Поэмы

Он — царь поэтов — милостью творца

Жемчужина Гянджийского венца.

Он — благородства несравненный перл,

Он в море мыслей совершенный перл.

Его саманной комнаты покой

Благоухает мускусной рекой.

Подобен келье сердца бедный кров,

Но он вместил величье двух миров.

Светильник той мечети — небосвод,

Там солнце свет неистощимый льет.

Дверная ниша комнаты его —

Вход в Каабу, где дышит божество.

Сокровищами памяти велик

Хранитель тайн — учителя язык.

Хамсу пятью казнами назови,

Когда ее размерил Гянджеви.

Там было небо чашей весовой,

А гирею батманной — шар земной.

А всю казну, которой счета нет,

Не взвесить и не счесть за триста лет.

Он мысли на престоле красоты

Явил в словах, что как алмаз чисты,

Так он слова низал, что не людьми

А небом был он назван: «Низами».[1]

И «Да святится…» как о нем сказать,

Коль в нем самом и свет и благодать?

Хоть пятибуквен слова властелин,

Но по числу — он: тысяча один![2]

От бога имя это рождено!

А свойств у бога — тысяча одно.

«Алиф» начало имени творца,[3]

Другие буквы — блеск его венца.

Шейх Низами — он перлами словес

Наполнил мир и сундуки небес.

Когда он блеск давал словам своим,

Слова вселенной меркли перед ним.

После него Индийский всадник был

В звенящей сбруе воин полный сил.

С его калама сыпался огонь,

Как пламя был его крылатый конь.

К каким бы ни стремился рубежам,

Шум и смятенье поселялись там.

И в крае том, где мудрый строй царил,

Он сотни душ высоких полонил.

Его с индийским я сравню царем,—

Ведь Хинд прославил он своим пером.

Все пять его волшебных повестей

Живут, как пять индийских областей.

А Шейх Гянджи собрал, как властный шах,

Казну — неистощимую в веках.

Стал от него Гянджийский край богат,

Он был не только шах, но и Фархад.

Путь прорубал он, гору бед круша…

Гора — поэзия, а речь — тиша.

Душа его, как огненная печь,

И току слез печали не истечь.

Он сходит — пир свечою озарить,

Пирующих сердца испепелить.

Когда знамена над Гянджой развил,

Он, как державу, речь объединил.

В те страны, что открыл он в мире слов,

Вослед повел полки Амир Хосров.[4]

От старого гянджийского вина

Душа делийца навсегда пьяна.

Где б Низами шатер ни разбивал,

Потом делиец там же пировал.

С «Сокровищницей тайн» гянджиец был,[5]

Делиец — с «Восхождением светил».[6]

Гянджиец новым нас пленил стихом,

Делиец следовал ему во всем.

Все, что потом им подражать пошли,

К ограде сада мусор принесли.

Единственный лишь равен тем двоим,

Который, как они, — неповторим.

Он, как звезда Полярная в пути,

К познанью призван избранных вести.

Он клады перлов истины открыл,

В зерцале сердца тайну отразил.

С семи небес совлек он тьму завес,

Разбил шатер поверх семи небес.

Он обитает в мадрасе своей,

Вкушая мир средь истинных друзей.

Его цветник — высокий небосвод,

Он пьет из водоема вечных вод.

Как небо несказанное, высок

Его словоукрашенный чертог.

Там ангелы крылатые парят,

Чертог его от нечисти хранят.

Под сводом худжры, где живет мой пир,

Скажи — не мир блистает, а Сверхмир.

Дервишеской одеждою своей

Он затмевает блеск земных царей.

Душа его есть плоть и естество,

Хоть пышно одеяние его.

От лицемерия освобожден,

Лохмотьев странничьих не носит он.

Невидимое, скрытое от нас,

Он видит, совершая свой намаз.

Его походка — молнии полет

Летящий изумляет небосвод.

Перелистав страницы мира, он

Соткал, как облак, занавес времен.

Из крови сердца, а не из чернил

Соткал он занавес — и тайну скрыл.

В его чернильнице сгустилась тьма,

Но в ней — вода живая — свет ума.

Кто из его чернильницы возьмет

Хоть каплю, тот бессмертье обретет.

Стихом он все иклимы покорил,

А прозой новый мир сердцам открыл.

Им пленены дервиши и цари,

Ему верны дервиши и цари.

Но преданности в круге бытия

Столь твердой нет, как преданность моя!

Хоть солнцем вся земля озарена,

В нем и пылинка малая видна.

Один — средь певчих птиц в тени ветвей,

Шах соловей над розою своей.

Прочесть мне было прежде всех дано

Все, что ни создал мудрый Мавлоно.[8]

Так солнце озарит вершины гор

Пред тем, как осветить земной простор.

Так видит роза, к свету бытия

Раскрыв бутон: шипы — ее друзья.

Мне помнится одна беседа с ним:

Был наших мыслей круг необозрим.

И вот — в потоке сокровенных слов —

Возникли Низами и Мир Хосров.

Две «Пятерицы» создали они,

Тревожащие мир и в наши дни.

По среди этих дивных десяти

Ты первых два дастана предпочти.

Что ты в «Сокровищнице тайн» открыл,

Найдешь и в «Восхождении светил».

И остальные все дастаны их

Прекрасны; в них — глубины тайн живых.

«Сокровищница тайн»… в ней глубина,

Где вечных перлов россыпь рождена.

И отблеск «Восхождения светил»

Нам Истины завесу приоткрыл.

Коль слово жаром Истины горит,

Оно и камень в воду превратит.

Но если слово — правды лишено,

Для перлов нитью станет ли оно?

А если нить надежна и прочна,

Без жемчуга какая ей цена?

И дни прошли после беседы с ним.

И счастье стало вожаком моим.

Вновь навестил я пира моего

И вижу рукопись в руках его.

Он оказал мне честь, велел мне сесть,

Дал мне свой «Дар», как радостную весть.

Сказал: «Возьми, за трудность не сочти,

Сначала до конца мой труд прочти!»

А я — я душу сам ему принес,

Взял в руки «Дар», не отирая слез.

«Дар чистых сердцем» — тут же прочитал,[9]

Как будто чистый жемчуг подбирал.

То — третий был дастан; хоть меньше в нем

Стихов, но больше пользы мы найдем.

В нем скрыто содержанье первых двух,

Но есть в нем все, чтоб радовался дух.

И, потрясенный, сердце я раскрыл,

Его творенье в сердце поместил.

И, завершив прочтенье песни сей,

Желанье ощутил в душе своей,

Желанье вслед великим трем идти —

Хоть шага три пройти по их пути.

Решил: писали на фарси они,

А ты на тюркском языке начни!

Хоть на фарси их подвиг был велик,

Но пусть и тюркский славится язык.

Пусть первым двум хвалой века гремят,

Но тюрки и меня благословят.

Коль сути первых двух мне свет открыт,

То будет третий мне и вождь и щит.

Когда я к цели бодро устремлюсь,

Когда с надеждой за калам возьмусь,

Я верю — мне поможет Низами,

Меня Хосров поддержит и Джами.

Тогда смелее к цели, Навои!

И пусть молчат хулители твои.

Порой бедняк, к эмиру взятый в дом,

Эмиром сам становится потом.

Ведь мускус родствен коже; а рубин

Из горных добыт каменных глубин.

Сад четырех стихий — усладный хмель;

Ограда сада — бедная скудель.

Отрадны пламя, воздух и вода,

Земля же — их основа навсегда.

Красив цветочный дорогой базар,

Но рядом есть и дровяной базар,

Пусть у тебя одежд атласных тьма,

Но ведь нужна для дома и кошма.

В цене высокой жемчуг южных вод,

Солому же один янтарь влечет.

Царь выпьет чистый сок лозы златой,

Пьянчужка рэнд потом допьет отстой.[10]

Я псом себя смиренным ощутил —

И вслед великим двинуться решил.

Куда б ни шли, и в степь небытия,

Везде, как тень, пойду за ними я.

Пусть в подземелье скроются глухом,

За ними я пойду — их верным псом.

Я славлю жемчуг слова! Ведь оно

Жемчужницею сердца рождено.

Четыре перла мирозданья — в нем,

Всех звезд семи небес блистанье — в нем.

Цветы раскрылись тысячами чаш

В саду, где жил он — прародитель наш.

Но роз благоуханных тайники

Еще не развернули лепестки.

И ветер слова хлынул с древних гор

И роз цветущих развернул ковер.

Два признака у розы видишь ты:

Шипы и благовонные цветы.

Тех признаков значенье — «Каф» и «Нун»,

То есть: «Твори!» Иль, как мы скажем: «Кун!»

И все, что здесь вольно́ иль не вольно́,

От этих букв живых порождено.

И сонмища людей произошли

И населили все круги земли.

Как слову жизни я хвалу скажу,

Коль я из слов хвалу ему сложу.

Ведь слово — дух, что в звуке воплощен,

Тот словом жив, кто духом облачен.

Оно — бесценный лал в ларцах — сердцах,

Оно — редчайший перл в ларцах — устах.

С булатным ты язык сравнил клинком,

С алмазным слово я сравню сверлом.

Речь — лепесток тюльпана в цветнике,

Слова же — капли рос на лепестке.

Ведь словом исторгается душа,

Но словом очищается душа.

Исус умерших словом воскрешал —

И мир его «Дающим Жизнь» назвал.

Царь злое слово изронил сплеча,

Так пусть не обвиняют палача.

По слову в пламя бросился Халил,

И бремя слова тащит Джабраил.

Бог человека словом одарил,

Сокровищницу тайн в него вложил.

Не попади душой кумиру в плен,

Чей рот молчанием запечатлен.

Она прекрасна, уст ее рубин

Твой ум пьянит сильнее старых вин.

Но пусть она блистает, как луна,

Что в ней — всегда безмолвной, как стена?

Ты, верно, не сравнишь ее с иной,

Не спорящей с небесною луной.

Пусть не лукавит взглядом без конца,

Пусть не пронзает стрелами сердца.

Пусть даже внешне кажется простой

И пусть не ослепляет красотой.

По если дан ей ум, словесный дар,

То он сильнее самых сильных чар.

Она упреком душу опьянит,

Посулом смуту в сердце породит.

И пусть обман таят ее слова,

Но как от них кружится голова!

И видишь ты, что все ее черты

Полны необычайной красоты.

Как устоишь перед таким огнем,

Хоть ты сгораешь, умираешь в нем?

А коль она прекрасна, как луна,

И в речи совершенна и умна,

Коль, наряду с природной красотой,

Владеет всею мудростью земной.

Она не только весь Адамов род,

Но коль захочет — целый мир сожжет.

Такой красе, сжигающей сердца,

В подлунной нет достойного венца.

Когда певец прославленный средь нас

Ведет напев под звонкострунный саз,

То как бы сладко он ни пел без слов,

Нам это надоест в конце концов;

Мелодия любая утомит,

Когда мутриб пграет и молчит.

Но если струны тронет он свои

И запоет газели Навои,

Как будет музыка его жива,

Каким огнем наполнятся слова!

И гости той заветной майханы

Зарукоплещут, радостью полны,

И разорвут воротники одежд,

Исполнены восторга и надежд.

Что жемчуг, если слово нам дано?

Оно в глубинах мира рождено!

Пусть слова мощь сильна в простых речах,

Она учетверяется в стихах.

Стих — это слово! Даже ложь верна,

Когда в правдивый стих воплощена.

Ценнее зубы перлов дорогих;

Когда ж разрушатся — кто ценит их?

В садах лелеемые дерева

Идут в нагорных чащах на дрова.

Речь обыденная претит порой,

Но радует созвучной речи строй.

Когда дыханье людям дал творец,

Он каждому назначил свой венец.

Шах, расцветая розой поутру,

Главенствует в суде и на пиру.

И каждый место пусть свое займет,

Тогда во всем согласие пойдет.

Царь должен за порядком сам смотреть,

И не дозволено ему пьянеть.

Не должен бек с рабами в спор вступать,

Строй благолепный пира нарушать.

Фигуры, бывшие в твоей руке,

Рассыпались на шахматной доске

И кто-то из играющих двоих

В порядке, по две в ряд, расставит их.

Встают ряды и стройны и крепки —

В двух песнях две начальные строки.

Но силы их пока затаены,

Меж ними есть и кони и слоны.

Коль у тебя рассеян ум и взгляд,

Твой шах и от коня получит мат.

Столепестковой розою цветет

Тетрадь, чей сшит любовно переплет;

Но вырви нить, которой он прошит, —

Лист за листом по ветру улетит.

Так участь прозы — с ветром улетать,

Поэзии же — цветником блистать.

Удел ее поистине велик —

Она цветет в предвечной Книге Книг.

Ее одежда может быть любой,

А суть в ней — содержанье, смысл живой.

Не ценится газель, хоть и звучна,

Когда она значенья лишена.

Но смысл поэма выскажет сильней,

Когда прекрасен внешний строй у ней.

О боже, дай мне, бедному, в удел,

Чтоб я искусством слова овладел!

В саду эдема — на заре времен —

Был человек из глины сотворен.

Дохнуло утро по лицу земли,

Чтоб все цветы вселенной расцвели;

Дабы прекрасен и благоухан

Возрос из праха созданный Рейхан.

Дух жизни искру жизни раздувал,

Чтобы огонь души не угасал.

О ты, воспевший мир живой души,

Ее природы свойства опиши!

Бутоном розы в тело вмещена,

Она раскрыться розою должна.

Твоя душа в твоей крови живет,

В биенье сердца жив души оплот.

Но это внешний вид ее и цвет,

В ней — мира суть, без коей жизни нет.

Все, что душа собой животворит,

Как кровь, живою розою горит.

Но ведь Ису нельзя сравнить с ослом,

Пророка не сравнить с его врагом!

Суфием торгаша не назовешь,

Хоть розни в них телесной не найдешь.

Не о душе телесной говорю,

На степень духа высшую смотрю.

Есть разница меж сердцем и душой,

Их — по названью — путают порой.

Душа над розой тайны — соловей,

Светильник в доме искренних людей.

Эдемское благоуханье — в ней,

Истока истины сиянье — в ней.

Ее «Вершиною» назвал мой пир;

Суфий сказал, что это — Высший мир.

Но этот Высший мир — мне скажешь ты,

Увы, незрим в зерцале чистоты.

Священна Мекка для любой души,

Но — прах она пред Каабой души.

Святыня Каабы влечет сердца;

Душа — святыня вечного творца.

Но трудный путь должна душа пройти,

Чтобы сокровищницу обрести.

Искуса тропы круты и трудны,

Пока твой дух дойдет до майханы.

Как облака несущегося тень,

Обгонит он молящихся весь день…

Душа в обитель горнюю придет

И там, с мольбой, к порогу припадет.

Иль, забредя в кабак небытия,

Поклонится огню душа твоя…

Твоя душа — Фархад в горах скорбей;

Ее удар — стальной кирки острей.

Порою на земных лугах вдали

Душе твоей является Лейли.

И кружится Меджнуном вкруг нее

Душа твоя, впадая в забытье.

То саламандрой пляшет на огне,

То прячется, как жемчуг в глубине.

То в воздухе как облако встает,

То сыплет наземь проливень щедрот.

Но где бы ни была — везде должна

Свой образ совершенствовать она.

Увидеть все должна и все познать,

Чтоб назначенье в мире оправдать.

Того, кто в этот высший мир идет,

Мир «Человеком духа» назовет.

Халифов и царей сравнишь ли ты

С владыкою сокровищ доброты?

И ведай: счастье зиждет свой престол,

Чтоб чистый сердцем на него взошел.

Ты душу, сердце — все отдай ему,

Душой и сердцем подражай ему.

О, Навои! Полы его одежд

Коснись — во исполнение надежд!

Эй, кравчий! Отогнала мрак заря!

Дай пить мне из фиала, как заря!

Синица спела мне: «пинь, пинь!» — «пить, пить!»

И утром я, с похмелья, должен пить!

Я заглушу вином печаль свою,

Как утренняя птица запою.

Встал златоткач рассветных покрывал,

Основу стана ночи оборвал.

И письмена он выткал для меня:

«Клянусь зарей! Клянусь светилом дня!»

И горные вершины озарил,

И коврик свой молитвенный раскрыл,

Ночь утащила черный свой престол,

И веник утра след ее замел,

И мускус, сеявшийся над землей,

Сверкающей сменился камфарой.

И вот нежно-лиловый небосвод

Раскрыл в росе златой тюльпан высот.

Эбен дарчи слоновой костью стал,[11]

И желтым жаром запылал мангал.

Рассветный сумрак в утреннем огне

Сгорел; померкли звезда в вышине.

Павлиньих перьев ночи блеск исчез,

И стало чистым зеркало небес.

И человек открыл глаза свои —

В забвенье бывший, как в небытии.

Как жизнь, он ветер утренний вдохнул,

Завесу тьмы забвенья отогнул.

Рожденный в мире, мира он не знал

И самого себя не понимал,

Беспечному подобен ветерку,

Не ведая, что встретит на веку.

Явленья мира стал он изучать,

Со всех загадок снять хотел печать.

Чем больше было лет, чем больше дней,

Разгадка становилась все трудней.

Все было трудно робкому уму,

И откровенья не было ему.

И, не уверен, слаб и удивлен,

В чертоге мира занял место он.

И безнадежен был, и в некий час

Из неизвестности услышал глас:

«Вставай! Простор вселенной обойди!

На чудеса творенья погляди!»

Он встал, пошел — и видит пред собой

Сады Ирема, светлый рай земной.

И вечный он презрел небесный сад,

Овеян чарами земных услад,

Где древеса, склоняясь до земли,

Густые ветви с лотосом сплели.

Что небо перед их густой листвой?

В их тень уходит солнце на покой.

Там стройных кипарисов синий лес

Стоит опорой купола небес.

Там тысячью широколапых звезд

Чинар шумит — защита птичьих гнезд.

И лишь зимой, как золото, желты,

С чинара наземь падают листы.

Сандал листвой вздыхает, как Иса,

Умерших оживляет, как Иса.

Не землю — чистый мускус ты найдешь,

Когда в тот сад прекрасный забредешь.

Там ветерок с нагорий и полей

Колеблет ветви белых тополей.

Там, как меняла, со своих купин

Монеты сыплет утренний жасмин.

Деревья там — густы и высоки —

Укрыли звезды, словно шишаки.

Чинарами окружены поля,

Соперничают с ними тополя.

Стан кипариса розы оплели;

Там ветви ив склонились до земли.

И пуговицы на ветвях у них —

Подобье изумрудов дорогих.

Там — в хаузах — прозрачна и светла,

Вода блистает, словно зеркала.

Ручьи, чей плеск от века не смолкал,

Мерцают рукоятями зеркал.

Живая в тех ручьях течет вода,

В ней жажду сердца утолишь всегда.

Там самоцветами окружены

Цветы неувядающей весны.

Те камушки — не кольца на корнях,

Хальхали у красавиц на ногах.

Цветы теснятся, полны юных чар,

И не развязан узел их шальвар.

А для кого красуются цветы?

Ты — их султан, над ними волен ты.

Здесь поутру дыханье ветерка

Росинку скатывает с лепестка…

Здесь ветви в хаузе отражены,

Как локоны красавицы луны.

Роса на розах утренних блестит,

Как светлый пот на лепестках ланит.

И лилии, как змеи, извиты —

Здесь перешли предел своей черты.

Гремит и щелкает в тени ветвей

Отравленный смертельно соловей.

То, что мы пуговицами сочли,

Колючкой стало вьющейся в пыли.

А соловей… неймется соловью,

Поет он, презирая боль свою.

В тени фазан гуляет и павлин,

Как радуга безоблачных долин.

Он пьян, павлин; ломает он кусты

И попирает нежные цветы.

Густые космы ива расплела,

Как будто впрямь она с ума сошла.

Ей на ногу серебряную цепь

Надел ручей, чтоб не сбежала в степь,

Морковка тянется — тонка, бледна.

Или она желтухою больна?

Но почему ей рыбкою не быть,

Чей взгляд желтуху может излечить!

Чем ярче блещет золото лучей,

Тем весны расцветают горячей.

Тюльпан — игрок; продув весь цвет красы,

Под утро платит каплями росы.

Его игрой залюбовался мак,

И сам — до нитки — проигрался мак.

Фиалка опустила шаль до глаз,

Она росинку прячет, как алмаз.

Пусть молния расколет небосвод,

Дождинка вестью Хызра упадет.

И ветерок на долы и леса

Дыханьем жизни веет, как Иса.

Шумя, стремятся воды с высоты,

Растут, блистают травы и цветы.

А тот, кто это увидать сумел,

В глубоком изумленье онемел.

Куда бы он ни обращал свой взгляд,

Чудес являлось больше во сто крат.

Себя он видел под дугой небес,

В кругу неисчерпаемых чудес.

Но главной нити всех явлений он

Не видел, непонятным окружен.

И понимал, тревогою томим,

Что вот — безумья бездна перед ним.

Но — образ мира в этом цветнике,

И целый мир сокрыт в любом цветке.

Не сам собой растет он и цветет,

Есть у него Хозяин-Садовод.

И тот, кто сердцем истину познал,

В своем смятенье сам себе сказал:

«Пусть предстоит в явленьях бездна мне,

Но удивленье бесполезно мне.

Свой разум светом правды озари,

На все глазами сердца посмотри!»

И правду он в груди своей открыл,

И свет ему дорогу озарил.

Воркует голубь, свищет соловей,

Лепечут дерева листвой ветвей.

И все живой хвалою воздают

И славу Неизменному поют.

По свойствам, им присущим навсегда,

Слагают песню ветер и вода.

И удивленный вновь был поражен:

Все пело, а молчал и слушал он.

Он молча облак вздоха испустил

И снова стал беспамятным, как был.

О, кравчий, существо мое — в огне!

Вином зари лицо обрызгай мне.

Чтоб овладел я памятью моей

И в чаще слов гремел, как соловей.

День за горами скрыл прекрасный лик,

Над степью ветер мускусный возник.

Нарцисс благоухающий уснул,

Восток дыханьем амбры потянул.

Цветок заката желтый облетел.

Небесный сад цветами заблестел.

И день, уйдя за грань земель иных,

Рассыпал мускус из кудрей своих.

Благоухает мускусом ручей,

А в сердце человека сушь степей.

Он, утомленный долгим жарким днем,

Закрыл глаза, чтобы забыться сном.

Уснул рябок в посеве до зари,

Во мраке мечутся нетопыри,

Сова, бесшумно взвившись в вышину,

Как в круглый бубен, гулко бьет в луну.

И тысячи разнообразных роз

В росе раскрылись, словно в брызгах слез.

И дивные дела в ночной тиши

Явились взору дремлющей души.

Судьба, как фокусник и лицедей,

Пришла с палаткой колдовской своей.

Ее палатка — синий небосвод,

А куклы — звезд несметный хоровод.

И полудужье Млечного Пути

Звало, манило — на небо взойти.

Тот путь — зовущий издревле сердца —

Не живопись на куполе дворца.

Прекрасен сад небесной высоты,

Где блещут звезд бессмертные цветы.

Душа, как птица, вся рвалась в полет

И устремилась в высоту высот.

Телесный прах оставив на земле,

Она кружила в небе, в млечной мгле.

И крылья, что внезапно отросли,

Высоко над землей ее несли.

Вот так душа живая — ты пойми —

Была на первом небе из семи.[12]

Дух человека землю облетал,

Жемчужной сферой мира заблистал.

Кружились хоры звезд в своем кольце,

Стал человек алмазом в том кольце.

Нет, то кольцо, как блюдо, мне блестит,

Где сонм свечей собранье осветит.

Душа — в ночи разлуки мне она

Свечой среди развалин зажжена;

Свечою в хижины несущей свет,

Сияньем, пред которым ночи нет.

Кругл облик мира. Вечный звон его

Несметных четок — славит божество.

И мнится пение его кругов

Мне словарем, где мириады слов.

И вот душа живая, окрылясь,

В сады второго неба поднялась.

И там она красавицу нашла,

Чьи брови — черный лук, а взгляд — стрела.

Кольчуга локонов из-под венца

Завесой скрыла лунный блеск лица.

В ней было двойственное существо —

Она и Кравчий, и творец Наво.

Хоть вешней юностью она цвела,

Старуха ей подругою была.

Все были жилы и мослы видны

На теле ущербленной той луны.

Певец, как врач, свой обнажал ланцет,

И плакал он, что в жилах крови нет.

Он плакал, крови не добыв из жил,

И плачем этим Вечному служил.

И в новый круг небес душа пришла,

Там, где султанша мудрая жила.

Она писала, или — может быть —

Жемчужную нанизывала нить.

Вся прелесть мира — в образе ее

Бесценном, редкостном, как мумиё.

Ее вниманье тонкое всегда

В любой сосуд вольется, как вода.

Ее перо черно, но письмена

Блистают. Славит истину она…

И дух черту высот перелетел,

На некий новый свод перелетел.

В ларце сапфирном неба там блистал

Перл, что вселенной средоточьем стал.

Был свет его в надоблачной тиши,

Как свет первоисточника души.

Как зеркало, весь мир он отразил,

Свет зеркалу луны он подарил;

Он ангелом кружит по тверди сей,

На крыльях огневеющих лучей.

Там сам Иса живой открыл родник,

Неистощимый вечных сил родник.

Не потому ли вечный мрак глубок,

Что вечной жизни в нем горит исток?

Бьет исполинскими лучами свет,

Как крылья величайшей из планет.

Нет — то не огненные арыки,

То — славящие бога языки…

И вот увидел дух в пути своем

Тот круг, где Тахамтан стоит с копьем.[13]

Он — в тучах гнева. В годы старины

Им сотни звезд хвостатых рождены.

Они летают в небе сотни лет,

Но духу гнева примиренья нет.

Он миру местью издавна грозит,

И меч его двуострый ядовит.

Он в руки череп чашею берет

И не вино — а кровь из чаши пьет.

Идет он, стрелы длинные меча;

Луна Навруза — след его меча.

Но меч его и каждая стрела —

Все это было Вечному хвала.

И перенесся дух живой тогда

В тот круг, где шла счастливая звезда.

Она, как ангел в радужных шелках,

Она — дервиш небес и падишах.

Хоть на высоком троне вознеслась,

Она от блеска мира отреклась.

Она являет по ночам свой лик,

Ей в небе — факел счастья проводник.

В ней — разум, а лица ее цветок —

Как счастья совершенного залог.

В ее владеньях нет ни тьмы, ни зла,

А в песнопеньях — Вечному хвала.

Душа вошла потом в питейный дом;

Ходжа — индийский старец в доме том.

Во всех своих деяньях терпелив,

Усердием в работе он счастлив.

Как ночь страданий, темен он челом —

И на обе ноги, должно быть, хром.

За расторопным служкой он глядит,

А сам в углу по целым дням сидит.

Как Каабу, он весь небесный свод

За тридцать лет однажды обойдет.

Но четки звезд перебирает он,

Единственного восхваляет он.

И дух, что чуждым стал мирской тщете,

К надмирной устремился высоте.

Неколебимая твердыня — там.

Коран гласит: «Светил святыня — там,

Где под землей и над землей идет

Двенадцати созвездий хоровод».

Но холм в любом созвездье видишь ты —

Престол для несказанной красоты.

Взгляни, как чередуются они,

Как над землей красуются они!

И все глаголом сердца говорят,

Дарителя щедрот благодарят.

И вот ступил на высшую ступень

Скиталец-дух — незримый, словно тень.

Вошел он в храм, где статуи Богов,

Как изваяния из жемчугов.

Там не было брахманов, но кругом

Блистали Будды древним серебром.

Гул их молитвы истов был и чист,

Казалось: Будде молится буддист.

Увидев эти дива, не спеша

Весь круг их чутко обошла душа.

И поклонилась. Было им дано

То видеть, что от нас утаено…

И вот душа, внезапно изумясь,

Стократным удивленьем потряслась.

Все в средоточье здесь.

Одна она Рассеянна и речи лишена.

Свет откровения ее поверг

В беспамятство. И свет ее померк.

О, кравчий мой! Мне столько испытать

Пришлось, что стало тягостно дышать.

Я к чаше сам не дотянусь моей —

Ты в рот мне сам вино по капле влей!

Вот солнце стягом осенило мир

И весь под ним объединило мир;

И село на высокое седло,

И крупной рысью по небу пошло,

Пересекло меридиан, спеша,

Жарой испепеляющей дыша.

А странник-дух — дремал в ту пору он,

В забвенье изумленьем погружен.

Над ним полдневный небосвод пылал;

И вздрогнул он, опомнился и встал.

Жар лихорадочный таился в нем,

Как будто жар вина струился в нем.

Он ощутил себя чужим всему,

И родина возжаждалась ему.

Опять дорогой трудной он пошел,

Стезю исканий миру предпочел.

Земной простор скитальца восхитил.

И в некий дивный город он вступил.

По воле движется тот город сам;

Предела нет в нем скрытым чудесам.

Из глины первозданной сотворен,

Он формой совершенной наделен.

На двух столпах саманных, город тот

В себе самом вселенную несет.

Четыре перла сокровенных сил

В состав его строитель положил:

Огонь и дух — две силы высших в нем,

Земля, вода — две силы низших в нем, —

Слились в нерасторжимое одно,

Как волею творящей решено.

В том городе — мечеть, базар и сад,

Дома, дворцы, и даже — харабат.

Его огонь — горящий куст Мусы,

Дыханье — как дыханье уст Исы.

Орошены рекой живой воды

Его благоуханные сады.

Стоит в твердыне града тахт златой,

Там шах сидит, что правит всей страной.

Во всех краях страны и поясах

Смятенье, коль на троне болен шах.

Но процветают город и страна,

Когда рука правителя сильна.

Над градом возвышается дворец,

Чей круг наметил циркулем творец.

Не по божественным ли чертежам

Воздвигнут свод — на удивленье нам?

Тот свод — вершина всех земных чудес —

Подобье свода вечного небес.

Что куполу небесному дано —

Все в куполе земном отражено.

Когда врата откроет тот чертог,

То перлы сыплются через порог.

Из цельного рубина створы врат

Бесценные жемчужины таят.

За ними, восхищающими взор,

Разостлан царский пурпурный ковер.

Дворец — на пропитание свое —

В ворота вносит яство и питье.

Посредством сих божественных забот

Весь этот город дышит и живет.

И два истока есть в твердыне сей —

Дороги очистительных путей.

Два продуха есть над рубином врат,

Что город весь дыханием дарят.

Снаружи замок чистым серебром

Окован с несказанным мастерством.

А звукоуловители его

Внимают звукам сущего всего.

И, внемля этим голосам, народ

Державы той в спокойствии живет.

И царь страны с советниками сам

Всегда внимает этим голосам.

У шаха мудрый первый есть вазир.

Чье назначенье — изучить весь мир.

Что даже круг незримой точки сей

Сумеет разделить на сто частей.

Его решенья — мудры и ясны —

Велениями жизни рождены.

Вазир счастливый охраняет трон,

И справедливость у него — закон.

Пять неусыпных стражей в замке том,

Все внемлющих, все знающих кругом.

Но каждый делом занят лишь своим,

И несравнимы все один с другим.

Хоть каждый на посту за свой лишь страх —

Согласие у них во всех делах.

Один из них все зримое кругом

Увидеть должен в зеркале своем.

Другой, внимая чутко каждый звук,

Все знает, что свершается вокруг.

А третий — кравчий — пробует подряд

Все блюда: не сокрыт ли в пище яд.

Четвертый — различает дух любой.

Он слышит: мускус мокрый иль сухой.

А пятый чует холод и жару,

Колючки он не предпочтет ковру.

Вот: зренье, осязанье, вкус, и слух,

И обонянье — клички этих слуг.

С их помощью дана нам благодать

Весь мир, нас окружающий, познать.

Чертоги замка росписью горят,

У входа пять хранителей не спят.

И зорко вглядываются во тьму,

И внемлют движущемуся всему.

И в тот же миг доносят обо всем

Глядящему бессонно за дворцом.

Все вести тот, кого «Умом» зовут,

Приносит размышлению на суд.

И третий есть хранитель той страны —

Оценщик знаний, счетчик всей казны.

То память — сторож кладовой дворца,

Богатства собирает без конца.

Все, что извне к нему ни попадет,

Он прибирает, счет всему ведет.

Приобрести способен целый мир

Казнохранитель — истовый вазир.

Восходит он к властителю в чертог,

Сей Каабы облобызав порог.

И внемлет сам ему счастливый шах —

Высокий духом, справедливый шах.

Сокровищницу проверяет он,

И то, что нужно, отбирает он.

Ценнейшее берет он для даров

Владыке и зиждителю миров.

Дабы достигнуть ревностью своей

В познанье блага высших степеней,

Дабы надежды светоч обрести

На том крутом спасительном пути.

И станет сам на том пути вождем,

Коль верен он в служении своем.

Увидел дух, смятеньем обуян,

Весь мир — в пылинке, в капле — океан.

И, поглощенный мыслью, как китом,

Он закружился в океане том.

Хоть дым раздумий до неба вставал,

Он ничего вокруг не понимал.

В огне смятенья истребился он,

В огонь чистейший превратился он.

Телесно он очистился огнем,

И новый зренья дар открылся в нем.

Свет вечности скитальцу заблестел,

И он себя в том городе узрел.

В то царство он вошел, как свет во тьму,

И подчинился целый мир ему.

Сам стал он царством, троном и царем,

Всевидящим и сведущим во всем.

Он суть свою, как книгу, прочитал,

Себя познав, он Истину познал.

Дай, кравчий, чашу чистого вина!

Да будет чаша царственно полна!

Я пламя жажды духа утолю,

Как бога, человека восхвалю!

О ты, кому, как небу, власть дана,

Ты, чьи литавры — солнце и луна.

Ты волен в зле сегодня и в добре,

И солнце всей страны — в твоем шатре.

Венец твой вознесен главой твоей,

Престол твой утвержден стопой твоей.

И звезды неба — горы серебра

Для твоего монетного двора.

Твой трон, пред коим падают цари,

Благословляет хутбой Муштари.

Запечатлен твой перстень на луне,

Твой светлый щит, как солнце по весне.

Ты — мудрый Сулейман в юдоли сей;

Хума парит над головой твоей.

Ты правишь там, где правил древний Джам.

Златой фиал идет твоим перстам.

Но ты на перстне надпись не забудь,

Что «В справедливости — к спасенью путь»!

Молясь, аят Корана повторяй:

«Правитель, справедливо управляй!»

Ты помни, что судья в твоих делах —

Сам возвеличивший тебя аллах.

Могучих он к ногам твоим поверг,

И чуждый блеск перед тобой померк.

Склоняется перед тобой народ,

Покорно он твоих велений ждет.

Творец миров, владыка звездных сил,

Людей твоей деснице подчинил.

Но сам пред ним ты немощен и слаб,

Ты сам — его творение и раб.

Как все, ты — прах и обречен земле.

Как все, ты — сгусток тьмы, не свет во мгле.

Своим рабам подобен ты во всём —

По внешности и в существе своем.

Но красотою речи и умом,

Но совершенством в мастерстве любом,

Упорством каждодневного труда,

И честностью — со всеми и всегда;

Но преданностью богу твоему

И полным подчинением ему

Ты уступаешь — не мужам святым,

А самым низким подданным своим.

Но все ж калам судьбы предначертал,

Чтоб ты султаном в этом мире стал.

Неизреченный дал тебе печать,

И жезл, и власть — людьми повелевать.

Ты каплей был. Но в море превратил

Тебя живой Источник Вечных Сил.

И в этом — воля, власть и мощь творца;

А божью власть приемлют все сердца.

По жребию ли тайному, — одно

Такое счастье здесь тебе дано, —

Ты знай: вершина мудрости земной

В искусстве управления страной.

Пусть для народа шах добро творит

И за добро творца благодарит.

Установи закон добра взамен

Насилия — «И будешь ты блажен!»

Да, здесь ты — царь, но царь на краткий срок…

«Так осчастливь людей!» — сказал пророк.

Божественных велений череда Несметна.

Друг народу — будь всегда!

Народ — твой сад. Будь мудрым, Садовод!

Будь, пастырь, добрым! Стадо — твой народ.

Пастух задремлет — волки нападут,

Урон великий стаду нанесут.

Забросишь сад — засохнут дерева

И пригодятся только на дрова.

Благоустраивай и орошай

Свой сад! Волков от стада отгоняй!

За то, что стадо защитишь и сад,

Награда — урожай, приплод ягнят.

А коль сады загубишь и стада,

Придут к тебе тревога и беда.

Умрешь, перед судом предстанешь ты…

Что ты ответишь? В бездну канешь ты.

Открой глаза и правдой озарись!

Всю жизнь на благо подданных трудись!

Ты благоденствуешь, а твой народ

В невыносимых бедствиях живет.

Но труженик, и в бездне нищеты,

Духовно выше степенью, чем ты.

Предстанут пред владыкою времен

Тот, кто гнетет, и тот, кто угнетен.

Награду угнетенный обретет,

А на тебя проклятие падет.

Язык того, кого ты угнетал,

Тебе вонзится в сердце, как кинжал.

И перед бездной содрогнешься ты,

Как стебель, от стыда согнешься ты.

Ты счастлив ныне, но идешь во мрак.

В эдем пойдут гонимый и бедняк.

Когда же все грехи твои сочтут,

Тебя стократным мукам предадут.

И не поможет бог беде твоей, —

Предвечный бог — не сборщик податей.

Иглу у нищих силою возьмешь —

Знай: та игла тебя пронзит, как нож.

Спеши, утешь обиженных тобой!

Не то — сгоришь в геенне огневой.

За всех, кого колючкой ранишь тут,

Тебе стократно в бездне воздадут.

И будет пламень вкруг тебя жесток

За тех, кого хоть искрой ты обжег.

Отнимешь нить у нищих, эта нить

Удавом вырастет — тебя душить.

Ты властен. Над тобою — никого.

Но ты — палач народа твоего.

Насильник обездоленных людей,

Насильник ты и для души своей.

Взгляни: ты в скверне по уши погряз!

Беги, пока твой разум не погас,

Уйди от зла, добром наполни мир!

А ты, восстав от сна, бежишь на пир.

Подобен раю, светел и высок

Для пиршества украшенный чертог.

Но в киноварной росписи его

Алеет кровь народа твоего.

Завеса, чья неслыханна цена,

Не из парчи — из жизней соткана.

Украшен жемчугами твой шатер, —

Ты у народа отнял их, как вор!

Чтоб яшму взять для арки и стены,

Гробницы древние разорены.

Вот на пиру садишься ты на трон.

Фиал вином шипучим опенен.

Там кравчие снуют — полны красы,

Вельможи льнут к ногам твоим, как псы.

Чтоб жажду утолить, шербет, вино —

В стократном им количестве дано.

Там речи — пустословие одно,

Их верным слушать стыдно и грешно.

Там сквернословья слышен пьяный хор,

Там непотребства оскорбляют взор.

Покамест день сияет над землей,

На сборище разгульном чин такой.

Когда ж звезда вечерняя блеснет

И ночь страницу дня перечеркнет,

Зажгутся свечи, но бесчинство то ж

Идет и у тебя, и у вельмож.

Свеча, пылая, плачет над тобой,

И, падая, рыдает кубок твой.

«Дай денег!» — казначею ты кричишь

И, как петух охриплый, голосишь.

Так целый день в тени твоих палат

Царят разгул, и скверна, и разврат.

Забыт завет пророка! От вина

Толпа твоих гостей пьяным-пьяна.

Хоть каждый тигра злобного лютей,

Но все покорны власти пса страстей.

Корыстью низкой души их горят,

Они давно презрели шариат.

Не дрогнут изнасиловать, растлить,

Чтоб низменную похоть утолить.

Когда же утро землю озарит,

Чертог царя являет гнусный вид:

Как будто рать в сраженье полегла,

Распластаны упившихся тела.

Уже намаз полуденный вершат,

А в замке царь, вельможи, войско спят.

Едва проснутся, бросятся опять

Последнее у нищих отбирать.

Все взыщут, не оставят ни зерна:

Мол, пополненья требует казна!

Казну пополнят, а ночной порой

Опять — и шум, и гам, и пир горой.

Когда бесчинству царь дает пример,

Бесчинствуют вельможа и нукер.

Вот так проходят ночи их и дни;

О будущем не думают они.

Пророка и халифов четверых —

Ты вспомни, заступивший место их!

Где у тебя закон? Где правый суд?

К чему твои поступки приведут?

По воле бога ты султаном стал —

А ты народ измучил, обобрал!

Молитва, пост завещаны тебе,

А ты привык к веселью и гульбе.

В самозабвенье дни твои пройдут…

Опомнись! Вспомни: грянет грозный суд!

И ужас смерти обоймет тебя;

Никто в ту пору не спасет тебя.

Не шахом, жалким прахом станешь ты.

Как из пучины зла воспрянешь ты?

Когда ты жизни грань перешагнешь,

Ты знай, что там пощады не найдешь.

Раскайся, справедливость прояви,

Себя для жизни вечной оживи!

Твое насилье, низость и разврат

Земле и небу вечному претят.

Раскайся же отныне навсегда!

Трудись! Страшись грядущего суда!

Хоть никакой не волен человек

Не совершить греха за долгий век,

Хоть совершенства полон только тот,

Кто создал мир и многозвездный свод,

Но ты, порой невольно оступясь,

Раскайся, о прощении молясь.

И коль невольно утеснил людей,

Воздай им тут же милостью своей.

И должен ты, как свет во тьме, светить,

Все души справедливостью пленить.

Как солнце, луч над миром простирай,

И подданным своим любовь являй!

Ту доблесть, что жила в былых царях,

Хранит один победоносный шах!

В те дни, когда Победоносный шах

С врагами царства пребывал в боях,

Нукеров верных сотни две всего

Сопровождали шаха своего.

В сраженьях каждая его стрела

Смертельной для противников была.

Аллах возвел его на шахский трон,

Что был его отцами утвержден.

Когда в свою столицу он вступил,

Он двери справедливости открыл.

Он истребил насилие и гнет,

Украсил город от своих щедрот.

При нем исчезли ересь и разврат,

И стал опорой правды шариат.

Дабы столицу осмотреть кругом,

Султан однажды выехал верхом.

И некая старуха подошла

И крепко за полу его взяла.

«Эй, шах! — кричала, плакала она.—

Передо мною на тебе вина!

Ты справедлив. Так пусть же призовут

Тебя ответчиком на правый суд!»

А царь: «Не дрогну, жизнь тебе отдав,

Когда твой иск но шариату прав!»

И вот на суд к исламскому кази

Пришли — старуха и султан Гази.

Был весь народ смятеньем обуян,

Когда, как подсудимый, сел султан.

Они сидели, словно Заль и Сам,[14]

Открытые земле и небесам.

Старуха начала: «Когда в боях

Сначала отступал великий шах,

В отряд, что двинулся против него,

Неволей взяли сына моего.

Он кипарисом был в саду моем,

Единственным на ниве колоском.

Но царь убил кормильца моего…

Мечом он в битве зарубил его!»

Судья ей: «Для признания вины

Мне два живых свидетеля нужны».

Старуха молвила: «Я приведу

Двух очевидцев правому суду».

А царь: «Вину свою я признаю.

Все так. Я зарубил его в бою».

Судья сказал: «Иль кровью заплати

За кровь, или потерю возмести!»

Султан ответил: «Я, без дальних слов,

По шариату жизнь отдать готов!»

Мешок динаров золотых открыл

И меч старухе плачущей вручил;

Сказал: «Казною жизнь не возместить,

И ты вольна мне голову рубить.

В бою убил я сына твоего,

Но жизнь тебе отдам за жизнь его!»

Потупила старуха скорбный взгляд,

Увидев тот прославленный булат.

В смятении, она к ногам царя

Упала, так сквозь слезы говоря:

«Мой сын против тебя пошел на бой,

Я за тебя пожертвую собой!

Меня теперь ты с миром отпусти,

Коль я виновна, мне вину прости!»

Так у всего народа на глазах

Явил святую справедливость шах.

Старуха-мать от мести отреклась,

От денег — ради чести — отреклась.

Но сам султан ей сына заменил,

Безмерно он ее обогатил.

Своим вниманьем, как небесный Заль,

Утешил, сколько мог, ее печаль.

Забудь обиды жгучие свои

Пред блеском солнца правды, Навои!

Эй, кравчий, дай мне верности фиал,

Чтоб верности цветник не отцветал!

Вина мне! Выпью радостно его

За справедливость шаха моего!

Эй ты, обманщик, дармоед в хырке,

Чей крик с утра мне слышен вдалеке!

Эй, лицемер, на рубище своем

Заплаты нашивающий кругом!

Не деньги ли под множеством заплат

Ты прячешь, как в народе говорят?

По тем заплатам нитка лжи прошла,

Твоя игла — из уса духа зла.

Заплаты он кладет на небосвод,

С планетами игру свою ведет.

Зарозовеет утренний туман,

Но это утро — призрак и обман.

Пускай у шейха велика чалма,

Но под чалмой — ни света, ни ума.

Взгляни на посох шейха и скажи:

— Сей посох — столп опорный дома лжи!

А четки подобрал он из кусков

С порога у ваятеля божков.

Сосуд греха — их камень головной,

А нить — зуннара шнур волосяной.

Подошвы деревянные его

Стучат, к соблазну города всего.

Но он восходит на минбар святой,

Тряся своей козлиной бородой.

Пусть он козел, не страшен он ворам.

Хоть и козел он — а ворует сам.

Козел почтенный, если мудр и стар,

Становится водителем отар.

Не так ли шейх хвастливый, как козел,

Доверчивых ведет долиной зол?

Взгляни, как зорко, сам идя вперед,

Козел стада на пастбища ведет…

А шейх, тряся козлиной бородой,

Ведет людей к геенне огневой!

Заблудших он ведет, на свет маня;

Но это отблеск адского огня.

Прибежище, где царствует разврат,

Зовется: «Храм», «Молельня», «Харабат».

Там шейх циновку стелет. Смысл ее,

По начертанью слова — «бу-риё».[15]

В мечети их столбы, изгиб стены —

Отвращены от южной стороны.

Из храма гебров — створы их дверей,

Михраб их — дуги женственных бровей.

Шейх этим грешным молится бровям,

Ему шайтан подсказывает сам.

И, полн доверья, слушает народ

Невежественный — все, что он поет.

А шейх сгибает спину, словно «Нун»,

Сидит в углу, как набожный Зуннун.

Средь истинных суфиев — первый он.

Его решения для них закон.

И он своей пустою болтовней

Увлечь людей умеет за собой.

Одним внушает: — В угол сядь, молись! —

Другим внушает: — В горы удались!

Он шлет на мученичество одних

И тешит небылицами других.

Умеющий обманывать народ,

Он выдумку за правду выдает.

Себя обманывает… Для него

Нет друга, кроме Хызра самого.

Он в тряпке банг упрятал; и она

От цвета банга стала зелена.

Не потому ль кричат: «Вот Хызр идет!» —

Что зеленью тряпье его цветет?

Такой он — этот шейх! Его душа

Всецело в обаянье гашиша.

В ночи, дурманом банга обуян,

Он видит под собой звезду Кейван.

И кажется ему, что он достиг

Вершин познанья — и, как бог, велик.

Услышать най бродяги — все равно

Что выпить вечной истины вино.

И чем приятней песня, чем звучней,

Тем громче сам он подпевает ей.

Он топает не в лад, ревет, как слон,

Не понимая — как ничтожен он.

И, по примеру шейха своего,

Суфии кружатся вокруг него.

Несутся вихри ликов неземных

В расстроенном воображенье их.

И все они, как их беспутный пир.

И пляска, что ни день, у них, и пир.

В самозабвенье кружатся они;

Ты их с ночною мошкарой сравни —

В самозабвении, в глухой ночи

Кружащейся вокруг твоей свечи.

Круженье, вопли тех «мужей святых»,

Их исступленье, обмороки их

У них зовутся «поиском пути»,

Дабы «в забвенье истину найти».

Но в них пылает пламя адской лжи.

Ты с их ученьем, верный, не дружи.

Они всю ночь не устают плясать, —

Да так, что поутру не могут встать.

Но вожделенье в них одно и то ж:

Привлечь к себе внимание вельмож,

Чтоб сам вазир верховный поглядел —

Насколько в «Вере» круг их преуспел,

И убедился в набожности их,

И счел бы их за подлинно святых;

И всех бы их от бедствий защитил

И щедрою рукой обогатил;

Чтоб щит страны — султан великий сам,

Молясь о них, к предвечным пал стопам,

Чтоб шейха лицемерного того

Возвысил, стал мюридом у него;

Чтоб для него казну он расточил,

Чтоб землю шейх в подарок получил.

А ты на ненасытность их взгляни,

Когда обогатятся все они.

Увидишь: суть их — низменная страсть:

Разбогатеть; а там — пускай пропасть.

Вот для чего им хитрость и обман:

Их цель — богатство, власть, высокий сан.

Так пусть о них всю правду знает свет:

Обманщиков подлее в мире нет!

Их внешность благовидна и свята,

Но души их — отхожие места.

Любой из них — пристрастий низкий раб:

Любой из них пред нечистью ослаб.

Снаружи — перья ангелов блестят,

Внутри их — дивы и бездонный ад.

Пусть веет мускусом от их рубах,

Но в их сердцах — смятение и страх.

Динар фальшивый позлащен извне,

Но золото очистится в огне.

Ну, а для этих, правду говоря,

Огонь гееннский раздувают зря.

Никто бы вечно жить в огне не мог,

От них же сам огонь бы изнемог.

Людей различных порождает мир:

Святыня этим — кыбла, тем — Кумир.

Сожженья недостойные, они,

Не веря в жизнь, проводят жизнь одни…

Свет истины! Дорогу освети,

И мир, и жизнь, и душу возврати

Тем искренним, чей путь прямой суров,

Отрекшимся от блага двух миров,

Труждающимся, страждущим в тиши,

Чтоб не погас живой огонь души;

Тем, что в огне сожгли свою хырку

И не злоумышляли на веку;

Которым ни мечеть, ни майхана,

Ни Кааба святая не нужна!

Все ведают они! Но в их глазах

Вселенная — соломинка и прах.

Настанет день — и мирозданья сень

В небытии исчезнет, словно тень.

Им эта мысль сердца не тяготит,

Живая мысль их зеркалом блестит.

В том зеркале горит желанье их,

Любимой лик — и с ней слиянье их.

Той мысли земнородным не вместить,

Лишь грань той мысли в сердце может жить.

И в каждой грани — вечно молодой

Лик отражен красавицы одной.

И ты в какую грань ни бросишь взгляд,

Везде глаза волшебные глядят.

Везде глаза прекрасные того,

Кто смысл и суть живущего всего.

И те, кто видел это, лишь они —

Суфии подлинные в наши дни.

Они несут свой путеводный свет,

Всем заблудившимся в долине бед.

Они, как Хызр, отставшего найдут

В пустыне и к кочевью приведут.

По зоркости вниманья своего

Они — как братья Хызра самого.

Под их дыханьем даже Хызр святой

Нам кажется зеленою травой.

Источник вечной жизни Хызр найдет

В слезах, что по ланитам их течет.

Пыль их сандалий зренье исцелит,

Их слово камень в злато превратит.

Пред гневом их бессилен небосвод

И круг планет, что род людской гнетет.

В их цветнике всегда цветет весна,

Как два листка, там солнце и луна.

Они — в пути, и пот на лицах их

Непостижимее глубин морских.

Как многозначно содержанье слов

В благословенном строе их стихов!

Суфий сидит в углу — чуть виден сам,

А ходит по высоким небесам.

В иклимах мира их путей черта

От всякой ложной мудрости чиста.

На светлом том пути — ристанье их,

В делах и мыслях — состязанье их.

Их ночи жаркою мольбой полны,

Чтоб сонмы верных были спасены.

Путем пророка следуют они,

Его лишь волю ведают они.

Слезами веры путь свой орося,

Они идут — награды не прося.

Под бурей не сгибаются они,

В беде не содрогаются они.

Смиренны, без надежды на эдем,

Лишь к истине стремятся сердцем всем.

Любовь их только к истине одной.

Нет во вселенной истины иной.

О ищущий жемчужину любви,

О ней к глубинам вечным воззови!

Спросил Хатама некий человек:

«О славный муж, я прожил долгий век,

Но кто же равного тебе найдет,

С тех пор как ты простер ладонь щедрот!»

Ответил: «Я под сень шатров моих

Созвал однажды всех людей степных.

Чтоб изобильна трапеза была,

Барашков я зарезал без числа.

На том пиру мне душно стало вдруг.

Я вышел в степь, гостей покинув круг.

И на тропе глухой, среди песков,

Увидел старика с вязанкой дров.

Под этой тяжестью сгибался он,

Кряхтя, на посох опирался он.

Вся хижина телесная его

Шаталася от бремени того.

Так, что ни шаг, он тяжело вздыхал

И, останавливаясь, отдыхал.

Я был взволнован видом этих мук

И ласково сказал ему: «О друг,

Твой непосилен груз! Тебя язвит

Колючек ноша, как гора обид,

Ты — житель степи — видно, не слыхал,

Что здесь у вас Хатам с шатрами стал,

Что он, дабы в сердцах посеять мир,

Всех, злых и добрых, звать велел на пир?

Сбрось ты колючек ношу с плеч долой!

В цветник добра, на пир идем со мной!»

Мое волненье увидал бедняк;

Он улыбнулся мне и молвил так:

«Цепями алчности окован ты,

На шее у тебя — петля тщеты.

На башню благородства никогда

Не вступишь ты — не знающий труда.

Поверь: мой тяжкий труд не тяжелей,

Чем иго благодарности твоей.

И лучше мне трудом дирхем добыть,

Чем от Хатама стадо получить!»

И не сказал в ответ я ничего,

Склонясь перед величием его».

О Навои! Будь сердцем щедр во всем, —

Да будет сам Хатам твоим рабом!

Дай чашу, кравчий, щедро нам служи,

Пример Хатаму Тая покажи!

Мы бедны. Не на что купить вино,

Тебе лишь море щедрости дано!

В дни юности своей Ануширван

Любовным был недугом обуян.

Он от любви своей изнемогал,

Но в тайне ото всех ее держал.

И, мукою великой истомлен,

Свиданья, наконец, добился он.

В дворцовом цветнике, в тени ветвей,

Он встретился с возлюбленной своей.

И руку он к любви своей простер;

Но, видя, что глядит она в упор,

Он прочь отдернул руку, устыдясь.

Она спросила: «Что с тобою, князь?

Ты руку протянул и прочь убрал?»

И так Ануширван ей отвечал:

«Не суждено мне счастье в этот час,

Огонь мой пред нарциссами погас!»

Вот так не перешла своей черты

Стыдливость юношеской чистоты.

Нарциссы глаз своих склонил в слезах,

Ушел, и от любви отрекся шах.

Иной огонь светил уму его.

И по величью духа своего

Владыкой он непобедимым стал,

Мир справедливостью завоевал.

О Навои, все души страсть влечет,

Но чистота — величия оплот.

Эй, кравчий! Скромно кубок наполняй,

Девятикратно кланяясь, подай!

Чтоб сам тебе я молвил: «Друг, испей!»

Вина уронишь каплю — не жалей!

За каплю девять чаш я выпить рад,

Прольешь — я выпью тридцать чаш подряд.

От бедности два друга в старину

Пошли пешком из Фарса в Чин-страну.

Один смиренно гнет судьбы терпел,

Другой богатства, почестей хотел.

И вот на некий горный перевал

Взошли они. И камень им предстал

Утопленный в земле; а над землей

Он высился обтесанной плитой.

И надпись, врубленную долотом,

Увидели они на камне том:

«Кто б ни пришел когда-нибудь сюда,

Пусть, не жалея силы и труда,

Подроет камень и перевернет.

На нем он указание прочтет,

Что есть вблизи забытый харабат,

И там, среди руин, закопан клад.

А кто меня, не тронув, обойдет —

Богатство в бескорыстье обретет!»

И взволновался алчный, не тая,

Как в нем свирепа жадности змея.

Стал рыть он землю, руки в ход пошли,

Чтоб выворотить камень из земли.

А бескорыстный молвил: «Никогда

Такого я не начал бы труда!

Не лучше ли, чем душу изнурять,

Своим душевным кладом обладать?

А если бог захочет одарить,

Он может скалы в щебень сокрушить!»

Так он сказал и путь свой продолжал,

А на рассвете город увидал.

Открылись створы городских ворот,

И он вошел под их высокий свод.

Когда ж вошел в ворота, вкруг него

Столпились люди города того.

А в той стране обычай бытовал:

Когда глава державы умирал,

С утра к воротам выходил народ;

И первого, кто в город их войдет,

Они венчали золотым венцом

И над собою ставили царем.

Вот так в цари скитальца, бедняка,

Избрали горожане и войска.

А спутник, лютой жадностью объят,

Рыл землю, чтобы найти желанный клад.

И наконец, смертельно изнурен,

Ту глыбу камня выворотил он.

И прочитал: «Кто за мечтой идет

Несбыточной, тот — в бездну упадет».

Так бескорыстный странник стал царем,

Корыстный же остался бедняком.

О Навои, корысти устыдись,

Добром последним с бедным поделись.

Эй, кравчий мой! Я жаден лишь к вину,

Оно смывает алчность, как вину.

Я выпью, чтоб на жизненном пути

Престол в стране смиренья обрести!

Слыхал я: четырех улусов хан,

Эмир Тимур, великий Гураган,

Повел войска железною рукой,

И, в Хинд войдя, жестокий принял бой.

Удачи неизменная звезда

Ему дала победу, как всегда.

А чтобы не могли враги восстать,

Велел он всех индийцев убивать.

И там он столько жизней погубил,

Что кровь убитых потекла, как Нил.

Отрубленные головы горой

Лежали над кровавою рекой.

Там не было пощады никому,

Настала смерть живущему всему.

Шел некий воин — весь окровавлен,

И двух влюбленных бедных встретил он,

Готовых вместе молча смерть принять;

Им негде скрыться, некуда бежать.

Убийца-воин обнажил свой меч,

Чтобы мужчине голову отсечь.

Но заслонила женщина его

И так молила воина того:

«Ты хочешь голову? — мою руби,

Но пощади его и не губи!»

Убийца-воин повернулся к ней,

А друг ее вскричал: «Меня убей!»

И вновь убийца двинулся к нему,

И вновь предстала женщина ему.

Тот со стальными пальцами барлас

Разгневался: «Убью обоих вас!»

Занес он меч над жертвою своей,

А женщина кричит: «Меня убей!»

Мужчина же: «Меня убей сперва,

Чтоб лишний миг она была жива!»

Так спорили они наперебой,

Под меч его склоняясь головой.

Угрюмый воин медлил. Между тем

В толпе раздался крик: «Пощада всем!»

Спешил глашатай войску возвестить,

Что царь велел убийства прекратить.

За жертвенность, быть может, тех двоих

Рок пощадил оставшихся в живых.

О Навои, и ты любви своей

Пожертвуй всем, души не пожалей!

Дай чашу, кравчий, если ты мне друг

И в чистой радости, и в море мук.

Я задыхаюсь, мне исхода нет.

Врачуй! Исполни верности обет!

Когда прекрасный жизненный восход

Нас напоит вином своих щедрот,

Веленьем вечной мудрости дыша,

Как сад Ирема, расцветет душа.

Скажи: не сад, что насадил Ирем,

А гурий обиталище — эдем.

Там птицы в яркой зелени ветвей

Рассказывают сотни повестей.

В чудесном том саду цветок любой

Сияет, блещет полною луной.

Там цвет необлетающий горит,

Как лепестки блистающих ланит.

Растет самшит вечнозеленый там,

Как стан прекрасный — юношески прям.

Там — завитки сунбула и лилей

Подобны кольцам мускусных кудрей.

А вертограда несказанный лик —

Не солнца ль ослепительный родник?

Прекрасен лик! И зной и влага в нем.

Схож подбородок с водным пузырем.

Нарциссы глаз берут сердца в полон,

Зовут уста — смеющийся бутон.

Листва в движенье, как лицо, живет,

На ней роса — благоуханный пот.

Подобной красоте сравненья нет,

Предела чувству изумленья нет.

Но сквозь нее провижу я черты

Непостижимой, высшей красоты.

Весною ранней в сень родных ветвей

Из-за морей вернулся соловей:

И розу новую он увидал,

И, захлебнувшись страстью, зарыдал.

Все ярче блещет розовый цветок,

Как разгорающийся огонек.

Огонь горит в сердечной глубине,

А соловей сгорает в том огне.

Все глубже чары розы; все сильней

Печаль певца, гремящего над ней…

Когда рассвет над миром засиял,

Так соловей защелкал, засвистал,

Такой он поднял звон, и гром, и крик,

Что зашумел, проснулся весь цветник.

Когда сгоришь, поймешь ты, может быть,

Что значит быть любимым и любить.

Любовь смятенья смерч несет уму,

И чужд влюбленный сущему всему.

А кудри несказанной красоты

Арканами крутыми завиты.

Живой огонь любви с пожаром схож;

Всю землю охватил его грабеж.

Огонь бушующий неукротим;

Все небо — дым и искры перед ним.

И пери с неба падают без сил,

Как мотыльки, спаливши перья крыл.

И разума чело омрачено,

Дыхание рыданьем стеснено.

Из-за любви, чья власть сильней судьбы,

Черны одежды светлой Каабы.

Вином любовным Будда опьянен,

Прекрасный лик румянцем озарен.

Лист за листом — любовь Коран сожгла,

В костер его подставку унесла;

Она святую Веру в плен ведет,

Мечеть во власть неверным отдает.

На пса напяливает тайласан,

Где шит по шелку золотом тюльпан.

Она велит: «Святой Инжил читай,[17]

Кумир гранитный Буддой почитай!»

Она в мечети продает вино,

В михраб молящимся несет вино.

Она огни, как розы в цветнике,

Ночами зажигает в погребке.

Сады не знают — как они цветут,

Кувшин не знает — что в него нальют.

Шипами роз душа уязвлена,

Опьянена дыханием вина.

Из-за любви пути ума темны,

Противоречий спутанных полны.

Невежество над знаньем восстает

И как безумца в даль степей зовет.

Огонь любви безумной… разум твой

Сгорает в нем соломинкой сухой.

А сердце! — как в печи плавильной, в нем

Любовь горит бушующим огнем.

Но сердце, где огонь любви возник,

Бесценно, как рубиновый рудник.

А если нет любви — зачем она,

Вселенная? Зачем и жизнь нужна?

Любовь — душа души, она чиста,

А без нее мертва и красота.

Любовь — волшебный камень. Шах времен

В невзрачную кочевницу влюблен.

Любовь — алмаз; а сердца твоего

Вместилище — шкатулка для него.

Ты сердце зодиаком назови,

Когда, как солнце, ярок свет любви…

Не солнце, а пылающий огонь,

Живой, всепожирающий огонь!

Телесный строй — надежный, словно дом,

Испепеляется ее огнем.

Страсть красота рождает. Так в ночи

Горит костер от огонька свечи.

Сколь ни желанна красотой своей

Любимая, огонь любви сильней.

Так в горле соловья тоска звонка,

Что превосходит силу чар цветка.

Костер дымит, но ты его разрой —

И к небу вихрь взовьется огневой…

Когда огонь великий налетит,

Не только жизнь — он целый мир спалит.

Смягчается жестокий ум тогда,

Как в горне расплавляется руда.

Аскетов сонм смятеньем обуян,

Как вспыхнувший от молнии саман.

Та сила так сильна, что слон пред ней,

Как под ногой слоновьей — муравей.

Кто скажет: «Я влюблен!» — не верь ему.

Не каждый верен чувству своему.

Кто ищет только внешней красоты,

Томим тоской душевной пустоты,

В нем огонек и брезжит, может быть, —

Но на свече булат не размягчить.

В нем горя нет. Но так он лгать привык,

Что — как от горя — рвет свой воротник.

Его дела и видимость — обман;

Лицом он — ангел, а душой — шайтан.

Он — светоч верности; но посмотри —

Какую мерзость он таит внутри.

Он у любимой требует всего,

Дабы алчба насытилась его.

Великой жертвы требуя, он рад

Дождю им не заслуженных наград.

Святую плоть — благоуханней роз —

Он восхваляет — искренне, до слез.

Его письмо — украшен и цветист,

Но полон подлой ложью каждый лист.

Как фонаря волшебного стекло,

Он чист; а за стеклом — обман и зло.

Когда б подобный лжевлюбленный мог

Мне встретиться — его б я вживе сжег!

Нет, истинно влюбленный — лишь такой,

Кто чист очами, речью и душой,

Сгорающий в огне сверх бытия

И, все познав, отрекшийся от «я».

Он боль скрывает, но поблекший лик

Лишь слезы омывают, как арык.

Он исхудал, как нитка, он больной;

Суставы, как узлы, на нитке той.

Он на плечах костлявых сто скорбей

Влачит — вьюков верблюжьих тяжелей.

Как в слове «дард» согнулась буква «даль»,[18]

Согбенный болью, он плетется вдаль;

И язв не счесть на теле у него,

Как звезд не счесть у неба самого.

Его порывистый горящий вздох

Рождает в небесах переполох.

Оборванные — в тысяче заплат —

Его рубаха и его халат.

Он однолюб и славы чужд земной,

Душой стремится он к любви одной.

Он, сердцем чужд навек иных забот,

Речений праздных не произнесет.

И, в изумленье, созерцает он

Одну, чьим взглядом дух его пронзен.

Взгляни: то не слеза — рубин горит

На желтизне его худых ланит.

Куда б ни глянул — вдаль иль в высоту,—

Везде одну он видит красоту.

Любуясь блеском образа того,

Себя он забывает самого.

Лишь искренне влюбленному дано

Блаженного познания вино.

Лишь тот самозабвенно опьянен,

Кто красотою вечною пленен.

Не будь отшельником, в миру живи,

Но не гаси в себе огня любви!

Пусть в том огне душа горит всегда,

Пусть тот огонь не гаснет никогда!

Быть может, здравомыслящих собор

Ему суровый выскажет укор,

Блаженства райские начнет сулить,

Чтоб жар безумья в сердце остудить,

И вот он их послушает… А там

Пойдет черед молитвам и постам.

Начнет он раны сердца врачевать,

Обломки стрел из плоти вырывать.

И птицу тела, словно западней,

Накроет он суфийскою хыркой.

Но в том затворе истомится он,

И на свободу устремится он.

И садом, что цветеньем обуян,

На загородный выйдет он майдан.

Нарядных всадников увидит строй

За конным состязаньем иль игрой.

Увидит скачущую на коне

Красавицу, подобную весне.

Огнем вина пылает цвет ланит,

Султаном роза на чалме горит.

Сравни с пожаром эту красоту,

Или — с гранатной веткою в цвету.

Как страж индийский — родника у ней,

Глаза бездонной пропасти черней.

А брови — словно лунных два серпа;

Увидев их, теряет ум толпа.

То два убийцы — скажешь ты — сошлись.

На злое дело вместе собрались.

А над бровями родинки пятно —

Над буквой «нун» укропное зерно.

Спадают кудри черною волной,

Подобные кольчуге боевой.

А уши — тюркский воин на коне

Красуется в блистающей броне.

Глаза, где обольщенье и обман,

Сжигают благочестия хирман.

И не от дыма ль огненных зениц

Черней сурьмы густая сень ресниц.

От этого огня, от этой тьмы

Вселенная одета в цвет сурьмы.

На розовых щеках сверкает пот,

Как амбровые капли вечных вод.

Сквозит пушок над верхнею губой,

Как травка над рекой воды живой.

Цветастым шелком стан высокий скрыт,

Как вьющимися розами самшит.

И как струя небесного огня,

Как молния — полет ее коня.

Она сама, как солнце на коне,

Блистающее в синей вышине.

Парчовый заткнут за пояс кафтан,

Цветут шальвары, как цветок савсан.

Сверкает радугой узор платка,

А покрывало легче лепестка.

Цветок багряный на чалме горит,

Цветок тюльпана к тополю привит.

Вот чар волшебных сила, о душа!

Вот он — цветник Халила, о душа!

Творенье неба лучшее — она

Непобедимой нежностью сильна.

Суровый содрогнется человек,

Когда она вблизи стремит свой бег.

Когда проскачет конь ее, пыля,

Пред нею рухнут небо и земля.

Где, словно див, ее промчится конь,

Объемлет души ангелов огонь.

Скажи: она — убийца на коне,

Но сеет смерть не по своей вине.

Муж разума Зуннун и сам Шибли [19]

От красоты ее с ума сошли.

И плачет вера над безумьем их;

Печаль в пещерах, в ханаках святых.

И тот, чей дух — незыблемый утес,

Ее увидев, льет потоки слез.

Молитва, ясный разум — свет всего

Значение теряют для него.

Огонь любви невежду не страшит,

Но тот блажен, кто видит и горит.

Вся грязь уничтожается в огне,

А злато очищается в огне.

И тот счастливым будет в двух мирах,

Кому перед огнем неведом страх.

Тот, кто правдив, не думает о том,

Что древний свод идет кривым путем.

Ведь не помеха мчащейся стреле

Бугры и буераки на земле.

Ум направляет к цели — по прямой.

От цели отдаляет путь кривой.

Высокого познания мужам

Любезен звонкий най за то, что прям.

А чангу крутят каждый раз колки,

Чтоб струны были прямы и звонки.

Копье достойно богатырских рук;

Веревкой вяжут караванный вьюк.

Свеча высоко на пиру горит,

Сердца гостей сияньем веселит.

А по кривой летая, мотылек

Попал в огонь и крылышки обжег.

Прям кипарис и к небу устремлен,

И никогда не увядает он.

А гиацинт деревья обвивал,

И почернел под осень, и увял.

Пряма на таре звонкая струна;

А лопнет — в кольца скрутится она.

Коль по линейке строки пишешь ты,

Калам не отойдет от прямоты.

А коль наставишь точки, как пришлось,

Вся рукопись пойдет и вкривь и вкось.

В сияние одетая душа —

Как ни была бы пери хороша,

Хотя б красавицы вселенной всей

Склонялись, как служанки перед ней,

Хотя б огнем ланит, венцом чела

Она весь мир испепелить могла, —

Но коль живой сердечной прямоты

В ней нет, то ею не прельстишься ты;

Она прямыми стрелами ресниц

Не поразит и не повергнет ниц.

И не привяжется душою к ней

Никто из чистых искренних людей.

Коль верные михраб не возведут,

Намазы их напрасно пропадут.

Будь благороден, пишущий! Пиши

Правдиво перед зеркалом души.

Тот прям душой, чей правду видит взор;

Рукою гибкой обладает вор.

Когда же явным станет воровство,

Палач отрежет кисть руки его.

В косых глазах, так говорит молва, —

Одно явленье видится, как два.

А в вечном и едином видеть двух

Есть многобожие; запомни, друг!

Был непостижный дар всезнанья дан

Великому, чье имя Сулейман.

Царь Сулейман — владыка и пророк —

Наполнил славой Запад и Восток.

В песках, где даже коршун не живет,

Он словом воздвигал дворцовый свод;

На облаках ковер свой расстилал,

В походе ветер, как коня, седлал;

Заставил дивов, пери, свет и тьму

Повиноваться перстню своему.

Была на перстне надпись; смысл ее:

«В правдивости — спасение твое!»

Живет в наш век султан, хакан времен, —

Нет, не хакан, а Сулейман времен;

Тот, чей престол вздымается в зенит,

Чьим блеском затмевается зенит.

Ему отважных преданы сердца;

Как небо в звездах — свод его дворца.

Джемшида он величием пышней,

Войсками Искандара он сильней.

Он близ Хурмуза ставит ратный стан,

Там, где когда-то правил Сулейман.

По вечной воле разума времен,

Как Сулейман, он перстнем одарен.

Тот перстень сила звезд ему дала,

Чтоб совершать великие дела.

Не лал бесценный славен в перстне том,

А надпись на окружье золотом.

Я изумился, прочитав ее:

«В правдивости — спасение твое!»

Пусть этот перстень мощи не дает,

Владелец перстня мощь в себе найдет.

И каждый будет жизнь отдать счастлив

Владыке, что к народу справедлив.

Правдивость — сущность истинных людей;

Два главных свойства различимы в ней.

Вот первое: не только на словах,

Правдивым будь и в мыслях и в делах.

Второе: сожалей о мире лжи,

Но правду вслух бестрепетно скажи.

И оба свойства эти хороши,

И оба — знак величия души…

О, если б каждый лживый человек

Поменьше лгал! — Но не таков наш век…

Так мыслит в наше время целый свет,

Что слово правды хуже всяких бед!

Там, где ты ищешь правды, прямоты,

Лжи закоснелой вижу я черты.

«Страной неверных» дальний Чин зовут,

Но верность и правдивость там живут.

Хоть правда от природы всем дана,

Но всем потом не по сердцу она.

Где сердце ты правдивое найдешь

Средь изолгавшихся, чья правда — ложь?

И кто правдив сегодня — о, как он

Гоненьем и нуждою угнетен!

Взгляни на время! Видишь, как оно

В движении своем искривлено.

Как циркуль движутся пути светил,

Но циркуль тот «прямой» не начертил.

Правдивым — слава! Но у них всегда

С коловращеньем времени — вражда.

Калам писца стезей спешит прямой,

И платится за это головой.

Был прям «Алиф», но в плен его взяло

Петлею начертание «Бало».[20]

Веревка прямо, как струна, в шатрах

Натянута; но вся она — в узлах.

По линии прямой — метеорит

Летит к земле; и, падая, горит.

Свиваясь в кольца, древняя змея

Над кладом дремлет, яд в зубах тая.

Чарует сердце новая луна,

Хоть, словно серп, она искривлена.

А сколько завитков вокруг чела

Накручивают, чтоб чалма была?

Нет, нет! Не то хотел сказать я вам, —

Видать, ошибся быстрый мой калам!

Над нами искривлен небесный свод,

Но в правде сердца истина живет.

Свеча сгорает, изливая свет,

И для свечи отрады большей нет.

А яркий росчерк молнии кривой

Блеснет — и поглощается землей.

Садовник, чьи орудья — шнур и взгляд,

Кустарник дикий превращает в сад.

Когда широкозубой бороной

Не заскородишь пашни поливной,

Напрасно будешь землю поливать,

Напрасно будешь урожая ждать.

И зеркала поверхность — чем ровней,

Тем отраженье в зеркале верней,

Тем ярче в нем сиянье красоты

И резче безобразия черты.

Так солнца диск в озерах отражен,

А кривизною зыби — искажен.

Когда ты по невежеству солжешь,

То, может быть, — не в счет такая ложь.

Но тот — неверный, не мужчина тот,

Кто делом лжи, как ремеслом, живет.

И сколько бы ни ухитрялся он,

В конце концов он будет обличен.

И если он обманет весь народ,

То все же от возмездья не уйдет.

Хоть целый век обманывай глупцов,

Но выдаст ложь себя — в конце концов.

Рассвет вещает наступленье дня,

Обманчив яркий блеск его огня.

Фальшивыми монетами платеж

Подсуден. Что же не подсудна ложь?

Ты в злобе клялся ложно, может быть,

Но ложь свою ты можешь искупить.

Тому, кто средь людей слывет лжецом,

Народ не верит никогда, ни в чем.

И если правду будет говорить,

Он никого не сможет убедить.

Обманщик он! — трубит о нем молва,

Ему не верьте! Ложь — его слова!

В народе имя доброе навек

Утратит, изолгавшись, человек.

Коль правда весь народ не убедит,

Ложь эту поросль правды заглушит.

Когда не можешь правды ты сказать —

Молчи, терпи и жди, но бойся лгать.

Жил у подножья гор, в лесу большом

Могучий лев, с небесным схожий львом.

Но, не страшась в округе никого,

Боялся он за львенка своего.

Все муравейники он разорил,

Чтоб муравей дитя не укусил.

Испытывая постоянный страх,

Таскал повсюду львенка он в зубах.

Жил там один турач, гласит молва;

Он пуще коршуна боялся льва.

Лев проходил, детеныша держа.

Турач, от страха смертного дрожа,

Вдруг перед носом льва взлетал, крича.

А лев пугался крика турача.

На миг сильней он челюсти сжимал,

Чтобы в беду детеныш не попал;

И сам, не рассчитавши страшных сил,

Невольно львенку раны наносил.

От этого душой терзался лев,

Вернее — просто убивался лев.

И чтоб конец несчастью положить,

Он с этим турачом решил дружить.

Сказал: «Не причиню тебе вреда!

Так поклянемся в дружбе навсегда.

Ты всякий страх забудь передо мной,

Сиди себе в своих кустах и пой.

Я здесь среди зверей слыву царем,

А ты придворным будь моим певцом.

Мне убивать тебя корысти нет,

Сам знаешь — бык мне нужен на обед.

Враги твои — охотники одни;

И ты остерегайся западни.

Но если в сеть ловца ты попадешь —

То знай: во мне спасителя найдешь.

Твой крик услышав, я примчусь бегом

И вмиг с твоим разделаюсь врагом.

Вот этой страшной лапою моей

Спасу тебя от вражеских сетей!»

Так лев могучий мягко говорил,

Что сердце турача обворожил.

Вот лев и птица в дружбе поклялись

И впрямь, как братья кровные, сошлись.

Где лев свирепый в полдень отдыхал,

Туда турач без страха прилетал.

И даже, шла о нем в лесу молва,

Садился смело он на гриву льва,

Как птица легендарная Анка

На гребень царственного шишака.

Порой — «На помощь!» — в шутку он кричал;

За это лев сердился и ворчал:

«Эй, друг, не лги, со мною не шути!

Ложь до добра не может довести».

Но турачу понравилась игра.

«На помощь!» — он в кустах кричал с утра,

А лев устал его увещевать,

Не стал на крик вниманья обращать.

Так жил шутник до рокового дня,

Когда его поймала западня.

Беспечно начал он зерно клевать

И в сеть попал, а сеть не разорвать.

Он закричал: «На помощь, — друг, скорей!

Один я тут не вырвусь из сетей!»

Спросонья лев подумал: «Снова крик…

Какой обманщик! Экий озорник!

Сто раз напрасно он меня пугал,

Сто раз его спасать я прибегал.

Сто раз обман устроивши такой,

Он только потешался надо мной!..»

О помощи не докричался лжец —

Попал в беду, настал ему конец.

Тому, кто никогда нигде не лжет,

Без спора верит на слово народ.

Будь, Навои, прямым в своих речах,

Будь искренним в напевах и стихах!

О кравчий, дай отрадный мне фиал,

Чтоб выпил я — и льву подобен стал!

Пускай пирушку озарит свеча!

Пускай дадут кебаб из турача!

Познания взыскующих притин,

Имам всех верных в мире Фахраддин

В Хорезме свой шатер установил,

Но Хорезм-шах его не посетил;

Мол — как живешь? Не надо ли чего?

И Фахраддин не посетил его.

Шах устыдился, встречи стал искать,

Имам не захотел его принять.

И не могли их люди помирить,

Завесу отчужденья приоткрыть.

Имам великий в баню раз пошел;

Шах в ту же баню в тот же час пошел.

И там — в пару, в горячих облаках,

Ученого спросил хорезмский шах:

«О мудрый муж — прославленный везде,

Скажи — что нас на Страшном ждет суде?

Кому, какие муки суждены

Там — на путях загробной стороны?»

Уместно — в бане — задал шах вопрос.

И так имам ответно произнес:

«Ты знать хотел, что там — за гранью тьмы?

Так знай: все там, как в бане, будем мы.

Там нищий и султан, во всем равны,

Предстанут пред судом — обнажены.

Ты голым в баню Страшного суда

Войдешь, венец оставив навсегда.

А я на грань судилища того

Вступлю в сиянье знанья своего.

Ты здесь могуч и самовластен был,

Ты будущего сам себя лишил!»

О Навои, познанием живи,

В деяньях знание осуществи!

Эй, кравчий, дай вина познанья нам,

Чтобы молитву позабыл имам!

А пьющим то вино — как дольний прах

И золотой Хорезм, и Хорезм-шах!

На ветке сада бренности живой

Был в Сухраварде славен шейх святой.

Он дива вожделений истребил,

В зените истины кометой был.

Раз во дворец халифа шейх пришел,

Как милость вечного в долину зол.

И как Хиджас пред Меккой, перед ним

Державный преклонился Мутасим.[21]

На трон пришельца усадил халиф

И рядом сел, беседой с ним счастлив.

Ларец один, в нем — пара жемчугов,

Как две звезды в созвездье Близнецов.

Шейх говорил, что путь наш — тарикат.

Халиф ему внимал, потупя взгляд.

И слушали, дыханье затая,

Придворные, царевичи, князья.

Окинул взглядом шейх огромный зал

И вдруг — в толпе Якута увидал.

И он, стремительно покинув трон,

Якуту отдал поясной поклон.

Халиф сказал: «Посмею ли спросить,

Я сам тебе по-рабски рад служить;

За что же честь ему! Кто он такой,

Что ты пред ним склонился головой?»

Ответил шейх: «Он, средь людей дворца,

Единственный — по милости творца.

Ты сам отличья выше дать не мог

Той степени, что дал ему сам бог!

Искусством переписывать Коран

Он славится до отдаленных стран.

И с ним никто в искусстве не сравним,

Вот почему склонился я пред ним».

Халиф был несказанно изумлен,

Якута скромного возвысил он.

С тех пор в покоях царского дворца

Он занял место главного писца.

О Навои, перечеркни слова,

В которых нет дыханья божества!

Друг, яхонтовым нас пои вином,

Покамест до Багдада не дойдем!

Чтобы опорой сильной я владел,

Чтоб камень желтый яхонтом зардел!

Когда апрель прекрасный наступил

И миру всю любовь свою явил,

Нам ветерок с нагорий и лугов

Принес благоухание цветов.

Он ветви гибкие плакучих ив

Шуметь заставил, до земли склонив.

Им подмести велел он пыль с земли,

А тучки землю поливать пришли.

Вот молнии сверкающий аркан

Весь облачный перепоясал стан.

Гром отгремел, весенний дождь прошел,

Рейхан благоухающий расцвел.

В саду, обильно политом, возник

Из черной почвы синий базилик.

И этот цвет полмира охватил,

Как сферу синюю цветник светил.

Росток рейхана, ростом как дитя,

Смеется, юной красотой блестя.

Весна, свое являя колдовство,

Готовит благовонье из него.

Покрылось поле травяным ковром,

Цветы рейхана — гурии на нем.

Раскрылись розы в свежести ночной,

Роса их льется розовой водой.

И дремлет, в сновиденья погружен,

Младенец — нераскрывшийся бутон.

Тюльпан в степи так весело плясал,

Что ветер шапку у него сорвал.

Цветы, как дети, вкруг зеркальных вод

В саду образовали хоровод.

И в пляске круговой они идут

И песенку «Гульходжа-Гуль» поют.[22]

И так же все похожи на детей

Травинки, обступившие ручей.

Как звезды на высоких небесах,

Цветы красуются на деревах.

И все живущие изумлены

Величием цветения весны.

Как будто не ряды дерев цветут,

А хороводы девушек идут,

Чтоб красоту их видели поля,

И горы, и холмы, и вся земля.

Дни эти — пир, и блеск, и торжество

В полях, в садах — цветущего всего.

Но несколько ночей и дней пройдет,

Наступит новый времени черед.

Когда возникнут завязи плодов,

Осыплет ветер лепестки цветов.

Зазеленеет на ветвях листва,

Заплещет, как стоустая молва.

Знамена бело-красные падут,

Зеленые знамена расцветут.

Шелка цветные сбрасывая, сад

В зеленый облачается халат;

Взамен жемчужин — изумруд блестит,

А вместо красных лалов — хризолит.

Цвет яблонь в стекловидных лепестках

Покрылся ржавчиной на всех ветвях.

И вот сквозной листвой блистает сад,

Как Хызр, надев зеленый свой халат.

Темнее ночь в тени его густой,

Его роса — родник воды живой.

Как молодая пери, скажешь ты,

Сад полон неги, томной красоты.

В зеленый шелк одеты все сады;

На шелке, вместо пуговиц, плоды.

Деревья — в пуговицах золотых,

В жемчужинах, в рубинах дорогих.

Плоды айвы, как золото, горят,

А яблоки — как жемчуг и гранат.

Инжир благоухает, словно мед,

И груши налились прозрачней сот.

Под кровлей виноградной, в знойный день,

Где зреют гроздья, — сладостная тень.

Я этот сад, что полн творящих сил,

С великим бы художником сравнил.

Он словно рай, блистающий в тиши,

Он словно жизнь разумная души.

Когда плоды садовник соберет,

Сад станет как беззвездный небосвод.

Торчат нагие ветви без плодов;

Он как жемчужница без жемчугов.

Прекрасный сад разграблен до конца,

Нет у него жемчужин для венца.

Усильем созданные жизни всей —

Плоды надежд оборваны с ветвей.

А ветви без плодов ты назови

Людьми, в чьем сердце нет живой любви.

Грусть каждой обнаженной ветви той

Сравнима лишь с душевной пустотой.

Мне кажется — болеют дерева:

Желтеет и чернеет их листва.

Желтея в муках, как меджнун больной,

Листву роняет ветка над водой.

Она согнулась, словно буква «даль»,

От безнадежности ее печаль.

С плакучих ив, как ливень медных стрел,

Под ветром вихорь листьев полетел.

Листва сама пожелкнуть не могла,

Ее печаль огнем своим сожгла.

Спалил листву, как пламя, листопад,

И только сучья черные торчат.

Листки последние — клочки парчи —

Декабрьский ветер оборвет в ночи.

Печален сад безлиственный, нагой…

Земля покрыта тлеющей листвой.

В долинах, защищенных гранью гор,

Кой-где желтеет лиственный убор.

Но и туда дыханье января

Доходит, разорение творя.

Стоят ряды деревьев, — о тоска! —

Как черные индийские войска.

Стоят деревья голы и черны,

Как толпы пленников обнажены.

Они скрипят и стонут на ветру

И, леденея, стынут поутру.

А листья, если в ворох их сгребут,

Лишь на костер для сторожа пойдут.

В ад превратился светлый райский сад;

Ад с ним в сравненье — райский вертоград.

Мне наших дней весна и листопад

Напоминают чем-то этот сад.

Ведь каждый человек, едва рожден,

Как бы сияньем утра озарен.

Сперва он, словно свежий куст в росту,

Где розы раскрываются в цвету,

Где лепестки, покрытые росой,

Бессмысленно полны сами собой.

О, как они милы! У них — с утра

До вечера — еда, питье, игра.

И вот он понемногу, день за днем,

Становится разумным существом.

Как свежий к солнцу тянется побег,

Так тянется, растет и человек.

И розы — девы лик сквозь тонкий дым,

Как солнце, возникает перед ним.

Нарциссы томные — ее глаза,

Так нежны, так скромны, но в них — гроза.

Ресницы — стрелы длинные у ней,

Туранский лук — изгиб ее бровей.

А взгляд — колдует, усыпляет он;

Верней — от глаз влюбленных гонит сон.

Ее ланиты — алым лепесткам

Подобные — способны сжечь ислам.

Она вино пригубит на пиру

И разум твой развеет на ветру.

Вино пылает на ее щеках,

Пот выступает на ее висках.

Где в мире жарче пламя, чем у ней,

Что от воды горит еще сильней?

Ее губа, пушком отенена,

И умерщвлять и оживлять вольна.

Так молодость блеснет и отцветет…

И понемногу зрелость настает.

Осыплет время лепестки цветов,

Наступит созревание плодов.

Отступит горьких заблужений тьма

Перед лучом бессмертного ума.

Хирман невежества, где мрак и стыд,

Разумный знанием испепелит.

Как древо плодоносное, свой век

Разумный украшает человек!

Коль знаниями овладеет он,

Безумье мира одолеет он.

Один всю жизнь исследует Коран,

Хоть он непостижим, как океан.

Другой ютится в келье, в медресе,

Чтоб воедино свесть хадисы все.

Что слава? Что награда за труды,

Когда с ветвей осыплются плоды?

Когда печали ураган дохнет

И стан твой, словно дерево, согнет.

И все твои желанья отгорят

И, словно листья с пальмы, облетят;

Услышишь ты беспечный смех детей

Над желтизной и дряхлостью твоей…

В прищуре век светильники очей

Завесишь ты завесами бровей.

Глаза от света яркого болят,

А брови их, как сторожа, хранят.

От света слепнущие и от слез,

Глаза тусклы, как медный купорос.

А если в полдень пред глазами ночь,

Стеклянными очками не помочь.

О посох старца! О согбенный стан!

Вы — ось Зенита и Меридиан!

Ларец жемчужный рта — без жемчугов;

Десна, как буква «син», но без зубцов.[23]

Рассыпаны все четки — до зерна,

Зубцов своих твердыня лишена.

Зато хребет являет становой

Все позвонки — дугою костяной.

Все угасает. Словно саван, бел,

На теле темный волос поседел.

Стан, словно «даль», деньми отягощен,

Земле прощальный отдает поклон.

В глубокой безнадежности тогда

Последних дней проходит череда,

Пока посланец смерти не придет

Освободить страдальца от забот.

И кто бы в этот мир ни приходил,

В свой срок из чаши сей глоток испил!

Душа, пригубив смертного вина,

Путем небытия уйдет — хмельна,

Забыв себя и мир земных страстей…

А где блуждает? — Нет о ней вестей.

Из чаши смерти всяк хлебнет в свой час,

И эта чаша не минует нас.

Что слезы перед гибельной чертой

О жизни, бесполезно прожитой?

Весь долгий день я спал, пока я жил…

Очнулся, вижу — вечер наступил;

Забыл свой труд; не помышлял о том,

Что поздно будет каяться потом.

Без пользы я растратил жизнь свою;

Не будет пользы, коль себя убью.

Живя беспутно, что я совершил?

Опомнился, но время упустил.

Остался краткий срок, а путь далек…

Все тяжко мне, как тягостный упрек.

Коль за грехи мои прощенья нет,

Что ждет меня? Увы! Спасенья нет!

Наш век на части разделен судьбой,

Все эти степени пройдет любой.

До десяти он в игры погружен,

До двадцати он миром опьянен.

У всех до тридцати, до сорока

Жизнь — это наслаждения река.

Всем в мире наслаждение дано;

И это было мне не суждено.

Коль к полувеку муж не умудрен,

То в шестьдесят пойдет он под уклон.

Достойный, ты и в семьдесят ходи,

А в восемьдесят у огня сиди.

Мудрец, и в девяносто ясен будь;

А во сто — собирайся в дальний путь.

Когда животной жизнью человек

Живет, он без следа пройдет свой век.

Ты жизни не желай себе такой,

Коль нет защиты неба над тобой!

Уйди от жизни низменных людей,

Она — не жизнь, но гибели страшней…

Для духа мир — узилище, но он

Рай для невежды, что в него влюблен.

Не унижай величья своего,

Не пей, мой дух, из кладезя его!

Коль мира этого круговорот

В свой срок рабом в подземный град сойдет,

Зачем о нем печалиться, скорбя,

И — прежде смерти — убивать себя?

Зачем при жизни траур надевать?

Умрешь — тебя успеют обрыдать.

В душе твоей печаль; ты не страдай,

Свою печаль стократ не умножай!

Заботами свой век не сокращай,

Одну заботу в две не превращай,

Но от своей печали отдохни,

Усталость, скуку, горечь отгони!

Пускай судьбы гоненье велико,

Старайся пережить его легко.

Как ни громаден труд, но победит

Тот, кто на этот труд легко глядит.

Пусть Шам цветет, красуется Герат,

Когда они души не тяготят.

И стоит ли печалиться о них

Нам — странникам на сих путях земных?

Сад этой жизни верности лишен,

В нем лучший цвет на гибель обречен.

И если этот сад от бурь и гроз

Укрыть своих не может лучших роз,

Там не ищи успокоенья ты,

Где благовонья лишены цветы.

Что совершится, то навек уйдет.

Кто прошлое догонит? Кто вернет?

Что можешь ты о будущем сказать?

Как можешь ты судьбу предугадать?

Не властен управлять грядущим днем

Живущий во мгновении одном.

В мгновенье каждом, это помни ты,

Грядущее и прошлое слиты.

Что ты скорбишь над бездной бытия,

Когда одно мгновенье — жизнь твоя?

Ты милосерден, ты — родник любви,

Не мучься, милость сам себе яви.

Тебе одно мгновенье здесь дано, —

Так пусть же будет счастливым оно.

Твое дыханье — жемчуг дорогой,

Прозрачный жемчуг — друг надежный твой.

Ты в четках чередуй рубины дней

С жемчужинами радости своей.

Равняю жемчуг духа твоего

С жемчужиною солнца самого.

Сияет всем светило бытия;

Но в глубине — жемчужина твоя.

Восходит солнце, падает во тьму…

Но внемлет мир дыханью твоему.

Способно солнце полдня все спалить,

А без дыханья мир не может жить.

В дыханье сущность жизни всей живой;

Так назови его «живой водой».

Дыханье, дух!.. От бездны до звезды

Источник вечный в нем живой воды.

Дыханье сил творящих, суть всего, —

В твоем живом дыханье дух его.

О дуновенье, что миры творит,

Сосуд из глины разумом дарит!

В дыхании Исы увидишь ты

Ступень к познанью вечной красоты.

Живущее погружено во тьму,

Но духом вечным жизнь дана ему.

Вокруг тебя — без края и конца —

Как океан, струится дух творца.

Могучим будешь, коль познаешь ты,

Каким богатством обладаешь ты!

Все — от него: бессмертье бытия,

И каждый шаг, и вздох, и жизнь твоя.

А жизнь твоя — дыхания длина,

Но сотнями скорбей омрачена.

Ты унижаешь высший дар ее,

Виной тому — неведенье твое.

Ничтожны мысли в голове твоей,

Ничтожен смысл пустых твоих речей.

Подумай о сокровище своем,

Не будь живой душе своей врагом!

Не унижай величья своего,

Но устыдись хоть бога самого.

Воспрянь из тьмы и праха, сын земли,

И назиданью мудрости внемли.

Тот, кто всему дыхание дает,

Тебя осыпал множеством щедрот.

Ты призван быть не зверем, не ростком,

Не камнем — а разумным существом.

Сознанья чистый свет в тебе горит,

Путь правой веры пред тобой открыт.

Пять чувств тебе даны, чтоб осязать,

И видеть, и внимать, и обонять;

И руки, и запас телесных сил,

И ноги — чтобы прямо ты ходил.

Ты различаешь вкус различных блюд,

Но помни: милость вечного и тут.

Дары творца несметны… Пусть же вам

О них напомнит вкратце мой калам.

Так много у тебя одежд цветных,

Что ум не может перечислить их.

Твой конь, твой мул, твой верховой верблюд

Тебя в любую даль перенесут.

Твои сады полны живых щедрот,

В садах бегут потоки светлых вод.

В садах кумиры дивной красоты,

Как гурии небесной высоты.

До звезд айваны твоего дворца.

Возносятся — по милости творца.

Пусть счета нет богатству твоему,

Но знай — за все обязан ты ему.

Дороже всех богатств, тебе дана

Бесценная жемчужина одна:

И это — разум. Не сравняться с ним

Рубинам и алмазам дорогим.

В жемчужнице земного бытия

Заключена жемчужина твоя.

В ней — дар познанья тайн и высоты,

Вот чем при жизни удостоен ты!

Аллах, когда свой перл тебе вручал,

Тебя короной щедрости венчал.

Благодари его за дар любой

И ведай: благодарным — дар двойной.

За хлеб насущный, за питье и снедь

Молитвой благодарности ответь.

И да не будет до скончанья дней

Предела благодарности твоей.

На сущность жизни взор свой устремим,

О духе бытия поговорим.

Вот чудо силы зиждущей, живой —

Твой каждый вдох и каждый выдох твой.

Вдох новой силой наполняет грудь,

А выдох — в нем существованья суть.

Тебе дана двойная благодать —

Всей грудью вольным воздухом дышать.

Дыханьем жив светильник бытия.

Благодари! Дыханье — жизнь твоя!

Дыханье, дух живой! — Его почтил

Творец всего, владыка вечных сил.

Ты помни с благодарностью о том,

Что почитаемо самим творцом!

Ведь мыслишь ясно, видишь, слышишь ты

И чувствуешь — покамест дышишь ты.

Сознанье да сопутствует ему —

Дыханию святому твоему.

Ты душу будь всегда отдать готов

Тому, кто твой защитник, друг и кров.

Страшись о верности забыть своей,

Нет сердцу испытанья тяжелей.

В рассеянье, в самозабвенье ты

Чем занят в этом вихре суеты?

В твоих делах аллаху пользы нет…

Смотри, чтоб не возникли грех и вред.

Пускай твои заботы и дела —

Впустую, но не делай людям зла!

Противоядие тебе претит,

Зачем же ядом кубок твой налит?

Счастлив, коль друга ты сумел найти,—

Ему вниманье сердца посвяти.

Но устрашись насилье совершить,

Страшись жестокость к людям проявить!

Уж лучше пир веселый в майхане,

Чем стон и слезы по твоей вине.

Не тронь ничью казну, ничью семью

И чти чужую честь, как честь свою.

Друзей и собеседников найди,

От гнета горя жизнь освободи.

Увидя чудо розы молодой,

В саду беседу избранных устрой.

С любезностью, с изысканностью всей,

Присущей мудрым, созови друзей.

Чтоб с их приходом, радостна, светла,

Как сад весенний, жизнь твоя цвела.

В лачуге ль темной, в роскоши ль палат

Будь щедрым, беден ты или богат.

Ни серебра для истинных друзей

И ни души своей не пожалей.

Возрадуется пусть душа твоя,

Когда вокруг тебя твои друзья.

Здесь на разлуку все обречены.

Как меч кривой, сверкает серп луны.

Счастливец на земле любовь обрел,

Воздвиг беспечной радости престол;

Но, выкованный небом, меч кривой

Обрубит ветви радости живой.

Он неразрывных сердцем разлучит,

Как вихрь закрутит, в стороны умчит.

Таков в своих деяньях небосвод,

Таков его ужасный обиход.

О, если б от грозы его спаслись

Прекрасный ирис, стройный кипарис.

Как гости, все они в саду земном,

Как братья, все они в кругу своем.

О, если б сердце в мире повстречать,

Способное на дружбу отвечать!

Стремящийся к возлюбленной своей

Да будет осчастливлен встречей с ней.

Когда душой с любимой будет слит,

Пусть он меня в тот миг благословит.

Достигший здесь желанного всего,

Пускай на лоне счастья своего

Благодаренье поспешит изречь,

Чтоб счастья цвет от бедствий уберечь.

Пусть вечно благодарным будет он

За благодать, которой наделен.

И пусть создатель сущего всего

Продлит и осчастливит жизнь его!

Изображал художник не один

Красавицу, прославившую Чин.

Как передам я эту красоту?

Ее лицо — страна Хотан в цвету.

Лицо светилось, говорят, у ней

Под сенью темной мускусных кудрей.

Она такие сети чар плела,

Что даже сердце хана в плен взяла.

Чин потрясен был этой красотой,

Шатался вечной истины устой.

Ее изображенья обошли

Весь мир, околдовав людей земли.

Все люди — ближней, дальней ли страны

О ней лишь были мыслями полны.

Однажды эта дева на майдан

Собралась ехать — поиграть в човган.

Хан в этот день не мог поехать с ней,

Но дал в охрану избранных людей.

Дабы ее не оскорбил ни взгляд,

Ни слово, сказанное невпопад.

Он этой страже приказал хватать

Всех, кто хоть слово смел о ней сказать.

А стража, чем усердней, тем лютей;

Хватали в день по нескольку людей.

Они погибли в муках и крови…

Но был один — неколебим в любви.

Он жаждал встречи с ней, изнемогал;

Пил не вино, а кровь свою глотал.

Отчаяния хмель его увлек —

И чудом он проник в ее чертог.

В ее опочивальню он попал,

Но, сердцем слаб, в беспамятстве упал.

Тут стража зоркая его нашла,

Скрутила руки, к хану привела.

Всех, кто посмел хоть сердцем полюбить

Красавицу, — хан повелел убить.

Сказал: «На стройке крепости моей

Кладите их меж глыбами камней.

Пусть головы их из стены торчат

И дерзких, непокорных устрашат.

Да видит их мученья весь народ

И помнит пусть — кто дерзок, тот умрет».

И стали слуги хана в тот же час

Осуществлять чудовищный приказ…

Закат померк. И ветерок ночной

Рассеял черный мускус над землей.

Хан собирался в степь, но вздумал вдруг

Взглянуть, как новых стен возводят круг.

В его крови — огонь вина любви,

С ним свита — звери, чьи мечи в крови.

При свете факелов увидел он

Постройку стен, услышал крик и стон.

Услышал скрип навоя, гул труда.

Сошел с коня и сам пошел туда.

На стонущих он посмотреть решил,

Которых сам на гибель осудил.

Увидеть — стойки ли в любви своей

Они, несчастнейшие из людей.

Вопили, плача, каялись они,

Предсмертной мукой маялись они.

Средь них один лишь благородный был,

Тот, кто любви всю душу посвятил.

Измученный он на земле лежал,

Не плача, смертной очереди ждал.

Нет, видя близость страшного конца,

Он горячо благодарил творца.

«Господь! Пока я жив, дышу пока,

Во мне жива любовь, мне смерть легка!»

Пред смертью, за великий дар — любить —

Он продолжал творца благодарить.

«Любимая моя!» — он повторял

И плакал, ослабев, и замирал.

Увидевши его, жестокий хан

Был состраданья бурей обуян.

Его от казни он освободил,

С возлюбленной его соединил.

Он горести любви душой постиг,

Стал справедлив и подлинно велик.

О Навои, благослови того,

Чей дух — основа духа твоего!

Мой кравчий, жар души не утолен,

В красавицу из Чина я влюблен!

Дай чашу Чина — жажду утолить!

Я сам, как люди Чина, стану пить!

Когда из мира Язди-Джирд ушел,

Бахрам воссел на отческий престол.

Но вместо управления страной,

Он затевал вседневно пир горой.

Коль царь умеет только пить и спать,

Враги начнут державу разрушать.

Бахрам, в угодьях рыская степных,

Не видел горя подданных своих.

Его вазиры грабили казну

И разоряли славную страну.

Охотился Бахрам в глухих степях.

Отстала свита; заблудился шах.

Шалаш разрушенный увидел он,

Услышал чей-то тихий плач и стон.

Дом обвалился, словно дом души,

От всех таящей боль свою в тиши.

В стене торчали стрелы, след вражды,

Насилия или другой беды…

В руину царь вошел и видит в ней

Ограбленных, измученных людей.

Хозяин бедственной лачуги той

Принес Бахраму хлеб, кувшин с водой.

«Как ты живешь?» — спросил его Бахрам.

Ответил: «Как живу, ты видишь сам».

Бахрам сказал: «Всю правду мне открой,—

Что здесь случилось с ними и с тобой?»

Ответил: «Прежде лучше нам жилось,

Пока гонение не началось.

Наш новый царь вино беспечно пьет,

Не видит он, как мучится народ.

Царь спит, а слуги царские в тот час

Идут и грабят беззащитных нас.

Вся эта столь богатая страна

В пустыню мертвую превращена».

Руины замка увидал Бахрам,

Спросил: «Скажи, что прежде было там?»

Ответил: «Это был богатый дом,

Прекрасный сад старинный рос кругом.

Цвели там розы, зрели там плоды,

Журчал поток каризовой воды.

От тех живых неистощимых вод

У земледельца множился доход.

Насильники, что грабить нас взялись,

Разрушили, засыпали кариз.

Сады погибли, высохли поля,

Мертва неорошенная земля.

Край обезлюдел, рушатся дома,

Как будто здесь у нас прошла чума.

Сам погляди — что с этих взять людей?

А слуги шаха все лютей и злей.

Мы — нищие, все отняли у нас,

Нам нечем жить. Пришел последний час!»

Все понял шах: мучительным огнем

Душа, скорбя, воспламенилась в нем.

Меч состраданья грудь его терзал,

От горя ком под горло подступал.

От сердца прочь беспечность отошла,

Увидел ясно он все корни зла.

Решил он — притеснителей казнить,

Добро и справедливость утвердить.

Великую он в этом клятву дал…

Тут кто-то с вестью доброй прибежал:

«Как мы взялись раскапывать кариз,

Воды прозрачной струи полились!»

Хозяин молвил: «Милостив творец!

Видать, наш царь-пьянчужка наконец

Над нашим горем сжалился душой.

Вода! — К добру, наверно, знак такой!»

Встал царь, дикхана поблагодарил

И щедро всех несчастных одарил.

Он истребил насилие и гнет,

От лихоимства защитил народ.

И правда им была утверждена,

И снова расцвела его страна.

Великий шах живет — известно мне —

Заботой о народе и стране.

За то и раем Хорасан зовут,

Что люди в благоденствии живут.

Мой шах? Мечты да сбудутся твои!

Да будет радость в том и Навои!

Эй, кравчий, поспеши фиал налить,

Хочу достойно шаха восхвалить!

Душа моя скорбит, угнетена.

Я смою гнет живой водой вина.

Когда я к этой книге приступил,

Почувствовав прилив духовных сил,

Я за живой водой пошел во тьму,

В страданиях, не зримых никому.

Я сталью острой очинил калам

И дал исход стремительным словам.

Страницы украшая, словно рай,

Тростник мой зазвучал, как звонкий най.

Звук, порожденный писчим тростником,

Пел, нарастал, взывая, как маком.

Приняв за пенье флейты этот звук,

Запел и заплясал суфийский круг.

Тот звук отшельничьих пещер достиг,

Всех девяти небесных сфер достиг;

Он поднял смуту среди толп людских,

Смятенье в сонме ангелов святых.

И праведники стали горевать

И вороты одежды разрывать.

И этой звонкой флейты перелив

Внимали пери, крылья опустив.

Под этот звук освободясь от мук,

Больные позабыли свой недуг.

Теперь, когда пленяющая взгляд

Красавица одета в свой наряд

И над землей, величия полна,

Взошла, как двухнедельная луна,

Стал виден весь Восток в ее лучах,

И смута на земле и в небесах

Вновь началась… Сломался пополам

Секретаря небесного калам.[25]

Сокровищницы неба казначей

Слетел, кружась над головой моей.

Меня дождем бесценных жемчугов

Осыпал он из девяти ларцов.[26]

Осыпал золотом и серебром

В великом расточительстве своем.

Как легкий вихрь кружился он, и пал.

И пыль у ног моих поцеловал.

Расставил он передо мной подряд

Сокровища, которыми богат.

Осыпал серебро моих седин

Рубинами неведомых глубин.

И стал я в удивленье размышлять,

Стал в размышленье душу вопрошать:

Ведь это все — написанное мной —

С моею жизнью сходственно самой;

Но это только тысячная часть

Того, над чем души простерта власть.

Пусть мой дастан достоинств не лишен,

Но как далек от совершенства он.

Он мыслями богат. Но где же строй?

В нем нет системы строгой и прямой.

Бывало — вдохновением дышу,

Но лишь двустиший десять напишу,

Зовут заботы; надо все бросать,

И некогда затылок почесать.

Как только тушь на небе голубом

Рассвет сотрет сернистым мышьяком,

И утро тьму ущелий, мглу и дым

Сметет лучистым веником своим,

И ночь знамена мрака унесет,

А день свой стяг багряный развернет,

И до поры, покамест этот стяг,

Склонясь к закату, не уйдет во мрак,

Покамест ночь наставшая опять

Не станет с сажей киноварь мешать,

Покамест над землею небосвод

Опять свои светила не зажжет, —

С рассвета до ночи душою всей

Я пленник жалоб множества людей.

Не остается ни мгновенья мне

Побыть с самим собою в тишине.

И кто в мой дом печальный ни придет,

Сидит и забывает про уход.

Тяжелый, долгий разговор ведут,

Сидят, пока другие не придут.

Толпится в доме множество людей,

Сжигая зданье памяти моей.

Задачи ставят, коих, может быть,

Никто не может в мире разрешить.

Прощенья просишь — дерзостью сочтут,

Все объяснишь — обиду унесут.

Будь с ними щедр, как небо, в их глазах

Любая щедрость только тлен и прах.

Тем, кто утратил в жадности покой,

Нет разницы меж каплей и рекой.

Все, что ты им даешь, они возьмут

И на тебя же с жалобой пойдут.

О, этот разнобой речей пустых!

Лишь алчность — чувство общее у них.

Будь ты могуч, как богатырь Рустам,

Будь ты безмерно щедр, как был Хатам,

Будь, как Карун, несметно ты богат,

Останешься пред ними виноват.

Хоть я от всяких служб освобожден,

Хоть я своей болезнью угнетен,

Но все же не решаюсь их прогнать,

А слушаю, — и должен отвечать.

Я в слабости души себя виню —

И все-таки докучных не гоню.

И это каждый день… в теченье дня

Пересыхает горло у меня.

Страдаю днем от глупости людей,

А ночью — от бессонницы моей.

И отдыха не суждено мне знать;

Урывками я принужден писать.

Прости погрешности стихов моих!

Мне было некогда чеканить их.

Мне сроки рой забот укоротил,

Свой замысел не весь я воплотил.

О, если б я, благодаря судьбе,

В день час иль два принадлежал себе,

То я не знал бы никаких препон,

Всецело в море мыслей погружен,

Я доставал бы перлы редких слов,

Ныряя в бездну, как жемчуголов.

Я добыл бы — силен, свободен, смел —

Сокровищ столько, сколько я хотел.

Я показал бы в наши времена,

Какою быть поэзия должна.

А так, возможно, тщетен был мой труд,

И звуки этих строк навек замрут…

Когда я так в печали размышлял,

Мне друг мой, светлый разумом, сказал:

«Что ты без сил склонился головой,

О воин справедливости святой?

Ты, честности пример среди людей,

Не поддавайся слабости своей!

Ты здесь достиг вершины красоты,

Но можешь высшего достигнуть ты,

Ты — языка творец — дерзай, твори!

Свободно крылья раскрывай, пари!

Твои созданья — редкостный товар,

И вся вселенная — его базар.

Звездой блистает этот твой дастан,

Молва о нем дошла до дальних стран.

Я «Украшением вселенной всей»

Зову творение души твоей.

Небесной милостью осенено,

Блистает шахским именем оно!»

О шах, твоею славой, как аят,

Динары справедливости звенят.

Согнулось небо пред тобой кольцом;

И солнце — как твоя печать — на нем.

Как я могу хвалу тебе слагать?

Пылинке среди звезд не заблистать.

И капля меру знать свою должна,

Не может океаном стать она.

Но то, что высшей волей суждено,

Да будет человеком свершено.

Сгорел в огонь влетевший мотылек,

К огню не устремиться он не мог.

Несчастный сумасшедший — для детей

Посмешище, мишень для их камней.

Подобьем тех камней, того огня,

Поэзия, ты стала для меня.

Хоть в мире слов свободно я дышу,

Но нет мне пользы в том, что я пишу.

И мысль меня преследует одна,

Что эта страсть опасна и вредна;

Поэзией зовется эта страсть,

И горе тем, кто предан ей во власть.

Нижи газель, как жемчуг; но лишь те

Поймут ее, кто чуток к красоте.

За истину в ней выдается ложь,

И скажут все: «Как вымысел хорош!»

Кто был стихописаньем увлечен,

Мне кажется, что жил напрасно он.

Да лучше в погребке небытия

За чашей бедности сидел бы я!

Сумел бы от мирских тревог уйти

И думал бы о будущем пути!

Когда бы зной степной меня палил,

Я кровью сердца жажду б утолил…

Платил бы я на пиршествах ночных

Динарами телесных ран моих.

Меня бы одевала пыль пустынь,

Я не желал бы лучших благостынь.

Зонтом от солнца плеч не затеня,

Упорно к цели гнал бы я коня.

Была б в ягач моих шагов длина,

Моим венцом была бы седина.

Я шел бы, к цели устремлен одной,

Не чувствуя колючек под ногой.

Все бренные заботы разлюбя,

Я перестал бы сознавать себя.

И был бы царский жемчуг слез моих

Приманкой птицам далей неземных.

И рана скорби на груди моей

Была б святыней страждущих людей.

Кровавые мозоли пят моих

Дороже были б лалов дорогих.

Из каждой капли крови этих ран

В долине бед раскрылся бы тюльпан.

Я искрами моих горящих мук

тепной простор осыпал бы вокруг.

И как весною, снова б зацвели

Пески пустынной, выжженной земли.

Когда бы я дорогой ослабел

И отдохнуть немного захотел,

Везде мне место — лечь, забыться сном,

Везде мне небо — голубым шатром,

Предгорий луг ковром служил бы мне,

А изголовьем камень был бы мне.

Едва прохлада сменит жаркий день,

Я лег бы на землю легко, как тень.

К моим ногам, измученным ходьбой,

Фархад склонился б и Меджнун больной.

И были бы ланиты их в крови

От сострадания к моей любви;

Хоть ни пред кем я не взывал о ней,

Не плакал о возлюбленной моей.

И поняли бы вдруг, изумлены,

Два призрака глубокой старины,

Что в области любви властитель — я,

Что на века над ними — власть моя.

…Когда б такой я степени достиг

И стал душой в страданиях велик —

Весь мир, подобный радостной весне,

Прекрасный мир зинданом стал бы мне!

Тогда б сурьмою пыль моих одежд

Была для ангельских пречистых вежд,

И мне любовь моя и божество

Открыла б солнце лика своего,

И жители небес, как стая птиц,

Кружась пред нею, падали бы ниц…

…И устремил свой взор духовный я

Поверх небытия и бытия.

Решил бесстрашно, как Сейид-Хасан,

Преодолеть сей бурный океан.

Меня душа, как птица, ввысь влекла,

К земле тянули низкие дела.

Вело веленье духа в райский сад,

А низменная страсть бросала в ад.

Лик этой страсти ангельски красив,

Но в ней слились в одно шайтан и див

И, каждый миг бесчисленно плодясь,

Над слабым сердцем утверждают власть.

Когда умножится зловещий рой,

Всецело овладев живой душой,

То человек, о правде позабыв,

Становится коварным, злым, как див.

Так говорю я, ибо я и сам —

Увы! — подвластен гневу и страстям.

Во имя бога вечного, душа,

Воспрянь, опору зла в себе круша!

Во власти этих дивов я томлюсь,

Великой кары в будущем страшусь.

Мой обиход — коль правду говорить —

Так плох, что хуже и не может быть.

А жизнь души нерадостной моей

Еще печальнее и тяжелей…

Пусть даже слез я океан пролью,

Грудную клетку превращу в ладью,

Но выплыть мне не даст в ладье такой

Гора грехов — огромный якорь мой.

Я внешне человек, но — видит бог,

Как я от человечности далек…

Меня — изгнанника — от Солнца Сил

Поток тысячелетий отделил…

Вот мудрецы беседуют в ночи —

В своих речах они прямей свечи.

Но змеи зависти в душе их те ж,

От бури злобы в сердце их мятеж.

И я, как все, вместилище страстей

И недостоин похвалы людей.

«Защитником народа» я слыву,

Гласит молва, что правдой я живу.

Слыву «плененным вечной красотой»,

Безгрешным и глазами и душой.

Соблазн гоню от глаз… Но как в тиши

Осилю вожделения души?

Погибну, коль на помощь не придешь,

Коль сам меня ты, боже, не спасешь!

Всю жизнь мою, все прошлые года

Я вспоминаю с мукою стыда.

А весь мой труд — калам, бутыль чернил,

Всю жизнь свою бумагу я чернил…

Калам речистее, чем мой язык,

Письмо чернее, чем мой темный лик.

Коль милостью их не омоешь ты,

Как им избавиться от черноты?

Длинна, я вижу, цепь моих стихов;

Стократ длиннее цепь моих грехов.

О господи, раба не осуди!

Меня над гранью бездны пощади,

Коль хорошо сложил дастан я свой!

А если плохо — то я весь плохой.

Благоволеньем озари мой труд,

Пусть эти строки сердца не умрут,

И пусть глубины мысли в книге сей

Откроются, сияя, для людей!

Велик мой грех. Но что весь груз его

Пред морем милосердья твоего?

Пусть добрых дел моих ничтожен след,

Но милости твоей предела нет!

Жил, знаменитый правосудьем встарь,

В одной стране великодушный царь.

Раб у него был верный, пазанда,

Великий повар, славный в те года.

Однажды царь с гостями пировал,

А повар сам все блюда подавал.

И в спешке вдруг, усердием горя,

Горячим блюдом он облил царя.

И все решили: нет прощенья тут,

За грех такой его теперь убьют.

Шах глянул на несчастного того

И сжалился и пощадил его.

Вазир сказал: «Ответь, владыка мой, —

Как ты миришься с дерзостью такой?»

А царь в ответ: «Взгляни — он весь дрожит,

Он страхом и смущением убит.

А ведь убитого — ты должен знать,

Не принято повторно убивать.

Он тягостным раскаяньем томим,

И мы его невольный грех простим!»

О боже, мир падет, хвалу творя,

К стопам великодушного царя.

Я трудно жил, в грехах свой век губя,

Но жив одной надеждой на тебя!

Измучен я, казнен моим стыдом,

Но ты за муки воздаешь добром.

Хоть недостоин я твоих щедрот,

Но свет моей надежды не умрет.

О море щедрости! Кто я такой?

Из моря хватит капли мне одной.

Я знаю — только с помощью творца

Довел я эту книгу до конца.

И я «Смятеньем праведных» назвал

Свой труд, как только суть его познал.

Пишу в благословенный восемьсот

Восемьдесят восьмой — по хиджре — год.[27]

Ты, переписчик будущего дня,

Молитвой краткой помяни меня!

И да исполнит бог мечту твою,

Да уготовит сень тебе в раю.

О Навои, вина теперь налей

И чашу благодарности испей.

Эй, кравчий мой, хранитель чистых вин,

Не надо чаши! Дай мне весь кувшин.

Сегодня я без меры пить хочу,

На время сам себя забыть хочу!

Калам! Ты нашей мысли скороход.

Превысил ты высокий небосвод.

Конь вороной воображенья! Нет, —

Быстрей Шебдиза ты, но мастью гнед.[28]

Неутомим твой бег, твой легкий скок,

А палец мой — державный твой седок.

Гора иль пропасть — как чрез мост, несешь.

Ты скачешь — и, как знамя, хвост несешь.

Нет, ты не конь, а птица-чудо ты:

Летать без крыльев можешь всюду ты.

Из клюва мелкий сыплешь ты агат.

Нет, не агат, — рубинов щедрый град!

Сокровищницу мыслей носишь ты,

О птица человеческой мечты!

Так рассыпал сокровища в стихах

Тот, чей в Гяндже лежит священный прах.[29]

Он мир засыпал жемчугом своим, —

Как звезды, жемчуг тот неисчислим.

Но не растопчет грубая нога

Великого гянджинца жемчуга.

В ушах людей играет жемчуг тот,

Но, как серьга, он в грязь не упадет:

Сквозь ухо проникая в глубь сердец,

Обогащает сердца он ларец.

Нет! Жемчуг тот — по сути говоря —

Наполнить может до краев моря

Так, чтоб его веками черпал всяк

И чтоб запас жемчужный не иссяк.

Кого с тобой в сравненье ни возьми,

Никто тебе не равен, Низами!

А впрочем, был среди людей один —

На Инде певший соловей один.[30]

Не соловей, а Хызр. Ведь знаем мы:

Был Индустан ему страною тьмы,

А речь была той звонкой, той живой

Им найденной во тьме водой живой.

Но на ристалище со мной не он, —

Я с Низами бороться принужден.

Рукой схватив такую «Пятерню»,

В руке надолго ль силу сохраню?

У всех трещали пальцы до сих пор,

Кто с Низами вступал в подобный спор.

Быть надо львом, чтоб рядом сесть со львом,

Тем более чтоб в драку лезть со львом.

Иль не слоном таким же надо быть,

Чтоб с хоботом слоновым хобот свить?

И мушка хоботком наделена,

Но муха не соперница слона.

А предо мной слоны: гянджинский слон

Поистине — он исполинский слон!

Да и второй — не столь гигантский слон,

Но слон, однако, индустанский слон!

Обоих ты в молитвах помяни,

Обоих милосердьем опьяни.

Побольше мощи Навои прибавь —

И рядом с ними ты его поставь!

Эй, кравчий, видишь, как смятен мой дух, —

Налей две чары в память этих двух!

За них две чары эти осушу,

А за Джами я третью осушу!

Хосров и Низами — слоны, но нам

Предстал Джами, подобный ста слонам.

Вино любви он пьет и меж людьми

Прославился, как Зиндепиль, Джами.[31]

Вином единства также опьянен

И прозван Зиндепиль-Хазратом он.

Он чашу неба выпил бы до дна,

Будь чашею познания она.

Плоть в духе утопив, Джами велик, —

Скажи, что он великий материк.[32]

Нет, — целый мир! Но как вообразить,

Что точка может мир в себе носить?

Он макрокосмом, а не миром стал!

Для двух миров Джами кумиром стал.[33]

В убогий плащ дервиша он одет,

Но богача такого в мире нет.

Бушующее море мысли в нем.

А жемчуга ты и не числи в нем!

Жемчужин столько, сколько скажет слов.

В каком же море столь богат улов?

Дивись его словам, его делам:

Смотри — возник из пенных волн калам!

Тростник морской! Тут чудо не одно:

Что сахар в тростнике — не мудрено,

Но чтоб ронял жемчужины тростник,[34]

Таких чудес один Джами достиг!..

Я, Навои, навек слуга Джами.

Дай сахар мне, дай жемчуга Джами:

Тем сахаром уста я услащу,

Тот жемчуг в самом сердце помещу.

Эй, кравчий! Понимай слова гуляк![35]

Пусть первым пьет Джами — глава гуляк!

Пусть небо превратится в пиалу —

Я буду пить и петь Джами хвалу!

Пред тем как мне на высях этих гор

Звездою счастья постлан был ковер,

То место ангел подметал крылом

И слезы звезд опрыснули потом.

И сердце здесь покой себе нашло,

Склонило небо предо мной чело.

Приглядываясь к моему листу,

Приобрело здесь утро чистоту.

И вечер приобрел свой цвет чернил,

Когда калам свой кончик зачернил.

Когда же я калам свой заострял,

Меркурий все очинки подбирал.[36]

Калам испытывать я стал теперь,

А счастье в этот миг открыло дверь.

Войдя, оно приветствует меня,

Вином благословения пьяня:

«Бог да узрит старания твои,

Да сбудутся желания твои!

Высок айван, прекрасен тот узор,

На коем ты остановил свой взор.

Ты на вершине. Прах берешь простой

И превращаешь в слиток золотой.

Роняешь каплю пота — и она

В жемчужину тобой превращена.

Кто пьет великодушья чару, тот

Искомое в той чаре обретет.

Орел высокогорный никогда

Не замечает низкого гнезда.

И Алтаир — сияющий орел —

Меж звездами свое гнездо обрел.

Взлетит повыше мошек дерзкий рой —

И слон бессилен перед мошкарой.

Дом живописью украшать решив,

Так выстрой дом, чтоб сам он был красив.

Пусть рифма у тебя в стихе звонка,

Пленительно преданье, мысль тонка,

Но вникни в летописи давних лет —

В их повестях ты клад найдешь, поэт.

Ты, может быть, еще откроешь клад, —

Что пропустил предшественника взгляд,

И этот клад народу предъяви,

Чтоб стал достоин ты его любви.

А подражать другим певцам — к чему?

Дам волю изложенью своему.

Коня гонять чужим коням вослед —

Ни наслажденья, ни почета нет.

На той лужайке, где не первый ты,

Как соберешь ты лучшие цветы?

Ведь не одна лужайка в цветнике,

А ты не попрошайка в цветнике…»

Была мудра его благая мысль, —

Запала в сердце мне такая мысль.

Я стал раздобывать со всех сторон

Бытописания былых времен.

И награжден за то я был вполне:

Что нужно было, то открылось мне.

Нашел я много в них жемчужин-слов,

Наполнил чару мысли до краев.

Я этот жемчуг миру покажу,

Когда на нити бейтов нанижу.

Предшественники! Черпали вы здесь,

Но ценный жемчуг не исчерпан весь.

Бездонно море слов! Никто из нас

Не может истощить его запас,

И даже я, беспомощный ловец,

Нырнувший в это море, наконец,

Успел собрать столь драгоценный груз,

Что им теперь по праву я горжусь…

И вот что я по совести скажу,

Об этой старой повести скажу:

Да, сладок и поныне хмель ее,

И так же неизменна цель ее:

Людей любви запечатлеть следы —

Их судьбы, скорби, подвиги, труды.

Но все, кто прежде эту чашу пил,

Душой на стороне Хосрова был.

Его превозносили до небес:

Мол, все дела его — дела чудес;

Мол, таково могущество его,

И царство, и имущество его;

Таков, мол, конь его Шебдиз, таков

Несметный клад, что захватил Хосров,

И, мол, Шапур был шаху лучший друг

И тешил сказками его досуг;

Мол, наслаждался шах по временам

Халвой Шекер, шербетом Мариам,[37]

Но, мол, сей благородный властелин

Высокую любовь питал к Ширин.

Конечно, шах не знал забот и нужд,

Далек от горя был, печали чужд…

Хосрова так усердно восхвалив

И лишь ему вниманье уделив,

Все посвящали до сих пор, увы,

Фархаду лишь одну иль две главы:

Мол, горец он, каменолом простой, —

Ширин его пленила красотой,

И ради встречи с ней Фархад решил

Свершить огромный труд — и совершил.

Но шах Хосров большим ревнивцем был,

И он Фархада бедного убил…

Хоть изложенья лишь такой узор

Поэты признавали до сих пор,

Но каждый столько редких жемчугов

Искусно нанизал на нить стихов,

Что мудрости взыскующий — смущен,

О мастерстве тоскующий — смущен.

Я их читал в волнении таком,

Что горевал над каждым их стихом,

И понял, что гораздо больше их

Мне суждено страдать в трудах моих.

Свернуть на путь иной пришлось тогда:

Вот она, повесть горя и труда.

Не жемчуга и не рубины в ней, —

Кремень! Хоть он и груб, зато прочней.

Хотя на вид рубин — кусок огня,

Но искру высекают из кремня.

Нет, не кремень, а кремневой хребет.

Гряда скорбей, крутые горы бед!

На них — Фархад… Куда же убегу?

Как отвернуться от него могу?

Я сам любовной скорбью угнетен,

Бродить в горах печали осужден.

Настроив сердце на печальный лад,

Создам я повесть о тебе, Фархад.

Нет, о тебе и о Ширин! О вас

Я поведу печальный свой рассказ…

Тот златоуст — великий сын Гянджи,

Чье имя перешло все рубежи,

Кто повести впервые строил дом,

Сказал, что был Фархад каменолом.

Когда же индустанский чародей

Сей повестью пленил сердца людей,

Он, сути не меняя основной,

На многое нанес узор иной.

Его Фархаду дан был царский сан:

Его отцом китайский был хакан…

А я, ведя иначе войско слов,

Поход повел сначала, как Хосров:

Слова начала людям по душе,[38]

Когда они знакомы им уже.

«Алиф» у веры отними — она[39]

Из милосердья в зло превращена.

Мы в солнце видим золото. Заметь:

«Шин» отпадет — и остается медь.[40]

Подай мне, кравчий, яркую свечу, —

Не свет свечи, свет солнца я хочу!

Едва лишь солнце горы озарит,

Я, как Фархад, начну дробить гранит.

Товар китайский кто облюбовал,

Тот так халат цветистый расшивал.

Да, красотой своих искусств Китай

Пленяет мир и обольщает рай!..

Был некогда в Китае некий хан,

Не просто хан, — великий был хакан.

Коль этот мир и тот соединить,

Я знал бы, с чем его страну сравнить.

Был до седьмого неба высотой [41]

Хаканский трон роскошный золотой.

Звезд в небесах, а на земле песка

Нам не хватило б счесть его войска.

Таких богатств не видел Афридун, [42]

Казался б нищим перед ним Карун.

Завоеватели пред ним — рабы,

Сдают ему владенья, гнут горбы.

Как океан, как золотой рудник,

Он был богат и щедрым быть привык.

Нет, рудником глубоким не был он, —

Был солнечным высоким небом он.

Его взыскав, ему давало все

Судьбы вертящееся колесо;

Как никого, прославило его,

Единственным поставило его,

Единственным настолько, что ему

И сына не давало потому.

Венцом жемчужным обладает он, —

О жемчуге другом мечтает он.

В саду его желаний — роз не счесть,

Но есть одна — о, если б ей зацвесть!

Он, льющий свет на этот мир и тот,

Сам будто в беспросветной тьме живет.

Он думает: «Что власть, хаканство? Нет,

Я вижу: в мире постоянства нет.

И вечности дворец — не очень он

Высок, пожалуй, и непрочен он.

И чаша власти может быть горька.

И человек, процарствуй хоть века,

Чуть он хлебнет вина небытия,

Поймет все то, что понял в жизни я.

Хакан, чей трон, как небосвод, высок,

Бедняк, чей кров — гнилой кошмы кусок, —

Обоих время в прах должно стереть:

Раз ветвь тонка, то ей не уцелеть…

Ты смотришь в небо тщетно, властелин, —

Где жемчуг твой заветный, властелин?

Без жемчуга — какой в ракушках прок?

Хоть океан безбрежен и глубок,

Но Жемчуга лишенный океан —

Что он? Вода! Он, как хмельной буян,

Бессмысленно свиреп, шумлив и груб,

Лицо — в морщинах, пена бьет из губ.

Хоть тополь и красив, но без плодов, —

Он только топливо, охапка дров.

От облака — и то мы пользы ждем,

Оно — туман, коль не кропит дождем.

Огонь потух — в том нет большого зла:

Раздуешь вновь, пока хранит зола

Хоть уголек, хоть искорку… А я…

Ни искрой не блеснет зола моя.

Я море безжемчужное, скажи,

Что я стоячий пруд, — не будет лжи.

Владыка я, но одинок и сир.

И лишь покину этот бренный мир,

Чужой придет топтать мои ковры,

Чужой тут будет пировать пиры,

Ласкать красавиц, отходить ко сну,

Развеивать, как пыль, мою казну,

Сокровища мои он распродаст,

И всю страну войскам врага предаст,

И клеветой мою обидит тень,

В ночь превратит моих желаний день.

Бездетен я — вот корень бед моих.

Страдать и плакать сил уж нет моих.

О господи, на боль мою воззри —

И отпрыском закат мой озари!..»

В мечтах о сыне ночи он не спал,

Он жемчуг слез обильно рассыпал.

Чтоб внял ему всевышний с высоты,

Давал обеты он, держал посты,

Он всем бездетным благодетель был,

Для всех сирот отец-радетель был.

О, предопределения перо!

Забыл хакан, что, и творя добро,

Ни вычеркнуть, ни изменить твоих

Нельзя предначертаний роковых.

Ждет человек успеха, но — гляди —

Злорадствует помеха впереди.

Не зная, радость, горе ль пред тобой,

Не стоит спорить со своей судьбой.

Хакан с ней спорить не хотел, не мог, —

Но он молился — и услышал бог…

Иль новый месяц так взошел светло?

Не месяц — солнце новое взошло.

Не солнце — роза. Но ее не тронь:

Не роза расцвела — возник огонь.

О, не подумай, что огонь так жгуч:

То вспыхнул скорби неуемной луч…

Едва младенец посмотрел на свет,

Судьбою был ему на перст надет

Печали перстень, и огнем пылал

В его оправе драгоценный лал.

Не сердце получил младенец, — он

Был талисманом горя наделен,

И просверлил нездешний ювелир

Свое изделье, выпуская в мир.

В его глазах — туман грядущих слез,

В его дыханье — весть гнетущих грез,

Печать единолюбия на лбу

Предсказывала всю его судьбу.

Сказало небо: «Царь скорбящих он».

Сказал архангел: «Царь горящих он».

Хан ликовал. Он стал настолько щедр,

Что море устыдил и глуби недр.

Издал хакан указ: дома должны

Шелками, по обычаю страны,

Так быть украшены, чтоб уголка

Не оставалось без шелков… Шелка —

Узорные, тяжелые, пестрят,

Украсили за домом дом подряд.

Китай разубран, разрисован весь,

Народ ликует — он взволнован весь.

В те дни народ мог делать, что хотел,

Но нехороших не случилось дел.

С тех самых пор, как существует мир,

Нигде такой не праздновался пир.

Все скатерти — не меньше неба там,

Как диски солнца, были хлебы там.

Снял с землепашцев, как и с горожан,

За пятилетье подати хакан.

Народ в веселье шумном пребывал,

И караван невзгод откочевал

Из той страны китайской, и она —

Счастливейшая среди стран страна:

Нет ни морщинки на ее чертах,[43]

А если есть кой-где, то в городах…

И мне хоть кубок выпить, кравчий, дай

Той красной влаги, что на весь Китай

Лилась рекой на щедром том пиру,

Чтоб вдохновиться моему перу!

Хакана сыном наградил творец,

Наградой осчастливлен был отец.

И стал хакан раздумывать, гадать,

Какое бы младенцу имя дать:

От блеска красоты его — Луне

Прибавлен блеск и Рыбе в глубине.[44]

С царевичем (так было суждено)

И счастье государства рождено.

Хакан подумал: «В этом смысл найди:

Блеск — это «фарр», а знак судьбы — «хади».[45]

Так имя сыну дал хакан: Фархад…

Нет, не хакан, — иные говорят,

Сама любовь так нарекла его,

Души его постигнув естество.

Не два понадобилось слова ей, —

Пять слов служило тут основой ей:

«Фирак» — разлука. «Ах» — стенаний звук,

«Рашк» — ревность, корень самых горьких мук,

«Хаджр» — расставанье. «Дард» — печали яд.

Сложи пять первых букв, прочтешь: «Фархад».[46]

Как золотая клетка ни блестит,

Однако птица счастья в ней грустит.

Пышна Фархада колыбель, но в ней

Все плачет он, тоскует с первых дней.

Невеста небосвода день и ночь [47]

С него очей не сводит: чем помочь?

Десятки, сотни китаянок тут,

Как соловьи сладчайшие, поют,

Но в нем печаль, какой у детства нет, —

Навеять сон Фархаду средства нет!

Кормилица ему давала грудь —

К соску ее он не хотел прильнуть,

Как тяжелобольной, который в рот

И сладкий сок миндальный не берет.

Другою пищей дух его влеком,

Другим Фархад питался молоком:

То — молоко кормилицы любви, —

Ему в духовной вылиться любви.

Фархад особенным ребенком рос:

Как муравей питаясь, львенком рос.

В год — у него тверда была нога,

В три — не слова низал, а жемчуга,

И речь его не речью ты зови, —

Зови ее поэмою любви.

В три года он, как в десять, возмужал,

Все взоры этим чудом поражал…

Отец подумал, что пора начать

Наследника к наукам приобщать.

Учителя нашел ему хакан,

Чьи знания — безбрежный океан,

Кто так все тайны звездных сфер постиг,

Что в них читал, как по страницам книг,

И, на коне раздумья вверх несясь,

Все отмечал, все приводил он в связь;

Хотя и до него был разделен

На много клеток небосвод, но он

Так мелко расчертил его зато,

Что небо превратилось в решето.

И если мудрецам видны тела,

То телом точка для него была.[48]

Постиг он все глубины естества,

И математики, и божества.

Был в Греции он, как философ, чтим, —

Стал Аристотель школьник перед ним…

Сказал мудрец Фархаду: «Полюби

Науку с корешка — от «Алиф-Би».[49]

«Алиф» воспринял как «алам» Фархад,[50]

«Би» как «бела» истолковать был рад.

Тот день был первым днем его побед, —

Он в первый день освоил весь абджед.[51]

Умом пытлив и прилежаньем рьян,

Он через год знал наизусть Коран.

Знал все построчно, постранично он,

Ни слова не читал вторично он.

Но, раз прочтя, все закрепит в мозгу,

Как бы резцом наносит на доску…

И лишь когда он про любовь читал,

Он те страницы вновь и вновь читал,

И чувствовал себя влюбленным сам,

И предавался грусти и слезам;

И если так влюбленный горевал,

Что ворот на себе в безумстве рвал,

То и Фархад проклятья слал судьбе,

Безумствовал, рвал ворот на себе.

Не только сам обидеть он не мог, —

Ничьих страданий видеть он не мог.

Всегда душой болея за других,

Он, как мудрец, был молчалив и тих.

Отца он в размышления поверг,

У матери — в печали разум мерк.

Хан утешал: «Все дети таковы».

Мать плакала: «Нет, только он, увы!»

Ах, не могли они его судьбу

Прочесть на этом скорбном детском лбу!

Когда Фархаду стало десять, — он

Во многих был науках искушен,

И в десять лет имел такую стать,

Какой и в двадцать не дано блистать.

Все знать и все уметь хотел Фархад.

Оружием наук владел Фархад,

Оружием отваги — силой сил —

Теперь он также овладеть решил,

И не остался пред мечтой в долгу:

В кольцо сгибал он радуги дугу,

Соединять ее концы он мог,

Соединяя Запад и Восток.

Тупой стрелой он мог Арктур пронзить,

А острой мог зенит он занозить;

Планету Марс он на аркан ловил,

Созвездью Льва хребет он искривил;

Он выжал воду из созвездья Рыб;

Он шестопером семь бы сфер прошиб.

Со скоростью круженья сфер — свое

Умел меж пальцев он вращать копье

Так, что казалось — он прикрыт щитом,

Полнебосвода им затмив притом.

Он горы так умел мечом рассечь,

Что прорубал в горах ущелья меч.

И пусть гора одета сплошь в гранит, —

Навек прорехи эти сохранит.

Под палицей его Альбурз бы сам

Взлетел мельчайшим прахом к небесам.

Когда б он руку Руин-Тену сжал,[52]

И Руин-Тен, как мальчик бы, визжал.

Но хоть ученым он прослыл большим

И был, как богатырь, несокрушим,

Он скромен был, как новичок, едва

По буквам составляющий слова.

Он силой не хвалился никогда,

Ни в чем не заносился никогда,

И равнодушен к власти, он скорей

На нищенство сменил бы власть царей.

Он сердцем чист был и очами чист,

Всем существом, как и речами, — чист,

Чистейшее на свете существо!

И весь Китай боготворил его,

И чуть прохладный дунет ветерок,

Молились все, чтоб бог его берег,

И каждый достоянья своего

И жизни бы лишился за него!

А чтоб не знал ни бед, ни горя он,

Чтоб никакой не ведал хвори он,

Хан щедро подаянья раздавал,

Что день, то состоянья раздавал.

Фархад достиг четырнадцати лет,

Но боль в душе носил, как амулет…

Вина печали нам подать изволь,

Чтоб заглушить в душе печали боль:

Пока беда не занесла свой меч,

Пусть пир шумит, а мы продолжим речь.

Тот зодчий, что такой дворец возвел,

В нем все предусмотрел и все расчел.

Любовь сказала: «Мной Фархад избран, —

Румянец розы превращу в шафран».

На стройный стан его давя, печаль

Решила изогнуть «Алиф», как «Даль».[53]

Клялась тоска: «Он мной заворожен, —

Из глаз его навек похищу сон!»

Мечтала скорбь: «Разрушу я потом

До основанья этот светлый дом…»

Хоть замыслов судьбы предречь нельзя,

Но не заметить их предтеч — нельзя:

Готовя нам злодейский свой удар,

В нас лихорадка зажигает жар;

Пред тем как осень оголит сады,

Шафранный яд уже налит в сады;

Кому судьба грозит бедой большой,

Тот омрачен заранее душой;

Хотя пиров не избегал Фархад,

Но в сладость их тоска вливала яд.

Он пьет розовоцветное вино, —

Не в сласть ему, заметно, и вино.

И музыка звучит со всех сторон, —

И музыкой Фархад не ободрен.

Не веселит ни песня, ни рассказ,

Ничто не радует ни слух, ни глаз.

А если в грустных месневи поют

О двух влюбленных, о любви поют, —

Иль о Меджнуне вдруг заговорят, —

В слезах, горюя, слушает Фархад…

Отец вздыхал: «Что это значит все?

Что сын тоскует, что он плачет все?

Иль мой Китай совсем безлюден стал?

Иль он диковинами скуден стал?

Иль девушки у нас нехороши,

Жасминогрудые, мечта души?

Иль нет у нас искусных штукарей,

Что чудеса творят игрой своей:

Из чаши неба достают мячи,

Проглатывают острые мечи;

Стянуть умеют мастера чудес

Фигуру с шахматной доски небес.

Во тьме ночной умеют вызвать день,

День затмевают, вызвав ночи тень;

Черпнут воды ладонью — в ней огонь,

Черпнут огонь — полна воды ладонь;

На паутинке держат тяжкий груз,

Меняют вид вещей и пищи вкус,

И делают иные чудеса,

В смущенье приводя и небеса…»

О чародеях вспомнив, с той поры

Хакан их приглашал на все пиры.

Царевича их мастерство влекло,

Оно в нем любопытство разожгло,

И стал следить за их работой он,

Вникал во все с большой охотой он,

Постиг все тайны их волшебных дел

И, наконец, к ним также охладел.

Да, свойство человека таково:

Все недоступное влечет его,

Для достиженья не щадит он сил,

Но лишь достиг желанного — остыл…

Когда хакан увидел, что Фархад

Уже всем этим радостям не рад,

Он призадумался и духом пал:

Казалось, он все средства исчерпал.

Но нет, — придумал! О, любовь отца!

Четыре будет строить он дворца:

«Четыре времени имеет год, —

Для каждого дворец он возведет.

Пусть в них живет поочередно — пусть

В них навсегда Фархад забудет грусть,

И каждый раз, живя в дворце ином,

Иным пусть наслаждается вином.

Каков дворец — таков при нем и сад, —

Там розы самоцветами висят.

Дворцу весны, приюту нежных грез,

Приличествует цвет весенних роз,

Пленяет зелень летом нам сердца, —

Зеленый цвет — для летнего дворца.

Ты так его, строитель, сотвори,

Чтоб садом был снаружи и внутри.

А третьему чтобы нашел ты цвет,

Как осени шафранно-желтый цвет.

И золотом его щедрей укрась,

Чтоб с осенью была полнее связь.

Дворец четвертый для зимы построй,

Чтоб спорил белизною с камфарой,

Чтоб он сверкал, как горный лед, как снег, —

Дворец для: зимних радостей и нег!

Когда же все четыре завершим, —

Невиданное в мире завершим.

Земных сравнений им не выбирай, —

В любой дворец Фархад войдет, как в рай,

В Китае соберу со всех концов

Красавцев и красавиц для дворцов, —

Гилманов, гурий поселю я там,

Наследника развеселю я там.

Скорей представь нам, зодчий, чертежи, —

Всю мудрость, дар свой, душу в них вложи.

И тотчас же ремесленных людей

Мы соберем по всей стране своей,

Чтоб каждый в дело все искусство внес,

Будь живописец иль каменотес, —

Чтоб вытесать побольше плит могли б

Из каменных разнопородных глыб,

Дабы из них полы настлать потом

Иль выложить дворцовый водоем;

Картины пусть нам пишут для дворцов,

Пусть шелком нам их вышьют для дворцов,

Чтоб каждый миг, куда б ни бросил взгляд,

Искусством развлекаться мог Фархад.

Покуда же последний из дворцов

Не будет окончательно готов,

Мы также сыну не дадим скучать:

Фархад ремесла станет изучать,

И, чем трудиться больше будет он,

Тем скорбь свою скорей забудет он…»

Хакан повеселел от этих дум.

Но одному трудней решать, чем двум.

Был у него один мудрец-вазир,

Прославленный на весь китайский мир.

Благоустроен был при нем Китай,

Украшен был его умом Китай.

Велик вопрос был иль ничтожно мал,

Шах только с ним дела предпринимал.

Вазиру имя было Мульк-Ара.[54]

Он был душой хаканского двора,

Он преданнейшим человеком был,

Он при Фархаде атабеком был,

И за Фархада, как родной отец,

Скорбел немало тот вазир-мудрец.

И в этот раз хакан послал за ним —

И поделился замыслом своим.

И тот сказал хакану: «Видит бог,

Мудрей решенья ты найти не мог.

Скорей за дело, чтоб Фархад не чах…»

И дело все ему доверил шах.

И Мульк-Ара, душой возликовав,

Перед хаканом прах поцеловав,

Ушел и дома стал вести учет

Припасов, средств, потребных для работ…

Подай мне, кравчий, чистого вина, —

Постройки роспись вся завершена.

Не вечны и небесные дворцы,

Что ж наши легковесные дворцы?!

Кто вяжет в книгах тонких мыслей вязь,

Так свой рассказ украсил, вдохновясь.

Лишь получил хакан такой ответ —

Желания сердечного предмет,

Он радостью настолько полон стал,

Что весь Китай ему казался мал.

Каких он ни придумывал наград,

Все большего заслуживал Фархад.

Сокровища подземных рудников?

Нет! Им цена — не больше черепков!

Сокровища морей? Что жемчуга,

Что камешки, — цена недорога!

Не знал хакан, чем сына одарить:

Решил хакан хранилища открыть.

Не говори — хранилища, не то:

Сто рудников и океанов сто!

Тех ценностей ни сосчитать нельзя,

Ни в сновиденьях увидать нельзя.

Владелец клада мудрости — и тот

Лишь от рассказа горем изойдет.

Туда вступивший проходил подряд

Чрез сорок первых кладовых-палат.

А в каждой — сорок урн. Не выбирай:

Все золотом полны по самый край!

А золота, хоть в каждой равный вес,

Но что ни урна — то сосуд чудес.

Так, золото в одной копнешь, как воск:

Что хочешь делай, — разомнешь, как воск!

И снова сорок кладовых-палат,

Но здесь шелками очарован взгляд.

По сорок тысяч было тут кусков

Пленительных узорчатых шелков.

Тут изумленью не было границ,

Тут перворазум повергался ниц

Пред красотою всяческих чудес

И пред искусством ткаческих чудес.

Не только шелк в кусках, — одежд таких

Не выходило из-под рук людских.

Не ведавшим ни ножниц, ни иглы,

Земной им было мало похвалы.

Так создавал их чародей-портной

В своей сверхсовершенной мастерской.

В одной из этих шелковых палат

Хранитель показал такой халат,

Что не один, а десять их надев

На стройный стан любой из райских дев,

Сквозь десять — так же розово-чиста —

Прельщала б райской девы нагота…

Для мускуса особый был амбар,

Где на харвар навален был харвар.

И если б счетчик разума пришел,

И тысячной бы части он не счел

Несметных драгоценностей: и он

Был бы таким количеством смущен.

Как кровь, был влажен там любой рубин, —

Он слезы исторгал из глаз мужчин,

А каждое жемчужное зерно

Могло лишить и жизни заодно.

Еще другое было чудо там:

Хранилось тысяч сто сосудов там —

Хрусталь и яшма. Годовой налог

С большой страны их окупить не мог.

Сто самых ценных выбрал казначей, —

Мир не видал прекраснее вещей!

Чем больше шах и шах-заде глядят,

Тем больше оторваться не хотят.

Глядят — и то качают головой,

То молча улыбаются порой…

Но зрелищем пресыщен, наконец,

Фархад заметил в стороне ларец.

Как чудо это создала земля!

Был дивный ларчик весь из хрусталя, —

Непостижим он, необыден был.

Внутри какой-то образ виден был,

Неясен, смутен, словно был далек, —

Неотразимой прелестью он влек.

В ларце замок — из ста алмазов… Нет!

То не ларец, то замок страшных бед!

Ничем не отомкнешь его врата, —

Так эта крепость горя заперта!

Сказал Фархад: «Мой государь-отец!

Хочу хрустальный разглядеть ларец:

На диво все необычайно в нем, —

Скрывается, как видно, тайна в нем.

Чтоб разгадать я тайну эту мог,

Пусть отомкнут немедленно замок!»

Пытался скрыть смущение хакан,

И начал с извинения хакан:

«Нельзя твоей исполнить просьбы нам.

Открыть ларец не удалось бы нам:

Нет от него ключа — вот дело в чем,

А не открыть его другим ключом.

И сами мы не знаем, что таит

Ларец, столь обольщающий на вид».

Царевича не успокоил шах,

В нем любопытство лишь утроил шах.

Фархад сказал: «Что человек творил,

То разум человеческий открыл,

И, значит, размышления людей —

Такой же ключ к творениям людей.

А так как я во все науки вник,

То трудностей пугаться не привык.

Но если суть ларца я не пойму,

То нет покоя сердцу моему!..»

Но как Фархада шах ни вразумлял,

Как ни доказывал, ни умолял,

Царевич все нетерпеливей был,

Настойчивее и пытливей был.

И понял шах, что смысла нет хитрить,

Что должен сыну правду он открыть.

И приказал он отомкнуть замок,

И зеркало из ларчика извлек.

Магическое зеркало! Оно, —

Столетьями в хрусталь заключено,

Как в раковине жемчуг, — в том ларце

Хранилось у хакана во дворце.

Нет! Словно солнце в сундуке небес,

Хранилось это зеркало чудес.

Мудрец его украсить так решил,

Что тайно сзади тайну изложил:

«Вот зеркало, что отражает мир:

Оно зенит покажет и надир;

Четыреста ученых вместе с ним

(С Платоном каждый может быть сравним)

Над зеркалом трудились. Миру в дар

Его оставил Искандар-сардар.

Проникшие в начала и концы,

Всеведущие в сферах мудрецы,

Постигшие взаимосвязь планет,

Обдумывали дело много лет,

Счастливую отметили звезду

И вдохновенно отдались труду.

Кто зеркало найдет в любой из стран,

Тот обретет в нем дивный талисман.

Послужит только раз оно ему:

Но что судьбой указано ему,

Что неизбежно испытает он,

Что скрыто смутной пеленой времен, —

Будь горе или счастье — все равно:

Оно явиться в зеркале должно.

Но зеркало заключено в ларец.

Его открыть решится лишь храбрец,

Кто муки духа может побороть,

Не устрашась обречь на муки плоть.

Тот, кто замок захочет отомкнуть,

Тот пусть узнает древней тайны суть:

Есть мудростью венчанная страна.

Зовется в мире Грецией она.

Но и мудрейший среди греков грек —

Лишь прах своей страны, лишь человек.

Там каждый камень — жемчуг из венца

Мудрейшего из мудрых мудреца;

Любая травка там целебна, там

Целебен воздух, все волшебно там;

Что ни долина — то цветной ковер,

Что ни вершина — небесам упор.

Ты должен, человек, туда пойти.

Знай, встретишь ты препятствия в пути.

На трех последних переходах — три

Опасности подстерегут. Смотри:

На первом переходе — змей-дракон:

Из божьего он гнева сотворен.

А на втором — жестокий Ахриман,

В нем — сила, злоба, хитрость и обман.

Но самый трудный — третий переход:

Там талисман тебя чудесный ждет.

Три перехода трудных совершив,

Препятствия на каждом сокрушив,

Сверши последний переход, герой:

Остановясь перед большой горой, —

Пещеру обнаружишь в ней: она,

Как ночь разлуки черная, черна.

В пещере той живет Сократ-мудрец.

Он, как Букрат, велик, стократ мудрец![56]

Войдешь в пещеру. Если старец жив,

Утешит он тебя, благословив.

А если грек премудрый мертв уже,

Ты к вечной обратись его душе —

И узел затруднений всех твоих

Премудрый дух развяжет в тот же миг…»

Вот что прочел взволнованный Фархад:

Застыл, как очарованный, Фархад.

И он с тех пор забыл питье, еду,

Одною думой жил он, как в бреду.

Все понял шах: пришла беда опять!

Но сыну он решил не уступать.

Царевич стал просить. Но каждый раз

Он от хакана получал отказ.

И, хоть упрямцем не был ведь Фархад,

Стал, наконец, и требовать Фархад.

Тут начал шах оттягивать ответ:

То скажет «да», то снова скажет «нет».

И сын страдал, и мучился отец.

О, испытанье двух родных сердец!..

Дай, кравчий, мне пьянейшего вина!

Задача мне труднейшая дана.

Но сколь ни жестока судьба, — одно

Есть средство побороть ее: вино!

В тот час, когда уставший за ночь мрак

Свой опускал звездистый черный стяг,

И, словно Искандара талисман,

Заголубели сферы сквозь туман, —

Фархад, опять в доспехи облачась,

На подвиг шел, препятствий не страшась.

К ногам отца склонился он с мольбой —

Благословить его на этот бой.

Молитву перстня на коне твердя,

Полдневный путь пустынею пройдя,

Увидел он лужок невдалеке,

Увидел родничок на том лужке.

Тот родничок живую воду нес, —

Он был прозрачней самых чистых слез.

Верхушками в лазури шевеля,

Вокруг него стояли тополя,

И каждый тополь, словно Хызр живой, —

Росою жизни брызнул бы живой!

Фархад подъехал, привязал коня.

У родничка колени преклоня,

И, об успехе богу помолясь,

Он в той воде отмыл печали грязь.

Едва окончил омовенье он,

Заметил в это же мгновенье он

С ним рядом у живого родника

Какого-то седого старика.

Тот старец был в зеленое одет,

Лицом, как ангел, излучал он свет, —

Скажи, сиял он с головы до ног!

И молвил старец ласково: «Сынок!

Будь счастлив и все горести забудь.

Я — Хызр. И здесь я пересек твой путь,

Чтоб легче ты свершил свой путь отсель

Чтоб счастливо свою обрел ты цель.

Как Искандар, скитался годы я,

Как он, искал живую воду я.

Я вместе с ним ее искал и с ним

Был бедствиями страшными казним.

И с ним попал я в область вечной тьмы,

Где ночь и день равно черней сурьмы.

Однако одному лишь мне тогда

Открылась та заветная вода,

А Искандар воды не уследил —

И жажду духа он не утолил.

Гадать по звездным стал дорогам он,

Стал знаменитым астрологом он.

Он связывает нити тайных дел,

Я их развязываньем овладел.

Знай, Искандаров талисман, мой сын,

Расколдовать могу лишь я один.

Недаром называюсь Хызром я:

Помочь тебе всевышним призван я.

Теперь запомни: продолжая путь,

Считать шаги усердно не забудь.

Когда достигнешь лысого бугра,

На горизонте вырастет гора,

По виду — опрокинутый казан:

Она и есть — тот самый талисман!

С бугра спустясь, будь точен и толков:

Двенадцать тысяч отсчитай шагов.

Но так я говорю тебе, смельчак:

Раскаяньем отмечен каждый шаг!

Путь перейдет в тропу. Тропа — узка,

Она ровна, но, словно лед, скользка.

На двух ее обочинах — гранит,

Острей мечей отточенных гранит.

Чуть шаг ступил — и соскользнул с тропы.

Скользнул — от раны не спасешь стопы.

Кто слаб, тот, горько плача и крича,

Вернется к водам этого ключа.

Но сильный духом — отсчитает так

Одиннадцатитысячный свой шаг.

Тут будет крепость. На стальных цепях

К ней лев прикован — воплощенный страх.

Пасть у него — ущелье, а не пасть:

Взглянуть нельзя, чтоб в обморок не пасть.

Но смельчака, кто, страх преодолев,

Пойдет на льва, не тронет страшный лев:

Его судьба теперь в его руках.

Врата твердыни — в тысяче шагах.

За сто шагов — гранитная плита, —

Натужься, сдвинь — откроются врата.

Войдешь — стоит железный истукан:

Вид — человека, воин-великан,

И лук железный держит воин тот,

И он стрелу на тетиву кладет,

А та стрела — и камень просверлит.

Такой дозорный в крепости стоит!

Весь в латах страж от головы до пят,

Горит, пылает жар железных лат.

На грудь навешен, как метальный диск,

Солнцеслепительный зеркальный диск:

Вонзи в него стрелу со ста шагов,

Не оцарапав и не расколов, —

И вмиг — людоподобный исполин

На землю рухнет. Но не он один:

На крепостных стенах их сотня тут, —

И все в одно мгновенье упадут,

И замок-талисман в тот самый миг

Откроется пред тем, кто все постиг.

Но если кто в мишень и попадет,

Но зеркало стрелою разобьет, —

Все стрелы полетят в него — и он,

Как жаворонок, будет оперен.

Похож на клетку станет он, но в ней

Не запоет отныне соловей…

Все в памяти, сынок мой, сбереги:

На всем пути считай свои шаги.

Не делай шага на своем пути,

Чтоб имя божье не произнести.

Лишь пасть отверзнет лев сторожевой,

Немедля в пасть ты бросишь перстень свой.

Твой перстень отрыгнув, издохнет зверь.

Поднимешь перстень и пойдешь теперь

Еще на девятьсот шагов вперед:

Плита тебе ворота отопрет.

А зеркало стрелой не расколоть

В тот миг тебе поможет сам господь.

Ступай и делай все, как я сказал…»

Прах перед ним Фархад облобызал —

И в путь пустился, помня те слова;

Шаги считая, он дошел до льва.

Он бросил перстень в льва — и зверь издох:

Дошел до камня — сдвинул, сколько смог, —

И сразу же услышал голоса:

Шум за стеной высокой поднялся.

Но лишь открылись крепости врата,

В ней смерти воцарилась немота.

Глядит Фархад, не знает — явь иль блажь:

Стоит пред ним железный грозный страж —

И сто стрелков железных на стене

Натягивают луки, как во сне.

Молитвою сомнения глуша,

Спустил стрелу царевич не спеша —

И в средоточье зеркала, как в глаз,

Не расколов его, стрела впилась.

(Так женщина, к любимому прильнув

И робко и томительно мигнув,

Возобновляя страсть в его крови,

Медлительно кладет клеймо любви.)

Когда молниеносная стрела

Покой в зеркальном диске обрела,

Свалился вмиг железный Руин-Тен,

И сто других попадали со стен…

Освободив от истуканов путь,

Свободно к замку-талисману в путь

Пошел Фархад, и кованая дверь

Сама раскрылась перед ним теперь.

Богатства, там представшие ему,

Не снились и Каруну самому:

И Запад и Восток завоевав,

Тягот немало в жизни испытав,

Сокровища из побежденных стран

Свозил Руми в свой замок-талисман…

Был в середине замка небольшой,

От прочих обособленный покой.

Он вкруг себя сиянье излучал,

Загадочностью душу обольщал.

Фархад вошел, предчувствием влеком;

Увидел солнце он под потолком, —

Нет, это лучезарная была

Самосветящаяся пиала!..

Не пиала, а зеркало чудес, —

Всевидящее око, дар небес!

Весь мир в многообразии своем,

Все тайны тайн отображались в нем:

События, дела и люди — все,

И то, что было, и что будет, все.

С поверхности был виден пуп земной.

Внутри вращались сферы — до одной.

Поверхность — словно сердце мудреца,

А внутренность, как помыслы творца.

Найдя такое чудо, стал Фархад

Не только весел и не только рад,

А воплощенным счастьем стал он сам,

К зеркальным приобщившись чудесам…