Погоня [журнальный вариант]

Жорж Сименон Погоня [журнальный вариант]

Дома мы всегда, бывало, ходили к полуночной мессе. Не припомню рождества, чтобы мы ее пропустили, хотя от нашей фермы до деревни было добрых полчаса езды…

Лекёр, сидевший за коммутатором, снял наушники, чтобы слышать, о чем говорят.

— Ну вот, когда после мессы мы возвращались домой, каждого из нас оделяли куском кровяной колбасы, и, скажу вам, с тех самых пор мне ничего подобного есть не приходилось. Уж не знаю, что наша мать клала в эту свою колбасу, но только вкуснее ни у кого не было. Жена пыталась ее готовить, но так у нее никогда не выходило, хотя у моей старшей сестры она достала точный матушкин рецепт — по крайней мере сестра утверждала, что он тот самый…

Сомме подошел к одному из огромных незавешенных окон помещения, за которыми ничего, кроме тьмы, не было видно.

— Глядите-ка! Подмораживает. Это мне тоже напоминает детство. Бывало, у нас в комнатах вода к утру замерзала, и, чтобы умыться, приходилось ломать лед…

— Да, центрального отопления люди тогда не знали, — бесстрастно отозвался Лекёр.

«Полуночники» — так называли их смену. С одиннадцати вечера они сидели здесь, в этой просторной комнате, и теперь в шесть часов рождественского утра все трое выглядели изрядно уставшими. Три или четыре пустые бутылки и остатки бутербродов валялись на голом столе.

Гигантская карта Парижа висела на стене перед Лекёром, и каждый полицейский участок обозначался на ней крохотной лампочкой. Стоило чему-нибудь где-либо произойти, как загоралась соответствующая лампочка и Лекёр тотчас вставлял штекер коммутатора в нужное гнездо.

— Шалло?.. Послушайте!.. Вызвали ваш патруль…

Перед каждым полицейским участком во всех двадцати округах Парижа стояли в ожидании автомобили, готовые сорваться с места по первой тревоге.

— Чем отравилась?

— Вероналом…

Это, конечно, женщина. Третье самоубийство за эту ночь, два из них — в благопристойном районе Пасси. Еще один крестик появился в разграфленной на колонки записной книжке Лекёра. Мамбре, третий «полуночник», сидел за конторкой, заполняя какие-то формуляры.

— Одеон? Что там у вас происходит?.. А, угнали машину…

Это было уже по части Мамбре, который тотчас записал данные сорок восьмого автомобиля, угнанного этой ночью, и затем передал их по телефону Пьебёфу — оператору телетайпа, сидевшему в комнате этажом выше.

Обычная, в сущности, ночь — для них. Совсем иной она была для тех — за окнами. Ибо это была великая ночь, ночь под рождество. Не только месса привлекала в этот вечер людей. Переполнены были все театры и кино, а в больших магазинах, которые по случаю праздника торговали до двенадцати, парижане в свалке пытались в последнюю минуту купить все необходимое к рождеству.

В семьях собирались вокруг столов с жареными индейками и, возможно, с кровяной колбасой, приготовленной, как и та, о которой толковал Сомме, по семейному рецепту, передаваемому от матери к дочери.

Дети беспокойно спали в своих постелях. Родители крались к ним на цыпочках, изображая Санта-Клаусов, и оставляли подарки, которые будут обнаружены утром.

В ресторанах и кабаре каждый столик был заказан по крайней мере за неделю вперед. На Сене, на палубе баржи Армии Спасения бродяги и нищие выстраивались в очередь за рождественской добавкой.

Не появись на окнах наледь, дежурившие и не узнали бы, что на дворе подмораживает. В этой просторной, тускло освещенной комнате они были словно в каком-то особом, замкнутом мирке, окруженные пустынными кабинетами префектуры, здание которой стоит напротив Дворца правосудия. Не раньше чем завтра снова наполнятся бесчисленными людьми все эти кабинеты и коридоры, людьми, пришедшими за визами, водительскими правами и еще бог знает какими разрешениями и справками.

Во дворе, внизу, полицейские автомобили стояли в ожидании экстренного вызова, патрульные дремали на сиденьях.

В эту ночь, однако, не случилось ничего достаточно важного, что потребовало бы их вызова. Это было видно по крестикам в записной книжке Лекёра. В колонке, отведенной для пьяных, крестиков было около двухсот.

Пять случаев нападений с ножом. Два — возле Итальянских ворот. Три — в отдаленной части Монмартра, не на Монмартре «Мулен-Руж» и «Веселого кролика», а там, в Зоне, за которой когда-то около ста тысяч арабов прозябали в лачугах, сколоченных из старых упаковочных ящиков и рубероида.

Несколько детей потеряно в сутолоке, когда народ после мессы повалил из церквей. Но они вскоре были возвращены родителям.

В коридоре зазвучали шаги, и ручка двери повернулась. Все трое оглянулись одновременно, удивляясь, кого бы это могло принести в такую рань.

— Салют! — произнес вошедший, швыряя шляпу на стул.

— Какими судьбами, Жанвье?

Жанвье — детектив отдела, занимающегося расследованием убийств, — прошел прямо к плитке, чтобы согреть руки.

— Скука сидеть одному. А если наш убийца собирается сегодня сделать свое дело, здесь я узнаю об этом быстрее, чем где бы то ни было.

Он тоже дежурил ночью — в соседнем здании за углом.

— Вы не возражаете? — спросил он, берясь за кофейник. — Ветер на улице просто ледяной.

— Не думаю, что какие-либо новости для вас будут до восьми, — сказал Лекёр.

Он знал, что говорит, ибо последние пятнадцать лет ночами просидел здесь, за этим коммутатором, не сводя глаз с огромной карты, усеянной лампочками. Он знал по именам половину парижских полицейских, во всяком случае, тех, кто дежурил по ночам. В часы затишья им случалось, чтобы скоротать время, подолгу беседовать друг с другом по телефону. «О, это вы, Дюма… Ну, как там дома?..» Но хотя их было так много — тех, чьи голоса были ему знакомы, едва ли кого-либо из них он знал в лицо.

Знакомства его не ограничивались полицией. На дружеской ноге он был и с персоналом многих парижских больниц.

— Алло!.. Биша?.. Что с этим парнем, которого привезли к вам полчаса назад?.. Уже умер?..

Да, он уже умер, и еще один маленький крестик был занесен в записную книжку. Эта книжка была в общем-то настоящим кладезем информации. Если вы спрашивали Лекёра, сколько убийств из-за денег было совершено за последние двенадцать месяцев, он в ту же секунду отвечал: «Шестьдесят семь». — «Сколько убийств совершено иностранцами?» — «Сорок два».

Так могло продолжаться час за часом, и Лекёра невозможно было подловить. Он, однако, выкладывал свои цифры без малейшей тени бахвальства. Цифры были его увлечением — и только. Никто не обязывал его заносить в книжку эти крестики. Это была его собственная идея. Крестики помогали коротать ночь, и он получал от них такое же удовольствие, какое другие получают, коллекционируя марки.

Лекёр не был женат. Очень немногие знали, где он живет и чем занимается за пределами этой комнаты. Было трудно представить его где-либо еще, даже просто идущим по улице.

Он повернулся к Жанвье:

— Чтобы произошло что-нибудь по вашей части, надо подождать, когда люди начнут просыпаться. Убийства обычно обнаруживают, когда консьержка пойдет наверх с почтой или горничная понесет завтрак в спальню хозяйке.

— Шеф убежден, что этот наш парень сегодня снова даст о себе знать, — сказал Жанвье. — Для людей такого сорта ночка сегодня самая подходящая.

Имя названо не было, ибо имени не знал никто. И никто не мог бы описать его, сказав, к примеру, что это человек в желтом плаще или человек в серой шляпе, потому что никто никогда его не видел. Некоторое время газеты называли его «мсье Воскресенье», так как первые свои три убийства он совершил в воскресные дни, мо потом было еще пять жертв, и все в будни, по одному убитому в неделю, хотя и нерегулярно.

— Это из-за него вы дежурите по ночам? — спросил Мамбре.

Жанвье был не один. По всему Парижу дежурили дополнительно выделенные полицейские, ведя наблюдение за улицами или просто ожидая сигнала.

— Вот увидите, — вмешался Сомме, — когда его накроют, окажется, что он просто-напросто чокнутый.

— Чокнутый или нет, но он убил восемь человек, — вздохнул Жанвье, потягивая кофе. — Смотрите-ка, Лекёр! Зажглась одна из ваших лампочек.

— Алло!.. Вызван ваш автомобиль… Что такое?.. Минуточку…

Они видели, что Лекёр колеблется, не зная, в какую колонку поставить крестик. У него были колонки для тех, кто вешался, кто выбрасывался из окна, кто…

— Только подумайте, — сказал он, — на Аустерлицком мосту какой-то человек взобрался на парапет. Он связал себе ноги, надел на шею веревку, намертво примотав ее к фонарному столбу, а когда кинулся с парапета в воду, то пустил еще себе и пулю в лоб!

— Да, застраховался… В какую же колонку он пойдет?

— Есть у меня одна для неврастеников. Я думаю, мы вправе определить его именно там.

— …Совсем не факт, что тот парень сумасшедший. Эксперты утверждают, что, будь он болен, он бы каждый раз убивал все тем же способом. Если в первый раз это был нож, то нож был бы и во всех остальных случаях.

— Почему вы думаете, что это один и тот же человек?

— Во-первых, то обстоятельство, что случилось восемь убийств одно за другим. Маловероятно, чтобы в Париже так вот сразу появились вдруг восемь убийц.

Работая в судебной полиции, Жанвье, разумеется, знал все подробности дела.

— Помимо этого, во всех случаях все же виден один и тот же почерк. Жертвы неизменно люди одинокие, живущие уединенно, без семьи и друзей…

Сомме взглянул на Лекёра, которому он не мог простить, что тот не был семейным человеком. У него самого было пятеро ребятишек и вот-вот должен был появиться шестой.

— Поберегись, Лекёр! Видишь, к чему это может привести!

— Затем, ни одно из этих преступлений не было совершено в районе, где живут богатые люди…

— И все же он заодно и грабит, разве нет?

— Верно, но видно, что это для него не главное. Иногда прихватит с собой что-нибудь припрятанное жертвой в матрасе — и все. Он не взломщик.

Еще час — полтора — и они будут свободны от дежурства, все, кроме Лекёра, который обещал коллеге продежурить еще и первую дневную смену, чтобы тот смог побыть на рождество со своей семьей, где-то возле Руана.

Ему часто случалось дежурить за других, так что на него уже смотрели как на всегда готовую подмену каждому, кому захотелось бы денек отдохнуть.

— Алло! Жавель?..

Еще одна лампочка. Около набережной Жавель в пятнадцатом округе, в районе фабрик.

— Ваш автомобиль вызван…

— Мы еще не знаем, в чем дело. Кто-то разбил стекло звонка тревоги на улице Леблан.

— Разбили и ничего не сообщили?

— Нет, ничего. Мы послали машину разобраться. Я позвоню вам еще.

Здесь и там, по всему Парижу на обочинах тротуаров расставлены выкрашенные в красную краску стойки с телефонами, и требуется лишь выдавить стекло, чтобы немедленно связаться с ближайшим полицейским участком. Разбил ли случайно это стекло прохожий? По всему было видно, что так оно и есть, потому что спустя пару минут снова раздался звонок из пятнадцатого округа.

— Алло! Центральная? Наша машина только что вернулась. Никого не обнаружили. Весь район словно вымер. Мы отправили туда патруль.

Как должен был Лекёр классифицировать этот случай? Не желая признавать поражения, он внес крестик в самую правую колонку, озаглавленную «Разное».

— Кофе у нас не осталось? — спросил он.

— Я сейчас приготовлю еще.

Та же самая лампочка зажглась снова, через какие-то десять минут после первого вызова.

— Жавель?.. Что там у вас на этот раз?

— Снова то же самое. Разбили еще одно стекло.

— И ничего не сказали?

— Ни слова. Должно быть, какой-нибудь крайне остроумный шутник. Думает, это забавно — держать нас начеку. Когда он нам попадется, он узнает, забавно это или нет!

— Где разбили на этот раз?

— У моста Мирабо.

— Похоже, он довольно скор на ногу, ваш шутник!

Эти две сигнальные стойки и в самом деле были расположены очень далеко друг от друга.

До сих пор никто не воспринимал происшествие всерьез. Ложные тревоги не такое уж редкое явление. Некоторые пользуются этим всегда доступным средством связи с полицией, чтобы выразить свое к ней отношение. «Смерть фликам!» — любимая фраза в таких случаях.

Жанвье дремал, поставив ноги на радиатор отопления, когда услышал, что Лекёр снова звонит по телефону. Он приоткрыл глаза, увидел, какая лампочка светится на карте Парижа, и сонно прошептал: «Снова он!»

Жанвье был прав. На этот раз было разбито стекло в начале проспекта Версай.

— Вот глупое животное! — проворчал Жанвье, устраиваясь поудобнее.

— Алло! Что?.. Уж не собираетесь ли вы мне сообщить, что кто-то вышиб стекло из вашей телефонной стойки? В самом деле? Это, наверное, все тот же парень… Нам уже сообщили о двух таких случаях из пятнадцатого… Да, они пытались схватить его, но вокруг не было ни души… Да, движется он довольно ходко, верно?.. Он перешел реку через мост Мирабо… Похоже, что направляется в эту сторону… Да. Вы тоже можете попытаться…

Еще один крестик. К половине восьмого, всего за полчаса до конца ночного дежурства, в колонке «Разное» у Лекёра стояло уже пять крестиков.

Этот человек не жалел ног. Некоторое время казалось, что таинственный прохожий держится правого берега Сены, но затем он отклонился в сторону Отейля, богатого района Парижа, и разбил стекло на улице Лафонтена.

— Он всего в пяти минутах ходьбы от Булонского леса, — сказал Лекёр. — Если только он доберется туда, им его уже не поймать.

Но человек снова направился к набережным, судя по тому, что вскоре было выдавлено стекло на улице Бертон.

Шестой вызов. Обогнув площадь Трокадеро, он вошел в улицу Лоншам.

— Похоже, будто парень полагает, что участвует в кроссе, где нужно оставлять после себя какой-нибудь след, — заметил Мамбре. — Только вместо клочков бумаги он использует битое стекло…

— Алло? Снова Жавель… Жавель? Не может быть, чтобы на этот раз опять был ваш шутник: он сейчас должен находиться где-нибудь в районе Елисейских полей… О да. Он все еще занят этим делом… Да, так что у вас там стряслось?.. Что?.. Скажите-ка по буквам… Улица Миша. Да, понял. Между улицей Лекурб и бульваром Феликса Фора… Возле виадука, да, я знаю… Номер семнадцать… Облезлый семиэтажный дом… Кто об этом сообщил?.. Консьержка?..

В том районе полным-полно было таких домов, вовсе не старых, но построенных так бездарно, что они уже почти разваливались. Дома эти, открытые всем ветрам, торчат на пустырях, мрачными башнями возвышаясь среди трущоб, и их слепые стены заляпаны рекламными щитами.

— Вы говорите, она слышала, как кто-то пробежал вниз по лестнице и затем хлопнула дверь… На каком этаже квартира?.. На антресолях… А куда выходят окна?.. Во внутренний двор… Минуточку. Мне звонят из восьмого округа. Это, должно быть, опять наш друг, который вышибает стекла из телефонных стоек…

Лекёр попросил, чтобы на том конце провода подождали, и снова вернулся к набережной Жавель.

— Старуха, говорит… Мадам Файе… Работала поденщицей. Мертва?.. Тупым орудием… А доктор там?.. Вы уверены, что она мертва?.. А что с ее деньгами? Я полагаю, у нее были где-нибудь припрятаны… Ладно. Позвоните мне снова… Или я вам позвоню.

Он повернулся к детективу, который теперь уже спал вовсю.

— Жанвье! Эй, Жанвье!.. Это для тебя.

— А? Что? Что такое?

— Тот самый убийца.

— Где?

— Около улицы Лекурб. Вот адрес… На этот раз он убил старую поденщицу, некую мадам Файе.

Жанвье надел пальто, поискал глазами шляпу и в один глоток допил остаток кофе из своей чашки.

— Кто занялся этим делом?

— Гонес из пятнадцатого округа.

— Позвоните в судебную полицию — ладно? — и скажите, что я отправился на место…

Минуту или две спустя Лекёр смог добавить еще один крестик к тем шести, что уже были в колонке. Кто-то выбил стекло в стойке на проспекте Йены, в каких-нибудь ста пятидесяти метрах от Триумфальной арки.

— Среди осколков стекла они нашли носовой платок в пятнах крови. Детский платок.

— На нем есть какие-нибудь инициалы?

— Нет. Это обычный платок в голубую клетку, довольно грязный. Парень, должно быть, заматывал им кулак, когда бил стекло.

В коридоре послышались шаги. Это шла принимать дежурство дневная смена. Они были такие чистые, свежевыбритые, румяные от холодного ветра.

— Счастливого рождества!

Сомме закрыл жестянку, в которой приносил бутерброды. Мамбре выколотил трубку. И только Лекёр остался сидеть на своем месте — для него смены не было.

— Алло! Да, я еще здесь. Дежурю за Потье, он уехал к семье в Нормандию… Да. Я хочу знать об этом деле все… В деталях… Жанвье ушел, но я передам это в судебную полицию. Инвалид, вы сказали?.. Какой инвалид?

На этой работе надо было быть очень терпеливым, потому что людям свойственно объяснять обстоятельства дела так, будто остальные тоже видели все своими глазами.

— Низкое здание позади, верно… Значит, не на улице Миша?.. Я знаю. Маленький домик, палисадник огорожен заборчиком… Только я не знал, что он инвалид… Правильно… Он не слишком много спит… Видел мальчишку, который карабкался по водосточной трубе?.. Какого возраста? Он не разглядел?.. Конечно, нет — в темноте… С чего же он тогда взял, что это был мальчик?.. Послушайте, позвоните-ка мне попозже, ладно?.. О, вы сменяетесь… А кто будет вместо вас?.. Жюль?.. Ладно. Ну, так попросите его, чтобы он держал меня в курсе…

— Что происходит? — спросил Годэн, заступивший на дежурство вместо Сомме.

— Старуху убили. По улице Лекурб.

— Кто?

— Там напротив живет инвалид, который говорит, что видел какого-то мальчонку, когда тот лез вверх по водосточной трубе.

— Ты хочешь сказать, что это мальчишка прикончил старуху?

— Мы еще не знаем…

Никого это особенно не интересовало. В конце концов для этих людей убийства были привычной повседневностью, рутиной.

Лекёр задумчиво глядел на свои семь крестиков. Затем со вздохом поднялся со стула и постоял, пристально рассматривая огромный план города на стене.

— Освежаешь в памяти Париж?

— Думаю, что знаю его уже достаточно хорошо. Мне кое-что пришло в голову. Тут какой-то чудак шатается по улицам и вышибает стекла у наших телефонных стоек. Семь за последние полтора часа. И двигается он не по прямой, а все зигзагами — сначала сюда, потом туда…

— Может быть, он не знает Парижа?

— Или знает его слишком хорошо! Он ни разу не появился вблизи полицейского участка. Если бы он шел по прямой, то уж наверняка бы миновал два или три. Стороной он обошел и все главные перекрестки, где была вероятность встретить постового.

— Похоже, тебя это чертовски заинтересовало!

— Меня это пугает!

— А что такое?

Странно было видеть на лице Лекёра, который славился своим спокойствием, тревожное выражение.

— Алло! Жавель?.. Это Жюль?.. Лекёр говорит… Послушай, Жюль. Позади многоквартирного дома на улице Миша есть домик, где живет этот самый инвалид… Так вот, с одной стороны там стоит жилой дом — такое здание из красного кирпича, на первом этаже там еще лавка бакалейщика. Знаешь, да? Хорошо… Ничего там не случилось? Я не могу объяснить, почему, но мне думается, тебе следовало бы туда наведаться…

Внезапно ему стало жарко. Он ткнул в пепельницу наполовину недокуренную сигарету.

— Алло! Терн?.. Не было ли в вашем районе каких-либо происшествий? Ничего? Только пьяные?.. А мотоциклетный патруль на объезде?.. Выезжают?.. Скажите им, чтобы не пропустили мальчика, усталого с виду и, по всей вероятности, с окровавленной правой рукой… Потерялся? Да не совсем… Я не могу сейчас объяснить-

Зажглось еще несколько лампочек. Сообщили о новых происшествиях, в том числе о столкновении легкового автомобиля с автобусом на улице Клинанкур, а потом на линии снова появилась набережная Жавель.

На этот раз к телефону подошел не Жюль, а Гонес, детектив, который уже побывал на месте преступления. Он принял переданное Лекёром предложение проверить, не произошло ли что-нибудь в том, другом доме на улице Васко да Гамы и пошел разузнать.

— Это ты, Лекёр? — В голосе его слышна была какая-то странная нотка — не то раздражение, не то подозрительность. — Послушай-ка… Что заставило тебя вспомнить об этом доме? Ты знаешь старуху, мадам Файе?.

— Я никогда ее не видел, но знаю про нее все.

То, что случилось в это рождественское утро, Андрэ Лекёр предвидел и, возможно, боялся этого вот уже больше десяти лет. Каждый раз, глядя на огромный план Парижа с его лампочками, он говорил себе: «Это только вопрос времени. Рано или поздно это случится с кем-нибудь из тех, кого я знаю…»

— Ты видел консьержку? — спросил Лекёр. Он представил себе изумление на лице детектива на том конце провода, когда добавил: — Мальчик дома?

— О… так, значит, ты и его тоже знаешь? — невнятно пробормотал Гонес.

— Он мой племянник. Разве тебе не сказали, что его фамилия Лекёр?

— Да, но…

— Ладно, это все пустое. Расскажи, что там случилось.

— Мальчика там нет.

— А что его отец?

— Он возвратился домой немного позже семи.

— Как обычно. Он тоже работает по ночам.

— Консьержка слышала, как он поднялся к себе в квартиру — она расположена на третьем этаже с задней стороны дома.

— Я знаю…

— Минуту или две спустя он скатился по лестнице сам не свой. Как она выразилась, он ровно бы спятил.

— Исчез мальчик?

— Да. Отец хотел знать, не видела ли она, как он выходил из дому. Она не видела. Затем он спросил, не приносили ли какую-нибудь телеграмму.

— Телеграмма была?

— Нет. Ты что-нибудь понимаешь?.. Раз ты член семьи, ты бы мог нам помочь. Не можешь устроить, чтобы там кто-нибудь тебя подменил, а сам ты приедешь сюда?

— Это ничему не поможет. Где Жанвье?

— В комнате старухи. Парни из судебной экспертизы уже принялись за работу. Первое, что они обнаружили, — отпечатки детских пальцев на ручке двери. Давай! Хватай такси и приезжай…

— Нет. Что бы там ни было, здесь некому меня подменить.

Все это было верно, с одной разве что поправкой. Он не хотел отсюда уезжать и не думал, что, если он уедет, это поможет делу.

— Послушай, Гонес… Я должен найти мальчика, а отсюда мне это сделать легче, чем из любого другого места. Ты ведь понимаешь меня?.. Передай Жанвье, что я остаюсь здесь. Да скажи ему, что у старой мадам Файе были деньги, и не исключено, что она прятала их где-нибудь в комнате.

Словно в лихорадке, вставлял он свой штекер в одно гнездо за другим, вызывая различные полицейские участки восемнадцатого округа.

— Продолжайте поиски мальчика десяти лет, довольно бедно одетого… Держите под наблюдением все телефонные стойки.

— Ты думаешь, все это — дело мальчишки?

Лекёр не потрудился ответить. В следующую минуту он соединился с телетайпной, где занимались и радиосообщениями.

— Жюстен?.. У меня срочное дело… Не пошлешь ли ты вызов всем нашим патрульным машинам в районе площади Звезды? Пусть они начнут поиски…

И снова приметы мальчика, Франсуа Лекёра.

— Нет. Я понятия не имею, куда он направляется. Могу сказать только, что он, по-видимому, старается держаться на приличном расстоянии от полицейских участков и как можно дальше от мест, где можно наткнуться на какого-нибудь регулировщика.

Он знал квартиру брата на улице Васко да Гамы. Две темные комнаты и кухонька. Мальчик всегда ночевал один — в это время его отец был на работе. Из окон через двор, обычно завешанный бельем, видна была задняя сторона дома на улице Миша. Кое-где на подоконниках в этом доме стояли горшки с геранью, а сквозь проемы незанавешенных окон можно было наблюдать самых разных представителей рода человеческого.

Правда, сейчас стекла там тоже должны быть затянуты изморозью… Лекёр спрятал эту мысль до поры до времени где-то в уголке мозга. Она могла оказаться важной.

— Ты думаешь, это мальчик бьет стекла на телефонных стойках?

— Платок, который они нашли, принадлежал ребенку, — отрывисто сказал Лекёр.

Он не хотел быть втянутым в дискуссию. Некоторое время он молча сидел за коммутатором, размышляя, что еще можно предпринять.

Похоже было, что на улице Миша работа подвигалась вовсю. Когда он дозвонился до них еще раз, доктор и представитель магистратуры были уже там.

Какую помощь мог оказать им Лекёр? Хотя он и не был с ними, место преступления стояло перед его глазами почти столь же ясно, как и перед глазами тех, кто находится там, — и угрюмые дома, и покрытый копотью виадук метрополитена, наискось перерезавший пейзаж. Во всем районе только бедняки, одни бедняки.

Он снова позвонил на набережную Жавель:

— Гонес еще там?

— Он строчит отчет. Позвать его?

— Да, будьте добры… Алло, Гонес!.. Это Лекёр… Извини, что я тебя оторвал, но я хочу узнать — ты поднимался в квартиру моего брата?.. Была ли смята постель мальчика?.. Была?.. Хорошо. Это уже лучше… И еще: не было ли там каких-нибудь свертков?.. Ну да, свертков, рождественских подарков… Что?.. Небольшой радиоприемник… Нераспакованный… Естественно. Еще что-нибудь? Еда?.. Какая? Курица, кровяная колбаса…

Он удивился, когда, взглянув на часы, увидел, что уже половина десятого. Нечего было и ждать теперь каких-либо известий с площади Звезды. Мальчик уже мог быть далеко.

— Алло!.. Судебная полиция?.. Нет ли там инспектора Сэлара?.. — Сэлар был вторым, кого случившееся убийство оторвет от домашнего очага, чье рождество безвозвратно пропадет.

— Извините, что я беспокою вас, господин комиссар. Это насчет этого мальчика. Франсуа Лекёра.

— Вы что-нибудь знаете? Он ваш родственник?

— Это сын моего брата… И похоже, что это именно он разбивает стекла наших телефонных стоек. Семь штук. Я не знаю, успели или нет вам уже доложить об этом… Я хотел попросить у вас разрешения объявить всеобщий вызов…

— Не могли бы вы зайти ко мне?

— Здесь некому сменить меня.

— Хорошо, тогда я сам приду к вам. А тем временем можете объявлять всеобщий.

Лекёр оставался спокоен, хотя руки его, когда он снова соединялся с комнатой наверху, вздрагивали.

— Жюстен?.. Снова Лекёр… Всеобщий вызов. Да. Это все тот же мальчик. Франсуа Лекёр. Десять с половиной. Для своего возраста довольно рослый. Худощав. Не знаю, в чем он; возможно, это джемпер цвета хаки, перешитый из американского военного мундира. Нет. На голове у него ничего нет. Он всегда ходит с непокрытой головой, и волосы торчат во все стороны вокруг лба, Может быть, нелишне будет разослать также и приметы его отца. Это не так легко… Ты ведь представляешь меня, верно? Ну, так Оливье Лекёр — это что-то вроде моей бледной копии. На вид он робок и не отличается здоровьем. Из тех, кто никогда не идет посередине тротуара и всегда уступает дорогу другим. Походка у него немного неровная из-за раны, которую он получил в первую мировую… Нет, я понятия не имею, куда они могут идти, только я не думаю, что они вместе. По-моему, мальчику угрожает опасность.

К тому времени, как Лекёр кончил говорить, инспектор Сэлар уже пришел, ему и идти-то было — завернуть за угол с набережной Орфевр. Вид у него был импозантный, особенно в этом его просторном пальто. Широким движением руки он приветствовал троих дежурных, а затем, схватив стул так, словно это был пук соломы, развернул его и тяжело сел.

— Что мальчик? — осведомился он наконец, не сводя с Лекёра внимательных глаз.

— Не понимаю, почему он перестал нас вызывать.

— Вызывать?

— Ну, словом, привлекать наше внимание.

— Но зачем ему вызывать нас и — молчать?

— Предположим, его преследовали. Или он преследовал кого-нибудь.

— Я понимаю, что вы имеете в виду… Послушайте, Лекёр, ваш брат, у него что — денежные затруднения?

— Он живет бедно, это верно.

— И все?

— Три месяца назад он потерял работу.

— Какую работу?

— Он был линотипистом в «Ла Пресс» на улице Круассан. Работал в ночную смену. Он всегда работал по ночам. Это у нас фамильное…

— Как случилось, что он лишился работы?

— Я предполагаю, что он с кем-то повздорил.

— Он женат?

— Его жена умерла через два года после того, как они поженились, оставив его с десятимесячным ребенком.

— Он его сам воспитал?

— Сам, все сам. Прямо перед глазами у меня стоит, как он купает мальчонку, меняет ему пеленки, греет молоко…

— Это все не объясняет, почему он ссорится с людьми.

— Верно. Только словами это очень трудно выразить.

— Раздражителен?

— Не совсем. Вся штука…

— Что?

— Дело в том, что он никогда не жил, как все.

— Считаете ли вы, что он был способен убить эту старуху?

Инспектор пыхнул трубкой. Слышно было, как ходят в комнате наверху. Двое копались в своих бумагах, делая вид, что не слушают разговора Лекёра с инспектором.

— Она была его тещей, — вздохнул Лекёр. — Вы все равно бы это узнали.

— Они не ладили?

— Она его ненавидела.

— Почему?

— Считала его виноватым в смерти дочери. Похоже, что ее можно было спасти, если бы операцию сделали вовремя. Брат был не виноват. Врачи в больнице отказались ее принять. Какие-то идиотские придирки по поводу того, что у нее бумаги были не в порядке. Но мадам Файе считала, что во всем виноват Оливье.

— Они виделись?

— Разве только когда встречались на улице, да и тогда они не разговаривали.

— А мальчик знал?

— Что она была его бабушкой? Не думаю.

— Вы полагаете, отец ему никогда ничего не говорил?

— Алло!.. Да. Инспектор здесь. Не отходите.

Он передал трубку Сэлару.

— Это Жанвье.

Положив трубку, инспектор проворчал:

— Доктор Поль утверждает, что преступление было совершено между пятью и половиной шестого утра.

— Они нашли орудие убийства?

— Нет. Это мог быть молоток. А еще более вероятно — кусок свинцовой трубы или что-нибудь в этом роде.

— Деньги нашли?

— Только кошелек, в нем немного мелочи и ее удостоверение личности. Скажите-ка, Лекёр, вы знали, что она дает деньги под залог?

— Да. Знал.

— И еще вы говорили мне, что брат ваш остался без работы?

— Да.

— Консьержка этого не знала…

— Мальчик тоже не знал. Ради мальчика-то он и не распространялся об этом.

— Вы отдаете себе отчет, на какие мысли это наводит?

— Да.

— Вы и сами об этом подумали?

— Нет.

— Потому что он ваш брат?

— Нет.

— Сколько времени прошло с тех пор, как этот убийца начал орудовать? Девять недель, не так ли?

Не спеша Лекёр проглядел колонки в своей книжке.

— Да. Чуть больше девяти. Первый случай был двадцатого октября, в районе Эпинетт.

— Вы говорите, что ваш брат не сообщил сынишке, что он безработный… Значит ли это, что по вечерам он по-прежнему уходил из дому, как будто шел на работу?

— Да. Он и думать боялся сказать ему об этом. Понимаете… Это трудно объяснить. Он души не чаял в мальчике. Сын — это для него все, ради чего стоит жить. Он для него стряпал, укладывал его в постель перед уходом и будил по утрам…

— Это не объясняет, почему он не мог ему сказать.

— Для него непереносима была мысль, что в глазах ребенка он будет выглядеть неудачником.

— Но чем же он занимался по ночам?

— Перехватывал случайную работу. Когда с ним случался один из его приступов…

— Приступов чего?

— Астмы… Его схватывало время от времени… Тогда он отлеживался где-нибудь на вокзале, в зале ожидания. Однажды мы с ним так целую ночь просидели, все говорили…

— А теперь предположим, что мальчик проснулся сегодня рано утром и увидел отца в окне комнаты мадам Файе.

— Окна замерзли.

— Вряд ли, если окно было открыто. Множество людей спит с открытыми окнами, даже в самые холода.

— К брату это не относится. Он всегда мерз. И он слишком беден, чтобы транжирить тепло.

— Ну, что касается окна его комнаты, мальчику стоило лишь процарапать изморозь ногтями. Когда я был мальчишкой…

— Да. Мне тоже приводилось… Но дело-то все в том — было ли открыто окно у старухи?

— Оно было открыто, и в спальне горел свет.

— Я все думаю: куда же мог уйти Франсуа?

— Мальчик?

То, что он все время возвращался к мальчишке, удивляло и даже несколько приводило в замешательство. Положение, вне всякого сомнения, было запутанным и запутывалось еще больше по мере того, как Андрэ Лекёр в своей спокойной манере сообщал инспектору самые что ни на есть компрометирующие детали о своем брате.

— Когда он вернулся сегодня утром, — снова начал Сэлар, — он принес с собой несколько свертков. Вы понимаете, что…

— Но ведь это же рождество.

— Верно. Однако чтобы купить курицу, торт и этот новый радиоприемник, ему нужны были деньги, и не малые. Брал он у вас взаймы в последнее время?

— Последние недели — нет. Я его месяц не видел. Было бы лучше, если бы мы встретились. Я бы сказал ему, что сам собираюсь подарить Франсуа приемник. Он у меня здесь. То есть там, внизу, в гардеробной. Собирался сразу же занести его им, как только освобожусь.

— Согласилась бы мадам Файе дать ему в долг?

— Маловероятно. Странная это была женщина. Ей вполне должно было хватать на жизнь, но все равно она с утра до вечера работала на других. Случалось, что ей приходилось давать в долг людям, у которых она была поденщицей.

Все еще в замешательстве, инспектор встал.

— Поеду посмотрю, — сказал он.

— К мадам Файе?

— Туда и на улицу Васко да Гамы. Если будут какие-нибудь новости, дайте мне знать, ладно?

— Там нет телефонов, но я смогу связаться с вами через полицейский участок на набережной Жавель.

Едва затихли шаги инспектора, как зазвонил телефон. На карте на этот раз не зажглось ни одной лампочки. Звонили из города, с вокзала Аустерлиц.

— Лекёр? Говорит вокзальный полицейский пост. Мы его взяли.

— Кого!

— Человека., чьи приметы были разосланы. Его фамилия Лекёр. Как у вас. Оливье Лекёр. Ошибки быть не может, я видел его удостоверение личности.

— Не отходите от телефона, хорошо?

Лекёр бросился из комнаты, потом вниз по лестнице и как раз успел перехватить инспектора, когда тот садился в одну из машин префектуры.

— Инспектор!.. Аустерлицкий вокзал на проводе. Они нашли моего брата.

Сэлар был грузен, и лестница далась ему с трудом — он пыхтел и отдувался. Трубку он взял сам.

— Алло!.. Да… Где он был?.. Что он делал?.. Что?.. Нет. Допрашивать его там сейчас нет никакого смысла… Вы уверены, что он не знал?.. Лекёра сразу отправьте сюда, в префектуру…

Инспектор набил трубку и раскурил ее. Потом заговорил, ни к кому в отдельности не обращаясь.

— Его забрали после того, как в течение часа он слонялся по вокзалу. Он был страшно возбужден. Говорил, что ждет сына, которым оставил ему какую-то записку.

— Они сказали ему об убийстве?

— Да. Похоже было, что эта новость его пришибла и испугала… Я попросил, чтобы они прислали его.

Несколько неуверенным тоном он добавил:

— Чтобы прислали прямо сюда. Учитывая, что вы родственники… Я не хотел, чтобы вы думали, будто…

Что делал всю эту ночь его брат Оливье? Старая женщина была найдена мертвой. Мальчик, едва занялся рассвет, пустился в сумасшедшую гонку по улицам, разбивая по пути стеклышки сигнальных телефонов.

И чего дожидался Оливье на Аустерлиц ком вокзале — то в жаркой духоте залов ожидания, то на пронизывающем ветру перрона, слишком возбужденный, чтобы усидеть на месте!

Прошло много меньше десяти минут.

С видом еще более неуверенным, чем когда-либо, Сэлар наклонился к Лекёру, чтобы вполголоса спросить:

— Хотите, мы допросим его в соседней комнате?..

Нет, Лекёр вовсе не собирался покидать свой пост. Он хотел оставаться здесь, со своими лампочками и коммутатором. Быть может, он больше думал сейчас о мальчике, чем о брате?

Оливье вошел в сопровождении двух детективов, но зато без наручников. Выглядел, он отвратительно, словно плохая выцветшая от времени фотография. Он сразу же обратился к Андрэ:

— Где Франсуа?

— Мы не знаем. Ищем…

— Где?

Андрэ Лекёр указал на карту Парижа и коммутатор на тысячу номеров:

— Везде.

— Присядьте, — пригласил инспектор. — Как я понимаю, вам уже сообщили о смерти мадам Файе?

Оливье очков не носил, но выражение его глаз было таким же бледным и ускользающим, как и у его брата, когда тот снимал очки. От взглянул на инспектора, который, казалось, ни в малейшей степени не внушал ему страха, затем снова повернулся к Андрэ.

— Он оставил записку, — сказал Оливье, сунув руку в карман поношенного плаща. — Вот. Посмотри, может хоть ты что-нибудь поймешь.

Он протянув брату клочок бумаги, оторванный от листа школьной тетрадки.

«Дядя Гедеон приезжает сегодня утром на Аустерлицкий вокзал. Приходи как можно быстрей, и там ты нас встретишь. Целую. Биб». Не сказав ни слова, Андрэ Лекёр передал записку инспектору, который начал вертеть ее так и сяк в своих толстых пальцах.

— А почему — Биб?

— Это его прозвище. Детское имя. Я никогда не называю его так при чужих. От слова «biberon»[1]… Когда я давал ему соску…

Оливье говорил монотонно.

— А кто это дядя Гедеон?

— Такого человека не существует.

Понимал ли он, что разговаривает с главой отдела особо тяжких преступлений, который занят расследованием убийства?

На помощь ему пришел брат:

— По правде сказать, дядя Гедеон у нас был, но он умер несколько лет назад. Один из братьев матери, эмигрировавший в Америку еще в молодости.

Оливье посмотрел на брата, словно хотел спросить его, стоит ли вдаваться во все эти частности.

— У нас в семье выработалась привычка вспоминать, в шутку конечно, о нашем богатом американском дядюшке и о той куче денег, которую он нам оставит в один прекрасный день.

— Он умер?

— Когда Франсуа было четыре года.

— Ей-богу, Андрэ… Стоит ли…

— Погоди. Инспектор хочет знать все… Брат продолжил эту семейную традицию, рассказывал сыну о нашем дяде Гедеоне, который в конце концов вырос в прямо-таки легендарную фигуру. Он служил превосходной темой для сказок на сон грядущий, и бог знает каких только приключений с ним не происходило. Само собой, он был сказочно богат, и когда однажды он вернется во Францию…

— Понятно… Он умер там, в Америке?

— В одной из больниц Кливленда. Тогда-то мы и узнали, что он служил гардеробщиком в ресторане. Было бы слишком жестоко рассказать мальчику об этом, так что легенда продолжала жить.

— Он верил?

На этот раз ответил Оливье:

— Мой брат полагал, что нет, что малыш раскусил правду, но просто не хотел портить игру. Я же всегда считал, что сын верил, и сейчас так считаю. Его товарищи по школе, например, давным-давно уже перестали верить в Деда Мороза, а для него старик с бородой все еще был живым.

Этот разговор о сыне оживил Оливье, превратил его совсем в другого человека.

— Но вот что касается записки, которую он оставил, я ничего не могу взять в толк. Я спросил консьержку, не приходила ли телеграмма. Я подумал сначала, что Андрэ решил пошутить, разыграть нас, но потом решил, что нет, здесь что-то другое. Какая же это шутка — заставить ребенка по морозу ни свет ни заря мчаться на вокзал. Само собой, я полетел на Аустерлицкий вокзал. Там я сначала обежал все закоулки, потом стал просто прохаживаться — все ждал, когда же он появится… Андрэ, ты уверен, что с ним…

Он взглянул на план улиц и на коммутатор. Он отлично знал, что сюда сообщают о каждом происшествии.

— Его еще не перехватили, — сказал Андрэ. — Около восьми часов он был в районе площади Звезды, но с тех пор мы полностью потеряли его след.

— У площади Звезды? Откуда ты знаешь?

— Долго рассказывать, но в двух словах дело вот в чем. Мы получили целую серию вызовов по тревоге — кто-то выбивал стекла на телефонных колонках. Эти колонки лежали на дуге, идущей от твоего дома к Триумфальной арке. У подножья самой последней колонки среди осколков стекла полиция нашла носовой платок в голубую клетку.

— У него есть такие…

— Начиная с восьми он не подал о себе никакой вести.

— Тогда я лучше вернусь на вокзал. Он обязательно придет туда, раз написал мне, чтобы я его там встретил…

Его удивило внезапное молчание, которым были встречены его последние слова. Он переводил взгляд с одного на другого в изумлении и тревоге:

— В чем дело?

Его брат смотрел в пол. Инспектор Сэлар прочистил горло, поколебался немного, затем спросил:

— Вы заходили этой ночью к своей теще?

Смысл вопроса дошел до него не сразу. Пустыми глазами он смотрел на инспектора. Внезапно он резко повернулся к брату, румянец выступил на его щеках, глаза горели.

— Андрэ! Ты мог предположить, что я…

Без всякого перехода его раздражение внезапно улеглось. Он подался вперед на своем стуле, обхватил голову ладонями и разразился рыданиями.

Чувствуя себя неловко, инспектор Сэлар глядел на Андрэ Лекёра, удивляясь его спокойствию и, быть может, даже недоумевая перед лицом этого бессердечия. Возможно, у самого Сэлара никогда не было брата. Андрэ знал характер Оливье с детства. И уже не в первый раз видел он этот срыв. В этот раз он даже испытывал нечто вроде облегчения, так как все могло быть значительно хуже. Он боялся как раз стадии крайнего раздражения и был рад, что она так быстро прошла. Если бы Оливье завелся, он здесь всех бы восстановил против себя.

Не так ли он терял и одну работу за другой? Неделями, целыми месяцами он бывал тише воды, ниже травы, мягкое, застенчивое существо, безропотно сносящее все унижения, пока однажды он не мог уже больше сдерживаться, и какой-нибудь пустяк, случайно оброненное слово, вздорное противоречие неожиданно воспламеняли его, обычно робкий, незаметный, он начинал вызывать всеобщее раздражение.

«Как же нам теперь быть?» — спрашивали глаза инспектора. В ответном взгляде Андрэ Лекёра он прочел: «Ждать».

Ждать пришлось недолго. Оливье кинул угрюмый взгляд на инспектора, затем снова спрятал лицо в ладонях.

В конце концов с видом горькой покорности судьбе он выпрямился и сказал с ноткой гордости:

— Давайте ваши вопросы. Я на все отвечу.

— В котором часу ночи вы пришли к мадам Файе?.. Впрочем, минуточку. Прежде всего: во сколько вы ушли из дому?

— В восемь вечера, как обычно, когда Франсуа улегся спать. Мы вместе поужинали. Потом он помог мне вымыть посуду.

— Вы говорили с ним о рождестве?

— Да. Я намекнул ему, что его ждет сюрприз.

— Настольный радиоприемник. Он давно его хотел?

— Очень давно. Понимаете, он ведь не играет на улице с другими мальчиками. Все свободное время он практически проводит дома.

— Вам никогда не приходило в голову, что мальчик мог узнать о том, что вы больше не работаете в «Ла Пресс»? Он вам когда-нибудь звонил туда?

— Никогда. В те часы, когда я был на работе, он спал.

— Ему никто не мог сказать о вашем увольнении!

— Никто не знал. Соседи, во всяком случае.

— Он наблюдателен?

— Очень. Он все замечает.

— Итак, вы увидели, что он уже лег, и затем ушли… Вы что-нибудь захватили с собой, я имею в виду — из еды?

Инспектор подумал об этом как-то вдруг, заметив, что Годэн вытащил бутерброд с ветчиной. Оливье беспомощно взглянул на свои руки:

— Взял свою жестянку.

— В которой вы брали на работу бутерброды?

— Да. Когда выходил, она у меня была. Я уверен. Я мог оставить ее… впрочем, может быть, я оставил ее у…

— У мадам Файе?

— Да.

— Минуточку… Лекёр, соедините меня, пожалуйста, с набережной Жавель… Это вы, Жанвье?.. Не попадалась ли вам там жестянка с бутербродами?.. Не попадалась. Вы уверены?.. Все равно, я хочу, чтобы вы просмотрели все еще раз… Позвоните тогда мне… Это важно… — Повернувшись к Оливье, он спросил: — Когда вы уходили, Франсуа и в самом деле спал?

— Нет. Но он уже улегся и скоро должен был заснуть… Когда я вышел на улицу, я еще подумал: уснул он или еще нет? Я пошел по направлению к Сене и постоял на набережной, подождал.

— Подождали? Чего именно?

— Пока Франсуа не заснет как следует. Из его комнаты видны окна мадам Файе.

— Значит, вы решили зайти к ней?

— Это был единственный выход. У меня не осталось ни гроша.

— А брат не мог вам помочь?

Оливье и Андрэ посмотрели друг на друга.

— Он мне уже столько давал… Я чувствовал, что не могу просить у него еще раз.

— Вы, как я понимаю, позвонили внизу, в парадном… В котором часу?

— Чуть позже девяти. Консьержка меня видела. Я и не думал делать это тайком — только вот разве от Франсуа.

— Ваша теща уже лежала?

— Нет. Встретила она меня словами: «А, это ты, негодяй!»

— И после такого начала вы все еще надеялись, что она даст вам денег?

— В этом я был уверен.

— Почему?

— Для нее это был бизнес. Она даст, подумал я, хотя бы из удовольствия наступить мне на горло, если я не смогу вернуть долг. Она дала мне десять тысяч франков, но долговое обязательство заставила подписать на целых двадцать тысяч.

— И когда вы обещали вернуть ей деньги?

— В течение десяти дней.

— Каким образом вы надеялись их раздобыть?

— Не знаю. Как-нибудь. Главное для меня было — чтобы у мальчика на рождество был праздник.

Андрэ Лекёра так и подмывало вмешаться и сказать изумленному инспектору: «Вот, пожалуйста! Он всегда так!»

— Она легко дала вам в долг?

— Да нет. Мы толковали об этом довольно долго.

— Сколько именно?

— С полчаса, должно быть, и все это время она меня честила, говорила, что я никому не нужен и разбил жизнь ее дочери, а потом еще вогнал ее в могилу! Я с ней не спорил. Мне слишком нужны были деньги.

— Вы ей не угрожали?

Оливье покраснел.

— Не то чтобы угрожал… Я сказал, что, если она мне не даст денег, я на себя руки наложу.

— И вы бы сделали это?

— Не думаю. По крайней мере… Нет, не знаю. Мне было тошно, и я очень устал.

— А когда она дала вам деньги?

— Я пошел пешком до ближайшего метро — Лурмель — и поехал к Пале-Рояль. Там я зашел в луврский универмаг. Народу было очень много, у прилавков стояли очереди.

— Во сколько это было?

— Я оттуда ушел уже после одиннадцати. Я не спешил… Поглазел по сторонам. Долго простоял, к примеру, возле игрушечной электрической железной дороги.

Андрэ не мог не улыбнуться инспектору.

— Вы не хватились своих бутербродов?

— Нет. Я все думал о Франсуа и о подарке.

— В кармане у вас были деньги, и вы забыли все свои заботы!

Инспектор не знал Оливье Лекёра с детства, как Андрэ, но сразу же раскусил его характер. Он попал в самую точку? Когда дела обстояли неважно, Оливье ходил, опустив плечи, словно побитый бродячий пес, но стоило тысячефранковой бумажке захрустеть в его кармане, как он начинал чувствовать себя властелином мира.

— Возвращаясь к мадам Файе… вы сказали, что дали ей расписку… Что она с ней сделала?

— Уложила ее в старый бумажник, с которым она не расставалась, пряча его в кармане где-то под юбками.

— Значит, вы знали об этом бумажнике и раньше?

— Знал. О нем все знали.

Инспектор повернулся к Андрэ:

— Его не нашли? — И снова обратился к Оливье: — Вы сделали несколько покупок — все в Лувре?

— Нет. Радиоприемник я купил на Монмартре.

— В каком магазине?

— Я не знаю, как он называется. По соседству с обувным.

— А остальное?

— Чуть подальше.

— В котором часу вы купили все, что хотели?

— Около полуночи. Народ как раз валил из театров и кино и ломился в рестораны. Многие уже были навеселе.

— Что вы делали в остальное время?

— На углу бульвара Итальянцев есть кино, которое открыто всю ночь…

— Вам уже приходилось там бывать и раньше?

Избегая взгляда Андрэ, Оливье застенчиво признался:

— Два или три раза. В конце концов это стоит не дороже, чем выпить чашечку кофе в кафе, а сидеть там можно сколько хочешь. Тепло и все такое… Некоторые постоянно ходят туда спать.

— Когда именно вы решили пойти в этот кинотеатр?

— Как только вышел от мадам Файе.

… Андрэ Лекёра так и подмывало снова вмешаться, чтобы сказать инспектору: «Вот видите, люди, с которыми жизнь обходится сурово, не так уж жалки. Иначе им не выжить. У них свой собственный мир, в темных углах которого они могут укрыться от невзгод и даже найти развлечение».

Это было так похоже на Оливье! С несколькими банкнотами в кармане — одно небо знало, как он собирался выплатить долг, — с несколькими банкнотами в кармане он позабыл все свои горести. Одна мысль сверлила ему голову: у мальчика должно быть настоящее рождество. И когда он этого добился, он разрешил и себе совсем немного радости.

— А когда вы ушли из кинотеатра?

— Часов около шести.

— Какой фильм они там показывали?

— «Пылающие сердца». И хроникальный — про эскимосов.

— Сколько же раз вам пришлось просмотреть эту программу?

— Два раза подряд, кроме журнала, который как раз начинался, когда я оттуда ушел

Андрэ Лекёр знал, что все это будет проверено, хотя бы просто потому, что так полагается. Необходимости, однако, в этом не было. Порывшись в карманах, Оливье вытащил оторванную половинку билета в кино, а затем еще один билет розового цвета.

— Вот, посмотрите. Это билет метро, я купил его, когда возвращался домой.

На билете стояло название станции — «Опера», дата и час поездки.

Оливье говорил правду. Между пятью и половиной седьмого утра он не мог находиться в квартире мадам Файе.

В его глазах зажглось и промелькнуло выражение триумфа с оттенком презрения. Казалось, он говорил им всем, включая и брата Андрэ: «Меня заподозрили в убийстве только потому, что я беден и мне не везет в жизни. Я знаю: это в порядке вещей. И я вас не виню». Но странная вещь: в комнате внезапно стало словно бы холодней. Возможно, потому, что теперь, когда с Оливье Лекёра было снято подозрение, мысли каждого вернулись к мальчику. Словно повинуясь одному импульсу, глаза всех обратились к огромной карте Парижа на стене.

Сегодня, в рождество, улицы были почти безлюдны, еще безлюдней, чем они бывают в августе, когда добрая половина Парижа разъезжается на отдых.

Одиннадцать тридцать. О Франсуа не было никаких вестей уже в течение трех с половиной часов.

— Алло! Да, инспектор Сэлар… Это Жанвье?.. Нигде, говорите, не можете найти эту жестянку? Ладно, послушайте… Это вы обыскивали ее одежду? Ага. Гон ее это сделал… Там в юбках где-то должен быть старый бумажник… Вы уверены, что ничего такого не было? А что консьержка? Она видела, как кто-то поднимался по лестнице после девяти вечера… Я знаю. Жильцы входили и выходили почти всю ночь? Я хочу, чтобы вы снова зашли в дом на улице Васко да Гамы.

Инспектор повернулся к отцу Франсуа, который теперь смиренно сидел на стуле, напоминая запуганного пациента в приемной у врача.

— Вам понятно, почему я интересуюсь этим, не так ли? Бывает, что Франсуа просыпается по ночам?

— Ему случалось вставать во сне.

— А когда вы возвращаетесь по утрам, он спит?

— Не всегда. Но если он уже и проснулся, он притворяется, будто спит, чтобы я, как всегда, мог разбудить его, обняв.

— Жильцы в вашем доме сегодня ночью, возможно, шумели больше, чем обычно. Они могли разбудить мальчика. Если он встал с постели, то вполне мог выглянуть из окна и заметить вас в комнате у мадам Файе. Он ведь не знал, что она его бабушка, верно?

— Да. Она ему не нравилась.

— Он удивился бы, увидев вас с ней?

— Конечно.

— Он знал, что она дает деньги под залог?

— Это все знали.

— А рождество — рабочий день в «Ла Пресс»?

— Там всегда кто-нибудь есть.

Инспектор попросил Андрэ позвонить туда.

— Узнайте, может быть, кто-нибудь приходил туда справляться о вашем брате.

Видно было, что Оливье это не по душе, но когда Андрэ потянулся за телефонной книгой, он сам назвал ему номер. Пока Андрэ дозванивался, они оба — и Оливье и инспектор — молча глядели на него.

— Это очень важно, барышня. Речь может даже идти о жизни человека… Что?.. Три недели назад… Мальчик…

Оливье побледнел. Он опустил глаза и в течение всего разговора сидел, упорно разглядывая свои руки.

— Он не звонил, нет?.. Просто пришел… Когда?.. В четверг, говорите… И что он хотел?.. Спросил, работает ли здесь Оливье Лекёр… Что? Что ему ответили?..

Подняв на секунду глаза, Оливье увидел, как по лицу брата разлилась краска.

— Франсуа приходил к ним в четверг после обеда. Должно быть, он что-то заподозрил… Они ему сказали, что ты уже некоторое время не работаешь у них.

Не стоило повторять то, что он сейчас услышал. Мальчику было сказано так: «Уже несколько недель прошло, как мы вышибли отсюда этого старого дурака».

Может быть, и не от жестокости. Просто могло не прийти в голову, что они разговаривают с сыном того самого человека.

— Ты начинаешь понимать, Оливье?

Осознал ли он, что сложилось положение, как раз обратное тому, которого он добивался? К ночи Оливье уходил из дому со своей жестянкой с бутербродами, все под одним и тем же предлогом. Мальчик выследил его. И разве не логично предположить, что он насквозь видел и эту сказку про дядю Гедеона?

Он не сказал отцу ни слова. Он просто включился в игру.

Все молчали, боясь сказать что-нибудь не то, чтобы не разбудить в этом человеке горестной мысли.

Отец и сын, лгавшие друг другу во имя любви…

Взгляните на всю эту историю глазами ребенка, со всей трагической честностью детства. Отец целует его перед сном и уходит на работу, которой у него нет, говоря на прощанье: «Спи спокойно… Утром тебя ждет сюрприз!»

Радиоприемник. Это может быть только радиоприемник. Но разве он не знал, что в карманах у отца пусто? Пытался ли он уснуть? Или, стоило отцу уйти, мальчик сразу поднялся, чтобы, отдавшись одной-единственной мысли, сесть у окна, несчастными глазами уставившись в ночь?

У отца нет денег — и все равно он хочет купить радиоприемник! — вот о чем он думал…

Инспектор вздохнул и выколотил трубку о каблук.

— Похоже, что он видел вас у мадам Файе.

Оливье кивнул:

— Некоторое время я сидел на подоконнике.

— А окно в это время было открыто?

— Приоткрыто на несколько сантиметров. Я это хорошо помню, потому что перешел от окна, когда почувствовал, что мне дует в спину.

— Значит, на стеклах не было изморози. И если он смотрел в окно, он обязательно должен был вас увидеть.

Звонок. Лекёр сунул свой штеккер в одно из гнезд.

— Да… Что такое?.. Мальчик?..

Оливье и инспектор затаили дыхание.

Не теряя времени на объяснение, Лекёр соединился с Северным вокзалом.

— Алло!.. Северный! Кто это? А, Ламбер… Послушайте, это срочно. Обыщите весь вокзал. Спрашивайте всех, не видали ли они мальчика лет десяти?.. Что?.. Один?.. Может быть, он и один…

— Ты сказал, что он может быть не один? — обеспокоенно спросил Оливье.

— Почему бы и нет? Это возможно. Все возможно… Конечно, может случиться, что это и не он. Если же это он, то мы опоздали на полчаса. Это произошло в маленькой бакалейной лавочке на улице Мобеж — прилавок там выходит прямо на тротуар… Хозяин увидел, как какой-то мальчишка схватил пару апельсинов…

— Были у вашего сына деньги?

— Ни одного су.

— Разве у него нет копилки?

— Есть. Но я вытряхнул ее два дня назад, сказав, что мне не хочется разменивать бумажку…

Трогательное признание, способное перевернуть душу человеку, но кто в наше время задумается над ним?

— Не полагаете ли вы, что будет лучше, если я поеду на Северный вокзал?

— Сомневаюсь, что это поможет, да и потом вы можете понадобиться здесь.

— Если у него нет денег, он не мог воспользоваться метро или автобусом. Позвонить из какого-нибудь кафе по автомату он тоже не мог. И вполне вероятно, что со вчерашнего ужина у него маковой росинки во рту не было.

— Но что же тогда он делает? — воскликнул Оливье. — И зачем ему было нужно послать меня на Аустерлицкий вокзал?

— Может быть, для того чтобы помочь вам скрыться, — проворчал Сэлар.

— Скрыться? Мне?

— Послушайте… Мальчик знает, что вы на мели. И тем не менее вы собираетесь купить ему приемник… Я вас не упрекаю. Просто взвешиваю факты. Он подходит к подоконнику и видит вас в обществе старухи, которая, как он знает, занимается ростовщичеством. Что он из этого заключает?

— Я понимаю…

— Что вы пошли к ней брать в долг. Это может его тронуть, может опечалить — мы не знаем… Он снова ложится в постель и спит.

— Вы думаете?

— Я просто уверен. Но рано поутру он просыпается, как большинство ребятишек на рождество… И первое, что замечает, — это морозные узоры на стекле. Первый мороз этой зимы, заметьте. Он хочет взглянуть поближе, потрогать изморозь…

Слабая улыбка промелькнула на лице Андрэ Лекёра. Этот массивный человек, инспектор полиции, еще не забыл, что значит быть мальчишкой.

— Ногтем он процарапывает себе лунку… И что же он замечает?.. Что в доме напротив одно окно освещено, только одно — окно комнаты, в которой за несколько часов перед этим он видел своего отца. Это, конечно, догадки, но я не побоюсь держать пари, что он разглядел убитую старуху.

— Вы хотите сказать… — начал Оливье, широко раскрыв глаза.

— …Что он подумал, будто это вы убили ее. Как подозревал и я — по крайней мере некоторое время. Человек, который совершает все эти убийства, как и вы, бродит по ночам. Его жертвы живут в бедных кварталах Парижа, как мадам Файе на улице Миша. Знает ли мальчик о том, как и где вы проводите ночи с тех пор, как потеряли работу? Нет. Он видел вас в комнате убитой. Стоит ли удивляться, если его воображение дорисует остальное? Далее. Вы сказали, что сидели на подоконнике. Могли вы оставить там свою жестянку с бутербродами?

— Сейчас, когда я думаю об этом… Да… Я почти уверен.

— Тогда, значит, он увидел ее… И он уже достаточно взрослый мальчик, чтобы понимать, что подумает полиция, когда найдет ее там… Есть на ней ваша фамилия?

— Есть. Нацарапана на крышке.

— Вот видите! Он прикинул, что между семью и восемью вы, как обычно, вернетесь. И он хотел сделать так, чтобы вы сразу же ушли из дому.

— Вы имеете в виду… Поэтому он оставил мне эту записку?

— Совершенно верно. Он не знал, что написать. Писать об убийстве он не мог, чтобы не скомпрометировать вас. Тогда он вспомнил про дядю Гедеона. Верил он в него или нет — не имеет значения. Он знал, что вы придете на Аустерлицкий вокзал.

Шаги в коридоре. В обычный день на них бы не обратили внимания, но в тишине рождественского утра все прислушались.

Это был патрульный полицейский. Он принес запачканный кровью белый в голубую клетку носовой платок, тот самый, который был найден среди стеклянного крошева возле седьмой по счету разбитой телефонной стойки.

— Это его платок, точно, — сказал отец мальчика.

— Должно быть, кто-то его преследует, — сказал инспектор. — Будь у него время, он не стал бы бить эти стекла. Он бы что-нибудь сказал.

— Кто его преследует? — спросил Оливье. — Кому это нужно? И зачем ему вызывать полицию?

Они поколебались, прежде чем сказать ему правду. Сделать это решился брат:

— Когда он отправился на квартиру к старухе, он думал, что убийца — это ты. Когда он оттуда ушел, он знал, что ты не имеешь к убийству никакого отношения. Он знал…

— Что знал?

— Он знал, кто убийца. Теперь понимаешь? Он что-то выяснил, хотя мы не знаем, что именно. Он хочет сообщить нам об этом, но кто-то ему мешает.

— Что ты имеешь в виду?

— Сейчас либо Франсуа преследует убийцу, либо убийца преследует его. Один убегает от другого — мы не знаем, кто от кого. Между прочим, инспектор, награда за поимку назначена?

— После третьего убийства была назначена кругленькая сумма, а на прошлой неделе ее удвоили. Это было во всех газетах.

— Тогда, на мой взгляд, именно мальчик преследует убийцу, а не наоборот.

Может быть, это и был тот случай, который выпадает раз в жизни? Андрэ Лекёр прочитал где-то, что рано или поздно жизнь дарит такой случай даже людям с самой что ни на есть скучной и бесцветной судьбой.

Он никогда не был особенно высокого мнения о себе или о своих способностях. Когда его спрашивали, почему он выбрал себе такую нудную стезю, а, скажем, не работу в криминальной полиции, он обычно отвечал: «Я, должно быть, ленив». Иногда он добавлял: «Я боюсь, что меня могут избить».

Но на самом деле он не был ни лентяем, ни трусом. Если чего-то ему и не хватало, так это способностей.

Он это знал. Все, чему он научился в школе, стоило ему громадных усилий. Экзамены в полиции, экзамены, которые другим давались так легко, он смог одолеть лишь упорством. И не сознание ли своей ограниченности мешало ему завести семью?

Пришла очередная группа дежурных, вторая смена; в своих праздничных костюмах они были похожи на женихов. Они отпраздновали рождество вместе с семьями и теперь принесли с собой запахи яств и налитков.

Старина Бедо занял свое место за коммутатором, но Лекёр и не подумал уходить.

На его брате усталость сказывалась в большей степени. Он снова стал беспокоиться. Он ерзал на своем стуле, похожий на того мальчишку, которого когда-то в детстве ставили в угол. Андрэ решил все-таки немного отдохнуть. По соседству с большой комнатой находился закуток с умывальником, где они вешали пальто и где стояли две походные койки, на которых «полуночники» могли вздремнуть, если выдавался часок поспокойней.

Он закрыл глаза, но лишь на момент. Затем рука нащупала блокнот, с которым он никогда не расставался, и, лежа на спине, Лекёр принялся перелистывать страницы.

На них не было ничего, кроме крестиков, бесчисленных колонок, заполненных этими крохотными пометками, которые он собирал здесь месяц за месяцем, год за годом.

Эти крестики рассказывали о ночной жизни Парижа…

— Кофе, Лекёр?

— Благодарю.

Почувствовав себя выключенным из дела, он вытащил свою раскладушку в большую комнату и поставил ее так, чтобы видеть карту Парижа. Время от времени он поглядывал на брата, который, сгорбившись, сидел в уголке; плечи его были опущены, и только длинные белые пальцы, которые то сплетались, то расплетались, выдавали пытку, которую он терпел.

Теперь уже сотни мужчин, и не только в Париже, но и в пригородах, искали мальчика.

Лекёр взглянул на часы, затем поискал глазами инспектора.

— Можно вас на два слова, инспектор?

Раскладушку Лекёр снова утащил б закуток. Туда он и пригласил шефа криминальной полиции.

— Надеюсь, вы не будете ничего иметь против того, что я вмешиваюсь… Я знаю, что не мое это дело высказывать предположения… Но вот насчет этого убийцы… — Он держал в руке свою записную книжку. Должно быть, он знал все ее содержимое наизусть. — С самого утра я сегодня только об этом и думал, и…

Совсем недавно, когда он лежал на раскладушке, все представлялось так ясно, но теперь, когда все это нужно было объяснить, он почувствовал, что ему трудно привести свои соображения в стройную логическую систему.

— Я тут проглядел, в какие часы совершались все убийства за последние три года. Почти все они случились между десятью вечера и двумя часами ночи…

Это его наблюдение, казалось, не слишком поразило инспектора. Почему тогда не взять быка за рога и не высказать прямо все, что он надумал?

— И вот сейчас, когда я смотрел на брата, меня вдруг осенило, что человек, которого мы ищем, должен во многом походить на него. По совести говоря, и я тоже какое-то время думал, уж не он ли это… Минуточку.

Выражение вежливой скуки исчезло с лица Сэлара.

— Будь у меня побольше опыта в такого рода работе, я бы смог лучше объяснить, к чему я веду… Но вы сейчас поймете… Человек, который одного за другим убил восьмерых, это если не сумасшедший, то, уж во всяком случае, человек неуравновешенный. Может быть, он испытал какой-то внезапный шок. Возьмите, к примеру, моего брата, Когда он потерял работу, это так его расстроило, что он предпочел жить в паутине лжи, лишь бы только не говорить сыну.

Нет. На словах все это выходило так неуклюже.

— Когда человек внезапно теряет все, что у него было в жизни…

— …Он не обязательно сходит с ума.

— Я не говорю, что он и в самом деле сумасшедший. Но представьте себе человека, в котором чувство обиды и возмущения так сильно, что он начинает считать себя вправе мстить за свои неудачи своим собратьям… Мне не нужно напоминать вам, инспектор, что другие убийцы всегда убивают примерно одним и тем же способом. Этот же использовал молоток, нож, гаечный ключ, а старуху задушил. И ни разу его не видели, ни разу он не оставил ни одной зацепки. Где бы он ни жил в Париже, ему нужно было пройти пешком многие километры, потому что ночью не работает транспорт, порой в такие часы, когда бывала объявлена тревога, когда патрули колесили по городу. Как же это получилось, что он сумел не встретиться с ними?..

Он был уверен теперь, что правильно развивает свою мысль. Если только Сэлар дослушает его…

Инспектор сел на одну из раскладушек. Комнатка была очень мала, и Лекёр, который ходил из угла в угол, мог делать каждый раз не больше трех шагов.

— Этим утром, например, допуская, что он был вместе с мальчиком, он прошел пол-Парижа, держась в стороне от всех полицейских участков и всех тех мест, где может стоять регулировщик.

— Вы хотите сказать, что он наизусть знает пятнадцатый и шестнадцатый округа?

— И не только эти. По крайней мере еще два — двенадцатый и двадцатый, как это видно из предыдущих случаев… Он не выбирает свои жертвы наугад. Он знает, что они живут одни и с ними можно разделаться без особого риска.

Какая досада! Это появился брат:

— Я принес бутерброды, Андрэ.

— Спасибо. Ты ешь, ладно?.. Не жди меня. Я сейчас приду.

Он пристроил Оливье снова в его угол, а сам вернулся в маленькую комнату. Он не хотел, чтобы брат его слышал.

— Если каждый раз он использует новое орудие убийства, так это потому, что он знает — нас это озадачит.

Инспектор встал и теперь смотрел на Андрэ отсутствующим взглядом, как будто следил за ходом каких-то своих мыслей.

— Вы считаете, что он…

— Что он один из нас или был им… Я никак не могу отделаться от этой идеи.

Он понизил голос.

— Кто-то, кто один против всех, так же как мой брат. Уволенный пожарник может заняться поджогами. Такое случалось два или три раза… Полицейский…

— Но почему он не стал вором?

— А мой брат — разве ему не нужны были деньги?.. Предположим, что и он тоже работал по ночам, а теперь делает вид, что продолжает ходить на работу. Ему нужно быть вне дома всю ночь. В первую половину ночи это легко — кафе и бары открыты… А потом он остается наедине с собой.

Сэлар прошептал, словно про себя:

— В такой день в отделе кадров никого нет.

— Может быть, вы смогли бы позвонить домой самому директору. Он может помнить.

— Алло! Могу я говорить с господином Гийомом? Будьте любезны… Его нет дома?.. Где я могу его найти?.. У его дочери в Отейле… У вас есть номер телефона?..

— Алло! Господин Гийом?.. Сэлар говорит. Надеюсь, я не слишком вас беспокою… Это насчет этого самого убийцы… Да, было еще одно… Нет. Ничего определенного. Просто у нас возникла идея, которую необходимо проверить, и срочно. Пусть вас не очень удивляет мой вопрос. Не был ли недавно, скажем два или три месяца назад, уволен кто-нибудь из парижской полиции?.. В этом году никто… Понимаю…

Лекёр почувствовал, как что-то внезапно сдавило ему сердце, словно ощущение катастрофы, и с жалким видом, в отчаянии уставился на план Парижа. Он уже сдался и поэтому был удивлен, когда услышал, что шеф продолжает разговор:

— Строго говоря, вовсе не обязательно, чтобы это случилось недавно. Это мог быть кто-нибудь, кто работал в различных округах Парижа, включая пятнадцатый и шестнадцатый. Возможно, что еще и двенадцатый с двадцатым. Похоже, что работа у него была больше по ночам. Кроме того, увольнение привело его в состояние горькой обиды… Что?..

То, как Сэлар произнес последнее слово, вселило в Лекёра новые надежды.

— Сержант Лубэ?.. Да. Я помню имя, хотя встречаться с ним мне не доводилось. Три года назад!.. Где он живет, вы, я полагаю, не знаете?.. Где-то в районе Рынка?

Три года тому назад. Нет. Это не подходило, и сердце у Лекёра снова упало. Трудно ожидать, чтобы человек три года носил в себе свое озлобление и вдруг неожиданно начал мстить.

— …Нет ли у вас хоть малейшего представления, что с ним сталось?.. Нет. Конечно, нет… И не тот это день, чтобы выяснять…

Он повесил трубку и задумчиво посмотрел на Лекёра. Когда он заговорил, то звучало это так, будто он обращался к равному.

— Вы слышали?.. Сержант Лубэ. Он постоянно попадал в какие-то скандальные истории, и его три раза переводили с места на место, прежде чем уволить. Выпивка — вот что его погубило… Он очень тяжело переживал увольнение. Гийом не может сказать наверняка, что с ним сталось дальше, но, по его словам, Лубэ поступил в частное сыскное бюро… Если вы хотите попытаться…

Лекёр принялся за работу. Надежды на успех у него почти не было, но делать хоть что-то было все-таки лучше, чем просто сидеть, глядя на лампочки настенного плана улиц этого города. Он начал с сыскных бюро, пользующихся самой сомнительной славой, не веря, что человек, подобный Лубэ, легко сможет подыскать себе работу в какой-то уважаемой фирме. Большинство бюро было закрыто, и ему пришлось звонить на дом их владельцам.

— Не знаю такого. Позвоните лучше Тиссерану, на бульвар Сен-Мартэн. Это он берет к себе всяких подонков…

Но Тиссеран, фирма которого специализировалась на выслеживании, тоже не мог сообщить ничего определенного.

— Не говорите мне об этом бездельнике. Уже добрых два месяца прошло, как я выставил его вон. Если он еще когда-нибудь покажется у меня, я спущу его с лестницы.

— Чем он у вас занимался?

— Ночная работа. Посматривал за некоторыми квартирами.

— Много пил?

— Трезвым его редко видели. Не знаю, где ему удавалось напиваться на дармовщину. Должно быть, шантажировал кого-нибудь.

— Можете сообщить мне его адрес?

— Улица Па-де-ла-Мюль, 27.

— Телефон у него есть?

— Может, и есть. Я не знаю. Никогда не испытывал ни малейшего желания позвонить ему. Ну что, все? Я могу вернуться к своему бриджу?

Инспектор уже держал телефонную книгу и искал телефон Лубэ. Позвонил он ему сам. Между ним и Лекёром установилось теперь что-то вроде безмолвного взаимопонимания. Они жили одной и той же надеждой, одним и тем же нетерпением. Не ожидая приглашения, Андрэ сделал то, о чем он и думать бы не посмел еще утром: он взял параллельную трубку. Телефон звонил в квартире на улице Па-де-ла-Мюль. Он звонил и звонил, как будто бы в квартире никого не было, и нетерпение Андрэ становилось. уже нестерпимым, когда, наконец, гудки исчезли.

Благодарение господу! Голос принадлежал женщине, и, видно, немолодой:

— Это ты наконец? Откуда ты звонишь?

— Алло! Нет, мадам, это не ваш муж.

— С ним что-нибудь стряслось?

В голосе звучала надежда, как если бы женщина уже давно ждала этого случая и не была бы слишком расстроена, если бы несчастье случилось.

— Я говорю с мадам Лубэ, не так ли?

— А с кем же еще?

— Вашего мужа нет дома?

— Перво-наперво вы сами кто такой?

— Инспектор Сэлар.

— Зачем он вам нужен?

Инспектор закрыл ладонью микрофон трубки и обратился к Лекёру:

— Свяжитесь с Жанвье. Пусть мчится туда сломя голову.

— Разве сегодня утром ваш муж не вернулся домой?

— Вам лучше знать! Я думаю, что полиции все известно!

— И часто это случается?

— Это его дело, не так ли?

Без сомнения, она ненавидела пьяницу мужа, но теперь, когда ему грозила опасность, она была исполнена решимости встать на его защиту.

— Полагаю, вам известно, что он больше не служит в полиции?

— А может, он нашел работу почище!

— Когда он бросил работу в бюро «Аргус»?

— Чего?.. Куда это вы метите?

— Могу заверить вас, мадам, что ваш муж был уволен из сыскного бюро «Аргус» уже больше двух месяцев назад.

— Все вы врете…

— …Что означает, что последние два месяца он каждый вечер отправлялся на службу…

— А куда еще ему было идти? В Фоли-Бержер?

— Вам известно, почему он сегодня не вернулся домой? Он не звонил вам, не правда ли?

Она, должно быть, боялась сказать что-нибудь не так, потому что, не издав больше ни звука, повесила трубку.

Когда инспектор опустил свою, он повернулся к Лекёру, тот стоял за ним, глядя в сторону. Голос Лекёра прерывался, когда он сказал:

— Жанвье уже в пути.

К нему относились, как к равному. Он понимал, что это продлится недолго, что завтра, сидя за коммутатором, он снова будет только спицей в огромном колесе парижской полиции.

Розыски теперь расширились. Приметы бывшего сержанта Лубэ были сообщены во все полицейские участки, всем, патрулям.

Теперь искали не только десятилетнего мальчугана, но еще и мужчину пятидесяти восьми лет, в сером пальто с бархатным воротником и в старой серой фетровой шляпе, мужчину, который знал Париж, как свою ладонь, и был знаком с повадками полиции.

Вернулся Жанвье.

— Она хотела захлопнуть дверь перед моим носом. Она ничего не знает. Говорит что муж каждый месяц вручал ей свою получку.

— Вот почему ему приходилось воровать. Большие суммы ему были не нужны — он просто не знал бы, что с ними делать. Как она выглядит?

— Низенькая и темнолицая, с пронзительным взглядом. Волосы крашеные — чуть ли не в синий цвет. Носит митенки — должно быть, у ней экзема или еще что-нибудь.

— Удалось достать его снимок?

— Стоял один на буфете в столовой. Она не хотела отдавать, пришлось забрать силой.

Ладно скроенный, пышущий здоровьем мужчина с глазами навыкате, который в юности, должно быть, слыл у себя в деревне первым красавцем, навсегда сохранил это выражение тупой самонадеянности. Снимку было уже много лет. Без сомнения, теперь Лубэ выглядел иначе.

— О чем вы думаете, Лекёр? — спросил инспектор.

— Да вот о том, что мой племянник и Лубэ могут и не быть вместе.

— Что вы имеете в виду?

— Они не были вместе в самом начале, иначе Лубэ не дал бы мальчику возможности поднимать тревогу. Между ними должна была быть какая-то дистанция. Один преследовал другого.

— Как вы к этому пришли?

— Когда мальчуган взбирался по водосточной трубе, он считал, что во всем виноват его отец. Иначе с какой стати он отослал бы его на Аустерлицкий вокзал, если он не рассчитывал встретиться там с ним, избавившись предварительно от жестянки с бутербродами?

— Из окна своей комнаты, — вставил Жанвье, — он мог видеть ноги убитой.

— Чего мы не знаем, так это был ли убийца еще там.

— Не могу поверить, что он все еще находился в квартире, — сказал Сэлар. — Будь он там, он бы притаился, подождал бы, пока мальчик спустится с подоконника в комнату, а потом сделал бы с ним то же самое, что и со старухой.

— Послушай, Оливье… Когда ты вернулся домой сегодня утром, свет у вас горел?

— Да.

— В комнате мальчика?

— Да. Это было первое, на что я обратил внимание. Меня это встревожило. Я подумал, уж не заболел ли он.

— Весьма вероятно, что этот свет увидел убийца и испугался. Он, должно быть, сразу же выбежал из дома…

— И ждал, что произойдет.

Догадки? Да. Но это было все, что им оставалось делать. Нужно было поставить себя на место того человека и думать так же, как думал он. Все остальное зависело от патрулей, сотен полицейских, рассеянных теперь по всем уголкам Парижа, и, наконец, от удачи.

— Минуточку, инспектор… К тому времени мальчик, возможно, уже знал, что его отец не убийца.

— Каким образом?

— Мадам Файе потеряла много крови. Если бы убийцей был его отец, кровь успела бы подсохнуть. Ведь с того момента, когда Франсуа видел его в комнате, прошло девять часов…

— Он узнал, кто это сделал, — Лубэ или кто-то другой, когда выходил из дома мадам Файе. Лубэ не знал, видел ли его мальчик в комнате. Франсуа, наверное, испугался и пустился наутек…

На этот раз его перебил отец мальчика.

— Нет. Он не убежал, если ему было известно, что объявлена большая награда. Что я потерял работу. Не убежал, если он видел, что я пошел к старухе брать в долг.

Инспектор и Андрэ Лекёр переглянулись. Они должны были признать, что Оливье прав, и это вселило в них страх за ребенка.

Нет, необходимо было нарисовать эту картину иначе. Темная, безлюдная улица в отдаленном квартале Парижа за два часа до рассвета.

И этот бывший полицейский, одержимый чувством обиды и недовольства, который только что убил свою девятую жертву, чтобы отомстить за себя обществу, которое изгнало его, чтобы доказать самому себе, что он все еще достаточно умен и осторожен и может бросить вызов всей полиции, а в сущности, и всему миру.

Был ли он снова пьян? В такую ночь, когда бары были открыты дольше, чем обычно, он, без сомнения, выпил больше, чем всегда. И что увидели на той темной, безлюдной улице его выпученные, воспламененные алкоголем глаза? Маленького мальчишку, первого, кто узнал, что убийца — это он…

— Хотел бы я знать, есть ли у него оружие, — вздохнул инспектор.

Жанвье тотчас же ответил:

— Я спросил его жену. Похоже, что он всегда носит его с собой — автоматический пистолет, но только незаряженный.

— Откуда она знает, что незаряженный?

— Несколько раз, упившись больше обычного, он кидался на нее, угрожал пистолетом. После этого она вынула и спрятала патроны, а ему сказала, что и незаряженного вполне хватит, чтобы пугать людей, а стрелять не обязательно.

Где теперь эти двое? Странная дуэль, в которой на стороне взрослого была сила, а на стороне ребенка — скорость.

Мальчик мог быть сильно испуган, но им руководило нечто способное отодвинуть страх на задний план: награда за поимку убийцы, которая должна была положить конец унижениям отца.

Когда люди, томящиеся ожиданием в префектуре, дошли до этого в своих рассуждениях, больше им, в сущности, и не о чем было говорить. Они сидели, разглядывая план улиц, а воображение рисовало им ночной Париж и ребенка, который, соблюдая приличную дистанцию, неотступно по пятам преследовал взрослого мужчину. На улицах не было никого, кто мог бы угрожать одному и помочь другому. Доставал ли Лубэ свой пистолет, пытаясь отогнать от себя мальчика?

Когда город проснулся и люди стали выходить на улицы, что мог предпринять мальчик? Мог ли он кинуться к первому встречному и закричать: «Убийство!»

— Конечно, — медленно сказал Сэлар, — ведь он шел позади Лубэ.

— А я в свое время рассказал мальчику о системе сигнальных телефонов, — вставил Андрэ Лекёр.

Маленькие крестики в блокноте пробудились к жизни. То, что вначале было загадочным, стало теперь почти простым. Простым, но трагичным.

Мальчик рисковал своей жизнью, чтобы спасти отца. Слезы медленно бежали по лицу Оливье. Он и не пытался их скрыть.

Инспектор был погружен в глубокое раздумье.

— Какова бы ни была причина, — прошептал он, — я полагаю, теперь они шагают вместе.

В тот же самый момент на стене зажглась лампочка. Словно зная, что это зовут его, Лекёр ответил вместо Бедо.

— Да. Я так и думал…

— Это насчет тех двух апельсинов, — сказал он инспектору. — Они нашли какого-то маленького араба, он спал в, зале ожидания третьего класса на Северном вокзале. Апельсины все еще были у него в карманах. Он убежал из дому, потому что отец его колотил.

— Ты думаешь, что Биба… уже нет?

— Если бы он был мертв, Лубэ вернулся бы домой, потому что ему больше нечего было бы бояться.

Значит, где-то в залитом солнцем Париже, где семьи прогуливались по бульварам, наслаждаясь свежим воздухом, еще продолжалась борьба.

Ясно, что Франсуа шел теперь след в след за своей добычей, потому что боялся потерять Лубэ в уличной толкотне. Но почему он не звал на помощь? Без сомнения, потому, что Лубэ пригрозил ему пистолетом. «Одно слово, мой мальчик, и я разряжу его в твой живот…»

Каждый из них преследовал свою цель: один хотел как-то отвязаться от ребенка, другой ждал момента, когда убийца потеряет бдительность и тогда он сможет поднять тревогу, прежде чем тот успеет выстрелить.

Речь шла о жизни и смерти.

— Лубэ вряд ли будет держаться центра города, где, к его неудовольствию, слишком много полицейских, которые к тому же знают его в лицо. Скорее всего от площади Звезды они направились в отдаленные и тихие районы Монмартра.

Половина третьего. Ели они что-нибудь? Смог ли Лубэ, который думал сейчас только об одном — как бы ускользнуть, удержаться от выпивки?

— Господин комиссар… — Анд-рэ Лекёр не мог говорить с той уверенностью, с какой бы ему хотелось. — Я знаю, в Париже — тысячи маленьких баров. Но если мы выберем наиболее вероятные районы и бросим на это дело достаточно много людей…..

Погоней занимались теперь все присутствующие, но Сэлар позвонил еще и в судебную полицию, где было шестеро дежурных, и приказал каждому из них прозванивать шесть телефонных линий.

— Алло!.. Это «Бар друзей»?.. В течение дня вы не видели мужчину средних лет с мальчиком лет десяти? На мужчине серое пальто и…

Снова Лекёр ставил маленькие крестики, но на этот раз не в своей книжке, а в телефонном справочнике. Бары занимали в нем десять страниц, и некоторые носили самые зловещие названия.

План Парижа был на столе, и вскоре на маленькой аллее позади площади Клиши, в районе, пользующемся дурной репутацией, инспектор сделал первую отметку красным мелком.

— Да, у нас был мужчина, который подходит под это описание, был около двенадцати. Он выпил три рюмки кальвадоса и заказал стакан белого вина для мальчика. Мальчик сначала не хотел пить, но под конец выпил и с жадностью проглотил пару яиц…

Увидев, как осветилось лицо Оливье Лекёра, можно было подумать, что он услышал голос своего сына.

— Не знаете, куда они направились?

— К бульвару Батиньоль, я думаю… У мужчины вид был такой, будто он уже перехватил рюмку-другую еще до нас.

— Алло!.. «Занзи-Бар»?.. Не видели ли вы…

Это стало рефреном. Стоило кончить одному, как те же самые слова повторял его сосед.

Улица Дамремон. Снова Монмартр, но на этот раз подальше. Час тридцать. Лубэ разбил стакан, его движения к этому времени стали уже неловки. Мальчик поднялся и пошел было к уборной, но когда мужчина двинулся за ним, он передумал и вернулся на свое место.

— Да, мальчик выглядел немного испуганным… Что же касается мужчины, то он хохотал и ухмылялся, как будто радовался хорошей шутке…

— Слышишь, Оливье? В час сорок Биб еще был там.

Андрэ Лекёр не решился сказать, что было у него на уме. Поединок приближался к своей высшей точке. Теперь, когда Лубэ всерьез принялся накачиваться алкоголем, это был только вопрос времени. Сможет ли мальчик продержаться достаточно долго?

Мадам Лубэ было легко говорить, что пистолет не заряжен. Рукоятка достаточно тверда, чтобы проломить мальчику голову.

— Алло!.. Да… Где? Бульвар Ней?

Они уже достигли окраины Парижа. Бывший сержант, похоже, все еще был в здравом уме. Мало-помалу он уводил мальчика к одному из тех отдаленных районов, где возвышались в лесах Молчащие еще стройки и лежали безлюдные пространства пустырей.

Три полицейских автомобиля и все свободные патрульные на мотоциклах, с которыми удалось связаться, были немедленно отправлены в тот район. Даже Жанвье умчался, взяв маленький автомобиль инспектора. Им пришлось сделать все, что было в их силах, чтобы уговорить Оливье остаться.

— Алло!.. Да… «Ориент-Бар»… Что, что такое?..

Трубку поднял Андрэ Лекёр. Приложив ее к уху, он встал, делая рукой такие отчаянные и странные знаки, что комната мгновенно затихла.

— Что?.. Не говорите так близко в трубку…

В тишине всем был слышен высокий голос.

— Это для полиции… Скажите в полицию, что я его поймал… Этого убийцу… Алло!.. Что? Это дядя Андрэ?

Тон голоса вдруг стал ниже:

— Говорю вам, я буду стрелять… Дядя Андрэ…

Вряд ли Лекёр разобрал, кому он сунул трубку. Он рванулся из комнаты и кинулся вверх по лестнице, едва не оторвав дверь.

— Быстро!.. Все машины к «Ориент-Бару», застава Клинанкур…

И, не дожидаясь, пока приказ будет передан, с той же стремительностью бросился назад. В дверях он остановился как вкопанный, пораженный внезапно воцарившейся в комнате тишиной.

Сэлар держал трубку, из которой доносился голос, говорящий на самом что ни на есть парижском диалекте:

— Все в порядке… Не беспокойтесь… Я уговорил этого друга бутылкой по черепушке… Уложил его в лучшем виде… Бог знает, что ему надо было от ребенка… Что такое?.. Хотите с ним поговорить?.. Эй, малютка, ну-ка… Иди сюда… И дай мне твой пугач… Не люблю я таких игрушек… О-ла-ла! Он не заряжен!

Другой голос:

— Это дядя Андрэ?

Инспектор оглянулся и не Андрэ, а Оливье передал трубку.

— Дядя Андрэ… Я его поймал.

— Биб! Это я…

— Что ты там делаешь, папа?

— Ничего… Ждал вестей про тебя… Было так…

— Ты не представляешь, что со мной случилось… Подожди минутку… Это полицейские. Они только что приехали…

Какие-то неразборчивые звуки. Голоса, шарканье подошв, звон стекол. Оливье Лекёр слушал, неловко стоя около коммутатора, глядя на огромный план города на стене и не видя его, мыслями весь там, на далекой северной окраине Парижа, на продутом ветром бульваре.

— Они забирают меня с собой…

Другой голос:

— Это вы, шеф?.. Говорит Жанвье…

Можно было подумать, что это Оливье Лекёра стукнули бутылкой по голове, — так он стоял, держа трубку, и невидящими глазами глядел прямо перед собой.

— Он отключился, шеф, просто отключился. Сейчас его уносят отсюда… Когда мальчик услышал, что звонит телефон, он решил, что это его шанс. Он выхватил пистолет из кармана у Лубэ и кинулся к аппарату… Хозяин здесь твердый орешек… Если бы не…

Маленькая лампочка зажглась на плане Парижа.

— Кто-то разбил стекло сигнального телефона на площади Клинанкур… Говорит, что в баре там побоище… Я позвоню снова, когда мы выясним, что там происходит…

В этом не будет особенной нужды.

Так же, как теперь Андрэ Лекёру не было нужды ставить в колонку «Разное» еще один маленький крестик…

Сокращенный перевод

Е.КУБИЧЕВА

журнал «Вокруг света», №№ 1–2, 1968 год