Полонез Огинского

ДАНИК

До революции Краснополье было большим еврейским местечком, перед войной оно стало поселком, в котором евреев стало поменьше, а после войны поселок превратился в городской поселок, и евреев в нем можно было пересчитать по пальцам, а сейчас в нем вообще не осталась евреев...

Но правил без исключения не бывает. После чернобыльской аварии, когда радиация поутру теплым майским дождем сошла на краснопольскую землю, старые специалисты правдами и неправдами стали покидать Краснополье, и в поселок стали присылать новых.

И однажды мама, которая работала медсестрой в рентген кабинете, сказала за ужином папе:

— Наум, ты знаешь, к нам прислали нового рентгенолога. Из Минска.

— И что в этом удивительного, — сказал папа. — Скоро из старых врачей у вас не останется ни одного, и новые, я тебя уверяю, тоже ненадолго. Отбудут свой срок и уедут. Они побольше нас с тобой знают, что делается в Краснополье. Небось, семья вашего рентгенолога осталась в Минске?

— Ошибаешься, — сказала мама, — он приехал с семьей сюда. Жена у него гинеколог. А дочка ровесница нашего Даника. И, кстати, — мама таинственно посмотрела на папу и сказала, — он еврей! И знаешь, как его звать? Израиль Яковлевич! Он родом из Бобруйска. А жена у него белоруска Алеся Адамовна! Их поселили в райисполкомовском доме напротив райкома.

— Ты все сразу знаешь, — хмыкнул папа, — как будто первый секретарь райкома.

— Все, — согласилась мама, — и даже немножко больше.

— А как звать их дочку? — спросил я.

— Соня, — сказал папа, подмигнув маме и округлив глаза. — Наш Даник стал интересоваться девочками.

— Я просто так, — сказал я. — Мне просто интересно, как звать девочку, у которой папу звать Израиль, а маму Алеся.

— Да, любопытно, — сказал папа и поправил очки, — с филологической точки зрения, как говорит наш сын.

— Не знаю сегодня, — развела руками мама, — но завтра буду знать.

Но назавтра имя девочки я узнал раньше мамы. Ибо уже на первый урок в наш класс привели новенькую. Привела ее Зоя Филимоновна, наша классная.

— Это Даша, — сказала она, представляя девочку. — Она будет учиться в вашем классе. А раньше она училась в Минске.

Весь класс оценивающе посмотрел на Дашу, я на ее месте тотчас бы покраснел, а Даша даже не моргнула глазом. Она повернулась к Зое Филимоновне и спросила:

— Я могу сесть?

— Конечно, — кивнула химичка, — а ты уже выбрала место?

— Да, — сказала Даша.

Я не знаю, как вам это объяснить, но, увидев Дашу, я впервые в жизни услышал, как стучит мое сердце. Оно стучало, как настенные дедушкины часы, которые папа каждый вечер заводил большим ключом. Тик-так, тик-так... Таких красивых девочек я никогда раньше не видел. И, наверное, никто в нашем классе не видел.

У нас в классе было свободных три места: рядом с Колей Гороховым, рядом со мной и рядом с Эдиком Миллером. Из нас троих я более всего не подходил для Даши: она была почти на голову выше меня! Это сейчас я вымахал в Гулливера, а тогда я был самый маленький в классе, и к тому же самый тихий.

— Без права голоса! — как объявил мне раз и навсегда Вовка Царёв, мечта всех девочек нашей школы и “цар” всех школьников от первоклашек до выпускников. Это слово он произносил по-белоруски, без мягкого знака. Он никогда не повторял свои слова дважды и все знали, что не выполнить его слово — это обречь себя на жестокое избиение в назидание потомкам. В отличие от нас, он на каждом уроке менял себе соседа, выбирая соответствующего знатока в нужной ему в эту минуту сфере знаний. Иногда на биологии я удостаивался чести сидеть с ним. На химии с ним сидел Колька — Пробирка, который в химии знал все и еще чуть-чуть, как говорила наша химичка.

И, конечно, увидев Дашу, Цар решил сделать царский жест. Он, опережая Дашин выбор, столкнул со своей парты Пробирку и повелительно сказал, обращаясь к новенькой:

— Прошу, миледи! Место ждет вас!

Колька моментально перескочил на мою парту и виновато сказал:

— Приказ Царя!

Даша посмотрела на Царя, улыбнулась и... направилась к моей парте. Подойдя, она положила сумку на крышку парты и, глядя прямо в глаза Пробирке, сказала:

— Пожалуйста, вернись на свое место. Здесь буду сидеть я.

Глаза Кольки забегали, как у мышонка, попавшего в мышеловку, он посмотрел на Царя, потом на Дашу и встал. Какое-то мгновение стоял, не зная, куда податься, потом, метнув извиняющий взгляд на Царя, уместился на краешке Эдикиной парты. И Даша села возле меня.

Класс замер в ожидании перемены. Мой друг Вадик, который сидел за мной, прошептал:

— Бить будут...

В этот день у нас была контрольная по химии, но всем было не до нее. Особенно мне. А Даша спокойно расправлялась с формулами, как будто гроза, нависшая над классом, ее не касалась. И тогда я, не выдержав, написал на промокашке: “Ты обидела Вовку Цара. Он бить будет!” и пододвинул ее к Даше. Она пробежала глазами мое послание и приписала внизу: ”Чепуха!”

После звонка на перемену, когда Зоя Филимоновна, собрав тетрадки, вышла из класса, все, как по команде, повернули головы в сторону моей парты. Вовка медленно поднялся со своей парты и медленно подошел к нам. Он остановился возле меня и, растягивая каждое слово, сказал:

— Растворись! — и замер в ожидании моего исчезновения.

Раньше я бы растворился, исчез, пропал, уполз, размазался бы по стенке, но сейчас возле меня сидела Даша, и я остался на месте, вжавшись в парту. Цар удивленно посмотрел на меня: мол, девочка не знает местных законов, но ты должен их знать, как дважды два четыре!?

Он хмыкнул и повернулся к последней парте, за которой сидел его личный палач Санька Дылдин:

— У еврейчика что-то со слухом. Он не понимает по-русски. Переведи ему по-еврейски.

Санька хихикнул и поспешил ко мне. Я еще больше вжался в парту и замер в ожидании боли, прикрыв ладонями уши. Санька протянул к моим ушам руку, и в эту минуту Даша, до этого спокойно сидевшая рядом, вскочила и, на лету перехватив его руку, резко потянула ее на себя, и Дылда, закружившись на месте, как волчок, сделав пируэт в воздухе, растянулся на полу и замер, не соображая, что произошло. А Даша следующим движением ткнула ладонью Царя, и тот, сложившись, как перочинный ножик, медленно сел на пол.

–Тэквандо, — сказала Даша незнакомое нам слово, и пояснила, — у меня третий дан!

Класс на мгновение замер. А потом Таня Спицына, наш комсорг, растерянно сказала:

— А у Царя мама секретарь райкома!

Мы это и без нее знали. Сказала она это не для нас, а для новенькой. И новенькая ей ответила:

— А у меня мама врач. Это более нужная профессия!

Вечером, когда я дома рассказал о случившемся, папе больше всего понравились в этой истории слова Даши.

— Умная девочка! — сказал он.

— Ой, — сказала мама, — ничего умного я в этих словах не вижу. Не дай Бог, эти слова дойдут до Клавдии Петровны!

— Сталинские времена прошли, — заметил папа.

— Неважно, — сказала мама. — Им и сейчас хватает власти, чтобы устроить вырванные годы, кому захотят.

— И что они сделают? — хмыкнул папа. — Уволят?

— Уволят! — согласилась мама.

— Так они уедут с этой радиации и еще скажут им за это спасибо! — засмеялся папа.

Позже, когда мы с Дашей стали друзьями, я как-то у нее спросил, почему она из всего класса выбрала меня.

И Даша сказала:

— У тебя добрые глаза.

— И что из этого? — сказал я.

— Мой дедушка, мамин папа, — художник, — сказала Даша, — он рисует портреты. И он мне сказал, чтобы понять человека, надо посмотреть ему в глаза. Если они добрые, значит, и человек добрый. Ты — добрый, и поэтому я тебя выбрала.

— И у тебя добрые глаза, — сказал я.

Но Даша возразила:

— Нет, у меня глаза зеленые, как у кошки. А кошки не всегда добрые. Они разные. И я разная. Иногда совсем-совсем не добрая. Дедушка нарисовал меня с кошкой в руках. И глаза у нас с кошкой на этом портрете одинаковые.Малахитовые, как говорит дедушка. Этот портрет висит у меня над кроватью. Кстати, он свою кошку зовет, как и меня, Дашкой. И имя мне он придумал. Говорит, шляхетное! Паненку так звали в их деревне.

Даша вошла в мою жизнь совершенно неожиданно. Я вдруг неожиданно повзрослел. И так же неожиданно для самого себя я вдруг почувствовал, что не могу жить без Даши. Мне хотелось ее видеть, слышать ее голос, думать о ней. О своем состоянии я почему-то сказал не маме, а папе. И папа сказал:

— Ты,Даник, влюбился.

И я сказал:

— Папа, мне не хочется расставаться с Дашей!

— А почему ты должен расставаться? — спросил папа.

Я удивленно посмотрел на него: неужели забыл? И сказал:

— Мы же едем в Америку!

Летом мы прошли интервью в американском посольстве и могли уже ехать в Нью-Йорк, где жили папины сестры, но мама решила задержаться с отъездом, чтобы я смог закончить школу.

— Я тогда хотел, чтобы время пробежало быстрее, но тогда я не знал Дашу! — сказал я папе. — Ты знаешь, как мне теперь плохо?

— Знаю, сынок, — сказал папа. — Но ты же расстаешься с Дашей не навсегда, ты будешь писать ей письма, а потом, когда подрастешь, приедешь за ней, женишься и привезешь ее в Америку.

— А мне можно про это сказать Даше? — спросил я.

Мы никому в Краснополье не говорили, что собираемся ехать, и мама строго-настрого предупредила меня молчать:

— Кто знает, что и как получится, — сказала она. — Скажем обо всем в последний день. И то, самым близким друзьям. В Славгороде за день до отъезда вырезали еврейскую семью. Думали, что они золото вывезти собрались!

— У нас золота нет, — сказал папа.

— У них тоже не было, — сказала мама. — Я вам сказала — молчите! И все.

И мы молчали. Но мне очень хотелось об этом сказать Даше. Я чувствовал, что Даша меня успокоит и мне станет легче. И папа это понял:

— Скажи, — сказал он.

— А мама что скажет? — спросил я.

— Я с мамой поговорю, — сказал папа.

И я рассказал все Даше.

Даша молча, не прерывая меня, выслушала мой рассказ, потом, задумавшись, сказала:

— Мне тебя будет не хватать.

— И мне тебя, — сказал я.

— Но, слава Богу, ты не на войну едешь, как говорит моя бабушка, папина мама. Она всегда так говорит, когда что-нибудь не получается, как мы хотим. И еще она всегда не забывает сказать: раз не на войну, значит, все еще будет у нас хорошо! — Даша осторожно дотронулась рукой до моей руки. — Все будет хорошо! Ты же едешь не куда-нибудь, а в Америку. Там тебе будет хорошо. А если тебе будет хорошо, значит, и мне будет хорошо. А потом ты приедешь за мной.

— Да, — сказал я.

— И привезешь мне Барби, — сказала Даша.

— Кого? — переспросил я.

— Кукла такая есть, американская, — сказала Даша, — в Минске у нас в классе, у одной девочки папа работал в ООН, и у неё была Барби. Это, правда, было в первом классе. Но я и сейчас помню, как я хотела иметь такую куклу.

— Я привезу тебе Барби, — пообещал я.

— У нас впереди еще почти два года. Давай пока не думать про отъезд, — сказала Даша. — Хорошо?

— Хорошо, — согласился я.

Но два года неожиданно сжались в полтора месяца: в жизни не всегда все можно заранее предугадать. Где-то перед Новым годом мы получили письмо из посольства, в котором интересовались причинами нашей задержки с отъездом. И вслед за этим письмом пришло письмо от тети Розы. В нем она, как говорит папа, метала огни и молнии в наш адрес и требовала, чтобы мы незамедлительно выехали: у них там все говорят, что могут вообще закрыть въезд в Америку и мы не понимаем, что играем с огнем, а Данику даже лучше будет, если школу он закончит в Нью-Йорке, а не в вашем идиотском Краснополье.

— Может, Роза и права, — сказал папа. — Здесь тоже может все поменяться. И мы останемся при своих чемоданах.

Мама, как всегда, два дня думала, прикидывала, как лучше поступить, и, в конце концов, согласилась со всеми, что надо ехать сейчас. И ее аргумент был убедительней всех:

— Я, как дура, тяну время и держу ребенка в радиации!? У меня есть голова на плечах или нет?

Даша, узнав о приближающемся дне моего отъезда, вздохнула и согласилась с маминым доводом:

— Мне, конечно,Даник, очень хочется, чтобы ты здесь оставался подольше, но мама твоя права. Мой папа говорит, что здесь очень большая радиация. И продукты грязные... Не переживай, мы увидимся!

— Увидимся! — сказал я.

И почему-то не поверил в сказанное. К горлу подступил комок, и я едва удержался, чтобы не заплакать. Ведь Даша сказала как-то, что мужчины не плачут.

Уезжали мы за день до 8 Марта. Заказали автобус на чериковской автобазе, и он должен был приехать за нами в три часа ночи. В этот вечер в клубе было торжественное собрание, посвященное женскому дню, а после него концерт. Давали его преподаватели и ученики нашей музыкальной школы. Выступала на нем и Даша.

— Куда ты пойдешь, — сказала мама, — ночью нам уезжать!

— Я послушаю Дашу и сразу уйду, — сказал я и с надеждой посмотрел на маму.

— Пусть идет, — сказал папа. — В автобусе отоспится.

И мама согласилась.

Даша выступала в первом отделении. Постоянный наш ведущий Сашка-цыган объявил выступление Даши:

— Ноктюрн Шопена.

Даша вышла на сцену. Посмотрела в зал. Увидела меня. И пошла не к пианино, а к микрофону.

— Я сегодня буду играть не ноктюрн Шопена, — сказала тихим голосом Даша, — а полонез Огинского. Он называется «Прощание...– она на мгновение замолкла, потом докончила предложение, — с Родиной», — и пошла к пианино.

И я понял, что это прощание Даши со мной.

Вместе со звуками музыки дрожь побежала по телу, и я, как во сне, вместе с Дашей, побежал в город нашей любви. Даша крепко держала меня за руку, но потом налетевший откуда-то ветер разорвал наши руки, и мы разлетелись, как птицы, напуганные стрельбой. И когда замер звук и стоящий за мной мужчина спросил:

— Тебе плохо, мальчик? — я очнулся.

И сразу увидел почему-то Дашину маму.

В клубе было очень много народа. Но увидел почему-то я только её. Она вытирала слезы.

А потом меня отыскала Даша.

— Спасибо, что пришел, — сказала она. — Я тебя очень хотела видеть.

— И я тебя, — сказал я.

— Ты будешь до конца? — спросила Даша.

— Нет, — сказал я, — ты же знаешь, в три часа уезжаем. Надо идти домой.

— Я приду провожать, — сказала Даша.

— Не надо, — сказал я, — спи!

–Приду, — возразила Даша.

И пришла. Успела буквально в последнюю минуту. Автобус уже выехал со двора и разворачивался возле военкомата. И в это время я увидел ее.

Автобус остановился, и я выскочил к Даше.

— Еле успела, — сказала Даша, — хорошо, что мама будильник поставила.Я не спала, не спала, а в последнюю минуту задремала, — и Даша протянула мне дедушкину картину, которая висела у нее над кроватью, ее любимую Дашу с Дашкой, — это тебе, — сказала она, — будешь смотреть на ее и вспоминать меня, — потом она обняла меня и прошептала в ухо, — я люблю тебя! — и поцеловала.

Меня первый раз в жизни поцеловала девочка. Я заморгал от растерянности. А Даша заплакала. И я сжал губы, чтобы не заплакать. Мама, поняв наше состояние, выскочила из автобуса и обняла Дашу.

— Что ты, Дашенька, плачешь? Вы увидитесь ещё! Обязательно. Он приедет и сразу тебе напишет! — мама говорила ей то, что сказать должен был я, но я не мог сказать ни слова, ибо слезы переполняли меня...

Всю дорогу до Минска я молчал, держа на коленях Дашин подарок.

И папа с мамой тоже молчали.

Расстался я с картиной, когда таможенники начали осматривать наши вещи. Высокий полнолицый парень взял в руки картину и, повернувшись к маме, спросил:

— У вас есть разрешение Министерства культуры?

— Нет, — растерянно сказала мама. — Это сыну подарила девочка буквально перед отъездом. Это ее портрет!

— Понимаю, — сказал таможенник и вздохнул, — но по закону нельзя пропускать. Вас кто-нибудь провожает?

— Нет, — сказала мама.

Парень посмотрел еще раз на картину и повернулся ко мне:

— Оставляешь невесту, — сказал он.

— Да, — сказал я и с надеждой посмотрел на него, — пожалуйста, не забирайте картину.

Он задумался, а потом в сердцах сказал:

— Воссоединение семей!? Кто-то воссоединяется, а кто-то разъединяется. Не просто в жизни устроено. У меня девушка осталась в Литве. В соседней деревне живет. А сейчас это уже заграница, — он махнул рукой и протянул мне картину. — Бери!

— Спасибо, — сказал я.

Таможенник подмигнул мне и сказал:

— Дай вам Бог не растеряться! — и ушел.

И картина осталась у нас.

В Нью-Йорке, в аэропорту, нас встречали папины сестры. И тетя Беття спросила:

— Ну как таможенники поиздевались над вами? Когда мы летели из Ленинграда, эти газлоным устроили нам вырванные годы!

— А у нас были хорошие люди, — сказал я.

– Среди них есть хорошие? — удивилась тетя и посмотрела на папу. — Даничка, ты, наверное, проспал таможню?

— Беття, — сказал папа, — нельзя всех мерить под один аршин, как говорила наша мама. У нас были даже очень хорошие люди!

— Может быть, — сказала тетя, оставшись в душе при своем мнении.

Как только мы устроились с жильем, я написал письмо Даше. И стал ждать ответа. А ответ не приходил. И я написал новое письмо. Второе, третье, четвертое... Папа говорил, что письма идут пароходом и поэтому надо ждать месяца три-четыре, а мама говорила, что они не доходят, их вскрывают на почте, ищут доллары. А потом, примерно через полгода, вернулось моё первое письмо с припиской, что адресат выбыл в неизвестном направлении. А потом вернулись второе, третье..,десятое.

Я очень переживал. И папа с мамой, как могли, успокаивали меня.

И папа сказал:

— Станешь взрослым, получишь паспорт и съездишь в Краснополье, поищешь Дашу, а пока надо учиться и взрослеть!

И я стал учиться и взрослеть.