Полынь и порох. Гаудеамус

Глава 1

– Мать моя женщина! – ветеринар Глухов подошел к буфету и распахнул заветную дверцу.

Полбутылки самогона исчезло само собой. Для коновала это был удар под дых. Но он понял, что больной, за которым он ухаживал, пошёл на поправку.

– Дак, ты ужо встаешь? – почти закричал он на Ваську, – Что ж ты не сказал мне, опоссум такой. Я бы сегодня на вечер больше взял. Тем более, со жратвой сегодня подфартило!

Васька приподнялся на локтях и пьяным голосом заявил:

– Ну да, вставал я… А че ты хошь, чтоб, кода тебя нема, я водой питался? Жрать то у тебя, после вчерашнего, всегда нечего!

– Да ладно тебе… – фельдшер почесал лысину, – На вот. И хлеб, и сало, и огурцы, и нож. Вот доска, режь пока. Я к соседке. Может самогонки возьму, и лука зеленого.

Когда Амвросий Кузьмич ушел, Васька Компот сел на кровати, взял дощечку и, частенько промахиваясь, принялся нарезать сало. Сало было с мясными прожилками и мягкое, как живот освободившийся от бремени роженицы.

Компот мог уже выходить в коридор, открывать немного дверь и дышать свежим воздухом. Июньский воздух втекал в провонявшую прелым духом фельдшерскую обитель, рассказывая о том, что делается на улице. А на улице, прямо за дверью, по тротуару, проходили парочки, громыхали пролетки и слышались возбуждённые голоса полупьяных офицеров.

"Как похоже на прошлую жизнь, – вздыхал про себя Васька, – А если б еще запах подгнивших у берега водорослей, да бриз несущий необъяснимый восторг заходящего над морем солнца… Эх, Одесса! Сейчас бы туда…"

Васька Глухову отчего-то доверял. Неприхотливый, простой в обращении ветеринар выходил его полумертвого и не собирался брать за это ничего. Просто ему, как показалось Ваське, было скучно.

Глухов лечил животных. И от животных, наверное, набрался веры в то, что жизнь явление обычное, так же как и смерть. Животные ведь не ропщут на судьбу, не плюют в иконы, когда доходит до нежелательного, и уж совсем не различают умонастроений общества, которое их убило. Просто они, мучаясь, переживают боль, которая рвет их естество, и не более.

В тот злополучный день, Кузьмич, без всяких разговоров, вытащил из Васьки пулю, полив рану каким-то жутким раствором, таким жгучим, что парень, очнувшись, чуть не умер во второй раз. Затем, по-отечески завернув перебинтованного, ничего не соображающего пациента в одеяло, Глухов влил в него самогонку и оставил переживать ночь.

Васька уснул, а наутро понял, что ему ничего не грозит. "Фершал", как называли ветеринара казаки, топающие по квартире взад – вперед, никакого внимания не обращали на больного "племянника". Только их урядник подошел к Компоту, и, покачав головой, сказал: "Ну и ну! Аж очи впали у твово. Хреново ему, поди.» После этого урядник достал пузырь и они вместе с фельдшером его оприходовали.

Васька поправлялся быстро. Молодой организм сам старался справиться с ранением. Однако мысль про ящик с клише не давала покоя.

Накануне неудачного захвата золотого груза, они со Ступичевым устроили тайник. "Набор разведчика-фальшивомонетчика", как назвал его подъесаул, поместили в сарай, во дворе мастерской фотографа Ценципера, завалив углем и ветошью. Фотограф ни за что не обнаружил бы "захоронение", если бы, конечно, не перетаскал весь уголь. Но наступило лето, маэстро пребывал в своем мире интересуясь только заваркой для чая. Он редко покидал мастерскую, с ужасом вспоминая свое больничное прошлое и допросы в контрразведке.

Ему повезло. Волею изменчивой политической обстановки, контрразведчики вскоре охладели к Ираклию Зямовичу. Маэстро был вытурен восвояси. Он вернулся домой через несколько дней после бездарной гибели Ступичева.

Васька решил, что как только оклемается, обязательно нанесет визит в мастерскую, а после рванет "на юга". "Не получилось с золотом, попробуем отыграться на фальшивках", – думал он. Васька понимал, что без подельника ему не обойтись, размышляя, а не выкрасть ли Ценципера у контрразведчиков.

В один из дней Компот почувствовал себя намного лучше. Его спаситель ветеринар явился поздно и, как обычно, "под мухой". Пока доедали остатки нерегулярных коноваловых подношений, Васька поытался сказать Глухову, что после отблагодарит его, но, дескать, брошенные дела зовут. В ответ хозяин только замахал рукой и еле выговорил: "А, ж-живи, опоссум!" А когда пациент одевал продырявленный френч, Амвросий Кузьмич махнул в его сторону снова, но только уже молча, завалившись поперек кровати.

На улице благоухало. Вечерний воздух просто взрывался пряными ароматами, а звезды выпучивали свои нерасторопные коровьи глаза. Улицы дурели от летней погоды, медленно остывая. На помятого и заросшего щетиной "офицерика" никто внимания не обращал. Васька шел медленно, украдкой озираясь. Рана болела. Молодой налетчик матерился про себя: "Хренова жизнь! Что ж, вот так и ходить ему всё время дырявому, мать её…, как побитому молью? А если не подвернется больше такой вот Кузьмич? Все, кранты?" Он поклялся, что поквитается с «проклятыми кадетам». «Вот погодите, козлы сопливые, Васька вам выпишет билеты на тот свет», – повторял он, прикидывая, как лучше отомстить Алешке и его друзьям.

У Ценципера горел свет. "Надо же, не расстреляли еще нелепца!" – удивился Компот, – Отлично!" Он подошел к ставням на окошке полуподвала и заглянул в щель. Ираклий Зямович промелькнул внутри, держа в руках чайник.

"Ишь ты, чаю хочет, грач! – Васька хотел усмехнуться, но от боли поморщился, – Я бы тоже не отказался, факт."

Не долго думая, Компот постучал в дверь. Дверь долго не отворялась, словно затаившийся за ней хозяин принюхивался, пытаясь распознать гостя по запаху.

– Не бойтесь, маэстро, – в своей обезоруживающей манере начал Компот, – я не ЧК вам какое-нибудь и не приведение, а истинный друг. Не узнаете?

Видимо Ценципер узнал. Дверь приоткрылась, запертая на цепочку. Из проема на Ваську испуганно сверкнули стекла пенсне, на длинном носу.

– Только не клюйтесь, маэстро. И да пребудет с нами бог!

Услышав про бога, Ценципер решился снять цепочку. Хоть выглядел он в свете керосиновой лампы не важно, но в глазах уже не было видно той придурковатой одержимости, как раньше.

– Меня чуть не зарезали, мерзавцы! – зашептал он , – А после, в контрразведке, чуть не повесили! Какого бога вы имеете ввиду?

– А какой вас устроит? – отвечал Васька, проходя в комнаты.

– Католический. И только он!

– Ну и хорошо, – Компот поморщившись присел на стул, – Не развалится?

– Немецкий! – замотав головой шепнул Ираклий Зямович, как бы опасаясь, что стул услышит и убежит.

– А давайте с вами чаю попьем? Я тоже ранен.

Ценципер испуганно прикрыл рот ладонью и закивал:"Можно."

Почему-то, после нескольких дней проведенных в контрразведке Донской армии, кладбищенскому сторожу наскучило общество Ираклия Зямовича. Он почти не беспокоил своего "убивца". Как-то раз, незадолго до появления хозяина в мастерской, он все-таки возник в воображении фотографа, но ничего определенного сказать не смог, состроил собачью морду и сгинул. В другой раз, принялся было за свое любимое: "Отольются слезы-то!" А Ираклий Зямович возьми, да пугани его: "До кайзера дойду! Повешусь, сволочь!"

Суицид Ценципера явно не входил в планы сторожа. "Ваш визави, наверное, взял отпуск по ранению, – шутливо заметил на этот счет доктор Захаров, осматривая рехнувшегося перед освобождением.

– А помните мечту про Ниццу? – вдруг спросил Компот, – Пляж, отели, обезьянка?

Ценципер мечтательно замер с подстаканником в руке.

– Да!

– Там, кстати, и до Германии ближе.

Очки фотографа вдохновенно заблестели.

Но Васька вдруг сменил тему:

– А ящик то из могилы нынче у вас в сарае полёживает. Теперь нас двое осталось на фальшивые денежки. Подъесаула больше нет, ухлопали его кадеты, а то бы он раньше меня к вам заявился.

Ценципер снова замер, но на этот раз очень встревожено. Глаза наполнились безумием, взгляд заметался по сторонам:

– Но как же? Как? Ведь груз в могиле был! Тайно погребен! Мертвецы сперли?! И Ступичев мертвец? Челобитную кайзеру! Немедленно в Киев!

– Да бросьте вы, – попытался успокоить Компот, – Не трепыхайте свое безумное сознание. Ящик же я откапывал, а я то живой. Вот, пощупайте.

Фотограф схватил Ваську за руку и быстро успокоился. Если бы, например, доктор Захаров мог наблюдать столь быструю метаморфозу, он заявил бы о наличии у одесского жигана гипнотического дара.

Был у Компота дар или нет, он быстро уговорил Ценципера пойти на новое "дело", тем более, что фотограф согласился драпать из Новочеркасска куда глаза глядят, лишь бы побыстрее и подальше.

Но прежде чем покинуть город, Василий собирался подлечить рану и осмотреться.

* * *

Вернувшись из станицы Мечетинской, куда ездил по поручению начальника штаба Донской армии полковника Смолякова, Алексей направился прямо в штаб, в бывшее здание Духовной семинарии.

Дома Лиходедов не был уже дня четыре. По приезду ему страшно хотелось помыться и съесть тарелку маминого борща. Но борщ, по нынешним временам – предел мечтаний любого одетого в форму человека, откладывался. Дело ждать не могло, по крайней мере, так Алешка считал.

Бывшего гимназиста, а теперь слушателя ускоренных курсов младших офицеров и, в перспективе – урядника, беспокоило многое. Но больше всего – незаконченное дело с Донским Золотым запасом. Что бы не утверждали его близкие друзья, а они говорили, что больше двух третей похищенного в казну вернулось, да и слава богу, война ведь, Лиходедова это не устраивало. Его всегда не устраивала недосказанность. К тому же, пропало не только золото, но и ящик с секретными матрицами бывшего Императорского Генштаба для печати фальшивой валюты, а это уже не шутки, это – политика. Кто спер матрицы, Алешка догадывался: к бабке не ходи – Васька Компот. Однако, Васькин «труп» тоже загадочно «испарился».

Большая семья вахмистра Тюрина, о котором требовалось навести справки, ничего о местонахождении своего главы не знала. Странно получалось: в день первого падения Новочеркасска, то есть12 февраля, его видели на пути в станицу соседи, но дома он так и не появился. Конечно, все могло случиться. Могли и красные, рыскавшие тогда повсюду налететь, а мог и сам бывший начальник второго караула, охранявшего золото, замести следы. Почему бы хоть и пожилому, но бодрому, сметливому человеку не возмечтать о заморской жизни нувориша? Бросить осточертевшее, из одних баб семейство, и удрать, прихватив с десяток пудов золота, куда глаза глядят.

"Ворюга, старая крыса!" просилось на язык. Но пообщавшись с родней исчезнувшего, Алешка засомневался. Хозяйство у вахмистра было крепкое, маленькие внучки присмотренные бегали, двое. Домашние главу семейства любили и шибко переживали. "Где наш деда?" – поднимали на тревожного гостя свои влажные глазки малышки, и у Алешки к горлу подкатывал ком.

"Нет, невозможно, чтобы домовитый казак взял да бросил этих крошек и свой островок благополучия.

Подчиненных Тюрина тоже искали, но не нашли. Оба прапорщика пропали без вести во время боя под Персиановкой. Контрразведчики беседовали с каждым из уцелевших в том бою. Все как один свидетельствовали, что Мылин и Хоревич в числе первых поднялись в атаку, но потом выяснилось, что каждый из рассказчиков обогнал подозреваемых. Когда под натиском красных партизаны отступили, никто больше этих двоих не видел, ни живых, ни мертвых.

Большевики-шахтеры накрыли отступающих плотным артиллерийским огнем. Вопреки известной поговорке, партизаны высказывали предположение, что в воронку, в которой могли спрятаться прапорщики, угодил снаряд. Дело в том, что отступление продолжилось, и поле боя осталось за красными.

Серега Мельников, которого, кстати, приписали конным ординарцем в штат при контрразведке, не верил в смерть подозреваемых. "Если мы предполагаем, что они воры, так-разэтак, то почему не перебежчики?"

Что ж, Серега мог оказаться прав, хотя переход на большевистскую сторону царского офицера напоминал игру в русскую рулетку, только шансов уцелеть перебежчик имел меньше.

– Так ты изволишь сегодня к Захаровым пожаловать? – манерно спросил Лиходедов, встретив в штабе Шурку, – Обещали пирог с капустой и спиритический сеанс.

Пичугин сдвинул на кончик носа очки и с беспокойством посмотрел на друга.

– А это еще зачем?

– Что зачем? Пирог?

– Нет, спиритический… э-э…

– Так, для общей эрудиции. Барашков грозился устроить.

Шурка сразу успокоился. Возможное присутствие студента-химика внушало уверенность, что время не будет потрачено впустую.

Пичугин ничего не имел против развлечений с друзьями в свободное время. Но в том то все и дело, что само понятие «свободное время» для деятельного грамотея не существовало. На "отдыхе" Шурка постоянно что-то записывал, подсчитывал, изучал. А недавно и вовсе, "проглотив" в перерывах между боевыми действиями книжку Киплинга, решил заняться военной журналистикой.

"Конгениально! – заметил по этому поводу Барашков, – Только проследите, чтобы он Марка Твена тоже прочитал".

Но не смотря на скепсис Вениамина, после первой же публикации в газете "Вестник Дона", Пичугин обрел верных поклонников своего таланта. Заметка называлась "Вперед герои!" и сопровождалась следующими стихотворными строчками:

Развевай знамена ветер

В вихре сабельных атак,

Красный хам за все ответит -

Не жалей свинца казак!

Не допустим чтоб в станицах

Поселился детский плач,

Больше радости на лицах -

Атаман поднял пернач!

Самым главным поклонником и популяризатором Шуркиного творчества стал Женька Денисов. Заметка однокашника в реанимированной Донским правительством прессе, получила горячий отклик в его сердце. Женька готов был убить всякого, кто сомневался в Пичугинской гениальности. И будь то хоть сам Пушкин, ему бы тоже не поздоровилось. Правда, раньше, до войны, первым насмешником над Шуриком был, как раз, Женька.

К Захаровым Алексей пришел первым. За время "Заплавского сидения" он стал для них почти родным человеком. Почти, потому что их с Улей отношения не вписывались ни в одну из приличествующих положению схем. "Уленькин друг Алешенька!" – говорила на людях Зоя Михайловна, а Владимир Васильевич говорил "вы" и важно величал Алексеем.

Лиходедов видел, что чувствительную Ульяну такая неопределенность огорчает. Позволить себе терзать сердце любимого человека воспитанный юноша не мог. Но как быть? Сделать Уленьке предложение? Объявить о помолвке? Он представлял, как зашипят на него друзья и грохнутся в обмороки все четыре родителя. Алешка маялся, но нужного решения все не находил. А было ли оно в это, как говорил Улин отец, «скотское» время?

Как бы там ни было, дождавшись когда откроют дверь и раскланявшись с потенциальными родственниками, "друг семьи" скромно проскользнул на кухню, под предлогом помощи "хозяйке бала".

Собраться у них дома предложила сама Ульяна. Алешкиных друзей она считала своими друзьями и находила чрезвычайно храбрыми и интересными людьми.

Доктор Захаров отнесся к предложению с энтузиазмом. Он суетился еще больше своей супруги, восклицая: "Чудесно! К нам в дом придет молодежь и будет праздник! Настоящие вечерние посиделки! Какое счастье, Зоенька! В это скотское время…"

Единственное против чего пыталась протестовать Зоя Михайловна, это против "вонючего большевистского самогона", который доктор где-то раздобыл, а также против приготовления капустного пирога дочерью. Но глава семьи сделал обиженное лицо, а Ульяна пригрозила, что если ей не дадут самой испечь главное угощение, то она всё отменит.

Дух пекущегося пирога разлетался по комнатам и тревожил обоняние ностальгирующих домочадцев, подбираясь к входной двери.

На крыльцо поднялись двое вооруженных молодых людей, одетые в форму Русской Императорской армии, но без погон, в портупеях, с немецкими пистолетными кобурами, оба держали за спинами по букету цветов. На смоляной кудрявой голове того, что поменьше ростом, вместо полевой, красовалась студенческая фуражка.

– Чуешь, какой божественный аромат, Анатоль! – Барашков набрал полные легкие и осторожно выдохнул, – Но, главное, нас с тобой здесь ждут! Чур, я дарю цветы и целую ручку Ульяне, а ты – мамаше.

– Сногсшибательно! – ответил Журавлев, дергая за звонок.

Второй букет нежно-розовых геоцинтов предназначался хозяйке дома. Зоя Михайловна была польщена и растрогана, но от укоряющих взглядов в сторону мужа предпочла воздержаться. Искрометно шутя и здороваясь с доктором, студенты прошли в гостиную.

Следом за Барашковым и Журавлевым пришел Серега Мельников со своей сестрой Анютой, которая тут же бросилась помогать сервировать стол, вытащив из корзинки половину ситного каравая и соленые огурцы.

Через некоторое время раздался еще звонок, робкий и короткий.

– Никак господин фронтовой журналист пожаловали, – сострил Барашков, но не угадал.

На пороге стояла очаровательная яркая шатенка с греческим профилем и черными восточными глазами. Девушка была выше и крупнее Ульяны, которая, разрумяненная печным жаром, выпорхнула из кухни.

– Господа, прошу знакомиться: моя подруга Тамара Сагидзе, – представила она гостью.

Мельников, Барашков и Журавлев, окружили девушку, наперебой представляясь и предлагая проходить.

Пичугин явился сразу после "грузинской царицы". Фраза произнесенная галантным Анатолем моментально переродилось в прозвище, тем более, что Тамара была княжеского рода.

Когда все расселись, на столе появился графинчик с самогоном и блюдо с варёной картошкой, обильно политой растительным маслом. И тут в Тамариных руках, под докторское оханье, волшебным образом возникла бутылка настоящего грузинского вина.

– Это наше, с семейного виноградника, отэц передал. Сказал к доктору нехорошо бэз подарков приходить.

По-русски Тамара говорила чисто, и лишь иногда сквозь неторопливую речь пробивались характерные кавказские нотки.

Князей Сагидзе Захаровы знали давно, поэтому сразу посыпались вопросы, как при большевиках состоятельной семье удалось уцелеть. Всё оказалось весьма непросто.

В Новочеркасске Ираклий Сагидзе держал винную лавку. Пока младшая из трех его дочерей посещала курсы при Мариинском институте, она жила в городе у своей родной тетки, муж которой наблюдал семейное дело. Отец Тамары часто наезжал из Тифлиса. Когда всё случилось, он находился в Донской столице. Ни уехать на Кавказ, ни эвакуировать родственников, ему, как и многим другим южным коммерсантам, не удалось, и тогда он, понимая что ждет семью в Новочеркасске, перебрался в Ростов, став никому не известным сапожником. Благо, князь с детства был научен тачать сапоги – навык не такой уж редкий для кавказской аристократии. Место в артели и комнату он нашёл через земляков.

Барашков как увидел Тамару, так больше ни с кем и не говорил. Вениамин смотрел на "царицу" как щенок на кузнечика. Даже хваленая барашковская самоуверенность дала сбой. Вениамин дергал Алешку за рукав: "Ну расхвали меня, как следует, громкоговоряще…" Но Лиходедов спешил на кухню. Начиналось действо. Они с Улей договорились, как будет выглядеть "подношение пирога". "Веня, – попросил он, – подожди. Сейчас пирог, а после всё что угодно."

Двери в гостиную торжественно раскрылись. На подносе благоухал и дымился большой капустный пирог. Дух его был настолько опьяняющ, что голодные гости, сидящие в столовой, благоговейно замерли. Сначала шел Алексей с подносом, а за ним гордо выступала Ульяна, уверенная в том, что нехитрое, но чрезвычайно изысканное для военных дней угощение удалось на славу.

Всё что было на столе смели в пять минут. Поглощение происходило под тосты за гостеприимных хозяев и за нового Донского атамана, который, даст бог, избавит казачьи земли от красного засилья.

Когда все почувствовали первые позывные насыщения, застольная беседа приняла философский оттенок. Постепенно, как всегда бывает, общество раскололось на междусобойчики.

Глава семейства разглагольствовал на тему демократического устройства атаманской власти, а долговязый Журавлев, недоверчиво покручивая шеей, сосредоточенно ему внимал. Мельников с Пичугиным сцепились из-за отношений с немцами, причем Шурка был против политики добровольческого командования, а Серёга отчаянно "за".

Лиходедов, Уля и её мать обсуждали Алешкину учебу на ускоренных офицерских курсах. Не так давно сам командующий Донской армией, теперь уже генерал-майор Денисов, в нарушение установленных правил, дал Лиходедову и Мельникову рекомендацию для поступления. Вернее сказать, Алешка и Серёга её выпросили.

После взятия Новочеркасска, первое, что сделало командование – это поспешило убрать из боевых частей гимназистов и учащихся реальных училищ. Пришедший к власти атаман Краснов и вовсе запретил и расформировал партизанские отряды, чем вызвал немалое возмущение среди донской молодежи.

У тех невоенных, кто постарше, выбор был. Любой студент или просто гражданский, старше 19 лет, мог закончить офицерские курсы и поступить на службу во вновь формирующуюся, по принципу старой Императорской, Донскую армию. Кроме того, при регулярных частях разрешалось ставить на довольствие и на должности вольноопределяющихся. Барашков и Журавлев, подумав, предпочли вольноопределиться.

Алексей, сидевший за столом рядом с Вениамином, краем уха слышал как тот вдохновенным лекторским тоном объясняет Тамаре, что человеческий организм – это множество химических реакций. По его мнению, даже мысли в своей основе имеют химическую природу. Веня утверждал, что год назад нашел этому подтверждение в одном научном журнале. На что Тамара заметила, что если все так, то изучив порядок химического взаимодействия веществ, реакцией, то бишь мыслью, можно будет научиться управлять. Сей логический вывод просто очаровал Вениамина.

Желая полностью захватить внимание очаровательной собеседницы, студент вдруг принялся рассказывать ей про дневник археолога Громичука.

Алексей ушам своим не поверил. Барашков, тот самый, который всех предостерегал от болтливости по поводу находки, пытается поведать о ней человеку, пусть очаровательной девушке, но которого видел впервые!

Лиходедов попытался толчками в бок прекратить откровения студента, но тщетно. Веня вошел в раж. Тогда Алешка под предлогом перекура, решил вытащить Веню на крыльцо. Но курильщик Барашков, прежде никогда не отказывавшийся «подымить», только отмахнулся. Оставалось последнее средство – сказать что-то такое, отчего Тамара перестала бы слушать своего собеседника. И тогда Алексей прочистил горло, и громко заговорил о помолвке.

Первое же предложение не оставило камня на камне от Вениного обаяния. «Царица» вытянула шею и резко обернулась на Улиных родителей, в профиль напоминая хищную птицу.

Присутствующие враз замолчали, и только взволнованные охи Зои Михайловны раздавались в промежутках между произносимыми «женихом» фразами.

Тем временем, Лиходедов уже добрался до слов: « … смею, покорнейше, просить руки вашей дочери», все больше и больше приходя в ужас от того что говорит. Еле Выдавив из себя «… вашей дочери», юноша испуганно посмотрел на Ульяну. Девушка, медленно откидываясь на спинку дивана, проваливалась в обморок. Доктор Захаров это тоже заметил и уже поднялся с места, чтобы бежать за нашатырем, как вдруг прямо в окнах сверкнула вспышка и раздался рвущий ушные перепонки хлопок. Инстинктивно бросаясь на пол, Алешка ощутил, как в его спину вонзаются иголки, а затылок обдает жаром. Звон разбивающегося стекла наполнил комнату, свет погас, а разодранные шторы вспыхнули. Подняв голову он разглядел, как большой темный силуэт, наверное Мельников, метнулся в прихожую, к входной двери. За ним еще кто-то, больно наступив на руку.

Вкочив, Алексей бросился к Уле, принялся трясти. «Уль, как ты? Что с тобой?». Но девушка не откликалась. Зато дыхание было ровным и теплым. Похоже «невеста» все еще пребывала в счастливом обмороке. Лиходедов перекрестился: «Слава тебе, Господи!», и крикнул:

– Ну где же нашатырь?!

Вокруг все зашевелились.

После того, как они с Журавлевым и доктором потушили занавески, Алексей побежал на улицу – там хлопнуло несколько выстрелов. У ворот он налетел на Барашкова.

– Где Серега?

Веня взглянув на Луну сквозь барабан револьвера, убедился что тот пуст и сунул оружие в карман галифе.

– Да вон твой Голиаф, – он мотнул головой, – думал, что лошадь догонит.

Мельников, тяжело дыша, появился из отбрасываемой деревьями ночной тени.

– Один был, сволочь. Ушел. Хорошо хоть промазал. Все живы?

Серега имел ввиду гранату, угодившую в толстую оконную раму, у стены, и отскочившую от нее. Взрыв грянул на отлете.

– По моему, я не очень, – ответил Алешка.

Лиходедов чувствовал, как спина между лопатками становится липкой от стекающей крови, а повыше, в оба плеча и шею, впились саднящие буравчики. – Как оводы кусаются, – пожаловался он.

Веня осторожно до него дотронулся.

– Да тебя посекло! Айда скорей в дом!

Только они зашли во двор, как на крыльцо выскочил Журавлев с горящей керосиновой лампой:

– Ребята, Шурка!

Пичугин сидел в кресле, в углу, и, казалось, смотрел напротив себя, в разбитое, дымящееся окно. Отсветы керосинового пламени играли на его спокойном лице, отражаясь оранжевыми бликами в стеклах очков. На коленях лежала раскрытая книга.

Алешка поднял лампу повыше и приблизил лицо к Шуркиному. Глаза за очками были прикрыты. Длинные ресницы пускали легкие дрожащие тени. Казалось, что Пичугин спит, слегка помаргивая во сне.

– Пичуга, ты чего? – тряхнул за плечо Алексей. Но друг не откликался. Только голова его, словно изображая сомнение, склонилась на бок.

– Алёша, не трогайте его, он ранен, и крепко, – доктор Захаров устало присел на диван.

– Кто? Шурка? – не понял Лиходедов.

– Ай-яй-яй, что делается… Да тише вы! – Владимир Васильевич вдруг замахал руками на начавших причитать жену и дочь, – Лучше свечей принесите! Бинты! Воду греть! И в госпиталь, ближайший, звонить срочно.

Глава 2

Иван Александрович Смоляков сидел, устало подперев голову кулаком, и смотрел на большую, почти в стену кабинета, карту Донского края. На столе, в подстаканнике, дымился, только что принесённый дежурным, чай, а на фарфоровом блюдечке сиротливо лежали два кусочка сахара и ломтик чёрного хлеба. За окном на город садилась ночь.

Есть начальнику штаба не хотелось. Настроение испортилось после беседы с прибывшим из Манычской новым 1-м генерал-квартирмейстером полковником Кисловым. Сам Смоляков на переговоры с Добровольцами не поехал – хлопотам по организации Постоянной или как ее называли "Молодой" армии не было видно конца. Да Краснов и не настаивал. Похоже, атаман и сам не сильно надеялся на результативность встречи с Алексеевым и Деникиным. С Красновым поехали еще несколько старших офицеров и атаман Кубанского войска полковник Филимонов, "гостивший", по необходимости, в Новочеркасске – вся Кубань была под большевиками.

Встреча закончилась почти ничем. Донской атаман полагал, что добровольческие части помогут кубанцам освободить их земли, предоставив самим довершать начатое дело, а сами двинутся к Волге для захвата Царицына. Овладение Царицыном позволило бы создать базу для дальнейших действий Добровольческой армии в любом направлении, а лучше всего в северо-восточном, где оренбургские казаки и чехословаки уже сражались с большевиками. Тогда бы фронт Донской армии значительно сократился, дав возможность сосредоточить больше сил на северном направлении.

Взяв Царицын, добровольцы получили бы громадные запасы снаряжения, военные заводы и единый с донцами фронт. При таком развитии событий, Краснов пообещал подчинить все войска генералу Деникину, как того Деникин и хотел.

Но командование Добровольческой армии придерживалось иной точки зрения. Деникин категорически воспротивился идти на Царицын, заявив, что сначала обязан освободить Кубань. Его поддержал генерал Алексеев, говоря, что кубанцы со своей земли никуда не пойдут. Кроме того, Деникин выражал определенное желание взять под опеку Дон, что не отвечало ни обстановке, ни казачьим настроениям. Нетерпимость Антона Ивановича к немцам только повредила переговорам. Он вдруг стал протестовать по поводу приказа штаба Донской армии, предписавшему Задонскому отряду в боях за Батайск действовать на правом фланге рука об руку с немцами, а на левом с отрядом добровольцев полковника Глазенапа. Генерал считал унизительным, для добровольцев, принимать участие в одной операции с немцами. Но выполнить его просьбу, к тому времени, не представлялось возможным. Этот бой уже закончился общей победой над красными.

Итогом длительных переговоров в Манычской наметилось расхождение армий в противоположные стороны: Добровольческая армия собиралась на юг, на Кавказ, а Донская, очищая область, постепенно продвигалась на север.

Разглядывая карту Области Войска Донского, Смоляков переводил глаза от одного района к другому, мысленно оценивая боевую обстановку. Постепенно взгляд полковника спустился вниз к Таганрогу. Таганрогский округ полностью занимали германцы а западнее, в Донецком округе, появились украинцы – сила, в считаные недели вдруг возникшая на военно-политическом небосклоне.

Накануне, 8-го мая генерал фон Кнерцер прислал к атаману Краснову официальную делегацию, заявившую, что немцы никаких оккупационных целей не преследуют, что Таганрогский округ занят ими по просьбе украинского правительства. На встрече Краснову удалось настоять на том, что немцы дальше не продвинутся и в Новочеркасске без разрешения не появятся.

* * *

– Что ж вы так поздно сидите, Иван Александрович, дорогой? Ночь ведь на дворе.

На пороге, с папироской в углу рта, неизвестно откуда возник ротмистр Сорокин.

Полковник собирался прихлебнуть остывший чай и чуть не поперхнулся.

– Николай! Откуда? Рад, неизбывно рад!

Добрые друзья обнялись.

– Я тут в печали пребываю, – грустно усмехнулся Смоляков, – по поводу Манычской.

– Да брось, Иван, не придавай ты всему этому словоблудию такого значения. Вон, смотри: у тебя чай совсем холодный, – Сорокин потрогал подстаканник, – прикажи-ка заново греть!

– Твоя правда… Только не чаю, а пусть покрепче несут. Ты-то какими судьбами, заговорщик?

– Ха! – ротмистр потер руки, – Узнаю старика! Да только не надо ничего искать, такого как у меня не найдут.

С этими словами гость вытащил из портфеля бутылку французского коньяка.

Начштаба недоверчиво взял коньяк в руки.

– Неужто настоящий?

– Самый что ни на есть. Союзники наезжали, генералитет угощали, а я спёр.

Только условие: я ничего тебе рассказывать не буду, пока не выпьем.

У Сорокина в кожаном "крокодильском" портфеле, наверняка раньше принадлежавшем какому-нибудь школьному инспектору, нашлись еще иностранные рыбные консервы, шоколад и копченое станичное сало.

– Хлеб у тебя есть, черт возьми? – крикнул он дежурному, сунувшему любопытную физиономию в приоткрытую дверь.