. А я накидку прямо у двери бросил.

— Точно. Умница, Александр Васильевич!

Они посидели немного молча. От правды никуда не денешься: Александр Васильевич хоть и оставался еще горячим, но Волков чувствовал, что кое в чем он старается ему подражать.

Александр Васильевич думал о другом. Почему Волков до сих пор не интересуется результатами допроса Маркина? Неужели эти глупые минуты, за которыми гоняются, ценнее неопровержимых данных, принесенных им из гауптвахты. Спросил:

— Когда прикажете доложить протокол допроса?

— Успеем с этим. Завтра воскресенье. Приду утром и ознакомлюсь. — Волков взял у Мельникова протокол и спрятал в сейф. — Александр Васильевич, помнится, ты хвалил за наблюдательность рядового Ивченко. Пусть придет сюда завтра к одиннадцати утра. Не хватает маленького звена. Может быть, уточнит.

— Вас понял. На встречу с Игнатенко мне ехать?

— Пожалуй, нет. Побудь с семьей. Вот шоколадка для Толика.

— Спасибо. Но если потребуюсь, вы сразу вызывайте.

— За этим дело не станет, — горько улыбнулся Волков. — Знаешь, рада бы курица на свадьбу не идти, да за крыло волокут? Вызовем!

Иван Иванович встретился с Волковым с опозданием почти на час. Он тоже шел по следу. Трудно было взять тот след. Колей Бычковым были опрошены десятки соседей покойного, но никто внятно не мог сказать, имел ли Крайнин связь с какой-нибудь женщиной. И тут на ум пришла интересная мысль. Со слов солдата следовало, что его пытались обработать. Из показаний Козырева — что Яковлев вернулся в казарму выпивши. Значит, перед тем, как начать вербовку, солдата угостили. Где? Свои квартиры враги не раскроют. Рискованно. Если пить в «Победе», надо выехать куда-нибудь в степь. Оттуда солдат вряд ли бы вырвался. Значит, выпивали в пивной или столовой. Больше всего подходит пивная. Народу поменьше. Не там ли работает злая фея с жесткими светлыми волосами? Не она ли предоставила свое заведение для вербовки?

Эта мысль и повела Игнатенко на «экскурсию» по питейным заведениям. Благо, городишко невелик. Только три пивных бара.

Первую пивную Игнатенко забраковал сразу. В ней работал хромой инвалид войны. Забраковал и другую. Это была скорее маленькая столовая. Штат три человека. Почти всегда людно. Не подходила такая забегаловка для разговора тет-а-тет.

Третья пивная разместилась почти на краю Степняково. Старый, крепкий домишко. Заведение будто пряталось в череде окраинных изб. Обслуживала одна хозяйка. Худенькая, лет сорока. Поверх ватника белый халат. Голова покрыта серым пуховым платком. Из-под него проглядывают светлые волосы.

Иван Иванович заказал кружку пива и пару котлет. Женщина проворно стала выполнять просьбу. Кроме Игнатенко в пивной был еще один посетитель. Он жадно раздирал сухую воблу и, посасывая рыбешку, запивал пивом. На его столе стояло уже три осушенных кружки. Заметно пошатываясь, мужик подошел к буфету.

— Налей в долг, Катька!

— Хватит. Зенки уж совсем пропил.

— Тебе какое дело? Налей, не то больше сюда ни-ни...

— Ты жену пужай! А мне ты и даром не нужен.

— Гляди, Катька! — мужик наискось надел шапку и вышел.

Поговорить бы с ним, решил Иван Иванович и, быстро прожевав котлету, пошел к буфету расплачиваться.

— Может, еще кружечку налить? — игриво спросила буфетчица.

— Спасибо. Если чайком угостите, я вечерком загляну.

— Приходи, мил человек. Не только чайком угощу.

Мужика Игнатенко нагнал быстро. Тот шел пошатываясь.

— А Катька эта ничего бабенка, — зацепил Иван Иванович.

— Бог смерти только не дает, — приостановился мужик. Осоловелыми глазами он посмотрел снизу вверх на Игнатенко. — Что, понравилась? Ставь пузырь, пойдем познакомлю.

— Чего с ней знакомиться? У нее, наверное, есть?

— Кобель есть, а не мужик. Был, вернее.

— Почему был?

— Тю-тю, ушел. Ну, как, ставишь пузырь?

— Сначала расскажи, что за баба и где тот, что тю-тю?..

— Баба как баба. А тот ф-фють... На тот свет ушел. Угорел.

Иван Иванович заволновался. Неужели след? Боялся насторожить захмелевшего спутника, но время не ждало. Решился:

— Ну, поставлю пузырь. А она меня р-раз... и отошьет. До самой смерти, поди, с тем встречалась? Любила, небось?

— А черт ее знает. Ей лишь бы кобель.

Игнатенко огорчился. Мало ли, когда они могли встречаться с Крайниным. Может, дело давно было. И все же этот притушенный пепел надо было расшевелить. Дав команду Бычкову собрать сведения о хозяйке пивной, Игнатенко вечерком «забрел» в заведение Екатерины попить чайку. Она сразу его заметила. Принесла в графинчике водку, на тарелке свеженажаренную картошку с пышными котлетами.

— Вот ваш чаек. Как обещала.

— Пусть мужики разойдутся. Вдвоем-то чаевничать веселее.

Она благодарно взглянула ему в глаза. В них читалась и страсть и смятение. И впрямь, кобеля ищет, подумал Игнатенко. Стало противно. Но что поделаешь? Надо было играть.

Бар опустел к девятнадцати. Екатерина бесцеремонно, с напускной грубоватостью, выгнала засидевшихся посетителей и с улыбкой подошла к Ивану Ивановичу. Они чокнулись и выпили за знакомство. Потом выпили еще раз. Она пила наравне с ним, не стесняясь. Стала называть его на «ты», словно знала сто лет.

Да, птичка та еще, думал Игнатенко. А Екатерина, захмелев, язвительно спросила:

— Значит, говоришь, прикомандированный? Женка там, а ты здесь краль заводишь?

— Разве я не имею права поужинать с симпатичной женщиной?

— Ух, и хитер же ты, мужик, — ласково ударила она его по плечу. — Ну, хрен с ней, с твоей бабой. Но учти, я ревнивая.

— Я тоже ревнивый. Что же у вас, так никого и нет?

— Был да сплыл, — сказав это, она испугалась и протрезвела.

— Где же он? — ухватился Игнатенко.

— Муж-то?.. Разошлись.

Разговор стал натянутым. Обдумывая, как поступить дальше, он полез в карман за деньгами.

— Возьмите. Сдачи не надо, — протянул ей хрустящую сотню.

Потом Игнатенко пошел провожать Екатерину. По дороге говорил о пустяках, чтоб не насторожить ее. Подошли к дому, остановились.

— Замерзла я чуточку. Давай, топай домой. Вот дочку днями к бабке отправлю, тогда и в дом зайдем.

— Завтра воскресенье, Катя! Давай вечерком в кино сходим.

— В кино? Вообще, можно. Давненько в кино не ходила. Ну... мне пора.

Он удерживать не стал. Как бы не испортить дело. Договорились, что возьмет на завтра в кино билеты и придет за нею.

Когда Игнатенко закончил доклад, Волков спросил:

— Какие выводы, Три «И»?

— Выводы? Надо добывать волос.

— Ну, что ж, добывай!

Игнатенко ушел, а Волков долго смотрел в окно. Где-то далеко в стороне аэродрома прочертила небо падучая звезда. Был след и... нету. По такому же невидимому следу шли и они.

30 Клин вышибают клином

В понедельник тридцатого декабря, едва Степан Герасимович переступил порог своего кабинета, к нему на прием попросился начальник отдела кадров подполковник Сахаров. В его руках был черный бумажный пакет.

— Ваше приказание выполнено, — Сахаров высыпал из пакета на стол фотографии молодых офицеров. Их было не менее полусотни. — Сфотографировали и тех, кто прибыл в прошлом году.

— Кашу маслом не испортишь. Фотографии сделаны без ретуши?

Сахаров виновато омрачился:

— Не успеть было в такой срок...

— Ну, хорошо. Свободны, Владимир Сергеевич!

Когда Сахаров вышел, Волков приказал дежурному по части никого к нему не пускать. Отыскал нужную фотографию. На этой фотографии, правда, едва-едва, но видно... Достал интересующее его личное дело и раскрыл. Теперь на Степана Герасимовича глядели два фото. Какое поразительное сходство!

В дверь постучали. Волков торопливо захлопнул личное дело и собрал все фотографии в пакет. В проеме двери показался Мельников.

— Извините, Степан Герасимович, дежурный предупредил, но...

— Запрет одинаков для всех. Коль ворвался — слушаю!

— Какие указания в отношении Маркина?

— Все указания сделаны. Посадил под следствие, — Волков встал с кресла, прошелся. — Вчера я очень внимательно прочел протокол допроса. Маркин признал свою вину?

— Нет. Упорствует. Но его песенка... Кстати, в протоколе не отражен еще один факт. После очной ставки Козырев дождался меня и, правда, неуверенно, высказал подозрение, что человек, который, совершив убийство, прыгал из окна, был Маркин.

— Да?.. Это уже любопытно, — Волков внезапно остановился. — Как думаешь, на Козырева можно положиться?

— Думаю, можно.

Степан Герасимович опять стал ходить, массируя шрам.

— Есть одна мысль. Пригласи-ка Козырева сюда.

Козырев вошел в кабинет настороженно. Не часто высокое начальство вызывает лейтенантов.

— Садись, лейтенант! — указал Волков на стул. — Есть необычное дело. Нужно нам помочь.

Козырев глядел на Степана Герасимовича непонимающе. Сел.

— Ну что ж, сейчас объясню. Прежде чем остановиться на вашей кандидатуре, посоветовался с капитаном Мельниковым. Скажу прямо, своим поведением и в день трагедии с рядовым Яковлевым, и вообще, у вас проявился некоторый дар юриста. Однако, прежде чем ставить задачу, мы должны быть уверены, что сумеете держать язык за зубами и охотно будете нам помогать.

Козырев помолчал. Предложение было явно неожиданным.

— Первое для меня не трудно. Второе... Справлюсь ли?

— Главное — желание.

— Хорошо. Я готов выполнить ваше задание.

— Тогда перейдем к делу. Раскрою карты. Кресло начальника штаба я занимаю для маскировки. В действительности, я сотрудник госбезопасности. — Волков взглянул в глаза Козырева. Его, видимо, интересовала реакция лейтенанта.

Но Козырев остался спокоен. Только сосудик забился на его виске сильнее. Зато Мельников был растерян. Он не ожидал от Волкова такой откровенности. А Степан Герасимович доверительно продолжал:

— Теперь, когда все ясно, считаю целесообразным кое-что сообщить. Сейчас под следствием находится Маркин. Против него выдвинуты серьезные обвинения. Большинство из них точно доказаны. Послушайте. Потерпел катастрофу наш самолет. Накануне злополучного вылета дежурным по стоянке был Маркин. В день гибели вашего подчиненного он тоже находился в штабе. Больше того, плащ, в котором вы видели прыгающего из окна человека, принадлежит Маркину. Кстати, мысль, что в плаще мог быть именно Маркин, высказали и вы. Так?

— Так точно, товарищ подполковник! Я и сейчас не вполне...

— Похвально, лейтенант! Похвально то, что эту мысль высказали не сразу. Ваша неуверенность, точнее, умение сдерживать подозрения, в которых не убежден, нас и подкупила. Поэтому вашу кандидатуру на роль помощника я одобрил.

Волков говорил, глядя в глаза Козырева: спокойные, внимательные, чуть напряженные.

— Не стану обосновывать доказательства. Обвиняемый выдал себя и внезапным исчезновением. Причем в ту ночь, когда умирает маркер. У капитана Мельникова есть подозрение, что его смерть тоже на совести Маркина. Недалеко от дома маркера подобраны лыжи. На них, как и на окровавленном плаще, есть клеймо «СОМ». А во дворе маркера обнаружены следы этих лыж. Пока эту точку зрения не разделяю. Над фактом надо работать. Но Маркин попал в аварию и обличил себя. Зная, что его могут на станциях искать, бежал под чужим паспортом. Все ясно, лейтенант?

— Так точно!

— Наверное, думаете: почему так пространно подполковник все объясняет? Отвечу. Чтоб хорошо знали, насколько серьезное дело, в коем дали согласие участвовать. Теперь о ваших задачах! Завтра утром я вылетаю в Москву. Загляну и в Серпуховское училище, где окончил курс Маркин. На время моего отсутствия помощником капитана Мельникова становитесь вы. Посылать начальником караула на гауптвахту будут только вас. Кстати, хотелось бы услышать фамилию еще одного достойного офицера в смену, с кем вы через день несли бы караульную службу.

— Лейтенант Пивовар! — вместо Козырева предложил Мельников.

— Да, ничего парень, — поддержал Козырев.

— Одобряю. Выводным, чтобы следить за одним Маркиным, нужно взять тоже постоянного человека. Как ваш Ивченко?

— Дисциплинированный, хороший солдат.

— Вот и отлично. К Пивовару тоже подберем такого. Теперь главное. Вынужден открыть еще секрет. В начале января должен сделать первый вылет второй новый истребитель. Есть предположение, что Маркин действовал не один. Сорвать и этот вылет, видимо, у врагов — задача задач. Не исключено, что они попытаются проникнуть к арестованному. Может быть, убрать, как маркера, чтоб навеки положить в склеп тайну о других, может быть, добыть словесный инструктаж, как уничтожить другую машину. Для этого и посылаем вас на гауптвахту. Отвечаете за Маркина головой. Вторая задача. При разумном подходе к делу вы можете выследить, кто будет пытаться проникнуть к подследственному. Предупреждаю, будьте бдительны. Сообщником Маркина может оказаться самый надежный человек. Задача не напугала?

— Никак нет. Мне бы только поподробней инструктаж.

— Инструктаж и вам, и Пивовару даст капитан Мельников. Выводные получат особую задачу. К арестованному не допустят даже начальника караула — это приказ. И еще. Отныне переходите в негласное подчинение капитана Мельникова. Доклад о самых незначительных подозрениях — немедленный.

Когда Козырев ушел, Степан Герасимович подошел к окну и долго смотрел на улицу. Мельников молча курил. Ему было отрадно, что, наконец, сам Волков выложил Козыреву все убийственные улики против Маркина, которые ему, Мельникову, приходилось с такими потугами оспаривать. Но так открыть все карты?

Сегодня Степан Герасимович был в особом настроении. То сердит, то серьезен, то вот идет от окна, улыбаясь. Видимо, дело движется к концу. Но почему Козыреву сказал, что улетает, а мне об этом ни слова? Воспылала своеобразная ревность.

— Когда вы приняли решение лететь в Москву?

— Вчера, Александр Васильевич. После беседы с рядовым Ивченко. Теперь в моем кармане последнее звено.

О каком звене шла речь, Мельников не понял. В «Маркинском деле» ему было уже все ясно. Старику, видимо, нужны какие-то дополнительные обличающие доказательства. Спросил:

— Какие будут указания мне?

Волков прищурил глаз.

— Есть указания, есть! Но вначале хотел бы знать твое мнение о беседе с Козыревым. Не ошиблись ли в доверии?

— Думаю, нет. Офицер, вроде, надежный. Вот, что преподнесли ему все на тарелочке... Даже сообщили о вылете самолета...

На губах Волкова блуждала едва заметная улыбка.

— Для этого были свои соображения. Но продолжим разговор о протоколе допроса Маркина. Меня интересуют выводы.

— Вы же их четко изложили сейчас Козыреву.

— Так... — построжал Волков. — Но даже Козыреву сообщено, что смерть маркера, приписываемую Маркину, ставлю под сомнение.

— Понятно. Вы до сих пор разделяете взгляд Игнатенко, что на лыжах была женщина?

— Прежде всего меня убеждают умные, хорошо продуманные доказательства, опирающиеся на факты.

Теперь уже встал и прошелся по кабинету Мельников.

— Я их изложил и твердо стою на своих позициях.

— Но твои позиции хлипкие, как то болото, что чавкает под ногами. Хочешь, разобью тебя в пух и прах? Будем воевать?

Мельников остановился и с удивлением посмотрел на Волкова.

— Не понимаю вас. Насчет Маркина мы с вами воевали не раз. И наконец, сегодня вы пришли к моему выводу.

Волков помрачнел.

— Не спеши, Александр Васильевич! Цыплят по осени считают. Ответь, пожалуйста, в котором часу Маркин был подобран у оврага под Верхнесалтыково?

— Около половины первого ночи.

— Так... Половина первого. А сколько нужно времени, чтобы добраться туда от нас? Пусть при самой быстрой езде?

— Часа полтора-два. — Мельников начинал что-то соображать. А Волков развивал мысль:

— По докладу Три «И», в день смерти маркера его окна светились почти до двенадцати ночи. Пусть около двенадцати маркер лег. Маркин был в комнате. Игнатенко его прошляпил. Случилось идеальное: прощаясь, Маркин потушил свет, подбросил в плиту угля, закрыл вьюшку и... драпа. Мог ли он с двенадцати до полпервого добраться до того места, где был подобран? А ведь надо было и от лыж избавиться.

Мельников почувствовал, что почва под его теорией шатается. Нестыковка по времени была велика. Упрямо пролепетал:

— Но он мог закрыть трубу раньше.

— И ушел, да? А дурак маркер с девяти или полдесятого вечера, пока Маркин добирался до Верхнесалтыково, поглощал чадный газ и умышленно не ложился до двенадцати, чтобы сбить с толку Игнатенко?

Да... Теория Мельникова трещала.

— Продолжим. Анализировал Александр Васильевич, почему обвиняемый признал свой плащ и галоши, но отпирался от лыж?

— Думаю... Постойте, постойте! Он в душе был согласен с тем убийством, но испугался, что ему пришьют и маркера.

— Ничего ты не понял, — вздохнул Волков. — На твою неопытность да горячность как раз враги и рассчитали. Сунули Маркина на растерзание и ты уцепился за него, как голодная кошка за крохотную мышку. А Маркин ни к одному из убийств не причастен.

— Что?! А кто же тогда? Кто? — Мельников стал красный, как кумач.

— Настоящий убийца Козырев!

— Козырев? — Мельникову почудилось, что пол ходит под его ногами. — Козырев?! — повторил он и проглотил слюну.

— Да, Козырев. Именно — Козырев!

— Так как же?.. Нет, я ничего не понимаю. Вы шутите, Степан Герасимович! Зачем же вы тогда ему так все?..

— Тактика, Александр Васильевич! Клин вышибают клином!

31 Кто кого

Ошарашенный внезапным открытием, Мельников отупело молчал. Только несколько минут назад он считал себя «на коне» и вдруг... Нет, не укладывалось в голове... И он не удержался:

— Степан Герасимович, я прошу объяснения. Вы раскрыли себя. Сообщили Козыреву дату вылета нового истребителя.

Волков стоял у окна. На улице падали большие хлопья снега. Они напоминали опадающие листья акаций. Степан Герасимович отвернулся от окна, неторопливо прошел к своему креслу, сел.

— Объяснения? Что ж, давай разберемся. Итак: раскрыл себя! Верно. Раскрыл. Но моя конспирация исчерпана. Козырев следит за твоими действиями. Неужто не пришла ему мысль: почему никто иной, как я, вместе с тобой всю ночь отдал разбирательству ЧП? Разве это целиком задача начальника штаба? Да и неважно, «засветил» он меня или нет. Главное, я сам доверительно раскрываю ему карты. Теперь, зачем сообщил о вылете нового самолета? Как будто действительно выдал тайну. Но ведь точная дата осталась неназванной. Что самолет планируется к скорому вылету, знает каждый офицер гарнизона. Но этим сообщением я еще больше вхожу в доверие к Козыреву. Такие вещи можно сообщить лишь надежному человеку. Вместе с тем, привязываю его к гарнизону. Враги, в том числе и Козырев, останутся на местах, чтобы уничтожить второй истребитель. Далее... Маркин представляет для них определенную опасность. Вчера вспомнил, что показывал Козыреву телеграмму, завтра может припомнить еще что-то. Значит, от него надо избавиться. Своим доверием и привязкой к арестованному мы ставим Козырева в роль дрессированной кошки. Рядом цыпленок, съесть легко, но, по замыслу дрессировщика, кошка должна с ним играть и беречь, как зеницу ока.

— Я вас понял, Степан Герасимович! Поэтому вы так строго и приказали Козыреву, что отвечает за Маркина головой?

— Безусловно. Но главная подстраховка другая. В его карауле — Ивченко. В другом составе — лейтенант Пивовар. Этим ходом рассеиваю сомнения Козырева, что строим ему ловушку.

— Еще вопрос, Степан Герасимович! Ваш временный отъезд планируется реально или?..

— Я чекист, Александр Васильевич! А чекисты — люди слова. Подумай сам. Выдал Козыреву информацию, что улечу, и вдруг соврал. Что-что, а это он проверит.

Вид у Мельникова был грустный. Такое нагромождение фактов, столько улик против Маркина и вдруг... Подобные вещи часто отбивают руки от работы, вселяют неверие в свои силы.

Волков видел, что подчиненный переживает. Прежде, чем раскрыть его промахи, решил успокоить:

— Александр Васильевич, наши враги не лыком шиты. Я с опытом, и то дошел до истины после того, как тоже сделал не одну ошибку. И знаешь, что интересно в этой истории? Как ни странно, но твои промахи сыграли положительную роль.

— Не смейтесь, Степан Герасимович!

— Говорю серьезно. Даже без утешения. Ты так легко клюнул на приманку недругов, что они, рассчитывая на твою неопытность, стали бросать новые. На этом и попались.

— Вы, может быть, все же объясните?

— Придется. Главная твоя ошибка — навязчивость идеи. Тебе не понравился Маркин, когда вручил Козыреву письмо девушки. А когда к человеку зарождается неприязнь, появляются подозрения и на более весомые вещи. В день катастрофы Маркин дежурил на аэродроме. В день гибели Яковлева оказывается в штабе. В прерванном телефонном разговоре Яковлев произносит обрывок слова «марк...», а Козырев, описывая убийцу, рисует его под внешность Маркина. Однако нам удалось установить, что «марк...» — не Маркин, а маркер. Так же убедительно доказано, что Маркин не мог убить Яковлева, так как последний не допустил бы к себе незнакомого человека. Так? А вот навязчивая идея, что убийца все же Маркин, тебя продолжала преследовать. Ты стал искать свидетеля подтвердить, что Маркин и Яковлев знакомы. И нашел его в лице Ивченко. Дальнейший путь тебе любезно стали прокладывать наши недруги.

— Не понимаю...

— Сейчас поймешь. Когда обнаружилась находка в колодце?

— Двадцать шестого декабря.

— А когда убит маркер и исчез Маркин?

— В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое.

— Улавливаешь?

— Пока — нет.

— Попытаюсь объяснить. Козырев следит за каждым твоим шагом. Знает, что в убийстве подозреваешь Маркина. Он делает все, чтобы ты не свернул с этой дороги.

Мельников волновался. Слова шефа, словно пули, выпущенные меткой рукой снайпера, били прямо в десятку.

— Все идет хорошо. По плану. И тут Козырев замечает, что ты усиленно приглядываешься к маркеру. Вспомни-ка бильярдную. Козырев был там?

— Да, был... — Мельников все понял. Так вот кто за мной следил, а не Чухра и Маркин! — Степан Герасимович, только не в бильярдной я выдал себя. Позже. Когда пошел за маркером.

— Вот видишь, значит идем по истинному пути. — Волков помолчал и продолжил: — Итак, Козырев понял, что Крайнин под нашим оком. Он трусоват. Может расколоться. Что делать? Срочно убрать! Еще не ясно, кто это сделал, но факт, что тот погиб на следующий лень. А раз всплыл маркер, значит Маркин, так сказать, реабилитирован. Начнутся новые поиски, и могут напасть на след Козырева. Как же снова надеть петлю на Маркина? И находят, как. Но вернемся к двадцать шестому декабря. Как ты среагировал, когда нам принесли сверток, найденный в колодце?

— Обрадовался. Улики, как-никак, — признался Мельников.

— Во!.. А меня неожиданная находка насторожила. Посуди сам. Яковлева убили восемнадцатого декабря. Неделю не могли найти доспехов убийцы, а двадцать шестого забивается колодец и сверток, как по щучьему велению, сам попадает нам в руки. Нет ли тут связи с маркером? И страшная догадка: готовится покушение на Маркина! Срочно позвонил тебе и приказал его арестовать.

Мельников горько улыбнулся:

— А я, дурак, праздновал победу. Думал, наконец, вас убедил. Как же вы догадались, что готовится покушение?

— Вспомни одну деталь. Во дворе маркера был след лыж. Выслушав мнение Игнатенко, я спросил у тебя: «Есть ли у Маркина лыжи?» Ты тут же решил, что убийца маркера тоже Маркин. А вопрос был задан с другой целью. Уже тогда я был уверен, что лыжи найдутся и что на них непременно окажется «СОМ». Ты удивляешься, почему Маркин признал своими плащ и галоши, но отрицает лыжи? А все потому, что плащ и галоши действительно его, а лыжи — нет. Расчет врагов прост. Окровавленный плащ они выдали на-гора двадцать шестого. Накануне ночью убит маркер. Как показать, что оба убийства дело одних рук? Маркину надо исчезнуть! Причем сразу после смерти маркера. Дескать, убил и удрал.

— Значит, его показания правдивы?

— Да! Именно телеграммой его выманили из Степняково.

— Где же она? Козырев — ясно! Он спасал свою шкуру. Но по какой причине жена Азарова отрицает, что видела и телеграмму и самого Маркина?

— В этом надо еще разбираться. Тут что-то не то.

— Почему же Маркин оказался в овраге? Откуда у него чужой паспорт и ампула?

— Тоже не ясно. Что-то помешало убийце довести дело до конца.

— Но ведь это предположение. Как доказать?

— Доказать?.. По твоим же данным. Удивлен? Зря, Александр Васильевич! Надо уметь анализировать имеющийся материал. Ты ведь докладывал, что Маркин, придя в сознание, сам назвал врачам свою фамилию и сам просил срочно сообщить в часть, что находится в больнице. Так?

— А что ему оставалось делать?

— Во всяком случае, коль за плечами убийство, а в кармане чужой паспорт, искал бы поумнее. Старался бы скрыться от правосудия, а не лезть ему в руки.

— Почему же вы приказали перевести его под следствие?

— Обманный ход, — улыбнулся Волков. — Противники рассчитывали навязать нам Маркина вместо себя. Пусть думают, что мы клюнули.

Мельников был обескуражен. Что значит неопытность!

— С Маркиным ясно, Степан Герасимович. Но как вам удалось напасть на след Козырева?

Волков подошел к расстроенному подчиненному и похлопал по плечу:

— Не терзайся, Александр Васильевич! Если честно, мог бы поправить тебя давно. Умышленно этого не делал. На ошибках учатся. И коль уж дело коснулось учебы, послушай, как не только тебя, а и меня, старого дурака, водил вокруг пальца «Ураган».

32 Тайна трех мелочей

Степан Герасимович начал рассказ спокойно, неторопливо, расхаживая по кабинету:

— Свершив самосуд над маркером, враги считали, что заметут следы. Но всплыл словарь Ожегова. Шифровка «Ураган» прошел благополучно» была передана в среду четвертого сентября. Значит, иностранный агент проник в гарнизон в течение предшествовавшей недели. Попросил начальника отдела кадров принести личные дела всех лиц, что прибыли в часть с двадцать восьмого августа по четвертое сентября. Проверил дела только тех, кто в день гибели Яковлева были вечером в штабе: Маркин, Чухра, Яровой и Козырев. Последний был в штабном карауле. И вдруг чувствую, что на фотографии Козырева чего-то не хватает. И сразу смекнул: шрама! У него, как и у меня, на брови небольшой шрамик. Достал удостоверение личности, взглянул на свое фото. Оно маленькое, а след виден. Подумал: «Может, шрам появился после того, как сфотографировался?» Спросил, когда он давал показания по делу Яковлева: «Где заработал?» Ответил: «Шрам с детства». Значит, отпадает. Тогда возникло другое соображение: шрам убран ретушью. Приказал, чтобы все молодые офицеры срочно перефотографировались. Сегодня получил свежие фотографии. Шрамик на его брови есть.

— Неужели Козырев... подставной? — не вытерпел Мельников.

— Пока трудно судить. И то и другое фото, как две капли воды. Вот только шрамик... Теперь о второй мелочи. Помнишь, Александр Васильевич, мне не давала покоя последняя фраза Яковлева: «...минуточку. Это марк...» Мы установили, что Яковлева мог убить человек, которого солдат допустил бы к себе. Теперь представь: Козырев отпустил Яковлева в туалет. Вместо этого солдат находит ближайший телефон и звонит тебе. Яковлев стремится доложить все до конца, но тут внезапно появляется его начальник. Вот к кому вырывается: «минуточку»! Дескать, подождите, я сейчас!

— Постойте, — перебил Мельников. — Но раз Козырев шел на убийство, он был уже в накидке. Неужели это Яковлева не насторожило?

Степан Герасимович улыбнулся:

— Ждал этого вопроса. Понимаешь, ведь Яковлев был в таком состоянии... Ну, представь, ты звонишь в пожарную, что пожар, а тут входит жена. Станешь рассматривать, в каком она платье? Яковлев, видимо, обратил внимание только на лицо Козырева. Свой! Ну, естественно, тот подошел спокойно и р-раз!.. Теперь третья мелочь. Обнаружил ее, когда стал изучать показания Лопахина. Если помнишь, сержант показал, что услышал выстрелы без пяти восемь. Из рассказа Козырева следовало, что крик Яковлева застал его в другом конце коридора. Он стал дергать все двери и тут же услышал треск и звон стекла. Ворвался в комнату Кикнадзе, увидел прыгающего из окна преступника, выстрелил. Я прикинул: чтобы пробежать от конца коридора до той комнаты, дергая все подряд двери, ворваться в нее, выхватить пистолет и выстрелить — потребуется две, от силы, три минуты. Раз выстрелы прогремели без пяти восемь, значит крик Яковлева был максимум без восьми. Вот тут-то и потребовался на помощь ты, так сказать, последний свидетель.

Мельников слушал с большим вниманием.

— Выяснилось, — продолжал Волков, — что Яковлев позвонил тебе без пятнадцати восемь. Потом я попросил тебя прочесть вслух его телефонный доклад. Засек время. Секундомер показал почти минуту. Выходит, что солдата убили без четырнадцати восемь. Где же правда? Без восьми или без четырнадцати? Уж слишком большая разница во времени. Пришел к выводу, что причина в лживом показании Козырева. Но одно дело предположить, другое — доказать. Я хорошо помнил твой доклад, что после того, как оборвался разговор с Яковлевым, ты долго стучал по рычагу, а телефонистка не отвечала. Задал вопрос: не слышал ли во время этой паузы выстрелов? Ты ответил, что нет. Только треск. Он раздался почти сразу, потом пропал.

— В чем же тонкость? — не понял Мельников.

— Тонкость?.. А сообрази сам, Александр Васильевич! Вырывается предсмертный вопль и трубка повисает. Если бы все было так, как рассказал Козырев, то, услышав этот крик, через сорок секунд он был бы в комнате Кикнадзе. Это время показал вчерашний хронометраж. Пусть десяток секунд потребовалось ему на то, чтобы вытащить пистолет и выстрелить по убегающему преступнику. Значит, от крика до выстрела чуть больше минуты. Трубка болталась три-четыре минуты. Услышал бы ты выстрелы?

— Безусловно.

— А ты их не слышал. Яковлева убили без четырнадцати, выстрелы — только без пяти восемь. Стрелял он позже.

Мельников все понял, но как же, по мнению Волкова, произошло убийство?

— Как произошло?.. Думаю, вот как... Отпустив Яковлева в туалет, Козырев вскоре пошел за ним. Солдата в туалете не оказалось. Тогда Козырев надевает плащ-накидку и галоши Маркина, которые пока неизвестно, как у него оказались, вытаскивает из скоб тамбурных дверей брус и спешит в комнату Кикнадзе. Увлеченный докладом, Яковлев допускает его к себе. Убив солдата, Козырев выламывает окно и прыгает на улицу. На бегу снимает плащ, перчатки, кастет. Срывает с тыльной двери штаба мастичную печать и открывает замок. В тамбуре запирает брусом дверь, тряпкой уборщицы затирает свои следы и спешит в комнату Кикнадзе. Вот только когда прогремели выстрелы, ими Козырев имитировал погоню за убийцей. Он влез на подоконник, выпрыгнул наружу и, будто преследуя преступника, побежал по своим же следам, но уже в сапогах без галош. Не подкопаешься. Два следа на подоконнике: от галош и сапог. Два на снежной целине. Стружка от плаща на острие разбитого стекла. Едва это установили, Козырев подтвердил.

— У тыльной двери штаба был отпечаток от галош. Умышленно его Козырев сделал или?..

Волков немного помолчал.

— Тут можно предположить два варианта. Первый: Козырев так торопился попасть снова в штаб, что плащ с себя стащил, а о галошах забыл. Второй: след сделан умышленно, чтобы сбить с толку. Посуди сам. Раз след галоши у тыльной двери с улицы, значит убийца прошел снаружи. Этой маленькой, вроде, оплошностью, Козырев опять же маскировал себя. Думаю, что более вероятен этот вариант. Он логично вплетается в тонкую игру, продуманную Козыревым.

— А как в комнате Кикнадзе дверь осталась приоткрытой? Ведь Маркин утверждал, что запер ее.

Заложив руки за спину, Волков прошелся по кабинету.

— Понимаешь, Александр Васильевич, для полного доказательства, что убийца Козырев, этого звена как раз и не хватало. Вчера ты прислал ко мне рядового Ивченко. Он оказался действительно наблюдательным. Еще восемнадцатого декабря показал, что последним после заседания комсомольского бюро вышел высокий лейтенант. Это был Маркин. Сразу после его ухода Козырев пошел в туалет. Замок в двери комнаты Кикнадзе без секрета. Чтобы его открыть, Козыреву вполне хватило одной-двух минут. Позже Ивченко видел выходящего из караульного помещения Козырева. У того в руках был какой-то сверток.

— Плащ и галоши, — догадался Мельников. — Но почему же Ивченко нам сразу об этом не сказал?

— У тебя было подозрение на Козырева? Нет. У солдата — тем более.

Александр Васильевич вздохнул. Ах, как тяжко было на душе!

— Да, Степан Герасимович, подвели меня уши стать летчиком, не выходит и чекист. Закончим дело, подам рапорт, чтоб перевели в технари.

— Ничего. Не сразу Москва строилась. А пока... На гауптвахте бывай регулярно. Особенно, когда в карауле Козырев. При нем — напирай! Без него попытайся узнать у Маркина, не угощал ли его в пути водитель «Победы» конфетами, папиросой!.. Пусть вспомнит о телеграмме. Что-то не то и с женой Азарова. Важных решений не принимать! Посоветуйтесь с Игнатенко. Он будет находиться в кафе «Заря» с одиннадцати до полдвенадцатого дня. В такое время людей там мало. Если полковник Шилов вернется из командировки и спросит о делах, можно доложить.

Мельников встал и хотел выйти, но Волков его остановил:

— Александр Васильевич, помнится ты называл фамилию девушки, от которой Козырев получил письмо.

— Да, Ирина Жарова.

— Благодарю. Свободен!

33 Новогодний подарок

В тот же день вечером к Волкову прибыл Игнатенко. Ему кое-что удалось узнать о Екатерине Лузгиной. До войны она была хорошей спортсменкой. Главный ее козырь — лыжи.

Замуж Екатерина вышла перед самой войной. Дмитрий ушел на фронт. Вначале весточки шли от него регулярно, а в сорок втором, как «пошла заваруха» под Сталинградом, письма пропали.

Лузгин вернулся домой неожиданно. Почти два года провалялся в госпиталях с осколком в голове. Потом родилась дочь. Дмитрий работать не мог. Все хозяйство тянула она. Пошла в пивную, где работает и сейчас. А Дмитрий все слабел. Ослеп. За ним ухаживала добросовестно, но с мужиками, говорят, «баловалась». Вскоре Лузгин умер.

В 1953 году Екатерина «снюхалась» с каким-то фронтовиком. Он работал плотником на стройке. По отзывам: нелюдим, угрюм. Встречались год, может, два. Потом их перестали видеть вместе. Покойный Крайнин до бильярдной работал плотником. Был угрюм и нелюдим. По анкетам — фронтовик. А вот прекратились ли их встречи?

Игнатенко, как условились, пошел к ней на свидание, но умышленно запоздал.

— Извини, Катя, задержался малость. За билетами простоял.

— А я уж думала, не придешь. Ну, проходи. Дочки как раз дома нет.

Комнатная теплота приятно дохнула в лицо. В доме чисто, мебели немного. Екатерина подошла к зеркалу, что висело в углу над тумбочкой, кокетливо пригладила брови.

— Значит, билеты взял? А картина хоть хорошая?

— Говорят — хорошая! — Он стоял у двери, а она продолжала вострить пальцами брови да приглаживать морщинки на щеках. Потом стала причесываться. На коричневом гребешке осталось несколько русых волос.

— Чего стоишь, как истукан? Проходи, не съем.

Это и требовалось! Он прошел к столу, снял шапку.

— Катя, можно я тоже причешусь?

— Не можно, а нужно, — кокетливо стрельнула она глазами и ушла в другую комнату переодеваться.

Он взял гребень и, прежде чем причесаться, снял с него волоски, сунул в носовой платок.

Она в спальне переодевалась, а он рассматривал переднюю. И вдруг... Нет, этот день был явно удачным. У самого входа из-под пестрой ситцевой занавески, служившей ширмой для верхней одежды, выглядывали темные мысы валенок. Не в них ли была ночная лыжница? — мелькнула догадка.

Екатерина вышла из спальни в пышном платье василькового цвета и черных туфлях на низких каблуках.

— Ты вот так и намерена идти? — спросил Игнатенко. — Ноги отмерзнут. Валенки у тебя есть?

— Есть.

— Вот и надевай. Переобуешься в кинотеатре. Я понесу.

— Ты глянь, какой учтивый! — непритворно удивилась Екатерина.

Замысел удался. В фойе Екатерина сняла валенки и надела туфли. Когда начался сеанс, Игнатенко держал их завернутыми в газету на коленях. Незаметно вырвал из подошв несколько волосин.

Назад шли молча. После теплого кинозала Екатерине стало зябко, и она прижалась к Игнатенко.

— Замерзла я что-то. Пойдем шустрее.

В избе Екатерины горел свет. Значит, дочка уже вернулась. Иван Иванович обрадовался: не придется в дом входить. Так и вышло.

— Ну, будь здоров, симпатяга моя. Когда теперь увидимся?

— Уезжаю я завтра, Катя, — нашелся Игнатенко, чтоб открутиться. — Вскоре после Нового года опять нагряну. Дождешься?

— Спрашиваешь еще, — она чмокнула его в щеку и вошла в избу.

Степан Герасимович выслушал рассказ не перебивая.

— Ну, что ж, неплохо поработал, Три «И»! Главное, вовремя доставил эти сокровища. Завтра убываю в Москву и захвачу их в институт судебной экспертизы для идентификации. До встречи. Потребуешься — связь по ВЧ, как договорились. А за новогодний подарок спасибо!

34 Плата за страх

Муторно было на душе Екатерины Лузгиной. На людях она показно крепилась, а как оставалась одна, такая тоска и страх сдавливали грудь, что хотелось бежать, куда глаза глядят. Сейчас в кино хоть малость отвлеклась. Что за человек этот Иван? Нет, он не такой, как ей попадались шалапуты. Внимательный, не навязчивый. Сердце так и кричало поделиться с ним своей болью.

Екатерина снимала валенки и с материнской лаской глядела через открытую дверь спальни на Олю. В белой сорочке и с распущенными русыми волосами, дочь лежала с книгой. Вот она, повторившаяся ее юность. Не приведи, господь, чтобы и ей такая жизнь досталась...

Сидит Екатерина на стульчике, ковыряет мозоль на ноге, а жизнь, скупая на счастье да радости, еще хуже мозоля покоя не дает.

...Дмитрий был мужем неплохим, да больно мало пожили. Кто знает, как бы сложилась ее жизнь дальше, если б не попался на пути Максим Крайнин? И мужичишка-то так себе: молчун, неприветливый да и собой не видный. А вот же прилипла.

Как начал приходить, так ей — ни слова, а дочке обязательно гостинец принесет. Смотрит на нее долгим взглядом. Видно, больно щипала душу память о семье, истребленной фашистами.

В марте у Екатерины был день рождения. Пришел он вечером, принес крепдешину на платье. Дочке тоже что-то. Прихватил водки. Она накрыла стол. Захмелела быстро. То ли от счастья, что ее не забыли, то ли от его заботливого внимания к дочери.

Он укладывал Олечку спать, а Екатерина глядела на него осоловелыми счастливыми глазами. Кто знает, что с нею случилось: то ли сильно истосковалась по мужику, то ли много выпила, но показался он ей в тот миг не таким уж страховидным, как раньше.

Когда собрался уходить, она сказала с грубоватой прямотой:

— Куда на ночь глядя? Постелю уж...

Встречались не часто. Приходил он всегда затемно, обязательно с гостинцем. Она и в шутку и всерьез намекала, может, поженимся, а он хмуро отмалчивался.

...Разлад начался после его отпуска. С месяц Максим к ней не заявлялся. Потом пришел крепко выпивши.

— Что, соскучился?

— Живое к живому тянет, — ответил.

Под утро, когда Максим протрезвел, она ему сказала:

— Дочь все уже понимает. Хватит в кошки-мышки играть.

Он только сопел. Рано ушел и больше не показывался. Екатерина сама к Дому офицеров пошла. Встретив его, гневно сказала то, что накипело:

— Значит, кровушки напился и в кусты?

— Не в кусты. Ты права. Нечего дочь развращать.

— Что ж ты предлагаешь?

Ответил не сразу:

— Припечет, ко мне приходи. Только после одиннадцати. Людские глаза, сама понимаешь. — И протянул ключи.

Ей бы обидеться, а она взяла. Тянуло к нему. Как-то лежа рядом с ним в темноте и сумрачно глядя в пустой потолок, Екатерина сказала:

— Чудно получается. Живем с тобой, как телка с бугаем. Только телку к бугаю ведут, а я сама бегаю. Неужели нельзя по-людски?

— Значит, нельзя, — буркнул он.

И все же она надеялась. Ждала добрых перемен. А он все больше мрачнел, отдалялся от нее. Особенно стал невыносим в последние месяцы. Ну, гад, думала, завел другую. Каждое лето зарядил мотаться на море. Не приведи господь — узнаю. Порешу!

Прояснение наступило двадцать пятого декабря. Среда была. Максим не работал. Тот злополучный день ей не забыть всю жизнь.

Максим пришел в пивную выпивши. У нее набрался еще больше. Понес ахинею: «Все, Катька! Конец нашему сожительству. Поеду хоть на часок в Энгельс, а потом в Волгу и поминай, как звали». И про солдата, который посуду на днях побил, что-то несуразное... Едва отправила его домой, заявился приятель Максима. Рожа широкая, чисто боров. Выждал, пока зал опустел. Попросил запереть дверь.

— Максим был у тебя. Обратила внимание, в каком он духе?

— Пьяный. Балабонил черт знает что.

— О чем? — сразу насторожился пришелец.

— Ахинею всякую нет. Про Энгельс. Топиться хочет.

«Боров» облегченно вздохнул:

— Вот в том-то и оно, Катя, что про Энгельс.

Он задел струну ее ревнивого любопытства.

— Хватит допытывать. Ты говори, коль пришел. Это с тем солдатом связано? — она глядела на него с испугом и тревогой.

Он кинул на нее опасливый взгляд.

— Что он тебе про солдата сказал?

— Ха!.. Скажет он что-то. Выкладывай давай. Только все.

И узнала. Оказывается, Максим вовсе не вдовец. Солдат, что приходил, его родной сын. Жена — сестра «Борова». Ушел Максим на фронт и навеки дал деру от жены и сына. Тогда сынишке три годика было. Сюда, в глушь, и забился, чтобы не возвращаться к семье. Но случайно с «Боровом» встретился. А тут как раз Максимов сын служит. Ни сын, ни Максим друг друга не знали. Вот «Боров» и устроил им встречу. Подвыпивший солдат решил отомстить за мать...

— А Энгельс? Что в Энгельсе?

— В нем-то и загвоздка. Зазноба там. На море с ней познакомился. Думаешь, из-за тебя к семье не вернулся? Хе-хе...

— А не врешь?

— Что мне врать? Сама знаешь, как познакомились они, так и зарядил он каждое лето от тебя уплывать.

Дикая злоба подпирала Екатерину. Решила твердо: «Боров» не врет. Но проверю. Заставлю самого сознаться во всем.

«Боров» встал, направился к выходу. У двери остановился.

— Глупая баба! Совет дам...

— А я хитрить не буду. Уверюсь, что плут, и задавлю.

— А дочь? Пусть растет себе сиротка. Да?

Ушлый был «Боров». Знал, на чем сыграть. Стал наставлять:

— Ключ у тебя есть? Есть! Войдешь в комнату, надень сразу его чувяки, чтоб следов своих не оставлять. Если будешь с Максимом выпивать, стакан, из какого будешь пить, заберешь с собой. Побалуете, конечно. Чтоб быстрее уснул, вот тебе пилюлька. Бросишь незаметно ему в чай или в водку. Как уснет — плиту засыпь углем, трубу закрой. Вот и хе-хе!

— Хитер ты, сволочь! — не сдержалась Екатерина.

— Ты эту сволочь потом благодарить будешь. Он собирается смыться в Энгельс. Знает, что у тебя где-то деньги спрятаны. Хочет нанести полюбовный визит. Учти, Екатерина!

Он опять рассчитал точно. У нее подкопилась малость деньжат. Максиму она как-то сказала об этом.

— Я ему покажу визит. А как же мне в сенях его быть?

— И в сенях, и на крыльце снежком после себя пошкрябай.

— А если собаку вызовут?

— Вряд ли. Но есть выход. Лыжи я тебе достану. С крыльца прямо на лыжи и...

Под вечер «Боров» снова приехал. Вручил ей лыжи и сказал:

— Так как мстишь и за меня, с меня пять тысяч. Ну, а если засыплешься, гляди, Екатерина! Ты меня не знаешь, я тебя. Одной меньше дадут. Дескать, на почве ревности.

Вечер был кошмарный. Верилось и не верилось, что ей сказали. Когда Екатерина открыла своим ключом дверь и вошла в комнату, Максим стоял у этажерки и дрожал. Бледный, жалкий, настоящая гнида. Прав «Боров», сразу мелькнула догадка, в страхе поджидает сына.

— Чего дрожишь-то?

— Тьфу, дура! Зачем приперлась? И так тошно.

— Вот и пришла, чтоб не тошнило. Соскучилась!

Екатерина переобулась из валенок в его чувяки, повесила на вешалку пальто и только тогда прошла в глубь комнаты.

— Опять самогон хлестал? Замерзнуть, дурак, мог.

— Ну, туда и дорога.

— А в Энгельс кто тогда поедет? — она начала издеваться.

— Катька! Уходи. Не до тебя.

— А мне выпить охота. Может, поухаживаешь за любовницей?

Что он думал, трудно сказать. Глянул отчужденно. Она отослала его в погреб за помидорами, и пока ходил, бросила в его стакан пилюлю.

Спать с ним легла, можно сказать, насильно. Воспылав притворной страстью, обнимала его, а внутри все клокотало: «Есть. Есть у него шлюха в Энгельсе. «Боров» не врал».

— Катька, уйди. Не могу.

— Не можешь? А в Энгельсе смог бы?

— Смог бы. В Энгельсе смог бы! — он стал даже кричать. — У меня там жена. Поняла? Жена. Уходи. Ты мне противна, — и обессиленно умолк. То, что таилось годами, выплеснулось с жаром наружу.

...Максим уснул быстро. Она пошевелила его за плечо. Только губами пожевал. Тихонько перелезла через него, всунула ноги в чувяки, прошла к плите. Расшевелила кочергой пепел. Залучились притухшие угольки. Открыла вьюшку, бросила в плиту щепок. Ах, я тебе противна?! Ну так, гнида проклятая, иди на тот свет искать лучшую! Набрала два полных совка угля, сыпанула на огонь. Когда разгорелось, закрыла вьюшку...

35 Следы ведут в больницу

Едва Мельников снял шинель, его пригласил полковник Шилов. Присаживаясь у стола, Александр Васильевич заметил:

— Что-то рано вы сегодня на службе, товарищ полковник!

— Будешь рано, коль служба безопасности как неуклюжий медведь ворочается. Где Волков? Новый год сегодня встречаем. Надо бы все объекты как следует проверить.

— Все будет выполнено, товарищ полковник! Что касается подполковника Волкова, он убыл в Москву. Есть хорошие новости.

Шилов со строгим любопытством посмотрел на Мельникова.

— Надеюсь, командир части имеет право кое-что знать?

— Только с вашей стороны не должно быть никаких действий.

— Я и так уже два дня бездействую, — досадливо заметил Шилов. Он намекал на дни, проведенные в командировке. — Докладывайте!

Мельников доложил.

— Козырев?.. Козырев?.. Это лейтенант-пехотинец, что ли?

Александр Васильевич увидел, как резко побагровел у Шилова фронтовой ожог на шее. Полковник торопливо снял телефонную трубку и попросил соединить его с отделом кадров.

— Товарищ полковник, я ведь просил... — поспешил Мельников.

— Не учите, капитан! — отрубил Шилов. И в трубку: — Это ты, Владимир Сергеевич? Зайди срочно ко мне.

Через несколько минут в кабинет вошел подполковник Сахаров.

— Что тебе снилось, дружище?

— Да... ничего, — Сахаров старался говорить спокойно, а сам напряженно смотрел в строгие глаза Шилова.

— Раззявы мы, Сахаров! Словом, так. Иди сейчас с капитаном и расскажи ему, как ты завербовал лейтенанта-пехотинца. Только все расскажи. Как когда-то мне. — И Мельникову: — Не сомневайтесь, капитан, подполковник только к спортсменам слабовольный. В других вопросах на него смело можно положиться.

Рассказ Сахарова Мельников слушал с вежливым вниманием довольно спокойно. Но когда Владимир Сергеевич поведал, как некий местный врач Приходько посоветовал ему ехать в отпуск в Москву, а не на юг, затем случайно с ним встретился на стадионе «Динамо» и там сообщил о талантливом футболисте Козыреве, заканчивающем училище, и даже свозил туда, поддев за живое, дескать, нельзя ли этого Козырева заполучить в их часть — Александр Васильевич заволновался. Он понял, что врач Приходько — «птица залетная». Да, полковник Шилов был человек дела. Он сразу навел на нужную тропу.

— В какой больнице работает Приходько? — спросил Мельников.

— В первой. Та, что по улице Интернациональной.

— У него машина есть?

— Есть. Кажется, «Победа».

Александр Васильевич все сильнее волновался.

— Вы не могли бы хоть примерно обрисовать Приходько?

— Я не художник... Тучноватый. Широколицый. Лет пятидесяти. Рост средний. Может быть, выше среднего.

Приметы совпадали с теми, что сообщил Яковлев. Приходько был похож и на водителя, который вез Маркина. Если, конечно, с того «сбрить» усы да бороду. И Мельников не сдержался:

— Как же вы так сблизились с Приходько? Как доверились ему?

— Болельщики мы. Честь по чести...

— Вот вам и честь по чести. Знаете, есть пословица: с медведем дружись, а за ружье держись. — Сказав это, Мельников густо покраснел. Он невольно скопировал Волкова. А Сахаров сидел, опустив голову. — Владимир Сергеевич, вы лично разговаривали с Козыревым, когда предлагали ехать к нам в часть? Как думаете, тот Козырев и что у нас — одно лицо?

— А как же иначе?.. Я его сразу узнал.

Вечером Мельников доложил важную новость Игнатенко.

— Отлично. Вы подтвердили, что мы на правильном пути.

— Как?.. Вы уже знаете о Приходько?

— Знаем. Но только то, что номер его «Победы» СТ 38-45. Ваши сведения очень ценны. Нам не придется метаться от объекта к объекту, — успокоил Мельникова Иван Иванович.

— И каково ваше решение? — спросил Мельников.

— Решений никаких. Будем ждать Степана Герасимовича. Следы ведут в больницу, но туда пока ни шагу!

36 Странная кража

Степан Герасимович встречал Новый год дома. Побывал на службе, сдал на экспертизу прихваченные волосинки, а утром первого января, после завтрака с женой, уехал в Подмосковье, где дислоцировалось училище, откуда прибыл Козырев.

Ирину, девушку, написавшую Козыреву письмо, удалось разыскать быстро. Растерявшись, она стояла у приоткрытой двери. Смугловатая, с агатовыми глазами. В ней было что-то от восточных красавиц. В квартире чисто, уютно.

Видя, как следит за каждым его движением Ирина, Степан Герасимович улыбнулся:

— Я, Ира, гость незваный и вряд ли желанный, но раздеться не мешало бы. Жарковато у вас.

— Да, да. Раздевайтесь. Извините меня!

Волков снял шинель, шапку и повесил на вешалку. Ирина не спускала с него внимательных, настороженных глаз.

— Теперь можно и поближе познакомиться, — присаживаясь, сказал гость. — Я из госбезопасности. — Он показал ей свое удостоверение. Ира, я правду о Викторе ищу. Сохранилось его письмо?

Она колебалась.

— Да. Не сожгла.

Волков прочитал письмо и все понял. Ира оставалась тем единственным звеном, которое еще связывало Степняково с училищем. Эту нежелательную связь надо было разорвать.

— Виктор всегда печатал письма на машинке?

— У нас с ним не было раньше переписки. Правда... — девушка помолчала. — Мы с Виктором однажды поссорились. Я поняла, что погорячилась и написала ему записку. Он сохранил ее.

— Спасибо, Ирочка! Не затрудню, если придется еще раз обратиться?

— Пожалуйста. Я дома всегда после шести.

Утром следующего дня Волков снова приехал в город, где жила Ирина. Но теперь направился сразу в уголовный розыск. В книге учета происшествий его внимание привлекло одно нераскрытое преступление.

...Седьмого августа группа ребят ушла на прогулку в лес. Развели костер, чтобы напечь картошки. Собирали сухой валежник. В ложбинке нашли груду хвороста. Кто-то из мальчиков поднял ветки и вскрикнул: там торчала человеческая нога.

Вызвали милицию. Под хворостом оказался обнаженный мертвец с отрезанной головой. По заключению медицинского эксперта смерть наступила тридцать шесть часов назад, то есть ночью с пятого на шестое августа. Поиски исчезнувшей головы и одежды потерпевшего оказались безуспешными.

Изучив фотографии тела, снятого в разных ракурсах, Волков еще раз перечитал карту неопознанного трупа. Убийство произошло примерно в те часы, когда Виктор Козырев ушел от Иры на вокзал. По наружным приметам рост примерно его: сто восемьдесят — сто восемьдесят два сантиметра. Возраст двадцать — двадцать два года. Столько же было и Козыреву. По телосложению чувствовалось, что убитый был спортсменом. Особых примет на трупе нет. Зато при протоколе неизвестного были дактилоскопические отпечатки его пальцев.

Степан Герасимович приподнялся со стула и размял затекшие мышцы. Инспектор уголовного розыска капитан Овчинников сидел рядом.

— Интересная штука получилась, — как бы оправдываясь, подытожил капитан, — пропал человек и хоть бы кто бросился искать.

Об этом думал и Волков. Если версия верна — это операция подмены. Настоящий Козырев исчезает — в другом месте появляется мнимый. Но такое сходство?! Даже Ира подтвердила, что на фотографии Виктор. Вот только шрамик?.. Она тоже заколебалась, был он у Виктора или нет?

Вместе с Овчинниковым выехали на место, где был найден труп. Под тяжестью мохнатых снежных покрывал белесый лес будто сгорбился. Слабый ветерок изредка ронял с ветвей пушистые хлопья, осыпая снежной черемухой шапки запоздалых следователей. Ложбинка набита снегом. По краям торчат концы сухих веток. До дороги, где остановилась автомашина, метров пятьдесят. Лес не очень густой, место глухое. Люди бывают редко.

— Как пришли к выводу, что пострадавший убит не здесь, а раньше? — спросил Степан Герасимович у Овчинникова.

— На спине имелись царапины. Его тащили от дороги за ноги волоком. Медэкспертом установлено, что пострадавший убит примерно за час до того, как его протащили на спине. И еще. У обочины дороги, где сейчас стоит автомашина, были обнаружены сгустки крови. Группа крови совпала с группой крови убитого. Но экспертиза показала, что кровь не свежая. Есть предположение, что уже на обочине жертве отрезали голову и раздели донага. Вывод: убит раньше, сюда доставлен для захоронения.

— Марку машины, доставившей покойника, определили?

— Нет. Труп обнаружили только через день после убийства. За это время по дороге прошли десятки автомашин.

Обратно ехали молча. Степану Герасимовичу не давала покоя мысль о неизвестной автомашине. А Овчинников, сидя за рулем, неторопливо продолжал рассказывать:

— Был вариант, что пострадавший сбит ударом в голову бортом грузовика. Голову с той целью и убрали, чтобы скрыть следы от нанесенного удара. Сам борт и кузов, где везли труп, тщательно отмыли от крови. Проверили все автопарки. Версия не подтвердилась. Правда, машина могла быть не местная.

В домысле был резон, но Волков остался неудовлетворенным.

— А насчет легковых?

— Не исключена возможность, но...

— Овчинников, сколько лет работаешь в уголовном розыске?

— Семь.

— Стаж приличный. А работаешь по пословице: ловко Степка печку склал — труба высокая, а дым в подворотню тянет. Думаю, здесь замешана легковая автомашина. Отвези меня в ГАИ.

Наступила неловкая тишина. Степан Герасимович упрекал себя: «Зачем обидел? Мне-то ясно, кого ищу. Располагаю информацией о «Победе». А он?.. Найден обезглавленный труп. Никто пропавшего не ищет. По местному радио объявили... и никаких откликов. Да, зря обидел».

— Извини, Овчинников! Дело действительно запутанное.

— Ничего. Я привык к критике, товарищ подполковник! Служба наша такая. А насчет ГАИ, я знаю, зачем вам туда.

Волков с любопытством взглянул на Овчинникова. По обе стороны дороги бежали присыпанные снегом елки. Лес редел. Дорога привела в населенный пункт.

— Зачем, позволь узнать? — с интересом спросил Волков.

— Хотите проверить, не было ли в день убийства угона автомобиля.

Да, оперработник уголовного розыска не был наивным простачком. Хотя, если честно, шансов, что убийство произошло на угнанной «Победе», было маловато. Чужаки могли приехать на той «Победе», что фигурировала затем и в Степняково.

— Я, кстати, когда начал заниматься этим делом, — продолжал Овчинников, — тоже потянулся в ГАИ. Должен вас обрадовать и огорчить. В день смерти неизвестного парня зафиксирован угон «Победы» МО 32-32.

— «Победы»?! Почему раньше об этом не сказали?

— Пытался, но вы меня перебили, товарищ подполковник!

— А почему «Победа» не фигурирует в материалах дела?

— Угон машины прошел по другим материалам расследования. Прямых улик, что именно убийцы похитили машину, найти не удалось.

— Изложите подробнее.

Из рассказа Овчинникова выяснилось следующее. «Победа» МО 32-32 принадлежит профессору Зоркину Льву Николаевичу. Зоркин — москвич. Преподает в институте. На лето и на зимние каникулы с сыном и женой приезжают сюда к сестре. Машину накрывают брезентовым чехлом. Так она и «ночует».

В тот день они днем рыбачили. Вечером старшие Зоркины остались смотреть телевизор, младший, Игорь, ушел гулять. Часов в десять Лев Николаевич вышел подышать свежим воздухом. Автомашины на месте не оказалось. Решил, что уехал Игорь.

Тот вернулся в первом часу ночи. На вопрос отца, хорошо ли зачехлил «Победу», ответил, что он на машине не ездил. Сообщили в милицию.

«Победа» отыскалась быстро. Ее бросили перед въездом в город. Оказалась целехонькой, только с сидений были сняты оба чехла и исчезли резиновые коврики с пола.

— Проанализировали, с чем связана кража? — прервал Волков.

— Да. Исчезновение чехлов и ковриков я приписал заметанию следов. На ковриках могли быть пятна крови убитого. Тщательнейшим образом осмотрел машину. Никаких следов. Не могла же кровь попасть только на чехлы и коврики? В этом районе проверили большой участок местности. Надеялся, если версия верна, вместе с чехлами обнаружить одежду и голову убитого. Безрезультатно.

— И отсюда вывод, что убийство с «Победой» не связано.

— Не совсем так, товарищ подполковник, но явных улик...

— Хорошо. Профессор Зоркин в Москве?

— Нет. Сейчас новогодние каникулы, он гостит у сестры. Вчера я его видел на «Победе». Пойдемте. Я специально остановил машину у их переулка. Знал, что будете им интересоваться.

Профессор Зоркин радушно пригласил нежданных гостей в дом. Говорил он зычным баритоном и, как многие люди науки, был несколько рассеян.

— Вы знаете, мне только чехлов жалко. Импортный гобелен. Но вы плюньте на это дело. Не разбогатеют.

С лупой в руках гость стал осматривать внутренность «Победы». Предварительно снял с сидений новые чехлы. Эх, кабы этот осмотр тогда, в августе! — думал Степан Герасимович.

Долго пробыл в холодной машине Волков. Продрог, но интуиция подсказывала: поиск не напрасен. И вдруг на нижней половине тыльной стороны спинки переднего сиденья он обнаружил незначительную штопку. Материал чем-то скребли. Так машинистки убирают лезвием опечатки.

— Это место давно заштопано? — спросил Волков хозяина.

— Не очень. Уже после того, как угнали машину.

— Спасибо. Овчинников, вы видели этот порез?

— Видел, но я как-то не придал ему значения. — Овчинников обескураженно следил за каждым движением Волкова. — Думаете, там была... кровь?

— Да. Порез на месте, которое не было прикрыто похищенным чехлом. В месте пореза ткань утончена. Видимо, бритвой или ножом кровь стирали, так сказать, до дыр.

Попрощавшись с профессором, Волков с Овчинниковым поехали к тому месту, где была обнаружена угнанная «Победа».

— Так вот, Овчинников, недавно ты угадал мои мысли. Сейчас угадаю, о чем думаешь ты. Ну, не придал значения порезу, но если в машине совершено убийство, неужели вся кровь осталась на исчезнувших чехлах да ковриках и только капля вылетела из этой своеобразной ловушки? Так?

— Вы угадали.

— Думаю, были и другие капли. Но, готовя убийство, преступники припасли какой-то материал, которым прикрыли внутренность машины. А вот одна капля... Да, наловил бы волк рыбки, да хвост подвел. Когда уходит последняя электричка на Москву?

— В час тридцать семь.

— Вот видишь, по заключению медэксперта, потерпевший убит примерно в двенадцать ночи. Времени вполне хватит, чтобы захоронить его и одежду в лесу, убрать в машине следы крови и успеть на последнюю электричку. Кстати, эта гипотеза подтверждается и рассказом Ирины. С Виктором они распрощались около двенадцати.

— Как вы назвали — Виктор? — Овчинников сразу побледнел.

— Да. А что?

Овчинников остановил машину.

— Товарищ подполковник, возможно совпадение, но... Понимаете... В «Победе» работниками ГАИ была найдена мятая записка. Она была под задним сиденьем и преступники или ее не заметили, или не придали значения. Записка адресована именно Виктору. Мы искали, но никакой Виктор нигде не пропадал.

— Где записка?

— Она в материалах по «Победе».

На лужайке, где нашли угнанную «Победу», ничего интересного не оказалось. Окруженная можжевельником, лужайка щедро была укрыта снегом. Нарушив ее целинный покров, следователи дошли до места, где когда-то стояла «Победа». Определили, что забиваться на ней в чащу преступникам помешали кусты. Да и надобности не было. Ночной мрак надежно скрывал машину и здесь. Волков был убежден, что именно с этой «Победой» связано убийство. И убит тот, кого ищут. Но одно дело предположить, другое — доказать.

— Та-ак... — протянул Волков. — Давай-ка, Овчинников, снова проедем к месту обнаружения трупа и медленно вернемся сюда.

От лужайки до места, где лежал труп, оказалось без малого восемь километров. Затратили восемь минут. Обратно ехали медленно. Степан Герасимович осматривал местность. Внезапно приказал остановиться. Лес в этом месте был значительно гуще. Высокие сосны перемешивались с березками, разлапистыми дубками, ясенями и кленами. Густо разросся кустарник.

— Здесь была где-нибудь тропка? — спросил Волков.

— Кажется, была. Вон между теми березками.

— Думаю, вещи убитого и чехлы надо искать здесь.

Овчинников с изумлением посмотрел на Степана Герасимовича.

— Почему вы так решили?

— Зачем же преступникам прятать вещи убитого рядом с трупом? Везти их далеко, скажем, к месту, где бросили «Победу», тоже нет резона. Опасно с таким грузом далее по лесу ехать. Да и искать, скорей всего, в тех местах будут. На их месте я здесь бы вещи захоронил. Тут чащоба. И тропка, говоришь, была. По тропке, наверное, в лес ушли, да где-то в чаще и спрятали. Надо тут искать.

— Под таким снегом?.. А если они вещи в землю зарыли?

— Вряд ли. Времени было мало. Труп-то не зарыли. Скорей всего и вещи где-то под хворостом. Будем искать, — твердо сказал Волков. — Думаю, командование училища выделит нам в помощь роту-две курсантов. А теперь поехали к вам. Не терпится посмотреть записку.

Вечером Степан Герасимович снова был у Иры. Заговорил о погоде, но девушка нетерпеливо перебила:

— Вы приехали интересоваться видами на картошку или по своим делам? Говорите прямо...

С характером, подумал Волков.

— Хорошо. Буду откровенен, — Степан Герасимович вынул из блокнота чуть помятую записку. Ира пробежала текст глазами.

— Да. Записка моя. Скажите, в чем вы его подозреваете?

— Ира, видите ли... — Волков замялся.

— Степан Герасимович, я профан в ваших делах, но... — девушка покраснела. — Но... Понимаете, Виктор рассказывал, что он сирота и всю жизнь находился в Уральском детдоме, а незадолго перед окончанием училища оказалось, что у него есть родная тетя. Она чудом разыскала его и сама вовсе не из Уральска. Он же поехал в Уральск. Не может ли тут быть... ну... заковыки по вашей части?

— Спасибо. Разберемся, Ирочка! Как фамилия тети?

— Фамилии не знаю. Зовут Пелагеей. Приезжала из Полтавы.

— Полтавский адрес знаете?

— Нет. Постойте, постойте... Виктор, кажется, говорил, что она живет где-то на Подоле. Что такое Подол — не знаю, — виновато развела руками девушка.

— О встрече с тетей Виктор что-нибудь рассказывал?

— Кое-что рассказал. Тетя Пелагея — сестра его матери. Отец у Виктора был военным. Погиб в войну. Кто-то еще в семье был, но... Извините, Степан Герасимович, я не любопытна.

— Спасибо, Ира! Ты и так оказала большую услугу.

В училище Волкова ждала неудача. Надеялся найти в «Книге посетителей» фамилию тети Пелагеи, но комендант училища улетел в Киев и все прошлогодние документы опечатал в сейфе. Зато повезло в другом. Для розыска одежды убитого начальник училища выделил две роты курсантов и снегоочистительную технику.

В Москву Волков вернулся в половине девятого. Условились, что с девяти до одиннадцати Игнатенко ждет его звонка по ВЧ. Кроме того, в Управление должны были поступить из судебно-медицинской лаборатории результаты исследования волосинок.

Степняково дали быстро. По медлительному говору Волков сразу узнал коллегу.

— Как дела, Три «И»?

— Все в норме. Жду указаний.

— Указания будут. Завтра же вылетай в Полтаву. Есть там какой-то Подол — улица или район. На Подоле живет некая Пелагея — тетя по матери интересующего нас объекта. Срочно надо разыскать.

Игнатенко, видимо, улыбнулся:

— Ну, и задачки задаете. То по волосинке найти женщину, теперь в многотысячном городе — безфамильную Пелагею.

— Справишься! Голова дана не только картуз носить. Срок — три дня. Что касается волосинок, анализ готов. Она!

На том конце провода голос сделался строже:

— Что требуется узнать?

Волков дал несколько срочных распоряжений.

37 Запоздалые алиби

Новый год Мельников встречал дома. Проверив караульные посты на самолетных стоянках, побывал на гауптвахте и, убедившись, что везде порядок, вернулся домой перед самым боем курантов. Посидели с Люсей за праздничным столом, а назавтра Александр Васильевич позволил себе поспать дольше обычного.

В десять утра, когда Люся ушла к соседке, раздался звонок, и в комнату вошла взволнованная Зина. Гостья привела с собой подружку Лелю, работавшую телефонисткой на коммутаторе.

— Александр Васильевич! Маркин ни в чем не виноват! — торопливо выпалила Зина. — Есть точные доказательства.

...Вчера Зина и Леля были в Доме офицеров. Шел праздничный предновогодний концерт художественной самодеятельности.

— Что-то не видно на сцене Семена, — сказала Леля. Ей давно нравился Маркин, но даже подружке не говорила об этом.

— Семена?.. — Зина замялась. — Ты умеешь держать язык за зубами?

Леля растерянно кивнула головой.

— Семен нехороший человек. Помнишь, ты рассказывала, как убили солдата? Так вот в убийстве подозревают Маркина.

— Маркина?! — Леля чуть не вскрикнула. — Ты с ума сошла! Его там и близко не было!

— Откуда ты знаешь? — удивилась Зина.

— Дурочка, я ведь на коммутаторе работаю. Семен в то время был в столовой. Оттуда звонил в Дом офицеров, я же соединяла. Я сама так с Семеном заболталась, что не заметила, как между Мельниковым и солдатом разговор прервался. Мельников потом ругался.

— Значит... Лелька! Да ведь это меняет все дело...

Мельников выслушал подруг молча.

— Девушки, об этом никому больше не рассказывали?

— Что вы? — в один голос откликнулись подруги. Им было невдомек, как опасался Александр Васильевич, чтобы их тайну не узнал Козырев.

Днем Мельников побывал снова на гауптвахте. Козырев держал себя уверенно, деловито.

Дома чекиста ожидал еще сюрприз. Едва вошел, Люся сказала:

— Саша, тебе звонила Азарова. Ты ей очень нужен.

Александр Васильевич попросил телефонистку соединить его с квартирой Азаровых. Трубку сняла Маргарита Ивановна.

— Вы, Александр Васильевич? Наконец-то.

— Что случилось, Маргарита Ивановна?

— Это не телефонный разговор. Бью вашим же козырем, — улыбнулась Азарова. — Где мы можем встретиться?

Мельников замешкался.

— Александр Васильевич, ждем вас к себе. Да, да! Именно к себе. Здесь как раз главный виновник.

Виновником оказалась младшая сестра Маргариты — Аня. Ее лицо выражало смущение. Чувствовалось, что ей уже порядком досталось.

— Знакомьтесь с нашей умницей, — бросила иронически Маргарита Ивановна, указывая Мельникову на нее. — Сама расскажешь или мне?

Аня пожала плечиками и опустила глаза.

— Словом так, Александр Васильевич, не виноват тот парень, что на гауптвахте. Он меня с сестрой спутал. У нашей свистушки только танцульки на уме. Обо всем на свете забудет. Оказывается, тот парень действительно к нам приходил. Оставил телеграмму. Просил передать мужу, а она позабыла. На танцульки с кавалером улетела. А потом до вчерашнего дня домой к матери ушла. И вот только... — Маргарита Ивановна снова бросила укоризненный взгляд на сестру и протянула Мельникову злополучную телеграмму.

Как Мельников и предполагал, это была фальшивка. Давалась по телеграфным каналам, но не из Москвы, как гласили подклеенные полоски, а из соседнего поселка Пеньки. И хотя прошло несколько дней, телеграфистка из Пеньков запомнила человека, давшего эту телеграмму: тучный, с бородкой и усиками. Очень торопился. Говорил, что сам обещал заехать в Степняково и сообщить адресату о приезде друга, но заезжать нет времени.

Докопался Александр Васильевич и до того, как появилась фальшивая вклейка в телеграмме. Почтальон, принесший телеграмму, был из взвода Козырева. Перед разноской вечерней почты Козырев мог его куда-то отослать и заменить вклейку «Пеньки» на «Москва». Маркин телеграмму ему показал в общежитии, но впоследствии Козырев это отрицал.

Еще одно удалось открыть Мельникову. На очередном допросе Маркин подтвердил, что водитель «Победы» угощал его конфетами и лимонадом. В угощение могло быть всыпано снотворное.

Зачем же снотворное? — задал себе вопрос Мельников. Всыпь сразу яд и делу конец. И сообразил: человек бежит от правосудия и вдруг принимает яд. Сразу раскроется фальшь. Иное дело, скажем, сбила машина...

На днях должен приехать Степан Герасимович и Игнатенко. Александр Васильевич встречал их не с пустыми руками.

38 Клеймо 324/411

Волков вернулся в Степняково пятого января. На следующий день, в понедельник, прилетел Игнатенко. Встретились вечером в гостинице. А во вторник утром Волкова и Мельникова пригласил полковник Шилов. Говорил дружелюбно, но в голосе чувствовался металл:

— Сегодня седьмое января, товарищи контрразведчики! Вылет второго истребителя в ближайшие дни!

— Помним, Денис Тимофеевич! — ответил Волков.

— Есть гарантия, что его не постигнет та же участь?

— Полная. Операцию закругляем максимум послезавтра. Но вопрос: точная дата вылета определена?

— Да. Планируем именно на послезавтра.

Степан Герасимович немного подумал.

— Это известно узкому кругу лиц или многим?

— Безусловно, узкому. Но раз машину готовят...

— Понял, товарищ полковник! Вылет обеспечим.

Через час в штаб прибыл и Игнатенко. Совещались, как брать преступников. Лузгину и Приходько решили арестовать прямо на рабочих местах. Тяжелее было с Козыревым.

Идею подал Мельников. Завтра утром сборная гарнизона встречается с командой «Луч». Козырев с утра свободен. Пригласить его на игру, там и...

Козырева допрашивали на следующий день. Кроме Волкова в комнате находились Мельников и Игнатенко. Степан Герасимович испытывающим взглядом смотрел арестованному в глаза. Тот был спокоен. Сидел без погон и постукивал себя по коленкам.

Волков предложил ему папиросу.

— Спасибо. Не курю.

— Чей же тогда в ваших вещах портсигар?

Ни одна жилка не дрогнула на лице Козырева.

— Мой. С папиросами у многих солдат плоховато. А в карауле ночами бодрствовать надо. Вот и угощаю, чтоб дымком сон разгоняли.

— Понятно. Позвольте тогда узнать, как угощаете? Портсигар солдату преподносите или каждому в отдельности папиросу?

Только на миг расширились у Козырева зрачки. Но не растерялся:

— Всяко бывает. В чем вы меня подозреваете?

— В убийстве Яковлева!

Удар был внезапен.

— Меня?.. Шутите, товарищ подполковник. — На лице Козырева блуждала невинная улыбка.

— Хватит играть, Козырев! На какую разведку работаете?

— Никаких разведок я не знаю. Для меня даже странно звучат эти слова.

— Ну, что ж, раз не хотите отвечать прямо, подведу вас к финишу другим путем. Какого числа был в училище выпускной вечер?

— Двадцать седьмого июля.

— А какого числа покинули Подмосковье?

— Пятого августа.

— Почему задержались?

— Девушка у меня там была. Решил немного побыть с ней.

— Была или есть?

— Была. Поссорились мы. Написал ей глупое письмо и...

Степан Герасимович смерил Козырева оценивающим взглядом. Да, такого не сразу сломишь.

— После училища вы поехали в Уральск. Побывали там?

— Нет. В дороге я простыл и попал в Саратовский госпиталь.

Тут Козырев не врал. В его личном деле имелась справка, что он лежал в Саратовском госпитале с острым бронхитом. Госпиталь это подтвердил. Но опытного контрразведчика трудно было провести.

— Итак, выехали в Уральск? Надеюсь, выехали в той форме, что вам сшили в училище?

— Безусловно. На штатский костюм в то время и денег не хватило бы, — улыбнулся Козырев.

— Вот именно, — подчеркнул Волков.

Козырев, похоже, уловил скрытую ловушку, но отступать было некуда. Перешел в наступление сам.

— Товарищ подполковник, говорите прямо, в чем вы меня обвиняете? Происходит какая-то досадная ошибка.

— Досадная ошибка произошла с Маркиным, — отчеканил Степан Герасимович и повернулся к записывающему показания арестованного Мельникову. — Александр Васильевич, пригласи Лузгину.

Екатерина Лузгина вошла в комнату осунувшаяся, сразу постаревшая, но красивые глаза еще не совсем потеряли блеск и смотрели на Волкова открыто и смело. Еще вчера она выложила всю боль души своей Игнатенко.

— Гражданка Лузгина, вы знаете этого человека? — Степан Герасимович показал на Козырева.

Арестованные посмотрели друг другу в глаза.

— Нет.

— А вы, Козырев?

— Впервые вижу.

— Хорошо. Уведите Лузгину. — Степан Герасимович был удовлетворен. — Иван Иванович, попроси сюда Пелагею Денисовну.

Вошла лет пятидесяти полноватая невысокая женщина с очень живыми карими глазами. Они забегали по лицам людей и остановились на Козыреве.

— А эту женщину знаете, Козырев? — спросил Волков.

— Эту?.. — Козырев чувствовал, что здесь подвох. — Так это ж тетя моя из Полтавы!

Волков призадумался: «Откуда он знает Пелагею Денисовну?» И тут догадка: «Моя оплошность. Назвал ее по имени. Все данные о родственниках Виктора хорошо знал Приходько. Натаскал».

— Спасибо, Пелагея Денисовна! Пока свободны. — И когда та вышла, продолжил допрос:

— Козырев, когда вы в последний раз виделись с тетей?

— Виделись?.. Разве война дала видеться? — уклончиво ответил Козырев.

— А ведь тетя недавно приезжала в училище.

— Разве то виделись? — нашелся Козырев. — Пару часов.

Противник был изворотливый. Голыми руками не взять.

— Иван Иванович, пусть введут Приходько, — попросил Волков.

Легкая тень скользнула по лицу Козырева и тут же исчезла. У него было исключительное самообладание.

Приходько вошел ссутулившийся, почерневший, обрюзгший.

— Козырев, вам знаком этот человек?

Козырев вяло повернулся к входной двери.

— Нет.

— А вам, Приходько?

— Да. Этот парень мой кумир. Я в восторге от его игры.

— Давно его знаете?

— Впервые увидел под Москвой. Кстати, с моей, так сказать, подачи Сахаров его в часть к себе забрал.

Все было верно.

— Товарищ подполковник, вы путаете меня с кем-то, — снова перешел в атаку Козырев.

— Со мной тоже путаница какая-то, — промямлил Приходько.

— Ну что ж, давайте разбираться. — И Волков стал раскладывать все по полочкам: — Для того, чтобы проникнуть в воинскую часть, вам, Козырев, нужны были надежные документы. Двадцать седьмого июля настоящий Виктор Козырев получил отпускные и перед тем, как ехать в Степняково, решил побывать в Уральске. Но вы следили за каждым его шагом.

— Извините, — перебил Козырев, — но это ваши вымыслы, товарищ подполковник! Все надо доказать.

— Докажем, — сухо ответил Степан Герасимович. Он раскрыл папку и достал из нее какой-то листок. — Вам знакома эта записка?

Козырев пробежал текст глазами. Почерк, вроде, знакомый, но сосредоточиться времени не было.

— Не припоминаю. Что-то вертится, но...

— Вот видите, а настоящий Виктор Козырев заверил девушку, что будет хранить эту записку, как талисман.

— Вспомнил! — снова нашелся Козырев. — Верно. Эта записка была у меня. Стыдно признаться, но я Ире лгал. Так... Мальчишество.

— И куда дели ее?

— Не помню. Она мне была ни к чему.

— Тогда напомню. Козырев, видимо, нес ее в руке. Тут вы догнали его на «Победе». Виктор полез в машину и вы, Козырев, нанесли ему удар кастетом по голове. К счастью, этот клочок бумаги в темноте не заметили.

— Могу привести опровержение, товарищ подполковник! Вы правы. После того, как я попрощался с Ирой, меня действительно подвезла к вокзалу какая-то машина. А записку?.. Записку я где-то выбросил. Возможно даже в этой «Победе».

— А что скажет сообщник? — обратился Волков к Приходько.

— Какой сообщник? Я вообще не понимаю, о чем речь.

— Товарищ подполковник, — вмешался Козырев, — признаюсь, я не здорово знаю законы, но оскорблять такими обидными словами, как «сообщник», вам никто не дал права. Вам что, удалось найти труп с проломленным черепом и отпечатки наших пальцев?

— Точно! — сурово подтвердил Волков. — В нескольких километрах от места, где была брошена «Победа», обнаружен труп.

— И вы в нем опознали меня?.. То есть, выдуманного вами Виктора Козырева?

— К сожалению, труп был раздет и обезглавлен.

— Как же вы тогда?..

— Интуиция, — схитрил Степан Герасимович.

— Интуиция?.. Понятно. Давайте, товарищ подполковник, дальше. Пришить мне чужое имя и отнять мое вам не удалось.

Волков смерил Козырева оценивающим взглядом. Сильный, самоуверенный, но в напряженно глядящих свинцовых глазах проклюнулось некоторое беспокойство.

— Ну, а дальше вы, Козырев, с чужими документами едете в Уральск. Но никого там не знаете и можете провалиться. Приходько помогает вам имитировать бронхит и укладывает по пути в Саратовский госпиталь.

— Как это имитировать? У меня есть справка.

— Правильно. В справке действительно указано, что вы находились на излечении с десятого по тридцатое августа. Выехали в Уральск шестого. В Саратове, значит, должны быть седьмого. Где же были с седьмого по десятое? Эти четверо суток вам понадобились, чтобы в свой сильный организм искусственно всадить болезнь и спастись от нежелательных встреч в Уральске.

Козырев нервно ухмыльнулся:

— И это вымысел. На прямой поезд из Москвы через Уральск достать билет мне не удалось, и я почти сутки проторчал в столице. Выехал с пересадкой саратовским. В Саратове почувствовал недомогание. С билетами на проходящие поезда там тоже было туго. Просидел на вокзале больше суток. Брал в аптечных ларьках и глотал жаропонижающие пилюли. Ну, а потом вынужден был обратиться в госпиталь. Меня страшно подкосил проклятый кашель. Вот вам те четверо суток.

Картинку Козырев нарисовал правдивую. Волков был уверен, что в своей версии прав, однако лишний раз убедился, что имеет дело с противником сильным. Но выкладывать главные козыри было еще рановато. Рядом сидел Мельников. Пусть учится молодой чекист. Пусть поймет, что даже вескими, глубоко аргументированными словами врага на колени не поставишь. Спросил:

— Железнодорожные билеты сохранились? Только ими можете доказать, что ехали не прямым поездом, а Саратовским.

— Нет. Я их выбросил по неопытности.

— Так... Справку сохранили, а билеты, которые могут подтвердить дату выезда из Саратова, по неопытности, значит?

Степан Герасимович решительно подошел к одежному шкафу и извлек из него два больших узла. В одном оказались окровавленные чехлы, коврики из машины и несколько обрызганных кровью простыней. В другом — разорванная одежда. Один комплект военный, только без погон, и два штатских. Тут же была и обувь. На всем пятна крови. В глазах Козырева мелькнул страх, но тут же исчез. У Приходько мелко задрожали руки.

— Узнаете?

Козырев выдавил улыбку. Он старался казаться спокойным.

— Товарищ подполковник, опять нет доказательств. Мало ли, кто убит. При чем тут мы?

— Да, Козырев, к сожалению, голова Виктора, садистски изрубленная вашими руками, за летние месяцы до костей изъедена. Она передана на экспертизу. Но есть другое доказательство. Ну-ка, снимите ваши брюки!

— Что?

— Снимайте брюки, говорю!

Козырев растерянно поднялся и неуверенно стал снимать брюки. А Волков покопался в одном из узлов и вынул из него точно такие же с кантом военные брюки убитого.

— В начале разговора я умышленно задал вопрос: какая одежда на вас? Ответили: та, что выдана при выпуске из училища. Так?

В напряженно сосредоточенных глазах арестованного мелькнула неуверенность:

— Ну и что?

— А то, что на брюках истинного Козырева есть метка индпошивочной мастерской военторга. Вот она, — Волков развернул брюки и на внутренней части пояса все увидели белыми нитками наскоро вышитые цифры: 324/411. — Как видите, за несколько дней своей офицерской жизни он даже не успел выпороть эти нитки. Покажите такое клеймо на ваших брюках — нет его! Да и не может быть. Идя на убийство, вы заранее припасли себе новую форму.

— Неправда! Он не успел, а я, может быть, выпорол...

— Вот именно! — перебил Волков. — Одних и тех же цифр на разных брюках нет. 324 — это номер военторга. 411 — порядковый номер индивидуального заказа. Под номером 411 в книге заказов мастерской за прошлый год значится фамилия Виктора Козырева. Какие же тогда цифры выпороли вы? Надевайте брюки! — Волков взял со стола портсигар Козырева и несколько раз щелкнул им.

— Разрешите закурить, — тихо попросил Козырев.

— Вы же не курите. — Тем не менее протянул портсигар. Козырев потянулся к нему, но Степан Герасимович извлек папиросу сам и дал арестованному.

— Лучше угощу так, как вы солдат угощали. Приучили брать папиросы из своих рук. Не так ли?

Козырев нервно играл желваками. А Волков продолжал:

— В ночь с пятого на шестое декабря перед вылетом нового истребителя папиросу с сильным снотворным получил и Яковлев. Солдат на посту уснул. Под видом проверки постов вы проникли в кабину охраняемого Яковлевым истребителя. Затем с помощью фальшивого пломбира...

— Это неправда!

— Правда, Козырев! Мы предусмотрели, что будете изворачиваться. Чтобы поймать с поличным, сообщили вам дату вылета второго истребителя и назначили начальником аэродромного караула. И вы клюнули: готовясь уничтожить второй самолет, прихватили необходимые «орудия» новой диверсии. В этом портсигаре есть меченая папироса. Экспертизой установлено, что в ней сильное снотворное. В чемодане действительно оказались продукты. Только проглотив вашу булочку, пешком отправишься на тот свет. В мякиш булки вы умудрились спрятать небольшой шарик. В нем сильнейший яд. Оболочка шарика легко разрушается под действием кислорода. Точно такой шарик был вклеен в систему кислородного питания самолета Шевцова. На высоте, когда летчик включил кислород, в органы его дыхания поступили пары яда. Мгновенная смерть.

Волков умолк. Козырев сидел набычась, глаза злые, красные.

— Кто вы, Козырев? На кого работаете?

— Хватит! — ударил по столу арестованный. — Не Козырев я. Я — Кребб! Да, Альберт Кребб! Я ненавижу вас!

— Кребб? — спокойно перенес истерику Степан Герасимович. — Ошибаетесь. Вы не Кребб, а именно Козырев. Только не Виктор, а Олег. Вы убили родного брата.

— Что?! — в глазах Козырева застыл страх, смятение, ужас.

В кабинете все оцепенели. Только Приходько сжался в комок да Иван Иванович размеренно постукивал карандашом по столу.

39 Пришелец с того света

Козырев пришел в себя не скоро. Била нервная дрожь. И вдруг:

— Не верю! Все понятно. Хотите заставить все рассказать. Не выйдет!

— Советские чекисты, Козырев, никогда не идут на авантюры. Товарищ Игнатенко, попросите еще раз Пелагею Денисовну!

Полтавчанка вошла.

— Пелагея Денисовна, вы знаете этого человека? — указал Степан Герасимович на Козырева.

— Да. Цэ мий племяш, — с некоторым испугом выдавила женщина.

— Их было два. Это Виктор или Олег?

— Чур, чур... — вырвалось непроизвольно у расстроенной Пелагеи Денисовны. — Якый же вин Олег? Олег давно...

— Поспокойней, Пелагея Денисовна, — перебил Волков. — Взгляните хорошенько. У Виктора был шрамик на брови?

Оторопелая женщина растерянно глядела на Козырева. «Ти сами очи, що бачила пять мисяцив тому. Ось тилькы шрамык?.. Як я тоди нэ прыдывылась?» Неуверенно сказала:

— Цэ Виктор. Дэ ж тут буть Олегу? Мэртви нэ...

— Ясно, Пелагея Денисовна! А второго арестованного знаете? — указал Степан Герасимович на пригнувшегося Приходько.

Только сейчас Пелагея Денисовна заметила, что через стул от племяша сидит еще один человек. Внимательно посмотрела на Приходько.

— Так цэ ж Мыкола! Мыкола Ткаченко! Ий-богу, вин! Постарив тилькы. Ты що, нэ пизнаешь, Мыколо?

— Путаете что-то, гражданка, — заерзал на стуле Приходько.

Тут уж Пелагея Денисовна не стерпела:

— Нэ пизнаешь, трястя тоби на язык?! Як за сестрой Анютой бигав и трэба було поклыкать — пизнавав! А тэпэр не пизнаешь... — она говорила с вызовом, подбоченясь, на родном украинском языке.

— Вот теперь вы успокоились, — прервал Волков.

— Успокоилась?.. Та я люта, як гидра.

— Есть пословица на этот счет: злость — не советчик, но память освежает. Вот и взгляните по-новому на племянника.

И опять Пелагея Денисовна пристально глядела на Козырева. «Шрамык?.. Нэвже и тут пидвох?.. А що, як?..»

— Хорошо. Поможем вам, Пелагея Денисовна, — сказал Степан Герасимович, приподнимаясь со стула. — Раздевайтесь, Козырев!

Кребб-Козырев зыркнул на Волкова непонимающим взглядом и стал снимать китель. Когда разделся до пояса, Волков остановил его:

— Хватит. Повернитесь к женщине спиной.

Козырев повернулся, и та сразу увидела на смугловатой левой лопатке племяша овальное родимое пятнышко.

— Вин! Цэ нэ Виктор, а Олег! — вскрикнула ошеломленная Пелагея Денисовна и ей стало плохо. Падающую, ее едва успели подхватить сильные руки Игнатенко.

— Что за комедию вы разыграли? — с наигранной суровостью спросил Козырев.

— Это не комедия. Трагедия! — мрачно ответил Степан Герасимович. — Иван Иванович, раскрой слепцу глаза.

На следующий день после телефонного разговора с Волковым Игнатенко вылетел самолетом в Харьков, а дальше автобусом добрался до Полтавы. Найти бесфамильную Пелагею в областном городе оказалось сложно. Во-первых, она являлась сестрой Викторовой матери. А девичья фамилия матери неизвестна. Да и ту могла Пелагея сменить, выходя замуж. Во-вторых, Подол оказался приличным районом. В нем целая сеть улиц и переулков, сбегающих вниз к Ворскле. Сразу по прибытии в Полтаву Иван Иванович направился к коллегам. В помощь ему выделили троих. Мобилизовали адресный стол. Хорошо, что имя Пелагея не очень распространено. И все же только на одном Подоле их оказалось семьдесят два. Прикинули, что Пелагее должно быть от пятидесяти до шестидесяти лет. Женщин такого возраста нашлось двадцать шесть. Выписали их адреса и пошли по домам.

Разыскиваемая Пелагея оказалась на участке Игнатенко. Она жила в одноэтажном каменном домике с зелеными ставнями. Мыла пол.

— Ты до мэнэ, добрый чоловиче? Проходь. Я зараз.

— Вначале вопрос. Вам не знакома фамилия Козырев?

— Козырев?.. Аякже. Чоловик сэстры носыв цю фамилию.

Потом они беседовали за чашкой чая. Пелагея Денисовна рассказ вела взволнованно, часто вытирая заплаканные глаза.

...Малость ветреной была ее младшая сестра Анютка. Дружила с неплохим хлопцем Миколой Ткаченко — врачом по профессии, а выскочила замуж за военного летчика Степана Козырева. В 1937 году у Анюты родились двойнята. Назвали ребят Олегом и Виктором. Не отличишь одного от другого. Летом, правда, разбираться было полегче, когда они в трусиках бегали. У Олежки на левой лопатке родимое пятнышко, похожее на «О». Будто специально на спине прилепилось, вырисовав первую букву его имени.

Грянула война. Когда немцы подходили к Полтаве, Анюта с детьми эвакуировалась. Но в Коломаке эшелон остановился. Олежка болел коклюшем и буквально задыхался от кашля. Анютка вывела мальца из вагона. И тут налетели фашистские самолеты. Чтоб спасти людей, дернулся состав и помчал на Харьков. Может, и успела бы Анютка вскочить в один из вагонов, да тугая волна от разрыва бомбы опрокинула их наземь.

Так вот и распалась семья. Мать с Олежкой остались в Коломаке, а четырехлетнего Витю увез поезд на Восток.

Их подобрал какой-то железнодорожник. Она была контужена, а Олежке не то осколочком, не то при падении рассекло бровку. Когда немного окрепли, вернулись в Полтаву. Тут и вспомнили про знакомого врача.

Лечил Ткаченко сестру и Олежку старательно. Но однажды...

То ноябрьское хмурое утро не забыть Пелагее Денисовне. Пришел к ней Микола чернее ночи. «Беда, Пелагея! Померли ночью Анюта с Олегом». «Та ты що!?» — всплеснула руками. «Тиф задушил». «Чого ж ты ранише нэ казав про цэ?» «А когда казать? Самому неделю уже нездоровится. Боюсь, как бы от них не подхватил. Надо, чтоб немцы про тиф не пронюхали. Спалят меня вместе с хатой».

Похоронили их назавтра в одной могиле...

— Вы лично видели мертвых? — перебил рассказ Игнатенко.

— Гробы бачила. Воны булы забыти. Тыф — хвороба заразна.

— Могила сохранилась?

— Аякже. Я за нэю и зараз, як за дытем, доглядаю.

Да, предположения Волкова, которые он высказал Ивану Ивановичу по телефону из Москвы, сбывались. Но надо было все досконально проверить.

— Пелагея Денисовна, у вас не сохранилось фотографии сестры и того знакомого доктора?

— Мабуть, дэсь е. Трэба пошукаты.

И нашла. То были фотографии двадцатилетней давности. И все же круглолицый с мясистыми губами парень напомнил Ивану Ивановичу широколицего обрюзгшего врача из Степняково.

— Добре, Пелагея Денисовна! — удовлетворенно сказал Игнатенко. — Вы сказали, что у Олежки поранило бровку. Шрамик на ней остался?

— Та грэць його знае. Помню, з бровкы сукровыця сочилась.

— А пятнышко? Не ошибаетесь, что было оно именно у Олега?

— Ни, нэ помыляюсь. То другэ дило. Родымэ пятно — на викы.

Игнатенко был удовлетворен. Шрам на брови у Козырева был. А вот родимое пятно?.. Это бесценная деталь. Окажись на лопатке подозреваемого овальное пятнышко и... Снова спросил:

— А как вам стала известна судьба Виктора?

— Дэсь в прошлому роци встрила на базари одну давню знайому. Вона в вийну эвакуировалась разом з Анютой. Вид нэи и довидалась, що эшелон дийшов до Уральска. Прыихала туды. Слиды привэлы мэнэ в дитдом, а дали — пид Москву.

Любое предположение, пусть даже безукоризненно обоснованное, остается предположением. Неприятная картина — эксгумация. Но ради убедительного доказательства пришлось пойти на этот шаг. В вырытой могиле действительно оказалось два сгнивших гроба. И все же, по заключению экспертов, здесь лежали только останки женщины: волосы, прелые кости. Предположение оправдалось. Надо было срочно возвращаться в Степняково. Проинструктировав Пелагею Денисовну, как следует себя вести, Игнатенко пригласил ее лететь с собой.

Информацией о судьбе Козыревых Игнатенко действительно «раскрыл глаза слепцу». Чувствовалось, что надлом произошел, что, зацепившись за край обрыва, глыба вот-вот свалится в пропасть.

И Козырев не выдержал, сдался:

— Я готов отвечать на вопросы. Только лучше завтра.

40 У истоков зла

В камере было свежо. Ткаченко сильно знобило. На чем же попались? Где ошибка?.. Тяжелым думам нет конца. Они выплывали из воспаленной памяти, как туман из-за горы...

...Азы грамоты ухватил Микола в Полтаве. Решил стать врачом. Не раз видел, как тех чаевыми наделяли.

Мечта сбылась. Стал работать. Ни от чего не отказывался: ни от яиц, ни от куска сала, ни от денег. Только однажды взятку не взял. Как глянул в голубые с поволокой очи дивчины, так и остолбенел. Каждый день стал в тот дом являться, здоровьем «хворой» матери интересоваться. И все ради дочек больной: Пелагеи и Анюты.

— Вы спаситель наш, — бесхитростно сказала младшая Анютка.

Спаситель... Это слово было сказано от души, а потом прилипло к нему и обернулось именем нарицательным. Под этой кличкой пошел по документам вражеской разведки.

К Анютке тянуло. Мать ее выздоровела — надо было искать другие предлоги, чтоб видеться.

Однажды зимой возвращались из театра поздно. На улице было ветрено и страшно холодно. Ткаченко предложил:

— Может быть, у меня переночуем?

Она так на него посмотрела, что ему стало не по себе.

— Нет, я не в этом смысле... — начал лепетать. — На Подол идти далеко.

— Дойду, — перебила Анюта. — Не надо меня провожать.

Но он следовал рядом. У калитки она сказала:

— Николай Михайлович, не приходите больше к нам. Вы хороший человек, вы... вы спасли нашу маму, но...

Он продолжал приходить. Попытался подействовать на Анюту через старшую сестру. Однако и Пелагея не помогла. Понял причину: Анюта встречалась с военным летчиком. Позже узнал его фамилию: Козырев!

Лютая ревность въелась в его душу. Эх, если б он мог... Но только со злостью чертыхался и с завистью поглядывал при встрече на стройного богатыря-авиатора.

...А потом — война. Обрадовался приходу фашистов Ткаченко. Но и огорчился: эвакуировались из Полтавы Анюта с детьми. Более пяти лет она была замужем, а все сидела в сердце...

Как-то осенним вечером пришла к нему взволнованная Пелагея.

— Мыкола, бида у нас... — и рассказала, что вернулись в Полтаву «пидранэни, а зараз дужэ хвори Анюта з Олегом. Трэба спасаты их».

— Ладно. Приводи. Я не злопамятен.

...Однажды пришел сильно выпивши. Анюта с сыном уже спали. Она услышала скрип двери и испуганно села, прикрывая плечи одеялом. Пьяный угар толкнул его к ней. Он вырвал одеяло, стал жадно целовать ее в шею, щеки, плечи.

— Анюта, будь моей. Будь! Я все прощу. Будем, как в масле купаться. Твой Козырев никогда не...

— Пусти! — наконец вывернулась она и больно царапнула его щеку. С силой он кинул ее на спину, схватил за горло и сжал так, что Анюта стала задыхаться. Когда после отчаянной борьбы она затихла, он, медленно приходя в себя, пугливо похлопал ладонями по ее лицу. Но женщина уже не шевелилась. А Олежка навзрыд кричал:

— Дядько Микола, разбуди мамку!

Хмель вышибло из головы: «Пацан все видел!» Схватил уже Олега за горло, но загремел стук в окно. Руки разжались. Набросил на Анюту одеяло, кинулся за вырвавшимся мальчиком. И тут голос за дверью.

— Открывайте, Ткаченко! Вы коммунистов там прячете?

Стучал майор Отто Грюнке, с которым Ткаченко сотрудничал больше месяца, а сегодня вместе выпивал.

— Что за шум у вас? — сердито спросил Грюнке, едва вошел.

— Дяденька, там моя мамка, — как из-под земли вырос Олег и потянул Грюнке в спальню.

Ткаченко поплелся следом. Язык у него заплетался:

— Мы тут малость... поиграли...

Грюнке сдернул с Анюты одеяло и цинично улыбнулся:

— В Германии русских называют дикарями. Но даже дикари, когда играют в любовь, обнимают не за горло.

— Так я... так она...

На шее мертвой женщины уже проступил синий обруч от его тисков-пальцев.

— Кто она?

— Жена советского военного летчика, — Ткаченко заметно оживился. — Ей-то поделом, а вот как быть с малым? Он все видел. Я...

Грюнке договорить ему не дал:

— Как зовут тебя, малыш?

— Олежка, — мальчик держал Грюнке за руку и так доверительно смотрел ему в глаза, что немец смягчился.

— Олежка?.. Олежка?.. Как же по-немецки? Альберт! Хорошо?

— Угу, — согласился Олег. Грюнке был в форме, а Олег привык видеть у себя дома военных.

Грюнке ласково увел мальчугана в другую комнату.

— Кого еще опасаетесь, Ткаченко?

— Сестра ее днями должна зайти. Как теперь?..

— Вы пустомеля, Ткаченко! Есть, кажется, у вас такое слово? — улыбнулся немец. — Завтра я улетаю в Берлин. Заберу Альберта. Мне понравился мальчишка. Типичный ариец. Думаю, моя бездетная сестра Грета будет довольна подарком. А?

Ткаченко кисло улыбнулся. Дело оборачивалось неплохо.

— А как же?..

— Выкручивайтесь. И благодарите бога, что я снисходительно забираю у вас свидетеля. А теперь расскажите, как попала к вам эта женщина?

Ткаченко рассказал. Рассказал о неудавшейся любви, не забыл и про двойнят.

А на следующий день состоялись похороны «тифозных». Их хоронили в закрытых гробах. Только в маленьком гробике лежали доски в тряпках. Олег в это время летел в Берлин...

В сентябре сорок третьего фашисты драпали из Полтавы. Грюнке страшно клял маньяка Гитлера, сравнивал Россию с могучим дубом. Своей священной обязанностью считал подготовить идейных «жучков-короедов», чтобы подточить русское дерево.

В отличие от Зайцева-Крайнина, которому Грюнке дал задание поселиться в Коврове, Ткаченко получил приказ законсервироваться в Уральске. До 1949 года никто его не беспокоил. Жил скромно, работал в больнице.

Посланец прибыл неожиданно. Ткаченко его не сразу узнал. А узнав, ахнул! Собственной персоной заявился сам Отто Грюнке. Он улыбнулся, чуть перекося тонкогубый рот.

— Неужели не рады, Приходько?

Разговоры, расспросы... Ночевать отказался. Объяснил, что приехал в Уральск проведать и узнать, не нуждается ли коллега в деньгах? Показал фотографию.

— Узнаете?

На Ткаченко глядел красивый мальчуган с мужественным лицом.

— Да. Это Витя Козырев.

— Витя?... Это же Альберт. Ну... Олег, отданный мне! — И тут же Грюнке признался: — Я думал, вы станете отказываться работать с нами. Прихватил фото — кое о чем напомнить. Но вы, господин Приходько, умница! Кстати, о каком Вите вы сейчас сказали? — вдруг спросил Грюнке.

— Да это так... Показалось, — Ткаченко стал очень бледен.

— Не плутуйте, Приходько! Вам удалось найти второго близнеца. Да?

— Да.

— Интересно. Как?

...Примерно год назад группа врачей была направлена в Уральский детдом для диспансеризации. В кабинет Ткаченко вошел мальчик.

— Фамилия? — небрежно спросил врач, не поднимая глаз от стола, где лежали карточки детдомовцев.

— Витя Козырев.

Будто током ударило Ткаченко. Кинул на вошедшего взгляд, и сразу лицо мальчика ему напомнило Анюту. Не поверил. Хотя эшелон с эвакуированными ушел именно в сторону Уральска.

— Как ты попал в детдом?

Мальчуган пожал плечами:

— Мать погибла под бомбежкой. Отец — на фронте...

— Сам из здешних мест?

— Не знаю. Наверное, нет.

Несколько раз после того случая видел Ткаченко Витю Козырева, но не было уверенности, что мальчик из Полтавы. А вот сейчас... Какое поразительное сходство с Олегом. Так могут быть похожими лишь близнецы.

Выслушав рассказ, Грюнке задумался.

— Хорошо. Скоро к вам явится от меня человек. Добудьте и передайте ему фотографию Вити Козырева.

Человек от Грюнке прибыл скоро. Передал Ткаченко изрядную сумму денег и получил нужную фотографию. А через полгода снова прибыл посланец. С деньгами привез и инструкции. Предлагалось установить наблюдение за Виктором и раз в два месяца письмом на Москву «до востребования» сообщать, чем мальчик увлекается, как идут занятия. Так за границей узнали, что Козырев отличный футболист и баскетболист, и стали натаскивать по этим видам спорта его двойника.

В сентябре 1951 года Ткаченко снова встретился с Грюнке. Сидели за бутылкой коньяка. Грюнке был необычно мрачен. Изрядно подвыпив, проговорился:

— Не для этого готовил Альберта. Ладно. Обсуждать не будем. Видно, будет у вас, Приходько, новое начальство. Выполняйте их волю, как мою. Слушайте задачу...

План убийства Виктора Козырева и замены его Альбертом Креббом Ткаченко выслушал со страхом. Но отступать было некуда.

41 Обманутый и обворованный

Мучительно тягостно укладывалось в сознании Олега Козырева все то, что произошло. Вчера, перед сном, в камеру вошел тот, в штатском, что рассказал его, Козырева, судьбу. Зашел с пожелтевшей фотографией. На ней молодая симпатичная женщина и военный летчик. Между взрослыми — двое ребят, не отличишь друг от друга.

— Вот вы с Виктором, — указал чекист на мальчиков. — Это ваши отец и мать.

Раннего детства Козырев не помнил. Только конец войны. Жили они с мамой Гретой на окраине Берлина. Отец с войны не вернулся. Мама говорила, что он был крупным начальником в гестапо, хотел русским людям добра, а партизаны его убили.

Сразу после окончания войны вернулся в Берлин мамин брат дядя Отто Грюнке. Он не раз наведывался к ним и раньше. Дядя очень хорошо говорил по-русски и был рад, что этот язык так здорово «освоил» Альберт.

Однажды, уложив Альберта спать, дядя с мамой очень долго о чем-то говорили. Утром у мамы были заплаканные глаза.

— Нам придется уехать в Америку, — сказала она. — На днях там умер наш старший брат и оставил нам хорошее наследство.

В Америке они поселились в Чикаго. Дядя Отто Грюнке со своей семьей жил неподалеку от них. Устроиться на хорошую работу маме не удавалось. Она часто плакала. Он как-то вытер ей ладошкой заплаканное лицо, погладил волосы и спросил:

— Мама, ну почему ты все плачешь и плачешь?

— Так, сынок. Папу часто вспоминаю.

Но мама Грета, наверное, говорила неправду. Только сейчас это понял Козырев. Он вспомнил один разговор. Мама и дядя Отто считали, что мальчик спит, и вели разговор вполголоса. Мама была раздражена:

— Зачем ты нас сюда привез? Лучше бы...

— Лучше бы болтаться на виселице? — перебил дядя.

— Нам это не грозило.

— Грозило мне.

— Я не вижу перспективы. Я скоро забуду свою профессию.

— Не забудешь. Здесь много русских эмигрантов. И Альберт превосходно говорит по-русски. Главное — практика.

— Зачем она мне? Разве я смогу найти работу по профессии? Вчера мне предложили в бар посудомойкой. Ты понимаешь?.. Посудомойкой! С каждым днем наше золото тает. Скоро я сойду с ума.

— Что легко нажито, легко и уходит, — печально пошутил Грюнке.

— Не остри, Отто! Эта легкость обошлась Гансу петлей.

Мамы Греты вскоре не стало. Занятая мрачными мыслями, она слепо пошла через дорогу перед стаей бегущих машин. Сироту Альберта забрал к себе дядя Отто Грюнке. Трудно судить, относился ли Грюнке к нему по-родственному. Дядя работал в каком-то ведомстве, и часто пропадал на целые недели, даже месяцы.

Однажды, после очередной длительной командировки, вернулся растревоженный. Раньше он никогда не говорил о будущем, а в тот вечер, оставшись с Альбертом один на один, вдруг спросил:

— Альберт, какую ты хотел бы иметь профессию? Тебе, мальчик, уже тринадцать лет.

Он неуверенно пожал плечами.

— Знаешь, мой милый, мне бы хотелось, чтобы ты пошел по стопам своего отца и дяди.

— Стать военным? — сразу нашелся Альберт.

— Не совсем так, — поправил дядя Отто. — Да, я был военным. Но, в основном, моя служба, так сказать, служба человека-невидимки. Кстати, такая работа довольно прибыльна.

Этим разговор и ограничился. Месяцев через восемь они опять сидели вдвоем.

— Ты не забыл о нашей беседе? — спросил дядя Отто.

— Нет, не забыл. Я буду, как вы!

— Молодец. В твоих жилах течет кровь наших предков. Ты безукоризненно знаешь русский язык, а все остальные науки постигаются гораздо легче. В разведшколу тебя определят через год-два. А пока хорошо бы мастерски научиться играть в футбол и баскетбол.

Вначале все шло хорошо. Отто Грюнке не мог нарадоваться успехам «племянника». Иногда он выезжал к Альберту в разведшколу, и они сидели до поздней ночи. Грюнке взволнованно говорил:

— Мы с тобой винтики в огромном сложном механизме. Но даже из-за винтика механизм может выйти из строя. Велика Россия. В лоб даже Гитлер не смог ее одолеть. Только умная и очень тонкая политическая игра винтиков-невидимок сможет нарушить ритм работы механизма Советов.

...Лежит Олег Козырев на нарах, смотрит на фото. Два очень похожих ребячьих лица. Военный и красивая женщина. Да, именно эта женщина не раз являлась ему во сне. Зубами скрипит Олег. Как его обманули!

Вместо эпилога

Над Степняковом золотилось полуденное солнце. Сверкал недавно выпавший снег, по-весеннему слезились сосульки. Трудно было поверить, что еще январь. А лазоревое небо, как говорят авиаторы, «миллион на миллион», принимало и принимало взлетающие самолеты.

Был обычный летный день. Стоя у окна, Степан Герасимович глядел на взлетно-посадочную полосу. Вот ее серого края коснулся приземляющийся истребитель и, гася скорость, побежал по бетонным плитам. На душе стало горько, что не дожил до этого дня Леонид Шевцов.

— Каковы результаты испытаний нового истребителя? — спросил Волков у Мельникова.

— Отличные. У этой машины прекрасные данные. Уже начат серийный выпуск. Вон, видите, она рулит на старт?

Истребитель на несколько секунд задержался на линии исполнительного старта и, взревев, помчал на взлет. Молнией сверкнув в лучах солнца, он стрелой ушел ввысь, оставляя позади отстающий звук.

В дверь постучали. Вошел широкоплечий майор и четко отрапортовал:

— Товарищ подполковник, майор Игнатенко прибыл для прохождения службы начальником особого отдела в Степняковский гарнизон!

Волков улыбнулся:

— Ну, что ж, Александр Васильевич, первое боевое крещение ты прошел. Надеюсь, неудачи не обескуражили. Начальника подобрали тебе неплохого. Желаю обоим — ни пуха ни пера!

Все трое подошли к окну. Из-за белесой тучки золотым ливнем струилось солнце. Взлетали и садились самолеты. Давно приземлился истребитель с бортовым номером тридцать три, но в небе остался его след — подсвеченный солнцем розоватый овал инверсии.