Полигон

Часть первая

Над полигоном бодро занималось утро: от майских полей и перелесков, от заросшей камышом и красноталом речушки струилась родниковая прохлада. Только что взошедшее розоватое солнце обозревало окрестности, заступая в дневной дозор. Обозревало добродушно: за минувшую ночь — никаких происшествий. Та же весенняя земля, исполосованная танковыми гусеницами, те же кусты в зеленых платках-обновках, те же бутафорные домики, пожарная вышка, «заводская» труба…

В «уазике» с темно-серым брезентовым верхом ехали двое — немолодой уже, заметно крупный полковник Одинцов и юный солдат-водитель Суббота. На чисто выбритом лице полковника — печать суровости, на висках — седина. Взгляд его быстр, память надежно хранит все, что необходимо на тот самый случай, ради которого ему доверено повелевать людьми и оружием, ради которого он едет сейчас сюда, боясь потерять лишнюю минуту.

Привалившись к спинке сидения, полковник не спускает со щебеночной колеи своих карих холодноватых глаз и лишь изредка безмолвным жестом указывает молодому водителю, куда повернуть машину на очередной развилке. Дорог тут много. Все они изъезжены, а кое-где в выбоинах еще стоит вода.

Полигонное разнопутье навевало раздольные мысли. Кому из людей военных неведомы эти дороги? Кто хоть раз получил прописку на полигоне, тот запомнил его на всю жизнь. У него своя, ни с чем не сравнимая судьба. И будь ты закоренелым служакой или зеленым новобранцем, сразу почувствуешь это, едва ступив на отчужденную шлагбаумом землю.

Полигон — институт сражений и подвигов, место мужания мужчины, взявшего в руки оружие. Прибыв сюда, ветераны, хотят они этого или нет, вспоминают былые сражения. С острым любопытством осматривают здесь каждую фронтовую примету новички. Их волнует замерший на обочине макет ракеты, орудия или танка, старый окоп, заросшая травой воронка, пулевая отметина на дереве, валяющийся под ногами снарядный осколок. И они тоже мысленно переносятся в область преданий о войне.

Представить можно все — человеческое воображение не знает границ. Но пока ты не исползал эти поля сам, не провел по ним боевую машину, не торопись называть себя солдатом. Ты им станешь, когда загрубеют твои ладони от металла, когда в любой момент будешь находить здесь нужную дорогу, когда с новой весной вырастет на этом поле трава, политая твоим потом.

Придет срок, тебя назовут умелым воином, ты в тонкостях усвоишь ратное мастерство и сердцем постигнешь святую истину: служить родной Отчизне — счастье. Под рокот мотора размышлялось уютно. В пути как-то яснее вырисовывалось недодуманное раньше, строже виделось и оценивалось свершенное.

Службу в этих краях Одинцов начинал еще комбатом, вдоль и поперек исколесил окрестные поля, знает каждый овраг и бугор. Многое тут созидалось его заботами, и многое надо бы еще сделать, да этим займется уже кто-нибудь другой.

Годы-то летят! В полном соответствии с законами времени на смену старикам приходит юность. И полками теперь командуют молодые, так что пора серьезно подумать о преемнике. На последнем совещании в штабе генерал Маренников не случайно отвел в сторону, озабоченно сказал:

— Слушай, Георгий Петрович, может, пойдешь моим заместителем?

Сгоряча насупился, отвечал почти рассерженно:

— К тыловым должностям не приспособлен. Лучше в запас.

Разумеется, мысли об увольнении — не самые радостные, да только ни к чему печаль! Главное, чтобы сегодня поудачнее прошли стрельбы в третьем батальоне. Первый и второй вчера отличились. Если и третий не подкачает, то за полком — первое место. А это значит, что в округе подумают, прежде чем списать полковника Одинцова. Участник Великой Отечественной, он и теперь занят главным делом: учит солдата тому, что на войне необходимо. И если понадобится сегодня, завтра — в любой момент поведет в атаку стальной свой полк и ударит с той силой, на какую способны современные бронированные машины в сочетании с бойцовским умением и мужеством.

«Ничего, я еще послужу!» — утешительно вздохнул он. У прижавшегося к рулю водителя мысли были попроще. Ему, рядовому Матвею Субботе, лишь прошлой осенью исполнилось восемнадцать. В его подчинении пока мотор да четыре колеса. И важно, чтобы они хорошо крутились.

До призыва он закончил шоферские курсы в родном городе. Во время проверочного марша показал себя неплохо, да и зимой на учениях не подкачал, подвозя танкистам горючее на полигон. А недавно его вызвали в штаб, приказали принимать командирскую машину. Ответил по-солдатски: «Есть!».

Одно лишь беспокоит Матвея: не освоил здешних дорог, — но это дело наживное. Машина у него новенькая, чуткая, только с завода получили, всего пять тысяч километров на спидометре. Хлопот с ней мало: обслужил, заправил — и кати хоть на край света. Не подведет, не откажет. Было у Матвея затаенное желание: когда-нибудь разогнать «уазик» до предельной скорости. Только вот момент пока не подвернулся. И сегодня, садясь в машину, батя коротко бросил:

— Держать шестьдесят.

А коль он так сказал, значит, своевольничать не смей. Над полигонной вышкой сигнально маячил красный флаг: идут стрельбы! Вышка розовато пылала широкими окнами в лучах утреннего солнца. Около нее прохаживался подтянутый, стройный майор. Нахмуренный, светлобровый, с тем выражением на волевом лице, которое бывает у человека, готового приступить к ответственному делу. На левом рукаве полевого мундира алела повязка руководителя стрельб.

Едва командирская машина остановилась, майор двинулся к ней. Шаг его был рассчитано нетороплив: полковнику надо выйти из уазика, поправить фуражку и снаряжение. Когда же Одинцов, приготовясь, глянул на майора, тот замер навытяжку, легко и красиво вскинул руку к темно-зеленой фуражке.

— Товарищ полковник! Батальон готов к выполнению боевых стрельб в составе взводов. Руководитель стрельб майор Загоров.

— Здравствуй, Загоров, — басовито молвил командир полка, подавая ему тяжелую, властную руку. — Значит, все готово?

— Так точно! Мишени установлены, как вы вчера приказали, автоматика проверена, оцепление выставлено.

— Добре, комбат.

Георгию Петровичу нравилась ретивая, вдумчивая исполнительность Загорова. Не однажды убеждался в его усердии. Честный и исполнительный комбат сделает все так, как велено.

— Раз все готово — начнем.

По крутой металлической лестнице поднялись на второй этаж вышки, откуда открывалась панорама полигона. Вдали, пока невидимые, на различном удалении затаены макеты танков, орудий и ПТУРСов. Батальон Загорова сейчас укрыт в лесу, опушка которого густо поросла орешником.

— Чей взвод начинает?

— Лейтенанта Русинова.

Майор включил селектор, подал команду. Динамик ожил, зашумел потрескивая. По радио донесся озабоченный голос взводного. Тут же послышался приглушенный рокот мощных двигателей.

В такие моменты Георгий Петрович всегда испытывал волнение и гордость. Обучение танкистов меткому огню в составе подразделения — теперь уже не та мучительная проблема, какой она была раньше. В совершенствовании учебного процесса полковник Одинцов также внес существенный вклад. Вот и вышка построена по его задумке, и мишенное поле оборудовано так, что макеты сами поднимаются и движутся по заданной программе, сигнализируют о попаданиях.

А новая организация танко-стрелковой тренировки, а вождение боевых машин по естественным препятствиям, а тысячи умелых танкистов, что вылетели из-под его крыла в разное время!.. Послужил он с пользой. И смену надежную вырастил. Тот же Загоров — чем не командир полка? Правда, излишне горяч, но со временем остынет, пообомнется…

На лесной опушке ожили и раздвинулись заросли орешника. Из них, дружно гудя моторами, вырвались приземистые глыбины. Покачиваясь на неровностях поля и мелькая широкими, отполированными грунтом траками, танки двинулись в атаку. Гул нарастал.

Едва стальные машины поравнялись с вышкой, показались макеты танков противника. «Сейчас начнется!» — подумал полковник. Окутываясь легким дымком, пятьдесятпятки ударили с ходу. Гремели орудийные выстрелы, а мишени не спешили падать, на пульте зажглась всего одна красная лампочка. Одинцов тревожно поглядел на насупившего брови комбата.

— Почему торопятся?

Мишени вчера переместили дальше, и теперь с открытием огня не следовало спешить, чтобы не делать промахов. Полковник опечалился: «Не соображают ничего эти бравые воители! Лишь бы дым, да гром, да пыль столбом…»

Он во все глаза смотрел на мигающий разноцветными огнями пульт управления. Увы, опасения подтверждались: первый взвод, как видно, не выполнит задачу. Вот опять зажглась красная… Почему же командир взвода не управляет стрельбой наводчиков? Видно ведь, что снаряды падают с недолетом!

— Что он молчит, как пассажир в автобусе? — вскипел полковник и властно кинул в селектор: — В чем дело, Русинов?

В ответ грянуло неожиданное, неприятно изумляющее:

— Наводчики подвели — дальность неверно определили.

— А командир взвода чем занят, в бильярд играет?

После тягостной паузы послышалось виноватое:

— Вас понял!

Одинцов недоуменно переглянулся с комбатом, оба возмутились. Иной раз простительны и промахи, и ошибки новичка, а вот неискренность… Да разве может офицер прятаться за спины подчиненных? Это же свинство!

Боеприпасы на исходе, никакое чудо не спасет наводчиков от провала. Правда, с выходом танков из лощины количество попаданий возросло. Красные лампочки на пульте управления теперь вспыхивали после каждого выстрела, из динамика то и дело сыпались команды взводного. Только поздно, поздно наверстывать упущенное!

— Проиграл ты бой, Русинов! — разочарованно хмурился полковник. — И сам же виноват.

Танкисты метко сразили пулеметные цели, и лейтенант по радио доложил об окончании стрельбы. Комбат включил селектор:

— Кругом! В исходное положение — марш! Сделал подсчет результатов, невесело сообщил:

— Товарищ полковник, взвод провел стрельбы удовлетворительно.

Одинцов кивнул, а из головы не выходили слова: «Наводчики подвели — дальность неверно определили».

— Намолотил Русинов капитально, — проворчал он. — Берите мою машину, Загоров, поезжайте и растолкуйте взводным: их задача — руководить боем, а не сидеть в танке пассажирами. Пусть намотают это себе на ус.

Комбат торопливо сошел вниз, вскоре уехал к лесу. Через четверть часа вернулся, и стрельбы продолжались. Печальный опыт первого взвода учли, да и мишени теперь показывали лишь после того, как пятьдесятпятки проходили лощину. На пульте управления то и дело загорались красные лампочки.

Георгий Петрович достал папиросу, закурил, все еще думая о промахе Русинова. «Нет, братец, не тем ты оправдываешься!» — упрекал он лейтенанта. Когда закончились стрельбы, майор собрал и построил около вышки командиров взводов и рот, доложил полковнику. Подведение итогов боевых стрельб заняло минут пять. О нелепом докладе лейтенанта Одинцов умышленно промолчал, хотя все ожидали, что он обязательно об этом будет говорить.

Смуглое лицо Русинова выглядело виноватым, смущенным. «Переживаешь, браток? — мысленно укорял его полковник. — Переживай, переживай, тебе это полезно».

— У меня все, — кивнул он комбату и отошел в сторонку. День-то какой солнечный, погожий! Земля прямо на глазах меняется. Из всех ее пор вытягивается кустистая поросль, цветы…

Загоров по обыкновению был краток, и танкисты вскоре покинули строй. Завязывался невеселый разговор: стреляли-то ниже своих возможностей. Все из-за первого взвода.

Русинов робковато подошел к командиру полка, занес ладонь к танкошлему:

— Разрешите обратиться, товарищ полковник?

— Оправданием оценку не исправишь, — сухо обронил Одинцов.

— Простите, я о другом… Я нечестно доложил о наводчиках — они не виноваты. — Голос лейтенанта дрогнул. — Со мной случилось неладное: растерялся…

Батальонные поутихли, вслушиваясь. Одинцов молчал. Его крупное лицо было хмурым, а у стоящего перед ним взводного на смуглых щеках разливался румянец.

— Почему рано открыл огонь? Неужели не мог сообразить, что чем больше дистанция, тем меньше вероятность попадания?

— Мишени-то были видны. Я и скомандовал. Волнуясь, Русинов жестикулировал. Сколько раз друзья делали ему замечания: «Толя, не маши руками!» Он забывал об этом. Вот и сейчас, поворачиваясь то вправо, то влево, показывал, где были его танки и где мишени.

— Вы же сами говорили: на цыпочках к врагу на танке не подберешься. Его надо давить огнем, как только заметил. А снарядов маловато.

Он опять развел руками и замолчал.

— Ишь ты, на меня же и ссылается! — усмехнулся командир полка. — Как будто я его учил напрасно снаряды жечь.

Офицеры тоже начали посмеиваться: гроза прошла без грома.

— Бездарно вели бой! — стоял на своем Одинцов. — Надо же уметь распорядиться боеприпасами. А если бы в бою у вас осталось всего два выстрела, а навстречу — два вражеских танка, тоже начали бы лупить с третьего километра?

— Да нет, постарался бы подпустить поближе…

— О том и речь! Голова-то для чего на плечах? Перестав сердиться, Одинцов уже радовался, что ошибся в худших предположениях. Победа лейтенанта над самим собой, пожалуй, стоит неудачных стрельб. Да и таких ли неудачных? Не хватило пробоин до красной оценки, а вообще-то взвод действовал тактически грамотно.

— Разрешите повторить? — осмелел Русинов. — Ручаюсь за отлично.

— В следующий раз, когда научишься беречь боеприпасы, — сердито отрезал полковник.

После занятий на солнцепеке казарма учебного центра манила своей прохладой. Танкисты с удовольствием задерживались в ней, чтобы умыться, отдохнуть. Раздевшись до пояса и обдавшись водой из крана, лейтенант Дремин не спеша вытирался полотенцем. Настроение у него было приподнятое: снова положил на обе лопатки своего дружка и соперника Русинова.

Отличная оценка взводу за стрельбу и благодарность комбата перед строем наполняли сердце Дремина приятным волнением. Похвала — заявка на будущую славу, ты — надежда полка, пример для многих. Тебя не забудут, когда наступит срок повысить в звании и должности, а то и раньше срока. Отчего бы и нет? Училище закончил с отличием, взвод передовой. Еще немного, и в штабе полка решат: «Да это же очень способный командир! Пора выдвигать». И вот — академия. После нее сразу батальон или кое-что повыше. А там — академия Генштаба. Мечты, мечты…

Дремин поморщился, а потом улыбнулся и подошел к товарищу.

— Что, одеваемся — и на обед?

Анатолий Русинов озабоченно орудовал иголкой.

— Сейчас, вот только пришью пуговицу к мундиру. Оторвалась, холера.

Крепкие руки лейтенанта орудовали расторопно, ловко. Закончив шить, он приткнул иголку в фуражку, натянул на тугие плечи полевой мундир.

— Пошли!

Евгений Дремин был белокур, сероглаз, статен, улыбка у него сдержанная, отнюдь не добродушная. В нем угадывался разносторонний, несколько насмешливый и самовлюбленный ум. Анатолий Русинов по своему характеру был проще, покладистей.

Отличались парни друг от друга, но это отнюдь не мешало их дружбе. Жили они в одной комнате полковой гостиницы, и, увидев их вместе, товарищи нередко восклицали: «А вот и черный с белым!»

Лейтенантам это нравилось — они улыбались. Впрочем, сегодня, по вполне понятным причинам, улыбался только белый. Сегодня Русинов был грустен: без малого стрельбы не провалил да еще батю рассердил своим идиотским докладом. Правда, кое-как выкарабкался, а то ведь мог бы нажить славу безнадежного растяпы.

Путь был короток: походная военторговская столовая находилась почти рядом, за распустившимися тополями. В высокую просторную палатку с прорезанными оконцами входили офицеры и прапорщики. С тыльной части полевого обеденного зала вбегали официантки в передниках и белых наколках на голове. Подносы с блюдами источали ароматный парок.

Друзья присели за свободный стол.

— Употребим для разгона? — предложил Евгений, разливая кефир.

— Можно.

— Ты, я вижу, переживаешь утренний промах?

— Переживаю — не то слово. Мучаюсь!.. Прямо из рук все валится. После такого прокола не скоро очухаешься.

— Перестань! — сказал Евгений ободряюще. — Ты же молодчина, сам себя победил! Я даже мысленно аплодировал тебе.

Анатолий еще больше нахмурился.

— Тоже скажешь, — победил. Говори, выкрутился, — точнее будет.

— Пусть выкрутился, все равно. Умение обращать неудачи в свою пользу — тоже искусство. Знаешь, какое мнение складывалось о тебе? Недотепа! Лопушок! Ротный две спички изжевал, пока ты с батей любезничал.

Евгений впервые хвалил товарища. Обычно он сдержан в этом, как всякий себялюбивый человек, которому не очень-то хочется признавать заслуги другого.

— Не переживай, все уладится, — добавил он после паузы, управившись с кефиром. — Как твои орлы, готовы к тактическому занятию?

— Готовы-то готовы, да там, знаешь, болотце надо перемахнуть. А оно с норовом. Недаром прозвали «Драконовой пастью».

— Обойти нельзя?

— Исключено.

Сдружились парни еще на первом курсе училища. Анатолию Русинову, выросшему в степном оренбургском краю, надо было многое наверстывать, когда он поступил в Ульяновское гвардейское. Его потянуло к Евгению, которого уважали однокурсники за разносторонние знания, за остроумие.

Уроженец Ульяновска, Евгений Дремин воспитывался в интеллигентной семье, много читал, увлекался кино, непременно смотрел премьеры в театре.

Сближение их началось после каверзного случая. Однажды в поле Русинов нагрубил преподавателю тактики, посчитав, что тот излишне придирчив к нему. Ну и, как выражались курсанты, схлопотал трое суток ареста. Его поступок обсуждали на комсомольском собрании. Выступил тогда и Евгений, бросил штрафнику самый язвительный упрек:

— Я думаю, невоспитанность Русинова — от недостатка общей культуры. Мы знаем, что это способный и трудолюбивый парень. Но ведь, кроме уставов и наставлений, он мало что знает. С отечественными классиками знаком лишь в объеме школьной программы, понятия не имеет, например, о Драйзере или Экзюпери. Это не делает ему чести.

Самолюбие Анатолия было задето. После гауптвахты он почти все свободное время отдавал книгам, часто советовался с товарищем. Евгению это льстило, он приносил Анатолию редкие издания из домашней библиотеки. Евгений не мог не видеть многих достоинств своего подопечного. Как никто другой, Русинов был исключительно трудолюбив и настойчив. В душе его счастливо завершался тот закономерный процесс, который называют формированием личности. Анатолий успел взять для себя с избытком то, что необходимо для жизни и для работы, да и после окончания училища не уменьшилась его тяга к знаниям.

На службе стали резче проявляться лучшие черты характера Анатолия. Беспокойный, постоянно ищущий молодой лейтенант обладал энергией, которой хватило бы на двоих. В его темных глазах постоянно светился живой блеск, по которому узнают влюбленных в свою профессию людей.

Ненасытный в работе, он готов был, кажется, и жить в казарме. За ним пристально следили командир роты Приходько, комбат Загоров и сам командир части.

Пятьдесятпятки с грохотом катили к заболоченному лугу будто и не знали лучшей дороги. Покачивались вытянутые вперед хоботы орудий, в открытых люках маячили головы механиков в ребристых шлемах.

Заросшая густой травой низина была искромсана следами стальных гусениц, кое-где среди сухих прошлогодних стеблей камыша оконца воды отражали безоблачное небо и яркое послеполуденное солнце. Здесь танки замедлили бег, словно раздумывая, в каком месте сподручнее перебраться на другую сторону.

Механик одной из машин, Индришунас, взял левее, где на грунте не было следов прошедших танков. Включив первую передачу и форсаж, повел машину по зыбкой, податливой почве. Он хорошо запомнил предупреждение командира взвода: в момент преодоления заболоченного участка держаться дальше от пробитой колеи, не увеличивать скорость, не делать остановок и поворотов — всего того, что обычно приводит к печальному итогу.

Правее мокро грудилась развороченная земля — кому-то уже довелось испробовать хватку «Драконовой пасти». Кого же угораздило засесть?..

Крепкий сложением, Индришунас восседал в рабочем кресле, держа ноги на педалях. Он верил, что не оплошает, так как уже проводил здесь послушную машину осенью прошлого года. Хотя погода в тот раз стояла сырая, все обошлось благополучно. А нынче вон какой ясный денек!

Не так уж страшна, «Драконова пасть», как ее разрисовали. Перебраться через нее стальному вездеходу совсем просто. Половина болота, считай, позади.

Внезапно ощутился резкий толчок о днище, что-то противно скрежетнуло, будто «Драконова пасть» скрипнула зубами: «Попался, браток!» Болотная низина дернулась и перестала ползти навстречу.

Неужели засел?! — испуганно ахнул механик, еще больше высовываясь из люка.

Не сразу сообразив в чем дело, стремясь выскочить из ловушки мощным рывком, он добавил обороты двигателю. Т-55 задрожал от непомерного напряжения, из-под гусениц полетели комья грязи, и начала заметно оседать задняя часть.

«Что я делаю? — Индришунас снял ногу с педали подачи горючего. — Сам же себя закапываю». Выключил двигатель и замер, взволнованно дыша, испытывая тяжесть в теле. Казалось, руки и ноги затянуло в трясину и не вытащить их, зря только силы тратишь. Хотел показать себя всех мудрее — вот и влип, как оса в варенье.

Из башенного люка вынырнул подбористый сержант Адушкин. Лицо недовольное, озабоченное. Пружинисто спрыгнул на влажную, просевшую под ногами почву, уставился глазами в растерянно заморгавшего механика.

— Что, Ионас, на камень наткнулся?

— Наверное… Стук был слышен, скрежет.

Танк залег в болоте, гусеницы глубоко въелись в грязь.

— Вот же холера!.. Не видел, что ли?

— Как бы я его увидел, еслиф он в земле? — В голосе механика теперь отчетливо слышался акцент.

— Еслиф, еслиф, — заворчал сержант, — не лез бы сюда, раз тут никто до тебя не проходил.

— Так дали бы команду! Взводный же сказал: по наезженному следу не вести машину. Вот я и взял левее. Проклятое болото, кто только выдумал его на нашу голову!

— Выдумали его для того, чтобы у нас получше соображалка работала, — ответил сержант и прикрикнул на выглянувших из люков наводчика и заряжающего: — Чего сидите? Достать лопаты!

Адушкин имел ровный, покладистый характер, однако сейчас не сердиться не мог: другие танки прошли, а их застрял. Наежив темные брови, прикидывал как быть. Метрах в десяти ползла пятьдесятпятка командира взвода, так что докладывать не нужно.

Лейтенант Русинов все видел, и едва зыбкая трясина осталась позади, велел механику остановиться. Поспешно выбрался из танка, подбежал к застрявшей машине. На смуглом лице были досада и злость.

— Что случилось?

— Днищем на камень сели.

— Угораздило вас!

— Не видно ж его было.

— Так чего стоите? Камень-то впереди или сзади?

— Наверное, впереди. — Адушкин присел, осматривая ходовую часть. — Видите, крен назад!

— Вижу, вижу. — Русинов обошел застрявший танк, распорядился: — Привязывайте к гусеницам бревно и задним ходом снимайтесь.

Лицо Индришунаса прояснилось, порозовело.

— И верно! Как это мы сразу не догадались?

— Не догадались… А лопаты кому я приказал достать? — буркнул Адушкин. — Прежде чем бревно привязывать, придется покопать. Иначе деревяшка просто хрустнет, не дойдя до камня.

— Резонно, — согласился Русинов. — Действуйте, Адушкин. Ежели своими силами быстро выберетесь, оценку вам не снизят.

— Постараемся.

Взводу приказано выйти во фланг опорного пункта противника, скрытно занять выгодный рубеж для атаки, а затем внезапным рывком поддержать наступление роты. Как на грех, увязли по собственной оплошности. Кукуй теперь!

Механик-водитель время от времени поглядывал на часы и снова налегал на орудие землекопа. Он был силач, Ионас Индришунас. Еще в школе подружился он с гирями и штангой, так что такая работа для него не трудна. Но он переживал свой промах и потому был очень расстроен. Наконец Ионас отбросил лопату, заглянул под открывшееся днище. Камня пока не было видно, да и нет смысла докапываться до него. Надо торопиться: если не успеют к началу атаки, им не поздоровится.

Ребята привязали тросом за траки обеих гусениц снятое с кормы бревно. Попробовав, прочно ли оно притянуто, механик вытер грязь со своих сапог, забрался в люк и занял место за рычагами. Запустил двигатель, включил задний ход…

Гусеницы тронулись, затянули под себя связку. Когда бревно уперлось в валун, мотор дико взревел напрягаясь, и танк медленно подался назад. Сержант чутко следил за движением машины, поднял руку. Едва впереди показалось привязанное к гусеницам грязное, лопнувшее бревно, резко взмахнул рукой: «Стоп!»

Индришунас выключил передачу, мигом выпрыгнул из люка.

— Выскреблись! — возвестил он и, схватив лом, начал сбивать затянувшийся на концах бревна трос.

Адушкин подошел к открывшемуся валуну, потопал сапогами по облысевшей макушке.

— Вот какая холера здесь зарыта!.. Заводи мотор. К атаке мы должны успеть.

Пожилой худощавый прапорщик Микульский, возраст которого выдавали посеребренные виски и морщинистое, как бы червленое лицо, дежурил около тягача. Небольшие блекло-голубые глаза из-под ершистых бровей, внимательно следили за каждым проходящим танком. По штату прапорщик командует ремонтным отделением батальона, но поскольку в роте нет заместителя по техчасти, то он в последнее время исполняет эти хлопотливые обязанности.

Что-что, а танки Микульский знал в совершенстве. Достаточно ему глянуть, как движется боевая машина, чтобы определить ее техническое состояние, а также квалификацию механика. В батальоне, да и в полку прапорщика уважительно называли по имени-отчеству Серафимом Антоновичем. Как и все бывалые, прошедшие через многие испытания люди, Микульский был, казалось, невозмутим. Спокойно наблюдал за происходящим, спокойно, но не беспристрастно. Ему хотелось, чтобы танкисты батальона преодолевали болото без задержек. К сожалению, это не получалось. Кривить душой прапорщик не умел. И как только вытаскивали застрявший танк, в его блокноте появлялась соответствующая запись о нечеткой работе.

Созданное на болоте препятствие — изобретение Одинцова. Года четыре назад он велел Микульскому привезти на тягаче и запрятать три огромных валуна. С тех пор танкисты, проводя ротные учения, проходили через болото. Застревали в нем, особенно весной и осенью. Машины приходилось вытаскивать на буксире. Ребята ругали «Драконову пасть», но если уж кому-нибудь приходилось посидеть в ней, тот прочно усваивал трудную науку. А она нужна: сумеешь пробиться там, где тебя не ждут, внезапно ударить, ошеломить врага, и ты выиграешь бой. Не сумеешь — погубишь и себя, и дорогую машину.

Индришунас — опытный механик, и до сих пор ему везло. Однако и он попался. Шумел тут: не видно камня, не видно (Микульский все слышал). А его запросто можно приметить. Вон еще травяное возвышение. Что там может быть? Конечно же, валун! Не допускай, чтобы тот попал под днище танка. Гусеницей наезжай на него — не прогадаешь.

— Ишь разворотили землю! — добродушно ворчал прапорщик, когда машина Адушкина скрылась.

Опять донесся гул моторов. Серафим Антонович вернулся к тягачу, достал сигарету. По номерам пятьдесятпяток он уже определил: к месту занятий идет взвод лейтенанта Дремина.

Две машины с ходу проскочили болотце и, победно взревев моторами, умчались. Следом через препятствие двинулся командирский Т-55. Механик рядовой Виноходов удачно выбрал место и, как требуется в таких случаях, перешел на низшую передачу.

Гурьяна Виноходова, чернявого, насупленного парня, бывалый прапорщик знал как облупленного. Даже представил сейчас, как тот сидит в отделении управления: закусил нижнюю губу, напряженно вцепился в рычаги. Нет у него чувства слитности с боевой машиной.

А без такого чувства постоянно кажется, что она вот-вот подведет тебя.

Намучился Серафим Антонович в апреле с этим механиком. Не сдав на классность, Виноходов пошел с жалобой к заместителю командира полка по политической части: дескать, придрались к нему члены комиссии, предъявили какие-то немыслимые требования. Переубедить его так и не удалось.

«Сегодня он как будто в форме», — подумал Микульский и отвернулся, уверенный, что взвод Дремина преодолеет болото лучше всех. Везет же этому свистуну! Не успеешь оглянуться, как его повысят в звании, а там — и в должности. Возможно, даже назначат командиром роты, когда капитан Приходько пойдет на повышение. «Только я к тому времени буду в запасе, так что не придется Дремину мной командовать», — утешал себя прапорщик.

Напряженный рев мотора вдруг оборвался. В звенящей тишине пятьдесятпятка беспомощно замерла посреди болотца.

— Засел все же! — удивился прапорщик. Машина стояла на грунте почти без осадки, не сделала ни одной пробуксовки. Должно быть, случилось другое.

Он видел, как лейтенант быстро и нервно выскочил из люка, выговаривая что-то неприятное механику, приказал членам экипажа достать лопаты. Те выбрались из люков, принялись копать за кормой вязкую, серую илистую глину.

«Надо узнать, что там у них», — решил Микульский.

Подходил неторопливо — на помощь его не звали. Спросил, что случилось. Взводный стоял чуть поодаль, сдвинув танкошлем. В сторону зампотеха роты даже бровью не повел. Механик, смугло-розовый от усилия и переживания, поднял голову.

— Да что?.. Отсоединилась тяга главного фрикциона. Серафиму Антоновичу все стало ясно.

— Регулировали вчера тягу?

— Ну регулировал…

— Так надо же с головой это делать! Почему не законтрили стяжную муфту?

Механик промолчал и со злостью налег на лопату. Дотошный прапорщик будто в воду глядел. Виноходов теперь отчетливо припомнил, как вчера вечером, когда заканчивал регулировки, подали команду на ужин. Поспешив, он закрыл лючок на днище и побежал на построение. Стяжная муфта осталась незаконтренной…

— Что вы решили делать?

— Как что? — в смятении огрызнулся механик. — Выбрать землю, чтобы залезть под днище, и соединить тягу… Тут уже копали, не мы первые. — Ему явно хотелось оправдать свой промах.

— А другого выхода разве нет?

Виноходов тягостно уставился на занудливого прапорщика.

— Танк-то на днище сел… Как доберешься до лючка иначе?

— Да очень просто! — возвысил голос Микульский.

Все повернулись к нему, опустив лопаты. Серафим Антонович легко взобрался на броню, махнул танкистам: отойдите прочь! Нырнул в люк механика, подозвал Виноходова.

— Если уж случился грех, то надо поразумнее искать выход. Вот смотри! — Прапорщик поставил рычаги во второе положение, затем нажал кнопку запуска. Танк вздрогнул, отрыгнул облако дыма. — Завелся мотор!..

Лейтенант не выдержал, подошел недоумевая: «Что это мудрит прапор? — Вдруг его обожгла догадка: — Он хочет вывести машину за счет усилий бортовых фрикционов!»

Словно оглушенный, Евгений застыл на месте, глядя на то, как зампотех на малых оборотах двигателя включает первую передачу, трогает машину. Это же он, командир взвода, должен был преподнести урок растяпе Виноходову! Надо же, свалял такого дурака: приказал достать лопаты.

Через минуту Т-55 оказался на твердом грунте. Но прежде чем остановить, прапорщик выбрал на поле ложбинку и поставил машину так, что ложбинка оказалась под днищем: залезай, ремонтируй. Не надо ни копать, ни в грязь ложиться.

Выключив двигатель, Серафим Антонович выбрался из люка, спрыгнул на землю.

— Надо знать возможности боевой машины! — кинул он и подался к тягачу, на ходу доставая курево. Помощь его больше не нужна.

Пятьдесятпятка вскоре фыркнула мотором и умчалась.

Нечаянно выпавший случай вызвал у Серафима Антоновича усмешку: «Ткнул носом гордеца! А то ходит и ног под собой не чует». Сначала прапорщику не хотелось делать запись в блокноте: мало ли что? Дремин еще подумает, что он с ним сводит какие-то счеты. Однако Микульский все больше убеждался в том, что умалчивать о случае на болоте нельзя. Тут и халатность со стороны механика. Явная. И незнание техники. Тоже явное. И как итог — плохая работа с личным составом во взводе.

— Значит, надо доложить, — пробормотал Микульский, доставая свой блокнот. — Пусть комбат снимет стружку со взводного, авось поумнеет. А то будет налегать на лопаты там, где нужна смекалка.

Вечер уже давно наступил. Даль утопала в серой, постепенно густеющей дымке. А полигон словно и не думал отдыхать после дневных забот: в отдалении стальными глотками ахали орудия, приглушенно рассыпался дробный перестук пулеметных очередей. «Начались стрельбы во втором батальоне, — определил Дремин. — Завтра и нам предстоит всенощная».

Лейтенант постоял минуту около казармы, а потом вошел в офицерское общежитие. Квадратный, с колоннами посередине зал погружался в сумерки. Нечто давнее, домашнее, грезилось в них, зовущих к покою. Справа и слева уже похрапывали прилегшие на железных койках офицеры. В дальнем ряду кто-то медленно раздевался, не включая свет.

Евгений снял ремень и мундир, скинул с отяжелевших ног яловые сапоги, разобрал постель. Едва улегся и натянул на себя простынь, как почувствовал блаженное облегчение. «Сделано сегодня немало. Опять оставил позади Русинова. Куда ему гнаться за мной!.. Мог бы даже получить две отличные оценки, если бы этот губошлеп Виноходов не забыл законтрить муфту сцепления или же если бы Микульский не отминусовал за задержку на болоте, — вздыхал Евгений. — Да и шут с ним! Подумаешь, велика утрата — снизили оценку на один балл. Стоит ли печалиться? Вот только с лопатами поторопился: зампотех теперь будет звонить везде. Но старому прапорщику остается лишь ворчать да завидовать молодежи… Как там Русинов — пережил свой промах или еще ахает? За тактические учения ему тоже четверку поставили: недружно начал атаку. Да, кстати, где же он?..»

Приподнялся, ощупал койку товарища: пустая! «Сразу после ужина исчез, да так ловко, что я и не заметил, — размышлял Евгений. — Куда он мог ускользнуть? На него это не похоже: был примерным домоседом…»

На ужин собрались поздно. Анатолий все оттягивал, дескать, нечего спешить. А когда вошли в обеденную палатку, там было почти пусто. Заведующая, Любовь Гавриловна, статная и пышнотелая молодица с зеленоватыми, как у русалки, глазами подводила итог дня в окружении официанток. Она сама привечала Русинова и Дремина, словно те пришли в гости к ней.

«Неужели Толька завел шуры-муры с заведующей? — недоумевал Евгений. — Второй вечер куда-то исчезает незаметно. Если так, то он проходимец, каких поискать. Но вот вернется, прижму его к стенке».

Послышался сдержанный говор. Комбат Загоров, его заместитель по политчасти майор Чугуев и начальник штаба майор Корольков прошли в комнату для старших офицеров. Дверь почему-то осталась неприкрытой, и отчетливо слышны были голоса.

— Надоело возиться с этим нытиком! Не сдал тогда на классность, жаловаться начал, — ворчал комбат.

Евгений насторожился: речь шла о механике его взвода рядовом Виноходове. Оказывается, Микульский не просто доложил о задержке на болоте, но и сообщил, чем она вызвана. Приглашенный к майору Чугуеву на беседу, механик признался, что забыл законтрить муфту после регулировочных работ.

«А я так и не поговорил с ним после учений! — запоздало досадовал взводный. — Чего это прапорщик начал подкапываться? Вечно что-то выискивает… Ну погоди, Сарафим-Херувим, я тебя так отделаю при всех, что не захочешь больше соваться, куда не просят…»

Майор Чугуев уверял, что Виноходов впервые допустил такой промах и можно ограничиться выговором.

— Нет, Василий Нилович, тут вы в корне неправы, — возразил Загоров. — Что значит — впервые? В бою он подставил бы под удар своих товарищей, и для них это плохо бы кончилось. Для всех!.. Не говорят же, что сдался врагу или предал впервые.

Снова послышался сдержанно-возражающий голос Чугуева:

— Алексей Петрович, но нельзя же каждый такой случай возводить в трибунальную степень. В мирных условиях солдат учится всему: и умению воевать, и чувству высокой ответственности.

— Во-во-во! Чувству ответственности… А чтобы оно становилось нормой поведения, не следует ограничиваться душеспасительными беседами, как это делаете вы. Нужно наказывать — и пожестче. Только тогда будет толк. В каждом проступке, кроме факта нарушения дисциплины, надо видеть еще и тенденцию. Есть незначительные, на первый взгляд, грешки, но имеющие опасную направленность. Сегодня по вине механика засел на заболоченном участке танк. Завтра случится еще что-нибудь. А послезавтра какой-нибудь разиня-наводчик, запутавшись и потеряв ориентировку, расстреляет полигонную вышку, где будут люди.

— Не надо, Алексей Петрович. Нуль в квадрат не возводится. — Замполит любил оперировать математическими терминами. Евгений слышал, будто Загоров и Чугуев не ладят между собой. Теперь вот явственно почувствовал и усмотрел в этом угрозу для себя: спор-то зашел из-за солдата его взвода. Завтра наверняка вызовут и его, лейтенанта Дремина…

Разговор возобновился и после нескольких реплик приобрел неожиданное направление.

— Да-а, наше русское благодушие не истребила даже Великая Отечественная, — с горечью молвил комбат. — А ведь сколько прекрасных людей погубило оно! Во время войны я был пятилетним несмышленышем и то запомнил один случай. Не могу сказать, где это было, — под Гомелем или под Брянском. Мы оказались на территории, занятой фашистами. Меня то вел за руку, то нес на закорках сержант, человек сильный и добрый. Под вечер мы, очень голодные, осторожно вошли в небольшой хутор. И тут увидели такую картину: какой-то подлец ездит на подводе по дворам и требует, чтобы крестьяне сдавали продукты для вражеской армии. Сержант ловко обезоружил предателя и так его пугнул, что тот без оглядки бежал с хутора. Как вы думаете, верно ли он поступил?

— Пожалуй, верно…

— А вот и нет! Не успели мы поесть у одной старушки, как хутор оцепили немцы. Сержанта схватили и тут же убили. Вывод элементарный: встретил подлеца — не надо красивых и гуманных жестов. Пришиби на месте! Сделал бы это сержант и остался бы жив.

— На жестокость не каждый сразу решится, — подал голос Чугуев после некоторого раздумья. — Вы же сказали, что сержант был добрым.

— Не сразу — говорите?.. А враг идет на жестокость сразу! И мы должны помнить это, как дважды два — четыре. Значит, солдат наш должен быть не только обученным и сильным, но и решительным. В каких условиях живет и воспитывается наш солдат? Дома его родители опекают. В детском садике, школе — тоже хватает сердобольных. Чуть кто обидел будущего гражданина — сейчас же появится десять заступников. А в армии? Та же картина. Мы объективно воспитываем сострадание к подобному себе. Дело это нужное, важное, но оно окажет нам плохую услугу в случае военного конфликта. Сознание того, что человека надо жалеть, будет размагничивать солдата в боевой обстановке. Он будет думать, авось и здесь его пощадят, авось командир не пошлет на верную гибель. А командир обязан послать! На то он и поставлен, на то и власть ему дана. И война никого не щадит, и враг безжалостен. Его задача — убить тебя. В крайнем случае, так искалечить, чтобы ты не смог больше взяться за оружие… Жалость вредна еще и потому, что сам ты, приученный к ней, вольно или невольно будешь щадить врага. Дескать, люди же перед тобой! И вот уже сомнение: убивать или не убивать? А у солдата не должно быть такого сомнения, иначе он не солдат…

— Так можно далеко зайти, — возразил замполит. — Зачем же начисто исключать жалость и доброту? Это ведь тоже важно.

— Жалостливые и добренькие — сестры милосердия. А война все-таки мужское, жестокое дело. И какая грозит нам война! Не знать этого — все равно что, идя в бой, забыть боеприпасы.

— Значит, надо вырабатывать у солдат жестокость?

— Так точно.

— И для этого сурово наказывать их за малейшую провинность?

— Только так, Василий Нилович.

Замполит вдруг спросил:

— А школу выживания не предусматривает ваша философия?

Насмешка пришлась не по нраву. Голос комбата сразу стал ледяным:

— За кого вы меня принимаете?

— За способного офицера, вероятно, будущего командира нашего полка. Но извините меня, Алексей Петрович, не нравятся мне такие рассуждения.

— А мне вы не нравитесь! — вспылил Загоров.

— Ого!.. Дальше в лес — больше дров.

— Самые опасные люди в наше время — догматики. Они готовы умертвить живую практику ради торжества застывших догм. Чуть скажешь новое слово, чуть станешь думать не по шаблону, как тебя обвинят в злонамеренности. И даже не дадут себе труда пошевелить мозгами и понять, что спасение в новом слове, а не в старой догме.

— Зачем же такие громкие обвинения?

— А затем, что вы, товарищ Чугуев, устарели со своей жалостью и вам следует кое о чем подумать.

— Понял, товарищ командир, — обронил замполит изменившимся голосом. — Но в тридцать пять лет человек, связавший свою судьбу с армией, думает все-таки о службе и ни о чем другом.

— И вы надеетесь до пятидесяти просидеть в батальоне?

— Не надеюсь.

— Так просите, чтобы выдвинули. Я походатайствую.

— Понятно, понятно…

Слышно было, как в комнате для старших офицеров кто-то ворочается на койке и вздыхает. Наверное, майор Чугуев. «Он милый человек. Зря Петрович навалился на него со своей философией, — подумал Евгений. — И ни к чему тут намек на возраст. А Корольков тоже хорош. Ни слова не обронил в защиту товарища. Странное равнодушие».

Трудно сказать, что побудило нынче комбата Загорова открыться с самой несимпатичной стороны. Может быть, неприязнь к замполиту Чугуеву была тому виной? А может, просто подошло время и какое-то давнее горькое семя дало в душе росток…

Загоров вырос без родителей. И нередко подчеркивал это, добавляя, что он сам себя воспитал, сам себе выбрал жизненный путь еще на школьной скамье. Захотел попасть в Суворовское училище — и его просьбе пошли навстречу (отец его был командиром-пограничником).

Служебная карьера у него складывалась удачно. Вскоре после танкового училища получил должность ротного, через три года поступил в академию бронетанковых войск. Из нее прибыл в этот полк на должность командира батальона. И вот уже который год его батальон передовой, взял обязательство стать отличным. Поговаривают, что Петрович — так подчиненные зовут комбата — первый кандидат в командиры полка, когда уйдет Одинцов. Евгений еще долго думал об услышанном. Во «фронтовой философии», несомненно, что-то было, однако душа не принимала ее… Крутой, крутой человек Петрович! И если он станет командиром полка, то многим придется туго. Тут надо заранее сделать вывод для себя, — размышлял лейтенант, чувствуя, что его одолевает дремота.

Внезапно над полигоном трескуче прокатился удар грома. Налетел ветер, и распахнутые половинки окна задребезжали. «А ведь разобьет их! — забеспокоился Евгений. — Надо закрыть…» Вскочив, он захлопнул окно, опустил шпингалет и снова лег в постель. Натянул поверх простыни одеяло.

В это время кто-то вбежал в общежитие, у Евгения мелькнула догадка: «Это — Толька… Видать, гроза вспугнула!»

А через минуту в дверь проскользнула крупная фигура друга.

— Чего не спишь, Женя? — спросил Русинов.

— Да вот гроза мешает… А ты где задержался?

— Рыбачил с Микульским на озере. Ох, и клюют караси, отбоя нет!

Раздевшись, он забрался под одеяло. Поворочался, укладываясь и подтыкая подушку, облегченно спокойно задышал.

— Слушай, Толя, мне кажется, ты не туда удочки забрасываешь!..

— А-а, ты вон о чем! — рассмеялся товарищ тихо. — Что ж, нравится она мне. Жаль, что замужем…

— Зачем же тогда встревать в интрижку? Ведь это дурно пахнет.

— Ай, чего ты пристал?.. Что, и поговорить уже не смей с женщиной? Не корчи из себя святого. И давай лучше спать.

Из-за шума дождя голоса их еле улавливались. Все еще доносились раскаты грома.

— Святого я из себя не корчу и о женщине мечтаю, — сказал Евгений. — Но о такой, которая бы стала спутницей жизни.

— Я тоже за такую женщину. Если бы она завтра встретилась, то завтра бы и женился на ней. А пока что прикажешь делать?.. Тебе тоже советую не записываться в монахи. Я давно заметил, как поглядывает на тебя официантка Люда.

— Нужна она мне, рыжая! Пусть засматривается на других.

— Напрасно. Может, ей и нужен всего лишь один твой поцелуй, и она потом всю жизнь будет счастливая… Все, спим.

Русинов уронил голову на подушку и затих. Уснул или притворяется?.. Пожалуй, уснул. На бессонницу тут не жалуются.

— Надо и мне спать, — пробормотал Евгений. — Ох, и Толька! Опять чудачество… — шевелил он беззвучно губами, засыпая.

Через неделю танкисты покидали полигон. Проверив, все ли взято, Анатолий Русинов с чемоданом в руке и шинелью под мышкой вышел из пустой уже казармы. Боевые машины выстроены в походную колонну на обочине изъезженной дороги. Танкисты стояли несколько в стороне, на живописной поляне. Разбившись на группки, большей частью поэкипажно, судачили о предстоящем отъезде. Вился папиросный дымок, слышались шутки и смех.

День уже давно был в разгаре. С утра парило, и горизонт терялся в дымке. Казалось, плывущие вверху облака рождаются на краю неба и уплывают неведомо куда. Настроение у Русинова было приподнятое. И не только потому, что возвращались в часть, — за прошедшие ночные стрельбы его взвод получил высокую оценку. Тем самым лейтенант вернул расположение к себе старших начальников.

Анатолий имел цепкую крестьянскую натуру, помогавшую его далеким предкам стоически переносить жизненные невзгоды, а ему, их потомку, — тяготы и лишения армейской службы. Причем некоторые трудности, по определению веселых приятелей, он сам себе и создавал, чтобы потом мужественно преодолевать. В полку его считали, несомненно, популярной личностью в том смысле, что о нем можно было рассказать не одну забавную историю.

Ничего, тот промах — уже достояние истории. В будущем Русинов еще не раз покажет себя.

— Толя!

Разгонисто шагая и совершая в мыслях разные геройские дела, он не заметил заведующую столовой Сулиму, которая хотела что-то сказать. Остановился, весь озаряясь улыбкой. Ее привлекательное, тоже улыбчивое лицо дышало свежестью и лаской. Сияли зеленоватые глаза, подрагивали крутые брови, рдели розовые щеки.

— Добрый день, Люба! — приветствовал ее, пожимая руку; молодым, радостным трепетом наполнилось его тело. — Вы, я вижу, тоже свертываетесь! — И кивнул в сторону убранных палаток, автомашин.

— А что, мы хуже вас, что ли! — задиристо отвечала она, смеясь.

— Когда отъезжаете?

— Как только погрузимся… Собственно, почти все уже на машинах, девушки и шоферы постарались. Теперь бы самую большую палатку еще затянуть — и порядок.

Анатолий видел, что обеденная палатка, свернутая в большой, выше человеческого роста рулон, уже связана, около нее стоит грузовик с открытым бортом.

— Чтобы поднять такой тючок, нужна по меньшей мере аварийная лебедка, — усмехнулся он.

— Обойдемся без лебедки — у нас доска есть. Только откомандируйте нам четырех дюжих молодцов, чтобы помогли шоферам.

— Это можно. Сейчас пришлю вам таких парней, что не только палатку, но и вас в машину подсадят.

— Нечего нас подсаживать, — возразила Люба. — Никто не останется здесь — все хотят домой.

Анатолий смотрел на нее восхищенными, почти влюбленными глазами, ревниво досадуя на то, что она замужем. Пока молчали, между ними, кажется, произошел некий тайный разговор. Парень не понял его значения и, волнуясь, спросил:

— Может, встретимся нынче вечером?

Она рассмеялась загадочно и осуждающе:

— Муж прислал письмо: на днях пожалует домой из отпуска. Детей оставил у матери на лето…

— Муж для красивой женщины — не самая романтическая фигура.

— Толя!.. Цур — на крюк. Был грех, сорвались — и хватит.

Он с минуту оторопело смотрел на нее, кающуюся и неуступчивую.

— Чего уставился на меня? Небось, и сам думал о том же.

— На крюк, значит? — растерянно молвил он. — Но почему?

— Нельзя нам встречаться, Толя, — грустно вздохнула она. В голосе и взгляде — ласкающая нежность: нелегко оттолкнуть от себя красивого парня. Однако теперь её волновало что-то другое…

Поняв, что упрашивать бессмысленно, он вдруг спохватился:

— Всего хорошего, Люба! До встречи в нашей гарнизонной столице.

И заспешил к стоящим у дороги танкам. Поставил на корму своей машины чемодан, положил на него шинель. Одетые в танкошлемы и комбинезоны, похожие друг на друга офицеры и прапорщики собрались около командира роты Приходько. Тот лишь недавно получил очередное звание, и подчиненные теперь с особым удовольствием обращались к нему со словами «товарищ капитан». Поговаривали и о том, что в ближайшие месяцы его назначат начальником штаба батальона, и в кругу сослуживцев капитан уже признавался: при нем в органе командования и управления будет соблюдаться железный порядок.

Приходько как бы заранее оглашал свою новую служебную программу, убеждая себя и окружающих, что непременно выполнит ее. Даже бросил курить. Теперь то жевал спичку, то сосал таблетку «табекс», якобы помогающую преодолеть никотиновый голод.

Капитан был крепкого сложения. Коричневые глаза весело смотрели из-под темных бровей. Вот только нос у него не воинственный, а курносый, не импонирующий будущему начальнику штаба. На вид ротному никак не дашь тридцати, хотя этот рубеж он тоже недавно переступил.

С подчиненными Приходько справедлив и приветлив, — они отвечали ему взаимностью. Еще он любил нехитрую шутку, и когда что-либо рассказывал, среди окружающих звучал смех. Вот и сейчас, заметив подошедшего лейтенанта, весело спросил:

— Так что, Русинов, с какой дистанции лучше бить по танкам противника? Вот тут говорят, чтобы кувалдой можно было достать.

Лейтенант лишь вздохнул в ответ.

— Скоро выступаем, товарищ капитан? — спросил он.

— Да вот через полчаса подъедет командир части. Наверное, сам поведет колонну. Большая очень.

На полигоне находились танки двух батальонов, спецмашины, летучки, тягачи.

— Разрешите послать один экипаж к столовой военторга? Просят помочь погрузить на машину большую палатку.

— Тоже нужное дело, — заметил капитан. — Разрешаю.

Русинов подозвал сержанта Адушкина, сказал ему, что нужно сделать, добавив:

— Через десять минут быть на месте.

Забрался в танк, где было тенисто и прохладно, как в блиндаже. Остывшая за ночь броня еще не прогрелась. В люки падал дневной свет. Поставив чемодан внизу, справа от себя, положив на казенник орудия шинель, он опустился на свое сидение, задумался. Вон ведь как все обернулось! Приласкала его любушка-голубушка — и оттолкнула. Замужем она…

Русинов недолго отдавался горестным раздумьям. Рассудив здраво, пришел к выводу, что ничем иным и не могла она утешить его. Жизнь у нее отлажена, как говорится, на мази. Что ей, с мужем разводиться? И ему тоже нечего загадки загадывать. Что из того, что увлечен! Не бегать же по пятам за ней, не подкарауливать за углом, чтобы вымолить новую встречу, ведь не мальчишка уже…

Познакомились они прошлой осенью. В тот вечер Анатолий пришел на ужин в военторговскую столовую почти последним. Торопливо проглотил остывшие блинчики со сметаной, запил их стаканом теплого молока и расплатился. На улице шумел дождь, крупный и частый. Выйдя, Анатолий снял с ремешка свернутую в рулончик плащ-накидку, спасительницу от осенней непогоды, раскатал ее, встряхнул, накинул на плечи. И тут увидел, что у крыльца под навесом стоит молодая статная женщина.

— Забуксовали? — спросил он дружелюбно.

— Забуксуешь, — отозвалась она с досадой в голосе. — И откуда он взялся? Только собралась идти — вот тебе, полило на голову. А я по глупости зонт дома забыла.

— Наверное, ненадолго…

Холодные капли зернисто сверкали в свете призрачно-голубых уличных огней, шумели на крыше столовой, хлюпали в желобах. Небо нависало низко и мрачно.

— Да кто его знает! — с сомнением сказала молодица. — Ишь, какой шпарит без передышки. А мне надо срочно домой.

— В таком случае приглашаю к себе под крыло, — джентльменски предложил Анатолий, распахивая плащ-накидку.

— Придется, — согласилась попутчица.

Он укрыл ее полой накидки и повел по шумящей от ливня улице, выспрашивая, как ее зовут и откуда она. Он-де не видел тут таких ладных да пригожих. Женщина весело усмехалась, говоря, что он плохо смотрел. Она здешняя, заведует той самой столовой, в которую он ходит обедать.

— Вот как! — воскликнул Русинов. — А вы, товарищ заведующая, очень молоды для столь солидной должности.

— Вполне возможно.

— Разрешите пригласить вас завтра на танцы в Дом офицеров.

— Я свое оттанцевала. Уже четыре года замужем, двое детей. Старшего лейтенанта Сулиму знаете?

— Как не знать! В соседнем батальоне служит. Значит, он и есть ваш муженек?.. Понятно, — вздохнул Анатолий.

— Что же вы сразу приуныли?

— А чему радоваться?.. Как встретишь касатушку по нраву, так оказывается, что она замужем.

Люба заразительно смеялась, вынуждая попутчика сбиваться с ноги. Дождь захлестывал под плащ-накидку, и им волей-неволей приходилось прижиматься друг к другу.

— Шутник вы! — обронила она. — Как вас зовут?

Лишь только он назвался, снова расхохоталась.

— Так это вы зимой хотели увести жену нашего соседа из Дома офицеров?.. О, Русинов, вы опасный человек!

Он тоже рассмеялся.

— Она же не сказала! Спрашиваю, можно вас проводить? Отвечает, пожалуйста. Я ее под ручку, а тут муж…

Подойдя к ее дому, они остановились.

— Да, товарищ охотник за чужими женами, опаздывать не надо. Говорят, кто поздно ходит, тот сам себе шкодит, — усмешливо упрекнула Люба на прощанье.

С тех пор, встречаясь, они обменивались улыбками, которые доказывали одно: оба помнят дождливый осенний вечер, игривый разговор. И после каждой мимолетной встречи Русинов ловил себя на мысли, что думает О Любе. Влекла его пышнотелая статная молодка с чуть выпуклыми, зеленоватыми глазами.

Еще более дружескими стали их отношения на полигоне. Как-то во время позднего ужина (в обеденной палатке было почти пусто) Анатолий озорновато подмигнул Любе. Неожиданно, зардевшись, она по-девичьи опустила глаза. И он предложил:

— Приходите через часок к озеру. Вместе посмотрим на вечернюю зорьку… Боитесь, да?

Сказал наудалую, почти уверенный, что получит насмешливый отказ. А она вдруг вздохнула:

— Не шути, хлопец! Вот возьму и приду. Весна ведь…

Сердце у него запрыгало испуганно и пылко.

— А я на шучу. Приходите, рад буду…

Свидание вышло хмельное, беспамятное. А затем начался отрезвление, и потому сегодня Люба заговорила о муже, маме и детях. «Эгоистка она, купринская Шурочка, — досадовал Анатолий, не в силах заглушить тоски, обиды, разочарования. А между тем надо было как-то примириться с неизбежным, и он пожурил себя: — Советовал тогда отец: женись, Толька! И девка была приглядная, высоконькая, из соседских, и нравились тебе. Надо было послушаться старого. Теперь она замужем. А говорят, любила меня: сама подругам признавалась… Теперь вот бесишься».

Кто-то звал его. Русинов высунулся из люка — рядом с танком стоял сержант Адушкин с разгоряченным веселым лицом.

— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнили, — доложил он.

Анатолий выбрался на корму, пружиняще спрыгнул на землю и сказал:

— Хорошо, ребята. Все там у них погружено?

— Вроде бы все… Да вон они уже поехали!

— Ну и ладно.

В это время прозвучала команда по машинам, и через пять минут бронированная колонна двинулась в путь. Семнадцать километров кое-как одолели за три часа, — много было задержек у переездов. В часть прибыли благополучно. Завтра — парковый день. Танки будут отмыты, очищены от пыли и грязи, их поставят в бокс до следующего похода на полигон.

Экипажи построились впереди своих машин. Загоров, как обычно, собрал в полукруг офицеров. Маршем он был доволен, распоряжения отдавал кратко. В заключение сказал:

— Завтра обслужить технику так, чтобы комар носа не подточил. А сейчас людям можно отдыхать. Командирам — тоже. В батальоне до отбоя остается капитан Приходько. Все, свободны!

Комбат вскинул руку углом, и офицеры, отдавая честь, начали расходиться. На засмуглевших, обильно запыленных лицах сияли усталые улыбки. Рыжеватый горбоносый лейтенант Винниченко, заглянув в карманное зеркальце, уже острил:

— А слышали, что в армии есть три степени грязности?.. Грязные, очень грязные и — танкисты!

— Ничего, сейчас отмоемся, — со смехом отвечали ему.

Доставали из танков чемоданы, шинели, стряхивали с себя пыль, снимали танкошлемы и комбинезоны. Личные вещи отправляли в ротные кладовые, наскоро ополоснувшись под кранами, спешили домой.

Вышли из городка и друзья-лейтенанты. Дремин был оживлен, говорлив. Трехнедельная полигонная страда позади, и теперь хотелось разрядки.

— Что хмуришься, Толя?

— Да так, — обронил Русинов; краснея и оглядываясь по сторонам, грустно добавил: — Да, Женя, ты, пожалуй, прав: не нужно мне водиться с той молодкой.

— Конечно, не нужно! А ты что, чудак, до сих пор сомневался?

— Не то, чтобы сомневался, а так… обдумывал.

— Тут и обдумывать нечего. Как ни крути, плохо. И кончилось бы это наверняка плохо. Так зачем тебе новое приключение на шею?

Евгений говорил громко, возбужденно. Анатолий снова беспокойно оглянулся: к счастью, поблизости никого не было… Товарищ прав. И может, к лучшему, что Люба сразу порвала с ним? Так что нечего унывать. И дела по службе налаживаются, и погода хороша. Солнце уже повернуло к вечеру.

— Все верно ты говоришь, — согласился он. — Только слушай, Женя, я тебя очень прошу: никому об этом ни слова!

Дремин снисходительно усмехнулся.

— Понял, не беспокойся. Умрет во мне.

Лейтенанты дошли до офицерской гостиницы, открыли свою комнату, — она показалась до того родной и уютной, что оба невольно растрогались. Прилегли каждый на свою койку: занемевшая от долгого сидения в танке спина просила отдыха.

В комнате было чисто и уютно: чьи-то заботливые руки навели здесь порядок. Должно быть, уборщица недавно заглядывала. Шкаф закрыт и в дверце торчит ключ. А сбоку, приколотый кнопками, белеет бумажный квадрат, где нарисован четкий круг с синей передвижной стрелкой. По кругу — секторы (очередное изобретение Русинова). В них написано: спортзал, кинотеатр, Дом офицеров, библиотека. Уходя после службы куда-либо, оба вместе или каждый порознь, друзья ставили стрелку на ту надпись, где они будут находиться. Таким образом, найти их было просто.

— Да-а, приятно вернуться в родные пенаты! — удовлетворенно молвил Евгений, глядя на «Аленушку»: та пригорюнилась на стене, над его койкой.

— Что верно, то верно, — подтвердил Анатолий; снял с гвоздя гитару, побренчал, настраивая. — Чувство такое, будто возвратился домой. Хотя, понятно, дом холостяцкий, не больно ласковый.

Евгений живо повернулся к нему.

— Толя, твои мысли начинают принимать опасное направление. Не забывай, что ты давал клятву, когда вступал в союз холостяков.

Оба рассмеялись. Был когда-то среди курсантов училища такой союз. Был да сплыл. Их товарищи, став офицерами, разъехались по разным гарнизонам. Многие давно женаты. А вот они двое еще держатся.

Настроив гитару, взял аккорд:

У Русинова был довольно приятный голос.

— Да, песенка хороша, — одобрил Евгений, когда Русинов умолк. — Знаешь, какую напоминает она мне?.. Мать ее любила. Там есть такие слова: «Покори-ила студентка-медичка непокорное сердце мое-о-о…»

— Вспомнил, вспомнил! — рассмеялся Анатолий, перебивая товарища. — Слушай. Мы ее когда-то в самодеятельности для забавы разучили…

Он пропел несколько куплетов и вдруг отложил гитару.

— Знаешь, Женька, что я подумал?.. Скоро выходной, не махнуть ли нам в субботу после обеда в театр?

— В театр? — Евгений приподнялся, снял с себя ремень и полевой мундир. — Так тебя Петрович и пустит!

— Пустит, куда он денется. Скажем, пришла пора невест глядеть. Если их нет здесь, то придется искать в другом месте.

— Ты смотри, о чем он мечтает!

— Жизненный вопрос… А то придут женатики с личной собственностью в Дом офицеров, и как только пригласишь какую на танец, так и косятся от ревности.

— Ты бы не косился?

Анатолий достал спортивные штаны, тапочки, переоделся.

— Откуда я знаю! Но чтобы на меня не косились, надо жениться. Надоели до чертиков холостяцкие стены. И ты, Женя, с твоими целомудренными проповедями надоел…

— Спасибо за комплимент! — Евгений гибко согнулся, присел несколько раз, разводя руки в стороны. — Пошли умываться, жених!

— Не обижайся. Я к тому сказал, что всему, видать, свое время.

— Ишь, как запел после уединенной встречи с чужой женой!

— Женя!.. Ты же дал слово.

— Не буду, не буду. Забыл, прости.

— Вот так ляпнешь где-нибудь, и начнется драма. А мы с ней всего-навсего постояли у озера да улыбнулись друг другу…

— На попятную пошел?.. Ладно, говори, что ты там надумал.

Анатолий достал из чемодана мыло, полотенце, зубную щетку. Смуглое лицо его приняло мечтательное выражение.

— Представь, что ты сейчас дома после учений. Тебя обнимает хлопотливая сорока, целует и говорит: родной мой, ты устал. А я тебя так ждала! Отдохни, пока ужин приготовлю. Приляжешь на диван, возьмешь в руки свежую газетку. И так легонько на душе станет, что забудешь об усталости и плохом настроении.

Евгений тоже мечтательно усмехнулся, поскреб в затылке.

— Тебя, я вижу, не на шутку разобрало. Но зачем спешить?

— Ему еще надо объяснять, что весна и прочее!

— Все равно не спеши. Бери пример с комбата. Ему тридцать два грохнуло, а он не думает жениться. Мы с ним как-то разговорились на полигоне. Сначала все выспрашивал меня, не думаю ли обзаводиться семьей. Когда я сказал, что не тороплюсь, он одобрил. Ну и в шутку, видимо, сказал: «Я тоже не спешу. Сначала дойду до генеральской звезды».

— Пустые бредни! — хохотнул Анатолий.

— Ничего не пустые. Он тогда развил передо мной целую теорию безбрачной жизни. Ссылался на Кампанеллу, Белинского, Чернышевского.

— А я говорю, пустые! Ждешь доказательства?.. Раз я пошел в кино — ты тогда был в наряде. Взял билет, отыскал свое место в зале. Смотрю, впереди — Загоров, и не один. Рядом с ним такая лапушка, что заглядение. Смуглая, щечки с румянцем, шелковистые волосы пышные и черные, будто их в тушь обмакнули.

Я позавидовал, глядя на них. Только картина началась, подружка головку склонила на плечо Петровичу да так и сидела. Понял, идеалист?

— Ох, Толька! — спохватился товарищ, глянув на часы. — Мы болтаем, а время-то летит! Как бы нам без ужина не остаться.

— Да-да! Пошли умоемся… Но ты так и не ответил мне: согласен в театр в субботу махнуть или нет?

Душевая была рядом. Оголенный по пояс, Евгений фыркал, разбрызгивал воду, медлил, — как тут поступить?

— Не знаю, что и сказать. Во-первых, далеко, во-вторых, неизвестно, сколько времени мы там задержимся.

— Задержимся столько, сколько нужно, хоть до конца воскресенья… Кстати, на месте ли наша «Ява»?

Мотоцикл марки «Ява» они купили вскладчину и успели исколесить на нем все окрестные дороги, совершая продолжительные путешествия в свободное время.

— А ты что, думаешь, с первой поездки и женишься. — начал подтрунивать Евгений над Русиновым, когда вернулись в комнату.

— Я долго раздумывать не стану. Говорят, на войне по-военнному: оценил обстановку, принял решение — и в бой… Слышал, как женился один парень из нашего училища?

— Кто это? — поинтересовался Евгений, одеваясь.

— Фамилию не помню, а зовут Эдуардом. Он выпускался года на два раньше нас… Еще говорили ухватистый мужик.

— Ладно, рассказывай, не тяни.

— Так вот, назначение он получил дальнее. На выпускном вечере преподаватель возьми и скажи ему: женись здесь, Эдуард. Там подружку днем с огнем не сыщешь. Знаю те места… Парень намотал это на ус, а невесты не было. Что делать? Вечером с дружком потопали в общежитие. Постучались в одну комнату! «Девушки, простите нас! Мы с деловым предложением: кто хочет выйти замуж?» Красавицы похихикали и молчали, Ребята — в другую комнату. А тут сидит одна лапушка, пригорюнилась. Дружила с парнем, да поссорились они. Подняла на сватов глаза: «А кто жених-то?» Эдуард представился ей. Она вскочила, встала рядом. «А ну, девочки, оцените!» — говорит. Подружки в один голос: ты с ним, как березка с ясенем. И благословили, свадьбу сыграли.

— Да ты-то откуда все знаешь? — недоверчиво хмыкнул Евгений.

Вытянув короткую крепкую шею, Анатолий застегнул галстук, поправил перед зеркалом воротничок зеленой рубашки.

— Знаю, не проболтаюсь. Помнишь, письмо моего земляка Петьки Шияна? Он как раз в том гарнизоне служит. — Выдвинул ящик стола, покопался. — Жаль, не сохранилось. Там еще были такие слова: живет Эдуард с женой душа в душу, два сына у них. Он уже ротой командует, а она в школе преподает.

Оба стихли, размышляя над тем, какие странные вещи иногда происходят в жизни.

— Нет, я на такую аферу не решился бы, — сказал Евгений.

— Мог бы и не говорить, — заметил Анатолий. — Тебя-то я знаю. Купаться пойдешь, так пока десять раз не пощупаешь воду, не лезешь. Между прочим, в женитьбе тоже смелость нужна.

— Разумеется. Но хотелось бы встретить настоящую любовь. Тогда колебания сами собой отпадут.

— Ха-ха… Никто не станет отрицать, любовь — великое благо. Только ты не хуже моего знаешь, что она встречается не каждому. Что ж, на корню засыхать?

— Толя, ты не прав. И придет срок — убедишься. Счастье познают лишь тогда, когда встречают истинного друга жизни.

На лице у Русинова появилась ироническая гримаса. Женя, прости меня, но ты похож на того блаженного, который стоит с открытым ртом — вот так! — и ждем, когда залетит это самое счастье. Да еще обижается, что долго не залетает.

Он рассмеялся: так живо изобразил Русинов блаженного, слоящего с открытым ртом.

— Ладно, пошли на ужин. Согласен я пойти в театр.

— Давно бы так!

Одевшись, они крутнулись раз-два у зеркала, закрыли комнату на ключ и, оживленно беседуя на ту же приятную тему, подались в столовую.

Заказчица была привередливой, к тому же не имеющей определенного вкуса. Она принесла отрез ацетатного шелка броской расцветки и хотела, чтобы в ателье пошили ей платье для пикника.

— Только подберите поэффектнее фасо-он, — просила она, жеманно растягивая слова.

Ей было за сорок. А это тот возраст, когда женщины особенно ревниво следят за собой. И многим из них кажется, что новшество в одежде поможет вернуть то, что утрачено с годами.

Закройщица Аня Скороходова, подвижная, симпатичная смуглянка, выслушав просьбу, пообещала сделать все, что в ее силах. С клеенчатым сантиметром и цветным мелком в левой руке, она листала журналы мод, предлагая клиентке то спортивное, то платье с жабо. На каждое предложение следовал иронически-капризный ответ:

— Поинтересней бы что-нибудь…

Заметив, что женщина часто окидывает ее взглядом, Аня спросила:

— Может, вам хотелось бы сшить такое платье, как у меня?

Сняла кофту. Однотонное, салатовое, с подрезом впереди, короткими рукавами и отложным воротничком, платье было сшито со знанием дела и, конечно же, придавало молодой строимой закройщице особую элегантность. Женщина осмотрела его с невозмутимым видом: ей хотелось чего-то ошеломляющего.

Аня перелистала журналы, какие были в ателье, и уже теряла терпенье. На языка вертелись слова: «Извините, в таком случае ничем не могу помочь». В это время послышался глуховатый голос приемщицы Раисы Антоновны:

— Аннушка!.. К телефону.

Извинившись, закройщица вышла в приемную. Неужели Алеша? — с забившимся сердцам подумала она. Давно уже, три недели ждет от него звонка. Волнуясь, приняла от приемщицы трубку.

— Да, я слушаю!

Отозвался он, родной и желанный:

— Аннушка, здравствуй!.. Это я.

По тому, как зажглись глаза под соболиными черными бровями, как зарделись щеки, не трудно было догадаться о состоянии молодой женщины. Голос ее словно перестроили на праздничный лад — в нем зазвучало столько восхищения, нежности, восторга, что передать словами невозможно.

— Здравствуй, Алеша! Значит, ты уже вернулся?

— Да… И время свободное есть. Ты меня хорошо слышишь?

— Отлично, Алешенька!

Аня представила, как он держит трубку, стоит. На его переносице сошлись остистые русые брови. Фуражку он снял, и непокорные волосы рассыпались по лбу. А она запустила пальцы в эти волосы и ерошит их…

Конечно, Алексей тоже радешенек, тоже волнуется, и потому говорит громче обычного. Его слышит, видимо, не только она одна… Плотно прижав трубку к зардевшейся щеке, пугливо глянула на приемщицу — та делала вид, что очень занята. Аня смутилась. Ей вдруг показалось, что она не имеет права на такое безмерное счастье. Может, кого-то обидели, и все, что причиталось многим, отдали ей одной. На мгновение она почувствовала себя неловко.

— Что же ты замолчала? — обеспокоенно спросил Загоров.

— Я рада, Алешенька! Рада. Жду тебя.

— Буду в шесть.

Поблагодарив Раису Антоновну за внимание, осторожно положила на место трубку и пошла. Нет, не пошла — полетела на крыльях: так порывист и легок был ее шаг, так тепло и солнечно было на душе. От недавнего раздражения не осталось и следа. В каком-то осеняющем вдохновении внезапно постигла капризную заказчицу, ее неуклюжую попытку скрыть свою беспомощность за этим наигранно-ироничным «Поинтересней бы что-нибудь». А еще вспомнила, что идя на работу, захватила с собой модный журнал, который прислала из Москвы сестра и который Аня показывала утром своим мастерам и вездесущей приемщице Раисе Антоновне. Журнал лежал на полке в закройной. Она быстро сходила туда, взяла его и с ободряющей улыбкой вернулась к приунывшей заказчице.

Женщина вмиг оживилась, листая журнал.

— Вот видите, есть же фасоны получше! — Теперь она была уверена, что не отстанет от моды не только в областном, но и европейском масштабе. — Что вы мне предложите?

Закройщица бегло перекинула несколько страниц и показала фигуры двух стройных длинноногих девиц в голубом и желтом платьях.

— Вот это прогулочное, с белой отделкой, будет вам очень к лицу. Лучшего фасона не подберешь.

Как видно, женщине надоело отвергать, она и сама хотела на чем-либо остановиться, и ответила согласием: это ей нравится.

— Вот и чудненько! — Аня сняла с плеча сантиметр и, обмеривая раздобревшую клиентку, делая записи в акте раскроя, оживленно затараторила: — Для пикника такое платье как раз подойдет. Летнее, без воротника, и теплое, под самую шею. Но оно с отделкой, и к нему нужны белые перчатки…

— Такие у меня есть, — ответила посетительница. Видя, что все складывается к лучшему, она повеселела.

Аня тоже забыла о недавней неприязни к женщине и своем намерении ответить ей отказом, и хотела только одного: чтобы та осталась довольна. Дописав последние цифры, отпустила ее.

— Все! Будьте здоровы. Оформляйте заказ у Раисы Антоновны. Первая примерка — в пятницу. Заходите во второй половине дня. Обед у нас с часу до двух.

— До свидания, милая. Спасибо вам.

В закройной Аня сняла кофту, пристегнула к поясу куцый суконный фартучек, чтобы не тереть платье о край широкого стола, занялась привычным и любимым делом…

Работа у нее спорилась. В течение полутора часов она раскроила столько, сколько иной раз не успевала и за полдня. А между тем все более отдавалась тому волнующему, пьянящему чувству, которое неизменно охватывало ее накануне встречи с любимым. Вдруг вспомнила, что Алексей пообещал прийти в шесть. Забеспокоилась, отложила ножницы. Как же не сообразила сразу? Надо было сказать ему, чтобы приходил на часок позже. Она сегодня до шести и не сможет приготовиться к встрече дорогого гостя. От радости забыла об этом во время разговора. Теперь вот думай, как быть.

«Зайду к Александру Павловичу, отпрошусь!» — решила Аня и заторопилась: время — пятый час. Сложив в фартучек свертки раскроенных материалов, отнесла их в цех, раздала мастерам и поднялась на второй этаж.

Заведующий ателье в своем кабинете писал доклад к очередному профсоюзному собранию. Это был седой и плотный мужчина лет шестидесяти. Во время войны он потерял левую ногу где-то под Яссами, не признавал протеза и ходил на костылях. Садясь за рабочий стол, прятал костыли в шкаф.

— Что, Аннушка? — спросил он закройщицу, снимая очки; широкое носатое лицо его преобразилось в улыбке. — Ну-ну, говори!

Держа перед собой уставшую от ножниц правую руку, она сказала просительным и ласковым голоском:

— Александр Павлович, мне надо уйти на часок раньше.

— Только и всего! — воскликнул он, — А я думал, что попросишь внеочередной отпуск в связи с предстоящей свадьбой.

— Александр Павлович!..

Смеясь, он махнул короткой, с широкой ладонью рукой.

— Не буду, не буду!.. Мастеров работой обеспечила?

— На весь завтрашний день.

— Ну и иди себе с богом. Сердечные дела не терпят отсрочки. Когда-то и сам был молодым.

Заведующий не первый раз вгоняет в краску. И тем не менее Аннушка вышла от него с легким сердцем. «Вот и чудненько!» — думала она, спускаясь по скрипучей деревянной лестнице, которую мастера и швеи почему-то назвали тещей. «О, вже теща заскрипела!» — говорили они. — Олександр Павлович пошкандыбал до

????

Аня на бегу известила приемщицу, что заведующий отпустил ее и что она сейчас уходит.

— Если надо, так чего ж не отпустить, — ехидно молвила Раиса Антоновна.

Тон ее ответа не задел Аню. У нее нынче ни на кого не было и тени обиды, все казались отзывчивыми и добрыми. И шутили от доброго сердца. Аня давно примирилась с тем, что ее называют невестой-сверхсрочницей. Теперь у нее была одна забота: не забыть купить все, что необходимо. Дома у нее, считай, ничего мет, кроме сметаны.

Алексей запрещает ей угощать его — боится, что она истратит лишний рубль. Сам же для нее ничего не жалеет: и кофточку купил прошлой осенью, когда ездил в отпуск, и золотой перстенек с камнем, и сумочку. Хотел даже отдавать часть зарплаты, да она отказалась наотрез, ведь не муж да жена, и сама прилично зарабатывает…

Встретились они в Москве, где оба учились. Он — в академии бронетанковых войск, она — в текстильном институте на факультете конструирования модельной женской одежды. В тот ясный зимний день оба случайно оказались на катке. Заметив, что девушка одна, Загоров поравнялся с ней, спросил:

— Разрешите составить вам компанию?

Высокий, плечистый, Алексей был тогда в шерстяном спортивном костюме, светло-розовой шапочке с кистью. Аня приняла его за спортсмена: он так уверенно держался на коньках, с такой легкостью мчался по сверкающему на солнце льду.

— Боюсь, это не доставит вам удовольствия. Как видите, я плохо катаюсь. — Аня говорила правду. Если бежала прямо, то еще ничего. Но лишь только пыталась повернуть, ее начинало безнадежно заносить и она нередко падала.

— Катаетесь вы вполне сносно, — весело заметил он. — У вас просто не наточены коньки. Давайте вашу руку.

Почувствовав опору, она пошла уверенней и даже на поворотах не теряла равновесия, точнее — напарник ловко и надежно подстраховывал ее… Так они начали встречаться. Сначала на катке и как бы случайно. А то, что он вызвался наточить ей коньки, так это было обычной любезностью молодого человека.

Вскоре Алексей и Аня обнаружили, что очень даже понимают друг друга. И не только на льду. Тем более, что по случаю весны каток закрыли. Им обоим было близко то, что они видели в театре, кино, картинной галерее. И в судьбах их оказалось много общего. Он вырос сиротой. Она не помнила отца, который в октябре сорок первого ушел в московское ополчение и погиб в бою.

Ей хотелось узнать о нем все-все, до малой подробности, и она не уставала слушать его. Когда же сама рассказывала о себе, то встречала такое внимание и сочувствие, которое располагает к откровению. Они жили друг для друга, и настала пора определить свои отношения, тем более, что Алексей заканчивал академию, получил назначение и скоро должен был выехать к месту службы.

— Знаешь, Аннушка, — трудно начал он во время очередной встречи. — Мне бы хотелось, чтобы наши отношения не затягивались тиной обывательщины. Сегодня двум любящим можно и не связывать себя браком, совместным имуществом. Наши чувства настолько выше всего этого, что мы сможем пренебречь условностями. Итак, да здравствует союз двух влюбленных! — неуверенно улыбнулся он, ожидая ее решения.

Аня ждала этого разговора и побаивалась, что Алексей поведет речь о скорой и неотложной свадьбе. Ведь она еще не окончила институт, а мать еще не расплатилась с долгами, в которые вошла, выдавая замуж старшую дочь Елену. К тому же не хотелось уезжать из Москвы, пугала самостоятельная жизнь…

И предложенное решение показалось ей великолепным. Она ведь тогда была лишена житейской предусмотрительности, не умела загадывать на будущее. И была романтична, хотя по женской своей интуиции знала, что в молодости проповедуют всякое, а жизнь потом берет свое.

— А знаешь, Алеша, ты здорово придумал! — ответила она тогда.

Это его ободрило и он продолжал: — Я вот почему пришел к такой мысли. Мне, человеку поенному, всю жизнь придется быть на колесах, А в армии закон: куда тебя посылают, не отказывайся. Офицерская профессия тем и отличается от прочих, что ты не можешь располагать собой, тебя могут вызвать в любую минуту и направить в самые неожиданные места. Девушка во всем согласилась с ним, хотя в душе была убеждена, что со временем все переменится к лучшему. Она тогда еще не знала, что Алексей Загоров непреклонен в своих решениях, — он был из числа тех людей, которые упорно следуют собственным принципам.

Закончив академию и проведя с Аней прощальный вечер, он убыл служить по направлению. Каждую неделю слал своей возлюбленной пространные письма, дышавшие нежностью и обожанием. Она отвечала ему тем же.

На следующий год Аня закончила институт. Теперь уже сама жизнь заставляла думать, куда поехать. Алексей не настаивал, чтобы она брала направление в места, поближе к нему, однако в последнем письме сделал приписку: быть с ней вместе для него — величайшее счастье. И она приехала, поскольку счастливой могла быть только рядом с ним. Ее охотно приняли закройщицей в местном ателье. Загоров уступил ей свою холостяцкую квартиру, а сам перешел жить в офицерскую гостиницу.

Пьянящими от избытка радости были их встречи. Но встречи эти вели в неведомое. И после каждой из них у Ани оставалось чувство неопределенности, вызывающее смутную тревогу. Не сомневаясь, что Загорочек, как она его ласково называла, нежно любит ее, все-таки не могла подавить в себе эту неудовлетворенность.

Старшая сестра в своих письмах интересовалась судьбой младшенькой, — спрашивала, когда же позовет на свадьбу. Аня в шутку отвечала ей: свадьбой у них пока и не пахнет, отношения у них, можно сказать, школьные. А однажды получила такой ответ от Елены: «Слушай, глупенькая, не верю я в ваш безбрачный бред, да и не вижу в том проку. Есть вещи, понять и оценить которые можно только находясь замужем. А если вы до сих пор встречаетесь по-школьному, то тут следует одно из двух: или ты не женщина, или Алексей твой не мужчина. А может, кто-то из вас двоих с приветом? Тогда это трудный случай…»

До того забавным показался высказанный взгляд на их отношения, что девушка расхохоталась. И на другой день, когда пришел Алексей, на нее вдруг напал неудержимый смех. Ну словно бес в нее вселился! Едва пересилив себя, едва взглянув на оторопевшего майора, она снова начала смеяться. Естественно, он обиделся. Непонимающе глядел на нее и требовал объяснения. Не над ним ли потешается она до слез?.. Кое-как успокоившись, сна вынуждена была все рассказать, а в подтверждение своих слов достала письмо.

Прочитав, он с минуту ошеломленно смотрел на нее. По его щекам разлился стыдливый румянец, в нем заговорило его мужское самолюбие. Ведь и Аня, судя по всему, разделяет взгляды своей сестры! Иначе на стала бы сообщать, в каких они отношениях…

— Да, Елена права, — начал он и замолчал. И было видно, что он теряет самообладание. Глаза его вспыхнули.

— Алешенька, это глупость! — молвила девушка, в на лице разгорался румянец, какая-то нервная дрожь сводила ей скулы.

— Нет, не глупость… Я знаю, Аннушка, ты лучшая из женщин. И ты сегодня узнаешь, можно ли назвать меня мужчиной.

Смеясь, она вырвалась из объятий, стала уклоняться от его ласковых призывных рук и все же покорилась неизбежному…

Придя домой, Аня надела фартучек, помыла огурцы и помидоры, сложила их горкой в эмалированную миску. Вот сейчас очистит лук и примется за салат.

Кухня у нее крохотная, не больше четырех метров, как все кухни в таких домах. Здесь с трудом поместились буфет, накрытый клеенкой стол для разделки продуктов — он же обеденный. Рядом с плитой прижался баллон сжиженного газа.

Взялась было за нож, но тут позвонили. «Неужели Алексей!» — испугалась она. Глянув на часы, успокоилась: еще нет и пяти. Пришла соседка по квартире Люба Сулима в розовом домашнем халате и в мягких, с кроличьей опушкой комнатных туфлях, прижимая под высокой грудью что-то недавно купленное. На лице ее, красивом, с легким румянцем, застыла улыбка.

Здравствуй, Аннушка! — ласково заговорила она, и, пойди, привлекла смуглую темноглазую хозяйку к себе — давно не виделись.

— С приездом, Любушка Гавриловна! Проходи в комнату.

— Спасибо, милая.

Они одного роста и возраста. Но Сулима, полная, представительная, выглядела гораздо солиднее и относилась к Ане так, как старшая относится к младшей. Сев на мягкий стул, сдержанно вздохнула.

— Вот услышала, что ты стукнула дверьми — и к тебе, — Отняла руку от груди, показала коричневый, с бежевым креп на платье. Положила на стол поверх газет.

Соседи жили со Скороходовой в дружбе. Надо скроить платье или юбку, выбрать в магазине костюм — тотчас к Ане. Она всегда рада помочь. Всегда, но не сегодня.

— Знаешь, приходи завтра в ателье, там и сварганим. А сейчас извини, голубушка, я гостя жду. Вот-вот заявится, — объяснила Любе свою занятость.

— А-а, знаю я твоего гостя! — Соседка усмешливо махнула рукой. — Мне надо платье сшить, а это для женщины всего важней. Муженек завтра прикатит из отпуска, хочу принарядиться. Я уже и машинку наладила. Вечер посижу — и готово.

Аннушка сложила руки на груди, выражение лица у нее сделалось весело-умоляющим:

— Пойми, голубушка, не могу и минутки тебе сейчас уделить!.. В квартире не убрано, сама не переоделась, ничего не приготовила. А он придет в шесть. Так что извини.

Люба глянула на свои часики в золоченом корпусе, поднялась и заговорила, идя за хозяйкой на кухню:

— Ну-у, до шести можно еще кабана зажарить!

Не отвечая, Аня решительно взялась за нож. Лезвие скользило по плотной, глянцевитой кожице помидора. Она проткнула розовый плод носиком ножа и стала кромсать его на куски. Соседка за ее плечами испуганно ахнула:

— Аннушка!.. Милая, что ты делаешь?

— Как что? Помидор режу…

— Она режет! Жалко смотреть, как ты портишь овощи. Дай-ка сюда!

Люба почти силой забрала у нее нож, попробовала пальцем лезвие и, смеясь, мотнула вьющимися темно-русыми волосами.

— Да он же такой тупой — с тоски не зарежешься! Сразу видно, что в квартире нет мужчины… А вообще-то ты когда-нибудь видела, как готовят салат из помидоров? Из тебя, погляжу, такой же кулинар, как из меня закройщик.

— Как могу, так и готовлю, — смущенно бормотала Аня.

— Да Алексей засмеет тебя с твоей помидоровой кашей! Знаешь, какие блюда подают им в столовой?.. Загляденье, На полигоне вот готовили салаты, посмотришь — слюнки потекут.

Аня выглядела растерянной.

— Выручай тогда…

— Да уж выручу. Вот только принесу свой резачок. А то твоим тесаком все испортишь.

Люба вышла и вскоре вернулась с небольшим, воинственно поблескивающим ножом, у которого было тонкое острое лезвие с красиво отделанной рукояткой.

— Муженек смастерил! — похвалилась она, уловив взгляд Ани. — Специально для овощей. А помидор, чтоб ты знала, самый деликатный овощ.

Соседка удалила гнездо плодоножки и, держа перед собой помидор, уверенно и быстро полоснула его. Розовый, круглый, как пятак, лепесток упал на тарелку. Второй лег на первый, чуть пониже… И вскоре весь помидор оказался на тарелке как бы растянутым наискосок. Мастерица подровняла его, полюбовалась.

— Теперь видишь!

— Любушка, ты волшебница! — не удержалась Аня от восхищения.

— Волшебница… Скажешь тоже. Я заведующая столовой, и мне приходится учить поваров и официанток. — Соседка взяла очередной помидор и так же ловко, играючи, разделала его. Аня во все глаза следила за ее искусными руками.

— Честное слово, хочется любоваться, как ты готовишь салат.

— Любоваться тут нечем. Ты лучше хороший ножик заведи да сама научись: тупым тесаком, милая, хорошего блюда не приготовишь.

Разговаривая, она работала непостижимо быстро, и лепестки ложились по краям тарелки. Аня смотрела завороженно, почти не веря, что из обыкновенных овощей можно сотворить такое чудо. Соседка украсила салат зеленым луком, нарезанным в ромбик, и отставила готовое кушанье в сторону.

— Что, убедилась? — Кинув на смущенную хозяйку торжествующий взгляд, предложила: — Давай еще огурцов нарежу. Эх, и вкуснятина будет!

— Да, все-таки ты мастерица! — еще раз похвалила ее Аня.

— Жизнь заставляет, милая. Ты ведь тоже не абы как кроишь, а стараешься получше. Может, надо еще что-то нарезать?

Аня достала из холодильника круг колбасы, подала добровольной помощнице. Та взяла разделочную доску и, очистив колбасу, принялась нарезать ее тонкими кружочками. Молчала она недолго. Кинув на хозяйку любопытствующий взгляд, вдруг спросила:

— А когда вы с Алексеем поженитесь?… Такую бы свадьбу закатили! Девушки из столовой помогли бы готовить. А я умею холодец варить — сам в рот просится.

Соседка раскладывала на тарелке порезанную колбасу, присыпая сверху луком. От нее веяло счастьем, бессознательно и весело раздражающим.

С ответом Аня не спешила. Здесь же, в коридоре перед кухней, переоделась в свое лучшее платье. Осмотревшись, проговорила со вздохом:

— Алексей не спешит…

— Странный он какой-то! Квартиру тебе свою уступил, на руках тебя готов носить, а жениться — не женится…

— Это долго объяснять.

— А ты долго не объясняй — ты его в загс затащи. Аня удивленно и озадаченно посмотрела на Любу.

— Что смотришь? Мужчину, милая, надо не только уметь найти, но и взять, как тот созревший гриб. Опоздаешь — почервивеет… Да! А сколько же Загорову зимой исполнилось? Я что-то и забыла.

— Тридцать два.

— Ого!.. Теперь сложновато с ним сладить, сам черт не окрутит. Но надо попробовать. — Люба загадочно рассмеялась, словно знала, как женить убежденного холостяка.

Аня зашла в комнату, стала делать перед зеркалом прическу. Она любила свои черные, послушные, с легким отблеском волосы. Расчесывая локон за локоном, укладывала их волнистыми завитками, прикрепляла заколками-невидимками. Люба вскоре тоже вошла в комнату, аппетитно жуя колбасу. Присела на стул, завистливо говоря: — Красивые у тебя волосы! А я все завивки делала, и вот дозавивалась. — Запустив руку в короткие, темно-русые кудри, взъерошила их. — Теперь хожу с такими пристрижками. А какая коса у меня была! До пят. Не веришь?

Аня кивнула головой, давая понять, что верит, — в зубах были заколки. Люба не сводила с нее зеленоватых глаз.

— Ох, Аннушка, ты прямо невеста! И прическу сделала не хуже чем в парикмахерской…

— Соль тебе в глаза! Все охаешь. Сглазишь еще, — с шутливым недовольством сказала Аня, укрепляя заколкой последний локон.

Соседка вдруг рассмеялась, мотнула головой и сплюнула:

— Тьфу, тьфу!.. А вообще ты правду сказала — урочдивая я. Но ты не бойся. Тебе я желаю только хорошего. Женится на тебе Загоров, вот увидишь. Мне хочется погулять у вас на свадьбе, и надо что-то придумать, чтобы вы семейно жили.

Аня поправила прическу, повернулась у зеркала.

— А ты придумывала?

— А как же!.. Но только под большим секретом, — рассмеялась Люба и понизила голос: — Я тогда училась в техникуме. Еду раз домой на каникулы. Вагон почти пустой. А тут ко мне в купе подсел лейтенантик. Такой пригожий, что я обалдела! Оказалось, почти земляк, едет тоже в отпуск к родным в село… Рассказывает, а сам краснеет, словно девушка. И так он мне приглянулся, что я просто не могла. Придвинулась к нему, попросила фуражечку померять… Ну и мой. Теперь уже деток двое.

— Ловко у тебя получилось!

— Уметь надо.

— Нет, ласточка, я так не умею.

— Ну и дура!

Аня задумалась на минутку:

— Понимаешь… У Алексея такой принцип: семью не заводить.

— Слышала я про ваш принцип. Выдумывают люди чепуху и косятся с ней, как дурни с писанными торбами. Если бы ты ему потачку не дала, то ничего бы из его принципа не вышло. Аня прошлась по комнате, остановилась напротив Сулимы.

— Это не чепуха. Таких пар, как мы с Алексеем, теперь много. Я имею в виду свободных пар. В будущем их станет еще больше…

— Да тебе-то разве легче от этого? — искренне удивилась Люба. — Тебе законный муж нужен, дети, Я как-то зимой слегла, грипп свалил. Температура поднялась — головы от подушки не оторвать. А муж в командировке. Так я говорю своей Оксане: «Доченька, принеси мне водички!» Принесла. А потом и покормила меня. Так-то вот. Если бы не было рядом никого, хоть сдохни. — Она махнула рукой с самоуверенным видом. — Конечно, я человек посторонний и не все понимаю, как там у вас и что. Но ежели по-жизненному рассудить, то в сто раз лучше жить семьей. Женитесь — мой вам совет.

Наспех прибирая в комнате, Аня усмехнулась. Странная соседка! Да разве такого человека, как Алексей, затянешь в загс? Вот он мечтает об академии Генштаба, готовится. И поступит туда…

Она украдкой вздохнула, внезапно представив, как однажды он уйдет от нее и никогда больше не вернется. И тогда в ее жизни наступит пустота. Кому нужна женщина, которой через два года — тридцать! Мужчины любят молодых и свежих. А она от горя быстро увянет и останется до конца дней одна. И зачем только ехала сюда?

Люба помогла ей подравнять на этажерке книги, сложила аккуратной стопочкой журналы на столе, собрала разбросанные газеты.

— Вот видишь, двадцати минут не прошло, как у тебя все готово. И сама ты принаряженная, словно куколка. — Она весело и повелительно махнула рукой. — А теперь давай кроить мне платье!

Аня смотрела на нее обескураженно. У нее никогда не хватало духу решительно отказать кому-либо из назойливых модниц. А браться за кройку сейчас не хотела — боялась отпугнуть Алексея тряпками. Зайдя в квартиру и увидев здесь соседку с ее платьем, он может повернуться и сказать до свидания. Потом жди опять звонка с тоской, неуверенностью и томлением.

— Любушка, — заговорила она почти умоляюще. — Ну давай займемся этим завтра!

— Чудачка! Да чего ты боишься?.. Может, Алексей твой придет через час, не раньше. А мы станем вот тут, и я его увижу, как только он появится в дальнем конце улицы. Не бойся, не прогляжу. Сразу заберу свои лахи и исчезну.

— Ох, беда мне с тобой! Ну давай! — Быстро развернула на столе креп, взяла сантиметр и мелок. — Фасон-то хоть выбрала?

Соседка вытащила из кармана халата вырванный из «Работницы» листок с моделью летнего платья.

— Вот такое. Недавно видела на одной солидной даме.

— Ничего фасончик… Только он не по твоей фигуре. Придется кое-что изменить.

Аня сняла мерку, записала, затем достала из-за зеркала закройный угольник, нанесла чертеж на материал и стала кроить, поясняя.

— Смотри, я делаю с запасом. Так что шей платье не в обтяжку, а полуприталенное. Оно тебе лучше пойдет — будет скрывать полноту. И давай сделаем пояс — тогда ты не будешь выглядеть монолитом.

Сравнение с «монолитом», как видно, не понравилось Любе, — на ее лице появилась ироническая ухмылка. Поглядывая в окно, забирая по частям крой и свертывая в рулончик, она отвечала с веселым вызовом:

— Ничего, и на полных женщин охотников немало! Так что мне бояться нечего. А вот ты, я вижу, никак не раздобреешь.

— Что-то не поправляюсь.

— Родить надо, милая. Как родишь одного да второго, так сразу где что и возьмется.

Не в меру болтливая соседка говорила с той житейской прямотой, с какой иногда говорят между собой женщины. Аню это смущало, — она краснела и старалась отмахнуться.

— А, зачем мне поправляться!

— Как это зачем?.. Да ты станешь еще красивее. Мужчины будут на тебя так заглядываться, что у твоего Алексея сердце от ревности заболит, все свои принципы позабудет. — Она помолчала секунду-другую. — Нет-нет, тебе надо замуж, напрасно ты время упускаешь. Позже и родить труднее. Так что думай, милая. Знаешь, что и тебе посоветую?

Она наклонилась и стала шептать на ушко молодой хозяйке.

— Не надо, Любушка! И иди уже, все сделали. Как раз успели.

Сулима вдруг спохватилась.

— Ох и забарилась я! А мне бы надо еще к врачу сбегать, принимает жена командира полка. Командирша, куда твое дело! Вот кто может…

Она вдруг прикрыла ладонью болтливый рот. Все ее крупное статное тело сотрясалось от сдерживаемого хохота. Аннушка недоуменно воззрилась на нее.

— Что ты, голубушка?

— Да так, смешинка в рот попала… Ох, милая, никуда твой Олекса не денется! Женится он на тебе, как пить дать.

Благодаря отзывчивую мастерицу, соседка удалилась. Аня свободно вздохнула, подобрала несколько мелких лоскутков, выбросила их. Еще раз осмотрела себя и квартиру, села у окна. «Ну и говорунья эта Люба! — подумала она. — Да и почему ей не говорить?.. И муж у нее неплохой, и девочки такие миленькие. Да ну ее к лешему, эту Любу! Вместе с ее советами. Только голова от нее разболелась».

Аня и сама не знала, отчего ей вдруг сделалось грустно. Сейчас придет Алексей — они долго не виделись, — радоваться бы, песни петь, а ей грустно. Никогда еще не бывало, чтобы она печалилась перед встречей.

Сначала думала, что виной тому соседка с ее советами, потом вспомнила, что и заведующий ателье, отпуская ее с работы, в шутку говорил о свадьбе. И сама она давно мечтает о том же. А свадьбы, наверное, никогда не будет.

Вспомнилось, как накануне заветного дня сестра Елена принесла фату. Тонкая белая материя манила взгляд, просилась в руки. Аня прижалась к ней лицом, стала смотреть сквозь нее, и все приобрело необыкновенно волнующий, счастьем осененный цвет. А на завтра, помогая сестре одеваться, восторженно говорила: «Голубушка моя, ты похожа на королеву!» Елена отвечала с задумчивой улыбкой: «Придет твой день, Аннушка, ты тоже станешь королевой».

Смотрела в окно, а все-таки не заметила, когда он пришел. Спохватилась лишь после того, как на лестнице послышались шаги: быстрые и легкие, они свидетельствовали о том, с какой окрыленностью идет человек. Шаги затихли у ее квартиры. Это Алексей!..

Аня вскочила на звонок, сердце у нее забилось сильно. Она забыла о своей грусти, лишь подумала: хорошо, что все заранее приготовлено! Алексей не любит, когда она пытается сделать это при нем… Подбежав к двери и не спрашивая, открыла в счастливой уверенности. Он стоял торжественный, улыбающийся, с букетом розовых тюльпанов в руке.

— Заходи, Алешенька! — радостно приветила она. Едва он перешагнул порог, едва захлопнулась за ним дверь, как она обняла его, порывисто прижалась. Он поцеловал ее, говоря:

— Вот и я!.. Здравствуй, Аннушка! Это тебе, моя родная.

И протянул букет. Тюльпаны были до того нежные, прекрасные, что у нее перехватило дыхание. От цветов веяло той поэтичностью, которая в восприимчивой душе вызывает светлые, возвышенные чувства.

— Извини, пришлось немного задержаться, — сказал он.

— Кто приходит с таким букетом, тому все прощается, — рассмеялась она, любуясь тюльпанами. — Но где же ты достал их?

Загоров считал, что вовсе не обязательно рассказывать, как он на попутной машине поехал за несколько километров в цветочное хозяйство и как вышла задержка на обратном пути.

— Где достал, неважно, — отвечал он с рыцарским великодушием, — важно, чтобы они нравились тебе, моя дорогая.

— Очень нравятся, Алешенька. Такая прелесть! — Она поднесла тюльпаны к смуглому лицу; из-за розовых бутонов блестели ее агатовые глаза. — Проходи, голубчик мой.

— Спасибо.

Он снял фуражку, неторопливо причесал русые, шелковистые волосы, заботливым взглядом окинул себя. Казалось, он родился военным и никогда никем иным быть не может. Прошли в комнату.

— Какая ты красивая сегодня! — сказал он, привлекая любимую к себе, и после каждого поцелуя спрашивал: — Ну как ты тут?.. Соскучилась?.. Ждала меня?..

Она отвечала кивком головы, вся светилась от радости — и глаза, и влажные, алеющие от поцелуев губы. Каждая жилочка в ней трепетала от счастья встречи.

— Спасибо, Алешенька, что пришел! Давай присядем…

— А я хочу сначала наглядеться на тебя, — озорно, по-мальчишески улыбнулся он. Теплыми ладонями взял ее лицо, с минуту неотрывно всматривался в него. — Какое счастье, что ты у меня есть, — прошептал он.

Обычно его серые глаза поражали выражением твердости, почти холодности. Сейчас они нежно сияли, и все лицо от широкого лба до подбородка было смягченным, растроганным, словно он сбросил маску всегдашней суровости.

Аня уже давно угадывала оттенки его настроений, и сейчас сдержанно-стыдливо потянулась к нему, закинула ему за шею руки. Он истосковался по ее теплу и ласке, был порывист, нетерпелив.

…Ей пришлось потом заново делать прическу, переодеваться. А он ходил за ней по пятам, целуя то шею, то плечо, и она чувствовала себя на седьмом небе. «Надо объясниться с Алексеем, и нам всегда будет так хорошо», — решила она. Тут же принялась накрывать на стол.

В душе она благодарила Любу за помощь, не забывала и ее советы. Когда сели за стол, выпили вина, начала с той осторожностью, на какую способны женщины, если они хотят чего-то добиться:

— Кушай, кушай! Ты очень худ, тебе надо поправляться. Если бы мы жили вместе, я бы так о тебе заботилась!

Он посмотрел на нее с ласковым укором:

— Опять Елена написала?.. Говори, родная, что у тебя там на душе.

Лицо ее вдруг порозовело от волнения и решимости.

— Алешенька, извини, но я так не могу больше. Ты часто уезжаешь, а я даже не смею спросить в полку, где ты. Кто я тебе, как назовусь?.. Устала и отвечать на глупые вопросы, почему занимаю твою квартиру, а ты живешь отдельно. Я уже не говорю о прочем.

Он погладил ее по худенькому плечу, вздохнул и качал:

— Честно признаться, меня пугает семейная жизнь после того, как женился мой товарищ по училищу. Дружил он с девушкой — водой не разольешь, а едва расписались — тут и началось! Ссоры, оскорбления, дошло до измены. Боже мой, что мне однажды довелось увидеть и услышать! До сих пор холодом окатывает, как подумаю. — Он помолчал, вспоминая. — Я тогда собрался в отпуск и получил от товарища телеграмму: срочно приезжай. Попал к ним как раз в тот день, когда они подали на развод, делили мебель и вещи… Все это не передать никакими словами.

— Не у всех же так складывается, — возразила она.

— Это понятно. Но зачем нам спешить?.. Вот я пришел к тебе, и у нас праздник, какой другим во сне не снится. Конечно, мы с тобой чаще расстаемся, зато не знаем, что такое семейные неурядицы. И у нас такие встречи, которым позавидуют самые счастливые женатики. Ну как, убедил?

Аня промолчала. Он принялся было за еду, но отложил вилку.

— Тебе хочется еще что-то сказать?

— Извини, Алешенька, — тихо и не совсем уверенно отозвалась она. — Может, я и не права… Но мне все-таки кажется, что счастье — не только праздничные булки, но и черный хлеб на каждый день. Пусть иной раз черствый, горький, но хлеб.

Он глянул на нее озадаченно.

— Не совсем понимаю тебя…

— Что ж тут не понимать? — Голос ее обрел силу и убежденность. — Вот ты говоришь, что счастье — в радости встреч. А мне оно видится в заботах о близком человеке… Иной раз купила бы что-то, приготовила, поделилась с тобой мыслью, сомнением, отвела душу в разговоре. А тебя нет рядом — и не хочется ничего делать, ни думать, ни говорить. Все тускнеет, как в дождливый день. И ощущение такое, будто живу я совсем-совсем напрасно.

— Тебе хочется, чтобы мы чаще встречаюсь?

— Мне хочется, чтобы ты был всегда рядом. Всегда, понимаешь?.. Проснусь среди ночи, а в квартире пусто. Нападет какой-то страх, полезут раздумья, и я не могу больше уснуть. Утром встаю разбитая…

— Короче говоря, ты хочешь, чтобы мы жили вместе, — перебил он ее, начиная нервничать. — Но если мы будем мужем и женой, то ведь я все равно не всегда буду рядом. Я же военный, Аннушка!

— Но будет рядом кто-то, кому нужна моя забота и защита. В нем я буду видеть тебя. — Она выводила черенком вилки на скатерти невидимый узор и не поднимала на него темных, грустных глаз.

Загоров отставил тарелку с недоеденным салатом, тяжело вздохнул.

— Ты хочешь иметь ребенка?

— Да, хочу.

— Что ж, я тебя понимаю. Желание материнства — святое желание. Без него не было бы и нас с тобой.

Он вдруг замолчал, не хотел больше ни пить, ни есть. Поскучневшими глазами смотрел перед собой. Аня пристально глянула на него раз-другой, смуглое лицо сделалось виноватым, расстроенным. Уже не рада была, что завела этот разговор. У нее же мягкий, податливый характер, и она так боится заслужить его неудовольствие.

Однажды он позвонил ей на работу, а у них как раз было собрание. Выслушав объяснение, он обронил до свидания, и повесил трубку. После этого не заходил дней десять… Был бы мужем, не делал бы таких фокусов. Подулся бы да и остыл… Потом, разумеется, у них была радостная встреча. Но пока Аня дождалась этой встречи, у нее изболелась душа.

«Что ж, видать, такова моя участь. Не быть мне королевой», — горько подумала она и погладила его по руке.

— Алешенька, голубчик, ну что с тобой?

Видя, что она так убита его молчаливым неодобрением, он стряхнул с себя насупленность.

— Ничего, это просто так. — И снова взялся за вилку. Она заглядывала ему в глаза, виновато и преданно улыбалась.

— Ты на меня сердишься, правда?.. Ну скажи, сердишься?

— Нет, родная моя, — отвечал он, и это было неправдой. Он действительно сердился. Но сказать ей об этом — значит вовсе обидеть ее и испортить вечер, а он так хорошо начался.

Она все поняла.

— Извини, пожалуйста. — Голос у нее дрогнул. — Никогда больше не буду говорить об этом. Даю тебе слово.

— Но почему же!.. То, что на душе, надо высказывать. Иначе как же? — Он чувствовал, что фальшивит, и не любил себя в эту минуту. — Извини и ты меня… Ты знаешь, я решил посвятить армии всю свою жизнь, без малого остаточка. А служба — ревнивая дама, не терпит соперниц…

Он говорил торопливо, сбивчиво. Слова его звучали как извинение за то, что он рассердился, за то, что сфальшивил.

— Не расстраивайся, Алешенька, — сказала Аня, не дослушав, явно думая о своем. — Может, еще немного винца?

Во взгляде, словах, в каждом ее жесте было беспредельное милосердие. Она простила ему, и у него отлегло от души.

— Спасибо. — Глаза его вдруг оживленно засветились. — А знаешь что? Пойдем-ка сейчас за город, а? Такой прекрасный вечер, а мы сидим и киснем.

— И верно!.. Какой ты молодец! — Она вскочила. — Сейчас оденусь и пойдем. Я быстро…

По асфальтовому раздолью шоссе мотоцикл несся гудящим вихрем. Анатолий и Евгений, оба в зеленых дорожных шлемах, щурились от встречного ветра, обвевавшего их голубой вечерней прохладой. Они радостно улыбались при мысли, что проведут вечер в театре. Вел мотоцикл Русинов.

Солнце заметно поостыло и, клонясь к горизонту, наливалось краснотой. Оно тоже неслось куда-то легко и неслышно. Казалось, сама удача, сказочно щедрая, отправилась вместе с ребятами в веселое путешествие.

Когда выехали на противоположный край широкой лощины, лес начал отступать, точно утомленный бешеной гонкой. Анатолий сбавил газ, притормаживая: впереди повороты, перекресток, постройки… Но лишь миновали небольшой городишко, снова увеличили скорость. Оставались позади селения, мелькали автобусные остановки со знакомыми надписями. А впереди из дымки уже вставали строящиеся на окраине огромного города корпуса нового завода и за пыльной листвой придорожных деревьев проглядывалась сплошная мешанина построек, высоковольтных мачт. Все ближе первые дома, переезды. По тряской брусчатке, вслед за автомобильной суетой, друзья въехали на городские улицы.

Торопились они напрасно. В кассовом зале театра было тоскливо пусто. Невысокая располневшая женщина в сером костюме весело болтала о чем-то с кассиршей. Над окошком приколотый кнопкой висел листочек с надписью: «Билеты проданы».

Лица друзей потускнели от разочарования. Было чертовски обидно, что так глупо рушатся все их замыслы. Русинова почему-то заинтересовала афиша, — вчитывался в нее, изучал.

— Может, перед началом спектакля кто-нибудь придет сдавать билеты? — не терял надежды Евгений.

— Как же, держи карман шире! — буркнул Анатолий, и вдруг лицо его просияло. — А ведь это идея, Женя!

Новенькие желтые полуботинки Русинова зацокали по метлахской плитке, на смуглом лице зажглась самоуверенная, вызывающая ухмылка.

— Позвольте, гражданочка! — попросил он женщину, и привалился к окошку, сказал небрежно: — Тут дядя обещал мне оставить два билетика.

Кассирша из-за стекла глянула на него недоверчиво.

— А кто ваш дядя?

— Народный артист республики Русинов.

— И всего-навсего два билетика?

Анатолий осуждающе поморщился.

— Нам больше и не надо. Так, Жень?

Евгений стоял за его плечами сам не свой: не ожидал, что товарищ выкинет такой номер. Кассирша крутнула головой, спросила:

— И вы уверены, что дядя позаботился о вас?

— А как же? По-родственному.

— А может, нет?

Кажется, она затеяла игру, в конце которой намеревалась ловко изловить прыткого лейтенанта. А он будто и не замечал ее маневра, шел напролом.

— Должен оставить. Я же недавно звонил ему домой…

— Борис Петрович уже больше часа в театре!

Евгений видел, как насмешливо оглядывает их полная женщина, и ему стало не по себе. Между тем Анатолий начинал «показывать характер».

— А недавно — это разве пять минут?.. Часа полтора уж прошло с того момента, как я говорил с ним. А чтобы вы не сомневались… вот!

Достав из кармана удостоверение личности и раскрыв его, сунул в окошко («Что, поймала?»). Поскольку в документе было четко написано, что предъявитель его — Русинов Анатолий Михайлович, кассирша погасила усмешку, подняла телефонную трубку.

— Сейчас узнаем. Мне Борис Петрович ничего не говорил о вас.

«Этого только не хватало!» — сгорал от стыда Евгений. Его даже повело всего. А кассирша уже говорила с кем-то.

— Зиночка!.. Попроси, пожалуйста, Бориса Петровича… Да-да, я жду у телефона. — Она кинула взгляд на лейтенантов. — Сейчас спросим у самого…

Минуты три тянулось напряженное ожидание. За это время, обезопасив себя шаловливым смехом, можно было спокойно уйти. Евгений даже отступил на два шага, подавая другу спасительный знак.

За окошком снова говорили:

— Борис Петрович?.. Извините, что беспокою… Здесь, около кассы, ваш племянник… Офицер Русинов… Говорит, что вы ему обещали на сегодня два билета… С трудом… Ну хорошо, сделаю.

Все это время, пока кассирша говорила с народным артистом, лейтенанты стояли в оцепенении. Но вот она кинула трубку. Смущенная и заметно порозовевшая, начала искать что-то. Тут же, как ни странно, подала билеты.

Анатолий расплатился. Глаза его горели насмешливым огнем.

— Вот так! — ухмыльнулся он и победно сунул билеты в карман. — Потопали, Женя!

На улице он облегченно вздохнул, повел плечами, расслабляясь. Коротко рассмеялся.

— Вот и отделали Пенелопу!.. Однако жарко в этом предбаннике.

Гений неодобрительно покачал головой.

— Слушай, Толик, мы могли капитально влипнуть!.. Не понимаю, как ты мог решиться на глупый фарс?

— Велика беда! Крутнулись бы и пошли прочь. Кто знает нас, лейтенантов безвестных?

— А если актер и в самом деле заказывал для кого-то билеты? Вот наделаем шороху, когда увидят, что пришли совсем не те.

— Исключено. Спектакль — не именины. Старик все понял и быстренько сориентировался. Актер все же!.. Не каждый день обращаются к нему однофамильцы, понимать надо. Психология — штука тонкая.

Товарищ неодобрительно покосился на него.

— Тоже мне психолог!.. Ты хоть видел актера Русинова?

— Да только что… на афише, — хохотнул Анатолий беспечно и посмотрел на часы. — Вовремя управились, так что еще успеем и перекусить до начала спектакля. Пошли!

Прозвенел третий звонок. Не оглядываясь по сторонам и не поднимая глаз, лейтенанты прошли в зрительный зал, разыскали свои места. В просторном, сверкающем огнями помещении было шумно, людно, суетливо. Почти в каждом ряду то садились, то вставали, пропуская опоздавших.

Плавно тускнея, померк свет, заиграло разноцветье юпитеров, по затихшему залу тугой волной прошлась музыка. И вниманием зрителей завладела сцена. А на ней — пожилой заслуженный генерал встречает приехавшего в отпуск сына-капитана, у которого вышла неприятность по службе и который не знает, как теперь быть…

За развивающимися на сцене событиями друзья следили с большим интересом, и первый акт показался им удивительно коротким. В антракте, едва они поднялись со своих мест, к ним подошла миловидная женщина с темными глазами. Спросила, слегка грассируя:

— Простите, кто из вас Русинов? Анатолий живо глянул на нее, отозвался.

— Борис Петрович очень просит вас задержаться после спектакля. Ему хотелось бы повидаться с вами.

Второй акт спектакля Евгению показался гораздо длиннее. Но отзвучали аплодисменты, опустился занавес, на минуту снова стало шумно и людно. Когда зал и фойе покинули последние зрители, к лейтенантам подошел Борис Петрович. Рослый, представительный, он улыбался сдержанно, несколько озадаченно. У него крепкая блестящая лысина, прищуренные с лукавинкой глаза. Нос по-ястребиному, чуть загнут вниз, губы крупноватые, подбородок волевой.

Он только что снял генеральский мундир своего героя, и было как-то непривычно видеть его в светло-сером костюме.

— Здравствуйте, племянники! — устало произнес актер, и вокруг карих глаз стрельнули лучинки морщинок. — Так кто из вас Русинов?

Смущенному Анатолию снова пришлось назваться. Борис Петрович подал ему руку, пошутил:

— А вы не из цыган?.. Вон какой черный.

— Может, и из цыган, — отвечал парень, смеясь. — Я своей родословной дальше деда не помню.

Актер тоже усмехнулся.

— Оригинальный способ проникновения в театр избрали вы! Я даже растерялся вначале. Думаю, откуда у меня племянник? Старший брат, как ушел на фронт, так и не вернулся. Никакого потомства он не оставлял. Младший — безнадежный холостяк. Но кто знает, может, какие-то грехи молодости открылись!..

— Да нет, Борис Петрович, мы однофамильцы.

— Значит, племянник вы липовый?.. Просто хотелось попасть в театр. Понятно… Нехорошо, конечно, но в сообразительности вам не откажешь.

Актер был заметно огорчен, и Анатолию стало неловко.

— А что было делать?.. Очень хотелось попасть в театр, а билетов в кассе нет, возвращайся не солоно хлебавши.

— Разговариваете вы по-нашенски, по-уральски, — задумчиво заметил Борис Петрович. — И фамилия Русинов не часто встречается.

— У нас Русиновых — дворов пятнадцать. И деревня — Русиновка.

— Уж не в Оренбуржье ли?

— Так точно, там.

Борис Петрович внезапно изменился в лице, заволновался.

— Постой, постой, парень! А ты ничего не путаешь?.. Я ведь тоже из той самой Русиновки! — Он привлек лейтенанта к себе, заглянул ему в глаза. — Милый ты мой мальчик! Да я не только племянником — сыном тебя готов назвать. Встреча-то какая… С войны не был в родных краях, а тут — земляк, односельчанин!.. Постойте, что-то вы проговорились, будто отмотали на мотоцикле энное количество километров?

— Да, больше полсотки.

— И что же, сейчас назад?

— Так нам это не впервые, — отвечал Анатолий.

— Зачем же отправляться в путь на ночь глядя?.. Нет, ребятки, переночуйте у меня. Я сейчас холостяк, квартира свободна. Вы даже не представляете, что значит для меня встреча с вами! Ну так как? Посидели бы вместе за столом, поговорили о Русиновке…

— Даже не знаю, — пожал плечами Анатолий и глянул на товарища. — Как ты, Женя?

— Как ты, так и я…

Видя, что они колеблются, Борис Петрович решительно взял их под руки и увлек к выходу. За театром, блекло освещенном фонарями дневного света, теперь стояла лишь одна «Волга». На месте была и «Ява» лейтенантов. Показав на мотоцикл, актер спросил;

— А кому из вас катить на этом «козле»?

— Да любому. Это у нас общее приобретение.

— Тогда, землячок, прошу ко мне.

«Неужели поедем к нему на квартиру? Он так знаменит!» — с восторгом подумал Евгений, прогревая двигатель мотоцикла и устраиваясь. «Волга» плавно взяла с места. Следом тронулся и «козел». Лейтенант боялся отстать, затеряться в лабиринте улиц большого ночного города. Надо было спросить адрес, а он не додумался до этого, и теперь напряженно следил за мелькавшими впереди рубиновыми стоп-сигналами автомашины.

Борис Петрович остановил легковую за пятиэтажным зданием с темнеющими в ночи балконами и окнами. Жильцы дома, очевидно, уже спали, — светились только окна лестничного пролета. Лампочка посреди широкого двора, запутавшись в ветвях каштана, скудно мигала.

Евгений приставил мотоцикл к стволу дерева, снял шлем, вынул из коробки на багажнике фуражку и надел. Он с интересом наблюдал за Русиновыми, а те увлеченно разговаривали, выходя из машины. В голосе актера звучали удивление и радость:

— Да неужто жив еще старик Кандала?! Сколько же ему лет?

— Он и сам не помнит, — рассмеялся Анатолий. — Был я там в прошлом году и слышал, как мальчишки дразнили своего однокашника, у которого меняются зубы:

— Забавно, забавно!.. А я помню старика, когда у него был еще полный рот зубов. Как он живет-то?

— Зимой с печки не слазит, летом на завалинке сидит да кости на солнышке греет. Соберет около себя сопливую ребятню, сказками потчует. Память у него еще стойкая.

— Золотой он человек! — растроганно произнес Борис Петрович. — Золотой… Я ведь с ним когда-то на охоту ходил. Как он знает наши тамошние места, как умеет рассказывать! Заслушаешься, бывало… — Он вдруг спохватился: — Но мы, кажется, увлеклись. Сейчас открою гараж да приютим технику.

Отошел к длинному ряду приземистых строений, зазвенел ключами, открывая замок. И опять донесся его взволнованный, растревоженно-благостный голос:

— Ах, истосковался я по родной Русиновке! По детству далекому — по деду Кандале. Разбередил ты мне душу, земляк! Но вот возьму отпуск — махну в родные края. Обязательно!

Он бормотал еще что-то, возясь с замком. Наконец распахнул двери, зажег в гараже свет. Осторожно сдал в него «Волгу».

— Мотоцикл давайте сюда, — показал он, выходя. Евгений поставил «Яву». Актер закрыл гараж и пригласил:

— А теперь прошу ко мне!

Евгений проснулся при солнечном свете, окинул незнакомое жилище недоумевающим взглядом: «Где это я?» Впрочем, тут же опамятовался. И хотя подспудно еще думалось, что вчерашнее просто приснилось, возвращался из мира грез. Все так непредвиденно и забавно получилось вчера! Будет что рассказать ребятам.

И не поверят, что они с Анатолием ночевали у народного артиста республики… Он выспался всласть, чувствовал бодрость в теле, и от приятных утренних мыслей ему стало так хорошо, словно был у себя дома в Ульяновске. Вот сейчас войдет мама и скажет: «Доброе утро, сынок! Как тебе спалось?» Улыбнется и сядет в кресло напротив.

Но тут подумал, долго ли ночью заседали Русиновы, и почувствовал неловкость за себя. Поздний ужин затягивался, Евгения неудержимо потянуло на сон, и хозяин предложил ему устраиваться на этом диване… Надо было посидеть с ними еще немного, хотя бы из приличия. О чем говорили-то?.. Сначала о родных краях, потом Анатолий спросил о женщине на фотопортрете, — хозяин отвечал с веселой шутливостью:

— Ну-у, о Кире Андреевне двумя словами не скажешь!.. Вообще-то жена и главный бухгалтер треста. Только главное в ней не это, а ее характер. Даже характерец, я бы сказал. Впрочем, гостей встретить она умеет…

Анатолий спал здесь же, на раскладушке. Его темноволосая голова глубоко утонула в мягкой пуховой подушке, из-под простыни смуглело сильное плечо с пятном от зажившей болячки. Зимой на учениях, продавив лед на заснеженной ямине, танк Русинова утонул почти с башней. Сам взводный мигом выскочил из люка, помог наводчику и заряжающему. А потом ему пришлось нырять в залитую водой машину, чтобы вытащить застрявшего механика. Вот тогда-то и промерз до костей, долго мучился чирьями. Зато спасенный механик смотрит на него теперь, как на бога.

— Да, он славный парень, — хмыкнул Евгений, потягиваясь в постели. — Шалопутный только.

Дремин осмотрел просторную, со вкусом обставленную комнату, попытался прочитать названия некоторых книг в шкафу, да они были далеко. Лежать бездельно надоело, — он приподнялся и начал осторожно покашливать, чтобы разбудить товарища. На беспечно похрапывающего любителя приключений это так же мало действовало, как тиканье комнатных часов или уличный шум.

— Толя!.. А, Толь! — Завидная у парня способность: спать где угодно и сколько угодно. Евгений позвал громче: — Анатолий, проснись!.. Русинов, тревога!

Товарищ оторвал от подушки темноволосую голову, недовольно бормоча:

— Что, какая тревога?

— Танки противника с тыла!

— А, перестань… Который час?

— Десять скоро. Пора принимать вертикальное положение.

Русинов зевнул и потянулся. Вставать ему явно не хотелось.

— А ты знаешь, во сколько старик отпустил меня?.. В три ночи. Все выпытывал и допрашивал: кто жив в селе, кто из старожилов помер и куда девался пес Тобка…

Он вдруг раскатисто хохотнул, вспомнив что-то смешное. Евгений почти испуганно цыкнул на него:

— Тише ты, барабан полковой!

— А что, получилось очень даже недурно! Как ты думаешь, поверят ребята, что мы с тобой ночевали у народного артиста?

Евгений усмехнулся от забавного совпадения их мыслей.

— Поверят. С тобой всегда происходят веселые истории.

На письменном столе, словно тоже просыпаясь, дзенькнул телефон, и через пару секунд залился звонкой утренней трелью. Евгений вопросительно глянул на товарища: что делать? Поднять трубку или разбудить хозяина? Быть может, это совершенно пустячный звонок и не стоит на него обращать внимания…

Анатолий мигом вскочил, подбежал к телефону, сорвал трубку, небрежно кинул:

— Да-да!

В солнечной тишине комнаты из трубки по-родственному зачастил приятный девичий голосок:

— Папуля, милый, здравствуй!.. А мы с мамой уже здесь, на вокзале. Целуем тебя!

— Молодцы вы с мамой! — нимало не смущаясь, отвечал «папуля». — Когда сошли с поезда?

— Да только что!.. Скорее приезжай за нами, ждем тебя.

Прикрыв трубку рукой, Анатолий повернулся к товарищу, еле сдерживаясь от смеха.

— Вот так номер! — зашептал он. — Задаст мне жару Борис Петрович…

Евгений осуждающе замахал рукой: кончай ломать комедию! Анатолий медлил, а голосок допрашивал:

— Алло, папа!.. Что же ты замолчал?

— Да тут у меня… чуть телефон от радости не прыгнул на пол. Где же вы будете ждать?

— В сквере у главного вокзала… Погодка нынче — просто прелесть! Даже не верится. Мы с мамой крепко спали в купе, продрогли и хочется погреться на солнышке.

— Ах вы, проказницы!.. Ну хорошо, погрейтесь. А я сейчас соберусь и подъеду за вами минут через пятнадцать. Па!

Все то время, пока Русинов лицедействовал, Евгений смотрел на него квадратными глазами. Едва тот положил трубку, возмущенно раскипелся:

— Ты с ума спятил!.. Зачем морочить людям голову? Позвал бы Бориса Петровича. Представляешь, что ты натворил?

— А-а, чепуха! — беззаботно обронил Анатолий, зевая. — На радостях она все равно не поняла, кто ей отвечал. — Он мечтательно усмехнулся: — Интересно, какая она? Наверное, хорошенькая. А, Женька! Борис Петрович хвалился дочерью… Сейчас пойду сообщу ему.

Заспанный хозяин тут же появился.

— Говорите, в сквере у главного вокзала? — Он был в шлепанцах и натягивал на плечи вельветовую куртку. — Доброе угро! Хорошо ли отдыхали?

— Отлично, Борис Петрович! — Евгений поспешно встал. — Вы нас извините, мы в два счета смотаемся.

Актер протестующе поднял руку.

— Это вы зря!.. Сегодня выходной, куда спешить? Вот сейчас заявится мое семейство — познакомитесь, позавтракаем вместе.

— Может, нам все-таки уйти? — спросил Евгений. — Помешаем же…

— Как раз наоборот! Интересней будет встреча, — возразил хозяин, щелкая суставами раскладушки. Сомкнул ее, поставил в угол.

Вернулся Анатолий, бесцеремонно утираясь чужим мохнатым полотенцем. Он успел уже умыться и, дурачась, по-военному доложил:

— Товарищ генерал! Лейтенанты готовы выполнить любой ваш приказ.

— Вот это мне нравится! — заулыбался хозяин. — Раз так, начинаю командовать. На вашу долю, ребятки, два неотложных дела: первое — немного прибрать в квартире, второе — купить вина и цветов. Цветов побольше. Сейчас я принесу деньги.

— Не надо! — запротестовал Анатолий. — Деньги есть.

— Что ж, ладно. Тогда я поехал. Постараюсь там немного задержаться, чтобы у вас было время.

Евгений расставил стулья, протер окошко в гостиной. Затем выровнял в шкафу книги. Их было много. Полистал некоторые и с сожалением поставил на место. Некогда! Едва умылся, оделся да причесался, как на улице зашумел мотор, тонко заныли тормоза.

Лейтенант приник к окну: у подъезда голубела знакомая «Волга», из которой выходили Борис Петрович, его жена и дочь. Громко разговаривая, они поглядывали в сторону дома.

«Что я рот разинул? — опомнился Евгений. — Надо же встретить их!»

Пока выбежал на улицу, подоспел и Анатолий. В руках у него красовался внушительный букет редкостных в это время роз, а в сетке лежали две бутылки вина, круглая буханка свежего хлеба, большая коробка конфет.

Ближе к Евгению стояла жена актера. Серый дорожный костюм элегантно облегал ее еще не утратившую стройности фигуру. В ушах — сережки, волосы уложены скромную прическу. Рядом с ней стояла девушка в легком сиреневом платье. Светло-русые волосы перехвачены зеленой лентой.

Женщины весело смеялись, слушая Анатолия.

— И вы назвали себя племянником!

Заметив Евгения, Борис Петрович дружески взял его под руку, подвел к своим домашним, представил:

— А вот и второй наш гость! Знакомьтесь.

Мать звали Кирой Андреевной, дочь — Леной. Девушка показалась Евгению пригожей, невиданной, и он задержал ее руку несколько дольше, чем того требовало приличие. У нее такое нежное, как бы зовущее лицо. И глаза искренние и ясные.

Тут Анатолий деловито сунул ему авоську с вином и хлебом, обронив:

— Подержи-ка, Женя!

Разделил надвое букет, и от имени мужчин вручил Лене и Кире Андреевне. Принял от них коробки, сетку с помидорами. Цветы понравились — мать и дочь признательно улыбались. Борис Петрович, с чемоданом в руке, добродушно заметил:

— Женщины почему-то всегда обожают розы. А вот на меня они не действуют.

— Потому и опасаются вручать их тебе! — задиристо кинула ему супруга, наклоняя голову к цветам. — Розы очень, очень милые.

Лицо ее еще не утратило привлекательности. Евгений глянул на Лену и невольно отметил: очень похожа на мать! Тот же вздернутый носик, та же округлость щек. Только глаза и волосы светлее. «Прелестной матери прелестнейшая дочь! — вспомнил он нечто давнее, вычитанное из книги и тут же поймал себя: — Отчего это вдруг заработало твое воображение, товарищ Дремин?»

— Видишь, Ленок, это милое мужское общество не ожидало нашего вторжения! — весело заметила Кира Андреевна.

— Да, такой сверхзадачи мы перед собой не ставили, — отшутился Борис Петрович.

— Боренька!.. Ты и жену встречаешь по системе Станиславского. Как можно?

— А ты против Станиславского?

— Я — за. Но только в театре.

— А как молодежь?

— Мы тоже — за, — нашелся Евгений. — Станиславский наш однополчанин, командир соседнего батальона.

Шутка имела успех. Едва вошли в квартиру, хозяйка начала осматривать ее радующимися глазами. Двери комнат были распахнуты настежь, отовсюду лилось сияние веселого, до зеркального блеска натертого паркета.

— Что, Кирилл, собственную квартиру не узнаешь? — спросил актер жену.

— Узнавать-то узнаю… Но я не ожидала от тебя такого усердия! И прибрал, и пол натер.

— Увы, на сей раз я не заслужил твоей похвалы. Это счастливая инициатива ребят.

— Ах, вот оно что! — рассмеялась Кира Андреевна. — Тогда суду все ясно. Значит, как был лежебокой и лодырем, так им и остался?.. Мой отъезд ничему тебя не научил.

Отшучиваясь, Борис Петрович освободил лейтенантов от ноши, провел их в гостиную и сказал:

— А теперь самое время сообразить что-нибудь на завтрак. А ну, Кирилл, похлопочи по старой памяти!

— Сейчас, сейчас… Перед такими милыми ребятами я в долгу не останусь. Вот только цветы поставлю.

Выйдя на минуту, она вернулась в переднике, тут же нашла всем работу. Анатолию было поручено открыть банку со шпротами и бутылки с вином. Евгений резал хлеб, Лена расставляла посуду. Сама хозяйка отправилась хлопотать на кухне.

Борис Петрович крошил помидоры в зеленую салатницу, переговариваясь с женой через открытую дверь.

— Значит, отдохнули неплохо?

— Гуляли каждый день у моря. Вода еще холодная.

— А как с питанием в санатории?

— Что-то неважно… У тебя тоже скудновато с продуктами. Наверное, только чаем и питался тут без нас?

— Почему только чаем? Сухари грыз…

— Мыши сухари грызут. А тебе свежую булку с маслом подавай.

— За булкой с маслом надо идти в магазин. А у меня все эти дни — ни минуточки времени.

— Опять новая роль?

— Да… На днях сдали приличный спектакль. Так что приглашаю вас посмотреть на меня в мундире бравого генерала.

— Вот как! Поздравляю… Да, товарищ генерал, я там привезла малосольной скумбрии. Вчера с Леной специально на Привоз ездили. Достань ее из моей дорожной сумки.

— Умничка! Сейчас достану. А помидорчики знатные, особое мерси тебе за них. Отменные.

Сели завтракать. Веяло неким семейным торжеством. Борис Петрович разливал в рюмки вино.

— У нас нынче прямо-таки лукуллов пир! — восклицал он. — Не хватает только соловьиных язычков. — Вознес бокал и заговорил стихами:

— Омар Хаям, товарищи.

Евгений вдруг почувствовал прилив дерзкой отваги, — Лена сидела напротив него. Подняв бокал, возразил актеру тоже стихами:

— А это Афанасий Фет, — сказал он, чуть выждав. Кстати, вспомнилось четверостишие. Девушка одарила его улыбкой.

— Браво, Женя! — рассмеялась Кира Андреевна. — Но давайте все же выпьем. С дороги хочется есть. Мы проголодались…

— Первый тост за наших милых ребят, — предложил хозяин.

Опорожнили бокалы и занялись едой. Хозяйка с заботливым и ласковым видом подкладывала им в тарелки то одно, то другое. Но вот она обратилась к мужу:

— Боренька, давай еще по одной!

Он разлил вино, говоря, что второй тост ему хочется выпить за своего земляка, за племянника, — уточнил он с веселой улыбкой.

— Отставить липового племянника! — сказал Евгений. — Пьем за дядю.

— В таком случае дядя тоже липовый, — резонно возразил актер.

— Нет, дядя, что надо, — вмешался Анатолий. — Но знаете, что?.. Давайте выпьем за вашу семью. Мы рады, что познакомились с вами.

Тост был принят.

— Лена, что же ты не ешь? — спросила мать.

— Смотрю на это чудо, — отвечала девушка, придвигая к себе вазу с розами. — Какие у них тонкие и нежные лепестки! Цвета весеннего утреннего солнца. Интересно, какой это сорт?

— Это Глория Дей, — уверенно ответил Евгений, весь озарившись. — Прекрасный зимостойкий сорт. Вывел его француз Мейон.

Ему стало жарко от гордости, что все с таким вниманием слушают его, что Лена не спускает с него своих ясных глаз.

— Как раз, когда Мейон осуществил свою давнюю мечту, Францию оккупировали фашисты. Цветовод вынужден был отправить плод своих многолетних трудов в Америку. Там в сорок пятом новый цветок участвовал в конкурсе роз, ему дано было название «Мир». Сам цветовод окрестил свое детище «Мадам Мейон» — в честь матери. А Глорией Дей розу позже назвали немцы. К нам она завезена из Германии. У нас и закрепилось последнее название.

Увлекшись, он чуть не рассказал, как его отец мечтал вырастить нечто подобное, но вовремя спохватился и умолк. Его начали спрашивать, откуда столь основательные познания, и отвечая, Евгений сослался на покойного отца, цветовода-любителя.

— Так тебе, значит, товарищ посоветовал? — спросил Борис Петрович молча сидевшего Анатолия.

Парень оживился, на смуглом лице заиграла улыбка.

— Нет, я полагался на собственное чутье.

— Что ж, оно тебя не подвело. — Актер обратился к жене. — А знаешь, Кирилл, моя Русиновка теперь знаменита.

— А как же! — воскликнул Анатолий, обрадовавшись возможности вступить в разговор, и весь как-то ясно озарился. — Три Героя, два генерала и один народный артист…

Евгений шутливо дополнил:

— И один будущий маршал!

Анатолия это нимало не смутило.

— А что! Я тоже не в поле обсевок. — И лукаво косясь на юную соседку, спросил: — Как, Лена, хочешь быть женой маршала?

— Маршал мне подходит! — рассмеялась она.

— А ты — маршалу.

«Ишь, он уже и заявку сделал! — ревниво и недовольно поморщился Евгений. — Однако не теряешься ты, Русинов».

— Но маршальская дорога не из легких, — заметил хозяин.

— Когда любишь дело, трудности не помеха, — отвечал Анатолий.

Борис Петрович внимательно посмотрел на него.

— Тогда я верю, что далеко пойдешь. Напористости тебе, видно, не занимать.

— Толя редкий человек, — с юмором подтвердил Евгений. — Когда миллионы зрителей во время очередного матча на первенство мира по хоккею с шайбой сидят у голубых экранов, он может спокойно зубрить устав.

— Ну, Женя, ты и загибаешь! — хохотнул товарищ, крутя головой.

Это вызвало общий смех. Евгений заметил, что Лена время от времени поглядывает на земляка своего отца. И не без интереса. Вот опять сверкнула в его сторону глазами — парень тотчас повернулся к ней. Он очень чуток, Толя Русинов. Сейчас в нем видится что-то мальчишеское, живое, непосредственное и как бы наивное. Но Евгений-то отлично знает, какая у друга проницательность.

Разговор сделался совсем приятельским. Кира Андреевна добродушно молвила:

— Забавные вы, ребята! Скучать, наверное, не умеете.

— Да всяко бывает, — отозвался Анатолий. — Вот, помню, в бытность курсантом посадили меня на гауптвахту — там я поскучал.

Кажется, он собирался рассказать о том, за что его тогда наказали, но Лена упредила его вопросом:

— А что, на гауптвахте разве тяжело сидеть? Анатолий усмехнулся, иронически дернув губами.

— Сидеть было бы легко, ежели бы табуретки не забирали.

— Лена думает, гауптвахта — это нечто среднее между санаторием и туристской базой.

— Зачем так упрощенно, папа? В моем представлении гауптвахта — это отдельная комната с мягким креслом и персональным трюмо. Наказанный солдат исправляется там, сидя перед зеркалом и стыдя свое собственное отражение.

Кира Андреевна смеясь, захлопала в ладоши.

— Браво, браво! Один-ноль в пользу Лены. — И повернулась к мужу. — Боренька, тебя сегодня что-то бьют!

— Даже собственная дочь, — притворно вздохнул актер.

Такого шумного завтрака, должно быть, давно не бывало в этой квартире. Хозяйка предложила еще один тост — за веселых и находчивых. Его тут же прикипи.

Анатолий держался именинником. Улыбка не сходила с его лица, темные глаза сверкали. Поймав на себе взгляд девушки, он долго не отпускал его, адресуя Лене то, что говорил, — как погорел на недавних стрельбах.

— Лена, за тобой остался тост! — сказал отец. — Нам бы хотелось услышать его.

Девушка задумчиво подняла бокал.

— Давайте выпьем, знаете за что? За осуществление мечты.

— Не оригинально, — возразила ей мать. — В наше время осуществление мечты — в руках каждого мечтающего.

— Э-э, не скажи! — вмешался Борис Петрович. — Вот я мечтал, что моя дочь станет известной актрисой, убеждал ее, чтобы не губила свой талант, шла в театральный институт. А она поступила в медицинский.

— У каждого своя звезда, папа.

— Хороша звезда! Всю жизнь в чужих болячках копаться.

— А это ничуть не хуже, чем со сцены чужие слова произносить.

Лейтенанты с интересом слушали спор между отцом и дочерью.

— Драматург и актер несут свет правды, добра, красоты, и мир одинаково благодарен им обоим, — с достоинством парировал Борис Петрович.

Лена отвечала не менее убежденно:

— Врач несет людям исцеление от недугов, и человечество также благодарно ему… Вот Толя сказал, что не успокоится до тех пор, пока не станет маршалом. — Она движением головы откинула наползавший на бровь локон. — Может, он им и не станет. Но верится, будет упорно идти к своей звезде, как шел к ней ты, папа, как идут многие другие. Вот за это я и поднимаю бокал.

— Присоединяемся! — горячо поддержала ее мать, очевидно, жалея о недавнем промахе.

Когда выпили, актер проникновенно сказал:

— Что ж, Ленок, признаю: ты меня сегодня убедила.

И склонился над своей тарелкой, — не то ел, не то наелся. Наверное, думал о чем-то.

— Итак, два юных дарования сделали заявки на будущее, — с живостью подвела итог хозяйка и обратилась к Евгению. — А теперь вы, Женя, изложите нам свою жизненную программу.

Лейтенант пожал плечами, смутившись, но тут же нашелся и шутливо кивнул на товарища:

— Да разве за будущим маршалом угонишься! Не так-то просто…

— Не прикидывайся скромнягой, — ухмыльнулся Анатолий. — Твои-то задумки мне ведомы — вместе дорожку заказывали. Могу напомнить, что сказал командир при подведении итогов за зиму: идти вам, Дремин, по досрочной дороге до высокого финиша.

— А что это такое, если не секрет? — спросил Борис Петрович.

— Не секрет… Всем, кто так шагает, как Женя, досрочно присваивают очередные звания, назначают на должности с повышением.

— О, так это неплохая дорога!..

Неожиданно позвонили из театра. Главный режиссер попросил Бориса Петровича играть в дневном спектакле: заболел один из актеров, а заменить некем. Хозяин вздохнул и начал собираться.

Завтрак закончился несколько минорно. Анатолий и Евгений тут же встали из-за стола, попрощались, понимая, что Кире Андреевне и Лене хочется отдохнуть после дороги. Их тепло проводили, приглашая заезжать, когда выберется время.

Перед утренним разводом сержант Адушкин, хмуря брови, заученно докладывал комбату:

— Товарищ майор. За время моего дежурства рядовой Виноходов вернулся из городского увольнения в нетрезвом состоянии. Других происшествий не случилось.

Рывком опустил руку, прижал ее к туловищу и умолк, ожидая разрешения крикнуть «вольно!» В коридоре замерли два солдата и прапорщик Микульский. Они не имели права сдвинуться с места, пока на то не дана команда. А комбат досадливо медлил.

Но вот он повел глазами на неподвижно замерших танкистов, обронил «вольно!». Когда Адушкин во весь голос повторил магическое, оживившее людей слово, Загоров спросил:

— Приходько и Дремин здесь?

— Да, в канцелярии роты. Разговаривают с Виноходовым.

У сержанта был опечаленный вид: переживал за то, что случилось.

— Дежурному по полку докладывали?

— Еще ночью.

«Значит, батя знает об этом», — приуныл Загоров, направляясь в ротную канцелярию.

У него была постоянная потребность делать что-то связанное со службой. И сегодня он шел в полк с деятельным желанием приняться за свои хлопотливые обязанности. А тут на тебе! Словно дубиной по голове. «Теперь весь день пойдет кувырком, — подумалось невесело. — И вечером не жди утешения: с Аннушкой у меня, видимо, тоже наметился разлад…»

В канцелярии второй роты было тесно. Капитан Приходько без фуражки, коротко стриженый, круглоголовый, сидел у окна за столом. Перед ним неподвижно стоял проштрафившийся танкист. Чернявое лицо его застыло, словно на фотоснимке. Темные прилипчивые глаза неотрывно смотрели на офицера. В них не было ни виноватости, ни раскаяния — одно терпеливое равнодушие.

Командир взвода стоял чуть в сторонке, заложив руки за спину, надвинув фуражку на брови. На лице читалась удрученность.

При появлении комбата Приходько встал из-за стола, доложил:

— Товарищ майор, разбираюсь в проступке рядового Виноходова.

Загоров поздоровался с ним за руку, прошел к окну и, вернувшись, кивая на загулявшего механика, спросил Дремина:

— Напоминали ему перед тем, как вручить увольнительную, что употреблять спиртное солдату запрещено?

Лейтенант замешкался с ответом, беспомощно глянув на командира роты. «Ах да, они с Русиновым были в театре, — вспомнил комбат и насупился. — Взводный беспечно прогуливается на мотоцикле, а солдат делает что хочет».

— Я сам выдавал увольнительные, товарищ майор, — отвечал капитан Приходько. — Каждому персонально напоминал о правилах поведения в увольнении, Виноходову — особенно. Слабина его известна.

Загоров обдал солдата ледяным взглядом, губы его вытянулись в жесткий шнурок.

— Так в чем дело, товарищ Виноходов?

Танкист вяло пошевелил плечами, сделал глотательное движение, силясь сказать что-то в свое оправдание и явно ничего не находя. Перед лицом сурового комбата, перед его высокой, самим законом освященной требовательностью вдруг оказались мелкими и эгоистичными все те побуждения, которыми он руководствовался вчера.

— Так в чем дело, вас спрашивают? — громыхнул майор.

В канцелярии установилась томительная тишина. Присутствующие, казалось, не смели вздохнуть на полную грудь. По своему характеру Загоров был импульсивным, вспыльчивым человеком. Потому и вскипел, потерял над собой контроль. Но он обладал незаурядной умственной силой, и после вспышки взял себя в руки.

— В чем дело, почему молчите? — спросил уже нормальным голосом.

Виноходов оставался невозмутим, не принимая уступчивости комбата. В его ушах еще гремел злой окрик. И забывая о своей вине, снова вспоминая все то, что его толкнуло на выпивку да еще обижаясь на майора, он выдавил из себя:

— Нечего мне объяснять. Употребил — и все.

Поняв, что бесцеремонность вызывает отпор, Загоров перешел на иронический тон:

— Ловко у тебя, братец, получается!.. Захотел — и выпил. Завтра захочется — брошу службу, уеду домой к маме. А дальше что? — Майор повернулся к командиру роты. — Видели героя! Употребил — и все… А дисциплина? а устав? а присяга? Об этом подумал?

Возбуждаясь, он снова заговорил жестко, поджимая губы после каждого слова. Он тоже был человеком. Его не только возмущала, но и обижала беззаботность, с какой Виноходов относился к службе, святая святых безопасности государства. Однако слова его не достигали цели: между ними как бы разрушились те отношения, которые в подобных случаях устанавливаются между виноватым и обвиняющим. Солдат занял непримиримую позицию, и на лице его было написано: «Вы только и знаете, что требуете, а понять человека и не подумаете…»

Разумеется, он скорее делал вид, что его надо понять, — понимать было нечего. Загоров видел это, и в голосе его настойчиво звучало осуждение. Он припомнил гуляке его прошлые грехи, недавнюю оплошность на болоте.

Обидчивый, склонный к мнительности, танкист кривя губы и отворачиваясь, глухо ответил:

— Теперь начнете валить все, что было и чего не было.

Комбат еще больше нахмурился.

— Я не валю на вас, товарищ Виноходов! Я напоминаю вам о вашей священной обязанности. Вам служить в армии два года. Это незначительный срок, и вполне можно не омрачать его проступками, не портить кровь себе и командирам. Вы прекрасно знаете, что у воина на все личное — строгая диета. Так соблюдайте же ее честно. Она богата витамином сдержанности, который предохранит вас от многих глупостей в последующей жизни. Умейте ценить золотую пору возмужания, взять от нее все, что необходимо для характера человека. От этого вам польза будет.

На разумные доводы Виноходову нечем было возразить, он снова погрузился в угрюмое молчание. Поняв, что дальнейший разговор не имеет смысла, комбат арестовал его на пять суток. Взыскание будет объявлено перед строем роты. Завтра — на гауптвахту.

— Есть, — буркнул солдат и скрылся за дверью. Сигарета попала тугая, неподатливая. Напрягая губы, Загоров с трудом раскурил ее.

— Что так распустился этот механик? — спросил он, поднимая на лейтенанта холодные, недовольно прищуренные глаза.

— Он всегда был таким, товарищ майор. Не зря же его называют ходячим ЧП. — Евгений горестно нахмурился: дескать, что он может сделать со скверным человеком?

— Воспитывают же других солдат. Стало быть, и этого можно, — резонно заметил майор. — Приструните его, и он подтянется.

— На отсутствие замечаний и нравоучений он не может пожаловаться. Не за руку же его водить.

— За руку водить не нужно. Просто надо хорошенько подумать, как вправить ему вывихнутые мозги. Вы хоть помните, что взвод взял обязательство к осени удержать звание отличного? — продолжал комбат. — А то ведь, коли так пойдет, не только отличной — хорошей оценки не заслужите.

Нервно покусывая верхнюю губу, Евгений посетовал:

— Мы бы удержали это звание, если бы не Виноходов. Один весь взвод назад тянет.

— Если бы один! Классность во взводе не повысили два механика. Да и наводчики у вас недостаточно подготовлены. Не забывайте, что отличную оценку по стрельбе взводу поставили с натяжкой, авансом. — Он сбил с сигареты пепел. — А вообще вы правы: из-за одного человека неудачи, из-за вас. Мало прилагаете усилий…

По насупленному виду взводного стало ясно: хотя его и печалит случившееся, он не согласен с высказанным упреком. Комбата это задело. До сих пор он высоко ценил Дремина, а теперь вдруг почувствовал, что обманулся в нем. Худощавый, порывистый, зашагал туда-сюда по комнатушке, остановился напротив лейтенанта. Зрачки его небольших глаз собрались в колючие точки, уголки губ подергивались.

— Не знаю почему, но я вижу, Дремин: гаснет ваша увлеченность службой, утрачиваете командирские позиции. Что мучает вас?

— У меня все в порядке, товарищ майор.

— Так сконцентрируйте ум и волю на одном, ни на что не разменивайтесь. И все станет на свои места.

Неожиданно собравшись с духом, лейтенант попросил:

— Товарищ майор, заберите этого Виноходова! И взвод к осени подтвердит звание отличного. Он все портит.

Евгений искренне верил, что успех зависит от одного механика. А еще подумал, что если комбат выполнит его просьбу, то во взводе и в самом деле все станет на свои места.

— А куда его деть?.. Все взводы на одинаковом положении. Никто не жалуется, не просит привилегий.

Чтобы подавить закипевшее вновь раздражение, Заторов отошел к окну. Недалеко от КПП стояли кучкой и курили, разговаривая, несколько офицеров и прапорщиков, — ждали начала построения. Сегодня, как всегда по понедельникам, полковой развод. Майор трудно сдвинул брови, подумав, что Одинцов по привычке подзовет комбата, басовито кинет: «Что-то загуляли в третьем танковом!»

Все то время, пока он смотрел в окно, Приходько и Дремин молчали: размышлений комбата лучше не прерывать. Он всегда умолкает, когда нужно прийти к спокойному, обдуманному решению. Сам же Загоров хотя и был недоволен лейтенантом и отвергал его просьбу, все-таки в одном соглашался с ним: к Виноходову пора применить крутые меры.

— А вы, Василий Григорьевич, как полагаете, что нам делать с этим фруктом? — спросил он, поворачиваясь.

Капитан усердно стряхивал со своей фуражки невидимые пылинки.

— Перевести в заряжающие. В механиках Виноходову не место. Доверять успех всего экипажа такому человеку рискованно сейчас, а в бою — тем более. То и дело подводит товарищей. Не успеют обсохнуть после одной неприятности, как он снова садит их в лужу.

— Когда ему увольняться в запас?

— Осенью. Второй год служит.

— А ну дайте его служебную карточку? Приходько отложил фуражку. Карточка была у него под рукой, в столе, — достал ее и подал Загорову.

В послужном документе Виноходова взысканий было примерно столько же, сколько и поощрений. Как правило, он время от времени получал за что-либо выговор или наряд вне очереди, а потом исправлялся, заслуживал похвалу. Нельзя сказать, что это нормально, но и трагедию из этого делать, пожалуй, нет смысла. Видно, у Виноходова очередной заскок. Взяться за него построже, и он снова подтянется. А там минет лето — уволится в запас.

Положив на стол карточку и тихо подвигая ее в сторону ротного Загоров задумчиво спросил:

— А почему вы решили, что его надо перевести заряжающие?

— Ну почему? — пожал плечами Приходько, щеки его порозовели; откровенно говоря, он тоже был заинтересован в том, чтобы взвод Дремина выполнил взятые обязательства. — Механик — сердце экипажа. Он должен быть человеком надежным, без подвоха. А у этого все выверты да фокусы… Раньше я не ставил вопрос о переводе его на другую должность (может, и зря), надеялся, что исправится. А теперь вижу: толку не будет. Ходит какой-то надутый, замкнутый, настроение подавленное.

— Что у него могло произойти? — Комбат пристально глянул на лейтенанта. Тот вспыхнул и, помедлив, отвечал:

— Не знаю, товарищ майор…

Ничего другого сказать Евгений не мог, поскольку действительно ничего не знал о Виноходове. Кажется, родом из Белгорода, окончил восемь классов, работал на заводе…

— А надо бы знать, — обронил Загоров и разочарованно вздохнул. — Без причин такие срывы не бывают. Что-нибудь случилось у него. По его вине засел танк на препятствии, потом его начали жучить…

— Парень он норовистый, — подтвердил Приходько. В коридоре прозвучала команда:

— Батальон, строиться на развод!

Загоров раздавил окурок в серой от нагара пластмассовой пепельнице.

— Хорошо, закончим, — сказал он. Выходя из канцелярии, продолжительно глянул на командира взвода. В глазах затаилось недовольство, и Евгений опустил виноватую голову.

Да, Загоров был недоволен своим любимцем. Из-за него случилась эта неприятность, из-за него предстоит щекотливый разговор с командиром полка, из-за него о третьем танковом батальоне пойдет недобрая слава. Может, и кратковременная, но для самолюбия комбата весьма чувствительная.

На разводе, как ни странно, командир полка ни словом не обмолвился о проступке механика из третьего батальона. И Загоров начинал надеяться, что, возможно, обойдется без перехода на басы. Но только вернулся к себе в канцелярию, только сел за свой рабочий стол, как в пустом и гулком коридоре казармы вскинулся звонкий тенор дневального:

— Батальон, смир-р-рно! Дежурный, на выход!

— Не надо дежурного, сынок, вольно… Майор Загоров у себя?

Комбат вскочил, заторопился к выходу. Перед самым его носом дверь канцелярии распахнулась, и он чуть не столкнулся с командиром части.

— Не суетитесь, Загоров, — сказал полковник. — Разговор к тебе есть.

Густобровое лицо его внешне казалось спокойным, бесстрастным. Вряд ли он шел в батальон ради того, чтобы уточнять, в каком состоянии прибыл из увольнения танкист. И захватившее Загорова чувство беспокойства сменилось уверенностью, что речь пойдет о чем-то другом. О чем же?

Между тем Одинцов пристальным взглядом окинул знакомую ему комнату. Те же здесь шкаф, сейф, телефон, на том же месте висит план-календарь по боевой и политической подготовке. «Так выглядела канцелярия и тогда, когда я был здесь командиром батальона, — подумал он, присаживаясь к столу. — Пол только заново покрасили да мебель передвинули…»

— Садись, Алексей Петрович, — пригласил он комбата и поднял голову, потянул носом. — До чего прокурена канцелярия! Так и кажется, что тебя заперли в старую табакерку.

Только что присевший Загоров поспешно встал, распахнул окно.

— Начальник штаба зело обкуривает ее. Сколько ни говорю, не могу пронять. — Он снова сел. — Вот уедет Корольков, заново побелю здесь и тогда не разрешу никому курить, и сам не буду.

Одинцов сдержанно усмехнулся, говоря:

— Ну а пока давай задымим. — И достал папиросы.

«Скажу бате, что Виноходова нужно перевести в хозяйственный взвод. Пусть свиней пасет, довольно панькаться с ним, — думал Загоров, тоже закуривая. — Командир роты прав: танк грозная боевая машина, и ее следует доверять исправному, а не разболтаному солдату».

А секундой позже предостерег себя: командир полка зашел неспроста. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.

Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:

— Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет. — Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.

Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.

— Секретов от вас не держу. — И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:

— В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.

Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.

— Да, с перцем твоя философия, — заметил он. — С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преизрядно.

Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.

— Можно задать вопрос, товарищ полковник?

— Можно не задавать, — понимающе хмыкнул Одинцов. — Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет… Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?

За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.

От Одинцова можно получить такой толчок, что потом будешь долго лететь и кувыркаться. Загоров был озадачен новым поворотом. Разговор получался еще более неприятный, чем он предполагал вначале.

— Да это… Я сожалею, что задал вам такой вопрос.

— Стоит ли сожалеть о пустяках! — буркнул Одинцов, густо выпуская дым изо рта и носа. — Тут посерьезнее дела назревают… Вот Чугуев сообщил мне, что вы с ним якобы не сработались. Как это понимать, комбат?

Лицо у Загорова сделалось расстроенным, в глазах была виноватость. Теперь полковник смотрел на него совсем сурово, как умел смотреть только он, когда бывал крайне недоволен кем-либо из подчиненных офицеров. В таких случаях малодушные, стремясь избежать его вспышки, начинали сразу извиняться, и объяснение получалось путанным. Комбат Загоров был мужественным человеком и не отрекался от своих слов.

— Так и понимать, товарищ полковник, — заговорил он, подавляя волнение. — Мы с замполитом в разные стороны тянем. А это значит, что проку от нашего сотрудничества не больше, чем от рака, лебедя и щуки в известной басне. Лучше сказать об этом прямо и честно, чем молчать. Я и сказал.

— Похвально, похвально… Так и сказал — с раздражением, под горячую руку?

— Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.

— И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?

Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата. Неожиданно уразумев это, майор растерянно заморгал.

— Ой, Загоров! — вздохнул полковник. — Я вижу, ты уже догадался, какую нелепую шутку сыграла над тобой твоя философия. Но ты еще не все понял… Ну-ну, я слушаю тебя!

Майор продолжал. Да, он тогда начал неприятный разговор не лучшим образом. Но суть-то от этого не меняется, поскольку у них давно уже назревал разлад по различным вопросам.

— А конкретнее?

— Можно и конкретнее.

Ему стало жарко, он достал платок и вытер шею.

— Началось из-за направления в воспитании. Я стремлюсь к тому, чтобы батальон стал боевой единицей, собранной в кулак, а замполиту хочется эстетической. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.

Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:

— Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет. — Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.

Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.

— Секретов от вас не держу. — И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:

— В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.

Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.

— Да, с перцем твоя философия, — заметил он. — С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преизрядно.

Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.

— Можно задать вопрос, товарищ полковник?

— Можно не задавать, — понимающе хмыкнул Одинцов. — Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет… Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?

За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.

От Одинцова можно получить такой толчок, что потом будешь долго лететь и кувыркаться. Загоров был озадачен новым поворотом. Разговор получался еще более неприятный, чем он предполагал вначале.

— Да это… Я сожалею, что задал вам такой вопрос.

— Стоит ли сожалеть о пустяках! — буркнул Одинцов, густо выпуская дым изо рта и носа. — Тут посерьезнее дела назревают… Вот Чугуев сообщил мне, что вы с ним якобы не сработались. Как это понимать, комбат?

Лицо у Загорова сделалось расстроенным, в глазах была виноватость. Теперь полковник смотрел на него совсем сурово, как умел смотреть только он, когда бывал крайне недоволен кем-либо из подчиненных офицеров. В таких случаях малодушные, стремясь избежать его вспышки, начинали сразу извиняться, и объяснение получалось путанным. Комбат Загоров был мужественным человеком и не отрекался от своих слов.

— Так и понимать, товарищ полковник, — заговорил он, подавляя волнение. — Мы с замполитом в разные стороны тянем. А это значит, что проку от нашего сотрудничества не больше, чем от рака, лебедя и щуки в известной басне. Лучше сказать об этом прямо и честно, чем молчать. Я и сказал.

— Похвально, похвально… Так и сказал — с раздражением, под горячую руку?

— Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.

— И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?

Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата. Неожиданно уразумев это, майор растерянно заморгал.

— Ой, Загоров! — вздохнул полковник. — Я вижу, ты уже догадался, какую нелепую шутку сыграла над тобой твоя философия. Но ты еще не все понял… Ну-ну, я слушаю тебя!

Майор продолжал. Да, он тогда начал неприятный разговор не лучшим образом. Но суть-то от этого не меняется, поскольку у них давно уже назревал разлад по различным вопросам.

— А конкретнее?

— Можно и конкретнее.

Ему стало жарко, он достал платок и вытер шею.

— Началось из-за направления в воспитании. Я стремлюсь к тому, чтобы батальон стал боевой единицей, собранной в кулак, а замполиту хочется эстетической чепухи. Увидит, что танкист сделал что-либо толковое, говорит: это красиво. У него чуть ли не на каждый случай в ходу выражение: красиво служишь, красиво стреляешь… Вчера один из механиков, рядовой Виноходов, «красиво» напился.

— Что он говорит?

— Дескать, все ополчились против него, житья ему нет…

Лицо полковника вдруг стало насмешливым, взгляд едким.

— Алексей Петрович, слышал о себе анекдот?.. Вы со Станиславским вызвали на вышку каждый по танкисту, чтобы решить спор, чьи храбрее. Солдат второго батальона отказался прыгать с вышки, а твой якобы заявил: «Чем с Загоровым служить, лучше геройски погибнуть!»

«Сам Станиславский и сочинил это, — обиженно подумал майор. — Не такой уж я тиран. Просто требую, как требовал бы на моем месте каждый… Нет, сегодня с батей каши не сваришь. Не буду просить о переводе Виноходова. Как-нибудь в другой раз…»

— Анекдоты к делу не относятся, — обронил он.

— Ого, еще как относятся! Скажи откровенно, положа руку на сердце: тебе ни разу не казалось, что твоя философия вредит тебе?

— Откровенно говоря, нет. Да и не моя она, между прочим. В академии перенял от одного преподавателя, участника войны…

— Погоди, погоди, — остановил его Одинцов. — Давай разберемся во всем по порядку. Значит, первое разногласие у вас с замполитом началось из-за методов воспитания. Ты уже изложил свою точку зрения, и я должен заметить, что не согласен с тобой.

Загоров глянул на него недоверчиво.

— Что, выходит, говорить танкисту: красиво служишь?

— А почему бы и нет?.. Это один из стимулов поощрения солдата.

Одинцов вопросительно-выжидающе смотрел на майора, и тот не выдержал томительной паузы — заговорил охрипшим, севшим голосом:

— Значит, вы хотите сказать?.. — Он замялся, не решаясь осудить самого себя.

— Да-да, дорогой, то самое! — воскликнул полковник. — Короче, ты не прав и имей мужество признаться. Так что у замполита были весьма веские основания заподозрить тебя в предвзятом отношении к нему… А второе расхождение, как я понял, вышло из-за цветов в казарме?

— Расхождений было много. Из-за цветов — тоже… Комбат было настроился возражать, но сдержался.

Да, однажды во время сбора по тревоге танкисты разбили два или три горшка, изрядно намусорили в помещении, и это вызвало гнев Загорова…

— Не скрытничай, Алексей Петрович! — знающе хмыкнул Одинцов. — Все, что ты намерен сказать я терпеливо выслушаю, разберусь. Затем и пришел сюда. Так что же вышло с цветами? Я слышал, ты приказал выбросить их? Не дело это, брат, совсем не дело. Чтобы солдат служил красиво, он должен и жить красиво. А ты лишаешь его красоты.

Загоров не любил отменять своих решений. Но он умел подчиняться и, скрепя сердце, дал командиру полка слово вернуть цветы в казарму. «Догадывается, почему я так поступил, — обескураженно, с чувством острого стыда думал он. — Глупо все получилось. Ну, Чугуев, подсидел ты меня! Умеешь ударить в больное место…»

— А теперь о твоей фронтовой философии. — Одинцов помедлил, глянул исподлобно. — Алексей Петрович, мой тебе совет, на опыте проверенный: не изобретай хлестких фраз! Мы обязаны прививать людям необходимые морально-боевые качества, ненависть к врагу, но безрассудная жестокость нам не нужна. Ею ничего не добьешься, кроме осложнений. Лучше подумай, как обучить и воспитать солдата в кратчайший срок. И будь уверен: когда потребуется, он пойдет и выполнит твой приказ. Даже ценой своей жизни. Ярость и ненависть рождаются из любви. И во время Великой Отечественной войны шли не с жестокостью, а с благородной яростью. Мы несли фашистам кару за преступления, совершали справедливое возмездие. Это разные понятия. Вот почему твой замполит абсолютно прав, говоря, что ему не нравится эта «фронтовая философия».

Имя майора Чугуева задело за живое, Загоров начал доказывать:

— Что кроется за возмездием, благородной яростью? Единственно одно: на нас напали и мы в ответ на это дружно поднялись и разгромили врага. Так случилось и в Великую Отечественную. А может ли так быть во время новой, ядерной войны?..

Одинцов подался назад, опустил глаза на погасшую папиросу. Он думал. Заговорил несколько погодя:

— И все-таки принять твою философию едва ли возможно. У нас ведь не «зеленые береты». Солдаты не должны уходить в запас с жестокостью в сердце. Короче говоря, мы не шли по такому пути и, думаю, никогда не пойдем.

Георгий Петрович приумолк, и Загоров сказал:

— А по-моему, это не джинн, которого следует бояться выпускать из бутылки. Если к делу подходить с пониманием, объяснять и регулировать, то ничего страшного не произойдет.

— Не надо быть наивным, комбат. Твоя фронтовая философия, на мой взгляд, все-таки не то. В душе человека есть хорошие и плохие задатки — последние лучше не ворошить. Если они начнут проявляться, вреда от них будет больше, чем пользы.

Майор заговорил взволнованно, с горячностью, как человек, ухватившийся за последнюю возможность доказать свою правоту. Худощавое лицо его порозовело.

— Товарищ полковник, согласитесь, что сама наша армейская служба сурова! Вы же не будете церемониться с солдатом, который не хочет, например, подниматься рано, совершать кросс, выезжать на полигон в ненастную погоду да еще среди ночи… Вы же заставите его делать и то, и другое, и третье. И будете требовать жестко, без скидок.

Одинцов выслушал его спокойно и отвечал так же спокойно, хотя голос его звучал напряженно:

— Буду, буду, комбат, не сомневайтесь. И вас заставлю делать все так, как велят устав, присяга. Но это уже необходимость, освященная законом и понятная основной солдатской массе, а не моя личная прихоть. Вот потому я и не соглашусь.

Установилось молчание. Георгий Петрович смял потухшую папиросу, кинул в пепельницу, поднялся. Встал и Загоров, понуро опустив голову: когда батя переходит на «вы», он очень недоволен.

— Если у вас больше нет доводов, то будем считать разговор оконченным. Остались лишь некоторые детали. Замполит у вас не рохля, как изволите выражаться, а честный и принципиальный политработник, с большим опытом. И не до пятидесяти лет сидеть ему на батальоне, а в ближайшее время он назначается моим заместителем по политической части.

Загоров смотрел оторопело, словно его разыгрывали.

— Да-да! — усмехнулся Одинцов. — Затем его и вызывали в политотдел. И я думаю, от вашей философии полетят перья на ближайшем же заседании партийного бюро. Для вас это будет предметным уроком.

— Понял, товарищ полковник. — Майор по привычке подтянулся.

Лицо командира полка несколько смягчилось, он кашлянул.

— Так что будь готов к бою, комбат. — Он снова перешел на «ты», как бы возвращая Загорову свою милость. — Послушайся меня: до каких бы ты чинов не дошел, с политработниками живи в согласии, не стесняйся учиться у них искусству управлять человеческими душами. И сегодня же поговори с Чугуевым. Возможно, все обойдется. Да посоветуйся с Василием Ниловичем, как улучшить в батальоне воспитательную работу с людьми. Это, братец, в твоих кровных интересах.

В голосе Георгия Петровича послышался некий важный намек, но Загоров, расстроенный и подавленный, не уловил его.

— Разве так уж плохи дела в батальоне?

— Не плохи. Но поправить кое-что не мешало бы, У тебя повелась нездоровая практика — рубить с плеча… Не забывай, что тебе подражают офицеры батальона, особенно молодые. Так что не выращивай чертополох на хлебном поле. Солдат должен врага ненавидеть, а командира любить, жизни своей не жалеть ради его спасения в бою. А чтобы так и было, чтобы не доходило до горьких исключений, будь чутким, справедливым к солдату. Ошибся, оступился человек — поддержи его, ленится — подхлестни словом, ерепенится — власть примени… И помни, что всякий шаг по практическому обучению и воспитанию людей важнее дюжины досужих прожектов. Поскольку ты любишь исторические параллели, вот тебе одна. Русский царь Павел Первый говорил: солдат — это механизм, артикулом предусмотренный, ввел в армии дурацкие букли, шагистику и муштру. Тогда еще жив был старик Суворов. Он выступал против сомнительных нововведений, любил солдат, называл их чудо-богатырями, верил, что каждый из них свой маневр имеет…

Помолчав, Георгий Петрович не без иронии докончил:

— О ратном искусстве Суворова знает весь мир. Павел Первый, как известно, полководческими талантами не прославился… Вот так. Хорошенько обдумай все, и вноси коррективы в свой стиль работы. Изобрети, найди, придумай, как поощрить солдата, повысить у него настроение, а не наказать его, и все написанные на твоем роду победы будут у твоих ног. — Он коротко вскинул руку к головному убору. — Будь здоров, комбат.

Проводив командира полка, Загоров вызвал дежурного по батальону.

Адушкин вошел через минуту. Козырнул:

— По вашему приказанию прибыл.

— Куда девали цветы, когда убрали их по моему приказу?

— В столовую, в клуб.

«М-м-м… как нелепо получилось! — мелькнуло у Загорова в голове и лицо его потускнело от досады. — Весь полк заговорит».

— Вот что, Адушкин, я тогда напрасно погорячился. В других батальонах цветы есть, а у нас нет, и казарма будто обеднела. — Он насупился, недовольный собой. — Надо, пожалуй, вернуть некоторые в ленкомнату, комнату бытового обслуживания и канцелярию. И поменьше разговоров об этом. Идите.

Загоров сел за стол и достал из ящика конспекты, привезенные из академии: пора готовиться к предстоящим тактическим учениям. Еще на той неделе определено время, тема тоже известна: «Танковый батальон в наступлении». Тут не оплошай, комбат, иначе распишешься в собственной немощи. Одинцов на полевых занятиях любит ставить свечи, то есть подкидывать задачки с сюрпризами.

Вошел майор Корольков, начальник штаба батальона, — невысокий, худощавый, вечно озабоченный. Года два назад от него ушла жена, оставив ему малолетних детей. Живет она теперь под Херсоном с заведующим овощной базой. А Корольков весь извелся — не знает, как быть с сыном и дочуркой. Просил, чтобы его перевели служить в Белорусский военный округ. Детей решил поселить в Гомеле у своих родителей, и хотел бы чаще навещать их. Просьбу его как будто удовлетворили.

— Все утряс, — сказал начштаба низким, с хрипотцой голосом. Положил на стол папку с документами, снял фуражку, обнажив бугристую розоватую лысину.

— Что ж, хорошо, — отозвался комбат.

Корольков ходил в штаб полка узнавать, какие поступили приказы, а также выяснить, сколько моторесурсов, горючего и холостых артвыстрелов отводится на учение. Надо заранее взять все на учет, чтобы потом не ахать.

— Артвыстрелов, к сожалению, дали маловато. — Начштаба достал пачку сигарет и спички. Курильщик он злостный, за день сжигает уйму табаку. Он весь пропитан никотином, и потому у него такой нездоровый цвет лица.

Разложив на столе необходимые документы, Корольков сел, и его тощие прокуренные пальцы машинально распечатали пачку. Чиркнув спичкой, прикурил и лишь после этого принялся просматривать принесенные бумаги.

— Начал чадить! — недовольно заметил Загоров.

— Завод работает — труба дымит.

— Надо ставить фильтр на такую трубу.

— А у меня сигареты с фильтром, — усмехнулся Корольков, щуря от дыма левый глаз. Казалось, он дал себе обет не выходить из равновесия. Пронять его невозможно, и комбат умолк, подумав с раздражением: «Хоть бы поскорей тебя переводили!»

Когда он после рабочего дня приходил к Ане, она отворачивала в сторону лицо и укоряла: «Ой, Алешенька, как тебя протабачили!» Сегодня он уйдет от взаимного обкуривания: надо проверить ход занятий в учебных группах танкистов.

— Я буду в огневом городке, — оказал Загоров, вставая.

Направился вначале к механикам, которые в техническом классе изучали устройство планетарного механизма боевой машины. Занятия с ними проводил Микульский… Механики как раз вышли в курилку, устроенную под ясенем. Командир батальона еще издали заметил среди солдат Приходько и Микульского.

— Что нервы? Нервы танкисту надо проволочные иметь, — доносился голос прапорщика. — И голову сообразительную… Вот помню один случай. Наши освобождали Польшу. Где-то за Краковом выскочили мы на своей тридцатьчетверке из-за бугра, а от села навстречу нам «тигр»! И близко уже, метров сто, не больше…

Когда подошел Загоров, капитан Приходько подал команду, механики дружно поднялись со скамеек.

— Вольно, вольно! — махнул рукой комбат и сказал: — Продолжайте, Серафим Антонович, я тоже с удовольствием послушаю.

Майор присел на скамейку.

— Это я о находчивости в боевой обстановке. — Прапорщик затянулся дымком сигареты, задумчиво усмехаясь, чувствуя, что внимание окружающих прочно приковано к нему. — Значит, навстречу — «тигр». Расстояние метров сто, не больше. А в лобовой атаке этого зверя не прошибешь снарядом — очень уж толстая «шкура». Я оторопел за рычагами, смекаю: «Задним ходом спрятаться за бугор!» А наводчиком у нас был Вася Дударев, геройский парень и в своем деле, доложу вам, непревзойденный мастак. Он тут командует: «Бронебойным!.. Короткая!» Тридцатьчетверка дернулась и стала. Секундой позже остановился и «тигр». Теперь наш и вражеский танки разделяло уже метров семьдесят. Вася Дударев лихорадочно крутит рукоятки поворотного и подъемного механизмов (пульта управления тогда, как известно, не было), целится то в одно, то в другое место вражеской машины, а сам бормочет — по переговорному устройству хорошо слышно: «Разве в лоб его возьмешь?.. В пушку, вот куда надо бить его, проклятого!» Командир танка одобрил: «Верно, Вася! Бей да поточней, иначе хана нам…»

Все напряглись до предела. Неужели наша не возьмет?! У меня помнится, лоб взмок от холодного пота. А Дударев заделал поворот рукояткой подъемного механизма, и центральный угольник уперся в орудие вражеской машины. А оно тоже замерло, вот-вот выплюнет смертоносный гостинец. Но наш наводчик первым нажал на спуск, и пушка ахнула. Болванка ударила точно в основание вражеского орудия, испортила его. Заряжающий — снова снаряд в казенник, и наводчик теперь прицелился в левую гусеницу «тигра». Бац! Гусеница лопнула, как перерубленная. Мы все повеселели: все-таки взяла наша!..

Микульский помолчал, бросил потухшую сигарету в бочонок с водой, весело докончил:

— Не выдержали фрицы дуэли, начали выскакивать из люков. Ну мы их отправили… куда надо — и вперед! Вот вам и нервы, и находчивость.

Механики с уважением смотрели на ветерана, а капитан Приходько предложил:

— С наводчиками и заряжающими вот так бы побеседовать!

— Можно и с ними. Но я когда-то рассказывал им этот случай…

— Те давно уже в запасе. А молодым тоже полезно послушать.

Молчавший до этого комбат спросил Микульского, насколько отличается современный танк от тридцатьчетверки времен войны.

— Не по отдельным узлам, а в целом каково отличие? — уточнил он.

— В целом? — Прапорщик погладил свои поредевшие, с проседью волосы. — В целом одна от другой отличается так же, как новая легковая машина от самосвала. Чуть нажал педаль, чуть подал рычаг на себя — пятьдесятпятка уже слушается. А чтобы управлять тридцатьчетверкой, надо было немалую силушку иметь. Ну а то, что новый танк мощнее по броне и вооружению, так об этом вы и сами знаете.

Перерыв закончился. Вместе со всеми в технический класс заходил и рядовой Виноходов, — лицо у него было пасмурным, безрадостным. Проводив его взглядом, комбат спросил ротного:

— Как сегодня ведет себя Виноходов?

— Как обычно после взыскания — поджал хвост. Я перед занятиями говорил с ребятами, которые в одно время с ним кончали учебное.

— Что же узналось? — Загоров встал и они пошли к огневому городку. Кашлянув, капитан весело отвечал:

— Есть один любопытный штришок! Он был молчаливым, медлительным курсантом. На физзарядку выходил нехотя, в марш-бросках почти не участвовал, жалуясь на то, что у него во время бега болит сердце. Врачи ничего определенного не находили, но относились к нему с сочувствием. Однажды курсанты занимались вождением на танкодроме, километрах в десяти от учебного. А тут сообщили, что вечером в офицерском клубе будет интересный фильм. Времени до начала сеанса оставалось немного, машина из части еще не пришла и командир предложил совершить марш-бросок. Следом за всеми рванул и Виноходов. Не отстает ни на шаг, за сердце не хватается! Успели точно к началу сеанса. Тут и поняли, что симулянт водил за нос и врачей, и командира. Был тогда злой разговор на комсомольском собрании, вкатили ему выговор…

— Поня-а-атно! — протянул Загоров. Ротный продолжал ворчливо:

— Такие любят жаловаться на тяготы службы, во всем видят придирки. А разберешься — не придирки вовсе, а справедливая требовательность.

Приходько каким-то непостижимым чутьем угадывал, что сказать в данную минуту. Он как бы присутствовал при разговоре Загорова и Одинцова, — вот и выразил свое сочувствие и поддержку. Комбат посмотрел на него с молчаливой признательностью.

— Что верно, то верно, Василий Григорьевич. Назначайте его заряжающим — и точка. Довольно панькаться с ним.

— Может, переведем в другой взвод?

— В какой?

— Лучше всего к Русинову.

Загоров вопросительно глянул на командира роты.

— Все будет нормально, — пояснил Приходько. — Русинов как раз тот человек, который умеет держать в руках таких молодцов. Вон возьмите Аверина. Тоже был — оторви да брось! Теперь стал тише травы, ниже воды.

— И правда! — подивился комбат, вспоминая, что год назад очень мучились с этим солдатом, не знали, что делать с ним. «Неужели Русинов сумел прибрать его к рукам? Если так, то он молодец!» — подумал майор и стал спрашивать, как теперь дела у Аверина.

Капитан отвечал, что тот учится наравне со всеми, овладел специальностью наводчика.

— Говорят, у него почерк красивый?

— Да, по этой части он мастер.

— А если назначим его писарем?.. Я на днях смотрел книги учета — довольно неприглядные. Пусть твой мастер перепишет все заново, составит штатно-должностной список… Надо сделать аккуратно, со вкусом, чтобы в руки было приятно взять.

Приходько не возражал, понимая, что комбат дает ему поручение как будущему начальнику штаба батальона. Командиры танков, наводчики и заряжающие занимались поэкипажно наводкой из танка на качающейся раме, изучением пулемета, разборкой и сборкой орудийного клина затвора. Повсюду деловая горячка, звучат отрывистые команды.

Загоров и Приходько остановились за живой изгородью из кустов акации, что обрамляли огневой городок. Некоторое время молча наблюдали, не вмешиваясь в ход занятий. Да и надобности в том не было.

Лейтенант Русинов, держа в руке секундомер, недовольно говорил заряжающему Гафурову:

— Пока вы разбираете и собираете клин затвора и случае задержки, противник выстрелит по вашему танку два раза!

Солдат отвечал, что быстрее сделать невозможно. Шоколадное лицо его блестело от пота. Судя по всему, он старался, но у него не получалось. Раз говорят можно, значит можно быстрее! — настаивал взводный. — Вот как надо работать. — Он повернулся к сержанту Бароцкому, подал хронометр. — А ну засеки время!

Невысокий, коренастый, Бароцкий поднял руку с секундомером, помедлил, пока лейтенант занимал удобную позицию около металлического столика, где лежал клин затвора. — Начали!

Непостижимо хватко действовал смуглолицый лейтенант, отсоединяя одну деталь от другой.

— Готово! — кинул он и отпрянул от столика. Танкисты потянулись взглядами к остановившейся стрелке. Прошло всего несколько секунд.

— Это непостижимо, товарищ лейтенант! — воскликнул наводчик Ванясов, качнув русой головой.

— А вы попотейте несколько дней, и увидите, что вполне достижимо, — возразил взводный. — Вот смотрите, соберу клин затвора за то же самое время.

Он опять склонился над металлическим столиком и, как только грянула команда, стремительно, без суеты соединил все части. Снова выкрикнул «Готово!» и отступил.

— Русинов! — позвал капитан Приходько.

Скорый на ногу, молодой офицер не заставил себя ждать: тут же поднялся по тропинке и предстал перед комбатом и ротным. Лицо у него было влажное, умиротворенно-спокойное: он знал, что занятия у него идут интенсивно, и вид его доказывал это.

— Вот что, Русинов, — неторопливо начал Загоров. — К вам во взвод на должность заряжающего переводится Виноходов. Взамен отдайте механика. Кого не жалко уступить своему лучшему другу Дремину?

Лейтенант по привычке развел руками, но вспомнив, что недавно получил от комбата замечание за этот жест, начал обтирать ветошью измазанные пальцы, склоняя голову.

— Я не думал об этом, товарищ майор. Лишнего механика у меня нет.

— Вы как-то говорили, что один из заряжающих овладел вождением машины…

— Гафуров? — Лейтенант вскинул на комбата темные глаза. — Это верно. Только он не выполнял ни одного упражнения.

Загоров был непреклонен.

— Вот и назначьте Гафурова механиком, помогите ему поскорее овладеть этой специальностью. — А Дремину передайте Коврова. — Помолчав, он смягчил тон. — Надо, Русинов. Нельзя ж допустить, чтобы сорвался отличный взвод.

Лейтенант недовольно насупился.

— Надо так надо…

Загоров ожидал, что он все-таки начнет возражать: ему ведь тоже не хочется, чтобы взвод оказался в отстающих. Однако Русинов сдержался и после короткого молчания заметил: с переводом специалистов нельзя откладывать; приближается новый выезд на полигон, и дорог каждый учебный час. Ведь и Гафурова надо обучить, как механика, и Виноходова, как заряжающего…

Комбат приказал ротному:

— Объявят перерыв — отправьте Гафурова в группу механиков, а Виноходова — на его место. И пусть Микульский сегодня же после обеда займется с Гафуровым практическим вождением за парком. Выделите учебную машину, горючее. Через неделю настрополится. — Майор повернулся к лейтенанту. — А вы постарайтесь, чтобы этот Пьяноходов крутился юлой. Пусть ему служба не кажется медом.

Анатолий усмехнулся:

— Можете не сомневаться, товарищ майор. Возьму его в свой экипаж, прохлаждаться не дам.

— Вот и хорошо. Организацией тренировок в вашем взводе я доволен. Продолжайте занятия. — Комбат козырнул, уходя.

Доволен он был и тем, что Русинов отнесся с пониманием к его решению, не стал упрямиться. Ведь он, Загоров, по сути не имел права так поступать: первому танковому взводу теперь придется заново готовить двух специалистов. Но делать такую перестановку у Дремина еще сложнее — взвод не удержит звания отличного.

Смуглый расторопный лейтенант все больше нравился комбату, он не утерпел и сказал идущему рядом с ним командиру роты:

— А Русинов-то выравнивается!

— Он уже давно выровнялся, — усмехнулся Приходько. — Что ни поручи, сделает быстро, толково. И учебу во взводе поставил, и дисциплину. Сам имеет второй класс по вождению да и огневик он — лучший и роте. Я даже так думаю: если будете переводить меня на другую должность, то надежнее всего передать роту Русинову.

— Но переоцениваешь?

— Нисколько. Я ведь давно приглядываюсь к нему. Трудолюбив он, как лошадь, ни в чем маху не даст. И будет ли к осени отличным взвод Дремина, еще по воде вилами писано, а взвод Русинова — наверняка.

— Вот как! — удивленно воскликнул Загоров, останавливаясь. — Зачем же тогда делаем перестановку танкистов?

— Зачем?.. Может, все-таки Дремин удержит за своим взводом звание отличного. А Русинову это не повредит. И если он при таких трудных условиях сделает свои взвод передовым, то никто не возразит, что его рановато на роту ставить. Скажут, заслужил.

Комбат рассмеялся, впервые за это утро.

— Ох, Василий Григорьевич, мудришь ты все! Но линия твоя верна: испытание трудностями — самое правильное испытание. А почему о Дремине ничего не скажешь? Хотелось бы знать твое мнение о нем.

— О Дремине? — когда Приходько колебался, он переспрашивал, чтобы оттянуть ответ, подумать: — Да вон он стоит!

Занятия в соседнем взводе шли отнюдь не вдохновляюще, а взводный, подперев спиной стояк, спокойно наблюдал за всеми. Ему было скучно.

— Мечтатель! — обронил ротный.

Комбат нахмурился, испытывая глубокое неудовлетворение. Слишком явно видно, что отпущенное на учебу время расходуется впустую. Он подозвал Дремина, резко отчитал его, сказал в заключение:

— Идите и разбудите своих танкистов!

Пристыженный, с покрасневшим лицом, лейтенант кинул руку к козырьку, заторопился — устранять недостатки в организации тренировок.

— Да, брат, кажется, ты прав, — задумчиво молвил комбат. — Что ж, оставайся, да контролируй мечтателя. Я пошел в роту Кузякина.

Втайне Загоров считал себя знатоком человеческой души. Едва друзья-лейтенанты прибыли в батальон, сразу определил: Дремин будет передовым командиром взвода — отлично же закончил училище! — а с Русиновым придется работать и работать. Пока обтешешь этого увальня, сто потов прольешь…

Проверяя занятия в первой и третьей ротах, он не переставал думать о молодых офицерах. Во взводе Русинова, судя по всему, сложился бодрый, деятельный уклад службы и учебы. Во взводе Дремина этим и не пахнет. Но грустно то, что он по существу не знает ни им о, ни другого из лейтенантов, и это не делает честь комбату. Вечером, когда танкисты возвращались с занятий, майор Загоров остановил около казармы Русинова, спросил:

— Ну как Виноходов встретил перевод в заряжающие?

— Да как?.. Подзадумался. Видать, не ожидал такого оборота.

— Пусть подумает. Не удалось узнать, что его толкнуло на выпивку?

— Удалось, товарищ майор. — Лейтенант оживился. Достав из кармана сложенный листок, развернул его. — Вот почитайте.

— Объяснительная? — удивился комбат. — Когда же успели?

— Во время перерыва. Говорю, давай начистоту, и забудем твои грехи. Исправишься — со временем снова за рычаги сядешь.

— Опять посулили ему должность механика?

— Надо как-то подбодрить человека. Ведь вы тоже не станете возражать, если у него служба пойдет исправно.

Слушая эти доводы, Загоров пробежал глазами написанное в листке. «Значит, девушка его замуж вышла! — уяснил он. — Понятно».

— Как думаете, будет ли от него прок в заряжающих?

— А что, солдат, как солдат. Будет служить не хуже других.

Получив разрешение, лейтенант пошел в казарму. Комбат проводил его теплым взглядом. Судя по всему, Русинов не станет ныть, не растеряется. Сам знает, куда повернуть на трудном перекрестке. И вполне возможно, что в его взводе Виноходов поведет себя достойно.

Совещание, которое проводил Загоров у себя в канцелярии, длилось больше часа. Командиры взводов подробно докладывали о состоянии боевых машин. Учении предстояли сложные, и необходимо было так подавить танки, чтобы ни один не отказал. Заместитель комбата по конической части Потоцкий, светло-русый спокойный капитан-инженер, добросовестно записывал выступления в объемистую тетрадь. Он тут же сообщил, что и в какой срок можно сделать своими силами, с помощью мастерской. Был намечен порядок ремонта и проверки боевой техники.

— Ничего не упустили? — спросил майор под конец и обвел собравшихся пытливым взглядом.

— Как будто нет, — отвечал Потоцкий, закрывая тетрадь.

— Тогда свободны.

Офицеры шумно поднялись, начали расходиться. В это время зашел замполит майор Чугуев. Он был чисто выбрит и, хоть одет в повседневный мундир, выглядел празднично. Сам смуглый, темноволосый, с черными усами, а глаза — светлые, внимательные и серьезные. На лице — приветливая и независимая улыбка человека, знающего себе цену.

В первый момент шевельнулось беспокойное чувство: вот сейчас замполит уязвленно заговорит о том, что ему все же не придется сидеть на батальоне до пятидесяти лет, что сам Загоров поступает в его подчинение, что теперь и у него, Чугуева, есть возможность перемолвиться с комбатом свысока… Одна эта мысль привела его чуть ли не в бешенство. «Пусть только попробует свести счеты! — наежился он. — Устрою такой сабантуй, что надолго запомнит. И извиняться перед ним я нынче не буду. А то подумает еще, не успели повысить в должности, как перед ним уже лебезят!»

— Алексей Петрович, — обратился к нему чем-то озабоченный замполит. — А что если провести ротное собрание?

— Ротное? — Комбат никак не мог сообразить, о чем же речь. — Почему ротное?

Василий Нилович слегка качнул темной, аккуратно подстриженной головой, тронул большим пальцем усы. — Ну потому, что Виноходов не служил в первом взводе, там его мало знают! А комсомольцы второго взвода могут сказать о нем серьезнее и по существу. Он почувствует себя виноватым перед коллективом, А то ведь с него, как с гуся вода: захотел — и выпил…

— Что ж, пожалуй, верно, — согласился Загоров, чуть подумав, и пристально глянул на замполита; вроде бы тот думает лишь о деле. Никаких иных мыслей не отражает его темноусое лицо. Внезапно мелькнула мысль: Чугуев не такой уж каверзный человек, да и политработник он, честно говоря, незаурядный.

Комбат задержал выходящего из канцелярии капитане Приходько, велел сказать Адушкину, что состоится ротное комсомольское собрание. Повестка дня: «Персональное дело члена ВЛКСМ Виноходова».

— Усек, товарищ майор!

Капитан вышел, и комбат с замполитом остались наедине. Чугуев сел за свой стол, закурил, весело говоря:

— Надумал я, командир, провернуть одну необычную затею. Вот не знаю только, хорошо ли получится…

— А что за затея?

— Для Виноходова это будет прямо-таки холодным душем!.. Когда ездил в отпуск в апреле, останавливался в Белгороде, у тетки. Заодно побывал у родителей Виноходова. Узнал, как живут, где работают. Словно чувствовал, что пригодится.

— Выведал что-нибудь любопытное?

— Кое-что есть. Да вот сейчас пойдем и все услышим.

— Ох, и скрытный ты мужик, Василий Нилович!.. Говори, можно поздравить с повышением или еще рано?

— Можно, — улыбнулся Чугуев. — Завтра вступаю в новую должность.

— Поздравляю! — Майор искоса глянул на собеседника. Невозмутимо спокоен, словно и не думает о том, что тогда произошло. Не думает или затаился и ждет, что будет дальше?

Вспомнилось, как три года назад, придя из академии и приняв батальон, так же сидел с Чугуевым наедине. Самоуверенный, солидный, тот рассказывал о делам в ротах, советовал, как лучше строить работу. Еще тогда его независимость, привычка потрагивать большим пальцем темные усы не понравились Загорову. Показалось, что замполит намерен «подмять под себя» неоперившегося комбата…

— Слушай, Василий Нилович, ты тогда, когда мы начали эту… полемику, уже знал, что тебя назначат замполитом полка?

Чугуев покрутил меж пальцами дымящуюся сигарету, словно изучал.

— Не совсем… Накануне выезда на полигон меня вызвал начальник политотдела. Встретил словами: «Пожалуй, скоро, усач, тебе придется впрягаться в полковую упряжку. А она нелегкая. Справишься ли?.. Замполит вашего полка назначается на другую должность».

— Почему не сказал, что уходишь из батальона?

— Могли произойти изменения. И было еще одно обстоятельство. — Чугуев рассмеялся, давая понять, что сказанное дальше следует принимать за шутку. — Если бы я проговорился, узнал бы, как ты относишься к начальству?

Загоров не принял шутки. Он был озадачен и недовольно обронил:

— Да, скрытный ты мужик, Василий Нилович. Не знал я тебя…

— Может, и скрытный. — Улыбка погасла на лице замполита: его не радовал начатый разговор.

— И какой же сделал вывод обо мне?

— Не надо, Алексей Петрович! — поморщился Чугуев. — Ты и сам знаешь, какой ты человек. Зачем ставить меня в неловкое положение? Я не злопамятен. Мой отец комиссарил еще в гражданскую, да и Отечественной изрядно прихватил — без руки из-под Харькова вернулся. Когда я закончил военно-политическое, он сказал мне: «Вот что, Василий: на службе меряй людей по их делам, а не так, как они тебя лично почитают. И за правду держись, будто младенец за мамкину грудь. В правде спасение». Вот и не отступаю от отцовского совета.

— Почему же так сказал о моей фронтовой философии? — Комбат пристально уставился на замполита: не хитрит ли?

— А это, Алексей Петрович, уже из другой оперы. — Чугуев выпрямился, как бы давая понять, что тут он уступки не сделает. — Тогда сказал, и теперь остаюсь при том же мнении.

Загоров готов был взорваться, — его еще мучил неприятный разговор с командиром полка, — но провел рукой назад по волосам, потер шею и сдержался. «Что это я веду себя, как мальчишка? Человек со всей искренностью ко мне, а я кобенюсь. Некрасиво, брат, копировать Виноходова…» Ему даже неловко стало за себя. Он вздохнул:

— Заходил к нам батя. Беседа была крутой, весьма поучительной для меня. Так что от моей философии камня на камне не осталось.

Ему, самолюбивому, нелегко было признаться, но он пересилил себя. С минуту стояло молчание. Как видно, Чугуев все понял.

— У Одинцова рука тяжелая, — сказал он и, глянув на часы, поднялся. — Ладно, Алексей Петрович, быль молодцу не укор. Пошли, а то упустим самое интересное!

Загоров обрадовался возможности закончить щекотливый разговор, тоже встал… Ленинская комната встретила их веселыми голосами, смехом. У дальней стены образовалась толкучка. На доске были приколоты кнопками листки из блокнота наводчика Ванясова. Около доски стоял и сам художник, бесконечно улыбчивый, с институтским значком на мундире. Он-то и развеселил сослуживцев.

Чтобы не мешать танкистам, замполит и комбат присели за столик в переднем углу, стали слушать. Ванясов то и дело поворачивался к товарищам мальчишеским, круглым, выпуклым затылком. Русые волосы сзади сходятся косицей. У других, посмотришь, шеи ровные, широкие, волосы подрезаны красиво. А у Ваня-сова они — косицей. И шея у него худая, с ложбинкой посредине. Он отличный наводчик и служит исправно. Его избрали членом редколлегии стенгазеты «Танкист».

Загоров и Чугуев пропустили начало, — художник демонстрировал уже не первый рисунок, язвительно комментируя:

— А тут я изобразил житие Гурьяна до службы я армии. Кое-как добив восьмой класс, он поступает я торговый техникум. Однако через год бросает его и пытается вести иную, более привлекательную жизнь. И сожалению, его взял на прицел один сердитый участковый и заставил трудоустроиться. Так Гурьян Виноходов влился в рабочий коллектив ремонтного завода…

Прыснул от смеха и продолжал:

— На следующем рисунке вы видите одухотворенное, слегка испачканное машинным маслом лицо танкиста, бывшего механика. Мама прислала ему очередной червонец на мелкие расходы.

Карандаш карикатуриста остер и точен, как и язык. Черты лица Виноходова схвачены метко, хотя и гротескно изменены: и волосы торчат больше обычного, и губы сильно вытянуты, как у сластены и упрямца.

— Да-а, этот парень зол на язык! — тихо заметил Загоров. Ему вначале не понравилась затея замполита.

— Ванясову в рот палец не клади — отхватит, — подтвердил Чугуев тоже тихо.

Между тем художник, выждав, пока улягутся шутки и смех, начал комментировать следующий рисунок:

— А здесь наш Гурьяша, измученный сухим армейским законом, влетает в первый попавшийся гастроном и просит отпустить ему бутылку коньяка за восемь двенадцать.

Из-за русых, черных и светлых солдатских голов, из-за дергающихся от смеха спин не разглядеть очередного рисунка. Пришлось довольствоваться объяснением.

— Почему Гурьян остановил свой выбор на коньяке?.. Он у мамы единственный сыночек. А мама работает в магазине, вино на разлив и, как стало недавно известно, по вечерам считает левую выручку.

Загоров слушал с нарастающим интересом. Ему, выросшему без родителей, не знавшему власти денег, вдруг начало приоткрываться нечто такое, о чем он раньше и не предполагал. Нет, это не забава, не праздное зубоскальство, а нечто серьезное, нужное для воспитания людей. Зло высмеивалось изобретательно, хлестко. А еще Ванясов своими рисунками и пояснениями к ним раскрывал солдата Виноходова с той стороны, с какой его никто не знал. Так вот что выведал Чугуев, побывав у его родителей! Стало быть, парень вырос в семье, живущей на левые доходы. Отсюда его отчужденность, замкнутость, неприятие трудностей. Его мамаша, имея легкий шальной заработок, видимо, ничего не жалела для любимого чада, и вырастила лоботряса…

— Но вернемся к приобретенному коньяку, — продолжал Ванясов, смеясь и повышая голос. — Вот в этом укромном уголке Гурьян мастерски раскупоривает сосуд и выпивает его содержимое, затем локализует спиртной запах двумя бутылками ситро…

Последний рисунок вызвал особое оживление среди танкистов, посыпались иронические замечания. Кто-то из солдат, изнемогая от смеха и толкая локтем своего соседа, громко говорил:

— Нет, ты посмотри, как изогнулся-то Гурьян!.. Как глазами косит, будто боится чего…

— Конечно, боится! — подхватил Ванясов. — Вот здесь наш гуляка заметил патруль и, шатаясь, уходит напрямик через ограду. Наконец он добрался до части и предстал перед дежурным… На этом мы заканчиваем иллюстрированный рассказ о похождениях бравого танкиста Гурьяна Виноходова. Чем все закончилось, вы хорошо знаете.

Танкисты дотошно разглядывали рисунки, задавали художнику шутливые вопросы. Тут же стоял и виновник необычного представления. Злой, взъерошенный, он не сводил с Ванясова взбешенных глаз и, кажется, готов был учинить кулачную расправу.

Рослый Индришунас, положив ему на плечо крупную руку, заговорил с дружеской усмешкой:

— Что, Гурьяша, просифонили тебя?

— Пошел, чего лапы кладешь? — истерично дернулся Виноходов.

— О, ты начинаешь нервничать! — Руку с его плеча Индришунас снял. — Тебе не нравится критика?

— Издевательство это, а не критика!

Ванясов повернул к нему голубоглазое, разрумянившееся лицо.

— Ты, Гурьян, не ценишь внимания товарищей. Это же дружеский шарж! И это забавно… Хочешь, подарю на память рисунки?

— На хрена они мне сдались, твои рисунки! Да и ты тоже… — Сплюнув, Виноходов подался прочь.

— Ага, заело, заело! — язвительным криком окатил его Ванясов.

Солдат тяжело задышал, сжимая кулаки. Остановился, ловя темным ртом воздух… Что верно, то верно: заело его крепко. Он ума не мог приложить, откуда стало известно, где работает его добычливая мама, как по вечерам считает левую выручку, иной раз не стесняясь открыто говорить о ее хмельных истоках. Именно этого ему больше всего было стыдно. Конечно, он с детства пристрастился к беззаботной жизни, любил деньги; но то, как мать добывала их, вызывало у него брезгливость. Он никогда не рассказывал ни о своих родителях, ни о том, почему ушел из торгового техникума…

Виноходова тянуло в драку. Он испытывал в ней неистовую потребность, и если бы позволили, изуродовал бы этого пачкуна с институтским значком… Увидев комбата и замполита, потихоньку ретировался за спины товарищей. «Затея в самом деле необычная! — думал Запоров, насмешливо наблюдая за любителем коньячных напитков. — Разглядели тебя, братец, точно под микроскопом. Глубоко разглядели…»

Между тем все собрались. Пришел сменившийся с наряда секретарь комсомольской организации батальона сержант Адушкин и возвестил:

— А ну по местам, орлы! Пора открывать собрание.

Танкисты начали рассаживаться, бойко разговаривая, кидаясь размашистыми остротами.

— А рисунки явно не под нос пришлись Виноходову! — заметил Чугуев. — Ишь, как ерзает на стуле. Будто на ежа его посадили.

— Неплохо, неплохо придумано, — согласился комбат.

Ребята все еще находились под впечатлением от карикатур и едких комментариев к ним, продолжали шутить. Однако после того, как Адушкин, уставший за сутки дежурства, с лиловыми тенями под глазами ледяным голосом доложил о сути дела, насмешливая веселость на лицах начала сменяться серьезностью. В президиум были избраны майор Чугуев, сержант Адушкин и ефрейтор Ванясов.

Загоров подсел к молодым солдатам. Чрезвычайный, собранный, он пристально и с каким-то новым чувством присматривался к ним: «Совсем, совсем мальчишки!.. Не изменились ли они, не утрачивают ли бойцовские качества? — На мгновение комбат почувствовал тревогу, но тут же успокоил себя: — А почему они должны измениться?.. В них есть все, что было в отцах, когда они во весь рост поднимались в атаки под пулями. Понадобится — встанут и сыновья. Только вот беспечны они не в меру…»

Он на минуту прервал свои раздумья, прислушиваясь к тому, что говорилось на собрании. Как и следовало ожидать, страсти накалялись. «Так в чем я не прав? — вернулся комбат к важным для него размышлениям. — Ведь я забочусь, чтобы эти самые парни не ходили недоспелыми арбузами, а становились доблестными бойцами, готовыми к любым испытаниям. Если не пригодна для этой цели фронтовая философия, то необходим какой-то другой ускоритель для созревания солдатских душ». Комбат Загоров принадлежал к числу ищущих людей. Волевой, энергичный, любящий власть и славу, он постоянно был занят решением важного вопроса: как сообщить танкистам побольше нужных знаний, привить необходимые в бою навыки. Но при этом забывал об одной важной истине: людей надо не просто обучать, не просто добиваться, чтобы они мужали, но и воспитывать.

Разумеется, теоретически он знал, что обучение и воспитание — единый процесс, и на словах был за такой процесс. Но поскольку больше налегал на обучение, то не всегда придерживался золотого правила, а то и пренебрегал им. И словно в назидание ему, поведение Виноходова напоминало о тонкости и сложности воспитательной работы.

«Имениннику» задавали вопросы, и он стоял злой, неуступчивый, щуря глаза. Поднялся Индришунас, который до этого был в дружеских отношениях с ним. Хмурясь и глядя не в лицо ему, а куда-то на мундир, начал:

— Вот ты, Гурьян, сказал нам: выпил потому, что тебе изменила девушка — вышла замуж за другого…

— Ну, сказал. Мало ли что можно сказать!

— Да нет, ты не увиливай. Ты же говорил мне совсем другое, когда перед отъездом на полигоне получил от Жанны письмо… Может быть, повторишь сейчас при всех?

— Кому это надо? — презрительно отмахнулся Виноходов.

— Нам это надо! — В голосе Индришунаса вдруг появились жесткие нотки. — Если ты боишься, то придется повторить мне. — Механик чуть выждал и продолжал при общем молчании — Ты тогда сказал: «Слушай, Ионас, у меня потрясная новость!.. Жанка вылетела замуж, и за кого?.. За какого-то инженеришка с тощим окладом. Вот же дура ненормальная! Не могла посолиднее чувака найти». — Он повернулся к Гурьяну. — Верно я говорю?

В ответ — ни слова.

— Ну молчание — тоже согласие, — насупленно молвил механик. — Значит, у тебя не было причин для выпивки, и выдумал ты все для того, чтобы разжалобить нас, чтобы тебя не слишком больно хлестали за твой некрасивый поступок. — Он вытер вспотевшее от усердия лицо носовым платком и сел.

Поднялся сержант Адушкин, заговорил протестующим голосом:

— Тут надо внести уточнение: у солдата нет причины для выпивки и не может быть… Помню, мой отец рассказывал про ночной бой. Немцы неожиданно атаковали наши позиции. Все вскочили, схватились за оружие. Нападение отбили, нанесли врагам урон, да и сами потеряли многих товарищей, погиб любимый командир. Вернулись в землянку и опешили: один боец спит себе, как ни в чем не бывало. Еле-еле растолкали его. Пьян в стельку! Вечером ходил со старшиной получать ужин, встретил земляка из снабженцев, раздобыл флягу спирта.

Адушкин помолчал, кашлянул от приступа волнения.

— У того бойца как будто тоже была причина: земляка встретил. Привела эта причина к беде. Суд был короткий, на месте, под горячую руку… Так что, если у кого есть охота искать причины для выпивок, не забывайте, к чему это иногда приводит.

«Молодец все-таки Адушкин! — подумал комбат. — Ах, молодец… А Виноходов оказывается еще тот фрукт. Как был бессовестным лгуном, так им и остался. Панькаться с ним нечего».

Слово попросил механик младший сержант Савчук. Это был белокурый, мускулистый, бодрый крепыш. Выйдя на трибуну и поерошив короткие, зачесанные набок светлые волосы, начал с иронией:

— Мы с Виноходовым одногодки, вместе пришли сюда из учебки. А шо ж получается? В мене давно второй класс, готуюсь на перший, а он от третьего оторваться не может. Прирос к нему! Получается, шо человек не думает о службе. Как пришел в армию ничего не знающим, так и уйдет с низкой солдатской квалификацией. И как был рядовым, так рядовым и остался…

После Савчука выступил заряжающий Усачев, солдат первого года службы. Честный, простодушный парень с темными пятнышками от угрей на лице, он сильно волновался. Коротко и шарообразно остриженные волосы на его темно-русой голове стояли дыбом. Он говорил не очень складно, с паузами:

— От Гурьяна только и слышишь: вкалывайте, салаги, а мы свое уже отслужили… Пойдем, салага, в столовую, кефиром угощу, потом отработаешь за меня на кухне. — Пауза. — А я в колхозе хребтил до армии. Да… И мне уже повестку принесли. Да… А трактор я не бросил: пахота осенняя шла.

— К чему вы клоните? — спросил Адушкин, когда оратор сделал очередную затяжную паузу.

Вопрос помог Усачеву сформулировать свои мысли.

— К чему?.. Что как там трудятся до последней минуты, так и в армии надо служить до последнего дня. А не кричать за полгода вперед по-куриному, что ты яичко снес. У меня все.

В выступающих не было недостатка, и виновнику пришлось выслушать немало язвительных, осуждающих слов. Наконец дошел черед и до него.

— Нам хотелось бы знать, как вы сами расцениваете свой поступок, и как думаете вести себя дальше, — молвил Адушкин, обращаясь к Виноходову.

В наступившей тишине тот поднялся, явно рисуясь под многими, нацеленными на него взглядами. На чернявом лице читалось презрение ко всему происходящему.

— А мне нечего сказать! Кончайте, надоело слушать.

Это был вызов, и комсомольцы почувствовали сразу.

Установилась наэлектризованная тишина. Затем по рядам собравшихся прошло какое-то решительное движение.

— Брось хорохориться, Гурьян! — предостерег его Индришунас.

А Савчук насмешливо обронил:

— Ишь поднадул губы, распрындился!

Послышалось еще несколько возмущенных замечаний. У председателя собрания заметно посуровело лицо, напряглась кожа на лбу.

— Тихо, товарищи! — потребовал он, поднимаясь. — Это не каприз — это оскорбление, пощечина всем нам. — Адушкин помолчал, обводя взглядом лица танкистов. — Да, это пощечина! И мы требуем, чтобы Виноходов сейчас же извинился.

Забияка выпрямился, воинственно расправив плечи, заговорил с саркастической насмешкой:

— Большой привет с большого БАМа! Вы шпыняли меня, как пацана, осмеяли, а я перед вами же буду извиняться! Хорошенькое дело придумали. Развели тут детский сад. — Он раздраженно дернул плечами и отвернулся к окну. Дескать, вот как презирает всю эту воспитательную канитель.

Короткие брови сержанта Адушкина плотнее сошлись на переносице, в голосе захмурилась угроза:

— Еще раз требую: извинитесь за нанесенное всем оскорбление!

— А я не буду! — кликушески изломался солдат. В глазах, устремленных на комсомольского вожака, был вызов. — Сказал, не буду, и точка. Что вы мне сделаете? Ну что?

— Ведите себя прилично, Виноходов! — вмешался Чугуев, и осуждающе покачал головой. — Не забывайте, где вы находитесь.

В ленкомнате нарастал ропот возмущения. Теперь говорили все.

— Тише, товарищи! — недовольно воскликнул Адушкин, а когда шум улегся, продолжал: — Виноходов уверен, что мы ничего не сделаем ему. Видимо, на любое из взысканий, какое объявят, он попросту начхал. Что ж, давайте подумаем, как быть.

Собрание снова взбудоражилось. Слышались выкрики:

— Влепить ему строгача!

— Написать на завод, где он работал!..

Сержант наклонился к замполиту батальона, советуясь. Потом выпрямился с той непреклонной решимостью, которая присуща уверенным в себе людям. Поднял руку, дождался, когда утих шум, заговорил спокойно, рассудительно:

— Оскорбительное и вызывающее поведение Виноходова на собрании вынуждает нас принять неотложные меры. Выношу на ваше голосование. Первое. Лишить Виноходова слова и отложить рассмотрение его персонального дела, поскольку вины он своей не осознал, ведет себя крайне бестактно. Кто за это предложение, прошу голосовать.

Неожиданный поворот в ходе собрания вызвал среди присутствующих замешательство. Не все понимали, куда клонится дело, и потому руки поднимали неохотно. А все-таки предложение приняли.

— Второе, — оживился Адушкин, — Виноходов сегодня оскорбил нас, выразил нам свое презрение. Мы отворачиваемся от него, выражаем ему свое презрение — лишаем его товарищеского общения и участия. До тех пор, пока не извинится.

Гурьян беспокойно оглянулся, не видя ни в ком сочувствия. По его спине прошел холодок. Однажды ему довелось познакомиться с этим тягостным наказанием. В шестом классе он, второгодник, обидел девочку, а затем поколотил паренька, который вступился за нее, и на собрании по предложению старосты класса все отвернулись от него. Дело зашло так далеко, что ему пришлось переводиться в другую школу. А здесь-то не переведешься!

— Кто за это предложение…

Виноходов резво вскочил; на чернявом лице были растерянность и раскаяние.

— Обождите! — попросил он. — Обождите…

— Шо, припекло! — насмешливо кинул Савчук. Ни один мускул не дрогнул на лице Адушкина.

— Виноходов, мы только что лишили вас слова. Говорить с вами будем теперь лишь на следующем собрании.

— Но я хочу извиниться.

— Об этом скажете после принятия решения. — Председатель снова обратился ко всем: — Кто за второе предложение, прошу голосовать.

На этот раз танкисты единодушно вскинули руки и как бы сразу отдалились от Гурьяна. Он сел и сдавил ладонями голову.

— Третье. Написать письмо по месту призыва. Пусть работники военкомата разъяснят гражданам Виноходовым, что те десятки, которые они часто присылают, оказывают на их сына разлагающее влияние: он стал на путь пьянства. Кто за это предложение, прошу голосовать.

«Вот это взяли его в оборот! — ликовал в душе комбат, поглядывая на комсомольцев. — Вот тебе и мальчишки!.. Все же коллективное мнение — великая сила. Тут для упрямца один выход — покориться».

Майор Загоров гордился своими танкистами, испытывал чувство восхищения. Ему казалось, что он открыл для себя новую истину, хотя, понятно, истина была старая… Неожиданно поймал на себе торжествующий, насмешливый взгляд Чугуева. И тут же понял, что хотел сказать замполит: возвышай эту коллективную силу, поддерживай, умело опирайся на нее.

«Да, Василий Нилович, разул ты мне глаза! — радовался и досадовал комбат. — Если эта сила в трудный час примет решение стоять насмерть, так и будет. А попытайся кто-нибудь не подчиниться, как Виноходов, его остановят взглядом, словом, а то и выстрелом…»

— Разрешите? — попросил Индришунас и поднялся, рослый, плечистый, со следами волнения на лице. — Я так думаю: надо, чтобы его мать не только не присылала сынку «пьяных» денег, но чтобы и не имела нехорошего заработка… Не знаю, как лучше выразить… Пока Гурьян среди нас, мы не допустим его к плохому, а вернется он осенью домой, и снова пойдет по старой дорожке.

— Понял, — сказал Адушкин, размышляя. — Итак, четвертое. Обратиться в соответствующие органы, чтобы те проверили, какие левые выручки считает гражданка Виноходова. Кто — за?

Когда все дружно подняли руки, он подытожил:

— Единогласно. — И что-то подчеркнул на листке бумаги. — Что ж, я думаю, прислушаются к нашему мнению.

Опечаленный и растерянный, Гурьян слушал это словно во сне, словно со стороны смотрел, как решается его участь. И сознание нелепой ошибки овладело им. Нет, он вовсе не жалел, что выпил и опоздал из увольнения, он жалел, что опрометчиво повел себя на собрании. Как они могли столь быстро и глубоко разглядеть его?.. Да, Гурьяна не испугали бы ни выговор, ни исключение из комсомола. Сколько раз, помнится, мать пеняла ему: «Ни к чему комсомольство тебе, сынок. Только нервотрепка да лишний расход».

— Еще предложения будут? — спросил Адушкин, обводя взглядом притихших в осознании происходящего товарищей. — Тогда сделаем исключение и послушаем Виноходова. — И сел, суровый, неуступчивый. «Посмотрим, что теперь запоешь!» — читалось на лице.

Забияка поспешно вскочил, сделал глотательное движение, так как пересохшее горло плохо повиновалось ему.

— Я прошу ребят извинить меня. — Голос у него дрогнул. — Я тут погорячился… думал, это так…

Урок был предметный. В ленкомнате установилась выжидающая тишина. Адушкин поднялся, Губы его были жестко сужены.

— Перед этим вы заявили, что мы развели тут детский сад, — хмуро начал он: — Так вот, извинения принимаются сразу в детсадике. А мы подождем и посмотрим, как вы прилежной службой, достойным поведением докажете готовность к раскаянию. Вопрос об извинении, как и ваше персональное дело, рассмотрим на очередном собрании. Возражений нет? — спросил он сидящих в зале. — Голосовать не будем. Повестка дня исчерпана.

Танкисты поднялись и, сдержанно переговариваясь, двинулись к дверям. Гурьяна обходили, точно боялись нечаянно задеть. Он смотрел на всех жалкими, виноватыми глазами. Да, с ним теперь никто не заговорит, не пошутит. До следующего собрания.

Комбат и замполит вышли вместе. Оба были задумчивы. «Такие меры посильней встряхивают душу, чем любые другие», — размышлял Загоров, поглядывая на шагавшего рядом Чугуева. В нем было много чистого, ясного света, доброты и мудрости. Как же раньше не замечал он этого? Вздохнув, признался:

— Ну, Василий Нилович, убедил ты меня нынешним собранием, что не нужно выдумывать никакой фронтовой философии!

— Если так, я рад, — отозвался замполит и добродушно заметил: — Это просто стечение обстоятельств.

— Почему просто?.. Ты эти обстоятельства направил куда нужно и как раз ко времени. Раньше я так думал: проводятся собрания, налажена политработа — и ладно. А вот сегодня понял: иной раз на таких собраниях люди заново рождаются… Только ведь это бойкот! — Он вопросительно глянул на собеседника. — В армии бойкоты запрещены.

— Не хватать же комсомольцев за руку! — ухмыльнулся Чугуев. — Как решили, так пусть и будет. Это не помешает Виноходову отсидеть на гауптвахте. А там проведете очередное собрание, и все снова станет на свои места. По командной-то линии вы с ним молчать, конечно, не будете.

— Что ж, ладно, Василий Нилович!.. А кого прочат к нам вместо тебя?

— Еще не решено. Завтра станет известно.

— Тогда бывай здоров, замполит полка!

Они пожали друг другу руку и разошлись.