Поединок. Выпуск 16

Автор:

В самом конце шестидесятых годов я, молодой литератор, упражняющийся в сочинении детективов и уже напечатавший к тому времени (правда, под псевдонимом и в соавторстве) несколько приключенческих повествований в центральных молодежных журналах, получил неожиданное предложение от соответствующего ведомства собрать материал для документальной повести о советском разведчике Г.-Т. Лонгсдейле.

Я знал понаслышке, что Лонгсдейл был крупным английским промышленником-миллионером, получившим от королевы Великобритании звание сэра, что он был арестован в Англии, осужден, сидел какое-то количество лет, а потом обменен на коммерсанта Винна (или Девинна?), изобличенного в шпионской деятельности против СССР и приговоренного у нас к тюремному заключению.

Немного поразмыслив, я дал согласие, движимый более любопытством, нежели желанием писать о Г.-Т. Лонгсдейле. Откровенно признаться, к «шпионским» детективам я и до сих пор отношусь с предубеждением: меня шокирует то обстоятельство, что с их помощью молодому и неопытному читателю в сладостной облатке погонь, перестрелок и переодеваний может преподноситься горькая начинка в виде самых различных методов (надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю), вполне приемлемых для достижения целей не только в разведке, но, между прочим, в жизни вообще.

Однако я не жалею, что встретился с Лонгсдейлом. Замечу попутно, что на самом деле мой будущий герой не был ни «Г.-Т.», ни «Лонгсдейлом», а Константином Трофимовичем Перфильевым, под именем которого официально значился в архивах и делопроизводстве Центра. Впрочем, не был он и Перфильевым, а совсем Кононом Трофимовичем Молодым, сыном ученого и врача, родившимся в Москве и жившим в молодости в доме на Русаковской улице, что возле Сокольников, прямо напротив кинотеатра «Шторм», ныне снесенного, но я не уверен, что и Молодый его настоящая фамилия…

Так или иначе, у меня было с Кононом Трофимовичем ровно одиннадцать встреч. Обставлялись они следующим образом. Заранее, примерно за неделю до каждой встречи, я составлял вопросник из пяти — семи пунктов, переправлял его в соответствующее ведомство, откуда мне сообщали, когда и в котором часу я должен подъехать к главному подъезду соответствующего здания на одной из центральных площадей столицы, а проще сказать — в КГБ.

Я подъезжал. Меня встречали и вели в просторную комнату на втором этаже, которую лучше бы назвать маленьким залом. Он был пустым, если не считать длинного полированного стола с пепельницами, стоящего посередине, и более десятка стульев с одной его стороны, предназначенных для моих собеседников, и одного стула по другую сторону — для меня.

Я садился и ждал. Минут через пять входил Лонгсдейл, которого сопровождали разного возраста люди, хорошо одетые и неизменно вежливые. Их возглавлял человек лет примерно сорока пяти, с белым платочком, углом торчащим из нагрудного кармана отлично сшитого пиджака; впредь я буду называть его Ведущим. Все они по очереди здоровались со мной за руку и рассаживались на стулья, причем ни разу из одиннадцати встреч не получалось так, чтобы кто-то оставался без стула или какой-то стул без седока, хотя количество мебели и людей всегда было разным. Мой будущий герой располагался ровно напротив меня, и после нескольких ни к чему не обязывающих фраз («Как вам погода, не промокли?» — «Благодарю, я в машине, но прекратятся когда-нибудь эти дожди?» «Прямо лондонский климат, не находите?» — «Вам лучше знать, сэр!») мы приступали к делу.

Сначала мне было непонятно, зачем столько молчаливых свидетелей отрывают себя от забот и присутствуют часами при наших беседах. Их назначение я понял, когда они начали вдруг говорить. Однажды, отвечая на мой вопрос, Конон Трофимович помянул факт из своей биографии, связанный с пребыванием в американской школе разведки, расположенной на территории ФРГ. Тут человек с платочком, названный мною Ведущим, вежливо прервал его и обратился к одному из присутствующих: «Прошу вас, Владимир Платонович!» Тот начал: «Строго секретная американская школа разведки находится в тридцати семи километрах от Мюнхена, если ехать по автостраде Мюнхен — Берлин. На тридцать седьмом километре надо свернуть направо на бетонку, и буквально через двести метров, в лесу, на берегу небольшого озера (восемьдесят на сто двадцать шагов) будет стоять трехэтажное здание красного кирпича типичной немецкой готики, с закругленными наверху окнами по всему фасаду. Перед входом в здание два дерева: дуб диаметром около метра и ольха, ветви которой достигают окон третьего этажа…» В другой раз Лонгсдейл говорил о том, как и когда он впервые оказался в Канаде, в Торонто, и остановился в отеле недалеко от вокзала. Ведущий попросил: «Будьте любезны теперь вы, Борис Николаевич!», после чего «Борис Николаевич» стал рассказывать мне об отеле, в котором жил в Торонто Лонгсдейл: «Отель называется „Терминаль“ и характерен тем, что вся обслуга его, кстати сплошь состоящая из мужчин, носит особую униформу, специально пошитую для сотрудников „Терминаля“. Лучшие номера — на шестнадцатом этаже двадцатиэтажного здания отеля: они совершенно изолированы от окружающего мира звуконепроницаемыми прокладками в стенах…» Почему эти данные, как и прочие, не мог изложить сам Конон Трофимович, я до сих пор не знаю и могу лишь предполагать: либо он никогда в «Терминале» не останавливался и в строго секретной американской разведшколе не был, но нужно было, чтобы он там «был», по крайней мере в повести, которую я намеревался писать, либо Лонгсдейл побывал в действительности и там, и там, но почему-то ему хотелось из чужих уст слышать то, что впервые слушал я. Впрочем, я скоро привык к этим тайнам мадридского двора, больше не удивлялся и воспринимал все так, как оно и звучало.

Состав сопровождающих постоянно менялся. Уж и не помню, сколько прошло через меня Владимиров Платоновичей, Платонов Сергеевичей, Сергеев Владимировичей и т. д. Однажды я заикнулся о том, что было бы неплохо познакомить меня для общего колорита со знаменитым полковником А., примерно годом раньше Лонгсдейла обмененным на крупного американского разведчика П., тоже полковника. Мне сказали туманно: подумаем, но обещать не можем. Но в один прекрасный день вдруг предложили подготовить вопросы для полковника А., а затем дали знать, когда с ним состоится встреча. Я приехал в назначенное время, сел на свой стул, они, как обычно, вошли в обновленном составе, среди них был и Лонгсдейл, однако на сей раз его посадили не напротив меня, а сбоку, зато напротив сел пожилой человек с большой лысиной и седой оборочкой вокруг голого черепа, тот самый, который уже несколько раз был в свите Конона Трофимовича и под именем «Варлама Афанасьевича» рассказывал мне об улицах Нью-Йорка, его магазинах и еще о Колумбийском университете. Это и был, оказывается, легендарный полковник А. собственной персоной! Опять тайны мадридского двора, и вновь я мог только догадываться, зачем. Возможно, А. хотел ко мне приглядеться, прежде чем со мной говорить? Но что я за птица, чтобы готовиться к беседе со мной так тщательно и странно? Или они репетировали сцену, играть которую им надлежало в другом и более ответственном месте? Между прочим, когда полковник А. добрался в своем рассказе до лондонского пригорода, куда он приехал по заданию Центра из Нью-Йорка, чтобы тайно проникнуть на какой-то строго охраняемый военный объект, Ведущий, мягко прервав его, обратился к Лонгсдейлу: «Прошу вас, Конон Трофимович!», и Лонгсдейл дал исчерпывающую справку относительно военного объекта, а также способов, с помощью которых можно было на него проникать.

Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?

Ведущий попросил меня записей по ходу бесед с Лонгсдейлом не вести, а просто запоминать, что я и делал. Эти «монологи», таким образом, воспроизводятся мною по памяти и потому могут содержать неточности, особенно в названиях маленьких городов, улиц, имен и дат, возможно, как раз нуждающихся в том, чтобы я не ошибался. С другой стороны, в такой непривычной для литератора методике сбора материала было и свое преимущество, а именно: в моей памяти оседало самое важное, яркое и существенное, в то время как мелкая рыбешка уходила из сетей, но и жалеть о ней не следует, она действительно мелкая.

Добавлю к сказанному, что на исходе последней встречи Конон Трофимович обратился ко мне с просьбой, как он выразился, личного характера: если я в самом деле буду о нем писать, нельзя ли попробовать выжать из повествования воду, так называемую беллетристику, и оставить одну суть?

Я обещал.

Даже внешний облик Лонгсдейла, не зарисованный мною с натуры в блокнот, нынче воспроизводится памятью, как если бы художнику-портретисту предложили воспользоваться строго ограниченным количеством мазков. Лонгсдейл был ниже среднего роста. Широкоплеч, крепко сбит. Черный. Скуластый, глаза немного раскосые: по предкам Конона Молодыя, несомненно, пронеслась лет шестьсот назад татаро-монгольская орда. Взгляд острый, ироничный, живой. Впрочем, в случае нужды Лонгсдейл умел надевать на лицо по классическому восточному образцу маску непроницаемости, и тогда к нему вполне подходило расхожее выражение, часто применяемое авторами детективов: «Ни один мускул не дрогнул на его лице». Сказать, что в толпе Лонгсдейл незаметен, что мы привыкли полагать чуть ли не главным качеством настоящего разведчика, я не могу: смотря в какой толпе! Среди казанских татар, возможно, он и растворился бы, но в обществе респектабельных английских бизнесменов — как говорят в таких случаях: извините! — я бы выделил именно его.

Конон Трофимович:

Лично я в первые часы после прибытия за границу предпочитаю спать. Помню, в Торонто я автобусом доехал до аэровокзала, который расположен в центре города, и при нем — гостиница «Терминаль». Иду с небольшим чемоданчиком типа «дипломат», навстречу конный полицейский: синие лампасы, краги, каска с полями, и вдруг останавливается, слезает на землю (два метра ростом, не меньше!), у меня сразу копчик заболел: знал бы он, кто я! А он в мою сторону даже не посмотрел. Я заказал в гостинице номер, зная, что ни документов у меня не попросят, ни вообще никаких вопросов не зададут. Номер взял с ванной, чтобы и туалет был: если потребуется что-то уничтожить, сжечь, например, можно спустить с водой, это вам не вечно забитый мусоропровод в коридоре, для прошиба которого следует запасаться специальной «гармошкой». Вошел в номер, повернул на дверях табличку: «Прошу не беспокоить!» — и уверен: трое суток никто не войдет, даже если меня пришибут в этом номерочке. И сразу, не мешкая, ложусь спать. Сон, как у космонавта. А просыпаюсь — и тут же встаю, это у меня еще с армии, с фронта. Подниматься, когда бы ни лег, я умею по «биологическому будильнику» и еще по тому, который у меня в ручных часах: поет, словно сверчок, сразу Подмосковьем начинает пахнуть. Я, представьте, всегда высыпаюсь, замечательное свойство. Но если не удается поспать в сутки хотя бы час-полтора, чувствую себя отвратительно, вид ужасен. К слову, в Англии, если приходишь на работу с опозданием, не выспавшись и в ужасном виде, начальством и сотрудниками принимается только одно уважительное объяснение: девочки! Любое другое, например забастовка водителей автобусов, ночной преферанс, сломавшийся будильник или приступ аппендицита, — неминуем скандал.

В гинее 21 шиллинг, в фунте 20 шиллингов, но гинея — купюра неофициальная, хотя все, от врача до проститутки, считают на гинеи. Меблированная квартира стоит пять с половиной гиней в день, но всего этого, будучи по легенде «канадцем», я не знал и, что очень удобно, мог не знать, поэтому первое время всюду совался со своими пенсами, шиллингами и фунтами стерлингов.

Кто я в чужой стране, как вы думаете? Враг? Ни в коем случае! Тот смысл, который вкладывается в обычное понятие «шпион», ко мне не относится. Я разведчик! Я не выискиваю в чужой стране слабые места с точки зрения экономики, военного дела или политики, чтобы направить против них удары. Я собираю информацию, исходя из совершенно иных замыслов, поскольку вся моя деятельность направлена на то, чтобы предотвратить возможность конфронтации между моей родиной и страной, в которой я действую. Именно в этом смысле инструктирует нас Центр, и мы придерживаемся этого принципиального указания.

Кстати, вам не приходилось где-нибудь читать, что написано на могиле Рихарда Зорге? В Токио на кладбище Тама лежит гранитная плита с такими высеченными на ней словами: «Здесь покоится тот, кто всю свою жизнь отдал борьбе за мир». Теперь вам понятно, что я хочу сказать?

Разведчик должен быть «растворимым» в толпе, незаметным. Одеваться надо прилично, но не броско. Моя родная жена, глядя на меня, когда я бывал дома в Москве, удивлялась: на тебе вроде бы все заграничное, но не похоже, что «иномарка». Я же знал: если в пивной тридцать человек, из которых можно запомнить пятерых, я должен быть не среди этой пятерки, а среди тех двадцати пяти, которые «незаметны» для посторонней памяти. В Англии некий бизнесмен покупал костюмы, и к локтям ему сразу пришивали кожу. Другой, называемый «джентльменом-фермером», был чрезвычайно богатым человеком, но одевался так скромно, что я мог бы сказать: броская скромность. Для разведчика и это плохо: ему следует одеваться так, чтобы в глаза «не бросалось».

Резидент, которого еще называют «шефом», если вербует агента, по-нашему «помощника», делает вид, что вовсе его не вербует, а просто покупает нужную информацию: мне нужна информация, вам — деньги, адью! А коготок у агента увяз, он из этого дела уже не вылезет. Агент тот хорош, кто обладает следующими данными: служит, например, в военном ведомстве на невысокой, но ключевой должности, дающей доступ к информации, не выслуживается в старшие офицеры, носит амплуа неудачника (не сумел, положим, окончить академию генштаба, так как болезнь отняла «лучшие годы»), любит выпить (а это дорого стоит!), имеет слабость к женскому полу (что тоже не дешево!), критически относится к своему правительству и лояльно к правительству резидента.

Впрочем, не только слабостей ищут в своих помощниках шефы, а предпочитают для вербовки четкую идейную основу, которая намного прочнее меркантильной, гарантирует от провала и украшает достижение цели не низменными, а вполне достойными методами. Такой вариант, конечно, не частый, но тем он и заманчивей для каждого разведчика, претендующего на звание порядочного человека. Я знаю случай, когда идейно убежденный агент давал информацию, которую долгое время в Центре принимали за дезинформацию, организованную противником: уж больно она была дорогой и слишком дешево нам доставалась, а признать убежденность агента искренней тоже было непросто. Рискованно! Впрочем, если бы обиженные богом и судьбой поголовно стремились в агенты иностранных разведок, резидентам пришлось бы отбиваться от волонтеров ногами.

Средний англичанин аполитичен и равнодушен: ему совершенно наплевать, кто им правит и куда ведет страну, чем хорош или плох «Общий рынок», его интересует собственный заработок, работа и чтобы жена была довольна. А вот связать свою судьбу с гонкой вооружений и борьбой против нее, причем в интересах самой же Англии, он, как правило, не умеет. Искать в таком единомышленника трудно, если вообще возможно. Знаменитый Блейк, работавший на нас долгие годы без копейки денег, — чрезвычайная редкость. Он просто умный человек: проанализировал ситуацию в мире, определил ее истоки и перспективу, а затем, посчитав нашу политику более справедливой, принял обдуманное решение помогать нам.

Контроль за агентами резидент осуществляет, во-первых, постоянно, во-вторых, неукоснительно. Методы контроля: личное общение шефа с помощником и изучение информации, которую он дает. (Помощник должен быть не единственным, кто поставляет определенного рода сведения, его надо проверять с помощью «дублера», но суммировать и сопоставлять две-три информации по одному и тому же поводу лучше не резиденту, а сотрудникам Центра.)

Ведущий:

Считаю целесообразным предложить вам следующую сюжетную схему будущей книги о Лонгсдейле: если что-то не будет понятно, задавайте вопросы прямо «по ходу». Итак, с началом Великой Отечественной войны ваш герой (пусть он пока носит условное имя Л.), только что окончивший десятилетку, попадает добровольцем на фронт. В составе диверсионной группы он выполняет в тылу врага оперативные задания. Потом, возвратившись через линию фронта в родную часть, служит в разведывательном батальоне, показывает себя смелым и волевым солдатом, неоднократно берет «языков», участвует в их допросах (в качестве переводчика), выполняет отдельные поручения начальника особого отдела дивизии.

— Виноват, какие поручения?

— Отдельные.

— А почему Л., а не Лонгсдейл?

— Л. не совсем Конон Трофимович.

Начальник особого отдела, убедившись в том, что имеет дело со стоящим человеком, рекомендует его на работу в органы НКВД. Так ваш герой еще во время войны попадает к нам. После короткой спецподготовки его забрасывают в глубокий немецкий тыл, в самое логово. Там, в Берлине, Л. устанавливает связь с резидентом нашей разведки Д., который снабжает его надежными документами, отрабатывает легенду-биографию, помогает легализоваться и включает в активную разведывательную деятельность. После победоносного окончания войны Л. возвращается на родину и, уволившись из разведки, поступает в высшее учебное заведение. Обзаводится семьей. В 1949 году, в период работы над дипломом, его вызывают в Комитет государственной безопасности.

— Не понял: откуда Л. знает немецкий язык? Обычная школа?

— Нет. До войны он четыре года прожил с родителями в Германии, учился в немецкой «шуле».

— Что я могу писать о резиденте Д.?

— Ничего, кроме того, что он Д.

— Но минуло более тридцати лет… Хотя бы он жив?

— Да. В том-то и дело.

В КГБ вашему герою предлагают выполнить ответственное задание, связанное с разоблачением подрывных акций ЦРУ против нас в Западной Германии и, возможно, в Японии. После некоторых раздумий Л. дает согласие и вскоре оказывается на территории ФРГ в роли «немца», используя свои прежние документы и (частично) старую легенду.

— Раздумывая, он советуется с женой и родственниками?

— Нет, его решение самостоятельное.

— А как объясняют жене скоропалительный отъезд супруга?

— Не проблема: срочной командировкой Внешторга в Китай.

— ?

— Л. владеет китайским языком.

— Оканчивает соответствующее отделение МГИМО?

— Можно и так. Института внешней торговли.

С помощью резидента Д. он успешно легализуется, заводит полезные связи и ищет подходы к лицам, работающим в Бундеснахрихтендинст (БНД) — геленовской разведке, полностью находящейся под контролем американцев; БНД, кроме прочего, готовит для заброски в Советский Союз агентуру, вербуя ее среди русских людей, по разным причинам оказавшихся на Западе. Наконец Л. выходит на человека, с которым был знаком еще во время войны, в свою первую «командировку» в Германию. Назову этого человека Герхардом. Для восстановления с ним «дружбы» Л. не жалеет ни времени, ни денег, но вдруг понимает, что и Герхард, работающий в БНД, тоже осторожно обнюхивает его, пытаясь, вероятно, привлечь к сотрудничеству с геленовцами.

— На ловца и зверь бежит?

— Примерно так. Но сложнее.

— Нельзя ли военный период жизни Л. осветить подробней?

— Можно. Внесите этот пункт в ваш вопросник, адресованный Конону Трофимовичу. А пока мне придется сделать «приложение» к рекомендованной вам сюжетной схеме.

В начале пятидесятых годов в системе БНД под маркой «Амт фюр Зее унд Шаффартсвезен» было создано управление с кодовым названием «Архив», а при нем «служба 79», которая должна была вести стратегическую разведку против США, Англии, Франции, Италии и других государств западного блока. Не следует удивляться: во имя того, чтобы играть не подручную, а самостоятельную роль в «тайной войне» против СССР, а также для восстановления утраченного национального престижа послевоенное руководство БНД уже откровенно добивалось хотя бы формального выхода геленовской разведки из-под унизительного для немцев влияния ЦРУ. Центральное разведывательное управление США, в свою очередь, стремясь сохранить геленовцев «под собой», стало усиленно вербовать из их числа агентуру. Гелен это знал, но пресечь не мог. Он был человеком сильным и неглупым. В конечном итоге, кстати, он перебрался в США, захватив с собой всего один портфель, но в нем была агентура практически всех европейских стран, и с таким «подарком» Гелен рассчитывал занять в ЦРУ ответственный пост и не ошибся в своих расчетах.

Тем не менее не следует заблуждаться: главной задачей БНД была и оставалась разведывательная деятельность не против стран Запада, а против Советского Союза. В директивном указании геленовского Центра всем службам разведки — оно попало в наши руки — указывалось: «СССР является важнейшей, но и самой трудной целью нашей работы…» В центральном аппарате БНД имелись: разведывательное Управление (отделы СССР, ГДР и других социалистических стран, а также упомянутый «Архив» со своей «службой 79»); контрразведывательное Управление; отдел психологической войны с целью вести разложенческую деятельность в соцстранах, а также подготовку диверсионных акций на случай обострения международной обстановки. Все эти службы и подразделения БНД на территории Западной Германии были замаскированы под различные фирмы и учреждения, цум байшпиль (например): «Шпециальконтор фюр Индустрибетайлигунген», «Беауфтрайер фюр Зондерфермеген» унд зо вайтер (и так далее).

— Вы тоже знаете немецкий? И тоже учились в «шуле»?

— Да.

— Верно ли я понимаю, что сведения о БНД и ее отношениях с ЦРУ были кстати и благоприятствовали моему герою?

— Не совсем. Они были первым и довольно важным результатом его работы. А проникал он в БНД, а затем и в ЦРУ, можно сказать, вслепую и трудно.

Итак, мы остановились на том, что Герхард, осторожно обхаживая «старого друга», старается привлечь его к сотрудничеству с БНД. Наше руководство, однако, тщательно взвесив все обстоятельства, рекомендует Л. предложение Герхарда на данный момент отклонить.

— Отклонить достижение главной цели?!

— По трем причинам.

Во-первых, рано: устройство на работу в любую разведку обычно связано с весьма серьезной проверкой прошлого кандидата, к чему Л., обладая еще сыроватой легендой и только вживаясь в образ, был недостаточно готов, а рисковать им, учитывая его потенциальные возможности и перспективу, не имело смысла. Во-вторых, отказ от сотрудничества, да еще под соусом истинно немецкого патриотического «нежелания» работать на американцев (несамостоятельность геленовцев была общеизвестна), лишь поднимает акции кандидата в глазах руководства БНД. Наконец, в-третьих, именно в тот период Центр задумывает довольно «простенькую» акцию, касающуюся некоего Альфонса Вагнера, и ищет для нее исполнителя; ваш герой, казалось, больше других подходит на эту роль, тем более ему нужно чем-то заполнить паузу, что, как потом выяснилось, было ошибкой Центра: лучше бы ему сидеть тихо.

Конон Трофимович:

Авантюрная жилка, говорите? Она, возможно, и нужна разведчику, но главное в другом. Каждый из нас играет самого себя, я бы сказал, с поправками. Что это значит? Разведчику, как и актеру, подбирают «роль», которая соответствовала бы его характеру, темпераменту, вкусу, конкретному состоянию и его человеческому амплуа: этот художник, этот изобретатель, бармен, журналист, врач, консьерж, я, например, бизнесмен. Не так важна сама профессия, сколько то, чтобы к ее носителю меньше придирались. Поясню. Если я бизнесмен, мой характер не должен мешать мне исправно платить налоги; при этом я должен учитывать, что тот, кто доносит на неплательщика налогов, получает десять процентов от суммы, с него взысканной по суду, представляете, сколько лишних глаз будут смотреть на меня! Знаменитый Аль-Капоне, всю жизнь блистательно не дававшийся в руки правосудия, хотя и совершал чудовищные преступления, однажды все-таки сел — за что? Вы не поверите: за неуплату налогов!

Врач-англичанин халата не надевает, только во время операции, причем фисташкового цвета. А так, на приеме, врач, представьте, в полосатых брюках, черном пиджаке, с цветком в петлице. И рук не моет! (Моя мать потомственный врач, вот мне и кажется это странным.) Врачи живут превосходно, но зарабатывают такую жизнь не сразу: тремя годами изнурительной бесплатной работы с шестью ночными дежурствами в неделю; в клиниках только кормят. Зато потом ставка врача — две с половиной тысячи фунтов: жить можно! Пациенты, в свою очередь, платят государству налог, независимый от количества «бесплатных» посещений врача, эту сумму просто вычитают из их заработка; я посылал раз в год прямо в министерство здравоохранения карточку с наклеенными на всю сумму марками, которые покупал на почте или в банке.

Желающий прославиться, непомерно честолюбивый человек, не может быть разведчиком: жизнь в подполье сковывает, смазывает таланты, не дает развернуться, выделиться, лишает широкого круга знакомств, оставляет только те, которые необходимы для дела, препятствует общественному признанию. Мы все помним слова Дзержинского, и не только общеизвестные, которые и вы, к примеру, можете повторить, но знаем всю цитату до конца: «Чекистом может быть лишь человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. Тот, кто стал черствым, не годится больше для работы в ЧК. Чекист должен быть чище и честнее любого — он должен быть, как кристалл, прозрачным». Вот уж воистину: разведка — это работа для невидимок в широком смысле слова. Невидим для славы, широкой известности, для всеобщего почитания — за исключением, пожалуй, таких героев нации, как Зорге и Абель или Мата Хари.

О нас узнают, к сожалению, когда нас разоблачают и судят, — так уж лучше бы не узнавали совсем. Понимаете ли, профессионализм и любительство — как день и ночь: я, например, был шахматистом-любителем, им и остался и даже не догадывался когда-то, что профессия разведчика — мое истинное призвание. Впрочем, как говорят англичане, качество пудинга определяется после того, как его съешь…

Еду на машине, взятой в аренду, из Норвегии в Швецию через Тронгейм. Границы нет, что хорошо, потому что мне нужно было избежать таможенного контроля. В ту пору многие страны уже перешли на правостороннее движение. И вот я еду и, естественно, не замечаю маленького пограничного столба. Вокруг тундра. Комары. Полярный день: висят над головой сразу два солнца. Вдруг мне навстречу да по моей стороне (?!) летит машина. В Швеции и в Норвегии, как потом оказалось, «разные движения». Конечно, «поцеловались»: я ему — ничего, а он мне сбил крыло и пропорол баллон. Полиция, повторяю, мне была ни к чему, и я отпустил его с богом. Сунулся: запасной баллон спущен, а насоса в этой наспех арендованной машине почему-то нет. Сижу. Жду. Курю. Как на грех, ни одного авто. А я в рубашке — но не родился (в смысле счастливый), а действительно в одной рубашке (в смысле несчастный: мошка лезет!). Посмотрел по карте: до ближайшего населенного пункта километров двадцать. Пошел пешком, а что делать? Завернулся от мошки в какую-то тряпку и в таком импозантном виде топаю в надежде, что повезет. И точно: через пять километров — палатка на обочине, при ней машина. Датчане. Путешественники. Дали мне, добрые люди, насос, чтобы накачать запаску, но подвезти пять километров назад отказались: пожалели бензин. А насос, между прочим, доверили. Другой бы на моем месте дунул с их насосом обратно в Норвегию, хотя, конечно, он не из золота. Поплелся я своим ходом, сменил колесо, вернулся (они дождались!), отдал насос и поблагодарил за бескорыстную помощь.

Жил-был молодой человек, назову его Федором. Меня друзья в детстве иногда Костей звали, его вполне могли называть Федей. И вдруг — война. Прибавив себе год, Федя идет добровольцем. Воюет. И так как у него на немецкий язык талант, его слегка учат «кое-чему» и зимой 1943 года забрасывают в лагерь немецких военнопленных под Тулу. Как немца. С легендой: родители, мол, погибли в Кёльне во время налета «союзников» (этих родителей наша разведка действительно «имела», их единственный сын Франц пропал на Восточном фронте, Федя этим Францем и стал — со всеми его документами, биографией и даже невестой, оставшейся в Кёльне). Потом лагерь из-под Тулы нарочно переводят поближе к переднему краю, в Белоруссию, мы наступаем, уже 1944 год. Тут Феде-Францу с двумя пленными, один из которых офицер-абверовец, делают побег. С трудом опережая наши наступающие части, троица успевает добежать до Германии раньше нас. Там Федя связывается с верными людьми из антифашистского подполья, с помощью которых получает новые и совсем уже настоящие документы на имя Франца, выправленные не в штабе армии «старшиной — золотые руки» по имени Гавриил Фомич, умеющим классно переклеивать фотографии, а в «родной» канцелярии города Кёльна. И вот он — чистый немец! К тому же «заслуженный», бежавший из русского плена вместе с офицером-абверовцем (третий беглец случайно гибнет в Восточной Пруссии, прямо на пороге собственного дома), но в Кёльн Феде никак нельзя: невеста! А времени, чтобы Францу измениться до неузнаваемости, проходит еще маловато, хотя и ростом, и мастью, и возрастом Федя был почти Францем. Но почти это еще не все. Подумать только, случись рокировка в другую сторону, кто знает, немец Франц мог стать нашим Федором, и тогда он бы боялся ехать в Москву, где были у него «родственники» и, положим, «невеста». Ну, ладно. Потом Феде приходится немного повоевать против нас, «защищая» Берлин, получить за заслуги штурмбанфюрера (звание, равное нашему майору) и Железный крест. Впрочем, за те же, по сути, заслуги Федя и у нашего руководства получает награду и повышение в должности: молодец! В последний день войны, выполняя важное задание нашей армейской разведки, он едва не погиб. «Домой» в Кёльн ему по-прежнему нельзя, а домой в Москву тоже рановато. А как родные его мама и папа? — спросите меня, пожалуйста. Страшно вымолвить, но им невозможно было пока сказать, что их сын жив, а уж чем и где занимается, и подавно: такова наша жизнь. Вам не кажется странным, что я в таких подробностях знаю чужую судьбу? Не удивляйтесь, это, как и разная манера речи («под интеллигента», «под простака», «под характерного героя»), тоже элемент нашей профессии: чужие диалекты и биографии мы порой знаем лучше собственных.

В Англии много способов стимулировать оптового покупателя. Например. Я люблю оливковое масло. Бутылка стоит шиллинг, две бутылки — уже полтора! У нас бы в Союзе так с ценами на водку, пили бы не «на троих», а «всем классом»!

Разведчик должен быть элементарно сообразительным. В 1919 году была выработана памятка сотрудникам ЧК, я кое-что из нее процитирую: «Быть всегда корректным, скромным, находчивым», «Прежде чем говорить, нужно подумать», «Быть выдержанным, уметь быстро ориентироваться, принимать мудрые решения и меры». Так вот, помню, в детстве меня хотели отдать в школу для особо одаренных детей. Привели к директору, он стал проверять, тестируя: что лежит на столе? Я, как и было предложено, поглядел ровно три секунды, потом отвернулся и добросовестно перечислил: журнал, чернильница, очки, лейкопластырь, настольная лампа, еще что-то. Директор меня спрашивает: а шапка лежит? Мне нужно было время для соображения, и я уточнил: вы спрашиваете про головной убор или что? Он, наверное, улыбнулся: да, именно так, шапка или кепка? Я уверенно отвечаю: кепка! И меня приняли, как вундеркинда. Я же был просто сообразителен: если директор спрашивает про головной убор, которого я за три секунды на столе не заметил, то, значит, он там лежит, а если лежит, то, разумеется, кепка, потому что на дворе осень, дело к сентябрю, кто же осенью носит зимние шапки?

В принципе мысль о возможном провале была у меня (без преувеличения) всегда. Но так же всегда я думал, что пуля пролетит мимо и убьет другого. Когда же она все же попала в меня, я пережил очень странное ощущение: прежде всего обрадовался тому, что буквально несколькими часами раньше, интуитивно почувствовав опасность, успел предупредить помощников, и все они, законсервировавшись, завинтили за собой крышки.

Поразительная особенность Англии: когда очень хочется выпить, пивные закрыты. Начинают они в десять утра (но вы уже на работе), заканчивают в три дня (вы еще на работе), и — все. Это в будни, уик-энд — дело другое. Короче говоря, если уж пить, то в клубах, которые всегда открыты. Вступить в клуб — значит внести вступительный взнос, и через сутки вы — член. Расписавшись в клубной книге, можете привести с собой гостя. Для «своих» в клубе есть все, от стриптиза до… Кружка пива (банка) вообще-то стоит одиннадцать пенсов (шиллинг), а в клубе в три раза дороже, потому что, хоть поздно вечером, хоть рано утром, всегда есть девицы, подаваемые с пивом и исполняющие стриптиз «с лепестком», который считается чопорными и нравственными англичанами «законным», то есть допустимым. При этом в клубном зале половина — женщины: они-то что находят в стриптизах?! Впрочем, англичане так воспитаны, что души нараспашку, как у русских, нет ни у кого: застегнуты на все пуговицы и необычайно выдержанны. Я не исключаю, что в клубе они ищут выход своим эмоциям. Во Франции, например, это дело, мне кажется, не любят. Зато там есть «Лидо», фешенебельный ресторан, где места у бара стоят дешевле, чем в первом ряду, откуда можно рукой дотянуться до танцующей полуголой красотки. Представление идет часа полтора. В конце, под занавес, — Рита Кадиляк, которая и не танцует, и не поет, а просто показывает свою фигуру; ее называют еще «красной мельницей», потому что коронный номер Кадиляк выступление между столиками; на сосках грудей висят и вращаются в разные стороны огромные алюминиевые кольца. Французов, между прочим, в зале не увидишь, а с француженками туда вообще не пойдешь; немцы, американцы, англичане — кто угодно!

Ведущий:

Альфонс Вагнер во время войны был младшим офицером. После капитуляции Германии работал начальником баварской пограничной полиции в городе Нойштадт, близ демаркационной линии, откуда и был известен нашей разведке, с тех пор за ним присматривающей. Будучи сотрудником полиции, Вагнер поддерживал официальный контакт с органами Си-ай-си в Коттбурге, а потом стал вербовать в американской зоне оккупации агентов из числа жителей ФРГ для засылки в советскую зону. Одновременно работал и на геленовцев, то есть на БНД.

— Многостаночник?

— Вот именно. Задачей вашего героя и должна была явиться попытка перевербовки Вагнера, человека способного и обладающего завидной информацией.

Надо сказать, что еще раньше, стремясь найти дополнительные источники дохода, Вагнер сам предложил нашей разведке (в лице специально подставленного ему для этой цели представителя) купить у него данные на агентуру американской разведки. При этом Вагнер поставил условие: за «голову» каждого жителя ФРГ, который будет установлен нами как агент на основании полученных от Вагнера данных, ему выплачиваются две тысячи западных марок. Предложение было принято. За относительно непродолжительный срок он сообщил данные на 15 человек, из которых 11 были арестованы на территории ГДР и осуждены за шпионскую деятельность. «Заодно» Вагнер передал нам сведения о ряде офицеров американской разведки, работающих в спецслужбах городов Хоф-Заал и Коттбург. Но потом Вагнер вдруг вышел из игры, заявив нашему представителю, что прекращает связь с Си-ай-си и больше не будет иметь для нас материалов. Весь период сотрудничества с Вагнером, повторяю, мы знали, что он агент БНД, но от нас этот факт скрывает.

На какое-то время Вагнер исчез из нашего поля зрения.

Когда Вагнер вновь появляется на горизонте, Л. поручают договориться с ним о новом контакте на чисто коммерческой основе, то есть о продаже за наличный расчет нескольких агентов, на сей раз из БНД. Дело на первый взгляд кажется простым и беспроигрышным, если не учитывать того, что Вагнер «орешек», который еще надо разгрызать. Короче говоря, Л. приходится пережить из-за него несколько неприятных мгновений. Когда они впервые встречаются (дело происходит в Нюрнберге, где в это время живет Вагнер), тот ведет себя, как «настоящий» немецкий патриот: заявляет, что одно дело продавать Советам людей, работающих на американскую разведку, а другое — тех, кто честно трудится на благо любимой фатерланд. И категорически отказывается от сотрудничества, пригрозив, что, если Л. не оставит его в покое, он сообщит о визите своему геленовскому руководству. На это Л. замечает, что Вагнеру придется заодно сообщать и о своей недавней связи с советской разведкой и о продаже ей американских агентов.

— Шантаж?

— С грязными людьми в белых перчатках не работают.

На это Вагнер с апломбом отвечает, что ничего не боится, поскольку его руководство поймет «настоящий патриотизм»: продавая американскую агентуру, Вагнер тем самым отвлекал внимание Советов от сотрудников БНД, которые решали важные оперативные задачи в советской зоне оккупации именно в это самое время. Затем Вагнер, окончательно осмелев, предлагает Л. убраться пока цел, и они расстаются. Л. тут же запрашивает Центр, что ему делать, и Центр оставляет решение вопроса на усмотрение исполнителя. Тогда Л., не веря, что Вагнер способен открыться своему руководству, а просто набивает себе цену, принимает решение встретиться с ним еще раз.

— Но это же связано со смертельным риском! Как мог Центр…

— Мог, так как не в силах на расстоянии оценивать достоверность и мотивы отказа Вагнера и реальность его угроз.

Л. звонит Вагнеру. Тот сам берет трубку и вновь отвечает вашему герою категорическим отказом. Тогда, перебравшись в телефонную будку, расположенную недалеко от дома Вагнера и так, чтобы за входом в дом можно было наблюдать, Л. еще раз звонит, и снова Вагнер подходит к аппарату. Л. говорит ему, что решительно настаивает на немедленной встрече. После паузы Вагнер приглашает его к себе, но не сразу, а часа через два. Л. делает вид, будто размышляет, а затем соглашается. И смотрит за домом. Убедившись, что в течение ближайших трех часов никто к Вагнеру не входит и не выходит от него, Л. меняет телефонную будку и вновь звонит Вагнеру.

На этот раз визуального обзора дома нет. Ваш герой открытым текстом говорит Вагнеру, что, явившись на место встречи, он непременно прихватит с собой копии расписок, которые тот давал представителю советской разведки в обмен на валюту, полученную за «головы» агентов. Кажется, Вагнер действительно задумывается. Тогда Л. предлагает ему встретиться ровно через четыре часа, то есть в полдень, на остановке трамвая на Цельтисплатце, где находится гостиница «Капитоль», в которой Л. остановился. Вагнер, внимательно выслушав Л., говорит, что подобные действия могут доставить и Л., и его «хозяину» большие неприятности, после чего вешает трубку. Не колеблясь, Л. звонит опять, и вновь к телефону подходит Вагнер. На сей раз ему приходится выслушать следующее: Л. вместе с «хозяином» идет на неприятности, но предупреждает, что не меньшие неприятности ждут и Вагнера, если он откажется возобновить сотрудничество или устроит Л. ловушку. Жителям ФРГ, родственники которых «благодаря» Вагнеру были осуждены в ГДР за шпионаж, будут представлены доказательства того, что Вагнер виновен в их несчастье, а если этого будет мало, тогда с ним придется навсегда расставаться, что Вагнер оценивает в меру своего собственного понимания и методов работы, и терминологии.

И Вагнер сдается.

Конон Трофимович:

Один англичанин, бизнесмен, с которым я имел дела, как-то заходит ко мне в офис с девицей. Представляет ее: Наташа. Странное, говорю я, имя: Наташа — вроде русское?

Она мне по-русски и говорит: да, я москвичка! — и весь дальнейший разговор был как на иголках: вдруг, думаю, вырвется у меня ненароком русское слово или родной оборот, хоть и сказанный мною по-английски… Как я ретировался!

К каждой операции я готовился более чем тщательно, так как понимал: если среди пятидесяти миллионов англичан и двухсот миллионов американцев находится один разведчик, положим, Лонгсдейл, и он не кричит благим матом, что он русский, его ни за что не поймают. Поймать его могут в деле, в работе, когда он передает или получает информацию, вербует или осуществляет операцию. Значит, работать надо чисто. Я так и работал долгих двенадцать лет: сосредоточенно, не думая о постороннем, в том числе об опасности… О березке перед крыльцом родного дома, как пишут в современных героических повестях, тоже не думал. У Дзержинского есть письмо жене, датированное восемнадцатым годом: я нахожусь в самом огне борьбы, живу жизнью солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом, некогда думать о своих и о себе. Это точно подмечено: я тоже крепко подумал о Родине, о семье и о себе только раз, когда давал согласие работать в разведке, и мне этого «раза» хватило на все испытания и на всю жизнь, до этой самой минуты.

Англичане делят всю литературу на фикцию и нефикцию, вымысел и невымысел. И я так стал делить, оказавшись за решеткой: совершенно «не шла» художественная литература, даже любимые Чехов и Бальзак. Только конкретная; по-вашему, документалистика? Да? Впрочем, я всегда был грубым реалистом: стихов никогда не писал и не понимал людей, которые пишут. Как можно рифмовать нечто сокровенное, которое в моем понимании потому и сокровенное, что никакой искусственной обработке не поддается, а если поддается, тотчас перестает быть сокровенным? Эта моя мысль скорее всего свидетельствует о дремучести моих чувств и о вздорности моего характера, верно? Зато диссертацию по физике я в тюрьме начал: выписал два десятка специальных книг из тюремной библиотеки. Вы уже поняли, очевидно, что я не «лирик»…

Применимо ли к нам, разведчикам, понятие «один в поле воин»? Нет и нет! Во-первых, мы не обладаем ни сверхчутьем, ни сверхсилой, мы не сверхчеловеки; агент 007 сугубо литературен, а потому нежизнеспособен. Таких разведчиков в реальной жизни не встретишь, они нашей профессии, если угодно, противопоказаны: торчат посередине пресловутого «поля» не воинами, а очень заметными часовыми-дураками, неумело поставленными нерадивыми командирами, — с какой стороны ни зайдешь, отовсюду это их «сверх» видно! Разве можно разведчику эдак торчать? Он должен быть мышью за веником, потому что вся его сила в незаметности и в его помощниках, которые таскают ему в норку информацию. Это, как я уже сказал, во-первых, а во-вторых, участок деятельности каждого разведчика столь узок и мал и так негромок, что сам по себе вроде мозаики: почти ничего не решает, а только вкупе с такими же многими, собранными «в картину», что-то и значит. И получается, что более справедливо сказать: один в поле как раз не воин!

Автор:

Однажды во время очередной встречи с Лонгсдейлом я уточнил вопрос, ранее заданный ему письменно, но сам себя загнал этим в угол. Речь шла о способах переправки разведчика за кордон. Я спросил Конона Трофимовича, каким образом его впервые забросили — ну, сказал я, предположим, в Канаду: легально или нелегально? Сразу с документами или с легендой, дающей возможность со временем получить паспорт? А главное, как? С помощью подводной лодки или романтическим образом поместили в контейнер с отверстиями для дыхания и сухогрузом доставили в Монреаль? Или «элементарно» кинули ночью с парашютом сразу в пригород какого-нибудь Ванкувера? Пока я фантазировал, мой герой и его коллеги весело переглядывались. Потом Ведущий мягко сказал: «Видите ли, это секрет». — «Но мне что-то надо писать, — возразил я, — не родился же Конон Трофимович в Канаде, а как-то туда попал!» — «Вот вы и придумайте, как», — неожиданно предложил Лонгсдейл, а Ведущий, поправив платок, уголком торчащий из нагрудного кармана пиджака, так же мягко добавил: «Но имейте в виду, если у вас получится глупость вроде контейнера и сухогруза, вы сами не захотите пользоваться таким нереальным способом. Но если будете близки к истине, то есть угадаете, мы вежливо попросим вас придумать что-то другое. Ну, а если у вас родится нечто совсем оригинальное и способное к реализации, мы вас, конечно, поблагодарим и… тем более „попросим“!» Я был в недоумении: что же мне делать? Они улыбались: мол, не взыщите, мы живем по странным законам! Затем Лонгсдейл взял со стола спичечный коробок и великодушно произнес: «Принцип я вам объясню, он не сложен. Смотрите на спички». Я смотрел, а он говорил, манипулируя при этом коробком со спичками, ставя его то на «попа», то на «живот», то «ребром»: «Вот я (на „живот“, этикеткой вниз) сажусь в Москве в поезд и еду, предположим, в Финляндию, но приезжаю туда (на „попа“!) уже другим человеком, потому что на вокзале в Хельсинки после таможенного досмотра мне передают новые документы, с которыми я плыву в Стокгольм, где снова („ребром“!) получаю документы, сажусь с ними в самолет и лечу — куда вы сказали? В Канаду? Хорошо, в Канаду, и на подлете к Монреалю в самолете мне передают (снова на „живот“, но этикеткой вверх!) документы, и через пару часов я (на „попа“!) — в Торонто или Ванкувере. Вопросы есть?» Вопросов не было, и все они удовлетворенно заулыбались, а Ведущий, не меняя своего амплуа, мягко произнес: «Но дословно так, как только что объяснил вам Конон Трофимович, мы тоже попросили бы вас не писать…»

Ведущий:

Когда Л. покидает телефонную будку, до встречи с Вагнером остается два с половиной часа. Решив вести дальнейшее наблюдение, Л. направляется вновь к дому Вагнера. Это один из самых рискованных моментов операции. Наконец он видит, что Вагнер выходит из дома и садится в «фольксваген». Ждет. Потом вдруг выходит его жена, и они вместе отъезжают в машине. Теперь Л. приходит к ясному предположению о том, что Вагнер все же готовит ему ловушку.

— Извините, но я это понял уже давно!

— Да? Интересно.

Решив принять меры предосторожности, Л. едет в «Капитоль», сдает номер, но предупреждает обслугу, что за вещами он приедет позже (на случай, если его «установят» и организуют преследование, Л. хотел оставить у противника надежду на то, что он вернется за вещами), а затем отправляется на вокзал. Там он покупает билет на поезд до Франкфурта-на-Майне, а также билет на экскурсионный автобус до Китцингена. Поезд на Франкфурт отходит в 13 часов ровно, а автобус на Китцинген пятнадцатью минутами раньше. После этих приготовлений Л. идет в ресторан «Капитоля» завтракать. Из окна ресторана хорошо просматривается трамвайная остановка, куда должен явиться на встречу Вагнер. На часах 11.45.

Вагнер подъезжает через десять минут (Л. только лишь успел заказать пиццу), выходит из «фольксвагена», но оставляет за рулем жену. Он терпеливо ждет пятнадцать минут, изредка поглядывая по сторонам. Потом подходит к табачному киоску возле остановки. Вероятно, это был условный сигнал, так как со стороны туннеля на Цельтисплатце появляются четверо мужчин и подходят к Вагнеру. Некоторое время они что-то обсуждают, поглядывая на часы. Затем один из мужчин поправляет шляпу, и к ним сразу подкатывают две машины, в одной из которых за рулем жена Вагнера. Трое мужчин садятся в «мерседес», один вместе с Вагнером в «фольксваген», и все они едут в направлении к вокзалу. Л., съев пиццу, покидает ресторан и, не заходя в номер, тоже отправляется на такси к вокзалу.

— Зачем?! И так все ясно!

— Вам. Но вашему герою предстояло выносить приговор.

Он видит: обе машины уже на стоянке возле вокзальной площади. Хотя опасаться Л. следует только Вагнера, который знает его в лицо по единственной встрече, это тоже очень рискованный момент. Желая окончательно убедиться в коварстве Вагнера, Л. входит в здание вокзала и останавливается на некотором расстоянии от выхода на перрон, где проверяют билеты. Там Вагнер и двое мужчин, они стоят подле контролера, держа руки в карманах плащей. Вагнер при этом бесцеремонно вглядывается в лица идущих к поездам пассажиров. Тогда Л. быстро покидает вокзал.

— Надвинув на глаза шляпу?

— Если угодно.

Экскурсионным автобусом он отправляется в Китцинген, там ночует и на следующий день оказывается уже в Берлине. Перевербовка Альфонса Вагнера, к сожалению, срывается. Провал. Позже становится известно, что Вагнер действительно сообщил геленовскому руководству и о своей прежней связи с советской разведкой, и о передаче ей за деньги материалов на американскую агентуру, и об «искреннем» раскаянии, и о визите Л. Его не наказали, потому что он «честно» намерен был расплатиться советским разведчиком, однако не виноват, что это не получилось, хотя он делал все, что ему велели. Правда, Вагнеру предложили хранить все происшедшее в глубокой тайне. В 1961, роковом для него, году Альфонс Вагнер все еще работает в БНД, занимая небольшой руководящий пост в Нюрнберге, носит подпольную кличку «Вебер» и имеет цифровой псевдоним «2757».

— Вы сказали: «роковом» году. Что с ним случилось?

— Погиб в автомобильной катастрофе. Сгорел.

— Неужели?!

— Нет, конечно. По-видимому, приговор ему вынесли они сами, и они же привели его в исполнение. Он явно переигрывал…

— Вагнер знал, откуда возмездие? Не мог подумать на вас?

— Надеюсь, ему успели объяснить: кто и за что.

— Л. к тому времени уже выполнил свою основную задачу?

— Более того.

Дальнейшие события развиваются так. После неудачи с Вагнером Л. полностью переключается на «старого друга» Герхарда и в конце концов, после трудных «переживаний» морально-этического характера, принимает его предложение о сотрудничестве с БНД. Они вместе перебираются в центр геленовской разведки, находящийся в Пуллахе, недалеко от Мюнхена. Там Л. близко сходится с хорошим знакомым Герхарда, которого я назову Гансом. Ганс ответственный сотрудник БНД, матерый разведчик, когда-то работавший под началом адмирала Канариса — шефа гитлеровской разведки. Л. устанавливает, что американцы из ЦРУ усиленно обхаживают Ганса, надеясь заполучить его, и вербует крупного разведчика прямо под носом у американцев. Вербовка Ганса доставляет Л. истинное и довольно редкое в нашей профессии удовлетворение, так как Ганс сам идет навстречу вербовке, имея на то свои причины…

Конон Трофимович:

Лондон. Меблированная квартира в 800-квартирном доме (по сто на этаже, кроме первого, где бассейн, клуб, салон красоты, бар, магазинчик самообслуживания, парикмахерская — и все это по ценам в два раза выше обычных, но торопишься — увы, заплатишь!). Кухонька маленькая, с цементным полом (что плохо: в деревянном можно что-то спрятать!); на полу ковер. Белье меняют два раза в неделю, кроме полотенец, которые надо ежевечерне отдавать в прачечную на первом этаже. Дом — с семью пожарными выходами (прекрасно на случай «ухода»!), десять минут пешком от университета, на улице много молодежи. Контракт на три года с обоюдной гарантией; в договоре еще предусмотрен ковер, чтобы жильцы снизу не жаловались на шум наверху. Мелкий ремонт за съемщиком. Месячная оплата — два шикарных мужских костюма (в привычном для нас переводе на рубли).

Главное для разведчика, извините, голова, назначение которой, как говорится, не только шляпу носить, но и думать. О чем? Чтобы вырабатывать прежде всего внимательность к мелочам и в связи с ними правила поведения. Каждый поступок надо совершать без паники и на основе здравого смысла. Нельзя все «выходящее из» принимать на свой счет или как провокацию. Например: разведчик покупает в магазине сорочку, и продавец вдруг спрашивает его адрес и фамилию. Для новичка — паника: на кой черт?! А это всего лишь в действии лозунг: «Реклама — двигатель торговли!» В магазине составляют список уважаемых в обществе «солидных» покупателей и печатают в местной газете. Или: только поставил себе телефон, и «вдруг» звонок с предложением какой-то услуги, хотя в справочнике этого номера еще нет. «Откуда вы узнали?!» — в совершеннейшей панике, а абонент отвечает: у меня, хе-хе, на телефонном узле свой человек, сэр! Для нервного и недалекого разведчика такие мелочи в тягость, для спокойного и умного — норма. Логика вместе со способностью думать дают верный вывод и верное поведение.

Центр — это солидный аппарат с множеством различных служб, его структура архисекретна, даже я ее не знаю, как не знаю и того, кто мой непосредственный начальник, кто над ним и кто над тем, кто «над ним», и т. д. Обычно: «Второй», передайте «Четвертому», чтобы «Третий»… или наоборот: «Третий», доложите «Первому»! Только так. Если мой непосредственный начальник, который для меня, положим, «Пятый», женился, умер или понизился в должности, я всего этого знать не обязан и не буду: просто у меня или останется прежний «Пятый», или появится новый начальник, который тоже будет «Пятым». Реально за этой цифрой я могу представить себе кого угодно, и мне, собственно, даже неинтересно это делать. Центр для меня есть Центр, хотя, конечно, почерк одного «Пятого» от другого я отличить все же мог: у разных людей разный стиль работы, есть и другие тонкости и различия. Мы, бывало, даже шифровальщиков по их манере угадывали: это — работа Михаила Всеволодовича, это — Виля (Вильгельма), а это — Сонечки. Думаете, я когда-нибудь видел их в глаза? Видел: после обмена и возвращения на родину. Председатель устроил специальную встречу с технической службой: знакомьтесь, когда вам передавали закодированный текст и в конце его звучал сигнал «я куккаррача» (точка, три тире), это был Вильгельм, прошу любить и жаловать. А если перед пожеланием вам доброго здоровья шло «я на горку шла» (две точки, три тире), это Сонечка… Шифровальщикам я жал руки, а Сонечку расцеловал, они были для меня Голосом Моей Земли, самыми близкими, почти родственниками. Впрочем, я не сентиментален, как вы успели заметить.

Получаю задание Центра отправиться в турне по Европе: за двенадцать дней — десять стран. К концу путешествия я буквально валился с ног, причем больше от разговоров, чем от километров, а мои случайные попутчики-собеседники, в том числе даже старые люди, почему-то держались бодро. В чем секрет? Искусство беседы! Я с ними — по наитию, а они со мной «по Карнеги», которым тогда увлекался весь мир: сидишь с человеком, беседуешь, он всю дорогу говорит, не умолкая, ты только слушаешь, а потом он тебя считает интересным собеседником, при этом он — без сил, а ты — как огурчик! Во время упомянутого путешествия в одном купе со мной оказалась на пути из Парижа в Мадрид пара новозеландцев, муж и жена, миллионеры. А я в ту пору ни сэром, ни Лонгсдейлом еще не был, «прошлое» мое было хлипким, не отработанным, поскольку не существовало ни одного человека в мире, который знал бы меня год назад, хотя все документы и всевозможные соображения для легенды были, кажется, в полном порядке. Трудно «родиться» сразу тридцатилетним! Совершенно интуитивно я стал в этом купе не говорить, а слушать. Много говорил старик и все больше о велосипедных соревнованиях, о том, как он в молодости гонял по утрам на вело по двадцать миль, а в итоге на каких-то любительских гонках по Новой Зеландии выиграл первый приз в пять тысяч долларов, и с этого началось его нынешнее богатство. Я молчу. Слушаю. Вдруг он поднимается, отводит меня в коридор из купе и говорит: «Что тебя держит в Канаде? (я уже был „канадцем“)» — «Ничего, — говорю, — я холост». — «Найдешь пять тысяч долларов?» — «Найду, а зачем?» «Плюнь на все, поедем в Уэллингтон, я тебе помогу». И гарантирует мне через три месяца полтора миллиона, так как знает, на каких землях, когда и что будут строить в Новой Зеландии. Выходит дело, мне удалось очаровать старика, хотя, клянусь, я не проронил ни одного лишнего слова, мне просто нечего ему было рассказывать. От заманчивого во всех отношениях предложения, которое, кстати, вполне серьезно обсуждалось в Центре, пришлось отказаться: Центр не устраивали какие-то детали.

Если владелец оставляет машину в центре Лондона, полицейский, обладая универсальным набором ключей, проникает в машину и отгоняет ее куда-нибудь на стоянку, разумеется, за штраф. На зажигании каждой машины есть номер, по которому, разглядев его в бинокль через заднее стекло, можно изготовить по шаблону ключ и увести машину. Впрочем, владельцам это не страшно: авто застрахованы. Что касается ремонта, тут есть нюанс: страховка в два раза меньше, чем выплачивается за то, что машина определенный срок проходит без аварии. По этой причине владельцам выгодно мелкий ремонт делать самим, чтобы получить приличную страховую премию. Бизнес! Если автомобилист сбивает пешехода не на переходе — отвечает пешеход. Но как только он наступает ногой на «зебру», лучше пропусти, всю жизнь потом будешь расплачиваться! Пешеход в Англии, надо сказать, редкой дисциплинированности: бережет не только здоровье, но и карман. Между прочим, по-английски слова «пешеход» и «скучный человек» звучат почти одинаково.

Работа. Я, например, ни разу не приклеивал усы или бороду, не надевал парик, не наряжался в военную форму, или женщиной, или в одежду чистильщика сапог. Все это совершеннейшая глупость, потому что резиденту и его помощникам нет нужды куда-то тайно проникать (за очень редким исключением!), стоять сутками за занавеской, выдавать себя за слесаря-сантехника и коммивояжера или карабкаться в окна по веревочным лестницам. Я полностью согласен с моим коллегой полковником А., который сказал, что разведка — это не приключения, не какое-то трюкачество, не увеселительные поездки за границу, а прежде всего кропотливый и тяжелый труд, требующий больших усилий, напряжения, упорства, воли и выдержки, серьезных знаний и большого мастерства. Наша работа, если хотите, даже скучна, а наш метод иногда весьма прост: анализ данных, взятых из газет и других официальных источников информации. Ну а если мы и достаем сверхсекретные документы прямо «из сейфов», то лишь с непременным условием, чтобы это приобретение не ставило под угрозу сеть нашей агентуры и каждого агента в отдельности. Следовательно, такие документы наши помощники «элементарно» кладут в свои карманы, а мы их так же «элементарно» покупаем. Спрашивается, зачем для этого резиденту с помощником наклеивать бороды и наряжаться женщинами? Я намеренно снимаю лишний налет «героического романтизма» с нашей работы, она и без этого флера достаточно опасна: двадцать пять лет тюрьмы, мною полученные, — убедительное и трагическое тому доказательство, не так ли?

Ведущий:

Как я уже говорил, Ганс прежде работал у Канариса в русском отделе: превосходно знал многие славянские языки. До и во время войны он был националистом, однако идеалом его был не Гитлер, а Бисмарк. Это маленькое, казалось бы, расхождение с торжествующей в тогдашней фашистской стране доктриной рано или поздно должно было привести (и привело!) Ганса к тем, кто мечтал о восстановлении единой послевоенной Германии, действительно независимой и мирной, живущей в согласии со всеми странами мира. В том числе с СССР. Родная сестра Ганса оказалась после капитуляции рейха с семьей в Восточной Германии, и ей, женщине разумной и трезво мыслящей, не без помощи резидента Д., дважды была устроена встреча с братом, что тоже повлияло на постепенное перерождение, а лучше сказать — выздоровление Ганса.

Но он был идеалистом и по натуре романтиком, наивно полагающим, что в «тайной войне» разведок, неизбежной и жестокой, могут быть тем не менее джентльменские правила игры и даже соглашения во имя того, чтобы едиными усилиями предотвратить войну настоящую, кровопролитную, в которой Ганс уже потерял двух братьев и шурина, а потому был сыт ею по горло. Не сразу убедившись в том, что деятельность геленовского руководства и правительства Западной Германии противоречит его идеалам и стремлениям, он постепенно разочаровывается в БНД, не говоря уже о ЦРУ, идейно отходит от них и наконец принимает нелегкое для себя решение «действовать», но как — не знает.

Вашему герою не понадобились ни деньги, ни обман, чтобы склонить Ганса на свою сторону: Ганс уже был единомышленником. Впрочем, процесс «перековки» Ганса не был простым и безболезненным, поэтому Л. далеко не всегда чувствовал себя рядом с ним в безопасности: Ганса частенько швыряло из стороны в сторону, как Григория Мелехова из «Тихого Дона».

— История знает немало случаев болезненных «перековок», причем как в ту, так и в другую сторону: благородные Брусилов и С.С. Каменев, низменные Власов, Азеф, Дюмурье…

— Зачем «история»? Это и сейчас происходит, пока мы с вами разговариваем. А наша задача сводится к тому, чтобы одним перековкам способствовать, другие пресекать.

Через некоторое время Центр рекомендует Гансу принять предложение американцев, с тем чтобы внедриться в ЦРУ и, кроме того, составить протекцию Л. Так ваш герой становится «цереушником». Однако не сразу: сначала его отправляют в Баварию, где он неделю живет на конспиративной квартире, а затем проводит месяц в школе разведки недалеко от Бадвергсгофена. Там его учат, в том числе топографии и самбо, а заодно «проверяют». После этого Л. попадает наконец в США, и начинается «американский» период его жизни. Тем временем Ганса направляют в Японию, где налаживается разветвленная американская резидентура с базой в Иокогаме; оттуда Ганс регулярно сообщает нашему Центру о своих делах. Но вернемся к Л. Его поселяют в тридцати километрах от Вашингтона, в лесу, на берегу реки, где он становится уже не «курсантом», а, скорее, «инструктором» секретной школы разведки: учит будущих диверсантов, как «ходят русские» (американцы почему-то были уверены, что вразвалочку, по-матросски), как «пьют на троих», «разливают по булькам», «матерятся», — все это Л., считалось, знал замечательно, побывав в русском плену. Правда, кроме Л., там был еще один «специалист по России», некий Аркадий Голуб: тогда их дороги впервые пересекаются, а могли бы и раньше, поскольку Голуб тоже был в Баварии на конспиративной квартире, а потом учился и преподавал в школе разведки возле Бадвергсгофена, но чуть-чуть в другое время, так что встретиться в ФРГ им не было суждено.

— Простите, вы сказали: впервые пересеклись дороги. Они потом еще пересекались?

— Как вам ответить? Реально еще нет. Косвенно.

— Не понимаю ваше «еще». Могут пересечься?

— Хоть на ваших глазах.

— ?

— Но практического смысла в этом нет никакого.

— ?!

— Не торопитесь. Терпение в нашем деле, как тормоз в автомашине: не притормозите вовремя, и приходится потом ехать задом…

Конон Трофимович:

Два раза в сутки англичане «гоняют чаи», мода на чай началась, если не ошибаюсь, во время войны. Причем пьют «без ничего». В Скотленд-Ярде, правда, мне, как иностранцу, давали печенье. Если американец, как бы он ни любил черный кофе, может жить без него, англичанин без утреннего чая с молоком — не англичанин (даже в пустыне Сахара, в армии, в тюрьме!).

В США одному предприимчивому взрослому человеку понадобились три тысячи долларов, чтобы поехать на слет бойскаутов в другую страну. Он стал искать мецената. Нашел! Но прежде чем пойти к нему, тщательно изучил его жизнь и узнал, что меценат когда-то подписал чек на миллион долларов, взял его в рамку и повесил у себя в кабинете, чтобы всегда видеть… Я уж и не помню, когда и где мне попалась на глаза эта история, но я держу ее при себе, почему-то уверенный в том, что зачем-нибудь она мне пригодится. Говорю это к тому, что умение откладывать в памяти, словно сухари на черный день, разные истории, факты, цифры и сведения — очень важное качество разведчика — нет, не любителя — профессионала.

Лечу уже здесь, в Союзе, рейсом Москва — Сочи и слышу за спиной тихий разговор: «Вы что-нибудь знаете о Лонгсдейле, который был помощником полковника А.?» — «Извините, а кто это — „полковник А.“?» Я, естественно, не оглядываюсь и вспоминаю анекдот вот с такой бородой: учитель в школе спрашивает ученика, в каком году умер Наполеон, а тот отвечает: извините, господин учитель, но я даже не знал, что он болел!

Исполнительность в смысле дисциплинированность, может быть, тот главный материал, из которого делается настоящий разведчик: умение ни на миллиметр не отходить от инструкций, правил и предписаний. Кстати, это и фундамент, на котором он может и должен устоять в случае беды и нравственных колебаний, и это же — броня, которая предохраняет его от «прямых попаданий». Нет у нас рядом ни начальников, ни коллектива с месткомом и парторганизацией, все зависит от нас самих, от нашей самодисциплины, самовнушений и самобичеваний, то есть от категорий внутренних. В армии, например, куда важнее учить подчиняться и, как говорят, «отдавать честь».

Перед операцией состояние следующее: ни о какой «березке за окном», ни о «колодце возле дома», ни о жене и детях разведчик не думает, не вспоминает. Я лично думал только о деле, был полностью поглощен только им, его деталями. Для посторонних (даже возвышенных) мыслей места в голове не оставалось. Обычно знаешь об операции загодя и продумываешь все мелочи с тщательностью микрохирурга, оперирующего, положим, человеческий глаз. На место едешь заранее, чтобы убедиться, что слежки нет. Волнуешься не ты один, все участники операции нервничают, даже в Центре, в далекой Москве. Как парашютист, который, пятьсот раз прыгая с парашютом, то есть пятьсот раз боясь волков, в пятьсот первый тоже боится, но все же прыгает, так и разведчик. Дурак тот, кто не трепещет и «глаз на деву не косит», — знаете эту песенку? Мне неведом разведчик, который думал бы перед встречей с агентом: «Ерунда! Встречусь — возьму — передам…» Внешне все очень просто: садишься в обыкновенную электричку и едешь, газету по дороге читаешь. После операции невероятное облегчение! Но так как работа продолжается, уже думаешь о следующем деле. Этим и живешь. И еще заботами по прикрытию, то есть, проще сказать, о «крыше». Для разрядки я мог иногда пойти в театр, и то не без «задней мысли»…

Повторю: трезвость ума, выдержанность, самоконтроль — три наших кита. Острое «удовольствие» от нашей работы испытывают только мазохисты и прочие извратители. Может ли врач-онколог быть «доволен», увидев опухоль? Удовлетворение от операции, и то, если она удачно прошла, — это еще куда ни шло! Настоящий разведчик носит в себе постоянное, нормальное, все поглощающее и воистину острое желание: домой! На родину! К семье! Если это и есть патриотизм, пусть будет так. Я знаю определенно, что без этого желания мы рискуем впасть в хандру и меланхолию, попасть под чужое влияние. У англичан есть пословица: моя страна, права она или не права. Универсальная мысль, я ею тоже вооружен. Из двенадцати мальчишек моего класса в живых после войны остался я один. Могу я это забыть? Не хочу больше войн! Эта идея давала мне силы. Если угодно, она же несла и романтический заряд, без которого, будучи по натуре сухим рационалистом, я бы «послал» в свое время предложение работать в разведке куда подальше, и все дела.

Ну, лингвистические способности. Без них разведчик так же чувствует себя, как солист оперного театра без голоса, с той лишь разницей, что солиста в крайнем случае выгонят, а разведчика — накроют. Как сказано у поэта, не помню, какого (Уткина, что ли? У меня до войны была книжечка его стихов в синей обложке): «Жить, говорит, будете, петь — никогда!»

Очень жалею, что не пошел по стопам родителей: отец — физик, мать — врач, и все родственники-мужчины — физики, женщины — врачи. Но в сорок первом ушел в армию, потом вернулся, и мне отсоветовали заниматься физикой: вроде бы утрачен темп, как у шахматистов. Поздно! Вот и стал гуманитарием, если полагать мою нынешнюю профессию и не точной, и не естественной, да и вообще — наукой ли? В тюрьме, получив несметное количество лет, которых и пятерым бы хватило по горло (вот где по-настоящему потерян «темп»!), я решил зря время не тратить и написать теоретический труд по физике: хватился! Если бы обмен не через четыре года, а позже, вернулся бы, чем черт не шутит, доктором физических наук, а? Впрочем, я так устроен, что никогда не жалею об уже свершенном и не мечтаю попусту. Мои коллеги относят меня тем не менее не к грубым реалистам, а к реалистам с «романтической прожилкой». Ошибаются? Нет?

Зная, что мне предстоит быть «там» бизнесменом, я еще в Москве начал с «Капитала», весь его законспектировал и лишь «под пером» понял то, чего прежде, будучи студентом, совершенно не понимал. Другой прицел! Впрочем, с годик поработав в должности капиталиста-эксплуататора, я пришел к выводу (не уверен, что полностью совпадающему с официальным), что «Капитал» Маркса в практической деятельности бизнесмена помогает вряд ли больше книжечки Карнеги «Как завоевывать друзей…» (я, кажется, ее уже поминал). Не читали? Зря. Она, хоть и примитивненькая, и по духу нам, как говорится, чужая, а все же, черт, весьма полезная для некоторых сфер человеческой деятельности, например для бизнесменов (в первую очередь), литераторов, а также (не побоюсь этого слова) разведчиков! Я эту книжечку тоже законспектировал, основные ее положения…

Дейл Карнеги:

Конон Трофимович:

Смысл добытых разведчиком сведений состоит в том, чтобы они попали в Центр. Тогда эти сведения становятся «разведывательными», в противном случае — пустыми. Наиболее важные данные можно передавать Центру по рации, причем иногда даже так: «Достал, ждите!» (Помните знаменитую телеграмму из анекдота: «Волнуйтесь, подробности письмом»?), а потом все же переправить по назначению. Особенно долго рацию не эксплуатируют, минуты две-три, иначе могут засечь, тем более что Центр работает по старинке, обычным ламповым передатчиком; впрочем, ну, так запеленгуют Москву — ну и что? Важно, чтобы я остался «чистым». Когда для нас должна быть передача, Центр предварительно дает позывные на волне, согласованной заранее, а то ведь весь мир передает по пять знаков — ищи ветра в поле, если не условиться о волне! Прием мы осуществляем на слух, это нетрудно, поскольку передача ведется «тихоходным» ключом. А современные разведчики уже давно перешли на быстродействующие транзисторные радиостанции: один импульс — и вся передача! Попробуй запеленгуй. Я не знаю ни одного провала по этой причине. Пользуемся кодом и шифром. Шифр — это цифры и буквы, а код — «новый язык»: например, «болит голова» — значит, неприятность, «идет скорый поезд» — чрезвычайная готовность, «хорошая погода» — будет курьер; короче, как уговоримся заранее. Если противнику каким-то образом попадает в руки кодовая книжка, это — конец. Сегодня чистым кодом пользуются редко, заменяют его шифром с элементами кода (смесью), иначе с помощью ЭВМ можно быстро все расшифровать; письменность майя, и ту расшифровали. Кстати, если читать — дело секунд, то зашифровывать адская работа, спасибо, уже облегчили жизнь разведчикам: придумали специальные шифровальные машины. Когда мы передаем в Центр телеграмму с пометкой «Цито!», мы уверены, что ее содержание будет доложено руководству немедленно.

Идеальный разведчик — тот, кто умеет уходить от соблазнов. Вот мне, считайте, повезло с «крышей»: миллионер! А мой коллега, который ничуть не хуже меня, десять лет прожил за границей, работая консьержем: каждый сочельник обходил жильцов, «проздравлял с праздничком» и получал свои чаевые. Чтобы хорошо и красиво поесть, он раз в год, испросив разрешение Центра, уезжал в другой город другой страны, надевал вместо рабочей блузы смокинг, шел в ресторан и обедал со стерлядкой «по-русски» и с креветками, чего не мог себе позволить, не вызвав подозрений, будучи консьержем. Господи, не в креветках дело! Я о том говорю, что мне, миллионеру, роскошные обеды, в отличие от моего коллеги, есть приходилось каждый день и тоже, чтобы не вызвать подозрений: как говорится, судьба — индейка!

Но жил я на самом деле «по системе Станиславского». Что это значит в моем понимании? У меня было восемь автомашин разных марок, я ездил на бензине с октановым числом «100» (пять шиллингов за галлон), имел в пригороде Лондона виллу и несколько номеров в лучших отелях города, снятых «на постоянно»; впрочем, все это и было «по системе Станиславского», потому что на самом деле ничего этого у меня не было: ни виллы, ни восьми автомашин, ни капитала в несколько миллионов фунтов стерлингов, ни полутора дюжин вечерних костюмов, а был я рядовым и счастливым обладателем «Волги М-21» с оленем на капоте, двухкомнатной квартиры в Москве, правда, в высотном доме на площади Восстания, а также четырех сотен рублей, которые выдавали ежемесячно моей жене Гале.

Миллионерские соблазны (не скажу, чтобы у меня их не было, да и как могло не быть при владении такими немыслимыми богатствами?) следовало, конечно, преодолевать. Не скрою: делать это было трудно, в условиях жестокого подполья вообще нелегко сохранять нравственное здоровье и духовную высоту. Я старался держать себя в руках, не поддаваться страстям и понимал, что умение носить маску, оставаясь при этом самим собой, и делает в конечном итоге разведчика профессионалом — в отличие от любителя, который сорвется на первом же повороте. Маска миллионера давала мне, казалось бы, право на роскошную жизнь, но я правом этим пользовался сдержанно и ровно настолько, чтобы не быть среди миллионеров белой вороной. И все же маска так прилипала ко мне, что грозила стать второй кожей, хотя вся моя человеческая и партийная суть восставала. Я и сейчас, вернувшись на родину, не всегда могу ее снять, из-за чего у меня уже были и еще будут неприятности, но да бог с ними — не тема! А вас я серьезно прошу иметь в виду и предупреждаю: поскольку, даже разговаривая с вами, я иногда продолжаю играть миллионера сэра Лонгсдейла, делайте, когда почувствуете в этом необходимость, «поправку на маску».

Живая связь Центра с разведчиком осуществляется с помощью курьеров. Это посторонние люди, имеющие возможность регулярно бывать за границей: стюардессы, моряки торгового флота, музыканты, спортсмены. Впрочем, они постоянны для Центра, а для нас — разные, никого из них в лицо или по именам мы, как правило, не знаем. И вообще, в целях безопасности разведчик каждый раз встречается с курьером, во-первых, по специальному указанию Центра и, во-вторых, по новому (лучше сказать, свежему) паролю. Разумеется, курьер приходит на встречу не в форме стюардессы или боксера, а в обыкновенной гражданской одежде.

Главный принцип: важная информация должна быть передана из рук в руки. Ловкости фокусника для этого не требуется, литераторы и кинематографисты тут явно перебарщивают, заставляя и курьера, и разведчика многократно озираться по сторонам, а в момент передачи свертков и пакетов смотреть один влево, другой вправо и делать вид, что они вообще друг друга не знают и встретились случайно, как споткнулись. Но именно такая, извините, «методика» как раз и способна привлечь постороннее внимание. Все делается много проще. Ведь люди, встречаясь на улицах, в парках, кафе или в метро, обыкновенно не оглядываются пугливо, если, конечно, у них не любовное свидание и если они не опасаются ревнивых супругов: они спокойно здороваются, хлопают друг друга по плечам, иногда целуются, но не воротят физиономий, а дарят цветы, обмениваются книгами, рассматривают фотографии, хвастают покупками, шушукаются, смеются и печалятся, и никому до них нет дела, особенно за границей. Ну а если за ними кто-то специально следит, им уже поздно маскировать свои отношения, маскироваться должен как раз следящий: поднимать воротник плаща, надвигать на лоб шляпу, поминутно оглядываться, «читать» газету — вот тут кинематографисты могут «гулять», как им хочется. (Работникам кино и пера, наверное, от меня достается, но, во-первых, они, надеюсь, это обстоятельство переживут, а во-вторых, достается отнюдь не по злобе, я этот хороший народ уважаю, а по праву, узурпированному мною, как узким специалистом, считающим для себя не только возможным, но и законным такое вмешательство в чужие дела во имя якобы охраны «чистоты» своего жанра.) Так вот, встречаясь с курьерами, мы ведем себя просто и естественно, а если оглядываемся, то после встречи, чтобы уйти от слежки, когда она нами зафиксирована.

Впрочем, если разведчик попадает «под колпак» (мы еще говорим: «садится на мушку»), ему уже мало что способно помочь, так как против него, кроме Скотленд-Ярда, начинают работать даже невинные дети. Играя, они запоминают, к примеру, номера автомашин: кто больше? Потом их спрашивают: вы не видели в Бирмингеме машину с лондонским номером? Видели! И диктуют ваш номер, как бы вы ни осторожничали, проезжая мимо. К слову сказать, дети по природе своей лучшие контрразведчики!

Я примерно знаю, что вы о нас думаете: боже, как они одиноки! Из чего вы исходите? Одиночество — удел преследуемых людей, и нас вы относите к их числу. Вы даже убеждены, что в случае провала иные страны списывают разведчиков со своих счетов, не всегда имея возможность признать их «своими», чтобы затем обменять. Это я ваши мысли цитировал, теперь свои: обменивают нас, обменивают и «своими» признают! И я тому классический пример…

Автор:

У меня было несколько, как я понимаю теперь, наивных просьб, в ответ на которые Ведущий недоуменно пожимал плечами, а Лонгсдейл и его коллеги отшучивались. Так, однажды я попросил, чтобы «для полноты ощущений» меня познакомили с «любым» — оценили? — арестованным у нас американским или английским шпионом, которому я мог бы задавать вопросы, связанные с психологией провалившегося разведчика. Ведущий, как я сказал, был в некотором недоумении, а Конон Трофимович под дружный смех присутствующих произнес: «Во-первых, ими занимается другой отдел, не наш, а во-вторых, откуда мы возьмем для вас шпионов, если сегодня, слава богу, не тридцать седьмой год!»

Сцену ареста Лонгсдейла я видел в английском художественном фильме, ему посвященном. В роли советского разведчика был актер, внешне похожий на Конона Трофимовича: скуластое лицо, восточные глаза, небольшая по габаритам фигура, аккуратно сидящий костюм, стрижка бобриком. По фильму: Лонгсдейл сидит в парке на скамейке, вокруг тихо и пусто, к нему подсаживается агент, и в то мгновение, когда они обмениваются свертками, из всех кустов появляются полицейские и люди в штатском, одновременно человек пятьдесят, и кидаются к Лонгсдейлу. Немедленно встав со скамейки и протянув вперед руки, Лонгсдейл спокойно говорит офицеру, надевающему ему наручники: «Прошу вас отметить в протоколе, что я не оказал сопротивления при аресте». Голос за кадром: «Благодаря этому обстоятельству он получил потом на десять лет меньше того, что мог бы получить…»

Фильм мы смотрели вдвоем. Конон Трофимович комментировал. Про сцену ареста сказал, что снято довольно близко к истине. Потом добавил: когда на него надели наручники и обыскали, нет ли оружия, он заметил, что один полицейский зорко следит за тем, чтобы арестованный не проглотил ампулу с цианистым калием (вероятно, по нашумевшей ленте «Пять секунд, и я умираю!»). «Мне казалось, продолжал Конон Трофимович, — что все это не со мной происходит, какой-то кошмар! Я бы сказал: как в кино! Хотя и понимаю, что степень реальности происходящего зависит от когда-то избранного амплуа. Поясню. Ни страха, ни волнения я не испытывал. Кто-то из полицейских, держа мои руки в своих, явно считал мой пульс и до того был поражен спокойным ритмом, что вытаращил на меня глаза. Тогда я спросил его: „Вы врач?“ Он ответил: „Мы везем вас в Скотленд-Ярд, вы это понимаете?“ Куда меня повезут, я знал еще двенадцать лет назад!..»

Аркадий Голуб (он же А. Алексеевский, он же А. Голубев):

Я находился в районе города Джабраил. Сидел как-то в ресторане, рядом рос огромный клен, из-под которого вытекал ручей; ресторан как бы сросся с кленом, его второй деревянный этаж словно жил на разросшихся ветвях. Огрызком чернильного карандаша написал на столе строки, вдруг пришедшие в голову:

Короче, решил бежать. По мелководью перешел реку Аракс, сел на том берегу, долго мучился, думал идти обратно, но вошел в воду только по щиколотки. Она охладила. Зачем-то помыл ноги. Мне фантастически повезло: граница была позади, я — в Иране. Первыми меня заметили жители деревни, позвали полицейского.

И началась моя одиссея.

Полицейский переправил меня в Тебриз, в тюрьму, которая называлась «шахрабани» — полицейская, через несколько недель я уже очутился в Хурамабаде, в армейской тюрьме — «дэжбани», а потом в лагере «Камп», где почти не кормили и не поили, держали на солнцепеке. Чуть не сдох. Просидел в общей сложности восемь месяцев, пока меня не отправили на поселение в Исфаган. Там я познакомился со старым эмигрантом Александром Благообразовым, который бежал вместе с женой из России еще двадцать лет назад, в 1933-м. У него была в Исфагане механическая мастерская. Отнесся он ко мне с пониманием и сочувствием, дал взаймы немного денег и свел с брюхатым Селгани, владельцем дохленького электрорадиомагазина. Я стал работать, руки у меня золотые плюс четыре курса технического вуза. Но платил он мне всего три тумана в сутки: хватало, чтоб не помереть с голоду. «А я еду, а я еду за туманом…» Увидев, что я действительно хорошо разбираюсь в радиоаппаратуре, Селгани открыл при магазине мастерскую по ремонту. Через год мы с ним стали компаньонами. Между прочим, брюхатый эксплуататор был членом какой-то левой партии Ирана, подозреваемой в связях с коммунистами. Не без моей помощи Селгани вскоре последовал туда, откуда я уже вырвался. Магазин и мастерская перешли ко мне, от семьи толстяка я откупился небольшой суммой и даже отдал долг Благообразову. Тут-то он и свел меня с Волошановским и Кошелевым, после чего начался мой «американский» период жизни. Эти два типа были сотрудниками ЦРУ и находились под началом Стива (Стивенсонна).

У меня тогда уже была мысль вернуться в Союз, я даже несколько раз подходил к советскому консульству в Исфагане, но войти не решался: грехи не пускали. Стив завербовал меня у себя на квартире, предварительно выяснив, что я могу. Что я мог? Кроме прочего, я имел профессию радиста-оператора: закончил в Кемерове полугодичные курсы с любительским статусом. Стив проверил мои способности: слух, память, умение различать цвета (кстати, я дальтоник), знание «морзянки», скорость работы на ключе, даже попросил напечатать текст на пишущей машинке. Потом мы втроем (я, Стив и Кошелев) самолетом перелетели в ФРГ, причем совершенно официально: документы мне дали «натуральные». Где-то под Мюнхеном, километрах в тридцати — сорока от города, в каком-то старом особняке меня проверили на «детекторе лжи» и, несмотря на то что я, будучи в действительности Аркадием Голубом, назвался детектору Антоном Алексеевским, он подтвердил, что мои сведения правдивые. Смех!

Потом меня отправили в Баварию, и я шесть месяцев прожил на конспиративной квартире со Стивом и Кошелевым. Кошелев обучал меня парашютному делу, топографии, фальсификации документов, а Стив — самбо и «свежей советской действительности»: какие в СССР за последние три года появились марки телевизоров, типы самолетов и грузовиков, какие вышли новые законы, чтобы я в случае заброски не был «оторван от жизни». Но до заброски дело пока не доходило, да я и не рвался. Откуда-то они все же узнали потом, что я не Алексеевский (фамилия жены), а Голуб, что был судим за вооруженный разбой, осужден и бежал из лагеря, находящегося в Средней Азии. Досталось мне на орехи! Нет, не за разбой и побег, а за сокрытие настоящего имени, прошлое же мое их как раз устроило, потому что даже с повинной мне теперь назад хода не было. А я сказал, что наврал им нечаянно, просто хотел проверить детектор и был уверен, что он меня все равно раскроет, я же не виноват, что ваш детектор липа! Они посмеялись над моей «наивностью» и передали американскому майору Майклу Огдену. Он увез меня из Германии в США.

Больше трех месяцев я прожил где-то под Вашингтоном, в лесу, там еще речка рядом глубокая и богатая рыбой; название этого места я так и не узнал, хотя и пытался, мне интересно было, я по природе любознательный, но эта школа считалась у них сверхсекретной. Меня опять учили разведделу, особенно старался один немец по имени Франц (кличка «Феодор»), он здорово знал русский: полвойны просидел в лагере для военнопленных где-то в Сибири и стал большим «специалистом по России». Франц замечательно матерился, ни в каких учебниках не прочитаешь, там акцент очень важен и ударение, такое искусство можно перенять только «из рук в руки».

После Вашингтона я был в сопровождении Тони (фамилию не говорили, но внешность, как и наличность «Феодора», описать могу) переведен в город Бойс, штат Калифорния. На две недели. На чистый отдых, поскольку перед заброской. Мы ходили с Тони на лыжах (дом стоял высоко в горах), охотились, у меня мелькнула было мысль убрать Тони, — но куда бы я и как подался из Калифорнии со своим одна четверть немецкого языка в объеме советской средней школы? Выходит дело, хорошо, что так плохо нас языку учили: вот крылья у меня и подрезаны! Извините, отвлекся. Последние четверо суток мы прожили с Тони в Чикаго, где отрабатывали радиосвязь в условиях большого современного города и его естественных помех. А потом еще два дня купались на мысе Конкорд. Я терялся в догадках: куда меня забросят, в смысле — в какое место России? Судя по столь тщательной подготовке, с иронией думал я, не иначе как прямо в Кремль! Со мной уговорились, что если меня берут и заставляют работать под контролем, на вопрос базы: «Какой длины антенна вашего приемника?», я должен давать ответ «в метрах», а если я на свободе и работаю без контроля, то «в футах». Но мыс Конкорд еще не был концом моего долгого путешествия: целую неделю меня продержали с неразлучным Тони в Сан-Франциско, оттуда на пять суток перебросили в Токио и, наконец, последние перед заброской три дня я прожил на базе в Иокогаме, с которой должен был поддерживать связь, оказавшись на территории Союза. Тони со мной уже не было, а были четыре человека: двоих я знал только по именам и видел впервые — Билл и Том, одного, по фамилии Волошановский, запомнил еще по Ирану (очень образованный человек, владел несколькими языками), а четвертым был все тот же Кошелев. Руководил ими Стив, которого, правда, я видел и Иокогаме только раз: он говорил мне напутственные слова перед заброской. Между прочим, меня уже звали не Алексеевским и даже не Голубом, а Джонни Муоллером, а по кличке — «Лириком». За час до посадки в морской катер я написал в блокнот стихи, которые сочинил еще в Исфаганской тюрьме (хотя и понимаю, что это не поэзия, а только душа):

Светлана, моя жена, сейчас в Кемерове. Наверное. Извините, гражданин следователь… Вы не следователь? Все равно, позвольте спросить: как вы думаете, я могу рассчитывать на снисхождение? У меня… я ведь и сделать-то ничего не успел: утром высадили в районе Петропавловска-на-Камчатке, у меня даже предчувствие было, а днем уже взяли, и я сразу сказал, еще при задержании, что согласен работать под контролем. Мне сохранят жизнь?

Конон Трофимович:

В тюрьме мне казалось, что тюрьма ненастоящая, просто кошмарный сон, и мне нужно как можно быстрее проснуться. У каждого разведчика, живущего за границей долго, позвольте заметить, должна быть отдушина, какое-то увлечение: теннис, рисование, шахматы, коммерция, — чтобы не думать постоянно о том, что ждет впереди. Как солдат, сидя в окопе, привыкает к мысли о возможной гибели, так и разведчик всегда сознает опасность, но если солдат и разведчик — разумные люди, они не позволят этому сознанию овладеть ими, в противном случае нервы, не выдерживая напряжения, начинают преувеличивать опасность. Страх? Нет, я не о нем, поскольку существует, мне кажется, такой парадокс: настоящая опасность парализует страх! Страшно «до» и «после», но в самый момент — никогда. Я эту мысль не буду расшифровывать, в нее надо просто вдуматься. И еще: хладнокровных людей, наверное, вообще не бывает, а если они и есть, то — роботы, ремесленники. А разведчик — личность творческая, ему все интересно: и поиск, и даже провал. Азарт! — как у физика, работающего над открытием, как у шахматиста, который рассчитывает комбинацию, как у охотника, идущего по следу зверя, и даже как у жертвы, уходящей от охотника… Великие Мата Хари и Блейк были больше игроками, исследователями, чем шпионами, уныло и механически исполняющими свои обязанности.

Как проникнуть на военный объект, где двенадцать тысяч работающих и где режим повышенной секретности? А как, подумал я, «проникают» туда они сами, причем трудясь в одну смену? Как успевают за десять минут пройти через проходную? Неужели документы проверяют у каждого и фото каждого сверяют с оригиналом? Стал изучать вопрос (сколько же вахтеров нужно на эти тысячи людей!) и понял, что все элементарно просто: форма и цвет кокарды на берете рабочего! Мне тут же изготовили подобие, и я дважды в течение дня не только сам прошел беспрепятственно на секретнейший объект (в 8 утра и в ленч), но и провел коллегу, приехавшего из Вашингтона в Лондон с «интересом» к данному объекту. Прошли в общем потоке, через проходную.

По отношению к нейтральным знакомствам и связям разведчик должен быть нормальным человеком. Я им был: бизнесмен, который почти не интересуется политикой и делает деньги, — ни коммунизм, ни фашизм мне «ни к чему». В итоге: говорить «против» у меня никогда нужды не было, и тостов с бокалом в руке, как Кадочников в «Подвиге разведчика», за нашу победу я тоже публично не произносил. Потому, повторяю, что у меня было амплуа нормального человека.

По делам фирмы мне выпала поездка на трое суток в Ленинград. Получив санкцию «Первого», мои коллеги преподнесли мне царский подарок: привезли из Москвы жену. Кстати, ни мать, ни отец, ни Галя не знали, где я работаю и кем. По легенде, которая была «для дома, для семьи», я в качестве научного сотрудника находился на Востоке, мои письма домой шли через Китай, а если соседи или дальние родственники спрашивали Галю «с подозрением», почему это я так долго в командировке без жены и детей, Галя, умница, отвечала, что из-за аллергии: климат для нее в Китае неподходящий. Представьте, верили! И вот мы с Галей в Ленинграде. Встречу нам устроили «как в кино» — в кафе на Невском, в котором танцуют. Стало быть, с музыкой. Я пришел. Они уже сидят. Подхожу к моему коллеге, который сопровождает Галину в качестве ее «партнера», пожираю жену глазами и с трепещущим сердцем прошу, как и положено, у него разрешения потанцевать с «вашей дамой». И он, бандит, мне отказал! Как я удержался и не врезал ему бутылкой по башке, не знаю (хороши «шуточки»). Потом мы сделали с Галей два полных круга, она спросила про погоду в Китае, я, как идиот, почему-то поблагодарил: спасибо, хорошая, — и только потом, через много лет, когда я, обмененный, вернулся домой, мы с ней сообразили, что играли в том кафе не вальс, а танго «Брызги шампанского». Она впервые серьезно заподозрила тогда, что я вовсе не на Востоке и не научный сотрудник, но промолчала, как умеют молчать жены разведчиков, я бы сказал, подправляя мысль: настоящие жены разведчиков.

В Англии готовят невкусно. Главная еда англичан — завтрак: «Снимайте номер в отеле с завтраком!», не с ужином, который они и вправду «отдают врагу». В каждом отеле есть специальная комната для завтраков (не ресторан, не кафе, а типа наших гостиничных буфетов со столиками), куда приходишь, подсаживаешься к кому-нибудь, чего не можешь себе позволить в ресторане, кладешь на столик ключи от номера с большим набалдашником и просишь на выбор: чай, молоко или кофе. В Англии, к слову сказать, три школы: одна приучена начинать день с чая, вторая с молока, и недавно появилась третья «кофепийцы». Между прочим, кельнеры называют чай «русским», а растворимый кофе «мгновенным», он дешев и плох. После заказа ждешь минуту-две, и тебе приносят с чаем, уже «без выбора», тосты — жареный хлеб, но жаренный не на сковородке, а на огне, причем нарезан он квадратиками или треугольниками; кусочек масла на блюдечке; джем, который называют мармеладом, но он совершенно не похож на мармелад, к которому мы привыкли в России, поскольку представляет собой бесформенную массу, прозрачную на вид и с прожилками; наконец, овсяную кашу и приготовленный на пару чернослив (две штучки со сливками — для пищеварения; у всех англичан, извините, запоры, так как они с малолетства не едят грубой пищи, зато слабительное поглощают в огромных количествах, из-за чего и атрофируются стенки желудка, что еще более усугубляет положение: получается как бы перпетуум мобиле, но не в смысле действия, а, наоборот, бездействия). После каши и чернослива берешь крохотную таблетку, бросаешь в стакан с водой, начинается «шип», и ты пьешь. Завтрак окончен. Правда, вместо каши иногда предлагают корнфлекс с бананом, нарезанным колбаской. И чуть не забыл: одно яйцо! — в виде омлета, глазуньи или просто варенное всмятку, и есть его надо, не расколупывая пальцами, а ножичком срезая верхушку с тупого конца, где полая часть с воздухом, чтобы не пропадала хотя бы ничтожная доля продукта.

Теперь, когда я стал более или менее доступен штатским людям, меня, словно кинозвезду, просят «чего-нибудь» рассказать: вызываю, понимаете ли, интерес! Обычно я говорю: такой кнопки, чтобы нажать, и поехало, у меня, извините, нету, а мне, уважаемые товарищи, необходимо вдохновение, автоматом не получается. Но скажу вам откровенно: разведчик не может работать, если не владеет искусством рассказа, я бы даже сказал — искусством руководить беседой. Я по натуре человек общительный, потому что из простой, хоть и интеллигентной семьи. Без комплексов. Ни врагов, ни неприятелей мне, как разведчику, иметь не положено, и я их не имею! По крайней мере откровенных. Уживчивость — главная черта моего характера. Там. Иначе какой получился бы из меня работник? Хочу не хочу, а «дружу» со многими. Но здесь — другое дело, и здесь я другой.

Еще про еду, если не надоело. С 12 до 14 часов, хоть война, хоть землетрясение, — ленч: обед! Томатный суп, в который натирается картошка, или мясной суп из воловьего хвоста, меня всегда интересовало, куда у них деваются волы от этих хвостов, но на мой невинный «детский» вопрос я ни от кого так и не получил вразумительного ответа. Суп жидкий, «но наш!» — говорят англичане. Они вообще-то экономят на еде, не делают из нее культа и шутят: «Должно быть видно, что на мне, а не что во мне!» На второе — отличная отбивная (больше фунта!), гарнир отдельно. На масле нигде не готовят, ни дома, ни в ресторанах нашего русского масла вообще не держат. Готовят на жирах, которые исчезают, как только испаряется вода, и даже мясо не жарят, а делают, как у нас шашлыки. Наиболее употребим в Англии маргарин, его мажут на хлеб: бутерброд с маргарином не отличишь от бутерброда с маслом, зато нет холестерина! В ходу и постное масло, растительное или овощное. Белый хлеб только со вторым.

Англичанин не встанет из-за стола, пока не съест на десерт пудинг, который делают из старого хлеба с подливой. Пирожных в Англии нет. (Есть во Франции!) Конфеты, шоколад с мятной (ужасной!) начинкой, по форме — вам и не снилось, причем шоколад дешевый, не роскошь. И колбас не видел. Зато есть сыры — сто пятьдесят сортов в любом магазине: королевская пища!

В обед служащие идут в кафе или в рестораны — можно национальные: китайская кухня, индийская, русская с неизменным борщом и блинами «а ля рюсс», мексиканская, где устраивают соревнования по еде зеленого перца (я видел победителя, который без передышки смолотил двадцать штук в то время, как нормальный англичанин сходил с ума только при мысли об одной штуке), с супом «по-мексикански», который на глазах посетителей вынимают из «мартена». В кафетериях — самообслуживание, в ресторанах — подают мгновенно, особенно в часы пик, зато в прочее время — тянут, чтобы залы, которые, кстати, крохотные (не то что у нас, как вокзалы), не казались пустыми, иначе публика туда совсем не пойдет. В городе на каждом шагу магазинчики, в которых продают, кажется, все, что душе угодно, даже «засоленные» в сахаре огурцы! А вот спиртное дороговато: тридцать граммов виски стоят три с половиной шиллинга, это стоимость поллитровой банки пива.

Был я восемнадцатилетним, казался сам себе очень взрослым, теперь моей дочери восемнадцать, и она для меня совершеннейший ребенок, — я в этом смысле от других отцов мало чем отличаюсь.

Такая вот «мелочь»: англичане пьют пиво, как у нас пьют квас. Я лично пиво не терплю, но отказаться от него никак невозможно: если у нас в Союзе кто-то упорно отказывается от кваса, можете не сомневаться: шпион! В компании, во время ленча, выпить пива, поиграть в кегли или в «перышки» не считается грехом; я тоже играл и тоже пил — а что делать? Причем пил по классическому «английскому» образцу, мешая сорта пива, чаще всего черное со светлым. И, представьте, привык. У меня теперь довольно много чужих привычек. Например, здороваясь, я, как и все англичане, слова приветствия произношу, но руки не протягиваю и не жму протянутую мне: кто в Англии протянул, тот чужой! А если приходится считать на пальцах, то не загибаю их, как дома, а, наоборот, разгибаю, как делают во всей Европе.

Правление моей фирмы было в центре города. Я ездил на работу не на машине, которую там негде приткнуть, а «как все», на метро, иногда на автобусе. А мои шикарные лимузины стояли либо в гараже, либо просто на улице возле дома: по четным дням на одной стороне, по нечетным — на другой, чтобы улицы можно было беспрепятственно чистить.

Подходит, представьте, человек к бару, заказывает двойной виски и вдруг «ахает» одним глотком — что дальше? Может «гасить свечи», потому что все, в том числе, конечно, бармен, молча на него уставятся: он же русский! Казалось бы, мелочь…

Автор:

На мое восклицание: «Вы совершенно не похожи на разведчика!» — А. удовлетворенно сказал: «И слава богу. Был бы похож, меня на эту работу не пригласили, потому что там прихлопнули бы на вторые сутки. И что интересно: все мы не только на шпионов не похожие, но при этом еще очень разные, в противном случае нас, как селедку, ловили бы сетями». Я знал, что полковника А. провалил его первый помощник X. прочитал об этом в книге Д. Донована, крупного американского юриста и общественного деятеля, который был адвокатом А. на суде.

Когда резиденту присылают помощника, который оказывается слабым работником, или пьяницей, или просто дураком, резидент не может какое-то время возразить против него, так как перечисленные качества столь маловероятны для разведчика, что резидент скорее подумает, будто они часть легенды и помощник так ведет себя, чтобы сбить с толку противника.

Помощник у А. (кстати, его воинское звание — подполковник) был именно таким человеком. В книге «Люди на мосту», опубликованной в США уже после процесса над А. и его обмена, Д. Донован написал о подполковнике X.: «Если X. был шпионом, то он, безусловно, войдет в историю как самый ленивый, неудачливый и неэффективный шпион, когда-либо направлявшийся для выполнения задания». Я, конечно, спросил у Ведущего, почему вдруг Центр, известный своей «привередливостью», прислал А. такой подарок. Ведущий в ответ пожал плечами: мол, и на старушку бывает прорушка, не ошибаются только полные бездельники…

Когда X. влюбился в американку (Центр употребляет в таких случаях иную терминологию: «спутался»), стал тратить на нее большие деньги, предназначенные на совершенно другие цели, а в довершение к этому несколько раз пропадал из поля зрения резидента на два-три дня, что категорически Центром запрещено, А. наконец сделал запрос: почему его не предупредили заранее, что помощник будет с такой странной легендой? Надо сказать, А. был человеком терпеливым и глубоко порядочным: он плохо думал о людях только тогда, когда думать иначе уже было невозможно. Центр, всполошившись, немедленно отозвал Х., но в спешке сделал это грубо, не прикрыв вызов каким-нибудь «совещанием». Заподозрив неладное, X. все же вылетел в Москву. Перед отлетом он занес резиденту коротковолновый приемник, причем А. сам разрешил ему принести чемоданчик в номер гостиницы «Латам», 4-я Ист, 28-я улица Манхэттена, Нью-Йорк, где жил в ту пору. Вообще-то адрес резидента никому из помощников неизвестен, не знал его и X., но А., к сожалению, закон нарушил. Почему? «Вероятно, по тому подлому правилу, — ответил А., — по которому одна ошибка влечет за собой другую…» В Берлине, пересаживаясь с самолета «Люфтганзы» на машину Аэрофлота, X. принял решение: он уехал с аэродрома прямо в американское посольство, сдался и заплатил за свою жизнь резидентом А., которого через два часа арестовали в злополучном номере «Латама».

Полковник А. был человеком многогранного таланта: в совершенстве владел шестью языками и специальностью инженера-электронщика, был хорошо знаком с ядерной физикой, химией, математикой; много лет прожив в США, имел в качестве «крыши» фирму, весьма процветающую на приеме заказов на изобретения, причем был и техническим, и научным «мозгом» фирмы. Кроме того, А. замечательно рисовал, что позволило ему открыть в Нью-Йорке художественный салон, был музыкантом и отменным шифровальщиком. «Я хотел бы, — сказал после процесса над А. руководитель ЦРУ Аллен Даллес, — чтобы мы имели в Москве сегодня хотя бы трех-четырех таких агентов, как полковник А., тогда мы взяли бы Россию за сутки и без единого выстрела». В книге «Как работает американская секретная служба…» И. Енсен писал, что процесс против А. интересен и с той точки зрения, что общественное мнение было почти единодушно на стороне А., хотя вина его установлена вне всякого сомнения, а психоз шпионажа был на грани истерии. Вся жизнь А. и все его существование зиждились на твердом фундаменте самодисциплины и самоотречения. Про А. говорили: он работает так, что первая его ошибка, как у минера, могла стать единственной и последней, что, собственно, и случилось.

Человек с внешностью А. мог быть по профессии бухгалтером, стоматологом, литератором (причем не поэтом, а именно прозаиком), дамским портным, смотрителем в музее, но никогда — разведчиком! Представьте: венчик седых волос вокруг большой и умной лысины, густые черные (крашеные?) брови, на плечах много перхоти, уныло зависший над губами нос, кожаные налокотники, подчеркивающие «мирный» характер его профессии, глаза как бы задернуты старческой мутной пленочкой-занавеской. И ничего «выдающегося», никаких особых примет. Классический вариант шпиона, незаметного в толпе, если, конечно, подобное тотальное отсутствие примет уже не есть «особая примета»! Но иногда, что-то рассказывая, полковник легким движением руки отодвигал в сторону занавеску, и в его глазах мгновенно появлялась жизнь, а с нею и мысль — яркая, острая, озорная. Глядя на А., я терялся в предположениях: кто он по национальности? Ломать голову не имело смысла, потому что А. мог быть кем угодно, от датчанина до испанца. Не удержавшись, я задал ему вопрос о его национальности. Он улыбнулся одними уголками рта: «Мой адвокат считал меня немцем». И поставил очень большую точку, тут же задернув на глазах занавесочку и тем самым лишив меня возможности переспрашивать и уточнять: мол, Донован считал немцем, а вы можете думать, как вам угодно, мне это не интересно. Я прикинул, и у меня получилось, что полковника следует относить к числу иудеев: чернота бровей — раз (если они, конечно, не подкрашены), загнутый книзу нос два, а главное — манера упоминать евреев, если по ходу рассказа появляется надобность перечислить несколько национальностей, что характерно, мне кажется, как раз для комплексующих иудеев (или истинных интернационалистов?). Например: «В ресторане „Ланди“ на Шипсхед-бейе в Нью-Йорке, где можно получить ведерко моллюсков, приготовленных на пару, и вареного омара, кого только не увидишь в уик-энд: и армян, и французов, и русских, англичан, итальянцев, евреев!» Или: «На „Куин Мэри“ был у меня в попутчиках целый „интернационал“: испанцы, турки, шведы, англичане, евреи, один белорус, нигериец, японец и представители еще десятка каких-то национальностей!»

Джеймс Донован:

Полковник А. так верил в разведывательную службу своей страны, что не допускал даже мысли о возможной присылке ему столь ненадежного и некомпетентного помощника, как X. Вот факторы, приведшие X. к измене: пьянство, блондинка, беззаботное отношение к деньгам, склонность влезать в долги. Известно, что агент, перешедший на сторону противника, может представлять для него гораздо большую ценность, чем агент собственный.

Наблюдение за номером отеля, в котором жил А., велось из окна дома напротив (№ 252 по Фултон-стрит), с пятого этажа, при помощи бинокля (10/50, дает десятикратное увеличение и имеет линзы диаметром пятьдесят миллиметров).

Номер 839 отеля «Латам», в котором арестовали полковника, был грязным и почему-то имел странную форму: стены его сходились не под прямым углом. Номер имел следующую обстановку: двуспальная кровать, низкий комод, небольшой письменный стол, складная подставка для чемоданов, стенной шкаф для платья, дверца которого выдавалась в комнату. Размер номера примерно десять футов в ширину и тридцать в длину. Тут же маленькая ванная комната. Это восьмой этаж, цена 29 долларов в неделю.

Как-то полковник сказал: «Меня нельзя считать картежником, ибо все мои познания в этой области начинаются и заканчиваются несколькими вариантами пасьянса». Я представил себе последние перед арестом часы полковника А.: сидя в дешевом номере отеля «Латам», одинокий, несмотря на то, что его окружают в том же отеле две тысячи шестьсот человек, шпион раскладывает пасьянс…

При аресте А. в номере были обнаружены следующие вещи, позволяющие оценить «двойную жизнь» шпиона: электрический генератор мощностью в треть лошадиной силы, коротковолновый радиоприемник «Холликрафтер» с наушниками (в чемодане), фотокамера «Спидграфик» с набором фотооборудования, многочисленными кассетами и оберткой от фотопленки, полые болты, запонки и зажимы для галстуков с высверленными в них отверстиями, служившие «контейнерами», блокнот с кодами, зашифрованные тексты, оборудование для изготовления микрофотографий, напечатанные на машинке заметки на тему: «Нельзя смешивать искусство и политику», географическая карта США с отмеченными на ней кружочками основных районов обороны страны, карта парка Бэр-Маунтин-Гарриман, планы расположения улиц Куинса, Бруклина, Патанама, планы улиц городов Чикаго, Балтимора и т. д., расписание прибытия и отправления международной почты, блокнот с записями математических формул, ноты, магнитофон с пленками, альбом с эскизами рисунков, научные журналы и брошюры, банковская книжка, гитара, картины, написанные маслом, 20 тысяч долларов, находящиеся по частям в разных местах, в том числе четыре тысячи в папке с застежкой «молния», и т. д.

Весьма остроумно были высверлены внутри винты. Снаружи они выглядели старыми и ржавыми. Поворачивая их, вы лицезрели настоящее чудо: новенькая модная нарезка находилась полностью в рабочем состоянии, и простой и невинный на вид шуруп являл собой водонепроницаемый «контейнер» для микропленки. У полковника было много инструментов, которыми он пользовался при изготовлении «контейнеров». Была целая фотографическая лаборатория с химикалиями и дорогостоящей аппаратурой. Сам А. был настолько искусным фотомастером, что мог уменьшить формат письма до размеров булавочной головки. Такие «микроточки» фактически не поддаются визуальному обнаружению (они были изобретены немецкой разведкой в период первой мировой войны).

На выставке доказательств по делу полковника А., организованной ФБР, в длинной хорошо освещенной комнате на двадцати пяти столах были разложены различные предметы, словно гигантский набор закусок, причем некоторые были завернуты в целлофан.

Как профессиональный боец, А. ожидал, что с ним после ареста будут обращаться по-настоящему грубо. Но сотрудники ФБР сразу предложили ему свободу и работу в контрразведке США «с окладом в десять тысяч долларов, с хорошей едой, напитками, с отдельным кабинетом, оборудованным кондиционером» и были уверены, что устоять против такого соблазна трудно. Мне тоже казалось, что полковник А. мог быть ФБР «получен». «Они считают всех нас продажными тварями, которых можно купить», — сказал мне А. Позже он заявил, что ни при каких обстоятельствах не пойдет на сотрудничество с правительством США и не сделает для спасения своей жизни ничего такого, что может нанести ущерб его стране.

А. — культурный человек, великолепно подготовленный как для той работы, которой он занимался, так и для любой другой. Он был на редкость своеобразной личностью. Его снедала постоянная потребность в духовной пище, естественная для каждого образованного человека. Он жаждал общения с людьми и обмена мыслями. Находясь в федеральной тюрьме Нью-Йорка, он даже стал учить французскому языку своего соседа по камере, полуграмотного бандита… Как человека, полковника А. просто нельзя не любить.

При расшифровке текста, обнаруженного в блокноте арестованного, получилось следующее: «Поздравляем прибытием. Подтверждаем получение вашего письма по адресу „У“, повторяем „У“ и прочтение вашего письма Первым. Слишком рано посылать вам гаммы. По вашей просьбе передадим способ приготовления мягкой пленки и отдельно новости вместе с письмом вашей жены». И еще: «Короткие послания зашифровывайте, а длинные делайте со вставками. Вставки передавайте отдельно. Посылка вручена вашей жене. У вас дома все в порядке. Желаем успеха. Поздравления от товарищей. Третий».

Отрывки из писем жены полковника А.: «Мы получили посылку в мае и очень благодарны тебе за нее. Твои подарки нам очень понравились. Мы высадили уцелевшие гиацинты, и три цветка уже дали ростки». Из другого письма: «Я смотрю на цветы и все жду, жду, жду и верю, что мы будем скоро вместе и что ты больше никогда не захочешь покинуть нас. Мы с дочерью имеем все, кроме тебя. Попытайся сделать так, чтобы не отсрочить нашей встречи. Годы и возраст не ждут». И еще отрывок: «Наша жизнь — постоянное ожидание. Мы отметили день твоего рождения, я испекла пирог с черной смородиной и кремом, который ты любишь…» Еще: «В отношении квартиры еще не ясно. Хотелось бы трехкомнатную, но, говорят, больше чем на две рассчитывать нельзя». Последнее письмо жены: «Если бы сказали кому-нибудь постороннему, что муж и жена могут жить не вместе так долго, так много лет и все же любить друг друга и ждать встречи, он не поверил бы, такое можно встретить только в романах». Письма жены шли длинным путем. Их переснимали на микропленку, и, прежде чем они попадали в тайник на Проспект-парке, проходили недели и даже месяцы. Последнее письмо жены нашло адресата уже в тюрьме.

Знаменитый Натан Хейль был казнен в Англии за шпионаж в пользу США, но и англичане уважали его, и американцы до сих пор чтут его память, поставив Хейлю по всей стране множество памятников.

Ведущий:

В начале пятидесятых США усиливают против нас научно-технический шпионаж с привлечением ученых, туристов и даже спортсменов. Понятное дело, мы не можем закрывать на это глаза. И вот Центр ставит перед вашим героем задачу: установить, откуда «плетутся нити», как написали бы наши журналисты-международники, и собрать затем информацию об основной методике противника. Впрочем, откуда что «плетется», мы и так знаем: из-под Вашингтона, где обосновалось ЦРУ. Проникнуть туда, естественно, трудно: режим строжайшей конспирации, круглосуточная охрана здания, слежка за собственными сотрудниками. Да у Л., собственно, немного другая задача: найти конкретных исполнителей крупномасштабного заговора против СССР. Он настойчиво прокладывает к ним пути — сначала вслепую, пытаясь наладить контакты с учеными, которые могут быть использованы против нас с целью шпионажа; это, разумеется, «невод на авось», который далек от конечной цели.

И вдруг происходит событие, дающее нам в руки «хвостик»: в Дубне под Москвой задерживают с поличным молодого американца-физика и в ходе следствия выясняют, кто его вербовал, инструктировал, какие ставил задачи, какой снабжал разведывательной техникой и, кроме того, где все это делалось. Так Л. «выходит» на двух сотрудников Центрального разведывательного управления, для которых было создано специальное «бюро» при Колумбийском университете, к слову сказать, превращавшемся в основного поставщика научных «кадров» для ЦРУ. География, таким образом, определилась. Л. надлежало теперь подобрать ключи к этому таинственному «бюро» (сначала в переносном смысле, то есть глаза и уши, а затем и в прямом: с настоящими ключами проникнуть в сейфы цереушников).

Прошу вас, Варлам Афанасьевич, дать справочку относительно Колумбийского университета.

Нью-Йорк был когда-то куплен голландцами у индейских племен, назывался Амстердамом, а уж потом англичане переименовали его в Нью-Йорк. В городе пять районов. На юге остров Ричмонд. На востоке через проток Атлантического океана — Лонг-Айленд с двумя районами: Бруклин и Квинс (там много научно-исследовательских и военных учреждений). Остров Манхэттен, на котором находится Колумбийский университет, слегка как бы подрезан с южной стороны.

Улицы Манхэттена узкие, тесные, многолюдные. Огромное количество маленьких ресторанчиков, специализирующихся на какой-то национальной кухне: испанской, китайской, еврейской, греческой, русской с неизменным борщом и бефстрогановом (название, кстати, исконно русское, но об этом мало кто знает), готовят который, к сожалению, не на сметане, как в России, а в томатном соусе, — увы! Есть даже одна настоящая русская «забегаловка» на десять столов в полуподвальном помещении на 1-й улице, где старуха повариха подает пожарские котлеты, блины с икрой и селедочкой и тот же бефстроганов — и опять в томате! Много украинцев, их можно увидеть уже в пять утра в первых поездах метро: торопятся на работу, а работают они уборщиками в конторах и учреждениях, которые оккупированы ими примерно так же, как айсорами во всем мире чистка обуви. Много в Манхэттене магазинов и магазинчиков — торговый центр Нью-Йорка. На «виселицах» на колесиках, сделанных из трубчатого железа, болтаются платья, их толкают перед собой негры, перевозя товар по улицам; между прочим, и среди негров тоже существует кастовость: есть негры светлые, есть черные.

Итак, Колумбийский университет: общественные, естественные и точные науки. Целый комплекс зданий, занимающих площадь от Бродвея на север. Протяженность всех улиц университета тринадцать миль (двадцать километров). К университету примыкает Центральный парк Манхэттена (с 58-й улицы до 110-й): озера, пруды, игровые и спортивные площадки. Неподалеку строится католический собор, но очень уж долго; на строительство Нотр-Дам в Париже ушло, как известно, около четырехсот лет, в Нью-Йорке шутят, что рекорд может быть побит. В ученых кругах Колумбийский университет считается весьма ценным своими кадрами и научными достижениями. Чрезвычайно богат, чего не скажешь про другие университеты, по крайней мере Нью-Йорка, например Католический. Колумбийский учреждение частное, государству не подчиненное; когда-то был лицей, вырос благодаря пожертвованиям разбогатевших выпускников; имеет Совет. В распоряжении «колумбийцев» и в их собственности есть земли, акции в различных компаниях, а основной доход университет получает от студентов, поскольку обучение платное, и от правительственных и военных ведомств, заказы которых выполняет по финансовым договорам.

Ваш герой, получив задание Центра, перебирается из Канады в Нью-Йорк. Визу на въезд дает американское консульство в Торонто, а каким образом дает — вопрос из «другой оперы». Факт тот, что виза есть. Л. проходит таможенный контроль, причем таможенники, не стесняясь, проверяют в открытую: кроме досмотра вещей, в которых они роются в надежде найти наркотики (впрочем, теперь они имеют на этот случай специально натасканных собак), еще делают телефонный запрос его родным и знакомым, живущим в Торонто (которых у него, как вы понимаете, именно в Торонто предостаточно!), потом запрашивают об Л. иммиграционные власти, но так как все это предусматривалось нашим Центром, через несколько часов Л. свободен. Однако понятие «свобода» для разведчика понятие относительное. Так, Центром заранее определено, что Л. останавливается в отеле «Нью-Йоркер», а затем, через двое суток, едет в Вашингтон на встречу с резидентом, чтобы обсудить детали предстоящей операции и, как говорят архитекторы, «привязать» ее к месту. Кроме того, просто познакомиться. Причем Л. волнуется, поскольку резидент человек легендарный, ваш герой достаточно наслышан о нем. Пока он «волнуется», попросим вас, Варлам Афанасьевич…

Отель «Нью-Йоркер». Сорок этажей, расположен недалеко от Центральной пристани на углу 8-й авеню и 33-й улицы Манхэттена. Здесь обычно останавливаются торговые люди: продавцы и покупатели. Номер стоит от 6 до 50 долларов в сутки. Жить в отеле можно постоянно, только плати, он так и называется: «резиденшел» (для резидентов! Шутка). Семидолларовый номер: девять квадратных метров, ванная уголочек, туалет и того меньше, но: телевизор, тумбочка у кровати, стенной шкаф. Если номер девятидолларовый, разница одна: вместо кровати — диван. С незнакомым человеком поселить не могут категорически, «двойные» номера только для супругов. Когда вы подъезжаете к отелю, парень лет восемнадцати («бой») тащит ваш чемодан из автобуса или такси. В вестибюле на ваш вопрос, есть ли номера, администратор вежливо отвечает: вам в какую цену и на какой срок? В карточку заносятся ваша фамилия и постоянный адрес (разумеется, со слов). Документов не просят. Паспортной системы в смысле пользования паспортом в США нет, нет и «прописки».

О паспортной системе. Если юноша работает, у него есть страховая карточка и собственноручно написанный отчет в налоговое управление, и это его единственные «официальные» данные, по которым осуществляется учет населения. Есть еще телефонные книжки, избирательные списки. Человек может состоять на учете, если покупает что-то в кредит; удрал, не заплатил, попадает еще в один список — «черный». Смерть и рождение регистрируются в специальном отделе муниципалитета, типа нашего загса, где выдают соответствующее свидетельство, которое необходимо для получения паспорта. Формально паспорт действителен два года, потом его продлевают или обменивают на новый. Молодые люди в определенном возрасте сами приходят на призывные пункты (по-нашему, «военкоматы»). На улице полицейский может спросить у вас документ при каком-либо нарушении, но вполне удовлетворится водительскими правами.

Скоростным лифтом можно доехать в отеле до нужного вам этажа без промежуточных остановок. Лифтами управляют девушки в униформе. Никаких дежурных на этажах в «Нью-Йоркере» нет, уходя, вы можете ключ никому не оставлять, но все оставляют (либо у «боев», либо внизу у администратора), потому что владелец отеля остроумно соединил ключи с огромными набалдашниками, которые, если и положишь в карман, то не иначе, как средство для самозащиты. При отеле есть врач. Кроме того, «Нью-Йоркер» располагает собственными детективами «от краж», но если детектив связан с мафией, что вполне вероятно, он становится наводчиком на богатых гостей, и тогда правильнее говорить: не «от», а «для» краж.

Ваш герой выезжает в Вашингтон, где встречается с резидентом, а затем приступает к осуществлению операции. Сначала он знакомится с молодым физиком — испанцем, занимающимся в одной из лабораторий Колумбийского университета, назову его Мигелем. Без особых сложностей Л. удается завербовать Мигеля, который, приехав в Штаты, прошел унизительную проверку на благонадежность по линии ФБР: родители Мигеля сражались против Франко в Испании в 1935 году, после поражения революции были интернированы во Францию, а уже оттуда попали с сыном в США. С помощью Мигеля, человека общительного, Л. собирает кое-какие сведения о сотрудниках ЦРУ, обосновавшихся в таинственном «бюро» при университете: каковы их привычки, сильные и слабые стороны характера, заработок и т. д. Мигель становится активным помощником Л., но его рвения все же мало для задуманной операции. Нужен человек не только с желаниями, но и с возможностями.

Тогда Л., как и было обусловлено, подключает к делу Ганса, находящегося, как вы знаете, тоже в Америке. Ганс вербует еще одного человека: это крупный биолог, обладающий в США «именем», преподаватель университета, по убеждениям космополит. Назову его Симоном Крафтом (кстати, он соотечественник Ганса). В ненавязчивой форме доктор Крафт предлагает свои услуги цереушникам из «бюро», они клюют на его удочку, тем более Крафту в скором времени предстоит поездка в Тбилиси на международный форум по молекулярной биологии. Крафт становится частым гостем «бюро», где проходит инструктаж и получает шпионскую экипировку. При этом ему удается незаметно снять слепок с ключей от сейфа, в котором, по-видимому, хранятся важные документы, содержащие сведения о лицах, подготовленных или проходящих подготовку для шпионажа против СССР и стран Варшавского Договора.

В решающий момент у Крафта сдают нервы, но положение спасает страхующий его Ганс, человек, не теряющий самообладания. Операция завершается передачей Центру фотокопий документов, дающих возможность скомпрометировать всю программу американского ЦРУ по использованию ученых в научно-техническом шпионаже. После этого Л. возвращается в Канаду с прицелом на последующий переезд в Англию, а Ганс вскоре командируется «своим» ведомством, то есть ЦРУ, в Японию. Резидент по заданию Центра сохраняет «остатки» группы для выполнения в будущем других операций. Все участники не остаются без поощрений, а Л. получает личную благодарность Председателя.

Конон Трофимович:

В 1927 году в Канаде во время наводнения погибла семья: муж, жена и грудной ребенок. В местной газете по этому печальному поводу было дано объявление, которое и нашли мои коллеги. Факт, кроме того, был проверен в регистрационных документах мэрии, а затем стал основанием для разработки вполне достоверной легенды: родители действительно погибли, а ребенок остался жив! Если учесть, что в Канаде дети официально регистрируются и получают имена лишь по достижении одного года, чем я не тот ребенок? Меня, грудного, подобрали посторонние люди, увезли в Австралию, откуда были родом, там и воспитывали вдали от недобрых глаз до восемнадцати лет, а потом рассказали, что я им чужой, и благородно отпустили на все четыре стороны, дав прилично денег, которые, кстати, и легли в фундамент моей коммерческой деятельности. Назвать имена моих замечательных спасителей нельзя, иначе кто-то разбередит их незаживающие раны. Я же, как истинный уроженец Канады, хочу получить официальное признание моего гражданства, жаль только, что мои канадские родственники (дядя по матери и две тети по отцу) не «помнят» меня грудным, а потому не могут официально засвидетельствовать перед лицом закона, что я — это я. Ну, плохо? Всего одно слабое местечко: мои спасители — австралийцы! Но какой разведчик имел когда-нибудь железобетонную легенду? Все мы ходили и ходим по острию ножа…

Агенту обычно не говорят, кто его резидент и даже на какую страну он работает: всячески ограждают от «ненужных» сведений. Отношения строятся по принципу обыкновенной купли-продажи, провозглашенному еще в «Двенадцати таблицах» и в Римском праве. Помощник, встречаясь с шефом и передавая ему информацию, должен думать, что имеет дело с таким же рядовым агентом, как и он сам. Но если помощник по каким-то причинам вдруг прекращает работу, такого рода отходы тоже предусматриваются резидентом: требуется «последняя встреча», во время которой бывшему агенту, во избежание худшего, рельефно обрисовывается его перспектива на тот случай, если он выдаст или ненароком проговорится об имевшей место связи. И как бы душа резидента ни восставала против угроз и тем более их реализации, что поделаешь? Не проваливать же сеть, с таким трудом созданную и так дорого стоящую!

Мы очень близки по специфике к журналистам. Например, может ли журналист без согласования с руководством продлить командировку, изменить ее маршрут или цель? Мы — тоже: разрешения нам, возможно, и не обязательно испрашивать, но информировать Центр мы должны непременно. О задержке с отъездом, о прибытии раньше времени, о передаче и получении информации, о любых изменениях в нашей жизни — о каждом, по сути, шаге! Впрочем, если кто-то приглашает вас на пикник или в театр на премьеру, молнировать об этом в Центр не обязательно. Я к чему? На основании собственного опыта и опыта моих коллег я давно пришел к выводу, что наилучшим прикрытием для разведчика может быть профессия журналиста. Во-первых, журналист — странствующий рыцарь, «свободное копье»: его передвижения в пространстве не поддаются контролю и не вызывают подозрений, так как органичны профессии. Во-вторых, трудно, если вообще возможно, учитывать его доходы и их источники. В-третьих, журналист раскован: может обращаться к кому угодно и когда угодно, он «и с угольщиками, и с королями», бывает в трущобах и в высшем обществе, при этом способен принимать любую окраску — надевать, как говорится, «мундир» солдата, бизнесмена, шофера такси, чтобы иметь дело с военными, бизнесменами, дипломатами и рабочим классом. Наконец, журналисту ничего не стоит заказать визитные карточки, которые служат ему и удостоверением личности, и пропуском по принципу «Сезам, откройся!» Даже почтовый конверт на имя «корреспондента такой-то газеты» — уже достаточное основание, чтобы получить заказную почту, когда нет при себе других документов. И уходить в случае неприятностей тоже легко: журналист просто растворяется в воздухе, не оставляя после себя следов (уехал в Абиссинию, в действующую армию во Вьетнам, на велосипедные соревнования «Тур де Франс», на корриду в Испанию, в путешествие по Средиземному морю в обществе знакомого миллионера на его же яхте), ищи ветра в поле!

Первой древнейшей профессией была, как известно, проституция. А второй? Вы, конечно, будете утверждать, что журналистика? Допустим. Спорить не стану. Пусть будет так, но если вы сошлетесь в качестве доказательства на Ветхий завет, в котором все это будто бы описано, я задам вам только один вопрос: а кто написал Ветхий завет? Отвечаю: разведчик! Да-с. Это было первое донесение разведчика Божественному Центру!

Помню весьма неприятную историю, происшедшую на моих глазах. Когда я был в американской школе разведки в Швейцарии, недалеко от Базеля, мы, небольшая группа курсантов в количестве десяти человек, отправились на пикник. На озеро. Среди нас были три англичанина, два американца, один немец, датчанин, два ирландца и я, «канадец». Постелили на травку покрывало, сделали «стол», выпили и решили искупаться. И вдруг «датчанин», первым раздевшись, с берега кинулся в воду, нырнул, довольно далеко вынырнул и поплыл, представьте себе, размашистыми саженками, хлопая ладонями по воде. Так только в России плавают. И больше нигде в мире, где разные кроли, брассы, баттерфляи и т. д. Мы все стояли на берегу, смотрели, не произносили ни слова, ведь не только я один понял. Больше «датчанина» я никогда в своей жизни не видел и даже здесь, в Центре, спрашивать о его судьбе не хочу, мы у Центра мало о чем спрашиваем.

Моей «крышей» в прямом и переносном смысле слова были четыре фирмы «по продаже автоматов по продаже» — такое у них длинное название. Понятно? Мои автоматы торговали тетрадями, водой, вином, фломастерами, бутербродами, аспирином — что только не помещалось в их прожорливом чреве! Могу объяснить устройство и назначение автоматов подробнее и яснее — только зачем вам засорять свои мозги? Важно другое: мои фирмы были рентабельны и давали прибыль, между прочим, задолго до нашего знаменитого правительственного постановления, которым акцентировалось внимание хозяйственников на необходимости добиваться рентабельности. Скажу вам прямо: «акцентировать» мое внимание нужды не было, я бы просто вылетел в трубу, не будь мои фирмы рентабельны. Разумеется, мне в них не принадлежала ни одна гинея: капитал был ровно настолько моим, насколько и вашим, советским. Я трудился в поте лица, потому что знал: доходы идут не гнусному капиталишке (мне, например), а моему народу. Сказал я эти слова с патетикой, но вы уж простите: когда речь идет о миллионах фунтов стерлингов, можно и подбавить восклицательных знаков: хуже, когда их ставят, а вся, извините, задница голая.

Сначала я в одной из фирм был директором по сбыту готовой продукции, то есть бизнесменом «средней руки»: как и все, получал зарплату раз в неделю, по пятницам. Стенографистки у меня не было: невыгодно. Пользовался телефонами-магнитофонами красного и зеленого цветов: диктовал, они писали на пленку, на следующий день все было расшифровано и отпечатано на машинке. Письма писал размером не больше страницы, в Англии длиннее не пишут; если кто-то и пишет, он либо бездарь, либо ему делать нечего. Уже здесь, в Союзе, на одной из встреч с общественностью меня спросили: почему я был директором по сбыту, а не генеральным или, на худой конец, по производству? Я ответил: сделать каждый дурак сумеет, а чтобы продать, нужна голова!

А дальше? Дальше я стал совладельцем фирмы, потом двух, а потом и полным хозяином, да сразу всех четырех фирм, они делились, исходя из четырех типов товаров. Тем не менее я придерживался общей и очень строгой дисциплины: приходил вместе со всеми, уходил в пять часов. Если нужно было уйти днем, как-то объяснялся с секретаршей: «У меня встреча с клиентом!» — она должна была знать, где хозяин и когда будет. Обедал я с клиентом, можно сказать, всегда: либо он меня приглашал, либо я его, в зависимости от заинтересованности — он во мне или я в нем. Разумеется, кормил клиента за счет «золотого обеспечения», то есть представительских, при этом в кредит, показывая официанту карточку, в которую он писал, что и на сколько нами съедено и выпито, плюс сколько получал «на чай», — и все это впоследствии погашалось фирмами.

В «Иностранной литературе» за 1958 год были опубликованы «Японские заметки» К. М. Симонова — читали? Там говорилось о главном принципе токийского театра: объективный взгляд на себя самого как бы со стороны. Актер танцует и видит себя глазами зрителей. Симонов вспоминает Миямото (философа, а может, спортсмена?), который в своей книге «Принципы фехтования» написал, что человеку необходим «взгляд на себя», чтобы умело защищаться от неожиданных выпадов противника. Смею добавить, что если у разведчика есть этот «взгляд», то и он может чувствовать себя в относительной безопасности.

Отношу себя к людям везучим, хотя бы потому, что оказался в числе ничтожных процентов, которые уцелели в войну «от моего года». Может, по причине этой везучести и в тюрьме я провел не слишком долго, всего пять лет: обменяли. А когда выносили приговор, я почувствовал только, что меня обманули: дали двадцать пять, хотя обвинитель «просил» семнадцать!

Вербовать агента — дело чрезвычайно сложное: надо тщательно обезопаситься. Часто человек, имеющий доступ к закрытой информации, может работать одновременно на несколько разведок, и именно такой «кадр» — лакомый кусочек для разведчика. Но надо перевербовывать, а это лезвие бритвы: в любой момент может «заложить». Я лично предпочитал вербовать на идеологической основе, и таких людей предостаточно, но надо их искать, найдя — изучать (мы говорим: разрабатывать), а уж потом и вербовать. К сожалению, основа может быть и другая: меркантильная, любовная (если речь о женщине), националистическая, а от основы, кроме качества работы агента, зависит и его устойчивость, надежность. Бывает, что с болью в сердце приходится отказываться от очень хороших агентов, имеющих допуск к очень важной информации, — почему? Если, например, агент оказывается или становится алкоголиком или если он по природе болтлив, тогда надо делать немедленно «золотое рукопожатие», то есть прощаться. Вообще-то таких агентов другие разведки «убирают»: они либо откровенно продают, либо, бывает, идут на шантаж в надежде заработать еще больше.

Полковник А.:

У моего адвоката Донована шестнадцатикомнатный «домик» с собственным лифтом и садом на крыше. Там же и офис, где я впервые в жизни увидел телевизор и телепередачу: великий Дюран смешил публику бруклинским жаргоном, считающимся истинно народным и веселым. Там же, у Донована, с которым я имел деловое знакомство как владелец «Бюро по изобретениям» еще задолго до того, когда ему пришлось стать моим адвокатом на процессе, я познакомился с одним из его клиентов — элитарным членом синдиката мафиози, на чем-то погоревшим, а потому и обратившимся к Доновану за советом. В отличие от рядового члена мафии, у этого в петлице была пуговка (думаю, с бриллиантом), и он назывался «баттменом», то есть «человеком с пуговкой»; не знаю, случайно ли совпадение с «бедменом» — плохим человеком? Кстати, чистокровный белый звучит в США, как если бы сказать «чистый кавказец»: «кокэйжн». «Трактир» и «публичный дом» по-английски тоже однозвучны — боже, какими только знаниями не напичкана голова разведчика!

Я знал одного русского, который в силу сложившихся жизненных обстоятельств стал курсантом, а потом и преподавателем американской разведшколы в Швейцарии, в Альпах. Он был из тех, которые мечутся, не могут твердо определиться, то есть лишены убеждений; как правило, это хороший народ, совестливый, но слабый и путаный, точнее сказать, запутавшийся. Нам удалось его перевербовать, предложив ему самое опасное: «двойную игру». Он согласился и вскоре выдал нам группу, которую довольно тщательно готовили для заброски в СССР (из «бывших» русских); он сам с этой группой готовился два долгих года, но уж больно тяготился тем, что предал Родину. Потом он тяготился уже тем, что предал товарищей, с которыми делил тяготы и радости учебы. Такие, как он, я это прекрасно знал, долго не живут. Совесть в нашей работе, конечно, нужна, но какая-нибудь «односторонняя»: либо в ту сторону казнись, либо в эту.

Повесился. Хорошо, записки не оставил. Ни нам, ни им.

Интересно наблюдать, как паркуются и разъезжаются автомобилисты где-нибудь на Бродвее, бамперами слегка подпихивая другие машины, иначе ни въехать, ни выехать. Я лично так не могу из-за плебейской жалости к «дорогим» вещам. Мальчишки, валяя дурака, могут на спор пройти по длинной авеню, ни разу не коснувшись ногами земли: по крышам припаркованных автомашин. Машина без вмятины, что солдат без шрама, боксер без сломанного носа и парикмахер без пробора. (Кстати, американцы, обожающие благозвучия и вообще кр-р-расивости, называют парикмахера «танцором по волосам»!)

В начале 20-х годов я оказался в числе тех, из кого состоял первый (мы всегда добавляли: славный и легендарный!) выпуск нашей разведшколы. Не исключаю, что я вообще был первым советским разведчиком, заброшенным за границу. А учили нас, между прочим, четыре года — по полной программе, без торопливости. Что касается заброса, то он осуществлялся в ту пору проще простого: мне сделали документы, посадили в поезд, который шел из Москвы в Польшу, а в Варшаве я, не выходя из здания вокзала, пересел на поезд Варшава Гамбург, который и был местом моего назначения. Цель: найти в Германии старую русскую агентуру, работавшую еще на царя-батюшку и затаившуюся после революции в ожидании «дальнейших инструкций». Вот я и вез эти «инструкции» в надежде склонить их работать на молодую Советскую республику. Идея была неплохая, но и не легкая, как может показаться кому-нибудь с первого взгляда. У меня было с десяток явок, а остальные пятьсот с лишним адресов мне должны были подослать из Москвы, если я смогу закрепиться на «плацдарме»; пусть вас не удивляют такие могучие цифры агентуры, русская разведка всегда брала количеством, это общеизвестно. На «качество» мы перешли только после революции и то вынужденно: нужны годы, чтобы готовить разведчиков, поскольку эта работа все-таки «штучная» — стало быть, лучше меньше, да лучше!

Итак, Гамбург. Замечу, что я прекрасно владел немецким языком, даже несколькими его диалектами, отлично знал город с его достопримечательностями и расположением улиц, имел довольно приличную легенду, — что еще надо? Был 1924 год. С вокзальной площади, добравшись до нее без приключений, я сразу направился по первому адресу, выбирая кратчайший путь: одной «знакомой» улицей вышел к порту, другой свернул к ратуше, и вот я в тихом и чистеньком переулке, где должен жить мой первый «клиент». Тут-то и произошло то, из-за чего я, собственно, открыл рот.

Представьте: раннее утро. Ни души. Иду по сонному переулку, высматриваю нужный мне номер дома. Навстречу движется издали какой-то человек в кожаной кепке с большим козырьком, эта кепка — единственное, что я запомнил. Вдруг, поравнявшись со мной, он меня спрашивает. «Слушай, — говорит, — ты не знаешь, где тут можно поссать?» — «Чего?!» Он повторяет вопрос. «Да зайди, — говорю, хоть в ту или эту подворотню». Он исчезает в подворотне, и только тогда я понимаю, что он спросил меня по-русски, и я по-русски же ему ответил! Ну, думаю, все: провал. И это называется первый советский шпион! Окончил с похвальной грамотой! И — всего полчаса в Гамбурге! Возвращаюсь на вокзальную площадь, сажусь на скамеечку, ставлю у ног чемодан и жду, как вы понимаете, ареста. Пять часов ждал. Не дождался… До сих пор не знаю, кто был этот, в кожаной кепке, и вообще, что случилось: вариантов так много, что ломать голову нет никакого смысла. У меня был знакомый еврей-закройщик, уроженец Западной Белоруссии, я шил у него костюм. Так он, говорит, хотел писать «бумагу в правительство» по поводу ширины брюк (тогда была мода на матросские клеши), а то, говорит, учат у нас где-нибудь «людей на шпионов», потом отправляют куда-нибудь «у в Лондон с парашютом», и через десять минут после приземления их «берут»! Почему? — спрашивал и сам отвечал: «Бруки»! Вот и я мучаюсь: вдруг это не случайность, а он по «брукам» узнал во мне русского?

Во всем мире сейчас распространено стремление к загородному жительству. Помните четыре условия истинного счастья, которые приводит Моруа, цитируя Камю, который, в свою очередь, процитировал Эдгара По? Возможно, ошибусь в порядке перечисления, но не это важно. Первое: жить на природе! Второе: чтобы тебя любили (не ты, а именно тебя, вот ведь как интересно повернуто)! Третье: заниматься каким-либо творчеством! И четвертое, которое, по-моему, совершенно недостижимо при наличии «третьего»: отказ от честолюбивых помыслов (а зачем тогда заниматься творчеством, позвольте спросить?)! В этом смысле мне больше импонирует интервью князя Голицына (того самого, который безвыездно жил в Крыму). Он наладил, как вы, наверное, знаете или слышали, производство шампанского «Новый свет», регулярно получавшего в Париже на конкурсе вин «гран-при», а сам ходил в простом армяке, подпоясанном веревкой, в сапогах и татарской папахе и поселился в обыкновенном глинобитном домике. Так вот, к нему в Судак однажды явились журналисты брать интервью после очередного «гран-при», и некий иностранец спросил: «Скажите, князь, в каких отношениях вы находитесь с царем?» — на что Голицын будто бы ответил; «Слава богу, царю покуда не удалось унизить меня почестями и наградами!» Каково сказано: унизить, понимаете ли, почестями и наградами!

Джеймс Донован:

Полковник А. отверг услуги одного адвоката, потому что ему, с точки зрения полковника, «не хватало профессионального достоинства, он выглядел неряшливо, у него была грязь под ногтями». Вероятно, такой человек больше подходил А. как помощник по работе, но не как защитник в суде.

Легенда полковника была такая: он по профессии учитель, его отец умер, мать родом из Саратова, сам он жил в Москве у Никитских ворот, окончил институт, потом нашел крупную сумму денег в царской валюте — в разрушенном доме где-то в Саратовской губернии, на родине матери. Перебрался в Данию и купил там фальшивый американский паспорт, с которым приехал в США; этот паспорт нашли у него при аресте.

А. так умел слушать, что можно было подумать, будто именно благодаря этому качеству он сделал карьеру. Когда он расстраивался, он клал сигарету, так как она могла привлечь внимание к его нервному состоянию.

Полковник был увлекательным, будящим мысль собеседника человеком. Он обладал интеллектуальной честностью, с которой подходил к решению любого вопроса, имел весьма широкие знания по проблемам искусства и установившиеся взгляды в этой области.

Из речи обвинителя по делу полковника А.: «Такой была карьера этого человека, мастера шпионажа, настоящего профессионала, что он знал правила игры, и их знала его семья: прошу это запомнить. Он не заслуживает снисхождения, как не заслуживает и сочувствия. Ссылки адвоката на французские законы 20-х годов и английские законы 1911 и 1920 годов несостоятельны, поскольку шпионаж сегодня гораздо более серьезное преступление, чем когда-либо раньше. Он связан с угрозой для цивилизации, для всей страны и всего „свободного мира“, это преступление против народа, а не против отдельных лиц».

Дисциплина была краеугольным камнем его философии, поэтому А. положительно отзывался о немцах, сторонниках дисциплины. К выполнению своих обязанностей он относился с интересом и упорно старался делать все, за что брался, хорошо. Это, конечно, всегда было сильной его стороной. Кроме того, А. был страстным любителем спорта и «доджеров»: на тюремном дворе, будучи 56-летним человеком, полковник учился играть в «боччи», что свидетельствовало о незатухающей разносторонности его интересов.

А. просил меня, если я все же буду писать о нем книгу, характеризовать его «справедливо, честно и точно» и при этом помнить, что он «простой солдат». «К сожалению, — сказал мне полковник А., — авторы художественных произведений преувеличивают и искажают подлинную роль шпиона в XX веке, который зачастую является всего лишь собирателем фактов. Они рисуют его так, чтобы не вызывать разочарования читающей публики, потому-то в дискуссиях о шпионах и шпионаже в большом количестве присутствует романтический „дух Мата Хари“. Между тем основная масса разведывательного материала достается путем упорной, кропотливой работы, тонким исследованием и анализом легкодоступной информации. Вопреки распространенному ошибочному мнению подавляющая масса наиболее важной разведывательной информации добывается не посредством тайной шпионской деятельности, а открытым путем. Именно поэтому демократическое государство с его свободой слова и печати является наиболее уязвимым объектом».

Из моей речи в Верховном суде: «Прошу вас подумать о том, что такое наша национальная оборона, карту которой нашли при аресте у моего подзащитного, в век континентальных ракет, водородных бомб и искусственных спутников…»

Полковник обладал сверхъестественной способностью примиряться с обстановкой и событиями, а также уделять внимание самым различным мелочам, даже находясь в тюрьме, где он, по-видимому, испытывал ряд существенных неудобств и, кроме того, переживал горечь и разочарование. На что мог рассчитывать А., вернувшись в результате пока очень призрачного обмена в свою страну? Посчитают ли его там благонадежным?

«Я заметил, — сказал мне А., — что у людей, привыкших действовать методами насилия, эмоциональное возбуждение утоляется при помощи физической нагрузки».

По инструкции заключенным не разрешено читать в тюрьмах литературу, которая может снова толкнуть их на преступную деятельность. Полковнику А. запретили читать шпионские детективы.

Завещание полковника А., составленное до оглашения приговора: «В случае моей смерти в тюрьме тело кремировать, а урну с пеплом и все имущество передать семье».

Вынесение приговора заняло по процедуре всего шестнадцать минут: «Соединенные Штаты Америки против А…» В этот момент холодное самообладание полковника показалось мне невыносимым. Его приговорили к тридцати годам заключения. Для человека, получившего такой срок, А. обладал поразительным спокойствием профессионала. В США он конечно же был бы незаурядным политическим деятелем первой величины.

Когда происходил обмен, было раннее утро, и улицы Берлина были безлюдны. Глинеке-брюкке: темно-зеленый стальной пролет, уходящий с территории Западного Берлина к Восточному. За озером Потсдам справа на холме вырисовывался в тумане силуэт старинного замка. По обе стороны озера я видел густые лесопарки. Все совершилось на мосту, который в последний год и месяц войны был прозван солдатами «Мостом свободы». Вот уж воистину!

Подполковник X., предавший своего резидента, через некоторое время погиб в результате таинственной автомобильной катастрофы на Пенсильванском шоссе.

«Я мог бы много лет быть заключенным, — сказал мне полковник А. после вынесения приговора, — но ни минуты не мог бы работать надзирателем. Нужно быть лишенным воображения человеком, чтобы пасти других людей, как стадо».

Конон Трофимович:

Наживать личных врагов разведчику никак невозможно: у врага пристальный взгляд. Я только так и оцениваю: друг или враг? Случайное знакомство или не случайное? И даже случайное беру под подозрение, боясь подвоха, а в конечном итоге — провала. И не люблю молчаливых людей, обычно сидящих в углу. Молчаливые наблюдательны; хотя их мало, но уж если человек наблюдателен, он обладает способностью складывать отдельные черточки в картину, а нам, разведчикам, это ни к чему. Как от огня, я всегда бегал от тех, чьи взгляды на жизнь оценивал, как близкие моим. Судите сами: если я их «оценил», они могли «оценить» меня. И еще: принципиально ни с кем никогда не ссорился, я имею в виду — там. Уходил в сторону. Если кто-то очень не нравился, кроме «хелло» и «гуд бай», он от меня ничего не слышал, а вместо того, чтобы при случае послать его ко всем чертям, говорил с неизменной улыбкой: «Извините, сэр, я очень тороплюсь!» Думаете, легко давалась такая жизнь да при моем характере?

«Женский вопрос» лишь условно можно отнести к «быту» разведчика: это не быт, а, я бы сказал, условия его деятельности, некоторым образом затрагивающие личную жизнь. Вообще-то дело хоть и щепетильное, но естественное: разведчик живет за границей не один год (я двенадцать прожил), а если он не старик? Ситуация не из простых, потому что возникают разные «но». Во-первых (если это не «во-вторых»), у многих дома остались жены: вопрос приобретает, таким образом, нравственную окраску. Во-вторых (если это не «во-первых»), Центр очень опасается прочных связей разведчика: любовь, как известно, вытягивает из человека самые страшные тайны, и, если заграничная партнерша разведчика не его жена, дело принимает опасный поворот. Однако, в-третьих, если он, живя в обличье художника, шофера, журналиста, бизнесмена и так далее, вообще не будет иметь никаких отношений с женщинами, его окружение воспримет этот факт как вызывающий или, по крайней мере, странный: не «голубой» ли и прочие вопросы такого рода. Вот и выделится человек из толпы, чего ему категорически делать нельзя! Стало быть, надо проплыть между Сциллой и Харибдой и чтобы были «отношения», но такие, будто их нет. А как это осуществить? Хотите знать, какой тут возможен выход из положения?

Вот история моего коллеги (назову его Ф.), до меня работавшего в Англии; история связана с пресловутым «женским вопросом», поэтому я о ней и вспомнил. По дороге в Лондон, кажется, из Мадрида, в самолете, какой-то немец-попутчик (Ф., конечно, сразу насторожился, по себе знаю: попутчик ли?) попросил его передать в Лондоне письмо одной женщине, не желая пользоваться почтой, поскольку родители молодой леди проявляли крайнее любопытство к ее переписке с мужчинами. Ну что ж, подумал Ф., отчего не передать? Прилетели, самолет с немцем дальше ушел. Во время первого же сеанса связи Ф. доложил Центру: так, мол, и так, ситуация вроде невинная, а что из нее выйдет, еще надо посмотреть, поскольку леди работает секретарем в Верховном суде, — не такой уж плохой источник информации, чтобы с ходу его отвергать. Центр согласился и дал разрешение. И вот мой коллега звонит этой леди по телефону, договаривается о встрече, они встречаются и, представьте, симпатия! С первого взгляда, причем взаимная! Зашли в кафе, вечером в ресторан, завтра театр, послезавтра ипподром или не знаю что, короче общение. На ипподроме ставят на цифру «13», тотализатор к ним милостив, и вот уже «общий» капитал в несколько сот фунтов стерлингов…

Через месяц Ф. сообщает в Центр: беда, она меня любит! А на следующий сеанс: еще большая беда — я ее люблю! Центр думает, что делать: любовь разведчику, как и инфекционная болезнь с высокой температурой и бредом, категорически противопоказана. Ему пока добрый совет: попридержи лошадей! Ф. «попридерживает», как может: никаких ей авансов и, разумеется, никаких намеков на свою истинную сущность. При этом Ф. знает: если леди, с которой он находится в нежных отношениях, не задает ему «лишних» вопросов — это весьма подозрительно, а если задает, подозрительно вдвойне! Новая Сцилла и Харибда! И вот однажды она говорит ему: что будем делать на Пасху? (К слову, у меня бабка верующая была, а я ребенком как-то пришел домой с лозунгом на устах, услышанным на улице: «Кулич и пасха — для маленьких детей яд, а не сказка!», и бабушку мою едва откачали.) Ф. ей отвечает: ничего не будем делать, а что? (А ему как раз на Пасху наметили встречу в другом городе с курьером-связником.) Она говорит: я бы хотела съездить с тобой к моему дядюшке на морское побережье, он там держит отель и приглашает молодежь. Ф., конечно, подумал, что дело уже пахнет керосином, но согласие дал. Потом, в первый день Пасхи, просто и бездарно смылся — а что ему было делать? Она, как вы понимаете, смертельно обиделась. Недели две не встречались, но это еще не конец истории, вы мне напомните, в следующий раз доскажу…

Бич для бизнесмена — налоги, буквально пожирающие прибыль. Особенно противно платить их было мне, имеющему бизнес в виде прикрытия: основной капитал был, как говорится, кровный, рабоче-крестьянский, прибыль делал я, а не какой-то умный «дядя», а налог приходилось платить чужому государству! Спрашивается: где справедливость?

Мой бывший партнер по фирме, с которым, расставшись, мы сохранили добрые отношения, любил тяжелые и шикарные машины. И вот как-то своим мощным «ягуаром» он покорежил чей-то легонький «фиат», заплатил большой штраф и был лишен водительского удостоверения. Тогда он подал в суд на дорожную полицию (вроде нашей ГАИ), а меня попросил быть в суде свидетелем. Я согласился. Потом произошла такая исполненная для меня двойного смысла процедура. Положив левую (или правую?) руку на Библию, а другую подняв вверх, я торжественно произнес: «Я, Гордон Лонгсдейл, клянусь говорить правду, только правду, одну только правду!», в то время, когда ни Гордоном, ни Лонгсдейлом я в действительности не был, — какую еще «правду» можно было от меня ожидать?

После этого случая я задумался: в каком соотношении находятся у разведчика искусство лжи и его интеллектуальная честность? Впрочем, лучше сказать не «ложь», которой меня не обучали, а «легенда» — канва, по которой я построил представление о самом себе: вспоминал детство, что-то в нем переиначивая. Ложь? Да нет, это работала моя фантазия во имя маскировки. Творческий подход к биографии! — который не мешал мне оставаться самим собой, потому что мои вкусы, манеры, характер, психология, моя «личина» вылезали на поверхность, ибо все это оставалось во мне, было ярко выражено и не вытравлялось никакими легендами.

С детства я был приучен: если что-то делать, то «по-большому», как озаглавила статью одна московская газета в пору моей комсомольской юности. Бизнес так бизнес. Халтурить я не умел, тем более была мысль: чем больше я разбогатею, тем лучше будет Центру. И я богател. Мои автоматы не были примитивными. В кафе «Литл фиш» («Рыбка»), куда я иногда заходил, чтобы посмотреть автоматы моего конкурента, вы бросали монету в щель и понятия не имели, какая заиграет пластинка. А «мои» автоматы после нажатия соответствующей кнопки давали вам то, за что вы платили, и я, ощутив превосходство над конкурентом, испытывал истинно «акулье» капиталистическое удовлетворение. Кстати, вас не шокирует то обстоятельство, что я употребляю местоимение «мои», говоря о фирмах, автоматах и миллионах фунтов стерлингов? Хотя они такие же «мои», как и «ваши»: советские. Правда, иногда, входя в роль, я ловил себя на том, что фирмы, на которые мне, собственно говоря, было плевать, как усыновленные чужие дети, становились мне дороги, и я по-настоящему спорил, торговался, тратил силы, добиваясь их благополучия. Эта двойная жизнь «по системе Станиславского» меня самого частенько пугала…

Минимальный капитал, чтобы фирма могла официально существовать, — сто фунтов, которые должны находиться в банке, хотя истинный актив может исчисляться и несколькими миллионами. Но только дураки кладут в банк весь капитал: банкротство оставляет их без штанов. Умные ограничиваются более или менее «приличным» минимумом, от величины которого, правда, зависит солидность фирмы, а от этого и ее доходы, так что палочка о двух концах: хочешь — рискуй, не хочешь — довольствуйся малым. Кстати, есть чудаки, которые возглавляют фирмы сами, а не через подставное лицо; конечно, им и доверия больше, но и горят они целиком, если не успевают заблаговременно перевести имущество и основной капитал на жену или детей. Впрочем, тогда у них возникает шанс погореть «через жен», алчность которых, я бы сказал, интернациональна (можно понимать и в том смысле, что не имеет границ): уж если жены получают капитал де-юре, какая из них откажется получить его де-факто? Известен случай с одним крупным бизнесменом, который ценой отсидки спас капитал, причем даже успел перевести его в швейцарский банк «на пароль», но пароль неосторожно сообщил жене, нежно его любящей, а потом вернулся из тюрьмы и не нашел ни жены, ни денег. Нет, нелегкое это дело — быть капиталистом!

Хорошо, что напомнили: мы остановились на том, что мой коллега Ф. поссорился со своей милой дамой, и они две недели не встречались. Ф., как и я, бизнесмен, но помельче, коммивояжер, — таким было его прикрытие. Одним из его агентов был милейший человек, дядя которого имел доступ к важной военной информации, и его можно отнести к разряду «светлых» помощников, то есть ему было известно, на кого он работает и за какие деньги. А вот леди, работавшая секретарем Верховного суда, использовалась Ф. «втемную»: не знала, кому поставляет информацию, притом бесплатно, вот уж воистину — за красивые глаза; мой коллега — мужчина импозантный и с глазами действительно красивыми. Ровно за сутки до его провала (его тоже предали, и предал «милейший» агент) она вдруг звонит: хочу тебя видеть, вечером можешь? (Все их разговоры, при которых я не присутствовал, приводятся мною, конечно, не дословно, а так, как я представляю их себе, зная общую ситуацию.) Ф. уже чувствовал вокруг себя некоторое «движение», а потому сказал ей: лучше в следующую субботу. В следующую субботу, когда Ф. уже был в тюрьме, вдруг вызывают его на свидание. Он — ей: зачем ты пришла, дорогая? У тебя и так будут неприятности! Она отвечает ему: но ведь мы договорились о встрече в эту субботу! — английский юмор. Удивление и испуг у нее уже прошли, ей было просто жаль Ф.: она его и вправду любила, и в самом деле имела неприятности, но соучастия доказать не удалось, ее просто уволили с работы. Эта леди была хорошим и воистину светлым человеком, а вовсе не тот, хоть и работавший «всветлую», но черный агент-предатель. Ф. сидел до обмена, кажется, года полтора-два, и каждую субботу она навещала его в тюрьме, прямо рождественская получилась история, но «хеппи-энда» не было. Когда моего коллегу обменяли, она хотела покончить с собой, ее спасли и, как могли, успокоили: не мог же он взять бедняжку в Союз второй женой! Я столь подробно все это знаю не потому, что история случилась со мной, хотя вы именно так и думаете (увы, я решил «женский вопрос» много банальней и проще), а потому что в связи с Ф. нам было разослано Центром инструктивное письмо, главная мысль которого была предупреждающая: учтите, дорогие товарищи, что прочные отношения с женщинами опасны и для вас, и особенно для них, тем более что они имеют относительно вас одни мысли, а вы относительно них — совершенно другие.

Ведущий:

Собственно говоря, сюжетная линия исчерпана: ваш герой попадает по заданию Центра в Англию, становится крупным бизнесменом и резидентом, и начинается «другая жизнь» с другими сюжетными разветвлениями. Здесь следует сделать еще одно (последнее) приложение: дело в том, что Л. на разных этапах своей деятельности мог сталкиваться с американскими разведчиками, имена которых, чаще всего вымышленные, а потому имеющие значение кличек, я сейчас представлю с краткими характеристиками. Это и вам будет небесполезно использовать в повести для большей ее достоверности, и нам, как говорится, не вредно. Начну с сотрудников и преподавателей американской школы разведки в Бадвергсгофене, а затем перейду к резидентуре США с центром в Иокогаме. Надеюсь, вы понимаете, что это «айсберг» — крохотная надводная часть того, что мы хотим предать гласности (говорю не из хвастовства, а для дела).

«Андрей» (предположительно майор Гарольд Ирвин Ридлер), 46 лет. Уроженец Нью-Йорка. Выше среднего роста, смуглый, темно-русый, нос прямой, губы толстые. Носит американскую военную форму с несколькими орденскими колодками. По-русски говорит с легким акцентом. Хорошо играет на губной гармошке. Молчалив. Видимых пороков нет. В 1950 году был в Москве (в каком качестве неизвестно). Начальник разведшколы.

«Всеволод» — русский, 35 лет. Высокий, полный, блондин, в очках, правый глаз стеклянный. Пьет крепко, но сохраняет выдержку. Ходит в гражданской одежде. Хорошо владеет немецким языком, английским хуже. Общителен, однако о себе почти ничего не рассказывает. Преподает все дисциплины, кроме радиодела и физподготовки.

«Саша» (Волошановский Алексей Миронович) — украинец, 33 лет. Высокий, сутуловат и в то же время строен. Склонен к полноте. Лицо бритое, лоб высокий, нос крупный, с горбинкой, брови широкие. Волосы вьющиеся, каштановые, по бокам лба небольшие залысины. Иногда носит очки. Владеет русским, французским, английским, испанским, украинским, польским, немецким языками. Не пьет, не курит. Отец, мать и брат живут в Нью-Йорке, сестра замужем за владельцем текстильной фабрики. Преподает языки, служит переводчиком.

Гленн (настоящее имя) — американец, примерно сорока лет. Высокого роста. Ходит в форме. Женат, переписывается с семьей. Выпивает умеренно. Скрытен. Отличный шофер, преподает вождение машины.

«Алексей» — лейтенант американской армии, 1925 года рождения. Среднего роста, волосы русые, правильные черты лица. Хорошо говорит по-русски (мать русская). Молчалив. Пьет мало. Увлекается женщинами, независимо от их национальной принадлежности, даже немками и еврейками. Преподает гимнастику и дзюдо. Одновременно ведает экипировкой курсантов школы.

«Джонни Муоллер» (он же Антон Алексеевский, он же Аркадий Голубев, он же А. Голуб) — русский, 37 лет. Среднего роста, плечистый, плотный. Лицо круглое. Брюнет. Волосы густые, длинные, зачесаны назад. Глаза карие, нос прямой. Усы коротко подстрижены. По-немецки и по-английски говорит слабо. Движения энергичные. Немного рисует, хотя и дальтоник. Пишет стихи. Откликается на кличку «Лирик». Работает специалистом по русскому быту, преподает взрывное дело и радиотехнику.

«Вано» (Кошелев Иван Васильевич) — русский, 32 лет, бывший офицер авиации. Был в немецком плену, служил в РОА в разведуправлении. С 1945 года на службе в американской армии, был офицером связи в Иране. Тогда же завербован ЦРУ. Высокий, худой. Решительный. Нос перебит. Волосы русые, жидкие, зачесаны на пробор. Три передних зуба с золотыми коронками. Словоохотлив. Пьет. В пьяном виде буянит. Холост. Преподает парашютное дело и владение холодным оружием. Развратник, рассказывает о своих амурных похождениях. Форму не носит. Немецким и английским владеет слабо.

Майк Огден (настоящее имя) — майор американской армии, 35 лет. Среднего роста, худощав, волосы светлые, зачесаны назад. Лицо продолговатое. Ровные белые зубы. Хороший музыкант: играет на фортепиано, домре, гитаре и трубе. Спиртное почти не употребляет. Имеет слабость к женскому полу, увлекся киноактрисой-японкой, проживающей в Токио. Холост. Русский знает хорошо, СССР — плохо.

«Сал» — капитан американской армии, 36 лет. Высокого роста, полный, светло-русый. Женат. Частый гость публичных домов. Русским не владеет совсем. Лучший радист резидентуры.

«Джарвис» — американец, 50 лет. Среднего роста, худощавый, подвижный, волосы редкие, с проседью. Не пьет. Носит очки. Раньше был сотрудником американского консульства в Иране (Тегеран).

«Фил» — большой военный чин, не ниже полковника. Возможно, резидент американской разведки в Японии. 40 лет. Высокий, полный. Хорошо владеет японским и русским языками. Постоянно живет в Токио. В Иокогаме — наездами, главным образом непосредственно перед заброской группы на территорию СССР.

Тони (настоящее имя) — американец испанского происхождения, 26–28 лет, полный, мускулистый. Волосы и глаза темные, брови широкие. Среднего роста. Носит очки, курит трубку. Холост, невеста живет в Вашингтоне. В прошлом учился в Калифорнийском университете. Хорошо знает испанский и английский языки, немного русский.

«Билл» — лейтенант американской армии, 28–30 лет. Низкого роста, худощавый, русый. Из-за сильной близорукости носит мощные очки в круглой золотой оправе. Курносый. Во время войны был в Японии и Южной Корее. Немного знает русский, хорошо — японский.

«Tом» — 30 лет, высокий, худощавый, светло-русый. Прямой большой нос. Носит военную форму без знаков различия. Хорошо владеет английским и русским языками, немного японским. Имеет конспиративную квартиру в Саппоро.

«Стив» (он же Стивенсонн, он же Джим Пеллер, он же Рональд Отто Болленбах) — 1920 года рождения, уроженец штата Оклахома. Несколько лет проработал в Иране под «крышей» корреспондента американской газеты. Увлекается фотографией. Объездил много стран. Высокий, худой, стройный. Ходит, наклонив вперед голову. Блондин, волосы пышные, боковой пробор, лицо бритое, продолговатое, глаза серые, нос большой. Флегматичен. В разговоре медлителен. Смеется глухо, отрывисто, словно кашляет. Хорошо говорит по-немецки. Заместитель «Андрея» (Ридлера) по разведшколе в Бадвергсгофене. В Иокогаме руководит «доводкой» агентов, подготовленных в ФРГ. Осуществляет их практическую заброску на территорию СССР.

Автор:

Более всего меня интересовала не «захватывающая дух» детективная сторона деятельности Гордона Лонгсдейла, а его психология, быт, работа, отношения с окружающими людьми. И вот однажды я задал простой, как мне казалось, вопрос: «Конон Трофимович, у вас там были друзья?» — «В каком смысле? Помощники?» — «Нет, — сказал я, — именно друзья, причем иностранцы, в обществе которых вы могли расслабиться, забыть, кто вы есть, и позволить себе отдохнуть душой?» (Замечу в скобках, что наши беседы не обязательно строились на вопросах, заранее мною сформулированных, и, стало быть, на ответах, заранее Лонгсдейлом подготовленных, что вообще-то было и разумно, и плодотворно: нам была позволена импровизация, правда, под контролем неизменно вежливого Ведущего, который, как расшалившимся детям, мог нам сказать: «Куда-куда, дорогие мои!» — и погрозить пальцем; все вокруг мило улыбались, так что обид с моей стороны, как и недовольства со стороны Конона Трофимовича не было.) На сей раз я и спросил о том, что не успел вставить в «вопросник», порциями посылаемый Ведущему для передачи моему герою.

Чуть смутившись, Лонгсдейл переглянулся с шефом, тот подумал и благосклонно кивнул головой. Конон Трофимович начал было: «В Лондоне я искренне, по-сыновьи, привязался к одной пожилой чете…» — но тут его остановил Ведущий, всего лишь приподняв над столом ладонь: «Может, лучше начать не с Клюге, а, например, с канадского деятеля — для более точного фона? А?» Лонгсдейл понимающе улыбнулся и сказал:

«Ну что ж, пусть будет так. По дороге из Парижа в Лондон я встретил в Кале небольшую канадскую профсоюзную делегацию, направлявшуюся на съезд тред-юнионов. Они затащили меня, пока не было пароходика, в бар; я заплатил за один круг, потом каждый из них за свои круги, так у них принято пить пиво. Впрочем, не „у них“, а „у нас“, поскольку я ведь тоже „канадец“. Слово за слово. Разговорились и обменялись с главой делегации телефонами. Я, конечно, на ходу сочинил цифры. Беседуем дальше, и он употребляет несколько специфических выражений типа „американская политика канонерок“, „выкручивание рук по-вашингтонски“, „наведение против России мостов“, что свидетельствует о его левых настроениях или по крайней мере о том, что он читает левую прессу. Ты что, говорю, занимаешься политикой? Он гордо отвечает: да, я коммунист! Наконец-то, думаю, мне встретился истинно порядочный человек, однако номер телефона я все же исправлять не стал…» — «Вот так-то!» — добавил Ведущий, а затем на этом «точном фоне» прозвучал следующий рассказ Лонгсдейла:

«Как я уже сказал, мне посчастливилось подружиться в Лондоне с пожилой четой, немцами по происхождению; их фамилия Клюге, фамилию в вашей повести пока упоминать не стоит, напишите просто „К“, у нас у всех душа болит, когда мы вспоминаем о них… Старики жили в пригороде Лондона на собственной и очаровательной вилле. Я бывал у них обычно в праздники, например, в сочельник, а иногда проводил с ними уик-энд. В эти блаженные часы голова моя совершенно освобождалась от рабочих и тягостных мыслей, а сам я от напряжения. Не будь у меня милых Клюге, я, наверное, много тяжелей переносил бы стрессы и перегрузки. Одно угнетает меня сегодня… — Лонгсдейл сделал паузу, вновь посмотрел на Ведущего, и тот, подумав, благосклонно опустил веки. — Меня и всех нас угнетает, — продолжил Конон Трофимович, — их нынешнее положение. Дело в том, что однажды, попав в сложную ситуацию, я был вынужден немедленно и надежно спрятать отработанный код. Не уничтожить его, а именно спрятать. Я не придумал ничего иного, как заложить его в ножку торшера, только что купленного мною в подарок мадам Клюге в честь ее семидесятилетия. А когда через неделю меня арестовали, я уже не имел возможности вынуть код из подарка. Между тем о моей привязанности к старикам Клюге „они“, вероятно, знали и во время обыска на вилле обнаружили в торшере злополучный код. Ни я, ни все мы уже ничего не могли сделать для моих бедных друзей, хотя я и доказывал всеми силами их абсолютную непричастность к моим делам. Их все же провели по уголовному делу как соучастников и приговорили каждого к семнадцати годам тюрьмы! До сих пор казню себя за неосторожность, приведшую к столь трагическим последствиям, и успокою свою совесть лишь после того, как невинные старики досрочно окажутся на свободе».

Лонгсдейл умолк, больше мы о Клюге ни разу не говорили, однако печальная их история имеет продолжение. Когда Конона Трофимовича уже не было в живых (он умер через полгода после нашей последней встречи, в возрасте сорока шести лет, в подмосковном лесу, где с женой и дочерью собирал грибы: нагнулся и тут же умер от обширного инфаркта, разорвавшего сердце), я случайно узнал из газет, что молодого английского учителя, осужденного у нас за шпионаж в пользу Англии, обменяли на стариков Клюге, которые признались на суде в том, что были радистами сэра Лонгсдейла весь период его деятельности в Великобритании.

Но это еще не все, круг еще не замкнулся.

В самолете, которым возвращался домой благополучно обмененный на Клюге учитель-шпион, по странному стечению обстоятельств летел командированный в Лондон журналом «Юность» писатель Анатолий Кузнецов. Он попросил в Англии политическое убежище, превратился в «Анатоля» и напечатал «открытое письмо» своим бывшим коллегам-писателям, в котором был изложен такой факт. Сходя в Лондонском аэропорту с самолета, Кузнецов увидел вдруг, что к его трапу несется большая группа журналистов с кинокамерами и протянутыми вперед микрофонами. Он похолодел от испуга, решив, что они к нему, хотя о том, что он станет невозвращенцем, Кузнецов даже сам себе боялся признаться раньше времени. Однако, когда он понял, что все взоры, камеры, микрофоны и интерес направлены мимо него — к английскому учителю, об истории которого он вообще ничего не знал, взяло ретивое, и он неосторожно сказал какому-то журналисту, придержав его за полу пиджака: «Меня, меня фотографируйте! Будете первым! Потом хватитесь, ан поздно!»

Теперь круг замкнулся.

Поощрения у разведчиков примерно такие же, как у всех советских служащих, — благодарности с занесением в трудовую книжку, грамоты, денежные премии, ценные подарки, ордена и плюс то, что нам, обыкновенным совслужащим, можно сказать, не снилось: именное оружие, которое, правда, пряталось в бездонный сейф «Пятого». А иногда разведчику сообщали по радио (как замирало его сердце, когда он ночью расшифровывал текст!), что сам Председатель знает, какое он выполняет задание, чем занимается, и его благодарит — выше этой похвалы ничего не было. Однако было и такое, что разведчикам тоже «не снилось»: о них не писали в открытой печати, их имен и фамилий, в отличие от космонавтов и тружеников полей, не знал народ, они «проходили», как «безымянные герои», их иногда даже хоронили под чужими фамилиями. Это про них в пролетарском марше: «Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»

А воздавалось им по заслугам на сверхсекретных совещаниях, и то не всегда и не всем, и еще, бывало, в надгробных речах, если они легально уходили в «вечные нелегалы» — туда, откуда обменов нет. Говоря обо всем об этом, положим, мне они не жаловались, а констатировали факт. «Мне очень хотелось бы, — написал в своей автобиографии полковник А., — чтобы наша молодежь воспитывала в себе высокое чувство собственного достоинства, патриотизма и безграничной веры в правоту того дела, за которое боролись их отцы». А Конона Трофимовича, кстати сказать, во всей этой «закрытости» трогало за живое только одно: дети разведчиков не могли прилюдно гордиться своими отцами. Остальное, сказал он, поверьте, — трава!

Продвигаясь по службе, Лонгсдейл фактически стоял на месте или, если угодно, стоя на месте, он фактически регулярно получал повышения; все зависело от того, что полагать его «службой» — работу в качестве разведчика или владение сначала одной, а потом и четырьмя фирмами да еще многомиллионным капиталом. Три последних года он имел звание полковника. Форму не надевал никогда в жизни. В сейфе у «Пятого» лежали его боевые ордена; я имею право называть их «боевыми»? — обратился он к Ведущему с легкой усмешкой, и тот молча и серьезно опустил верхние веки: да. Конон Трофимович однажды сказал мне: «Когда я умру, ордена не понесут за мной на подушечках, — знаете, почему? Потому, что я такой же „полковник“ и „орденоносец“, каким „поручиком“ был небезызвестный Киже: я есть, но в то же время меня — нет!»

Конон Трофимович:

Самоконтроль у разведчика должен быть все двадцать четыре часа в сутки. Особенно если живешь в отеле. Я, например, никак не мог привыкнуть мыться «по-английски», я бы даже сказал, пусть англичане на меня не обижаются, а бог меня простит, по-свински, когда пробкой затыкают в раковине слив, наливают воду и плещутся в ней, будто поросята в корыте. Мы, русские, с точки зрения иностранцев, вероятно, слишком щедро, а потому глупо моемся под струей из крана! Но я всегда держал себя под таким контролем, что, даже живя в номере один, запирал все двери, проверял запоры, чтобы, не дай бог, не заглянул случайно служитель гостиницы или посторонний, и лишь тогда пускал со всей российской щедростью роскошную струю и наслаждался.

Для получения или передачи сведений резидент, как правило, встречается со своим помощником. Встречи мы делим на очередные (плановые) и экстренные. Встречаться с агентом запросто можно на улице, в кафе, в музее и так далее. И так же просто передавать ему или что-то получать от него. Я уже говорил об этом, не грех повторить: истинная драматургия нашей работы заключена не в таинственной атрибутике, а в чрезвычайно опасной сути всей нашей деятельности за границей, поскольку все мы знаем, что, если провал, пощады нам не будет. Когда ночью, во сне, кто-нибудь обращался ко мне по-русски, я просыпался в холодном поту — это ли не драматургия? Когда же я выходил на связь со своим помощником, то вел себя в его обществе просто и естественно, как только и могут вести самые обыкновенные и нормальные люди. Кажется, Фучику принадлежат слова, которые можно отнести и к людям моей профессии: «Герои пролетариата просты и обычны. Их героизм заключается лишь в том, что они делают все, что нужно делать в решительный момент».

Отпуск я получал, как все английские служащие: на две недели. Но проводил это время не «просто так», а ездил домой, к семье. Да-да, в Москву, что вы на меня смотрите круглыми глазами? Дело, конечно, не простое, но Центр на это шел, прекрасно понимая, что «чувство Родины», «чувство семьи» надо постоянно поддерживать у разведчика, он не может и не должен расставаться с этим чувством надолго. Как Антею, и ему надо было время от времени прикасаться к источнику своей силы — к родной земле. Скажите: я, будучи миллионером, мог позволить себе на собственной морской яхте «Альбатрос» уйти на пару недель в море с хорошим матросом, который, как вам нетрудно догадаться, был моим верным помощником? Где-то в нейтральных водах я мог пересесть на «попутную» подводную лодку, не имеющую опознавательных знаков? Мог через двое суток вынырнуть (в прямом смысле этого слова) где-то возле Одессы или Ленинграда? И надеюсь, вы не станете отрицать, что оттуда до площади Восстания в Москве рукой подать? И вот я — дома. Не узнаю жену, потому что она перекрасилась, да так, что вся Москва становится рыжей. Мои домашние уверены, что я приезжаю скорым прямо из Пекина, а через десять дней обратно в Пекин полечу прямым рейсом на Ил-18 с тремя посадками: в Свердловске, Чите и Хабаровске.

Впрочем, бывали у меня ситуации посложнее. Несколько раз дела фирмы буквально выталкивали меня, как человека предприимчивого, в составе британской торговой делегации на переговоры в Москву. Ночью я позволял себе выйти на полчаса из «Метрополя» и погулять по городу, подойти к своему дому, поглядеть на него, облизываясь, и вдруг схватиться рукой за сердце, когда вспыхивал свет в детской комнате: это Галя высаживала на горшок нашего маленького, названного в честь деда Трофимом и родившегося в мое отсутствие. Только вы не подумайте, что Центр столь всемогущ, что может обеспечить нашим женам непорочное зачатие; потом, когда я вновь побывал дома, Трошка в честь моего приезда «из Пекина» пошел!.. При моей профессии и жена моя — одиночка, и дети — одиночки. Вот и сейчас: она сажает Трофима на горшок, а я снизу смотрю голодными глазами на светящееся окно в «детской» и профессиональным чутьем угадываю — такое вовсе не исключено, давайте будем реалистами — еще одну пару глаз, за мной следящую: они хоть и «свои», эти глаза, но при этом «чужие», и я понимаю, сколько хлопот может доставить владельцу глаз этот странный и непоседливый член торговой делегации.

Одно дело, если удается вдруг завербовать известного спортсмена (впрочем, к какой секретной информации по своей профессии он может иметь доступ: к технике прыжка в высоту или к «защите Нимцовича-Тарраша»?), и другое дело, если сам разведчик неплохой спортсмен. Как ему быть? Дать волю таланту? Я, например, играл в шахматы — средне по нашим масштабам, но очень даже прилично по тогдашним английским. Чесал всех коллег-бизнесменов, и это могло кому-нибудь показаться подозрительным: почему я не играю в клубе и не участвую в соревнованиях? А мне «высовываться» нельзя — разве кому-нибудь объяснишь? Тогда скрепя сердце поубавил прыти, стал, как все, «зевать» пешки, хотя душа бунтовала. В конечном итоге перешел от греха подальше на японские шахматы (типа нард), играл с одним японцем-миллионером, обыграл его, он чуть не сделал себе харакири. Есть среди нас, разведчиков несостоявшиеся теннисисты, хирурги, певцы, танцоры, математики, пианисты, даже один боксер, потенциальный чемпион мира, но не все они могут, как литераторы, под псевдонимами реализовывать свои способности. В общем, все это довольно трагично, если учесть, что человек живет не две жизни, а одну, и такую короткую.

Когда помощник первый раз несет документ шефу, он очень волнуется, ведь на оригинале стоит штамп: «Сов. секретно», «По списку», «Только офицерам», «Рукой офицера» и т. д. (я имею в виду, например, сведения военного характера, полученные от агентов, работающих в военных ведомствах). Как они, бедные, трясутся, желая получить оригинал обратно! А шеф, всю ночь переснимая документ на пленку, думает об агенте: черт бы тебя побрал с твоими «секретами»! Возвращение оригинала, как и получение его, осуществляется при личной встрече; идеальный же вариант, когда помощник передает шефу уже готовую микропленку.

Цель оправдывает средства — можно подумать, что это главный принцип разведки. Мне он претил, как, к слову сказать, и бизнес, которым я занимался: никак не мог привыкнуть к тому, что подлость во имя денег — норма, что если ты нарушил закон — ты дурак и преступник, а если закон обошел — умный и порядочный человек. Однако, к сожалению, с волками жить… как инфекция, клянусь вам, ничего не стоит заразиться. Чужой стиль жизни в конечном итоге иными принимается не как вынужденная необходимость, а как необходимость приятная. Я тоже чувствовал, что меняюсь, начинаю «заболевать», и если бы не провал, а потом сидение в тюрьме и обмен, не знаю, в кого бы я выродился, несмотря на мою чистую, надеюсь думать, основу, несмотря на мое ясное и четкое мировоззрение. И все же я горжусь хотя бы тем, что подкуп и шантаж, как и прочие аналогичные средства, якобы оправданные святой целью, мною или вовсе не применялись, а если и бывали редкие случаи, то — с отвращением: руки делали, душа протестовала.

Впервые оказавшись в Ванкувере, я через какое-то время познакомился с милейшей семьей: он, она и девятнадцатилетняя дочь — коренные канадцы, если к канадцам вообще применимо понятие «коренные». Мои знакомые были простыми людьми и добрыми. Как-то утром девушка забежала ко мне (мы соседствовали домами), а я после ночного сеанса связи с Центром еще нежился в постели и только думал: сейчас встану, приготовлю себе яичницу с беконом, чашечку кофе, и тут — она. Будучи человеком весьма раскованным, девушка запросто присела на мою кровать. Я говорил вам, что моя мать — врач? С детства она прививала мне такое же возвышенное отношение к чистоте и гигиене, как в набожных семьях, наверное, к Библии. И я сказал девушке: как ты можешь прямо с улицы, в том же платье, садиться на чужую постель?! По легенде я был в ту пору «потомственным лесорубом». Она посмотрела на меня с большим интересом и с подозрением сказала: забавный ты «лесоруб»! Я тут же прикусил язык. И на всю жизнь понял, что легенда и поведение разведчика должны быть из одной оперы, иначе — провал.

Удача сопутствует сильному, а не слабому, смелому, а не трусу, в нашем деле — знающему разведчику, умеющему использовать все возможности, которые предоставляются ему случаем. Это старый закон, и не только в разведке — в спорте, искусстве, короче, в жизни. Со мной в камере одно время сидел весьма сообразительный молодой человек с интересной историей. Когда-то он решил стать тюремщиком — хорошенькая мечта, правда? — и, представьте себе, устроился! И вот в тюрьме, где он работал, ему вдруг оказался по душе какой-то бродяга, и он, недолго думая, помог ему бежать. Всего сутки или двое гулял тот на свободе, а когда его поймали, он, тоже недолго думая, заложил своего спасителя. Так молодой человек оказался со мной в одной камере. Вы полагаете, он случайно «загремел»? Нет! Случайно можно наехать на гвоздь, но в багажнике должна быть запаска. Кстати, двенадцать лет я не нарывался на гвозди, а нарвался, запаски-то и не оказалось у меня: поэтому и я поселился в одной камере с этим странным мечтателем. По натуре он был шкодливым. Еще в счастливую свою пору тюремщика, тщательно изучив сигнализацию в тюрьме, он давал иногда ложные тревоги или в случае побега заключенного путал карты своим коллегам, указывая неверное направление, в котором якобы тот бежал, и вся орава неслась по невидимым следам за невидимым человеком. Зачем он это делал? Из любви к «искусству». В камере он вдруг решил писать мемуары и, хотя нам давали нормальные чернила в любых количествах, попросил меня, как «бывалого», сделать ему невидимые. Я сказал: хорошо, для начала не сливай горшок. Что-о-о? — он не поверил: и будут невидимые?! Добавь немного соли. Короче, сделал ему чернила. Неделю спустя его от меня переводят, а за мной усиливают наблюдение. Что случилось? Оказывается, он написал моими чернилами письмо в Скотленд-Ярд, будто готовит вместе со мной побег! Больше я никогда не видел этого забавного человека.

Для получения в Канаде паспорта, даже при наличии хорошо отработанной легенды и метрик, замечательно изготовленных нашими умельцами, нужен еще «гарант» — человек, подпись которого имеется в мэрии и который может официально заявить, что хорошо знает соискателя не менее двух последних лет. Обычно гарантами выступают уважаемые в городе люди: врачи, бизнесмены, адвокаты, хоккеисты — ну а как мне заполучить гаранта? Центр предложил однажды испытанный ход: еще в Москве мне высверливают в зубах несколько дырок (процедура, прямо скажу, не из приятных, один бормашинный звук чего стоит!), и вот я в Ванкувере. Начинаю, как и положено разведчику, с изучения обстановки, города, его достопримечательностей, горожан, историй — во-первых, в надежде «легендировать» что-нибудь из увиденного или узнанного, то есть органично включить в мою легенду, и, во-вторых, на случай, если потребуется срочно уходить. Разумеется, изучаю не только по энциклопедии, фотографиям, картам и телефонным справочникам, а еще собственными ногами и в личном общении. Вот так и «выхожу» на доктора Вайсмана — превосходного стоматолога, обаятельного старика и «знающего человека», если переводить его фамилию на русский язык, не помните: «Их вайс нихт, вас золь эс бедойтен»? — затем предъявляю ему свои «московские» дырки. В итоге: кто из нас более «знающий человек», если на третьей пломбе Вайсман становится моим гарантом, и я получаю настоящий канадский паспорт!

Иногда, страстно желая попасть хоть на сутки домой, мы придумываем нечто, из-за чего Центр вынужден вызывать нас в Москву, и мы, конечно, летим на всех парусах, рискуя получить от «Первого» нахлобучку. Впрочем, степень доверия Центра разведчику полная и взаимная. Разведчик не может не доверять и не верить своему руководству: психологически и морально это важнее, чем доверие между супругами, без которого «нет жизни». И если, положим, «Первый», провожая разведчика за кордон, обещает ему «в случае чего» похоронить его дома, тот может не сомневаться: как ни трудно, гроб с телом перекочует на родину и ляжет в землю где-то на Введенском или Ваганьковском кладбище. Но если у Центра появляется крохотное сомнение относительно поведения разведчика, он тут же и «без обид» проверяет его всеми доступными способами и может отозвать домой; но отзывает Центр по-умному, так, чтобы разведчик не заметил, что его подозревают, — на какое-нибудь важное совещание, и не одного, а несколько человек из разных стран, или для вручения награды. Подполковника X., который был помощником нашего резидента в Америке, как вам известно, отозвали грубо…

Не помню кто, кажется, Сократ (или Сенека?) на вопрос молодого мужчины, обратившегося к мудрецу за советом, жениться ему или не жениться, ответил: «Как бы вы ни поступили, юноша, вы об этом горько пожалеете!» Моя точка зрения на «женскую проблему» в чем-то схожа: и без женщины разведчику никак нельзя, и с нею тоже невозможно! Один мой коллега, намучившись, поступил так. Во Францию из Англии приезжали по обмену на языковую практику молодые женщины, чаще всего студентки, это называется, если не ошибаюсь, «опэр» (на пару). Они были, как правило, из обеспеченных семей, а устраивались на работу в качестве гувернанток, официанток или секретарш в офис. Главное их достоинство, с точки зрения моего коллеги, заключалось в том, что пребывание их в стране ограничивалось трехмесячным сроком. С этими молодыми и прекрасными дамами он и появлялся на людях, очень скоро заработав почтенно звучащее в его кругу звание ловеласа, которое ни у кого не вызывало и не могло вызвать подозрений на его счет. Через три месяца: гуд бай, май диа гёл! Адью, сэр! И на память о замечательно проведенном времени невинный презент: то ли шубка, то ли колечко… Внешне, возможно, все это выглядит, с точки зрения пуритан, не очень нравственно, а что делать? Избранный моим коллегой вариант, право, наименее травматичен для всех «сторон»: прежде всего для молодой леди, которая за три пролетавших месяца не успевала привыкнуть к «сэру», стало быть, и для Центра, который мог быть спокоен за тайны, находящиеся в прямой зависимости от прочности отношений, и, наконец, для разведчика и его совести, поскольку отношения эти были добрыми, не строились на обмане или авансах, а были премилой «игрой», на которую охотно шли его партнерши и о которой он мог потом дома с улыбкой рассказывать родной жене, хотя я не уверен, что жена с улыбкой воспринимала его рассказ… Конечно, бывали случаи, когда разведчик имел разрешение Центра на брак с иностранкой, женился, рожал детей и жил счастливой жизнью, но это было позволено только холостякам, кроме того, жена становилась тогда помощницей разведчика, утвержденной Центром и прошедшей перед утверждением все необходимые формальности.

Если агент болен или даже при смерти, он все равно приползет на плановую встречу с резидентом, так как знает: в противном случае шеф объявит общую тревогу, смысл которой в консервации всей деятельности резидентуры и в уходе в глубокое подполье, что связано с весьма сложными мерами и бывает только в ситуациях чрезвычайных. Резидент иногда может позвонить помощнику напрямую из уличного автомата, когда это необходимо, но агенты телефона шефа не знают, поэтому и не могут предупредить о неявке: надо — ползи! Если агент ведет себя странно (например, после встречи с шефом какое-то время вдруг идет за ним), его немедленно начинают перепроверять, и пока Центр занят этим, деятельность резидентуры замирает. Одним из способов перепроверки (далеко не единственным) может быть такой: агента срочно просят достать секретный документ, заполучить который он наверняка может, но который уже есть в Центре, о чем агент, естественно, не знает, и сверка двух документов «откроет глаза» на агента — чист он или уже перевербован? Впрочем, контрразведка тоже не лыком шита и кое в чем разбирается и, чтобы не провалить своего (бывшего «моего») агента, может дать ему для передачи шефу не «липу», а истинный документ в надежде продлить игру в кошки-мышки. Стало быть, одним каким-нибудь способом перепроверка не делается; для того, чтобы исключить сомнения, которые в нашем деле — яд, Центр идет на «перекрестный вариант», о технологии которого говорить нет смысла, скажем потому, что вам может быть скучно, начнете зевать.

Каждый раз, уходя после плановой встречи, резидент проверяется: следят за ним или нет, не мелькнет ли где-нибудь короткая вспышка блица (нынче, правда, уже без вспышек прекрасно фотографируют даже в темноте); опытный разведчик затылком чувствует слежку, у него чутье, как у собаки, но не идущей по следу, а, наоборот, за которой гонятся. «Ликвидация» агента — пошлый стереотип, навеянный обывателю детективами. Лишать человека жизни, даже если есть уверенность, что его перевербовали, не только нельзя, особенно в мирное время, да и не нужно. Какой смысл? Месть? Всего-то? Уверяю вас, низкое это дело и к реальности отношения не имеющее. «Своего» агента (я имею в виду перевербованного) наказывать, конечно, можно, но и без ликвидации вариантов достаточно, но иностранца, который работал, а потом, предположим, «одумался», — зачем? Лучше уйти, тихо свернув деятельность резидентуры, или сделать вид, что перевербовка не распознана, и работать дальше, ведя на этом новую «игру». Правда, если контрразведка тоже начнет «игру» на нашей «игре», разобраться, кто в такой ситуации волки, а кто зайцы, не так легко, как кому-нибудь может сгоряча показаться!

Когда идет сложная операция, хирурги, говорят, теряют килограммы. И хоккеисты теряют, и бегуны на длинные дистанции, и актеры за спектакль… У нас тоже потери, но не в килограммах, а чаще душевные, психологические. Делаешь дело и внутренним взором видишь тонко очерченный меловой круг, переступать который по чисто нравственным причинам нельзя и не переступать — тоже нельзя! А вот как показать в кинофильме эту меловую черточку? Куда проще: бам-трах, та-та-та-та! После войны я больше ни разу не стрелял, не бил ножом, не бегал ни от кого и ни за кем, не скрежетали тормоза моей машины на крутых виражах, не приходилось мне ходить по карнизу на высоте тринадцатого этажа или прыгать на полном ходу с поезда, а неисправимые кинодеятели упорно «жалают» романтики и погонь! У нас же, пока не арестуют, пока не наденут наручники — какая «романтика»? Весь период моего пребывания за границей, кроме бритвы (безопасной!), другого оружия у меня не было. Ни пистолетов, ни ядов, ни каких-то невероятных приемов дзюдо или каратэ, а самое главное — никакой во всем этом надобности!

Вот ситуация. Там все платят чеками, которые учитываются банками. Чековая система для контроля, поскольку банк, открывая бизнесмену счет, как бы контролирует (то есть дает возможность налоговым организациям проверять) все финансовые операции вкладчиков. Но иногда клиенты по каким-то «своим» причинам платят за покупку наличными, и вот тут-то и появляется возможность для разного рода комбинаций. Например, я, будучи полновластным хозяином фирмы, могу взять сам у себя через подставное лицо партию автоматов (положим, полсотни штук), а затем через то же лицо продать их за наличные деньги, которые банком не учитываются и не подлежат налогообложению. Покупателю я, разумеется, дам скидку, но это все же выгодней, чем платить с прибыли налог. Я внятно объяснил? В данной операции я действую, как «чистый» бизнесмен, естественно стремящийся любыми способами обойти банк и на этом заработать. Но ведь лично я не просто бизнесмен, а еще разведчик. Мое положение много сложней, поскольку я нахожусь как бы под двойным «гнетом»: со стороны банка и финансовых ведомств Англии и, кроме того, со стороны бухгалтерии собственного родного Центра. Всю документацию мои клерки вели в двух экземплярах: один за моей подписью получали правительственные учреждения, а второй я, тоже за своей подписью, но с переводом на микропленку, направлял в Центр. В одном месте по этой документации определялась сумма налога, и я был заинтересован в «плохом» отчете, чтобы уменьшить налог, а в другом месте судили о качестве моей работы, и тут я хотел отчитаться как можно лучше, чтобы не сказали: какой же ты бизнесмен, если даешь мало прибыли, улицы тебе подметать, а не владеть фирмами! Так вот, заверяю вас: если налоговое управление Англии я еще мог с большим трудом, но все же обдурить, то своего «министра финансов» — фигушки, извините, с маслом!

Рассказывая кому-нибудь о своем «сиротстве» и о том, как утонули мои бедные пап? и мам? я совершенно искренне думал: на кого вы меня, несчастного, бросили! И «непрошеная» слеза выкатывалась из моего глаза.

Считаю, что ни один человек не мыслит на иностранном языке, как бы совершенно им ни владел, а на родном, и тут же сам себе переводит. Больше того, мне кажется, что люди вообще мыслят не словами, а образами: видят внутренним взором какой-нибудь стол и лишь тогда называют его «столом» или вообще не формулируют, а просто знают, что это стол. Ошибочное мнение? Возможно. Другой бы спорил… Приехав домой после обмена, я первое время говорил по-английски: не мог привыкнуть к безопасности. А потом, когда перешел на родной язык, в моей речи невольно проскакивали английские слова и обороты, и я очень пугался: получалась какая-то невероятно сложная в психологическом отношении «конспирация наоборот»! Великая Отечественная длилась долгих четыре года, столько же я просидел в тюрьме в ожидании обмена, не очень-то на него надеясь. Четыре года, и ни слова по-русски, потому что официально меня принимали за поляка, хотя прекрасно знали, кто я на самом деле, но формальных доказательств у них не было. Поэтому я, «проходя» как польский разведчик, и обменивался через социалистическую Польшу: английского бизнесмена-шпиона Гревилла Винна наши отдали полякам, а уже те меняли его на «своего» разведчика, то есть на меня. Между прочим, полковника А. тоже меняли через ГДР.

Мне передали отлично сделанный паспорт, и я отправился за билетом на самолет, чтобы лететь из Англии в другую страну под другой фамилией; так было нужно. Иду совершенно спокойно, так как документ воистину безупречный. Но кто может заранее сказать, где и какая опасность подстерегает разведчика? Скажу несколько слов, чтобы дальнейшее было понятно: авиакассы во всех странах мира — единственное место, где спрашивают фамилию будущего пассажира и сверяют его физиономию с фотографией на документе. Итак, я подхожу к кассиру-таможеннику, протягиваю ему паспорт и деньги за билет и — молчу! Представьте себе, забыл фамилию, которая значится на сделанном документе! А паспорт-то не у меня, подсмотреть невозможно. Ситуация… Что делать? Он ждет. Я молчу. У меня уже начинает болеть копчик. Наконец, помолчав еще немного… а что бы вы предприняли? Ну, подумайте!.. — спокойно ему говорю: фамилию поставьте ту, которая в паспорте. Он ошалело посмотрел на меня, а потом так смеялся, будто его щекотали.

Зарплату я получал в соответствии со своим званием и должностью: фактически ее получала жена, причем во Внешторге, за которым я для нее значился. Мне же давали так называемое «валютное обеспечение», присылая его с курьером. Как вы понимаете, это «обеспечение» с лихвой покрывалось доходами фирм, и я, таким образом, не был Центру в убыток. Что же касается моих «фирменных» заработков, то они были, по сути дела, не мои. А к прибыли я и вовсе не имел никакого отношения. Личные траты позволялись мне только для прикрытия и никогда для удовольствия. Все, что я тратил «на себя», затем шло в финансовый отчет Центру, и если там полагали траты лишними, их элементарно вычитали из моего заработка.

Даже на такой рискованной работе нам не разрешали отождествлять карман собственный с государственным. Напомню: весь оборотный капитал и прибыль моих четырех фирм (миллионы фунтов стерлингов!), умножаемые каждый год не без моей помощи, были «социалистическим имуществом». Парадоксально, но факт.

Расходы из «валютного обеспечения» тоже согласовывались мною по сумме с Центром. Агенту-министру я платил иначе, чем агенту-клерку — это понятно. Впрочем, не только от должности помощников зависели мои траты, а в первую очередь от ценности поставляемой ими информации. Кроме того, я всегда боялся, как бы «озолоченный» мною агент не спился, да и денег, откровенно говоря, было жалко. Поэтому, передавая помощнику сумму, предположим, на покупку автомашины, я часть ее временно удерживал, говоря: вот вам столько-то от договоренного, остальное потом, а машину покупайте в рассрочку! — ни физически, ни морально не мог доставить агенту, мною завербованному, такого удовольствия, чтобы он сел за руль собственной машины, полностью выкупленной! Тут во мне, вероятно, поднималось и клокотало классовое сознание.

Если я узнавал, что агент мой по натуре игрок, к тому же азартный, я во избежание его перекупки немедленно начинал процесс «принижения», а лучше сказать, перевоспитания. Если не получалось, дело заканчивалось «золотым рукопожатием»: с глаз долой, из сердца вон — снимал с довольствия.

Автор:

Уточняя предложенную мне Ведущим сюжетную схему повести о Лонгсдейле, я узнал такую прелюбопытную историю. В начале войны семнадцатилетний Конон Молодый был определен в диверсионную группу. Немецкий он знал, а парашютному и взрывному делу его научили за полторы недели. Осенью сорок первого года он уже закапывал парашют в землю где-то недалеко от города Гродно. Во время прыжка группа рассеялась и собраться не смогла. Оставшись один, Конон, ничего не успев взорвать, попал в облаву и, как личность подозрительная, был доставлен в городскую комендатуру. Аусвайс, наскоро сделанный на втором этаже знаменитого здания на Маросейке, где формировались «летучие» диверсионные группы, был столь откровенно липовым, что юноша понимал: это конец. Но случилось невероятное.

Его ввели в кабинет, в котором под портретом фюрера за огромным столом сидел в массивном кресле немецкий полковник-абверовец и поглаживал овчарку, коротким поводком привязанную к ручке кресла. При появлении арестованного полковник встал, бросил короткий взгляд на аусвайс (хорошо еще, что на удостоверении была фотография именно Конона Молодыя, а не кого-то другого, что в спешке было возможно) и сказал: «Партизан?» Конон мотнул головой, как ученик в классе: «Не!» Он был в рваном ватнике и мял в руках шапку. Полковник очень внимательно посмотрел на юношу, будто желая запомнить его физиономию на всю жизнь (этот невинный домысел я делаю, исходя из того, что мне известно о дальнейших событиях). Затем встал, подошел близко к Конону, взял его рукой за плечо, вывел на высокое крыльцо комендатуры, повернул к себе спиной и тяжелым кованым сапогом дал парню в зад, после чего брезгливо кинул упавшему его липовый документ и, круто повернувшись, ушел. Жизнь Конона Молодыя была неожиданно спасена, правда, ценой сломанного копчика, который часто болел, даже в тот день, наверное, когда Конон Трофимович, гуляя с женой в подмосковном лесу, нагнулся за последним в своей жизни грибом.

Сюжет, однако, на этом не кончается, это всего лишь его начало. Много лет спустя, уже после войны, превратившись в Гордона Лонгсдейла и получив в Ванкувере канадский паспорт, Конон Трофимович по заданию Центра выехал в Вашингтон для встречи со своим резидентом по США и Северной Америке, чтобы с ним, во-первых, познакомиться и, во-вторых, согласовать детали первой совместной операции. Встреча должна была состояться в парке для верховых прогулок, и вид прекрасно экипированных мужчин и женщин, элегантно восседавших на сказочно красивых лошадях, был таким безмятежным и мирным, что никак не способствовал воспоминаниям об ужасах минувшей войны и о давнишней истории в белорусском городе Гродно.

Итак, слегка постукивая по сапогу стеком, Лонгсдейл свернул в боковую аллею и двинулся навстречу джентльмену, показавшемуся с другой ее стороны. Было точно указанное время. Несмотря на то, что наш век не каменный, а кибернетически-атомный, и людей, которым нужно обнаружить друг друга в толпе, могут снабдить, я думаю, какими-нибудь локаторами на компьютерной основе, техника взаимного обнаружения осталась у разведчиков на примитивном, но, как говорят, весьма гарантированном уровне минувших столетий. Так, сэр Гордон Лонгсдейл зажал сигарету в правом углу рта, а резидент, наоборот, в левом, и оба они, как было условлено, постукивали стеками свои левые сапоги, а в петлицы смокингов воткнули булавки — один с красной, другой с зеленой головками. Ко всему прочему, визуальные признаки «своего среди чужих» должны страховаться паролем, который состоит из довольно глупого вопроса и не менее идиотского ответа. Зато, если компьютеры могут сломаться и подвести, тут риск ошибиться практически исключен. Еще издали Лонгсдейл приподнял котелок, приветствуя приближающегося джентльмена, затем поднял глаза на его лицо и замер с окаменевшей физиономией: перед ним был немецкий полковник-абверовец, и как бы в доказательство того, что это был именно он, у Конона Молодыя заныл копчик. А «абверовец», поняв, что его узнали, сосредоточился и, представьте, тоже открыл рот и временно его не закрывал (не зря он тогда в Гродно так внимательно вглядывался в лицо юного террориста!), а потом, явно в нарушение конспирации и вопреки оговоренным условиям, воскликнул: «Партизан?! Не может быть!» Лонгсдейл первым взял себя в руки и с философическим выражением на лице произнес слова пароля: «Вам нравятся лошади-тяжеловозы, сэр?», — на что резидент почему-то с вызовом ответил: «Особенно кобылы, а вам?» — но тут же дисциплинированно исправился: «У меня на ферме два отличных тяжеловоза, сэр!»

Мне остается добавить к сказанному, что абверовцем в Гродно и одновременно резидентом по США и Северной Америке был не кто иной, как уже знакомый нам советский полковник А., он же «Варлам Афанасьевич» из свиты Лонгсдейла и, наконец, — да, вы совершенно правы, читатель, — Рудольф Иванович Абель; неисповедимы пути господни…

Вот и теперь круг замкнулся.

Начинать эту историю надо издалека. В институте у Конона Молодыя был товарищ, которого просто однокашником не назовешь: мало того, что они пять лет вместе проучились на китайском отделении, Жора (так звали товарища) был женат на лучшей подруге жены Конона Трофимовича, он, собственно, и познакомился с ней в доме у Молодыев. Короче говоря, золотая студенческая пора молодых людей прошла в одной компании, знали они друг друга как облупленные, но после института пути их разошлись. Жора действительно работал во Внешторге, а где трудился Конон, он не догадывался, а думал, как и все другие, что командирован на несколько лет тем же Внешторгом в Китай.

Теперь перенесемся в Лондон, в тот туманный день, когда произошла история, о которой я хочу рассказать. В маленьком телемагазинчике на знаменитой Бейкер-стрит тихо переговаривался с продавцом чопорный англичанин средних лет, рядом с которым стояла, держа его под руку и мило к нему прильнув, молодая и красивая леди, явно иностранка: они выбирали телевизор, и леди сдержанно восклицала с акцентом, указывая пальчиком то на одну, то на другую модель: «Хи из уандефул, май лав!»

Интриговать дальше нет никакого смысла. Конечно, это был Гордон Лонгсдейл со своей деловой партнершей-француженкой, в подарок которой и делалась покупка. В тот момент, когда телевизор был выбран и оставалось только сказать продавцу, чтобы его, как говорится, завернули и доставили к вечеру на пароходик, пересекающий Ла-Манш в направлении из Лондона в Кале, и покупатель уже принимал от продавца копию чека, зачем-то ему понадобившегося, вдруг раздался громкий и радостный по тональности крик: «Конон!»

Вот уж воистину, как пишут в детективных романах, «ни один мускул не дрогнул на его лице», имеется в виду лицо Лонгсдейла, который, чуть скосив глаза, увидел в дверях магазинчика Жору. Раскинув в стороны руки и счастливо улыбаясь во все свои тридцать два зуба (зуба мудрости у него, надо полагать, еще не было), Жора уже готов был заключить «Конона» в свои могучие объятия и троекратно, по-русски, смачно расцеловать, но что-то его все же сдерживало. «Что-то»! Конон Трофимович не только «не видел» своего бывшего однокашника, но сделал вид, что даже не слышит его! Тогда Жора, приблизившись, заорал еще громче и радостней: «Конон, черт тебя побери!» — и, поскольку реакция была той же, положил свою лапищу на плечо Молодыя. Правда, на всякий случай положил осторожно, не треснул и уже совершенно нормальным голосом сконфуженно произнес: «Оглох, что ли?» Лонгсдейл снова не шевельнул мускулами лица, а плечом немного повел, будто ему жал пиджак в том самом месте, где лежала рука «незнакомца», и вынул плечо из-под его руки. Жора отважился еще на одну фразу. «Да это я, Жора!» — сказал он даже с некоторым возмущением в голосе. И тогда Молодый произнес на чистом английском: «Экскьюз ми, ай доунд ноу ю!» Жора попятился к выходу, не спуская с Конона Молодыя глаз и недоуменно бормоча: «Вот номер, ничего себе…» — а молодая француженка, не выдержав, звонко расхохоталась.

И вот, представьте, прошли годы, в том числе и те четыре, которые Лонгсдейл провел в тюрьме, Конон Трофимович уже дома, в квартире на площади Восстания, и приближается первый на воле Новый год, и жена решает устроить «великий сбор», приходит народ, и с ее лучшей подругой, как вы понимаете, Жора. Как ты? А как ты? Потом все садятся за стол провожать старый год, принесший в семью Молодыев такую радость: возвращение домой «блудного сына». Потом поднимается для тоста Жора и начинает с того, что сейчас расскажет забавную историю: был, мол, в трехдневной командировке в Англии, дело было лет пять назад, и вот в Лондоне пошел — куда ж еще! — на Бейкер-стрит, конечно, где жил знаменитый Шерлок Холмс, и там в каком-то маленьком магазине вдруг увидел, понимаешь, Конон, совершенно абсолютного твоего двойника, как в кошмарном сне, ну просто один к одному! Редчайший случай, товарищи! Даже «мушка» на правой щеке с такими же двумя (или тремя?) волосками! Я ему: Конон, черт тебя подери! А он мне: экскьюз ми, я вас, извините, не знаю… Так вот, мой тост в честь необъятных возможностей природы! За столом все внимательно и с интересом выслушали, поцокали языками, поудивлялись, одна Галя промолчала, потом выпили за природу и ее возможности, а Конон Трофимович вдруг спросил Жору: «Этот мой двойник был один?» — «Нет, — сказал Жора, — с какой-то цыпочкой, такой, знаешь, красивой девицей, а что?» — «А если бы, — продолжил при полном внимании стола Конон Трофимович, — ты шел бы в Москве по улице Горького и вдруг увидел меня с незнакомой тебе женщиной, тоже заорал бы: „Конон!“?» — «Нет, конечно», — сказал Жора. «А ты такое отчудил в Лондоне, хотя считаешься воспитанным человеком!» Жора смутился, все засмеялись, одна Галя не улыбнулась. Жора, возможно, до сих пор не понимает, кто был в Лондоне «двойником» Молодыя, но сатисфакцию Конон Трофимович получил.

Ведущий:

Ничего, что я вас задержал? Хочу сказать пару слов по секрету от вашего героя, — хотя какие могут быть от него секреты? лучше выразиться: вам как бы для сведения. Дело в том, что так уж случилось в его жизни, что после обмена и возвращения домой Конон Трофимович был сначала допущен к преподавательской работе, которая, как вы можете догадываться, удел большинства скомпрометировавших себя за границей разведчиков, но чуть позже отстранен от нее и вообще от всех дел в нашем ведомстве. Нет, причиной был не провал, в котором Лонгсдейл не был повинен, а, по всей вероятности, он сам как личность. Двенадцать лет, проведенных там, да еще в роли миллионера-промышленника, не могли, по-видимому, не отразиться на его характере, я уж не говорю об остроте мысли и языка Конона Трофимовича, в чем вы сами изволили убедиться, за что тоже приходится платить.

— Мне будет разрешено назвать в повести его подлинное имя?

— Этот вопрос решится несколько позже и на более высоком уровне, вы пока работайте.

Ему очень многие в Комитете симпатизируют, ценя его профессиональный и человеческий талант. Какое-то время его, как и Рудольфа Ивановича Абеля, мы возили на встречи с разными коллективами, я, например, даже был на двух таких встречах — в ЦК ВЛКСМ и на ЗИЛе. Потом и они прекратились, так что «пенсионный покой» Конона Трофимовича уже ничто не нарушало, он мог отдыхать, живя на даче и собирая, положим, грибы.

Почему так случилось? Вот пример. На автозаводе ему показали сначала производство — водили по службам и цехам, а потом пригласили в зал, битком набитый молодыми рабочими. Конечно, бурные аплодисменты — авансом. А он, откровенно сказать вам, буквально потрясенный хаосом и низкой производительностью труда (конец шестидесятых годов, чем еще ЗИЛ мог перед ним похвастать?), вышел на трибуну и прямо так и сказал: какой же у вас, дорогие товарищи, бардак на заводе! Я бы такое, извините за выражение, и дня не потерпел на моей фирме! Вот дайте мне ваш завод на один только год, я из него конфетку сделаю, наведу порядок и дисциплину, ну, разумеется, и рублем никого не обижу! Тут уж аплодисменты были не из вежливости, а по существу, честно им заработанные.

После этого случая тогдашний «Первый» сказал Конону Трофимовичу так: пора бы вам, коммунисту, избавляться от мелкособственнических замашек, а Конон возьми и перебей: почему «мелко»? «Крупно» собственнических! Мне, мол, нет нужды, как Леонидову, игравшему Отелло, настраиваться в антракте ревностью к Яго, чтобы потом получилось на сцене, как «взаправду»: я действительно ревную! Я, как истинный коммунист, хочу, чтобы наша промышленность и экономика… Но «Первый» такие речи не любил, а потому, прервав его, сказал: и все же надо вам, Конон Трофимович, обойтись без чуждой нам психологии! А он: чуждой? Меня всю жизнь, как зайца учат зажигать спички, учили делать так, чтобы моему народу жилось хорошо, и вот теперь, когда я спички зажигать научился и кое в чем стал разбираться, вы говорите: чуждая психология, надо от нее избавляться!

Конон Трофимович:

В случае опасности надо искать спасение в уходе, а для бегства необходимы документы. Теперь научились делать лучше настоящих: не придерешься. Но прежде… Мой коллега, который старше и опытнее меня, как-то рассказывал нам, молодым разведчикам, что, работая в начале тридцатых годов в Испании, он почувствовал опасность и решил срочно уходить. Ему сделали паспорт, он сел в автобус, и вот на границе с Францией — контроль. Таможенник-француз взял документ, посмотрел на штамп и вдруг говорит: у вас нет штампа на въезд из Франции в Испанию, как вы туда попали, интересно? Оказывается, все сделали, а этот дурацкий штампик впопыхах забыли! Тогда мой коллега собрался с мыслями и ответил с претензией в голосе: что вы меня спрашиваете, не я же ставлю штампы на въезд и выезд, а вы! Таможенник почесал затылок, вздохнул и поставил этот недостающий штамп. Проскочил.

Связь между группами, работающими в одной стране, дело не простое. Во время войны, например, четыреста англичан, составляющих семь групп, действовали на территории Франции, оккупированной немцами. К несчастью, они знали друг друга, и стоило группе Проспера влипнуть, как провалилась вся агентура. Но обычно так: в случае беды сам погибай, а коллегу не подставляй! Надумал бежать, то даже это следует делать без помощи коллег, и выходить с ними на связь, чтобы просить совета, агент не имеет ни морального, ни какого-либо другого права. А уж укрываться в своем посольстве — и глупо, и подло. Идут по пятам — уходи, но вход в посольство оставь нетронутым. Вы слышали скандальную историю одного разведчика, который до конца своих дней прожил в родном посольстве в столице чужого государства? Незавидная судьба.

Иду в Лондоне по улице. Киоск, и на видном месте «Правда»: портрет руководителя на всю страницу в траурной рамке. Взял газету. Не удержался. Хотя это было грубейшим нарушением дисциплины; надеюсь, за давностью лет и в связи с добровольным признанием руководство меня ругать не будет. Зато в другой раз было иначе: дисциплина восторжествовала и, кажется, вопреки логике. Дело было так. Я выехал в Цюрих на встречу с курьером-связником. Ехал через Париж (там у меня тоже было маленькое дельце) и был рад, что хоть на три дня вырвался из Лондона. Чувствовал себя отвратительно. В Англии в период туманов многие так себя чувствуют: простужаются, чихают, кашляют, почему-то глотают таблетки рыбьего жира. Я вообще плохо привыкал к тяжелому лондонскому климату, годы проходили — так и не привык, и в этот раз чихал, температура была не меньше 38°, всю грудь заложило, ел антибиотики… Ладно.

И вот, наконец, шагаю вечером по Парижу где-то в районе бульвара Капуцинов и — дышу! Вижу — кинотеатр, на афише «Падение Берлина» (производство «Мосфильм»), тоска взяла: острое желание посмотреть, — но разве можно? Иду дальше в отель, и вдруг вижу: господи — Джони! Топает мимо кинотеатра, тоже поглядывает на афишу — мой связник, с которым завтра у меня в шестнадцать часов встреча в Цюрихе! Ну, мы, конечно, остановились: когда из дома? — Ты осунулся. — Небось, уже тает? — Весна! Что ж ты осенью в самые туманы будешь делать в этом Альбионе, так его эдак! — Перебьюсь. О моих ничего не слышал? Вроде нормально. — Это видел? В главной роли Борис Андреев, который, помнишь, с Ваней Курским?.. Короче, сплошной «вечер вопросов и ответов». А закончили так: ну, завтра увидимся! И распрощались до Цюриха. Я подумал было, зачем этот формализм: ехать в Цюрих, брать в левую руку «Плейбой», надевать синий галстук в белый горошек, если можно все сделать сейчас, как говорится, не отходя от кассы (кинотеатра), тем более: он знает меня, я знаю его, он специально едет ко мне из Москвы, я специально еду к нему из Лондона, и уж если случилось, что мы встретились в Париже, почему бы не так: я — ему контейнер с информацией, он — мне контейнер с инструкциями Центра, всего одно рукопожатие? Но нет, мы распрощались и разошлись: он — не знаю куда, я — в гостиницу, чтобы следующим утром выехать на встречу со связным в Цюрих: дисциплина!

Если моему агенту зачем-либо необходима экстренная встреча, он должен дать объявление в газете, заранее нами обусловленной, например, в «Дейли мейл». Это делается в Англии просто. Поднимаешь телефонную трубку и говоришь: будьте любезны, дайте в завтрашнем номере вашей газеты такое объявление: «Утерян щенок колли по кличке „Бальзам“ с белым пятном на груди, нашедшего прошу звонить…» или «Куплю старинную коллекцию курительных трубок, предложения принимаются с такого-то по такое-то число по телефону…» Потом называешь редакционному работнику свой домашний адрес, а лучше сразу номер счета в банке, и редакция, напечатав объявление, высылает (правильнее сказать: выставляет) документ для оплаты. И все дела. А я, будучи резидентом, обязан регулярно просматривать «Дейли мейл», особенно отдел объявлений; собственно, с процедуры просмотра газеты начинается утро каждого англичанина, резидента тем более. У меня нет «выходных» за границей, кроме официально положенных двух недель отпуска ежегодно. Перед отпуском я тоже через газету оповещаю своих помощников, что меня не будет, а то вдруг им экстренно понадобится встреча, а я в это время в Москве, и если они не предупреждены о моем отъезде, начнется волнение: почему не выхожу на связь?! Слабые духом, чего доброго, еще побегут «сдаваться», опережая арест. Поэтому я даю объявление: «Сниму на две недели, начиная с такого-то числа, прогулочную яхту типа „Альбатрос“…» Когда по делам выезжаю на несколько дней из Лондона в Париж или, положим, в Брюссель, со мной «выезжает» и газета, в которой мы печатаем объявления. Это тоже нетрудно устроить: по тому же телефонному звонку в редакцию переводишь доставку газеты по любому адресу в любой город мира.

Был у меня в Лондоне знакомый художник-модернист, который, как он сам говорил, «марал холсты» и при этом очень бедствовал. Его истинным несчастьем были скверные зубы: просто не на что было лечить. И я однажды по простоте душевной сунул ему в карман пятнадцать фунтов (всего-то!), чтобы он пошел к стоматологу и вылечил особенно болевший зуб. Я сделал явное «не то»: поступил, как «простой советский человек», а этого допускать не следовало, потому что он не столько был мне благодарен, сколько удивлен — вот такие глаза! Если бы, предложив ему пятнадцать фунтов стерлингов, я взял с него расписку и еще проценты, он бы ничего не заподозрил, а тут спросил: ты действительно канадец?

Мне дают явку в одном европейском городе, я приезжаю туда, ищу нужное кафе, сажусь за столик, за которым уже сидит связник, и говорю пароль: «Самсон не такой плохой писатель, вы не находите?» Он лупит на меня глаза, произносит ответ, затем передает то, во имя чего мы встречаемся, и уходит. Через год, увидев меня в Москве, говорит: ты хоть помнишь, какой пароль сказал в том городе, в кафе? При чем тут «Самсон»? Сименон, мать твою! Мы знали друг друга в лицо, это меня выручило, другой бы ни за что не передал мне контейнер. Кроме прочего, связник был порядочным человеком, не доложил об инциденте Центру, хотя обязан был это сделать; так я избежал хорошей головомойки.

Незадолго перед провалом отец сотрудника моей фирмы придумал интересную конструкцию автомата против автомобильных и квартирных воров и предложил фирме. Я тут же купил у него конструкцию, но не о ней речь, о старике изобретателе. Он работал на военном заводе и был для своего сына хорошим источником секретной информации, а этого сына, давно мною завербованного, я держал клерком на фирме, откровенно сказать, только из-за папаши: бездарный был тип. Так вот, однажды мне стало известно, что старикан жил когда-то в Канаде. И он узнал, что я канадец. При встрече он как-то меня спрашивает: кто был твой отец в Канаде? Механик, отвечаю. Уж не в Ванкувере ли? В Ванкувере. И как его звали? Я мгновенно отвечаю: Тэд, но я не помню отца, ведь он и мама утонули, когда мне не было и года! И на моих глазах, как обычно, когда я рассказывал эту историю, выступили слезы. Старик говорит: Тэд Лонгсдейл? Погоди-ка, кажется, я его знал! Да, точно, знал твоего отца: Тэд верно? Позже из-за склероза, наверное, он стал рассказывать окружающим, что знал не только моего отца, но и мою покойную матушку и даже помнит меня, годовалого: орал сильно. Добрый был старик и весьма полезный для моей легенды. Я говорю «был», потому что вскоре он умер, я пошел на его похороны, стоял в числе почетных гостей с котелком в руках и даже выступил на панихиде, причем сказал об умершем искренне, от всего сердца: он был первым и единственным человеком, который знал меня во младенчестве…

В Лондоне, на улице, я нос к носу сталкиваюсь с директором моего института, а я был там членом парткома, мы часто ссорились, он вечно стукался об меня, как о камень. Кстати, узнал я директора в Лондоне, как и всех русских узнавал за границей, по заду, прошу простить за натурализм, но, как говорится, из песни слова не выбросишь. Он, между прочим, видит, что я одет не как посольские работники, и, умница, отвернулся! Впрочем, может, ему просто противно было со мной разговаривать, если он вспомнил, как мы ругались: еще не хватает, мол, в Лондоне об этого типа (об меня, значит) стукаться! И так случилось, что буквально месяца через два встречаемся уже в Москве и вновь на улице, и опять нос к носу, — надо же! Я был в Москве в составе британской торговой делегации. Говорю директору: здравствуйте! Нет, не так говорю, а так: здра-а-а-а-вствуйте! И он мне в той же развязной тональности: здра-а-а-вствуйте! Ну-с, где работаем? Во Вьетнаме, отвечаю я, не моргнув глазом. Что-то слабо загорели, а там солнце. У меня, говорю, гипертония, загорать врачи не рекомендуют, я больше в тени. Оно и видно, говорит директор, ну-ну!

Автор:

Его ордена вопреки предсказанию не остались в сейфе у «Пятого», их несли на подушечках друзья и боевые товарищи Конона Трофимовича, хотя факт этот мало что меняет в печальной сути дела. На похоронах было много народа, гроб с телом выставили в фойе клуба Дзержинского. За несколько дней до смерти, словно чувствуя ее приближение, Конон сказал жене в минуту редкого для разведчика откровения: «Знаешь, Галя, если бы мне сейчас дали задание и документы, я, несмотря на все пережитое, опять поехал бы в какую-нибудь страну, но с моих пальцев, Галя, там уже взяли отпечатки…»

Он был долгом и сердцем прикован к делу, которому отдал сначала здоровье, а потом жизнь. Осталась память. И скромная могила на небольшом крематорском кладбище при Донском монастыре, — это для тех, кто вдруг захочет положить на серую плиту букет полевых цветов, которые так любил мой герой.

…Если вы читаете эти строки, значит, мне разрешили публиковать повесть о Кононе Трофимовиче Молодые, а если не читаете, значит, пока не разрешили: не пришло еще время. Но придет?

Глава 1

Первым сдал Ржавый… Он тащился сзади, постоянно проваливаясь в чавкающую болотную топь, и грязно ругался.

— Передохнем, Коля! Ну передохнем, а? Мочи уже нет! — время от времени просил он, но Рыбаков двигался не оборачиваясь, пружинисто перепрыгивая с кочки на кочку.

«Ничего, шакал, до леса потерпишь, не подохнешь! — без особой злобы думал Рыбаков. — А там чуток передохнем…»

Он понимал, что Ржавого надо беречь — без такого, как он, проводника из этой глухомани одному не выбраться.

«Ничего, ничего!.. Нам бы только это проклятое болото перейти, а там чащоба укроет! — подбадривал он себя. — Там, в тайге-матушке, для нас уже и вертолет не страшен, — попробуй-ка угляди, если я под какую-нибудь елку заховаюсь! А пока ходу, Коля, ходу! Тут мы как на ладошке…»

Рыбаков чувствовал, что и сам он уже здорово устал — ныли ноги, тянул спину рюкзак, нестерпимо хотелось лечь прямо тут же, на влажный мох, и замереть. Желанная кромка тайги казалась совсем рядом, призывно маячила в дымке болотных испарений, но он знал наверняка, что ходу до нее еще добрых пару часов.

«Нет, врешь, — поправляя лямки рюкзака, думал Рыбаков, — врешь, все равно выберусь! Ползти буду, а доберусь до трассы! На карачках, а доползу!»

Ему припомнилось, как еще несколько часов назад, отчаянно работая ногами, он мчался напролом по тайге, а вдогонку ему, отсекая ветки на деревьях, хлестали автоматные очереди, и в ярости заскрипел зубами:

«Врете, гады! Свою свободу я не отдам, не отдам!»

Только бы Ржавый не подкачал, к дороге вывел…

Ржавый…

Судьба свела их четырнадцать месяцев назад, когда после самого крутого в его жизни приговора пошел он, как водится, по этапу…

Без малого уже пять суток шлепала тихоходная спецбаржа по извилистым северным рекам. И именно тогда, в прокисшей от махорочного дыма камере, внимание Рыбакова привлек уголовник Алексей Селезнев, по кличке «Ржавый».

Природа наделила того кряжистой фигурой, крутыми плечищами и несуразно маленькой, словно предназначавшейся совсем для другого человека, головой. Рыжие волосы, круглое бабье лицо, густо обрызганное веснушками, голубые пуговки безразличных глаз. На первый взгляд — добродушный деревенский мужик. Но только на первый взгляд. Жесток же был этот Ржавый, ох и жесток!..

В один из промозглых вечеров, когда баржа покачивалась на якоре у берега, Ржавый почувствовал, что холодает, сполз с верхних нар и, подсев к пожилому рецидивисту по кличке «Полковник», потребовал у того бушлат. Замерзли ноги у Селезнева, и потому он решил, что бушлат ему нужнее…

«Полковник» — в прошлом известный уголовный авторитет, а теперь просто больной, издерганный тюремной жизнью человек — вскипел и отпустил в адрес «просителя» замысловатое ругательство.

Ржавый, тяжело вздохнув, будто говоря: «Ну что ж… Раз не понимают меня по-хорошему!..» — навалился на несговорчивого всем телом и душил до тех пор, пока тот не захрипел и не потерял сознание. Спокойно, по-хозяйски стащив с лежащего бушлат, Селезнев влез к себе на нары и, накрыв ноги, неторопливо захрустел сухарями. Потому что ему стало тепло…

«Кабан! У него же все повадки кабаньи! — подумал тогда Рыбаков, с интересом наблюдая за финалом разыгравшейся сцены. — И взгляд такой же тупой, злобный… Мм-да-а! Любопытный тип. Надо бы к нему хорошенько приглядеться, авось на что-нибудь сгодится…»

Рыбаков всегда верил в судьбу. И она распорядилась так, что в колонии они с Ржавым попали не только в один отряд, но и в одну рабочую бригаду.

За долгие зимние вечера в камере, где все пять ее обитателей уже до тошноты изучили привычки и рассказы друг друга, в Рыбакове окрепла уверенность, что лучшего проводника при побеге, чем Ржавый, ему и искать не надо. Не проводник, а золото, недаром рыжий…

Селезнев был из местных, исходил и изъездил с геологами и газовиками чуть ли не весь тюменский север, с хантами-промысловиками охотничал, чего еще лучшего желать? От добра, как говорят, добра не ищут!

Глуповат, правда… Ну да что с ним, в шахматы играть? Глуп не глуп, а в бригадирах ходит и народишко зоновский в крепкой узде держит. Чуть что не так — у Ржавого разговор короткий.

До весны торопиться было некуда, и Рыбаков долго, месяца три, все присматривался к Селезневу. Все обмозговывал, как его лучше и вернее приручить.

А поступил он совсем просто…

В один из зимних дней на лесозаготовительном участке, — когда бригада собиралась к костру на обед, Рыбаков по-пустяку придрался к Ржавому и жестоко избил его. Изукрасил, что называется, как бог черепаху. Особого труда это не составило, так как при всей своей медвежьей силе о каратэ тот не имел ни малейшего представления. Хватило одного «мая-гири»[1], который Рыбаков провел ему в живот.

От резкого натренированного удара внутри у Ржавого что-то хлюпнуло, и только голубые пуговки глаз его успели удивиться, прежде чем он завалился в снег.

Основательно отделав лежащего сапогами, Рыбаков вразвалочку направился к костру. «Шестерки» бригадира, сделав вид, что ничего не произошло, пускали по кругу кружку с чифиром. Какое им собственно дело до чьей-то свары?..

Но как только Ржавый поднялся и двинулся на Рыбакова, гнилозубый карманник по кличке «Шкода» бросил своему хозяину остро отточенный топор.

Лезвие уже сверкнуло в смертельном замахе, но Рыбаков нырком ушел в сторону и носком сапога провел боковой «маваши-гири»[2] в голову противника.

Удар был страшен. Колени Ржавого подогнулись, и он, замычав, как раненый бык, вновь рухнул в снег. А Рыбаков, тем временем, нарочито неторопливо поднял топор, вразвалочку подошел к костру, пинком опрокинул на землю сжавшегося в комок Шкоду и, пробуя пальцем лезвие, спросил:

— Ну что, еще желающие есть? Так вот, дешевки, зарубите себе на носу — если кто-нибудь, повторяю, хоть кто-нибудь против меня тявкнет — никакой конструктор по частям не соберет! Все слышали?

Отсидев за драку в штрафном изоляторе, он вернулся в камеру и снова жестоко избил Ржавого.

Зажимая рукой расквашенный нос, тот долго и жалобно, словно побитый пес, скулил в своем углу. А когда все уснули, подполз к нарам и тихо прогундосил:

— Твоя, Коля, взяла, признаю… Давай больше бодаться не будем, а? Чего нам с тобой власть делить, может, вместе бугровать будем? Ну как, согласен?

— Поживем — увидим, — неопределенно отозвался Рыбаков, — может, когда для дела и сгодишься… А пока не утомляй меня своей любовью, спать хочу! — не преминул съязвить он.

Вот с того-то дня и начал Ржавый всячески раболепствовать перед Рыбаковым. Угождал во всем, чужую процентовку ему записывал, лучшими кусками делился. А поделиться было чем.

Каждый вечер перед концом работы Селезнев расставлял на тропах лесооцепления проволочные петли на зайцев. И выходило у него совсем неплохо. По утрам снимал урожай — пять-шесть замерзших до каменного стука заячьих тушек. Для бригадира дичина готовилась отдельно. И ел он не со всеми у костра, а в своем «личном кабинете» — будке цепоточки мотопил. Разделять с ним трапезу он приглашал только своего нового друга — Колю Рыбакова.

Иногда мяса было столько, что оно даже оставалось. Видя такое дело, Рыбаков как-то поинтересовался:

— Слушай, Леха, сейчас-то у нас мяса завались, до отвала жрем. А весной как же? Будет у тебя охота, или зубы на полку?

— Весной все, шабаш, — с аппетитом обгладывая косточку, ответил Селезнев, — зимой-то он из-за морозов ловится. Мороз его, понимаш, вышибает с лежки-то… Лежит это себе косой под кустом, ти-ши-на-а кругом, ниче кругом не шелохнется! А тут, на тебе — ба-ббах! Ба-ббах! — сосна от мороза выстрелила, льдом ее расперло. Вот он, бедолага, и летит, сломя голову, пока в петлю не сунется! А весной, Коля, ружьишко надо. В марте месяце у них поразовка[3] наступат, глупые делаются — умрешь со смеху! Бывало, за вечер по мешку их набивал, а то и поболе. Не веришь, что ли? Да ей же бог не вру!

— А впрок мясца заготовить можно? — поинтересовался Рыбаков, с любопытством отмечая, каким азартным становится Селезнев, когда речь заходила об охоте. — Повялить, засолить там или еще как?

— Отчего же нельзя? — сыто отвалившись к стене, ответил Ржавый. — Можно. Мясо-то лентами нарезать да и на солнце завялить. У нас в деревне так-то лосятину готовят впрок… Поди и зайца можно попробовать. А тебе на что?

— Да так. Думка есть одна… — уклонился от прямого ответа Рыбаков. — Ты вот что, Леша. Повяль-ка этой зайчатины, сколько сможешь. Для дела может понадобиться.

— Ты че, паря, никак на «ход» собрался? — с удивлением глянул на него Селезнев. — Так ты эту химеру из головы-то выбрось. Одному отседова никак не выбраться. Верно говорю.

— А зачем одному? Со мной пойдешь, — как о чем-то решенном уже давно и бесповоротно, спокойно сказал Рыбаков. — Вдвоем и вправду в тайге сподручнее. Или у тебя память короткая стала? Забыл, что мне слово дал?

— Да нет, Коля, я не к тому… Помню… — промямлил обескураженный Ржавый. До «звонка» ему оставалось меньше шести месяцев, и Рыбаков это прекрасно знал. А тут — на тебе, в побег! — Дак ить июнь-то не время, штоб «на ход» идти! — попытался возразить он, но Рыбаков его оборвал:

— А это уже твоя забота, где по пути магазин подломить! Так что готовься, корешок. И не вздумай финтить! — предупредил он. — Не дай же бог, если только до оперативников базар наш дойдет — убить, может, и не убью, но уж калекой точно сделаю! Мое слово твердое!

Задумчив после этого разговора стал Ржавый, даже с лица спал. Зайчатины в общем котле резко поубавилось, и бригада на чем свет стоит материла контролеров, разнюхавших промысел Селезнева…

Но Рыбаков был доволен — заготовка началась. Готовился к побегу и он сам. Не ввязывался ни в какие зоновские свары, старался оставаться в тени. В передовиках производства не ходил, но работал с охотой, каждое утро бегал по нескольку километров, чтобы мышцы за зиму не одрябли. Иначе не уйти. Не выбраться из этой треклятой зоны, покорно вычеркнуть из жизни лучшие свои годы…

Между тем весна начинала брать свое. Днем солнышко пригревало, и снег в тайге набух и осел, обнажая кое-где рыжие пятна прошлогодней хвои. Небо становилось такой пронзительной голубизны, что топор сам выпадал из рук, и Рыбаков устраивался где-нибудь на штабеле свежесрубленного сосняка и замирал, неотрывно глядя в зенит. Часами он мог наблюдать, как легкие, насквозь просвеченные лучами солнца облачка пересекают пространство над контрольной просекой запретной зоны. Густой смолистый запах разогретой хвои пьянил, будоражил его воображение, неудержимо звал куда-то.

Думалось о воле, о женщинах, которых он знал близко и которые теперь были фантастически недоступны.

«Да-а… Неужели все кончено? — раздумывал он. — Неужели у меня в жизни так и не будет больше ничего хорошего? Не будет ничего, кроме этой зоны, где и людей-то нет, а все одни рожи, рро-жи, ррро-жи-и?!»

Испытывая острый и тошнотворный, как изжога, приступ злобы на прошлую жизнь, на все, что с ним происходит сейчас, он вскакивал со штабеля, хватался за топор и в бешенстве принимался рубить сучья на поваленной сосне, вкладывая в каждый удар ненависть свою и тоску: «И-и-йяхх, и-и-йяхх, и-и-йяхх!»

Соленый пот набегал со лба и застилал, резал глаза. Злость постепенно отступала, утихомиривалась, сменялась отупением… Тогда он отшвыривал топор, обессилено опускался на землю и подолгу не мог прийти в себя…

Да-а! Жизнь в колонии особого режима — не круиз на белом пароходе! Дни здесь тянулись уныло и однообразно.

Но один из них — семнадцатое мая — Николай Рыбаков запомнил крепко.

Как всегда, неподалеку рычали трактора-трелевщики, взгромождая на свои щиты груды сосновых хлыстов, визжали бензопилы… Но вдруг в эти привычные звуки вошел острый, как комариный писк, сигнал опасности. Похолодев нутром, Николай обернулся и увидел огромную сосну, которая, мелко подрагивая стволом, с тяжелым вздохом падала на него.

Он рванулся в сторону в невероятном, почти акробатическом прыжке, но одна из толстых ветвей все же достала его, опрокинула навзничь, прижала к снегу. На какую-то долю секунды он потерял сознание. Придя в себя, Рыбаков быстро, ужом, выполз из-под сука, встал на ноги. Пошатываясь, подошел к посеревшему от страха вальщику и с маху въехал ему кулаком в лицо. Тот упал, как подкошенный.

— Говори, гад, кто научил?! — ощеряясь, заорал Рыбаков.

Вальщик, ошалело хлопая белесыми ресницами, слизывал с разбитых губ кровь и молчал.

— Ну нет! Ты у меня сейчас заговоришь, собака! Ты мне сейчас всю правду скажешь! — разъярился Рыбаков и, рывком приподняв работающую бензопилу, занес мчащуюся на бешеных оборотах цепь над острым кадыком вальщика.

— Ржавый, Ржавый велел, — завопил тот. — В карты, в карты я ему продулся, он и велел! Ну не сам же я это придумал, не са-а-ам!!

Рыбаков отшвырнул «Дружбу» и бросился к будке цепоточки, где скорее всего мог быть Селезнев. Но, пробежав несколько метров, остановился, нашел у корневища сосны снег и умылся, до боли растерев лицо колючими кристалликами. Немного успокоившись, он утерся носовым платком и открыл дверь будки.

— А, Никола! Проходи, проходи, чифирком побалуемся! — будто бы даже обрадовался Ржавый. — Мне тут по случаю пачуха индийского досталась… Я счасс, мигом! — засуетился он, пристраивая над гудящим пламенем паяльной лампы большую алюминиевую кружку с длинной рукояткой из толстой проволоки. В зоновском обиходе это сооружение именовалось «чифирбаком».

— Тебе когда на волю? — без всяких предисловий, но почти ласково осведомился Рыбаков.

— На волю-то? В июне, восемнадцатого. А че?

— А то. Я кое у кого интересовался, — деляну эту через месяц закроют — лес кончается. Смекаешь?

— Да и черт с ней, с деляной, на новую перейдете. Что, без работы остаться боишьси? Не боись. Никола, тайга-то эвва-а кака! Конца краю нет! Давай-ка лучше чайку глотнем… Чифир вышел — перший сорт!

— Накрой кружку рукавицей, пусть запарится получше, — посоветовал ему Рыбаков и продолжил: — Разговор-то наш не забыл? Не забыл, не забыл, вижу. Ишь как побледнел!

— Дык тут не только побледнеешь, тут, пожалуй и кое че ешшо сделаш! Под верную ведь пулю тянешь!

— А ты не бойся. Я все обдумал, никто по тебе из автомата шмалять не будет. Освободишься, документы получишь, добирайся в эту деляну и меня жди. Двадцатого вечером, как нас с работы в зону повезут, я от охраны дерну. Через борт — и на ход, дай бог ноги! Силенку я пока не подрастерял, пусть за мной в потемках погоняются!.. До железки меня проводишь — через неделю десять кусков за работу. Из рук в руки. И, заметь, сам-то ты вроде как ни при чем, чистый. Инструктор по туризму, только и делов-то! Если с магазином завалишься — чеши языком так: мол, Рыбаков под ножом держал, понял? Как у нас в Каспийске говорят: «Не писай в тумане, гудки чаще подавай!» А ежели ссучишься, не придешь сюда — со дна морского достану, понял? У меня и на воле кенты есть. Только свистну — г — кислород тебе в момент перекроют!

— А есть у тебя они?.. — после паузы спросил Ржавый.

— Что? — не понял Рыбаков.

— Ну ети… Мани-мани?

— Ты что, окабанел? Мне не веришь? — чуть не задохнулся от гнева Николай. — Рыбакову не веришь? Да я только с Ташкента столько бабок натряс, что весь зоновский забор червонцами оклеить можно! За один заход по полмешка денег брали! И, заметь, когда сладился, менты от меня и гривенника ломаного не добились, секешь? Все в надежном месте лежит. Нас с тобой дожидается! Что я — сявка?

— Ладно, ладно, Кольша, верю. Был на этапе базар про твои дела… Короче так, до железки я тебя вывожу. Только с деньгами не оммани, ладно?

— Сказал же — десять кусков твои! Я не жадный, надо будет, себе еще накую… Только про другое думаю — чего тебе от меня откалываться, а? Будешь при мне вроде телохранителя. Клянусь, ни о чем жалеть не придется! На юга бы вместе маханули… — соблазнял Ржавого Рыбаков.

— Хрена ли я там оставил на югах-то? — буркнул в ответ тот.

— Эх ты! Мерзлота ты вечная! — покачал головой Рыбаков. — Настоящую житуху тебе бы показал! Житуху в полный рост! Море, солнышко, бабцы на пляже телеса подогревают — сказка! Соглашайся, а то так и сгниешь тут заживо. Не в зоне, так в болоте.

— Слышь, Кольша, а почем там избу купить? — неожиданно оживился Селезнев.

— Смотря в каком месте. Чем ближе к морю, тем дороже… А тебе, собственно, зачем дом? При наших-то с тобой деньгах любые хоромы на сезон снимем!

— Да я не про то. Понимаш, бабенка есть одна на примете. С одной деревни мы с ней… Вот и подумываю, а не купить ли ей на твоих югах-то каку-никаку избенку? Глядишь, и у меня свой угол под старость будет.

«Ишь ты! — искренне удивился про себя Рыбаков. — И этот бегемот о тихой пристани мечтает! На „заслуженный отдых“ потянуло!»

У самого Николая был давно устоявшийся принцип — никогда не заходить с женщинами дальше кратковременной связи. Но с каждым годом, прожитым в постоянном риске, в нем все чаще шевелилось подспудное желание иметь в жизни хоть какую-то отдушину, женщину, которая любила бы его таким, какой он есть. Со всеми его потрохами.

Иногда Рыбаков перебирал в памяти девиц и женщин, с которыми когда-то сводила его судьба, и спрашивал себя, а не было ли среди них такой? Пожалуй, нет, не было… Одних прельщали в нем сугубо физические способности, других — легкие деньги. Третьи умудрялись пользоваться тем и другим в совокупности. Но кто, кто из них сейчас ждет его, или хотя бы вспоминает? Об этом даже смешно подумать!

«Но в чем же дело? — с раздражением думал Рыбаков. — Ведь даже у такого ублюдка, как этот Ржавый, есть запасной выход! А у меня ни впереди, ни сзади никого и ничего… Только злость в душе и пустота. Пустота и злость…»

— Угол, говоришь? — переспросил он вслух, отрываясь от раздумий. — Десять кусков по нынешним временам для такой затеи, конечно, маловато. Но так и быть, ссужу тебя деньжишками, потом отслужишь.

— Идет, Коля, идет! — схватился за эту идею Селезнев. — Все, что скажешь, для тебя делать буду!

— Ну, об этом позже, когда на Большую землю выведешь! — предупредил Рыбаков. — Ты, Леша, еще одно условие крепко запомни. Чтобы ни одна тварь о наших понтах не знала, на время мы должны стать смертельными врагами. Да такими лютыми, чтобы вся зона про то гудела, а «граждане начальники» само собой. Секешь? А когда позову, придешь. Обсудим все. Тихо, мирно, как сейчас. Все понял?

— Как не понять? Понял… Да только кентуемся же мы с тобой, народишко-то об етем знат. Поверят ли, что кошка меж нас пробежала, а?

— Поверят, Лешенька. Поверят, божий ты человек! — закипая злостью к нему, ласково пропел Рыбаков. — Как не поверить, коли ты сегодня велел мне сосной хребет перешибить? Ну что? Не поверят?!

— Я?! — даже поперхнулся чаем Ржавый. — Да ты че, Коля?

— А то! — спокойно ответил Рыбаков и, взяв кружку, плеснул крутым кипятком ему в лицо.

С тех пор поубавилось веснушек у Ржавого. После ожога кожа сошла неровными лоскутами, и появились на его лице бело-розовые пятна. На всю жизнь отметины…

Увлеченный воспоминаниями, Рыбаков оступился, Нога попала мимо болотной кочки, и он сразу же окунулся в трясину почти по пояс.

Ржавый подошел и подал свою длинную суковатую палку. Глаза их встретились.

«Что, заботишься, шакал пестрый? Знаю, не обо мне, о доме для своей шлюхи печешься! Боишься, как бы не под забором умирать пришлось? Ну, ну… Не бойся, на нарах для тебя всегда место найдется!» — с едким сарказмом думал про себя Рыбаков, выбираясь из бочажины[4]. А вслух добавил, по-приятельски подмигивая Селезневу:

— Спасибо, кентуля! Отблагодарю при случае!

И они снова зашагали к чернеющей вдали кромке тайги, за которую уже начинал опускаться багрово-красный диск солнца.

Глава 2

— Товарищ подполковник! Начальники розыскных групп в количестве десяти человек по вашему приказанию построены! Командир взвода прапорщик Волков! — чеканя слова, доложил командиру части плечистый подтянутый прапорщик в безукоризненно отлаженной полевой форме.

Сделав два шага вперед, он четко повернулся кругом и замер со вскинутой к козырьку ладонью. От всей его ладной фигуры, румяного лица с аккуратно подстриженными светлыми усиками веяло здоровьем, энергией и молодой дерзостью.

— Вольно!

— Воль-на-а! — продублировал команду Волков.

Подполковник Богатов, невысокого роста, коренастый, с быстрым живым взглядом умных карих глаз, оглядел строй прапорщиков и, заметно по-волжски налегая на «о», начал:

— О том, что произошло ЧП — из ИТК особого режима совершил дерзкий побег преступник Рыбаков, — вы уже проинформированы в деталях. Задача — вылететь в батальон майора Абаяна и возглавить розыскные группы по направлениям, которые он определит на месте. Преступник должен быть задержан в самый кратчайший срок. В целях его обнаружения активно используйте помощь местного населения, охотников и рабочих нефтегазопроводов, геологических партий. Там, где имеются участковые инспектора милиции, установить с ними взаимодействие. При выполнении боевой задачи приказываю строго соблюдать социалистическую законность и меры личной безопасности. Вопросы есть?

Прапорщики молчали.

— Карты получили? — спросил подполковник, обращаясь к Волкову.

— Так точно!

— Тогда — на аэродром. Вертолет уже ждет.

«МИ-восьмой», посвистывая турбинами, скользил над тайгой.

Волков взглянул на часы. Полет продолжался уже сорок три минуты.

«Скоро подлетим к Лосевому», — подумал Олег и посмотрел в иллюминатор. Далеко внизу серая тень вертолета стремительно неслась по зелено-желтому мху болот, перепрыгивала через редкие островки низкорослого сосняка. Но вот болота кончились и потянулись серо-черные гари с завалами из обгорелых стволов. С высоты полета это зрелище представлялось забавой какого-то исполина, в шутку рассыпавшего множество перепачканных в пепле и саже спичек…

Вертолет вдруг подпрыгнул, затем клюнул носом, проваливаясь в воздушную яму. Двигатели зарычали басовитей, выравнивая положение машины, и Олег почувствовал, как его вжало в дюраль сидения.

Он оторвался от иллюминатора и оглядел салон. Прапорщики сидели спокойно, вытянув ноги и привалившись к вибрирующим стенкам вертолета. Некоторые дремали, сберегая силы перед трудной работой. Одетые в одинаковые зеленые куртки, они напоминали десантников.

Командир батальона майор Абаян, выслушав доклад Волкова, вышел из-за стола и энергично пожал ему руку.

— Здравствуй, здравствуй! Оч-чень кстати прилетели. Что называется — подмога пришла вовремя, — поблескивая угольно-черными глазами, сказал он. — Давай-ка сразу к карте, в обстановку «врастать» будешь…

Олег подошел к столу поближе.

— Смотри, — продолжил Абаян, водя карандашом по карте. — Вот здесь, в тридцати километрах от колонии, лесозаготовительный участок, откуда совершен побег. Делянка новая. Ты в этом районе, наверное, еще не был?

— Пока не приходилось. А тут что — от основной узкоколейки новый «ус» протянули? Так?

— Верно. Смотри дальше. На удалении сорока километров от лесозаготовительного участка — речка Вогулка. Направление на юго-восток. Чуть подальше — квартальные визиры, которые тоже выходят к Вогулке. Обрати внимание, это направление — строго на юг.

— Да… Путь для бежавшего удобный.

— То-то и оно! Если связать плот или просто придерживаться реки как ориентира, то за трое-четверо суток вполне можно добраться до поселка Ягодный. А там железнодорожная станция, аэропорт…

— Товарищ майор, устье Вогулки и Ягодный неплохо было бы перекрыть, — посоветовал Волков.

— А ты что думаешь, мы тут зря хлеб жуем? — прищурился Абаян. — Сегодня с рассвета выслал туда розыскные посты на моторных лодках. А Ягодный соседи со вчерашнего дня перекрыли — Богатов распорядился. Вот такая сложилась обстановка… Твоим хлопцам задача будет такая — поиск по вероятным направлениям движения преступника. Ищите следы ночевок, проверьте охотничьи избушки, участки сбора смолы, живицы. Все уяснил?

— Так точно, уяснил. Похоже, маршруты будут не из легких — сплошные топи да тайга… И район розыска вырисовывается будь здоров. Чуть ли не больше Франции.

— Вместе с Голландией, Данией и Люксембургом впридачу! — уточнил Абаян. Несмотря на сложность обстановки, юмор не покидал майора. — Разгуляться есть где. Жалко только, что асфальт начисто отсутствует!

— Товарищ майор, что-нибудь дополнительное по личности преступника установлено?

— Опергруппа работает, вскрывает его связи. Но совершенно определенно могу сказать — Рыбаков не мелкая сошка. Это тип опасный, смелый и дерзкий до необычайности. И физически развит здорово. Как только он через борт грузовика сиганул, колонна сразу же остановилась, организовали преследование, в общем, все сделали как положено. Представляешь, и хлопцы в группе преследования подобраны один к одному — спортсмены, а вот достать его не смогли! Скоростью взял. Но какой бы он феномен не был, надо найти его и задержать во что бы то ни стало.

— И как можно быстрее, — добавил Волков.

— Все правильно, но где искать? Вот в чем загвоздка!..

Майор смолк и, глядя на карту, в задумчивости постукивал кончиком карандаша по столу. Так прошло несколько минут.

— Ну что? Давай по маршрутам распределять будем? — спохватился вдруг он. — Сделаем так: я маршрут называю, а ты мне фамилию старшего из своих гвардейцев. Солдат за ними прямо на плацу закрепим. Там резерв мой в готовности — сорок три человека. Кстати, как у твоих ребят с пайком?

— На трое суток, товарищ майор.

— Маловато будет. Идешь в тайгу на день, а харчей бери на все десять! Так, кажется, местные охотники говорят?.. Получите еще по две сутодачи, я распоряжусь.

Расстановка старших групп по маршрутам уже подходила к концу, когда в кабинет вошел начальник штаба батальона капитан Мотуз.

— Новость есть, командир! — прямо с порога начал он. — Из стойбища Собянинские юрты по рации сообщили — видели двоих на болоте. Бригадир охотников сообщил.

— Ого, далеконько! Это же почти в ста километрах от нас, если по прямой! — удивился Абаян. — Подожди, подожди, Виктор! А при чем тут двое? У нас же один сбежал, Рыбаков? Ну-ка выкладывай все по порядку — кто видел, где, когда…

— Видел охотник-манси. Фамилия его Куземкин. Как сообщил бригадир, этот самый Куземкин ночевал в охотничьей избушке, а поутру в стойбище возвращался. Насколько я понял, шел он просекой, по которой в прошлом году газовики трубы возили… Ну и на болоте Падынская Янга двоих людей заприметил Куземкин.

— Подожди, Виктор Павлович, а одежда? Как эти люди одеты были? — заторопил начштаба Абаян.

— Бригадир говорит, не разглядел этого Куземкин. О побеге-то он узнал только в стойбище, поэтому особого внимания на тех людей и не обратил. Думал, геологи ходят.

— Нет сейчас в этом районе никаких геологов! Я звонил в геологоразведочное управление, не посылали они сюда партии! — характерно для кавказцев жестикулируя, отмел эту версию напрочь комбат. — Двое, хм… Интересно, кто такие, а? Дорого бы я отдал… А ты, Волков, что по этому поводу мыслишь? — неожиданно обратился он к Олегу.

— Трудно судить… — пожал тот плечами в ответ. — Но можно предположить, что преступник принудил какого-нибудь встретившегося охотника идти за проводника. Сам-то Рыбаков тайгу плохо знает. Сугубо городской.

— Версия, конечно… — согласился майор. — И вполне реальная. За полтора дня пройти сто километров вполне можно для такого лося, как он. Тем более его постоянно страх подгоняет!.. Странно другое — почему на север путь-дорогу держит? Или бурые медведи надоели, на белых хочет поглядеть? Не в Салехард же он, в самом деле, собрался!

— Может быть, решил к Оби пробиваться? — подал голос капитан Мотуз.

— Почти тысячу километров по тайге, болотам и тундре? Он что, сумасшедший! Даже если и с проводником — все равно самоубийство! А такие, как Рыбаков, доложу я вам, своей жизнью ой как дорожат, — не согласился с предположением начштаба Абаян. — Но как бы там ни было, а сообщение Куземкина нужно проверить. Какие будут предложения, товарищи?

В кабинете воцарилось молчание. Даже стало слышно, как за перегородкой у радистов попискивает морзянка.

Комбат встал, прошелся по кабинету, снова сел за стол. Налил в стакан холодного чая из графина, но нить почему-то не стал.

— Послушай, Волков, а кто из твоей группы у нас еще не задействован?

— Я и инструктор служебной собаки прапорщик Загидуллин.

— Собачка как? Рабочая?

— Так точно, товарищ майор. След шестичасовой давности берет уверенно.

— Хорошо… Вертолета, конечно, в моем распоряжении нет. А жаль, был бы как нельзя кстати… — задумчиво произнес комбат, слегка постукивая пальцами по столешнице. — Но выход, пожалуй, есть. Вчера командир части мне гусеничный транспортер прислал. Машина добрая, плавающая — ей любая топь нипочем. Бери-ка ты, Волков, эту «гэтээску», своего инструктора с собачкой, шесть бойцов и жми на Падынскую Янгу. Задача — отыскать следы тех двоих, что Куземкин видел. Потом нагнать их и установить личности. Понял?

— Есть, товарищ майор! — вытянулся Волков.

— Радиостанции подходящей мощности у меня для тебя нет, так что не обессудь. Но ты парень бывалый, по леспромхозовским линиям связь организуешь. Организуешь ведь?

— Так точно, товарищ майор, не впервой.

— В случае если далеко заберешься, прямо со штабом части на связь выходи, обстановку докладывай. А Оттуда мне по радиорелейке сообщат. Так надежнее будет. Ну а остальное… — развел руками комбат, словно давая понять, что всех ситуаций все равно не предусмотришь, будь хоть семи пядей во лбу. — Остальное, товарищ прапорщик, как говорят, «сообразуясь с обстановкой»!

— Есть действовать, сообразуясь с обстановкой! — повторил Олег.

— А ты, Виктор Павлович, — обращаясь уже к начальнику штаба, сказал Абаян, — займись отправкой розыскных групп. Тщательно проверь оружие, экипировку. Тайга шутить не любит, сам знаешь!.. Я на аэродром — начальство уже на подлете.

Глава 3

«Гэтээска», отчаянно завывая вентиляторами, ползла по рыже-зеленому ягелю болота.

Вдруг транспортер сильно тряхнуло, лобовые стекла залила грязная жижа. Двигатель взревел и смолк.

— Похоже, в бочажину провалились… — предположил механик-водитель Максимов. — Разрешите пойти посмотреть, что к чему? — спросил он у Волкова.

— Действуй, сержант. Только в болото с машины не прыгай — провалиться можно.

— Понял, товарищ прапорщик! — белозубо улыбнулся Максимов, открыл стопор верхнего люка, рывком поднялся с сиденья и выбрался наружу.

Следом за ним вылез наверх и Волков.

После дремотного тепла кабины сразу почувствовалась болотная сырость. Пахнуло взбаламученной гнилью, а из моторного отсека — перегретым автолом. От движений сержанта и прапорщика «гэтээска» слегка заколыхалась на воде бочажины.

Волков похлопал рукой по брезентовому тенту пассажирского отсека и громко спросил:

— Сержант Федоров! Ну как вы там? Живы?

— Все нормально, товарищ прапорщик! — высунулась из отсека голова сержанта. Федоров был без пилотки, и Волков обратил внимание, что его соломенные волосы густо забрызганы грязью. — Черпанули через борт водички, правда… Но мы ее сейчас банками вычерпаем!

— Погоди-ка черпать, пехота! — перебил его долговязый, вечно улыбающийся, чумазый Серега Максимов. — Давайте-ка все по местам! Попробую назад сдать, может, и выберемся…

Заревел двигатель, погнали мощные струи горячего воздуха вентиляторы. Транспортер дернулся и медленно пополз назад, но тут же натолкнулся на край бочажины и беспомощно забарахтался, взбаламучивая гусеницами болотную жижу.

Максимов выключил зажигание и, откинувшись на спинку сиденья, вытер лоб тыльной стороной перепачканной в автоле ладони.

— Шабаш, приехали! — мрачновато заключил он. — Дергаться взад-вперед — только бензин понапрасну жечь.

В кабине стало тихо, только одинокий комар ошалело бился о стекло, да слышно, как в пассажирском отсеке приглушенно шкрябали по дну транспортера консервные банки — солдаты вычерпывали воду.

Ну, что будем делать, Серега? — вглядываясь в усталое, перепачканное мазками машинного масла лицо водителя, спросил Олег.

Надо бы сосенку длиной три-четыре метра, товарищ прапорщик. На траки гусениц закрепим две серьги из цепей, просунем в них сосенку — и вперед! Бревно будет опираться на края бочажины, и мы выскочим.

— Все это хорошо, конечно, но до сосенок еще добираться надо… — в раздумье произнес Волков. — А кругом топь, до кромки тайги километров пять будет. Так что не меньше трех-четырех часов провозимся… Эх, как же все-таки тебя, Серега, угораздило? — укоризненно покачал он головой.

— Ну не нарочно же я, товарищ прапорщик! — обиделся сержант и стал выбираться из кабины. — Раз виноват, сам за бревном и пойду. Только человека в помощь дайте — мне одному не дотащить.

— Сержанта Федорова возьми, он покрепче остальных.

— Есть взять Федорова! — снова повеселел водитель. — Эй, пехота! — зычно крикнул он в пассажирский отсек. — Сержанта Федорова в мое распоряжение! Да быс-стра-а!

— Чего это ты раскомандовался, мазутчик? — парировал этот несколько оскорбительный выпад Федоров. — Мне не ты, а товарищ прапорщик начальник. Мое отделение в его распоряжение придано!

Слова «мое отделение» сержант подчеркнул особо, со всей солидностью, на которую только способен воинский начальник в восемнадцать лет.

— Ну ладно, ладно! Поговори у меня, комель потащишь! — беззлобно пробурчал Максимов, извлекая из люка кабины двуручную пилу. — Ты у меня физицски посовершенствуешься!

— Э-э! Хватит! Побалагурили и будет! — прервал их шутливую перебранку Волков. — Сержант Федоров, передайте автомат мне, пойдете с Максимовым за бревном.

— Есть! — звонко отозвался тот и, привстав на кромке заднего борта, приготовился к прыжку, выискивая место понадежнее.

— Отставить прыгать!! — крикнул Олег, но опоздал.

Сержант прыгнул, держа автомат в руке, и сразу же провалился по пояс в болото. На какое-то мгновение все буквально опешили.

— Не двигайся! — что было сил закричал Волков. — Федоров, не двигайся, слышишь?!

— Слышу… — каким-то заледенелым голосом отозвался сержант. Он все-таки сделал попытку выбраться из трясины, отчего провалился еще глубже, но выполнить команду Волкова в конце концов сумел — выбросил вперед широко расставленные руки, намертво зажав в них ствол и приклад автомата.

Олег выдернул из кабины свой рюкзак, рванул клапан кармана, где у него находились самые необходимые в аварийных ситуациях вещи, и достал свернутую в тугой моток парашютную стропу, на конце которой было привязано небольшое свинцовое грузило.

— Держи, Федоров! — крикнул он и, зажав конец стропы в руке, метнул клубок.

Бросок оказался удачным: словно лента серпантина, стропа развернулась и легла у головы сержанта.

Только сейчас заметил Волков, какой отчаянный страх застыл в глазах Федорова, как посерели его губы.

«Напугался здорово, — машинально отметил он. — Главное, чтобы не начал барахтаться — тогда конец, не успеем помочь!»

— Федоров, голубчик, только не шевелись! — ласково попросил Олег. — Договорились? Твое дело сейчас лежать смирно и все… А теперь совсем тихонько освободи правую руку и вяжи стропу за автомат. Потихонечку, потихонечку…

Сержанту удалось это сделать.

— Ну вот и молодчина! Вот и порядок! — обрадовался Волков. — Сейчас мы тебя в два счета вытащим!.. Ну-ка, хлопцы, — передал он конец стропы в чьи-то руки в пассажирском отсеке, — беритесь покрепче и по моей команде тяните. Рр-раз, двва-а, три!

Стропа натянулась. Автомат в руках Федорова слабо шевельнулся, но тело его трясина не отпустила.

— Не получается что-то, товарищ прапорщик!. — с надеждой глядя снизу вверх на Волкова, пожаловался сержант.

— Ничего, ничего! — подбодрил его Олег. — Не выходит так, сейчас что-нибудь новое придумаем. Мужики тут собрались али не мужики?

— Мужики, товарищ прапорщик… — согласился Федоров. — Комары вот только замучили! Все лицо облепили, гады. А как сгонишь?

— Комары — это не страшно, это не материальная часть! — шутил Олег, а сам лихорадочно искал выход.

Вдруг его взгляд наткнулся на конец деревянной решетки, лежащей на дне отсека.

— А ну-ка, хлопцы, — неожиданно тихо обратился он к солдатам, — выкидывайте решетку за борт! Плашмя!

После некоторой возни в отсеке решетка легла на кочки болота. Волков, спустившись с тента, осторожно встал на нее, придерживаясь руками за борт транспортера.

Решетка слегка загрузла под тяжестью его тела, но не провалилась.

— Подайте вторую! — скомандовал Олег.

Вторая решетка до вытянутых рук сержанта не достала всего несколько сантиметров. Тогда Олег лег на нее и подполз к Федорову. Смахнув с его лица обнаглевших вконец комаров, Волков ободряюще подмигнул ему и, вытянув правую руку, намертво зажал в ней поясной ремень сержанта.

— А ну-ка, землячок, ползи, ползи ко мне потихоньку! Эй, хлопцы, тяните дружнее!

Стропа натянулась. Олег рывками дергал за ремень и пятился назад по решеткам.

После нескольких неудачных попыток Федорова все же удалось вытащить. Посиневший, лязгающий от озноба зубами, в гимнастерке и брюках, насквозь пропитавшихся болотной жижей, сидел он на скамейке отсека и разглядывал свои грязные босые ноги, — сапоги вместе с портянками остались в трясине.

— Эх, съест меня старшина за сапоги, — убежденно шептал он. — Недавно только выдал…

— Да брось ты, друг! Какие сапоги? — затормошил его подсевший к нему Максимов. — Я тебе свои подарю, тоже новые. У меня с собой резиновые есть… Как же это ты, пехота, а?

— И сам не пойму… Вроде на кочку прыгал, а под низом вода оказалась… Ох и холоднющая, бр-р-р! — затряс головой Федоров. — До сих пор отойти не могу…

— Тебе погреться бы надо, — с участием произнес механик-водитель. — Давай вылазь наверх! Подсадите его, ребята! — засуетился он. — Сейчас двигатель запущу, ты у меня на решетках вентиляторов вмиг отойдешь! И согреешься и обсохнешь! Эх, пехота, пехота… — сокрушенно покачал головой Максимов.

Олег привалился к спинке скамейки и сидел молча и безучастно. До него только сейчас начинало доходить, чем все могло кончиться. Наступила нервная разрядки, и он никак не мог унять противную дрожь в руках.

В экспедицию за спасительным бревном Волков решил пойти сам, взяв с собой только Максимова.

Шли осторожно. Впереди Олег, ощупывая ногой обманчивую толщу ягеля. За ним, ступая след в след, механик-водитель. Для страховки они обвязались концами парашютной стропы.

Прокладывая дорогу, Волков старался избегать сочно-зеленых участков мха — под ними чаще всего могли оказаться «окна».

Кое-где на кочках, словно капельки крови, рдела прошлогодняя клюква — тугая и сочная. Олег иногда нагибался, набирал в пригоршню ягоды, и они лопались у него на зубах холодными кислыми пузырьками.

Болоту, казалось, не будет конца — шли почти два часа. Но вот, наконец, зыбун кончился и путники выбрались на влажный желтоватый песок, густо устланный облетевшими иголками хвои. Толстые стволы сосен, подсвеченные лучами заходящего солнца, отливали медью. Кроны их тревожно и протяжно вздыхали под порывами ветра. Где-то совсем рядом деловито постукивал дятел.

Олег присел на поваленный ствол сухары, с трудом стащил прикипевшие к ногам сапоги, размотал портянки.

— Садись, «танкист», малость передохнем, перекурим, — пригласил он Максимова.

Тот опустился рядом, достал из кармана комбинезона замасленную пачку «Примы», протянул Олегу:

— Угощайтесь, товарищ прапорщик. «Земляцкие» — мать недавно посылку прислала. Мы под Курском живем, райцентр Солнцево. Может, слышали?

— Нет, не приходилось.

— А вы сами откуда родом, товарищ прапорщик? — поинтересовался Максимов.

— Можно сказать, местный. Есть такой город в Свердловской области — Ирбит. Не слышал?

— Ирбит знаю, там завод мотоциклетный. У нас с батей тоже «Урал» есть. Отличная машина, особенно для сельской местности.

— Как раз на мотоциклетном я до армии и работал. Двигатели на конвейере собирал, — пояснил Олег.

Некоторое время они молчали, вглядываясь туда, где приземистым грязно-зеленым жуком виднелась «гэтээска».

— Ну что, служба? Подъем? — первым нарушил молчание Волков. — Пока еще светло, пойдем пошукаем ту квартальную визиру, где зимник проходил. А сосенку спилим на обратном пути, это недолго.

Он туго навернул портянки и, натягивая свои видавшие виды «болотоходы», предупредил сержанта:

— Пилу пока здесь оставь — не нужна будет. А автомат наизготовку возьми, мало ли что… Я впереди пойду, а ты отстань метров на семь.

— Есть! — посерьезнел водитель и перекинул через плечо ремень автомата.

Через несколько минут ходьбы они наткнулись на довольно глубокую, поросшую рыжей осокою, колею.

— Солидная техника тут ходила! Наверное, «гэтэтэ»[5], — негромко сказал сержант.

— Нет, не похоже. Скорее всего «Ураганы» плети возили. Колею-то они набили еще по снегу, — видишь, отпечатков протектора нигде нет…

Чтобы убедиться в правильности своего предположения, Волков сделал еще несколько шагов, внимательно осматривая колею, время от времени пригибаясь и раздвигая руками сухую осоку.

Неожиданно он заметил в траве окурок.

Это была тонкая «байкалинка» из того сорта дешевых папирос, которые в народе метко прозвали «гвоздиками».

Олег присел на корточки, поднял окурок и присвистнул от удивления.

— Что там такое? — поинтересовался Максимов, подходя ближе.

— Да вот, окурочек. И что интересно — бросили его часов десять-двенадцать назад, не больше.

— Может, охотник какой? — предположил механик-водитель. — А почему это вы решили, что окурок брошен недавно?

— Ничего хитрого. Дождя сегодня не было?

— Нет.

— Посмотри, какая гильза набухшая, а табак и вовсе раскис. Земля и трава вокруг совсем сухие… Какой вывод?

— Значит, роса?

— Верно. Только роса утром бывает, а сейчас дело к вечеру. Давай-ка другие следы поищем…

Через несколько шагов они наткнулись на заболоченную низинку. Плотный черный ил хорошо сохранил две пары следов — одну от кирзачей, примерно сорок второго размера; вторую — размера на три побольше, с характерной елочкой литых резиновых сапог.

— Двое шли. Наверное, охотники… — покусывая сухую былинку, предположил сержант. — Или геологи какие.

— Возможно, Серега, — согласился Волков, — возможно, и охотники. Надо уточнить в колонии, какие папиросы могли быть у бежавшего. Тогда и поймем — охотники тут ходили или Рыбаков путешествовал. Связь нужна!.. Я по карте прикидывал — в семидесяти километрах отсюда деревушка есть. Глухарной называется. Так что, механик, придется нам катить по этим следам до самой деревни. Только там все уточнить можно.

— Правильно, товарищ прапорщик, — поддержал его Максимов, — если это охотники или геологи, то чего им от нас прятаться? Может, еще и подвезти попросят, по пути ведь… Да и горючкой в деревне, может, разживемся.

— Все, возвращаемся, — решил Волков. — Поторапливаться надо — с бревном-то по болоту мы не идти, а ползти будем…

…Было уже далеко за полночь, когда, наконец, удалось вызволить транспортер из бочажины.

Ревя двигателями и распугивая светом фар обитателей тайги, облепленная грязью «гэтээска» ходко катила по просеке, с маху перелетая бесконечные лужи и болотины.

Глава 4

Просека, по которой ехал Волков со своей группой, вполне могла бы подойти для испытания тяжелых танков. Ее, по всей видимости, готовили зимой, еще по большому снегу, поэтому она изобиловала множеством пней высотой до полуметра.

Измотанный такой «автострадой», Максимов беспрестанно манипулировал рычагами фрикционов, буквально чудом ухитряясь не посадить днище транспорта на эти «надолбы».

Но встречались преграды и посерьезнее. Уже несколько раз «гэтээска» останавливалась перед перегораживающими проезд стволами, которые, видимо, повалила буря. Их приходилось перепиливать, а затем вручную растаскивать на обочины. Часто эту работу приходилось делать, стоя по колено в воде, и солдаты промокли, как говорится, «до нитки».

«Повезло мне! — подумал с благодарностью за их мужество Волков. — Настоящие ребята попались, не маменькины сынки! Доберемся до деревни, надо будет им хоть мало-мальский отдых организовать, а то завтра будут с ног валиться».

Везло ему пока и в другом. Те двое, в сапогах, с просеки не свернули. Их следы постоянно угадывались в желтом свете фар.

«Значит, скоро догоним. Догоним, и все сразу станет ясно, — подбадривал себя Олег, борясь с наваливающейся дремотой. — А из Глухарной свяжусь со штабом и доло…»

Проснулся он от ощущения непривычной тишины.

Светало.

Повернул голову — Максимова в кабине не было. Волков открыл верхний люк, приподнялся и увидел, что механик копается в моторном отсеке.

— Что у тебя стряслось? Бензин?

— Горючка-то пока есть, товарищ прапорщик, хотя и не больно густо… Тут похуже дело — ремень генератора лопнул! Видно, заводской дефект. То-то я смотрю — амперметр подзарядку не показывает! Вот оно в чем дело!

— Запасной есть?

— Нет, — покачал головой Максимов. — Но вы не волнуйтесь, товарищ прапорщик. В деревне достанем, от «ГАЗ-53» подходит!

— До Глухарной еще дотянуть надо! — недовольно возразил Волков. — Не на себе же твою «танкетку» тащить прикажешь!

— Дотянем! — сверкнул редкой белизны зубами никогда не унывающий Серега. — Я уже ремень медной проволокой сшил. Километров десять-пятнадцать, думаю, выдюжит! — успокаивал Олега сержант, усаживаясь за рычаги.

…До деревни все-таки не дотянули. Она уже виднелась с просеки, оставалось только пересечь небольшой увал, но моторы засбоили, и Максимов, прижав правый фрикцион, загнал транспортер в кусты.

Чертыхаясь, Олег вылез из кабины.

— К машине! — скомандовал он. — В одну шеренгу становись! Сержант Федоров! Проверить наличие оружия и снаряжения, доложить!

— Есть!

Последним из транспортера выпрыгнул прапорщик Загидуллин со своей огромной, чепрачной масти овчаркой. Он отстегнул от ошейника собаки карабин и весело крикнул:

— Гулять, Дик! Гулять!

Засидевшийся в тесноте кузова пес подпрыгнул от возбуждения и прыжками унесся в тайгу.

— Как настроение, чекисты? — спросил Волков у стоящих в строю солдат.

— Товарищ прапорщик! Оружие, боеприпасы, снаряжение в отделении налицо! — отрапортовал сержант Федоров. — Настроение бодрое! Шинели вот только надо бы в порядок привести — перемазались все как черти… — добавил он уже совсем не по-уставному.

— Загидуллин, давай-ка след тех двоих проработаем. Начинай с просеки, а то здесь почва твердая — видимых следов нет.

— Есть, командир!

Выбежав с просеки, Дик уверенно потащил инструктора в направлении деревни.

— Сержант Максимов и рядовой Сартания! Остаетесь для охраны транспортера и наблюдения за местностью. Связь со мной по радиостанции. Отдыхать пока запрещаю. Старший — сержант Максимов, — поставил задачу Волков. — Федоров, выдайте им одну «триста девяносто вторую»[6]. Остальные за мно-ой, бегго-ом, марш!

…До деревни оставалось метров восемьсот, как Дик неожиданно потерял след. Это произошло на поскотине, отгороженной от тайги жердевым забором и испещренной следами коровьих и овечьих копыт. Загидуллин сделал несколько попыток поставить овчарку на след, но Дик вел себя как-то странно — шерсть на нем встала дыбом, он упрямился и даже огрызался на хозяина.

Так продолжалось минут пятнадцать.

— Все, командир, работать пока не будет! Я его характер знаю! — утирая со лба пот, сокрушенно вздохнул Загидуллин.

— А в чем же дело?

— Черт его знает. Скорее всего устал. В «гэтээске»-то он, считай, одними выхлопными газами дышал… Для людей и то тяжко, не то что для собаки! А может, и медведь здесь недавно ходил, кто его знает, — предположил он. — Ишь как шерсть-то на Дике вздыбилась…

— Ладно. Выдвигаемся в деревню, — принял решение Волков.

…Глухарная была уже хорошо видна. Стояла она на угоре, отчетливо просматривались ее потемневшие от времени и дождей рубленые избы. В лучах начинающего подниматься солнца подслеповато поблескивали стекла окон.

Чернели вспаханные огороды, по правую руку от деревни в распадке синела разлившаяся река. На крутом ее берегу угрюмо застыл черно-зеленый кедрач. Было тихо, только в воздухе лениво звенели утренние комары.

Вдруг в деревне резко хлобыстнула пулеметная очередь тракторного пускача и приглушенно запыхтел, забулькал дизель.

— Эге! Похоже, техника имеется! — повеселел Олег. — Может, и с ремнем генератора что-нибудь придумаем!..

Едва только группа Волкова поравнялась с крайними избами, как ее разноголосо облаяла невесть откуда взявшаяся свора деревенских собак.

Основную долю внимания псы уделяли, конечно же, Дику, который невозмутимо шагал рядом с хозяином. Всем своим видом этот огромный пес, казалось, выказывал полнейшее равнодушие и презрение к пустобрехам. Но слегка напружиненный хвост говорил о том, что он начеку и в любую минуту готов вступить в схватку.

Шедший рядом с Олегом Загидуллин на всякий случай взял поводок совсем коротко, для верности намотав его на руку. На длинном поводке Дик мог так дернуть, что и на ногах не устоишь…

Волков резким движением нагнулся и схватил валявшуюся на земле суковатую палку.

— А ну пошли отсюда! — замахнулся он на собак.

Те бросились врассыпную, но через несколько секунд принялись лаять с удвоенным остервенением.

— Бесполезная затея, Олег! — рассмеялся Загидуллин — Они Дика за волка принимают, вот и бесятся… А вообще, скажу я тебе, собачки отменные. Обрати внимание вон на того кобеля с оторванным ухом. Местная охотничья порода. Хоть на лося, хоть на медведя, хоть на белку — универсал-собака! А вот эти, поджарые пятнистые — оленегонные. От ненцев, видать, завезли их… Да будет вам! Уймитесь! — не выдержав, прикрикнул он на разъярившихся псов.

У дома с веселыми светло-голубыми наличниками и здоровенной цифрой «шестнадцать» на крыше Волков дал группе знак остановиться.

— Слушай, Равиль, — подозвал он инструктора, — надо бы зайти. Похоже, лесник тут живет. Поговорим по нашим интересам, может быть, он видел тех двоих?..

Звякнула щеколда, и в воротах появился хозяин — сухощавый, седой, но еще крепкий старик. На вид ему можно было дать лет шестьдесят — шестьдесят пять. Одет он был в выцветшую ковбойку, солдатское галифе, на ногах — шерстяные носки и старенькие калоши.

— Здравствуйте, хозяин! Солдат на постой примете? — обратился к нему Волков.

— Здорово, здорово, коль не шутишь! — защищая ладонью глаза от солнца, отозвался тот. — Афанасей Иванович Сюткин… Афанасей Иванович… Афанасей Иванович… — представлялся он, поочередно пожимая солдатам руки. — Учения у вас, што ли? Али беда какая приключилась? — спросил лесник, жестом приглашая зайти во двор.

— Беда, Афанасий Иванович. Побег. Из колонии сбежал опасный преступник. Двое суток уже прошло, а пока ни слуху ни духу! — ответил Волков, проходя по узкому дощатому настилу.

Они с лесником присели на аккуратный штабель ошкуренных бревен, закурили.

— С оружием али как ушел-то?

— Пока точно не знаем. Но на месте побега финку обронил. Оружие для него не проблема… На охотничью избушку набредет — вот ему и ружья, и припасы… Сами ведь знаете.

— Так оно, так оно!.. — поддакнул старик. — Вот ведь варнаки! Заработал свой срок, так и сиди свое, не рыпайся! Ан нет! И что проку? Поуськает по урманам-то, по болотинам, а все дале России-матушки не сбежит! К мериканцам податься, што ли, ладят? Дак у их, у мериканцев-то, таких своих хватат. Тьфу ты, срамота!.. — смачно сплюнул Сюткин. — Только сам намается, да бойцов твоих намучает!

— Ну, а у вас в деревне, Афанасий Иванович, чужих не было? Ничего такого не слышно?

— Про етих-то? Про рестантов, што ли? Не-е, бог пока миловал. Че здря говорить — тихо у нас… Правда в прошлом годе, аккурат под майские, телок пропал. Грешили на поселенцев, у их лесосека-то близко, верст пятнадцать, поди, южнее Глухарной будет… Да ить кто знат, они ли, не они ли? А так тихо.

— Понимаете, какая штука, Афанасий Иванович, когда мы по просеке от Падынской Янги ехали, следы обнаружили. Как бы узнать, не из ваших ли кто ходил? Один был в кирзовых сапогах — сорок второй размер. Второй — в литых резиновых, примерно сорок пятый, сорок шестой размер.

— Не-е, не наши это были, парень! — убежденно заявил Сюткин. — Нет у нас таких-то здоровенных мужиков, штоб сорок шестой-то наблочивать. Всех ведь в деревне знаю… Но коль надо, внучка моя быстро по избам сгонят-то. Катьша, Катьша-а! — громко позвал старик.

В сенях скрипнула дверь, и на крыльцо вышла девушка лет девятнадцати в простеньком голубом платье, невысокая, крепко сбитая, в туфлях на шпильках и в немодных белых носочках.

Вся она словно светилась изнутри той особой степенностью и женственностью, которыми отличаются в этих краях входящие в пору девушки.

— Здравствуйте! — негромко поздоровалась она и тут же, испуганно ойкнув, исчезла за дверью.

Причиной этой столь поспешной эвакуации был Дик, который, завидев девушку, шумно вскочил на ноги и стоял теперь в напряжении, чудно наклонив голову и вывалив арбузно-розовый язык.

— Сынок, ты бы убрал свого волкодава в стайку-то, — попросил лесник. — Привяжи от греха подальше!

Загидуллин, сокрушенно покачав головой, «что, мол, за жизнь пошла!», увел овчарку в сарай, привязал к кованой скобе.

— Выходь, Катерина! Выходь, не бойся! — позвал Афанасий Иванович внучку.

Осторожно скрипнула дверь, вышла Катя, спустилась по приступкам, подошла к деду. Она чувствовала на себе изучающие взгляды парней и от смущения не знала, куда деть руки, все прятала их за спиной.

— Слышь, внуча, тут вот ребята варнака одного ловят, пособить, однако, надоть. Беги к бригадиру, к Харитоновым, Неклюдовым, Савиным, в общем, к тем, у кого мужики взрослые есть. Расспроси — не возвращался ли кто вчерась с Падынской Янги. Да не было ли у кого в спутниках большущего мужика. Такого, штоб сорок последний размер на ногах имел! А бригадиру накажи, пусть сюда подойдет. Начальство, мол, вызывают в дом лесника. Вот че… Все ли поняла?

— Все, дедушка.

— То, то. Дело тут сурьезное, оперативное.

— Сапоги резиновые, литые, подошва елочкой, — пояснил Загидуллин, не сводя с девушки восхищенных глаз. — Примерно сорок пятый, сорок шестой размер.

Девушка кивнула и пошла к воротам, гордо неся аккуратную головку с толстой, ниже пояса, пепельно-русой косой.

«Вот красотища!.. — с восхищением глядя ей вслед, подумал Олег. — Молодец, что не обрезала! Сейчас в городе днем с огнем такие волосы не сыскать… Понаделают себе стрижек, в брюки влезут, сразу и не поймешь — девушка это или парень!»

Катя ему чем-то сразу приглянулась. Не хотелось даже, чтобы она уходила. Не сводили с нее глаз и солдаты. Молодость брала свое, несмотря ни на какую усталость.

Выходя, девушка не прикрыла за собой калитку ворот, и в ее проеме мгновенно возникло несколько детских мордашек.

— Дяденьки солдаты, а атомат показете? — задал вопрос самый смелый и самый беззубый из них. В отцовском пиджаке, подпоясанный солдатским ремнем, в старой военной фуражке с голубым околышем, поминутно съезжающей набок, он несомненно же имел право разговаривать с военными, как равный с равными.

И настолько он был трогателен в своей детской непосредственности, этот современный Филиппок, что все невольно разулыбались.

Афанасий Иванович встал, по-стариковски шаркая ногами, пошел закрывать ворота.

— Цыц, мелюзга! — прикрикнул он на ребятишек громко, но без злобы. — Потом, потом покажут и автоматы и звездочек дадут, А сейчас — марш по домам! Красноармейцам-то с дороги поесть-отдохнуть надо… И-и не шастайте тут близко! У их, вишь, кобель-то какой сурьезный, враз цыпки-то отгрызет!

Он захлопнул калитку, но ребятишки через мгновение уже расселись на заборе.

— Уйдите с заплота, добром прошу! — топнул ногой лесник.

— Да ладно, Афанасий Иванович, пусть сидят, — попросил Олег. — Не сглазят ведь… Помогать нам будете? — спросил он у мелкокалиберной публики, оседлавшей забор.

— Будем! Будем!! А что делать надо, дяденька солдат?

— Пока сидите смирно. Мы сейчас перекусим, а потом скажем.

— Эх, да что это я, старый дурень, в избу-то вас не покличу? — хлопнул себя по коленям лесник. — Давайте, проходите, проходите!

— Спасибо за приглашение, Афанасий Иванович, да только уж больно много нас. На вольном воздухе поедим — сухой паек имеется.

— Ну как пожелаете… А кашу али консервы какие разогреть, так это вон, на летней кухне, пожалуйте! Дровишки наколоты, этого добра у меня хватат. Картошек чугунок принесу… Молочка вот только нет, не обессудьте! Как моя старуха померла — коровенку продал.

— Спасибо, отец! — поблагодарил Олег. — Не беспокойтесь, у нас все есть.

— А ежели красноармейцам отдохнуть потребуется — сеновал у меня большой, милости прошу… — предложил Сюткин. — Нонче днем-то тепло, на сеновале милое дело будет!

«О сне пока говорить рановато, — подумал Волков, — в вот понаблюдать с сеновала за окрестностью…»

— Сержант Федоров! — крикнул он. — Снимайте вещмешки, разогревайте консервы. На завтрак даю тридцать минут. Ефрейтор Ковальчук! Возьмите бинокль и на сеновал. Задача — вести наблюдение за подходами к деревне. При приближении людей со стороны тайги доложите мне. Ясно?

— Так точно!

— Дяденька командир, дяденька командир! — загалдели ребятишки на заборе. — А мозно и мы в биноклю глядеть будем? Мы мешать не станем! Разрешите, дяденька, мы смирные!

— Можно, Афанасий Иванович?

— Да пусть их, все одно не отвяжешься! Только чур, со спичками не балуйте! — пригрозил лесник пальцем пацанам, уже крадущимся на цыпочках мимо навострившего уши Дика.

— А командиров все же попрошу в дом! — настаивал Афанасий Иванович. — Как говорят, чем богаты, тем и рады! Я вам ушицы холодненькой налью, шаньги да пироги внучка вчера пекла… Перекусите, пока бригадир подойдет. У нас ведь и власть-то вся — бригадир да я… — довольный всеобщим вниманием к нему пояснил словоохотливый старик.

Когда в прохладном полумраке сеней Олег и Загидуллин сбрасывали рюкзаки, стаскивали с уставших ног сапоги, хозяин уже гремел посудой на кухне и о чем-то оживленно рассказывал.

Волков, вытянув босые ноги на чисто выскобленном полу, вполуха слушал его скороговорку, а сам думал, удастся ли достать в деревне ремень генератора и хотя бы немного бензина для транспортера. И еще о том, как организовать связь со штабом — он уже понял, что ни телефона, ни радиорелейки в Глухарной нет.

«Конечно, горючее могут подбросить вертолетом, об этом Абаян говорил, но ведь нужно сообщить свои координаты… Связь. Прежде всего нужна связь!»

Через час в избушке лесника собралось почти все мужское население Глухарной. Начался «военный совет».

— А тут, паря, и гадать неча — чужие ходили! — убеждал Волкова старый лесник. — Посуди-ка сам, у нас в деревне и мужики-то помельче тех будут! Сорок пятый-то размер кому в башку взбредет наблочивать, а?

— Может, и вправду геологи какие были?.. — предположил Силантьев, мужчина лет сорока пяти в порыжевшей от времени кожаной куртке летчика. — Только в толк не возьму — почему в деревню не заглянули? Вроде в деревню шли, а никто их у нас и не видывал! Странно…

Командир, честно говоря, и я ничего не понимаю! — признался только что вернувшийся с проработки следа Загидуллин, — Два раза вокруг деревни обрезал — никакого результата. А свернуть тем двоим, кроме как в топь, некуда было… Вот и прикидываю — зачем нормальным людям в болото лезть, когда рядом сухая дорога проходит?

— Николай Владимирович, — обратился Волков к бригадиру, — насчет ремня генератора мне все понятно — нет у вас таких. Ну а с бензиичиком как? Поможете?

— Дак помочь-то, оно, конечно, с радостью, да нечем. Тебе ведь в танкетку-то не десять литров надо…

— Триста пятьдесят, Николай Владимирович.

— Ну вот! А у меня всего-то литров сорок-пятьдесят наберется… Для тракторных пускачей берегу. Так что уж не обижайся, бензина я тебе не дам.

— Сорок литров для меня не выход, — согласился Олег. — Понимаете, нам горючку должны вертолетом подбросить… Да как сообщить, где мы находимся?

— Ты бы, мил-человек, попробовал из Петрова по химлесхозовской рации связаться! — предложил Силантьев.

— Что вы, Николай Владимирович, — вмешался в разговор Загидуллин, — не пойдет так, связи не будет. Частоты у военных раций с гражданскими не совпадают.

— Ну ты меня удивил! Ну и новость открыл! — хлопнув себя по колену, откровенно обиделся Силантьев. — Я, парень, худо-бедно, восемь лет дальней бомбардировочной авиации отдал! Между прочим, стрелком-радистом! Так что кое-какие понятия имею.

— Виноват, виноват, сдаюсь. Промашка вышла! — шутливо поднял руки вверх Загидуллин.

— То-то… — улыбнулся бригадир. — А выход у вас вот какой. У нас по-соседству, в деревне Петрово, это верст двадцать пять отсюда, в конторе химлесхоза радиорелейка имеется. Три раза в сутки они с райцентром на связь выходят… А с райцентра милиция с вашим начальством связаться может. Вот и вся механика!

— Так оно, так оно! — торопливо поддакнул бригадиру лесник. — Милицейские, стало быть, доложат вашему енералу — так, мол, и так, тантетка ваша стоит с порожними баками в деревне Глухарной, шишнадца-тый лесной кордон!.. Летчики-то, почитай, все знают: цифра шишнадцать на крыше — значит, лесник Сюткин Афанасей Иванович тут обретается, личность в авиации известная! — довольный собою засмеялся старик, с поразительной ловкостью сворачивая заскорузлыми пальцами «козью ножку».

— А как до этого Петрово добираетесь? — поинтересовался Олег.

— В большую воду на моторке можно. Но далековато — верст, однако, восемьдесят будет — река-то извилина на извилине, поворот на повороте… — пояснил Силантьев. — А так — только по тайге. Пешком или на лошаденке. Прямик тут есть… Только без провожатого нельзя — повертки знать надо.

Волков взглянул на часы. Было четверть десятого.

— Аккурат поспеешь! — окутываясь клубами махорочного дыма, успокоил его Сюткин. — Проси у бригадира лошаденку, а в провожатые я тебе Катьшу снаряжу. Она в Петрово-то к подруге в гости частенько поезживат…

— Дать-то можно, дело государственное… — почесывая рыжеватую щетину на подбородке, отозвался Силантьев. — Да только какую лошадь-то? Все в разгоне. Разве Орлика?

— Да ты че, Кольша, сдурел? Сбросит еще парня-то! — забеспокоился лесник. — Почитай, с прошлого лета он под седлом не хаживал!

— Дак больше-то и дать нечего, — развел руками бригадир, — не на клячу же водовозную седло наблочивать прикажешь!

— Так оно, так оно, — согласился Сюткин. — А ты, паря, того?.. Верхами-то можешь ли?

— Может, может! — подначил, рассмеявшись, Загидуллин. — Командир у нас с пятнадцати лет в седле, перворазрядник по мотогонкам! Неужели же с мерином не справится?

— Если бы мерин… — вздохнул бригадир.

— Вообще-то мне раньше приходилось ездить… — боясь, что ему не доверят коня, заторопился Олег. — Даже в ночном бывал! Давно, правда, это было…

— А что это за зверь такой, Орлик? — поинтересовался Загидуллин.

— Орлик-то? — переспросил бригадир. — Орлик, мил-человек, это жеребец буденновской породы. Раньше на нем призы на областном ипподроме зарабатывали. А как, стало быть, остарел он, на расплод прислали, для племени.

— Ну что делать будем, Равиль? — после некоторого молчания спросил Волков. — Тебе придется ехать.

— Не-е, командир! Уволь! — отчаянно замотал головой Загидуллин. — Я в этом деле без всякого понятия! От джигита-наездника у меня только фамилия татарская! У нас в Ташкенте я лошадей только на ипподроме и видел… Да и псиной пропах насквозь! — ухватился он за удачную мысль. — Забьет меня жеребец копытами, как волка какого-нибудь! Разве тебе небоевые потери нужны?

— Так оно, так оно… — традиционно поддакнул лесник.

«Где же выход? — задумался Олег. — С одной стороны, покидать группу без разрешения командования нельзя… С другой — позарез нужна связь!»

Ему вдруг вспомнился плакат со словами Ленина, который связисты повесили перед входом на коммутатор части: «Связь как воздух. Когда она есть — мы ее не замечаем, когда ее нет — мы задыхаемся».

«Как образно и глубоко сказано!.. Но где же выход? Послать в Петрово кого-нибудь из солдат? Рискованно. Да и толково доложить обстановку в штаб, понять дальнейший замысел командира… Солдат это вряд ли сумеет… Но сидеть тут и ждать у моря погоды — того хуже! На меня же надеются, ждут результатов! Значит…»

— Ну что, товарищи? — встал из-за стола Волков. — В Петрово поеду я. Загидуллин, остаешься за меня. Днем держи пост наблюдения на сеновале, на ночь — парный патруль по деревне и два дозора на подходах к ней. Еще раз попробуй обрезать след. Душа из тебя вон, а найди хоть направление, куда эти неизвестные пошагали! Вдруг один из них — преступник?

— Есть, понял! — поднялся со скамейки Загидуллин.

— Ребятам днем поспать дай, поочередно, конечно. Ночью всех, включая Максимова, на службу. Уяснил?

— Так точно. Все будет в порядке, командир.

— Да, кстати, Николай Владимирович, — обратился Олег к бригадиру, — транспортер наш надо бы в деревню отбуксировать. Трактор дадите?

— Какой может быть разговор? — удивился Силантьев. — Сделаем.

— Вот и отлично! — улыбнулся Волков. — Тогда что ж? Идемте, знакомьте меня с вашим Орликом. Может быть, уж не так и страшен черт, как его малюют?

— Так оно, так оно!.. — ответил за Силантьева лесник и, набросив на голову шапчонку, первым засеменил к выходу.

Глава 5

День выдался теплый, солнечный, но к ночи небо затянуло тучами, остро дохнуло холодом.

В деревне взревел на повышенных оборотах дизель и смолк. Разом погасли огни в домах.

— Кабы дождя не надуло! Поморозим сопли-то! — мрачно предположил Ржавый, оглядывая небо. Он потянулся было за котомкой с сухарями, но Рыбаков остановил его:

— Хорош жрать, кишка твоя ненасытная! Может, дня через два эти сухари жизни стоить будут! Неизвестно еще — возьмем мы этот магазин или нет!

— Чего ето неизвестно? — обиженно засопел Ржавый. — В первый раз, что ли? Сказал — ломану, значит, ломану! Электричества-то в деревне нет ночью, стало быть, и сигнализации нет… А перед делом мне завсегда похавать требуется, а то икота нападает, будь она неладна! — посетовал он и, осмелев, потянулся к котомке. Потянулся, а сам с Рыбакова глаз не спускает…

— Да ладно уж, жри! — махнул рукой тот, достал из кармана выкидной нож, нажал на кнопку. С хряском описало полукруг узкое длинное лезвие, сработанное из обломка циркулярной пилы. Потом он достал из котомки последний кусок вяленой зайчатины и распластнул его на две части.

Мясо было сладко-соленым на вкус и отдавало затхлостью, но Рыбаков старался не думать об этом. В пище заключалась жизнь, а жизнь ему еще ой как нужна!..

Нет, не то жалкое существование, которое он влачит сейчас, а сытая полнокровная жизнь, которая совсем близко, до которой всего один рывок!

И он, Рыбаков, пробьется к этой жизни. Обязательно пробьется!

Теперь он будет умнее. За плечами ха-рр-роший опыт. Пусть горький, но опыт. Он уже никогда не повторит тех ошибок, за которые приходится расплачиваться собственным горбом и долгими годами за тюремной решеткой!

На первое время документы и деньжата у него есть, припрятаны в надежном месте. Ни с какими аптеками, ни с какими наркотиками он больше связываться не будет — опасно это становится. В конце концов, все равно свои же и заложат…

Лучше уж пойти ва-банк, подыскать у себя в Каспийске или где-нибудь на Кавказе тройку отчаянных мужиков, да и обтяпать отделение Госбанка в заштатном, не знающем бед среднеазиатском городишке. Рискануть так рискануть, чтоб в ушах звенело! Потом пластическая операция и жизнь в Риге, Таллине или Вильнюсе. Ему всегда там нравилось — настоящая человеческая жизнь. Снять угол у какой-нибудь бабули… Нет, лучше купить себе небольшой коттеджик, найти работу в автосервисе — в движках-то он, слава богу, волокет получше той шушеры, которая оккупировала большинство «вазовских» станций… «Жигуленок» себе взять… В общем, жить как мечтал! По утрам, как все, в троллейбусе: «Будьте добры, передайте пятачок за билетик», но вечером…

Да-а, человек с фантазией и при деньгах всегда найдет чем заняться. Когда есть деньги, в этой жизни доступно все: и вкусная жратва, и модные тряпки, и самые красивые бабы. Любовь ведь тоже покупается, что бы по этому поводу ни говорили слюнявые моралисты!.. Кто-кто, а уж он-то, Рыбаков, знает, как буквально на глазах добреют самые недоступные красавицы, когда им подбрасываешь фирменные тряпки или цацки с камушками. И будь ты хоть уродом, алкоголиком, самым грязным дикарем с острова Пасхи! Есть деньжата — никуда не денутся, будут бегать за тобой, как дрессированные собачонки! Он же помнит, как это все бывало, когда он возвращался из загранки! Каким нужным и желанным был он, Рыбаков, для всех этих маленьких хищниц! Какие ласковые слова они находили для него! Ну ничего, ничего! Дайте только срок — все это снова у него будет! Надо только не раскиснуть, собраться перед последним прыжком, вырваться, наконец, из этой проклятой тайги… Потом ему будет глубоко наплевать, что подумают о нем эти умники из «эмвэдэ». Он сам, только сам знает, чего стоит в этой жизни! Но как он ни храбрился, как ни убеждал себя в том, что силен и бесстрашен, страх перед тем, что ждет его впереди, перед неизвестностью сжимал сердце, скреб по желудку холодными цепкими коготками…

Сейчас его, Рыбакова, жизнь зависела от целой цепи случайностей. Все в сущности зависит от мелочей! не залает ли собака, когда Ржавый будет ломать запоры на магазине; не выскочит ли из ближней избы какой-нибудь мужик и не влепит ли с перепугу отлитыми на медведя жаканами…

Николай невольно представил, как обожжет боль его сильное тело, тело, которое он так холил, и от одной только мысли об этом его едва не стошнило.

Он в бешенстве отшвырнул недоеденный кусок, бросил котомку под голову и растянулся на подстилке из елового лапника.

«Успокойся, Коля, ну успокойся же!» — приказывал он себе, но никак не мог унять противную внутреннюю дрожь. Страх не отступал. Страх был сильнее его.

— Ну че ты психуешь, Коля? — флегматично чавкая, спросил его Ржавый. — Будь спок, ломанем мы енто сельпо… Вон, на пожарном щите-то и струменты мне приготовлены, — усмехнулся он. — Повременим часок-другой, пока все заснут, а потом во-он в ту избу подадимся. Она брошенная, я приметил. Вот оттуда и посекем за магазином, там нам хоть потеплее будет. Все не на ветру…

«Ишь ты, хрен рыжий, все примечает!» — подумал про себя Николай. Ему не хотелось, чтобы Селезнев почуял его слабину. Что его, Рыбакова, гложет самый обыкновенный страх.

И он грубо оборвал Ржавого:

— А ну, хорош базар разводить! Нездоровится мне что-то… Покемарю пока часок. Разбудишь, как время подойдет.

Он развязал ушанку, натянул ее поглубже на голову, повернулся на бок, подсунув для тепла ладони под мышки.

«Все будет хорошо… Магазин мы, конечно, возьмем, — убеждал себя он. — Там продукты, одежда, возможно, деньги… Могут быть и ружья, охотничьи припасы. Ржавый уверял, что это так — магазин-то для мансийского охотничьего кооператива. Оружие! Это было бы здорово! Тогда меня голыми руками не возьмешь!

Если с магазином все пройдет гладко — под берегом реки, словно по заказу, три моторки. Добычу в лодку, две лодки берем на буксир и потихоньку на веслах — вниз по течению. Моторы с пустых лодок утопим, бензин соберем до кучи и на ход! На „Вихре“, пускай даже с перегрузом, скорость двадцать пять — тридцать кэмэ в час все равно разовьем. Значит, за ночь сотню верст отмотаем. А дальше…

А дальше уж как бог на душу положит!..» План был хорош, обдуман — не зря же они полдня проторчали, наблюдая за деревней!

«А сейчас спать, спать!» — приказал себе Рыбаков.

Глава 6

Конюшня отделения совхоза стояла на угоре, за которым пестрел молодой березовый подлесок.

Возле конюшни пахло прошлогодним сеном, конским потом. Было слышно, как в денниках пофыркивают лошади, доносится приглушенная возня.

— Счас распоряжусь, чтоб седлали! — предупредил бригадир Волкова и, скрипнув дверью, исчез в полутьме конюшни.

Олег присел на опрокинутые вверх полозьями розвальни и, сняв фуражку, подставил голову лучам пригревающего солнца. От сочно зеленеющей паскотины шел легкий парок.

Подошел, пришлепывая калошами, отставший Сюткин. Щурясь на солнце, он протянул Волкову ладонь с льдисто искрящимися кусочками комкового сахара:

— На-ка, паря. Для знакомству с жеребчиком-то пригодится поди!

Утомленный прогулкой, по-старчески покряхтывая и придерживая спину ладонью, лесник опустился рядом с Олегом.

— Редикулит, язви его, замучил! — доверительно посетовал он. — Но в твои-то годы, паря, без бахвальства скажу, — ох и шустер я был! Покойница-то моя, Манефа Кондратьевна бывало…

Свою байку Афанасию Ивановичу на этот раз не удалось досказать — подошла его внучка Катя, уже готовая в дорогу — в низких резиновых сапожках и в мужском кургузом пиджачке поверх тренировочного костюма.

— Здрасте вам! — проговорила она и сразу же вспыхнула легким румянцем, теребя в руках ситцевую косынку. Лицо ее, оттененное легкими прядями волос, было не то чтобы красивое, но удивительно ясное.

— Вот, стало быть, Олег-батькович, внучка-то тебя и проводит, — пояснил старик, попыхивая самокруткой. — Она в тайге-то все ходы-выходы знат. На ее, паря, понадеяться можно!.. Счас вот подымлю маненько да и пойду ей Рыжуху седлать, — добавил он.

Между тем возня на конюшне усилилась. Послышалось несколько глухих ударов по дереву, мощное призывное ржание жеребца. И сразу же, потоньше и коротко, отозвалась кобыла.

— Ишь, кровушка-то как игра-ат! — одобрительно улыбаясь, заметил Афанасий Иванович. — Однако застоялся Орлик-то наш! Как бы он тебя не расшиб, паря!

— Да перестаньте вы, деда! — перебила его Катя. — Что ж, по-вашему, человек в седле не сиживал, что ли? Учат ведь их, раз служба такая…

— Так оно, так оно… — миролюбиво согласился Сюткин.

В эту минуту Олег подумал: «Уж лучше бы кого-нибудь из пацанов определили мне в провожатые! Сбросит жеребец с себя на глазах у Кати — стыда не оберешься!..»

Не успел он докончить свою мысль, как открылись ворота конюшни и огромный вороной жеребец, пританцовывая и пофыркивая, буквально вынес висевших на поводьях бригадира Силантьева и старика-конюха.

Как ни готовился Олег к этой встрече, но сердце его все-таки обмерло…

После полумрака конюшни яркие краски солнечного утра, скопление незнакомых людей, видимо, возбуждающе подействовали на Орлика.

Диковато кося глазами по сторонам, он прядал ушами и храпел, приседая на задние ноги.

— Но! Не балуй! Не балуй! — успокаивал коня худенький, чем-то неуловимо похожий на Сюткина старик-конюх. — Не балуй, сказал! — ласково похлопал он по лошадиной морде.

Заметив в руке Волкова сахар, конюх по-приятельски подмигнул:

— Эй, комсостав, чего сидишь-робеешь? Иди давай, угощай Орлика нашего! Сахарок-то он ува-жжаат!

Олег встал, не без робости приблизился к жеребцу, протянул на ладони кусочки сахара.

Жеребец шумно втянул нервно раздувающимися ноздрями воздух, поймал мягкими губами сахар и захрустел, обнажая крупные желтоватые зубы.

— Порядок! Вроде признал!.. — облегченно вздыхая, определил бригадир. Лицо его раскраснелось от напряжения, покрылось мелкими капельками пота. — Ну давай, командир, не робей!

«Эх-х, была не была!» — решил Олег и, сунув ногу в стремя, рывком перевалился в седло.

В какой-то книге из жизни мустангеров он читал, что в отношениях с чужой лошадью все определяет первое мгновение. Человек должен сразу дать понять, что хозяин положения — он, показать свою силу и характер…

Поэтому, перехватив из рук бригадира поводья, он резким движением натянул их, поджимая голову Орлика к его груди.

Не ожидавший такого поворота дела жеребец на секунду замер и присел на задние ноги. Но стоило только на долю секунды ослабить поводья — и конь взбрыкнул так, что Олег чуть было не спикировал на землю.

— Ну нет, друг, так дело не пойдет! — входя в азарт, весело воскликнул Волков и, натянув правый повод сильнее, заставил Орлика неудобно повернуть шею..

Жеребец, мелко перебирая ногами, затанцевал на месте, скосил на Олега фиолетовый глаз и… неожиданно укусил своего седока за колено!

Волков вскрикнул от боли, потерял равновесие и кулем свалился на землю.

«Надо же было так опозориться!» — досадовал он, потирая ушибленный бок.

Отмщенный жеребец с места взял в галоп, играючи перемахнул жердевую изгородь, отделяющую конюшню от выгона, свернул на проселок и понесся, распластывая над землей свое могучее тело.

— Вы не ушиблись? — услышал Волков участливый голос подбегавшей к нему Кати. — Больно?

— Да нет, все в норме, — успокоил ее Олег, поднимаясь с земли.

— Эк он тебя, командир! Ой не могу!.. — хохотал, сидя на полозе саней, Сюткин. — Иди давай, курить будем! Таперича пока не выбегается Орлик-то, не спымать! Иди закуривай, кавалерия!

— Да что вы, деда, как насмешник какой! — присовестила его Катя. — Ну упал человек. С кем не бывает?

— Так оно, так оно… — ответил ей лесник своей универсальной присказкой. И нельзя было понять — соглашается он с внучкой или все-таки продолжает подтрунивать над Волковым.

Минут через сорок жеребец возвратился на выгон. Усилиями бригадира и конюха его удалось подманить ломтем хлеба и поймать.

Прихрамывая, Олег направился к Орлику и вскарабкался в седло.

«Ну, второй раз твой фокус уже не пройдет!» — твердо пообещал он жеребцу.

— Ннно-о! Па-ашел! — крикнул Волков, дергая поводья.

Засвистел в ушах ветер. Не то жук, не то' шмель теплым комком шмякнул Олега по щеке и мгновенно пропал где-то далеко позади.

«Только бы не свалиться, не вылететь! — мелькнула мысль. — Запросто сверну себе шею!» — думал он, как можно ниже пригибаясь к луке седла и стараясь приноровить свое тело к бешеному ритму скачки.

Перед заболоченной низинкой жеребец резко сбавил ход и зашлепал копытами по покрытой желтоватой ряской воде. Он остановился, но Олег сильно дернул поводья вверх. Оскорбленный таким поведением седока, Орлик вздыбился и снова рванул в галоп. Из-под его копыт высоко вздымались фонтаны грязной воды.

— Давай, давай, работай! — в азарте прикрикнул на коня Олег. Ему было нужно, чтобы тот как можно быстрее устал. Только так можно сбить спесь с привередливого экс-чемпиона областного ипподрома!

Болотце кончилось. Впереди между отливающими темной медью стволами сосен дорога круто уходила на подъем.

— А ну-ка, Орлик, газку! — весело крикнул Олег и, опустившись в седло, сильно толкнул жеребца пятками под бока.

«Тягун» утомил коня, вороная шерсть его залоснилась от пота, показалась пена, но Волков и не думал Давать ему передышки. Еще с полчаса гонял и гонял он строптивого по оврагам и буеракам, пока тот не начал обессилено спотыкаться.

— Что, брат? Притомился?! — торжествовал Олег, Попался, который кусался?

Жеребец, тяжело взбираясь на очередной подъем, покряхтывал и смиренно мотал головой. Это вполне можно было принять за знак примирения…

К конюшне Волков возвратился победителем. Довольно ловко соскочив с Орлика, он передал поводья конюху и вразвалочку подошел к Сюткину, засупонивавшему смиренного вида косматую лошаденку.

— Ну так че, паря? Задал он тебе чесу? — хитровато прищурившись, осведомился лесник.

— А, ерунда, Афанасий Иванович. Конь как конь, ничего особенного… — нарочито картинно прикуривая, ответил Олег.

— Так оно, так оно… — согласился лесник, прикрывая ладонью глаза от яркого солнечного света. — А фуражечку тоды пошто потерял? Еро-ой!..

И, видимо, довольный собой, рассыпался в беззвучном дробном смешке.

…Некоторое время ехали молча.

Впереди Катя. Ее Рыжуха шла быстрой рысью, гулко поекивая селезенкой. Метрах в тридцати сзади ехал Олег. Он уже начал понимать, что преждевременно праздновал свою победу над Орликом.

Своенравный жеребец постоянно выказывал норов — то без всякой причины срывался в галоп, то гарцевал так, что от мелкой тряски ныли все внутренности и начинало тошнить. Это было настолько невыносимо, что Волков, наконец, не выдержал:

— Кать, а Кать! Пусти Рыжуху шагом! — взмолился он. — Никак приноровиться не могу… Все печенки отбил жеребец проклятый!

Девушка приостановила свою кобылку, повернула голову к Олегу и понимающе улыбнулась:

— Это у вас с непривычки. Поди давно верхом-то не ездили?

Волков кивнул и откровенно залюбовался Катей. Уж больно красила ее улыбка…

Через минуту-другую лошади уже шли рядом, часто сходясь, и тогда Олег ощущал своим бедром теплый и упругий бок кобылки.

Орлик начал женихаться и все пытался укусить Рыжуху за загривок. Но каждый раз Катя не допускала этого: проворно щелкала его прутиком по морде, отчего тот шарахался в сторону.

— Ловко у тебя получается! — похвалил девушку Олег. — Прямо как у укротительницы!

— Ничего особенного, — пожала плечами та, — в деревне ведь выросла. А вы городской, наверное?

— Вроде городской. Родился здесь, на Урале. В Ирбите, есть такой городок.

— Ой, правда? — обрадовалась вдруг Катя. — А у меня подружка, Валя Шматкова, тоже из Ирбита! Вместе в техникуме учились! Может, знаете ее?

— Нет, не знаю, — ответил Олег, и ему вдруг стало жаль, что не знает он этой Вали Шматковой, потому что заметил, как огорчилась его спутница.

— А на какой улице она жила? — поинтересовался он, стараясь хоть как-то исправить положение.

— На Кирова. Номер не то сорок два, не то сорок четыре… Сейчас уже точно и не припомню…

— Вот те раз! Это надо же! — хлопнул себя по ноге Волков. — Через каких-нибудь восемь домов друг от друга жили, а не знаю! Я ведь тоже по этой улице жил. Только чуть повыше, поближе к озеру…

Помолчали.

Но Олегу не хотелось терять нить разговора, и он спросил:

— А ты где училась? Тоже в Ирбите?

— Нет, в Свердловске. Лесотехнический техникум закончила. Знаете?

— Вроде знаю. Он где-то по Сибирскому тракту, почти на выезде из города. Так?

— Ага, — подтвердила Катя, — там еще музыкальная фирма «Урал» рядом.

— Да, да, да! Вспомнил! — закивал головой Волков. — Когда в аэропорт Кольцово едешь, по правую руку будет… Послушай, Катя, а что это ты в лесотехнический пошла? Вроде не женская работа… И охота тебе в такой глуши жить?

— Глушь? Это вы напрасно так! — обиделась Катя, — Да разве у нас глушь? И кто, интересно, лес ростить будет? Вы-то, городские, не больно идете!

— Ну прости, прости, Катюша! — со смехом перебил ее Олег. — Честное слово не хотел тебя обидеть!

— А что мне обижаться? — возразила девушка. — Сама-то я знаю, что моя профессия не хуже любой другой. И много знаний требует. Вот вы, наверное, думаете, что про нашу тайгу, — сделала девушка ударение на первом слоге, и знакомое слово «тайга» прозвучало для Волкова как-то по-особому романтично, — все-все знаете?

— Не все, конечно, но кое-что знаю. Как-никак почти местный.

— И нодью[7] знаете как делать?

— Слышал, вообще-то. Но самому не приходилось.

— А вот деда у меня мастак по этой части. Не хуже любого ханта ладит. Рассказать вам его «технологию»?

— Расскажи, это интересно.

— Значит, так. Перво-наперво берет он две лесины, сухары, конечно. Подтешет их немного топором — так, чтобы плоскости у них появились. Потом «насеку» делает — взрыхляет древесину, чтобы лучше горела. Вбивает в землю колышки и приспосабливает лесины так, чтобы одна над другой держались и между ними зазор был. Бересту в зазоре поджигает, с подветренной стороны лапнику набросает и спит себе…

— А если ветер вдруг переменится? — поинтересовался Олег.

— Так что ж? В тайге не у тещи на блинах. Лапник в охапку и с другой стороны ложись!

— Молодец, Катюша. Спасибо тебе за науку. Теперь буду знать, как нодью приготовить. Может быть, когда-нибудь эта премудрость и пригодится.

— С первого-то раза у вас может и не получиться, — предупредила девушка, — еще и чутье надо, какие лесины выбрать.

— Выходит, еще какой-то секрет есть?

— Секрет не секрет, опыт нужен… Взять хотя бы нас с мамой. Раньше, бывало, на каникулы примчусь — сразу стряпню затею. Пироги рыбные, шаньги с черемуховой мукой — деда-то мой очень такие шанежки с молочком уважает… И, знаете, уж вроде и стараюсь изо всех сил, все по рецепту делаю, а только у мамы все равно вкуснее получаются! Подрумяненные такие, с хрустящей корочкой…

— Ну, мама есть мама. Не горюй, еще научишься!

— Научусь, конечно. Да только не у мамы… — вздохнула девушка. — Утонула она прошлый год — моторка перевернулась… И плавала она хорошо, да вот не выплыла. Осенью-то у нас в Конде вода шибко студеная…

Олег хотел было что-то сказать, как-то утешить девушку, но передумал. Понял, что слова сейчас не нужны.

Неподалеку хрустнула ветка.

— Ой, кто-то ходит! — испугалась Катя. — Не ваш ли…

Волков направил Орлика в заросли кустарника, откуда донесся звук. Положив руку на кобуру, он внимательно осматривал землю — нет ли каких следов? Но ничего подозрительного не заметил. Остановив жеребца, он прислушался… Тихо.

— Показалось, наверное! — крикнул Волков, успокаивая девушку.

В ту же секунду совсем рядом затрещали ветки, и он увидел, как огромный лось, высоко задрав голову с большущими ветвистыми рогами, сшибая грудью молодые осинки, помчался в глубь тайги.

— Ух ты! — воскликнул Олег, вытирая со лба внезапно прошибший его холодный пот. Появление лося было так неожиданно, что он откровенно испугался.

«А если бы то был Рыбаков? — пришла внезапная мысль. — Вообще в штаны наложил бы, да? Расслабился ты, друг дорогой, шуры-муры разводишь! — ругал себя Волков. — А преступник, может, действительно где-то рядом! Эх ты, Аника-воин!»

Он ругал себя, но воображение рисовало совсем Другую картинку: Рыбаков, обросший щетиной, страшный, внезапно преграждает им дорогу. Бандит совершенно уверен в своей безнаказанности. Почему бы не напасть, не завладеть лошадьми? Ведь это проще пареной репы! Девчонка не в счет — сама умрет со страха… Светловолосый парень в комбинезоне — обыкновенный сельский тракторист… Вперед!

Но Олег молниеносно выхватывает пистолет, короткая схватка — и преступник уже связан, посажен на Рыжуху!

И Кате волей-неволей придется ехать в одном седле с Олегом… Как здорово бы было!

— Ох и перетрусила я! — призналась ему Катя, когда он подъехал к ней. — А вы?

— И я тоже! — честно признался Олег. — До сих пор все поджилки трясутся! — расхохотался он.

Дорога пошла сосновым бором. Между стволов деревьев тихо клубился туман, подсвеченный лучами солнца. Было совсем тихо, только пофыркивали лошади, мягко ступая по желтому влажному песку дороги, да изредка раздраженно перекликались вспугнутые кедровки.

Неожиданно, пересекая полоски света на дороге, быстро прошмыгнул бурундучок. Он с ходу вскарабкался на ствол сосны и, усевшись на суку, беспокойно завертел головой, разглядывая всадников.

«Кто такие? Чего надо?» — казалось, спрашивал он, забавно раздувая мешочки на щеках и поблескивая бусинками глаз.

«Не бойся! Не тронем мы тебя, не тронем!» — подумал про себя Волков, разглядывая зверька. Он знал, что бурундук чрезвычайно запаслив — заготавливает себе на зиму до двадцати килограммов кедровых орехов. Но и жаден, говорят, необычайно… Среди охотников ходит байка, что если кто-нибудь разорит его припасы, бурундук находит в лесу подходящую рогульку и виснет в ней горлом. То есть от отчаяния и жадности кончает жизнь самоубийством…

Но это, конечно, только байка. Зачем бурундуку вешаться, если у него запасы в разных местах припрятаны? На пятерых таких, как он, орехов с избытком хватит! А коль не хватит, так он орешков-то и у ронжи[8] позаимствовать не побрезгует. Все равно глупая птица часто и сама забывает, где у нее чего припрятано. А вешаться?.. Конечно же, это просто охотничья байка!

— Эй, Василий Пантелеевич, привет! Как нынче шишковать будешь, а? — вдруг громко и весело крикнула Катя.

Зверек, мелькнув полосатой спинкой, мгновенно исчез в густой кроне дерева.

— Знакомый, что ли? — пошутил Волков.

— Да что-то вроде сродственничка, — улыбнулась девушка. — Муж у меня был — Бурундуков Василий. Ему и кличка с детства «Бурундук» была. Разошлись мы… — пояснила Катя, поправляя выбившиеся из-под платка пряди волос.

— Пил, что ли? — спросил Олег первое, что подвернулось на ум. Он был несколько обескуражен — уж больно не вязался юный облик Кати с неудачным замужеством.

— Да уж лучше бы пил! — как-то совсем по-бабьи вздохнула та. — Жадный без меры был. А узнала об этом после времени… Эх, правду люди говорят — чтобы человека узнать, мало и пуд соли съесть!

— Так оно… — начал было Волков и тут же про себя чертыхнулся — заговорил совсем как дед Сюткин! — Ну да не беда, Катенька! Найдешь еще себе человека по душе. Как говорят: «Какие твои годы!»

— Где его искать-то? — снова вздохнула Катя. — У нас в Глухарной и парней-то нет… Ой! А что это я с вами разболталась, как с подружкой задушевной?! — спохватилась вдруг она. — Хитрый вы, все вопросики да вопросики! А я, глупая, нюни и распустила…

— Да что вы, Катя? Разве я хитрый?.. А потом, по себе знаю, иногда с чужим человеком лучше пооткровенничать, чем с тем, кого близким считаешь.

— И то правда, — махнула рукой Катя. — Да вы не подумайте, я ни о чем не жалею. Не горе ведь это, а так, дурость моя собственная… А вы, Олег Николаевич, все равно, — хи-трук! — лукаво блеснув глазами, сказала она. — Но да и я тоже хитренькая!..

Она повернулась к Олегу и, перегнувшись в седле, неожиданно сильно хлестнула Орлика веткой по крупу:

— Нно-о! Пошел!!

Жеребец на секунду замер, потом встал на дыбы и понес Волкова стремительным наметом. Олегу показалось, что сквозь свист ветра до него донесся Катин смех — звонкий, как переливы серебряного колокольчика.

Глава 7

К селу Петрово Катя и Олег подъехали в первом часу дня.

Темно-зеленый кедрач, среди которого змеилась дорога, неожиданно расступился, и они выехали на вершину сопки.

С ее высоты село открывалось все разом, будто с низколетящего вертолета. Белели шиферные скаты крыш; издали казался совсем игрушечным, словно собранным из спичек, новый мост через глубокий овраг; неторопливо несла свои буро-зеленые воды река Конда, по левому берегу которой, на пойменном лугу, пестрыми пятнышками разбрелось стадо.

— Вон там, где флаг — сельсовет, — указала рукой Катя, — а дом напротив — это контора химлесхоза. Антенна возле него большущая, видите?

Дорога почти отвесно спускалась с сопки. Катя привстала на стременах — на спуске так было удобнее. Волков последовал ее примеру.

Когда подковы лошадей гулко застучали по плахам моста, взгляду открылась небольшая площадь между сельсоветом и конторой химлесхоза. Площадь эта упиралась в здоровенную, по-видимому еще дореволюционной постройки избу, над которой виднелась вывеска «Магазин».

Возле магазина пестрела толпа, в основном женщины и дети.

Человек шесть мужчин сидели особняком на штабеле бревен и покуривали.

— Эх, завезли товар, наверное, а я денег с собой не взяла! — чисто по-женски расстроилась Катя. — Вот дуреха!

Но, подъехав ближе, она поняла, что не в завозе товаров тут дело…

— Нет, тут что-то не то! Глядите, глядите, как участковый наш, Кандычев, суетится? Поди случилось что? Ну верно, случилось! Смотрите — он фотоаппаратом щелкает! Олег Николаевич, давайте побыстрее! — заторопила она своего спутника.

Волков тоже успел заметить человека в милицейской форме.

Тот был без фуражки и то пятился вдоль стены, то набегал, приближаясь к крыльцу вплотную, и замирал, держа камеру перед глазами.

Когда Катя и Олег спешились, он аккуратно положил аппарат на крыльцо и пошел им навстречу.

— А-а, Катерина-батьковна! Приветствую, приветствую! По каким делам пожаловали? Аль расписываться приехали?

— Да нет, Петро Матвеевич, с этим пока не тороплюсь. Все жду, когда твой брательник Федор мне предложение сделает! — улыбнулась Катя. — Знакомьтесь, человек к вам по делу.

— Если по делу, тогда ладно. А то украдут нашу первую красавицу, ответ-то мне держать… Лейтенант милиции Кандычев, участковый инспектор, — представился он, внимательно разглядывая Олега. — Зовут Петром Матвеевичем.

Светловолосый, с дерзкими, немного раскосыми глазами, выдававшими долю хантыйской или мансийской крови, поджарый и жилистый, он улыбался, но взгляд был цепок и внимателен, как у хищной птицы.

Форма на нем сидела ладно. Это впечатление не пор. тили даже неуклюжие резиновые бродни, перепачканные глиной раструбы которых висели, как уши африканского слона.

— Прапорщик Волков, начальник розыскной группы, — представился Олег и, достав служебное удостоверение, протянул его участковому.

— Порядок! — внимательно изучив документ, заключил лейтенант. — По Рыбакову, значит, работаешь? У меня тоже ориентировка из райотдела имеется.

— По нему, будь он неладен. Как сквозь землю провалился!

— Помощь какая нужна?

— Связь нужна. В штаб части обстановку надо доложить.

— Радиорелейка в конторе химлесхоза есть. Сеанс в три часа, передашь что надо.

— А пораньше никак нельзя? Срочно нужно, сам понимаешь…

— Нет, пораньше не получится, — помотал головой лейтенант. — После трех связь хоть круглосуточно будет, а раньше — никак… Мне самому связь позарез нужна — кражу со взломом кто-то завернул, — показал он рукой в сторону магазина. — В отдел сообщить надо. Еще какие трудности у тебя, говори, не стесняйся. Чем можем — поможем.

— Ремень генератора нужен. От «ГАЗ-53». На моем транспортере полетел…

— С ремнем поможем. Это дело поправимое… — лейтенант вытащил из кармана потрепанную записную книжку и, поведя взглядом по стайке мальчишек, замерших на почтительном расстоянии, крикнул: — Федьша! Кандычев! А ну ко мне!

Веснушчатый белобрысый Федька словно из-под земли вырос.

— На, братан, записку, жми к Никодимовичу на рембазу. Передай, чтобы ремень был. Срочно нужно.

Кандычев-младший взял записку, почему-то строго посмотрел на Волкова и вразвалочку отошел к пацанам. Сам он сделал какое-то важное сообщение, и вся ребячья ватага разом снялась с места и припустила по дороге.

— Ишь ты, как воробьи! — рассмеялся Волков.

— Верно, воробьи и есть! — согласился участковый, пряча в карман записную книжку. — Ну, твой вопрос решили. Теперь кражу надо распутывать.

— А не мог эту кражу наш беглец сделать? — предположил Волков.

— Вообще-то почерк чисто зэковский — полы после кражи помыты. И знаешь, чем? Водкой! В магазине вонища — не продохнешь… Но вот в чем загвоздка, сдается мне, что двое их было!

— А следы, отпечатки есть?

— Следов, брат, можно сказать, навалом, Три моторки угнали, на берегу отпечатки сапог. Резиновый — сорок пятый и кирза, поношенные — сорок второй примерно.

— Ах, ты черт! Значит, это они и были!

— Кто? — не понял Кандычев.

— Вчера ночью, километрах в пяти от Глухарной, мы точно такие же следы видели! — возбужденно пояснял Олег. — У бежавшего, кстати, сапоги тоже кирзовые. И тоже сорок второй размер!

— Ну-ка, ну-ка, это уже интересно! — воскликнул лейтенант.

— Эх, догнать бы! Далеко ведь не могли уйти! — загорелся идеей Волков.

— Догонять, брат, не на чем, — перебил его Кандычев. — Все догонялки теперь у них. У старика Артюхова есть, верно, дощаник с «Ветерком» первых выпусков… Но против «Вихря» это не мотор, а так — фукалка. Да и ушли эти гады уже давненько, еще под утро. Считай, часов восемь как они в ходу. Правда, горючки у них маловато — неполная канистра… Но и на этом бензине они могли уже порядком отмотать. Но ничего! Никуда не денутся! — убежденно заключил участковый. — Достанем! — Немного помолчав, он предложил Волкову: — Ну что, брат, пойдем, поможешь осмотр места происшествия сделать? Как говорят — ум хорошо…

Олег пошел следом за Кандычевым, удивляясь тому, как незаметно они с ним сблизились и перешли на «ты»…

И это кандычевское «брат» не было ни фамильярным, ни навязчивым, а в самую точку.

Ведь дело они делают в общем-то одно. Справедливое мужское дело, в котором и должны быть братья по духу и по оружию.

В толпе женщин он заметил Катю и помахал ей рукой. Она зарделась смущенно и, как показалось Олегу, посмотрела на него с пониманием и одобрением.

— …Вот, полюбуйся, Николаевич, как корова языком слизнула! — указал лейтенант на вырванные вместе е пробоем амбарный и контрольный замки. — Видать, здоровые бугаи тут орудовали…

На чисто выскобленных досках крыльца рядом с замками валялась пожарная кирка. Олег наклонился к ней и почувствовал, что от нее исходит слабый запах спиртного.

— Ни пятнышка ты там не найдешь, водкой протирали… Чисто хирурги! — усмехнулся лейтенант. — Ну да ладно, над этим пусть криминалисты голову ломают, а мне кражу раскрывать надо. Скидавай, брат, сапоги.

И ловко освободившись от своих бродней, он нырнул в сумрак подсобки.

Пока Олег разувался, в магазине послышалась возня, скрип передвигаемых ящиков, затем Кандычев весело выкрикнул:

— Эй, на барже!.. Ставни отворите кто-нибудь!

Из группы женщин отделились было две молодайки, но, взглянув в сторону мужской компании на бревнах, отступили, обиженно поджав губы. Со штабеля встал коренастый мужичок в замасленной кепке-шестиклинке. Он степенно подошел к магазину и с хозяйской неторопливостью раскрыл ставни.

— Спасибо, Кузьмич, а то тут прямо тьма египетская была! — поблагодарил его участковый. — Ты уж проследи, Кузьмич, чтобы к магазину никто не подходил, следы не затаптывал!

— Ясно дело! — коротко отозвался Кузьмич и е достоинством вернулся к мужской компании.

Олег улыбнулся этой сценке и, ступая босыми ногами по прохладному полу, прошел в магазин.

Сильно пахло водкой. Пол действительно был тщательно помыт. Подле порога валялся кусок мешковины, который скорее всего использовали в этих целях.

Магазин охотничье-промыслового кооператива оказался смешанным и, кроме продуктов, тут продавались Рыболовные снасти, и охотничьи припасы, завезенные еще по зимнику, так как из-за перекатов и мелей на Конде грузовые баржи доходили до Петрово только в период разливов. По «большой воде» — как принято говорить на Севере.

Волков осмотрелся. Перед окном дощатый, покрашенный голубой масляной краской прилавок. На нем весы, счеты и начатая упаковка сливочного масла. Подле прилавка стайкой рассыпаны полуобгорелые спички, валяются бутылки из-под водки.

Олег достал носовой платок, осторожно захватил одну из бутылок и, придерживая ее за горлышко и донышко, стал рассматривать.

— Да нет там отпечатков! — остановил его Кандычев. — Я смотрел уже. Видать, ворюги тоже специалисты — платком или тряпкой какой придерживали… А вот на печи, однако, кое-что имеется. Точно! Имеется! — обрадовался он и, вытащив из кармана кусочек мела, кругом очертил следы пальцев на крашеном железе печи.

Волков подошел к Кандычеву поближе и увидел за печкой небольшую деревянную пирамиду, в гнездах которой поблескивали воронением две одноствольные «ижевки» и двустволка-бескурковка.

— Смотри-ка, оружие не взяли! — удивился он. — Наверное, в темноте за печкой не углядели…

— Да нет, брат! Наоборот, мужики глазастые попались! Забрали самые стоящие стволы: карабин «Лось» и охотничью пятизарядку-автомат «ТОЗ-21». На «Лося»-то я и сам давно глаз положил, да с купилками туговато было… Сам знаешь, сколько наш брат милиционер получает. Но я шибко-то не расстраивался — к нему патронов, кроме меня, вряд ли кто достал бы!.. А на пятизарядку мужики не больно-то зарились — дорогущая, а капризная. В тайге двустволка куда надежнее.

— А патроны к пятизарядке были?

— Были, — кивнул головой лейтенант. — Двенадцатый калибр. Гильзы какие-то чудные — не папковые, а пластмассовые. Аня-то, продавец, на глазок прикидывала — похоже, пачек десять-пятнадцать недостает…

Кандычев достал из помятой пачки сигарету и закурил.

— Ну, уважаемый, Олег Николаевич, какой твой вывод будет? — после некоторой паузы спросил он.

— Думаю, что кражу совершили люди нездешние и опытные. Скорее всего ранее судимые. Одного из лих лог силой не обидел — видал, как запросто с запорами расправился?! Так… Еще думаю, что перед кражей они приглядывали за магазином с какого-нибудь заброшенного двора…

— Почему ты так решил? — заинтересовался участковый.

— А сам посуди. Дикая конопля и репейники чаще всего растут в районе заброшенных построек. Так ведь?

— Согласен, — затягиваясь сигаретой, ответил Кандычев.

— И что мы видим? — продолжил Олег. — На полу вон там, возле мешков — колючки репейника и семена дикой конопли. Ту же картину мы наблюдаем и около печки. Видать, воры всю эту растительность на себя понацепляли, пока за магазином наблюдали…

— Молоток, Николаевич! Глаз у тебя верный! — похвалил Олега лейтенант. — Я тоже прикидывал — не со двора ли старухи Анкудиновой они к магазину примерялись? Хозяйка-то уж года три как померла. Двор-то, и точно, весь репьем порос!

— А из местных мог кто-нибудь магазин обворовать? Может, подозреваешь кого? — поинтересовался Волков у участкового.

— Да как тебе сказать? За своих, деревенских, ручаюсь — у нас тут воровство не обретается. На работу уходят — и то избы нараспашку… Охотники ведь, почитай, все… А в тайге у нас закон строгий — кто на чужое позарился или в беде не помог — за человека считать не будут! А то и подстрелят где-нибудь, да и в болото, под колодину. И между прочим, в душе я такой поступок не осудил бы. Испокон века тут так заведено было. Да… Но вот в химлесхозе, однако, всякий народишко есть. Одно слово — вербованные, добрая половина судимых…

— Значит, кто-то из них мог? — спросил Волков. Ему не хотелось бы услышать от Кандычева вполне утвердительного ответа. В этом случае терялась бы надежда, что кража из магазина дело рук бежавшего. И значит, надо все начинать сначала…

— Уж если на кого и подумать, то на Царегородцева Федора, — продолжал участковый. — Во-первых, Дважды за кражи судим; во-вторых, тоже бугаище здоровый. У него ножонки-то не то сорок пятый, не то сорок шестой размерчик! А в-третьих, стал я замечать, что по ночам он к Аннушке побегивать наладился.

— А кто эта Аннушка?

— Продавец. Правда, я про нее худого не скажу, да и не осуждаю — вдовье-то дело невеселое! Второй год как ее-то хозяина косолапый на охоте задрал. А бабенка молодая, в самой поре… Однако теперь-то подумываю: может, неспроста Федька вокруг нее увивался?

— Так ты что, и саму продавщицу подозреваешь?

— Ну-у… — развел руками в стороны лейтенант. — По долгу службы приходится. Я ведь, брат, тоже во внутренних войсках служил. Судебные процессы наша рота обеспечивала, так я за два года каких только чудес там не насмотрелся, чего только не наслушался!

Бывает, что продавщицы из-за любовников-то своих и на растрату и даже на поджог идут, вот че! Так что, пока я и Аннушку со счетов не сбрасываю…

— Мм-да… Оригинально. Как говорят французы — «шерше ля фам»! Любовная история с растратой, инсценировкой кражи и тэдэ и тэпэ!.. — попытался иронизировать Волков. — А о побеге твой Царегородцев мог знать?

— Думаю, мог. Я ведь по участкам специально ходил — народ о побеге оповещал.

— Выходит, он мог сработать под эту марку, под беглеца?

— В принципе мог. Ну ладно, Олег. Как бы там ни было, а Аннушку нам сейчас пригласить придется. Только она нам прояснит, что уворовано. Без этого и розыск начинать — все равно что вслепую… Идет?

— Идет! — кивнул Олег, отмечая, что хоть участковый и сам дело, что называется, «туго знает», но советуется с ним как с равным. А это было приятно.

— Анна Егоровна, разлюбезная, пожалте-ка к нам! Потолковать надо! — крикнул с крыльца Кандычев. — Ну что, Кузьмич, общественный порядок обеспечиваешь, а? — обратился он к мужичку в кепке-шестиклинке. — Назначаю тебя заместителем коменданта гарнизона! Правь службу по всей строгости!..

Через некоторое время лейтенант вернулся. За ним шла продавщица — молодая русоволосая женщина, бледная и явно перепуганная случившимся.

— Аннушка, нам нужен хотя бы примерный перечень украденного. Давай-ка проверь, чего у тебя в магазине недостает. А уж ревизию по всей форме попозже делать будем, когда следователь и товаровед из района подъедут. Добро?

Женщина молча кивнула и, вздохнув, пошла за прилавок.

Минут через двадцать Волков уже заканчивал заносить в записную книжку перечень похищенного. В нем значилось шесть бутылок водки «Экстра», пять бутылок коньяка «Самтрест», сорок пачек шоколада «Спортивный» фабрики «Рот-фронт», около шести килограммов сливочного масла, двадцать четыре банки свиной тушенки в металлических банках и восемь в поллитровых стеклянных банках, чай индийский — около тридцати пачек, килограммов шесть мятных пряников, несколько пачек «Беломора».

Олег не поленился выписать себе ГОСТы консервов и другие маркировки — все это могло пригодиться при ведении розыска, в случае, если кража из магазина все-таки работа Рыбакова.

Из промтоварного отдела исчезли две нейлоновые куртки — красно-белая японского производства — пятидесятый размер, пятый рост, и отечественная, коричневого цвета — пятьдесят шестой размер. Кроме того: сапоги резиновые литые, сорок второго размера, хлопчатобумажный рабочий костюм черного цвета, две кроликовые шапки темно-коричневого цвета, «олимпийка» — полушерстяной тренировочный костюм, свитер толстой вязки в черно-белую клетку, двое наручных часов «Полет» в позолоченных корпусах, компас, два туристических топорика и два объемистых рюкзака темно-зеленого цвета. Воры прихватили с собой около пятидесяти анодированных колечек и перстеньков с цветными стекляшками. Скорее всего, в темноте они приняли их за позолоченные.

Как и говорил участковый, преступники забрали нарезной карабин «Лось», охотничий пятизарядный автомат «ТОЗ-21» и сто шестьдесят патронов к нему. Из них сорок патронов — папковые, со свинцовыми пулями «турбинка», а остальные — пластиковые, заряженные картечью и крупной дробью.

— Ну вот, теперь картина ясная. Спасибо тебе, Аннушка! Что бы мы без тебя делали?.. — подытожил Кандычев, до этого диктовавший Олегу. — Ступай Домой. За магазин не беспокойся — опечатаю и караульщиков приставлю. А коли понадобишься — вызовем.

— Да уж как не беспокоиться! — сокрушенно вздохнула продавщица и, неслышно ступая босыми ногами, вышла.

— Ишь, переживает!.. — внимательным взглядом проводив женщину, заметил участковый.

— Интересный ты человек, Петро! А ты на ее месте что бы делал? Песни б пел? Нет, мне кажется, она к краже никакого отношения не имеет, — выразил свою точку зрения Волков.

— Может быть, может быть, может быть!.. — неожиданно весело пропел Кандычев, мотая головой и дирижируя себе руками.

— Что это ты? Что за веселье? — удивился Олег.

— Да так, мыслишка одна пришла, не обращай внимания, — загадочно улыбнулся Кандычев. — Просто пришел я к выводу, что ваш побегушник к этой краже не причастен.

— Откуда такая уверенность?

— Во-первых, ему одному никогда в жизни столько не унести. Во-вторых, откуда взялись следы второго человека? Что он, сначала одни сапоги надевал и до лодок бегал, потом другие — сорок пятого размера, а? Зачем ему две куртки, две шапки, причем разных размеров? Чересчур уж мы с тобой его хитрым и ловким делаем! Как ты думаешь, Рыбаков на самом деле такой хитрый?

— Скорее умный и рисковый. Несколько раз судим и все по-крупному — контрабанда, два раза сберкассы брал, в Ташкенте торгашей грабил, а последняя судимость — за нападение на инкассаторов. Был ранен, но с места преступления сумел уйти. Года полтора во всесоюзном розыске числился, пока под Ташкентом, совершенно случайно не задержали!

— Ты посмотри, весь кодекс собрал! — искренне удивился лейтенант. — Хищник! Но только сдается мне — не его это работа, тут другая «квалификация» чувствуется… Из вздымщиков[9] кто-то сладко выпить-закусить захотел, чует мое сердце! Ну да ничего, я им аппетит испорчу. Ночей спать не буду, все их деляны обойду, а виновных достану.

— А я вот бежавшего со счетов не сбрасываю, — возразил Олег. — Мог и он тут побывать, только с кем-то в паре. Обрати внимание, сколько взяли шоколада и масла! Это деталь интересная — бежавшие преступники обычно стараются перед побегом раздобыть шоколадные конфеты и сливочное масло. Перемешивают их — получается отличная питательная смесь — легкая и калорийная…

— Тоже верно, — перебил лейтенант. — Ну, а если просто кому-то красиво пожить захотелось? Выпил коньячку, а шоколадочкой, как интеллигентный человек, и закусил, а? Маслице на хлебушек да с индийским чайком? От этого и мы с тобой не отказались бы!.. И еще… Допустим, что один из тех, кто ограбил магазин, — Рыбаков. Тогда на кой черт им брать «Лося», к которому патронов днем с огнем не сыскать?

— Не знаю… — откровенно признался Волков.

— А я знаю. У хантов-промысловиков в нашей округе такие стволы уже имеются. За водочку или за дрожжи-то могут и патронами поделиться, очень даже запросто! Им-то, промысловикам, патроны в большом количестве выдают!.. Вот тебе и ответ: спрячет Федьша Царегородцев карабинчик в тайге до поры, угостит хорошенько какого-нибудь знакомого ханта — вот и боезапас в кармане. Вали сохатых потихоньку — всю зимушку без мяса не будешь!

— А участковый зачем? — усмехнулся Олег. — Что-то не больно похоже, чтобы у тебя под самым носом браконьерствовали, а ты не знал!

— Э-э, мил-человек, — вздохнул Кандычев, — не так-то все просто! Некоторые ведь по две-три лицензии на отстрел лося покупают, а предъявляют их только тогда, когда попадаются. А сколько он до этого сохатых завалил — одному богу известно! Тайга-то у нас большая, везде разве углядишь…

Он умолк, заложив руки за спину, оглядывая магазин. Потом подошел к пирамиде за печкой и, осторожно наклонив двустволку, стал осматривать ее поверхность.

— Вот видишь, на «тулке» свежих отпечатков нет. Значит, выбор был сделан заранее — пятизарядка и «Лось»!.. Кстати, ты не знаешь случайно, как у гладкостволок калибр определяется? У нарезного-то оружия все понятно. Еще с армии помню, калибр — это расстояние между полями нарезов в миллиметрах. А вот у ружья как? Кого ни спрошу — не знают. Может, на американский лад? Это ведь у них там ковбои с «кольтярами» сорокового калибра бегают…

— Да нет, Петр Матвеевич, не американцы тут виноваты. Скорее всего англичане… Когда-то в старину они решили, что калибр ружья должен выражаться количеством шаровых пуль, отлитых из фунта свинца. Например, двенадцатый калибр означает, что из четырехсот пятидесяти трех с половиной граммов свинца, а это и есть английский фунт, когда-то отлили двенадцать пуль, диаметр которых равен диаметру канала ствола вот этой «тулки»… Не совсем удобный эталон, но Англия — страна традиций. А позже такое обозначение и в России установлено было.

— Ну, а с «кольтами» как? — заинтересовался Кандычев.

— Тут проще. Калибр стрелкового оружия США сейчас переведен, для удобства, на метрическую систему, на миллиметры. А раньше все измерялось в дюймах, но это крупная мера — более двух сантиметров… Поэтому калибр выражали в десятых долях «линии». А «линия» — это одна десятая дюйма. Помнишь знаменитую русскую винтовку системы Мосина, «трехлинейку»?

— Конечно, — кивнул головой лейтенант. — Винтовка системы капитана Мосина калибра семь целых шестьдесят две сотых миллиметра. Когда в армии служил, нам начальник службы арттехвооружения лекцию проводил по истории отечественного оружия. Очень, скажу я тебе, интересная лекция была!

— Вот видишь. Теперь-то тебе понятно, откуда произошло слово «трехлинейка»?

— Понял. Выходит, эта самая «линия» равна, равна… — зашевелил губами при подсчете участковый. — Одна «линия» — это две целых пятьдесят четыре сотых миллиметра. Так?

— Правильно, — подтвердил Волков. — Вот и получается, что двадцатый калибр в США соответствует нашей «мелкашке» — пять и шесть десятых миллиметра. А тридцать восьмой калибр, который фигурирует почти во всех западных детективах, равен девяти миллиметрам, то есть как у нашего пистолета Макарова. Правда, у американских полицейских есть револьверы и гораздо большего калибра — до пятидесятого, то есть двенадцать и семь десятых миллиметра…

Кандычев сделал просвет между большим и указательным пальцами, прикидывая калибр этого полицейского «кольта», и аж присвистнул от удивления:

— Ну ничего себе! Вот это «дурочка»! С такой и на медведя ходить не страшно!

— Да, машинка солидная, — согласился Волков, — ее при стрельбе нужно двумя руками держать. Одной не удержишь.

— Слушай, Олег-батькович, а откуда ты это все…

— Что? — не понял Волков.

— Ну, про оружие, про калибры разные знаешь?

— Справочник такой криминалистический есть. В нем характеристики почти всех видов оружия. Я ведь на третьем курсе юридического учусь.

— То-то и оно… Институт есть институт! — вздохнул Кандычев. — Там тебе и библиотека, и консультации, лекции разные… А я вот, брат, как после армии курсы участковых закончил, и на этом все — шабаш. Сам чувствую — не хватает, не хватает у меня парой грамотешки… А в нашем-то милицейском деле ой как много знать нужно!

— А что же не поступаешь никуда?

— Поступал уже единова… В прошлом году в высшую школу МВД. Да только сразу на сочинении и срезался! — почесал затылок Петр. — Через месяц на второй заход поеду… Учительница тут одна меня помаленьку натаскивает, так что мой шанс повышается… Диктанты заставляет писать, представляешь? Смех ведь!..

— Ну, значит, наверняка поступишь! — подбодрил его Олег.

— Э-э, брат, однако заболтались мы тут с тобой! — спохватился вдруг участковый. — Пойдем-ка двор старухи Анкудиновой глянем.

— Идем, — согласился Волков. — Только давай сначала ГОСТы на консервных банках сфотографируем. Потом я размножу для розыскных нарядов. И еще, я хотел бы по одной этикетке с банок и шоколада с собой взять. Продавщица возражать не будет?

— Бери. С Аннушкой я договорюсь.

Дом Анкудиновой оказался построенным по-кержацки — с многочисленными надворными клетями, загонами для скота, сеновалом. Двор был под одной крышей с домом, чтобы в лютые морозы зверье не добралось до скотины и птицы. Доски настила во дворе истлели от времени, превратились в рыжую комковатую труху, на которой угрюмо торчали заросли дикой конопли и сухого прошлогоднего репейника.

Еще не входя на крыльцо, Волков заметил на слое пыли, покрывавшем его доски, отпечатки подошв резиновых сапог, а рядом другие — нечеткие, поменьше размером.

— Надо бы сфотографировать! — предложил Олег Кандычеву.

— Этим пусть эксперт занимается или следователь. У меня вспышки нет. Следов-то у нас, брат, целый альбом отснять можно, а толку что? Мне главное поймать этих бандюг, а уж фотографировать потом охотники найдутся…

Посередине избы могучим утесом возвышалась русская печь. На ее лежанке без всякого труда разместилось бы целое отделение.

Возле шестка, словно в ожидании хозяйки, рядком стояли ухваты, сковородник и длинная кованая кочерга.

Из угла комнаты на вошедших строго глянули лики святых. Перед иконами на полочке стояли граненая рюмка и тарелка с крупной комковой солью. Ниже, на цепочке, висела лампадка, позеленевшая от времени.

— Соль-то зачем? — опросил Волков лейтенанта, кивнув в сторону образов.

— А шут его знает. Тут у нас место глухое, вся вера поперепуталась — и христианская, и языческая. Думаю так: в старину с солью у хантов и манси туго было. За фунт соли пять соболиных шкурок купцам платили, а то и больше… Вот, наверное, и пошел обычай русских богов солью и водкой задабривать… Ээ-э! Глянь-ка, Олег, — тронул он Волкова за руку, — вот где они, голубчики-грабители, часа лихого дожидались!

У окна, подле широкой, выкрашенной почему-то в бледно-голубой цвет, лавки, валялось несколько окурков, горелые спички и пустая пачка из-под папирос «Байкал».

Волков присел на корточки, рассматривая окурки. Характер прикуса мундштуков показался ему знакомым, и он пожалел, что не взял с собой окурок, который они с Максимовым нашли на лесной дороге, — оставил Загидуллину.

— Да, вроде прикус тот же. Тот же… — задумчиво произнес он.

— Что, где-то такие уже видел? — заинтересовался Кандычев.

— Да. На дороге в Глухарную, вчера. И следы обуви там точно такие же были… Но двое? Почему все-таки двое?..

— Поймаем — разберемся, что и как! — заверил его лейтенант. — Но, однако, эти деятели сидели здесь довольно долго. Часа два раскуривали, не меньше… Слушай, а твой-то Рыбаков какие курит?

— Во-первых, он точно такой же твой, как и мой, — немного обиделся на Кандычева Олег. — А во-вторых, Рыбаков — некурящий. Во всяком случае по данным оперативной части числился в числе некурящих… Он же спортсмен, каратист, причем почти профессиональный. Так что такую дрянь, как эти «гвоздики», он курить не станет. Тут явно почерк заядлого куряки: видишь — все мундштуки одинаково заломлены, как из-под машинки! Значит, навык давно приобретенный, почти автоматический.

— Что-то я тебя, паря, не пойму! Ты ведь только недавно версию про шоколад и масло выдвигал! Похоже, мол, на работу бежавшего осужденного. А сейчас сам же ее и опровергаешь! Короче так… Кража есть? Есть. Искать надо? Надо. Вот и будем это вместе делать пока точно не убедимся, что не твоего подопечного работа. Другого-то выхода пока нет?

— Нет, — согласился Волков.

— Тогда план такой: ты жми в контору — сеанс связи уже подходит, а я к старику Артюхову за лодкой. Доложи своему начальству, что в магазине деревни Петрово Рыбаков с кем-то в паре похозяйничал. Во всяком случае, картина на это сильно похожая… Передай, что и участковый инспектор Кандычев такое же мнение имеет.

— Ага! Значит, ты все-таки согласился с моей первой версией?! — торжествовал Волков.

— Кто это тебе сказал? — хитро прищурился лейтенант. — Ты по-своему мозгуй, вольному воля. Но чем мне одному по тайге шастать — вдвоем-то сподручнее будет, а? Завтра, глядишь, твои бойцы на «гэтээске» подкатят, да еще с собачкой — вообще красота будет! За сутки-двое кражу размотаем. А слава, почет кому? Опять же мне, потому как я есть тут оперативный начальник! Понял?

— Ох и хитер же ты! — рассмеялся Олег. — Чужими руками, да…

— Почему чужими? Это организацией взаимодействия называется! — рассмеялся Кандычев и, приятельски хлопнув Волкова по спине, добавил: — Итак, доктор Ватсон, за работу! Вперед!

Глава 8

— Принимай товар, Коля! — хрипло выдохнул Ржавый, подавая рюкзак через перила. — Токо осторожно, посуда в ем!..

Рыбаков принял тяжелый рюкзак и, в спешке путаясь в его лямках, закинул за спину.

— А ну-ка, держи игрушку! — стволом вниз подал ружье Селезнев и добавил, озираясь по сторонам: — Тихо, что ли, было?

— Тихо… Собаки сначала немного побрехали, да успокоились, — шепотом ответил Рыбаков.

От ощущения холодной стали оружия ему вдруг стало страшно. Нестерпимо захотелось бросить все и сбежать напрямик к реке, где стояли лодки. Он еле-еле переборол в себе это желание…

Селезнев спустился с крыльца и, махнув Рыбакову рукой, первым нырнул в темень ночи. Ступал он грузно, сопел как паровоз, но, однако, это не мешало ему в кромешной тьме безошибочно угадывать препятствия и ловко обходить их. Чувствовался опыт таежника.

Дойдя до молодого ельника, они перевели дух, прислушались. В деревне было тихо…

— Порядок, Никола! Потопали дальше! — прохрипел Ржавый и, тяжело отдуваясь, продолжил путь.

Через несколько минут они спустились по глинистому откосу к лодкам.

— Разгружайся в катер! — указав рукой на широкодонный «Прогресс», приказал Ржавый. — На ем весла есть!

С трудом выдирая сапоги из вязкого прибрежного ила, Рыбаков приблизился к катеру и перевалился через его борт. От толчка «Прогресс» лениво покачнулся и стукнулся кормой о соседнюю лодку.

— Тихха-а ты! — угрожающе зашипел Ржавый, передавая свой рюкзак и ружье, — Садись на весла, я столкну…

Селезнев освободил цепи лодок, вошел в воду и, видно, зачерпнув в сапоги, длинно и витиевато выругался. Столкнув в воду крайнюю «казанку», он привязал ее к корме другой и развернул нос катера. Свирепо сопя, он перевалил свою тушу через борт, отчего катер чуть было не черпанул воды.

— А ну, давай, Кольта, с богом!

Рыбаков налег на весла. Хорошо смазанные уключины не скрипели, но катер продвигался еле-еле — сопротивление буксируемых лодок оказалось значительным. Лишь когда выбрались на быстрину, стало легче.

Селезнев изрядно промок, его трясло в ознобе. Он полез в рюкзак, достал поллитровку и, сдернув пробку зубами, выпил больше половины.

— Ухх-х, хороша стерва! — выдохнул он и, передернув плечами, протянул бутылку Рыбакову. — Давай-ка, Никола, прими для сугрева!

Преодолевая отвращение, Рыбаков сделал три больших глотка и вышвырнул бутылку за борт. Ржавый подал ему плитку шоколада. Через несколько минут алкоголь подействовал, стало теплее, исчез страх, и Рыбаков вдруг громко и беспричинно расхохотался.

— Ты чего, Николай? Сшалел? — оторопел Селезнев.

— Свобода, корешок! Понимаешь ты, сво-бо-да!! Все впереди! Жизнь, какая тебе и не снилась… Эх-х! Таких еще дел наворочаю, таких!..

Одержимый неистовством, он бросил весла, схватил ружье, прицелился в темень правого берега, потом молниеносно развернулся в другую сторону.

— Тюю-у, тюю-у, тюю-уу, — в мальчишеском азарте посылал Рыбаков воображаемые пули. Потом вдруг успокоился, сник. Такая быстрая смена настроений последнее время была у него часто. Рыбаков поднес ружье ближе к глазам и спросил: — Что это за пушка? Сроду такой не встречал…

— Это, Коля, «Лось». Карабин охотничий, нарезной, — пояснил Селезнев. — Восемь косых такая игрушка стоит.

— А где патроны к нему? — щелкнув крышкой магазина, спросил Рыбаков.

— Нету патронов, Коля! — притворно вздохнул Ржавый, — Их, паря, через милицию по разрешению получают. А у нас с тобой, сам знаш, нету разрешения…

— Так какого ж ты черта эту железяку взял?! — заорал Рыбаков, на которого снова накатил приступ бешенства.

— А ты не кипешуй! Не бери меня за горло, а то!.. — в голосе Ржавого сквозила явная угроза. — Что дал — и на том спасибо скажи!

Рыбаков аж затрясся в бессильной ярости. Только сейчас до него дошло, какую шутку выкинул над ним Ржавый — сам с оружием, а ему пустышку подсунул.

«Выходит, теперь уже не я, а он хозяин положения — лихорадочно соображал Рыбаков. — Придется ухо востро держать. Чуть-что не по нему — завалит меня как бычка… Хрен с ним, буду пока с ним поласковее! А там посмотрим, чей козырь старше!..»

— А себе-то прихватил? Двустволку? — уже примирительно спросил он у Селезнева.

— Не-е… На кой ляд мне дробовик? Бери повыше! Автомат-пятизарядка, двенадцатый калибр. Туляки мастырят. С такой-то машинкой и от семи волков отмахнуться можно!

Он достал из мешка пачку патронов и демонстративно начал заряжать свое ружье.

— Ишь ты, как хитро хреновина придумана! Магазин-то у него как у винтаря… Добрая штука, ничего не скажешь!

— Слышь, Леха, может, движок запустим? Сколько можно мозоли набивать?

Рыбаков уже явно заботился, чтобы тон его обращения к Ржавому был доброжелателен. Черт его знает, что у этого буйвола на уме!

— Не-е! Рановато пока. По реке-то шум далеко отдается. А вот горючку собрать — пора. Чегой-то я в лодках канистров не приметил? Разве в носовых отсеках пошарить?..

Ржавый достал из рюкзака два туристических топорика, перебрался на «казанку» и принялся рубить проушину отсека, запертого на висячий замок.

Возился он долго. Звуки ударов хлестко били по воде и, отражаясь от берегов, долго метались над ночной рекой, точно вспугнутые летучие мыши…

Наконец проушина поддалась. Селезнев зашвырнул замок в воду и вытащил из отсека две канистры Одна оказалась совершенно пустой. Это Рыбаков понял потому что Ржавый со злостью впихнул ее обратно в отсек. Приподняв вторую, он поболтал ею в воздухе и неопределенно хмыкнул.

— Что, есть? — поинтересовался Рыбаков — Ага… Слезы моей баушки! — отозвался Селезнев. — Литров семь-восемь, не боле… Эх, как говорят, — не очко меня сгубило, а к одиннадцати туз! Со второй «казанки» Селезнев принес тоже почти пустую канистру.

«Вот черт, не повезло!» — подумал Рыбаков.

Матюгаясь, Ржавый присоединил шланг канистры к карбюратору и, опустившись на колено, дважды дернул пусковой тросик.

Мотор взревел, поднимая над водой клубы белесого дыма. Селезнев врубил передачу. Катерок дернулся было вперед, но мотор заглох.

— Сломалось что-нибудь? — откровенно испугался Рыбаков.

— Не-е, порядок. Глохнет из-за буксира. Эввон каку кишкомотину за собой тащим!.. Надо от нее ослобониться. Погоди-ка, не греби!

Селезнев взял ружье за спину, сунул топорики за пояс и, перебравшись на «казанку», стал отвязывать ее от второй лодки.

«Завести мотор, что ли, да угнать? Харчей два мешка…» — мелькнула у Рыбакова шальная мысль.

Но он живо представил себе, как Ржавый рванет через голову пятизарядку и, ощерясь, засыплет его жаркими всплесками картечи, и запал сразу прошел.

Тут же почувствовал, как между лопаток ручейком заструился холодный пот. Рыбаков обмяк, обреченно ссутулился, вглядываясь в дымку горизонта, из-за которого уже забрезжил подслеповатый северный рассвет.

Глава 9

Толпа женщин у магазина заметно поредела, но мужская компания на штабеле бревен пребывала по-прежнему в полном составе.

Веснушчатый Кандычев-младший, увидев Волкова, отделился от ватаги мальчишек и передал ему ремень генератора.

— Никодимыч наказывал, когда через деревню поедете, штоб свой рваный ему оставили… Для отчета потребуется! — сообщил Федька неожиданным баском.

— Ну, спасибо, брат! Ну выручил! — обрадовался Олег и невольно поймал себя на мысли, что уже прочно перенял это кандычевское «брат».

— Дяденька, а у тебя пистолет такой же, как у Петрухи? Или другой?

— Такой же, — улыбнулся Волков.

— А покажи!

Неблагодарным в создавшейся ситуации оставаться было нельзя, и Олег расстегнул кобуру, показал рукоятку «Макарова».

— Такой же! — с облегчением удовлетворенного любопытства выдохнул пацан.

— Ну вот и ладно, раз убедился… Послушай, Федя, а ты, часом, не знаешь, где Катя? Ну, та девушка, что со мной приехала?

— Лесника Сюткина внучка? Вроде к Гришаихе пошла. Они ведь подруги — вместе здесь в интернате учились… Гришаиха сейчас немка.

— Как немка? — не понял Волков.

— Ну, у нас в школе немецкий преподает! Институт в городе кончила!

— Ах вот оно как! — улыбнулся Волков. — Слушай, Федя, будь другом — выручи меня еще раз. Слетай-ка к этой Гришаихе, передай Кате, чтобы минут через двадцать к конторе химлесхоза подошла. Передай, что очень прошу.

— Ладно! — солидно согласился мальчик и, поддернув сползавшие штанцы, припустил вниз по деревне.

Олег взглянул на часы и заторопился к конторе.

Там его уже ждали. Крепкая крутобедрая девушка в цветастом платье призывно махала ему с крыльца рукой. Видимо, вездесущий Кандычев через кого-то уже успел ее предупредить.

— Вот те на! А еще говорят, что военные точностью отличаются! — пропела она, заметно, по-уральски окая. — Пойдемте, чуть-чуть не опоздали к связи-то!..

— Чуть-чуть не считается! — улыбнулся Олег.

— Здравствуйте! Вы тут за начальство?

— Ну что вы! — смутилась девушка. — Начальник на участки поехал… Счетовод я.

— Счетовод тоже начальство. Как же без учета? Никак нельзя в современных условиях! — как можно серьезнее сказал Олег. — Так… Где тут у вас аппаратура?

— Проходите, пожалуйста, сюда, в кабинет. Только я сперва сводку передам, ладно? Постараюсь побыстрее.

Пока девушка передавала сведения, Волков достал схему местности, скопированную на кальку с карты, и определил квадраты, в которых находились Петрово и Глухарная. Названия деревень на схеме имели два названия — истинное и закодированное, чтобы можно было передавать сведения по открытым каналам связи.

Волков посмотрел на часы и вдруг понял, что волнуется.

Его могли соединить с подполковником Рябцевым, и тогда Олега наверняка ждал бы разнос с упреками типа: «Чем вы там занимаетесь? Почему до сих пор нет конкретного результата? И что вы уцепились за магазин, пусть этим милиция, ми-ли-ция занимается! Вы мне беглеца ищите!»

Но самым скверным было то, что Рябцев не преминул бы возвести в ранг преступления выезд Волкова в Петрово. И хотя Олег и понимал, что в создавшейся обстановке он принял единственно правильное решение, формально подполковник был бы прав.

«Если разговор будет не с командиром, а с Рябцевым — точно нарвусь на взыскание! — подумал Волков. — Ну и шут с ним, со взысканием! Зато сотни людей не будут мерять тайгу там, где Рыбакова давно и след простыл. Ведь магазин в Петрово — его работа, „Почерк“ кражи, характер похищенного — все стыкуется!» — убеждал он себя.

— Емкости баржой отправите? А когда? Нет, вы уж, пожалуйста, поточнее скажите, меня директор просил узнать! — кричала в трубку девушка-счетовод. — Конечно, конечно! Разгрузку-то нам придется делать!

«У всех свои проблемы! — улыбнулся Олег. — В химлесхозе с бочками, у меня… Ну как же все-таки доложить Рябцеву, чтобы он все понял? А то опять обвинит, что я чересчур умничаю…»

Отношения между ними, мягко говоря, не сложились. А причиной тому послужил случай, произошедший прошлой весной, когда из-за непродуманного решения, а возможно, и просто упрямства Рябцева, едва не погибли люди. В том числе и сам Волков.

Случилось это так. Богатов находился в отпуске, отдыхал с семьей на юге, когда в одной из колоний исчез расконвоированный осужденный. Был ночным сторожем на стоянке тракторов, контролер пришел проверять — нет человека! Как в воду канул. И, надо сказать, до конца срока этому осужденному оставалось всего полтора месяца. Не было ему никакого резону в побег уходить. Но искать-то человека нужно…

Волков и прапорщики получали инструктаж у начштаба подполковника Никонова, когда в кабинет вошел Рябцев.

Он долго и глубокомысленно разглядывал на карте пунктиры маршрутов розыскных групп, потом, неудовлетворенно похмыкав, взял линейку и провел жирную линию вдоль зимника, соединяющего поселки Скальный и Наим.

— Пошлете группу по этому маршруту! — распорядился Рябцев.

— Извините, Николай Ильич, но там же сейчас сплошная топь! — возразил начальник штаба. — Люди не смогут пройти.

— Люди не смогут, а солдаты пройдут. Вы, я вижу, сторонник тепличного воспитания? Но сейчас не время для полемики. Делайте так, как сказал командир части! — отчитал его Рябцев. — Как же мы будем требовать с подчиненных, если сами не умеем повиноваться?

Никонов побледнел, но смолчал. Он прослужил в этих краях без малого двадцать лет, что такое болота весной, знал не понаслышке и если бы был с Рябцевым один на один, возможно, и сумел доказать свою правоту… Но вступать в спор при прапорщиках?

— Группа пойдет там, где я приказал, — повторил Рябцев. — Глубина болота по карте не превышает полуметра, значит, оно проходимо.

«Он же просто не знает, что в горах начал таять снег! — подумал тогда Волков. — Служил в учебной части, у нас совсем недавно, откуда ему знать про это? Надо только все хорошенько объяснить подполковнику, и он поймет, отменит свое решение!»

— Товарищ подполковник, разрешите высказать свои соображения? — осторожно спросил он.

— Прапорщик, здесь не комсомольское собрание. И не надо умничать, в ваших советах я не нуждаюсь! — с присущим ему высокомерием ко всем, кто стоит ниже его на служебной лестнице, ответил Рябцев.

Олег густо покраснел от обиды.

— Николай Ильич! А по-моему, было бы полезно послушать мнение прапорщика Волкова. Срочную службу он проходил именно в Скальном! — пытаясь исправить положение, вмешался Никонов.

— Ну, если для вас мнение прапорщика выше мнения командира!.. — сделал Рябцев акцент на последних словах. — Хорошо, пусть говорит.

Еще не совсем овладев собой, Олег начал сбивчиво: — Товарищ подполковник, группа на Наим пройти не сможет! Это физически невозможно. Потайка в горах нынче должна быть дружная, без лодки на том маршруте и делать нечего! Шестьдесят километров по голимой воде… Люди погибнуть могут! А бесконвойника надо где-нибудь вблизи поселка искать, не мог он так далеко уйти…

— Ах вот оно что, товарищ прапорщик! Жидок на поверку оказался, труса празднуете?! — сделал совершенно неожиданный вывод Рябцев. — Хотите и деньги от государства получать, и ног не замочить? Нет! Так не будет!

— В трусости меня еще никто не обвинял, товарищ подполковник! — чувствуя, как отливает краска от лица, не сдержался Олег. — Трусом никогда не был и не буду!

— Да… Вижу, подраспустили тут вас. Так и до неисполнения приказа недолго докатиться! — с кривой усмешкой произнес Рябцев. — Но чтобы этого не случилось… — он нагнулся над столом и, что-то быстро написав на листке бумаги, протянул его Олегу. — Потрудитесь отнести это своему непосредственному начальнику. Я объявляю вам выговор за нетактичное поведение с командиром. Это первое… — сделал он паузу, скрестил руки на выделяющемся под кителем животе и, прищурившись, посмотрел на Волкова, словно любуясь произведенным эффектом. — Второе… — продолжил он. — Группу по маршруту Скальный — Наим возглавите лично вы. Проверим, трус вы или… Можете идти!

Военная служба трудна. Потому и «служба», а не работа. Привыкаешь ко всему — и к физическим перегрузкам, и к недосыпанию в нарядах и караулах, к тому, что не всегда можно распорядиться личным временем так, как ты этого хочешь… Да и часто ли оно бывает, личное время?.. Недаром ведь раньше за пятнадцать лет безупречной службы военных награждали орденом Красной Звезды, а за двадцать пять — орденом Ленина…

Но как ни привыкай к трудностям, как ни считай их совершенно естественными, если носишь погоны, все же в судьбе каждого военного бывает случай, самое трудное время или период, которые невозможно забыть до конца дней своих…

Таким случаем для Олега Волкова стал маршрут Скальный — Наим.

Вертолет высадил его и трех солдат у какого-то хантыйского стойбища, сделал круг и улетел.

Вскоре от стойбища подошли два охотника-ханта — низкорослые, кривоногие, в малицах и тоборах[10]. Их вагорелые скуластые, с узкими щелочками глаз лица были так разительно схожи, что возникала мысль о братьях-близнецах. Друг от друга они отличались только тем, что у одного в руках была магнитола, а на голове второго довольно нелепо красовалась белая пляжная кепочка с изображением оранжевого солнца, ядовито-синего моря, чаек и надписью «Сочи». Из динамика магнитолы доносился голос Аллы Пугачевой.

— Зтарово, нашальник! — с бесцеремонной простотой, свойственной многим народам Севера, сказал тот, что был в кепочке из города-курорта. — Пошто преекали?

Пока Волков объяснял, солдаты с нескрываемым любопытством разглядывали охотников, а те, в свою очередь, с откровенной завистью людей, понимающих толк в оружии, любовались их новенькими автоматами.

— Кой, кой! Шипко короший штука! Сокатый стрелять талеко мошно, волка мошно! Отнако целую стаю волка бить мошно! — осмелев, погладил вороненую сталь обладатель пляжной шапочки. — Тороко стоит?

— Не только волка, атец, мэдвэдя с адной очеред свалить можно! — улыбаясь, ответил хозяин автомата, стройный черноусый грузин Сохадзе. — Только в магазинах такие нэ продают, нэ положено.

Охотники осуждающе покачали головами и заговорили на своем языке. Олег догадался, что они осуждают слова Сохадзе в отношении медведя. Он знал, что в старину у хантов медведь был тотемным животным и говорить о его убийстве считалось кощунственным и опасным делом. «Братец», как они называют медведя между собой, мог «услышать» такие слова и, подкараулив, задрать охотника…

— А патронов мал-мал проташь? К карабину, отнако, поткотят.

— Извини, не можем мы этого сделать, — с улыбкой покачал головой Волков. — Военное имущество. Сигарет дать можем, антикомарина дать можем, а патроны нет. Извините.

Охотники с видимым удовольствием приняли скромные солдатские подарки, заулыбались.

— Как считаете, до Найма болотом пройдем? — спросил их Олег.

— Ты стурел, отнако, паря? Кой, кой! По наимской-то янке и сокатый теперь не котит! С кор, отнако, польшой вота итет. Ноками котить не нато! Лотка-моторка, отнако, нато! — ответил хант в кепочке.

— Так, так! — поддержал его товарищ. — Как лягушка плавать путешь, та? Как рыпа-нельма плавать путешь, та? Пойтешь — сам потонешь! Автомат топить путешь! Шалко!..

Олег и сам прекрасно понимал, что ждет его группу. Он оглядел своих солдат. Выдержат ли?

— Ничего. Нам не впервой, пройдем. Болотину еще не отпустило, держать будет! — сказал нарочито бодро, чтобы вселить уверенность в подчиненных. — Пройдем, так ведь, ребята?

Сравнительно легким оказался только первый десяток километров. Потом верховая вода на болоте стала заметно прибывать. К ночи ее уровень поднялся выше голенищ сапог.

Вначале ледяная вода нестерпимо ломила ступни, но вскоре это ощущение прошло. Ноги одеревенели, потеряли чувствительность.

— Ну, товарищ прапорщик, если и выберемся из этой заварухи живыми, ноги нам уж точно ампутируют! — мрачно предположил рослый, спортивного вида москвич со смешной птичьей фамилией Скворец. — Я читал в какой-то книге…

— Ээ-э, дарагой! — перебил его Сохадзе. — Зачем так скажешь, а? Мнэ, например, май ноги пока нравятся, пусть остаются, слушай! Еще на тваэй свадбэ лэзгинку танцевать буду. «Асс-са!» — кричать буду!

— А вы представляете, у нас в Ташкенте сейчас жара стоит! — произнес Мавлянов, парень с красивыми миндалевидными глазами. — Пацанята в фонтанах купаются… А на Комсомольском озере песок горячий-горячий, даже ступить больно, вот как жжет! Эх, позагорать бы сейчас!..

— Размечтался! Хотя бы по стакашку водочки! У; меня лично уже зуб на зуб не попадает! — не поддержал его фантазии рациональный московский акселерат. — А ноги нам точняком отрежут!.. Вон у меня уже…

— Ну зачем же так мрачно, Скворец? Не одному тебе трудно! Идти надо, а не ныть! — приструнил солдата Волков. — А как доберемся до Найма, я вам, ребята, баньку организую. С пихтовыми вениками… Парился когда-нибудь пихтовым веником, а, Скворец?

— У меня ванная дома, — буркнул в ответ тот.

— Ну, брат, смаку ты, оказывается, не понимаешь! Баня, да с пихтовым-то веничком!.. Ммм-м!.. — мечтательно прижмурил глаза Олег. — Это же красотища! Любую хворобу в два счета выгоняет. А ты мне талдычишь — «ванна»! — Он достал компас, свизировал по нему направление движения и бодро сказал: — Слушай приказ! Всем держать хвост пистолетом! Курс на баню!

Это он бодрился перед ними и для них. А у самого на душе кошки скребли.

«Угроблю я ребят! — думал он, прощупывая палкой водную толщу перед собой. — Причем без всякой на то надобности!.. Приказ мы, конечно, выполним. Но какой ценой? Можно же было кое-что продумать… Выдали бы нам надувную лодку, и тогда, пожалте, хоть двадцать раз этот маршрут прорабатывай!.. Вот уж подполковник Богатое такой необдуманный приказ не отдал бы! Он у нас настоящий „батя“ — строгий, но о людях заботится. А Рябцев… И кто их таких только в начальники выдвигает? Вред же сплошной! Отлично ведь понимают, кто есть кто, а выдвигают!.. Неужели же прошлая война нас так ничему и не научила?»

Вода все прибывала.

Иногда у Олега появлялось даже нестерпимое желание повернуть назад, но он тут же подавлял свою слабость.

«Нет, только вперед! Вперед!! — приказывал себе Волков. — Не расслабляться! На тебя солдаты смотрят!»

И группа шла. С каким-то отупелым остервенением брели четыре человека в военной форме почти по пах в черной ледяной воде. А когда кто-нибудь из них оступался и падал, отражение луны и звезд потом еще долго дрожало и дробилось в кругах мелкой волны…

— Все! Не могу больше! Ну застрелите, застрелите меня! — внезапно запсиховал солдат со странной фамилией Скворец. — Зачем бессмысленно мучиться? Да неужели вы не понимаете, что мы обречены?! Нас уже фактически нет! Вы понимаете — не-ет!!

На уговоры не было времени. Автомат и вещмешок Скворца уже давно нес Волков. Облегчить состояние этого дрогнувшего, сдавшегося прежде времени душой человека, казалось, было нечем…

— Иди, иди, дарагой! Фактычески, а?! Что, тэбе аднаму тяжело, да? Аднаму тэбе прахладно, да? Мавлянову нэ холодно, мнэ нэ холодно, товарищу прапорщику нэ холодно, да? — грубовато толкая его в спину, спрашивал Сохадзе. — Нэт, слушай, нэ паеду я к тэбе на свадбу! Нэ хачу видэть несчастный дэвушка, что жэной труса будэт! Иди, иди, дарагой! Нэ видэлывайся!!

Так прошла ночь.

Утро принесло некоторое облегчение. Вода стала заметно спадать.

«Похоже, мы выбрались на более высокое место. Или все-таки вода действительно убывает?» — попытался объяснить себе это явление Олег и дал команду позавтракать.

Собравшись в кружок, они молча съели по банке холодных консервов с подмокшим, а потому безвкусным хлебом и продолжили путь.

Шли тоже молча. До разговоров ли тут было, если вторые сутки нельзя ни прилечь, ни присесть?

Когда кому-то из группы приспичивало сходить по нужде, даже это приходилось делать стоя! Естественная в общем-то процедура становилась из-за невозможности уединиться чем-то унизительным, солдаты стеснялись друг друга.

К вечеру следующих суток им крупно повезло.

— Товарищ прапорщик, смотрите, смотрите! Кажется, островок! — возбужденно прокричал Мавлянов. — Урр-ра-а, ребята!

— Где?

Волков приложил к глазам бинокль, разглядывая то, что Мавлянов принял за островок. В воде лежала труба большого диаметра.

«Как попала она сюда? — думал Волков. — Скорее всего не довез, бросил на зимнике шофер какого-то плетевоза… Но как бы там ни было, на ней ведь сидеть можно! — Организую отдых!» — пришла мысль.

— Ребята, это подводную лодку за нами прислали! — пошутил сразу воспрянувший духом Скворец.

— Ну вот, а кто-то уже умирать собирался! — похлопал его по плечу Олег. — Вперед, мужики! Передохнем, обсушимся — и в дорогу. По моим расчетам, до баньки десять-пятнадцать километров осталось… Вот так-то, скворушка-скворец!

До трубы добрались быстро. Мигом вскарабкались на ее выступающую из воды поверхность, смеялись, шутили, а Мавлянов даже любовно погладил посыпанную конопушками ржавчины сталь.

Потом все спали. Вернее дремали сидя, привалившись друг к другу спинами. А тех, кого хоть на мгновение перебарывал глубокий, как обморок, сон, ждала немедленная расплата — падение в воду.

Не избежал этого и Волков.

Утром пришла новая беда. У Мавлянова поднялся сильный жар. С него сняли автомат и вещмешок, но уже через час пути он совершенно выбился из сил и его пришлось тащить на себе. Мавлянов постанывал и что-то быстро-быстро говорил по-узбекски. Наверное, бредил…

И все-таки они вышли!

К полудню показалась желтая полоска песчаного берега и темно-зеленые кроны сосняка над ней…

А что было потом?

Мавлянова три месяца лечили в госпитале: что-то серьезное с легкими. Бесконвойника нашли. В деревне, что была всего в пяти километрах от колонии. Пьянствовал у знакомой вдовушки.

Ноги, конечно, никому не ампутировали. Рябцеву за тот случай здорово влетело от Богатова, а у Олега нет-нет да и заноют к непогоде коленные суставы…

«Черт возьми, — оторвался от воспоминаний Олег, — ну кто же все-таки этот второй, в сапогах сорок пятого размера?..»

— Степан Формосович, а теперь с милицией соедините, пожалуйста! — донесся до Волкова голос девушки. — Нет, нет, не Кандычев. Тут другой товарищ — военный…

Олег взял трубку радиорелейки. В ней что-то побулькивало, шел сильный фон усиления.

— Дежурный по отделу капитан Тарасов! — наконец услышал он.

— Здравия желаю, товарищ капитан! С вами говорит начальник розыскной группы прапорщик Волков. Вчера ночью здесь, в Петрово, совершена кража из магазина потребкооперации. Да, да. Со взломом, это совершенно очевидно! Лейтенант Кандычев просил передать, чтобы вы были на связи. Что? Нет, нет! Минут через десять он доложит вам все подробно… Понял. Понял, передам. А меня, пожалуйста, соедините с Сасово — срочно нужно! Запишите телефон коммутатора…

— Вас понял, ждите, — послышалось в трубке, после того как Олег назвал номер.

Несколько минут пришлось ждать. Волков волновался и уже в который раз, под участливым взглядом девушки-счетовода, вытирал пот со лба — кто-то там ответит?!

— Говорите!.. — послышался наконец голос дежурного по отделу. И тут же другой, значительно ослабленный расстоянием:

— Майор Лукашов, слушаю вас…

— Товарищ майор! — откровенно обрадовался Олег, услышав знакомый голос заместителя начальника штаба. «Ну, как гора с плеч!» — Докладывает прапорщик Волков!

— Кто, кто? — видимо, не расслышал майор.

— Прапорщик Волков! Я нахожусь в Павлово! Вы меня поняли? В Пав-ло-во!.. Пока не задержали!..

— Понял, понял тебя, Волков! Задержали в Павлово!

В голосе майора чувствовалась радость и облегчение. Олег наверняка знал, что уже по меньшей мере двое суток Лукашов не отходит от телефонов и спит урывками подле них, составляя себе из стульев «царское ложе».

— Вы не-пра-виль-но меня поняли1 Пока не задержали, но есть кое-какие новости! Названия населенных пунктов буду давать кодированные — у меня половина связи идет по воздуху… Вы меня слышите?

— Понял, понял, — уже без прежней радости отозвался майор. — Ну что там у тебя? Диктуй, я записываю…

— Вчера на дороге в Си-зо-во… Даю по буквам: Сергей, Инна, Зоя, Ольга, Владимир, Ольга. Си-зо-во! Обнаружил два следа. Литые резиновые сорок пятый и кирзовые со стертой подошвой — сорок второй. Там же окурок папиросы «Байкал». Давность следа ориентировочно — часов десять-пятнадцать на семь тридцать утра. Записали?

— Погоди, погоди, не торопись, — проворчал в трубку Лукашов. — Так… «Байкал», давность следа около пятнадцати… Есть! Давай дальше!

— Мой транспортер стоит в Си-зо-во. Нет горючего, прошу доставить вертолетом. Достать бензин на месте возможности нет. Моя группа — старший — прапорщик Загидуллин — несет службу в Си-зо-во. Проявлений бежавшего в районе Сизове не обнаружено. Записали?

Я принял решение выехать в Пав-ло-во для связи с вами. Сейчас нахожусь в Павлово. По приезде обнаружил — ночью совершена кража из магазина охоткооперации… Следы те же самые — сорок пятый резиновые и кирзовые — сорок второго размера…

— Ого, это уже кое-что! — повеселел Лукашов. — А второй кто? Из местных, что ли?

— Пока еще и сам не понял… — искренне признался Волков. — Устанавливать надо.

— Софронов, позови командира! — послышалось в трубке.

— Что? — не понял Олег.

— Это я не тебе. Ты вот что объясни, Волков, почему два следа? Это Рыбаков с кем-то или совпадение?

— Пока не знаю… Судить трудно — могли быть и совсем посторонние люди. Но почерк кражи дерзкий, похоже на работу рецидивистов — замки сорваны вместе с пробоями киркой с пожарного щита. Пол в магазине помыт водкой. Отпечатков пальцев почти нет. Угнаны две лодки-«казанки» и катер «Прогресс». Моторы на всех — «Вихри». Запишите, что украдено…

Когда Олег закончил перечислять похищенное, в трубке послышался окающий энергичный басок командира части:

— Волков, это Богатое, здравствуй. То, что ты сообщил, меня заинтересовало. Не исключаю, что у Рыбакова есть пособник. Завтра с утра направлю тебе группу с двумя хорошими собачками. Сейчас не могу — погода испортилась, вертолеты не выпускают!.. Тебе задача — засветло все хорошенько уточнить. Главное, чтобы хотя бы вырисовалось направление ухода преступников! Ты меня понял!?

— Так точно, товарищ подполковник!

— Ну и отлично. Доложи, что думаешь предпринять сегодня.

— Пока светлое время суток, решил вместе с участковым проехать вниз по реке на моторке, осмотреть берега. Может быть, лодки бросят — горючего-то у преступников мало… Опрошу население — кто что видел и слышал. И просьба еще, товарищ подполковник!

— Слушаю!

— Бензина надо для транспортера. Баки почти сухие, стоит в Сизово. И сухого пайка на мою группу.

— Хорошо, я распоряжусь. Ну что ж, план твой одобряю. Во главе группы к тебе прибудет майор Лукашов, для руководства на участке. Не возражаешь? — пошутил подполковник.

— Никак нет! Под его руководством мы мигом…

— И я так же думаю, — рассмеялся в трубку Богатое. — Ты же знаешь, я его по пустякам не посылаю!.. Вот еще что — будьте там поосторожнее. Кто бы ни ограбил магазин — это преступники! И вооруженные… Участковый-то как? Надежный парень?

— Так точно, товарищ подполковник! Надежнее не бывает! — ответил Олег и улыбнулся, увидев стремительно влетевшего в кабинет Кандычева.

Пока участковый докладывал своему начальству о результатах осмотра места происшествия, Волков вышел из конторы и присел на ступеньки крыльца.

«Ну, гора с плеч! — с облегчением думал он. — Завтра прилетит Лукашов, будет полегче! У него легкая рука, у этого майора — удачлив! Задержим, завтра же задержим!.. Катя отвезет записку и ремень генератора в Глухарную, передаст Загидуллину — и порядок!.. Надо только попросить Кандычева, чтобы нашел ей в провожатые какого-нибудь паренька. Желательно с ружьишком. Всякое ведь может случиться, когда такая обстановка…»

Но при мысли о провожатом где-то в глубине души вдруг шевельнулась ревность. Олег не хотел признаваться себе в этом, но чувствовал, что даже занятый другими делами он нет-нет да и подумает о Кате…

Конечно же, были у него девушки, некоторые даже нравились… Но Катя!.. Тут что-то другое. Совсем другое. И разве она виновата, что ее семейная жизнь не сложилась? Да она в тысячу раз…

Ему вдруг захотелось, чтобы Катя снова оказалась рядом, что-нибудь говорила, смеялась… В общем, чтобы рядом была!

«Славная она все-таки. Светлая и чистая, как роднички в этом таежном краю!..»

— Ну как, переговорил со своими? Все нормально? — услышал он за спиной голос Кандычева.

— Да. Завтра группа сюда прилетит во главе с майором. Две собачки будут и бензин для «гэтээски»…

— Тогда порядок. А я, брат, нагоняй от шефа получил за необеспечение охраны… Так-то! Э-эх, мать моя женщина! — закинув руки за голову, сильно, до хруста в суставах потянулся лейтенант. — Вздремнуть бы минут шестьсот. Когда уж и толком высплюсь, честное слово?! Ну что? Пошли к Артюхову, лодку я у него-таки выклянчил. А по пути ко мне давай забежим, молочка хоть попьем, идет?

— Петро, — обратился к участковому Волков, — мне ведь еще жеребца в Глухарное вернуть надо. Может, найдешь какого паренька? Обратно-то его мои хлопцы на «гэтээске» доставят. Скажи только, чтобы ружьишко взял, чем черт не шутит!

— Ладно, придумаем что-нибудь. Только смотрю я, ты не столько за коня беспокоишься, сколько за Катерину. Что, угадал? У меня, брат, глаз как алмаз — вострый1 — хохотнул Кандычев. — Да не смущайся ты! Коль неженатый, случая не упускай. Из вас хорошая парочка будет… Э-э, глянь-ка, легка на помине!

Из ворот дома с резными наличниками вышли Катя и высокая девушка в больших модных очках. Олег сразу и не узнал свою недавнюю спутницу — замысловатая прическа, василькового цвета вязаное платье, туфли на высоких каблучках совершенно преобразили ее, сделали такой вызывающе красивой, что сердце у него замерло.

— Ну, ты давай потолкуй, а я пока пожевать приготовлю!.. — подмигнул Кандычев и, звякнув щеколдой калитки, исчез во дворе своего дома.

Волков заторопился навстречу девушкам.

— Добрый день! Меня зовут Вера, — немного жеманно произнесла спутница Кати и поправила сползающие на нос очки.

— Очень приятно. Олег, — представился Волков. — А я уже знаю — ваша фамилия Гришаева. Вы преподаете немецкий язык в школе, а с Катей вместе учились в интернате. Так?

— Это кто же такую информацию выдал? — удивилась Вера. — Кандычев, что ли? Ну, я ему…

— Кандычев, — подтвердил Олег. — Только не старший, а младший.

— Ну и Федька! — рассмеялась Вера, — Во дает!

Ну и ему достанется на орехи… Пусть только до пятого класса дорастет, я его немецкой грамматикой замучаю! Нет, ну ты только посмотри, Катя! — всплеснула она руками. — Положительно в нашей деревне никаких тайн не сохранишь!

— Куда же это вы такие нарядные? — поинтересовался Волков, обдумывая, как поступить дальше. Он видел, что Катя ждет от него слова, но высказать то, о чем он хотел ее попросить раньше, в создавшейся ситуации просто не решался.

— Да вот, к вечеру готовились. Кино сегодня в клубе хорошее, производство Аргентины. Песни, танцы, красавцы кабальеро… Говорят, просто с ума можно сойти! — ответила Вера. — Пойдемте с нами?

— С удовольствием бы, но не могу — служба. Мы сейчас с Кандычевым уезжаем, — ответил Олег.

И тут же отметил, как быстро изменилась Катя в лице, как потухли ее до этого весело блестевшие глаза.

— Вот те и раз! — всплеснула руками Вера и пальцем поправила очки. — А я-то, грешным делом, собиралась сегодня нашу деревню удивить — хоть раз в жизни с взаправдашним офицером в кино сходить! Ну положительно не везет!

— Я не офицер, прапорщик, — пояснил Волков. — Ну что же поделаешь, раз служба такая…

— Олег Николаевич, а зачем вы меня вызывали? — глядя куда-то в сторону, спросила Катя.

— Да я… — растерялся Олег. — Я уже передумал.

— Нет, так нечестно! Скажите! — настаивала та.

— Понимаешь, транспортер нам здесь очень нужен, ну прямо позарез! А запчасть — вот она… — показал Волков ремень генератора. — Да еще записку надо Загидуллину передать. Ну, тому, что с овчаркой… Вот я и хотел попросить тебя отвезти. Кандычев провожатого обещал найти…

На некоторое время воцарилось молчание.

Не надо мне никакого вашего провожатого! На Орлике поеду, так быстрее будет! — вдруг решительно заявила Катя.

— На Орлике?! — ахнул Волков. — Да он же… — А вы не бойтесь, Олег Николаевич, я не маленькая, справлюсь. Я знаете какая сильная!

Слова эти она протараторила по-детски быстро, смотрела на Олега улыбаясь, но ему вдруг показалось, что она вот-вот расплачется.

— Послушай, Катерина, брось ты эту затею! Что, у нас мужиков в деревне мало? Отвезет кто-нибудь другой! — рассудительно произнесла Вера и пальцем поправила сползающую на нос оправу.

— Да нет, поеду. Мне и правда домой надо, деда беспокоиться будет! — уверяла Катя. — Олег Николаевич, вы записку Вере передайте. Я пойду переодеваться.

Выхватив из рук оторопело стоящего Олега ремень генератора, она круто развернулась и, часто стуча каблучками по доскам тротуара, заспешила к дому Гришаевых.

— Эх, вы-ы, кавалеры!.. — осуждающе протянула Вера. — Солдат вам мало, так еще и нашим братом командуете… Пишите скорее записку!

Олег достал записную книжку и, вырвав листок, написал распоряжение Загидуллину.

Едва он закончил писать, как Вера решительно отняла у него записную книжку и что-то набросала там размашистым почерком.

— Вот, возьмите!

— Что это? — не понял Олег.

— Что, что! — передразнила его девушка. — Адрес Катин! А то ведь уедете — и поминай как звали!.. Ну чтовы на меня уставились? Приехали, понимаете ли, завлекли девку, а сами в кусты? Так, что ли? В общем, как ее самая близкая подруга, я требую, чтобы вы ей написали! Если, конечно, по-серьезному к ней относитесь… Ну положительно все мужчины одинаковые! — проворчала она, лихо подоткнула пальцем сползающую на нос оправу и широко зашагала вслед за Катей.

Глава 10

Булькнула за бортом вода, — это Ржавый утопил второй «Вихрь».

Обгоняя катер, по поверхности речки заструились маслянисто-радужные пятна.

— Давай, выгребай к берегу! — приказал Селезнев.

— Зачем? — удивился Рыбаков.

— Греби, грю-у! — неожиданно рассвирепел тот.

Сцепив зубы, Рыбаков отработал веслами поворот я начал выгребать к берегу. Когда катер, прошуршав днищем по осоке, мягко ткнулся в берег, Селезнев снова раздраженно прикрикнул на него:

— Че расселся, как дурак на поминках? Примай чалку!

Рыбаков покорно встал и, выпрыгнув на берег, вытащил из воды, насколько хватило сил, нос катера. Через мгновение у его ног шлепнулся топорик, брошенный Ржавым.

— Уснул ты, что ли? Сруби тычок, лодки закрепить надо!

В эту минуту Николай был готов разорвать своего сообщника на куски. Еще никому и никогда в жизни не прощал он такого обращения с собой! Но на этот раз пришлось сцепить зубы и сдержаться.

Закрепив лодки, Рыбаков сунулся было в катер, но Ржавый его остановил:

— Погодь! Поднимися-ка на берег да прогуляйся до леса… Тут близко, и километра нет. Будешь идти — дорогу-то не выбирай, пущай на грязи-то следы останутся! Потом полукружьем к реке возвращайся. Выйдешь в аккурат на галечную косу. Там дожидаться буду… Толкни!

Николай машинально выполнил его требование — оттолкнул катер от берега. Ржавый, сноровисто орудуя веслами, развернул «Прогресс» и ходко пошел по течению.

— Ах ты кишкомойка тухлая! — кипел от негодования Рыбаков. — Оставил меня тут, как дурачка в красной рубашоночке! Ну погоди же, гад! Еще посчитаемся!

Он был в бешенстве от сознания собственной беспомощности, от того, что жизнь его сейчас целиком я полностью была в чужих руках. Но выбора не было, оставалось только выполнять то, что велел ему Ржавый…

Николай выкарабкался на берег и побежал, не выбирая дороги.

— Раз, два, три, четыре!.. Раз, два, три, четыре! — считал он вслух, для того чтобы немного успокоиться.

— Рраз, два, три, четыре!..

Нет, не потерял он еще форму! Мышцы по-прежнему были сильны и упруги, легко несли тело!

— Рраз, два, три, четыре!..

«Нет, меня голыми руками не возьмешь! — размышлял Рыбаков на ходу. — И Ржавый не посмеет уплыть без меня, не бросит… Зачем ему, в конце концов, оставлять меня тут, среди тайги одного? Месть? Какая может быть месть, если большими деньгами пахнет! Хоть и хитер Ржавый, но жаден…»

— Рраз, два, три, четыре!.. Раз, два три, четыре!.. «Дождется как миленький! Никуда не денется, одной веревочкой повязаны! Раз, два, три, четыре!.. А со следами Ржавый все-таки здорово придумал, ловко! Пускай менты помечутся! Точняком прикинут, что ограбившие магазин разделились…»

— Рраз, два, три, четыре!

«Ага-а, вот уже и лес… Мох тут вековой, значит, следа не будет — ищи-свищи… Пожалуй, пора и креке сворачивать!»

Рыбаков перешел на шаг и осторожно, ступая только на твердые участки почвы, направился туда, гдеокутанная утренним туманом торопилась к югу речка…

— Ну как, подпотел малость? — осклабился Ржавый, когда Рыбаков приблизился к лодке. — Струхнул поди? Думал — брошу? Не боись, не брошу… Это я, Коля, за твой мордобой поквитался. Но теперича — все. В расчете мы! — заверил он Николая. — Давай-ка, паря, меняй свой гандеропчик!

На белом, отполированном водой галечнике берега Рыбаков увидел приготовленную для него одежду — шерстяной тренировочный костюм, черную рабочую спецовку, кроликовую шапку. Чуть поодаль стояли новенькие резиновые сапоги.

— Эт-та, паря, еще не все! — крикнул Селезнев. — Держи-ка обновку для полного комплекту!.. Жаль, размер не мой!..

И на галечник легла шикарная красно-белая куртка с подкладом из искусственного меха.

Николай отметил, что и сам Ржавый преобразился.

Если бы не трехдневной давности рыжая щетина, покрывшая шею и щеки Ржавого, его вполне можно было бы принять за солидного горожанина, решившего провести отпуск на природе.

Рыбаков сгреб одежду в охапку и побежал в заросли прибрежного тальника. Там он с отвращением сбросил с себя пропотевшую, опостылевшую робу и стал переодеваться.

Трико мягко облегло тело. Спецовка тоже пришлась впору. А вот куртка оказалась великоватой.

«Не беда! — подворачивая рукава, думал Рыбаков — Пока из тайги выбираемся — лучшего и желать не надо. Удобная, легкая, как пух!.. Одно плохо — сильно приметная, за версту видать… Ну да ничего, когда раздобуду себе что-нибудь поскромнее, эту красавицу сожгу. Так надежнее будет!»

Переодевшись, он ощутил, как у него сразу поднялось настроение.

«Боже мой! Как же я, оказывается, соскучился по добротным цивильным вещам! — пришла в голову мысль. — Какой у них приятный, прямо-таки вкусный запах! Прибалдеть можно!»

Набив телогрейку голышами покрупнее, он стянул ее брючинами робы и утопил в реке. Потом, широко размахнувшись, зашвырнул в воду и сапоги.

— Ого-о, Кольша! Видуха у тебя товарная! — встретил его кривой усмешкой Селезнев. — Никакой мент не дотумкает, что ты — «заяц с котомкой»[11]!

Рыбаков пропустил эту реплику мимо ушей. «Пускай покуражится рыжий, еще не вечер… При случае рассчитаюсь за все сразу! — думал он про себя. — А пока мне топорщиться не резон!..»

— Куда мы сейчас! — спросил он, садясь в катер.

— Куда? — переспросил Ржавый. — А в обратную сторону, Коля. По левому берегу я протоку заприметил. Вот по ей и пойдем, пока вода прибывает. Менты и граждане начальники пусть потасуются по бережкам-то, поломают свои башки, куда это мы испарились! Усек?

Мотор взревел, и катерок, круто развернувшись, понес их, подрагивая корпусом на мелкой волне.

Через несколько минут они свернули в протоку, такую узкую, что две лодки в ней вряд ли смогли бы Разойтись. Вода прибывала. Это было заметно по макушкам веток тальника, торчащих из нее. Но фарватер угадать было трудно, и раза два они налетали на мель.

Ржавый, чертыхаясь, очищал винт от тины, и они продолжали путь…

Между тем протока становилась все уже. Она петляла так, что Рыбаков частенько узнавал места, мимо которых они проходили несколько минут назад.

Но вот на одном из поворотов Селезнев все же не сумел вырулить, и они с маху вылетели на берег.

Удар был настолько силен, что Рыбакова сорвало со скамьи и вышвырнуло на берег. Ржавый же буквально вынес головой ветровое стекло.

— Хана, отъездились! — мрачно изрек он, осматривая винт. — Шпонку срезало, а запасной нет!

Рыбаков, потирая ушибленное бедро, прихрамывая подошел к катеру и стал выгружать рюкзаки. Вытащил свой красивый, но бесполезный карабин, потянулся было за пятизарядкой, но Ржавый опередил его.

— Не надо, Коля, я сам! — пропел он ласково. — Лучше приготовь-ка чего-нибудь похавать. Пару банок тушенки открой, пряников достань. А я покудова ету посудину притоплю…

Он наставил лезвие топора в днище катера, а обухом другого нанес несколько сильных ударов. Запузырилась, забилась фонтанчиком темно-зеленая вода.

Селезнев открутил струбцины, снял мотор и, крякнув от натуги, приподнял его и бросил на дно катера. Потом вылез на берег и, пробив несколько отверстий в носовой части, столкнул «Прогресс» в воду.

— Порядок!.. Ляжет на дно, что твой утюг!

Они быстро и жадно поели, заедая тушенку черствыми пряниками, затем закинули рюкзаки за спину и двинулись в путь.

Шагали до поздней ночи, сделав за это время только два коротких привала.

У Рыбакова ныли плечи под лямками тяжелого рюкзака, хотелось упасть и не двигаться, но он, превозмогая усталость, все шел и шел за Селезневым, который, размеренно пыхтя, продирался через чащу…

Но вот, наконец, Ржавый притомился, и они остановились на небольшой полянке с поваленной сухарой посередине.

— Хорош на сегодня. Верст поди тридцать пять отмахали! — сказал Селезнев, сбрасывая с плеч рюкзак. — Ночевать здеся будем.

Пока Рыбаков впотьмах собирал хворост для костра, Ржавый достал из рюкзака новенький охотничий котелок и выпотрошил в него четыре банки тушенки. На крышке-сковородке разложил пряники и две плитки шоколада. Рядышком поставил бутылку волки и бутылку коньяка. Потом срубил пару молодых осинок сноровисто соорудил козелок для костра.

Николай сбросил груду валежника на траву я собрался было поджигать, как Ржавый остановил его:

— Погодь! Так мы с тобой, паря, и до морковкиного заговенья не похаваем! Гляди, как надо!

Он ловко сложил сучья треугольным колодцем, подсунул снизу кусок бересты и чиркнул спичкой.

Береста зашипела, скручиваясь в тугую трубку, выскочили изнутри язычки пламени и прожорливо, с треском, набросились на хворост. Костер разгорелся быстро, загудел ровно, набирая силу.

На стволах ближних сосен заплясал розовый отсвет, и тьма вокруг сразу стала гуще, тесным кольцом обступила поляну. Вскоре в котелке забулькало, потянуло запахом мясного варева.

— Эх, сюда бы лучочку пару головочек да малосольненьких огурчиков под ето дело! принюхиваясь к аромату разогревшейся тушенки, выразительно щелкнул себя по кадыку Ржавый.

— Знаешь, Кольша, в аккурат перед последним сроком бабенка у меня была, Лизка… Разведенка, конешное дело, да и толста не в меру, но вот грибочки да огурчики солить умела, — век свободы не видать! Эх, и житуха же была… — прижмурил он глаза от сладких воспоминаний. — Заскочишь бывало к ней на ночку — первым делом стаканчик хр-рясь, огурчиком со смородиновым листиком хрум-хрум… и точно Исус Христос босыми ножками по желудку прошел!.. А потом ужо тебе и пельмени из глухарятины со свининой и все остальные двадцать четыре удовольствия!

Рыбаков слушал хвастливые разглагольствования Ржавого и чувствовал, как текут слюнки. Ему вдруг нестерпимо захотелось вонзить зубы в головку лука или, еще лучше, целиком, прямо с кожурой, съесть несколько лимонов.

«Похоже, цинга начинается, ее признаки… — подумал он. — Надо хоть прошлогодней клюквы на болотинах пособирать, подвитаминиться, а то дело дрянь будет!..»

И еще ему захотелось поесть по-человеческй, как в былые времена — чтобы и белая, до хруста накрахмаленная скатерть, и вилка, и нож, и красивая женщина рядом…

«С ума можно сойти! Ведь почти полтора года я не ел вилкой! — ужаснулся Рыбаков. — Ну нет, хватит такой скотской жизни! Выберусь из тайги, месячишко отсижусь где-нибудь в тихой заводи и катану на юг! А уж там!..»

— Чего пожелаш, сер, коньячку али водчонки? — спросил его Селезнев, споласкивая водкой банки из-под тушенки.

— Лучше коньяку.

— Ну, тода и я за компанию с тобой побалуюсь… Держи!

Николай выпил коньяк залпом и закусил шоколадом. Ржавый процедил свою порцию через зубы, прополоскал коньяком рот, пожал недоуменно плечами, долил в банку водки и выпил.

— Мрр-р! Вот это другой коленкор!.. А коньяк твой — моча мочой! Однако мясцо разогрелось, не грех и закусить…

Он снял котелок с огня, разломил пополам пряник и окунул его в мясной бульон вместе с черными ободками грязи под ногтями.

Рыбакова чуть не стошнило. Но хмель уже слегка затуманил голову, а в желудке словно проснулся маленький прожорливый зверек, который требовательно царапал коготочками, прося еды.

Николай переложил пряники на клапан рюкзака, взял крышку-сковородку и, наклонив котелок, ножом нагреб мяса.

— Брезговаешь, значит? А раньше-то, в зоне, вроде и ничего! Не брезговал! — ухмыльнулся Селезнев.

— Слушай, оставь свои дурацкие шутки! — вспыхнул Рыбаков, едва сдерживаясь от желания наброситься на Ржавого.

Он согнул крышку консервной банки так, чтобы получилось некоторое подобие ложки, и с жадностью принялся есть.

«Господи! Скорее бы выбраться из этого кошмара, — думал он, обжигаясь тушенкой, — поесть бы как раньше — в приличном ресторане, чтобы и музыка, и салфетки белые крахмальные, и шампанское в серебряном ведерке со льдом… Господи!..»

Но вскоре меланхолия сменилась обычной для него жестокой, какой-то психованной решительностью.

«Ничего, ничего! — думал он. — Все это пока далеко от меня, но будет! Обязательно будет! Иначе зачем же я столько раз рисковал собой? Валил сосны, хлебал зэковокую баланду?!»

И для себя он уже ничего жалеть не будет. Он не из тех, кто зарывает деньги в землю, а под старость ночами пересчитывает полуистлевшие бумажки! Пока молод и силен, надо брать все сполна, а там судьба уже сама распорядится, что к чему!..

— Ну что, тяпнем еще по одной? — перебил его размышления Ржавый. Разомлевший от еды и выпивки, он полулежал на боку, лениво подбрасывая сучья в огонь.

— Давай, по полстакана, да и поспать бы надо. Устал я что-то… Слушай, Леша, а сколько нам еще до железки шлепать?

— До железки-то? — переспросил Селезнев, разливая водку. — До паровозов-тепловозов, паря, еще верст триста с гаком… Ну да не боись! Мы, считай, уже выбрались. Ежели с утряка подадимся, то к ночи на трассу нефтепровода выскочим. А повезет, так и на бетонку автовывозки выйдем… Леспромхоз тут неподалеку — километрах в сорока. Я эти места хорошо знаю — семь лет назад магазинчик у них подломил! — хихикнул Ржавый. — До сих пор ищут…

— Значит, до бетонки километров сорок… — задумчиво произнес Рыбаков.

— Ага, верст сорок с гаком, строго на юг, — ответил Ржавый. — Ну что же мы не пьем?? Выдыхается ведь!

— Хорошо. Давай по последней, — согласился Николай.

Они выпили. Селезнев, разломив плитку шоколада, подал половинку Рыбакову.

— Пойду водички поищу, — сказал Ржавый, вставая. — Чифирку неплохо бы на ночь замутить… А ты, Кольша, пока лапнику наломай на подстилки. Да валежнику, чтобы до утра хватило!..

Взяв котелок и пятизарядку, он растворился во тьме.

Рыбаков, чертыхаясь и проклиная темень, долго бродил вокруг поляны, собирая сучья и ветки. Потом нарубил топором молодого, остро пахнущего хвоей лапника и разложил его на две одинаковые кучи около костра.

Лег, пристроив в головах рюкзак, и, не дожидаясь чая, уснул.

Глава 11

Старенький «ветерок» лениво тянул дощаник по мелкой зеленоватой зыби реки.

Кандычев в брезентовом, жестком, как фанера, плаще, сидел на корме и терзал ручку газа. Он то сбрасывал обороты, то набирал их до отказа, пытаясь прибавить лодке ход, но моторишко только обиженно всхлипывал и булькал себе на тягостной заунывной ноте.

— Во лешак, всю душу вынул! — пожаловался лейтенант. — Эх, «вихрюху» бы нам сейчас! Ка-ак дали бы чаду!.. Однако ты, Олега, по берегам-то поглядывай, — может, дымок где или птицы беспокоятся…

Волков, примостившийся у его ног на рюкзаке, молча кивнул.

Берега неторопливо плыли мимо — то обрывистые, остро пахнущие влажной глиной, то заболоченные, низкие, в ржавой прошлогодней осоке.

Река петляла, и заходящее солнце то, как заплечная котомка, подолгу болталось за спиной, то поглядывало сбоку из-за стволов деревьев, то, совершенно неожиданно, выплывало из-за поворота и обливало своим уже остывающим красноватым светом разом светлевшую речку.

Олег время от времени опускал кончики пальцев за борт и тут же отдергивал их — вода была нестерпимо студеной. Делал он это, чтобы не уснуть — сказались передряги прошлой ночи, да и монотонное булькание мотора убаюкивало. А спать было нельзя…

«Вернемся в Петрово — у Кандычева передремлю часок-другой, — подумал Волков, — а то к утру как выжатый лимон буду».

От этой мысли, от предвкушения предстоящего отдыха стало сладко и дремотно, и Олег поглубже втянул шею в воротник телогрейки.

«Попрошусь на сеновал… А укроюсь полушубком или тулупом. Что может быть лучше этих простых деревенских запахов — овчины и сена!» — мечтал он.

Неожиданно ход лодки застопорился, словно она вошла в тину. Мотор фыркнул и заглох. В непривычной тишине сразу появились другие звуки: стало слышно, как плещется о берег волна, слабо шепчутся под ветерком кроны деревьев, где-то вдали резко вскрикивают кедровки.

— Что случилось, Петро? — обернулся Волков.

— Гляди, — указал Кандычев рукой на радужную струйку, слабо просачивающуюся из глубины реки. — Похоже, движок здесь утопили!

Он запустил мотор, причалил к берегу, перешел на нос лодки и охотничьим ножом сделал несколько затесок на ветках тальника.

— Давай, Олега, смотри в оба! Где-то поблизости и лодки должны быть — без моторов-то они им ни к чему…

Олег кивнул и, передвинув кобуру на живот, вытащил пистолет, проверяя, не будет ли мешать тренчик при стрельбе.

— Думаю, до пальбы дело не дойдет! — усмехнулся участковый, наблюдая за Волковым. — Ну да береженого бог бережет!

Лодка вновь лениво потащилась вниз по реке. Неожиданно налетевший ветер поднял волны. Днище лодки жестко застучало по их гребням. Ощущение было такое, точно едешь на телеге по ухабам…

Минут через двадцать ходу они заметили две дюралевые «казанки», сиротливо приткнувшиеся к берегу. На глинистом его откосе виднелись свежие отпечатки обуви.

— А ну-ка давай наверх, понаблюдай вокруг! — скомандовал Кандычев Олегу, когда лодка причалила. — Я за тобой следом, только свечу выкручу на всякий случай.

Волков вскарабкался по крутому откосу берега, припал к уже влажной от вечерней росы траве и осмотрелся.

До кромки тайги тянулся луг с одиноким прошлогодним стожком. Никого… Только вылетевший на охоту лунь плавно стелился над землей…

Олег поднялся в рост и жестом руки подал сигнал Кандычеву. Вдвоем они прошли по следам и пришли к выводу: точно такие же отпечатки сильно стертых подошв кирзачей сорок второго размера они видели и у магазина, и во дворе заброшенного дома Анкудиновой, и на том месте у реки, откуда были угнаны лодки…

— Видать, разделились! — предположил участковый. — Только куда этот клиент подался? Впереди-то, почитай, верст на четыреста ни жилья, ни дорог — только урман да болотины…

— Да, странновато, — поддержал его Олег. — Если это Рыбаков, то зачем ему на север идти? По идее-то, на юг бы надо, вниз по реке…

Они прошли до молодого ельника на кромке тайги, где следы неожиданно оборвались.

Несколько минут Кандычев кружил, то и дело пригибаясь, словно принюхиваясь к земле, но все было напрасно.

— И все-таки — рубль за сто, петлю он где-то сделал! Перехитрить нас, видать, возжелал! Ну да я воробей стреляный, на мякине не проведешь!.. Эх, что бы нам сюда чуть-чуть пораньше попасть! Достали бы мы его! — сокрушался лейтенант.

— Ничего, Петро. Как только вертолет с группой подлетит, прихватим с собой собачку и обрежем след! — успокаивал его Волков. — А пока пойдем-ка стожок осмотрим — не гостит ли в нем кто…

После осмотра стало совершенно ясно, что к стогу уже давно никто не подходил. Сверху и с боков сено было темное и слегка влажное, лазов в стог не было…

Пришлось вернуться к лодке.

Кандычев ввернул свечу, но двигатель не запускал, а стоял в раздумье, потирая лоб.

— Слышь, Олег-батькович, идея меня посетила… А что, если мы с тобой для верности в одно местечко заглянем? Как, не возражаешь?

Откровенно говоря, Волкову, уже настроившемуся на возвращение и предвкушавшему сон на сеновале, не очень-то хотелось откладывать заслуженный отдых. Но признаться в этом лейтенанту было совестно, и он, не подав виду, бодро ответил:

— Раз надо — значит, надо, какой разговор! Как-никак ты мой оперативный начальник… А местечко это далеко? Ночь ведь на носу.

— Недалеко. Минут тридцать — сорок лету… Кедровая падь называется… Там на берегу пожарная наблюдательная вышка есть. Здоровенная — метров под сорок в высоту… Вот я и смекаю, а не понаблюдать нам часок-другой — нет ли где огонька? Без костра-то ночью преступники не обойдутся, ведь холодно!.. Ну как, идет?

— Просто, как хозяйственное мыло! Я бы до такого ни за что не додумался!

— Чего? — не расслышал Кандычев.

— План, говорю, простой, но гениальный! — рассмеялся Олег. — Во-от такой план! — поднял он вверх большой палец.

«Лету» до Кедровой пади оказалось не полчаса, как предполагал участковый, а все два. Лейтенант, видимо, выпустил из вида, что «ветерок» против «вихря» действительно не мотор, а «фукалка».

Подплыли к пади уже в абсолютной темноте. Над рекой стоял белесый туман, и Волков, как ни силился, не смог разглядеть вышки.

Но Кандычев, по одному ему ведомым приметам, безошибочно отыскал тропинку, и вскоре они оказались у цели.

— Давай за мной! Только не оступись — лететь долго придется, — предупредил лейтенант и, шурша полами плаща, стал проворно подниматься по лестнице.

Вышка была связана добротно, но ступеньки лестниц подгнили, а кое-где и вообще отсутствовали. Кандычеву приходилось пробовать на крепость почти каждую ступеньку.

Чем выше они поднимались, тем сильнее раскачивалась вышка в такт движения их тел. Ощущение было не из приятных…

Наконец поднялись на верхнюю площадку. Кандычев осторожно закрыл крышку люка и, переводя дыхание, предложил:

— Садись, располагайся поудобнее, Олег! Мал-мал кислородом дышать будем.

Он взялся за перила, ограждающие площадку, потряс их, убеждаясь в надежности, потом присел, привалившись к ним спиной.

Волков сел рядом и стал всматриваться в темноту.

Внизу, под налетающими порывами ветра, глухо роптала тайга. Куда ни кинь взгляд — ни огонька, ни проблеска света — только черная темень. На душе сразу стало как-то неуютно, появилось ощущение собственной незначительности среди ночной стихии. Кто они с Петром по сравнению с этим глухо стонущим внизу океаном тайги? Песчинки! Скорее даже — пылинки!..

Кандычев полез в карман своего дождевика, вытащил сверток и, зашуршав газетой, развернул у себя на коленях.

— Питайся, чем бог послал! — протянул он Олегу ломоть каравая и кусок сала.

Домашней выпечки хлеб был настолько душист, а сало так аппетитно попахивало чесноком, что у Волкова невольно потекли слюнки. Только сейчас он почувствовал, как проголодался.

Свою порцию Олег уничтожил так быстро и жадно, что Кандычев расхохотался:

— Э-э, браток! Ну ты и даешь! Сальцо-то с благоговеньем есть надо, как мой дедок говаривал! А то и вкуса по-настоящему не успеешь понять!

— Поздно! — развел руками Волков. — Хороша кашка, да мала чашка!

— Эт-то точно! Ну да не расстраивайся. Бери Катьшу в жены — чашка всегда полна будет, да и гостям останется. Она в покойницу-мать пошла — работящая да хлебосольная. И характер приветливый, добрый… Одним словом, не баба — золото.

Некоторое время молчали. Кандычев чиркнул спичкой и, прикрываясь от ветра полой плаща, раскурил папиросу.

А Олег думал о Кате. Обидел он ее все-таки, хоть и не хотел!.. Не надо было ей про тот злосчастный ремень говорить. Послали бы какого-нибудь паренька в Глухарную, и дело с концом… Интересно, благополучно ли Катя добралась? Что сейчас делает? Спит, конечно…

Волкову вспоминался их путь от Глухарной до Петрово, разговор…

Действительно, какая же славная она, Катюша! А обидел он ее зря, зря…

Веки Олега потяжелели, мысли сладко путались, он чувствовал, что засыпает.

— Эге-е, браток, да ты никак закемарил? — толкнул его под бок Кандычев. — Жалко, я чайку не догадался прихватить! Чаем-то сон в один момент бы разогнали!.. Слышь, а собственно чего нам обоим мучиться? Давай-ка ночь поделим. Часика по три передремлем — завтра все легче будет!.. Так что ложись, поспи, я пока не хочу.

— Не-е, тогда давай на спичках бросим, чтоб по-честному! — запротестовал Олег.

— На спичках так на спичках… — полез в карман лейтенант. — Тяни! Короткая дежурит.

Волков потянул. Выпала ему целая спичка — «длинная».

Притворно вздохнув — судьба, мол, он положил голову на брус, окантовывающий площадку, подогнул ноги и засунул руки в карманы телогрейки.

Уснул он почти мгновенно — будто провалился в черную теплую глубину…

Слегка поскрипывала вышка, внизу шумел ветер в кронах деревьев, а Олегу снилось море, горячее южное солнце и Катя, выходящая навстречу ему из воды, вся в блестящих радужных капельках…

На море Олегу еще никогда не приходилось бывать. Но он видел много фильмов, где точно так показывали минуты счастливой любви… Может быть, поэтому его воображение рисовало именно эту картину?

— Катя, Катенька! Прости, пожалуйста, я был неправ, неправ… — шевелил Олег губами во сне.

Кандычев посмотрел на него, улыбнулся и переломил в пальцах свою спичку. До этого она тоже была целой…

…Прошло часа полтора.

Жалея вымотавшегося Волкова, лейтенант, наверное, позволил бы ему поспать еще пару часов, если бы…

— Эй, Олега, кончай ночевать! — затормошил Кандычев спящего. — Подъем!

— Я сейчас, сейчас… — пытаясь разлепить тяжелые веки и массируя затекшую шею, спросонья забормотал Волков. — Вот ведь как разоспался! Ты ложись, я подежурю…

— Да нет, браток, не время сейчас спать! — возразил лейтенант. — Глянь-ка налево! Примечаешь что?

Олег потер тыльной стороной ладони глаза, посмотрел в темноту, но ничего не заметил.

— Смотри сюда, на мою руку! — придвинулся к нему вплотную Кандычев.

Волков до рези в глазах вглядывался в глухо шумевшую внизу тайгу и вдруг увидел едва заметную красноватую искорку. Она то чуть-чуть тлела, то вспыхивала ярче.

— Костер! — догадался Олег.

— Похоже на то, — подтвердил Кандычев. — Километров десять-пятнадцать до него, однако…

Волков достал из нагрудного кармана комбинезона компас, снял тормоз и, подождав, пока светящийся наконечник стрелки успокоится, определил магнитный азимут:

— Сто восемьдесят пять. Запомни на всякий случай! — сказал он участковому.

— Добро, запомнил. Ну, что дальше делать будем? Пойдем?

— Конечно же, надо идти! — без тени сомнения заявил Волков. — Кто бы у того костра ни грелся, а проверить мы просто обязаны.

Они спустились с вышки. Внизу было гораздо прохладнее — от земли, от ветвей деревьев, от реки тянуло сыростью и холодом.

Волков достал фонарик и протянул его Кандычеву:

— Посвети-ка, Петро!

Он вынул носовой платок и, присев на ступеньку вышки, развернул его на колене.

— Не понял… Что это ты собрался делать? — спросил лейтенант.

— Сейчас поймешь. На лодке хочу сигнал оставить.

Шариковой ручкой он нарисовал на платке большой восклицательный знак и печатными буквами написал:

В конце записки он поставил дату и время. Кандычев подсвечивал фонарем из-за плеча Олега и по мере появления текста одобрительно хмыкал.

— Ну, как мнение моего оперативного начальника? — поинтересовался Волков.

— Пойдет. Неплохо придумал, — одобрил участковый, но добавил мрачновато: — Если, конечно, в эти сутки какая-нибудь посудина здесь проходить будет… А в общем-то и сами бы справились. Зачем людей зазря тревожить?

— Я это сделал в расчете на вертолет, — пояснил ему свой замысел Волков. — Старший группы майор Лукашов — розыскник опытный. Узнает, что мы с тобой на лодке уплыли и не вернулись — обязательно облет реки сделает. Вот лодку-то и заметят!

Они спустились к реке, вырезали длинный тальниковый прут, привязали к нему платок наподобие флажка и закрепили это сооружение на корме лодки.

Потом Волков свизировал азимут по компасу, и они зашагали, изредка посвечивая фонариком, постепенно забирая от реки влево.

Глава 12

Под утро Ржавый проснулся от холода. Замерзла, занемела до мурашек левая нога. Голова трещала с похмелья, была тяжелой, как дубовая колода.

Костер почти прогорел, остались малиново светящиеся угольки. Селезнев нашарил котелок, попил. Чертыхаясь, выплюнул изо рта нападавших в чай комаров. Привстав, дотянулся до кучи хвороста, накидал его на угли. Подул, раздувая жар.

Потом бухнулся на подстилку, спиной к костру.

Головешки, подернутые сизым налетом пепла, постепенно осветились изнутри хищным желтым светом, отчего стали похожи на большие початки кукурузы. Затрещали, сворачиваясь на жару, ветки сухостоя, побежали по ним маленькие злые язычки пламени.

Через несколько минут костер вошел в силу, поднялся высоким пламенем, застрелял сердито, разбрасывая уголья…

Извиваясь, огненный бесенок перепрыгнул на подстилку Ржавого, исчез, затаился в ней на какое-то мгновение, быстро растекся огненными ручейками по смолистому лапнику и вдруг пыхнул ярким пламенем, жадно скручивая хвою!

Загорелась, заплавилась нейлоновая куртка на спине Ржавого. Но не чувствовал он ничего — спал похмельным сном…

И вдруг:

— А-а-а-а-! А-а-а-а-а!!

Страшный крик разбил тишину, эхом заметался по лесу.

Разбуженный им Рыбаков мгновенно вскочил на ноги и увидел, что по поляне мечется живой человеческий факел, катается по траве, вскакивает и вновь катается, пытаясь сбить пламя.

— А-а-а-а-а-! А-а-а-а!! — рвали тишину вопли, метались среди деревьев.

Рыбаков бросился к Селезневу, но остановился, поняв, что и его куртка может загореться. Скинул ее, подскочил к рюкзаку, вытряхнул содержимое… Улучив момент, дал Селезневу подножку, завалил его на землю и, орудуя парусиной рюкзака, сбил пламя.

Ржавый то тонко и пронзительно верещал, то басовито рычал, дергаясь при этом всем телом, ногтями скребя землю.

— А ну, хорош! Хорош, успокойся!! — прикрикнул на него Рыбаков.

Но тот, видимо, не слышал и, обезумев от боли, бился, словно в конвульсиях. В прожогах куртки виднелась голая спина Ржавого — сочившаяся кровью и местами напоминавшая печенную в углях картошку.

Рыбаков дотянулся до бутылки с водкой, зубами сорвал пробку и, заломив руку Ржавого, облил раны водкой. Тот на секунду притих, потом взбрыкнул, сбросил с себя Николая и на четвереньках, быстро-быстро пополз в лес, оглашая его истошным криком.

«Похоже, хана ему. Отпрыгался наш жеребчик! — со злой иронией заключил Рыбаков, провожая Селезнева взглядом. — Эх, не ко времени все это случилось… Теперь одному по тайге придется шлепать, без проводника… А что я, собственно, потерял? — рассуждал он. — Компас есть, харчи, оружие… Если Ржавый не врал про нефтепровод — то за сутки я запросто до него доберусь, каких-то сорок километров!.. Ну, а дальше уж как бог на душу положит…»

Он поднял пятизарядку, вытряхнул на землю вещи из рюкзака Селезнева.

«Так… Первым делом взять патроны… Штук десять в карманы куртки, так… Шоколад, масло, пряники — это в рюкзак. Тушенку возьму только в металлических банках… Стеклянные побьются в дороге, да и зачем мне сейчас лишний груз… — прикидывал Рыбаков —. На всякий случай возьму пару бутылок коньяка — если употреблять понемножку с шоколадом — неплохой допинг! Так… Нож при мне, топорик и котелок не забыть бы…»

И он принялся укладывать рюкзак в дорогу. Причитая и охая, на четвереньках подполз Ржавый. Схватил котелок и жадно стал лакать чай. Потом выгреб из кармана брюк пучки какой-то травы и попросил Рыбакова:

— Коленька, друг, завари-ка в котелке вот это, от ожогов помогает! А спину-то, спину маслом бы мне смазал, а?.. О господи, за что ты меня так наказал?! — совсем по-бабьи запричитал он. — Спинушку-то, спину ровно черти в аду шмалят!

— Ишь ты, о боге вспомнил! Скажи спасибо, если тебя в ад-то примут!

— Коля, ну завари травки, что тебе… — снова заканючил было Селезнев, но вдруг осекся. Видно, до него дошло, какими приготовлениями занимается его кореш.

— Некогда мне тебе бальзамы варить! Видишь, делом занимаюсь! — уже до конца рассеял его иллюзии Рыбаков.

— Коль, а Коль, не бросал бы ты меня, а? — неожиданно тихо попросил Ржавый. — Пригожусь ведь еще… Мы же как уговаривались? Ну не бросай, а? Мне бы только пару деньков отлежаться — глядишь, и на ногах буду… На мне ж как на собаке!..

В его голосе сквозило такое отчаяние и безысходность, что Рыбакову стало даже немного жаль Ржавого.

Но это продолжалось недолго.

«Жалей, не жалей, — думал он, — что проку в этой жалости? Теперь Ржавый для меня только обуза. Тут уж, как говорят, каждому свое! Сестры милосердия из меня все равно не получится, так что сдергивать отсюда пора!»

Рыбаков взял свой рюкзак и закинул его за спину. Ржавый повернул голову в его сторону, видимо, окончательно понял, что чуда не произойдет, и попросил тихо, почти шепотом:

— Коль, ну не бросай, христом-богом молю! Ну хочешь, от денег, которые ты обещал, откажусь, а? Задаром на тебя буду работать? Я ж для тебя эвон сколь сделал, а ты…

— Ладно, заглохни ты, делалыцик! — перебил его Рыбаков. — Скажи спасибо, что хоть жратвы тебе оставляю! А в отношении денег… Я тебе так скажу — деньги у меня действительно есть. И много. Но не такой уж я фраер, чтобы с такими, как ты, делиться. Понял? — Он помолчал немного, глядя на Селезнева, и добавил: — Я тебе, Ржавый, плохого не желаю. Да только у нас с тобой расходняк вышел… Выберешься — живи, твое счастье. Не выберешься — значит, фортуна к тебе задом повернулась… Ну что, прощевай, кореш!

— Ах ты, гад! — внезапно задохнулся от ярости Селезнев. В эту минуту он был похож на большого грязного пса, издыхающего, но еще пытающегося укусить в последней своей злобе. — Вот только уйди, попробуй! Да после такого тебя ж в любой зоне…

— Да брось ты, напугал! — рассмеялся Рыбаков. — Не для того я ушел, чтобы снова в зоне оказаться!

А на законы ваши блатные мне лично глубоко наплевать! Кто сильнее, тот и прав, понял, морда ты рыжая?!

Селезнев не ответил, только с ненавистью полоснул взглядом по Рыбакову.

— Ишь ты! Посмотрите, какие мы нервные! — с откровенной издевкой произнес Рыбаков. — Ты ведь и забыл, наверное, сука, как хотел мне хребет сосной перешибить? Забыл?! Но у меня зато память хорошая! И в долгу я никогда не остаюсь, аккуратный. Тебя как, картечь устроит? — приставил он дуло пятизарядки к голове Ржавого. — Или на жакан перезарядить?

Почувствовав сталь оружия, Селезнев притих и вдруг заплакал беззвучно, размазывая по лицу слезы.

— Ладно переживать-то! Пошутил я! — расхохотался, издеваясь, Рыбаков. — Сдохнешь и без моей помощи! Не буду на себя мокруху брать, уговорил… Так что молись за меня Николаю-угоднику, кабан шмаленый. Счастливо оставаться!

Едва он успел сделать несколько шагов, как Ржавый, с непостижимой быстротой, на четвереньках, догнал его, обхватил сапоги руками.

— Никола! Коля! Ну не бросай! Ну есть же в тебе людское, христом-богом молю! Не погуби, век помнить…

Рыбаков секунду-другую помедлил. Уж больно сладко заныло сердце при виде унижающегося, червем извивающегося человека!..

— Убери ласты! Убери, говорю! — лениво произнес он и с маху въехал носком сапога в подбородок Ржавого.

Тот охнул, свалился ничком, обхватил руками голову, ожидая других ударов.

Но Рыбаков не стал больше бить его. Поправив на плече ремень пятизарядки, он двинулся в тайгу.

Было пасмурно и сыро, солнце еще только начинало вставать.

По низинкам растекались клубы белесого тумана. Где-то вдали протрубил лось, и спустя мгновение отозвалось ему эхо…

Звериная тропа, по которой шел Рыбаков, была хорошо натоптана, но проходила через такие густые заросли, что он буквально продирался сквозь мокрые ветки, заслоняя лицо ладонями, чтобы не лишиться глаз. Зато по сосняку он шел легко и пружинисто.

Настроение было прекрасным — ему крепко везло, и росла в Николае уверенность, что так будет и дальше.

Действительно, ведь то, что приключилось со Ржавым, могло быть и с ним! Но судьба, видать, оберегала его, отводила беду…

«Хоть бога нет, но миром кто-то правит! — думал Рыбаков. — И есть, есть, видать, на небе и моя путеводная звездочка. Есть!»

Размышляя об этом, он вдруг вспомнил, что идет без компаса, что компас остался на руке у Ржавого.

— Вот раззява! — обругал он себя и остановился в раздумье. «Возвращаться назад — плохая примета, но без компаса в тайге — пропадаловка! Можно так закружиться в каком-нибудь осиннике или березняке, что и за неделю с этого места не выберусь! Если, конечно, вообще выберусь… С этой проклятой тайгой шутки плохи — без компаса никак нельзя. Эх, жизнь! Придется назад топать!»

Обратный путь он проделал значительно быстрее. Вон уже и дымок костра сквозь деревья виднеется — рукой подать!

Но что это? Никак голоса? Странно… «Ржавый, что ли, со страху причитает?» — подумал он и, взяв пятизарядку наизготовку, бесшумно ступая, двинулся вперед.

Осторожно выглянув из-за густой ели, он увидел склонившегося над Селезневым человека в дождевике и милицейской фуражке. Чуть поодаль стоял рослый парень в телогрейке и комбинезоне.

— Ниче я не гоню! Правда, чистая правда, граждане начальники! На любом суде показания дам! — донесся до слуха Николая хриплый голос Ржавого. — Он же, гад, всю дорогу меня под ножом держал! Магазин ломануть заставил!..

— Когда ушел Рыбаков с этого места? — перебил Селезнева парень в телогрейке и комбинезоне.

«Эге-е! Вот и по мою душу архангелы пожаловали! — мелькнуло в голове Рыбакова. — Ну нет, шалишь, не дамся я вам! Пока вас двое, вы для меня — пыль!!»

Трясущимися от возбуждения руками он вскинул ружье и прицелился.

Видимо, заметив движение за елью, милиционер вскочил на ноги, вскинул руку с пистолетом, выискивая цель, но Рыбаков опередил его.

Пять раз подряд подпрыгнуло, прогрохотало ружье в его руках.

Сквозь пороховой дым он видел, как повалился на землю парень в телогрейке, как судорожно схватился за грудь тот, в плаще, и как один из выстрелов снес с его головы милицейскую фуражку…

Видел Рыбаков, и как вскочил на ноги Ржавый и опрометью бросился в чащу.

«Ну нет, тебя я тоже теперь в живых не оставлю, сука продажная!» — решил Рыбаков, лихорадочно перезаряжая ружье.

Он настиг Ржавого метров через восемьсот и всадил три заряда картечи в его обезображенную ожогом спину.

«Ну все, Коля! Теперь конец один! — трясся Рыбаков в лихорадке возбуждения. — Назад дороги нет три мертвяка — верная „вышка“! Сдергивать, сдергивать отсюда надо! По-срочному!»

Преодолевая отвращение, он нагнулся над Селезневым, стараясь не смотреть на его лицо с выпученными стекленеющими глазами, снял с его руки компас и подстегиваемый страхом, не разбирая дороги, ринулся в чащу.

Глава 13

Очнулся Волков как-то разом. Перед глазами прошлогодняя сухая листва, горьковато так пахнет…

В голове гудит и чем-то холодным покалывает, буд. то льдинки там…

Попытался встать, но сил не хватило, затошнило, все поплыло перед глазами.

Несколько раз вдохнул поглубже воздух — вроде полегчало. Потихоньку поднялся на ноги — почувствовал, что его качает, как березу на ветру… Ощупал голову — левое ухо и волосы мокрые от крови, ладонь сразу стала красной и липкой.

«Вскользь зацепило, видать… — подумал он вяло. — Надо бы перевязать…»

Сознание постепенно возвращалось, и он попытался вспомнить, что же произошло.

«Так… Давай все по порядку… Кандычев опрашивал этого рыжего мужика с обожженной спиной… Наклонился над ним… А я? Я спросил, когда ушел Рыбаков? Так, вроде так было… Потом Кандычев быстро поднялся и… что? Стоп, стоп, погоди! А где же Кандычев?»

Преодолевая противную слабость, Олег повернул голову. Сквозь застилающую глаза пелену, метрах в пяти от себя, заметил Петра.

Лейтенант лежал, вытянув перед собой руку с пистолетом. Пола брезентового плаща задралась, прикрывая ему голову, и казалось, что Кандычев крепко спит. Рядом валялась растерзанная картечью милицейская фуражка.

«Убит!» — мелькнула мысль, и в груди у Олега все похолодело.

Он шагнул к лейтенанту раз, другой… Ему хотелось сделать это как можно быстрее, но ноги были как ватные, плохо слушались.

С трудом добрался-таки, нагнулся над лейтенантом. Рукав плаща Кандычева набухал бурым пятном. Олег приподнял лейтенанта за плечи.

— Петя, Петро! Ну как же ты так?.. — шептал он, трясущимися руками расстегивая пуговицы плаща. — ] Сейчас, сейчас перевяжу тебя! Сейчас…

Голова Кандычева не держалась, моталась бессильно, но в какой-то момент Волкову почудилось, что тот слабо застонал. Прислушался — точно!

— Жив! Жив!! — обрадовался Олег.

Он осторожно снял с лейтенанта плащ, вытащил финку и по швам отрезал липкие от крови рукава кителя и рубашки. Осмотрел раны и понял — две картечины прошили предплечье Кандычева навылет. Кровь фонтанировала и обильными ручейками стекала на землю.

Волков подхватил раненого под мышки, подтащил к пню, прислонил к нему спиной.

— Ты потерпи, Петро, я мигом! — приговаривал Олег, доставая индивидуальный пакет.

Зубами дернул нитку — прорезиненная оболочка разорвалась и обнажила белизну бинта. Наложив подушечки пакета на раны, он сделал перевязку. Потом осмотрел тело Кандычева, но других повреждений не нашел.

— Ну вот и ладненько, вот и чудненько… — тихо приговаривал Волков, радуясь этому. — Рана у нас не очень опасная, кость вроде не задета… Доктора руку подштопают, починят… Все будет хорошо… Только не спи, Петя, нельзя сейчас спать!..

Он легонько потрепал Кандычева по небритым щекам и тот, застонав, открыл глаза.

— Сильно меня? — тихо спросил лейтенант.

— Ты лежи, лежи, не шевелись! — попросил Волков. — Все у тебя уже хорошо… Рана навылет, неопасная… Крови вот только много потерял. А фуражечку-то твою, погляди-ка, в клочья разнесло! Знать, в рубашке ты родился, товарищ инспектор!

— Мм-м… — простонал, кривясь от боли, Кандычев. — А бандиты где? Ушли?

— Ушли, Петро. Ну да ничего, мы их все равно достанем! Через часок-другой вертолет здесь будет…

— Да-а… Ты посмотри, как глупо получилось!.. — поморщился лейтенант. — Перехитрили они нас с тобой, как рябчиков на манок взяли! А пистолет где мой? — вдруг спохватился он.

— У меня, Петя. Не беспокойся.

Кандычев откинул голову на пень и прикрыл глаза.

— Морозит что-то… — пожаловался он, — и спать все время хочется… Сам-то как себя чувствуешь? — после паузы спросил лейтенант.

— Как молоденький огурчик! — пошутил Олег. — Зеленый и в пупырышках!

— Ладно тебе храбриться-то! Вон гляди — вся голова в кровище! Перевязал бы.

— Да это так — царапина! — отмахнулся Волков. — «Чугунок» у меня толстостенным оказался — свинец отскакивает.

— Зайчишка ты! — слабо улыбнулся лейтенант. — Ты вот что, зеленый огуречик, слушай меня и не перебивай. Бери продукты, патроны из моих магазинов и давай по следу. Бандюги далеко не должны уйти, не смогут… Видал, как у рыжего спина обожжена?

— Нет, Петро, — покачал головой Волков. — Это не решение вопроса. Догонять, конечно, надо, но тебя раненого я не брошу!

— Просил же не перебивать! — с досадой поморщился Кандычев. — Я сам за себя отвечаю. А вот тебе, пока утро, пока трава и листва мокрые, пока следы на росе приметны — настигать бандюг надо! Да только смотри, братишка, не повтори глупость мою, осторожнее будь! Где-нибудь на привале их брать надо… Лучше всего ночью, когда у костра греться будут…

— Нет, Петя, никуда я не пойду, — негромко, но твердо возразил Олег. — Пойми, не могу! Да случись такое со мной, разве бы ты меня оставил раненого в тайге, а? Нет, не могу! И на этом кончим.

— Да пойми ты, Николаевич, если мы этих гадов не задержим, как же я людям в глаза смотреть буду? Как форму милицейскую надену? Мне же тогда только один выход — уезжать из родных мест, от позора подальше! Иди, как друга тебя прошу!

— Но как же ты? — заколебался Волков. — Один, ранен…

— За меня ты не беспокойся! У нас, Кандычевых, порода двужильная. Еще на вашей с Катериной свадьбе попляшем, дай срок! — успокаивал лейтенант Олега. — Костер буду жечь — с вертолета обязательно заметят! Да и ты, как выберешься, сообщишь… По моим расчетам, если на юг держаться, километрах в пятидесяти есть лесовозная дорога — бетонка… Шоферов там встретишь — обязательно помогут. Сам ведь знаешь, какой у нас на Севере народ дружный — в беде не оставят! Иди, иди, Николаевич, не теряй времени!

Сомнения раздирали душу Олега.

«Эх, знать бы наперед, что с Петрухой все обойдется благополучно!.. Или хотя бы быть уверенным, что кто-нибудь нашу записку на лодке обнаружит… Вот черт! А с другой стороны, действительно — время-то уходит. Уйдут, скроются бандиты! Что же делать?»

Он обвел поляну взглядом. У костра валялся рюкзак, несколько банок тушенки, две бутылки коньяка, охотничий топорик.

«Была не была. Надо преследовать! — принял он решение. — Еды Петру суток на двое хватит… Надо бы только ему шалаш соорудить да дров впрок заготовить… Решено!»

Олег встал, поднял с земли топорик и пошел затесывать сухару, лежащую посередине поляны.

«Подтешет их топориком немного, чтобы одна из сторон плоская была, потом насеку делает…» — вспомнился ему Катин рассказ о таежном костре-нодье.

«Эх, Катя-Катюша!.. Где ты сейчас? Чувствуешь ли, какая беда с нами приключилась? — думал Олег, работая топориком. — Но ничего, выберемся мы с Петрухой из нее, обязательно выберемся!»

Закончив с сухарой, он еще минут сорок рубил и собирал на земле ветки, подтаскивал их поближе к Кандычеву, пока не — набрался солидный ворох.

— Ну, как думаешь, Петро, ночи на две дровишек хватит? — спросил он участкового. — Не озябнешь?

— Лапнику наломай побольше, да еще листвы нагреби пару охапок. С листвы-то дым белый, его далеко видно будет… Как вертолет заслышу — дымить начну. Должны заметить.

— Молодец, здорово придумал! — похвалил лейтенанта Волков. — Листвы-то я мигом наберу, этого добра тут хватает…

Когда с заготовкой топлива было покончено, Олег почувствовал, что сильно устал, и присел на корягу напротив лейтенанта. Он заметил, что Кандычеву становится хуже — лицо побледнело до синевы, а все тело его бьет мелкий озноб.

Волкову захотелось подбодрить товарища:

— Давай-ка мы с тобой, Петро, почаевничаем на дорожку, а? Сейчас за водою сбегаю, чайку сварганим, а потом я тебе шалашик сооружу. Классный, по последнему слову таежной техники. Перинку из лапника настелю — не хуже чем у поповской дочки будет!

Когда, наконец, строительные хлопоты были закончены и они попили чаю, Олег подсел к раненому ближе и попросил:

— Потерпи, казак, чуток. Сейчас немножко больно будет. Приодеть тебя хочу…

— Не суетись… Тепло мне… — постанывая, ответил лейтенант. — Плащом сверху накрой… и порядок… Не замерзну…

— Отставить разговорчики! — со старшинской непреклонностью пресек рассуждения раненого Волков. — На тебе уже не китель, а экспонат музея боевой славы! Ничего, пока в моем обмундировании покрасуешься. Но только уговор — с возвратом! — шутил Олег.

Он скинул телогрейку, расстегнул комбинезон, снял «пэша»[12], осторожно, чтобы не потревожить запекшуюся рану на голове, стянул с себя свитер и надел все это на Кандычева поверх кителя.

— Вот так-то, лейтенант! Денек прапорщиком побудешь! Но если уж очень хорошо попросишь — могу на погонах зигзаги пририсовать. Целый генерал-лейтенант получится. Солиднее все-таки! — балагурил Волков стараясь хоть как-то поднять настроение раненому.

— Эх, Олега, Олега! Да за такое «чепэ» меня не только в прапорщики, в рядовые…

— Ишь ты! Не знал я, что ты чувствительный такой! — перебил его Олег. — И на старуху бывает проруха, скажу я тебе. Так что отставить переживания!

Он сбегал к костру, сложил продукты в рюкзак, прихватил валяющийся неподалеку карабин и подтащил все это к Кандычеву.

Финкой вскрыл три банки тушенки, срезал пробку на бутылке коньяка. Пошарил в рюкзаке, вытащил плитку шоколада.

— Брось ты! — запротестовал лейтенант. — Не хочу я есть!

— А ты через «не хочу»! Сделай-ка несколько глоточков коньяка, а то трясешься, как осиновый лист. И чтобы всю плитку шоколада съел!.. Для раненого калории — первое дело. Не болтать надо, а кровь восстанавливать!

И как лейтенант ни упрямился, Олег все-таки добился, чтобы его медицинское предписание было выполнено. Потом в раздумье посмотрел на лежащий на земле рукав рубашки, ножом распорол его на две половинки и, слегка смочив ткань коньяком, туго перевязал себе голову.

— Глянь-ка, прямо пират какой-то! — улыбнулся лейтенант. От выпитого коньяка он заметно порозовел, перестал дрожать.

— По этой жизни кем только не станешь! — пошутил Волков и, прихватив с собой охапку хвороста, пошел разжигать костер под сухарой.

Затем помог Кандычеву перебраться в шалашик, уложил его на лапник и укрыл плащом. Помолчал немного, оглядывая, хорошо ли устроил раненого товарища.

— Ну давай, Петро, выздоравливай! Спи больше, питайся, как следует, не сачкуй… Если Катю раньше меня увидишь, передай — я ей обязательно напишу, Да, чуть не забыл — вертолет прилетит, скажи ребятам, пусть на деревья поглядывают. Затески по ходу делать буду. Ну, будь здоров! — легонько похлопал он Кандычева по плечу.

— До встречи! — тихо ответил лейтенант. Хотел, видимо, добавить что-то еще, но только сглотнул слюну.

У Олега тоже подступил комок к горлу и, чтобы не подать виду, какие противоречивые чувства раздирают его, он круто развернулся и пошел в тайгу.

Он шел по чужим следам на влажной от росы листве, зная, что в любой момент может прогреметь бандитский выстрел.

Был ли страх в его душе? Наверное, был. Глупо умирать, когда жизнь только начинается…

Но он шел. Шел и знал, что сделает все то, что требует от него присяга.

Глава 14

С каждым шагом тайга становилась все глуше. На пути Волкова все чаще попадались завалы из гнилых обомшелых стволов. И обходить эти препятствия просто не имело смысла — они тянулись на многие сотни метров.

Олег чувствовал, что здорово устал. Как-никак, а верст двадцать уже отмахал без всякой передышки! А тут еще эта таежная «полоса препятствий» с ее нескончаемыми барьерами и бумами…

Утешало одно — все-таки цепко держится за след Рыбакова.

Правда, четкие отпечатки ему попадались совсем редко, но зато было другое: то свежий излом ветки, то содранный каблуком клок лишайника на лежащей осклизлой осине, то цепочка продолговатых, заполненных водой углублений во мху болотца — все говорило о том, что преступник проходил здесь не так давно.

И не просто преступник. Убийца. Расчетливый и жестокий.

В том, что именно Рыбаков убил своего рыжеволосого сообщника, Олег не сомневался. Пройдя по тропе несколько сот метров от поляны, где оставил Кандычева, Волков наткнулся на труп рыжего. По тому, как кучно, снопами, вошла картечь в его тело, Олег определил, что выстрелы были произведены с близкого расстояния, почти в упор.

«Вот же звери! — с отвращением сплюнул Волков, рассматривая обезображенную пузырями ожогов, развороченную кусками свинца спину убитого. — Ради своей шкуры на все способны… Показать бы все это тем, кто гнусавит по подворотням и подъездам блатные песни! Тем, кто души малолеткам калечит воровской романтикой. Может, поумнели бы…»

К убитому у Олега особой жалости не было. Наверняка и этот рыжий при жизни был ничем не лучше Рыбакова. Но добить искалеченного, беспомощного?!..

В семи шагах от трупа он обнаружил стреляные гильзы. Они лежали веером на прошлогодней прелой листве — три пластиковые гильзы молочно-желтоватого цвета. Именно такие патроны для пятизарядного ружья показывал ему Кандычев в магазине.

«Рыбаков думает, что и нас с Петром прикончил, — размышлял на ходу Олег. — Значит, он в полной уверенности, что за ним никакой погони нет. Это хорошо…»

— А здорово гадина шагает. Резво! — проговорил вслух Волков, прикидывая ширину шага по отпечаткам сапог бандита. — Спешишь поближе к железной дороге выбраться? Ну, спеши, спеши… Все равно достану!

Он сориентировался по компасу и пришел к выводу, что на протяжении всех шести часов преследования следы Рыбакова шли строго на юг.

«Ишь ты, как по линейке шпарит! — отметил Олег. — Видно, компас тоже не в первый раз в жизни в руках держит! Пожалуй, пора мне темп прибавить, отстаю пока прилично…»

Он чувствовал, что понемногу проигрывает преступнику в скорости: тот идет свободно, как ему удобнее, а у Олега много времени уходит на отыскивание следов.

«…Так… Я прохожу за час примерно три, три с половиной километра, а Рыбаков, судя по всему, — километра четыре… — прикидывал Волков. — Если до леспромхозовской бетонки действительно пятьдесят километров, то он выйдет на нее часа на четыре раньше меня… Надежда только на то, что привал где-нибудь сделает. За счет этого мне удалось бы к нему поближе подобраться… Но и догнать — тоже только полдела! Еще надо изловчиться обезоружить Рыбакова, а он не быстро на уговоры поддается… Зазеваешься — угостит жаканом или картечью. У него рука не дрогнет, это уж точно!»

При этой мысли Олег почувствовал, как рана на голове засаднила сильнее, кровь запульсировала под повязкой теплыми толчками.

«Ага-а, похоже, начинаешь трусить, мил человек! — . с неожиданным злорадством подколол себя Волков. — Это тебе не на собраниях выступать: „если прикажут!“, „если понадобится!“… Понадобилось!

Тут вопрос ребром — или ты преступника задержишь, или он тебя завалит, как того рыжего. Другого не дано! Конечно, есть и еще один выход — повернуть назад, к Кандычеву… „Сбился, мол, со следа!“ — и дело с концом. И никто бы не осудил — сам легко ранен, товарища в беде не бросил и все такое… А если еще „подзалить“ немного, так и вообще героем буду! — издевался над собой Волков. — Что ж ты? Решайся! И по тайге столько мотаться не придется, и риска практически никакого! Решайся!!»

Впереди показался очередной бурелом. На его преодоление ушло добрых двадцать минут. Волков настолько вымотался в борьбе с препятствиями, что накативший на него приступ самобичевания бесследно исчез.

«Рановато нервишки распускаете, молодой человек! И какой вы, однако, впечатлительный!» — подтрунивал он над своей минутной слабостью.

Между тем день уже заметно клонился к вечеру. Начинало смеркаться.

Ветер усилился, и тайга под его порывами заволновалась, зашумела мощно и глухо. Вершины огромных елей и сосен ходили так сильно, что, если поглядеть на них, кружилась голова.

«Пожалуй, дождь может пойти! — озабоченно поглядывая на низкие тяжелые тучи, подумал Олег. — А то и со снегом!»

Он знал, что погода в этих местах может выкинуть самый неожиданный фортель. Что ни говори, а до полярного круга отсюда ближе, чем, скажем, до Свердловска… Север есть Север!

«А снег был бы мне на руку!» — пришла мысль.

Он представил себе четкие отпечатки сапог Рыбакова на припорошенном снегом мху и аж прищелкнул языком от удовольствия. Вот когда бы он смог по-настоящему увеличить скорость! Они прямо грезились Олегу, становились навязчивым видением, эти отпечатки резиновых сапог с протектором «елочка»!

«Но тогда же Кандычев вконец замерзнет! — отверг он идею со снегом, — И так, поди, замерзает, крови-то много потерял… Ну да ничего! Петруха парень крепкий, все обойдется! — успокаивал он себя, но сердце все-таки ныло в тревоге. — Скоро прилетит вертолет, подберут его, госпитализируют… Но почему я не слышал вертолета? Далеко? Или не выпустили по метеоусловиям? — гадал он. — Вполне могло и так быть. Целый день облачность низкая…»

— Эх, Петруха, Петруха! — вздохнул вслух Волков. — Ты уж как-нибудь держись там, браток! Я постараюсь быстро обернуться… Ты жди.

Пройдя несколько километров, Олег попал в «гибняк» — мертвый лес, загубленный каким-то вредителем.

Зрелище было удручающее… Серо-черные, безжизненные, источенные червями стволы тянули к низкому хмурому небу свои узловатые сучья, страшные, словно ампутированные руки.

Все здесь напоминало какое-то неправдоподобно громадное кладбище — жутко и пустынно. Ни звериных, ни птичьих следов, только ветер гуляет в мертвых стволах, завывая по-особому протяжно и тоскливо.

«Вот уж гиблое место, так гиблое! — думал Олег, оглядываясь по сторонам. — Без всяких декораций можно сказку о царстве Кощея снимать… Потрясающая натура!..»

Он шел и размышлял, что, как видно, ни храбрись, все-таки одному в тайге страшновато. Один и есть один. Случись с тобой что, помощи ждать неоткуда — на десятки километров вокруг никакого жилья… Есть любители порассуждать: мол, бывалому человеку тайга дом родной! И накормит, мол, и напоит, и ночлег даст…

Оно, может, и так, если рюкзак полон припасов, а рядом товарищи, с которыми и лихо не беда. Еще веселее, когда лаечки впереди бегут, о разных лесных жителях предупреждают. Тогда и трудные километры в удовольствие…

А в его, Волкова, положении? Ногу вывихни — конец. В болотину провались — тоже конец! Сколько километров еще шагать, что впереди ждет — кто знает!..

Нет, одному в тайге и несподручно и страшновато!

«Во-во! Ходи, ходи! Доходишься!.. — неожиданно поддакнул внутри Волкова какой-то человечек. — Вишь во-он тот ельничек, что впереди чернеет? Торопишься ты, парень, туда, бежишь со всех ног, а, может, смертушка-то твоя тебя там как раз и поджида-ат! Поди, притаился там Рыбаков, ждет, когда подойдешь на верный выстрел. Пошевелит пальцем — и конец тебе придет! Так-то…» — бубнил человечек.

Он был страшно осторожен и многоопытен, этот человечек. Точно такой же, наверное, сидит в каждом из нас, но узнаем мы о его существовании только тогда, когда немножко трусим.

«Хватит ныть, без тебя тошно! — осадил его Олег. — А на фронте, что, легче было? Там не один ствол — тысячи, и все в тебя целят! Разве бате моему и товарищам его легче было? Да в тысячу раз тяжелее, а выстояли! Ты пойми, дядя, что же получится, если все только и будут делать, что за чужие спины прятаться? А?

Конечно, жизнью своей никому рисковать неохота. Но ведь надо! Если не я, не другой, то кто же?! Чей верх выйдет?.. И так на земле и трусости, и равнодушия развелось предостаточно! А таких „благоразумных“, как ты, я уже встречал. И не раз… Человека у вас на глазах убивать будут — не подойдете! За девчонку не заступитесь! „Мне что, больше всех надо?“ — вот ваш девиз! „Есть же милиция, дружинники, наконец…“ — рассуждаете! Как будто у того же милиционера еще пара жизней в запасе!.. Но вот когда с вами, не дай бог, что-нибудь случится — тут уж извините! Тут уж вы глотки дерете! „Безобразие! — кричите. — Куда только милиция смотрит!“… Будто не в своем доме живете, не в своей стране, а так, в туристическую поездку прибыли!..

Так что не возникай, дядя, не из пугливых мы! — строго предупредил Олег своего неожиданного попутчика. — Я военный, а этот Рыбаков — враг. Народу моему враг и мне лично. Он же фашист, по-другому и не назовешь! А может, и хуже фашиста, потому что вроде свой, русский, но на наш народ и на законы наши плюет! Этот гад на любое зверство пойдет, чтобы сытно жрать, пить и всякие там утехи иметь!

А раз так, то мой долг задержать его во что бы то ни стало, пока он не успел других бед натворить! И я свой долг выполню. Вот тебе весь мой сказ, дядя!»

Наконец-то гибник кончился!

Волков спустился в заболоченную низинку, по которой бежал ручеек, остановился на зыбком его берегу и вволю напился.

Вода была студеной и прозрачной, но на вкус отдавала железом и древесной гнилью…

Спустя полчаса он все-таки добрался до ельника, казавшегося таким близким, но до которого пришлось идти и идти…

Да-а! Это был не просто ельник, а какой-то чертов ельник! Молодые деревья в нем росли так плотно, что приходилось постоянно заслонять лицо ладонями, чтобы не повредить глаза.

Хвоя была влажной, и комбинезон, моментально впитав воду, стал холодным и тяжелым. Олег на какое-то время увлекся поисками мало-мальского просвета в плотной массе ельника, лапы которого надоедливо и пребольно хлестали по лицу, рукам, ногам, и…

Когда он опомнился, следы Рыбакова исчезли… Напрасно Волков ползал между корневищами, силясь отыскать на плотном ковре хвои знакомые отпечатки! Кроме собственных следов, он ничего не находил…

Возвращаться назад и начинать поиск с кромки леса означало только убить время. Тем более, что сумерки сгущались все сильнее.

— Вот черт! — в сердцах выругался Олег. Немного поразмыслив, он принял решение идти по компасу строго на юг — вряд ли Рыбаков надумает изменить направление. Другого выхода не было.

— Вперед! — скомандовал себе Волков и, сориентировавшись по компасу, снова начал пробиваться через чащобу, попеременно, как боксер в глухой защите, выставляя перед собой локти.

Он злился на свою неосмотрительность, психовал, но его борьба с треклятым ельником отняла столько сил, что когда выбрался на открытое место — не было уже ни злости, ни каких-либо других чувств, кроме отупения, усталости да желания растянуться на земле…

Но Олег пересилил себя и двинулся дальше.

Он знал, что стоит только поддаться минутной слабости, прилечь, и уже никакая сила не сдвинет его с места, пока он хорошенько не выспится.

Вообще с ним творилось что-то неладное… В горле пересыхало так, будто он наглотался цемента, голова горела и кружилась, мучительно хотелось спать.

Даже когда он останавливался, ноги предательски подгибались и дрожали.

«Уж не заражение ли?.. — подумал с тревогой он, для чего-то ощупывая заскорузлую от крови повязку. — . Только этого еще не хватало!»

Полез в нагрудный карман комбинезона и, вытащив упаковку олететрина, проглотил сразу четыре таблетки.

«Как-никак антибиотик, может, оклемаюсь…» — успокоил себя Волков.

Он машинально взглянул вперед, словно прикидывая, сколько же осталось еще шагать, и ему вдруг показалось, что в надвигающейся темноте мигнул красноватый огонек.

Пригляделся получше. Нет, не показалось!

— Неужели костер?! — удивился и обрадовался Олег.

Глава 15

Да, это был костер.

Он горел по ту сторону дороги, возле вагончика бытовки, и его красноватые отблески плясали на стеклах кабин МАЗов, стоящих неподалеку. Машины были лесовозные, без кузовов, с длинными анкерными прицепами.

Эти лесовозы напоминали стадо каких-то огромных диковинных зверей, вышедших из чащобы на свет костра и застывших в нерешительности. Казалось, стоит только крикнуть или хлопнуть в ладоши, как они сорвутся с места и тяжелым, глухим стоном отзовется земля под их ногами…

У костра Волков разглядел двоих людей. Они сидели друг напротив друга, пили чай из кружек и, судя по жестикуляции, разговаривали. Один из них был в бело-красной куртке, и Олег понял, что это и есть Рыбаков.

Как было бы здорово услышать, о чем говорит преступник со вторым человеком, по-видимому сторожем! Но подойти поближе к костру Волков не решился — от края тайги, где он залег за пнем, и до самой насыпи шло открытое место — вырубка. Бандит мог заметить его и подстрелить, как куропатку…

«Подожду, когда они спать лягут! — решил Олег. — А уже потом к машинам переберусь — оттуда наблюдать удобнее… Интересно, есть собачка у сторожа или нет? Собачка сейчас была бы ой как некстати!.. Но, похоже, что мне повезло. Была бы собака — голос-то сразу подала бы, еще когда я из тайги выходил!»

Да… Сейчас, когда он так близок к цели, когда привалила такая удача (ведь могли же они с преступником разминуться, очень даже запросто могли!), надо было предусмотреть все, чтобы случайность не сорвала задержания… И так ошибок сделано больше, чем достаточно.

У Волкова затекла нога, и он переменил позу, поудобнее устраиваясь за пнем. От земли тянуло холодом, сыростью, и он понял, что здесь, на этой «позиции» ему долго не продержаться.

«Эх, чайку бы горяченького да хлебушка буханочку!.. — помечтал Волков. — Но нет. Видать, эту ночь мне без всякого комфорта придется перебиваться… Обидно, конечно, досадно, ну да ладно! На пустой желудок лучше думается, а мне как раз обстановочку оценить надо…»

Итак, передо мною стоянка лесовозов. При ней ночной сторож. Шоферы, как видно, приедут сюда только утром… Это уже хорошо, что приедут, помощь мне будет, — размышлял Олег. — Хотя, какая помощь от безоружных людей? И разве я имею право их жизни опасности подвергать? У Рыбакова отличное пятизарядное ружье, патронов уйма, а у шоферов что? Разве только монтировки… Да и мой «Макаров», по правде говоря, детская хлопушка против пятизарядки…

Был бы автомат, — вздохнул он, — тогда мне и сам черт не брат! Но раз «Калашникова» нет, значит, остается у меня только одно преимущество — внезапность. И я его использую, это уж точно!

Так… Теперь надо подумать за противника, понять, что думает предпринять Рыбаков дальше, какой у него план.

Первое: как Рыбаков объяснил сторожу свое появление? Наплел, наверное, что работал в геологической партии. Работал это себе, работал, да вдруг радиограмма — мать-старушка тяжело заболела… Любят же эти «побегушники» у честного народа слезу выжать, ох и любят! Средство простое, а действует безотказно… Начальник партии, конечно, в положение вошел, отпуск предоставил. Но вот с вертолетом неувязочка вышла, не смогли прислать вертолет…

И решил тогда наш геолог пешочком выбираться на Большую землю! Сын-то у мамочки единственный, как не пойдешь! В пути повстречал местных охотников, рассказал про свою беду. Те помогли, показали прямик, что на лесовывозку выходит.

Такая уж история приключилась, брат лихой, помогай, чем сможешь!

Байка эта, конечно, примитивная, слезливая, но с верным прицелом. Народ у нас добрый, доверчивый — документы проверять никому и в голову не придет! Раз такая беда приключилась — и накормят, и обогреют, и спать положат, и подвезут куда надо…

Если рассказ «геолога» Рыбакова примерно такого содержания, то за жизнь сторожа можно не опасаться. Бандиту нет никакого смысла его убирать.

Зачем преступнику лишний шум, если он уже совсем в другой области находится? Он же догадывается, что милиция здесь его активно не ищет… Нет, «следить» Рыбакову нет никакого смысла!

Ну, а дальнейший план бандита в принципе ясен — переночует в вагончике, с первым рейсом лесовоза доберется до поселка. Там сядет на какой-нибудь катер — и поплыл себе до ближайшей железнодорожной станции. Продаст пятизарядку (за полцены возьмут и без документов), так что денег хватит, хоть до самого Черного моря кати…

Нет уж, дудки! Не дам я тебе по стране раскатывать! Погастролировал, пора и ответ держать!.. Но как же все-таки его брать?

Ночевать Рыбаков, конечно же, будет в вагончике — ночь холодная. Но мне лезть в вагончик слишком рискованно. Как осторожно ни заходи, все может случиться — дверь скрипнет, ногой за что-нибудь зацеплюсь в темноте… Да мало ли еще что? Тогда пиши пропало — ружье-то у него под рукой! К тому же в вагончике и мне оружие применять нельзя — пуля может отрикошетить, сторожа зацепить.

Стало быть, вариант с вагончиком отпадает. Придется мне тебя, гражданин Рыбаков, на открытом месте брать! Так сказать, в чистом поле, чтобы не смог ты своя каратистские штучки применить! И задерживать тебя я буду утром, когда по нужде выйдешь. Конечно, не особенно благородно с моей стороны, но ведь и от тебя благородства ждать не приходится… Так что пей пока чай, пей побольше!

«Решено, — подвел итог своим рассуждениям Волков. — Брать буду утром. Спросонья у него реакция не та будет, а это для меня важно».

Прошло несколько минут.

Волков увидел, что сторож встал. За ним, держа в руках ружье, поднялся и Рыбаков.

Они прошли в вагончик, и вскоре в его оконце затеплился неровный, пляшущий огонек свечи.

«Укладываются…» — с невольной завистью бесприютного человека подумал Олег. Он представил себе, как бы это было здорово — скинуть заледенелую резину сапог, отсыревшие портянки и нырнуть с головой под какой-нибудь тулуп или одеяло! На худой конец, сошел бы и брезентовый плащ…

Но о таком блаженстве сейчас приходилось только мечтать!

«Ну да ничего! Вот возьму Рыбакова, сдам в милицию и отосплюсь по-королевски… — пообещал себе он. — Будет и на нашей улице праздник!»

Вскоре огонек свечи в вагончике погас. Хлопнула дверь, и к костру возвратился сторож. Он потоптался немного, издали оглядывая машины, и, решив, видимо, что бдительность ему демонстрировать не перед кем, вернулся в вагончик. До слуха Олега донесся характерный лязг задвигаемой щеколды.

«Да, милок, не ведаешь, ты, однако, с каким „деятелем“ придется тебе ночь коротать!.. — усмехнулся Волков, думая о стороже. — А как узнаешь, поди, до конца жизни будешь байки рассказывать: „Как это я только того мужика завидел, робя, сердце-то так и захолонуло!.. Не-е, думаю, не тот человек, за которого себя выдаешь! Я, робя, воробей-то стреляный, меня на мякине не проведешь. Враз раскусил, что он за птица!..“».

Олег посмотрел на небо. Облака исчезли, вызвездило. Ночь, по всем приметам, обещала быть холодной.

«Как-то там Кандычев? Замерзает поди… — вспомнил он о раненом товарище. — Только бы у него сил хватило дрова в костер подбрасывать!.. Только бы еще эту ночь продержался!.. А может, все-таки прочитал кто-нибудь нашу записку на лодке? Может быть, уже доставили Петра в поселок? Эх, если бы так! Если бы!..»

Его мучило вынужденное бездействие и чувство вины перед лейтенантом. Ведь если с Петром случится плохое…

«Не раскисай! — приказал себе Волков, отгоняя прочь тревожные мысли. — В любом случае будет вертолет и Кандычева спасут. Командир-то знает, что мы пошли по следам… Добьется Богатое вылета, обязательно добьется! А если какая неувязка и выйдет, из поселка свяжусь со штабом, возьму с собой кого-нибудь из охотников и сам вернусь за Петром… Так… Пора бы и пробежаться, замерз, как цуцик! Если морозец еще маленько прижмет, к утру и „мама“ не выговорю!..»

Он потихоньку поднялся и, пятясь задом, отступил в тайгу.

После пробежки и приседаний Волков согрелся и даже слегка вспотел. Но пот был какой-то липкий и холодный, а сердце бухало так, что, казалось, еще немного — и выпрыгнет из груди…

«Все-таки что-то неладно со мной, — подумал он. — Видать, ранение сказывается. А антибиотиков осталось только две таблетки… Надо что-то придумать, сберечь силенки до утра. Залезу, пожалуй, в кабину, все потеплее будет!» — решил он.

Олег сделал крюк по тайге, пересек полотно дороги и, крадучись, приблизился к стоянке МАЗов.

В машине оказалось ничуть не теплее, чем на улице. Но, тем не менее, его там ждал сюрприз, от которого он пришел в восторг.

На сиденье кабины валялась телогрейка. Мысленно благодаря неизвестного ему водителя, Волков надел это пропахшее соляркой великолепие и почувствовал себя вполне уютно.

Немного согревшись, позволил себе еще одно удовольствие — скинул сапоги и намотал портянки сухими концами на одеревеневшие от холода стопы. Стало значительно теплее.

Любопытства ради Олег открыл «бардачок» и обнаружил там массу полезных для себя вещей: завернутый в бумагу кусок сала, небольшой сухарь, луковицу, полпачки чая и граненый стакан, пропахший не то тормозной жидкостью, не то какой-то особо свирепой сивухой.

Стакан он, за ненадобностью, водворил на место, а вот перед съестным не устоял. С бесстыдством и жадностью оголодавшего человека быстро прикончил и сало, и сухарь, и луковицу.

Угрызений совести он не чувствовал. Поймет же в конце концов его состояние хозяин машины!.. Надо будет конечно, извиниться, что взял без спроса… Но вот как все это было восхитительно вкусно, шофер наверняка не поймет!

После еды Волкова быстро сморило, потянуло в сон. Он массировал себе веки, бил ладонью по щекам, но это мало помогало. Сон наваливался, одолевал его, увлекал в стремительное падение по какой-то бездонной, нескончаемой пропасти.

Это было как обморок…

Олег вспомнил о чае и щепотку за щепоткой, тщательно разжевывая, опустошил всю пачку. Во рту стало гадко, но сон понемногу отступил. Появилось даже чувство некоторого возбуждения…

Костер у вагончика горел довольно долго. Наблюдение за его огоньками хоть как-то скрашивало ночную вахту Волкова.

Под порывами ветра тлеющие угли оживали, густо багровели, словно злясь, потом их цвет переходил к оранжевому и ярко-желтому и, наконец, наружу вырывались красивые спиртово-голубые язычки пламени.

Олег сидел, отвалившись на спинку сидения, вглядывался в причудливо меняющуюся гамму красок затухающего костра, и мысли его текли лениво и сонно.

Вспомнилась Катя…

Как ему повезло, что они встретились! Были у него девчата и покрасивее ее, но вот, поди же ты, ни одна не смогла так затронуть душу…

«А то, что замужем уже была?.. Яблочко-то уже надкушено…» — вкрался в его размышления чей-то подленький голосок.

«Умри! — приказал ему Олег. — Да разве только в этом дело? Ну случилось так, ну и что? Вот она какая — незамутненная и светлая — вся на виду! Нет, никакой другой мне не надо!

А что? Может, и вправду хватит козаковать, Олег Николаевич? — задал он вопрос себе. — Пора и семьей обзаводиться… Жизнь-то, в общем, у меня определена — закончу институт и в милицию пойду, в уголовный розыск. Нормальная, мужская работа!

Кате трудности не в диковинку, работа ей везде найдется… Одно слово — своя девчонка, уралочка!»

Он улыбнулся, представив, как возвращается со службы, а Катя встречает его… Его женушка, его боевая подруга!..

«Обживемся понемногу, квартиру дадут… — планировал Волков. — Можно будет и Афанасия Петровича к нам забрать… Чего ему одному в глуши-то век доживать? Дедок у Кати мировой, веселый…»

Между тем последние угольки в костре дотлели и кабину обступила полная тьма. Сразу стало неуютно и тревожно.

Мысли сбились с лирического плана, рисовались картины возможной неудачи при задержании Рыбакова.

«Наверное, вот так же бывает перед дуэлью… — размышлял Олег. — Даже самый смелый человек немного тушуется… Оно и понятно — как бы лихо ты ни дырявил мишени, все равно это бой понарошку. Знаешь, что по тебе не выстрелят…»

За свою службу повидал он разные виды, но стрелять по людям ему еще никогда не приходилось. Вот и мучило сомнение — сможет ли он это сделать, если потребуется.

«Тяжелая это штука — в доли секунды решить чужую судьбу, распорядиться чужой жизнью. Да еще в мирное время…

На войне, наверное, по-другому было. Там дело ясное — перед тобой враг, захватчик. Мы его к себе не просили! И душа за такого болеть не будет!

А в нашей службе все сложнее. На одном языке разговариваем, в одной стране живем, а вот стрелять в таких, как Рыбаков, приходится! И не для острастки — наверняка!

По-другому с ними нельзя — они только о себе и о своих выгодах думают, а значит, против всех, против общества идут!

А мне государством право дано — интересы народа защищать. Вплоть до применения оружия.

Выходит, на какой-то момент я не только военный, но и судья народный! Самому, только самому решать приходится — применять исключительную меру или не применять!..

И ни поторопиться, ни промедлить нельзя. Это уже преступление с моей стороны…»

Волков потер ладонями колени, которые начинали мерзнуть под сырой тканью комбинезона, посмотрел в сторону вагончика.

Небо на востоке стало заметно светлеть, звезды поблекли. Очертания ближних предметов проступили резче на этом зыбком сером фоне.

— Ну, кажись, переночевали… — вслух произнес Олег.

Он вытащил пистолет из кобуры, отрегулировал пистолетный шнур так, чтобы можно было стрелять с вытянутой руки.

Второй магазин положил в левый боковой карман комбинезона, решив, что в случае перезаряжания на этом можно будет сэкономить время. Для верности потренировал большой палец в мгновенном снятии предохранителя и сунул «Макарова» в кобуру.

— Ну что? Я готов, — вполголоса сказал он, словно обращаясь к кому-то.

Привычная подготовка оружия к работе, знакомый запах ружейной смазки, нагретая теплом тела сталь пистолета вселили в него уверенность.

Потекли томительные минуты ожидания…

Волков чувствовал, что развязка должна наступить в самое ближайшее время, но уже не волновался как прежде, был спокоен и собран.

Глава 16

И все-таки звук открываемой двери застал его врасплох. Олег вздрогнул от неожиданности, инстинктивно пригнулся, но тут же выпрямился, сообразив, что в сумраке, да еще на таком расстоянии, заметить его в кабине просто невозможно.

Он напряг зрение и увидел, как из вагончика выскочил молодой длинноволосый парень в ковбойке. Трусцой пробежал до ближайшей сосны, справил малую нужду и вернулся в вагончик.

«Скоро и мой „клиент“ должен появиться! Пора поближе перебираться!» — решил Волков и бесшумно выскользнул из кабины. Пригибаясь добежал до ближайшего от вагончика МАЗа и залег за его задним колесом — в случае перестрелки оно послужит хорошим укрытием.

Едва Волков успел это сделать, как скрипнула дверь и вышел атлетически сложенный мужчина с ружьем в руках.

Он был небрит, и намечающаяся черная бородка, в сочетании с темной кроликовой шапкой и красной курткой, делали его похожим на цыгана — Через шею мужчины было перекинуто полотенце.

«Он1 Рыбаков!» — догадался Олег и потянул пистолет из кобуры.

Мужчина огляделся по сторонам, закинул ружье на плечо и не спеша прошел к ближним кустам. Во всех его движениях чувствовалась уверенность и пружинистая, скрытая до поры сила.

«Вот че-орт! Ружье с собой прихватил! Весь план срывается! — досадовал Волков, дрожа от внутреннего возбуждения. — Ну и матерый же волчара! Ох и матерый! Как же мне его заарканить?. Стоп!!

У него полотенце, значит, умываться будет. В этот самый момент я его и „умою“! Принято!»

Вскоре бандит вернулся, подошел к прибитому на стене вагончика рукомойнику и, звякнув соском, коротко выругался.

Воды в рукомойнике не было.

«Ну оставь ружье, оставь! Прислони к стеночке, а сам себе потихоньку за водой топай!» — упражнялся в передаче мыслей на расстояние Олег. Б эти минуты он совершено искренне верил в существование таких чудес…

Рыбаков, словно вняв его увещеваниям, прислонил пятизарядку к стенке, вынул из кармана небольшое зеркальце, помазок, станок безопасной бритвы и положил все это на полочку.

«Ну иди же, иди за водой! Ну!!» — ликовал Волков, уже не сомневаясь в своих гипнотизерских (или как их там еще называют?) способностях.

Но иллюзии его тут же лопнули: бандит предусмотрительно забросил ружье за спину и только после этого пошел в вагончик.

«Ну ты посмотри на него! Ни на секунду от ружья не отпускается! — посетовал Олег, провожая преступника взглядом. — Да, трудненько мне с тобой придется, гражданин Рыбаков! Трудненько!..»

Через некоторое время бандит возвратился, неся в руке ковш.

Налив воды в рукомойник, он повесил пятизарядку и полотенце на гвоздь, намочил помазок и, насвистывая какой-то мотивчик, принялся намыливать бороду.

«Пора!» — решился Волков, сдвинул флажок предохранителя и выскочил из-под машины.

— Не двигаться! Стрелять буду! — прокричал он и ужаснулся, как немощно и хрипло прозвучал его голос. — Руки за голову! Не оборачиваться! — командовал Волков, дрожа от напряжения. — Два шага назад!

Рыбаков инстинктивно поднял руки и сделал два шага назад…

Но тут же пришел в себя и, резко повернувшись, принял стойку каратиста.

— А-а! Это ты, что ли, динамовец? — выдавил он удивленно, узнав в стоящем перед ним того самого парня в комбинезоне, по которому стрелял вчера утром. — Выходит, не пришил я тебя?.. Жа-аль!

— Не разговаривать! Повернуться налево и пять шагов вперед! — приказал Олег, держа преступника на прицеле.

Рыбаков рыскнул глазами, прикидывая расстояние до своего ружья.

«Черт! Не успею! — мелькнула у него мысль. — Тогда так — уход низом влево и боковой „маваши“ в голову! Должен достать…» — решил он и весь подобрался, приготовился к прыжку.

— Парни, вы че, сдурели? Че, парни?! — услышал вдруг Волков голос за спиной и, инстинктивно обернувшись, увидел парня в клетчатой рубашке, с берданкой в руках.

— Уйди ты, не мешай! Это убийца! — крикнул ему Олег, машинально отметив, какое бледное лицо у этого парня.

В ту же секунду Рыбаков метнулся к нему, нанося удар ногой.

Олег успел сделать боксерский «нырок», отскочил в сторону и выстрелил в воздух. Опоздай он хоть на долю мгновения — сапог бандита размозжил бы ему голову.

— Не дури! Следующая пуля твоя! — предупредил Волков.

«Ну же, Коля, не дрейфь, вмажь ему разок! Только поточнее, и этот рахит будет корчиться на земле! — подбадривал себя Рыбаков. — Секунда, всего секунда, и ты сомнешь, изувечишь, растопчешь его, как навозного жука! Смелее, ну!!»

Он настраивал себя, подбадривал, но все никак не мог решиться на свой коронный, отлично отработанный удар — черный глазок дула пистолета гипнотизировал, парализовал его мышцы.

На какое-то мгновение Рыбаков все же нашел в себе силы избавиться от этого наваждения… Казалось, что он уже пошел на прием… Но его взгляд встретился со стерегущими каждое его движение глазами парня с забинтованной головой, и снова что-то противно заныло, задрожало в нем.

«Застрелит ведь сволочь, не промахнется!» — с тоской подумал Рыбаков.

И снова, как в тот момент, когда он хотел удрать на лодке от Ржавого, услужливое воображение нарисовало горячий удар пули по его великолепному, так любимому им телу, дикую, раздирающую его боль, и он понял, что ничего уже не сможет сделать, что проиграл.

— Ладно, начальник, твой я! — произнес Рыбаков, глядя исподлобья, и, подняв руки, покорно повернулся спиной к парню с пистолетом.

«Но это же конец! Вышка! Ты что, не понимаешь, вы-шка-а-а! — вдруг отчаянно заголосило все его естество, протестуя против того, что судьба обманула, отвернулась от него. — Нет! Нет!! Нет!!!»

Не отдавая себе отчета, Рыбаков бросился вперед и, по заячьи петляя, понесся между деревьями.

«Уйдет! Уйдет же!..» — захолонуло у Волкова сердце, и он рванулся в погоню.

— Стой, сто-о-ой, стрелять буду! — кричал он и на ходу пальнул в воздух.

Но бандит не сбавлял скорости…

Надо было решаться…

Волков остановился, прицелился и дважды нажал на спуск.

Рыбаков с маху, словно зацепившись ногами за невидимую преграду, рухнул на землю и заползал, закрутился по земле.

«Ранен! Надо первую помощь оказать, а пакета-то нет!» — подумал Олег и почувствовал противную дрожь в ногах. Его знобило от нервного перенапряжения. В человека он стрелял впервые в жизни…

«А если я что-то сделал не так, не по закону? — мелькнула вдруг мысль. — Скорее к нему, скорее!»

— Мм-м, мм-м! — стонал бандит, зажимая ладонями рану на бедре. — Ну что ты уставился, сволочь?! Добей, ну добей же меня! — запсиховал он. когда Волков приблизился к нему. — Ты же изуродовал меня! Понимаешь — и-зу-ро-довал!

— А ты как хотел? Чтобы только ты стрелял, а другие мучились? Прекрати истерику!

Злость и неприязнь к поверженному противнику быстро остыли, и ему даже стало жаль Рыбакова — человек все же…

— Переворачивайся на живот! Быстро! — распорядился он, отстегивая от пистолета шнур, чтобы перетянуть раненому ногу. — Надо тебе кровь остановить, ишь как хлещет!.. Да не вздумай баловаться, — мне не до шуток!

Подбежал запыхавшийся сторож. Воинственно держа перед собой берданку, за ветхостью перемотанную изолентой, он зачастил скороговоркой, обращаясь к Волкову:

— А я ведь сразу смикитил, что это за птица, понимаш… Еще вчера, понимаш, думаю — не из беглых ли?

— Увянь ты, зануда! — злобно огрызнулся Рыбаков. — Коньяк со мной пил? Пил! А он ворованный!.. Так что не трепыхайся, тоже по статье пойдешь! Мы о тобой одной веревочкой повязаны. Соучастник ты мой! Понял? — припугнул он простоватого парня.

— Дак ить… — начал было сторож, растерянно хлопая белесыми ресницами.

— Ладно, земляк, успокойся. Нечего тебе с этим типом разговоры разговаривать! — сказал ему Олег. — Аптечка у тебя в вагончике есть?

— Имеется…

— Сбегай-ка, принеси, пожалуйста. Перевязать этого бандюгу надо… Ему еще ответ перед народом держать, а потому беречь я его должен!

Сторож ушел, а Волков, устало опустившись на землю, подумал — как хорошо, что все, наконец, закончилось.

Конечно, впереди еще будет много дел — отвезти бандита в поселковое отделение милиции, каким-то образом доложить о задержании в штаб, вызвать вертолет для Кандычеза…

Но самое главное все-таки уже позади.

— Ну где он там с бинтами? Заснул, что ли?! — кривясь от боли, спросил Рыбаков.

После того как Олег наложил жгут на его бедро, кровотечение из раны почти прекратилось и он заметно приободрился. Как бы там ни было, а он все-таки живет! К нему вернулась обычная, свойственная рецидивистам наглость.

— Что, за свое драгоценное беспокоишься? — беззлобно поинтересовался Волков.

— А кто же в этом мире за меня побеспокоится? «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих!» — первое мое правило.

— Вопросов нет, коль у тебя правила такие, — усмехнулся Олег. — Не бойся — пуля прошла навылет, а кость не задета… До приговора доживешь, это я гарантирую.

— Хоть в этом повезло! — хрипло рассмеялся бандит и после паузы попросил: — Слышь, начальник, закурить бы дал, что ли!

— Ты же не куришь.

— Не курю, — согласился Рыбаков, — да вот потянуло что-то на курево… Мутит меня…

Волков достал из кармана мятую пачку, прикурил две сигареты и одну из них протянул раненому.

Тот сделал две затяжки, поперхнулся дымом и закашлялся. Но сигарету не бросил, только утер слезы ладонью.

— Слышь, начальник, дело прошлое, ты мне по ногам спецом стрелял? Или случай?

— Специально, — соврал Олег.

— Что ж так? Пожалел?

— Да нет. Жалости у меня к тебе нет. Сам ведь знаешь, сколько за тобой крови… Для суда тебя берег. Хочу услышать, как ответ держать будешь, — ответил ему Волков. — Ты вот сидишь тут, зубы скалишь, а десятки людей мучаются, тебя разыскивают. Катера, самолеты, вертолеты задействованы! Ты хоть представляешь, в какую сумму обошелся государству твой побег?

— Ну ты даешь, начальник, — покачал головой бандит, — аж слезу прошиб! В пионерах, поди, за сбор металлолома отвечал, а?

Да мне плевать на вас всех и на ваши расходы! Мне моя свобода дороже всего! — переменил тон Рыбаков. — Может, еще и иск предъявите за розыск? Кто же вам мешал меня не за тысячи ловить, а, скажем, за три рубля? А зачем вообще упустили?

Олег промолчал, Что можно ответить бандиту на его издевку? Ведь есть, есть доля правды в его словах! «Зачем упустили?»…

Но оправдываться перед этим гадом? Глупо.

Наконец, прибежал сторож, принес бинты и аптечку. Олег распластнул ножом штанину Рыбакова, обработал рану йодом и наложил повязку. Потом попросил сторожа помочь в перевязке своей раны.

— Ты уж меня извини, — сказал Волков парню, когда тот, довольно сноровисто, бинтовал ему голову. — Напугал я тебя, наверное, своей стрельбой? По-другому с этим бандюгой нельзя было… Давай познакомимся, что ли? Меня зовут Олег. Олег Волков.

— Федор, — протянул ему руку сторож. — Певнев моя фамилия.

— Слышь, Федя, а пожевать у тебя ничего не найдется? — с виноватой улыбкой спросил Олег. — Вторые сутки голодом…

— Как не найтись? Найдется! Я же и «буржуйку» затопил, чайник поставил… — указывая на черный солярный дым, вырывавшийся из трубы на крыше вагончика, пояснил Певнев.

— Ну вот и отлично! Помоги-ка мне этого «гастролера» к вагончику дотащить. Сам-то он идти не сможет…

Вдвоем с Певневым они втащили раненого в бытовку и положили на топчан. Волков проверил тумбочку, стоящую возле топчана, — нет ли там предметов, пригодных для нападения, убрал подальше валяющееся на полу полено и вышел на улицу — забрать пятизарядку.

Вернувшись обратно, он осторожно разрядил ружье и, стараясь не прикасаться подушечками пальцев к его поверхностям, остатками бинта замотал цевье и ствольную коробку.

— Что, начальник, автографы мои сберегаешь? — с интересом наблюдая за ним, спросил Рыбаков. — На черта тебе эти отпечатки, когда и так все ясно? Двое мертвяков за мной, да ты — подранок… Разве от этого открестишься? Все одно — «вышка»! Кстати, похоронил ты своего приятеля-легавого?

Понимая, что бандит над ним издевается, Олег не ответил.

— Молчишь? Дело твое, начальник. Это ведь я так, от скуки интересуюсь… А как там Ржавый? Отдыхает, продажная его душа?

— Кто-кто? — переспросил Волков.

— А ты что, не успел с ним познакомиться, начальник? Ржавый — это корешок мой, ноне покойничек. Этот-то уж точно на моей совести, господи, прости мою душу грешную!.. В упор бил!

— В спину, — уточнил Олег.

— Ээ-э, начальник, да разве у меня было время его к себе мордой поворачивать?! А и повернулся бы — все одно замочил бы гада!

— Что ж так? Насколько я понял — за проводника он у тебя был. Без него, ручаюсь, ты бы так далеко от нас не ушел!

— То моя кухня, мои дела… — уклонился от ответа бандит. — Значит, было за что, раз грохнул!

— Товарищ Волков, айдате завтракать! Тушенку разогрел, а чаек уже вот-вот на подходе! — позвал Олега сторож.

От раскалившейся докрасна «буржуйки» в вагончике стало жарко. Пахло дымом, сухим деревом и немного соляркой.

Но все эти запахи перешибал аромат разогревающейся тушенки. Она сердито шкворчала и постреливала жиром на большой сковороде, посередине стола, сбитого из неструганых досок. Рядом со сковородой высилась начатая краюха ржаного хлеба домашней выпечки, красовались две большие луковицы и четыре яйца.

Этот натюрморт дополняли солонка из березовой коры и самодельный нож, с рукояткой, обмотанной алюминиевой проволокой.

— Тарелка или миска есть? — спросил Волков.

— Как не быть? Этого добра навалом. Бери, они там, в шкапчике.

Достав миску из «шкапчика», Олег отложил в нее тушенки, отрезал от краюхи толстый кусок хлеба и поставил еду перед Рыбаковым:

— Ешь.

Бандит взял миску, долго разглядывал ее содержимое, будто там было что-то необычное, потом перевел взгляд на Волкова и, улыбаясь, демонстративно швырнул миску на пол.

Олег поднял посудину и снова поставил ее на тумбочку.

— Что, почувствовал себя в безопасности? Решил поиздеваться? — холодея от ярости, тихо спросил он. — еще одна такая «штучка» — и я поступлю с тобой так, как сочту нужным!

— Застрелишь, что ли? — прищурился Рыбаков. — прав таких не имеешь!

— Там посмотрим, имею или нет. Ешь!

Бандит посмотрел ему в глаза, обдумывая, что именно может предпринять Волков в этой ситуации, и вдруг как-то сник, съежился.

— Ладно, начальник, извини. Нервы… — произнес он примирительно и, как показалось Олегу, несколько заискивающе. — Умыться бы мне… Намылиться то я намылился, да вот бриться, как говорится, не пришлось… Всю шкуру на лице стянуло.

Волков молча сдернул с гвоздя полотенце, смочил его кипятком из чайника и подал Рыбакову. Немного понаблюдал, как тот отпаривает засохшую на бороде мыльную пену, и сел за стол так, чтобы преступник был в поле его зрения.

— Ну что? Начнем заправляться? — спросил Олег у Певнева. — Угощай незваного гостя, хозяин!

— Дак че угощать-то? Все на столе, все на виду. Знай ешь, да не величайся! — улыбнулся в ответ тот.

Позже, когда пили густой, дегтярного цвета чай, Волков спросил у Певнева:

— А что, Федя, не скучно в сторожах-то?

— Дак вы че, решили, че я здесь постоянно? — даже обиделся тот. — У меня права поди есть, пять лет баранку кручу. Просто счас мой «мазон» на ремонте, вот я и поддежуриваю…

— Если так, то извиняюсь! В армии-то где служил?

— Не довелося мне, — помрачнел Федор. — После школы ДОСААФ я уже и повестку получил, на службу собираться наладил, да маменьку на лесоповале лесиной шибко помяло… И по сей день лежит, а я у ей один. Потому и не взяли.

— Да, брат, невеселые дела… — посочувствовал Волков. — Ну, спасибо тебе, Федор, за хлеб-соль! Послушай, а тетрадочки у тебя не найдется? Надо акт задержания составить.

Певнев достал из «шкапчика» ученическую тетрадь в обложке, испачканной автолом.

— Пойдет, че ли? — спросил он. — Грязна уж больно…

— Пойдет, пойдет! Спасибо, брат, выручил! Над актами Олег корпел минуть двадцать — их надо было составлять в трех экземплярах, а копировальной бумаги не было.

Осилив, наконец, эту работу, он пододвинул акты к Певневу и попросил:

— Ознакомься, Федор, и распишись в качестве понятого.

— В качестве кого? — переспросил сторож. — Это что же выходит? В свидетели я попал, что ли?

— Выходит, так… — улыбнулся Олег. Он уже на первый раз сталкивался с этим распространенным среди таежников паническим страхом перед словом — «свидетель». На медведя с одним ножом ходят, а вот в свидетели…

Признаки такой же «болезни» были налицо и у Федора.

— Ну чего ты оробел? Что тут страшного? — спросил у него Волков. — Все просто — читай акт, сверяйся с вещественными доказательствами, они все перед тобой: карабин, патроны, консервы, продукты разные… Это же все из магазина украдено, положено описать и засвидетельствовать. Если какое сомнение в количестве возникает — пересчитай. Одежда какая на преступнике — сам видишь.

— Не-е, не могу я этого подписать! — осторожно, но решительно отодвинул от себя бумаги Певнев.

— Это почему? — удивился Олег.

— Права такого не имею. Выпивал я, понимаш, с ним вчера… Краденым, выходит, угощался! Вообще, понимаш, обмишулился я! В дружки-приятели к бандюге попал..

— А ты как думал? — усмехаясь, перебил его Рыбаков. — Пил, жрал со мной, а начальник — мужик дотошный, все подсчитал! Теперь с тебя, голубь, все через суд вывернут! Так-то.

— Не паясничайте, Рыбаков! — оборвал его Олег. — Прекратите!

— Молчу, начальник, молчу-у-у! — дурачась, поднял руки над головой тот.

— Ишь ты! Пулю схлопотал, а не унимается!.. — с любопытством посмотрел на Рыбакова сторож. — Товарищ Волков, а можно узнать, че он такого натворил?

— Что натворил? Да, считай, весь уголовный кодекс собрал. А вчера утром участкового тяжело ранил и сообщника своего убил.

С тобой вот только не повезло — промахнулся! — усмехаясь, произнес Рыбаков. — О чем искренне сожалею…

— Да че он, сдурел? Зверь, понимаш, такого не сделат — переводя взгляд то на Рыбакова, то на Волкова, словно пытаясь понять, кто же из них говорит правду, а кто шутит такими страшными вещами, недоумевал Певнев. — Может, он по пьянке, понимаш? А?

Видимо, в его небогатой событиями жизни еще никогда не было встречи с преступниками и поэтому ему казалось, что они должны чем-то отличаться от остальных людей, выглядеть как-то иначе, чем тот, с которым он недавно делил и еду и ночлег…

— Да нет, Федя, не по пьянке. Он, в принципе — спортсмен, почти не пьет. Просто натура у него такая: ради своей шкуры ни перед чем не останавливаться.

— Э-э, начальник, брось мне морали читать! Что ты про меня знаешь?! — подал голос бандит из своего угла. — За свои грехи как-нибудь сам отвечу!

— Что ж, ответишь. Сполна, — спокойно пообещал Олег.

— Давайте-ка мне акты, подпишу я, — вдруг решился сторож.

— Подпишите и вы, Рыбаков, что претензий к задержавшему вас лицу не имеете, — предложил Волков беглецу.

— Пошел ты! Ничего я тебе подписывать не буду! — внезапно рассвирепел тот. — Калекой сделал, а я ему — «претензий не имею»… Имею!

— Ну это дело ваше, можете не подписывать, — официальным тоном предупредил бандита Олег. — Так и напишем: задержанный от подписи отказался.

— Пиши, пиши, писатель!.. — огрызнулся Рыбаков. Волков дооформил акты и, посмотрев на часы, спросил у Певнева:

— А что это шоферы сегодня не торопятся? Время — половина девятого, а их все нет. К какому же времени они обычно подъезжают?

— Обычно-то часикам к восьми, — ответил тот. — завтра к восьми утра будут как штык.

— Как завтра?!

— Дак седни-то выходной, воскресенье. На какой ляд-то им ехать? Напашутся еще за неделю, успеют… — прихлебывая чай, пояснил Федор.

— Ты что, шутишь?! — даже вскочил со своего места Олег. — Да у меня же товарищ о тайге тяжело раненный! Один! Мне же в поселок на связь надо! Как же я могу завтра ждать, подумай!

Он представил себе, что Кандычеву, возможно, уже совсем обессилевшему, придется еще сутки быть одному, без всякой помощи, и от собственного бессилия чуть не заплакал.

— Ну нет, так нельзя, Федя! Понимаешь, нельзя! Надо что-то придумать… Он же в тайге один, раненый, понимаешь ты — оди-и-ин! — тряс Волков за грудки ни в чем неповинного парня.

И тут Олега осенило, пришло единственно верное решение!

— Слушай, друг, дай, пожалуйста, машину! — как можно проникновеннее попросил он сторожа. — Ты не бойся, я любую технику отлично вожу! У меня третий класс, права есть, все чин по чину… Только с собой я права не взял, забыл… Так что уж поверь, Федя, на слово!

— Не-е! Ты че? Машины-то не мои, леспромхозовские! — замотал головой сторож.

— Ну а я не государственный человек, что ли? Разве дело у меня не государственное? — старался убедить Олег Певнева.

— Так-то оно так, понимаш!.. Дак, обратно, влетит же мне…

— Нет, вы только посмотрите на него! Ему влетит! — горячился Волков. — Там человек погибнуть может, а он…

— Да что ты, начальник, в натуре, с этим жлобом базаришь? Дай ему в рог и забирай любую машинеху! — неожиданно перебил его Рыбаков.

— Ты ето… Ты молчи, бандюга, не с тобой разговор, понимаш! — вдруг прикрикнул на него Певнев. — Сами разберемся! Эх, была не была! Пойду дизелюху заводить…

— Ну вот, давно бы так! — обрадовался Волков. — Ты не волнуйся, Федя, я тебе расписку оставлю, что машину взял по крайней служебной необходимости… Только постарайся побыстрей технику подготовить, ладно? Горючку проверь и все такое. А я пока «вещдоки» соберу…

Через несколько минут МАЗ, басовито порыкивая двигателем, подрулил к вагончику.

Когда все было готово и связанный Рыбаков уже сидел в кабине, Олег подошел к сторожу — попрощаться.

— Ну что, Федор? Спасибо тебе за все! Извини, если что не так было… Машину в поселке кому передать?

— Да че ее передавать-то? У конторы поставишь, да и дело с концом… Хозяин-то мимо не пройдет.

— Понятно… Расписку я тебе на всякий случай написал, на столе она. Да, чуть не забыл, повиниться хочу… Я когда во-он в том МАЗе ночь коротал — перекусил тем, что в бардачке нашел. Кусок сала взял, сухари, чай… Голодный здорово был! Так что передай хозяину мои извинения. Ладно? Может, денег оставить, у меня немного есть?..

— Да ты че? Какие деньги?! Разве у нас в тайге голодному в еде кто откажет? Езжай, понимаш, с чистой душой!

Помолчали… Олегу не хотелось уезжать просто так, хотелось чем-то отблагодарить этого простоватого, но хорошего, доброго парня, и он отстегнул от пояса свой походный нож и протянул Певневу:

— Бери, Федор, на память! Отличная сталь, на охоте пригодится!

И уже усаживаясь в кабину, услышал характерное:

— Да ты че, понимаш? Зачем!..

— До свиданья, Федор! Судьба даст — свидимся! — крикнул Волков в окно и отпустил сцепление…

Могучая машина резко рванула с места, подпрыгнула, перескакивая через лежащую лесину и, преодолев небольшой подъемчик, вынеслась на дорогу.

Ехали молча…

Рыбаков, прищурившись, глядел через лобовое стекло на набегавшую дорогу, покачиваясь корпусом, когда колеса грузовика попадали на выбоины.

Волков, чуть подавшись к рулю, сосредоточенный и строгий.

О чем они думали в эти минуты?

Наверное, о разном…

Дорога стремительно уходила под колеса, приближая для одного бесславный тупик и обещая второму еще много таких дорог. Трудных, но нужных людям.

Дорог, в которые его позовут долг и любовь к ним.