Пожар на фабрике «Ативана»

Дуглас Коупленд Пожар на фабрике «Ативана»

Вайет задержался в латексной после работы. Он старательно разглаживает кожу пришельца, который должен быть готов к съемкам сразу после праздников. Его руки (Вайет безумно гордится своими руками, с длинными пальцами и без волос после стольких лет возни с химикатами) заляпаны эпоксидкой и краской, ногти в незаживающих рубцах и царапинах. Это издержки его не совсем обычной работы — Вайет креативный директор отдела протезов в местной компании, производящей спецэффекты, под названием «Плоть». В эти дни через производственную мясорубку, словно фарш на колбасном заводе, протискивается очередная малобюджетка недели для американской кабельной телесети. «Рожаем шедевр», — как еще днем, при своих, выразился Вайет, вызвав улыбку у сотрудников «Плоти», каждый из которых за последние пять лет виртуозно овладел искусством формовки, свежевания и росписи латексных и фиберглассовых тел. «Плоть» всегда специализировалась по бандитским разборкам со стрельбой — они изготавливали десятки пельменей с бутафорской кровью и начиняли ими отливки с человеческих торсов, подсоединяя каждый пельмень к специальному электронному устройству, так чтобы все они синхронно взрывались по команде «мотор!». Не так давно «Плоть» всерьез переключилась на производство пришельцев. Работать с пришельцами по-своему проще, чем с людьми, ведь ни пришельцев, ни будущего никто никогда не видел; зачем ломать голову, если тут всегда смело можно дать волю фантазии.

Вайет поднимает глаза и смотрит в окно: солнце уже совсем низко. С улицы доносится шум машин, и все спешат домой отмечать превращение тысяча девятьсот девяносто девятого года в двухтысячный. Еще днем, после экстренно-эпоксидной вылазки в аптеку на Лонсдэйл, Вайет почувствовал, как тяжелый груз проблем перестал давить на плечи обитателей Северного Ванкувера. Уже, наверное, с месяц Вайета не покидало ощущение, что над городом завис невероятных размеров астероид, угрожая, как мешок с картошкой, шлепнуться вниз в любую минуту. Даже минувшее Рождество приобрело из-за этого мрачноватый оттенок. «Последнее Рождество века, — постоянно твердили родные Вайета, — что бы это ни значило».

Жена Вайета, Кэтлин (детей нет), честно высидела мучительно долгую церемонию ритуальной раздачи подарков в доме его родителей — племянницы, племянники, прочие родственники — все буквально извертелись, делая Вайету с Кэтлин недоуменные знаки: почему нет детей?

И вот грозный астероид распался. Город тянется ввысь, как молодые побеги к солнцу, и Вайету становится немного жаль себя: он тут трудится в неурочное время, а все остальные сбежали пораньше и теперь давно уже дома готовятся встречать Новый год.

Вайет думает о сюжете фильма, в котором задействован пришелец, лежащий сейчас у него на коленях. Пшеничные блондины-пришельцы, под видом агентов по торговле недвижимостью, заманивают перспективных представителей человеческой расы в дома, тайно оборудованные для биологических экспериментов. Единственная земная пища, пригодная для пришельцев — противозачаточные таблетки. По ночам они врываются в аптеки города и разоряют их, убивая всех на своем пути.

Стоит ли говорить, что главный герой с героиней обнаруживают связь между кражей пилюль и торговлей недвижимостью и прибывают как раз вовремя, чтобы предотвратить вивисекцию двух очаровательных карапузов (в жизни — это распираемые гормонами, самодовольные тринадцатилетние монстры). В финальной сцене появляется «понтиак» модели «Санфайер» с открытым верхом, до отказа набитый голодными маклерами-пришельцами, в кольце из ружейных дул и полицейских машин с мигалками. Загнанные в угол, пришельцы выскакивают из фальшивой человеческой оболочки и предстают во всей своей истинной кошмарной слизисто-насекомой сущности, чтобы тут же погибнуть от пуль полицейских (тела начинены пельменями с кровью). Но прежде чем это случится, весь район будет разрушен до основания.

КОНЕЦ

Для кабельной сети выгода налицо. Без учета спецэффектов, весь фильм можно снять за двенадцать рабочих дней с минимальной съемкой на натуре — и это во времена небывалого падения канадского доллара. Добрая треть бюджета идет на финальную сцену, и Вайет чувствует — это свидетельство того, как высоко ценят на студии его мастерство.

Последние дни, Вайет работал тихо — как, впрочем, и все в мастерской: кроил латекс, смешивал анилиновые красители, проверял размеры стеклянных глазных Яблок, внимательно следивших за каждым оборотом колоссального и неотвратимого курвиметра истории. Но у самого Вайета голова была занята кое-чем посерьезнее цифр. Начиная с сентября, они с Кэтлин обошли множество специалистов по бесплодию, и в Сиэтле, и здесь, в Ванкувере, но результаты — готовые, после бесконечных мазков, спровоцированных эякуляций, тестов на щелочную реакцию, анализов крови и бесконечных возвращений к истории личных отношений, — не позволяли сделать окончательный вывод.

— Что значит, вы не знаете? — набросился Вайет на доктора Арказяна. — Вы обязаны знать.

Из окна Ванкувер выглядел серым и хмурым, как будто город был не выстроен по частям, а отлит целиком из одного куска.

— Извините, Вайет, но однозначного ответа мы вам дать не можем.

— Дело в моей сперме? Это из-за меня?

— Нет. Вы конкретно тут не при чем.

— Тогда, Кэтлин? Нет яйцеклеток? Они больные, неполноценные?

Доктор Арказян пытался успокоить Вайета — определенного ответа нет. Вайет представлял, как его сперматозоиды несутся к яйцеклетке Кэтлин и вдруг, в последний момент, замедляют свой бег и по одному засыпают или умирают. Вайет представлял себе яйцеклетку Кэтлин в виде куриного Яйца — один желток, без белка — яйца, распространяющего усыпляющие для сперматозоидов испарения. А может, сама яйцеклетка спит? А сперматозоиды? Могут ли они спать и видеть сны? Это ведь только половинка живого существа… как вообще она может жить… а тем более видеть сны?

У Кэтлин нет ни сестер, ни братьев. Она вышла за Вайета с единственной целью, чтобы родить пятнадцать детей. Многочисленное семейство Вайетов действовало на Кэтлин, как мощное приворотное зелье — весьма распространенное явление, когда ты единственный ребенок в семье. И уж конечно, они использовали каждый шанс… Но…

Что же это было за «но»?

— Объяснение может быть только одно, — размышляя вслух, произнес Вайет в кабинете доктора Арказяна перед самым Рождеством. — Возможно, я что-то проглотил. Кэтлин что-то вдохнула. Какое-нибудь лекарство, которое мы принимали в детстве…

— Весьма и весьма вероятно, — обтекаемо отвечал доктор Арказян, мечтая поскорее выпроводить из кабинета эту бездетную пару, так и не получившую объяснения собственному бесплодию.

С тех пор Вайет постоянно думал о своем с Кэтлин месте в этом мире. Всю неделю он прокручивал в голове события прошлого, старался припомнить все, что его организм мог усвоить, чем могло пропитаться тело с 1964 года — года его рождения: прививки в детстве; антибиотики, сульфамидные препараты и противогрибковые средства в подростковом возрасте; выхлопные газы, которыми он дышал два года, пока работал автомехаником; пищевые добавки, а по большим праздникам — конопля, кокаин, амфетамины и совсем недавно (и всего один раз) экстази, еще… Так… что же еще? В тысяча девятьсот восемьдесят шестом в Риме, странный запах, заполнивший воздух в открытом кафе. Пестициды для опрыскивания сада. Пестициды! Один Бог знает, что там намешано — и то вряд ли. Еще есть Кэтлин: ее противозачаточные таблетки — просто наверняка (хотя Кэтлин это и отрицает), пусть понемногу, но подтачивали ее репродуктивную систему.

Он откладывает пришельца в сторону, крепко обхватывает грудную клетку и делает глубокий вдох. Вот черт — химикаты, с которыми он работает! Теперь появились более чистые препараты, но долгие годы жизнь его была неразрывно связана с толуолом, ксилолом, всевозможными смолами…

Вайету становится тошно.

Он не всегда занимался изготовлением тел — это пришло позже. Начинал он как дизайнер миниатюрных моделей для кино— и телефильмов. Работа было что надо, он бы и не бросил ее никогда, но они с Кэтлин только поженились и нуждались в деньгах, потому что… Потому что хотели ребенка.

Одной из причин успеха Вайета на поприще дизайна миниатюр было то, что звездолеты инопланетян, изобретенные им, выглядели так, будто они действительно прилетели с другой планеты. Большинство других дизайнеров берут книгу о насекомых, выбирают подходящий экземпляр и строят его модифицированную версию в металле. Но только не Вайет. Он поступал иначе: шел в библиотеку и отыскивал в книгах молекулы медикаментов и пластмасс — формы, которым не указ суетные законы гравитации, света и биологии.

— Скажи честно, Вайет, где ты берешь свои идеи? — много лет назад допытывался Марв, его тогдашний начальник. — Все это так… свежо. Необычно.

Для Вайета истинная архитектура ХХ века создавалась на микроскопическом уровне: клонированные белки, сверхпроводники, патентованные моющие средства, лекарства, выдаваемые только по рецепту… Еще бы, одна молекула «венлафаксина» (антидепрессанта, также известного как «веллбутрин») покрыла первый взнос за дом. Ее форма послужила прототипом космического крейсера пришельцев в фильме категории "Б", который едва не провалился в кинотеатрах, но наверстал сборы на видео и заграницей. Вот это была молекула! Только самые мерзкие и ужасные пришельцы могли придумать такое. Повезло им. И «венлафаксину» тоже.

В свое время Вайет хотел попробовать «венлафаксин». Из-за бесплодия он уже два года постоянно пребывал в напряжении, почти не вылезал из депрессии и все же отверг «венлафаксин», опасаясь за качество спермы. В итоге все обернулось плотной зависимостью от «ативана», крошечных и безобидных белых таблеточек, близких по своему химическому составу ко всем прочим успокоительным, таким как «занакс», «дарвон», «валиум». Стоило один раз пропустить прием, и Вайет чувствовал, что его мозг застывает как эпоксидка. Все попытки снизить дозу заканчивались полным провалом. По таблетке два раза в день — доза была окончательной и ненавистной. Вайет ненавидел свою зависимость, но не видел другого выхода. Хорошо еще, что никто, кроме Кэтлин, об этом не знал.

Кэтлин сама перепробовала уйму марсианских антидепрессантов и, в конце концов, выбрала старый добрый «элавил» — препарат, который во время Второй Мировой войны выдавали контуженным английским летчикам, после чего они, как ни в чем не бывало садились по самолетам и снова летели в бой. Жизнь ее потекла более спокойно (если не сказать, отрешенно), теперь Кэтлин способна вытерпеть даже рождественские каникулы — результат, о котором она не могла и мечтать.

Сейчас Кэтлин в Саскачеване, ухаживает за слегшим от алкоголизма отцом, счастливым обладателем печени, дряблой и разбухшей, как наполненный водой воздушный шар. Вайет, здесь в Ванкувере, получил приглашение на новогоднюю вечеринку к Донни и Кристин, но сильно сомневался, что пойдет. Дом Донни и Кристин — совсем не то место, где он всю жизнь мечтал встретить двадцать первый век. С раннего детства воображение рисовало картины — как проведет он эту необыкновенную ночь? Будет кушать желе из шампанского с Дайаной Росс на верхушке Эмпайр Стэйт Билдинг? Заниматься любовью в невесомости на борту космического корабля? Купаться в Японском море с дельфинами, говорящими на двух языках? Нет, Вайет никогда не представлял себя 31 декабря 1999 года в 11:59:59 в доме Донни и Кристин — на шестьдесят процентов пьяным от модного пива недели, с одной лишь мыслью о том, что нужно принять лекарство сразу после того, как часы пробьют полночь, — в доме, где о приходе Нового года возвещает песня U2 «New Year's Day», которую Кристин заводит из года в год с таким неизменным упорством, что ей благополучно удалось обратить это в маленький прикол.

И тут его осеняет: ни он, ни Кэтлин тут не при чем, — виноват весь этот проклятый век. Столетие крайностей. Столетие молекул, прежде невиданных во вселенной. Век действия и прогресса, деловой активности и злого рока. Век, постепенно пропитавший все существо Вайета: жировые клетки головного мозга и нейроны спинного мозга, плоть его ладоней и глаза, его печень, почки и сердце. Теперь век пульсирует в нем — век, от которого он никогда не сможет избавиться. Или все-таки сможет?

Вайет достает из держателя бумажный стаканчик — здесь эти стаканчики используют для разведения пластмасс, а не для питья.

Вайет наполняет его водой из-под крана в кафетерии и смотрит на содержимое. Безобидная прозрачная жидкость. А может не такая уж безобидная. Медь. Хлорка. Бактерии. Вирусы. Он оставляет стакан на столе и выходит через черный ход, погасив свет и включив сигнализацию.

На улице непривычно большое движение для этого района и времени суток — пять тридцать, все возбужденно готовятся к ночи. Идет сильный дождь, но дождь как раз не редкость в это время года. На шоссе в районе Лонсдейл небольшая заминка, но уже через несколько минут Вайет подъезжает к своему дому в Эджмонт Виллидж. На автоответчике два сообщения. Одно от Кэтлин, она перезвонит ближе к полуночи, и от Донни с просьбой захватить на вечеринку немного льда. Вайет стирает оба сообщения и стоит в передней: какие-то счета, разлохматившийся с краю половик, ботинки и непрочитанная газета.

«Я хочу, чтобы этот проклятый век, до вонючего атома, вышел вон из моего организма. Я хочу освободиться от него начисто. Что бы ни принес двадцать первый век — мне все равно, но я хочу, чтобы двадцатый век вышел из меня вон, и прямо сейчас».

Эта мысль пронзает Вайета. Она реальна, это не какой-то спонтанно возникший фантастический образ. В это мгновение Вайету становится ясно: он должен очиститься.

Вот и прекрасно.

В спальне он откапывает наручники — воспоминание о тех временах, когда они с Кэтлин еще могли заниматься любовью не прячась под покровом темноты. Оттуда он идет в холл и натягивает, одну поверх другой, сразу три куртки проходит через раздвижные стеклянные двери и выходит в темноту — на площадку обшитого деревом балкона. Здесь он садится на белый пластмассовый табурет за $9.95 — дешевка, дерьмовенькое сиденье, из тех что собираются в компактные штабеля; они, появившись в один прекрасный летний день года два назад, стерли с лица земли все прочие стулья для патио. «Абсолютный лидер в своей категории», — как сказал продавец.

Он садится на этот стул и пристегивается наручниками к металлическому ограждению. Не давая себе опомниться, он выбрасывает ключ подальше в кусты, туда, где с альпийским задором стремительно бежит местный ручеек.

И вот именно сейчас, когда шум ручья сливается с шумом дождя, в то же время наступает тишина. Полная тишина. Дождь стучит по капюшону напяленной сверху желтой куртки.

Сначала это раздражает — резкий контраст между пробирающим холодом снаружи и приятным теплом, оставшимся в доме. Но потом глаза привыкают к влажной и густой темноте, кожа к промозглости, а уши к звучанию непогоды и окружающего пространства.

«Вот именно так я и хочу встретить Конец Двадцатого Века», — говорит про себя Вайет. — «В одиночестве… наедине с самим собой… со своими мыслями… в процессе очищения».

Он смотрит на часы. 10:45 — как пролетело время. Понимая, что все еще смотрит на часы, он снимает их и швыряет в ручей, вслед за ключом от наручников.

Его начинает бить дрожь. Пальцы рук одеревенели от холода. Температура тела стремительно падает. До него доносится шум машин, разъезжающих по предместью. Слышны какие-то хлопки — это у самых нетерпеливых вырвался преждевременный салют.

Очень скоро зубы Вайета начинают стучать, и он думает: уж не ошибка ли все это? Он приподнимается со стула и хочет потянуть за перекладину ограждения, но поскальзывается, и стул отскакивает в дальний конец балкона, попутно ударяя Вайета по колену, так что он оседает на мокрый деревянный настил. Именно в этот момент раздается телефонный звонок, и Вайет проклинает себя и весь мир. Телефон звонит десять раз и умолкает. А буквально через полминуты в городе поднимается оглушительная пальба, праздничные толпы начинают ходить ходуном, радуясь появлению на свет трех новеньких нулей.

Прощай, тысяча девятьсот девяносто девятый.

Еще через час свистопляска заканчивается. Мир не перевернулся. Здесь мало что изменилось — или это не так? Вайет не может уснуть — он не сможет спать еще несколько дней; для его организма такие понятия как «сон» и «ативан» давно неразделимы.

Температура тела продолжает падать, и он пытается докричаться до соседей, чтобы те пришли и избавили его от безумной идеи, но шум дождя, сливаясь с шумом ручья, перекрывает все крики, и даже ему самому собственный голос кажется сдавленным, еще до того как слова вырываются из окончательно задубевшего тела. Попытка высвободиться лишила последних сил. Похоже, он застрял всерьез.

Около трех часов ночи мозг восстает против своего хозяина. Глаза забегали — еще немного, и случится припадок. Костлявая рука стиснула череп. Дыхание сделалось прерывистым и натужным. Он ощущает каждый свой вдох, но как бы издалека, продолжая удаляться все дальше и дальше.

«Холодно, — думает он. — Холодно». Этим все и закончится — холодом. Все три куртки промокли насквозь. Ему кажется, что в доме снова звонит телефон, но он не уверен, что ему не почудилось. Ему хочется лишь одного — чтобы скорее закончился этот холод. Мечтая об этом, он вспоминает, как впервые попробовал «ативан», который сразу ему понравился. Он вспоминает шутливый разговор с терапевтом на тему гипотетической зависимости.

— А что если я подсяду на эту штуку?

— Не подсядете.

— А что если я все-таки подсяду, а фабрика, производящая «ативан» сгорит — что мне делать тогда?

Оба натужно рассмеялись.

И вот сейчас в Тихом океане, где-то там чуть западнее Гонолулу, окончательно завершается век. Пересекается международная линия смены дат, и в это время Вайету мерещится горящая фабрика; будто он стоит у огня и греет руки, греет тело, греет внутренности, — и оставляет двадцатый век, а двадцатый век оставляет его.