Поэт и царь

Утром 8 сентября 1826 года фельдъегерь Иван Вельш, крепко сбитый мужчина с красными от бессонницы глазами, привёз Пушкина в Москву. Ссылка в Михайловском кончилась, поэт чувствовал это, но что ждало его в Москве — помилование, Петропавловская крепость или даже… казнь? Сие было неизвестно и не хотелось думать о том. На всякий случай он приготовился к худшему. Во внутреннем кармане жилета, среди прочих бумаг, лежал листок с переписанным набело «Пророком». Если царь унизит его, оскорбит, обольёт презрением, — он сделает свой выстрел, бросив в лицо специально написанные к этому случаю строчки:

Восстань, восстань пророк России, Позорной ризой облекись, Иди, и с вервием вкруг выи К убийце гнусному явись.

Конечно, за версту отдаёт романтизмом, но чем сидеть взаперти, лучше покончить с муками разом. То-то взбеленится плешивый щёголь! С такой концовкой и на плаху уйти не грешно.

Уговорив фельдъегеря завернуть на Собачью площадку к старинному приятелю Соболевскому, дабы освежиться, хлебнуть чего-нибудь живительного для согрева души и тела, Пушкин первым выскочил на крыльцо.

— Александр Сергеевич!..

— Сергей Александрович!..

Объятья, поцелуи. Оторопевший Серж, на ходу постигая суть дела и давая прислуге распоряжения, повёл Пушкина показывать недавно появившихся на свет датских щенят. Властный взгляд Сержа разом сбил с фельдъегеря всякую самоуверенность и тот следовал за ними неслышной тенью. Соболевский тут же взял слово с Александра, что по возвращении от царя, буде всё благополучно, он остановится именно здесь.

Провозившись со щенками около получаса, путники подкрепились и тронулись в дорогу, чувствуя себя уже немного бодрее. Однако Пушкина знобило.

Экипаж подкатил к канцелярии дежурного генерала Потапова. Тот снёсся с начальником главного штаба бароном Дибичем и получил распоряжение: «Высочайшим повелено, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к четырём часам пополудни».

Растерянного, продрогшего и смертельно усталого, со следами недавней болезни на лице, — такого Пушкина увидел перед собой Николай I, и в сердце его зазмеилась коварная радость: «Не угрозами возьму я тебя в свои руки, а тем, чего ты, наперсник бунтовщиков, не ждёшь, — милосердием». Здесь играть надо было тонко, помятуя о досадном опыте с Рылеевым.

Он торжественно шагнул навстречу со словами:

— Здравствуй, Пушкин! Доволен ли ты своим возвращением?

— Да, ваше величество, — бесцветно ответил поэт, не зная, чего и ожидать от самодура.

— Покойный император сослал вас на жительство в деревню, не столько желая ухудшить вашу участь, сколь желая уберечь от пагубного влияния того круга лиц, в котором пришлось пребывать талантливейшему поэту и надежде нашей отечественной литературы, — внезапно переменил «ты» на почтительное «вы», преследуя цель изменить угрюмый, таящий дерзость, взгляд Пушкина. — Я же освобождаю вас от этого наказания, но с одним лишь условием — ничего не писать против правительства.

На лице Пушкина промелькнула именно та гамма чувств, которых так желал Николай, — недоумение, сомнение, переходящее в, подцвеченное надеждой, изумление. Усталые глаза его напряглись и впились в царя. А вот, наконец, и подобие почтительной улыбки!

— Ваше величество, — слегка запнувшись, ответил поэт по-французски, быстро соображая как поступать дальше, — я давно ничего не пишу противного правительству, а после «Кинжала» и вообще ничего не писал.

Николай мысленно усмехнулся: только что созданное жандармское отделение известило его о первом доносе касательно сочинителя Александра Пушкина, стихи коего, весьма возмутительного и бунтовщического характера, были обнаружены у офицера Молчанова. Собственно, не будь этого доноса, сидел бы сочинитель в своём Михайловском и ждал с моря погоды. Но пока царь вёл разговор вокруг да около.

— Вы были дружны со многими из тех, которые… в Сибири? — Николай с охотничьим азартом повёл игру, лицом же выражая сочувствие.

— Правда, государь, я многих из них любил и уважал, и продолжаю питать к ним те же чувства! — честно ответил Пушкин, надеясь на то, что царь такую прямоту примет за наивность. Теперь он уже смекнул, что здесь надо искать простачка, которым можно вертеть, как заблагорассудится. Тогда, быть может, пронесёт.

— Как! — наигранно негодуя, повысил голос Николай. — И ты враг своего государства? Ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин!.. Это нехорошо! Так быть не должно!

Пушкин молчал.

— Можно любить такого негодяя, как Кюхельбеккер? — продолжал прощупывать царь.

Ответ на иезуитский вопрос многого стоил Пушкину. Ясно: царь ждал предательства, — предай и будешь прощён. Это светилось в государевом взоре. Хотя, ответив как угодно тому, можно ещё и попытаться выгородить несчастного Вильгельма.

— Мы, знавшие его, всегда считали за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять только одно, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь! — с притворной иронией и, как бы соглашаясь с царём, ответил Пушкин, по существу же возражая против ссылки Кюхли. Но внимание Николая зацепилось лишь за слово «сумасшедший» и он радостно засмеялся, не вдаваясь в тонкости фразы. Пушкин невольно навеял ему такую идею, развитие которой сулило колоссальные перспективы дальнейшему судопроизводству монархии, — объявлять пошедших против воли государства, против него, помазанника божьего, сумасшедшими! Да, именно этих мудрствующих защитников Отечества и — дураками! Как славно! Вот что значит беседа с гением!

Позже он скажет одному из придворных, что беседовал с умнейшим человеком России.

Возликовавший Николай ласково, почти нежно, сказал:

— Ты говори со мной по-русски, мне понравился твой русский язык. Ты не любил моего покойного брата?

— Мне трудно было его любить, ваше величество.

— Понятно. Он отослал тебя в ссылку. Но согласись, что это была мягкая мера?

Пушкин быстро ответил:

— Да, я с этим согласен.

— Вот и выходит, что ты был к нему несправедлив.

Пушкин вздохнул, продолжая игру. Николай испытующе глядел на него, молчание государя показалось поэту чрезвычайно длительным.

— Но и я скажу, — с притворной строгостью продолжил Николай, — ты моему брату неприлично дерзил.

«По молодости лет», — мелькнуло в голове Пушкина, но вслух кратко произнёс:

— Да, я дерзил.

— И признаёшь ли теперь, что было это неприлично?

Свободу подносили на блюде. Казалось, протяни руку — и она твоя. Неожиданно для себя Пушкин ответил:

— В борьбе неприличия нет.

И сейчас же в голове, как сорванный осенним ветром листок, пронеслось: «Ну вот. Всё и погибло. Сибирь».

Николай же, поняв, что перегибает палку, театрально отступил назад:

— Итак, ты полагаешь, я вижу, что и стихи есть борьба?

Тень Рылеева, казалось, сейчас витала между ними.

В это время по неизвестной причине хрустальные подвески люстры, висевшей над ними, издали слабый, мелодичный звон.

Николай суеверно поёжился.

— Как бы то ни было, — царь улыбнулся, — ты смелый человек, Пушкин. Ты меня, может быть, ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но верь мне, я также люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но ему надо сперва укрепиться.

Пушкин изумлённо повёл головой и подумал: «Вот бестия!»

Царь же, считая, что перешагнувшему известную черту, назад ходу нет, сейчас, как бы, утешал заблудшую душу поэта в её грехе. Теперь, какую бы дерзость Пушкин ни сказал, она была бы прощена.

— Скажи мне, что бы ты сделал, если бы четырнадцатого декабря был в Петербурге? Принял бы участие во всём этом? — сочувственно и, вместе с тем, располагая к предельной откровенности, спрашивал царь.

— Неизбежно, государь, — все мои друзья были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нём. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!

— Но ты довольно подурачился. Надеюсь, ты будешь теперь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Кстати, мне тут донесли, что ты написал противоправительственное стихотворение, подстрекаешь к мятежу. Вот, изъяли у одного офицера, — с этими словами Николай брезгливо взял со стола листок и протянул Пушкину.

Александр пробежал глазами по бумаге и узнал своё стихотворение «Андрей Шенье», написанное год назад и посвящённое Николаю Раевскому. Недоумённо поднял глаза.

— Я написал его несколько лет назад, ваше величество. Это отрывок, выброшенный цензурой. И что здесь мятежного, если Шенье умер за Людовика? Вы послушайте!..

Пушкин кривил душой, но своей неточностью выставлял доносчиков совершенными лгунами.

И государь поверил. Мигнул веками и поверил, потому что хотел верить, и пора наступала спокойная, благоприятная для монаршьей милости.

— Ну, теперь ты мой, Пушкин, довольно вздохнул он. — Что же ты теперь пишешь?

— Почти ничего, ваше величество, — отвечал Пушкин. — Цензура очень строга.

— Зачем же ты пишешь такое, чего не пропускает цензура? — укоризненно спросил царь.

— Цензоры не пропускают и самых невинных вещей, — здесь Пушкин не лгал. — Они действуют крайне нерассудительно.

— Ну, так я сам буду твоим цензором, — сказал Николай. — Присылай мне всё, что напишешь. Пиши, что душа велит, не роняя также престижа государя и государства Российского. На нас все державы смотрят.

Слушая, Пушкин облокотился на стол, почти сел. Николай едва заметно поморщился, подумав: «Ну вот, посади свинью за стол… Гусарские ухватки… И эта молодёжь хотела отнять у меня трон… Республиканцы… Но ничего. Железной хваткой буду держать я вашу компанию».

Вслух же уверил поэта, что отныне он прощён и может жить там, где ему заблагорассудится.

— Я был бы в отчаянии, — сказал он, протягивая Пушкину руку, — встретив среди сообщников Пестеля и Рылеева того человека, которому я симпатизировал раньше и кого теперь уважаю всей душой.

Провожая поэта до лестницы, Николай правой рукой приобнял его за талию, подчёркивая свою нынешнюю благосклонность и покровительство. Придворные почтительно склонили головы.