Поэма событий

Нет здесь не Вам… и бархатный околыш.

Тульи голубоватой желтый кант, и грустный взор,

И тонких пальцев хруст, и хрупкий голос

Фарфоровый, как сон… костер,

Зажженный из сердец, серебряные елки

Нас обступили, ждут, —

Вчера — . . . . . ., дремавший по проселку,

Сегодня — маятник минуть.

Чуть розоватыми снегами в дали

Уходить грусть полей.

Вам шепоты печали

Моей.

Все в Вас

От удивленности пробора

До глаз,

Похожих на топаз…

Минут моих минуты слишком скоро

Несутся… Я у Вас?

У Вас таких томленый названные сестры

Ткут счастья медленную нить,

Но кто так остро

Мог любить?

О, темный шелк кудрей, о, профиль Антиноя,

И грудь, и шея, вы о, пальцы хрупких рук,

О вас, лишь помня вас, сегодня сердце ноет

Одним предчувствием томяще-сладких мук.

Единственный, как свет, бесценно-милый друг,

Вы, чьи глаза, как день, наполненные зноем

Июльской синевы, две чаши сладких мук,

И Вы пройдете в тень, и профиль Антиноя

Забудется, как все, как пальцы хрупких рук.

Как вздох,

Вы, выходя из померкшей были,

Нити жемчужных стихов.

По нервам электричество строчек пролил,

И каждая строчка билась в истерике слов.

Улицы заплаканные нахмурились, —

Слезы, как дождь на троттуары прокапали,

Будто дрожит в лазури лист

В хрустальной осени Неаполя,

Будто шуршанье торопливых резинок,

Стирающих на улицах лица и глаза,

Среди незаметных дождливых слезинок

Вытекла огромная, как время, слеза.

Пролившее ее глазище

Витринной скуки, где,

Хлопая галошами, разбежалось кладбище

По улицам и лицам избитых площадей,

Сморщилось, и сегодня быть может на подоконнике.

С канарейкой сдружившаяся герань

Вырастила для вас одних, покойники,

Цветочек хилый и простенький, как Рязань.

Быть может, сегодня не тех отыщете,

Кто с газетных объявлений спустился к вам.

Может, не для вас сегодня тысячи те,

Что строились в роты по набранным петитом словам,

И, быть может, мне, нежному с последним ударом,

Башенных часов уже не много с этих пор

Осталось обрызгивать, как росой, троттуары

Хрустальным звяканьем шпор,

А говор часов, как говор фонтана,

И вы узнаете в его серебре меня…

Время, ведь рано!

И в костлявых пальцах времени

Высохла, как цветок, душа.

Не спеша,

Об ней на маленькой свечечке обедню

Выстроить склепом великолепным у Иверской

Шурша,

Пробежали меж пальцев в последний

Раз обо мне все газетные вырезки.

Как некогда Блудному Сыну отчего

Дома непереступаемой казалась ступень,

Сквозь рассвет, мутным сумраком подтчивая,

К самому окну просунулся небритый день,

И еще в июле чехлом укрытая люстра,

Как повешенный обездоленный человек,

Замигала глазенками шустро

Сквозь ресницы зубами скрежещущих век.

В изодранных газетах известия штопали,

Толкаясь лезли в последние первыми,

Я тоска у прямящагося тополя

Звенит и звенит серебряными нервами.

Кто то бродит печальный и изменчивый.

У кого то сердце оказалось не в порядке,

И мертвый покатился удивленно и застенчиво

По скрипучим перилам лестницы шаткой…

В черный вечер прошел господин и вынес

Оттуда измазанный и громадный ком,

Я когда спросили: что это? — «Дыня-с», —

Расшаркался, а потом

Мутью бездумья с утра исслюнявил

Закапанную чернилами ручку скуки…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И в чем уплыл, как не в кровати ли

В пространство внемерное, прочитав в газете,

Что штыками затопорщились усы у обывателей,

И тяжелую артиллерию выкатывают дети.

Это все об нем: как он простенький и серенький,

Житель равнодушья и потомок городов рода,

Никогда не слыхавших об Иеринге

И об его определены абсолютной свободы,

Вскинулся и затопал,

И его шагами ночь хохотала гулко, —

«Смотрите, смотрите: я землю заштопал

Извилистой ниткой глухого переулка»…

Утро снимало синие кольца

С измученных взоров, одевшихся в бледный свет,

И смотрело, как падали и падали добровольцы

На звоны убитых побед.

А Вы молчали,

Ведь здесь же не Вам, смотря на них,

Потому что жемчужины Вашей печали,

Как капли берилла, падают в стих.

Скажите! Скажете? Улыбкою Цезаря,

Не вынесши этой ночи упорной и беззвездной.

Распустившаяся на Вашем лице заря

Поплыла над качнувшейся бездной.

Рассчитывая удары,

Над сумраком взвился багряный топор.

Ах, не обрызгивать, не обрызгивать больше троттуары,

Как росой, хрустальным звяканьем шпор.

Одеваются в ночную мглу дни,

Перегнувшиеся на подобие Z'a.

Ах, сегодня только пополудни

Вышли утренние газеты.

Снегом выращенный город сутулится,

Закиданный выкриками телеграммных вестей,

И костлявые и тощие улицы

В хрустящем блеске белых костей,

А с экранов кинемо и столбцов набора

Гордо раздулись выкрики о победе,

Орущие в треске разрушенных ветром заборов

Поющей трамвайной меди.

Город в огнях и золоте, белые шляпы

Гордо вздувшихся стеклянных крыш,

Как некий дракон, свои черные лапы,

Лениво разбросив, ты спишь,

И ко всему безразличною пастью вести,

Схваченных на лету убитых и побед,

Ты рассасываешь в жилы предместий,

Черные от копоти десятков лет,

Чтобы там над рушащимся гулом

Неустанных фабрик и заводов слез

Чья то раненая душа уснула

Просто, как дети, без трагизма и поз,

Чтоб она окровавленным следом мостить

Лощеные улицы никогда не смела,

Седое и серое, как «Русские Ведомости»,

Вывешено праздничным флагом небо.

А где-то в лабиринтах косящих предместий

Ветер проносит чей-то неуместный плачь

О кем-то когда-то и где-то забытой невесте

В осеннем молчаньи пустеющих дач.

А с экранов кинемо и столбцов набора

Не устало глядеться известье,

Орущее в треск разрушенных ветром заборов

В косящих лабиринтах предместий…

Ах сегодня только пополудни

Вышли утренние газеты.

Что из того, что одеты в ночную мглу дни,

Перегнувшиеся, как изображение Z'a?

Как Прекрасной Даме дни

Посвящали поэты и любовники,

Тебе рожденной в ликующем пламени

В багряных ранах, как куст шиповника,

Тебе одной — газетную истину

Поворачивая, как кули на кранах,

Где-то в южных морях затерянной пристани

Слепящимся глазом на брызжущих ранах

В громаде черной глухой бессонницы

Ты разрубила дыханье артерий

Разящим летом гремящей конницы

Громовым кашлем артиллерии,

Над телом Польш и Бельгий элегию вымыслов

Одела в лохмотья газетных сенсаций

И за земною осью вынесла

Вращенье судеб двенадцати наши…

Шлешь ли умерших в волны лазури

Полк за полком… и сколько?

Ты разбила хрустальное имя «Юрий»

Дымом орудий на тысячу осколков.

Ах, в каждом осколке, как иголка боли,

Жалобные ручонки, из моря просящиеся на сушу,

И не довольно, не довольно, что раскололи

Хрустальное имя, мою бедную душу.

Дышат убитые. В восторге трепетном

Мертвые на полях сражений поднимут головы,

Когда багровое солнце слепить нам

Память из олова темного и тяжелого.

День за днем измученно сгорит Вам

Весь в пене жестоким посылом трясущейся лошади.

Эти простые слова, как молитву,

В губы растрескавшиеся вложите:

  Как не касаться кубка пыток[2]

  Губами жаждующими губ, —

  Простых речей неясный свиток,

  Упавший на остывший труп.

  Когда никто не потревожит

  Истончившийся белый лоб,

  Тяжелый вздох к Престолу Божью

  Сошел покорно в белый гроб.

  Ведь это было, это снилось,

  Ведь этим кто то где то жил,

  И вот Архангел левый клирос

  Крылом волнующим прикрыл.

  В дрожаньи пенья это-ль снится,

  Что не вернется, нет? И пусть

  В полуопущенных ресницах

  Не умерла былая грусть

  Лениво бросит взор усталый,

  Когда, открыв бескровье ран,

  Седое утро умирало,

  Вцепившись судоржно в туман.

  Казалось: тусклый свет не брызнет

  В решетки окон расписных,

  А хор о теле бедной жизни

  Тянул рассвету бледный стих.

Это Вам в сумраке отходящего поезда

Девушка рыданья повесила, как крестик,

Мне холодно, холодно, и от холода боязно

Умереть теперь с Вами не вместе.

Это кто то теплое слово, как ласку,

Как ласку, приготовил к зимней стуже

И грустить об одном,

Что сердце всегда попросится в сказку,

Что сердцу захочется холода, холода октябрьской лужи,

Лужи с хрустальным и звонким льдом.

У меня — глаза, как будто в озере

Утопилась девушка, не пожелавшая стать матерью,

Это мои последние козыри

У жизни стелющейся белоснежной скатертью.

Над облитыми горечью троттуарными плитами

Грусть, как в оправу, вложу в истомленный взор

Я, бесстрастно смотревший в тоскою залитые

Глаза, зеркала осенних озер,

Я, прошедший сквозь пламя июлей

Тысячей горящих любовей,

Сегодня никну в рассветном тюле

Бесстрастным током холодной крови.

Я где-то рудой раскаленной из горна

Текущий тяжко медный закат,

Запекшийся кровью багряной и черной

Выстроил сотни хрустальных палат,

Залил бриллианты текучего глетчера.

Дробящийся в гранях алмазный свет,

Девятнадцать исполнилось лет вчера,

А сегодня их уже нет.

Над смертью бесстрастные, тонкие стебли,

Как лилии, памяти узкие руки,

А день извиваясь треплет и треплет

Над городом знамя столетнее скуки,

И в шепоте крыльев ее алтарями победе

Души сложили усталые все мы,

Как из своих и заботливо-скрытых трагедий

Открытые каждому и миру поэмы.

Вам, мертвому, как живому,

Памяти Ваших тонких изысканных рук

Сложу в печали померкшую днями истому

В тревоге родившихся мук.

Я нашепчу словами нежнейшими

Вам о том, как в вечерней комнате

Тихие шорохи кажутся гейшами

Только вспомните, вспомните.

Вспомните, сложен как

С кожей лепестками полураскрытых роз

Ваш единственный, милый Боженька

В ризе улыбок и слез,

Вспомните, как слова похожие

На глаза грустящих и забытых невест,

Падают и падают, как жемчужины к подножию,

Где воздвигнут грядущих распятий крест.

Вспомните! Вы ведь не умерли!

Каждую ночь, — ведь это же Вы, —

Спускается ангел в снов моих сумерки

С лучистым взором из синевы.

Умру молодой или старый, —

Последнее на земле этот взор.

Ах, не обрызгивать, не обрызгивать больше троттуары

Как росой, хрустальным звяканьем шпор.

Солнце, обошедшее миллиард и больше

Раз землю, посмотри, —

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По минутам, как по ступеням

Сходят молитвы с усталых губ.

Это в них . . . . . . . . души весенним

Дыханьем ангелы вложат и сберегут.

Я сердцу усталому окунаться в сказки,

Как в невиданный и желанный сон,

Только одно, одно — скорее бы пасха

Такой хрустальный, словно вымытый солнцем звон

И это последнее, последнее, —

Больше уже не мы, а кто?

За весенней . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все, все умерли,—

И вот он обходить по голой земле,

Кутаясь в свой — не дьявольский юмор ли?—

Круг обнищавших плодородьем полей,

Ведь сегодня событья железной рукою

Вбросили в пламя миллионы мятущихся душ,

И в плаче в печали влюбленные скроют

С кровью смешавшийся пьяный туш.

Завтра, быть может, в ярости ядрам

Земля, открывавшая грудь,

Воздвигнется новых трагедий театром,

Вонзив в свое сердце пронзительно-долгий путь,

Сквозь щели скилетов убитых, сквозь груду

Тлеющих тел, новые племена

Проростут, . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Памяти купаться весело

В розовой, вечерней влаге всех воспоминаний

Дни прошли, и что настанет

Новое, если по-прежнему нежданные гости

Приходят к поэтам душистые песни,

Кажущееся им самим чудесный

Краев вечерних и телесно-розовых облаков.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Может быть, в чьих нибудь пестрых одеждах фантазий

Души павших пышно отойдут ко сну.

Ныне я в прилежном рассказе

. . . . . . . . вам написал про войну.

Поэты грядущие, которых не похоронят

В памяти строчек, открытых всем,

Вспомните, что Великой войной в таком полку и в таком-то эскадроне

Убита великолепнейшая из великолепных поэм.