Покоритель Африки

Глава XVII

На следующий день Алека вызвали в Ланкашир.

Выйдя утром из дома, он увидел заголовки вечерних газет, где говорилось о взрыве на угольной шахте. Поглощенный своими мыслями, Маккензи не придал этому значения и был потрясен, когда из ожидавшей его в клубе телеграммы выяснилось, что несчастье случилось на его шахте. Тридцать человек оказались погребены заживо — опасались, что их уже не спасти. Мгновенно позабыв собственные заботы, Алек велел принести расписание и обнаружил, что как раз успевает на поезд. Захватив с собой пару бланков, он прямо в кебе нацарапал две телеграммы: одну — своему слуге, с указанием захватить одежду и немедленно выезжать вслед; а вторую — Люси.

Едва успев на поезд, после полудня он был уже возле устья шахты, окруженного толпой рыдающих женщин. Все попытки спасти бедняг ни к чему не привели. Было много раненых, и дом управляющего превратили в госпиталь. Все были так потрясены несчастьем, что спасательные работы велись нерешительно. Алек сразу взялся за дело. Он подбодрил несчастных женщин, собрал всех, от кого могла быть хоть какая-то польза, и воодушевил их своим мужеством и изобретательностью. День уже клонился к вечеру, но нельзя было терять ни минуты, и они трудились всю ночь. Алек, в одной рубашке, работал наравне с могучими шахтерами, не нуждаясь ни в сне, ни в отдыхе. Стиснув зубы, он молча сражался со смертью за жизни тридцати человек. Утром он принял ванну, забежал проведать раненых и вернулся к завалу.

У Алека не было времени на посторонние мысли. Он не знал, что тем самым утром в «Дейли мейл» появилось еще одно письмо с новыми обвинениями и убедительными доказательствами как на подбор; он не знал, что газеты, негодуя и удивляясь молчанию адресата, единодушно провозгласили его виновным. Дело приняло политический характер, и радикальная пресса воспользовалась скандалом, чтобы добить обессилевшего противника. Вопрос был вынесен на обсуждение в парламенте.

Поглощенный неравной борьбой, Алек не знал, что пузырь его славы лопнул, да и знай он — не придал бы тому значения. Шахтеры были замурованы уже сорок восемь часов. Трудившиеся с ним бок о бок смельчаки понемногу теряли надежду, и Алек вдохновлял их на новые подвиги. От людей требовалось одно — неколебимое упорство. Благодаря своей колоссальной выносливости Маккензи трудился по двадцать часов без перерыва. Он не жалел себя и, кажется, вдыхал новые силы в своих помощников, собственным примером побуждая их не опускать руки. Они работали без устали, но надежда понемногу уходила. Там, за завалом, тридцать беспомощных людей страдали от голода. Некоторые, вероятно, уже мертвы. Страшно было подумать о тех ужасах, что выпали на их долю: медленно поднимающаяся вода, тьма и жестокие муки голода. Там был мальчик четырнадцати лет. Алек как-то разговаривал с ним, когда приезжал на шахту, и умилялся веселому нахальству мальчугана. Смешливый голубоглазый мальчишка. Страшно подумать, что нелепая, случайная катастрофа лишит его жизни со всеми ее радостями. Обожженное и изуродованное тело его отца лежало в морге. Вместе с мальчиком угодил в западню и старший брат — у него была жена и дети. С удвоенной яростью Алек принялся за работу. Он не сдастся.

Наконец с той стороны донеслись звуки. Тихие, еле слышные, но ошибки быть не могло. Значит, кто-то еще жив. Спасатели оживились. Теперь счет шел на часы. Близость успеха придала им сил, усталость как рукой сняло — осталось собрать последние капли мужества.

Наконец-то!

С замаскированным под радостные возгласы вздохом облегчения они пробились сквозь последний барьер, и несчастные оказались спасены. Их вытаскивали по одному. Изможденные, с запавшими глазами, бедняги беспомощно щурились от яркого солнца и едва стояли на ногах. Алек на своих могучих руках вынес синеглазого мальчугана и попытался его развеселить, но вместо улыбки тот зарыдал от слабости, уткнувшись в грудь своему спасителю. Брата вынесли следом — он был мертв. Жена с детьми по бокам ждала возле устья шахты.

Этот непримечательный эпизод, о котором лишь вскользь упомянули утренние газеты, странным образом отодвинул проблемы Алека на задний план. Столкнувшись с безутешным горем вдов и осиротевших детей, с безжалостно загубленными в расцвете лет жизнями, Маккензи и думать забыл о переполохе, связанном с его именем. Встревоженный, он не находил себе места. На него свалилось множество срочных дел. Нужно было как можно скорее возобновить работу шахты и позаботиться о семьях, потерявших кормильцев. Люди с не терпящими отлагательств вопросами осаждали Алека со всех сторон, и он не мог выкроить ни минуты. Задумавшись же в конце концов над собственными проблемами, Алек вдруг понял, что благодаря катастрофе взмыл над засосавшей его трясиной обыденности. Он бросил вызов злому року и отчаянно сражался с беспощадной слепотой судьбы. Что, кроме презрения, можно испытывать к людям, бесчестящим его постыдными обвинениями? В конце концов, его совесть чиста.

В письме к Люси Алеку и в голову не пришло возвращаться к событиям, предшествовавшим его отъезду из Лондона. Он писал о мучительной лихорадке последних дней, рассказывал, как они сражались со смертью и лишили ее законной добычи. Второе письмо описывало меры, которые он предпринял, чтобы возместить причиненный ущерб и помочь нуждающимся. Алек мечтал выразить в своих строках пылкую преданность Люси, однако со свойственной ему странной робостью не осмелился этого сделать. Про обвинения, которые все только и обсуждали, он даже не упомянул.

Люси снова и снова перечитывала его письма, но не могла понять. В них звучало удивительное безразличие. Находясь далеко от места трагедии, Люси не ощущала ее всепоглощающего ужаса и мучительно переживала отсутствие Алека. Он был так нужен здесь… А теперь вся тяжесть легла на ее собственные плечи. Когда появилось второе письмо Макиннери, леди Келси лишь молча протянула ей газету. Ужасно. Все эти смехотворные обвинения были слеплены с жутковатым правдоподобием, которое выводило Люси из себя. И все же почему Алек хранит гробовое молчание? Девушка убеждала себя, что политические договоренности с государствами, чьи сферы влияния граничили с завоеванными территориями, могли требовать соблюдения строжайшей тайны, однако вскоре сочла это объяснение слишком уж фантастическим. Изучив газеты, она поняла, что общественное мнение настроено против Алека. Вмешалась политика, и соратники по партии поддержали Маккензи, но как-то неуверенно — это означало, что дела совсем плохи. Люси уже тысячу раз повторила все доводы в его пользу, однако аргументы противников все равно звучали куда убедительнее. И тут на девушку обрушились муки совести. Она вспомнила жестокие слова Бобби и стала изводить себя упреками — ведь дело касалось ее родного брата! На такое способен лишь человек бессердечный или совершенно бессовестный. Люси из последних сил твердила, что верит в Алека, что он не способен на предательство.

Наконец, не в силах больше терпеть, она телеграфировала ему: «Ради Бога, скорее приезжай».

Люси чувствовала, что не вынесет больше ни дня страданий. Несчастная, раздавленная, она ждала Алека. Все ее страхи вырвались на волю. Она считала часы до его приезда и не верила, что он может задержаться. Самообладание оставило Люси, она была словно ребенок, который ищет защиты в родительских объятиях.

И вот он пришел. Люси ждала в той самой комнате, где состоялась их встреча, когда Алек вернулся в Англию. Бледная, истосковавшаяся, она вскочила и бросилась к нему.

— Слава Богу, ты здесь, — сказала девушка. — Время будто остановилось.

Алек не понимал, чем Люси так взбудоражена. Он нежно поцеловал девушку, и та вдруг почувствовала себя лучше. Его совершенная искренность придала ей сил и спокойствия. Не в силах вымолвить ни слова, Люси прижалась к нему и заплакала.

— Что случилось? — наконец спросил Алек. — Зачем ты меня вызывала?

— Я не могу жить без твоей любви.

Он гладил ее с удивительной нежностью. Никто не подумал бы, что суровый путешественник может быть таким ласковым.

— Я должна была тебя увидеть, — прорыдала она. — Ты не представляешь, что за муки мне пришлось пережить.

— Бедное дитя.

Он целовал ее волосы и белый наморщенный лоб.

— Почему ты уехал? Ты же знал: я не могу без тебя.

— Прости меня.

— Ужасные дни. Я и представить не могла, что бывают такие мучения.

— Присядь и расскажи мне все.

Алек усадил Люси на диван возле себя и обнял. Та прильнула к нему и молча упивалась долгожданным облегчением после стольких дней мучительной боли. Она улыбнулась сквозь слезы:

— С тобой я счастлива и ничего не боюсь.

— Только со мной?

Он задал этот вопрос нежно, тихим, влюбленным голосом — каким раньше не говорил никогда. Люси не ответила, только теснее прижалась к Алеку. Он улыбнулся и повторил:

— Только со мной, милая?

— Я рассказала Бобби и тете, что мы поженимся. Они совсем меня измучили, и пришлось сказать. Я не сдержалась. Они говорили про тебя ужасные вещи.

Он немного помолчал.

— Это вполне естественно.

— Для тебя это ничего не значит, — воскликнула девушка, — а для меня… Ты не представляешь, через что мне пришлось пройти!

— Хорошо, что ты им рассказала.

— Бобби назвал меня жестокой и бессердечной. Ведь это правда: я думаю о тебе, а Джордж больше ничего для меня не значит. Любовь переполняет мое сердце, а для остального в нем больше нет места.

— Моя любовь заменит тебе все, что было раньше. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

Освободившись из объятий Алека, Люси подалась чуть назад, к краю дивана. Она непременно должна рассказать, что ее гложет, но от стыда боялась поднять глаза.

— Есть и другая причина, почему я им рассказала. Я такая трусиха. Думала, что я куда смелее.

— И почему же?

У Люси вдруг защемило сердце. Она мелко задрожала и лишь могучим усилием воли заставила себя продолжать. Ей было очень страшно. Во рту пересохло, а когда слова наконец сорвались с губ, голос был как будто чужой.

— Я хотела сжечь за собой все мосты. Это придало бы мне уверенности.

Теперь уже Алек молчал, понимая, к чему клонит девушка. Сердце замерло у него в груди. Им суждено расстаться. Впрочем, Алек предвидел эту возможность еще тогда, в джунглях Африки, — и решил, что пусть Люси лучше лишится любви, чем достоинства.

Алек попытался встать, но Люси протянула руку и не пустила. В его душе вдруг вспыхнула отчаянная решимость не сдаваться до самого конца.

— Я не понимаю, — проговорил он.

— Прости меня.

Люси взяла его за руки и быстро заговорила:

— Ты не представляешь, как это ужасно. Я совершенно одна. Все на тебя ополчились, никто доброго слова не скажет. Просто невероятно, непостижимо. Словно одна я верю, что ты не посылал на смерть беднягу Джорджа. О Боже, меня, наверное, считают жестокой и бессердечной!

— Разве так важно, что считают другие? — спокойно спросил Алек.

— Я сама себя стыжусь. Пытаюсь выбросить эти мысли из головы, но не могу. Не могу, и все. Я пыталась быть храброй, отказывалась даже думать о том, что в этих страшных обвинениях есть доля правды. Я хотела поговорить с Диком — знаю, он тебя обожает, — но побоялась. Я предала бы твое доверие, ведь все должны видеть, что мне нет дела до этих обвинений. Ладно бы было одно письмо, но второе… Там все до жути правдоподобно.

Алек бросил на нее быстрый взгляд. Он впервые услышал о втором письме. В безумной суматохе после аварии на шахте у него не было времени ни на что, кроме спасательных работ. Однако он промолчал.

— Я перечитывала его много раз и не могу понять… Бобби говорит, оно снимает все вопросы, а я твержу, что это чепуха, но… Ты понимаешь? Эта неизвестность не дает мне покоя.

Люси вдруг замолчала и теперь смотрела на Алека. Ее глаза светились жалобной мольбой.

— Сначала я верила тебе беспрекословно.

— А теперь нет? — спокойно спросил он.

Она вновь опустила глаза и всхлипнула.

— И теперь точно так же верю. Я знаю, ты не пошел бы на такую низость. Но ведь в газете написано черным по белому, а ты только молчишь в ответ.

— Понимаю, тебе тяжело. Потому я и просил никогда не сомневаться во мне, что бы ни говорили.

— Я верю тебе, Алек, — вскричала она, — верю всем сердцем! Но сжалься надо мной! Я верила, что справлюсь. Тебе легко быть одиноким. Ты словно стальной. Ты гранитная глыба. А я просто женщина — жалкая и слабая.

Он помотал головой:

— Нет-нет, ты не как другие женщины.

— Легко быть храброй, когда речь об отце или о Джордже, но теперь все по-другому. Любовь изменила меня. У меня больше нет сил противостоять моим близким.

Алек встал и прошелся по комнате. Он о чем-то напряженно размышлял. Люси казалось, он слышит, как колотится ее сердце. Наконец он остановился перед девушкой и заговорил с такой болью в голосе, что ее сердце мучительно сжалось.

— Помнишь, несколько дней назад я говорил, что случись все снова, поступил бы точно так же? Я дал слово чести, что мне не в чем себя упрекнуть.

— Помню! — воскликнула Люси. — Мне так стыдно, но сомнение не дает мне покоя…

— Сомнение. Вот оно, это слово.

— Я говорю себе, что не верю ни единому из этих жутких обвинений. Твержу: «Он невиновен, он невиновен». — Отчаянье любви придало Люси сил, и в этот решительный миг ей все же хватило смелости. — Но в глубине души остается сомнение, избавиться от которого я не могу.

Она ждала ответа, но Алек молчал.

— Я старалась задушить остатки сомнений. Я думала бросить им в лицо, что верю тебе беспрекословно и выйду за тебя, несмотря ни на что, — и после этого мое сердце успокоится.

Алек выглянул в окно. Улицу заливали косые лучи заходящего солнца. У двери дома напротив стояли автомобили и экипажи, а на ступенях теснились лакеи. Там давали бал, и сквозь открытое окно Алек разглядел целую толпу женщин. Небо было синее-синее. Он снова повернулся к Люси.

— Ты не принесешь мне то, второе письмо?

— Разве ты его не читал? — поразилась она.

— Было не до газет. Наверное, никто не догадался мне его показать.

Люси вышла через арку во вторую гостиную и принесла оттуда «Дейли мейл». Алек молча взял газету, сел и внимательно прочитал письмо. С горькой усмешкой он отметил, как ловко изложил Макиннери свои обвинения. Второе письмо отвечало на все вопросы, оставшиеся после первого, дополняя всю историю убедительными подробностями. Особый налет достоверности ей придавали слова носильщиков и аскари из отряда Маккензи. Поразительно, как легко перевернуть все с ног на голову, добавив к правдивому рассказу всего щепотку лжи. Алеку пришлось признать, что у Люси были все основания для подозрений. История звучала правдоподобно — он сам бы поверил, касайся она кого-то другого. Факты приводились вполне точно, обман же крылся в приписываемых Алеку мотивах — но как их проверишь?

Он отложил газету, откинулся на спинку и, подперев рукой подбородок, задумался. Его взору снова предстала та ночь: снаружи завывал ветер, а дождь все лил и лил. Он вспомнил бледное лицо Джорджа, как тот обезумел и выстрелил в него — и как жалок он был потом в своей покорности. Земля приняла слабовольного мальчишку вместе с его преступлениями. Сохранить ему после смерти доброе имя оказалось не так-то просто. Он знал, что для Люси отвага и мужество Джорджа важнее собственной жизни. Как может он причинить ей боль? Как он расскажет, что ее брат оказался трусливым негодяем и потому погиб? Как сообщит, что жалкий мальчишка не сумел очистить от позора столь дорогое ей имя? И чем он докажет свои слова? Уокер погиб в ту же ночь, что и Джордж. Бедняга Уокер, бодрый и жизнерадостный в любой передряге, — его смерть тоже на совести Джорджа Аллертона. Адамсон умер от лихорадки. Лишь эти двое знали частицу правды, и их рассказ по меньшей мере подверг бы серьезному сомнению слова Макиннери. Алек стиснул зубы. Нет, ему не нужны их свидетельства. В конце концов, он дал обещание. Он торжественно поклялся, что ни единым словом не даст Люси усомниться в том, что брат оправдал возложенное на него доверие. Место и время только придали этой клятве особую важность. Алек был человеком исключительной честности, но не из моральных соображений, а просто по природе, — нарушив обещание, он бы сильно переживал. Впрочем, данное слово было далеко не главной причиной его молчания. Даже не обещай он Джорджу, Алек все равно сохранил бы тайну. Кроме того, где-то в глубине его души шевельнулась уязвленная гордость. Сознавая, что его побуждения чисты, Алек ожидал того же от Люси. Если он сказал — она должна ему верить. Он не унизится до оправданий; а раз Люси сомневается — значит, не так уж глубока ее любовь. Пожалуй, он был несправедлив в своей неумеренной гордости. Алек не понимал, что обрекает девушку на тяжкое испытание, которому он не вправе никого подвергать.

Он встал и обратился к Люси:

— Что именно я должен сделать?

— Пожалеть меня ради моей любви. Не рассказывай всему миру, если не хочешь. Скажи мне. Ты ведь не способен лгать. Я поверю, если услышу из твоих уст. Мне нужно знать наверняка.

— Разве ты не знаешь, что я не просил бы твоей руки, будь моя совесть нечиста? — медленно сказал он. — Разве не понимаешь, что причины, по которым я храню молчание, должны быть совершенно исключительными — иначе я не смотрел бы спокойно, как втаптывают в грязь мое доброе имя?

— Но ведь я буду тебе женой. Я люблю тебя и знаю, что ты любишь меня.

— Люси, умоляю, не требуй от меня этого. Давай просто помнить, что прошлого не вернешь и что мы любим друг друга. Я не могу тебе рассказать.

— Теперь ты должен! — взмолилась девушка. — Если что-то произошло, если хоть часть этой истории — правда, то дай мне возможность судить самой.

— Мне очень жаль. Не могу.

— Но ведь это убьет мою любовь. — Она вскочила на ноги и прижала руки к сердцу. — Теперь меня переполняют сомнения, таившиеся где-то в глубине души. Неужели ты подвергнешь меня ужасной пытке?

В холодных глазах Алека мелькнула досада. В отчаянии он развел руками.

— Я думал, ты мне веришь.

— Скажи мне только одно — и я успокоюсь. — В крайнем возбуждении Люси вдруг резко, без всякой цели обхватила голову руками. — Что же со мной сделала любовь! — воскликнула она в отчаянии. — Я гордилась братом, была беззаветно ему предана… Но тебя я полюбила так сильно, что в моем сердце не осталось места для прошлого. Я позабыла все несчастья и утраты. Даже сейчас они ничто рядом с нашей любовью. Я думаю только о тебе и хочу быть уверена, что могу тебя любить. Мне достаточно лишь одного: скажи, что той ночью, посылая Джорджа в бой, ты не знал, что его убьют.

Алек спокойно посмотрел на девушку. Он снова очутился в палатке, а снаружи лил дождь и бушевал ветер. Теперь Алек старался убедить себя, что у Джорджа была возможность спастись. Он же сам сказал: нужно проявить недюжинную смелость перед лицом опасности. Однако в глубине души Алек знал, все это время знал, что посылает юношу на верную смерть. Смелости — добродетели негодяев — Джорджу явно недоставало.

— Просто скажи, Алек, — попросила она. — Скажи, что это неправда.

Наступила тишина. Сердце билось в груди Люси как птица в клетке. В страшной тревоге она ждала ответа.

— Но ведь это правда, — еле слышно шепнул он.

Люси в страхе смотрела на Алека. У нее кружилась голова, и девушка испугалась, что сейчас упадет в обморок. Собрав остатки сил, она отбросила наползавшую на глаза темную пелену.

— Это правда, — повторил Алек.

В ужасе Люси ахнула.

— Я не понимаю. Милый, прошу тебя, не обращайся со мной как с ребенком. Пощади меня. Говори серьезно. Для нас обоих это вопрос жизни и смерти.

— Я говорю серьезно.

Девушку словно сковал жуткий холод, даже кончики пальцев вдруг онемели.

— Ты знал, что отправляешь Джорджа на смерть? Знал, что ему не вернуться живым?

— Его могло спасти лишь чудо.

— Но ты ведь не веришь в чудеса?

Алек не отвечал. Люси смотрела на него со все нарастающим ужасом, дико выпучив глаза. Она еще раз спросила:

— Ты ведь не веришь в чудеса?

— Нет.

Противоречивые чувства охватили девушку. Они словно вели в ее сердце беспощадный бой. Страх и отчаянье; злость и раскаяние в том, как равнодушно она встретила гибель Джорджа; и еще любовь — всепоглощающая любовь к Алеку. Как же она может теперь его любить?

— Это неправда! — вскричала Люси. — Это позор! Ох, Алек, Алек… Боже, что мне делать?

Алек выпрямился и стиснул зубы. Его квадратная челюсть казалась теперь особенно тяжелой, а голос звучал сурово.

— Я же говорил: мне не в чем себя упрекнуть.

При этих словах Люси залилась краской. Ее охватили злоба и ярость.

— Раз так, выходит, и все остальное правда. Почему же ты не признаешь, что пожертвовал жизнью Джорджа, чтобы спасти свою?

Гнев тут же схлынул, уступив место смятению.

— Какой кошмар. Я не могу понять… — Она отчаянно взмолилась: — Неужели тебе совсем нечего сказать? Ты знаешь, как я любила брата. Знаешь, как важно для меня было, чтобы он искупил преступление отца. В нем было все мое будущее. Ты не мог хладнокровно принести Джорджа в жертву.

Алек на мгновение задумался.

— Пожалуй, я могу кое-что рассказать, — начал он. — Отряд окружили арабы, и одному из нас предстояло умереть, чтобы дать остальным шанс на спасение.

— А ты любил меня и поэтому выбрал моего брата?

Алек посмотрел на Люси с глубочайшей тоской, но та пропустила этот взгляд. Он ответил очень серьезно:

— Видишь ли, это была его вина. Джордж совершил страшную ошибку, и вполне справедливо, что ему пришлось расплачиваться за катастрофу, которую он сам же на нас навлек.

— В такой момент о справедливости не думают. Он был таким юным, таким честным и искренним. Разве не благороднее тебе было пожертвовать собственной жизнью?

— Ах, милая, — ответил он со всей мягкостью, на какую был способен, — ты и не представляешь, как легко пожертвовать собственной жизнью и насколько труднее быть справедливым, чем великодушным. Как же плохо ты меня знаешь! Думаешь, будь от моей смерти прок, я бы задумался хоть на мгновение? Мне нужно было жить, чтобы закончить дела. Я заключил союзы с соседними племенами. Уже поэтому смерть была бы малодушным поступком.

— Недостаток мужества всегда легко оправдать, — насмешливо бросила ему в лицо негодующая Люси.

— Моя жизнь была бесценна. Все европейцы в экспедиции были для меня просто орудиями — не настоящими командирами. Погибни я — отряд тут же разбежался бы. Остальные туземцы поддерживали нас только благодаря мне. Я дал слово, что не брошу их, пока не расправлюсь с работорговцами. Через два дня после моей гибели все войско просто испарилось бы, англичане остались бы одни. Ни один не вернулся бы. А беззащитные земли достались бы проклятым арабам. Вместо обещанного мной мира они огнем и мечом опустошили бы всю страну. Повторяю: мой долг был жить и закончить начатое.

Люси немного успокоилась. Она спокойно посмотрела на Алека и сказала очень тихо и спокойно:

— Ты трус! Трус!

— Уже тогда я знал, что этот поступок может стоить мне твоей любви. Хочешь — верь, хочешь — нет, я пошел на него ради тебя.

— Будь у меня сейчас хлыст, я хлестнула бы тебя по лицу!

Алек молчал. Девушка дрожала от гнева и презрения.

— Видишь, он и правда стоил мне твоей любви. Наверное, это было неизбежно.

— Мне стыдно, что я любила тебя.

— Прощай.

Алек обернулся и, гордо подняв голову, медленно направился к двери. Его лицо было бесстрастно. Но стоило ему выйти, силы покинули Люси. Она рухнула в кресло и, закрыв лицо руками, зарыдала так сильно, словно ее несчастное, измученное сердце вот-вот разорвется.