Полет орла

I

Мякнет под ногой податливый снег, на солнышке капель, лужи… И первые проталины чернеют в голубоватых полях. Яркий свет мартовского солнца слепит. Речка Сишка вскрылась у берегов и стремится под потемневшим льдом туда, где она за лесистыми холмами впадает в Волгу. Распахнув зипуны, несколько пареньков из сельца Есемово, вместе с барскими сынками, что взамен лапоточков носят сморщенные тупоносые сапожата, пригнали лошадей на водопой. Лошади, исхудавшие за зиму, стоят несмело на берегу, расставив тонкие с толстыми коленками ноги. Ребята их понукают: «Ну, чего уперлись, как вкопанные, идолы непроворотливые (повторяют словесные приемы взрослых селян)»… А кругом оглушительный щебет воробьев и синиц, вороний надсадный грай и воздушное кувырканье над самой речкой пары белобоких, длиннохвостых сорок… Разрывчатой струйкой скатываются серебристые шарики с повети избяных крыш. Весело, но рано еще. Даже дьячок Кузя не брякал в тощий колокол старой Никольской церкви. Не скрипели горлом у себя в сарае голодные гуси, завидев Малашку, приносившую им по утрам овёс с мятым горохом. Но что там стряслось?

– Баринок Саня, да баринок Никола, да баринок Петруша, батюшка домой кличет, – донесся сипатый спросонья призыв дворового посланца Ерохи, оскальзывавшегося на протоптанной к реке дорожке.

Сыновья барина Никиты Степановича Сеславина тотчас, без промедления, поднялись за Ерошкой к находившемуся на значительном возвышении деревянному одноэтажному строению, потемневшему от времени и непогоды, с подслеповатыми оконцами, с крышей, крытой осиновой дранкой. Это и был барский дом.

У крыльца стояла покарябанная, с мокрым боком, простая кибитка, – не какая-нибудь выписная[1]. Две лошади, запряженные в кибитку, кивали головами, фыркали. Лошади со станции, почтовые, сытые. А на самом крыльце Никита Степанович в вязанной кацавейке, без шапки встречал своего брата, офицера, служившего в Гатчине, в Михайловском замке цесаревича Павла Петровича. Гатчинский офицер-артиллерист выхлопотал для племянников места на казенный кошт в Артиллерийский и Инженерный шляхетский корпус. Сам цесаревич сей корпус опекает лично и часто его навещает.

– Ну, слава тебе, Господи, – говорил Никита Степанович, обнимая брата и радушно пропуская его в сени. – А вон и сами будущие господа кадеты пожаловали.

Рослые и миловидные сыновья Никиты Степановича (а их было пятеро) производили приятное впечатление на знакомых, а впоследствии на непосредственное своё начальство по шляхетскому корпусу и при дальнейшей военной службе. Особенно выделялся статью и красотой Александр, кудрявый, с яркими глазами, необычайно стройный, подвижный и сильный, несмотря на еще детский возраст.

Мелкопоместный владелец сельца Есемово Никита Степанович имел в собственности всего двадцать душ крепостных, однако был уважаем окрестным дворянством, а потому определился по выходе в отставку городничим ближнего городка Ржева. За городничество свое он получал небольшое жалованье. А все-таки оплачивать обучение сыновей в столь прославленном военном училище, каким являлся упомянутый шляхетский корпус, было ему не под силу. И тут благоволение цесаревича Павла Петровича к своему старому служаке (брату Никиты Степановича) заменило титулы и богатство большинства остальных кадетов. Сеславины обучались бесплатно.

Росли еще шестеро сестричек, находившихся под пристальной опекой матушки Агапии Петровны. По сути, несомненные бесприданницы. Но супруга Никиты Степановича тщилась и их судьбу решить счастливо, надеясь на хорошенькие личики дочерей и политесное воспитание, куда входили изящные манеры, умение танцевать экосез, игра на старых разбитых клавикордах да, разумеется, сносное лепетание по-французски. А сам Никита Степанович, будучи городничим, большое внимание уделял своей бедной деревеньке, трезво и кропотливо хозяйствуя, но сколько-нибудь значительных средств от нее не имел, хотя и к «недостаточным» помещикам не причислялся.

– Вот отобедуем и с Божьей помощью двинемся в Петербург, благо дороги еще не развезло, – говорил он. – Ночью мороз крепко прихватывает.

После обеда быстро собрались (гатчинский офицер торопился) и в двух кибитках повезли Петра, Сашу и Николку для приобщения к казенной судьбе будущих защитников Богом венчанной императрицы и православного отечества. Двое младших пока остались. Никита Степанович тоже поехал, захватив с собой «дядек» из дворни для услужения будущим офицерам.

Столбовая дорога была пока твердая, хорошо раскатанная санными полозьями. Лишь в полдень намокала от горячего солнца. Доехали из Тверской губернии до столицы империи в крайне короткий срок. Широко раскрытые глаза мальчиков высматривали в щель кожаного укрытия: повырубленные вдоль дороги боры, еще не сбросившие с игольных веток липкий снег, редкие деревни, иногда большое село либо городок с замшелым собором, с облезлой на пятиглавьях позолотой; наконец кое-где возникли чухонские мызы с чистыми коровниками – и как-то вдруг неожиданно помпезно вырос столб с двуглавым орлом, в навершии отливающий на свету серым металлом; и тут же полосатые будки, будочники в киверах и бараньих тулупах со штыковыми ружьями, с алебардами; по пришпекту едет выписанная из Вены карета, запряженная цугом шестью сытыми кобылами в дорогой сбруе, а на запятках холопы в кафтанах с позументом; хмурый офицер на высоком жеребце кутается в короткий плащ, скачет куда-то, неосторожно колотя по левому сапогу шпагой; набережная, окаймленная у пристаней гранитными парапетами, мостики крутогорбые над небольшими речонками и каналами… да как ахнет в глаза белый, в синих отливах и разводьях, необозримый простор Невы; а там в солнечных лучах золотой тонкий шпиль и золотой ангел Адмиралтейства, и еще на острове домище с колоннами, и множество немыслимо прекрасных домов вдоль Невы, а у Петропавловского равелина вмерзшие в лед грузовые баржи, да поставленный царствующей императрицей Екатериной Алексеевной конный монумент императору Петру Первому…

II

Артиллерийский и Инженерный шляхетский корпус находился на Петербургском острове и помещался в деревянных зданиях, обнесенных невысокой оградой. Там в камерах, как прозывались комнаты для повседневной жизни кадетов, они и спали. А обучались в классах для различных наук. Поступившие в корпус недоросли из дворянства (всего около четырехсот) разделялись по возрасту на три роты.

Корпус готовил офицеров для артиллерии и инженерных войск. Здесь в свое время обучались, например, с одной стороны – Кутузов, будущий избавитель России, а с другой – Аракчеев, будущий временщик и жестокий требователь субординаций и фрунтовых муштровок, беспощадный экзекутор своих крепостных и служащих по его ведомствам солдат, но и неустанно допекавший дисциплинарными требованиями офицерство, не принимая во внимание родовитость, титулованность, а иной раз возраст и заслуги. Через необычайное доверие, конфиденциальность и попущение генерал сей, особо приближенный к августейшим особам, имел чрезвычайную власть и при императоре Павле, и, как ни странно, при сыне его Александре Благословенном. Рассуждая же с чисто военной точки зрения, Аракчеев сделал очень много полезных преобразований и улучшений в российской артиллерии. Это признавали, хоть и терпеть не могли жестокосердого временщика, тот же Михайло Илларионович Кутузов, да и непремиримый строптивец, будущий геройский водитель войск Ермолов, служивший в молодые годы корпусным офицером. Получили образование в шляхетском корпусе многие славные в будущем военачальники и герои, но это к слову…

Директор корпуса генерал Петр Иванович Мелиссино встретил Сеславиных с добродушным видом (тем более что о приеме отпрысков бедного тверского дворянина договор состоялся с самим цесаревичем).

– Хоть и малы еще, а видно – молодцы будут, – не без лукавого намека заявил Мелиссино Никите Сеславину и подмигнул дежурному офицеру. – У нас подобру-поздорову встречают, а за излишнее озорство порцию розог виновникам сполна отпускают. Так что проштрафимшимся быть не советую.

И пошло, понеслось своим чередом обучение отроков во славу государства и армии Российской.

Батюшка Никита Степанович отбыл из Петербурга в Тверскую губернию, а сынки остались в гордом строгой надменностию своею стольном Санкт-Петербурге. Предстояло им постигать артиллерийскую и инженерную науку под усердным надзиранием своих учителей, людей почтенных, знающих свой предмет и с любовью передающих его своим ученикам. Тщанием генерала Мелиссино в корпусе расширено было преподавание общеобразовательных дисциплин, иностранных языков, а так же физической подготовки будущих офицеров.

Итак, братья Сеславины увидели Петербург, узнали фрунт и жесткое казарменное воспитание. За изучение военных наук взялись рьяно, и время полетело незаметно над классами, манежем и плацем.

Павел, и правда, часто наведовался в шляхетский корпус и будучи еще цесаревичем, и после внезапно умершей своей матери став императором Всероссийским. Поклонник военной системы прусского короля Фридриха II, он испытывал особую страсть к фрунту, маршировке «журавлиным шагом», к косам, пудреным буклям и ботфортам.

Искореняя ненавистный ему екатерининский дух, Павел приказал одеть войска в неудобные, куцые мундиры прусского образца, стеснявшие движения, но соответствующие достижению немецкой стойки и выправки. И по всей России, во всех гарнизонах и корпусах начался неистовый, неотвратимый, жесточайший период немецкой шагистики. Словно угрожающий бедой, раздавался везде рокот барабанов и визгливый свист флейт, перекликающихся иной раз зимой с змеиным шипением метелицы.

Как-то близко к Рождеству Павел явился в пристрастно наблюдаемый им шляхетский корпус. Выслушав рапорт офицера с неподвижным лицом, император обошел плац, манеж, классы и проследовал в жилые «камеры» кадетов.

От директора Мелиссино до дежурных офицеров, от почтенных преподавателей и побледневших кадетиков до последнего караульного солдата – все обратились в застывшие, будто оловянные фигурки. Павел вошел в одну, другую, третью камеры и, внезапно исказившись лицом, крикнул истошно:

– Натопили! Жару развели в спальнях! Вы мне кого тут готовите? Преизнеженных девиц, отглаженных петиметров или боевых офицеров? – Он подскочил к одному из окон, высоко вскинул ногу в ботфорте и выбил часть стекла. Сразу со двора хлынул морозный воздух и сыпанул снег. Удовлетворив внезапную ярость, император прошествовал дальше, довольный, по-видимому, проявлением своей суровости.

Что было делать? Застеклять окно нельзя, ибо таковая дерзость сразу стала бы известна царю. Но и спать ребятам в таком холодильнике нет возможности – многие заболеют. Тогда, приняв на себя ответственность по безмолвной просьбе начальства, пожилой фельдфебель Мокеич крался с наступлением темноты к разбитому окну и затыкал дыру толстой шерстяной тряпкой. И никто об этой хитрости в Гатчину не донес: не нашлось такого негодяя ни среди офицеров и кадетов, ни среди корпусных солдат.

На кормление кадетов выделялось из общих ста рублей двадцать копеек в день. Утром каша, хлеб, капорский чай или сбитень, в обед щи с мясом говяжьим, каша и ржаной хлеб. Нередко старший повар Пронька (из отставных сержантов) оказывал особое покровительство какому-нибудь счастливцу и посылал ему хороший кусок мяса либо лишнюю ложку горячего масла к гречневой каше, составлявшей любимейшее из блюд. Остальные кадеты откровенно завидовали таким избранникам и, в свою очередь, ожидали благоволения Проньки. Случилось в один из обеденных приемов пищи, что вместо гречневой каши на столы разнесли пироги «с гусаками», то есть с гусиной требухой – легким, печенкой и прочим. Оголодавшие кадеты возмутились. Куски недоеденных пирогов полетели в физиономию наблюдателя корпусной экономии, ходившего между длинными столами. К счастью, серьезного ущерба военный хозяйственник не понес, но все-таки рискнул пожаловаться генералу Мелиссино.

Однако директор не воспринял жалобу всерьез, зная, что «крапивное семя» хозяйствующих всегда склонно к нечистоте рук и значительно подворовывает. Впрочем, допытываться о причине замены каши тощими пирогами он не стал. Жизнь воспитанников шляхетского корпуса носила характер спартанский и обижаться на недостаточное кормление считалось неприличным для будущего офицера.

К тому же летним временем, да иной раз и зимой, во двор корпуса свободно проходили лоточники с пирогами, начиненными вязигой, курятиной, а то – ягодами: черникой, морошкой, брусникой, малиной. Краснощекие сероглазые девки в кокошниках приносили такие же, как их собственные щеки, румяные яблоки, либо зажаристые булки и баранки, усыпанные маком. И при этом не особенно увертывались от шутливых объятий кадетов со старших курсов, уже становившихся плечистыми молодцами, по утрам снимающими бритвой зачатки усов. Те кадеты, у которых в карманах не бренчала папенькина помощь в виде звонких монет, легко уговаривали простодушных торговцев поверить им в долг. И те доверчиво ожидали их производства в офицеры, когда надеялись получить задержанную плату. Такая торговля не возбранялась в часы, свободные от занятий в классах. Приходили во двор корпуса и конфетчики, и мороженщики.

Саша Сеславин, несмотря на свою внешнюю привлекательность, не слишком стремился отвечать на лукавые взгляды грудастых миловидных торговок. Так же скромно вел он себя и во время разрешенных начальством прогулок по городу, особенно в Летнем саду, где, сопровождаемые гувернантками, прохаживались между мраморных Диан и Аполлонов изящные мадемуазели в шляпках, с кисейными шарфиками вокруг стройной шейки.

Главное, что его занимало, это успешное проявление своих знаний на полугодовом генеральном экзамене.

– Ну что ж, Александр Сеславин, – заключил после очередного испытания директор Мелиссино, держа перед собой отчет об успеваемости своих подопечных, – аттестуешься ты как кадет поведения хорошего, понятлив и к наукам прилежен. А именно: добился следующих успехов – «российскую грамматику читает, арифметику знает, историю и географию продолжает, французский и немецкий… гм… слабо! Теперь «чистое письмо… по-русски, французски и немецки… посредственно». Ну, дальше: «рисовать – рисует, танцевать – танцует». Недурно, однако старшего своего брата Петра по учению не догоняешь. Прошлый год за успехи в учении он произведен в сержанты. А на будущий год вознамериваемся мы произвесть его штык-юнкером в конную артиллерию. Старайся, кадет, догоняй брата.

III

Конноартиллерийские роты вызывали интерес не только у военных, но возбуждали внимание всей столицы. Начальник артиллерии, генерал-фельдцейхмейстер князь Платон Александрович Зубов показывал двору свои заботы о русской артиллерии. Мелиссино тоже хлопотал о ней, придумывая для офицеров особенно яркий и красивый мундир. Конная артиллерия стала модным войском и петербургский beau mond[2] съезжался любоваться на образцовый кадетский строй. В конную артиллерию назначались офицеры, имевшие прямые заслуги и репутацию отличных мастеров своего дела, георгиевские кавалеры, ну и люди с особой протекцией, а также, по-просту говоря, красавцы.

Сеславиным природа не отказала в привлекательной внешности, протекция же их была самого высокого уровня: их знал (через своего старого гатчинского офицера) сам цесаревич. А после смерти императрицы нетерпимый к другим, Павел превратился в их покровителя. Братья Сеславины искренне радовались, когда увидели через год брата Петрушу в щегольском красном мундире с черными лацканами, с золотым аксельбантом, в шляпе с белым плюмажем. И хотя сменивший на престоле свою нелюбимую мать император Павел доводил армию до изнеможения шагистикой и фрунтом, артиллерии он благоволил. При нем заменили громоздкие екатерининские пушки более совершенными орудиями, легче и поворотливее прежних.

И тут счастье братьев Сеславиных особым образом воплотилось в милостивую склонность императора Павла.

Однажды февральским солнечным днем кадеты играли на дворе в снежки. Более старшие катались позади корпуса на коньках. Офицеры разъехались по домам обед…