Похищение Данаи

* * *

Это произошло, когда Аввакум собирал материалы для второго тома своей “Истории археологии”. Его интересовали прежде всего южные районы Италией — Калабрия, Апулия, сицилийское побережье, — но ему частенько случалось проводить день—другой и в Вечном городе; он даже постоянно держал меблированную комнату на виа Кола ди Риенцо, которую сдавала синьора Виттория Ченчи, вдова журналиста, убитого экстремистами. Брат синьоры Виттории Чезаре Савели возглавлял охрану музеев Боргезе, а в филиале музея Боргезе и разыгрались события, о которых пойдёт наш рассказ. Сейчас я думаю, что не сними Аввакум комнату на виа Кола ди Риенцо, он не стал бы вмешиваться во всякие музейные истории, и рассказ о похищении “Данаи” не был бы написан… Но разве знаешь заранее, к чему может привести самый обычный поступок…

Итак, 26 октября, в четверг, в девять часов пять минут по мраморной лестнице музея спускался бегом молодой человек. Он был в сильном волнении, как будто совершенно неожиданно нашёл у себя под подушкой пластиковую бомбу. Молодого человека звали Ливио Перетти, он был красавцем южного типа с блестящими тёмными глазами и чувственным ртом; его поношенный костюм и худоба выдавали бедняка. Сторожа Боргезе хорошо знали Перетти, студента четвёртого курса Академии изящных искусств; он почти каждый день приходил в музей копировать “Данаю” Корреджо. Чем привлекла к себе вечно голодного студента Академии пышная дочь царя Акрисия, неизвестно. Но как бы там ни было, у него имелось разрешение работать в залах Боргезе, и под этим документом стояла подпись главного директора музея.

Так вот, в указанное время, — через пять минут после того, как привратник распахнул тяжёлые двери, окованные стилизованными бронзовыми тюльпанами, — Ливио Перетти сломя голову мчался вниз по широким мраморным ступеням. Мы только что отметили, что лицо его походило на лицо человека, внезапно увидевшего под подушкой пластиковую бомбу. Если верить газетам, это случалось нередко, и о пластиковых бомбах много говорили. Например, дня за два до указанного происшествия помощник главного прокурора нашёл такое яйцо в своём письменном столе. Не теряя присутствия духа, он тут же вышвырнул его в окно, отчего яйцо взорвалось в воздухе; при этом несколько оконных рам было выбито, и стекла превратились в пыль. Вообще с пластиковыми бомбами следует обращаться решительно и быстро, и увидев рядом с собой такое яйцо, надо тут же выбросить его из помещения. Я не видел лица помощника прокурора, когда он обнаружил этот сюрприз в своём столе, но думаю, что в первую минуту на нём появились изумление и ужас. Точнее, неописуемое изумление и глубокий ужас.

Этот пример с помощником прокурора пришёл мне в голову потому, что лицо Ливио Перетти выражало одно только неописуемое изумление, без ужаса. На бегу Ливио одной рукой держался за выпуклые перила красного дерева, а другой махал в воздухе, будто затем, чтобы встречные дали ему дорогу. Однако в этом не было нужды, потому что по лестнице ещё никто не поднимался, и если бы кто-то увидел Ливио в эту минуту, то страшно удивился бы: человек просит освободить дорогу, когда ему никто и ничто не препятствует. Немногие ранние посетители все ещё толпились внизу, у гардероба и возле кассы; одни чистили обувь у автомату другие докуривали сигареты, третьи рассматривали выставленные в киоске открытки, репродукции и каталоги. Наверх, к выставочным залам, устремилось человек пять—шесть, не больше. Так что Ливио Перетти напрасно беспокоился, тем более, что лестницы музея достаточно широки: не один и не два, а сразу трое посетителей могли бы бегать по ним вверх и вниз, не мешая друг другу.

Скатившись в вестибюль, Ливио Перетти бросился прямо к сторожу Монтано, который уже стоял на своём посту между лестницей и коридором, ведущим к кабинету директорша. Телом Марко Монтано был крепок и плечист, а лицом — зол или добр, в зависимости от того, смотрите вы на него в профиль или анфас. В профиль он казался человеком жестоким. Это впечатление создавали нос с горбинкой, похожий на клюв хищной птицы, нижняя челюсть, сильно выдававшаяся вперёд, как у бульдога, и пышные сивые усы, топорщившиеся, как ястребиные крылья. Однако анфас открывал в этом лице добродушие, склонность к выдержанному вину и продолжительным беседам, уважение к послеобеденному сну и искреннюю привязанность к блестящему мундиру. В первые дни Ливио побаивался Монтано, но потом расхрабрился и начал заговаривать со сторожем и даже просил у него сигареты. Марко Монтано с удовольствием угощал студента сигаретами и каждый раз предлагай! взять ещё одну, “на потом”, но Ливио изображал обиду и заявлял, что “на потом” он купит по дороге домой, если не забудет; пожалуй, надо взять сразу полдюжины пачек “Кента” или “Малборо”, и завтра они будут курить его, Ливио, сигареты. Однако студент, видимо, постоянно забывал купить сигареты, потому что это “завтра” ещё ни разу не наступило.

Мы уже отметили, что Ливио Перетти вихрем налетел на Монтано; здесь нам придётся несколько замедлить повествование, чтобы сказать несколько слов о самом представительном стороже музея Боргезе. Да, Марко Монтано был самым представительным среди сторожей музея, и этим, пожалуй, исчерпывается главное. А все самое главное для него начиналось и кончалось в стенах музея. По другую их сторону могли бушевать какие угодно события, — экстремисты взрывали бомбы, марксисты устраивали многолюдные демонстрации, курс лиры стремительно падал, а цены на бензин столь же стремительно поднимались, — для Марко Монтано все это были явления некоего внешнего мира, которым он интересовался очень мало. В музее бомб, слава богу, ещё не взрывали, демонстраций протеста посетители не устраивали, а машины у него не было, и потому цены на бензин его не волновали. Цены на макароны и другие продукты первой необходимости тоже непрерывно ползли вверх, но и это почти не тревожило сторожа, потому что в ходе войны и других событий Марко Монтано остался бобылём и теперь должен был думать только о себе. Жалованья хватало на две порции макарон в день (одна с мясом, другая — с томатным соусом) и на два стакана хорошего вина, которое он выпивал днём и вечером. Ему даже удавалось бы немного откладывать на чёрный день, если бы не племянничек сторожа. Вернее, если бы не глубокая слабость Монтано к этому пропащему родственнику. Тот навещал дядюшку один—два раза в месяц и наглой и безжалостной рукой огребал всё, что оставалось после двух порций макарон, двух стаканов вина и пачки “широко популярных” сигарет. Каждый такой день, когда дорогой родственник появлялся перед Монтано в музее или на чердаке старого дома на улице Санта Барбара, был для сторожа праздником — и Рождеством Христовым, и Страстной Пятницей сразу. Не считая визитов племянника, жизнь Монтано протекала безмятежно и ровно, напоминая старый верный будильник, на который редко кто обращает внимание, но который при всём том добросовестно и размеренно отсчитывает минуты где-нибудь на кухонной полке.

— Синьор! — громко крикнул Ливио Перетти. Он вытянул руки и с размаху опустил ладони на широкие плечи Марко Монтано. — Синьор!

— Святая Мария, что с вами? — поинтересовался бесконечно удивлённый Монтано. — Ради бога, что случилось? — повторил он, заглядывая в глаза молодого человека, где горело пламя страшного возбуждения.

В эту минуту Ливио Перетти действительно не владел собой. В средние века людей за такое поведение без долгих разговоров посылали на костёр, ибо считалось, что они одержимы злыми силами или в них вселился нечистый; счастье Ливио Перетти, что эта история случилась не в средние века. Будто опомнившись и поняв, что его поведение непристойно, студент снял руки с плеч Монтано, привёл в порядок выражение лица и уже спокойно, будто и не он только что кричал “Синьор!”, деловито спросил сторожа, здесь ли господин директор музея.

Монтано удивился ещё больше; он разве что не ахнул от изумления: оказывается, молодой человек, которого он так часто угощал сигаретами, — странная птица! Говорит спокойно, смотрит безумными глазами, а на лице — какая-то смесь ужаса и досады! Будто в него вселились три человеческих души разом, и теперь каждая хочет пробраться вперёд, не обращая внимания на остальных. Ну и артист!

Сторож не знал, как ему быть. С одной стороны, этот парень не раз брал у него сигареты без отдачи; следовательно, в кармане у него не густо, и церемониться с ним нечего. Но с другой стороны, он учится в Академии и в музей явился с рекомендательными письмами от весьма влиятельных людей города. Кроме того, каждому известно, что избранники муз имеют право вести себя как хотят, и этот львёнок не составляет исключения; следовательно, он, Марко Монтано, вся жизнь которого прошла среди произведений искусства, должен проявить сдержанность и такт.

Пока он обдумывал, какую линию поведения выбрать, — служители муз требуют особого подхода, как известно, — львёнок рассеянно смотрел по сторонам, что было притворством с его стороны, потому что его интересовал коридор, куда выходили двери кабинетов администрации.

— Господин директор здесь, — сообщил Монтано и во избежание досадных недоразумений прибавил, — но господин директор принимает посетителей с 11 часов!

— Да! — горячо воскликнул Ливио Перетти. У восклицания “да” может быть самый разный смысл, число его значений установить невозможно, а молодой человек, вместо того, чтобы указать, что именно он имеет в виду, повернулся и вихрем полетел по сводчатому коридору администрации. В устье этого коридора, облицованном белым мрамором и украшенном парными бронзовыми канделябрами, виднелись тяжёлые двустворчатые ореховые двери директорского кабинета.

Ливио Перетти уже взялся за массивную бронзовую ручку дверей, когда сторож опомнился, нерешительно двинулся вслед молодому человеку, но снова застыл на месте: Перетти без стука ворвался в кабинет и шумно захлопнул за собой дверь.

— Санта Мария! — ещё раз изумился про себя сторож. — Разве так нужно входить в кабинет синьора директора!

В это время Роберто Тоцци, директор музея Боргезе, завтракал. Этот худой и хрупкий человек с волосами, посеребрёнными сединой, одухотворённым лицом и длинными чуткими пальцами пианиста сидел за обширным письменным столом красного дерева; на столе стоял элегантный “дипломатический” чемоданчик, в котором лежал нейлоновый пакет с чищеной вареной картошкой. Длинными пальцами директор доставал одну за другой картофелины и лениво отправлял в рот. Завтраки Роберто Тоцци никогда не отличались экстравагантной роскошью, но сегодня утром его меню было прямо-таки недостойным даже сторожа третьей категории. По сравнению с завтраком Монтано, сторожа этой категории, завтрак директора был просто жалок. Монтано съедал по утрам миску капустной похлёбки с колбасой и добрый кусок жареного тунца, а по четвергам и воскресеньям прибавлял к этому четвертушку жареного цыплёнка с картошкой или сто граммов жёлтого сыра, что требовало и стакана красного вина. Что поделаешь, Монтано любил поесть и не скрывал этого, он иногда даже сожалел о своей слабости, ибо знал, что чревоугодие не доводит до добра ни на этом, ни на том свете.

Так обстояло дело с завтраками Монтано, который на общественной лестнице стоял ниже директора самое меньшее на ступеней десять. Если сторож музея по утрам питается обильно, то директор должен завтракать прямо-таки роскошно. Разумеется, понятие роскоши весьма относительно и также имеет много ступеней; где-то на его девятой ступени находятся директора девятой руки, к которым принадлежал и профессор истории искусств, специалист по Средневековью Роберто Тоцци.

На блестящей виа Венетто расположен ресторан “Россини”, и в этом ресторане собирались когда-то к завтраку люди той категории, к которой принадлежал Роберто Тоцци: директоры музеев, знаменитые режиссёры, главы торговых фирм (галантерея и готовое платье), владельцы солидных магазинов. “Россини” предлагал своим постоянным клиентам завтраки двух типов, английский и французский, и оба они были в десять крат роскошнее похлёбки сторожа Монтано. Если некий директор, скажем, предпочитал английский завтрак, то ему сервировали ветчину, яйца, вареного или жареного цыплёнка, бульон с пирожком. Апельсины, кофе и коньяк указывались в меню под чертой, как обязательное дополнение. Столик любителя французского завтрака украшала полдюжина, а то и десяток, серебряных чайников с чаем, молоком, какао, кофе, кипятком; горшочков с маслом, сметаной, вареньем и мёдом; тарелочек с набором сыров, печений и пирожных; все это завершилось неизбежными апельсинами, кофе и коньяком.

В былые времена профессор Роберто Тоцци придерживался правила “положение обязывает” и каждое утро бывал в ресторане “Россини” на виа Венетто. Не потому, что он имел слабость к пирожкам или сметане и не потому, что любил пить по утрам коньяк, а из чувства приличии, из стремления “быть на уровне своего положения”, наконец, из опасения отстать от коллег. При этом он ел рассеянно, потому что вечера просиживал над книгами (если не сопровождал куда-нибудь свою супругу), ложился запоздно и утром не имел аппетита, а покинув ресторан, забывал, что именно было на завтрак, — французский конфитюр или английский бекон.

Так шли дела вплоть до того несчастного года, когда начался нефтяной кризис и все смешалось: деньги подешевели, а цены неудержимо поползли вверх и достигли высот, от которых у обыкновенного человека кружилась голова и захватывало дух; ещё страшнее было смотреть вперёд, где разверзалась бездонная пропасть.

Жалованье Роберто Тоцци осталось прежним, и теперь его не хватало; к тому же у директора была молодая жена и сын от первого брака. Молодой Тоцци жил в Милане и чем-то там занимался, но пятнадцатого числа каждого месяца исправно садился в самолёт и являлся к отцу просить денег. Роберто Тоцци, которому уже перевалило за пятьдесят, не)имел сил отказать сыну, который как-никак носил его имя и был живым воспоминанием о самых светлых годах в жизни директора — годах студенчества. Молодая супруга директора, со своей стороны, также требовала денег на текущие расходы и встречала искренним недоумением самые осторожные намёки на экономию. Приходилось урезать личный бюджет. Роберто Тоцци начал экономить на бельё, галстуках, лосьоне для бритья. Потом на журналах по вопросам искусства. А когда пришлось отказаться и от книг, он почувствовал, как будто кто-то наглухо закрыл ставни комнаты, где он работал. Его супруга и слышать не желала о существовании такой комнаты, а сын считал, что её следует запереть насовсем, и чем скорее, тем лучше; он говорил, что в наши дни только больной станет заниматься историей искусства. Таким образом, Роберто Тоцци не мог рассчитывать на сочувствие своих ближних; что же касается посторонних людей, то у них хватало своих забот.

Подгоняемая инфляцией лира катилась вниз, цены безудержно мчались вперёд, как дикие кони, и угнаться за ними не было никакой возможности; ещё год назад целый обед в “Россини” стоил столько, во сколько сейчас обходился завтрак. Зарплаты таяли быстрее вешнего снега, и даже служащим высшей категории приходилось потуже подтянуть пояса. Многие директора, особенно птицы помельче, принадлежавшие к миру искусства и культуры, перестали бывать у “Россини”. Конечно, места в ресторане не пустовали, их заняли другие клиенты, которые, как правило, не были людьми искусства.

Многие стали утверждать, будто кризис лишает людей старых привычек, чтобы привить новые. Неизвестно, так ли это; скорее всего, люди начали приспосабливаться к условиям кризиса — надо же как-то жить. Например, профессор Роберто Тоцци постепенно привык завтракать не на виа Венетто, а в своём рабочем кабинете. Дома служанка делала ему два бутерброда с маслом и колбасой, наполняла маленький термос горячим кофе, профессор убирал все это в свой элегантный “дипломатический” чемоданчик и медленно шёл к музею Боргезе. Кто бы мог подумать, что важный господин в строгом чёрном пальто и кожаных перчатках, неспешно шествующий по улице, несёт в своём “дипломате” бутерброды с колбасой, а не ценные бумаги или важные государственные документы!

Профессор с мрачным лицом вступал под своды музея и, приказав Монтано никого к себе не пускать, проходил в кабинет и уныло приступал к завтраку.

Вечером накануне того дня, с которого начинается наш рассказ, Роберто Тоцци и синьора Тоцци с друзьями были в кино, после чего супруга профессора, упорно не желавшая отказываться от старых привычек, пожелала зайти в бар. Там они пили джин, и синьора Тоцци танцевала с синьором Умбертом. Этот последний, коллега профессора, был моложе него и недавно получил место эксперта по произведениям искусства при Банка Коммерчиале, которое прекрасно оплачивалось; вот почему синьор Умберто весь вечер был в превосходном настроении, в отличие от профессора Тоцци. Профессор же тщетно пытался побороть досаду, которая отравляла ему вечер в сто раз сильнее, чем густой табачный дым и неистовые вопли оркестра; ему казалось, что саксофон визжит от щекотки, а тромбон испускает предсмертные крики под ударами топора.

По дороге домой Роберто Тоцци не произнёс ни слова, дома же отказался от чая и жестом отослал служанку, которая принесла ему тарелку горячих макарон. Он зажёг настольную лампу в кабинете, открыл книгу, но не прочёл ни строчки, хотя просидел над одной страницей больше часа. Когда профессор явился в спальню, жена уже спала, и неудивительно: она слишком много танцевала с этим типом, который из искусствоведа превратился в торгового эксперта ради низкопробных гешефтов. Вот она, молодёжь! Чтобы побороть бессонницу, он начал декламировать в уме “Георгики” Вергилия, однако вспомнил, что, уходя в кино, не оставил служанке денег на масло и колбасу для завтрашних бутербродов. Спокойное и глубокое дыхание жены начинало действовать на нервы. Молодёжь продаёт свою совесть за деньги; это отвратительно, пусть так, но как прикажете сводить концы с концами на жалованье искусствоведа? Во всяком случае, ноги его больше не будет в проклятом вертепе, где тромбон орёт, будто его режут. Он натянул одеяло на голову, испытывая тоскливую зависть к людям, жившим в добрые времена пасторальной простоты; при этом профессор и сам понимал, что в нём говорит дурное настроение, потому что таких времён, в сущности, никогда не было. С этим он уснул.

Утром директор положил в чемоданчик несколько варёных картофелин и отправился на службу, как раненый солдат идёт на линию огня, однако при этом сохранял гордую и твёрдую поступь, как и подобало потомку непреклонного Кориолана.

Итак, наше короткое, но необходимое отступление вернуло нас к той минуте, когда Ливио Перетти бесцеремонно ворвался в кабинет директора.

Директор был захвачен врасплох в унизительном положении: он уныло жевал пустую картошку за роскошным письменным столом в стиле “ампир” в ещё более роскошном служебном кабинете, вдоль стен которого стояли кокетливые стулья в стиле “рококо”; сначала он покраснел, потом пожелтел, потом опять покраснел. Возможно, Роберто Тоцци испытывал те же чувства, которые испытывает замужняя женщина, захваченная врасплох в объятиях любовника, — это и стыд, и страх, и безнадёжное сожаление о навеки погубленной чести.

Разумеется, есть картошку, даже в музее Боргезе, не столь глубокое падение, как, например, прелюбодеяние, и будь Роберто Тоцци сыном каменщика или сыном банкира, такой афронт его ничуть не смутил бы. Наоборот, он, наверное, даже подмигнул бы молодому человеку с ухмылкой: “Мне, мол, наплевать!” Но Тоцци был сыном среднего чиновника и всю жизнь ревностно соблюдал катехизис мелкого буржуа; вот почему он был пристыжен и если бы имел слабое сердце, непременно получил бы инфаркт.

Но его несчастья только начинались; в конце концов, можно прожить и без достоинства. Мало ли министров, прослывших взяточниками, продолжает занимать свои кресла как ни в чём не бывало? Расставшись с достоинством, они не расстались ни с креслами, ни с кабинетами, все так же ставят подписи под государственными документами и кротко, словно агнцы божьи, восседают в ложах первого яруса на оперных премьерах. Второй удар был куда страшнее, он вышиб дух из директора и послал его прямо в нокаут.

— Синьор! — вскричал Ливио Перетти. — Бейте тревогу! Украдена “Даная” Корреджо! Кто-то вынул картину из рамы и на её место приколол мою жалкую незаконченную копию! Ради бога, синьор, не медлите, может быть, похититель ещё в музее!

Ливио Перетти стоял на пороге. Казалось, молодой человек не смеет шагнуть вперёд, он даже не заметил, что профессор Тоцци держит в руке очищенную картофелину.

Услышав молодого человека, Тоцци выронил картошку. Потом машинально захлопнул чемоданчик, не спуская глаз с незваного гостя. Лицо его снова покрылось желтизной; два сокрушительных чувства — жгучий стыд и рассыпавшееся в прах достоинство — как две мощные волны, поднялись в его душе и столкнулись друг с другом, разнося все вокруг в щепы.

— Ради бога, синьор, не медлите! Украдено полотно Корреджо! — повысил голос Перетти и простёр руки к потолку, словно там, среди хрустальных бусин и подвесок огромной люстры, скрывался вор.

В душе профессора поднялась новая волна, волна страха, и он снова пожелтел. Эта волна была самой сильной и мощной, прямо цунами по сравнению с предыдущими двумя; те волны выставили профессора в смешном и жалком свете, а эта грозила вышвырнуть на улицу, как тряпку. Кто простит ему исчезновение Корреджо? Его уволят, и это самое меньшее, чего можно ожидать.

— Синьор! — прошептал он побелевшими губами, — синьор, вы говорите серьёзно или это скверная шутка?

Не успев договорить, директор и сам почувствовал, как несостоятельны его слова. Он знал стоявшего перед ним молодого человека и отлично понимал, что от него-то можно ждать скверной шутки в последнюю очередь. Этот студент явился в музей с рекомендательным письмом самого Пьетро Фальконе, выставившего свою кандидатуру в мэры города, знаменитого искусствоведа и человека, достойного всяческого уважения, несмотря на принадлежность к партии коммунистов. Чтобы Пьетро Фальконе рекомендовал ему, директору музея, мошенника или человека, способного подвести его? Немыслимо! В музей Боргезе рисовальщиков не пускают, и если для Ливио Перетти сделали исключение, то только благодаря авторитету Пьетро Фальконе. Нет, этот молодой человек не лжёт, и напрасно он, директор, пытается спрятать голову, как страус, отвернуться от истины только потому, что для него она равнозначна житейской катастрофе.

— Я говорю то, что видел собственными глазами! — сказал Ливио Перетти и в свою очередь сильно покраснел. — Если вы мне не верите — прошу!

Он решительным жестом указал на дверь, которая в ту же минуту с треском распахнулась, и на пороге кабинета появились сторож Монтано и заместитель начальника охраны Карло Колонна. Заместитель был молодым человеком северного типа, со светлыми глазами и длинным лицом. Костюм на нём был щегольский, однако скорее годился для тренера стипл-чейза в школе верховой езды.

Не успел директор и рта раскрыть, как Карло Колонна протянул руку, ухватил Ливио Перетти за отворот вельветового пиджака и изо всех сил дёрнул к себе:

— Тебя кто сюда пустил? — взревел он неожиданно густым баритоном.

Две пуговицы с треском отлетели и упали на пол.

Ливио угрем выскользнул из рук Колонны и уже готовился ответить ударом на удар, но тут вовремя вмешался Монтано и предотвратил драку.

— Господа! — Роберто Тоцци встал, бледный от возмущения. Помощник начальника охраны возбуждал в его душе недобрые чувства и вызывал что-то вроде аллергии, как, например, аспирин, который неизвестно почему раздражал дыхательные пути директора и заставлял его чихать без устали много раз подряд. Ну и помощничек! Откуда взялся этот наглый тип с повадками соблазнителя горничных, профессионального “жениха”, каких немало подвизается в захолустных городишках южной Италии! — Господа! — повторил он с омерзением в голосе. — Я попрошу вас держаться в рамках приличия. Минута трагическая. Неизвестный злоумышленник вынул из рамы “Данаю” Корреджо и заменил полотно копией, которую, как вы знаете, делал этот молодой художник.

— Гм! — многозначительно покачал головой Карло Колонна.

От этого двусмысленного “гм!” Ливио Перетти напрягся всем телом и снова сжал кулаки, но Роберто Тоцци властно поднял руку.

— Господа, прошу вас! — в голосе директора была чрезвычайная строгость. Поморщившись, он оглядел помощника по охране и нервно дёрнул правым плечом, которое болезненно сжала острая спазма. — Поскольку синьор Савели отсутствует, вы должны принять на себя его обязанности. Приказываю вам действовать по инструкции номер один!

Через тридцать секунд двери галереи захлопнулись, и её донельзя изумлённые посетители оказались взаперти. Ливио Перетти попробовал улизнуть, но два привратника схватили его за шиворот и довольно грубо растолковали, что ему придётся задержаться в музее. Он протестовал и сыпал ругательствами, но это не помогло.

В девять часов тридцать минут в галерею Боргезе прибыла полиция.

Чем больше углублялся кризис и росла дороговизна, тем больше ширилась преступность; в этой обширной, не имеющей пределов сфере человеческой деятельности пышным цветом расцвёл новый жанр — умыкание картин, причём не каких-нибудь, а полотен Раннего и Высокого Возрождения. Первыми пострадали церкви. В одном только Риме не меньше десятка церквей и соборов обладало шедеврами обоих периодов; ограблению подвергались небольшие музеи, бывшие дворцы и замки, монастыри и часовни. Грабежи велись напористо и с размахом. Однако кражи в крупных галереях ранга Боргезе и Капитолийских музеев были чрезвычайно редки, а когда все же случались, государство в лице очередного правительства внезапно оказывалось в положении человека, застигнутого в неприличной позе. С волнением, достойным бессмертных героев комедии дель арте, государство прочувственно вопрошало: “Куда мы идём?” и “К чему мы придём?”, после чего, уже с интонациями более поздней драматургии, категорически повелевало немедленно разыскать преступников и вернуть украденные картины на место.

В глубине души очередное правительство, конечно, приветствовало шумиху, которую поднимала общественность при каждом таком происшествии. “Лучше крик из-за украденных картин, — говорило себе правительство, — чем скандалы из-за взяточников — генералов и министров, сорвавших куши с “Локхида”!” Иные из стоявших у кормила власти открыто предпочитали, чтобы каждый день пропадало по целой Сикстинской капелле или, в крайнем случае, по нескольку Микеланджело, Рафаэлей, Леонардо и Тицианов…

К несчастью этих господ, похищение “Данаи” выходило за все рамки приличия: пострадала одна из крупнейших и популярнейших картинных галерей Рима, и возмущение общественности достигло высшей точки. Вместо того, чтобы послужить дымовой завесой, кража в Боргезе показала, что король, то бишь правительство, голый, и миллионы граждан страны увидели, что ими правят воистину помпеи и цезари, которые, однако, проявляют себя таковыми только при защите собственных интересов.

Мало того, скандальная кража в Боргезе произошла в самое горячее для правительства время: через два дня были назначены выборы в муниципалитет. Всего через два дня граждане Рима будут голосовать за нового мэра города!

Мы только что упомянули, что скандальная кража в Боргезе произошла в самое горячее для правящей коалиции время. Будет точнее и ближе к истине, если мы скажем, что атмосфера накалилась добела. Потому что кандидату правой коалиции на выборах противостоял кандидат коммунистов Пьетро Фальконе. А профессора Пьетро Фальконе, искусствоведа, в Риме любили и уважали.

Итак, скандальная кража в Боргезе, изобличившая неспособность правительства охранять общественный порядок (и общественное имущество), неминуемо должна была стать естественным союзником Фальконе на выборах. Спасти правительство от провала могло только одно: немедленное (до полудня субботы) отыскание преступников и водворение пропавшей картины на место, в зал галереи Боргезе. Только так можно было погасить скандал и лишить Фальконе мощного козыря. Но это было невероятно трудной задачей.

В девять тридцать в галерею Боргезе прибыла полиция. В десять часов премьер-министр вызвал в свой кабинет министра внутренних дел и деликатно поинтересовался, как этот последний представляет себе свою дальнейшую политическую карьеру в случае, если похитители “Данаи” не будут схвачены в ближайшие три дня. В десять часов десять минут министр внутренних дел лично отдал директору полиции распоряжение немедленно явиться к нему в кабинет. Когда шеф полиции явился, министр деликатно намекнул ему, что если через три дня похитители “Данаи” не окажутся за решёткой, его связи с главарями мафии могут выплыть на белый свет. Возвращаясь из министерства, директор на всех парах гнал по городу свою “альфа-ромео” и ещё из машины вызвал по радио инспектора Феликса Чиголу, велел ему поднять по тревоге свою группу и ждать у кабинета в полной оперативной готовности. В десять часов тридцать минут директор заявил Феликсу Чиго-ле, что он, Чигола, держит в своих руках честь Италии и судьбу правительства, и уже тише, доверительным тоном, добавил, что если инспектор не сумеет за три дня, включая сегодняшний, свести счёты с этими типами, то пусть имеет в виду, — кстати, о его связях с мафией чёрным по белому где следует хранятся письменные свидетельства, — пусть имеет в виду, что под его собственными счетами с жизнью тоже будет подведена черта.

Итак, в десять часов тридцать пять минут Феликс Чигола на полной скорости летел на служебном вертолёте к знаменитому филиалу Боргезе, испытывая сильное душевное смущение.

Может быть, читателю захочется узнать, что за человек держал в своих руках честь Италии и судьбы коалиционного правительства христиан-демократов и социал-демократов? Этому человеку было за пятьдесят, он был выше среднего роста, но весил всего шестьдесят килограммов, и, не зная его, можно было подумать, что он болен если не грудной жабой или раком, то уж по меньшей мере чахоткой. На самом же деле Чигола за всю свою жизнь болел всего однажды, когда в шестилетнем возрасте заразился корью.

Чиголе везло. В пятьдесят лет он получил чин главного инспектора, купил квартиру на виа дель Корсо и старинную виллу с садом недалеко от Санта Мария Маджоре и, окончательно поверив в свою звезду, решил, наконец, жениться. Невест было хоть отбавляй, оставалось только потрудиться над выбором. И вдруг на его звезду набежало облачко — украдена “Даная” Корреджо, да ещё за три дня до выборов римского мэра…

Феликс Чигола был человеком здравого смысла и не страдал избытком воображения, однако после краткого разговора с директором полиции его внезапно посетило яркое фантастическое видение. Будто во сне, явились ему роскошная квартира на виа дель Корсо и старинная вилла в окрестностях Санта Мария Маджоре (префектура Тосканелла) с двумя пиниями у ворот; они поднялись в воздух и словно мираж растаяли в лазурном небе Рима… Если “Данаю” увели верные люди и он их возьмёт, придётся сказать “прости” нужным связям, а то и ненароком получить пулю в затылок. Если же он закроет глаза на все и позволит вывезти эту корреджову дуру за границу живой и невредимой, директор с удовольствием подведёт ему баланс, для чего выставит его перед верными людьми раскрывшим себя человеком, то есть, битой картой… Не один и не два инспектора на глазах Чиголы пали жертвой подлых трюков директора, а в том, что шефу поверят, Чигола не сомневался, потому что если сам он водил тайную дружбу с низовым начальством мафии, то его директор устраивал роскошные ужины в честь её главарей.

Единственным слабым огоньком в этой беспросветной мгле, как тоненькая свечка, брезжила надежда: может быть, похитители не связаны с мафией? Может быть, это просто бандиты, свои или международные, которые действуют по своей воле и на собственную ответственность! “Ну, держитесь, голубчики!” — думал Чигола, водя языком по пересохшим губам и злобно сверкая желтоватыми кошачьими глазами.

В десять часов сорок минут вертолёт с Феликсом Чиголой и его группой приземлился у главного входа галереи. Напротив парадной лестницы, по другую сторону улицы, стояла патрульная машина полицейского участка, примчавшаяся в девять тридцать — через пять минут после того, как Карло Колонна поднял тревогу.

Ожидая вышестоящее начальство, которое по распоряжению ещё более вышестоящего начальства должно было начать расследование, начальник полицейского участка поставил посты у обоих входов — главного и служебного — и занялся посетителями музея, которых набралось в это утро человек пятнадцать. Два полицейских учтиво проверяли, не спрятал ли кто-нибудь из них картину под полой пиджака. Эта операция была, конечно, ненужной, потому что холст “Данаи”, даже без рамы, никоим образом не уместился бы ни под одной полой, ибо был около двух метров в длину и больше полутора метров в ширину.

При проверке Ливио Перетти встал в первом ряду, но Карло Колонна, который не спускал с него глаз, что-то шепнул начальнику, и тот тут же отвёл молодого художника в сторону.

— По какому праву, черт бы вас побрал! — вскипел Перетти. — Почему других посетителей вы отпускаете, а меня задерживаете? Потому что эти господа хорошо одеты, а я нет?

— Синьор, — сказал полицейский, — одежда для нас не имеет значения.

— “Не имеет”! Для вас каждый бедно одетый человек — потенциальный преступник!

— Синьор, — повысил голос полицейский, — имейте терпение, придёт и ваша очередь. Не нужно нервничать!

— Как же мне не нервничать! Я первым заметил пропажу, первым поднял тревогу, а вы? Вместо того, чтобы сказать “спасибо”, вы задерживаете меня! Черт знает почему!

— Ясно, почему! — сказал полицейский и многозначительно покачал головой. — Вы же первый свидетель. Вам что, неизвестно правило на этот счёт?

Наверное, Ливио Перетти знал правило на этот счёт, но делал вид, будто свалился с неба, и полицейский начальник решил, что этот молодой человек — или большой притворпдак, или действительно круглый дурак.

Через минуту—другую после того, как последний посетитель с облегчением покинул место происшествия, доказав, что “Даная” не обмотана вокруг его живота, и под возгласы негодования Ливио Перетти на правило, по которому первого свидетеля следует задержать на месте и допросить, Феликс Чигола и его люди поднимались по парадной лестнице галереи Боргезе.

Технические эксперты группы приступили к работе. Чигола расположился в кабинете Роберто Тоцци и приказал связать себя с управлением по радио. В кабинете установили микрофон. Первый вопрос директору музея касался начальника охраны.

— Где ваш шеф безопасности? — спросил Чигола профессора Тоцци, неприязненно разглядывая его унылую фигуру. “Гусак несчастный, — думал он, начиная раздражаться, — язык проглотил от страха! Чего ему бояться, спрашивается? В самом худшем случае его понизят в должности на одну категорию, подумаешь! Что же тогда говорить мне, который рискует в этом деле головой!” Чигола терпеть не мог бесхарактерных людей, и когда ему по долгу службы или по иной необходимости приходилось сталкиваться с типами вроде Роберто Тоцци, ему казалось, что что-то холодное и липкое ползёт по его спине. — Где ваш шеф безопасности? — повторил он свой вопрос и зябко повёл плечами.

Кроме директора галереи, в кабинете присутствовал Карло Колонна. Он вошёл не ожидая приглашения, уселся в кресло, не ожидая приглашения, закинул ногу на ногу и стал с важностью смотреть прямо перед собой, будто замещал в эту минуту самого генерального директора музеев Боргезе.

— Наш начальник, — отозвался он, не давая слова сказать хозяину кабинета, — синьор Чезаре Савели, вчера в тринадцать часов уехал в Санта-Анну. Если не случится ничего непредвиденного, он обязательно вернётся сегодня до полудня.

“Вот такой тип, вроде этого прилизанного наглеца, пустит мне пулю в затылок!” — подумал Чигола. Он обернулся к Роберто Тоцци:

— Синьор, вам известно, что Чезаре Савели сегодня не вышел на работу?

— Я лично разрешил ему эту поездку, — немного обиженно отозвался Тоцци.

— А кроме вас двоих, — Чигола кивнул в сторону Колонны, не удостоив его взглядом, — кроме вас двоих, кто ещё в музее знает, что Чезаре Савели нет в Риме?

Роберто Тоцци пожал плечами. Не хватало ещё, чтобы он бегал по музею и допытывался у сторожей и привратников, кто что знает!

— Ещё вчера в полдень все знали, что синьор Чезаре Савели уезжает! — Карло Колонна развёл руками, показывая, что в этом нет и не может быть ничего необыкновенного. — Всем было известно, что синьор Савели уезжает на полтора дня и что в его отсутствие замещать его буду я!

— Так, — сказал Чигола. — Хорошо! Кто же разгласил новость о том, что синьор Савели уезжает?

Роберто Тоцци с ещё большей досадой пожал плечами, а Карло Колонна принялся рассеянно рассматривать ногти на руках, после чего сказал:

— Синьор Савели попросил меня купить ему билет в агентстве, что на виа Квиринале. Так я узнал, что он едет в Санта-Анну. А кто распространил это известие среди персонала, мне, к сожалению, неизвестно. Весьма возможно, что сам синьор Савели упомянул в чьём-нибудь присутствии о своём отъезде. Что в этом плохого, в конце концов?

— А вы не знаете, это его первая поездка в Санта-Анну?

— Об этом вам скажет сам синьор Савели, — с важностью сказал Карло Колонна и посмотрел на часы. — Поезд из Санта-Анны выходит в одиннадцать тридцать.

— Правильно, — кивнул Чигола и тоже посмотрел на часы. Потом поднял трубку и отдал распоряжение невидимому сотруднику:

— Проверить в Санта-Анне, в какое время прибыл синьор Чезаре Савели в город и когда отбыл в Рим.

Карло Колонна, не сводивший глаз с трубки, как-то сразу съёжился в кресле, а может быть, само кресло неожиданно и внезапно стало выше и массивнее.

— Он лично заверил меня, что вернётся сегодня до полудня, — тихо сказал Роберто Тоцци.

— Раз заверил, значит, вернётся, — усмехнулся углом рта Феликс Чигола. Поскольку губы у него были совсем тонкие, прямые и бесцветные, то и усмешка его была совершенно безличной и ничего не выражала.

— Ведь картина исчезла вчера после закрытия музея, то есть, после шестнадцати часов?

— Вчера до шестнадцати часов картина была на месте, — чинно ответил Карло Колонна. — Я проходил мимо неё где-то без четверти четыре. Этот суслик, Ливио Перетти, ещё рисовал, и картина была на месте. Это могут подтвердить и другие.

— Итак, — заключил Чигола, — картина украдена между шестнадцатью часами вчерашнего дня и девятью часами сегодняшнего. Попрошу вас сказать мне, кто из ваших служащих находился в музее в это время.

Роберто Тоцци изменился в лице.

— Господи боже мой, — сказал он, — неужели вы, синьор, сомневаетесь в наших служащих?

— Я только спрашиваю, синьор, ничего больше, — и Чигола снова одарил его своей безжизненной улыбкой. — Только спрашиваю!

— Ну, раз вы спрашиваете, мы вам ответим! — заявил Карло Колонна, к которому вернулась самоуверенность. — Вчера после закрытия и до девяти часов нынешнего утра в галерее находились, во-первых, два привратника, Агостино и Лоренцо. Они дежурили посменно, по восемь часов. С шестнадцати часов дня до двенадцати часов ночи дежурил Агостино. С двенадцати ночи до восьми утра дежурил Лоренцо. Сейчас опять дежурит Агостино. Кроме того, ночью музей охраняют два сторожа, которые также сменяются каждые восемь часов. С четырех дня до двенадцати ночи дежурил Марко Монтано. С двенадцати ночи до восьми утра дежурил сторож Федериго Нобиле. В музее есть ещё два сторожа, — они работают только днём, — кассирша и гардеробщик. Дневные сторожа, кассирша и гардеробщик приходят в музей незадолго до девяти часов и уходят вскоре после четырех. Но дневная смена вас, как я понял, не интересует. Кроме того, после четырех часов в здании находились четыре уборщицы. Их впустил и проводил сторож Федериго Нобиле. Итак, синьор, не считая уборщиц, в здании дежурило четверо: привратник Агостино и сторож Монтано — с четырех дня до двенадцати ночи, привратник Лоренцо и сторож Федериго — с двенадцати ночи до восьми утра, и привратник Агостино и сторож Монтано — с восьми до девяти утра.

— А не было ли в музее посторонних лиц? — спросил Чигола.

Карло Колонна помолчал.

— Не знаю, можно ли назвать её “посторонней”, синьор, — нерешительно сказал он. — Речь идёт о племяннице синьора Савели. Дома у них теснота, и она иногда приходит в музей заниматься в его кабинете. Она студентка права, на втором курсе. Звать её Луиза Ченчи.

— Ну?

— Ничего такого, синьор, просто Луиза пришла вчера незадолго до закрытия, без чего-то четыре, а когда она ушла, об этом вам скажет сторож Марко Монтано.

— Где живёт эта Луиза Ченчи? — поинтересовался Чигола.

— На виа Кола ди Риенцо, дом 170, рядом с пьяцца Кавур. Её мать, Виттория Ченчи, приходится сестрой синьору Чезаре Савели.

Феликс Чигола поднял трубку.

— Немедленно доставить Луизу Ченчи, — приказал он своему невидимому сотруднику. — Живёт на виа Кола ди Риенцо, 170, возле пьяцца Кавур.

Роберто Тоцци, который до сих пор почти не принимал участия в разговоре, кисло посмотрел на своего помощника по охране и решительным тоном, который не вязался с унылым выражением лица, заявил:

— Ты скверный человек, Карло Колонна! Зачем ты втягиваешь девушку в эту тёмную историю? — директор повернулся к Чиголе и пояснил, — это порядочная девушка, синьор, из скромной, но приличной семьи.

Карло Колонна демонстративно кашлянул, а Феликс Чигола приставил палец ко лбу и сказал:

— Постойте… кажется… Ченчи! Ну да! Энрико Ченчи!

— Энрико Ченчи — её отец, — с готовностью объяснил директор галереи. — Весьма способный журналист и публицист, к сожалению, два года назад был убит ультраправыми элементами.

— Энрико Ченчи был отъявленным коммунистом! — со злобой заявил Карло Колонна.

— Да, да, помню, — с удовлетворением отозвался Чигола и с мальчишеским оживлением воскликнул, — господа, я помню пять десятков убийств, от “А” до “С”!

Этот проблеск радости у инспектора полиции, довольного своей памятью, быстро угас, сменившись озабоченностью. А заботы у Феликса Чиголы были непростые, потому что не каждую знаменитую картину крадут в канун выборов мэра города Рима.

Покончив с предварительным опросом, Чигола пожелал осмотреть галерею Боргезе.

Поскольку этого требуют разыгравшиеся здесь события, мы опишем саму галерею, не касаясь выставленных здесь бессмертных творений мастеров Возрождения; о них читатель найдёт самые подробные сведения с репродукциями в десятках книг и каталогов, посвящённых искусству этого исключительно щедрого и плодотворного периода истории человечества. Кроме того, мне кажется неудобным брать слово по вопросам, в которых я недостаточно компетентен. Хорошо сказал в своё время живописец Апеллес: “Sutor, ne supra crepidam!” — что означает: “Сапожник, суди о картине не выше сапога!”.

Итак, лестница парадного входа с улицы вводит нас в преддверие; слева расположены киоск с открытками и гардероб, справа — массивные дубовые двери привратницкой. Далее вы поднимаетесь ещё на шесть ступеней, толкаете вращающиеся створки двери и попадаете в просторный вестибюль, украшенный колоннадой и выложенный мрамором. Кроме широкой беломраморной лестницы, ведущей наверх, отсюда начинаются два коридора; один идёт в залы нижнего этажа, в другой выходят кабинеты служащих. Первый из них — парадный кабинет директора, синьора Роберто Тоцци; за ним следует кабинет Карло Колонны; последний по коридору (и первый от служебного входа) — кабинет Чезаре Савели, начальника охраны. Запомните, что этот кабинет ближе всего к служебному входу; возле него стоит скамья. Здесь же расположены подсобное помещение для разного инвентаря и туалетные комнаты.

Но вернёмся в вестибюль с колоннадой. Широкая лестница с эллипсовидным основанием ведёт на второй этаж. Ступеней через десять лестница разделяется на два марша, левый и правый, посредине образуя площадку с двумя дорическими колоннами; у стены стоит диванчик на золочёных ножках.

Левый и правый марши лестницы ведут к выставочным залам второго этажа. Обратите внимание и запомните: пройдя через правый зал, в его глубине вы увидите дверь. Через неё можно попасть на площадку, откуда начинается деревянная лестница на чердак. Чердак служит хранилищем картин, рамок, постаментов для статуй, инвентаря для развешивания и укрепления картин, ламп, прожекторов и прочего. Чердак занимает весь этаж здания, это огромное помещение, целый лабиринт со столами и верстаками для работы, водопроводными кранами и прочим; свет проникает сюда сквозь круглые окошки вроде иллюминаторов, через которые видна часть пьяццы Навона с центральной скульптурной композицией главного фонтана.

В залах галереи собрано около двухсот картин. Среди них полотна Рафаэля, Тициана, Веронезе, Корреджо — гениев Чинквеченто, картины представителей раннего барокко, среди которых, разумеется, блистает Караваджо. Нас в первую очередь интересует “Даная” Корреджо. Она выставлена в правом зале верхнего этажа рядом с “Тремя грациями” Тициана. В то время, о котором идёт речь, против картины Корреджо стоял довольно ободранный мольберт с холстом, на котором Ливио Перетти копировал “Данаю”. И мольберт, и палитры, и коробка с красками, и сам Ливио Перетти в потёртом вельветовом костюме, давно потерявшем цвет, — все это казалось чужим среди великолепия и блеска, струившегося от картин, особенно от “Корзины с плодами” Караваджо.

Сейчас, когда Феликс Чигола вступал в зал в сопровождении Карло Колонны, справа от тициановых “Граций” уже не было прекрасной “Данаи”; на массивную раму был небрежно наброшен холст Перетти. Копия была далеко не закончена: амур, снимающий с Данаи покрывало, только намечен, сама же дочь царя ещё не обрела волос, а её пышная грудь обозначена двумя белыми пятнами. И всё же человек, разбирающийся в живописи, сразу видел: копия шедевра обещала быть хорошей, в ней была жизнь; молодой художник, кажется, угадал тайну полутонов и полутени. Однако впечатление, которое производил его холст в соседстве с Тицианом и Веронезе, было поистине потрясающим.

Феликс Чигола не остановился ни перед одной картиной, не взглянул ни на одно полотно; казалось, он шествует среди пустых рам. Он интересовался расположением выставочных залов, осматривал коридоры, лестницы, туалетные. Когда он подошёл к месту происшествия, эксперты ещё снимали отпечатки пальцев и ног. Увидев холст Ливио Перетти, вкось висящий на месте корреджовой “Данаи”, Чигола впервые ухмыльнулся. “Шутник!” — сказал он, имея в виду похитителя.

Он обошёл чердак, взглянул через круглый иллюминатор на виа дель Корсо и вздохнул. Время текло поистине безжалостно, и до выборов оставались считанные часы.

Вернувшись в директорский кабинет, он застал там Роберто Тоцци, который молча подал ему только что полученную из управления радио-телефонограмму. Вчера Чезаре Савели прибыл в Санта-Анну в два часа тридцать минут, остановился в отеле “Республика” и сегодня утром покинул город на одиннадцатичасовом поезде. Чигола прочёл сообщение вслух и удовлетворённо кивнул:

— Чем меньше заподозренных, тем лучше для следствия! — объявил он. — У вашего Чезаре Савели прочное алиби, его установила полиция Санта-Анны, следовательно, он вне игры. Однако все остальные будут отвечать на общих основаниях!

— Что вы хотите сказать? — побледнел Роберто Тоцци.

— Синьор, к вам эта мера не относился, — со скукой отозвался Чигола, изображая улыбку. — Вы, по крайней мере, пока, тоже вне игры, и по-моему, вас вряд ли придётся беспокоить и в будущем. Можете приходить в музей когда угодно и уходить когда угодно. С вашего разрешения, — он опять усмехнулся, — мы превратим этот кабинет в камеру предварительного следствия. Следствие будет закончено самое позднее в тринадцать часов дня субботы. Все это время галерея будет закрыта, а присутствующие в ней лица, кроме вас, а также синьорина Луиза Ченчи, которую мы ожидаем, будут оставаться на месте. Я постараюсь обеспечить всех едой и предоставить необходимые удобства. Губи главного инспектора крепко сжались, по худому лицу пробежала дрожь, и было непонятно, то ли это гримаса удовлетворения, то ли просто признак нервного напряжения: как-никак, до сих пор ни одно крупное ограбление картинной галереи не было раскрыто за каких-то три дня.

— Вы в самом деле намерены задержать меня или только шутите? — спросил Карло Колонна, сложив руки за спиной, чтобы не было видно, как они дрожат.

— Сейчас я буду задавать вопросы, малыш, а ты будешь отвечать! — прорычал Чигола, и в его светлых глазах сверкнули злые желтоватые огоньки. Навязчивая мысль о том, что вот такой негодяй, вроде этого прилизанного любовника горничных, всадит ему пулю в затылок, не покидала инспектора. — Марш в коридор! — рявкнул он. — Придёт твоя очередь — вызову!

Карло Колонна не стал ждать повторного приглашения. Он с кошачьей ловкостью метнулся к двери и, задыхаясь от злобы, крикнул:

— Я буду жаловаться! У меня тоже есть верные люди!

— Жалуйся …! — выругался Чигола ему вслед и вспомнил о директоре. — Вы обедаете дома? — мрачно спросил он.

Директор галереи был так потрясён ругательством, прозвучавшим в его кабинете из уст главного инспектора римской полиции, что был не в силах говорить и только кивнул.

— Тогда ступайте обедать!

Все так же молча Роберто Тоцци вышел, ступая с трудом, будто нёс на своих узких плечах весь филиал Боргезе.

Затем Чигола распорядился снять отпечатки пальцев у всех задержанных, а затем принести каждому по порции макарон и по апельсину. Сам же он есть не стал.

Если вы помните, в “Последнем приключении Аввакума Захова” (которое и в самом деле было последним, потому что месяц спустя он необъяснимым образом исчез на советско-китайской границе) я описал его небольшую авантюру в Сицилии с девушкой по имени Юлия и двумя контрабандистами, переправлявшими героин. Я думал, что прогулка в Сицилию исчерпывает интересные события итальянского периода его жизни, но к счастью оказалось, что в нём был ещё один эпизод, о котором я не подозревал и по поводу которого мой друг хранил непонятное молчание.

Собираясь ехать с экспедицией советских археологов на Памир и в пустыню Гоби после забавной и страшноватой истории со “сбежавшим вирусом”, он передал мне кипу бумаг и великодушно разрешил использовать записи, если в них найдётся “что-нибудь, заслуживающее внимания”. Так в мои руки попала стопка беспорядочно сложенных листов. Среди небрежно написанных строк встречались карандашные чертежи и рисунки. Здесь же лежали две фотографии, рисунок карандашом в формат листа, каталоги римских музеев и галерей. Почти половина записей была посвящена краже в Боргезе. Иные заметки Аввакум делал в ходе самого расследования, в полные лихорадочного напряжения дни. Другие же были написаны уже спокойно и обдуманно и завершались изумительным послесловием, под которым стояла более поздняя дата и слово “София”. Значит, мой друг ещё долго не мог отделаться от своих итальянских переживаний; но почему он никогда не сказал о них мне ни слова — Graecum est, non Legitur![1]

Остальную часть этого архива Аввакума, как я уже сказал, составляли каталоги музеев и картинных галерей, проспекты, открытки с репродукциями.

Хочу сказать несколько слов о фотографиях. На одной из них была Луиза Ченчи, на другой — её мать, Виттория Ченчи. Увидев портрет Луизы, я чуть не вскрикнул от изумления: так она походила на Прекрасную фею, на нашу Аврору! На одном из рисунков Аввакума тоже была изображена Луиза, но так только казалось на первый взгляд. Стоило всмотреться повнимательнее, и в портрете Луизы можно было без труда открыть черты прекрасной феи, исполнительницы роли Авроры из балета “Спящая красавица”. Она была прима-балериной Софийской народной оперы.

Мать Луизы тоже оказалась красавицей, но её красота уже прошла зенит лета. Правда, и Аввакум уже не мальчик! Кстати, упомяну одну любопытную подробность. Среди листов с записями, каталогов и зарисовок я нашёл пакет из плотной бумаги. В нём лежала граммофонная пластинка с симфонией Отторино Респиги “Римские пинии”; две части оркестровой сюиты, посвящённой пиниям парка Боргезе и холма Джанниколо, очевидно, служили напоминанием о приятно проведённых часах.

Я хочу коротко остановиться на характере итальянского периода в жизни Аввакума. Я сказал бы, что этот период был полон для него душевной ясности. Говорят, что стоит человеку ступить на итальянскую землю, как все тучи в его душе тут же рассеиваются. Как знать, может быть, это и верно, но на Аввакума итальянской земле не пришлось тратить много сил, потому что он ступил на неё в хорошем настроении. По-моему, заряд душевной ясности он привёз с собой, и причину этому надо искать в развязке истории со Спящей красавицей. Принцесса Аврора, сама того не зная, служила орудием для банды шпионов; со шпионами Аввакум разделался, а Спящую красавицу проводил после премьеры домой и с ней провёл прекрасный вечер! Разумеется, этот вечер принёс моему другу одни разочарования, потому что талантливая балерина оказалась поверхностным человеком и банальной любовницей…. Но Аввакум никогда не был придирчив, благополучно заканчивая трудное расследование. Это помогало ему ускользать от когтей своего вечно мрачного настроения; в такие дни он с изумлением обнаруживал, что люди все же не так уж и плохи. Именно с ощущением того, что добро в конце концов сильнее зла и поэтому от жизни можно ждать и приятных сюрпризов, — именно с таким спасительным чувством он приехал в Италию.

Последние облачка в его душе рассеялись под влиянием благодатного итальянского солнца, Чинквеченто и сердечных людей; в немалой степени этому способствовали пинии на холме Джанниколо и прекрасный вид с его вершин, оттуда открывается и Рим, укрытый туманным маревом, и просторные плодородные поля на юго-западе, среди которых серебряным гнездом лежит вилла Дория Памфили; словом, отсюда при помощи фантазии можно заглянуть и вдаль, и в историю, физически почувствовать присутствие вечности.

Не подумайте, что в этот светлый период своей жизни Аввакум стал беззаботным весельчаком; ничего подобного. Как вы уже знаете, быть весельчаком он не мог по самой своей природе, а быть беззаботным просто не умел, — не позволяло чувство ответственности, пронизывавшее каждую клеточку его душевного мира. За что только он не считал себя ответственным, — и за бездомного сироту, который, прячась от полиции, просил милостыню на виа Виттория Венето, улице богатых людей, которая в Риме то же, что улица Риволи в Париже; и за девочку лет шестнадцати, которая вечером боязливо искала клиента на набережной Микеланджело; и за пьяных моряков американского Шестого флота, которые среди бела дня мочились в фонтан Треви; за что только он не считал себя ответственным; и за неудачи, когда от него ускользал какой-нибудь тип похитрее Гарри[2], и за своё невежество в той или иной области искусства; в самом деле, за что только он не чувствовал себя ответственным; какая тут беззаботность, а о веселье и говорить нечего!

В Италии был таким же, каким мы знаем его по другим рассказам: мрачным и великодушным; не верящим в людей скептиком, в любую минуту спешащим на помощь хорошему человеку; фанатическим искателем истины, готовым ради неё отказаться от малой толики личного счастья, которой жизнь иногда скупо дарила его. И здесь, в Риме, куда со всех концов света стекались люди, чтобы поглазеть на памятники старины и произведения искусства, — кто из снобизма (таких было большинство), кто из искреннего преклонения, — Аввакум был по-прежнему старомодно галантен и в манерах, и в одежде. Он не расстался ни с широкополой шляпой, ни с длиннополым пальто, хотя мода и на то, и на другое давно миновала. Точно так же нельзя было заставить его расстаться с пиджаком в нестерпимую июльскую жару; он и без того пошёл на компромисс, сшив костюм из лёгкой искусственной материи, а не из чистой шерсти.

Одним словом, пребывание в Италии не отразилось на характере и привычках моего друга. Что же, в сущности, изменилось? Изменилось его самочувствие, настроение, он стал живее, жизнелюбивее и напоминал жителей юга Италии — Сицилии и Калабрии.

Но это молодое настроение, манившее его к “вратам” несколько запоздалых удовольствий, обещало не только розы, но и небезопасные шипы, а рисковать он не имел права; предлагало не только соблазны, но и искушения, от которых он должен был бежать, как черт от ладана. Вот каким образом наш железный человек, который всю жизнь яростно отрицал классическую истину “errare humanum est”[3], сам совершил некоторые промахи. Я приведу два примера, об остальном же умолчу: во-первых, его прегрешения, к счастью, не имели последствий, а с давних времён известно, что победителей не судят; во-вторых, будучи в собственных глазах “chevaller, sans dйfaults et reproches”[4], я в отличие от Аввакума уважаю древнюю латинскую поговорку “errare humanum est” и потому склонен прощать человеческие слабости и даже снисходительно машу рукой любому, допустившему прегрешение.

Итак, в одно тихое и ясное утро во второй половине сентября Аввакум, будучи в Риме, вышел размяться и снова — уже в который раз! — обойти фонтан Тритона на пьяцца Барберини, — пожалуй, самый причудливый из всемирно известных фонтанов римского барокко. Но, оказавшись на пьяцца дель Пополо с её египетским обелиском и средневековыми церквами, он вспомнил, что на 11 часов у него назначена встреча в филиале Боргезе с его директором Роберто Тоцци. Времени оставалось мало, и он решил выбрать короткий путь мимо фонтана Треви. Аввакум сошёл с автобуса на перекрёстке виа дель Триттоне и по короткой виа Полли вышел на площадь, где поёт свою вечную песню самый великолепный и самый большой из римских фонтанов.

Не потому ли, что Аввакум давно и всем сердцем любил тихий шёпот дождя, он страстно полюбил римские фонтаны? Они тоже шептали и журчали, и их песня была дорога его сердцу, как голос любимого человека. Но фонтаны не только поют и нашёптывают, фонтаны — это произведения искусства, плод одухотворённой, могучей и богатой фантазии. Нептуны, наяды, дельфины, черепахи, тритоны, мифические и реальные существа из цветного мрамора и бронзы, — все это оживает в лучах солнца, в струях воды. Римские фонтаны — это целый мир, творение искусных рук и буйной фантазии, триумф раннего барокко, и потому, приближаясь к фонтану Треви, Аввакум замедлял шаг, как делал каждый раз в музее Боргезе, приближаясь, например к картине Караваджо.

Сегодня он тоже замедлил шаг, чтобы приготовиться душой к новой встрече с самой красивой “песней вод”.

У фонтана Треви в любое время дня и ночи много народу. Одни приходят сюда по привычке, другие — чтобы освежиться и подышать прохладой, а третьи (таких большинство) — бросить в мраморный водоём пресловутую монетку надежды. Это туристы. Существует поверье, что если гость Вечного города перед отъездом бросит в воду монетку, то судьба обязательно порадует его новой встречей с Римом. Хотя никто уже давно не верит в приметы, хотя мистике нет места в индустриально развитом обществе, каждый вечер дно бассейна блестит как лужёное от множества покрывающих его мелких монет.

Итак, у фонтана Треви толпился народ, и удивляться тут было нечему, но одна особенность бросилась в глаза Аввакума: толпа сгрудилась по одну сторону бассейна, а напротив, у самой статуи Нептуна, двое плечистых, рыжих парней хохотали во всё горло, орали за десятерых и явно веселились от души, в то время, как все остальные смотрели на них молча, будто в рот воды набрали.

С первого же взгляда Аввакум понял, или, вернее, догадался, что за сцена разыгрывается у пьедестала, на котором стоит древний бог морских глубин. Такого рода сцены не были редкостью в Риме и чуть ли не каждый день происходили если не у фонтана Треви, то на пьяцца Навона, на Капитолийском холме, у конной статуи Марка Аврелия и любого другого памятника, где собирались иностранцы.

Двое моряков Шестого американского флота состязались, кто из них сильнее, кто дальше плюнет в бассейн. Это были плечистые высокие парни, подтянутые, в кожаных поясах и дерзко заломленных набекрень тёмных беретах. Они вовсе не были пьяны, им было просто весело, хотелось позабавиться, вот они и забавлялись по мере своего разумения. Захотелось посмотреть, кто дальше плюнет — вот они и плевали. А мишенью служил мраморный Нептун.

— Эй, паренёк! — сказал Аввакум и взял за локоть того, что стоял правее. Говорил он тихо, но резко. — Перестань плевать, не то я тебя окуну мордой в воду, понял? Уходи отсюда! Считаю до пяти!

Парень до того изумился, что даже забыл закрыть рот.

— Шагом марш! — скомандовал Аввакум.

Он говорил по-английски, хотя владел этим языком не блестяще.

Парень изумился ещё больше и ещё шире разинул рот, так что можно было засунуть туда целое яблоко.

Однако любому изумлению приходит конец, и наш янки, поскольку это был настоящий янки, быстро пришёл в себя. Он повернулся к приятелю и необыкновенно кротким голосом сказал:

— Слушай, Том! Как ты думаешь, бросить этого типа рыбам живьём или сначала поучить его?

— Утопить его надо, Боб! — с глубоким убеждением отозвался Том.

Не успел он выразить своё мнение, как сокрушительный удар левой чуть не опрокинул Аввакума в бассейн. Аввакум вовремя подался назад и влево, и огромный кулак Боба просвистел в сантиметре от его челюсти. В свою очередь и Аввакум взмахнул правой рукой, но не ударил, а схватил Боба за ворот куртки, дёрнул к себе и сильным пинком в бок послал его в середину бассейна; в следующую секунду он резко при гнулся, и замахнувшийся для удара Том свалился ему на спину. Аввакум прижал к себе его ноги, выпрямился, и голова Тома повисла в полуметре от мраморной облицовки. Конечно, мой друг мог размозжить эту голову, но предпочёл сильным броском послать парня к Бобу, который сидел в воде и явно не спешил вылезать.

Эта операция, которую я в шутку назвал “операцией по обороне фонтана Треви от Шестого флота”, сопровождалась бурными криками восторга и овациями многолюдной толпы. Но ещё не отгремели у фонтана бурные возгласы, ещё тянулось к Аввакуму множество рук, стремившихся пожать его руку, когда он осознал все возможные последствия своего поступка и потому, поблагодарив гражданина, который подобрал его шляпу и теперь протянул её владельцу, широким шагом направился к виа дель Триттоне, чтобы как можно скорее затеряться в толпе на Корсо. У тротуара стоял молодой человек в кожаной куртке; он придерживал дверцу старенького такси, и энергично махал Аввакуму рукой:

— Синьор! Синьор!

Мотор машины работал.

— Синьор, скорее, ради бога! — нетерпеливо кричал молодой человек в кожаной куртке. Когда Аввакум поравнялся с ним, парень энергичным жестом указал ему на машину и добавил:

— Бегите, синьор, потому что их полиция этого дела так не оставит. Вас будут искать! И наша полиция поможет. Всего вам доброго, синьор! Не беспокойтесь, шофёр — хороший парень.

— Спасибо! — в волнении кивнул Аввакум и уселся на заднее сиденье.

Незнакомец захлопнул за ним дверцу, и когда такси рванулось с места, восторженно крикнул на прощанье:

— До свиданья, камарад!

Были у Аввакума и другие прегрешения, но я коротко расскажу только о самом главном, потому что оно могло обойтись ему очень дорого; если называть веши своими именами — он сделал глупость, за которую чуть не поплатился головой. Человек, который умел рассуждать безукоризненно, как электронная машина, на сей раз сделал ошибку, от которой покраснел бы обычный карманный калькулятор. Я считаю, что в этом виновна Италия — лазурное небо над Фраскати, глядящееся в озера, изумительные фонтаны, о которых мы уже упоминали, Сикстинская капелла, где Микеланджело достиг вершины творческих возможностей человека; прибавьте сюда многотысячные демонстрации, ежедневные стачки, взрывы бомб, густое вино, пламенные песни и красивых женщин с тёмными глазами и низкими голосами; все это вместе взятое, по-моему, показывает, почему даже такие люди, как Аввакум, рассуждающие не хуже ЭВМ, допускают ошибки и подчас ведут себя просто по-мальчишески, как он, в сущности, и поступил у фонтана Треви. Нет, для того, чтобы не сделать ни одной ошибки в сложной обстановке, мало походить на ЭВМ; нужно, чтобы человек совершенно отказался от самого себя и превратился в настоящую ЭВМ. Или кибергочеловека, как выражаются некоторые увлекающиеся математики и фантасты. Для этого придётся выбросить на помойку его человеческий мозг и пересадить ему искусственный мозг, не имеющий биологических барьеров, — комбинацию кристаллов и проводничков, связанных интегральными схемами и работающих от солнечной батареи, пристроенной в удобном месте, где-нибудь на темени. Такой искусственный мозг называют позитронным (по утверждениям тех же увлекающихся математиков и фантастов), и с таким мозгом человек никогда не будет ошибаться. Конечно, придётся выбросить на помойку и прочие составные части человеческого тела и заменить тленную плоть нетленными винтиками, болтиками и пружинками, а также транзисторными устройствами; в результате человек уже окончательно станет совершенным, и всякая возможность ошибки будет абсолютно исключена и даже теоретически недопустима. Чем не рай! Стоит грешному человеку наших дней только подумать об этом грядущем рае непогрешимости — ему тут же хочется завыть в голос. И пусть воет, так ему и надо, раз он не догадывается выбросить на помойку кое-каких кибергомечтателей, пока не поздно.

И поскольку речь зашла о поведении в сложной обстановке, мне вспомнился такой случай. Когда я работал ветеринарным врачом в селе Момчилово, — лет пять или шесть тому назад, — у меня жила овчарка Шаро, лохматый большеголовый пёс устрашающего вида, но по характеру незлобивый и кроткий. Соседский мальчишка (противный и злой парень) часто дёргал собаку за уши, таскал за хвост, но Шаро изображал рассеянность, великодушно терпел все измывательства и даже ни разу не цапнул мучителя. Можно подумать, что он читал евангелие от Луки, которое учит за зло воздавать только добром.

Однажды окружной ветинспектор вызвал меня в Смолян для доклада. Я сел в свой верный “газик” и покатил в город, а для компании взял на всякий случай ещё более верного Шаро, — мало ли что, в те годы, около Змеицы можно было встретить и медведя. Словом, долго ли, коротко ли, — приехал я в Смолян, нашёл инспектора; он стоял возле ветеринарной лечебницы и разговаривал с каким-то служащим лесничества. Схожу я с “газика” и помогаю Шаро выбраться на землю. Разве мог я знать, что произойдёт! То ли из изумления перед моим лимузином, то ли по какой иной причине на окружного инспектора напал страшный чох; он стоит и чихает, я жду, когда он кончит, чтобы сказать ему: “Будьте здоровы, товарищ инспектор!” и тут мой кроткий, верный пёс ни с того ни с сего бросается на инспектора, как волкодав, — в сущности, он и был волкодавом, — и кусает его. Представляете? Кусает самым настоящим образом, прямо за правую икру! Сам был свидетелем — и всё равно не верится. Видите, как перемена обстановки может повлиять даже на собаку; что же говорить о человеке, в душе которого, как утверждают психологи, дремлют всякие таинственные и тёмные силы!

Итак, когда Аввакум приехал в Рим, он остановился в отеле “Виктор Эммануил” на корсо Витторио Эммануэле, а на следующий день, послушавшись доброго совета, снял меблированную комнату на виа Кола ди Риенцо у синьоры Виттории Ченчи. Как уже известно читателю, у этой синьоры была дочь двадцати лет, самой же хозяйке было около сорока, но выглядела она куда моложе и казалась старшей сестрой собственной дочери. Луиза была тоненькой и по-девичьи угловатой, а Виттория походила на зрелый южный плод, который манит и сам просится в руки. Конечно, это не мой тип женщины, я даже испытываю в душе боязнь перед такими женщинами, но с Аввакумом дело обстояло иначе. Он вообще не испытывал боязни ни перед кем. Однако первая же встреча с Витторией разбередила его душу; он только представился хозяйке и принял приглашение выпить чашку кофе в маленьком холле, который служил и гостиной, и тут же почувствовал, что сердце его как-то болезненно сжалось, а потом наполнилось тревогой.

В соседней комнате Луиза села за пианино готовиться к уроку по музыке. Когда прозвучали первые такты “Маленькой ночной серенады” Моцарта, Аввакум чуть не схватился за сердце. Кто это сказал, что у железного человека не может быть сердца? Должно быть, какой-нибудь невежда. Луиза играла Моцарта, и Аввакум внезапно оказался в Софии, в доме на улице Обориште, где Евгения Маркова, “учительница музыки” Веры Малеевой, отравила отца своей ученицы, знаменитого инженера Владимира Малеева, чтобы добраться до неких документов военно-стратегического значения. Отравительница Евгения Маркова, дочь закоренело буржуазных родителей, любила “Маленькую ночную серенаду” Моцарта и часто играла её у Малеевых.

Дело было в том, что Виттория Ченчи удивительно напоминала Евгению Маркову — зрелой и сладостной красотой, тёмными глазами и глубоким альтом. А Евгения Маркова оставила особый след в душе Аввакума. Я напомню читателю только два эпизода короткой, но волнующей истории их “знакомства”. В первом случае, чувствуя, что Аввакум обо всём догадывается, Евгения подобно некой Клеопатре забралась в его постель, и Аввакум не прогнал её, потому что она ему ужасно нравилась, но, конечно, не позволил ей завладеть пистолетом. До убийства дело не дошло, но между ними, между палачом и жертвой, возникла странная, я бы сказал, печальная близость, которая ничуть не повлияла на неумолимый ход следствия. Во втором эпизоде Аввакум, уже собравший все доказательства, чтобы предать её в руки правосудия и обелить человека, на которого был возведён поклёп, великодушно позволил ей отравиться. В её последние минуты он сидел рядом с ней, говорил о том, какой красивый снег стелется вокруг, и преданно держал её за руку. Эта сцена разыгралась на скамейке у остановки автобуса возле студгородка.

Но Виттория Ченчи не была мстительницей буржуазного класса, как Евгения Маркова; напротив, она сама была жертвой буржуазных мстителей, потому что её муж пал от руки правых террористов. У Виттории были прогрессивные убеждения, она работала в редакции антифашистского журнала, и поэтому дружба с ней редко напоминала Аввакуму ту последнюю и мучительную сцену на скамейке у автобусной остановки. Как бы ни было много общего между той давнишней историей и этой дружбой, он не мог бы признаться ни в чём даже самому себе, потому что Виттория всё-таки была вдовой Энрико Ченчи, которого ультраправые негодяи убили три года назад.

Казалось бы, во всём этом нет ничего, что уличало бы Аввакума в ошибке. Воспоминания запрету не подлежат, и за воспоминания судить нельзя. Но чувства — другое дело, чувства ведут к действиям, а где есть действие, там есть ошибка. Errare humanum est!

Итак, не буду далее задерживать повествование о корреджовой “Данае” и в двух словах укажу, в чём состояло прегрешение Аввакума. Увидев Чезаре Савели, брата Виттории Ченчи, он узнал в нём агента южного фланга натовской разведки. С этим типом лет десять назад у него произошла короткая схватка на Чёрном море. Аввакум навёл справки, и оказалось, что Савели уже не служит в разведке; Чезаре Савели ничем не показал, что узнал Аввакума, — в конце концов, в свою первую встречу они находились лицом к лицу не больше десяти минут, — и всё-таки мой друг был просто обязан бежать без оглядки с виа Кола ди Риенцо.

Чтобы не давать пищи кривотолкам, я тут же должен заметить, — и это очень важно, — что Аввакум поехал в Италию по собственной инициативе, за свой счёт и по личному делу: поработать над книгой и отдохнуть. В Италии он никого не представлял, кроме самого себя, и ни к какому заданию привлечён не был. И всё же, хотя бы с точки зрения личной безопасности, он не должен был оставаться в квартире синьоры Виттории. Ему следовало исчезнуть оттуда — Рим велик! А ещё лучше было бы уехать на его любимый юг. На тирренском побережье или в Калабрии он мог собрать сколько угодно материалов для своей книги!

Он все прекрасно знал и про тирренское побережье, и про Калабрию, но не спешил покидать Рим. Не собирался он и бежать с виа Кола ди Риенцо, — от этой симпатичной улицы рукой подать до пьяцца дель По-поло. А как приятно прогуливаться вечером по набережной с Витторией или с Луизой, а то и с обеими! По набережной ходит автобус, на котором можно доехать до самого подножья Джанниколо; такое удобство тоже не следовало упускать из вида.

В тот самый день, 26 октября, в четверг, около 11.30, когда главный инспектор уголовной полиции Феликс Чигола явился в Боргезе разыскивать похитителя “Данаи”, в квартире Виттори Ченчи на виа Кола ди Риенцо Аввакум заканчивал свой утренний туалет. В квартире никого не было: Виттория ушла на работу, Луиза бегала по книжным магазинам в поисках дефицитного учебника; только ангорский кот Пьерро от скуки бродил по прихожей, время от времени поглядывая на Аввакума янтарно-зелёными глазами. Аввакум ещё раз поправил узел галстука перед большим зеркалом в прихожей. Он ещё не решил, какое пальто взять с вешалки, демисезонное или летнее, и вдруг услышал, как кто-то с лестницы тихо подходит к двери и опять-таки тихо, но ловко вставляет ключ в английский замок. У Аввакума похолодела спина. Он бросился к двери, резко повернул винт замка и сильным толчком распахнул дверь. Это верный способ застать врасплох человека, который с оружием в руках намерен забраться в квартиру, а с безоружным Аввакум как-нибудь справился бы.

За дверью стоял Чезаре Савели, неприятно удивлённый и с нехорошим выражением серых глаз. Он был так высок и грузен, что закрывал собой весь проем двери.

— Благодарю за любезность, синьор, могли бы и не трудиться, — холодно сказал он.

— Привычка! — усмехнулся Аввакум.

Он повернулся, чтобы пропустить гостя. После убийства Энрико Ченчи Савели три месяца прожил в квартире сестры, а когда снова переехал к себе, забыл вернуть ей ключи. Эти “забытые” ключи позволяли ему входить в квартиру в любое время и без предупреждения.

Савели медленно снял плащ и повесил его на вешалку. Он морщился и молчал, будто у него болел зуб; небритое крупное лицо казалось потемневшим и усталым.

— Я ездил в Санта-Анну, — заявил он и помрачнел ещё сильнее. Потом исподлобья взглянул на квартиранта и грубо спросил, — Луиза дома?

Аввакум покачал головой, и Савели уже мягче добавил:

— Будете уходить — заприте входную дверь. Я приму ванну, дома у меня испортился бойлер и нет горячей воды.

Он направился к комнате Виттории и на ходу заметил:

— Надеюсь, мой бритвенный прибор на месте?

— Наверное, — отозвался Аввакум, и сам подумал: “Эх, жалко, что ты тогда ушёл от меня!” И вздохнул. Конечно, никогда не поздно взять реванш, но не было повода.

К тому же Аввакум приехал в Италию вовсе не затем, чтобы сводить счёты с синьором Савели.

Он с досадой пожал плечами и пошёл в свою комнату. Выходить из дома расхотелось. Аввакум встал у окна и засмотрелся на чёрные оголённые кроны деревьев, стоявших вдоль противоположного тротуара. На душе скребли кошки. Издавна привычное тягостное настроение начало подкрадываться к нему и здесь.

Внезапно дверь за его спиной распахнулась; Аввакум вздрогнул и обернулся. Ох, этот Пьерро! Хитрый кот научился открывать дверь, повисая на ручке. Аввакум подошёл к двери, чтобы закрыть её, и увидел, что дверь в комнату Виттории по ту сторону прихожей тоже раскрыта настежь. Это неприятно удивило его. Видно, скучающий кот начал открывать все комнаты подряд.

“Чего доброго, этот наглец подумает, что я за ним слежу или шарю у него по карманам”, — подумал Аввакум. У него не было ни причин, ни необходимости вступать в игру с Чезаре Савели, и потому Аввакум вышел в прихожую; в ванной шумела вода, “Встал под сильный душ, чтобы взбодриться после бессонной ночи!” — подумал Аввакум; ему сказали о бессонной ночи тёмные круги под глазами Савели.

Поравнявшись с дверью в комнату Виттории, он не смог сдержать любопытства и заглянул внутрь. Одежда Чезаре Савели была небрежно брошена на диван; даже чересчур небрежно. Диван стоял у самой двери, в двух шагах от неё, и Аввакум мог рассмотреть эту одежду, не входя в комнату и ничего не касаясь руками. Сверху валялся пиджак, под ним поясом вниз болтались брюки; на ковре были рассыпаны разные мелочи, должно быть, выпавшие из карманов: железнодорожный билет, карманный нож-финка, мундштук, монеты. Бросались в глаза туфли Савели — не их фасон, фасон у них был модный и, следовательно, стандартный; но каблуки были облеплены глиной, ещё не совсем засохшей; много глины набилось и в промежутки между подошвой и каблуком.

Душ в ванной шумел все так же сильно. Аввакум выпрямился, и его взгляд остановился на пиджаке, — на правом рукаве было тёмное пятно. Конечно, пятно вполне могло иметь самое невинное происхождение, однако тёмная личность Савели, натовского разведчика в прошлом и одного из организаторов банд “социального движения” в настоящем, бросала мрачную тень на все связанное с ним, и превращало честное пятно, скажем, от машинного масла, в пятно крови. Аввакум достал носовой платок, послюнявил уголок и потёр им испачканный краешек рукава.

Хочу тут же оговориться: пусть читатель не думает, будто я пользуюсь каждым удобным случаем, чтобы представить Аввакума неким следопытом-маньяком. Боже сохрани! Каждый, кто знает о деятельности Аввакума, конечно, знает и то, что мой друг превращался в следопыта, в страстного охотника в полном смысле этого слова только тогда, когда шёл по следам крупного зверя. А в данном случае, по крайней мере, на настоящем этапе нашего рассказа, зверем и не пахло. Аввакум просто проявил интерес , а интерес к вещам Савели легко объяснить, имея в виду личность их хозяина. Я бы добавил ещё одну причину: инстинкт самосохранения; Савели не был милосердным самаритянином, которому даже в голову не придёт полоснуть человека ножом но горлу или всадить ему в затылок пулю. Аввакум имел все основания ждать от него или одного, или другого, и такое ожидание, со своей стороны, усиливало его “особый” интерес к этому человеку.

Вернувшись в свою комнату, он включил радио, чтобы показать, будто его интересуют последние известия, и направился к окну. Было десять минут первого. Он ещё не дошёл до окна, когда его догнала и будто пощёчина хлестнула тревожная интонация диктора:

“Чрезвычайное сообщение. Сегодня ночью в филиале Боргезе совершено гнусное преступление. Похищена картина Корреджо “Даная”. Эксперты оценивают это полотно Возрождения в четыреста с лишним тысяч долларов. По подозрению задержаны художник — член Итальянской коммунистической партии и часть служителей галереи. Следствие ведётся под личным контролем министра внутренних дел”.

Это чрезвычайное сообщение подействовало на Аввакума как гром среди ясного неба. Правда, картины воровали и раньше, но до сих пор галереи ранга Боргезе не трогали. Преступление было сенсационным по месту совершения и вызывающе наглым по ценности пропажи; новость неминуемо должна была прогреметь по всей стране и оскорбить национальное достоинство итальянской общественности. Если учесть к тому же напряжённый политический момент, в который было совершено похищение, то и слепому становилось ясно, что кража “Данаи” — не случайность, а преднамеренная политическая провокация. Против кого? Диктор указал, что задержанный художник является членом компартии. Иными словами, официальное сообщение намекало на причастность коммунистов к исчезновению картины. Можно было ожидать, что в дальнейших сообщениях этот намёк превратится в громогласное обвинение. Аввакум прекрасно знал, что в таких случаях и правосудие, и правительственные средства информации поют антикоммунистический хорал в один голос.

Далее Аввакум подумал, что возможным вдохновителем провокации может быть само правительство, но отбросил это предположение не потому, что приписывал правительству высокие моральные принципы, а по тому, что правящая фракция не могла пойти на это сама, ибо как огня боялась бы возможного эффекта бумеранга. Самое вероятное, думал Аввакум, то провокацию устроили определённые круги, близкие к правительству и поддерживающие тесные связи, — разумеется, тайные, — с “социальным движением”, то есть с правыми экстремистами.

В таком случае, рассуждал далее Аввакум, видный деятель “социального движения” Чезаре Савели не может быть не замешан в игру, тем более, что он возглавляет охрану Боргезе. Но если он участник игры, замыкал Аввакум цепь рассуждений, его прогулку в Санта-Анну наверняка следует рассматривать как манёвр, цель которого доказать обратное — а именно, что синьор Савели не имеет к данному происшествию никакого отношения.

Была и третья вероятность : картину похитил задержанный по подозрению художник, член компартии, которому это поручил пробравшийся в партию провокатор. Даже в этом случае (от чего упаси бог, думал Аввакум) Чезаре Савели опять-таки никак нельзя исключить из игры. Без содействия Савели такую операцию осуществить нельзя! А поездка в Санта-Анну — просто дымовая завеса , устроенная заговорщиками…

Такие напряжённые мысли со страшной быстротой пролетали в голове Аввакума; лицо его разгорелось, будто он стоял у горячей печи. И когда он услышал, что Савели топчется в прихожей, то открыл дверь и выжидательно встал на пороге. “Если этот тип боится, что я проверял его барахло, — думал Аввакум, — то он или решил меня пристукнуть, или попробует одурачить”.

“Этот тип” действительно был в бешенстве, будто с удовольствием убил бы кого-нибудь, однако держал себя в руках. В зрачках его злобно скалились волки, но позади волков стояла невидимая Дисциплина с огромной дубиной в руках.

— Интересно! — процедил Савели, тяжело глядя на Аввакума налившимися кровью глазами. — Какого дьявола! Вы, оказывается, ещё здесь! Вы же хотели убраться ко всем чертям?

— Я действительно хотел кое-куда сходить, — подчёркнуто спокойно ответил Аввакум, — но подумал, что могу сделать это и позже, например, через час!

— Гм! — Савели одарил его кривой улыбкой, полной яда. — Вы чертовски здорово думаете! Браво!

Аввакум промолчал.

Противники смерили друг друга взглядом как боксёры после первого удара гонга.

— Прямо идиотизм! — снова начал Савели. — Неужели в этом доме нет платяной щётки? Раньше она всегда висела на вешалке! Но теперь здесь завелись квартиранты, и щётка куда-то запропастилась. — Говоря, Савели держал в руках пиджак и глупо вертел головой во все стороны, не поднимая, однако, лица к вешалке.

— Вот она, у вас над головой! — сказал Аввакум. — Как видите, щётка никуда не исчезла и висит на месте!

— Ага! — сказал Савели. Он взял щётку и принялся усердно оттирать тёмное пятно на рукаве. — Моя сестра — дура! — заявил он при этом. — Архидура! Зачем ей понадобилось сдавать комнату? А это — кровь! — взревел он, тыча в нос Аввакуму испачканным рукавом. — Видите? Кровь человека!

— Ну и что? — с подчёркнутым безразличием отозвался Аввакум.

— Вы, конечно, видели это пятно? Вы подумали, что я кого-то убил? Да?

— Я ничего не думал, — ровным голосом ответил Аввакум. — У меня привычка ни о чём не думать перед обедом.

— Не крутите! — угрожающе нагнул голову Савели. — Вы решили, что я убил человека! Знаю я, что у вас на уме! У вас перед глазами, наверное, одни убийства и кровь!

— Что вы! Я не выношу вида крови! — кротко усмехнулся Аввакум.

— Никого я не убивал! — снова взревел Савели уже октавой ниже, после паузы он добавил, — я мухи не трону, не то что человека! — и ни с того ни с сего громко захохотал.

— Вы неспособны убить человека, это видно с первого взгляда, — сказал Аввакум.

— На моих глазах автобус сбил молодого человека, — сказал Савели. — Я помог усадить его в машину, которая случайно проезжала мимо. Вот и выпачкался в крови.

— Ужасно! — воскликнул Аввакум. — И где это произошло?

— В окрестностях Санта-Анны, синьор!

“Осторожничаешь! — со злостью подумал Аввакум. — Постой, я тебя сейчас пришпорю, и ты откроешься для удара!”

— Вы знаете, — сказал он, — только что по радио передали чрезвычайное сообщение!

— Да? — отозвался Савели, усердно орудуя щёткой. — Вы сказали, чрезвычайное сообщение?

— Ограбили вашу галерею! — добавил Аввакум, стараясь поймать его взгляд.

Не поднимая головы Савели воскликнул:

— Когда?

— Вчера вечером.

— Вот так история! — Савели швырнул щётку на пол. Пиджак повис на его руке. — И что говорит полиция?

— Полиция говорит, что украденная картина стоит четыреста с лишним тысяч долларов!

— Четыреста тысяч?!

— А вы думали сколько?

— Я ничего не думаю, любезный, потому что не знаю, о какой картине речь.

“Осторожничаешь! — опять подумал Аввакум. — Впрочем, на такой крючок только дурак попадётся, а ты далеко не дурак!”

— Похищена “Даная” Корреджо! — сказал Аввакум.

— Санта Мария! — воскликнул Савели, но довольно сдержанно, так что нельзя было понять, расстроен он происшествием или удивляется ему.

— У вас, наверное, будут неприятности! — заметил Аввакум.

Савели пожал плечами:

— Вряд ли. Со вчерашнего дня и до 10 часов сегодняшнего я был в Санта-Анне. Ночевал в отеле “Республика”. — Савели надел пиджак, хотя пятна ещё не отчистил. Он закурил сигарету, помолчал, потом заметил, — я добрый католик, синьор, и за меня заступятся и санта Анна, и санта Агнесса, и любая другая святая!

— Вы счастливчик! — сказал Аввакум. — Позавидовать можно! А вы знаете, что ваша племянница, синьорина Луиза, находилась в Боргезе до половины первого ночи? Она занималась в вашем кабинете.

Савели нахмурился, потом лицо его внезапно побагровело, в сероватых глазах снова вспыхнул гнев.

— Святая Анна мне свидетель, — сказал он голосом, в котором бушевали тайфуны, — клянусь её именем, что я вышвырну вас в окно, если вы зададите мне ещё один вопрос! Вы что воображаете? Что вы у себя дома, в своей красной Софии? Что вам можно распускать язык?

Неизвестно, каким оказался бы финал этой сцены, однако новое и неожиданное явление, как это бывает в комедии дель арте (этом чудесном детище Италии — вспомните только Панталоне, Полишинеля и Скарамуша!), если бы новое неожиданное явление не переключило внимания собеседников на события, разыгравшиеся в Боргезе предыдущей ночью.

Итак, наружная дверь сильно хлопнула (Аввакум ведь не запер её), и по тонкому ковру передней мягко застучали поспешные шаги Луизы.

— Здравствуй, дядя! — поздоровалась она чуть не с порога. — Ты давно вернулся? Добрый день, синьор! — обернулась она к Аввакуму и подала ему руку, что выглядело неуместно: они жили в одной квартире и виделись по сто раз на дню.

Девушка раскраснелась, учащённо дышала, в глазах её то вспыхивали, то гасли тревожные огоньки, выражение лица менялось с каждой секундой.

— Что вас так взволновало? — спросил Аввакум, беспокойно заглядывая ей в глаза.

Луиза развела руками и тут же бессильно уронила их.

— Я арестована! — сказала она, переводя взгляд с Савели на Аввакума, с Аввакума на ковёр и стыдясь слез, поступавших в глазам; ей, дочери Энрико Ченчи было не к лицу распускать нюни. — Меня ждали у парадного, — продолжала она, глядя в окно, — их двое, один в форме, другой в штатском. “Вы Луиза Ченчи?” — “Я”. — “Синьорина, вам придётся пойти с нами в Боргезе”. — “Но почему?” — “Там вам все объяснят.” — “В чём дело, я ничего не понимаю”. — “Очень просто, в музее украдена картина, ведётся следствие, вас вызывают. Идёмте!” Я стала упрашивать, чтобы мне разрешили подняться наверх хотя бы на минутку… Они пошли вместе со мной и сейчас ждут за дверью!

— Не понимаю, зачем так волноваться! — пожал плечами Аввакум. — Вам зададут два — три вопроса, тем дело и кончится. Не нужно нервничать! — Слова его были спокойны, от лица его тоже веяло спокойствием, только голос звучал слишком ровно.

— Но боже мой! — снова воздела руки Луиза. — Ведь вчера я до половины первого была там !

— Сколько раз я предупреждал, чтобы ты не засиживалась! — мрачно вставил Савели.

Казалось, девушка не слышит его.

— Я была до половины первого там! — повторила она.

— Из чего следует, что именно вы и похитили картину! — пошутил Аввакум.

— Нет, но её, кажется, украли именно в это время! — упрямо покачала она головой. — Где-то около половины первого, когда я была там. Они это знают!

Она принялась было ломать руки, но тут же овладела собой, чему немало способствовал внезапный и громкий стук в дверь. Видимо, полицейские чины потеряли терпение.

— Перестаньте! — внезапно заорал Савели. До сих пор он молчал и хмурился, но было видно, что нервы у него напряжены. — Перестаньте, черт бы вас побрал! — рявкнул он ещё раз, но не побагровел, а заметно побледнел.

— Синьор! — обернулся к нему Аввакум. — Мне кажется, вам следует проводить вашу племянницу до Боргезе.

— Я и без того иду туда! — глухо отозвался Савели и направился к двери.

Луиза не сводила глаз с Аввакума.

Он подошёл к ней и легко коснулся рукой её волос.

— Господи! — сказала Луиза.

— Ничего страшного, — ещё раз сказал Аввакум и погладил девушку по голове.

Вслед за своим дядюшкой она вышла на лестницу. Аввакум вернулся к себе, постоял посреди комнаты, потом устало опустился в кресло, вытащил трубку и рассеянно принялся набивать её. На улице прозвучал гудок полицейского “джипа”.

К двум часам с холма Пинчио поползли тёмные тучи. Они скоро заволокли синее небо, и на город посыпался тихий осенний дождь.

Сумрачно стало и в Боргезе. Феликс Чигола распорядился выключить освещение в залах, а в мраморном вестибюле оставил только одну люстру. Пять её лампочек, горевшие среди хрустальных подвесок, походили на ужасно далёкие и одинокие звезды. Чигола знал, что сумрак действует на психику и что психически подавленный человек — нестойкий противник. При этом мрак в Боргезе был особый и действовал вдвойне гнетуще — так безлюдно и глухо было огромное открытое пространство между нижним этажом и чердаком. Если посмотреть из вестибюля наверх, можно было подумать, что стоишь на дне глубокого колодца.

В час тридцать минут прибыли Луиза Ченчи и Чезаре Савели в сопровождении двух полицейских. Чигола встретил начальника охраны учтиво, но подчёркнуто холодно. Он был человек опытный и знал, что Чезаре Савели — “фактор” среди крайне правых кругов; в переводе с языка недомолвок это означало, что он близок к мафии. И поскольку следствие о краже в Боргезе грозило поссорить главного инспектора с мафией, он видел в Савели человека, который в случае чего велит какому-нибудь типу вроде Карло Колонны пустить ему пулю в затылок. Эта “пуля в затылке” болезненно застряла в его сознании, как обломок стрелы под лопаткой раненого тигра. Инспектор стал чрезмерно раздражителен, причём из-за особо сложной обстановки негодовал и злился не только на левых, но и на правых, чего раньше за ним не водилось.

— Вам сильно повезло, — заявил он Савели, — раз вчера вечером и сегодня до 9 часов утра вас не было в Риме.

— Ну и что? — отозвался Савели с привычной самоуверенностью. — Что было бы, будь я в это время в Риме?

— Ничего особенного, — скривил рот Чигола, — я задержал бы вас вместе с остальными.

— Синьор, вы, кажется, забываете, с кем говорите! — сказал Савели.

— Отнюдь, синьор! Я очень хорошо знаю, что вы играете известную роль в “социальном движении” и к вашим услугам дюжина готовых на все молодцов.

Произнося эти слова, Чигола тут же представил себе, как “этот тип” Карло Колонна, прилизанный сутенёр, поднимает пистолет. Непонятно почему в ту же минуту он ощутил обжигающую боль в затылке. Инспектор тряхнул головой и поморщился: вот до чего доводят всякие сложности!

— Чего же вы от меня хотите? — бесконечно холодно и ещё более высокомерно поинтересовался Чезаре Савели.

— От вас — ничего, но потрудитесь соблюдать рабочее время Боргезе. Мне нужно, чтобы вы были в моём распоряжении с 8 до 12 и с 2 до 6 часов.

— Рабочее время в Боргезе начинается в 9 и кончается в 4 часа!

— Ну, не сердитесь, — внезапно смягчился Чигола. — Вы же видите, как важно для правительства, чтобы следствие закончилось до субботы! Я рассчитываю на вашу помощь, синьор!

— Я сделаю что могу, чтобы вытащить вас, — тут же поставил его на место Савели, — но вы должны немедленно допросить мою племянницу Луизу Ченчи и, как только она ответит на последний вопрос, отпустить её!

Но Савели снова просчитался, потому что инспектор даже с виду вовсе не походил на человека, который плохо держится на ногах.

— Весьма сожалею, но вынужден вас огорчить! — пожал плечами Чигола. — Я не намерен отпускать вашу племянницу, потому что она — одна из немногих лиц, находившихся здесь в то время, когда была совершена кража.

— Но она ушла около половины первого! — заметил Савели таким тоном, будто Луиза вернулась домой не после полуночи, а в час, когда примерные девочки возвращаются домой, ужинать с мамой и папой.

— Синьор, — отозвался Чигола, — кто и когда покинул здание музея — это ещё нужно установить!

Чезаре Савели помолчал, потом начал снова:

— Но всё же, согласитесь, молодая девушка не может остаться одна…

Он не договорил, потому что Чигола ударил кулаком по столу и встал:

— Что за чушь вы несёте, синьор! У каждой двери стоит человек, в вестибюле круглые сутки дежурит человек, в этом кабинете постоянно будет человек. Какого вам ещё общества для неё надо! — и поняв, что шутка получилась грубоватой, он усмехнулся, — пусть синьорина располагается в вашем кабинете, там её никто не побеспокоит!

На этом разговор между главным инспектором и начальником охраны закончился.

Савели пошёл устраивать племянницу в своём кабинете, а Чигола принялся рассматривать фотографии, протоколы и заключения технических экспертов. Они исключали возможность проникновения грабителей в музей снаружи. Ни окна, ни решётки, ни пол, не взломаны, даже на стенах не обнаружено ни малейшей царапины. Помещение, где расположены котёл и приборы парового отопления, имеет отдельный вход, фактически оно не связано с выставочными залами. Все окна, начиная с чердака и кончая вестибюлем, забраны снаружи металлическими решётками из толстых витых прутьев. Эксперты считали, что через них не пробраться и кошке, не только человеку.

На месте похищения и во всём зале не обнаружено ничего особенного. На раме украденной картины (места указаны на снимке крестиками) найдены отпечатки пальцев Ливио Перетти. Кнопки, которыми полотно Перетти прикреплено к раме, — самые обычные, их можно купить в любом писчебумажном магазине. На кнопках не обнаружено ни одного отпечатка, что означает, что ими манипулировали в перчатках.

Чигола закурил и задумался. Какого дьявола вору (или ворам, все едино) понадобилось затыкать пустую раму идиотской копией? Ответ мог быть только один: вор хотел выиграть время. Пустая рама сразу бросается в глаза, сразу вызывает тревогу, а полотно, даже дурацкая копия, возбуждает сначала любопытство, потом недоумение и только после этого — тревогу. От любопытства до тревоги пройдёт какое-то время, пусть небольшое, но его хватит, чтобы вынести картину или укрыть её где-то в галерее. Другого объяснения нет! Чигола издал короткий довольный смешок, потёр подбородок и почувствовал, что в его душе, где-то в самом потаённом уголке, что-то шевелится, оживает, — может быть, надежда.

Он вызвал начальника группы и приказал тщательно обыскать служебные кабинеты, подсобные помещения и запасники галереи, а также квартиры находящихся под следствием; полотно Корреджо спрятано в музее или вынесено из него ночью.

Затем Чигола велел привести Ливио Перетти.

Роберто Тоцци прибыл незадолго до того, как Ливио Перетти ввели к Чиголе. Он был истощён, изнурён, еле волочил ноги, как тяжело больной человек. Профессор сел в углу у окна и боязливо посмотрел на Феликса Чиголу, восседавшего за директорским письменным столом красного дерева. Главный инспектор рассеянно кивнул ему, на что директор вежливо сказал “благодарю”; надо заметить, что у Роберто Тоцци не было особых оснований расстраиваться, потому что генеральный директор музеев Боргезе прямо заявил, что не собирается возлагать на него ответственность за пропажу и ограничится тем, что лишит профессора наградных к рождеству. Инесса Тоцци, супруга профессора, узнав о происшествии и будучи человеком сугубо земным и трезвым, как большинство женщин, заметила, что из-за одной “Данаи” государство не рухнет и что ему лучше думать не о краже, а о том, где им провести рождественские вакации. А “Данаей” пускай занимается полиция, за то ей и деньги платят. Ободрённый генеральным директором и утешенный женой, он, конечно, мог и не переживать это событие так трагически.

Итак, кабинет директора музея (стиль ампир, слегка оживлённый дозой рококо) стараниями Чиголы был превращён в кабинет следователя и оснащён магнитофоном, у которого постоянно дежурил офицер полиции, одновременно исполнявший обязанности дежурного адъютанта. Следствие вёл Чигола, главный инспектор уголовной полиции; а Роберто Тоцци представлял потерпевшую сторону, которая неудержимо теряла свои иллюзии.

В кабинет вошёл Ливио Перетти, злой и разобиженный. С директором он поздоровался, а следователя не удостоил взглядом. Главный инспектор не обратил внимания на эту демонстративную невежливость; он свыкся с тем, что подозреваемые показывают самые разные чувства по отношению к инспектору полиции. Одни делают вид, что готовы броситься к ногам следователя и целовать носки его туфель, другие готовы взглядом удушить или растерзать его, третьи смотрят на него сверху вниз, как, например, директор полиции смотрит на подчинённых ему сержантов и лейтенантиков. Те, кто был готов умолять о милости или грозил расправой, не производили на Чиголу никакого впечатления, и он обращался с ними как с одушевлёнными предметами. Не задевали его и подследственные, смотревшие на него свысока; это было в порядке вещей и диктовалось их социальным статусом и финансовым положением. Пришлось ему, например, два года назад допрашивать маркиза Джулио Террачини по обвинению в сутенёрстве и содержании домов разврата. Маркиз владел полдюжиной отелей с роскошными ресторанами, у него был бронированный “кадиллак” и отряд из ста проституток, которые работали на него. На допросе маркиз смотрел на Чиголу так, как смотрит, наверное, лев на презренного шакала. Но Чигола не сердился: он понимал, что маркиз имеет на это право, во-первых, потому что он маркиз, а во-вторых, потому что он богат, очень богат. Таким людям позволено смотреть на окружающих свысока, и только дурак мог бы на это обижаться.

Лишь одна категория подследственных задевала его за живое и даже заставляла испытывать некое душевное неудобство. Это были люди, смотревшие на него как на пустое место. Их взгляд проходил сквозь инспектора, ни на секунду не задерживаясь на его лице; их презрение принижало его, испепеляло и превращало в ничто. Когда его ненавидели или смотрели на него свысока, Чигола это понимал и в некоторых случаях оправдывал, потому что жизнь научила его мудрости известного рода. Но когда его презирали и не ставили ни во что, когда смотрели сквозь него, как в пустоту, — этого он не мог взять в толк; тут крылась загадка, недоступная его пониманию.

Чувство бессилия по-разному действует на людей: у слабого оно вызывает отчаяние, а у сильного, энергичного — ожесточение. Не понимая причин, по которым иные люди превращали его в пустое пространство, он весь подбирался, ожесточаясь до такой степени, что был готов любой ценой утопить такого подследственного, даже если понимал, что тот невиновен. Вот и сейчас он, кажется, и не заметил убийственного пренебрежения Перетти, даже притворился, что не замечает его грубости, — подумаешь, большое дело, какой-то сопляк в потёртом костюмишке не поздоровался, — но в душе его спали замки с каких-то мрачных камер, и оттуда выскочила дюжина ощетинившихся волков. Волки сели, подняли морды к небу и послали к звёздам душераздирающий вой.

— Дайте ваше удостоверение личности, — начал бесстрастным голосом Чигола, рассматривая свои ногти.

Ливио Перетти небрежно бросил на стол документ.

— Нельзя ли повежливее? — не вытерпел адъютант.

— Джованни, оставь парня в покое! — вмешался Чигола тоном, который говорил: “Что ты хочешь от идиота!”. Он полистал странички документа, отодвинул его и спросил: — Как ваше имя, молодой человек, где вы живёте и каков ваш род занятий?

— Моё имя вы только что прочли! — ответил Ливио с такой кислой гримасой, будто только что сжевал таблетку хинина. Помолчав, он добавил, — живу на виа Помпео Магна, дом 17, в чердачной комнате рядом с голубятней хозяина, учусь в Академии художеств по отделению живописи, на последнем курсе.

— Кто вас содержит?

— Я сам себя содержу.

— Чем вы зарабатываете на жизнь?

— Работаю официантом.

— Говорите конкретнее, черт побери! Где?

— Откуда мне знать, что вас интересуют подробности! В закусочной “Республика” на пьяцца Република, против фонтана Наяд. Этого достаточно?

— В какие часы вы работаете?

— По вечерам.

— Каждый вечер?

— Каждый вечер, кроме воскресений.

— Ваше трудолюбие похвально. В какое время вы начинаете работу и в какое время покидаете закусочную?

— Начинаю в шесть и кончаю около одиннадцати. — Ливио Перетти сдвинул брови, и глаза его вспыхнули.

— Будьте добры объяснить мне, для чего вы задаёте эти дурацкие вопросы! — воскликнул он, и его горячие глаза южанина впились в по-северному бесстрастное лицо Чиголы.

— Святая Цецилия! — от бескрайнего недоумения адъютант даже развёл руками. — Какая дерзость! Как вы можете так отзываться о вопросах синьора инспектора!

— Вы сидите у магнитофона и не лезьте не в своё дело! — огрызнулся Ливио. — Вместо того, чтобы сказать мне спасибо, — продолжал он, обращаясь к Чиголе, — за то, что я первым обнаружил кражу, первым поднял тревогу, вы бессовестно отнимаете у меня время, да ещё задаёте провокационные вопросы!

Чигола помолчал, засмотревшись на свои ногти. Потом перевёл взгляд на окно и помолчал ещё немного. За окном виднелась часть площади и один из фонтанов. Моросил унылый дождик, и картина с фонтаном была грустной.

— Да, вот что! — сказал инспектор, будто внезапно вспомнив о существовании Ливио. — Здесь я задаю вопросы, а вы должны на них отвечать. Таков порядок. Если вы не будете отвечать как положено, то лишь осложните собственное положение и ваше принудительное пребывание в музее затянется.

— Хорошо, спрашивайте! — вздохнул Ливио и посмотрел на Роберто Тоцци, пытаясь поймать его взгляд. Но Роберто Тоцци был неподвижен, он погрузился в свои мысли и ничего не слышал. Казалось, его и нет в кабинете.

— От пьяцца Република до Помпео Магно путь неблизкий, и я уверен, что возвращаетесь домой не раньше полуночи.

— Если вообще возвращаюсь! — подхватил Ливио, слегка наклонив голову набок, отчего его слова прозвучали как дерзость.

— Я говорю о тех днях, когда вы ночуете дома. Кто в такие дни открывает вам подъезд около или после полуночи?

— В это время привратницы уже спят, открывает привратник.

— В котором часу вы вчера явились в этот ваш ресторан и когда из него вышли?

— Вчера вечером я вообще не ходил на работу.

— Расскажите подробно, с указанием времени, что вы вчера делали после 4 часов пополудни, где были, куда ходили и с кем виделись.

На этот вопрос Ливио Перетти ответил не сразу. Он молчал долго, может быть, дольше, чем было нужно. На его смуглом лбу выступил пот. Наконец он сказал:

— Когда я вышел из музея, то пошёл прямо к любовнице. У неё и провёл всю ночь.

— Её имя и адрес? — ледяным тоном спросил Чигола.

— Имени не знаю, а улицы не помню! — засмеялся Ливио.

— Я помогу вам, — заметил Чигола. — А пока поговорим о другом. Расскажите подробно, когда и как вы обнаружили, что картина художника Корреджо “Даная” украдена.

— Это можно рассказать в нескольких словах. Утром я поднялся в зал, в котором работаю, было минуты три десятого. В зале ещё никого не было. Я пошёл прямо к мольберту, потому что первый, свежий взгляд на холст очень важен, от него зависит работа всего дня. Глаза ещё не устали, ещё не привыкли к цветам, улавливают малейший нюанс. Поэтому, войдя в зал, я направился к мольберту, сосредоточившись и собрав всё своё внимание, но когда подошёл, застыл как вкопанный: на мольберте огромной дырой зияла пустая рама. Кто-то срезал холст…

— На каком расстоянии вы были от мольберта, когда увидели, что холст срезан?

— Шагах в десяти.

— Как же вы могли увидеть, что холст срезан, а не снят? В десяти шагах такую подробность разглядеть довольно трудно.

— Вы бы не заметили, но я — дело другое, у меня взгляд профессионала.

— Продолжайте.

— Я стоял на месте как вкопанный, потом поднял взгляд на стену, к “Данае” Корреджо, и чуть не упал: вместо неё висел мой холст, приколотый к раме кнопками.

— На каком расстоянии вы были от картины?

— До неё было шагов пятнадцать.

— В пятнадцать шагах никакие кнопки разглядеть невозможно. Как вы поняли, что холст держится на кнопках?

— Эти вещи, синьор, не видишь, а чувствуешь. Я просто почувствовал, что мой холст приколот к раме и все!

— С такой чувствительностью вас можно только поздравить! — заметил Чигола. — Пойдём дальше. Что вы сделали после того, как заметили подмену картины Корреджо своим холстом?

— Я подбежал к нему, схватил за левый край, чтобы сдёрнуть его, и увидел, что под холстом ничего нет. Рама была пуста.

— И что было дальше?

— Несколько секунд я стоял как огорошенный, а потом побежал вниз, чтобы уведомить директора.

— Уведомить о чём?

— Что “Даная” Корреджо украдена!

— Картина была вырезана или вынута из рамы?

— Это придётся установить вам. Я уже сказал, синьор, что рама была пуста. Ни картины, ни подрамника.

— Почему вы решили, что картина непременно украдена? Почему не предположили, что она, например, отдана на реставрацию или на промывку?

— Я предположил самое вероятное. У нас картины промывают раз в столетие, а крадут каждый день!

Чигола закурил, выпустил клуб дыма и совершенно ровным голосом спросил:

— Ну как, вспомнили вы имя своей любовницы?

— Абсолютно вылетело из головы! — нахально улыбнулся Ливио Перетти.

— Это может случиться с человеком, у которого дюжины три любовниц и он меняет их каждый вечер. Укажите название улицы и номер дома, в котором вы провели эту ночь.

— Я же сказал, что не помню!

— Значит, скрываете?

— Понимайте как хотите! — Ливио Перетти вдруг вспыхнул. — Вы не имеете права лезть в мою интимную жизнь! Как вы смеете!

— Полицейскому и врачу по венерическим болезням нужно рассказывать все! С начала и до конца! Выйдите в вестибюль, молодой человек, и повторите эту истину про себя сто раз или сто тысяч раз, пока не поумнеете! А тогда приходите снова!

Ливио Перетти кивнул Роберто Тоцци, который уже несколько минут делал вид, что следит за допросом, и вышел, дерзко подняв голову.

— Приведите сторожа Марко Монтано! — обратился Чигола к ошарашенному адъютанту.

Адъютант вытянулся в струнку, щёлкнул каблуками и выскочил за дверь. Через секунду в вестибюле поднялся страшный гвалт, послышались возбуждённые выкрики. Роберто Тоцци побледнел, а Чигола выскользнул из кабинета. Увидев, как по-кошачьи ловко и стремительно он это сделал, директор музея побледнел ещё сильнее.

В вестибюле глазам Чиголы открылась странная картина. Адъютант держал руку на кобуре пистолета; перед ним с желчной улыбкой стоял взъерошенный Ливио Перетти, глаза его полыхали. К ним бежали полицейские.

— Джованни! — мрачно позвал Чигола. Адъютант дрогнул, обернулся и застыл на стойке “смирно”. — В чём дело, что за сцены? — ещё мрачнее спросил главный инспектор.

— Я его сейчас застрелю! — ответил адъютант.

— За что? — зловещим тоном полюбопытствовал Чигола.

— Он хотел дать мне пощёчину!

— Не хотел, а дал! — поправил его молодой человек. — Вот! — и он указал на щеку адъютанта.

— За что ты его ударил? — продолжал интересоваться Чигола.

— Эта свинья обругала меня, — ответил Ливио.

— Я должен застрелить его, господин полковник! — настаивал на своём адъютант.

— Пожалуйста, Джованни, но только на твою ответственность и при одном условии: сначала я закончу его допрос. Так что тебе придётся подождать!

— Придётся подождать, господин полковник, — согласился Джованни.

Чигола положил руку на блестящую бронзовую ручку двери и тут услышал: “Начальник следственной группы защищает красных собак. Как это понимать?” Вопрос задал Карло Колонна, стоявший в глубине вестибюля.

“Злобный и мстительный тип! — подумал Чигола. — Такой не моргнув глазом кому угодно всадит пулю в затылок!”

Он нажал ручку двери и ушёл в кабинет.

Марко Монтано, чинно стоявший посреди кабинета, встретил его любезным поклоном.

— Марко Монтано? Сколько лет служишь в Боргезе?

— Этой осенью исполнится двадцать лет, ваше сиятельство!

— Не нужно называть меня “сиятельство”, Монтано! Можешь обращаться ко мне “полковник Чигола”.

— Понял, господин полковник!

— В каком чине служил в армии?

— Сержант, господин полковник! Сержант артиллерии!

— Ну, сержант, в войне участвовал?

— Так точно, господин полковник! Бил немцев под Падуей, когда они уходили из Австрии, при Удино, когда бежали из Югославии, и в других местах!

— Гм… Значит, в Боргезе ты уже двадцать лет. Как же, по-твоему, исчезла картина?

— Не могу себе представить, господин полковник!

— Кого-нибудь подозреваешь?

— Сохрани меня святая Мария, такого греха на душу не хочу брать.

— Хорошо! Значит, в котором часу ты вчера принял дежурство?

— Как всегда, господин полковник, в 16 часов. Никколо Альфьери передал мне дежурство по второму этажу, а Федериго Нобиле — по первому. Никколо Альфьери по ночам не дежурит.

— С кем из привратников ты дежурил?

— С Агостино, господин полковник.

— Объясни мне, Монтано, как вы охраняете музей по ночам, если вас во всём здании только двое — ты да привратник?

— Нас трое, господин полковник, потому что Лоренцо по ночам тоже находится в галерее, он отсыпается в привратницкой до очередного дежурства. Днём, господин полковник, в галерее дежурят три сторожа: Джустиньяни, Палантьери и Никколо Альфьери. Ночью охрану несут один привратник и один сторож. Больше и не нужно, потому что снаружи в музей проникнуть невозможно. Привратник сидит на стуле в преддверии и каждый час заводит будильник. Этот будильник не простой, он работает всего один час, и если забудешь завести его на шестидесятой минуте, проклятая машинка останавливается, и никакими силами её уже не сдвинуть с места. На другой день приходят контролёры и начинают спрашивать, как ты смел заснуть, скажем, в два часа ночи; так ли надо охранять галерею, картины которой стоят миллионы? И подписывают тебе паспорт. За мою службу в Боргезе уволено три привратника и двое сторожей.

— Разве и сторожа заводят будильник?

— Конечно, господин полковник! Как же иначе?

— Хорошо. Привратник сидит в преддверии. А где ты сидел вчера вечером?

— Там, где всегда сижу, господин полковник! На против коридора, что ведёт в кабинеты администрации и к служебному входу. Так у меня перед глазами и коридор, и вестибюль; выйди кто из залов или служебным входом — сразу увижу. Как могла пропасть картина — ума не приложу!

— Монтано, ты сказал, что незаметно для тебя воспользоваться служебным входом невозможно. Запирается ли на ночь дверь этого входа? И где находится ключ — в замке или кто-то забирает его?

— Дверь служебного входа всегда заперта. Днём ключ держит у себя дежурный сторож, который наблюдает за вестибюлем и коридором. Если кто позвонит, сторож отопрёт. Ночью ключ от служебного входа находится у дежурного привратника.

— Сколько таких ключей есть в музее и у кого они находятся?

— Всего два ключа, господин полковник. Один постоянно находится у начальника, синьора Чезаре. Второй ключ днём держит дежурный сторож, а ночью — дежурный привратник. Этот ключ не выносится из музея.

Чигола помолчал, глубоко затягиваясь сигаретой. Потом спросил:

— Вчера ты дежурил в первую смену, так?

— Так точно, господин полковник!

— Кто из сторожей дежурил с тобой?

— Агостино, господин полковник!

— Так… Ты ничего особенного не видел во время дежурства? Может быть, слышал что-нибудь?

— Совсем ничего, господин полковник!

— Никто не звонил со служебного входа? Никто не приходил?

Монтано вдруг примолк. Он достал носовой платок, отёр затылок и шею, бросил какой-то измученный взгляд на дверь.

— Посторонние люди не звонили и не приходили, господин полковник!

— А своих не было? — поднялся вперёд Чигола. — Братьев? Сестёр?

— Я застал в музее синьорину Ченчи, племянницу синьора Чезаре Савели.

— Луизу Ченчи?

Монтано кивнул.

— И когда ушла из музея Луиза Ченчи, Монтано? В котором часу ты её выпустил?

Монтано покачал головой.

— Синьорина ушла после того, как кончилась моя смена, господин полковник. Её выпустил привратник Лоренцо.

— Привести привратника Лоренцо! — распорядился Чигола. — А ты, Монтано, присядь. Садись вон на тот стул. Ты человек немолодой, тебе не годится стоять на ногах!

— В каком году ты родился, Лоренцо?

— В тысяча девятьсот двадцать пятом.

— В армии служил?

— Три года карабинером в Турине.

— Это ты сменил на дежурстве вчера вечером Агостино?

— Я.

— В котором часу ты выпустил синьорину Луизу Ченчи?

— Я не видел синьорины Луизы.

— Монтано! Слышишь, что говорит Лоренцо?

Монтано снова отёр платком затылок и шею.

— Лоренцо, — испуганно заговорил он, — я же передал тебе ключ от служебного входа? И Агостино тоже был там, я при нём отдал тебе ключ.

— Ты дал мне ключ, Монтано, и сказал: “Лоренцо, мой красавец уснул на скамейке, жалко его будить; когда проснётся, выпусти его!” А про Луизу Ченчи ты мне не сказал ни слова! Я её не видел и дверей ей не отпирал!

— Как же синьорина вышла? — развёл руками Монтано.

— Не знаю. Я не видел ни синьорины, ни твоего племянничка. Ровно в час ночи я заглянул в коридор, и скамейка была пуста. А дверь закрыта.

— Ничего не понимаю! — вздохнул Монтано. Он расстегнул верхнюю пуговицу форменного мундира и вздохнул всей грудью.

Пока сторож препирался с Лоренцо, Чигола рассматривал его, как гриф рассматривает падаль, и его правая бровь дважды дёрнулась.

— Ничего, Монтано, не переживай! — сказал Чигола. — Все выяснится, все встанет на своё место! Когда ты впустил племянника? В котором часу?

— В одиннадцать, господин полковник! Как раз перед этим я завёл будильник…

— Как звать твоего племянника?

— Его звать Марио Чиветта, господин полковник.

— Год рождения, адрес, место работы?

— Марио 23 года, нигде не работает, месяц назад жил на виа Амалия, 53. Он чуть не каждый месяц меняет квартиры, господин полковник, потому я и говорю “жил”. Одному богу известно, там ли он ещё… Мой племянник — пропащий человек, господин полковник.

Монтано повесил голову. Его пышные седые усы уныло обвисли, как у монгольского хана.

— Ну, не падай духом! — сказал Чигола. — Ты ведь солдат!

— Кроме него, у меня нет других близких! — вздохнул Монтано, не отрывая глаз от ковра. — Все мои родные умерли.

— Все мы умрём, — заметил Чигола. — Где работает Марио Чиветта? Я тебя спросил, Монтано, но ты как будто забыл ответить…

— Что вам ответить, господин полковник, когда Марио нигде не работает… Шляется с компанией мерзавцев, курит марихуану, попрошайничает у туристов, пьянствует… Два раза его арестовывали за мелкие кражи…. С плохими людьми он свёл дружбу, господин полковник! С пропащими людьми!

— Зачем он приходил вчера? Что тебе сказал? Просил денег?

— Он всегда просит денег. Он за этим и ходит ко мне. А вчера — нет! Клянусь, святая Анна мне свидетельница — вчера он в первый раз ничего не просил! Только сказал, что плохо себя чувствует и если можно, полежит в коридоре на скамейке. Ну, я и говорю — приляг. Не мог же я ему отказать!

— Конечно! А потом? — спросил Чигола.

— В двенадцать часов моё дежурство кончилось, я подошёл к нему. Смотрю — он спит. Я же вам сказал, господин полковник, мне стало жалко его будить. Я отдал ключ Лоренцо и говорю: когда племянник проснётся — выпусти!

— Никакого Марио я не видел! — нахмурился Лоренцо.

— Ну-ка, Монтано, вспомни хорошенько! — попросил Чигола. — Может быть, ты на какое-то время оставил ключ в замке?

— Как можно, господин полковник! — Монтано возмутился, лицо его побагровело. — Я скорее собственную голову забуду, чем ключ! Я двадцать лет служу в Боргезе! Пусть господин директор Тоцци скажет, если я когда-нибудь расстался с ключом!

Все повернулись к окну.

— Это исключено! — заявил Роберто Тоцци и откашлялся, чтобы скрыть волнение. — Исключено! — повторил он. — Марко Монтано не способен на это!

— В таком случае, — подытожил Чигола, — остаётся только одна возможность: у Марио Чиветты был свой ключ!

— Откуда, господин полковник? Кто ему изготовит дубликат? Замок на этой двери с секретом, чтобы сделать дубликат, слесарь должен обязательно иметь модель. Откуда он её возьмёт!

— Но пока это единственная возможность! — мрачно повторил Чигола.

Помолчав, он распорядился ввести Луизу Ченчи.

Когда Луиза вошла в кабинет, Роберто Тоцци встал и предложил ей своё кресло. Изумлённый её красотой адъютант разинул рот и забыл закрыть дверь, а Чигола, который хотел напомнить директору, что сейчас здесь распоряжается он, главный инспектор полиции, промолчал. Он рассматривал девушку взглядом знатока. Она понравилась ему, но он тут же вспомнил, что это — племянница Чезаре Савели, человека с тёмным прошлым и сомнительными связями в настоящем. Одно слово этого типа — и его прилизанный подручный непременно всадит пулю ему в затылок. Чигола машинально потрогал темя и ощутил горький привкус во рту.

— Луиза Ченчи, — начал Чигола, — нам нужно, чтобы вы ответили на два вопроса. Во-первых, в котором часу вы вчера ушли из музея. И во-вторых, кто отпер вам дверь, сторож Федериго или привратник Лоренцо.

— Я вышла из музея после полуночи, около четверти первого. Мне никто не открывал, потому что служебный вход был отперт.

Чиголе показалось, что в его ушах торжественно гремят колокола. Он победоносно оглядел присутствующих и потёр руки. “Ага! Я же сказал, что племянничек старика Монтано имел ключ! Взял картину, которую его соучастник заранее вынул из рамы, отпер служебный вход — и поминай, как звали!”

Чигола чувствовал, что все нити преступления в его руках, он ликовал в душе и с трудом удержался, чтобы не хлопнуть себя ладонью по лбу. Конечно же, Марио! И его шайка! Это их рук дело!

— Расскажите подробнее, как вы покинули музей! — предложил Чигола свидетельнице. Он хотел продлить удовольствие. — Не заметили ли вы чего-нибудь необычного, где в это время был сторож Федериго, не видели ли вы привратника Лоренцо.

Разве мог Чигола предполагать, что в следующую минуту великолепное здание его гипотезы рассыплется в пыль?

— Нет, я не видела ни Федериго, ни Лоренцо, — сказала девушка. — А что касается необычного… на скамейке, что стоит против служебного входа, спал племянник Монтано, Марио, — она с сочувствием посмотрела на старика. — Он лежал на спине, открыв рот, и так ужасно храпел, что я испугалась и быстро пробежала мимо него к двери. Она была чуть приоткрыта; незадолго до этого кто-то вышел из музея и не закрыл её. Ключа в замке не было. Я тоже вышла, но хорошо захлопнула дверь за собой.

В кабинете наступило тягостное молчание. По стёклам тихо и уныло стучали капли дождя, который пошёл сильнее.

Кто выскользнул из музея незадолго до Луизы? Почему дверь была приоткрыта? Какую роль сыграл здесь Марио и в самом ли деле он спал или притворялся, для чего “ужасно храпел”? И через какое время после Луизы ушёл и он, ушёл незаметно, пользуясь тем, что дверь была отперта?

Чигола внезапно оживился.

— Луиза Ченчи, — обратился он к девушке, — почему вы, покинув кабинет своего дяди, направились прямо к служебному входу, а не обратились к привратнику Лоренцо? Ведь вам известно, что ключ от двери всегда находится у дежурного привратника?

Луиза Ченчи задумалась, потом пожала плечами:

— Не знаю, — смущённо протянула она. — Просто не могу себе объяснить…

— Ничего, — отозвался Чигола, — у вас будет время подумать, порыться в своих впечатлениях. Я — человек терпеливый. — Он помолчал, закурил, выпустил несколько колец дыма и внезапно, будто бросаясь на жертву, спросил. — Кто-нибудь посетил вас в музее? Вы с кем-нибудь разговаривали? Кому-нибудь открывали?

Луиза молчала. Может быть, вопросы Чиголы казались ей обидными и она не хотела отвечать? Чигола покачал головой.

— Ответите завтра, — решил он. — Сегодня вы явно не в настроении для беседы. Ну что же, господин профессор, — с великодушной улыбкой обратился инспектор к Роберто Тоцци, — пожалуй, на сегодня хватит?

И поскольку Роберто Тоцци нерешительно кивнул, добавил:

— Завтра продолжим!

Когда Луиза ушла и на улице резко хлопнула дверца полицейского “джипа”, Аввакум набил трубку, разжёг её и по привычке прошёлся несколько раз по комнате. Внезапно в его душе всплыло какое-то особое чувство, нечто вроде догадки; испуганный своим открытием, он схватил пальто и бросился на улицу, будто спасаясь от погони.

В ближайшем газетном киоске он купил чрезвычайные выпуски центральных газет. Все они на первой странице огромными буквами сообщали о краже в Боргезе. Но если близкие к правительству газеты деликатно умалчивали о партийной принадлежности Ливио Перетти, то рупор правых экстремистов всеми силами её подчёркивал; мало того, он предсказывал, что следствие неминуемо закончится “неприятными сюрпризами для красных” и что его нити “могут обвиться вокруг некой весьма крупной фигуры красной элиты”.

Пора было обедать, но Аввакуму и в голову не пришло отправиться на пьяцца Навона, где находился ресторан “Лавароне”. Он выпил большую чашку кофе в первой попавшейся кондитерской и тут же вернулся домой. Затем встал под душ, как делал каждый раз, приступая к решению трудной задачи, и несколько раз поочерёдно менял нестерпимо горячую и ледяную воду. Облачившись в халат (после трубки это была вторая вещь, с которой он не расставался), Аввакум подсел к столу и на полях газеты “Иль секоло д’Италия”, рупора крайне правых, набросал логическое уравнение, которое, по его мнению, отражало видимые и невидимые невооружённому глазу стороны кражи в Боргезе:

Итальянское “социальное движение” — Боргезе — “Даная” (Ливио Перетти / Луиза Ченчи) — X — выборы — ИКП.

Аввакум исходил из предпосылки, что кража в Боргезе — политическое преступление, организованное правыми экстремистами и (вероятно) совершенное коммунистом Ливио Перетти по указке провокаторов. Далее. Считать, что экстремисты организовали эту скандальную кражу затем, чтобы дискредитировать партию в канун выборов — неверно. Не такие они простаки, чтобы надеяться очернить в глазах народа многомиллионные массы ИКП преступлением некоего молодого человека Ливио Перетти. Народ по опыту знает, что паршивая овца найдётся в рядах любой партии и любого движения, даже самого чистого.

Далее. На предстоящих выборах будут голосовать не за группировку, а за человека; граждане Рима должны решить, кто станет мэром города, то есть, выбрать одно лицо. Надо полагать, что цель операции в Боргезе — дискредитировать человека, которого правые экстремисты больше всего ненавидят и больше всего боятся. Кто может быть таким человеком в канун выборов?

Таким человеком в канун выборов может быть только одно лицо: кандидат коммунистической партии.

Даже без весьма прозрачных пророчеств экстремистской газеты о том, что нити следствия обовьются вокруг некой личности, принадлежащей к красной элите, Аввакуму нетрудно было придти к выводу, что X = Пьетро Фальконе.

Это было не бог весть какое открытие; любой политически грамотный человек сделал бы тот же вывод; Аввакум очень хорошо знал, что его логическое “уравнение” — всего лишь общая установка, которая указывает, в каком направлении искать инициаторов преступления. Кто его организаторы, каково участие Ливио Перетти в этой афёре, где в настоящий момент находится “Даная” и (самое главное) каким образом исчезновение картины будет использовано для очернения Пьетро Фальконе — все это были величины неизвестные. X, Y, и Z; их значения следовало найти, чтобы спасти честь Пьетро Фальконе и помешать экстремистам добиться своего.

Он даже не задумался над тем, благоразумно ли ему браться за этот гуж. Человек был в опасности; дело, святое для Аввакума, оказалось под угрозой; сложная игра предлагала ему напряжение нервов и ума; этого было достаточно, чтобы он всем своим существом почувствовал, что не может стоять в стороне. Мотивов с избытком хватало, чтобы он не рассуждая бросился на поиски серны, которая изображена на его любимом греческом кубке, что хранится дома, в Софии; серна — это символ истины, которая вечно бежит от человека, и за которой человек вечно гонится.

Хорошо, но он находился в чужой стране и не имел под руками ни техники, ни сотрудников. Он приехал сюда в качестве археолога, чтобы собирать материалы для книги, и это была единственная сторона его жизни, которую он имел право открыть миру. Короче говоря, руки у него были связаны. А можно ли бороться со связанными руками?

Не располагал он и временем. Нужно было обнаружить организаторов похищения, найти вора (или воров), найти картину, предотвратить заговор против Пьетро Фальконе, и все — за полтора дня. Полтора рабочих дня оставалось ему до выборов!

Самое логичное было, конечно, держаться подальше от всей этой истории, но бывает, что и самые логичные люди поступают вопреки всякой логике. Именно эта удивительная особенность — поступать наперекор логике — отличает человека от машины. От человека, в отличие от машины, всегда можно ожидать чего-нибудь внезапного, рискованного, необычного — и это, по-моему, его самая человечная черта.

Итак, Аввакум решил вступить в игру.

Что же касается догадки, которая испугала его и смутила, которая мелькнула у него в уме, когда на улице хлопнула дверца полицейского “джипа”, — я не стану подробно останавливаться на ней. Пусть читатель сам поломает голову над тем, что это было. Однако должен заверить его, что какие бы чувства ни воскрешала Луиза в душе Аввакума, он никогда, ни при каких обстоятельствах не позволял себе думать о ней так, как может мужчина думать о женщине. В отличие от многих людей, он умел запереть чувства за семью замками, за семью печатями. В этой области он был владельцем множества подземелий и камер, а ключей у него было больше, чем у иного тюремщика. Он позванивал ими, но ни одного пленника ни разу не выпустил на божий свет.

Виттория вернулась домой, яркая и знойная, как июльский полдень, и Аввакум сказал себе, что чувство к Луизе шевельнулось в его душе только потому, что дочь ужасно походила на мать и, наверное, воплощала её весну. Это объяснение ему понравилось, и он сказал себе, что в мире чувств нет ничего таинственного и недоступного исследованию. Осторожно выбирая слова, он рассказал синьоре Ченчи о происшествии в Боргезе и сообщил, что Луизу увезла полиция.

Виттория, как истинная дочь итальянского народа, приняла известие об аресте Луизы с достоинством и даже с известной гордостью. Но душа её была изранена прежними несчастьями, и она не смогла сдержать слезы. Аввакум напомнил ей, что Луиза не одна в музее, с ней дядя, и он, конечно, не оставит девушку без защиты, а само задержание в конце концов не может не оказаться простым недоразумением. Виттория вытерла слезы, и в глазах её загорелись злые огоньки.

— Прошу тебя, не говори мне о Чезаре! — воскликнула она. — И вообще не упоминай его имени!

— Я не должен упоминать имя твоего брата? Почему? — удивился Аввакум.

— Он мне никакой не брат!

— Не понимаю.

— Понять нетрудно, — вздохнула Виттория. — Чезаре — сын моей мачехи, второй жены отца, — объяснила она с ноткой брезгливости в голосе. — Он мне чужой, настолько чужой, что если бы я узнала о его смерти, то даже не вздохнула бы по нём. Он отвратительный человек! Он не только единомышленник негодяев, убивших моего мужа; он их главарь! Изверг! Через три месяца после того, как я похоронила мужа, он пожелал занять его место в кровати! “Дядя Луизы!” — и она снова залилась слезами.

Разговор получился грустным, но Аввакум был им доволен.

В тот же вечер Виттория и Аввакум пригласили Роберто Тоцци и его супругу поужинать в ресторане “Лавероне” на пьяцца Навона. Здесь следует отметить, что между семьями Тоцци и Ченчи существовала старинная дружба, которую смерть Энрико Ченчи не только не прервала, но как будто даже укрепила. Инесса Тоцци была легкомысленна, а Виттория слыла интеллектуалкой, но они ладили; главной причиной этому была, наверное, разница характеров и темпераментов, каждая находила у приятельницы то, чего нехватало ей самой.

Аввакум, будучи добрым другом дам Ченчи, скоро оказался в интимном кружке этой дружбы. Он часами беседовал с Роберто Тоцци об искусстве Ренессанса, — области, в которой Тоцци был “королём”, а сам он — скромным любителем. О чём говорить с Инессой Аввакум не знал и потому приглашал её танцевать.

Роберто Тоцци был настолько изнурён событиями напряжённого дня, что Аввакуму пришлось взять машину и лично съездить за синьорой Инессой. Когда они приехали в “Лавароне”, оказалось, что профессор и Виттория отлучились, чтобы отнести Луизе шоколада и спальные принадлежности; передать их девушке мог только Роберто Тоцци, ибо он один имел право входа в Боргезе в любое время дня и ночи.

Поджидая их, Аввакум и Инесса пили джин, а потом перешли на крытую террасу, где играл оркестр. Они танцевали долго. Когда Виттория вернулась и увидела разгоревшиеся щеки Инессы, к ней снова вернулось мрачное настроение, и чтобы встряхнуться, она заказала себе большой бокал виски со льдом.

После еды Аввакум попросил Роберто Тоцци подробно рассказать о том, как прошёл первый день допросов — чем интересовался Феликс Чигола и что отвечали ему подследственные. При этом Аввакум пояснил:

— Профессор, у меня есть друг, знаменитый следователь по уголовным делам. Из десяти запутанных случаев он безошибочно разгадывает девять. Из десяти убийц от него уходит только один, а девятерых он ловит за шиворот. Большой специалист! От него я узнал кое-какие приёмы следовательской работы.

— Зачем они вам? — скептически усмехнулся Тоцци.

— Если вы, профессор, будете вовремя уведомлять меня обо всех подробностях следствия, как сегодня вечером, я попытаюсь разыскать похищенную “Данаю”, и вы получите ваши рождественские наградные!

— Боже милосердный! — воздел руки к небу Тоцци. — Кто вам сказал о наградных?

— Это неважно, — усмехнулся Аввакум; о наградных ему сообщила Инесса.

Директор музея вздохнул.

— Похищение “Данаи” — потеря для нации, — сказал он, — что такое по сравнению с этим мои личные неприятности!

(После заверений генерального директора в том, что профессора Тоцци никто не собирается увольнять, он снова обрёл склонность к возвышенным фразам).

— Если я найду “Данаю”, вам с синьорой Тоцци будет гораздо веселее в рождественские праздники! — упорно гнул свою прозаическую линию Аввакум.

— Друг мой, как вы отыщете “Данаю”, если у вас нет ни помощников, ни сотрудников?

— Но ведь у Чиголы они есть! Вы будете рассказывать мне, что делают специалисты, а я буду использовать результаты их труда!

— А прилично ли это?

— Почему нет? Ведь и газеты будут сообщать широкой публике о тех же результатах, только с опозданием!

Роберто Тоцци помолчал.

— Извините меня, — сказал он, — но это похоже на какую-то детскую игру!

— Ну и что же, — пожал плечами Аввакум и с весёлой улыбкой напомнил, — ведь и в Евангелии сказано: “Будьте как дети и внидете в царствие небесное”!

— Да, но мне не до шуток! — вздохнул директор.

Принесли кофе и коньяк; за этим должен был последовать счёт, и Роберто Тоцци потускнел: не следует позволять иностранцу платить за ужин! Он отважно кивнул официанту, как кивнул бы, вероятно, самому ангелу смерти, но тот отрицательно мотнул головой и указал глазами на Аввакума. Роберто Тоцци совершенно правильно понял этот взгляд, и ему показалось, что с плеч его свалилось тяжкое бремя; но не следовало забывать о достоинстве, и он не очень уверенно сказал:

— Однако позвольте мне, синьор, заплатить за себя и за жену!

— Не трудитесь! — махнул рукой Аввакум. — У меня в “Лавароне” текущий счёт, и за моим столом наличными не платят.

— Но как же так, — Роберто Тоцци искренне протестовал, однако в голосе его слышалось облегчение, как у человека, вылезшего из глубокой ямы.

Они встали из-за стола.

На улице Аввакум тихонько сказал Роберто Тоцци:

— На десяти шагах от музея есть уличный телефон-автомат. Позвоните мне, пожалуйста, завтра часов в десять. Но если вы узнаете нечто важное, что меняет ход следствия, пожалуйста, не стесняйтесь и звоните тут же, в любое время!

— Вы странный человек, — сказал Роберто Тоцци, оглянувшись по сторонам. — Знаете, вы, кажется, склонны поддаваться иллюзиям! Впрочем, всем вам, представителям… гм… присуща эта черта. — Он помолчал, потом решительно сказал, — хорошо, если вы настаиваете, я позвоню вам!

Аввакум по-дружески сжал ему руку и тут же добавил:

— Кстати, сколько времени вам нужно, чтобы достать мне архитектурные и инженерные планы галереи?

— Ну, это нетрудно! — заявил Роберто Тоцци, и в его голосе впервые за весь день прозвучали уверенные нотки. — Они у меня, эти планы! В прошлом году наше руководство собиралось переделывать интерьер и менять систему отопления, и я взял домой всю папку с архитектурными и инженерными планами музея, чтобы поработать над ними. Вам повезло, я до сих пор не вернул их! Давайте зайдём к нам, выпьем кофе и вы получите ваши планы!

Услышав, что они приглашены к Тоцци, Виттория надулась — у неё не было настроения ходить по гостям, — зато Инесса чистосердечно заявила, что бесконечно довольна сегодняшним вечером.

Покидая галерею Боргезе, Феликс Чигола предупредил своего адъютанта Джованни, что тот лично отвечает за безопасность Луизы; если он, адъютант, осмелится досаждать ей хотя бы разговорами, его ждёт понижение в чин сержанта. Джованни знал, что шеф слов на ветер не бросает и на пустые угрозы неспособен; кроме того, он дорожил своей офицерской карьерой и ставил её превыше всех соблазнов, и потому решил ввести такой порядок, который лишил бы его самого возможности проявить агрессию в случае, если он, не дай бог, потеряет рассудок. Карло Колонне, помощника Савели, он велел ночевать с привратниками Агустино и Лоренцо. Сторожей Монтано и Федериго устроил в кабинете Карло Колонны, рядом с кабинетом Савели. Луизу оставил в кабинете её дядюшки, а Ливио Перетти предоставил скамью перед служебным входом; при этом Перетти бесцеремонно заявил, что и сам выбрал для ночлега этот пост у дверей Луизы, потому что никакой полиции он не верит и намерен всю ночь смотреть в оба.

У парадного и служебного входа адъютант поставил посты. В вестибюле поставил ещё двух часовых — одного у лестницы, ведущей наверх, другого перед кабинетом Тоцци, в котором он с устроил свою спальню и командный пункт; затем оставил сержанта своим заместителем и начальником охраны и только после этого позволил себе уйти из музея, чтобы поужинать.

Он вернулся через час и с удовлетворением выслушал рапорт сержанта, а затем удалился в свои “апартаменты” и улёгся спать. Начищенные до зеркального блеска сапоги самодовольно уставились носками в потолок. Изящное рококо и хрустальная люстра директорского кабинета, казалось, застыли от негодования при виде такой бесцеремонности.

До полуночи всё шло нормально. В привратницкой стоял храп, очень похожий на звуки, долетавшие из комнат сторожей. Однако в первом часу полицейский, стоявший на посту у лестницы, вздрогнул и почувствовал, что по спине у него забегали мурашки: где-то далеко наверху кто-то бил кулаками в дверь и завывал хриплым голосом. Странные звуки оборвались так же внезапно, как и начались. Не успел постовой подумать, что стук и крики под самой крышей только почудились ему, как шум снова раздался или, вернее, обрушился сверху. Постовой не выдержал, достал свисток из верхнего кармана форменной куртки и бешено засвистел.

Ему казалось, что он свистнул что было силы, и он очень удивился, когда коллега, карауливший дверь директорского кабинета, вразвалку подошёл к нему и сонно спросил:

— Джакомо, что за шутки, чего ради ты вздумал баловаться свистком среди ночи?

— Я не балуюсь, Анджело, а подаю сигнал!

— Будет тебе дурака валять! — сказал на это Анджело.

— Помоги тебе святая Мария, — покачал головой Джакомо. — Я свищу что есть мочи, а ты мне говоришь, что я балуюсь!

На звук голосов подошёл сержант.

— Кто вам разрешил покидать пост и вести разговоры? — поинтересовался он. — Если лейтенант проснётся, знаете, что с вами будет?

— Господин сержант! — Джакомо вытянулся в струнку. — Я просвистел “тревогу”, потому что наверху кто-то стучит кулаками в дверь и вопит не своим голосом.

— Хха! — удивился сержант. Сам он не слышал сиг нала и потому смутился, но не подавая вида спросил:

— Какого черта ты поднял тревогу?

— Он говорит, — пояснил Анджело. — будто наверху кто-то стучит кулаками в дверь.

— Господин сержант, я два раза собственными ушами слышал, как кто то барабанил кулаками в дверь и кричал!

Сержант недоверчиво посмотрел наверх.

В эту минуту, — должно быть, сама судьба поспешила на выручку Джакомо, — сверху снова долетел странный шум. Но это были уже не удары кулаков, а глухой стон; казалось, что где то далеко, очень далеко, может быть, за холмом Джанниколо или даже на равнине, мычит корова.

— Гм! — сказал сержант.

— Вот видите! — обрадовался Джакомо.

Анджело молчал.

— Это, наверное, ветер! — рассудил сержант. — Иной раз ветер воет как человек, а то и коровой замычит. Но все таки, — он повернулся к Анджело, — давай поднимемся наверх для очистки совести!

Пока они ходили наверх, Джакомо решал трудный вопрос. Он не мог понять, почему свисток, трель которого могла поднять мёртвого из гроба, только что от казал. “Ну, погоди ты у меня” — злился постовой, кляня свисток, и решил завтра же забраться в подвал и свистеть, пока глухой не услышит.

Тут вернулись сержант и Анджело. Сержант сказал, что ничего такого нет и шум был, наверное, от ветра, но завтра он на всякий случай обо всём доложит лейтенанту.

Остаток ночи прошёл спокойно.

Пятница, 27 октября.

Чигола начал день в плохом настроении. Ещё не проснувшись окончательно, он вспомнил, что времени для следствия осталось всего ничего, и расстроился. Впервые он почувствовал, какая неумолимая штука — календарь; будто паровой каток космических размеров, он катится вперёд, поднимая под себя всё, что попадётся.

На улице было сумрачно, шёл дождь.

Роберто Тоцци уселся у окна на то же место, что и вчера. Он ждал, что Чигола заговорит с ним, но главный инспектор сосредоточенно читал новые сводки технических отделов и бюллетени происшествий за истёкшую ночь. Одно сообщение так сильно заинтересовало его, что Чигола перечитал его несколько раз. и в глазах его вспыхнули огоньки, которые разгорались все ярче. Инспектор выкурил сигарету, чтобы успокоиться и принять недовольную мину сильно раздосадованного человека, но всё равно было заметно, что настроение его сильно повысилось.

— Вы не возражаете, если мы подведём итоги вчерашним допросам? — обернулся он к Роберто Тоцци.

— Да, конечно! — обрадовался польщённый директор. — Я готов слушать вас с огромным удовольствием.

“Вот и слушай, раз на другое неспособен!” — посмеялся в душе Чигола и начал:

— Мы установили, что в среду после полудня и в ночь со среды на четверг в галерее находились привратники Агостино и Лоренцо и сторожа Марко Монтано и Федериго Нобиле. Дежурство вели парами: Агостино с Монтано и Лоренцо с Федериго. Около 16.00 в галерее появилась Луиза Ченчи, дежурили в это время Агостино и Монтано. Незадолго до конца их смены, примерно в 23.30, в галерею явился, также через служебный вход, Марио Чиветта, племянник Монтано. В 24.00 заступила на дежурство пара Лоренцо и Федериго. Марко Монтано передал ключ от служебного входа привратнику Лоренцо с просьбой отпереть дверь, когда его племянник захочет уйти. В час ночи привратник Лоренцо устанавливает, что Чиветта исчез, а дверь заперта. О пребывании Луизы в музее ему не известно, так как Монтано забыл его уведомить, что синьорина сидит над учебниками в кабинете своего дяди. Луиза Ченчи утверждает, что, выйдя в коридор, она увидела, что дверь приоткрыта, воспользовалась этим и покинула здание, не обращаясь за помощью ни к Лоренцо, ни к сторожу Федериго. Можно предположить, что Марио Чиветта покинул музей тем же образом.

Если верить синьорине Ченчи, возникает вопрос: кто отпер служебный вход, кто вышел из музея, оставив дверь приоткрытой? Далее мы должны задать себе ещё один вопрос: кто потом запер дверь, если ни у Луизы Ченчи, ни у Марио Чиветти ключа нет?

Но если не верить показаниям синьорины, можно предположить многое. Например, можно предположить, что она открыла дверь своим ключом и ушла вместе с Марио Чиветтой; тогда можно поставить такой вопрос: зачем Луизе Ченчи и Марио Чиветте уходить из галереи крадучись, тайком, без ведома дежурных? И ответить на этот вопрос так: тайком уходит из музея тот, кому нужно вынести из него украденное!

Если вы помните, вчера я спросил Луизу Ченчи, почему она, покинув кабинет своего дядюшки, не пошла к привратнику, к которому была обязана обратиться за ключом, а направилась прямо к двери? Неужели она заранее знала, что дверь не заперта? Вы, конечно, помните, что на этот вопрос она не дала удовлетворительного ответа.

Итак, синьор, пока с точки зрения логики наибольшее подозрение вызывают эти двое: Луиза Ченчи и Марио Чиветта. Вы спросите: а Ливио Перетти? Человек, обнаруживший пропажу? Важный синьор, который не желает сообщить органам власти, где он провёл ночь со среды на четверг, ту самую ночь, когда была похищена ваша “Даная”?

Нет, синьор, я не забыл о Ливио Перетти и должен признаться, что не имею ни желания, ни намерения забывать о нём. Больше того! Сейчас вы будете свидетелем такой сцены, что запрыгаете от удовольствия! Только потерпите…

Да… у меня ещё мало фактов, но что делать! Для предварительного следствия и это неплохо, не будем капризничать….

Тут лёгкое облачко набежало на лицо Чиголы, но он тут же отмахнулся от него:

— Будем надеяться, все придёт в своё время! Важно с чего-то начать! Это самое главное, синьор! Черт побери, у меня тоже нелёгкая работа, как видите!

— О, да! — выдавил из себя Роберто Тоцци. Он был так смущён, что не владел своим голосом.

— А теперь, чтобы закончить первый тур, — заявил Чигола, — выслушаем ещё двоих: Федериго и этого… Карло Колонну. И потом последует сюрприз, который я вам обещал!

— Федериго, сколько времени ты служишь в Боргезе?

— Да в этом году станет десяток лет. В июне.

— В армии служил?

— Бог миловал, господин инспектор!

— Административные взыскания имеешь?

— Было дело. Всего пару раз!

— В ночь со среды на четверг дежурил?

— Дежурил, господин инспектор!

— Когда заступил на дежурство?

— В двенадцать часов, после Монтано.

— Вместе с Лоренцо, так?

— Правильно.

— И как дежурил? Сидел на стуле и наблюдал за помещением?

— Такая у меня должность, господин инспектор!

— А раз у тебя такая должность, не заметил ли ты чего особенного до часу ночи? Такого, чтобы произвело впечатление?

— Ничего на меня не произвело впечатления, господин инспектор.

— А ну-ка вспомни получше!

— Разрешите признаться, господин инспектор, что до часу ночи я себя плохо чувствовал!

— Что ты хочешь сказать, Федериго?

— Я хочу сказать, что у меня сильно болела голова и клонило в сон, и я попросил Лоренцо посматривать за двоих, пока я не приду в форму! Так плохо мне ещё никогда не было.

— Вот как…. А почему, Федериго? Какая тому была причина, не знаешь?

— Знаю, синьор! Это вино, которое мы пили с синьором Колонной.

— Вы пили с синьором Колонной, Федериго? Где же?

— На виа Аренула, у реки есть одна забегаловка… Да вы, господин инспектор, не подумайте чего-ни будь…. Мы же не так пили, чтобы… Просто синьор Колонна угостил меня стаканчиком домашнего винца, больше ничего и не было! Разве можно перед дежурством пить! Да и синьор Колонна мне такого не позволил был. Он приглашал и Лоренцо, но тот с нами не пошёл, сказал, что ему лень.

— Значит, до часу ночи тебе было плохо, так?

— Голова сильно болела, но потом прошла.

— И все это время Лоренцо “посматривал за двоих”?

— Посматривал, конечно. Дело нехитрое. Чего там особенно смотреть!

— Особенного ничего, Федериго. Правда, два не то три человека в это время вошли и вышли через служебный вход.

— Что вы говорите, синьор?

— Пошёл вон, дурак! Вон!

— Расскажите мне, синьор Колонна, что вы делали в среду, с 4 часов пополудни до полуночи.

— С 4 до 5 был дома. С половины шестого до семи был в кинотеатре “Савойя”, где наше общество “Молодая Италия” проводило встречу с ветеранами войны. С семи до девяти был в ресторане “Савойя”, где наше общество давало ужин в честь ветеранов войны. Потом пошёл домой и вздремнул до одиннадцати. В одиннадцать с чем то произвёл проверку в Боргезе и пригласил Федериго выпить по стаканчику. Я получил от родных бутылку вина, а одному пить не хотелось. Мы посидели в кабачке на виа Аренула, потом Федериго вернулся в Боргезе, чтобы заступить на дежурство, а я пошёл домой. Это все.

— Сколько вина выпил Федериго?

— Федериго выпил только один стакан. Больше я ему не наливал.

— Как подействовало вино на вас?

— Вино оказалось очень сильным. От двух стаканов у меня закружилась голова, а я то пить умею!

— Не знаю, умеете ли вы пить, Колонна, но держать себя с подчинёнными вы не умеете! Вы шляетесь вместе с ними по кабакам! Я подам рапорт в Управление музеев, чтобы вас понизили в должности!

— Я ещё вчера заметил, синьор, что вы ко мне придираетесь!

— Плюй через левое плечо, Колонна! Плюй через левое плечо, не то как бы я в самом деле не взял тебя на мушку!

— Синьор, меня трудно запугать!

— Джованни! Выведи этого типа, а то у меня руки чешутся1 Вон отсюда! Живо!

— Видели типа, профессор, — обратился Чигола к Роберто Тоцци, — причёсан, прилизан, а в душе — негодяй! Такой тип способен на любую пакость. Если он решит убить человека, то не станет стрелять в лицо, нет! Он будет целиться в спину! Из засады, из тёмного угла, когда жертва ни о чём не подозревает! Бац — и готово.

— Ужасно! — вздохнул директор музея.

Мало было того, что в его мир — мир гармонии света и тени, полутонов и красок — ворвался кризис; теперь оказывается, что в нём хозяйничают воры и разные типы стреляют из засады! Боже милосердный, куда де вались шестидесятые годы, когда всем казалось, что над бедной Италией восходит солнце нового Ренессанса!

Адъютант Джованни ввёл в кабинет Ливио Перетти. За ночь молодой человек не утратил ни грамма самоуверенности, на лице его была тень раздражения, которое испытывает человек, у которого попусту отнимают время. Как и вчера, он кивнул Роберто Тоцци. а на Чиголу посмотрел как на пустое место.

— Ну, — кивнул ему Чигола, который по опыту знал, что в конце концов добьётся своего, — будем считать, что вы как воспитанный человек вошли и поздоровались. Могу я спросить вас. как вы провели ночь?

— Не можете, синьор. На вопросы интимного характера я отвечать не буду!

— Хорошо. Тогда ответьте мне на такой вопрос: вы вспомнили, наконец, имя и адрес своей любовницы, у которой пробыли с четырех часов среды до восьми часов утра четверга?

— И второй ваш вопрос, синьор, интимного характера. Считайте, что я ничего не могу вспомнить.

— Прекрасно. В таком случае, перейдём к утру вчерашнего дня! Итак, вы просыпаетесь у вашей любовницы, видите, что час уже не ранний, одеваетесь и спешите в Боргезе, чтобы приняться за работу. Вы входите в музей в 9 часов утра вместе с первыми посетителями. Что было дальше?

— Я же сказал вчера! Сколько раз вам нужно повторять одно и то же?

— Значит, в девять часов вы с первыми посетителями….

— Да, с первыми посетителями!

— Джованни, — обратился Чигола к адъютанту, приведи привратника Агостино!

Чигола многозначительно посмотрел на Роберто Тоцци и даже подмигнул ему. Деликатный директор внутренне съёжился и почувствовал, что ему становится жарко. В средние века палач точно таким же образом подмигивал публике, подводя жертву к костру.

— Агостино, знаешь ли ты этого человека? — указал Чигола кивком на Ливио Перетти.

— Как же не знать, синьор! — широко усмехнулся Агостино. — Он наш постоянный клиент!

— Что значит постоянный?

— Да он постоянно приходит, синьор! Каждый день с утра и после перерыва!

— Так, значит, каждое утро. А теперь вспомни, видел ли ты этого человека вчера утром! Ты видел, как он входил в двери вместе с первыми посетителями?

— Вчера утром… Не понимаю, синьор… О чём вы?

— Не валяй дурака, а говори, видел ты вчера, как он пришёл в музей? Был он среди первых посетителей? — вспылил Чигола.

Агостино в смущении переводил взгляд с инспектора на Ливио Перетти и обратно, потом два раза облизал губы и наконец пожал плечами:

— Вчера, кажется, его не было среди первых посетителей…. Нет, не было. Когда он приходит, всегда скажет: “Здравствуй, Агостино!” или кивнёт и улыбнётся. А вчера утром я его и не видел, и не слышал… Не знаю…

— Чего не знаешь, черт тебя побери! Был он среди первых посетителей или не был?

— Не был, синьор. Я его не видел.

— Так и говори! Значит, когда ты вчера в девять часов утра отпер двери музея, чтобы впустить первых посетителей, его среди них не было. Что вы на это скажете, Ливио Перетти?

— Ничего. Что я должен сказать?

— Привратник утверждает, что не видел вас среди первых посетителей.

— Это его личное дело.

— А вы знаете, что это означает?

— Ну?

— Если привратник не заметил вас среди первых посетителей, это означает, что в это время вы уже были в музее, что все утро до открытия вы находились в музее, что провели в нём ночь со среды на четверг! Черт вас возьми, это означает, что в среду, когда Боргезе в 4 часа закрылся, вы никуда не ушли, а остались в музее!

— “И оставшись в музее, утащили “Данаю” Корреджо”, так?

— Не торопитесь! — поднял руку Чигола. — Дойдём и до этого!

— До чего? — насторожился Ливио.

— Итак, мы установили, что в среду после закрытия музея вы в нём остаётесь. Ночь вы проводите в Боргезе, а наутро изображаете невинного агнца: ах, не успел я придти, подбежал к мольберту и вижу, что “Даная” украдена! Вы бежите по лестнице прямо к директору и поднимаете тревогу: “Ищите вора!”

— Не вора, а картину! Я не идиот, чтобы в первую очередь думать о ворах!

По лицу Чиголы пробежала нервная дрожь, но он тут же овладел собой.

— У меня есть ещё один факт, который ясно говорит, что вы, милый юноша, провели ночь в музее. Хотите узнать, какой?

— Сгораю от нетерпения, — отозвался Ливио.

— Отпечатки ваших пальцев обнаружены на стакане с водой, который стоит в кабинете Чезаре Савели, в том самом кабинете, где занималась Луиза Ченчи! Что вы скажете об этом любопытном факте?

Роберто Тоцци выронил газету, которой в это время обмахивался, но вместо того, чтобы поднять её, поднёс ладонь ко рту, а потом ослабил узел галстука, будто тот внезапно начал душить его.

— Перестаньте морочить мне голову чепухой и отпустите меня! — заявил Перетти. — Из какого стакана я пью воду и где провожу ночи, это моё дело, и вы не имеете права требовать у меня отчёта! Если я нарушил правила музея Боргезе, пусть меня оштрафуют на сколько положено, и хватит!

— Довольно! Нашли время разыгрывать комедии! — Чигола рассердился всерьёз. Как он ни был терпелив, но насмешки этого молокососа выводили его из себя. — Привести Луизу Ченчи! — стукнул он кулаком по столу и повернулся к Ливио, — а вы не смейтесь! Хорошо смеётся тот…

— Кто смеётся последним! — весело перебил его Ливио.

В кабинет вошла Луиза Ченчи.

Она была немного бледна, что только подчёркивало особую красоту её лица, не имеющего ничего общего со стандартными журнальными красавицами. Глаза её стали глубже и больше, казалось в них мерцает далёкий и мягкий свет. Так сияют миллионы невидимых звёздочек Млечного пути. В отличие от Ливио она приветливо кивнула всем присутствующим, и хотя её улыбка не была адресована никому в отдельности, каждому показалось, что девушка улыбается именно ему.

Чиголе тоже показалось, что Луиза улыбнулась именно ему, и он неизвестно почему впервые за много месяцев почувствовал себя неловко, будто занял чужое место и его по ошибке приняли за другого человека.

— Знаете ли вы этого синьора? — спросил Чигола.

Луиза и Ливио переглянулись и будто по сигналу дружно расхохотались.

— Этот синьор — мой жених! — сказала Луиза.

Наступило молчание того рода, о котором никто не может сказать, сколько оно будет тянуться и чем кончится.

Дождь стучал по стёклам, не переставая.

— Мы хотели сказать друг другу несколько слов, — заговорил Ливио, — но когда я спохватился, уже пошёл шестой час. Музей давно закрыли. Мы ещё немного поговорили, а потом, часам к десяти, Луиза попросила, чтобы я ушёл, — вдруг нас увидят вместе и подумают бог знает что. Чтобы не поднимать лишнего шума и ни с кем не объясняться, я решил посидеть в кладовке рядом с туалетными комнатами, пока Луиза уйдёт домой, а потом вернуться в кабинет Савели и остаться в нём до утра. Но Луиза все не уходила, наверное, опять взялась за учебники, а я задремал, сидя на стуле. Я слышал, как Монтано кого-то укладывает на скамейку возле служебного входа, зажёг зажигалку и увидел, что уже без чего-то двенадцать. Решил проверить, ушла Луиза или нет. Только подошёл к дверям кладовки — кто-то идёт по коридору и входит в дамский туалет. Минут в пятнадцать первого этот человек вышел из туалета, отпер служебный вход и быстро ушёл. Через несколько минут по коридору простучала каблучками Луиза. Долго же она засиделась! Я махнул рукой на все предосторожности и не глядя, спит тот тип на скамейке или нет, пробрался в кабинет Савели, погасил лампу и заперся на ключ. А наутро дождался девяти часов, выбрал момент, когда Монтано заговорил с Агостино, и пошёл наверх. Там я увидел свою мазню на месте корреджовой “Данаи”. Остальное вы знаете.

Луиза добавила:

— Синьор, вчера вы спросили меня, почему я не обратилась к привратнику или сторожу. Я слышала, как кто-то щёлкнул замком и вышел на улицу. Когда я вышла в коридор, из приоткрытой двери тянуло холодом. Мне было ужасно неудобно, и время было позднее, поэтому я решила уйти, никому ничего не говоря. Но как следует захлопнула дверь, как и сказала вам вчера.

Поверил ли Чигола этим наивным признаниям? В первую минуту он не успел обдумать всё, что услышал. Новые показания совершенно изменили всю картину. К тому же в следующую минуту по телефону передали сообщение: ночью недалеко от пьяцца Навона обнаружен труп Марио Чиветты; он убит ножом, перерезано горло. Не успел инспектор положить трубку, раздумывая, позвать ли Монтано или подождать, в кабинет вбежал сержант — помощник Джованни. Он сообщил Чиголе, что наверху, в чердачном помещении, только что нашли труп.

Чигола велел всем оставаться на местах, а сам пошёл на чердак и вернулся через десять минут. Убитый оказался неким Энрико Пинелли, человеком, подделывавшим банкноты и ценные бумаги, которого полиция разыскивала уже два года. В самой середине лба, между бровей, был след от удара кастетом. Чигола разбирался в ранах; он решил, что смерть наступила через много часов после того, как был нанесён удар. В карманах убитого была обнаружена связка ключей.

Что общего между “Данаей” и этим Пинелли? Как он попал в Боргезе? Кто его убил? Кто убил Марио Чиветту и есть ли связь между этими двумя убийствами?

Все это были очень важные вопросы, но Чигола неизвестно почему не стал ими заниматься, а вместо этого спросил Ливио Перетти, почему он копирует “Данаю” и если это заказ, то чей. Ливио ответил, что заказ он получил от Пьетро Фальконе, кандидата в мэры города от коммунистической партии.

— Копия является вещественным доказательством по следствию, — заявил Чигола адъютанту и велел немедля принести холст в кабинет.

Директору же он сказал, что прекращает допросы до получения результатов вскрытия и надеется возобновить их к пяти часам.

Роберто Тоцци сдержал своё слово и позвонил Аввакуму. О был очень удивлён, когда Виттория Ченчи сообщила ему, что её квартирант рано утром уехал в Санта-Анну.

— В Санта-Анну? — переспросил профессор.

Виттория ответила, что да и что Аввакум просил напомнить синьору Тоцци: он будет ждать его к обеду в ресторане “Лавароне”.

Аввакум предложил Роберто Тоцци сесть в малой ротонде ресторана; застеклённая дверь отделяла её от летнего сада, и в холодное время года зал пустовал. Здесь было тихо и уютно. По широким стёклам двери стекали струйки воды, и казалось, что каштаны в саду окутаны мглой. Эта мрачная картина угнетающе действовала на Роберто Тоцци, который и без того был невесел, но Аввакум чувствовал себя прекрасно и обнаружил отличный аппетит.

Когда принесли десерт и кофе, Аввакум закурил трубку и попросил профессора рассказать, как прошло утро в музее. Показания Ливио рассмешили его, а заявление Луизы об их помолвке заставило поморщиться. Должно быть, он встревожился за её будущее, потому что стал каким-то рассеянным и долго смотрел на причудливые клубы дыма, поплывшие над столом. Роберто Тоцци решил, что происшествие с “Данаей” успело надоесть его собеседнику. Всё-таки он чужак, человек посторонний, и кража картины в музее Боргезе никоим образом его не касается. Профессор в свою очередь погрузился в размышления и вздрогнул, когда Аввакум с внезапной энергией попросил его ещё раз повторить, какими словами описал Чигола рану Энрико Пинелли: “удар кастетом по лбу, между бровями”.

Наверное, Аввакум решил не обращать внимания на известие о помолвке Луизы; и Роберто Тоцци подумал: “В конце концов, молодые люди сами во всём разберутся! Кроме любви, в жизни есть другие важные вопросы!”

То ли на него подействовал бокал вина, выпитый за обедом, то ли унылый дождь наводил тоску, но директор задумался об этих других вопросах и снова вздрогнул, когда Аввакум спросил его, согласен ли он сопровождать его к Пьетро Фальконе.

— К Пьетро Фальконе? — Тоцци не поверил своим ушам.

— Ну да! — ответил Аввакум. — Вашему коллеге и другу и моему доброму знакомому.

— Коллеге… пожалуй! — неопределённо улыбнулся профессор. Намёк на близкие отношения с известным человеком был ему приятен и в то же время немного пугал. — Мы с ним вместе получили звание, но Фальконе ушёл в политику, а я остался с моими книгами. Мне политика чужда… Да и политике не нужны такие люди, как я…

— Ну, возобновить знакомство никогда не поздно! — улыбнулся Аввакум.

Разговор принимал нежелательное направление и следовало немедленно переменить тему, для чего Роберто Тоцци сказал:

— Видите ли, синьор, если вам не назначили времени, Фальконе вас не примет. Вы знаете, что сейчас творится вокруг него? Послезавтра выборы, вы забыли?

— Друг мой, — ласково улыбнулся Аввакум, — все давно организовано, до мельчайших подробностей. Я попросил синьору Витторию устроить мне свидание с Фальконе, и она прекрасно справилась со своей задачей. Пьетро Фальконе — обладатель самого полного и богатого каталога по этрусскому искусству, в частности, по этрусской керамике, а вы знаете, как интересует меня этот вопрос! Послезавтра я уезжаю на юг Италии и поэтому хочу попросить у него позволения хотя бы час порыться в его библиотеке!

— Вы едете на юг? — переспросил Роберто Тоцци без особой радости. Потом он посмотрел на стеклянную дверь и вздохнул.

— Я слишком задержался в Риме! — заявил Аввакум.

— А украденная “Даная”? Вы же хотели помочь!

— Разумеется, дорогой друг, — засмеялся Аввакум, и в голосе его было обещание. — Неужели вы думаете, что я откажусь? Напрасно!

— Если бы я не думал, что вы хороший человек, то решил бы, что вы разыгрываете со мной скверную шутку! — сказал Тоцци.

— И глубоко ошиблись бы! — отозвался Аввакум. Помолчав, он добавил. — Скверная шутка — как штыковая атака; это последнее средство для того, чтобы овладеть укреплением. Я редко прибегаю к этому ужасному средству!

— Боже мой! — Директор внимательно вгляделся в его лицо. — Если бы я не знал, что вы археолог и искусствовед, то принял бы вас за военного!

— Вы мне льстите, — отозвался Аввакум. — Вы даже не подозреваете, как высоко я уважаю мастеров игры, ставкой в которой служит жизнь!

— Ох, увольте! — взмолился Роберто Тоцци, отец которого был убит на Восточном фронте во второй мировой войне, а дед сложил голову где-то в Галиции в первой мировой войне. — Я вас спросил о “Данае”, — снова вернулся он к своим тревогам, — а вы развиваете мне мысли о войне и военном искусстве! Не хочу вас огорчать, но мне кажется, что для вас похищение “Данаи” — не более, чем забавное происшествие!

Аввакум развёл руками.

— Помоги вам святая Анна и святая Цецилия! Что вы говорите! О каком забавном происшествии может идти речь, когда на сцену уже выплыли два трупа! Неужели мы будем ждать третьего?

Невозможно было понять, серьёзно он говорит или шутит, и потому Роберто Тоцци ничего не ответил.

— Не пора ли нам? — заметил он.

— Да, пора! Нам нужно к Пьетро Фальконе! — решительно сказал Аввакум.

Пьетро Фальконе жил на виа Монсеррато под самой крышей старого семиэтажного дома. Трехкомнатная квартира на чердаке была битком набита книгами, альманахами, каталогами, папками с репродукциями, и для широкого письменного стола и нескольких кресел — стиль рококо, период расцвета — почти не оставалось места. В одной из комнат, сводчатое окошко которой выходило на левый берег Тибра, между шкафов с трудом втиснулся ампирный диванчик чёрного дерева. Здесь спал хозяин. Кабинетом ему служила круглая комната; шкафы разрезали её на перпендикулярные прямоугольники. В среднем из этих прямоугольников и стоял крытый алым сукном письменный стол хозяина, рядом с ним красовался грубый монастырский стул; как нищенствующий монах рядом с маркизом, наряжённым в бархатные штаны и атласные жилеты.

У дверей квартиры стояли два плечистых парня с тяжёлыми палками в руках. Они были предупреждены о приходе посетителей, и всё же внимательно осмотрели гостей, особенно Аввакума, который чем-то вызвал их подозрения, — наверное, своим длинным просторным пальто.

Сам же Пьетро Фальконе встретил своих гостей сердечно, как самых близких друзей, предложил им сигарет и коньяку, но тут же предупредил, что в этот день ему предстоит побывать ещё на трех предвыборных встречах и его время крайне ограниченно.

— А вы не боитесь сидеть дома один? — полюбопытствовал Аввакум. — Что, если сюда ворвутся фашиствующие молодчики?

Фальконе улыбнулся.

— Это исключается! — заявил он. — Наша рабочая милиция дежурит круглые сутки. Десять человек сидят в кондитерской по ту сторону улицы. На лестнице попарно дежурят четверо сильных парней, готовых на все. А наш квартальный клуб всего в сотне шагов!

— Будем надеяться, что эти меры достаточны, — неопределённо покачал головой Аввакум. Потом он посмотрел прямо в глаза Фальконе и непонятно почему улыбнулся загадочно и хитро, даже немного вызывающе. — Знаете, — сказал он, — между прочим, я хотел рассказать вам кое-что и по вопросу, о котором вам писал. Речь идёт о фракийских рисунках IV в. до н.э., помните? Сейчас я могу утверждать, что некоторые элементы этих рисунков обладают поразительным сходством с этрусскими рисунками той же эпохи!

— Вот это да! — всплеснул руками Фальконе. — Вы, товарищ, опять пытаетесь выбить у меня почву из-под ног! Фракийские рисунки напоминают этрусские! — ахнул он. — Вы отдаёте себе отчёт в том, что следует из вашего заявления? Взрыв в истории античного мира, извержение вулкана в центре Рима!

— Мы с вами должны подробно проанализировать каждый рисунок, элемент за элементом, — спокойно заявил Аввакум.

— Легко сказать! — отчаянно замотал головой Фальконе. — Вы представляете себе, что означает это слово? Какое море усилий скрывается за ним? Вы представляете?

Он сердито махнул рукой и, не дожидаясь ответа, быстро пошёл по проходам между шкафами, на ходу снимая с полок толстые книги и ещё более толстые папки и кляссеры.

— Нужно просмотреть это! — говорил он каждый раз, спуская на стол каталог в тысячу страниц или кляссер, содержащий в себе две тысячи слайдов. — И это! И это!

Груда книг росла, поднимаясь под потолок.

— Все это мы просмотрим лист за листом! — говорил Фальконе, как будто кому-то угрожал. — Что вы скажете, друг Роберто?

— Я? — вздрогнул Роберто Тоцци. — Увольте, синьор Фальконе, вы же знаете, что моя область — Средние века!

— Тогда вам придётся отвечать за последствия похищения “Данаи”! Я давно вам говорил, Роберто, что с вашими Средними веками вы ни к чему не придёте! Вернее, придёте на скамью подсудимых или в очередь в бюро безработных!

— В те времена не было такого воровства! — вздохнул Роберто Тоцци. В его вздохе слышалась тоска по прошлому, но разве можно вернуться на пятьдесят лет назад!

— Ну-ну, не расстраивайтесь, — сжалился хозяин. — Если я стану мэром, то предложу, чтобы рабочие и студенты Рима дежурили по одной ночи бесплатно перед галереями и музеями. Представляете себе? И потанцуют на улице, и будут охранять национальные святыни от гангстеров! Надо верить в будущее, друг мой! — он посмотрел на Аввакума. — Ну что, будем начинать?

— Боюсь, что если мы начнём, вы можете опоздать на предвыборные встречи! — улыбнулся Аввакум.

— Да, это возможно, — покачал головой Фальконе. — Он подумал и добавил, — что же, тогда вам придётся самому заняться всем этим!

— С удовольствием! Если вы не возражаете, с завтрашнего дня!

— Как вам удобнее, — отозвался Фальконе. — Завтра у меня заседание в Центральном Комитете, так что и сегодня, и завтра вам придётся работать одному.

— В таком случае я классифицирую все материалы, — предложил Аввакум, — а когда вы вернётесь, мы просмотрим их вместе.

— Прекрасно! — обрадовался Фальконе. — Кроме того, завтра придёт женщина, которая ведёт моё хозяйство, так что вы не останетесь в одиночестве. Она приготовит вам кофе. Разве только трубочисты помешают вам работать, но они придут ненадолго, минут на пятнадцать.

— Профилактическая чистка? — усмехнулся Аввакум.

— Ну да, — кивнул Фальконе. — Завтра наша очередь. Раз я выставил свою кандидатуру в мэры города, надо соблюдать порядок, ничего не поделаешь!

— Ничего, — сказал Аввакум, — трубочисты мне не помешают. Есть даже примета, что трубочист приносит счастье!

— Да, есть такое народное поверье, — засмеялся Фальконе. — Вчера первый секретарь нашего городского комитета, выходя из дома, встретил целую группу трубочистов.

— Ого! Это уже предзнаменование! — весело воскликнул Аввакум. — Значит, мы с синьором Тоцци можем позволить себе заранее выпить за вашу победу, не правда ли, синьор Тоцци?

Возвращаясь на пьяцца Навона, Аввакум зашёл в ближайшее почтовое отделение, попросив своего спутника подождать несколько минут. Он действительно вскоре догнал профессора; лицо его было холодным и непроницаемым, только в глубине глаз играли лукавые огоньки.

У дверей Боргезе они встретили Чиголу. Аввакум поднял воротник пальто, надвинул поглубже широкополую старомодную шляпу и демонстративно отошёл в сторону. Инспектор заявил Роберто Тоцци, что намерен этим же вечером закончить допрос свидетелей. Он был в скверном настроении и выглядел плохо.

Все так же моросил дождь, у трех фонтанов было холодно и безлюдно.

— Я попрошу вас сейчас сделать две вещи, — тихо сказал Аввакум, наклоняясь поближе к директору музея. — Во-первых, скажите Чиголе — но так, чтобы вас никто не слышал, — что вы только что говорили с человеком, который представился вам как полномочное лицо группы “Роза ветров”. Вы знаете, что это за группа, не правда ли? Та самая, которая приняла на себя ответственность за убийство Энрико Ченчи. Вы должны сказать Чиголе следующее: представитель “Розы ветров” заверяет инспектора Чиголу, что группа вернёт похищенную Данаю до полудня субботы. Но чтобы эта операция прошла гладко, “Роза ветров” советует Чиголе во всеуслышание заявить, будто следствие по краже в Боргезе будет закончено в 10 часов утра. Это первое. И второе: Чигола должен убрать всех своих людей из музея не в 10, а в 9 часов! Это очень важно, я повторяю: он должен убрать всех своих людей из Боргезе не в 10, как заявит официально, а в 9 часов утра! Вы поняли?

Все так же моросил унылый дождь. Все так же безлюдно было около фонтанов.

— Теперь запомните самое главное, — продолжал Аввакум. — Это важнее всего, от этого зависит, вернётся ли “Даная” в Боргезе. — Он осмотрелся. — Слушайте и запоминайте каждое моё слово. Вы понимаете?

Роберто Тоцци хотел сказать “да”, но не смог и только кивнул головой.

На следующий день, в субботу, в 11 часов Чезаре Савели ворвался в служебный кабинет Чиголы с таким видом, будто на его плечи легла ответственность за судьбу всего Рима. Взволнованный до крайности, он сообщил инспектору, что только что ему позвонил человек и заявил, будто своими глазами видел похищенную “Данаю” в доме Пьетро Фальконе, кандидата в мэры города. Чигола не забыл вчерашнего доверительного разговора с Роберто Тоцци; он решил, что это сообщение — новое благодеяние “Розы ветров”, и очень обрадовался. Без этого альянса с верными людьми он оказался бы в положении человека, плутающего в густом тумане.

Ровно через пятнадцать минут группа инспекторов полиции во главе с Савели и Чиголой в сопровождении сотрудника прокуратуры произвела обыск в квартире Фальконе, которым и завершилось предпоследнее действие этой уголовной драмы.

Правительственная печать и рупор Итальянского социального движения, которые до полудня субботы с неослабевающим вниманием следили за ходом следствия и подробно освещали допросы подследственных Ливио Перетти и Луизы Ченчи, внезапно замолчали, будто набрали в рот воды и ни про какую “Данаю” знать не знают.

Оборвался внезапно и шум по поводу убийств Чиветты и Пинелли.

Но от чьей руки они пали?

Кто оставил дверь музея открытой в ночь со среды на четверг?

И где находилась похищенная “Даная” все это время?

В субботу вечером все так же шёл дождь. Аввакум и Роберто Тоцци сидели в тихой траттории неподалёку от утратившей былую славу виа Аппиа Антика и негромко беседовали, время от времени посматривая на улицу — наверное, кого-то ждали. За окном стоял фонарь, зажигая холодным блеском капли дождя; освещённый им круг асфальта был бесконечно пустынным, будто находился на краю света.

— Я в уголовных делах ничего не понимаю, — говорил Аввакум Роберто Тоцци тем доверительным тоном, каким можно говорить только в траттории и только за стаканом выдержанного вина. — Я даже обманул вас в тот вечер, когда говорил о своём приятеле — великом детективе! Ничего этого не было, мой дорогой друг! Я солгал вам, чтобы вынудить вас к доверию. Вы были так угнетены, что поверили бы любой, самой фантастической выдумке. Когда человеку скверно, он предрасположен к тому, чтобы поверить чему угодно, любой чепухе, если она указывает ему какой-то выход из тупика. Вы были сильно расстроены, мой друг, и потому поверили моей выдумке про великого детектива, и потому же дали мне архитектурно-инженерные планы музея. При другой обстановке вам это не могло бы и в голову придти, хотя мы друзья и нас связывает общая дружба с милой семьёй Ченчи. Вот как податлив на ложь человек, когда он душевно угнетён.

Но это неважно. Я хочу сказать, что не обязательно водить дружбу с великими детективами и заниматься криминалистикой, чтобы успешно справиться с простой загадкой уголовного порядка. По-моему, дорогой друг, любой человек может решить простую уголовную задачу, если природа одарила его двумя нужными качествами: во-первых, он должен понимать язык вещей, и во-вторых, улавливать связь между отдельными событиями, а также между ними и средой, в которой они совершаются. Например, выдающийся американский физик Роберт Вуд, не имея никакого отношения к уголовной практике, раскрыл одно из крупнейших преступлений начала века. Я говорю о взрыве, организованном в 20-х годах в Нью-Йорке, при котором погибло свыше ста ни в чём не повинных людей. Вуд понял, кто преступник, когда прочёл и дешифрировал язык куска металла, оставшегося от капсулы “адской машины”. Специалисты оказались бессильными и были в отчаянии, но он, любитель, сумел справиться с задачей!

Эта игра — отгадывание детективных головоломок — понравилась знаменитому физику, и позже он установил авторство ещё двух тяжёлых преступлений.

Нечего и говорить, что к услугам Вуда были помощники, совершенная по тому времени аппаратура физико-химических лабораторий и прочее. Но и сами преступления, как я уже сказал, были организованы умно и не без таланта.

Что же касается кражи в Боргезе, то я бы сказал, что это довольно простая афёра, которую политическая конъюнктура и цепь случайностей превратили в громкое дело. Компетентные люди считают, что кража картин не требует большого ума или воображения. Обычно воры подкупают кого-то из охраны и с помощью этих людей выносят “товар”; в редких случаях они проникают в музей, пользуясь потайным ходом, подвалом, дымовой трубой и так далее. Преступников трудно обнаружить не потому, что они умны или хитры, а потому, что приходится искать все звенья цепи, связывающей исполнителей и тех, на кого они работают, а эта цепь обычно длинная. В большинстве случаев у полиции нет досье на, похитителей; соответствующие власти не имеют данных об их отличительных признаках, и так далее, и потому поймать их трудно, а следовательно, трудно и выявить их связь с истинными виновниками, то есть, организаторами похищения. Кроме того, я слышал, да и газеты об этом писали, что подлинные вдохновители ограблений — боссы — обычно люди со связями в политических кругах, которые пользуются покровительством высших полицейских властей.

Должен вам сказать, друг мой, что хотя я никакой не специалист, мне удалось обнаружить серьёзные ошибки в работе инспектора Чиголы. Не сомневаюсь, что любой другой на моём месте, в том числе и вы, профессор, обнаружили бы эти ошибки, если бы могли спокойно и серьёзно рассмотреть все дело. По одним вопросам он проявил находчивость, по другим — невежество, вам не кажется? Например, очень остроумен его вопрос к Луизе Ченчи — почему она направилась прямо к служебному входу, а не к сторожу, у которого должен быть ключ. Здесь Чигола проявил профессиональный нюх, как и в самом начале следствия, когда усомнился в правдивости Ливио Перетти. Он как бы чувствовал, что Перетти провёл ночь со среды на четверг в музее; я говорю “чувствовал”, потому что сомнение иногда приходит по пути эмоций, а не на основе доводов рассудка и фактов.

Но Чигола, как я уже сказал, допустил серьёзные промахи; один из них оказался решающим, можно сказать, роковым, но об этом позже. Например, Федериго заявил, что в час ночи служебный вход был закрыт и всё выглядело как обычно; Чигола не догадался спросить сторожа, что значит “закрыт”; дверь могла быть закрыта, но не заперта. Была ли она заперта? Это очень важно. Луиза Ченчи утверждает, что захлопнула за собой дверь, но не заперла её. Если допустить, что дверь к часу ночи была заперта , то отсюда вытекает, что после Луизы кто-то ещё вышел служебным входом и именно этот “кто-то” запер дверь. Кто же? Марио Чиветта? Но у Марио Чиветты не было ключа, если верить старику Монтано. Следовательно, кроме Ливио Перетти в музее скрывалось ещё одно лицо, которое имело ключ от служебного входа. Вот какие вопросы ставит перед нами “закрытая” дверь! Если она была просто захлопнута, следствие должно пойти одним путём, а если и закрыта, и заперта — совсем другим путём. Говорят, что для хорошего следователя и для хорошего психолога в каждом слове существует несколько окошек. Хороший следователь и хороший психолог должны заглядывать в каждое из них, чтобы установить, что именно кроется за определённым сочетанием букв.

Чигола проявил непонятное безразличие к истории головной боли и припадка сонливости у Федериго. Как же так ночного сторожа внезапно одолевает сон, да не когда-нибудь, а именно во время дежурства! Уже само по себе это обстоятельство вызывает сомнения. Федериго считает, что во всём виновато вино, которым угостил его Карло Колонна. Что это за вино? Откуда Колонна получил его? Если сама бутылка исчезла, анализ все же обнаружил бы хоть какой-нибудь осадок в крови; здесь медицинская экспертиза могла бы оказать следователю большую помощь.

Как бы там ни было, в результате допросов и наличных обстоятельств в поле зрения Чиголы оказалось четверо незваных ночных гостей Боргезе: Ливио Перетти, Луиза Ченчи, Марио Чиветта и Энрико Пинелли. Поскольку двое последних — Чиветта и Пинелли — были убиты, Чигола отдал бы под суд остальных, Луизу и Ливио. Смерть Чиветты и Пинелли он приписал бы сведению счётов между двумя бандами — мало ли таких случаев знает уголовная практика! А когда бандиты сводят счёты между собой, полиция не вмешивается. Оба убийства сдали бы в архив, а Луиза Ченчи и Ливио Перетти предстали бы перед судом.

Большая ошибка Чиголы, роковая, как я сказал, не имеет связи с каким-либо конкретным моментом следствия. Эта ошибка в том, что следователь не понял характера преступления; как теперь модно говорить, не сумел создать его правильную концепцию. Чиголе похищение картины в Боргезе представлялось обыкновенной кражей. Единственное, что его смущало, — короткий срок, отпущенный для следствия. Он по просил журналистов потерпеть до полудня субботы. Газеты так и писали: в субботу Чигола вручит прокурору дела на похитителей “Данаи”.

Он даже не задумался над таким простым фактом: почему от него потребовали закончить следствие обязательно до полудня субботы? Потому, что в воскресенье были выборы? Хорошо, но какое отношение может иметь похищение “Данаи” к выборам римского мэра?

К этому, основному, я бы сказал, “постановом ному” вопросу Чигола не пришёл. Преступление носило яркую политическую окраску, а он подошёл к нему как к вульгарной краже. И в результате невинных объявили виновными, а виновные разгуливали по Риму, потирая руки в ожидании провала Пьетро Фальконе на вы борах.

Могу сказать, что газеты первыми проболтались о политическом характере кражи в Боргезе. Больше того, они даже указали её конечную цель; они прямо-таки ах нули от удовольствия, узнав, что Ливио Перетти — член компартии, а когда в дело оказалась замешана Луиза, эти ахи переросли в настоящий вой. Но если правительственная печать ахала и выла под сурдинку, то официоз правых экстремистов вопил во весь голос: “Вот они, коммунисты! Посмотрите! И это ещё не все, господа, то ли мы ещё увидим в ближайшее время!”

Конечно, и без намёков этого “органа печати” было ясно, что цель похищения “Данаи” каким-то образом скомпрометировать в самый канун выборов кандидата партии коммунистов Пьетро Фальконе.

Я уже сказал, что разгадать рядовое преступление может каждый, кто умеет читать язык вещей и видеть связь между преступниками и характером самого преступления.

Итак, мы обнаружили связь между похищением “Данаи” и предстоящими выборами мэра. Мы знаем, что экстремисты готовят какую-то провокацию. На кого они могут рассчитывать в Боргезе, другими словами, кто из экстремистов связан с вашим музеем? Экстремисты связаны с музеем Боргезе через своего человека, Чезаре Савели. Располагает ли Чезаре Савели возможностями для нанесения задуманного удара? Бесспорно, ибо он возглавляет охрану всех музеев Боргезе!

Когда Чезаре Савели ввалился в квартиру своей сестры, под тем предлогом, что у него дома якобы нет горячей воды, — это было в четверг, 26 октября, — я заметил, что обувь его вся в глине, а на правом рукаве — большое тёмное пятно. Увидел я и другое: железнодорожный билет, нож-финку и кучку мелочи.

Глина на обуви — а если вы ходите по римским улицам или куда-то едете на поезде, пусть даже в Санта-Анну, это необычно, — и тёмное пятно на пиджаке говорили о том, что ночь со среды на четверг Савели провёл не так, как полагается доброму христианину и примерному католику. Должен вам сказать, что это меня не удивило, потому что я кое-что знал о нём. Например, знал, что раньше он работал в разведке и сотрудничал с американцами, а теперь стал заметной фигурой в “социальном движении” и возглавляет группу террористов и бандитов. Для такого человека странности, замеченные мной, естественны, и я забыл бы о них, если бы в ту же минуту не услышал по радио чрезвычайное сообщение об исчезновении “Данаи”.

Странности, которые я отметил, тут же утратили абстрактный характер и легко увязались с похищением “Данаи” в филиале Боргезе. Никаких конкретных доказательств у меня ещё не было, но я чувствовал, что за кулисами этого похищения стоит не кто иной, как сам синьор Савели, шеф охраны Боргезе. Были у меня и известные сомнения относительно Ливио Перетти; молодой человек мог быть жертвой провокации. Это случается, и довольно часто! Но в пятницу утром, увидев его фотографию в газетах, я тут же узнал юношу, который частенько провожает Луизу домой, и причины его незаконного пребывания в Боргезе больше не вызывали сомнений.

Услышав ваш рассказ о первых допросах, я решил, что картина не вынесена из музея; она всё ещё находится где-то в галерее, причём в таком месте, где полиция, перевернувшая музей вверх дном, не нашла нужным её искать. Я решил, что место это — явное , т.е. легко доступное, но такое, в котором никому и в голову не придёт что-то прятать. Вот почему я попросил у вас архитектурно-инженерный план галереи; мне хотелось проверить, где может находиться такое место и годится ли оно на роль временного тайника.

Следующий вопрос касался человека, который первым вышел через служебный вход. По словам Луизы Ченчи, этот человек имел ключ. А согласно внутреннему распорядку Боргезе, один из двух ключей от служебного входа постоянно находится у шефа охраны, то есть, у синьора Савели.

Итак, все указывало на Савели, это было логично и в порядке вещей. Вопрос стоял таким образом: является ли он непосредственным участником похищения или только его организатором? Не будь алиби с поездкой в Санта-Анну, я обеими руками подписался бы под тем, что преступление совершил именно Савели. Но эта поездка… Вы помните, что её факт подтвердили полицейские власти Санта-Анны, и потому она не подлежала сомнению.

А сомнение существовало, оно росло во мне скорее по пути чувства, нежели логических рассуждений. Возникло ещё одно обстоятельство, давшее ему новую пищу. Вы, наверное, помните, что среди вещей Савели, выпавших на пол, я упомянул билет на поезд. Этот билет ни с того, ни с сего вспомнился мне вечером, когда мы ужинали в “Лавароне”. Я пил кофе, разговаривал с синьорой Тоцци и вдруг проклятый билет всплыл у меня перед глазами. Он вызывающе подмигивал, как вульгарная кокотка, и спрашивал: а ты во мне ничего особенного не замечаешь? И я всмотрелся в него и увидел, что билет был первозданно девственный, незнакомый с щипцами контролёра. Билет без перфорации! Как я мог не заметить этого ещё утром, когда увидел его на полу вместе с другими мелочами, выпавшими из кармана Савели? Если билет не перфорирован, значит, его обладатель никуда не ездил и просто забыл билет в кармане; или контролёр не дал себе труда проверить билеты у севших в поезд пассажиров; это бывает, но очень редко. Каждый железнодорожный служащий в наши дни хорошо знает, какое множество безработных готово занять его место, и ни один контролёр не рискнёт совершить такое упущение по службе.

Как бы там ни было, я вспомнил, что билет Савели не перфорирован; этот факт ещё больше усилил мои сомнения в том, что Чезаре Савели ездил в Санта-Анну. Поэтому на другое утро я сел в поезд и поехал в этот старинный городок.

В Санта-Анне только один хороший отель. Я снял дорогой номер, покрутился по улицам, подарил регистраторше букетик цветов, а потом спросил, не ночевал ли у них в среду один мой приятель по имени Чезаре Савели. Сезон сейчас мёртвый, клиентов можно пересчитать по пальцам, и регистраторша тут же вспомнила, что действительно недавно один мужчина по имени Чезаре Савели провёл ночь в их отеле. Тогда я сказал, что хотел бы послать ему из Санта-Анны открытку, — разумеется, с видом отеля, — но не помню его римского адреса; так не позволит ли она мне заглянуть в формуляр, который он у них пополнил; там, конечно, должен значиться его адрес. Регистраторша дала мне папку с формулярами, и я тут же нашёл нужный мне листок. Почерк, которым заполнен этот формуляр, не имеет ничего общего с почерком Савели; у того буквы крупные и нервные, а здесь передо мной были строчки мелких, тесно посаженных букв. Я знаю почерк Савели, потому что не раз рассматривал альбом Виттории, в котором немало открыток, надписанных рукой Савели.

Значит, формуляр заполнял другой человек, который ночевал в Санта-Анне с фальшивым паспортом на имя Чезаре Савели. Как я и предполагал, некто состряпал алиби для Савели, а сам начальник охраны и не думал уезжать из Рима.

Вернувшись в Рим, я узнал от вас подробности второго допроса и услышал об убийстве Пинелли и Чиветты. И пока мы обедали, я воссоздал для себя картину преступления в Боргезе.

Итак, в среду 25 октября Савели вызывает Карло Колонну, который подчиняется ему и по административной линии, и по линии “социального движения”, и на которого существует немало компрометирующих материалов, передаёт ему бутылку вина и приказывает распить её в одиннадцать часов вечера со сторожем Федериго Нобиле; кроме того, он велит Колонне купить билет до Санта-Анны и заявляет, что вернётся в город на следующий день с поездом, который выходит из Санта-Анны около одиннадцати часов.

Вместо того, чтобы ехать на вокзал, Савели, воспользовавшись обычной полуденной суматохой в галерее, незаметно пробирается на чердак. У него есть ключи от всех замков, и попасть в это помещение для него не составляет труда. Как показывает инженерный план, на чердаке есть туалетные комнаты, туда проведена вода и паровое отопление, и провести в нём несколько часов не так уж сложно. Выбрав местечко поудобнее, Савели ложится спать.

Проснувшись, он видит, что в помещении царит полный мрак. Через окошки-иллюминаторы чердака просачивается слабый свет фонарей на пьяцца Навона. Савели спускается в полуосвещённый зал второго этажа и за одну минуту вынимает из рамы полотно Корреджо. Возится он недолго, потому что рама заранее подготовлена и винты держатся на честном слове. На пустую раму Савели набрасывает холст Ливио Перетти, кое-как прикрепляя его канцелярскими кнопками. Отметим, что обе операции Савели проделывает в перчатках.

Он возвращается с добычей на чердак, но тут же, у самого порога, сталкивается с человеком, который все это время наблюдал за ним. Внезапность, удивление и страх сработали одновременно. Отшвырнув “Данаю”, Савели быстро надевает стальной кастет и одним ударом валит непрошеного свидетеля на пол. Все происходит очень быстро и в полной темноте. Можно предположить, что через какое-то время Савели зажёг на чердаке фонарик, чтобы узнать, кого он ударил, — он не мог устоять перед этим искушением. Человека, лежащего перед ним, он не знает, и человек этот не проявляет признаков жизни. Савели тащит его в дальний угол и заботливо укрывает кусками толя и холста, а сверху нагромождает рамы, мольберты и всё, что попало под руку. Остаётся только замыть следы крови на полу, это нетрудно, — воды и тряпок на чердаке сколько угодно, было бы время.

Постепенно напряжение спадает, и его охватывает страх, подлинный ужас: его предали, ему нарочно подсунули человека, которого он убил, и сейчас его, Савели, на площади ждут полицейские, а то и “надёжные люди”, с которыми иметь дело не лучше, чем с полицией. Наоборот!

Уже заполночь, пора уносить ноги из музея, кстати началось дежурство опоённого вином Федериго. Но Савели уже не хватает смелости выполнить первоначальный план, он уже не решается спуститься по лестнице с холстом в руках, а ещё меньше — выйти с ним на улицу. Он решает скрыть полотно Корреджо там, где его никто не станет искать. Где же?

Он прекрасно знает здание, знает, где проходят трубы отопления и водопровода, куда выведен дымоход камина. В здании всего один камин, и он находится в кабинете директора музея. Камин давно утратил своё функциональное назначение и служит скорее для украшения кабинета. Дымоход у него прямой и выведен на крышу; в нижней части, над самым камином, он образует седловинку. Лучшего, более удобного и безопасного тайника для картины нельзя и желать.

Савели через окно лезет на крышу, ползком добирается до каминной трубы и опускает в неё свёрнутое в трубку полотно.

Вернувшись на чердак, он спускается по лестнице и идёт к служебному входу, но, отпирая дверь, с ужасом замечает, что глаза Марио Чиветты удивлённо смотрят на него. Этот негодяй его видел! Он завтра же об этом скажет! Чиветта будет свидетельствовать против него, Савели!

Спрятавшись в тени соседнего здания — бывшего кардинальского дворца, — Савели терпеливо ждёт, и когда Чиветта спустя час выходит из Боргезе, Савели идёт за ним следом, догоняет, здоровается и предлагает себя в попутчики. Легкомысленный Чиветта ничего не подозревает, он даже не видит, как Савели достаёт из кармана финку, не слышит, как щёлкает её лезвие, выскочив из ручки, и не успевает вскрикнуть, когда это лезвие впивается в его горло. На всякий случай Савели наносит ещё два удара финкой и возвращается к музею, чтобы сесть на автобус, который идёт вдоль Джанниколо. Тут он вспоминает, что забыл запереть служебный вход, испугавшись Марио; Федериго, придя в себя, может увидеть, что дверь не заперта, он поднимет на ноги полицию, а полиция со своей стороны тут же позвонит в Санта-Анну, и его “альтер эго” окажется в дурацком положении. Успех всей операции висит на волоске, а вокруг его шеи затягивается петля, поэтому Савели, собравшись с духом, возвращается к галерее и запирает дверь на ключ. Не нужно забывать, что Чезаре Савели — бывший натовский разведчик, убийца и авантюрист. Вы, например, на его месте вряд ли решились бы дважды за одну ночь бросить вызов судьбе?

Потом Савели садится в автобус, сходит на первой остановке и исчезает среди зарослей пиний и кустов холма Джанниколо. Там он проводит ночь. На следующий день является в дом Виттории Ченчи, где я имел удовольствие встретить его. Комки глины прилипли к его обуви на холме, а пятно на рукаве, вероятно, оставила кровь Чиветты.

Вы, наверное, догадываетесь, что все эти логические построения не могли помочь ни Луизе, ни Ливио, потому что я не мог подкрепить их вещественными доказательствами или свидетельскими показаниями. Поэтому я решил довести игру до конца и для этого воспользоваться принципом бумеранга. “Даная” украдена для того, чтобы подбросить её в дом Пьетро Фальконе; я решил сам выполнить эту операцию, но, разумеется, не с “Данаей” Корреджо, — такое мне бы и в голову никогда не пришло, — а с подобием “Данаи”, холстом, над которым работал Ливио Перетти.

Вы вместе со мной были у Фальконе и слышали, что он ждёт трубочистов. На обратном пути я зашёл на почту и справился по телефону в профсоюзе трубочистов, будут ли они проводить профилактическую чистку труб в доме 71 по виа Монсеррато. Мне ответили, что такая чистка у них запланирована только на 8 ноября. Ясно, что за трубочисты собирались в гости к Фальконе, — головорезы и бандиты, одетые трубочистами; один из них принесёт завёрнутое в дерюгу полотно Корреджо. Сценарий Савели был таков: “трубочисты” подбрасывают картину в спальню профессора Фальконе и выходят оттуда ровно за минуту до того, как сам он с группой полицейских и представителем прокуратуры поднимется по лестнице дома 71, якобы вызванный туда свидетелем.

И украденную “Данаю” найдут в спальне коммуниста, кандидата в мэры города! Какой римский гражданин станет голосовать за человека, который ворует картины? Провал Фальконе на выборах, что называется, был решён и подписан.

Вы знаете, как развивались далее события, потому что сами участвовали в игре. Сегодня, в 9 часов утра, когда полиция вместе с подследственными покинула галерею Боргезе, вы достали полотно, спрятанное в трубе камина, а на его место положили холст Ливио Перетти, после чего удалились в ближайшую кондитерскую — есть мороженое. В 10 часов пять минут Чезаре Савели явился в музей, где не было ни души; его охраняла полиция, но посты стояли только на улице! Ни секунды не медля, Савели входит в огромный кабинет директора, достаёт из каминной трубы свёрнутый в трубке холст, сует его под пальто и бегом бежит к своим подручным, которые уже ждут его.

В десять часов десять минут Чигола отпускает на все четыре стороны привратников и сторожей Боргезе вместе с Карло Колонной; служащие Боргезе занимают свои места, несущие наружную охрану, а полицейские покидают свои посты. В десять часов пятнадцать минут вы торжественно вступаете в свой кабинет и дрожащими руками разворачиваете холст, который небрежно засунут в угол за дверью. Вы видите “Данаю” Корреджо, снимаете очки и тайком смахиваете слезы, навернувшиеся на глаза. Разве не так, профессор? Ну, не стесняйтесь, “Даная” стоит того, чтобы заплакать и в голос!

Потом вы поднимаетесь на второй этаж и при помощи своих служащих натягиваете холст на его собственную раму.

Затем вы звоните в дом Пьетро Фальконе и сообщаете, что подлинная “Даная” найдена. Чигола парой пощёчин приводит в чувство Чезаре Савели, потерявшего сознание.

На этом игра кончается.

Я ни минуты не сомневаюсь, что Чигола понял и замысел игры, и весь её ход, и роль в ней Чезаре Савели. Но я убеждён и в том, что инспектор не станет заводить дело на шефа охраны Боргезе и передавать его прокурору. Этим он навлечёт на себя не только ненависть экстремистов, но и их приятелей. А Чигола человек жизнелюбивый и не захочет добровольно сокращать свои дни на белом свете!

В траттории тихо, только за двумя столиками сидят посетители, но и они говорят негромко. Даже слышно, как стучит дождь по стёклам. Чем больше темнеет на улице, тем сильнее он идёт.

Аввакум разливает вино по бокалам и чокается с Роберто Тоцци.

— Теперь вы получите рождественские наградные и на праздники повезёте синьору Инессу на зимний курорт. Я вам завидую, профессор!

— И все это благодаря вам! Вы — удивительный человек, синьор Захов!

— Наоборот, профессор. К счастью, я самый обыкновенный человек.

Под фонарём останавливаются две машины. В свете фар клубится золотистый туман.

Аввакум и Роберто Тоцци выходят на улицу.

К ним подходят Ливио Перетти, согнувшийся в три погибели под струями дождя, от которого не спасает старенький коротковатый плащ.

Он обнимает Аввакума и говорит:

— Мне велено поцеловать вас один раз — от имени синьоры Виттории Ченчи и ещё раз — от имени синьорины Ченчи! — Он смеётся и целует Аввакума в обе щеки.

Аввакум задумывается, стоит ли передать через Ливио поцелуи Луизе и Виттории, но молчит.

— Ваш багаж — в первой машине! — объявляет Ливио. Шофёр — хороший парень.

На прощанье Аввакум просит Роберто Тоцци:

— Обещайте мне, что сегодня вечером вы поужинаете в “Лавароне”! Пригласите от моего имени синьору Витторию и синьорину Луизу. — О Ливио он ничего не говорит. — И когда поднимете заключительный тост, помяните добрым словом вашего скромного друга из далёкой Болгарии!

Нагнувшись к уху профессора, он добавляет:

— Пожалуйста, не стесняйтесь. Этот последний вечер включён в мой общий счёт у “Лавароне”!

Аввакум садится в машину и прежде, чем захлопнуть дверцу, весело машет рукой.

Через несколько минут старенький “фиат” выруливает на виа Аппиа Антика — древнюю дорогу, по которой на протяжении веков прошло столько весёлых и печальных людей, счастливых и разбитых сердец.