Польский детектив

— Вы хотите, чтобы я рассказал о каком-нибудь необычном, неординарном деле? — Капитан Себастьян Хмура улыбнулся и поглядел на меня серо-зелеными глазами, в которых я заметила добродушную насмешку.

— Вот именно, — заявила я. — Меня интересует дело оригинальное — такое, например, в котором бы никто никого не ограбил, никто не заложил приятеля-спекулянта и никто никого не шантажировал прошлым времен оккупации.

Хмура стал серьезным:

— У нас с вами, пани Барбара, разные взгляды на жизнь. Я каждое уголовное дело считаю необычным, неординарным и оригинальным. Каждое нарушение общественного порядка и норм законности является исключением, а не правилом. Даже если какой-то вид преступлений встречается чаще, чем иные.

— Вы правы, — с готовностью поддакнула я. — Видимо, я неправильно выразилась. Просто хотелось, чтобы вы рассказали о таком преступлении, при вскрытии которого традиционные методы расследования оказались неэффективными, а результаты — непредсказуемыми.

— Нет никаких традиционных методов расследования, пани Барбара, — снова поправил меня Хмура, — методы все время изменяются и совершенствуются. Развитие науки и техники все больше помогает нам бороться с преступностью.

— Знаю, — кивнула я, решив не отступать до конца. — И все-таки я прошу вас припомнить такое дело, в котором были бессильны все ваши лаборатории, экспертизы и картотеки.

Телефон на письменном столе зазвонил. Хмура взял трубку. Пронзительный женский голосок достиг моих ушей, в потоке слов настойчиво повторялось одно — «совещание».

— Да, — ответил Хмура щебечущей телефонной трубке. — Хорошо. Сейчас буду.

Я разочарованно вздохнула и принялась укладывать обратно в сумку блокнот и авторучку.

— Похоже, сегодня ничего не получится, пан Себастьян. Я вам позвоню на будущей неделе.

— Да нет же, пани Барбара, — видимо, Хмуре стало жаль меня, и он решил проявить великодушие. — Мы сделаем иначе. Я вспомнил одно дело, которое, возможно, заинтересует вас.

Он подошел к шкафу, стоящему в углу комнаты, достал пухлую папку и положил ее передо мной. Старый хитрец. Ведь она заранее была приготовлена для меня. В Главной комендатуре милиции не принято, чтобы протоколы законченных дел валялись в кабинетах сотрудников. Для этого есть архив. Себастьян Хмура не счел, однако, нужным что-либо объяснять. Он сказал:

— Возможно, вас удивит содержание этой папки. Там не так уж много официальных документов, протоколов, рапортов и заключений экспертов. Все это произошло несколько лет назад. Чтобы найти убийцу, мне пришлось иметь дело не с электронным микроскопом и химическими анализами, а использовать другие средства, хотя и техникой я тоже пользовался.

Мне пришлось основательно познакомиться со средой, в которой разыгралась драма, вникнуть в судьбы и характеры ее участников. Так что я собирал разные материалы — все, что могло хоть как-то дополнить портреты действующих лиц этой истории. Я часто делал записи, не официальные, а так, личные, для себя. Однако они остались в этой папке, потому что… — он снова улыбнулся своей смутной, печальной улыбкой, — ну потому что в результате именно они стали основой для окончательных выводов. Так решило мое начальство.

— Спасибо, пан Себастьян. Думаю, что я успею просмотреть все это, пока вы не вернетесь с совещания.

Он кивнул мне на прощание и ушел — ровным, неспешным шагом. Походка человека, который способен вынести многое. Как-то Хмура сказал мне, что он научился так ходить во время войны в партизанском отряде.

А я осталась один на один с розовой папкой, черные тесемки которой были завязаны кокетливым бантиком.

Из коридора доносились отголоски обычного учрежденческого быта: открывались и закрывались двери, кто-то вполголоса разговаривал, где-то звонил телефон, стучала пишущая машинка. А с другой стороны, из-за окна, напоминал о своем существовании город: шаги прохожих, грохот и звон трамваев, гул машин, сворачивающих с Пулавской улицы к подъезду комендатуры.

Через минуту я перестала слышать все это. Я развязала черные тесемки и с некоторым удивлением начала просматривать материалы из розовой папки, на которой, кроме нормальных архивных обозначений, было старательно написано черной тушью кодовое название дела: «НОЧНЫЕ МОТЫЛЬКИ».

1

Вырезка из журнала «Мир экрана»: статья с цветными фотографиями журналиста Ромуальда Дудки из цикла «Творческие планы мастеров кино». На полях надпись авторучкой: «Место преступления».

Журналист пишет:

Прочитав репортаж Ромуальда Дудки, я еще раз внимательно присмотрелась к фотографиям, иллюстрирующим текст. Стиль моего коллеги-журналиста меня не восхищал, но следует признать, что его описания оказались точными. Вот снимок на обложке, говорящий о том, что журнал предлагает своим читателям интервью со знаменитым режиссером и его женой, известной актрисой: две пары длинных голубых глаз, глаза женщины и глаза кота. Йоги тоже получил свою долю популярности. Вот что значит — быть собственностью великих людей! И как все подобрано: темный мех кошачьей головки и смолисто-черная грива женских волос, светлая кошачья шерсть и того же цвета купальный халат на нашей славной кинозвезде!

На другой фотографии — Славомир Барс на фоне его виллы в Джежмоли. Высокий, плечистый, немного сутулый мужчина в выцветших джинсах и небрежно накинутой замшевой куртке. Трубка, привычно зажатая в руке с короткими пальцами, дополняет портрет. А за спиной Барса — знаменитый луг с маками и ромашками.

На третьей фотографии виден африканско-мексиканско-индейский салон, часть террасы, кабинета с бабочками и кухни.

Здесь, в салоне, и произошло преступление.

2

Но я еще не рассталась с Ромуальдом Дудко… Дудко или Дудкой? Польские лингвисты утверждают, что фамилии на «о» должны склоняться; несмотря на это, один поэт публично заявил, что сочтет личным оскорблением, если кто-нибудь осмелится склонять его фамилию, кончающуюся на «о». Не знаю, каково мнение коллеги Дудко (или Дудки?) в этом вопросе. Меня очень интересует, почему Хмура тщательно собирал все публикации Ромуальда Дудко, которые тот в то время помещал на страницах журналов.

Следующий документ в розовой папке, обозначенный номером «2» — рецензия Дудко на фильм «Их двое и ничто», напечатанная в журнале, посвященном вопросам культуры. Не вся статья заинтересовала Хмуру, некоторые абзацы он жирно обвел красным карандашом, другие оставил без внимания. Эти-то отмеченные места я и прочла, стараясь понять, что в них так важно было для Хмуры.

«Фильм „Их двое и ничто“, несомненно, является выдающимся этапом развития нашей кинематографии. Это высокохудожественный фильм, затрагивающий глубокие проблемы нашей жизни. Отчужденность, некоммуникабельность разрушают личность, делают невозможным для героев найти какой-либо общий язык…

Незначительный рассказ Иоланты Кордес, лишенный каких-либо достоинств и философской глубины, послуживший сюжетной основой фильма, конечно, не стал бы материалом для создания серьезного произведения, если бы за него не взялся такой талантливый и своеобразный художник, как Славомир Барс. Фильм мало чем обязан своей литературной основе. Уже в сценарии виден размашистый, резкий почерк художника. Фильм может показаться горьким и жестоким, но это совершенно не умаляет его гуманистической направленности, его общечеловеческого звучания, а, наоборот, подчеркивает их…

Режиссер Славомир Барс поднял на новую высоту результат творческих поисков Славомира Барса-сценариста. Зритель получил произведение зрелое в полном смысле этого слова.

Исполнители главных ролей, Божена Норская и Михал Прот, на прекрасном уровне актерского мастерства воплотили в жизнь концепцию режиссера и создали незабываемые образы…»

3

Понятия не имею, зачем все это понадобилось Хмуре и какое отношение имело к расследованию. Но вот третий документ розовой папки вносит некоторую ясность. Ведь эта история имела свое продолжение, не известное широкому читателю.

Итак, копии и оригиналы переписки между кинообъединением «Вихрь» и несчастной, растоптанной рецензентом Дудкой (или Дудко?) Иолантой Кордес, автором рассказа «Их двое и ничто». Все эти листочки сколоты одной скрепкой. Первое письмо датировано 1964 годом, последнее — двумя годами позже. За это время рассказ Иоланты Кордес о несчастной любви совсем юных парня и девушки приобрел форму сценария, стал фильмом и вышел на экраны наших кинотеатров, быстро сошел с них, несмотря на то, что критики захлебывались от восторга: «Барс! Великий Барс!» Кроме того, фильм получил приз на фестивале в Цитроне. Мы послали его на несколько других фестивалей, а потом продали за валюту в Анголу, Пернамбуко и Руанду-Бурунди. Так что корреспонденция, которую тщательно собрал работящий Хмура, оказалась как бы предысторией этого шедевра. Так старательно и неспешно трудился палеонтолог, который на основе отпечатков отдельных костей на каменных обломках воссоздает полный скелет, а то и целого динозавра во всем его великолепии. Вот она, история взлета, надежд, крушения и горького разочарования Иоланты Кордес, писательницы, которая возмечтала о кинематографических лаврах. Историю эту можно прочитать между строк обычной официальной корреспонденции.

На этом кончается корреспонденция, касающаяся создания шедевра отечественной кинематографии под названием «Их двое и ничто».

4

Я еще ничего не знаю об Иоланте Кордес, кроме того, что она написала какой-то там рассказик, но не сумела сделать из него сценарий, хотя ей в этом деле помогал специалист, весьма опытный в режиссерском ремесле. Вот именно: ремесле или искусстве? Кто такой Густав Нечулло? Ремесленник или истинный художник? Можно ли его сравнить с великим Славомиром Барсом? Посредственность или большой талант которого затирают менее способные, зато пробивные? И этого я пока не знаю, так же, как и дальнейших действий Иоланты Кордес — воспользовалась ли она услугами юрисконсульта из Союза работников кино и театра, столь мужественно защищающего авторские права?

Великодушный Хмура все-таки дал мне шанс, которым смог бы воспользоваться тот, кто умеет прочесть на человеческом лице характер, прошлое и будущее. Из конверта, помеченного номером «4», выскальзывают несколько фотографий. Типичные любительские снимки, хотя есть и один профессиональный. Не знаю, смогу ли я на основании этих фотографий проникнуть своим воображением в мысли и чувства Иоланты Кордес, но теперь я хоть знаю, как она выглядит. И достаточно точно, поскольку некоторые снимки — цветные.

Ей лет 35–40. Ни худая, ни толстая. Лицо продолговатое, смуглое, глаза карие. Не очень красивые, слишком глубоко посаженные, близко к длинному, узкому носу. В таких случаях женщина пытается исправить ошибки природы соответствующим гримом: можно удлинить глаза карандашом, проведя линию дальше к виску. Пани Иоланта не сразу начала использовать этот метод: на тех фотографиях, где она явно моложе, лицо ее, можно сказать, голое, никакой косметики. Голое и сердитое лицо. Замкнутое и угрюмое, хотя один раз она сфотографировалась в обществе красавца блондина на берегу озера. Блондин со скучающим видом ставит палатку, а Иоланта мешает ложкой в котелке, стоящем на походном примусе. Был еще кто-то третий, кто эту сценку увековечил, потому что заходящее солнце положило его тень под ноги хлопотливой парочке.

Кто же это? Может быть, мальчик, который на другом снимке сидит в лодке вместе с Иолантой Кордес? Ему лет 14–15, он похож и чертами лица, и буйной светлой шевелюрой на блондина, ставящего палатку. Значит, блондин — ее муж, а мальчик — их сын? Возможно. Но я никак не могу избавиться от навязчивого впечатления, что я уже где-то видела этого красивого мужчину.

К тому же времени, что и туристские фотографии, относится портрет Иоланты Кордес, выполненный старательно и со скромной элегантностью в старом, надежном фотоателье Мерницкого на площади Трех Крестов. Темные гладкие волосы, зачесанные назад, придают на этом снимке Иоланте вид строгий и достойный. Темное платье с белым воротничком — так могла бы выглядеть директриса довоенного пансиона для хорошо обеспеченных барышень. Только губы обращают на себя внимание. Они — самая интересная деталь в ее лице: полные, мягкие губы, приоткрытые в радостной улыбке, хотя глаза смотрят серьезно. Брови над этими слишком близко поставленными глазами приподняты удивленно. Похоже, Иоланта Кордес смущена тем фактом, что кто-то хочет увековечить на фотографии ее непривлекательное лицо, она ведь некрасивая женщина и давно уже знает об этом, хотя и не перестает печалиться по этому поводу, и вот, удивившись и развеселившись стараниям фотографа, чтобы она выглядела как можно лучше, вдруг и сама поверила, что может на мгновение волшебно похорошеть.

Внизу, на матовой, слегка шершавой поверхности фотографии трогательная, хоть и не очень оригинальная надпись: «Дорогому Мисю в пятнадцатую годовщину свадьбы — любящая Иоланта».

Я замечаю, что дата под этим нежным супружеским посвящением совпадает по времени с первым письмом из кинообъединения «Вихрь». Женщина, потерявшая веру в счастье, вдруг поймала свою жар-птицу, и ей улыбнулась удача. Отсюда и этот фотопортрет, который она и не собиралась заказывать, просто пошла сделать фотографии на удостоверение. Почему я так думаю? Женщина, уверенная в себе и своей красоте, наверняка не оденется так простенько, идя к фотографу, чтобы заказать портрет — подарок мужу на годовщину свадьбы. Так что снимок этот случайный, скорее всего, фотограф уговорил Иоланту.

Очередная фотография — групповой цветной снимок. Что-то мне тут кажется знакомым. Ах да, стоит лишь взглянуть на лежащий еще под рукой и не спрятанный в папку номер «Мира экрана». Конечно же, это сад, окружающий виллу Барсов. Дамы одеты по самому последнему слову моды середины шестидесятых годов. Выходит, подписав договор, Иоланта Кордес была принята в кругах польских кинематографистов. Может быть, именно тогда и именно здесь происходили те бесконечные консультации, диспуты над сценарием «Их двое и ничто»? Нет, пожалуй, я ошибаюсь, Иоланта должна была как следует освоиться в этом обществе, прежде чем в модном платье поднять бокал с шампанским. А может быть, не ее личные достоинства привели ее в кинематографическую элиту, может, она обязана этой честью положением своего мужа?

Красивый блондин, который на предыдущих снимках разбивал вместе с Иолантой палатку на берегу озера, гораздо свободнее чувствует себя на вилле Барсов, чем его жена. Она выглядит напряженной, неловкой, неестественной, старательно позирует для снимка с принужденно веселой улыбкой. Похоже, ей приходилось следить за каждым своим словом, за каждым жестом. А блондин чувствует себя как дома. Одной мускулистой рукой он небрежно обнимает Божену Норскую, хозяйку дома, а другой притягивает к себе невысокую женщину с густыми волосами, рассыпавшимися по плечам.

Все смеются — потому что им просто весело или потому, что так принято. А может, их забавляет то, что прием происходит не за элегантно накрытым столом, а на свежем воздухе, И стол грубо сколочен из досок, положенных на козлы, — как на деревенской свадьбе — в тени раскидистой липы. Даже скатерти нет. Зато шампанское охлаждается в ведерке со льдом, а в хрустальных чашах краснеет земляника, припорошенная, словно снегом, сахарной пудрой. Все тесно сидят рядком, на обыкновенных крестьянских скамьях. Именно это их и забавляет!

Кроме Иоланты, ее мужа, Божены Норской и женщины с буйными волосами, я вижу на карточке Славомира Барса и еще двух мужчин, о которых трудно что-нибудь сказать, — один острижен «ежиком», с высокомерным и скучающим лицом английского лорда, у другого, одетого с богемной небрежностью, толстые щеки и нос пуговкой.

Я беру в руки следующие снимки и замечаю удивительную метаморфозу. Как будто двое вдруг покинули общество, собравшееся на вилле Барсов, и пошли вместе куда глаза глядят. Напрасно я без должного уважения отнеслась к пану со вздернутым носиком. Оказалось, что это человек, занимающий важное место в жизни Иоланты Кордес в ее прогулках по горным тропинкам, на морском берегу, по варшавским улицам. Он нежен, он любезен и предупредителен, он протягивает ей зажигалку, когда она закуривает сигарету, ведет за руку на гору, защищает от мощной морской волны. И здесь, на нескольких фотографиях, я вижу, как преображается Иоланта Кордес. Из серенькой незаметной женщины она становится эффектной и очаровательной дамой. Это уже не домашняя курица, а почти райская птица. Не маргаритка — роза. Умело подкрашенные глаза смотрят таинственно и соблазнительно. Видно, что стриг ее опытный, модный парикмахер, волосы кажутся более густыми и блестящими. А можёт, Иоланта поверила самому лучшему советчику в искусстве расцвета и сохранения женской красоты — любви?

Конверт пуст, видно, Хмуре не нужны больше фотографии, чтобы составить мнение о людях и отношениях между ними.

Когда я вкладываю снимки обратно в конверт, глаза мои еще раз встречаются с глазами красавца блондина. Его взгляд пронзителен, как удар шпаги, — наглый и вызывающий, циничный и высокомерный, но в то же время необыкновенно притягательный, — взгляд соблазнителя и победителя, заранее уверенного в успехе. И вдруг я узнаю этого очаровательного и жестокого мужчину.

Ну как же я сразу не поняла — это постоянный партнер Божены Норской, главный герой многих фильмов Славомира Барса, любимец публики, особенно женской ее половины, наш знаменитый актер Михал Прот!

А маленькая женщина, которую он обнимает на пикнике у Барсов, — это довольно известная танцовщица. Уже несколько лет она выступает на разных сценах со своим ансамблем современного танца. Телевизионные камеры не раз показывали мне ее лицо крупным планом. Приходилось встречаться с ней и в жизни. Она необыкновенно эффектна, хотя, на мой взгляд, неженственна. В ней нет никаких округлостей, выпуклостей и вогнутостей. Она вся состоит из углов и изломов, как будто скульптор несколькими ударами резца обозначил ее облик. Лоб ее широк и плосок, резко выделяющиеся скулы остро сужаются к подбородку, выдвинутому вперед и колючему. Когда тело ее отдается танцу, часто страстному и неудержимому, лицо остается каменно-спокойным. Все свои чувства и мысли Мариола выражает движением маленького, гибкого, сильного тела. Она похожа иногда на белку, которая в своих прыжках и полетах, кажется, не желает подчиняться законам физики. И так же, как у белки, у Мариолы острые, быстрые, чуть выступающие вперед зубки и совершенно круглые, очень большие черные глаза, слишком большие для ее лица.

Ее дебют состоялся в том же году, когда Иоланта пыталась стать сценаристкой. Во всяком случае именно тогда о ней заговорили в творческих кругах. Тогда писали, что ее танец — настоящее, большое искусство, выражающее глубокие идеи. Один критик в статье, посвященной выступлению на фестивале эстрадного балета в Сан-Марко, заметил, что никто еще не выражал столь скупыми средствами, но так убедительно угрозу атомной смерти, нависшую над человечеством, как это сделала Мариола своим танцем.

Критик этот мне уже знаком. Тот самый, что с лицом утомленного светской жизнью английского лорда участвовал в пикнике у Барсов. Эту физиономию, украшенную настоящей английской трубкой, можно увидеть всюду, где собираются сливки аристократических и литературных кругов. Критика зовут Павел Бодзячек, в то время он был главным редактором кинообъединения «Вихрь». Это его подпись фигурирует под письмом Иоланте Кордес, письмом, в котором Бодзячек терпеливо объясняет ей, что она написала не сценарий, а пошлую халтуру.

Павел Бодзячек хорошо знает, кого хвалить, а кого ругать. Кого, за что и когда. Таким образом он демонстрирует иной раз такие замысловатые сальто и антраша, каким могла бы позавидовать сама Мариола. Происходит это потому, что течения, влияющие на курс акций на бирже критиков, не так постоянны, как, скажем, течения океанические. Они то и дело меняют направление на прямо противоположные, и какие вихри бушуют тогда в нашем искусстве! Течения эти не всегда заметны на поверхности, они кроются в глубине, иногда на самом дне и зависят от многих факторов. Иногда достаточно отставки всего одного человека — и разрушается вся «ситуация». Так что Павел Бодзячек совершенно неожиданно для публики, а подчас и для себя тоже, одну и ту же вещь то превозносит до небес, то втаптывает в грязь. Волк, живущий среди своих собратьев, и выть должен по-волчьи: он всегда знает, почему воет и почему поступает так, а завтра иначе. А Павел Бодзячек не всегда это знает. Но воет.

Когда Мариола позировала вместе с остальными на вилле у Барсов, о ней еще мало писали и говорили, так что я не помню, какая фамилия сопровождала тогда ее звучное имя. Зато я совершенно точно знаю, что сейчас о ней пишут — Мариола Прот.

Мне осталось установить еще одну фамилию — толстощекого джентльмена с задранным носиком. Этот участник приема в саду супругов Барсов впоследствии верно сопровождает Иоланту Кордес во всех ее путешествиях по Польше. Из переписки Иоланты с кинообъединением «Вихрь» я знаю, что она работала над сценарием в Доме творчества в Закопане вместе с режиссером Густавом Нечулло. Видимо, этот жизнерадостный мужчина, похожий на мальчишку, обожающего пирожные с кремом, он и есть. Наверное, благодаря ему классический супружеский треугольник — Иоланта Кордес, Михал Прот и Мариола — превратился в квадрат, житейски гораздо более стабильный. Две пары: Михал и Мариола, Иоланта и Густав.

5

Наверняка Хмуре тоже было интересно узнать, как это происходило. И он обратился к судебным архивам, сделав для себя копии некоторых документов. Судя по датам, бумаги эти относятся ко времени между подписанием договора на экранизацию и представлением студии сценария, написанного вместе с Нечулло. И конечно, уже после того, как она подарила Михалу Проту свою фотографию с нежной надписью. Может быть, этот подарок был последней попыткой заставить неверного мужа опомниться? Обратить его внимание на тот факт, что просто и легко после пятнадцати лет совместной жизни люди не расходятся?

Но такие жалкие попытки обычно бывают обречены на провал. И эта, конечно же, оказалась неудачной, потому что через пару месяцев суд под председательством Рышарда Желмы огласил следующее решение:

Суд постановил, что двое людей, которые клялись друг другу в любви и верности, клялись рука об руку пройти весь жизненный путь — со всеми вытекающими из этого обязанностями, правами, печалями и радостями, могут теперь разойтись в разные стороны, освободившись от тяжести, которая оказалась им не по силам. Но всегда ли суд имеет полное представление о той вине, тех обидах, которые на официальном языке называются «распадом семьи»? Ни один суд не определит той минуты, того незначительного на вид события, когда один из них почувствовал неприязнь к супругу. И эта неприязнь диктует следующий шаг: «сделай то, что ему неприятно» или «не делай этого, а то обрадуешь ее». А потом все хуже и хуже. Суд приходит уже на развалины. Напрасно судьи стараются уговорить двоих восстановить разрушенное. Может быть, они не хотят или не могут, или просто никому уже это не нужно. Остается лишь позаботиться, чтобы не было никакого материального ущерба для детей, если они есть.

Во всяком случае я уверена, что много происходило в семье Протов такого, о чем суд, расторгший их брак, не знал и никогда не узнает. Свидетельствует об этом хотя бы контракт, заключенный между ними в присутствии адвоката Никодема Сурмача, который представлял интересы Иоланты Кордес на бракоразводном процессе. Некоторые пункты контракта Хмура подчеркнул красным карандашом:

Ах, какой неприятный контракт! Уже сам факт его заключения доказывает, как мало супруги доверяли друг другу. Михал Прот раз и навсегда хотел избавиться от Иоланты до такой степени, что даже запретил ей носить свою фамилию. Неужели Иоланта каким-то образом компрометировала его? Или брак с ней не только не давал ему настоящего супружеского счастья, но и мешал профессиональной карьере? А может быть, он так страстно влюбился в Мариолу, что готов был пойти на все, лишь бы удержать ее около себя? А Мариоле, видимо, необходима была фамилия, уже известная публике…

А Иоланта на это отвечает: «Прекрасно, милый. Если тебе нужна свобода, ты ее получишь. Но придется как следует заплатить. По крайней мере сто тысяч плюс алименты на Анджея. Да еще эта уютная квартира на Финляндской… Да, да, я прекрасно знаю, где живет твоя Мариола: я часто видела, как ты пробирался к ней украдкой, трусливо оглядываясь, как вор. Ты украл у меня — самого себя. Я не стану приговаривать тебя к пожизненному заключению, к жизни со мной. Я требую лишь компенсации, то есть денег. Ты говоришь, что денег у тебя нет, что я усложняю и отравляю тебе жизнь. Ты прав, конечно. Именно этого я и хотела. А ты думал, я усыплю вашу дорогу цветами? Нет уж, вы меня попомните, я вас замучаю. Какое мне дело, где вы возьмете деньги? Они нужны мне, чтобы как-то устроить свою жизнь».

Именно это могла сказать Иоланта, когда вела неверного мужа к адвокату. Так думает и так поступает определенный тип женщин. Но эти женщины часто совершают одну и ту же ошибку: слишком туго натягивают струну. Посмотрим, удалось ли Иоланте избежать этого.

Эти бумаги — не все, что Хмуре удалось отыскать на руинах семейной жизни Протов. Вот еще официальные документы.

Два из них появились примерно через год после развода Михала и Иоланты. Первый — заключение экспертов Пробирной палаты. Оно адресовано Иоланте Кордес. Видимо, в это время она подписывалась лишь своей девичьей фамилией, сдержав слово, данное бывшему мужу. Впрочем, в своей журналистской и литературной работе она и была известна как Кордес. Итак, Пробирная палата сообщает:

Кооператив «Ингром» так оценивает камни, оправленные «сплавом неблагородных металлов»: «Ювелирные изделия, представленные нам на экспертизу, включают имитацию бриллиантов и изумрудов. Это синтетические камни».

Подписи. Печати.

Все, как полагается, по желанию пани Иоланты Кордес, чтобы она могла… Кстати, чтобы что она могла? Что бедолага могла сделать, если уже доверчиво и неразумно вручила Михалу Проту такую вот расписку:

Перед этим, перелистывая документы, лежащие в папке, я не заметила расписки. А теперь она выскользнула из-под заключения «Ингрома» и задала мне еще одну загадку. Кто кого обманул? То ли Михал Прот, выполняя свои обязанности, подсунул ей фальшивку, не стоившую и тысячи злотых? То ли Иоланта принесла экспертам горсть стекляшек, чтобы иметь возможность не оставлять в покое, мучить своими претензиями семью Протов? Могли существовать и другие версии. Где Прот взял эти драгоценности? Ничего не подозревая, купил их у мошенника? А может, эта удивительная метаморфоза произошла уже тогда, когда драгоценности перешли в руки Иоланты? Я отложила расписку. Зачем фантазировать, наверняка Хмура постарался выяснить этот запутанный вопрос, если уж занялся им. Скоро я все узнаю.

И еще одно официальное заключение, как бы замыкающее цикл документов, представляющих горестный образ распада семьи Протов. Оно касается Анджея, сына Иоланты и Михала, и датировано временем более поздним, чем все предыдущие бумаги.

На первой странице — копия постановления суда, сделанная, видимо, по желанию Хмуры. Красным карандашом подчеркнуты следующие фразы:

Две странички, приколотые скрепкой к постановлению суда, содержат выдержки из протокола судебного заседания — показания родителей подсудимого. Ответы Иоланты Кордес и Михала Прота доказывали совершенную справедливость той части судебного постановления, где речь шла о полном отсутствии родительской опеки.

Вот что говорила Иоланта Кордес, отвечая на вопросы судьи Юзефа Былицы:

Судья: Когда у вас начались трудности с воспитанием сына?

Иоланта: Я потеряла всякое влияние на него после развода с мужем.

Судья: В чем это проявлялось?

Иоланта: Он все делал мне назло. Чтобы я ему ни сказала, он поступал наоборот. Пропускал уроки, забросил учебу, хотя раньше был хорошим учеником. Остался на второй год. Никакие репетиторы не помогли. Убегал из дому, иногда на несколько дней.

Судья: Куда убегал и как возвращался? Вы силой приводили его домой?

Иоланта: По-разному бывало. Иногда он ночевал у своих друзей, иногда отправлялся вместе с ними бродяжить, но чаще всего он убегал к отцу. Например, его отец часто работает «на натуре», когда идут съемки фильма. Конечно, для Анджея это было куда интереснее, чем сидеть в школе, а потом еще учить уроки дома. Сначала я ужасно волновалась. Звонила всем его друзьям и одноклассникам. Часто от них я узнавала, где Анджей. Мне бывало очень горько и стыдно. А если ничего не удавалось узнать от них, приходилось обращаться в милицию. Пару раз милиция помогла мне, вернула сына домой. Тогда он сказал, что если это повторится еще раз, то я его больше никогда не увижу или он устроит мне такой скандал, что мне жить не захочется. И я оставила его в покое. Просто ждала. Ждала, что он вернется.

Судья: Однажды он не вернулся.

Иоланта: Да. Это было месяц назад, когда его арестовали вместе со всей этой бандой…

Судья: За разбойное нападение на дом садовника Росоша, во время которого погиб человек — старая беззащитная женщина…

Иоланта: Но ведь это не мой сын убил ее…

Судья: Следствие не выяснило, кто ударил ее финкой. Они сваливают вину один на другого. Но финка принадлежала вашему сыну. И это он сказал: «Давайте кончать».

Иоланта: Он, видимо, хотел удержать их… Я не верю, что мой сын способен убить человека.

Судья: Суд это выяснит. Скажите, где ваш сын брал деньги на свои похождения?

Иоланта: Сначала я давала ему немного денег, чтобы он не пытался добыть их каким-нибудь другим способом…

Судья: Сколько вы ему давали и как часто?

Иоланта: Сто, двести злотых в неделю. Потом он стал требовать больше. Говорил, что не хочет выглядеть нищим. Но больше я не могла ему дать — мои материальные условия не позволяли.

Судья: Тогда он начал потихоньку воровать у вас деньги, выносить из дому вещи… Похоже, в последнее время у него появилась крупная сумма, он был щедр по отношению к своим сообщникам. Повез всех в Закопане, они там весело погуляли. Какой-то незнакомой девушке, случайной попутчице в поезде, он подарил кольцо… Видимо, дорогое.

Иоланта: Я ничего об этом не знала. Может быть, отец ему дал.

Судья: Вы не заявили в милицию о пропаже вещей из вашего дома?

Иоланта: Нет.

Судья: Вы говорите, что отец давал ему деньги. Пан Прот ежемесячно платил тысячу злотых на содержание сына.

Иоланта: Анджей привык к жизни в достатке. У него всегда все было, мы ни в чем ему не отказывали, чего бы он ни пожелал. После развода я уже не могла обеспечить тех же условий. Я не так уж много зарабатываю…

Судья: Вы намекали сыну на то, что ваш развод с мужем стал причиной этих материальных трудностей?

Иоланта: А почему я должна была скрывать это? Со стороны моего бывшего мужа это была подлость, специально обдуманная тактика… то, что он давал Анджею деньги без моего ведома и согласия. Иногда я говорила ему, чтобы он дал мне денег побольше, чем обычную тысячу злотых, когда надо было что-то купить Анджею, но он предпочитал отдать деньги Анджею прямо в руки, на карманные расходы, как он говорил. И велел ему не говорить мне об этом. Он хотел поссорить меня с Анджеем. Хотел, чтобы сын возненавидел меня. Подрывал мой авторитет. Настраивал против меня сына. Он просто развращал его. Сын участвовал во всех его гулянках. Ему достаточно было подъехать к дому на своем «мерседесе» и свистнуть снизу, как сын бросал все и бежал, словно сумасшедший…

А вот диалог Михала Прота и судьи Былицы:

Прот: Увы, я должен обратить внимание высокого суда на то, что не я развращал собственного сына, а его мать, моя бывшая жена. Остается лишь сожалеть, что во время бракоразводного процесса суд, несмотря на мои протесты, оставил ребенка с матерью, а не поручил его воспитание мне. Моя семейная жизнь стабилизировалась, я женился, в моем доме царит мир и порядок. У нас бывают интересные люди из творческих кругов. Несомненно, все это очень привлекало Анджея. Но всякий раз, как он шел ко мне, мать устраивала ему чудовищный скандал. Обвиняла его бог знает в чем.

Мы с супругой хорошо зарабатываем, она хорошая хозяйка, в нашей семье нет материальных трудностей. Действительно, я часто брал мальчика собой на прогулки и экскурсии, я хотел хоть на время вырвать его из душной, прогнившей атмосферы дома его матери… Анджей очень подружился с Мариолой, моей новой женой. Мать совершенно о нем не заботилась. Сколько раз он приходил к нам грязный, оборванный. Моя жена пришивала недостающие пуговицы, чистила одежду, покупала ему носки.

Судья: Вы считаете, что мать не занималась как следует воспитанием сына? Может быть, у нее просто не хватало денег…

Прот: Хватало бы, если бы она вела нормальный образ жизни. Она зарабатывает литературным трудом, и неплохо зарабатывает. Если к тысяче, что я каждый месяц давал ей, добавить еще тысячу, на эти деньги можно прекрасно содержать ребенка. Но если, кроме ребенка, еще кого-нибудь содержать да еще прихоти этого «кого-нибудь» куда важнее насущных потребностей сына…

Судья: Но ведь ваша бывшая жена, пани Кордес, не вышла замуж во второй раз?

Прот: Тем хуже. Пан Нечулло, ее любовник, вовсе не собирался жениться на ней. Он прекрасно разобрался в ее характере, пока они вместе работали над сценарием. Это женщина безвольная, пассивная, не умеющая организовать ни домашнее хозяйство, ни вообще свою жизнь. Извините за грубость, неряха. Ни чувства времени, ни сознания цены денег. Ей никогда в жизни ничего не удалось как следует. Даже пирог, если она, не дай бог, бралась его испечь. Она любила говорить, что ей ужасно не везет. Да ведь это невезение было заключено в ней самой, в ее отношении к людям, к жизни. Трудно было выносить ее непрерывные жалобы, хныканья, стенания. Она всегда на всех обижалась. За то, что кто-то другой талантлив или любим, или удачлив. Всегда была недовольная, всегда с кислой улыбочкой. Ее зависть прямо-таки патологична. Насколько мне известно — об этом говорят в кинематографической среде, — пан Густав Нечулло сыт по горло обществом моей бывшей жены, так же как и я в свое время. С тех пор как они познакомились, он сменил уже не одну привязанность. Такая жизнь требует денег, а он, увы, не великий режиссер и вряд ли им будет. Так что зарабатывает он гроши. Моя бывшая супруга и пыталась удержать его возле себя, выполняя все его капризы.

Судья: Пан Нечулло жил вместе с пани Кордес? Каковы были его отношения с вашим сыном?

Прот: Хуже некуда. Анджей этого типа терпеть не мог, он часто говорил мне о нем с величайшим презрением, хотя Нечулло делал все, что мог, чтобы заслужить его хорошее отношение, думаю, пани Кордес уговаривала его делать это. Между прочим, это он научил Анджея курить и пить. А живет ли он на Финляндской, мне трудно сказать. Во всяком случае он часто ночует там, а иногда просто сидит целыми днями, это я знаю точно. Мне об этом не раз рассказывал сын. В такие минуты он и сбегал из дому. Он не хотел видеть всего этого, не хотел слушать скандалов матери и, давайте говорить прямо, альфонса, находящегося у нее на содержании.

Судья: Случалось ли вам в разговорах с сыном критиковать поведение его матери?

Прот: Естественно. Не мог же я позволить, чтобы он брал с нее пример, чтобы он считал ее образ жизни нормальным. В молодежи следует вырабатывать критические отношения к действительности.

Судья: Вы никогда не говорили сыну, что он плохо поступает, пропуская занятия в школе и проводя время в неподходящем обществе?

Прот: Современная молодежь реагирует на поучения старших одним словом: «Мура». Я не хотел отталкивать от себя сына лишним морализаторством. Кроме того, я уверен, что молодой парень должен перебеситься. Должен быть самостоятельным. Я сам в свое время не был примерным мальчиком, однако многого в жизни добился. Я могу смело сказать, что сумел сделать карьеру. А из примерных учеников редко вырастают великие люди.

Судья: Но на этот раз самостоятельность завела вашего сына слишком далеко, не так ли?

Прот: Да, конечно. Но я не чувствую за собой никакой вины в том, что произошло. Если бы у него была другая мать, ничего этого не было бы.

На последней странице еще осталось много свободного места. Его заполнил Хмура, написав красным карандашом: «Обязательно допросить Анджея Прота. Согласно информации, полученной от начальника исправительной колонии, в день убийства Анджея в колонии не было. Он ловко организовал побег, но через два дня вернулся добровольно, утверждая, что сбежал потому, что ему необходимо было увидеться с матерью».

6

Я отложила эти документы в сторону. Передо мной возвышалась целая кипа бумаг, которые надо было прочитать. Нет, Хмура просто морочит мне голову. Перед тем как вручить эту папку, он, похоже, старательно перемешал ее содержимое. Быть не может, чтобы нормальное расследование начиналось пошлым лирическим описанием джежмольско-мексиканской гасьенды наших кинознаменитостей — или просто верно передающим пошлость описываемого. И сразу же после этого Хмура преподносит мне семейную мелодраму, любовный квадрат, в самом центре которого, на пересечении диагоналей, безнадежно запутался пятнадцатилетний мальчишка.

Нормальное расследование по всем правилам начинается с протокола, составленного милиционером ближайшего отделения, и начинается этот протокол так:

Затем идет детальное описание того, что застал вызванный сотрудник, меры, им предпринятые для сохранения возможных следов преступления, а в конце примечание о передаче дел в вышестоящую инстанцию. А тут ничего подобного. Я ведь даже еще не знаю, кто же был убит…

Тут, видимо, капитан Себастьян Хмура решил, что хватит уже испытывать мое терпение. Дальше в папке лежит отпечатанный на машинке текст. На первой странице — название: «Трагедия в Джежмоли», а также примечание, написанное рукой Хмуры:

«По моей просьбе один из участников приема в Джежмоли, на котором и было совершено убийство, подробно описал события этого вечера. Павел Бодзячек по профессии писатель, я считаю, что его творческая интуиция и наблюдательность могут подсказать нам множество подробностей, которые затерялись бы в процессе официальных допросов. Гражданин Бодзячек признал, что, давая показания таким образом, он будет чувствовать себя гораздо свободнее, чем на неприятном для него допросе. Естественно, это литературное описание нельзя считать официальным документом. Оно не является материалом следствия и не включается в протоколы».

Я понимаю, что Хмуре пришлось этим объяснением заранее защищаться от упреков начальства и насмешек коллег. Вот-де он забавляется романтическими описаниями и душевными излияниями вместо того, чтобы вести дело согласно инструкциям. А может быть, он пытался таким образом рассеять и собственные сомнения? Могут ли вообще быть абсолютно достоверны показания человека, близкими и сложными отношениями связанного с участниками того трагического приема?

Не знаю. Но посмотрим, что пишет о трагедии в Джежмоли Павел Бодзячек, наш писатель, скрывающий под маской английского сплина душераздирающие сомнения — кому и чему он должен служить своим творчеством. Как писать, где печатать, за кого и против кого, о чем, что, сколько и за сколько? О чем молчать, как молчать, с кем молчать и для кого? Сложные расчеты. Ничего удивительного, что Бодзячек все время ходит такой задумчивый.

Итак, Павел Бодзячек, по образованию филолог, по профессии писатель, главный редактор кинообъединения «Вихрь», место рождения — город Варшава, возраст — пятьдесят, женат, но его жену и дочку никто никогда не видел, слегка лысеющий шатен с серыми глазами, владелец трехкомнатной кооперативной квартиры на Мокотове и домика над Зегжиньским заливом, он проводит март в Закопане, июнь в Казимеже, сентябрь в Болгарии или Югославии, в полдень пьет кофе в литературном кафе, а вечером ужинает в ресторане Дома кино. Играет в теннис, курит только английскую трубку «данхил», набитую американским табаком, флиртует не теряя головы, хладнокровно подбирая себе партнерш, пьет, но никогда не напивается, ездит на зеленом «альфа-ромео», купленном во время длительной заграничной командировки, на всех заседаниях выступает последним, говорит коротко, не на тему и так неясно, что никто не может иметь к нему никаких претензий. И еще: он знал, когда следует прекратить слишком активное участие в политической жизни и отступить на нейтральную полосу. Говорят, он пишет «в стол» гениальные романы. Бодзячек утверждает, что их никогда не пропустит цензура, а его друзья считают, что от них отказались все издательства Польши. Ничего этого, конечно, нет в розовой папке Хмуры. Просто я кое-что вспомнила, увидев изящный росчерк на последней странице рукописи: Павел Бодзячек. Да, Павел Бодзячек впервые в жизни написал произведение, которым не может похвастаться и которое нельзя продать. То-то небось переживает, бедняга, по этому поводу. Впрочем, это неплохой случай нагадить кому-нибудь. Думаю, он им воспользуется.

Итак, вот этот шедевр — написанный Павлом Бодзячеком.

Нет ничего более скучного и унылого, чем приемы у Барсов. Так бывает, когда встречаются люди, которые слишком хорошо знают друг друга — притом не с самой лучшей стороны. Естественно, неписаные законы велят держать язык за зубами: «Если что знаешь, молчи». Истинно сатанинская заповедь, но ведь и единственно возможная форма существования на нашем Парнасе. Если кто-нибудь неосторожно выскочит со своими замечаниями, то может навсегда распрощаться с нашим творческим миром.

Неважно, что мы разделены на враждебные друг другу кланы и группировки, происхождение которых запутано и глубоко уходит в прошлое, как искривленные и переплетенные корни елей в Татрах, объединенные явными и тайными связями, политическими и семейными, идеологическими и примитивно-финансовыми, что наслаиваются один на другой, словно геологические слои, периоды общественно-политической жизни сформировали нас по своему образу и подобию. Чем короче эти периоды, тем быстрее они сменяют друг друга, и чем сильнее они отличаются от предыдущих, тем хуже для нас, людей искусства. На такую ситуацию творческая среда реагирует двояко. С одной стороны — приспосабливается к ней. У нас это выражается по-разному: в оппортунизме, конформизме, подхалимстве, карьеризме. Некоторые сторонники этой идеологии утверждают, что они просто выполняют социальный наказ — но это не всегда правда. Общество может заказать определенный ассортимент обувных изделий разного цвета и разных размеров. За общественный наказ у нас выдается или придуманный чиновниками лозунг, или итоги случайных анкет и писем, пришедших на радио, телевидение или в различные редакции.

С другой стороны — берет свое инстинкт самосохранения, инстинкт самообороны. Так же, как в средневековье для защиты интересов определенных групп людей возникали братства и цехи, тщательно стерегущие профессиональную тайну, так и мы, столь разные и постоянно враждебные друг к другу, сошлись без какого-либо письменного контракта, без резолюций и голосования, инстинктивно, иногда даже без осознания этого факта — в некий цех. Замкнутый, изолированный, герметический, отгородившийся от всякого вмешательства извне. Конечно, это нельзя назвать положительным явлением. Мы все больше становимся похожими на водолазов, опустившихся в батискафе в морские глубины. Мы наблюдаем за жизнью подводных миров, видим существа, проплывающие мимо нас, но нам неведомы цели, к которым они стремятся, причины, велящие им двигаться в том, а не ином направлении, их поведение, их язык. Так я иду иногда среди густой толпы, которая каждый день около четырех часов заполняет перекресток улицы Кручей и Иерусалимских аллей и спрашиваю себя: кто эти люди? О чем они думают? Что у них за цели? Прочитал ли кто-нибудь из них хоть одну фразу из моих произведений? Нашел бы я с кем-то из них общий язык?

Это цеховая элитарность, отгороженность и одновременно оторванность от окружающей нас действительности, служащие охране нашей творческой свободы, которая, впрочем, не что иное, как наша иллюзия, — порождает своеобразную цеховую солидарность. Ту, что велит нам молчать о наших профессиональных и личных проблемах, не допускать к ним людей извне. И не только о профессиональных проблемах — но также о многих других, важных, общезначимых.

Что грозит тому, кто нарушит этот запрет? Конечно, никто не закует его в кандалы и не подвергнет пыткам. Но то, что с ним случится, означает для художника смерть — а может, и кое-что похуже. Потому что исчезнет не художник, а его произведение. Это как бы смерть на вырост, умирание в будущем. Все жанры искусства имеют такие склепы. Разные методы используют против того, кто нагадил в своем творческом гнезде. Иногда это упорное, жестокое и безжалостное осуждение — устно и печатно. Иногда насмешка, передаваемая из уст в уста, иногда одно слово, один намек, который по мере распространения обрастает, словно подводный камень водорослями, скользкой, запутанной сетью сплетен, лжи и предположений. Бывает и доносец, вовремя подсунутый туда, откуда может пасть на несчастного гнев и немилость.

Эта немилость, так же как и изоляция в творческой среде, значит очень много. Никто из нас не живет за счет своего творчества в прямом значении этого слова. Куда важнее так называемые «приработки». Куда-то пригласят консультантом, где-то закажут рецензию. А там — участие в жюри, выступление на радио, потом экранизация, какая-нибудь премия, награда, второе и третье издание, фиктивное соавторство, авторские вечера, участие в редакционной коллегии, переводы, поездки, заграничные командировки — вот они, источники нашего существования. Если, не дай бог, что-то не так — кто-то поморщится, кто-то буркнет: «Может, лучше не надо…» Кто-то шепнет, что есть возражения… И прощай, тугая мошна. А напечатанным стишком не заплатишь за квартиру, за свет и телефон.

Однако самое страшное — это молчание. Наказание за болтливость — молчание. Молчание о художнике — это и есть то великое наказание, которого боятся все. Вроде бы существуешь, вроде бы что-то делаешь, но тебя нет. Один старается перетерпеть, надеясь в будущем вернуть себе утерянное расположение, другой — ломается.

Зачем я пишу все это так искренне? Во-первых, как заверил меня капитан Хмура, моя исповедь никогда не увидит света и навеки останется в архиве комендатуры. Во-вторых, затем, что в моих интересах помочь как можно скорее раскрыть, кто совершил таинственное убийство в Джежмоли, потому что я — один из подозреваемых. А тайну эту не удастся узнать, если не исследовать сложные и запутанные связи между всеми участниками приема. Надо понять атмосферу, в которой мы живем и в которой осушали бокалы шампанского в тот трагический вечер, чтобы рискнуть предъявить конкретные обвинения кому-либо из нас.

Мы были дружной компанией, потому что каждый знал обо всех грехах и грешках, лежащих на совести другого; каждый был готов утопить в ложке воды любого из участников встречи, если бы только подвернулся удобный случай. Но ведь мы уже не раз встречались. Даже можно сказать, мы встречались часто и в том же составе, но никогда никто ни на чью жизнь не покушался. Не дошло бы до преступления и на этот раз, если бы не был оскорблен наш дьявол-хранитель — наша цеховая солидарность. Если бы нас не поставили лицом к лицу с опасностью нарушить заговор молчания. Одним словом, прием у Барсов по случаю пятой годовщины их свадьбы был бы еще одним обычным, занудным, хотя и богатым приемом, о котором и сказать-то потом нечего, разве что зевнуть — если бы Иоланта не впала в безумную, я бы сказал, провокационную болтливость.

Меня на этот вечер пригласила Божена Норская. Я хотел бы обратить внимание читателей моей исповеди на то, что в нашем кругу обычно не принято, чтобы женщины брали фамилии мужей, разве что фамилия мужа составляет единственный козырь в биографии какой-либо дамы. Но если женщина не просто жена, но и сама что-то значит в искусстве, она оставляет свою фамилию или пользуется псевдонимом.

Божена тщательно соблюдала все условности. Для нее было важно дать понять, что своей творческой карьерой она вовсе не обязана тому, что вышла замуж за человека, который уже чего-то достиг. Вроде бы это исключительно ее заслуга, что при разделе ролей в новом фильме говорят: «Ну это может сыграть только Божена Норская!» Может, это и правда. Во всяком случае, никто, если желает сохранить добрые отношения с нашей звездой, не должен говорить о ней как о пани Барс.

Божена позвонила мне накануне приема. Я был несколько обижен. Очередность приглашений у нас тоже очень важна. Уже несколько дней мне было известно о том, что у Барсов намечается семейное торжество. Этот секрет мне выдал Тадеуш Фирко, директор нашего кинообъединения «Вихрь». Мы встретились в секретариате объединения, где я получил рукописи сценариев, которые должен был прочитать. Секретарша вручила мне три или четыре папки, и я с удивлением разглядывал их. Коллеги по перу давно уже приставали ко мне в кафе Союза писателей на Краковском Предместье, интересуясь судьбами своих сценариев, предложенных «Вихрю». Одни подозревали меня в зловредности, другие — в интриганстве. Некоторые прямо намекали на то, что готовы поделиться гонораром, если я «протолкну» их сценарий. Особенно упорствовал один лирик, которому уже снились афиши с его именем, напечатанным огромными буквами, — компенсация за те неудачи и обиды, которые постигали его в последнее время. К сожалению, среди этих рукописей не было сценариев, о которых мне говорили. Я уже обратил внимание, что в последнее время руководство объединения заботилось о том, чтобы я не был слишком загружен работой. Все чаще, придя в объединение или позвонив туда, я узнавал, что для меня пока ничего нет. Пора было серьезно поговорить с Барсом, но он явно избегал встреч со мной. Но тут уж я рассердился не на шутку. Накричал на ни в чем не повинную секретаршу. Она пробормотала, что пан Дудко еще не отослал, и я уже хотел взорваться — с каких это пор внештатные рецензенты получают литературный материал раньше, чем главный редактор объединения! Но тут кто-то мягким, но решительным движением положил мне руку на плечо. Я обернулся. Это был Фирко, которого я не заметил, занятый ситуацией, что из неприятной и двусмысленной становилась уже вполне определенной: кто-то хотел выжить меня из объединения.

Фирко стоял немного сбоку, около столика для посетителей. Он держал телефонную трубку и кивнул мне, давая понять, чтобы я помолчал, пока он не закончит разговор. Фирко заказывал цветочной фирме пана Новаковского двадцать одну чайную розу, которые в красивой корзинке надо было отправить пани Божене Норской в Джежмоль.

— Весной ты посылал ей орхидеи, — заметил я не без иронии, когда он положил трубку.

Он усмехнулся снисходительно и добродушно, как человек, который знает гораздо больше своего собеседника и испытывает к нему презрительное сочувствие, не сомневаясь, что из своих сведений сможет извлечь максимум пользы для себя. Меня раздражает эта его саркастическая усмешка. И вообще я его терпеть не могу. Сам вид его пробуждает во мне странное чувство: отвращения, смешанного с опасливым беспокойством, может быть, даже подсознательным страхом. Я знаю, что с ним надо держать ухо востро. Никогда не известно, чего от него можно ждать. Высокий, худой, с запавшей грудью, сутулый, с темным, плохо выбритым лицом, похожим на морду шакала, как их представляли древние египтяне на своих рисунках, с бегающими бурыми глазками, вечно непричесанный и неряшливо одетый — он вызывает во мне прямо-таки физическое отвращение. Я знаю, что другие относятся к нему точно так же и что сам он об этом тоже знает, но не делает ничего, чтобы заслужить симпатию окружающих. Именно поэтому он мстит нам, всеми способами старается нагадить, навредить.

— Ты сам сказал «весной», — пробурчал он с таинственной улыбкой, словно его развеселила моя наивность или мое неведение, — а сейчас уже осень. Может быть, под Новый год она и кактуса не будет стоить…

Секретарша хихикнула. Она может позволить себе такие вольности. Это «его человек» в объединении, благодаря ей ничто не укроется от глаз и ушей всемогущего Фирко. Он повел глазами в ее сторону, и она немедленно притихла. Я думал, что он пригласит меня в свой кабинет и мы поговорим о делах объединения, которые, как мне кажется, шли все хуже, и нет никаких надежд, что в ближайшем будущем они улучшатся. Я думал, что за чашкой кофе с кубинской сигарой, которые он обожал, услышу от него самые свежие сплетни и сориентируюсь, что он там против меня имеет. В нашем кругу позиция человека в некотором смысле определяется теми сплетнями, которые он может услышать и сам передать. Когда акции его на нашей бирже стоят высоко, ему рассказывают о возможных или предполагаемых изменениях в высших сферах. Особам, ничего уже не значащим, выдают информацию о том, кто с кем развелся или в данный момент разводится. Когда о какой-нибудь творческой неудаче говорят с человеком, имеющим вес в официальных кругах, то утверждают, что виноваты авторы. А авторам, тяготеющим к оппозиции, говорят, что виноваты официальные круги, что нынешний политический курс душит творческую свободу.

Мои надежды не оправдались. Приятельским, но весьма решительным жестом он пригласил меня присесть к столику, предназначенному для навязчивых графоманов и актрисок, согласных на любую роль. Столик этот стоит в секретариате рядом со скрипучей вешалкой. Естественно, никаких серьезных, доверительных разговоров тут вести нельзя. Здесь говорят дежурные слова или сообщают пустяки, давно всем известные. Так что мне было очень неприятно, когда он спросил меня:

— Ты уже приглашен на это сборище к Барсам?

Наверняка он знал, подлец, что я не приглашен! Это было уже прямое оскорбление с его стороны! Я ответил небрежным вопросом:

— И что же, шикарный будет прием?

— Говорят, да. И все из-за этой дурацкой, между нами говоря, награды на фестивале в Цитроне. По слухам, пол-Варшавы съедется в Джежмоль. А ты? — Он нажимал, припирал меня к стенке. Ему необходимо было оскорбить меня, смешать с грязью. Он хотел, чтобы я признался в том оскорблении, которое мне нанесли Барсы.

У нас говорят: «Если не загрызут, так залижут». Я решил, что не дам себя съесть ни тем ни другим способом. Если хочешь удержаться на поверхности, а не пойти на дно вместе со всем стадом пишущих (и может быть, даже способных) растяп и недоумков, пассивных и, значит, беззащитных — надо уметь крутиться. Атаковать и контратаковать. Кусаться самому и не быть последним в очереди тех, кто спихивает на дно очередную жертву. Это неправда, что можно уцелеть, ни во что не вмешиваясь и тихо возделывая свой сад. Тут же затопчут, если ты сам не успеешь растоптать грядки соседа. Если ты ни с кем не ругаешься, значит, ты всем чужой. А если чужой — так всем на тебя наплевать. И никто не заинтересован в том, чтобы позволить тебе жить и творить. И уж не дай господи — выбиться из рамок посредственности. Итак: не оборона, а нападение, атака, не гнушающаяся никакими, самыми жестокими приемами. Я ответил ударом на удар, хотя и старался придать своему голосу тон крайней скуки:

— Награда? Ты прав, хвалиться нечем. Скорее милое семейное торжество по поводу пятой годовщины свадьбы. Во всяком случае, мне так кажется, если я правильно помню. Даже если бы получил приглашение, не знаю, право, воспользовался бы я им или нет.

Маска равнодушия дрогнула на его лице. Он что-то почуял. Посмотрел на меня внимательно, изучающе. Я не ошибусь, если скажу, что он подумал: «Ага, значит, и он уже что-то прослышал. Ясное дело, крысы бегут с тонущего корабля. Последние слова свидетельствуют о том, что за его спиной кто-то стоит. Ведь отказаться от приглашения Барсов — это порвать с ними. А значит — уйти из объединения. Главный редактор кинообъединения — теплое местечко, которое не бросают, если нет ничего в запасе. Человек на таком месте никогда не пропадет: приятели печатают в журналах его бред только потому, что надеются пропихнуть свои сценарии. Должно быть, Бодзячек имеет в перспективе что-то не хуже „Вихря“. А может, даже лучше? Надо бы разузнать, с кем он встречался в последнее время. Девичья фамилия его жены Сковронкевич… Не имеет ли она чего-нибудь общего с тем Сковронкевичем, который ездил с делегацией в ООН? Ну и дурак этот Барс, что хочет поменять Бодзячека на этот абсолютный нуль, Дудко. Может быть, Бодзячек уже просто перерос Барса, а наш Славек этого не любит…»

Фирко встал с креслица, дружески взял меня под руку и конфиденциально шепнул:

— Пойдем ко мне в кабинет. Там можно поговорить спокойно.

А секретарше приказал:

— Сделай нам два кофе. По высшей категории.

Уже в его кабинете, попивая кофе, настоящий кофе, а не ту бурду, которую подают обычным посетителям, окутавшись клубами дыма, я объяснил Фирко мою точку зрения, рассчитывая на то, что хотя бы часть моих рассуждений дойдет до Барса с его помощью, а мне именно это и нужно было. Пускай этот позер не думает, что ему удастся так легко от меня избавиться. Я сказал:

— «Вихрю» конец. Ты это знаешь лучше меня. Барсу тоже конец. У него было две или три удачи, но это были именно случайные удачи. Он почувствовал конъюнктуру, а ремесленник он неплохой, ну и удалось попасть в десятку. Большой оригинальностью он не отличается. Уже сейчас начинает повторяться, когда снимает сам. Зарабатывает на дебютантах. Понятия не имеет, что они там снимают, но денежки за художественное руководство берет. А я себя уважаю. Мне, например, не нравятся наши производственные планы на ближайшие годы. Барс говорит — «творческое развитие». Да нет там никакого творчества. Пошлость и халтура. И кончится все это большим скандалом. Прежде всего — финансовым. Но в тех сценариях, которые Барс проталкивает на редакционной коллегии, есть роли для Боженки. Не могла бы она играть в другом объединении, только нас должна осчастливливать? Я сказал все это Барсу. Отчаливаю. У меня есть несколько предложений. На телевидении, в новом журнале, на дипломатическую работу приглашают. Я мог бы очень неплохо зацепиться при ООН. Но уж как только я выберусь из нашего «Вихря», сразу толкну в «Культуру» или в какой-нибудь другой журнал большую принципиальную статью, в которой выложу все, что я думаю о положении в нашем кинематографе и откуда пошло все это болото. Опираясь на собственный опыт.

Если бы мне и в самом деле что-нибудь светило, я бы не пикнул, чтобы мне не напакостили заранее. Что касается ООН — ну, это была чистейшая выдумка. На телевидении я пробовал устроиться, но пока мне ничего серьезного не обещали. Журнал — это было самое приличное, но отдел, который мне предлагали, был маленький и неинтересный. Однако я вынужден был блефовать. Удар достиг цели. В прищуренных глазах Фирко блеснуло нечто вроде уважения. Покровительственный тон исчез. От его хамства не осталось и следа. Напротив меня сидел добрый приятель и, соглашаясь, кивал головой. Я мог заметить, как его небрежно взлохмаченные волосы старательно прикрывают плешь на макушке.

— О, да-а-а, — сказал он, растягивая это «а» с каким-то английским акцентом, — в том, что ты говоришь, много правды. Но, честно говоря, не знаю, подходящий ли ты выбрал момент, чтобы затевать эти забавы с Барсом. Ты же знаешь, ВКП сидит у нас на шее.

Конечно, я знал. Инспектора верховной контрольной палаты почти не покидали здание на Пулавской. Они уже чувствовали себя здесь как дома. Непрерывно рылись в бумагах и, словно антиквары, интересовались больше всего тем, что было датировано давно прошедшим временем.

— А мне-то что, — пожал я плечами. — Я за Барса отвечать не собираюсь. И защищать право «Вихря» на существование — тоже. И вообще, думаю, что, когда эта бомба взорвется, меня здесь уже не будет.

Я специально не упомянул о том, что не собираюсь ломать копья и в защиту чести коллеги Тадеуша Фирко. Поиграем пока в союзников.

У него было снисходительное лицо доброго дядюшки, который предупреждает ребенка, что не надо совать пальцы в дверь, когда он ударил снарядом самого тяжелого калибра:

— Ты брат, совершаешь серьезную ошибку. Есть такая пословица: «Отсутствующие всегда не правы». В чем бы ни обвинили в результате всех эти ревизий «Вихрь», легко будет свалить вину на тебя. Все объединение подтвердит, и никто не встанет на твою защиту. Потому что тебя уже здесь не будет. И как ты будешь защищаться? Тебе еще долго придется отвечать за каждый неудачный фильм, за каждый нереализованный договор, за отвергнутые сценарии, которые оказались негодными для съемок, но на которые ты подписал договор и выдал аванс. А таких договоров… сам знаешь сколько. Полный шкаф. Огромные суммы. Ты из этого никогда не выберешься. Если и есть возможность уйти живыми, то только всем вместе. Коллективно. В конце концов, существуют так называемые объективные обстоятельства. На них и свалим всю вину, но сам факт существования этих объективных обстоятельств должны доказать мы все, без исключения. И пусть ВКП занимается этими обстоятельствами, пусть их ловит и наказывает! Тем более что многие из них вообще не существуют… И в этой ситуации тебе приспичило состряпать инквизиторскую статейку в «Трибуне» или в «Культуре»! Да еще упомянуть конкретные фамилии! Помилуй, даже в официальных речах этого не делают! Как частное лицо частному лицу ты можешь Барсу хоть все зубы выбить, если у тебя к нему есть какие-то претензии, но не дай бог нападать на него в печати. Не советую. Ты подумай обо всем, что я тебе сказал. Как другу говорю.

Он раздавил окурок в отвратительно грязной и потрескавшейся пепельнице из толстого стекла и посмотрел на часы. Забормотал извиняющимся тоном:

— Прости, но придется прервать нашу беседу. Мне пора в Министерство обороны по вопросу о реквизите. После прошлого нашего фильма они не досчитались какой-то там пушки или шашки, черт их знает, куда эти железки подевались. Скорее всего ребята из массовки променяли на водку.

Я понял. Он хотел, чтобы последнее слово оставалось за ним. Теперь он уже не даст мне возможности закончить разговор какой-нибудь остроумной репликой. А может, я плохо разыграл эту партию? Слишком рано открыл карты? Довел до ситуации, в которой стану жертвой безжалостного шантажа? Я встал и попрощался, в меру любезно, в меру сухо. На пороге вдруг я вспомнил, что хотел его еще кое о чем спросить:

— Но скажи мне, Тадек, почему ты в ближайшее время собираешься подарить нашей звезде кактус?

— Кактус? — удивился он.

— Ты же сам об этом сказал. На Новый год.

— Ах, да! — Он улыбнулся, но лицо его при этом искривила странная гримаса, и в профиль оно стало еще больше похоже на морду шакала. — Думаю, к тому времени она разойдется с Барсом, и я смогу отплатить ей за все пакости, которые она мне устроила… Но об этом в другой раз.

— И ты в самом деле подарил бы ей кактус? — не отставал я, потому что почувствовал, что он не хочет продолжать разговор на эту тему. Наверняка жалеет, что проговорился.

— Конечно. Лучше всего какой-нибудь ядовитый. Говорят, есть такие в американских джунглях.

Я представил себе схватку этих двух хищников. Шакала Фирко и тигрицы Божены. Было бы на что посмотреть. А может, борьба уже началась? Я вгляделся в лицо Фирко и сам испугался, хотя на этот раз опасность угрожала не мне. Его хитрые, угрюмые глазки были полны смертельной ненависти.

Вот так я был проинформирован о большом приеме у Барсов. Официальное приглашение представило мне это дело в другом свете, и я, поразмыслив дома над аргументами Фирко, пришел к решению принять его без лишних обид и капризов.

Божена говорила со мной по телефону своим ненатуральным актерским голосом, слегка обиженно, как будто это я был виноват в том, что не все идет так, как бы ей хотелось.

— Приходи обязательно. Это будет просто милый спокойный вечер в тесном кругу самых близких друзей. И прости, ради бога, что я только сейчас тебе звоню. Славек обещал договориться с тобой, но ты же знаешь, какой он. Пообещал и забыл.

— Рассеянность — привилегия гениев, — ответил я с таким набожным восхищением, что любой понял бы, что это ирония. Любой, но не Божена.

Она продолжала говорить, как будто вообще не слышала моих слов:

— Знаешь, сначала я планировала большой прием. В конце концов, у нас есть определенные обязанности, положение в творческих кругах принуждает нас давать приемы…

Она чуть не плакала, а я вел себя как дантист, ковыряющийся в больном зубе, не обращая внимания на слезы в глазах пациента:

— Ну и что, не вышло у тебя с большим приемом?

Я представлял, как наша звездочка предвкушала впечатление, которое произведет их светский раут!

— В общем, да… — с обезоруживающей наивностью делилась она со мной своими горестями. — Мне пришлось перенести его на другое время под тем предлогом, что я плохо себя чувствую после возвращения из Цитрона. И все из-за Славека.

— У повелителя бывают капризы, — заметил я с сочувствием.

— Когда-то его капризы меня раздражали, а теперь я просто перестала обращать на них внимание, — холодно заявила она. — Но представь себе, что он натворил. Пригласил на прием Иоланту.

— Иоланту? Бывшую мадам Прот? — Я старался изобразить самое глубокое возмущение.

Действительно, очень странный шаг со стороны Барса, подумал я. Не только потому, что между собой мы ее и не называли иначе, чем «эта графоманка», но и потому, что ни для кого не были тайной ни напряженные отношения между объединением «Вихрь» и Иолантой Кордес, ни те угрозы, которыми она нас осыпала. А вообще-то Иоланта в последнее время производила впечатление человека, мягко говоря, психически не совсем нормального. До меня уже дошли слухи о пьяных скандалах, которые она время от времени устраивала в ресторане Дома кино.

— Вот именно, — с горечью подтвердила Божена. — Кажется, он случайно встретил ее где-то в кафе или на улице, и их разговор принял такой оборот, что неудобно было не пригласить ее. Естественно, я устроила ему сцену, а он, представь себе, только засмеялся и сказал, что приему это не повредит. Что гости будут иметь лишнее развлечение. Особенно если не жалеть Иоланте водки. Но я не собираюсь устраивать в моем доме представление на всю Варшаву. Пришлось сократить большой прием до самых скромных размеров. Ну, я ему отомстила…

Я не сомневался, что Божена еще припомнит Барсу его вопиющую бестактность и не простит потерянную возможность ошеломить своей красотой и роскошным туалетом «всю Варшаву».

— И правильно, — поддакнул я старательно.

В борьбе с Барсом я предпочитал иметь Божену в союзниках. Я почуял, что что-то неладно в барсовском королевстве. И чем серьезнее углубится этот конфликт — тем лучше для меня.

В голосе Божены звенели нотки триумфа. Она вела себя как ребенок, который назло маме хочет отморозить пальчик:

— Знаешь, как? На этот наш роскошный «семейный вечер» я пригласила Протов, Михала и Мариолу. И Нечулло вместе с его новой симпатией, Лилианой. Славек хотел представления, так он его получит.

«Да, — подумал я, — дешевая театральность Барса ужасно раздражает. Что за кошмар — каждый день иметь дело с этим человеком».

— А я? — спросил я тоном искренне преданного делу заговорщика. — Я-то зачем? Что за роль у меня в этом спектакле?

Божена, не стесняясь, открыла мне карты:

— Ты и Фирко затем, чтобы меня не упрекнули в преднамеренной вредности. Вы — люди нейтральные. Так что приглашены наши друзья и коллеги. Ну и в случае чего ты будешь укрощать Иоланту. Она тебя боится…

Я пришел к выводу, что представление действительно будет первоклассным. Да и нехорошо было бы подвести Божену и уклониться от приглашения. Она ловко принудила меня исполнить мою роль в этом спектакле, открыв закулисные тайны всей аферы. Так что я уже не выкручусь — впрочем, вполне возможно, что участие в этом деле пойдет мне на пользу.

— Есть идея, — подсказал я Божене. — Знаешь что, пригласи еще и Дудко. Я был бы рад провести с ним публичную дискуссию на тему о теории кинематографа…

Я не сомневался, что Божене известен план Барса сместить меня с должности главного редактора и посадить на это место Дудко. Она захихикала:

— Ага. Ты хочешь выставить его дураком. Понимаю…

Так мы с Боженой Норской обсудили «маленький прелестный семейный вечер» на вилле Барсов в Джежмоли по случаю пятой годовщины их свадьбы и полученной на фестивале в Цитроне награды. Я заранее предвидел, что это не будет обычный нудный прием и коротких замыканий не избежать. Но, честное слово, это не наша вина — не моя и не Божены Норской, — что дело приняло столь серьезный оборот и дошло до трагедии.

Сейчас мне трудно с точностью до минуты определить, когда кто приехал в Джежмоль пятого сентября. Но я не ошибусь, если скажу, что мы все появились почти одновременно, между пятью и четвертью шестого. Никто не опоздал больше, чем на полагающуюся «академическую четверть часа». Итак, в пятнадцать минут шестого мы все были в сборе и уселись на лужайке у террасы, за знаменитым крестьянским столом, на знаменитых крестьянских лавках Барса. Мы говорили между собой, что это «мебель царя Гороха». Ей-богу, гораздо удобнее было бы развалиться в садовых креслах и шезлонгах, но это было бы «не в стиле». Насколько я помню, я и Фирко приехали на моем «альфа-ромео» в пять минут шестого. Дудко уже был. Значит, он приехал первым. После нас прибыли Проты на своей «сирене». Нечулло приплелся последним — он шел пешком вместе со своей новой пассией, художницей Лилианой Рунич. Экая глупость — ездить в Джежмоль на поезде! Говорят, ему пришлось продать свой старый «фиат» — ходит и жалуется, что Лилиана его разоряет. Я-то в это не верю, он всегда любил пожить за чужой счет. Скорее уж ей приходится раскошеливаться, тем более что свою карьеру она потихоньку делает. Ей то и дело перепадают разные приработки — то костюмы, то декорации, в кино, в театре. Скажем прямо: Густав — страшный скряга. Ему жаль денег на бензин, а среди нас всегда найдется кто-нибудь, кто подвезет его.

Меня так и подмывало устроить маленький бунт и продемонстрировать свою независимость. Я принес из машины английский клетчатый плед и расстелил его на траве.

— Иди сюда, Лилианка, — помахал я рукой приятельнице Густава, — здесь нам будет гораздо удобнее. «На постели трав душистых…» Пикник так пикник. Обожаю лоно природы.

Все изобразили страшное возмущение, а я притворился, что мне на это плевать. Лилиана мне нравилась, я бы с удовольствием отбил ее у Густава. Классическая представительница молодого поколения. Стройная, высокая, с сильными, красивыми ногами, невероятно длинными. Прямые, небрежно распущенные каштановые волосы, хорошенькое личико с курносым носиком. Рот великоват, но мне по вкусу, и хорошо, что она не красит губы. Зато вокруг глаз — такой Лувр, что даже и разобрать трудно, какого они цвета. Кажется, орехового. Интересно, сколько времени она тратит вечером на то, чтобы смыть все эти художества? Взгляд у Лилианы прямой и холодный. Видно, что она последовательна в своих поступках, умеет идти к цели самой короткой дорогой и лишена всяких предрассудков. Может быть, она даже слишком цинична для нашего маленького мирка.

Она охотно уселась рядом со мной, позванивая огромными серьгами и бесчисленными цепочками, висящими на шее и запястьях. Густав поглядел на нас, скорчил презрительную мину и процедил сквозь зубы, обращаясь ко мне:

— Я бы на твоем месте не сидел бы вечерами в это время года на голой земле. В твоем возрасте и с твоим ревматизмом…

Я не люблю, когда мне напоминают про мой ревматизм. Но на этот раз я лишь улыбнулся — вредное замечание Густава лишь свидетельствовало о том, что он бесится от ревности, это-то меня и развеселило. Да и что от того, что он моложе меня? Он может дожить до ста лет, и не только не станет Феллини, но и не вскарабкается даже до половины той высоты успеха, которого достиг я. И я сказал Лилиане, сделав вид, что не слышал его слов:

— Не слишком ли долго ты растрачиваешь свой талант и красоту рядом с нашим милым Густавом? Ты слишком редко меняешь поклонников. Пожалуй, скажут, что ты не пользуешься успехом. Предлагаю тебе мое покровительство. По-моему, теория о конфликте поколений абсолютно неверна. Я, например, всегда нахожу общий язык с молодыми девушками.

Она кокетливо засмеялась и отбросила прядь волос, упавшую на лицо, словно раздвинула занавес, чтобы я мог заглянуть в ее глаза. Она смотрела на меня холодно и вызывающе. Видимо, старательно взвешивала все «за» и «против» — стоит ли ей менять Густава на меня и что она от этого получит. Но я не люблю скороспелых побед. Вся прелесть не в достижении успеха, а в долгих прелюдиях, в атаках и отступлениях. Я сделал вид, что мое предложение было лишь светской шуткой и переменил тему:

— А где же наш милый хозяин?

Я задал это вопрос Боже не, которая как раз старательно отрепетированным движением наполняла хрустальные чаши жидкостью неопределенного цвета. Барс еще не появился. Не было и «гвоздя программы» — Иоланты Кордес, но еще не представилась удобная минута, чтобы спросить у Божены, где же эта нежеланная гостья.

У меня в голове даже мелькнуло, что, пожалуй, все, что наговорила мне по телефону Божена, — ложь. Просто она перехитрила нас. Пригласила на сегодняшний вечер, чтобы потом вычеркнуть из списка гостей настоящего, большого приема, передвинутого на другое время. Наш «Вихрь» разваливается, об этом все уже знают. Барсы ищут на кого бы свалить вину, кого выбросить за борт, как балласт. Если нас — тех, кто сейчас здесь сидит — не будет на главном приеме, тут же пойдут слухи: «Конечно, что мог сделать Барс в таком объединении? Он выгнал их всех, а теперь наконец покажет, на что он способен. Он решительно порвал со всей этой бандой посредственностей».

Барсы одни хотят выйти из «Вихря» целыми и невредимыми. Только теперь я понял это, а поскольку самым нестерпимым для меня является чувство, что меня обманули, обвели вокруг пальца, что мне придется платить за чужие грехи, — меня охватил такой гнев, что в глазах потемнело. В такие минуты я за себя не отвечаю — я даже убить могу.

Меня отрезвил неожиданный вскрик прямо у моего уха. Лилиана обиженно уставилась на меня, потирая запястье.

— Что случилось? — спросил я, приходя в себя.

— Как это — что? Грубиян! Ты так сжал мне руку, что синяк будет.

А я и не заметил этого. Я взял ее руку и поцеловал запястье — с удовольствием прижался губами к гладкой и теплой коже.

Божена подошла к нам с маленьким арабским подносом, на котором сверкали хрустальные чаши, наполненные таинственной жидкостью, и стояли крохотные блюдца с чем-то похожим на длинные узкие сухарики. Она присела на корточки рядом с нами на пледе и любезно пригласила:

— Прошу, дорогие мои, угощайтесь.

— А что это такое? — подозрительно спросил я.

— Ничего подобного ты наверняка ни разу в жизни не пробовал. Это великолепно! Наливка из мандрагоры, смешанная с гранатовым соком, а на, закуску — саранча, запеченная в рисовой муке. Не бойся, не отравишься. Вот что могло бы тебе повредить, — она понизила голос и зашептала доверительно, — так это взгляд Густава. Яд кобры — пустяк по сравнению с этим.

Я покосился на него. Действительно, он был бел, как стена, а если бы взглядом можно было убить, я давно бы уже был мертв. Я пренебрежительно пожал плечами. Божена, благоговейно прикрыв глаза, пригубила свою чашу и закусила саранчовым сухариком. Ее кошачье личико выразило неописуемое блаженство. Она встряхнула пышной гривой своих иссиня-черных волос. Теперь ее голубые глаза смотрели на Лилиану с холодным любопытством. У нее было такое выражение лица, словно она рассматривала редкого зверя в зоопарке.

— Похоже, он и в самом деле влюблен в тебя, твой Густав. — Божена сказала это почти оскорбленно, можно было подумать, что она порицает какое-то неприличие, что-то противное правилам хорошего тона. Было в ее голосе любопытство и непонимание. И я уверен — зависть. — Нечулло — влюблен! Влюблен искренне! Боже, ты мой, чего только с людьми не случается…

Лилиана слегка смутилась, но уже не успела ответить Божене, лишь широко открыла свой большой рот и воскликнула:

— О-о-о!

Это было вызвано зрелищем, которое поразило не только панну Рунич, но и всех остальных. Все молча смотрели на приближающуюся пару — Славомира Барса и Иоланту Кордес. Они шли к нам из глубины дома по широким ступеням, ведущим с террасы в сад. Грузный, неуклюжий Барс ступал тяжелым шагом, напоминая гигантский экскаватор, Иоланта плелась неуверенно, как бы боясь вырваться вперед хозяина дома, переваливаясь и косолапя. У нее была какая-то утиная походка. Барс сиял, словно генерал, выигравший битву. Иоланта, несомненно, была побеждена. Об этом говорили ее пылающее лицо и горько стиснутые губы. Интересно, когда это они успели поругаться?

Божена объяснила мне вполголоса:

— Иоланта уже час как здесь. Что-то они там обговаривали в его мастерской.

— А может, он показывал ей свое последнее приобретение — какую-нибудь моль?

— Она сама похожа на моль, — буркнула Лилиана.

Это сравнение показалось мне очень точным. Вот что значит глаз художницы! Наблюдательная девушка! Обязательно надо отбить ее у Густава, хоть на время. А впрочем, разве он мне мешает? Пусть она будет и моей, и его любовницей одновременно.

Иоланта действительно слишком уж по-простецки выглядела на фоне виллы Барсов. Еще полгода назад я назвал бы ее эффектной женщиной. Она расцвела, когда писала для нас сценарий и флиртовала с Нечулло. В ту пору она была своей в нашем кругу. А сейчас я снова увидел ее такой же, как много лет назад, когда Прот тщательно скрывал ото всех свою некрасивую жену и редко появлялся вместе с ней в обществе. И уж во всяком случае, сегодня я решительно не советовал бы надевать этот буро-коричневый костюм — с ее-то буро-коричневыми жидкими волосами, которые висели сосульками по обеим сторонам смуглого костлявого лица, с ее темными глазами, слишком близко посаженными и невыразительными. Она, видимо, сильно похудела за последнее время, костюм висел на ней как на вешалке, впрочем, сшит он был так плохо, что любая женщина выглядела бы в нем страшилищем. В безвольно опущенной руке болталась бежевая потертая сумка. Все это вместе производило впечатление чего-то бесцветного и жалкого.

Если Иоланту в ту минуту можно было сравнить с молью, то Божена Норская, несомненно, напоминала яркого экзотического мотылька. Она встала с пледа и выпрямилась во всей своей красе. На ней был странный наряд, что-то вроде яванского саронга ярко-оранжевого цвета. Божена протянула Иоланте свои округлые, нежно-белые руки и воскликнула с обычной экзальтацией:

— Ах, приветствую тебя, Иоланта! Я так рада видеть тебя! Ты так давно не была у нас…

Барс удовлетворенно потирал толстые руки, как всегда, когда ему казалось, что какая-то шутка ему необыкновенно удалась, Иоланта рассеянно приняла нежный поцелуй Божены, машинально подставив щеку, но только сейчас, вспоминая эту сцену, я вдруг вспомнил, что глаза Божены Норской, всегда такие голубые, почти прозрачные, показались мне совершенно черными, когда она следила за приближающейся к нам парой. Теперь я понимаю, что в глазах этих пылала ненависть, такая же, как в глазах Нечулло, обращенных на меня. Но кого ненавидела Божена в эту минуту — Барса или Иоланту? Этого я не знаю.

Иоланта и Барс сели. Первый шок миновал, изумление улеглось, все заслонило волнение, с которым мы принялись хрустеть жареной саранчой. Это занятие потребовало от нас напряжения всех душевных сил, а запивание этого лакомства наливкой из мандрагоры — так прямо и самопожертвования. Вкус у наливки был отвратительный, но мы пили и нахваливали согласным хором. Я с умилением думал о той гигантской дозе очищенной соды, которую выпью немедленно после возвращения домой. Хорошая все-таки жена моя простушка Эвка! Мне и в голову бы не пришло тащить ее с собой на эти сборища с печеной саранчой, да еще в таком обществе — а она и не имеет ко мне никаких претензий за то, что я вращаюсь в свете один, словно и не женат. Это две разных жизни, и я уже нагляделся на то, что случается с людьми, которые две эти вещи путают, как, например, Прот.

В шесть часом мы вошли в дом. На приемах у Барсов никогда не бывает традиционного приглашения к столу. Да там и стола-то нет. Центральный салон, то ли столовая, то ли гостиная, действительно, служит для приема гостей, но столь почитаемая нами, простыми смертными, традиция приема пищи у них разжалована и превращена в незаметное, попутное развлечение. А для этого не годится длинный стол, накрытый белоснежной скатертью, уставленный бесчисленными тарелками, блюдами и бокалами, за которыми неподвижно торчат гости на неудобных стульях с высокими спинками. У Барсов вся компания устраивается кто где — на диванчиках, пуфах, креслицах или прямо на полу, устланном коврами, циновками и шкурами. Маленькие столики и табуреточки служат для того, чтобы поставить на них рюмку или пустую тарелку. Свет бывает неяркий, интимный — торшеры и бра с темными абажурами.

Угощение развозит Божена лично, используя столик на колесиках. Конечно, это могла бы делать и Катажина Налепа, хозяйничающая на кухне, много лет уже она служит у Барсов, но Барс считает, что это выглядит очень старомодно и по-мещански, если еду подает домработница.

В тот вечер, когда мы уже расположились, кому как, где и с кем удобно, нас осчастливили сладкими галетами с паштетом из омаров и творожной пастой с пряностями, фаршированными шампиньонами и охотничьими колбасками, которые при нас облили спиртом и подожгли. Были можжевеловая настойка и зубровка, а более капризные гости угощались джином и виски с лимонным, апельсиновым соком или с содовой и льдом. Напитки предлагала сама хозяйка дома, щедро наполняя рюмки и стаканы гостей, которые тут же старательно осушались. На десерт нам подали салат из каких-то экзотических фруктов, кофе по-турецки, а к нему — коньяк. Много коньяка. Если кто-то хотел подлизаться к Барсу, то отказывался от кофе и умолял угостить его чаем, знаменитым жасминовым чаем, любимым напитком маэстро. Первым его запросил, естественно, мой конкурент — Дудко.

Почему я так подробно описываю все меню и весь ход ужина? Казалось бы, это не имеет ничего общего с трагическим финалом вечера. Я, однако, уверен, что все это взаимосвязано.

Во-первых, крохотные порции еды не могли защитить наши желудки от алкоголя. Известно, кто не хочет быстро опьянеть, должен много есть. А мы: два или три сухарика, по два шампиньончика и колбаска сантиметров пять длиной… Поэтому почти все быстро опьянели. Отсюда и неясные воспоминания некоторых свидетелей, отсюда их путаные показания. И наша реакция на скандальное выступление Иоланты.

Во-вторых, эта манера подавать ужин «без церемоний», правда, она способствует созданию непринужденного настроения, но зато и никакого порядка нет, все бродят туда и сюда. В любой момент каждый может встать и перейти на другое место, может ходить со своей тарелкой от одной группы гостей к другой, а может и вообще незаметно покинуть комнату. Именно поэтому так трудно установить личность преступника. Дверь на террасу была открыта, терраса идет вокруг всего дома, и на нее выходят все окна первого этажа. Я считаю, что каждый из нас имел возможность и время подготовить преступление, мог выйти, проникнуть и в мастерскую Барса, и на кухню, и даже на второй этаж, мог не возвращаться той же дорогой, какой вышел, а запутать следы, возвратившись, например, через прихожую, в которой тоже есть дверь, ведущая на террасу.

Меня на следствии спрашивали, кто как вел себя во время ужина. Я не все могу точно вспомнить. Приведу лишь несколько примеров, пару необычных или характерных сценок. Они всплывают у меня в памяти как обрывки снов, иногда мне кажется, что в действительности всего этого не было. Как отделить плоды моего воображения от реальности? Не знаю, не знаю. Может быть, будет лучше, если я представлю эти воспоминания так же хаотично, как они врезались в мое сознание. Читатель, надеюсь, простит мне это затуманенное, беспорядочное повествование… Не исключено, однако, что среди этих воспоминаний вдруг мелькнет какой-то факт, который наведет на правильный след.

Основные ощущения: я словно плавно, легко качаюсь. Мне хорошо и спокойно. Хочется обнять весь мир, не исключая Барса, Фирко и Дудко. Свиньи-то они свиньи, но все-таки свои ребята. Я — среди своих. Они могут рыть для меня яму, а я им при случае подставлю ногу, ведь это естественно. Я обнимаюсь с Фирко, мы целуемся, я чувствую на своем подбородке прикосновение его колючей, плохо выбритой щеки, но меня это не раздражает, наоборот, умиляет, я бы даже дал ему свою любимую электробритву, чтобы он побрился как следует.

— Ты, бродяга, — нежно говорит он, похлопывая меня по спине, масляные глазки его слезятся, на лбу выступил мелкий пот. — Я знаю, ты ведь меня выставил в своем последнем рассказе в «Культуре»… Гниду из меня сделал, шакала… Ну, ладно, я тебя прощаю, хотя и должен бы… должен бы я… должен…

Я никогда не узнаю, что должен был сделать со мной Фирко. Он удаляется в полумрак, неловко жонглируя пустой тарелкой и стоящей на ней рюмкой. В хрустальных гранях отражается свет, мигает и переливается, я слежу за ним неотрывным взглядом, этот мелькающий взгляд кажется мне непрерывной линией, паутинкой, сияющей под холодным осенним солнцем, когда паучки совершают свои последние путешествия перед долгой зимой. Я ли веду своим взглядом Фирко в его движении, он ли тянет меня за собой?

— Ты, — говорю я Лилиане, которая сидит, точнее, полулежит около меня на чем-то низком и широком, ах да, это тахта со множеством кожаных и шелковых подушек, — как ты думаешь… он шакал или паук?..

— Кто? — лениво бормочет она, хрустя галетой с датским сыром.

— Фирко.

— Тадеуш? — изумляется она. — Тоже мне. Баран, вот и все.

— Ты его не знаешь…

— Растяпа, клеился к Мариоле и позволил увести ее из-под носа…

Я хохочу до слез. Сразу видно, что малышка недавно вращается в свете. Не знать таких вещей!

— Ну, знаешь, — я вставляю ей в рот сигарету, лишь бы только она перестала так неприлично громко хрустеть галетами. — Она же его внебрачная дочь. Он Прота ненавидит лишь за то, что тот только и способен исполнять роли первого любовника в несчастном польском кинематографе. Бедная Мариола, по его мнению, погубила свою карьеру. Она должна была стать прима-балериной и выйти замуж за принца. Или хотя бы графа.

Паутинка, на которой я удерживал Фирко, вдруг лопается. Это Фирко виноват. Я вижу, как он стоит перед Протом, развалившимся в огромном кожаном кресле, на подлокотниках которого сидят, словно два египетских сфинкса, две женщины, обе знаменитые и такие разные. Ослепительная Божена Норская, вся состоящая из округлостей и мягких линий, и маленькая, угловатая Мариола. Фирко, видимо, только что сказал Проту гадость, потому что наш киногерой иронически усмехается, всем своим видом давая понять, что ему плевать на то, что думает о нем его законспирированный тесть. Фирко стискивает рюмку, и вдруг искра, зажженная в хрустале отблеском электрического света, гаснет, рюмка разлетается на десятки мелких, сверкающих осколков. Маленькая суматоха. Кто-то хочет перевязать Фирко порезанную руку, но он, расталкивая всех резкими движениями и прижимая к груди обернутую платком ладонь, поднимается по ступенькам, ведущим из салона на второй этаж.

— Перекись водорода в ванной, — кричит ему вслед Божена, — бинт там же. Только будь осторожен с Йоги! Я его закрыла в своей комнате…

Потом фигура Фирко еще раз всплывает у меня перед глазами. Он стоит на фоне уже потемневшего сада, в настежь открытых дверях, ведущих на террасу. Рука его забинтована. Напротив него Барс. Я не слышу, о чем они говорят, но видно, что в их словах нет ничего дружеского. Потом они поворачиваются спиной друг к другу. Они ведут себя как противники перед дуэлью, когда двое мужчин расходятся, чтобы через мгновение повернуться лицом к лицу и выстрелить. Кто первый? Кто попадет в цель? Вот в чем вопрос. Не думаю, чтобы речь шла о разбитой рюмке. Барс — человек не мелочный.

— Тадеуш совсем с ума сошел. Он становится невыносимым. У него просто мания преследования, — слышу я за спиной воркующий голосок Божены Норской.

Как всегда, он звучит ненатурально и даже раздражает, особенно когда Боженка пытается подражать певучей интонации великой Эйхлер. Она кладет на мою тарелку пятнадцать сантиметров охотничьих колбасок, а огонь, мечущийся над блюдом, охватывает ее лицо то розовым, то голубым отсветом. Сцена словно из «Кордиана». Вот один из дьяволов, склонившись, над кипящим котлом, предсказывает полякам их будущее. Только здесь вместо котла — блюдо с колбасой. Что поделаешь, времена меняются. Я вглядываюсь в лицо Божены, оно так близко, что я замечаю мельчайшие детали, — и вдруг понимаю, что она гораздо старше, чем кажется и в чем всех старается убедить. Великолепно сохранившаяся женщина средних лет, но не «ослепительно юная», как любит писать о ней Дудко. Морщинки у глаз. Складка по обеим сторонам рта. И это выражение глаз. Она вовсе не так наивна, как изображает.

— Фирко? — удивляюсь я. — А чего же он боится? Кто это его преследует?

— Весь мир, — бросает она на ходу, катя стеклянный столик с блюдом пылающих колбасок к следующей группе гостей. — Знаешь, что он сказал, когда помчался, как сумасшедший, наверх? Что не позволит мне перевязывать себя, потому что я могла бы отравить его.

И снова я плыву, плыву на теплой волне, хотя на самом деле я просто лежу на кожаных подушках на тахте, положив голову на теплое, упругое плечо Лилианы. Но где же ее любовник? Я на миг трезвею и отыскиваю его взглядом — не задумал ли он чего-нибудь против меня?

Вот он. Следит за нами, утонув в мягком кожаном кресле, рядом, на толстой соломенной циновке сидит Иоланта Кордес. Свои некрасивые, слишком худые ноги, которых она стесняется, она поддала под себя и, не выпуская изо рта сигареты, раздражающе-монотонно вертит в руках полную рюмку. Да, рюмка ее все время полна: Барс тщательно готовит обещанное представление. Спаивает Иоланту. Интересно, когда разыграется финальная сцена? Я вижу, как Иоланта вдруг встает и, не обращая внимания на Нечулло, который пытается задержать ее, выходит на террасу. Исчезает в темноте. В поисках одиночества? Или просто ей стало плохо, и она вышла на свежий воздух?

Я тоже выхожу на террасу. Чистое сентябрьское небо, усыпанное звездами, замкнутое среди крон высоких деревьев, отделяющих виллу Барсов от всего остального мира, пробуждает во мне философское настроение и страстное желание немедленно удалиться отсюда. В эту минуту я ненавижу их всех, собравшихся там, в салоне-столовой. Ненавижу за все. За то, что они такие. За снобизм и позерство, за алчность и эгоизм, за талант и бездарность. Даже не за то, что они злы, бессмысленно жестоки, а за то, что они так равнодушны ко всем, кроме себя самих. Циничные, лишенные каких-либо убеждений. Своим прощается все. И эта ложь, лицемерие, пошлые фразы, которыми они сыплют направо и налево, прикрывая ими, словно фиговым листком, свою аморальность. Я ненавижу их и за то, что они чувствуют и страдают, как всякий нормальный человек. А больше всего за то, что я чувствую себя их сообщником.

Все это я бросаю в лицо Барсу, которого застаю одного, сидящего в темноте за своим крестьянским «царь-гороховским» столом. Он молчит. Я даже не знаю, слушает ли он все, что я несу. Он страшно занят — ему удалось накрыть хрустальной чашей прелестного ночного мотылька. При ярком свете спички, от которой Барс закуривает погасшую трубку, я вижу, как мечется в хрустальной ловушке мотылек с огромными белыми атласными крыльями и снежно-белым пушистым брюшком. Маленькие черные глаза ничего не выражают, зато смертельный страх живого еще существа сконцентрирован в нервно шевелящихся угольно-черных усиках.

Барс тоже делает несколько нервных движений. Я думал, что он не знает, как ответить на мои упреки, но, оказывается, что я не прав. Он озабочен более серьезным вопросом: как переправить пойманную жертву в свою мастерскую, по возможности не стряхнув с ее крыльев прелестной белой пыльцы. Он шарит по столу, но нет ничего такого, что подошло бы ему. Он роется в карманах. Блокнот оказывается слишком толстым, чтобы подсунуть его под чашу, не рискуя упустить пленницу. Страничка из блокнота — слишком мягкой и ненадежной. А вот, наконец, то, что надо: тонкое и в то же время достаточно прочное. Это пачка рекламных фотографий нашей звезды, Божены Норской. Барс — деловой человек. Он не только сам по себе великий Барс, но и импресарио своей жены. Рекламные снимки Божены у него всегда при себе. А вдруг встретится корреспондент западного журнала. Или высокопоставленный поклонник таланта пани Божены. Такая фотография — как визитная карточка. Как деньги.

Барс вынимает из пачки одну фотографию, даже не взглянув на нее. Остальные старательно прячет обратно в карман. Просовывает твердую картонку под чашу и довольно усмехается. Осторожно поднимает чашу и уходит на террасу. На одной руке он держит фотографию пани Божены, а толстыми пальцами другой прижимает перевернутую хрустальную чашу. Кто-то включил свет на втором этаже, в спальне Божены. Барс шагает в потоке света по траве. Белый ночной мотылек мечется в бессильном отчаянии, бьет крыльями по фотографии. По глазам, по губам, по волосам женщины, застывшей в ненатуральной позе. Нежная белая пыль осыпает, словно пудра, щеки, шею и, наконец, все лицо нашей знаменитости.

Барс останавливается и бросает мне через плечо:

— Извини, но я должен усыпить ее немедленно…

Я остаюсь за крестьянским столом, сижу, как парализованный. Теперь в мастерской Барса, рядом со столовой, зажегся свет. Я вижу его силуэт, он что-то делает на столе, отходит к подоконнику. Окно открыто. Еще есть время, я мог бы подбежать к окну, схватить его за руку и крикнуть: «Не делай этого! Позволь ей жить. Она слишком прекрасна, чтобы умереть». Но я понимаю, что не сделаю этого. Не выставлю себя на посмешище. Ославили бы меня как слабонервного, сентиментального придурка. Что мне до этого мотылька, пусть умирает.

Из спальни Божены через открытое окно до меня доходят отголоски ссоры. Собственно, я слышу лишь одну фразу, точнее, восклицание:

— Если не перестанешь, я тебя убью!

Я узнаю голос Мариолы Прот.

В углу террасы — две тени. Они стоят, прижавшись, кажется, даже обнявшись. Кто-то плачет. Но кто? Непонятно. Через минуту тени расходятся. Одна исчезает, перескакивает через перила террасы и скрывается среди деревьев. Другая медленным, неуверенным шагом направляется к открытым дверям столовой. Проходит мимо освещенного окна и останавливается на мгновение, наблюдая за действиями Барса.

Теперь я вижу: это Иоланта Кордес.

Собственно, к тому времени я уже протрезвел. На меня свежий воздух действует очень хорошо, хотя некоторых именно от него и развозит окончательно.

Я тоже пошел в дом.

— Полцарства за чашку кофе! — высокопарно воскликнул я, обращаясь к Божене, которая как раз спускалась со второго этажа, соблазнительно покачивая бедрами.

Дудко спорил с Нечулло. Не знает, бедняга, что есть у нас «неприличные» темы. Например, теоретические споры о направлениях и путях современного кинематографа. Мы к этим вещам на самом деле серьезно не относимся, об этом в пристойном обществе говорить не принято. Это ведь что-то вроде заклинаний или тех лозунгов, которые надо отбарабанить на официальном собрании. Да, еще живут на этом некоторые кинокритики. Но мы, которые «это делают», не придаем никакого значения пустым формулам. Смешно бывает, когда какой-нибудь наивный журналист выпытывает, каковы были намерения режиссера, какую идею он хотел воплотить и совпадает ли результат с его мировоззрением и тем идеалом, которому он служит. Так называемые «тайны» нашей кухни, киношной или писательской! Господи, много можно бы порассказать о том, как это все происходит на самом деле. Во всяком случае, Густав, не совсем лишенный разума, не прерывал разглагольствований Дудко, он важно кивал головой, время от времени улыбаясь с тактичным одобрением. Мне расхотелось затевать диспут с Дудко. Он уже достаточно осрамился этим спором с Нечулло. Будет вполне достаточно, если я завтра мимоходом замечу Барсу: «Ты не слышал вчера принципиальной дискуссии Ромека и Густава? Очень жаль. И конец Ромуальду Дудко. Возможно, Барс хочет иметь главным редактором своего объединения послушного парня, но он не сумасшедший, чтобы ставить на такой пост дебила. Главный редактор — особа важная. Сколько щекотливых проблем можно решить с его помощью!

Я заскучал. И уже подумывал о том, как бы незаметно ретироваться, потеряв всякую надежду дождаться какой-нибудь забавной сцены. И вдруг наконец-то началось…

Кто-то включил магнитофон с записями самых модных танцев. Кажется, это сделала Мариола. Она не может жить без музыки. Записи эти привезла Божена из Америки, мы все ждали их и поэтому одобрили инициативу Мариолы. Божена не отличается хорошим вкусом. Ей нравится все, что блестит — об этом, впрочем, свидетельствует сам стиль ее жизни, ее дом, ритуал знаменитых „приемов“. В сущности, она не отличает настоящих произведений искусства от однодневных сенсаций и модного китча. Поэтому на кассетах, которые она привозит отовсюду, собраны шедевры и дешевки, серьезная музыка, экзотический фольклор и обычные, пошлые, но зато шумно разрекламированные шлягеры.

Мы в благоговейном молчании прослушали мазурку Шопена, исполненную восходящей звездой американской музыки, — сыграно было якобы специально для Божены. Но сразу после этого был твист, а потом — последний крик моды, о котором Божена нам уже говорила дрожащим от волнения голосом. Шейк — по-английски значит трясти, встряхивать, дрожать или шататься. Мариола сказала, что продемонстрирует нам, как это делается. Итак, партнеры стоят лицом друг к другу и выделывают несложные па ногами и определенное движение бедрами, раскачиваясь в разные стороны. Смотрят в глаза и обязательно ведут беседу. Как сообщила Божена, наиболее подходящим считается разговор на философские темы. Кроме того, необходимым реквизитом считаются бокалы с изысканными напитками, которые партнеры держат в слегка поднятых руках. Бокал тоже должен колыхаться в такт танца, однако нельзя пролить из него ни капли, зато можно и даже нужно время от времени отпивать из него глоток-другой.

Партнером Мариола выбрала своего мужа. Михал, которого среди друзей зовут „Мики“, а любовницы называли „Медвежонком“, выступил в этой роли без особого восторга: за последнее время он потолстел, отяжелел, он чувствовал, что будет выглядеть смешно рядом с худенькой, гибкой Мариолой. Но в нем еще жив шутовской дух, он не растеряется в ситуации, похожей на театральную мизансцену или съемочную площадку. Это даже было неплохо: возвышаясь над Мариолой, он изображал то разбойника, который хочет напугать маленькую девочку, то добродушного рыцаря или защитника, то английского лорда… Микульского и Кидриньского… Холоубека и Ханушкевича… Мы видели лишь то, что он объявлял своим бархатным баритоном, которым так легко соблазняет женщин. Кто-то однажды сравнил его голос с красным деревом. Светлые и темные слои на срезе красного дерева ложатся рядом мягкими волнами, их нежный, ни с чем не сравнимый цвет создает впечатление, что дерево пылает, выделяя невидимое тепло. Наверно, Дудко придумал это сравнение, это совершенно в его стиле. Он только забыл, бедняга, что под тонкий слой красного дерева часто кладут обычную сосновую доску. Интересно, как звучит этот „красно-деревянный“ баритон нашего героя-любовника в скандале с женой по поводу домашних расходов…

Я не знаю, шептал ли он ласковые слова или цедил сквозь зубы оскорбления, когда танцевал с Мариолой шейк. Салон у Барсов огромный, по нему можно на велосипеде кататься. Проты танцевали довольно далеко от того места, где я сидел с Лилианой, прижавшейся к моему плечу, так что расслышать, что они говорили друг другу, танцуя лицом к лицу, глядя прямо в глаза, я не мог. Нет, не так. Прот поглядывал на жену сверху, со снисходительной усмешкой, Мариола смотрела на него снизу вверх, запрокинув голову. Движениями она напоминала кобру, покачивающуюся в такт флейте заклинателя змей, как это изображают в научно-популярных фильмах или показывают в цирке. Но эта ее голова, откинутая назад, которую она с некоторым усилием постоянно удерживала в полугоризонтальном положении, невольно заставляла думать о голове утопленницы. Повторяю еще раз: не знаю, какой разговор вели Проты — раз уж в этом танце обязательно надо говорить, — но Мариола — это настоящая великая артистка. Своим танцем она может выразить все. Я в ее интерпретации обычной салонной „трясучки“ увидел страстную просьбу, гнев, а в конце — зловещую угрозу.

Когда они закончили под громкие аплодисменты, Божена скомандовала тоном, не терпящим никаких возражений:

— А теперь все! Все вместе! Танцуют все!

Она ловко подобрала пары. Их было только четыре в тот вечер, потому что было четыре дамы. Я танцевал с Лилианой, мы болтали о каких-то ничего не значащих пустяках. Себе Божена Норская выбрала Прота. Они подходили друг другу. Не знаю почему, но они всегда производят впечатление близких людей, в их фамильярности есть оттенок какого-то общего прошлого, они понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда. Так было и на этот раз. Их согласованные движения, их сияющие лица говорили о том, что танец забавляет и радует их. Мариоле достался Дудко. На этот раз она танцевала с каменным лицом, как будто все вдохновение ушло у нее в предыдущий танец. Дудко паясничал. Я видел, что он болтает, не умолкая ни на мгновение, до меня донеслись обрывки фраз. Главным образом — „каноны современной хореографии“, „технократическая цивилизация“, „носитель интеллектуализма“, „человек перед лицом апокалиптической перспективы“, „угроза ядерной катастрофы“ и тому подобные трюизмы.

Совершенно особой парой были Иоланта Кордес и Густав Нечулло. Они даже танцевали в стороне, словно не хотели, чтобы кто-то подслушал их разговор. Насколько я понимал, Густав был раздражен и даже взбешен. Он говорил мало, я успел заметить это, когда мы с Лилианой приблизились к ним. Зато Иоланта не умолкала. Видно было, что она чувствует облегчение, извергая из себя потоки слов. Лицо ее, сначала болезненно напряженное, как бы оттаивало. Черты лица разгладились, глаза заблестели.

Барс решительно отказался участвовать в танцах. Он сохраняет достоинство гения, которое не следует подвергать даже таким встряскам. Он попыхивал трубкой со спокойствием сфинкса, равнодушно выслушивая какие-то рассуждения Фирко, которые тот шептал ему на ухо.

— Интересно, что там замышляют наши акулы, — подумал я. А когда через минуту снова посмотрел в ту сторону — оба пуфа около низкого столика были пусты. Джентльмены исчезли. Чуть позже я заметил их на террасе, они стояли, облокотившись на перила, спиной к дверям. Фирко все говорил. Барс время от времени кивал головой, то соглашаясь, то подвергая сомнению рассуждения собеседника. Был момент, когда он повернулся к нам. В свете, падающем на террасу через открытую дверь, я увидел нечто странное. Я увидел страх на лице Славомира Барса.

Мелодия шейка оборвалась. Покачиваясь и еще подергиваясь, мы отправились к нашим пуфам, креслам и подушкам. Мы не знали, что зазвучит теперь: хорал Баха или новый вариант чарльстона. Магнитофонная лента продолжала с легким шипением перематываться в кассете.

Лишь Иоланта не заметила, что шлягер кончился. Нечулло оставил ее, отступил на несколько шагов, но она и этого не заметила. Как загипнотизированная, она продолжала покачивать бедрами и неуклюже притопывать, переступая с ноги на ногу в самом центре салона. В одной руке она держала пустой бокал, а другую протянула вперед, то ли приглашающим, то ли молящим жестом. В этот момент зазвучала музыка. Это была какая-то ритуальная мелодия американских индейцев, она обрушилась на нас хриплым грохотом барабанов и пронзительным визгом дудок. Голос — непонятно, мужской или женский — монотонно выводил одну и ту же ноту. Иоланта и на это не обратила внимания. Она продолжала танцевать шейк, правда, соло. Ее движения даже совпадали с этой ритуальной мелодией, ей пришлось лишь чуть убыстрить темп.

Нечулло шагнул в ее сторону. Он, видимо, хотел остановить Иоланту и посадить на место. С присущей ему трезвостью ума он решил, что Иоланта не годится на роль жрицы, исполняющей танец в честь бога Солнца. Но Вожена Норская быстро схватила его за руку и, удерживая на месте, что-то шепнула ему на ухо. Он захихикал, заслоняя рот ладонью. Я все понял.

А Иоланта все танцевала. Она выгибалась в разные стороны, безвольная и сосредоточенная одновременно, заглядевшись на что-то, чего никто из нас не видел, сначала бормотала непонятно и бессвязно, может быть, заканчивала спор с Густавом, потом начала подпевать индейской мелодии. Да, да! Иоланта пела! Будто мало ей было того, что она танцует. Напоказ, одна, под обстрелом девяти пар насмешливых глаз.

Иоланта, сколько я ее помню, умела многое — но танцевать не умела никогда. Подолгу, бывало, приходилось ее уговаривать, пока она соглашалась на тур вальса в ресторане или у кого-нибудь на именинах. И делала она это неохотно, шла в круг с мрачной миной приговоренного, которого ведут на эшафот. Она не была ни музыкальна, ни грациозна, что бы она ни надела — все сидело на ней плохо. Она понимала это, так что ее неприязнь к танцам была обоснована. Это скорее мы, приглашая ее, хотели сделать ей приятное, пытались помочь ей избавиться от мучительного комплекса неполноценности. Даже то, что Густав ее в свое время расшевелил, когда она разошлась с Протом и стала лучше одеваться и следить за собой, даже это не помогло. В танце у нее путались ноги, она не слышала ритма, все время казалось, что она вот-вот упадет в обморок. И точно так же она никогда не умела петь — даже самой простой песенки не могла повторить, не фальшивя. А сейчас — этот ритм, такой однообразный, что даже причинял боль, тяжкий ритм — словно биение больного сердца, упрямо колотящегося в ребра в борьбе со смертью… Этот напев, переменчивый в интонациях, капризный, с ним могут справиться лишь неграмотные деревенские певцы — и великие артисты. И ко всему этому — Иоланта! Немузыкальная, неуклюжая, беспомощная, в своем дурацком костюме, сидящем на ней коробом, растрепанная, с безумными глазами, размахивающая бокалом, а другой рукой, словно слепой, ищущая дорогу.

Это было трагично. И жалко. И этого было уже слишком для того вечера — потому что мы, при всех наших пороках и грехах, все-таки не банда хулиганов. Мы знаем, что такое такт, что такое нормы поведения, умеем сдерживать свои чувства и вести себя в рамках приличия.

Но тогда в нас вселился какой-то злой дух. Может быть, повлияла эта странная, как бы усыпляющая мелодия. Может быть, напряжение, в котором прошел весь вечер, требовало разрядки. Потому что каждый из нас в тот вечер вел свою борьбу. И никто не мог сказать себе, что победил. Никто. И в каждом из нас еще сидел, еще клубился злой дух гнева, ненависти и неуверенности. А тут — такой чудовищный фарс. Что-то в нас прорвалось.

Кто-то засмеялся. Не помню, кто. И никто уже сегодня не скажет, кто засмеялся первым, потому что смех этот был странный, неестественный, незнакомый, истерический. Возможно, Вожена. Или Мариола. Или Лилиана Рунич. Во всяком случае, это был женский смех. Пожалуй, все-таки Мариола. Ее больше всего должен был рассмешить одинокий танец Иоланты. А потом засмеялись все. Засмеялись громко и неудержимо, безумно, до слез. Мы хохотали, мы захлебывались нашим смехом, а Иоланта танцевала. Танцевала и пела монотонно, без слов, хотя наш смех почти заглушил навязчивые, глухие удары индейских барабанов. Мы задыхались, давились смехом, а Иоланта его вроде бы и не слышала. Если она и напоминала несколько часов назад бесцветную жалкую моль, то теперь эта моль попала в ловушку и кружилась в смертельно опасном для нее круге. Дело в том, что еще в тот момент, когда Мариола согласилась показать нам, как танцуют шейк, Вожена направила весь свет в салоне в самый центр. А может быть — не моль, а ее белая сестра, которую Барс накрыл хрустальной чашей.

У Барса первого не выдержали нервы. Одним прыжком, с ловкостью, которую в нем трудно было предположить, он подскочил к магнитофону и выключил его.

Мелодия оборвалась. Мы перестали смеяться. Словно и нас кто-то выключил.

В тишине, которая вдруг наступила в салоне, раздался лишь один звук: это Иоланта швырнула на пол бокал, который до сих пор держала в судорожно стиснутых пальцах.

Она стояла перед нами, выпрямившись, застывшая неподвижно в кругу света в центре комнаты. Она была похожа на актрису того театра, где спектакль играют не на сцене, а посреди зрительного зала, на актрису, которая готовится прочитать свой главный монолог перед зрителями, окружающими ее со всех сторон.

— Ах, вы! — крикнула она в ярости. — Вы, сволочи! Смеетесь надо мной! Я всегда была для вас посмешищем. Думаете, я не знаю об этом? Думаете, я всегда была той простушкой, которая ничего не понимает? Ошибаетесь. Я все помню. Все помню и, пока жива, ничего не забуду. Ни одну из ваших подлостей, хотя каждый из вас уверен, что никто никогда ничего не докажет. Что никто вас не разоблачит. Это вам только кажется. Страшный суд не смог бы так точно припомнить ваши грехи, как я это сделаю.

— Она сошла с ума, — шепнула мне Лилиана.

Я пожал плечами. Обвел взглядом всю компанию. На лице Мариолы отразилось крайнее изумление. Божена была взбешена. Она запланировала спектакль, но не такой, она с удовольствием посмотрела бы, как Иоланта, например, огреет Лилиану или Мариолу мексиканской трубкой. Фирко презрительно усмехался: и не такое он видел, и всегда выходил сухим из воды. Дудко пялился на Иоланту с глуповатым восхищением: может быть, он удивлялся, что особа, чьи акции на нашей бирже стоили так низко, вдруг проявила такую отвагу. Нечулло нервничал и беспокойно крутился на своем пуфике. Соседка моя тоже была смущена. Меня это удивило: чего может бояться Лилиана, недавно вступившая в наш круг? Мне самому эта сцена была просто неприятна, как всякая выходка дурного тона.

А Барс? Наш великий Барс? Он повел себя весьма странно. Он еще стоял около магнитофона, но то, что других вывело из равновесия, его как будто успокоило. Он скрестил на широкой груди руки — прямо-таки наполеоновским жестом — прислонился спиной к стене, выставил вперед левую ногу, чтобы было удобнее, — можно было подумать, что он готовится к большому, захватывающему спектаклю, который собирается посмотреть, не выпуская изо рта трубки. Он вел себя как олимпиец, которому не страшны и не опасны наши мелкие драмы. Я смотрел на него и до меня вдруг дошло, что он выражает своей позой, какой глубокий смысл. Он никогда не перестает быть режиссером. Это стало его второй натурой. И сейчас перед нами тоже режиссер на съемочной площадке, который внимательно следит за каждым движением актера, играющего данную ему роль. Режиссер пока не вмешивается: все идет согласно его плану.

— Иоланта, прекрати! Не поясничай!

Это крикнул Михал Прот. Видимо, после стольких лет супружеской жизни он не мог избавиться от чувства собственности, а может, ответственности за Иоланту.

Окрик этот вызвал совершенно противоположную реакцию, нежели та, на которую рассчитывал наш герой-любовник. Вместо того, чтобы утихомирить, он еще больше взбесил Иоланту. И он стал первой жертвой ее ярости. Глаза ее дико блестели, она выкрикивала со страстью:

— Молчи, красавчик! Ты был, есть и всегда будешь тряпкой. На все согласишься, ничего не постесняешься, лишь бы только остаться идолом, лишь бы только, увидев тебя, продавщицы падали в обморок за прилавком, а школьницы дрались из-за твоего автографа. Да ты умираешь от ревности, если не твоя физиономия украшает календари и копеечные сумки на деревенских ярмарках…

— Это правда, — пробормотал я, но Лилиана не слышала. Затаив дыхание, она смотрела на Иоланту, которая продолжала свою обвинительную речь. А Иоланта кричала:

— Ты от собственной матери отперся ради карьеры. Хороша была бедная уборщица, пока работала на тебя. Да и вначале это было выгодно: чем не пропуск — из простой семьи! А потом ты стал закрывать ее на кухне. Для твоих новых друзей, для твоих важных гостей она была домработницей… Что, не правда? Ну, попробуй возразить! Разве не при мне ты напился, как свинья, и избил ее, а она убежала и бросилась под трамвай?! Она говорила, что со стыда бы сгорела, если бы тебя судили из-за нее…

— Но ты-то ее не защищала! — воскликнула Мариола.

— Молчи! Не твое дело. Впрочем, у тебя, наверное, уже открылись глаза? Ты уже сообразила, что это не ты сделала карьеру, а он заключил выгодную сделку, женившись на тебе? Уже поняла, что женщины для него — лишь ступеньки лестницы, по которой он карабкается вверх? А если залезть выше уже нельзя, то ему нужны кариатиды, чтобы удерживали на себе всю тяжесть его жизни и карьеры. Он не имел ничего против, чтобы я спала с Густавом. Он хотел избавиться от меня. В самом начале, когда он еще выступал в провинциальных театриках, жена-журналистка была ему полезна. Мои знакомства, мои связи… Но потом этого оказалось мало. А я и Нечулло — это был выход. Что, разве не так, Густавчик? Разве ты не обещал ему, что когда мы выживем Барса, а ты станешь художественным руководителем объединения, то все самые лучшие роли в лучших фильмах достанутся Мики, дорогому Мики?

— Бред какой-то, — процедил сквозь зубы Михал Прот. — Ты все врешь. Просто я уже не мог больше вытерпеть с тобой и дня.

Она нетерпеливо прервала его:

— Знаю, знаю. После пятнадцати лет совместной жизни я оказалась вдруг некрасивой, глупой и скучной. Ты мне все высказал, я помню. А Мариола оказалась той единственной, которая может понять твою загадочную душу, потому что она моложе меня на двадцать лет. И больше зарабатывает. И еще ты рассчитывал на то, что, когда женишься на ней, Фирко перестанет выжимать из тебя подарки на водку за то, что дает тебе хорошие роли… вы же стали родственниками! А кому ты ее сейчас подкладываешь, ну-ка, скажи? Эй, Мариола, не стесняйся, поведай нам, в чью постель он тебя запихивает? Не Трокевича ли, например, ведь тот собирается снимать какой-то грандиозный боевик? А Медвежонок уже чует, что „Вихрь“ на ладан дышит… Все видели, как после премьеры последнего фильма он заталкивал тебя в машину Трокевича.

Да, это был удар! Конечно, все мы знали о романе Мариолы с режиссером Трокевичем, все началось с их якобы случайной встречи этим летом на курорте. Но это было не самое важное, Барс и Трокевич — вечные антагонисты, как сказал Словацкий, два бога на противоположных сторонах кинематографического небосклона. Барс, старый хитрец, знаток всех тайн ремесла, — и Трокевич, вундеркинд польского кино, оригинал, режиссер-философ, хотя и не каждый воспринимает его сложные конструкции в стиле барокко, его символику и метафоры, его видение нашей действительности. Мне лично произведения Трокевича напоминают венецианские зеркала, оправленные в драгоценные рамы, но зеркала с трещиной. Барс и Трокевич никогда не говорят один о другом плохо. Даже по-своему уважают друг друга. Но рано или поздно лишь один из них останется на поле боя, это понятно. Михал Прот не мог совершить большего предательства, нежели затевать тайные переговоры с Трокевичем. Он — человек Барса, он, которого Барс сделал из ничего.

— Ты думаешь, Мариола, что он только с нами так поступил? Только с тобой и со мной? А Божена? Ведь это Михал свел нашу знаменитую киношную пару. Это он пять лет назад подсунул Божену Славомиру. Божену, мою сестру, мою сводную сестру…

Вот этого я не знал, а я ведь всегда думал, что знаю о людях из „Вихря“ все. Да, это действительно сенсация! И смешная к тому же! Трудно представить себе двух женщин более непохожих, чем Божена и Иоланта. До брака с Боженой Барс был женат дважды. Первая погибла во время войны или сразу после, точно не помню. Вторая была политической деятельницей, занимала все более и более высокие посты в учреждениях, руководящих нашей культурной жизнью. Некоторым благодаря ей очень не поздоровилось в то время, которое называют „эпохой ошибок“, хотя, я думаю, правильнее было бы говорить об „ошибках эпохи“. Я сам тогда написал роман, о котором сейчас говорю, что он был ошибкой, хотя предпочел бы не стыдиться его. Да что там, признаюсь, что я очень к нему привязан — как мать к неполноценному ребенку. Но из-за одного этого романа мои коллеги поставили крест на всем моем творчестве. Впрочем, не будем об этом. Снова я отвлек я, а ведь речь шла о женах Барса. Пришло другое время, и Барс развелся со своей активисткой, потому что она портила ему репутацию в хорошем обществе. Довольно долго он жил в одиночестве. Этому великому лицемеру нравилось, когда за его спиной шептали: „Одинокий орел… Аскет в пустыне… Один, словно король пущи — зубр…“ Пошли даже сплетни, что его сексуальные интересы круто переменились. Это ведь сейчас стало модно. Видимо, эти слухи его раздражали, вот он и женился на Божене. Впрочем, вполне возможно, что с его стороны это настоящая большая любовь. Может быть, первая и последняя в его жизни. Ну что ж, стареющий, некрасивый мужчина и молодая, прелестная женщина…

— И до сих пор бы Боженка учила детей физкультуре в наших родных Кельцах, если бы не Медвежонок. И была бы она старой девой, потому что кто же из келецких женихов ей подходил? Но ведь есть эта идиотка, старшая сестра! Ненамного, правда, всего на два года…

Бац! Это значит, что наша Боженка гораздо старше, чем она говорит…

— Такая сестра должна помогать родне устраиваться в жизни. Вот и устроилась моя Боженка в Варшаве. Благодаря Медвежонку и мне.

Теперь я понял, почему это Барсу взбрело в голову купить у Иоланты рассказ и экранизировать его. Это Божена убила одним выстрелом двух зайцев. Это была плата Иоланте за то, что она пригрела сестру первое время в Варшаве, и магарыч Проту за хорошо сыгранную роль свата. Но только ли за это? Была ли Божена совершенно равнодушна к Медвежонку?

Невольно я пропустил мимо ушей что-то из рассуждений Иоланты, я просто задумался обо всем этом. Когда я опять прислушался к ее словам, она уже выкрикивала новую порцию оскорблений, голос ее вибрировал, он то поднимался до истерического визга, то срывался в глухих, сдавленных рыданиях, то вдруг снова резал уши, как бритва. Она наносила удары меткие и болезненные:

— Меня, Мариола, не обманешь. Я знаю, за что ты ненавидишь Божену. И за что меня. Это не ревность. Михал ведь только играет соблазнителей, а любовник из него никудышный. Мы с тобой это хорошо знаем. Ипохондрик, вечно у него тут болит, там колет. Устал после съемок. Должен как следует выспаться, чтобы хорошо выглядеть. Ему нянька нужна, а не жена и не любовница. Тебя снедает зависть! Ты завидуешь нам из-за наших детей. Ты отняла у меня Анджея и развратила его. Ты думала, что привяжешь его к себе, и что же — мы обе потеряли его. Ты ведь этого хотела? Этого, не так ли? Что ж, радуйся, твоя взяла. А теперь ты из-за Агнешки рвешь и мечешь…

— Какая Агнешка? — проскрежетал Барс.

У Барса голос неприятный, но он обычно владеет им. Впрочем, он считается молчуном. Но когда что-то выводит его из равновесия, голос его похож на треск разрываемой материи.

— Ах, так ты ничего не знаешь? — злорадно расхохоталась Иоланта. — Не знаешь о нашей маленькой семейной тайне? Этой тайне семь лет и она воспитывается в детском доме. Чтобы мамочке не мешать. И папочке тоже. Чтобы не усложнять им жизнь. Агнешка — это дочь Михала и Божены. Да ты не переживай, ведь это тебя не касается. Уговори Божену родить еще одного ребенка, на этот раз от тебя. Понимаешь, дорогой мой Славомир, с Мариолой дела обстоят совсем иначе. Она…

— Молчи! Молчи, или я убью тебя! — маленькая хрупкая фигура Мариолы в одно мгновение оказалась рядом с Иолантой.

Я думал, Мариола ее ударит. Схватит любой тяжелый предмет, что под руку попадется, и ударит. Но Иоланта предвидела это. Она отскочила в сторону и закончила:

— Она вообще не может иметь детей! Она никогда не родит! Никогда!

Она показывала пальцем на Мариолу, которая застыла в агрессивной позе. Не Мариола ударила Иоланту — это Иоланта раздавила Мариолу, даже не прикоснувшись к ней. Мариола вся сжалась, став еще меньше, еще худее, чем была на самом деле. Она стала похожа на обиженного ребенка. Отступила, на ощупь нашла кресло, бессильно упала в него и громко, отчаянно зарыдала.

Этот инцидент как бы сдвинул нас с наших мест, на которых мы застыли, как в трансе. Божена подошла к бару и налила рюмку коньяка. Подала Михалу, жестом дав понять, чтобы он велел Мариоле выпить. Прот нежно обнял жену и, откинув густые запутанные волосы с ее лица, принялся вытирать ей слезы носовым платком.

— Может, пора прекратить это представление, Иоланта? — обратился я к ней достаточно резко.

— О, нет! — Она обратила ко мне темные, сверкающие злым триумфом глаза. — Не заставляй меня молчать, Павел. И тебе от этого может быть кое-какая выгода.

— Мне? — удивился я.

— Не бойся. Я не буду считать денег, которые „Вихрь“ угробил, покупая киноновеллы и сценарии твоих друзей и знакомых, потому что тебе это было надо. Но, может, тебе интересно будет узнать, почему „Вихрь“ находится накануне краха? Да, финансового краха. Это контрольная палата может писать в протоколах и докладных: „бесхозяйственность“, „перерасход“, „неэффективное использование фондов“ и так далее. А я тебе скажу: обычный грабеж. Каждый брал сколько хотел и когда хотел. Фирко только предлоги выдумывал. Потому что были люди, которые держали его на крючке. Они знали то, что и я теперь знаю: почему такой человек не должен находиться на ответственном посту, куда он исчезал иногда на целые недели, что он уже наизлечимый алкоголик! Что доходит иногда до белой горячки. Что его надо тогда отвозить в клинику, а он оттуда сбегает, как только придет в себя. А одна пьянка была такая, — она показала пальцем на Дудко и Нечулло, — с этими вот господами, что девушку, которая не хотела с ними позабавиться, выбросили из окна пятого этажа. Потом говорили: несчастный случай или самоубийство. Ни то ни другое. Убийство. Обычное убийство.

— Ну, хватит, — высокая костлявая фигура Фирко выросла рядом с Иолантой, словно из-под земли.

Он схватил ее за плечи и попытался усадить на тахту.

Однако он не принял во внимание, что Иоланта находилась в состоянии страшного возбуждения. Истерик чувствует в себе необыкновенную силу, когда знает, что все внимание обращено на него. Иоланта рванулась и освободилась из его рук. Она отбежала на несколько шагов и, загородившись от него высоким креслом, продолжала:

— А знаешь ли ты, Павел, что останешься на бобах, когда „Вихрь“ разлетится вдребезги… Потому что все, кроме тебя, уже обдумали свою дальнейшую карьеру. Мой милый шурин, например…

Барс тупо уставился на носки своих модных итальянских туфель. Казалось, что ему уже все равно.

— Он все предусмотрел. В случае чего — фьюить! И нет его! Есть денежки в западных банках, есть контракты, жить можно. Есть с чего начинать. Он-то думает, что все рассчитал, а я, право, не уверена… Потому что я знаю свою дорогую сестричку, Боженку, а ведь по крайней мере половина его капиталов положена на ее имя… А вот пан Нечулло и пани Лилиана Рунич не собираются покидать отчий край. Пересидят кризис и снова выплывут. А пересидят, потому что деньги есть. Откуда? Интересно… Это ты, Густав, украл у меня драгоценности, которые я получила от Михала, а твоя новая пассия состряпала копии. Мне ты подбросил фальшивки, а оригиналы продал Божене. А может, подарил, не знаю… Ничего, клянусь, я из вас свое добро вытяну. Из горла вырву, или ты пойдешь за решетку, там и сгинешь. И за что же ты Боженке такую радость устроил?

Божена побледнела, а Лилиана, как перед этим Мариола, громко зарыдала. Она бросилась мне на шею и принялась орошать слезами мой парадный пиджак. Я был сыт всем этим по горло и решил прекратить шабаш. Я отодвинул Лилиану и встал. Видно, что-то особенное было в выражении моего лица, потому что, взглянув на меня, Иоланта попятилась и прижалась к подоконнику. Дело в том, что в салоне Барсов кроме двери есть еще и два окна, тоже выходящие на террасу. Окно это было слегка приоткрыто, сквозь узкую щель сочилась тьма и проникал холодный освежающий воздух из сада. Я подумал, что перед тем, как укротить Иоланту, я должен узнать одну важную вещь. Я спросил ее, глядя прямо в глаза:

— Ну, полегчало тебе? Выкричалась? Слава богу, никого постороннего не было. Надеюсь, ты не ведешь дневник…

Она вызывающе расхохоталась:

— А ты думаешь, что я все это… так, для смеха? Задаром? Я роман написала. Обо всех вас. Обо всем этом. Завтра передаю в издательство. Пусть все узнают. Пусть вся Польша посмеется. Я хотела только проверить, какие у вас будут физиономии, когда вы прочитаете про себя, ну, скажем, в „Экспрессе“ — роман с продолжением. А сегодня была генеральная репетиция, понимаешь? Должен понять. Про тебя там тоже будет. Что ты…

Я не знал, какие сенсационные разоблачения на мой счет есть в запасе у Иоланты. Но каковы бы они не были, я решительно не желал, чтобы она сейчас с ними выскакивала. А с тем, что она собирается напечатать, я бы как-нибудь управился.

„Пора заткнуть ей рот“, — подумал я. И надо сделать это быстро и надежно.

Я сильно ударил ее по лицу открытой ладонью. Она пошатнулась и схватилась рукой за щеку. При этом она задела плечом оконную раму, и окно широко распахнулось.

Именно тогда это и произошло.

Из темноты в открытое окно брызнула желтая искра… Эта искра ударилась в плечо Иоланты, скатилась по ее руке на пол, а Иоланта громко, страшно крикнула. Крикнула и упала.

Этой искрой на самом деле был сиамский кот Божены Норской, Йоги, который, видимо, прыгнул с перил и одним прыжком преодолел полуметровое расстояние, отделяющее его от окна. Почему он не прыгнул в дверь? Не знаю. Разве можно понять тайны кошачьей натуры? По дороге он наткнулся на препятствие — плечо Иоланты Кордес. Но не исключено, что кота кто-то швырнул в окно — кто-то, скрывающийся в темноте. Я слишком был занят Иолантой, поэтому не могу с уверенностью утверждать, что в этот момент все были в салоне и сидели на своих местах. Я не думаю, что кто-то из присутствовавших может вспомнить это обстоятельство со всей точностью. Слишком большая поднялась суматоха.

События стали разворачиваться с ошеломительной быстротой. С Иолантой, лежащей у моих ног, творилось что-то непонятное. Тело ее сотрясали судороги. Она широко открыла глаза и хватала ртом воздух, как рыба на берегу.

Я попытался поднять ее, чтобы положить на тахту. Она оказалась такой тяжелой, что мне это не удалось.

— Воды! — крикнул я, повернувшись к остальным. — И помогите мне кто-нибудь…

Мы подняли Иоланту втроем: я, Дудко и Нечулло. Когда ее положили на тахту, рука Иоланты бессильно упала. Открытые глаза все еще смотрели на меня, но так неподвижно, что я понял: Иоланта умерла. Мне стало страшно. И в то же время в этом было что-то неприличное, глупое.

И тут из кухни до нас донесся крик, полный ужаса и удивления. Я бросился к открытым кухонным дверям. Остальные побежали вместе со мной. Столпившись, мы молча смотрели на Божену, которая стояла на коленях на кухонном полу, выложенном белым кафелем, склонившись над трупом кота Йоги. Сомнений не было: кот на кухне был так же мертв, как и женщина на тахте в салоне-столовой супругов Барсов — и погиб он так же таинственно и мгновенно, как и его жертва.

Кто-то сказал — кажется, Фирко, — что надо немедленно вызвать „скорую помощь“ и милицию. Барс пошел к телефону в салон и позвонил в отделение милиции в Джежмоли.

Я посмотрел на часы: было ровно девять часов вечера.

Павел Бодзячек

Варшава, 10 сентября 1966 года.»

На этом кончается затянутый и слегка претенциозный рассказ Павла Бодзячека о трагедии в Джежмоли. Я отложила в сторону рукопись, испытывая весьма противоречивые чувства. Автор не вызывал у меня ни симпатии, ни доверия. Верно ли он описал происшедшее? Что добавил от себя? О чем умолчал?

Видимо, капитан Хмура тоже критически отнесся к этому произведению, которое якобы должно было помочь ему выяснить, почему погибла Иоланта Кордес. К последней странице скрепкой был приколот листок, на котором капитан записал свои замечания:

7

Думаю, что, прочитав произведение Павла Бодзячека, Себастьян Хмура с облегчением погрузился в протоколы медицинской экспертизы. Он, наверное, чувствовал то же, что и потерпевший кораблекрушение, долго носившийся на волнах безбрежного океана и вдруг увидевший на горизонте спасительную землю.

Медицинская экспертиза — это не расплывчатые, неуловимые впечатления, а реальные, бесспорные факты. Комбинация этих фактов, как математическая формула, дает право сделать вывод, который не могут поколебать никакие обстоятельства, особенно если за работу берутся специалисты, обладающие глубоким знанием теории, огромным практическим опытом и располагающие современной техникой.

Итак, отдел криминалистики Главной комендатуры в Варшаве представил капитану Хмуре два протокола вскрытия и несколько результатов химического анализа. Подробные описания отдельных этапов исследования я лишь просмотрела. Мне, дилетанту, эти профессиональные тонкости ничего не говорили.

Гораздо более понятными и важными показались выводы, объясняющие причину смерти Иоланты Кордес и кота Йоги. Заключение экспертов и токсикологов выглядело следующим образом:

Коротко и ясно. Официальные эпитафии для кота и женщины, убийцы и ее жертвы. Мне это кажется абсурдом: кот — убийца! Даже если предположить, что существует организатор преступления, кто-то, кто смазал кошачьи когти смертельно опасным ядом, все равно ведь лишь от Йоги зависело, произойдет убийство или нет. Стоп. Я ведь еще не знаю всего, что уже знал Хмура, когда он в последний раз завязал черную тесемку бантиком и отправил папку в архив.

Хмура ничему не верит на слово. Если есть показания свидетеля, он их проверит. Если имеется заключение экспертизы, он будет вгрызаться в него со всех сторон, пока не избавится от всех сомнений. Поэтому к заключению приколоты собственные заключения Хмуры. Несколько строк, выписанных из «Токсикологической химии» Тадеуша Дуткевича, выдержки из «Судебной медицины для юристов» профессора Гживо-Домбровского.

И еще:

Я никак не могу понять, зачем Хмура повыписал все это, раз у него было совершенно ясное заключение экспертов-токсикологов. Но вот он сам отвечает на листочке, вырванном из блокнота и приколотом к пачке документов. Хмура пишет:

Нижняя часть листка оторвана. Видимо, Хмура сделал еще какие-то записи, но они показались ему не заслуживающими внимания, и он убрал их, чтобы не отвлекаться. А может, он рисовал там цветочки и чертиков, размышляя о нелогичности рассказа писателя Павла Бодзячека?

На листке — дата, указывающая на то, что все эти версии Хмура анализировал уже после того, как получил заключение экспертов. В то время он уже собрал информацию — все, что знали участники приема, их друзья и знакомые, их коллеги по работе и соседи по дому. Он проштудировал рукопись Павла Бодзячека. И все-таки — сколько вопросов! Я откладываю в сторону эту пачку документов, которые Хмура соединил одной большой скрепкой и выделил из остальных, словно отдельную главу романа. Итак, начинается следующая глава.

8

Сначала, словно выступление, опять листок из блокнота Хмуры со следующим замечанием:

«Все врут. Сил моих нет. Хотя на первый взгляд некоторые кажутся довольно симпатичными людьми. Думаю, Иоланта и Бодзячек переборщили в очернительстве своих коллег. Похоже, они просто добились меньше успехов, чем остальные, отсюда и зависть, порождающая ненависть.

Но поскольку дело необычное и сложное, я хочу применить другой метод. Из протоколов допросов участников приема постараюсь выделить важные для меня темы. Просто вырежу ножницами и наклею полоски на отдельные страницы. Вместо того чтобы искать и сравнивать фрагменты разных допросов на одну и ту же тему, сразу буду иметь все под рукой. Тема первая — вопрос о цианистом калии».

А дальше — подколотые скрепкой странички. На первой красным карандашом написано:

Из протокола допроса Славомира Барса

Хмура: Осматривая место преступления, мы нашли в вашем доме в Джежмоли баночку с цианистым калием. С какой целью вы его хранили?

Барс: Для усыпления бабочек. Это самый простой и наиболее гуманный способ. Вы видели мою коллекцию? Это результат многолетних трудов.

Хмура: Да, я понял, что это ваше хобби. Где хранится яд? Кто может иметь к нему доступ?

Барс: Естественно, я держу его в специальном шкафчике, который закрываю на ключ. А ключ всегда ношу с собой. В том же шкафчике находятся и другие препараты и принадлежности.

Хмура: Но ведь это обычный шкафчик с простым замком. Ключ легко подделать…

Барс: Я никогда не считал нужным заботиться об охране мастерской. Кроме меня, никто в доме не интересуется коллекцией и не посмел бы войти туда без моего разрешения, тем более что-то трогать.

Хмура: Но в тот вечер было иначе.

Барс: Я глубоко расстроен происшедшим, очень сожалею. Но знаете ли вы, что такое страсть коллекционера? Я поймал великолепный экземпляр белого ночного мотылька. Экземпляры, предназначенные для коллекции, следует усыплять немедленно, иначе они теряют почти всю пыльцу с крыльев. Поэтому я на некоторое время покинул общество и отправился в мастерскую, чтобы препарировать мотылька. Но я спешил, нехорошо оставлять гостей надолго… Что поделаешь, бывает… Я забыл спрятать этот несчастный флакончик в шкаф. Да еще оставил открытым экзикатор. Это такой стеклянный сосуд, на дно которого насыпается цианистый калий, потом туда помещается бабочка и прикрывается крышкой.

Хмура: Где вы все это оставили?

Барс: Там, где работал. На подоконнике в мастерской.

Хмура: Окно было открыто?

Барс: Да, приоткрыто. Я люблю свежий воздух.

Хмура: Когда вы потом снова взяли в руки флакон и экзикатор, не заметили ли вы, что порошка стало меньше?

Барс: Нет, не заметил. Впрочем, признаюсь, я просто не обратил на это внимания. Я был слишком потрясен тем, что произошло. И потом, поскольку лишь я один пользуюсь всем, что находится в мастерской, то никогда не считаю нужным вести какой-либо учет порошка или отмечать его уровень в флаконе.

Хмура: Кстати, вы очень затруднили расследование тем, что так поспешно убрали флакон и экзикатор с подоконника. Там могли быть отпечатки пальцев… постороннего человека.

Барс: Я не подумал об этом. Видите ли, я педант. Прежде чем положить все принадлежности в шкафчик, я всегда протираю их салфеткой. В мастерской должна быть идеальная чистота. Иначе коллекция может испортиться.

Хмура: Понятно… Итак, мы приходим к выводу, что каждый из присутствовавших на приеме мог воспользоваться содержимым флакона или открытого экзикатора, на дне которого оставался цианистый калий. Причем не обязательно было даже входить в мастерскую. Достаточно было перегнуться через подоконник, стоя на террасе.

Барс: Да. Видимо, так.

Из протокола допроса Божены Барс-Норской

Хмура: Вы примерно представляете себе действие яда, называемого цианистым калием?

Божена Норская: Я только знаю, что он действует мгновенно. Пан капитан, сколько лет уж прошло с тех пор, как я учила химию…

Хмура: Да, но вы же читаете иногда детективы, смотрите фильмы…

Божена Норская: Простите, пан капитан, но литература такого рода меня не интересует…

Из протокола допроса Катажины Налепы

Хмура: Как давно вы служите домработницей в доме Барсов?

Катажина: У пана Барса, извиняюсь. Пятнадцать лет.

Хмура: Знаете ли вы, что пан Барс хранит в мастерской, в таком фарфоровом флаконе с притертой пробкой, в своем шкафчике с препаратами?

Катажина: А чего ж тут знать? Отраву против бабочек. И на комаров, и на мух, и на другую пакость тоже хорошо действует. Мы с хозяином как-то окуривали этой отравой подвал, кухню и выгребную яму. Газ такой из этого делается. Но одной мне хозяин не разрешал этим заниматься.

Хмура: И сами вы никогда этого не брали?

Катажина: Упаси господи! Мне даже в мастерской разрешается убирать, только когда хозяин там находится.

Из протокола допроса Михала Прота

Прот: Цианистый калий? Понятия не имею, зачем он нужен. Знаю только, что это яд, и все. Ну, знаю, что Барс зачем-то держал эту гадость у себя, но зачем — это мне неизвестно.

Из протокола допроса Мариолы Прот

Мариола Прот: У меня дома когда-то было немного цианистого калия. Я выпросила крошечный пакетик у моего двоюродного брата, который работает в химическом институте. Это было в то время, когда врач сказал мне, что у меня никогда не будет детей… Я не хотела жить. А брату я сказала, что собираюсь травить крыс в подвале.

Хмура: Где теперь этот порошок?

Мариола Прот: Куда-то делся. Может быть, я по рассеянности выбросила его во время уборки…

Из протокола допроса Анджея Прота

Анджей: Цианистый калий? А что это такое? Видите ли, пан капитан, по химии у меня всегда были двойки.

Хмура: Это яд.

Анджей: Я в этом не разбираюсь. Мы с ребятами в такие игры не играем. У нас другие развлечения…

Из протокола допроса Ромуальда Дудко

Дудко: Конечно, пан капитан. Я использую цианистый калий. Я ведь страстный фотограф и, кроме того, снимаю короткометражные документальные фильмы. Сам проявляю и печатаю снимки, сам обрабатываю кинопленку. А для этого нужен этот чертов цианистый калий, ничего не поделаешь… Без него никуда. Но в кармане я его с собой не ношу. Честное слово.

Из протокола допроса Лилианы Рунич

Лилиана Рунич: Да, у меня дома есть цианистый калий. Я этого не отрицаю. Я ведь художница, моя квартира — одновременно и мастерская. Кроме графических и оформительских работ, я еще занимаюсь изготовлением бижутерии. Для этого необходим цианистый калий.

Хмура: Знает ли пан Густав Нечулло, который, как нам известно, часто бывает у вас, где вы храните яд?

Лилиана Рунич: Да, он любит смотреть, как я работаю.

Хмура: Значит, он имел доступ к вашим запасам цианистого калия? Мог незаметно отсыпать себе немного для каких-нибудь своих целей?

Лилиана Рунич: Конечно, мог…

Из протокола допроса Тадеуша Фирко

Фирко: Я сам доставал цианистый калий для Барса. Директор объединения должен иметь связи среди снабженцев… Откуда я его взял? Ей-богу, не помню. Кажется, достал в Лодзи, на какой-то текстильной фабрике.

Из протокола допроса Павла Бодзячека

Бодзячек: Да, я видел, как Барс препарировал бабочку на подоконнике своей мастерской. Ну и, естественно, я знаю, что он всегда для этого пользуется цианистым калием. Другие предпочитают эфир. Это дело вкуса и привычки.

Хмура: Кто, кроме вас, был свидетелем этих, скажем так, манипуляций пана Барса?

Бодзячек: Минутку… Я постараюсь припомнить… Мариола? Нет. Божена?.. Тоже нет. Наверное, это они ругались в спальне Божены на втором этаже, прямо над мастерской Барса. Конечно, если бы кто-нибудь из них выглянул из окна, то мог бы увидеть. Да нет. Когда женщины ругаются, они ничего не видят. Ах, да! Вспомнил. Кроме меня, еще Иоланта могла это видеть.

Показаниями Павла Бодзячека кончаются страницы с наклеенными вырезками из протоколов. Эти полоски выглядят как телеграммы. Не хватает лишь подписей внизу. Хмура собрал все это, как говорится, в кучу, но не снабдил никакими примечаниями или комментариями. Либо эти показания рисовали столь ясную картину, что не нуждались в пояснениях — он уже знал все, что хотел узнать, либо наоборот: он до сих пор ничего не знал.

Дело, однако, выглядит как классический детектив: так или иначе каждый либо сам имел яд, либо знал, что он есть у Барса и знал, где этот яд искать. Итак, каждый из участников приема, не исключая и серого кардинала «поместья» Барсов — Катажины Налепы, мог натереть когти кота Йоги смертельно опасным ядом.

9 Симпатии и антипатии кота Йоги

Это название, как всегда написанное красным карандашом, дано следующей главе «романа», состоящей из полосок, которые капитан Хмура вырезал из протоколов и наклеил на листы бумаги.

Итак, Хмура взялся за разработку четырех версий, ища ответ на основные вопросы: на что рассчитывал человек, вооруживший кота смертельным ядом? На какую реакцию животного надеялся он в этой ситуации? На каких предпосылках основывал свое поведение человек — либо очень хитрый, либо очень наивный?

Скрупулезность Хмуры еще раз поражает меня, когда я принимаюсь за чтение этой подшивки. В комендатуре над ним посмеиваются. Говорят, что если жена застрелит мужа, который занимается производством зубных щеток, то в материалах дела наверняка будут заметки Хмуры об истории и технологии изготовления этого товара. Он узнает о зубных щетках все, что только можно узнать. Потому что, как он всегда говорит, «вдруг это что-нибудь даст»? Кроме того, он утверждает, что между человеком и предметами, которыми он окружен, вещами, которые он любит, его профессией существует большая, хотя и не всегда сразу заметная связь.

И вот, на первой странице главы, посвященной характеру кота Йоги и его отношениям с людьми, заметки Хмуры:

Хмура сразу же использует эту информацию для своих целей. Красной чертой отмечено предложение, в котором говорится об обыкновении хватать добычу в прыжке. Подчеркнуты также слова: «подвижные когти» и «ходят на пальцах». Далее Хмура делает вывод:

«Иоланта — в качестве добычи. Отсюда и прыжок. Подвижные когти — вот проблема. Тут два варианта. Первый: кто-то натирает коту когти на подоконнике мастерской Барса. Кот возбужден этой процедурой. Инстинкт предостерегает его: опасность. Он защищается, вырывается, так что должны быть повреждения краски и на подоконнике. Надо проверить. И на перилах террасы.

Время произведения этой манипуляции: не раньше, чем перед самым началом обвинительной речи Иоланты, потому что во время ее „выступления“ все были в салоне и никто не уходил, как утверждает Бодзячек. Если бы кто-то сделал это раньше, то неестественное поведение животного обратило бы на себя чье-нибудь внимание. Наверняка кот как-нибудь пытался избавиться от вещества на своих когтях.

Второй вариант: кто-то смазывает коту когти ядом непосредственно перед тем, как Йоги бросился на Иоланту. Кот разъярен, вырывается (или его толкают в этом направлении) и прыгает на плечо Иоланты. Этот вариант кажется мне более реальным. Надо проверить, может быть, кого-то все-таки не было в салоне в конце обвинительной речи Иоланты?

Коты ходят на пальцах. Эта деталь может пригодиться мне при рассмотрении такой возможности: Йоги сам наступил в экзикатор с цианистым калием, который Барс оставил открытым. Нет, невозможно: нет следов яда на поверхности пальцев кота. Поручик Игначак возражает мне, говорит, что коты прячут когти, втягивая их в мешочки пальцев, — а именно так ходят коты, с втянутыми когтями. Значит, Йоги, втянув когти, ввел бы яд в организм и погиб бы сразу, не успев ни на кого броситься. Но я сегодня наблюдал за котом, которого взяла в дом моя жена Марианна. Кот при ходьбе втягивает когти не целиком, самые их кончики выступают из мешочков, находящихся внутри пальцев. И кто-то это предусмотрел. Яд находился только на самых кончиках когтей. Почему кот не слизал его? Животные обычно хорошо разбираются, что годится в пищу, а что нет. Но кот — хищник, его привлекает запах свежей крови. Лишь почувствовав кровь жертвы на своих когтях, Йоги не удержался и стал облизывать их, подавив инстинкт самосохранения».

Первая страница на этом кончается. А на второй снова наклеены полоски, вырезанные из протоколов допросов.

Говорит Божена Барс-Норская

Йоги… Я тяжело переживаю эту утрату. Мне страшно не хватает его. Не знаю, поймете ли вы меня, пан капитан, но я просто обожала это существо. Видимо, Йоги это чувствовал, потому что из всех домашних признавал лишь меня. Он ходил за мной по пятам, как собака. Всегда ждал меня у калитки. Стоило мне позвать его, сразу же прибегал из любого уголка сада. Ему было четыре года. Муж подарил его мне в первую годовщину нашей свадьбы. Славек знал, что я мечтала о кошке. Кого еще любил Йоги… Не знаю… Он был настоящий дикарь. Он не любил, когда к нему прикасались чужие, мог совершенно неожиданно броситься и поцарапать. Как-то меня долго не было дома, и он за это время так одичал, что очень больно укусил мужа за руку. Когда у нас бывали гости, я обычно закрывала Йоги в своей комнате. Так было безопаснее всего. Чужие люди в доме его раздражали. Кроме того, он терпеть не мог шума, громкой музыки, сигаретного дыма и запаха алкоголя. В тот вечер я его тоже закрыла. Но он, видимо, как-то выбрался, когда мы с Мариолой входили в спальню. Мариола хотела поправить макияж. Если Йоги и ненавидел кого-нибудь со всей страстью, так это Мариолу. А она панически боялась его. Не знаю, почему. Может быть, у нее слишком быстрые, слишком резкие движения, кошки этого не любят. Как-то он бросился на нее, когда она демонстрировала новую танцевальную композицию…

Говорит Славомир Барс

Я купил Йоги для Божены в маленьком магазинчике на Новом Святе, там продают домашних животных, птиц и рыбок. Я иногда захожу туда, чтобы поговорить о бабочках с профессором, владельцем магазина. Иногда я покупаю у него интересные экземпляры. Конечно, это не так интересно, они уже препарированы, а для коллекционера дороже всего то, что он сам поймал… Как-то я увидел у него объявления, что продаются сиамские кошки. Он показал мне котят. Один из них, именно Йоги, мне понравился. Я подумал, что он чем-то похож на мою жену. У него были такие же голубые глаза, смолисто-черная головка и грациозные движения. Да и случай был подходящий: приближалась первая годовщина нашей свадьбы. Я принес ей котенка, но был очень разочарован и расстроен. Ей не понравился мой подарок. «Терпеть не могу кошек!» — крикнула она и сбросила Йоги с колен. Но когда я объяснил ей, почему купил сиамского кота, она согласилась со мной и приняла подарок. Со временем она привыкла к Йоги, даже любила фотографироваться с ним. Однако относилась к нему скорее равнодушно, скорее как к элементу интерьера в доме, который я для нее построил.

А я любил Йоги… Однажды Йоги что-то натворил, уже не помню, что именно. Кажется, порвал дорогую кашмирскую шаль Божены. Она сидела перед зеркалом и причесывалась. Рассердившись, она бросила в него щетку. Йоги бросился на нее. Если бы не мое вмешательство, он бы ее страшно поцарапал, она была в платье с короткими рукавами. Я схватил его прямо в воздухе, и тогда, не помня себя от ярости, а может быть, защищаясь, Йоги укусил меня за палец. Но это случилось один-единственный раз. Из наших гостей Йоги любил Иоланту. Именно Иоланту. Когда она приходила к нам, он подбегал к ней и ласкался. Божена, кажется, даже ревновала его к Иоланте. Она прогоняла его и закрывала в своей комнате. Еще он любил Михала Прота. Зато терпеть не мог Бодзячека. Фыркал на него и выпускал когти. Ну и, к сожалению, мне никак не удалось уговорить Касю и Йоги подружиться…

Говорит Катажина Налепа

Фу, я терпеть не могла этого звереныша. Я вообще не люблю котов, потому что они воняют. Ну, была бы собака, это я еще понимаю. Причем большая, дворовая. Когда хозяева уезжают, я остаюсь одна-одинешенька в этих хоромах, так мне все время кажется, что за каждым кустом вор сидит или бандит какой-нибудь. А вы что думаете? В доме столько добра! Есть что взять. Да хоть бы этот котяра мышей ловил, так ведь нет! Давно бы я огрела шваброй по башке, если бы не пан Барс. Мой хозяин носился с ним, как с ребенком, прости господи. А иной раз и разговаривал с ним целыми часами, когда хозяйки дома не было. Потому что пани наша не больно-то его любила. Кого из гостей Йоги любил?.. Откуда мне знать, я в залу не захожу, когда там гости сидят. Ага, Фирко один раз от него на кухне спрятался и еще кричал мне, чтобы я как следует закрыла дверь, лучше всего на ключ, потому что Йоги умел открывать дверь — прыгал на ручку. Пан Фирко вроде пошутить хотел и дунул на него дымом от сигареты, а кот чуть было зенки-то ему и не выцарапал. Пани Иоланту, покойницу, Йоги любил. Я иногда видела, как пани Иоланта шла себе по газону, а котище у нее на плече сидел. И эту — новую симпатию пана Густава — Йоги тоже уважал. А пана Густава — нет. Один раз я видела, как за тем столом в саду Йоги сидел на коленях у пани этой, как там ее, Рунич, что ли, а она взяла его под мышки и стала пугать им пана Нечулло. И что вы думаете, пан капитан, прыгнул котище на Нечулло, тот аж под стол залез, а кот — за ним. Так все господа тогда смеялись…

Говорит Анджей Прот

Я… люблю котов. Я редко бывал у Барсов, два или три раза. Мне нравилось играть с Йоги. Смешной зверь.

Говорит Михал Прот

Я никогда не задумывался над тем, люблю ли я Йоги и любит ли он меня. Вообще-то я люблю зверей. Но при моей жизни, при моей работе, при том, что я постоянно на съемках и подолгу не бываю дома, я не могу позволить себе завести какое-нибудь животное. А кто бы им занимался? Еще Иоланта любила и кошек, и собак, и птиц. Когда Анджей был маленький, у нас дома был настоящий зоопарк. Но Мариола говорит, что любит животных только на свободе, в лесу, среди живой природы. Впрочем, у нее и времени нет, ее ведь целыми днями не бывает дома. А Йоги ей не нравился, потому что она терпеть не может Божену. Какие-то их бабские дела. Не знаю, в чем дело, но Божена тоже плохо относится к Мариоле. А я очень хотел, чтобы они подружились…

Говорит Мариола Прот

Я вообще не выношу никакой неволи, никакого плена. А одомашненное животное — это ведь животное в плену. Но с Йоги я хотела подружиться, чтобы отбить его у Божены. Из вредности? Может быть. А вы, пан капитан, любите таких добреньких людей? Это же маска. Таким нельзя доверять. Я потихоньку приносила Йоги всякие лакомства. И потихоньку давала ему. Он ест только сырое мясо, вот я и подкупала его то куриной печенкой, то кусочками вырезки. Божена как-то застукала нас на таком нежном тет-а-тет. Она устроила страшный скандал, кричала, что я хочу отравить ее кота, и потом всегда натравливала его на меня. Подлая баба, говорю вам. А Иоланта тоже подлизывалась к Йоги, только он всегда избегал ее. Как увидит ее, так и удирает. Словно боится ее. А это странно, ведь сиамские коты — смелые и умные животные.

Говорит Густав Нечулло

Вы уверяете меня, пан капитан, что Йоги не любил меня, а я его боялся? Абсурд! Эта сцена за столом в саду? Да ведь это была шутка! Милый розыгрыш! Вот кого Йоги на самом деле терпеть не мог, так это Бодзячека. Однажды Павел хотел напоить Йоги коньяком. Кот опрокинул всю посуду на столе, разбил рюмки и чашки. С тех пор Божена закрывала Йоги на ключ в своей комнате, когда бывали гости.

Говорит Лилиана Рунич

Йоги? Экзотический звереныш. Мы с ним дружили. Кого он любил, а кого нет? Не знаю. В самом деле не знаю. Я недавно стала бывать в Джежмоли.

Говорит Павел Бодзячек

Все очень просто: я не люблю кошек. И меня не заботит их доброе отношение ко мне. Йоги вызывал во мне особую неприязнь, потому что был страшно балованный. Кто это видел, чтобы так нянчиться с котом…

Говорит Ромуальд Дудко

По заказу пана Барса и его жены я сделал целую серию фотографий Йоги. Намучился страшно. Но чего не сделаешь для людей, от которых в некотором смысле зависишь, правда? Я видел однажды, как Прот пнул Йоги — не знаю, может и нечаянно. Во всяком случае, так он потом говорил. Я не люблю, когда мучают животных. Я с радостью завел бы дома кошку, но у меня собака, к сожалению, терпеть не может всю кошачью братию. Йоги старался держаться от меня подальше, наверное, чуял собачий запах… Иоланта вроде бы любила кошек, надо же, как ей не повезло, что именно кот отправил ее на тот свет. Она собирала материалы для книги о кошках, это должна была быть такая кошачья энциклопедия, «все о кошках», стихи, песенки, отрывки прозы, цитаты из научных исследований, шутки. Она даже предлагала мне, чтобы я занялся изобразительной стороной, знала, что у меня большой фотоархив и что фотография — мое хобби. Но я не горел желанием сотрудничать с ней. Иоланта, как говорится, выпала из обоймы, ее плохо принимали в нашем кругу, некоторые просто игнорировали, так что лучше было дел с ней не иметь. И зачем мне было рисковать и портить себе репутацию, так ведь?

Я думала, что на этом кончаются высказывания всех, кто в некотором смысле был заинтересован характером Йоги, однако ошиблась. Оказалось, что Хмура принял во внимание еще одного человека, участвовавшего в приеме в Джежмоли, хотя допросить его Хмура не мог. Он поступил просто: приложил еще и статейку о котах из «Филипинки», написанную Иолантой Кордес. В самом конце было его замечание:

«Двухлетней давности статью о кошках, вырезанную из детского журнала „Филипинка“, я нашел во время обыска на письменном столе в квартире Иоланты Кордес. Как показала проверка, в свое время она сотрудничала с этим журналом и публиковала там маленькие научно-популярные статьи».

Я бегло просмотрела статью: автор явно симпатизировала кошкам и собрала много интересного об их истории и привычках.

10

Я отложила в сторону прочитанные страницы и подумала, что, наверное, редкому коту посвящают столько некрологов, как Йоги. Потом я взяла в руки несколько листочков, исписанных почерком Хмуры. На первом сверху было написано большими буквами:

Похоже, Себастьян Хмура считал, что ответить на этот простой вопрос вовсе не так легко, если посвятил этой проблеме целое исследование.

«Сначала я собирался оформить обычный, нормальный протокол „допроса по поводу“ и так далее. Однако я пришел к выводу; что это мне ничего не даст. Ну, еще одна казенная бумажка, прочитав которую мой шеф недовольно буркнет: „Вот, пожалуйста, на что мои работники тратят драгоценное время“.

А беседа, которую я вел с одним очень интересным человеком по поводу ночных бабочек, дала мне большой материал для размышлений и заслуживает того, чтобы записать ее. Ассоциации, раздумья, суждения о людях… Но все это, к сожалению, не вмещается в рамки официального протокола. Поэтому я хочу записать этот разговор для себя, сохранить его неуловимое настроение, его подтекст. Может быть, что-нибудь из этого разговора пригодится в деле, которое я веду. Почему бы мне не попробовать подражать Бодзячеку?

В один прекрасный день я отправился на Новый Свят, у меня там были дела. Я зашел в маленькое ателье по пошиву женских блузок. Оно помещается в одном из павильончиков, что прячутся за домами на Смольной. Под тем предлогом, что я будто бы хочу купить подарок на день рождения своей жене, я заинтересовался десятью прелестными блузочками, грустно свисавшими с плечиков вдоль ширмы примерочной. К сожалению, они не продавались. Так сказала мне симпатичная пани с темными глазами и пышными черными волосами, скромно одетая в черное платье, с изящной старинной брошкой из слоновой кости, приколотой у воротничка.

Я настаивал. Она опять отказала и объяснила, что, во-первых, ателье шьет большей частью на заказ, а во-вторых, блузки эти сшиты для их постоянной клиентки, которая, к сожалению, опаздывает на примерку. Я лицемерно заломил руки: господи, да зачем же ей целых десять блузок?! И получил любезный ответ, что дама эта собирается за границу. Пани в черном платье снисходительно улыбнулась моей наивности: вот простофиля, не разбирающийся в тайнах женской души. Разве какая-нибудь женщина может считать, что у нее много блузок?

Имя Божены Барс-Норской ни разу не прозвучало в разговоре. Но я нашел адрес этого ателье в ее большой записной книжке, переплетенной крокодиловой кожей. Она лежала в доме в Джежмоли, около телефона. Обыск на вилле супругов Барсов, проведенный со всевозможными реверансами с нашей стороны, был процедурой весьма неприятной, хотя для нас совершенно необходимой. Ведь мы обязаны были проверить, не спрятал ли кто-нибудь, например, остаток цианистого калия…

Похоже, пани Божена едет за границу. Интересно. Она об этом ничего не говорила. Надо будет проверить в паспортном бюро.

Потом я заглянул в комиссионный магазин на противоположной стороне улицы. Здесь я уже представился официально. Без особых трудностей я узнал, что пани Норская очень часто сдает вещи на комиссию. Мелочами она себя не утруждает. Обычно это комплекты шикарного французского белья и дорогие меха. С января по сентябрь она получила здесь триста тысяч злотых. Все законно. Магазин высчитывает положенный процент. Если бы она еще не жаловалась на то, что ей постоянно занижают цены.

Третий визит был для меня самым важным. Я шел туда с бьющимся сердцем».

О, я знаю, куда отправился Хмура. В том квартале Нового Свята между угловым домом на Рутковского, где в пыльных витринах можно увидеть самую нелепую модную одежду, и Варецкой улицей, где в салоне «Десы» обедневшие аристократы, испытывающие острую потребность в наличных, передают в опытные руки любезных оценщиц остатки столового серебра и родительских сервизов, медные ступки с пестиками и керосиновые лампы, самовары и полотна Коссаков, а также иконы в таком количестве, что можно подумать, будто Польша издавна была православной, — именно там находятся три комиссионных магазина. Эти магазины — словно три островка зелени в высохшем русле реки. Здесь житель каменного города утоляет свою тоску по живой природе — даже если эта природа заключена в стеклянную банку с несколькими рыбками, меланхолично кружащими между крохотными клочками водорослей. Ни в чем так не проявляется дух предков, как в страстном желании иметь канарейку, что высвистывает свои звучные трели среди грохота трамваев, визга тормозов, стука тысячи шагов по тротуару и воя соседского радио.

Тот, у кого есть домик в предместье, может купить парочку голубей. Одинокий и сентиментальный утешится морскими свинками или хомячком. Сноб заведет экзотического сверчка. Здесь ждут своих хозяев персидский котенок и две таксы, попугайчики и боксер с бандитской мордой и ангельской доброты сердцем, ждут нас с вами, чтобы мы купили их и дали им место в своем доме. Ждут кого-нибудь, кого они верно и нежно любят.

В один из этих магазинов и направился Хмура, потому что именно о нем говорил Славомир Барс, когда рассказывал о том, как купил кота Йоги и о том, что время от времени пополняет свою коллекцию бабочек. Владельца этого магазина все называют не иначе как «пан профессор».

Здесь охватывает душный запах птиц и животных, живущих в клетках и клеточках, тесно уставленных в небольшом помещении. Глядя на аквариумы, кажется, что находишься на дне моря, в котором колюшки, вуалехвосты и золотые рыбки заменяют китов и акул. Подсвеченная зеленоватая вода пронизана серебристыми воздушными пузырьками и золотящимися, подвижными пятнышками рыбок, от нее идет таинственный изменчивый свет. А вот и житейская проза: какой-то клиент самозабвенно ругается из-за обогревателя для аквариума, который он недавно купил здесь и который уже испортился. «Из-за неправильного с ним обращения, надо уметь пользоваться такими сложными и чувствительными приборами», — ядовито парирует продавец. Два малыша пытаются засунуть пальцы в клетку к попугаю: клюнет или нет? В магазине полно людей. Кто-то спрашивает о чучелах птиц, необходимых для школьного кабинета биологии, кто-то не уверен, правильно ли он кормит черепаху, привезенную летом из Болгарии. Но зачем пришел сюда Хмура? Впрочем, пусть он сам расскажет.

С профессором можно поговорить за перегородкой, в темном коридорчике, тесном и заставленном какими-то коробками.

Он приглашает меня присесть к столу, заваленному бумагами и книгами. Наш разговор прерывает звонок телефона.

— Что? — переспрашивает профессор. — Змея? Нет, сейчас у нас нет этого вида…

Он смеется и кладет трубку. Крокодила еще никто не спрашивал? Нет? А жаль. Его можно приручить… Профессор худой и подвижный, у него румяные щеки, седеющие волосы и веселые глаза.

— Пан Барс? — улыбается он. — Ох, не вспоминайте, это меня бог наказал, не иначе.

— Он действительно такой страстный коллекционер? — с любопытством спрашиваю я.

Профессор пренебрежительно машет рукой:

— Э, где там… Три четверти его коллекции — из моего магазина. Я думаю, что это особый вид снобизма. Вы понимаете, артисты — люди странные. И чем страннее, тем лучше, — значит, более великий артист. Так говорят. Значит, надо иметь свою странность, чтобы никто не сказал: «Да он просто обыватель». Один знаменитый художник, знаете ли, собирает все в стиле сецессион, самое вычурное безобразие. Все восторгаются его коллекцией. А Барс выбрал бабочек. Благодаря мне возни у него с этим немного, а какой эффект! Все только об этом и говорят!

— Это, видимо, стоит больших денег?

— Единичные экземпляры или даже стенды — это не так уж дорого. Но в таком масштабе, как у Барса — да, конечно, он на этих бабочек просадил большие суммы. Но он не всегда рассчитывается со мной наличными.

— А как же? — разговор все более увлекал меня.

— Привозит мне разные экзотические экземпляры. И не только бабочек. Птиц, змей, земноводных, мелких животных. Раздобыл где-то удостоверение, что он делает это в научных целях. И привозит. Так что в итоге ему все это окупается.

Я еле сдерживал смех. Наш изысканный ценитель прекрасного, серьезнейшим образом ведущий расчеты мексиканскими лягушками и тритонами…

— И еще как ругается, если бы вы видели! Из-за каждого гроша! — В голосе профессора звучало глубокое презрение. Худое лицо искривилось в брезгливой гримасе.

— Скажите мне, пан профессор, почему Барс пользуется для усыпления бабочек цианистым калием. Нет ли других способов, менее… страшных? Безопасных для окружающих?

— Глупостями занимается, — фыркает рассерженный профессор. — Бабочка, усыпленная цианистым калием, становится жесткой. Ее потом нельзя расправить и красиво поместить на стенде. Нормальные коллекционеры усыпляют бабочек эфиром. Цианистый калий обычно используют в научных лабораториях, когда препарированный экземпляр должен служить для других целей, а не для экспозиции.

— Так почему же?

— Да я уже несколько раз объяснял ему. А он все свое. Говорит, что у него аллергия на эфир, что он задыхается, появляется сыпь. Не знаю, не проверял. Но мне кажется, вы уж меня извините, что это просто маскарад. Оригинальная деталь в биографии великого художника. Вот приходит кто-нибудь к нему, скажем. Эфир — это несерьезно. А так: «Ради бога, будьте осторожны! Пожалуйста, не прикасайтесь тут ни к чему. Это смертельный яд. Цианистый калий…» И все смотрят на него с уважением. Как же, человек каждый день играет со смертью!

Меня поразила точность этой догадки. Профессор хорошо разобрался в слабостях нашего маэстро. Мы принялись подробно обсуждать бабочек, дневных и ночных. Профессор охотно сменил тему разговора. Он рассказал много интересного о ночных мотыльках.

— Некоторые виды — это просто бедствие, стихийное бедствие для наших лесов и садов. Этот прелестный ночной мотылек с белыми крыльями и красивым именем портезия, которую, как вы мне рассказали, Барс в тот вечер умертвил цианистым калием, по-польски называется не так изысканно. Ее гусеницы так объедают листья деревьев и кустов, что остаются лишь голые ветки. Ведь бабочка — это только одна из трех стадий развития насекомого. Она живет недолго и заботится о сохранении вида. Самая важная, самая существенная стадия — это гусеница, прожорливая, хищная гусеница. Умная. Умеющая пережить зиму в коконе. Скрывающаяся днем, выходящая искать пропитание ночью. Они живут большей частью гнездами, среди своих братьев и сестер.

— А я всегда боялся «мертвой головы», — вспоминал я свои детские страхи. — У нее такие огромные крылья. А когда пытаешься поймать ее, она пищит как мышь.

— Это тоже хищник. Ее родина — побережье Средиземного моря. К нам она редко залетает. И, нарушая все обычаи мотылькового племени, она вовсе не питается цветочным нектаром. Она сосет сок покалеченных деревьев и ворует мед у пчел.

Наверное, мы могли бы так сидеть до самого вечера, рассуждая о чудесах природы, но я заметил, что профессор поглядывает на часы, пару раз заходили работники магазина: было необходимо его присутствие при каких-то орнитологических сделках. Я поблагодарил его за интересную беседу, за то, что он уделил мне свое драгоценное время, и, пользуясь случаем, заказал для Марианны на рождество щенка боксера. Хороший будет сюрприз под елку. Я лично считаю, что это куда лучше, чем блузка. Наконец-то найдется применение ее энергии на время, когда я поглощен своими служебными делами и редко бываю дома. Боксер — самый подходящий объект, канарейку она заговорила бы насмерть.

Я вышел, слегка одуревший от запахов этого зоопарка в миниатюре. Я долго бродил по Новому Святу, время от времени останавливаясь и размышляя обо всем, что услышал от профессора. Конечно, я узнал некоторые конкретные детали, кое-какие факты, которые наверняка пригодятся мне в расследовании. Но гораздо более ценной добычей я считал те мысли, которые пришли мне в голову во время разговора.

Павел Бодзячек в своем рассказе сравнивал Иоланту Кордес с белесой, незаметной молью. Но я думаю, что он ошибся. Его обманула внешность. А Барс? Не он ли своим характером напоминал прожорливое воплощение эффектной «мертвой головы», крадущей мед из пчелиных ульев и питающейся соками искалеченных деревьев? Не была ли таким деревом именно Иоланта? И вообще, весь этот круг — если правда то, что выкрикивала о них Иоланта и что отразил в своем рассказе Бодзячек, добавив и свои обиды и сплетни, сводя и свои счеты — если все это правда, то не напоминает ли этот творческий круг гусениц бабочки-дубовки, которые путешествуют длинными процессиями, гуськом, держась за ту, что ползет впереди? Профессор рассказал мне о странных особенностях этой вереницы. Если убрать лидера, то на его место становится следующая гусеница и ведет процессию дальше. Но если лидер, сбившись с пути или обходя преграду, наткнется случайно на конец вереницы, или прикоснется к туловищу какой-нибудь гусеницы, ползущей в середине ряда, то возникает замкнутый круг. И будет этот хоровод кружиться долго, бесцельно и бессмысленно, пока гусеницы не погибнут от голода и усталости.

Дубовка ядовита для людей. Волоски гусениц, отрываясь при малейшем ветерке, попадают на кожу и вызывают раздражение, сильный зуд и болезненные, долго не заживающие язвы.

Удивительны бывают аналогии, которые можно провести между миром животных и человеческими проблемами. Если у кинообъединения «Вихрь» забрать Барса, на его место сразу же выскочит другой любитель чужого меда — Густав Нечулло. А разве Барс не утратил в какой-то момент ориентацию и не уткнулся в самое пошлое и низкое? И вот уже Барс со всем его «Вихрем» крутится бессмысленно и бесцельно, крутится, крутится, и нет сил выйти из круга, не заколдованного, а созданного собственными ошибками. И разве не отравляет людей то, что при малейшем ветерке подымается в воздухе над нашими творческими кругами?

Не потому ли погибла Иоланта, что расшевелила гусениц в их гнездах, свитых из шелковых нитей?

И вообще — все ли сказала Иоланта, что ей было известно о наших кинематографических и прочих гусеницах, любящих выходить на охоту лишь в темноте и не терпящих, когда их с их делами вытаскивают на солнечный свет.

Свет несет смерть ночным мотылькам.

11

Я дочитала рукопись Хмуры и задумалась. Вот, пожалуйста: кто бы мог подумать, что среди следователей нашей милиции пропадают такие литературные таланты? Когда он уйдет на пенсию, наверняка издаст книгу воспоминаний под названием вроде «Убийца всегда оставляет след». Или более скромно: «Двадцать пять лет на посту».

На одной из страниц коллега пана Себастьяна поручик Ян Муха — я хорошо помню этого молодого человека по делу «голубых шиншилл» — докладывает, что по поручению Хмуры он обратился в паспортное бюро и получил следующую информацию:

Вторая страница представляет собой твердый листок картона с приколотыми к нему несколькими фотографиями. Чего только здесь нет! Подоконник в мастерской Барса — вид сверху и в разрезе. На чертеж перенесены с фотографии следы, указывающие, в каком месте, в каком направлении и как глубоко кот Йоги повредил когтями краску. Химический анализ частиц краски, каких-то пылинок и крошек дает нам точный ответ — в какой день и в какое время Йоги мог буйствовать на подоконнике в святая святых своего хозяина. Все эти данные служат для обоснования вывода, изложенного кратко и ясно. Хмура, как всегда, обвел этот вывод красным карандашом, словно давая понять, что ему некогда углубляться в мелочи, ему важен результат. И я, подобно Хмуре, не обращаю внимания на малопонятные рассуждения специалистов, а читаю сразу:

Что из этого следует? Кот Йоги не наступил нечаянно в сосуд с ядом, который Барс оставил открытым. Это человек сделал животное смертельным оружием. Но мы до сих пор не знаем, когда это произошло: перед обвинительной речью Иоланты или уже в самом конце ее прокурорского выступления.

Хмура — добросовестный работник. Как только ему что-то покажется неясным, он тут же предпринимает дополнительные исследования и старается немедленно рассеять все сомнения.

12 Божена, Иоланта и другие

Такой заголовок написал Хмура большими буквами в правом верхнем углу страницы, а под ним уже официально:

Протокол допроса гр. Божены Барс-Норской, 6 сентября с. г.

Таким образом, Хмура дал название очередной главе. Однако через некоторое время я понимаю, что он не думал о литературной композиции, им руководила профессиональная привычка. Во-первых, он заранее обозначил тему допроса. Во-вторых — объединил несколько протоколов, так как одним допросом нашей кинозвезды не обошлось. Не сразу Хмуре удалось достичь своей цели и выяснить до конца сущность ее отношений с окружающими.

Итак, в первом протоколе читаем:

«Анкетные данные: Бвжена Барс-Норская, родилась 15 апреля 1935 г. в Кельцах, проживает в Джежмоли под Варшавой, ул. Жаворонков, 17, замужем, профессия — актриса.

Хмура: Иоланта Кордес была вашей близкой знакомой?

Божена Норская: Трудно сказать…

Хмура: Я имею в виду, была ли она для вас одной из тех, с которыми надо вежливо здороваться и иногда приглашать в гости, или вас связывали близкие, сердечные отношения. Ну, скажем — дружба.

Божена Норская: Видите ли, при том положении, какое занимает мой муж, трудно бывает определить, кто действительно питает к нам искренние дружеские чувства, а кто лицемерит и подхалимничает, надеясь извлечь из знакомства с нами какую-то корысть.

Хмура: К какой же категории вы относили Иоланту Кордес?

Божена Норская: Иоланта погибла. Вы ставите меня в трудное положение.

Хмура: Несмотря ни на что, я прошу вас говорить правду.

Божена Норская: Ну что ж, в таком случае я скажу, что относила Иоланту ко второй категории. Когда-то мы с ней дружили. Иоланта тогда еще была замужем за Протом. Но мой муж все испортил своей нелепой идеей купить у Иоланты право на экранизацию ее рассказа. Как и следовало ожидать, сценарий никуда не годился. Мужу пришлось самому написать новый, и только после этого можно было приступать к работе.

Хмура: Насколько я знаю, фильм имел успех.

Божена Норская: Да, но никакой заслуги Иоланты в этом нет. Зато претензии у нее были, и еще какие! И самомнение, не дай господи! Из-за этого случились кое-какие недоразумения, и долгое время мы с ней почти не виделись. Так, иногда мимоходом в Доме кино.

Хмура: Как же она оказалась на вашем приеме? Судя по небольшому числу приглашенных, это был вечер для тесного круга близких друзей.

Божена Норская: Об этом вы лучше спросите моего мужа. Это он пригласил ее. Кажется, он хотел загладить все обиды и споры. А может, просто пожалел Иоланту, у него доброе сердце. Последнее время она чувствовала себя очень одинокой в нашем кругу. По ее вине, конечно.

Хмура: Иоланта Кордес была обижена только на вашего мужа или на вас тоже?

Божена Норская: Ладно, я вам скажу, пан капитан, ведь все равно кто-нибудь во время расследования вылезет с этой сплетней. Иоланта всегда ревновала меня к Михалу Проту, ее бывшему мужу. Но все это вздор, у нас с ним всегда были просто дружеские отношения. Талант и прочное положение в мире кино позволяют мне быть абсолютно независимой. Я ни в ком не нуждаюсь в качестве жизненной опоры.

Хмура: Как вы думаете, были ли у нее враги? А если конкретнее, то был ли среди присутствующих на приеме кто-то, кому была бы выгодна ее смерть?

Божена Норская: Враги… Я бы определила это не так. Иоланта сама была враждебно настроена по отношению ко всему миру. Она всегда создавала вокруг себя какую-то тяжелую, недобрую атмосферу. И если говорить правду, то каждый, кто был у нас на приеме, терпеть ее не мог.

Хмура: Например?

Божена Норская: С Протом, своим бывшим мужем, она постоянно скандалила из-за сына и алиментов. Не знаю, как там у них было на самом деле, но при безалаберности Иоланты тысячи ей, естественно, не хватало. Мариолу, она, ясное дело, ненавидела за то, что та отняла у нее Прота. Нечулло — за то, что он ее бросил. Лилиана отбила у нее Нечулло. Между нами говоря, было бы что отбивать! Пошляк и посредственность, каких мало. На Бодзячека и Дудко она обижалась за их критическое отношение к ее творчеству. Фирко якобы что-то там напутал при выплате гонорара… Ну, вот и все, кто был на приеме.

Хмура: Но вы не совсем ответили на мой вопрос. Я понимаю: недоразумения, обиды, склоки, и сама пани Кордес могла ненавидеть кого-то. Но для кого из них эта ненависть была настолько опасна, что могла толкнуть даже на убийство?

Божена Норская: Понятия не имею… По-моему… Видите ли, все эти личные проблемы и сердечные дела имели, конечно, определенное значение, но Иоланта не принадлежала к тем женщинам, для которых без любви нет жизни. В конце концов, даже потеряв Густава, она скоро утешилась бы с кем-то другим. Сомневаюсь, чтобы она по-настоящему любила его. А вот сын был для нее гораздо важнее. Так что на первое место я поставила бы Мариолу. Иоланта всегда говорила, что не Михал, а именно Мариола отняла у нее сына и развратила его. Она даже подозревала Мариолу в том, что та соблазняла мальчишку. Да, Мариола могла опасаться ярости Иоланты. Тем более, что говорят, Мариола не может иметь детей. А Михал любит детей и очень привязан к Анджею. С другой стороны, Михал очень непостоянен, особенно в отношениях с женщинами. Мариола могла бы удерживать его при себе, завоевав доброе отношение Анджея. Но этому мешала Иоланта. Ее смерть решила проблему в пользу Протов. Анджей сейчас в колонии, что-то там натворил, естественно, по недосмотру Иоланты. Но когда он оттуда выйдет, Михал возьмет его к себе. И Мариола получит то, что хотела.

Хмура: Понимаю. Когда пан Бодзячек подошел к пани Иоланте Кордес, чтобы, как он утверждает, привести ее в чувство, где вы были в тот момент и что делали?

Божена Норская: Я побежала наверх, в мою спальню, а точнее, в ванную, чтобы взять из аптечки валериановые капли для Мариолы. Иоланта в пьяном виде наговорила ей гадостей, как и всем остальным, впрочем. Мариола страшно расстроилась. Я спустилась сразу же, как только услышала крик.

Хмура: Крик Иоланты Кордес?

Божена Норская: Да. Впрочем, тогда я не поняла, кто кричал. Просто увидела лежавшую на полу у окна Иоланту. Бодзячек сказал, чтобы дали воды. Я пошла на кухню, прямо передо мной туда забежал Йоги. Он сел и стал лизать лапку.

Я налила в стакан воды и, когда повернулась, увидела, что Йоги в агонии. У него были судороги. Я что-то крикнула, не помню, что, и все вдруг оказались на пороге кухни.

Хмура: Окна вашей спальни и ванной находятся над террасой?

Божена Норская: Окно моей спальни находится над мастерской мужа, то есть по другую сторону от дверей салона. Ну, да, естественно, над террасой. Окно ванной находится как раз над тем окном салона, через которое Йоги прыгнул на Иоланту. Терраса идет вокруг всего дома, так что все окна находятся над террасой. Пан капитан, вы считаете…

Хмура: Я пока что ничего не считаю, я просто спрашиваю. Мне нужно узнать все подробности.»

Тут в протоколе — дыра, сделанная ножницами капитана Хмуры. Он вырезал фрагмент, касающийся цианистого калия и тайн кошачьего сердца.

Следующий протокол допроса Божены Норской отмечен более поздней датой и снабжен замечаниями Хмуры, что он перепечатан с магнитофонной записи. Пани Божена Норская была так потрясена всем происшедшим, что врач рекомендовал ей постельный режим. Хмуре пришлось самому отправиться в Джежмоль, чтобы задать пани Божене несколько нетактичных и весьма неприятных вопросов.

Хмура: Я на вас обижен. Я просил вас быть со мной откровенной, а вы утаили кое-какие важные факты. К сожалению, они стали известны мне из допросов других свидетелей.

Божена Норская: Я знаю, что вы имеете в виду. Весь этот вздор, который понаписал Бодзячек.

Хмура: Пока что я не считаю, что придется проводить очную ставку свидетелей, поэтому позвольте мне не называть источники полученной информации.

Божена Норская: Ну да, вы обещали ему полную секретность. Но я-то знаю. Его жена — настоящая клуша и света белого за своим Павликом не видит. Считает его гениальным писателем, божеством. Она так неприлична в своем идолопоклонстве, что он стесняется появляться вместе с женой в обществе. У нас с ней общая педикюрша. И вот пани Бодзячек открыла ей страшную тайну, под большим секретом, конечно. Якобы Бодзячек так поразил вас своим умом и талантом, что ему было предложено сотрудничать с вами и участвовать в расследовании. И что он сейчас трудится над каким-то сочинением, которое поможет вам установить убийцу, что у Павла очень буйная фантазия. И нельзя верить ни единому его слову.

Хмура: Извините, что я вас перебиваю. Речь в данный момент идет не о пане Бодзячеке, а о ваших отношениях с Иолантой Кордес. Почему вы утаили от меня тот факт, что Иоланта была вашей сводной сестрой?

Божена Норская: Ну и что? Я, по-вашему, должна рассказывать каждому встречному, что моя мать прежде, чем вышла замуж за моего отца, успела овдоветь? Никто и не знал, что мы с Иолантой сестры. Она была ребенком моей матери от первого брака, вот и все. Я должна признаться вам, мы никогда не чувствовали друг друга сестрами. Мать любила меня больше, чем Иоланту, потому что я была красивее и умнее, пользовалась успехом. Иоланта завидовала мне. И поэтому в конце концов ушла из дома и уехала в Варшаву с первым встречным. А именно — с Протом. Он тогда выступал в Кельцах в составе какой-то агитбригады. Читал патриотические стихи. Это очень плохо у него получалось.

Хмура: Ну хорошо, а ребенок? Ваш и Михала Прота? Маленькая Агнешка?

Божена Норская: О чем вы говорите? Я не понимаю. У меня нет никакого ребенка. Ни от Михала, ни от кого другого. Это какая-то ошибка.

Хмура: Но об этом говорила ваша сестра, Иоланта Кордес, у вас на приеме, в своей обвинительной речи, обращенной ко всем собравшимся.

Божена Норская: Какая там обвинительная речь! Вопли старой истерички, вот и все. Я уже вам объясняла. Иоланта напилась как сапожник. С ней это случалось, к сожалению. Перед тем она несколько раз затевала скандалы в общественных местах. Например, на премьере нашего фильма она громко сказала кому-то, так что на несколько рядов было слышно: «Смотрите, вон сидит этот плагиатор Барс!» Но ведь никто к этому серьезно не относился. Никого не волновали бредни мифоманки. А она была мифоманка, пан капитан. Все это знают. Она придумывала себе разные приключения, конфликты…

Хмура: Прошло уже несколько дней с тех пор, как произошла эта трагедия. Надеюсь, вы пришли в себя. Не размышляли ли вы о тех вопросах, которые я вам задал во время нашей первой встречи?

Божена Норская: Опять вы о врагах! Ну, хорошо, так и быть, скажу. Конечно, я об этом думала. Вы посеяли во мне… как бы это сказать… зерно сомнения. И знаете, к какому я пришла выводу? Что единственным человеком — кроме Мариолы, конечно, — который мог опасаться Иоланты, был Павел Бодзячек.

Хмура: Бодзячек? Но почему? Только потому, что отверг ее сценарий?

Божена Норская: Вы не понимаете некоторых нюансов. Чувствуется, что вы плохо знаете наш круг. Наши браки нестабильны, наша любовь мимолетна. Что делать — специфика профессии, нашего образа жизни. Под этим углом зрения Иоланта ничем не отличалась от всех нас. Именно это я и имела в виду, когда говорила, что не следует искать причин ее смерти в любовных перипетиях. Или супружеских неудачах. Или даже в финансовых трудностях. Для каждого из нас самое главное в жизни — его творческие, профессиональные успехи. Для Иоланты это тоже было вопросом жизни или смерти. Конечно, мы не питаем нежных чувств к тем, кому повезло больше, чем нам, но если кто-то проиграл — тут мы бываем необыкновенно жестоки и безжалостно исключаем его из своего круга. Так произошло и с Иолантой. Она видела в Бодзячеке своего злейшего врага. И была права. Он создал такое мнение о ее творчестве, что от нее только мокрое место осталось. Это он заказал Дудко разгромную рецензию. Он дискредитировал и уничтожил Иоланту как писательницу.

Хмура: Но зачем он это сделал?

Божена Норская: Откуда мне знать… Может быть, потому, что с ним когда-то поступили точно так же? А может, он чувствовал, что Иоланта талантливее его? Может, от скуки? Не знаю. Это очень злой человек. Холодный, жестокий. О некоторых говорят, что они идут по трупам. Павел тоже идет по трупам, но… в лакированных туфлях. И убивает — в белых перчатках. Он калечит людям жизнь для собственного удовольствия, чтобы говорили, что не дай бог попасться в его лапы. Чтобы его боялись. И тогда он чувствует, что что-то значит. Он при всех хвастался, что уничтожил Иоланту. Видимо, это дошло до нее.

Хмура: Ну, хорошо, Иоланта ненавидела его больше, чем всех остальных. Но каким образом она могла отомстить ему?

Божена Норская: Не знаю. Но думаю, что Иоланта могла раскопать в его жизни что-то такое, что в одно мгновение погубило бы литературную карьеру Павла Бодзячека. Обратите внимание, пан капитан, что никто из нас не отреагировал так активно и энергично на болтовню Иоланты, и именно Бодзячек решил заставить ее замолчать, причем применил известный способ обращения с истеричками, когда нет другой возможности прекратить приступ. Я даже сперва подумала, что Иоланта упала в обморок от удара, когда он наотмашь врезал ей по лицу…

Хмура: Каковы отношения между вами и Тадеушем Фирко?

Божена Норская: Я сказала бы, что служебные, но ведь все равно не поверите… Фирко ко мне приставал, а я его отшила, с тех пор он смотрит на меня волком…

Дальше идут подписи Хмуры, секретаря, перепечатавшего допрос с магнитофонной ленты, и Божены Норской, которая подтвердила, что она действительно сказала все именно так, как зафиксировано в протоколе.

Третий протокол еще больше неприятен для пани Божены, чем предыдущий. Он возник после того, как Хмура прогулялся по Новому Святу и получил донесение Яна Мухи о намерении нашего кинематографического семейства выехать за границу.

Протокол допроса гр. Божены Барс-Норской, 28 сентября с. г.

Хмура: Я не знал, что вы собираетесь за границу.

Божена Норская: Вы считаете это отягчающим обстоятельством в связи со смертью Иоланты? Но ведь мы с мужем часто ездим за границу. Мы представляем там отечественный кинематограф. На фестивалях, в культурных программах…

Хмура: Но на этот раз…

Божена Норская: Мы едем работать. Что в этом плохого?

Хмура: Ничего. Но, к сожалению, нам придется задержать вашу поездку, поскольку следствие по делу об убийстве вашей сестры еще продолжается. Вам придется оставаться в Польше до тех пор, пока оно не будет закончено.

Божена Норская: Но у нас сроки! Если я нарушу контракт, мне придется платить неустойку! Где я возьму такие деньги?

Хмура: Поговорим откровенно. Думаю, вы догадываетесь, что, приглашая вас в третий раз, я имел в своих руках куда больше данных, чем шестого сентября? У вас много денег в Польше, и вы скупаете драгоценности. Я даже могу сказать, что вы приобрели в последнее время… по случаю.

Божена Норская: Не надо.

Хмура: И вот вы уезжаете с этими драгоценностями, причем даже записав их в таможенной декларации. И не собираетесь возвращаться. Потому что слава Барса гаснет. «Вихрь» доживает последние дни, а вместе с ним и ваша карьера кончается. Появляются другие актеры, моложе и талантливее, чем вы. За границей у вас тоже есть деньги, и немалые. Куда и как вы их там поместили, об этом мы поговорим в другой раз. А сейчас я размышляю над такой проблемой: Барс уже не сделает карьеры на Западе. И вы хорошо это понимаете. Он не будет ходить в золотой рубашке, как Полянский. Но Барс не хочет расставаться с вами, потому что он любит вас и… рассчитывает на вас. Вы предпочли бы оставить его здесь… и начать жизнь сначала. Не так ли?

Божена Норская: Я не понимаю, на чем основаны ваши инсинуации, якобы я не собираюсь возвращаться на родину… И эти оскорбительные домыслы, касающиеся моих отношений с мужем! Чего вы хотите? Я не понимаю!

Хмура: Я думаю, не прыгнул ли Йоги на Иоланту случайно? Не был ли яд на его когтях предназначен другому человеку?

Божена Норская: То есть вы хотите сказать, что я… Ну, знаете, пан капитан, это такой абсурд, что я и говорить на эту тему не буду!

Хмура: Но ведь вы высунулись из окна ванной, когда услышали крик Иоланты. Таковы показания одного из участников приема, оказавшегося в этот момент на террасе. Два человека стояли тогда на террасе рядом с дверью и тем окном, которое Иоланта толкнула плечом. Это были Фирко и ваш муж.

Божена Норская: Ага! Это Фирко наболтал! Хочет напакостить мне. И вы думаете, что я бросила Йоги сверху на своего мужа? А вам не приходит, в голову, что это именно он толкнул бедное животное на Иоланту?

Далее идет подшивка протоколов, один из которых несет на себе следы ножниц Хмуры так же, как и один из протоколов допроса Божены: вырезаны места, касающиеся кота Йоги и цианистого калия. Сверху заголовок:

13 Михал Прот и его женщины

Значит, и Хмура подпал под влияние Иоланты и Павла Бодзячека, их мнений и сплетен. Где Прот — там обязательно женщины. Они без него или он без них — этого даже и представить невозможно!

В первом протоколе, который на другой день после смерти Иоланты вел поручик Ян Муха, зафиксирована следующая беседа Хмуры с Михалом Протом, женатым, проживающим в собственном доме на Садыбе:

Хмура: Насколько мне известно, Иоланта Кордес в свое время была вашей женой.

Прот: Да. Мы разошлись несколько лет назад по ее желанию.

Хмура: Видимо, развод не испортил ваших отношений, если вы встречались в одной компании.

Прот: Мы виделись… иногда. Я буду откровенен. Отношения между нами, пан капитан, были не слишком хорошие. Меня удивило, что Барс пригласил нас на тот вечер одновременно. Мы с моей женой Мариолой были неприятно удивлены и даже, если честно, оскорблены. Пани Норская призналась нам, что ее муж был виноват в этой бестактности.

Хмура: Зачем он это сделал?

Прот: Я хотел спросить его об этом, но не было подходящей минуты. И я сказал себе: неприятно, конечно, но ничего не поделаешь, ты человек воспитанный и должен вести себя прилично. Так что я весь вечер изображал, что мне страшно весело.

Хмура: Каковы были причины конфликтов между вами и вашей бывшей женой?

Порт: Причина одна: Иоланта неправильно воспитывала нашего сына, Анджея. К сожалению, суд оставил его с матерью.

Хмура: Были ли какие-нибудь столкновения в тот вечер между вами и Иолантой Кордес или между нею и вашей теперешней женой, Мариолой?

Порт: Во всяком случае, не мы с Мариолой были виноваты в этих столкновениях. Иоланта устроила скандал. Ее упреки, как всегда, касались нашего сына. Уверяю вас, пан капитан, упреки эти совершенно ни на чем не основаны. Мы хотели помочь мальчишке, дать ему хоть немного радости в жизни, а Иоланта, как всегда, понимала все в плохом смысле. Это была женщина, у которой, как говорится, все валилось из рук. Даже если она хотела сделать хорошо, все равно получалось плохо. Конечно, не стоило бы так говорить о покойнице, но прошу вас не вмешивать меня и Мариолу в то, что произошло вчера в Джежмоли. Жена была так потрясена, что пришлось на несколько дней отменить выступления.

Хмура: Постараюсь выполнить вашу просьбу, насколько это будет возможно. Я большой поклонник таланта пани Мариолы.

Прот: Значит, я могу идти, пан капитан? У меня сегодня репетиция на телевидении.

Хмура: Еще только два вопроса. Выходили ли вы из салона перед скандалом, как вы назвали речь Иоланты Кордес, и где вы находились, когда Иоланта упала у окна?

Прот: Перед скандалом… Минутку… Ага, вспомнил: я пошел прогуляться по саду.

Хмура: Один?

Прот: Сначала один, а потом я встретил недалеко от дома Густава Нечулло.

Хмура: Кажется, пан Густав Нечулло был… близким другом пани Иоланты Кордес?

Прот: Ну, когда это было. Уже несколько месяцев прошло. Она ему скоро осточертела, так же как и мне в свое время.

Хмура: У вас были хорошие отношения?

Прот: Ну, нормальные, как это и полагается. Господи, хороши бы мы были, если бы бросались друг на друга с кулаками из-за каждого флирта. Есть ведь дела и поважнее.

Хмура: И о чем вы разговаривали?

Прот: О положении в «Вихре». Я немного в обиде на Барса. Он недавно откопал где-то мальчишку, только что окончившего театральный институт, и отдает ему роли, до которых этот самонадеянный юнец просто не дорос. Это роли, требующие большого жизненного опыта, хорошего владения актерским мастерством, умения точно выбирать выразительные средства… А не фокусов, как на студенческом капустнике. Тут надо почувствовать, где сыграть на полутонах, а где в полную силу.

Хмура: Нечулло обещал что-то предпринять?

Прот: Да… то есть… нет. Мы все уверены, что скоро «Вихрь» будет распущен, а на его основе создадут новое объединение, руководство которым поручат Нечулло. Он не такой талантливый режиссер, как Барс, но зато как человек — куда спокойнее и проще. Барс может себе позволить экспериментировать и оригинальничать, а Густаву будет нужен «верняк», он станет опираться на нас, на старые кадры, иначе ему не удержаться в этом кресле.

Хмура: Ну, а под конец выступления пани Иоланты Кордес? Вы тогда были в салоне? Видели тот момент, когда пани Кордес упала?

Прот: Именно этого момента я не видел. После оскорблений Иоланты моя жена расплакалась. Вожена, то есть пани Норская, пошла наверх в ванную за каплями для Мариолы, а я вышел на минутку в прихожую, потому что Мариола оставила там свою шаль. Она дрожала, я хотел закутать ее во что-нибудь. Оттуда я и услышал крик Иоланты. Я оказался в салоне одним прыжком… Пан капитан, вы видели фильм «Квадратура круга»? Нет? Жаль. Я там именно таким невероятным прыжком перескакиваю с одной яхты на другую.

Хмура: Это крик вызвал у вас такой прилив сил? Я имею в виду прием в Джежмоли, а не фильм.

Прот: Я подумал, что Мариола не выдержала и бросилась на Иоланту. Мариола такая вспыльчивая.

Хмура: В прихожей был еще кто-нибудь, кроме вас?

Прот: Сначала я был один — искал шаль в куче пальто и плащей, знаете, там нет вешалки, а только такие широкие, страшно неудобные лавки. Дурацкая идея… Ну ладно, бог с ними. Сразу за мной в прихожую вбежала Лилиана Рунич, а за ней — Густав Нечулло. Это наша новая пара. Лилиана хотела немедленно возвращаться домой, потому что Иоланта ее тоже оскорбила. Нечулло удерживал Лилиану. Твердил, что так не делают, что это будет выглядеть бегством и что Иоланта будет только рада.

Хмура: Из прихожей можно выйти на террасу, правда?

Прот: Да. Одна дверь из прихожей ведет прямо в салон, другая на террасу, которая идет вдоль всего дома. Третья дверь, ее почти не видно, между зеркалом и лавками, — это дверь в кухню. И, простите, в туалет.

Хмура: Вот, пожалуй, и все. Благодарю вас.

Что же это получается, размышляю я, прочитав протокол, Бодзячек остался в салоне почти один на один с Иолантой? Он не пишет об этом. Из того, что сообщила Божена Норская и показаний Михала Прота, ясно видно, что из всех участников приема в салоне оставалась лишь Мариола, рыдающая в кресле, и Ромуальд Дудко. Павел Бодзячек и Иоланта разыграли свой драматический поединок почти в одиночестве — актеры без зрителей. Иоланта мертва, только Бодзячек знает, что там произошло на самом деле. Написал ли он всю правду? Можно ли ему безоговорочно верить? Божена Норская говорит, что нельзя. А может, в следующих протоколах я прочитаю, что Дудко и Мариола в этот момент тоже испарились, что и их не было в салоне? Чего еще ждет Хмура? На его месте я уже арестовала бы Бодзячека.

Но Хмура куда терпеливее меня. Он не имеет права поддаваться эмоциям. Он продолжает исследовать отношения участников драмы и еще раз допрашивает нашего героя-любовника, Михала Прота. Теперь Хмура знает больше, чем в их первую встречу.

Хмура: Я хотел бы поговорить с вами о ваших семейных проблемах. Есть кое-что для меня непонятное.

Прот: С удовольствием помогу вам, насколько это в моих силах. В чем дело?

Хмура: Например, возраст пани Божены Норской. Как бывший деверь, вы могли бы открыть мне эту тайну. Из Келец мне прислали копию метрики, из которой следует, что пани Норская в действительности старше, чем значится в ее паспорте и других документах.

Прот: На десять лет старше. Это точно. Ну что ж, женщины любят молодиться, особенно актрисы. Она подала заявление, что метрика ее утеряна, представила двух свидетелей — вот и все.

Хмура: Значит, Иоланта Кордес на приеме сказала правду… Есть еще другая проблема. Я имею в виду Агнешку.

Прот: Огромную свинью подложил нам Павел своей писаниной. Я всегда подозревал, что он графоман. Так и оказалось. Должен признаться… ну, как бы это сказать… только не обижайтесь, ради бога… Видите ли, сразу после смерти Иоланты мы договорились еще перед приездом милиции, что будем говорить лишь то, что будет необходимо для выяснения этого несчастного случая. Что никто не станет повторять бредни бедной Иоланты. Ну, кого это касается, сами посудите? Это же наши личные, внутренние дела. Мы не хотели, чтобы эти «страшные тайны», в чем-то истинные, а в чем-то выдуманные, стали известны посторонним. И что самое ужасное — все это могло попасть в печать! И вот Павел нарушил уговор.

Хмура: Бодзячек? Мне ничего об этом неизвестно.

Прот: Да будет вам, пан капитан! Наши все уже об этом знают! Что вы поручили ему написать для вас что-то вроде стенограммы событий. Он же диктовал ее нашей секретарше в кинообъединении. Хотел, чтобы все мы знали, как он на нас отыграется.

Хмура: Я предпочел бы, однако, чтобы мы вернулись к вопросу о ребенке по имени Агнешка.

Прот: Ну хорошо, хорошо. Я не отпираюсь. Да, это дочь Божены и моя. А что тут удивительного? Долго бы вы могли жить под одной крышей с такой красоткой, как Божена, и не поддаться ее чарам? Разве я виноват, что она оказалась дурочкой и не побереглась? Я предлагал ей избавиться от всех этих неприятностей, но она не захотела. Может, надеялась, что я разведусь с Иолантой и женюсь на ней? Но мне удалось подсунуть ее Барсу. Тут уж она была умнее. Поняла, что для нее это будет более выгодно, чем брак со мной. Но я к Боженке очень хорошо отношусь, ей-богу, мы и сейчас — добрые друзья.

Хмура: А как Агнешка попала в детский дом?

Прот: Тут такое дело, пан капитан. Я этого ребенка и в глаза не видел. Божена никаких претензий ко мне не имела. Поехала в Кельце, к матери, и родила там девочку. У нее тогда еще была девичья фамилия, так малышку под этой фамилией и записали… Мать Божены обратилась в детский дом и как-то устроила туда ребенка. Ну, что вроде бы ее дочь уехала за границу и не вернулась, а она старая, больная и не в состоянии воспитывать внучку. Так все и осталось. Божена там никогда не бывает, а поскольку мать ее умерла, то все следы родственников Агнешки потеряны. Понятия не имею, как Иоланта все это разнюхала. Может, мать ей перед смертью сказала… Теперь надо будет что-то делать…

Хмура: И еще один вопрос. Поверили ли вы Иоланте, когда она сказала о романе вашей жены, Мариолы, с режиссером Трокевичем.

Прот: А что плохого в том, что Мариола пользуется успехом? Без знакомств и связей ни в ее, ни в моей профессии карьеры не сделаешь.

Хмура: А теперь объясните мне, что там за сложности были в ваших финансовых расчетах с Иолантой Кордес. Речь идет о драгоценностях, которыми… как бы это сказать… вы «утешили» ее на прощание.

Прот: Когда-то, очень давно, когда еще выступал в провинции, это было сразу после войны, я купил их по случаю. Ко мне за кулисы пришла пожилая пани, похоже, бывшая помещица, и предложила купить комплект украшений. Буквально за бесценок, потому что бабусе срочно понадобились денежки. Она даже говорила, что ей жаль расставаться с фамильными драгоценностями, но муж болен, поэтому приходится продавать. И я купил. Они были в ужасном состоянии, пришлось отдать ювелиру, чтобы он очистил их и привел в приличный вид. Ювелир подтвердил, что драгоценности настоящие и оценил их в очень высокую сумму. Я не подарил их Иоланте после свадьбы, потому что они ей как-то не подходили… Она даже не знала об их существовании, я хранил их у себя в столе, всегда закрытом на ключ. С женщинами не следует быть слишком щедрым. Они тогда воображают о себе невесть что. Но, увы, пришлось все-таки отдать Иоланте эти побрякушки, чтобы она, наконец, оставила меня в покое.

Хмура: И, говорят, они оказались фальшивыми… Такое заключение дали Пробирная палата и кооператив, занимающийся экспертизой драгоценных камней.

Прот: Понятия не имею, как это произошло.

Хмура: А знаете ли вы, что у пани Божены Норской имеется идентичный комплект драгоценностей? С той лишь разницей, что у нее настоящие…

Прот: Ну, тут вы меня убили! Честное слово. Только странно, что Барс купил ей, он ведь страшный скряга.

Хмура: Вовсе не Барс.

Прот: О-о-о! Так и вижу Барса с безумными глазами убийцы!

Хмура: Он так вспыльчив?

Прот: Нет. Он ревнив и злопамятен как черт. Годами помнит обиду и мстит, как только подвернется удобный случай. У него патологически развито чувство собственника. Да еще эта сенсация с Агнешкой… Удар в самое сердце. Обожаемый идол оказался преступной матерью. Господи! Да вы понятия не имеете, какой это ханжа и святоша!

Хмура: Как вы думаете, мог Барс планировать убийство Вожены?

Прот: Э-э-э, что вы… Вы, видно, всерьез приняли мою шутку и о «безумных глазах убийцы»? Простите, актерская привычка — сыпать громкими словами. Если уж Барсу и надо было убить кого-то, так это Иоланту. Я это не к тому говорю, что указываю на него пальцем, вот, мол, хватайте, просто такое убийство имело бы какой-то смысл. Она заслужила, ей-богу. Вы же знаете, в «Вихре» сидят ревизоры из высшей контрольной палаты. В такой ситуации щебетать о злоупотреблениях в объединении — неумно. Мягко говоря, неумно. Иоланта хвасталась, что у нее есть неоспоримые доказательства миллионных растрат в «Вихре», что Барсу конец, что его посадят — никаких заграничных поездок! И зачем она все это несла!

Хмура: Я вижу упакованный чемодан. Вы уезжаете?

Прот: Не бойтесь, пан капитан, за границу я не сбегу. Еду в колонию, где сидит Анджей. Хочу хлопотать о досрочном освобождения парня. В конце концов, есть у меня сын или нет? Может, из него еще человек выйдет. И Агнешку к себе возьму. Будет у меня сразу двое детей. Знаете, что я вам скажу? Надоели мне бабы. Уж лучше эта детвора… В моем возрасте мужчина начинает тосковать по нормальному дому, по обычной семье…

И я с удивлением вижу, что это последняя страница в подшивке протоколов допросов Михала Прота. Это что же получается, Хмура поверил легкомысленной болтовне Прота и отпустил этого весьма подозрительного субъекта? Мужская солидарность? Долой баб — да здравствуют дети?!

Хмура тоже любит детей, хотя у него самого их нет. Никто не умеет так договориться с мальчишками, как он. Думаю, что скоро я сама увижу доказательства этого; следующая подборка в папке с документами составляет обширный рапорт Хмуры о посещении им исправительной колонии и состоявшемся там разговоре с Анджеем Протом, сыном Михала и Иоланты.

14 Обычный мальчишка

«Когда у меня будет время, я, конечно же, оформлю разговор с Анджеем Протом как нормальный, официальный протокол. А пока что я опять пользуюсь моим блокнотом, потому что все в этой встрече кажется мне важным. Не только слова, но и каждый взгляд этого мальчишки, каждый жест, смущенная улыбка, даже шелест листьев, которые уже начали падать в огромном парке, окружающем колонию.

Мы много говорим о перевоспитании, соглашаемся, что необходимо на какое-то время изолировать личность от той среды, которая так искалечила и опустошила душу, исказила мировоззрение. Эта мертвая для общества клетка, как известно, заражает все вокруг себя, становится причиной дальнейшего распада. И мы пытаемся эту мертвую клетку оживить. Реанимировать человека как члена общества. Это не всегда удается, результаты неудач я не раз встречал в своей следовательской практике. Однако пытаться надо. И мы пытаемся. Для этого нужны, в частности, исправительные колонии. Я признаю необходимость их существования, и все-таки колонии эти всегда производят на меня угнетающее, тяжелое впечатление. Это какая-то свалка юности. Выгребная яма утерянных иллюзий и надежд. Зеркало педагогических крушений. Каждый мальчишка здесь — и в любом подобном заведении — это одно из сражений, проигранных нами, взрослыми людьми.

На главной аллее парка шелестели под ногами первые опавшие листья, начиналось разноцветье осени, а день выдался солнечный, парк был прекрасен в буйстве красок, золотом теплом сиянии и тишине. Мальчишки, возвращающиеся с какой-то работы с граблями и лопатами, беззаботно пели и насвистывали. Группа ребят играла в волейбол на спортивной площадке. Светлые и темные головы выглядывали из окон старинного особняка, в котором, видимо, когда-то жил помещик. Ну да. Но у железных ворот — будка охранника, на заборе — терновый венец колючей проволоки и осколки стекол. Некоторые окна забраны решеткой. Как, должно быть, грубо перечеркивает эта проволока ясное синее небо, солнечную патину на увядающей зелени и всю прелесть пейзажа — если смотреть изнутри дома. А у мальчишек, проходящих мимо, глаза были равнодушные, и я не уверен, что они были склонны восхищаться красотой засыпающей природы. Кто-то выругался, двое спорили, что будет на обед: опять овсянка или гороховый суп. Третий заявил, что ему плевать и на то, и на другое.

У Анджея Прота здесь хорошая репутация — так говорит директор колонии и куратор группы. Он дисциплинирован, по сравнению с другими даже вежлив. Его речь и манеры свидетельствуют о том, что он вырос в культурной среде. Иногда кажется, что он презирает остальных парней. Это могло бы стать причиной конфликтов, если бы не какой-то особый дар подчинять себе ровесников, которым обладает этот мальчишка. Он предводительствует всей оравой, а они послушно исполняют его приказания. Может, дело еще и в том, что он сидит за убийство. Такой факт в биографии вызывает уважение среди тех, кто попался на мелком воровстве или уличной драке.

Анджей ходит со мной по парку, мы садимся на скамейку в тихом уголке. Приятелям он сказал, что я родственник и приехал в связи со смертью его матери. Так лучше, удобнее. Пусть не болтают потом лишнего. Я предупредил Анджея, что у меня с собой магнитофон, пусть знает, что игра идет в открытую. Нажимаю кнопку. Слышен шелест пленки.

Сначала он издевается надо мной. Пользуется исключительно воровским жаргоном. Так и сыплются престранные словечки, уродцы речи, подкидыши нашего польского языка. Я отвечаю ему тем же, пусть не думает, что растерялся и не умею как следует ответить на этом языке. А потом говорю:

— Ну вот, сынок, поговорили мы с тобой по-французски, давай теперь поговорим как люди. Ты ведь уже не маленький, а мне надо узнать, кто убил твою мать, и дело это серьезное.

Анджей понял, что со мной этот фокус не пройдет. Я знаю, что у него нет особых причин любить органы, которые я представляю, так пусть хоть уважает. Парень присмирел, кивнул головой в знак согласия, но я все время чувствую, как он сжимается внутри, как напряжен, словно готовится к прыжку.

Он похож на отца. Почти ничего от Иоланты, разве что манера склонять голову набок и печально улыбаться уголками губ. Как Иоланта на фотографии, подаренной мужу на пятнадцатую годовщину свадьбы.

— Пан капитан, вы знаете, что я был в Джежмоли пятого сентября, именно в тот вечер? — спрашивает он бесстрастно, словно речь идет о совершенно постороннем человеке, а не о нем самом.

— Естественно, знаю, — отвечаю я в том же тоне, — ты же удрал из колонии и за это попал в карцер.

— Свинья наш директор, — замечает он с добродушным презрением, — я же сам вернулся. Им даже искать меня не пришлось.

— Но ты не признался, где ты был и зачем убежал.

— Еще чего. Не их собачье дело.

— Ладно, не будем об этом. Но видишь ли, это мое дело. Надеюсь, ты понимаешь.

— Вы догадались, что я был там, у этих зануд Барсов, или у вас есть какие-то доказательства? Следы я там оставил или мать кому-то проболталась?

— Нет, — честно отвечаю я. — Следов ты не оставил. И мать никому не сказала. Так что доказательств нет. Но я вычислил. В тот день тебя не было в колонии. А Бодзячек, ты его, наверное, знаешь, сказал, что видел твою мать с кем-то на террасе, но было уже темно, так что он не знает, с кем она стояла. Какая-то тень, как он выразился. Тень, которая потом исчезла в саду. Но прежде, чем тень исчезла, твоя мать нежно ее обнимала. Вот я и подумал: в том обществе, что собралось в тот вечер в Джежмоли, не было никого, кому Иоланта Кордес хотела бы броситься на шею. Да никто и не выходил из дому и не исчезал в темноте. Так что это мог быть только ты. Но если ты мне ничего не скажешь, я и дальше ничего не буду знать.

Я заметил, что он слушает с интересом. Такие, как он, не любят, когда им лгут. Но я говорил правду и этим завоевал его доверие. Он задумался надолго, а я не мешал ему и не торопил его. Он взял сухую веточку, валявшуюся под скамейкой, оборвал листья и стал чертить на песке у своих ног. Полукруглая борозда появилась вокруг его старых кедов. Он словно бы пытался очертить круг, в который никто не имеет права войти. В борозду свалился муравей, тащивший сухое крылышко какого-то жучка. Анджей поднял ветку и подождал, пока муравей перевалится через „окоп“ вместе со своей ношей, и ветка снова монотонно зачертила по песку. А муравей пополз дальше. Я поглядывал на Анджея, на его руки, огрубевшие от физического труда. Он улыбнулся. Не знаю, мне или муравью — за то, что тот такой работящий и упрямый.

Он поднял на меня глаза, очень синие, с черными ресницами. Хотелось подумать: не может быть, чтобы этот ребенок кого-то убил. Но я знал, что это возможно. Мысль погасла, не успев возникнуть.

— А вы хотите знать, пан капитан? — спросил он серьезно, без тени насмешки. Он давал мне понять, что серьезно и по-деловому относится к нашему разговору.

— Конечно. Для меня это очень важно. Это моя работа: знать.

— Я бы всю жизнь молчал, как могила, но раз уж дело касается моей матери… И отца. Чтобы его в это дело не впутали.

Он снова замолчал, но я не торопил его. Я считал, что все идет как надо. И был прав. Он глубоко вздохнул, как пловец перед прыжком в воду, и начал совершенно спокойно:

— Между предками давно уже дела шли неважно. Я пока был маленький, не понимал этого, а как стал соображать, то и увидел, что они друг друга терпеть не могут. Я бывал дома у моих друзей, там все было не так. А у нас — мать или ругалась все время, или молчала целыми днями. И с работой у нее как-то там не получалось, дома вечный хаос. Сколько раз я шел в школу голодным. На домработницу или денег не было, или попадались такие, что лучше и не вспоминать. Все они мать ни во что не ставили. К отцу, конечно, подлизывались, глазки строили, как же, знаменитый актер, но мать им и слова не смела сказать… Это я у них научился относиться к ней с пренебрежением, и из-за этого начались наши ссоры. Она говорила, что во всем виноват отец и что из-за него я ее не слушаюсь. А мне просто надоели их вечные склоки и скандалы. Отец орал на мать из-за дырявых носков и хвастался, какие за ним девицы бегают, и что каждая была бы счастлива выйти за него замуж. А мать жаловалась, что она загубила свой талант, что домашнее хозяйство отнимает у нее все силы и вдохновение. Отец из-за этого злился, он любит, чтобы все вокруг него прыгали и восхищались им, поэтому он, чтобы еще больнее насолить матери, говорил, что никакого таланта и не было, и никогда ничего не выйдет из ее писанины, лучше бы суп варить научилась.

И так каждый день, каждый день, долгие годы. Вот я и убегал из дому при каждом удобном случае. У меня были разные друзья, хорошие и плохие. Но мне было лучше с плохими. Потому что у хороших были настоящие, хорошие дома. Семьи, где все любили друг друга или хоть относились друг к другу по-человечески. Я с ума сходил от зависти и злобы. Мне-то нечего было рассказать о моей семье, хотя многие мне завидовали. Конечно, отец — знаменитый актер, мать — журналистка, такие забавные рассказики пишет. Они думали, что я знаком со всякими знаменитостями. Нормальные люди представляют себе жизнь таких, как мои родители, сплошной идиллией. Не понимают, что ведь по-разному бывает. Да к нам мало кто приходил. Мать не умела принимать гостей, поэтому родители встречались со своими друзьями где-нибудь в городе. Вот я и предпочитал плохих друзей, им я не завидовал. У них дома было то же самое или еще хуже. Это были ребята, у которых отцы пили, дрались с женами, а то и в тюрьме сидели. Этим парням, у которых часто не было даже на мороженое, я казался богатым и счастливым. Они веселились на мои деньги, но когда воровали по мелочам, я не хотел быть трусливее… Мы всякие шутки устраивали, иногда очень злые. Я был умнее их всех, потому что много читал, часто ходил в кино, кое-что видел и слышал, у меня были всякие забавные идеи, я лучше ориентировался в трудных ситуациях, и в конце концов собрал свою шайку. Потом всякое было, одни уходили, другие прибивались к нашей компании, но это именно с ними я был, когда…

Это дело я знал из документов следствия, с которыми предусмотрительно познакомился перед поездкой в колонию. Я прервал Анджея:

— Об этом ты мне расскажешь как-нибудь в другой раз.

Он кивнул как бы с облегчением. Помахал веточкой и продолжал свой рассказ:

— Потом приехала тетка Вожена, и тогда уже все пошло совсем наперекосяк. Немножко стало легче, когда она уехала к бабушке в Кельце, а потом вышла замуж за Барса. Это она уговорила дядю Славека, чтобы он снял фильм по маминому рассказу, который мне совсем не нравится. Ничего там нет, только эти двое хороводятся и много говорят, и ничего из этого не получается. Но мама тогда ожила и очень изменилась. Красивая стала, повеселела. Я уж думал, что теперь все будет хорошо, так нет же! Появился этот поганец, Нечулло. Это же не человек, пиявка, честное слово. Гадина такая. Никогда матери не прощу, что она с ним связалась. Я простил ей то, что она не могла удержать отца, не умела ему понравиться. Но бросить такого шикарного парня, как мой отец, — из-за этой гниды?! Отец ведь неплохой человек, конечно, иногда смешно бывает смотреть, какие он рожи строит, ну так что? У каждого свои причуды. Я тогда решил, что мать меня совсем не любит. Из-за этого Нечулло. Дурак я был и одного не понимал: что ей обязательно нужен кто-нибудь, кто в нее верит. Кто ей скажет, что она красивая. Что она талантливая, что рассказы ее хорошие и интересные. Чтобы она заразилась этой верой и сама поверила в свои силы. Теперь-то я знаю, как это бывает. Почувствовал на собственной шкуре. У нас есть такие учителя и воспитатели, которые только и обзывают нас придурками и хулиганами: А директор — нет. Это он меня убедил, что я еще смогу что-то сделать в жизни, хоть и напортил себе как следует. С матерью было то же самое. Отец над ней всегда посмеивался, а Нечулло — нет. Нечулло к ней подлизывался и восхвалял ее, как только мог. Он отнял ее у нас, у отца и у меня. Она нужна была ему, потому что он жил за ее счет. Разве я не видел, как он шарил у нее по карманам и деньги вытаскивал? Разве я не слышал, как он жаловался, что у него не получается, и она писала за него то одно, то другое, а потом уж и разговору никакого не было, что это она — куда там, Нечулло ходил и хвастался, и пыжился, и выпендривался, какой он прекрасный сценарий написал, да как всех удивил. А когда мамы не было, приводил разных девиц. Это когда мы уже вместе с ним жили. То есть он с нами. Я матери ничего не говорил, думал: так тебе и надо. Нашла себе такое дерьмо. Я тогда возненавидел ее. Это я вам сейчас, пан капитан, говорю, когда все прошло. Отец и Мариолка все время звали меня к себе. Я и пользовался. Я ведь знал, что мать это доводит до бешенства. Ну, и бродяжничал с ребятами. Тоже назло матери, потому что, когда ей приходилось вытаскивать меня из милиции, мне-то было приятно, что хоть в этот момент она обо мне думает. А что Мариолка и отец меня „развратили“, как мать говорила? О, господи! Да я тогда уже столько всякого знал! Еще Мариолку мог бы поучить. Смешная она у меня, мама… Я тогда не знал, что так будет… ну, как-то так… когда я ее долго не увижу. С тех пор, как здесь сижу, ничего не могу с собой поделать. Иной раз — решетку бы вырвал, ворота вышиб, лишь бы… Вот так и не выдержал в тот день. Еще когда я был на свободе и в школу ходил, мы всегда уже в первых числах сентября, уже когда занятия начинались, ходили с матерью по магазинам. Это ничего, что она всегда все покупала слишком поздно, конечно, можно было походить по магазинам на каникулах, когда очередей нет и все товары свободно. Это ничего, что брюки, которые она покупала, всегда были или малы, или велики. И всегда ей денег не хватало. Но зато мы бродили с ней по всему городу, обедали в „Грандотеле“, искали, где самое вкусное мороженое, и так было весело, будто только в эти дни мы могли себе позволить такие радости. И вот сейчас, здесь, когда нам все дают вовремя и сколько требуется, и учебники, и тетради… Я почувствовал, что не могу. Не выдержал. Удрал. Я колотил в дверь квартиры, будто горело там. Из соседней двери выглянула какая-то женщина и сказала, что она их домработница, а мою мать знает, потому что иногда убирается у нее. И еще сказала, что слышала, как моя мать договаривалась с кем-то по телефону и сказала, что пятого прийти не может, потому что едет к Барсам в Джежмоль. А это было как раз пятое, так что она посоветовала мне искать ее в Джежмоли, раз у меня такое срочное дело, что я чуть дверь не вышиб. Это немного меня остудило, но я, если что задумал, всегда довожу дело до конца.

Я хотел увидеть мать, хотел сказать ей то, что не говорил уже давно, и я должен был увидеть ее, в Джежмоли, в пекле, где угодно. Все равно. Только она тогда была нужна мне. Какая есть, со всеми ее достоинствами и недостатками. Я поехал в Джежмоль зайцем. Конечно, боялся, что меня заберут. Но ничего, все сошло нормально, я перебегал из одного вагона в другой. А когда же добрался до виллы Барсов, то спрятался в кустах, потому что не хотел, чтобы меня кто-нибудь увидел. Не любил я эту компанию. Они хуже моих ребят, которые воруют у бабулек на базаре или взламывают киоски с сигаретами. Эти, Барсовы друзья, могут украсть то, что у человека в сердце. И мозги воруют. И ничего не боятся, потому что нет против них законов, а против нас есть. И еще я не хотел, чтобы кто-нибудь испортил мне встречу с матерью. Я ее так ждал, сто раз представлял в мыслях. Ну, увидел я ее только поздно вечером, она ходила по террасе, туда и обратно, расстроенная и задумавшаяся. Я позвал ее так тихо, как только мог. Мы спрятались в месте, куда не доходил свет и где никто не мог нас увидеть. Не знаю почему, но, когда я наконец увидел ее и когда хотел сказать все, что передумал и приготовил, у меня вдруг все слова пропали, все, все я забыл. И ничего ей не сказал, так она и не узнала… Мы вообще почти не говорили. И она будто и не удивилась, что я там появился, что мы с ней стоим, спрятавшись в темноте. Не спросила, откуда я взялся, не сбежал ли я из колонии, есть ли у меня увольнительная. Как будто все это было неважно. Я что-то стал бормотать, глупо и нескладно, но она закрыла мне рот рукой, сказала: „Не надо“. И засмеялась тихонько, этим своим смехом, которого иногда и не слышно совсем было, и только те, кто ее хорошо знали, понимали, что это у нее означает смех. „Ты уже на полголовы выше меня, — прошептала она. — Как же мне поцеловать тебя в лоб или погладить по голове?“ Ее рассмешило, что я так вырос, а она и не заметила. „Я хочу быть с тобой“, — сказал я. Она ответила: „Ты всегда был и всегда будешь со мной“. Я думал, что она не поняла и сказал по-другому: „Я хочу, чтобы теперь все было иначе“. Она обняла меня, а я ее. Я почувствовал, что лицо у нее мокрое. Она плакала. Я с трудом разобрал слова, два слова, которые вырвались, словно бы причинив ей страшную боль: „Слишком поздно“. Потом она оттолкнула меня, посмотрела так, будто в первый раз в жизни меня видела, и сказала: „Иди, сынок. А то рассердятся на тебя. Иди через сад, за фонтаном есть дыра в заборе, выйдешь прямо на дорогу к станции“. Она еще подождала, пока я перепрыгнул через перила, и ушла. Я видел из кустов, как она вошла в салон. А потом сделал так, как она мне велела. Ну, вот и все, пан капитан. Все.

Мы долго молчали. Анджей был измучен своей длинной исповедью и отдыхал. Я размышлял, о чем мне еще надо спросить, какая деталь была бы полезна в моем расследовании. И вспомнил:

— Скажи мне, дружище, вот какую вещь. Ты как-то подарил одной девушке, с которой совсем не был знаком и которую случайно встретил, ценное кольцо. Где ты его взял?

Он взглянул на меня, как ребенок, которого неожиданно разбудили. С обидой и страхом. Может быть, слишком резок и груб был переход от сентиментальных воспоминаний к прозаической реальности. Может, не этого, не такой реакции он ожидал от меня. Однако не отступил, ответил честно, хотя и с мучительным смущением, которое пытался скрыть под маской бесшабашности:

— Ох… Это было в старые, плохие мои времена. Я как-то застукал Нечулло, когда он рылся в шкафах матери. Он как раз держал в лапах шкатулку с драгоценностями, которые ей достались от отца, и разглядывал их. Матери не было дома, она была в редакции на собрании, а я в тот день рано пришел из школы, он и не ожидал, что его кто-нибудь застанет за этим занятием. Он выбрал это колечко и сказал: „Бери, это тебе. Подари своей подружке. У тебя ведь есть подружка, а? А нет, так пропей с друзьями и купи что-нибудь для себя. Только не говори нашей красавице, что я заглядывал в эту коробку. И придержи язык… Если что, я тебе устрою веселую жизнь. Я ведь о тебе кое-что знаю“. Того, что он там обо мне знал, я не боялся. Да ему и не надо было запугивать меня. Я понял — что он хочет свистнуть у матери кое-что из этих побрякушек. А я… вы понимаете, пан капитан, я вовсе не имел ничего против. Я эти драгоценности ненавидел. Мне тогда казалось, что за них мать продала отцу наше счастье. Ну, как бы это сказать… Наш дом. То — что мы были одной семьей, а теперь — стали каждый сам по себе. Я ненавидел эти финтифлюшки. Я радовался, что Нечулло их украдет, и представлял, какое у мамы будет лицо, когда она не найдет их в шкатулке. А потом был жуткий скандал, когда она хотела продать драгоценности, потому что у нас совсем не было денег. Оказалось, что они фальшивые. Сначала я никак не мог понять. Как это? Кольцо, которое мне дал Нечулло за молчание, было настоящее. Один мой дружок проверил, который работает помощником у ювелира. А остальные, с такими же камнями, были фальшивые? Что-то тут было не в порядке. Теперь, когда я об этом думаю, мне кажется, что Нечулло украл у матери настоящие драгоценности и подложил подделки. А подделки — это, конечно, Лилиана устроила, больше некому. Тоже мне большая трудность — перерисовать пару безделушек, а потом подделать их. Лилька — она способная баба. Она сама как-то хвасталась, что смогла бы подделать даже корону английской королевы. Теперь-то мне страшно неприятно вспоминать обо всем этом. Какой я дурак был. Бедная моя мама, не везло ей все время. И так глупо погибла. А вы, пан капитан, выясните, как это произошло?

Его синие глаза смотрели на меня с таким доверием, с такой убежденностью, что я горячо заверил его:

— Конечно. Я уже многое знаю. А то, что ты мне сегодня рассказал, очень поможет мне.

Анджей расслабился. На его лице снова заиграла хитрая, ироническая улыбка. Он бесцеремонно вытянул из-под полы моего плаща магнитофон.

— Ничего маг, — буркнул он, — габариты подходящие. Импортный? Лучше всего японские. В наручных часах умещаются. А когда вам эта запись уже будет не нужна, отдадите мне, ладно? На память.

— Нет, не отдам, — ответил я со смехом. — Зато могу прислать тебе новую пластинку с песнями Окуджавы. У вас, наверное, в клубе есть проигрыватель.

Не знаю почему, но я был уверен, что Анджей должен любить горькие и вызывающие баллады Окуджавы. Я не ошибся: он даже присвистнул от радости.

Анджей проводил меня до самых ворот. Мы шли молча, он — немного мрачный, я — не то смущенный, не то недовольный собой. Мне казалось, что я не совсем выполнил свою задачу. Было что-то половинчатое в нашем вдруг оборвавшемся разговоре.

И вдруг я понял, в чем дело. Мне давно бы уже следовало привыкнуть и не принимать близко к сердцу судьбы людей, с которыми меня сталкивала работа. Закончить следствие, выяснить все необходимое для дела и отослать документы в архив или прокуратуру. И чувствовать удовлетворение от хорошо сделанной работы. А если встретится кто-то через несколько месяцев или несколько лет, то не вспоминать человека, жизнь которого стала известна тебе до мельчайших подробностей. И ему мое лицо покажется лишь странно знакомым. И это было бы нормально. Но у меня все бывает как раз наоборот. Судьбы людей, в жизнь которых мне однажды пришлось вмешаться, надолго поселяются в моей памяти. Мало того, я не только помню о них долгие годы, но меня интересует и их дальнейшая судьба. Как сложилась их жизнь, что с ними теперь?

Вот и Анджей. Я понял, что не могу уйти отсюда, не узнав, какие планы на будущее строит этот молодой человек под влиянием столь уважаемого им директора.

— Что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда? — спросил я напрямик.

— Когда я выйду, у меня будет свидетельство об окончании техникума. И неплохо бы, если бы меня взяли в армию. Я хочу поступить в Военно-техническую академию. Меня интересуют реактивные двигатели, ракеты. Вообще высокие скорости. А таких, как я, туда берут?

Я ответил уклончиво, чтобы он не думал, что дорога его будет усыпана розами:

— Не знаю. Многое зависит от тебя. В армии и служба, и работа — дело ответственное. Сумасброды там не нужны. Но знаешь что? Твой отец сказал мне, что хотел бы взять тебя к себе и что он будет хлопотать о досрочном освобождении тебя из колонии.

Он хмуро буркнул:

— А зачем? Тут не курорт, ясное дело. Но мне нужна железная дисциплина, иначе я сразу распущусь. У папаши и Мариолки своя жизнь, на кой черт я им нужен? Пока была жива мать, я был для них игрушкой — ей назло. Но теперь матери нет, игры кончились.

Не знаю, правильно ли я поступил, посвящая Анджея в планы его отца. Но я считал, что рано или поздно он и так обо всем узнает. Так пусть у него будет время обдумать ситуацию.

— Ты не совсем прав. Наверняка не знаешь, что у тебя есть сводная сестра. Агнешке семь лет, она дочь твоего отца и тети Вожены. С самого рождения она воспитывается в детском доме, мать от нее отказалась. Твой отец хочет взять Агнешку к себе. Он думает, что вы будете воспитываться вместе, вы же брат и сестра. Твой отец хочет иметь детей.

— О, ч-черт!.. — вскрикнул он и остановился как вкопанный, потрясенный моим сообщением. — Ну и стерва эта Вожена! Конечно, она на такое способна. Я всегда ее терпеть не мог. И что же, эта Агнешка даже не знает, что у нее есть родственники?

Я кивнул. Мне было очень интересно, как он отреагирует. Он склонил голову набок — совсем как Иоланта. Я проследил за его взглядом. Он смотрел в глубину темной, густо заросшей аллеи, которая осталась у нас за спиной. Далекое светлое пятно в конце ее казалось киноэкраном. На нем — разноцветная, веселая картинка: мальчишки, играющие в мяч в ярких лучах солнца.

Анджей нахмурил брови. О чем он думал? Огорчала ли его перспектива разлуки с ребятами, среди которых он уже нашел себе друзей? А может, он думал, как это получилось, что и эти мальчишки, и он, и Агнешка лишились семьи?

Он сердито буркнул:

— Чтоб она провалилась, такая жизнь. Почему я все время должен расхлебывать кашу, которую заварили взрослые? Скажите мне, пан капитан, почему? Ну, если все так, как вы говорите, то, понятное дело, все мои планы к черту. Кто-то же должен заняться этой сопливкой. Не Мариолка и не мой отец, конечно. Они бы ее воспитали, не дай господи!»

15

Я устала читать. Поэтому с удовольствием начала рассматривать следующую подборку — она гораздо тоньше предыдущих. В ней собрано то, что осталось от протоколов допросов остальных полусвидетелей-полуподозреваемых после того, как Хмура вырезал фрагменты, уже известные мне по главам «Откуда взялся цианистый калий на когтях Йоги» и «Симпатии и антипатии кота Йоги».

Я бегло просматриваю эти страницы и убеждаюсь, что тут нет ничего интересного. То, что важно и как-то по-новому освещает уже известные обстоятельства дела, Хмура подчеркнул красным карандашом, облегчив мне работу. Обрывки протоколов сложены беспорядочно, я не вижу в этом ни системы, ни какой-то цели — ни по датам, ни по тому, кто дает показания.

Сверху лежит то, что осталось от допроса домработницы супругов Барсов, гражданки Катажины Налепы.

Осталось от него немного. Во всяком случае, можно узнать, что Катажина Налепа родилась в деревне Казимеровка 59 лет назад, что она вдова. До войны работала у одной знаменитой актрисы, но та, как уехала в сентябре тридцать девятого со своим покровителем, или, как Катажина его называла, «ихним другом из правительства», так больше и не вернулась. Это не отбило у Катажины Налепы охоту вращаться в артистических кругах. Наоборот. Унаследовав оставшуюся от актрисы квартиру со всей мебелью и добром, она организовала там во время войны нечто вроде пансионата, а официально это называлось «частная столовая с домашними обедами». Она давала кров и пропитание многим коллегам своей бывшей хозяйки, а если кто был без гроша за душой, кормила в кредит. Сегодня она была бы богатой дамой, ведь дела все-таки шли неплохо, но все это хозяйство сгорело во время восстания. А ее как раз первого августа понесло на другой конец города, в Волю, где один знакомый заколол поросенка и обещал ей недорого уступить хороший кусок. Так что домой она уже не вернулась, и даже сбережения ее, которые в железной коробке были подвешены в трубе на веревке, пропали. Весь дом сгорел и рухнул. Катажина считала это исключительной подлостью судьбы, а в образе этой судьбы выступала, по ее мнению, бывшая хозяйка. Ведь это от нее получила Катажина все, что имела, так кто же другой мог и отнять? Сглазила — из мести. Видно, донес ей кто-то там, за границей, что Каська в ее шляпе с пером и лисьей перелине по воскресеньям в костел ходит и в первом ряду садится, чтобы видели все, с кем она раньше на черной лестнице сплетничала, какие туалеты были у актерки…

Думаю, что Хмура со всей знаменитой стоической терпеливостью выслушал Касины откровения только затем, чтобы в самом конце узнать, за что Катажина Налепа ненавидит Божену Норскую.

Правда, к Иоланте Катажина относилась хорошо. Вот что она говорила:

Этот фрагмент показаний Катажины Хмура обвел красной чертой. Другой отрывок касался отношения Катажины к ее хозяйке, он заинтересовал Хмуру, а значит, и меня тоже.

Последние две фразы Хмура подчеркнул красным карандашом. На полях приписка:

Вопросительный знак, поставленный Хмурой в конце этой приписки, так велик и внушителен, что уже сам по себе является ответом. Катажина Налепа принадлежит к тому типу женщин, которые сводят счеты зонтиком, а не ядом. А скорее всего — язычком, острым, как нож у хорошей хозяйки.

Второй протокол в этой подборке — показания Мариолы Прот.

С Мариолой Хмура обращается мягко. Видимо, у него к ней слабость. Я вспоминаю, как он сказал Проту: «Я поклонник таланта вашей жены», или что-то в этом роде. Все наиболее важные фрагменты, касающиеся цианистого калия и кота Йоги, уже вырезаны, я их прочитала в другом месте. Но есть еще два интересных вопроса, которые Хмура подчеркнул, как всегда, красным карандашом.

Первый вопрос касается Михала Прота. Хмура поинтересовался, что там на самом деле случилось с его матерью. Действительно ли он был таким плохим сыном?

Мариола отвечает:

На полях замечания Хмуры:

После этих размышлений Хмуры снова идет фрагмент показаний Мариолы:

Густав Нечулло — собеседник неразговорчивый. На вопросы он отвечает лаконично: «Да», «Нет», «Возможно», «Не помню». Чаще всего: «Не помню». Интересно, как он с такой короткой памятью умудряется снимать фильмы? Ведь режиссер должен помнить о стольких вещах одновременно! Снимая конец, помнит ли он, о чем шла речь в первых эпизодах? А может, он просто живет по принципу: короткая память — долгая жизнь?

Сговаривался ли он с Бодзячеком против Барса? Нет. Правда ли, что он «взял на время» драгоценности Иоланты, которые она получила от Прота, чтобы сделать копии, а потом, возможно по ошибке, вернул Иоланте подделки вместо оригиналов? Нет. Обещал ли он Михалу Проту дать хорошую роль, если ситуация в «Вихре» изменится и он, Нечулло, займет место Барса? Не помнит. Но ведь он гулял по саду вместе с Протом в тот вечер? Возможно. Мучила ли его ревность, когда Бодзячек демонстративно ухаживал за Лилианой Рунич? Ничего подобного! Обвиняла ли Иоланта Михала Прота в издевательстве над собственной матерью? Не помнит. Правда, тут он оказался более разговорчив и добавил пренебрежительно:

— Кажется, что-то она плела на эту тему. Но ничего там страшного не было. Только то, что он мало заботился о старушке. Думаю, что если бы он послушался ее совета и отдал мать в дом для престарелых, то она не попала бы под трамвай.

Кто первый посмеялся над танцующей Иолантой? Барс.

Может ли он описать события вечеринки в одной из варшавских гостиниц, когда погибла некая девушка? Он не помнит, был слишком пьян.

Я знаю, что Хмура не любит таких «молчунов». Он предпочитает даже неудержимо болтливых, которые готовы замучить следователя своей разговорчивостью. А таких, как Нечулло, готов подозревать в самом наихудшем. На полях этого протокола нет никаких замечаний Хмуры: явный знак его разочарования и плохого настроения.

Лилиана Рунич более откровенна. Она без особого смущения признается, что уже некоторое время является любовницей Нечулло, но и не скрывает, что эта связь ее уже раздражает. До такой степени, что в ближайшее время она намерена сменить партнера, но замуж пока не собирается. Хочет пожить для себя.

Однако она, кажется, порядочная девушка и понимает, что в жизни — игра, а что — серьезно. Жульничества она не одобряет. Вот что Лилиана Рунич сообщила по поводу драгоценностей:

Под протоколом Хмура дописал:

Тут я нахожу в подборке совершенно случайную бумажку, которая попала сюда из какой-то другой пачки документов. Она должна лежать вместе с другими отчетами экспертов, где-нибудь в самом начале. Это одно из заключений отдела криминалистики. В нем перечисляются методы, при помощи которых исследовали отпечатки пальцев на подоконнике мастерской Барса, а также на экзикаторе, то есть на том сосуде, в котором Барс умертвлял своих пленниц, бабочек. Из заключения следует, что на экзикаторе обнаружены отпечатки пальцев только Славомира Барса. Зато на подоконнике и прилегающей к нему нижней части оконной рамы:

Иоланта мертва. Божена и Мариола как-нибудь выкрутятся. Но что делали Фирко и Дудко у окна мастерской Барса? Думаю, Хмура не забыл спросить их об этом.

Ромуальд Дудко, кинокритик и внештатный редактор кинообъединения, давно находившийся в дружеских отношениях со многими сотрудниками «Вихря», не исключая и самого Славомира Барса, автор трогательного репортажа из Джежмоли и трубадур организованной травли Иоланты Кордес. Ему тридцать восемь лет, он не женат. Как он умудрился остаться холостяком в таком возрасте, это его тайна.

Себастьян Хмура подчеркивает, что Ромуальд Дудко, видимо, один из всей компании присутствовал в салоне при финальной сцене укрощения Иоланты Кордес Павлом Бодзячеком. Что он может рассказать об этом? Что такого сказала или начала говорить Иоланта Кордес о делишках Бодзячека, чтобы он, забыв правила хорошего тона, ударил ее по лицу? Мужчина — женщину. В приличном обществе. Как это случилось?

Ромуальд Дудко, к сожалению, не может исчерпывающе ответить на этот вопрос.

Этот фрагмент Хмура тоже обвел красной чертой, но пунктирной. Это значит, что Хмура заинтересовался показаниями и принял их во внимание, но в них нет ничего нового, что продвинуло бы расследование вперед. Затем Хмура спросил, действительно ли Нечулло и Бодзячек были заодно в желании выжить Барса из объединения. И вообще, что думает Дудко, человек в «Вихре» посторонний, об отношениях в объединении. Этот фрагмент протокола обведен двойной красной линией. Похоже, Хмура почувствовал себя рыбаком, на удочку которого попалась не плотва, а, по крайней мере, щука. И крупная щука. Дудко говорит:

Я думаю, что протокол точно передает страсть и вдохновение речи Дудко. Интересно — как изменился стиль, лексика в тот момент, когда его действительно задело за живое. Он перестал иронизировать, снял маску циника и мелкого мошенника, предстал проницательным наблюдателем человеческих характеров, конфликтов и поступков. Может, эта маска служит ему защитой в ежедневной борьбе за место под солнцем? Может, не будь этой маски, с ним поступили бы так же, как с Иолантой? Как долго он будет носить эту маску? Не изуродует ли она его настоящее лицо, не срастется ли с ним навсегда?

Меня ожидает еще один сюрприз. Еще одна метаморфоза Ромуальда Дудко. Это произойдет в тот момент, когда Хмура спросит его о том страшном и щекотливом деле — о девушке, выпавшей из окна во время вечеринки. И вот что он рассказал:

Из всего этого довольно большого фрагмента Хмура отметил лишь одну фразу своим красным карандашом: «Фирко я и сегодня удушил бы своими руками». Однако не снабдил этот протокол никакими комментариями. Тему Камы он, видимо, считал исчерпанной, потому что больше не возвращался к этому вопросу на допросе Тадеуша Фирко, директора кинообъединения «Вихрь», вдовца, 58 лет. С Фирко Хмура обсуждал главным образом финансовые проблемы «Вихря», потому что именно Фирко знает их лучше, чем кто бы то ни было другой.

Фирко говорит много, нудно, сыплет профессиональными терминами и цифрами. Не знаю, следил ли Хмура внимательно за его рассуждениями — я лишь бегло проглядываю страницы протокола и останавливаюсь в двух местах, которые кажутся мне важными для следствия:

Не знаю, будет ли в самом деле так, как представляет это себе Фирко, и удастся ли ему уйти от ответа. Сомневаюсь, хотя, как видно, водка еще не убила в нем умения пользоваться юридическими крючками, которые часто помогают укрыть истинное положение дел.

Видно, что Хмуре он омерзителен, потому что, как ни странно, он не расспрашивает Фирко ни про Мариолу, которой он якобы приходится родным отцом, ни про неприязнь к Божене и Проту, ни про многое другое, о чем, мне кажется, должен был спросить. Может быть, Хмуре все ясно и понятно? И говорить уже не о чем? Лишь к одному вопросу упрямо возвращается Хмура, повторяет его снова и снова, расспрашивает подробно и долго: какую роль в объединении играет Бодзячек и каковы его отношения с Барсом?

Фирко, несомненно, будет одним из первых дезертиров разбитой армии Барса, поскольку он и не скрывает своего мнения о двух этих джентльменах:

Вот и получается, что одним выстрелом можно убить не двух, а трех и даже четырех зайцев. Фирко хорош для Бодзячека, хорош для Барса, для Нечулло — и даже для высшей контрольной палаты, хотя все эти четыре «зайца» преследуют совершенно противоположные цели. Нет, я недооценивала Фирко. Это серьезный игрок.

Протокол допроса Славомира Барса Хмура положил в самом конце подборки. Не знаю, случайно это вышло или нет. Скорее всего специально — чтобы испытать мое терпение, чтобы только теперь, в самом конце, я узнала, почему Павлу Бодзячеку необходимо было любой ценой заставить замолчать Иоланту.

Целые страницы рассуждений Славомира Барса Хмура пропускает мимо ушей. Его красный карандаш повисает над долгими размышлениями маэстро о непорядочности Прота, об ошибках Божены в юные годы, о двойной игре, которую ведут некоторые сотрудники объединения… Карандаш нигде не опускается, не оставляет даже черточки. Так летчик с высоты бесстрастно глядит на шахматную доску полей, лесов и лугов, на дороги и реки, вьющиеся ниточками, едва замечает крохотные точки — а ведь это люди с их большими и малыми проблемами. Но все это — не цель его полета. И только когда внизу замаячит аэродром, пилот снижает свой самолет, и вот уже выпущены шасси, и колеса чертят на посадочной полосе длинный, резкий след.

Хмура жадно бросается на фрагмент показаний, которые сам же и спровоцировал вопросом: о чем разговаривал Славомир Барс с Иолантой Кордес целый час до начала приема? Тут уж его карандаш приземляется и не расстается с показаниями Славомира Барса до последнего слова, чертит на полях сверху вниз жирную, вызывающе красную черту.

Славомир Барс рассказывает:

Под этими показаниями Барса в протоколе виднеется дыра: тут были фрагменты, касающиеся Йоги и цианистого калия.

Видимо, Хмуру поразило то же, что и меня: тот факт, что разговор, как его передал Барс, никак не мог продолжаться целый час. Ну, хорошо, полчаса занял скандал из-за полагающейся Иоланте «доли», а дальше что? Что они делали еще тридцать минут? Делились семейными сплетнями, расспрашивали друг друга о здоровье? При той ненависти, которую они испытывали друг к другу, такая светская болтовня была бы невозможна. Похоже, Хмура тоже думал об этом, потому что он возвращается к этой проблеме на следующем допросе.

Однако прежде, чем в лоб атаковать Славомира Барса, Хмура выясняет непонятное обстоятельство: как могли появиться на подоконнике мастерской отпечатки пальцев Ромуальда Дудко и Тадеуша Фирко? Интересно, почему Хмура не спросил у них самих? Или он им не доверяет?

Неожиданно оказывается, что Барс может помочь Хмуре в этом деле. Он вспоминает:

Из протокола видно, что Хмура не возражает против наивных выводов Барса о прогулках кота Йоги по дну экзикатора. Он удовлетворяется объяснением по поводу отпечатков пальцев Дудко и Фирко на подоконнике мастерской и переходит к вопросу, в котором он видит ключ к разгадке. На этот раз я читаю очень внимательно и не только ответы Барса, но и вопросы Хмуры, окружающего противника.

Хмура: Я хотел бы вернуться к вашим предыдущим показаниям о разговоре с Иолантой Кордес в вашей мастерской.

Барс: Вот как… Но вам придется напомнить мне, что я там говорил. Ведь это происходило уже две недели назад, а у меня сейчас столько важных дел, что вряд ли я смогу точно припомнить каждое слово.

Хмура: Вы разговаривали в течение часа. Иоланта предъявила свои претензии, а вы, в виде компенсации, предложили купить у нее какое-нибудь произведение в качестве материала для сценария.

Барс: Ах, да, конечно. Помню. Я это говорил. Так оно и было тогда. А вы, пан капитан, в чем-то сомневаетесь? Или вам нужны какие-то дополнительные подробности того разговора?

Хмура: Вот именно. Я хотел бы, чтобы вы более подробно рассказали о вашей беседе.

Барс: Да мне и добавлять-то больше нечего, я все сказал. Эта «беседа», как вы ее называете, была довольно краткой.

Хмура: Если так, она не могла продолжаться час. Двадцать, ну, тридцать минут, никак не больше. Я провел маленький эксперимент: расписал ваш разговор на два голоса, даже принял во внимание паузы, минуты задумчивости и так называемое «тяжелое молчание». А потом мы с нашей сотрудницей прочитали это здесь, в комендатуре. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы тянуть время. Так вот: весь разговор не занимает и получаса.

Барс: Не возражаю. Видимо, так и было.

Хмура: Но ведь вы утверждаете, что никаких других тем вы не касались. Так что же вы делали оставшиеся полчаса, прежде, чем появились в саду среди гостей? Видимо, разговаривали. Но о чем? Я хотел бы знать это.

Барс: Не помню. Кажется, какие-то ничего не значащие любезности.

Хмура: Сомневаюсь. Никто не спрашивает во время поединка о здоровье противника. Между вами разгорелся конфликт, слишком острый, чтобы отпускать друг другу светские комплименты. Если вы не хотите говорить, то я сам скажу, о чем вы беседовали — и даже дольше, чем полчаса. Речь шла о Павле Бодзячеке.

Барс: Это дела настолько личные, что мне не хотелось бы их затрагивать. Я считаю, что они не имеют ничего общего со следствием. А откуда вы знаете, пан капитан? Разве нас кто-нибудь подслушивал?

Хмура: Имеют ли эти «личные дела» что-нибудь общего со следствием или нет, позвольте решать мне. А откуда я это знаю… тайна следствия.

Барс: Ну что ж, раз такое дело, мне не остается ничего другого, как только признать, что вы правы. Да. Мы с Иолантой говорили о делах Павла Бодзячека.

Хмура: И что же такого она вам рассказала? Вспомните, вы же сами навели меня на этот след. Вы же якобы согласились встретиться с Иолантой, когда она сказала, что у нее есть для вас новости о Бодзячеке.

Барс: Сдаюсь. И расскажу все, что говорила Иоланта. Но я прошу вас, пусть это останется между нами. Неприлично было бы мне распускать порочащие слухи о человеке, с которым у меня плохие отношения. Иоланта понимала, что ее положение слишком ничтожно, чтобы к ее обвинениям кто-нибудь прислушался. Она искала во мне союзника. И напрасно.

Хмура: Я приму это во внимание. Итак, я вас слушаю.

Барс: Я постараюсь повторить все, что говорила Иоланта о Бодзячеке, как можно точнее. Она сказала так: «Бодзячек под тебя копает, и ты это знаешь. Я случайно узнала об одной его афере. Вспомни начало писательской карьеры Бодзячека. Никому не известный молодой литератор, перебивающийся рецензиями на детские книжки и случайными газетными статейками, вдруг поражает всех великолепным романом „Подземная река“. Помнишь, это же было событие! Новый, острый взгляд на период оккупации, на подполье и партизанское движение. А стиль, а язык! Это было не похоже на все, что до сих пор писали. Когда он получил литературную премию за эту книгу, кто-то даже сказал: „Вот родился новый польский писатель, надежда и будущее нашей литературы“. А еще кто-то сравнивал этот удивительный стиль, казалось бы, сухой и сдержанный, на самом деле прямо-таки кипящий эмоциями и страстными спорами, — именно с глубокой рекой, скованной льдом. Да чего только тогда не писали о Бодзячеке и его „Подземной реке“! Я подняла все эти статьи, все прочитала, целыми днями сидела в библиотеке Союза журналистов. „Подземную реку“ переиздавали много раз, ее перевели на десятки языков, сделали радиоспектакль и, наконец, сняли по ней фильм. Именно тогда Бодзячек и стал работать в кино, разве не так? Вот ты киваешь головой, значит, хорошо помнишь… Ну, а что дальше? Что еще написал Павел Бодзячек? Через несколько лет, когда все доходы от „Подземной реки“ исчерпались, он написал „Здравствуй, солнечный день“. О колхозе и о несчастной любви доярки Марыси к классовому врагу — сыну бывшего помещика. Это было ужасно и не имело ничего общего с первой книгой Бодзячека. Не понятно было — то ли плакать, то ли смеяться. Великие критики сгорели со стыда, когда их фаворит так подвел их. Чей-то одинокий голос похвалил его за тему, да и тот, застеснявшись, умолк. Книгу просто обошли молчанием, потому что молчание — это была лучшая услуга, которую можно было оказать автору. Что же еще написал и опубликовал наш Бодзячек? Книгу путевых заметок о поездке по странам Европы, сборник слабеньких рассказов. И все. Все! Говорят, он готовит книгу своих фельетонов. Во всяком случае, автор „Подземной реки“ не стал настоящим писателем. А почему? А потому, что это не он написал „Подземную реку“. Что, не ожидал? Доказательства? У меня есть доказательства. В одной библиотеке — не скажу, в какой, потому что ты или кто-нибудь из твоих прихлебателей обязательно все мне испортите — в архиве одного знаменитого, ныне покойного писателя я искала какие-нибудь интересные, малоизвестные подробности его биографии для юбилейной статьи и случайно наткнулась на черновик, написанный от руки. Это была рукопись романа „Река подземная“, который написал некий Стефан Воймир, что следовало из письма, приложенного к рукописи. Письмо было датировано январем 1944 года, а роман был написан в период оккупации. Воймир просил знаменитого писателя оценить его дебют. И сохранить у себя рукопись, потому что молодой человек по некоторым причинам вынужден был покинуть город. Можно предположить, что Воймиру предстояло участие в какой-то опасной акции, и он не мог и не хотел забирать с собой таких вещей, как рукопись романа. В этой диверсионной акции он и погиб, кажется, это был налет на немецкий эшелон. Я сравнила „Реку подземную“ и „Подземную реку“. Слово в слово. Ты понятия не имеешь, сколько труда и времени мне стоило найти кого-нибудь из родственников Воймира. Некоторые автобиографические подробности книги дали мне нить. В маленьком городке на побережье я нашла жену и дочь Воймира. Жена его рассказала мне: „Во время оккупации мы были очень молоды и одиноки. Всю семью Стефана убили гитлеровцы. Он не хотел подвергать меня опасности, поэтому никогда не посвящал в свои дела. Я догадывалась, что он был связан с подпольем, знала, что он пишет. Но мы никогда не говорили на эту тему. Стихи он мне иногда читал. Прекрасные стихи. Жаль, что все они сгорели во время восстания. Он словно стыдился того, что писал. Он, видимо, не был уверен, что это чего-то стоит. А я была занята работой и ребенком. Я и не знала до сегодняшнего дня, что он послал свой роман этому писателю. Может, этот пан и искал меня после войны, но у меня в тех кругах знакомых нет, откуда ему было знать, куда я делась. После восстания я была на принудительных работах в Германии, потом вернулась и поселилась здесь, в тех местах, где родился Стефан. Только один раз, через несколько лет после войны, меня навестил приятель Стефана, его товарищ по школе и потом по подпольной работе, Павел Бодзячек. С ним Стефан во время войны часто виделся, этот Павел даже жил у нас какое-то время. Он спросил у меня, не осталось ли после Стефана каких-нибудь рукописей, заметок, дневников. Говорил, что он с радостью попытался бы опубликовать все это. И тогда я его спросила, не оставлял ли ему Стефан чего-нибудь на хранение, потому что Стефан как-то сказал мне: „Если со мной что-нибудь случится, обратись к Павлу. Я отдал ему кое-что, что может пригодиться тебе после войны“. Но Бодзячек ответил мне, что у него нет ничего от Стефана, что у него вообще все сгорело во время восстания, так же, как и у меня. И все, уехал, и больше не показывался. Вы спрашиваете, читала ли я эту „Подземную реку“. Нет. Милая пани, вы же видите, у меня швейная мастерская. Сразу после войны мне пришлось работать день и ночь, чтобы прокормить Хеленку. Да разве у меня было время читать книжки!“

Вот что рассказала мне пани Воймир. Значит, один экземпляр своего романа Воймир послал писателю, мнением которого он дорожил, а второй оставил Бодзячеку, на всякий случай. Не знаю, известно ли было Бодзячеку о втором экземпляре, думаю, что нет, потому что он постарался бы изъять его из архива. А почему наш знаменитый писатель не вмешался в это дело? Да потому, что когда вышла „Подземная река“ под именем Павла Бодзячека, писателя уже не было в живых, а родственники передали весь его огромный архив на хранение в библиотеку. Обработка такого архива длится долгие годы. Так что, если бы не я, через сто лет исследователи польской литературы ломали бы себе голову — может быть, Воймир и Бодзячек это одно и то же лицо. А если нет, то кто же на самом деле написал „Подземную реку“? Ну, что скажешь?» Вот и все, пан капитан. Я повторил как можно точнее слова Иоланты.

Хмура: Что вы посоветовали Иоланте?

Барс: Чтобы она это дело не трогала и не поднимала шум. Хотя, скажу честно, мне было бы очень выгодно, если бы Бодзячека открыто обвинили в плагиате. Если у меня и бывают какие-то неприятности в объединении, то только из-за него.

Хмура: Я вам не верю, к сожалению. Мне очень неприятно говорить вам это, но я не верю вам.

Барс: Я вас не понимаю.

Хмура: Я просто не верю, что в тот день вы именно так вели себя с Иолантой Кордес, как только что рассказали.

Барс: Интересно.

Хмура: Лучше не иронизируйте. Теперь я вам расскажу мою версию происшедшего. Думаю, она будет гораздо ближе к правде, чем ваша.

Барс: Я весь внимание.

Хмура: Так вот, начнем сначала: это вы позвонили Иоланте, а не она вам. Вы — опытный режиссер, знаток психологии и здравомыслящий человек — прекрасно знали характер Иоланты и могли заранее спланировать представление. Вы безошибочно предусмотрели реакцию и поведение всех действующих лиц. Вы позвонили Иоланте сразу же после того, как пани Божена затеяла свой грандиозный прием. Вы сказали Иоланте, что хотите как-то урегулировать ваши спорные дела. Иоланта была недоверчива, но обрадовалась. Вы говорили с ней так любезно, что она отважилась намекнуть, что может отплатить вам за вашу доброту, сообщив интересные новости о Бодзячеке. Пани Божена отреагировала именно так, как вы и предвидели. Она терпеть не могла сестру, боялась слишком явного скандала, но не могла отказать себе в удовольствии — отомстить вам за вашу «бестактность». И вместо того, чтобы вообще отменить прием, ограничила его кругом ваших так называемых близких друзей. Когда Иоланта пришла к вам, вы сразу же вытянули из нее все, что она узнала о некрасивой истории с Бодзячеком. И тут вы резко сменили тон. Не было уже и речи ни о каком компромиссном решении вопроса о гонораре. Вы решили разозлить ее, разъярить, предложив ей подачку или, как она это назвала, плату за молчание. Она вышла от вас, пылая жаждой мести. Быть может, вы сами в конце разговора подсунули ей эту идею, которую она и реализовала на приеме. Может быть, вы сказали ей так: «Мне было бы очень на руку, если бы ты при всех сказала Павлу, что ты о нем знаешь. Дай себе волю, скажи им всем, что ты о них думаешь. Я буду лишь благодарен тебе за это. Я тоже сыт по горло их пакостями. Но ты обижена больше всех и несправедливее всех, так что ты имеешь право бросить им в глаза горькую правду. Если ты сделаешь это, то можешь рассчитывать на меня. Может быть, не Бодзячек, не Дудко, а именно ты станешь главным редактором в новом объединении, которое я организую, когда это благополучно распадется…» Обещание ваше было лживым, но кто вам мог помешать обещать что угодно! А потом уже достаточно было дать Иоланте водки немного больше, чем следовало. И спровоцировать общий смех — когда Иоланта забылась в своем одиноком танце. Ведь это вы рассмеялись первым, правда? И вы достигли своей цели. Вы разворошили осиное гнездо — руками Иоланты. Вы отомстили всем за их интриги, никто не ушел чистеньким. И вдобавок вам теперь есть на кого сваливать все большие и малые грехи «Вихря». А может, вы, не мешкая, донесли Бодзячеку сразу же на приеме о том, какие слухи распускает о нем Иоланта? Разве не так было? Разве не это принудило Бодзячека броситься на Иоланту в последнюю минуту, чтобы заткнуть ей рот?

Барс: Я слишком устал от всего этого, пан капитан, чтобы возражать. Но одного я не предвидел. Смерти Иоланты. Клянусь, пан капитан, это не я ее убил.

На этом кончается протокол допроса Славомира Барса капитаном Себастьяном Хмурой. Кончается и толстая красная черта на полях. Хмура приземлился. Он заставил Барса сделать нечто весьма для него неприятное: открыть карты. Но нашел ли Хмура на этой болотистой посадочной площадке то, что искал, что было целью упорного блуждания по лабиринтам «Вихря»? Похоже, нет — в конце протокола пан Себастьян приписал:

16 Кто и зачем убил Иоланту Кордес?

Итак, мы вернулись к исходному пункту всего следствия. Хмура тоже понял это и пришел к выводу, что пора подвести итоги. Я откладываю подборку протокола и принимаюсь за стопку листочков, исписанных почерком Хмуры. Это уже его личные размышления, его догадки, его выводы. Видно, что заметки эти писались в разное время, может быть, дома, по ночам, то карандашом, то авторучкой, на полях — завитушки, цветочки, птички, женские головки и путаница линий, то и дело изображающих кота с выгнутой спиной.

Вот его заметки:

«Бодзячека больше не буду допрашивать. Сил моих нет. Врет на каждом шагу. Не упомянул, например, о том, что Дудко разговаривал с Барсом через окно, а ведь он должен был видеть это. Приберег эту информацию для себя. Я не сомневаюсь, что он опубликует под псевдонимом сплетню об этом преступлении в серии сенсационных книжек издательства „Искры“ или в какой-нибудь газете.

Меня мучают сомнения. Если кто-то покушался на жизнь Иоланты, то каким образом мог он предвидеть, что в нужный момент она встанет именно у этого, а не у другого окна? Что пошатнется после пощечины Бодзячека и локтем заденет окно, а оно откроется от этого? И дорога для Йоги будет свободна? И что Йоги прыгнет на Иоланту? Разве что преступник просто ждал удобного момента. Если бы все произошло иначе, подкинул бы кота на колени Иоланте чуть позже. Но все равно — не вижу в этом никакого смысла.

Божена Норская не имеет никакого понятия о морали. Не аморальна, а просто не имеет никакого понятия. Я прихожу к этому выводу, допросив всех, кто замешан в этом деле. В каждом есть какая-то человеческая черта. В ней — ничего. Я не удивился бы, если бы это она…

Наверняка никто не собирался отравлять кота назло Божене. Все знали, что для нее это всего лишь игрушка.

Барса я припер к стене. И очень рад. Тем более что никаких доказательств, что между ним и Иолантой все было именно так, а не иначе, у меня нет. Я блефовал — но оказалось, что я был прав. Но если это Барс натравил Иоланту на всех остальных, то он более других заинтересован в ее неожиданной смерти. Мертвый не может разоблачить организатора всей интриги. Барс стоял за окном. Так, может быть, именно он бросил кота на Иоланту?

Этой версии противоречит страх на лице Барса, который заметил Бодзячек. Это было в тот момент, когда его напугал Йоги.

А может быть, это не Иоланта толкнула раму, а кто-то стоявший снаружи распахнул окно? Это мог сделать любой, кроме Мариолы и Бодзячека, которые в ту минуту были в салоне.

Не собирался ли Барс уже раньше убить Иоланту? Может быть, она слишком много знала о нем? И, может быть, поэтому он пригласил ее на прием, где были все, ненавидевшие ее, — затем, чтобы подозрение в убийстве могло пасть на каждого из них?

Почему я все время возвращаюсь к Барсу?

Нет, слишком много этих моих „может быть“. Необходимо систематизировать все версии. Сведем все к двум общим знаменателям. Первый: кто-то хотел убить Иоланту и убил ее. Второй: кто-то хотел убить другого человека, но по ошибке убил Иоланту.

Знаменатель первый: Иоланта как цель.

Числитель первый: Славомир Барс. Мотив: Иоланта хотела скомпрометировать его судебным процессом о плагиате. Разносила сплетни о его намерении сбежать за границу, о финансовых злоупотреблениях в „Вихре“. Контраргумент: Барс слишком большой человек. Он справлялся и не с такими, как Иоланта. Если даже „Вихрь“ ликвидируют, он без работы не останется, потому что Славомир Барс — это „надежная фирма“. За границу он может ездить сколько угодно и возвращаться, когда захочет, и там для него работа тоже найдется. Наивно было бы подозревать его в убийстве Иоланты.

Числитель второй: Божена Барс-Норская. Мотив: Иоланта выдала тайну ее романа с Протом и факт рождения ребенка. Хуже: факт отказа от этого ребенка. Иоланта напала на след украденных у нее драгоценностей, которые оказались в руках Божены. Контраргумент: Божена уже не нуждается в Барсе, как раньше. Теперь у нее свое положение в кино, своя репутация и популярность, и она может себе позволить капризничать и ссориться с ним. А кого в наше время компрометирует внебрачный ребенок? Никого. Если бы ситуация стала для нее достаточно опасна, она просто забрала бы Агнешку из детского дома, наняла для нее няньку и фотографировалась бы с ней, изображая нежную мать. Агнешка сразу же начала бы выступать на телевидении как дочь своей знаменитой мамы. А Барс бегал бы по магазинам, покупая каждый день новые игрушки. Драгоценности: все улики свидетельствуют против Нечулло. Божена могла и не знать происхождения украшений, которые купила у него. Об обещании, которое она дала Нечулло в обмен на драгоценности, Барс до сих пор ничего не знает. Иоланта не была опасна Божене. Болтает, ну и что? Пусть болтает. Нет. Божена не убивала Иоланту.

Числитель третий: Михал Прот. Мотив: Иоланта выставляет его перед всеми как альфонса, обвиняет в жестоком обращении с матерью. Открывает Барсу его закулисные переговоры с режиссером Трокевичем. Контраргумент: мало ли сейчас на свете мужчин, которые живут за счет своих жен, любовниц и матерей? Мы привыкли и не обращаем на это внимания, а Прот всегда может сказать: просто я имею успех у женщин, они так любят меня, что на все ради меня готовы. Я пытался выяснить, каковы на самом деле были отношения Прота с матерью. Я разговаривал с соседями, с участковым, с врачом-психиатром, лечившим старушку. Все подтверждают, что у нее были психические отклонения и мания преследования. Похоже, Мариола права. Иоланта из ненависти к Михалу искажала факты. Так что это не повод для Прота убивать свою бывшую жену. Точно так же для него не представляло опасности и то, что Иоланта объявила Барсу о его интригах с Трокевичем. У Барса ли, у Трокевича — он еще долго будет играть главные роли, потому что публика любит его и пойдет на любой фильм с его участием. Очевидно, Прот совершенно не годится в этом деле на роль убийцы.

Числитель четвертый: Мариола Прот. Мотив: смерть Иоланты позволяла ей присвоить Анджея и укрепить свое положение как жены Прота. Иоланта оскорбила ее, публично разгласив женскую тайну и обвинив в неверности мужу — флирт с Трокевичем. Контраргумент: у Прота и так была возможность вернуть себе сына при помощи судебного процесса, тем более что Иоланта показала себя плохой матерью, не способной как следует воспитать Анджея. О флирте с Трокевичем Прот знал, это „открытие“ не имело бы никаких последствий для Мариолы. Публичное объявление о бесплодности женщины действительно не очень приятно, и Мариола отреагировала криком: „Молчи, или я убью тебя!“ Но это я объясняю ее вспыльчивостью и буйным темпераментом. Люди с таким характером действительно могут убить в приступе гнева. Но они не способны хладнокровно планировать преступление, они не совершают преднамеренных убийств. А ситуация с котом Йоги была тщательно обдумана заранее. Мариола вообще была в выигрышной ситуации: она имела Прота и могла иметь Анджея. Что дала бы ей смерть уже побежденной соперницы?

Числитель пятый: Анджей Прот. Прежде чем я с ним познакомился, я готов был предположить, что он в полудетской истерике покушался на жизнь матери, житейская беспомощность которой лишила его семьи, родительского дома и толкнула на плохую дорожку. А теперь я вообще не считаю нужным рассматривать эту версию.

Числитель шестой: Густав Нечулло. Мотив: Иоланта могла доказать, что он украл драгоценности, и привлечь его к уголовной ответственности. Контраргумент: чтобы избежать такого скандала, Нечулло мог бы договориться с Боженой выкупить у нее драгоценности и вернуть их Иоланте. Только и всего. Убивать Иоланту было совершенно ни к чему. Такие карьеристы, как он, осознающие свою посредственность, как огня избегают ситуаций, которые могут привести их к катастрофе. Они иногда идут на риск, но никогда не ставят на карту все. Одно дело — кража, другое дело — убийство.

Числитель седьмой: Лилиана Рунич. Мотив: Иоланта могла доказать, что Лилиана изготовила фальшивые украшения. Но Лилиана не имела никакой корысти от всей этой аферы с поддельными драгоценностями. Уже само ее поведение во время следствия является контраргументом.

Числитель восьмой: Ромуальд Дудко. Мотив: обвинение в смерти Камы. Иоланта с тех пор, как задумала роман из жизни своего круга, „раскапывала“ прошлое своих знакомых. Она вспоминала о девушке, которая выпала или — как говорили — была выброшена из окна гостиницы. Во время обыска в квартире Иоланты я нашел магнитофонную кассету. Иоланта разыскала свидетелей, которых в свое время, к сожалению, по разным причинам не допросил следователь, занимавшийся этим делом. Их показания, записанные Иолантой на магнитофон, рассказы горничной, соседей по гостиничному номеру, случайных прохожих — все это доказывает, что это был не несчастный случай, а убийство. Но Дудко твердит то же самое, так что он скорее был бы союзником Иоланты в стремлении до конца выяснить эту трагедию. Вот и контраргумент. Дудко не убивал Иоланту.

Числитель девятый: Тадеуш Фирко. Мотив: Иоланта рассказывает всем и всюду о его алкоголизме. Иоланта и его обвиняет в гибели девушки. Контраргумент: о пьянстве Фирко и так все знают, а в нашем обществе этот порок не вызывает особого возмущения, о чем, впрочем, приходится сожалеть. От финансовых злоупотреблений в „Вихре“ Фирко отопрется, тут обвинения Иоланты оказались бы голословными. Смерть девушки в гостинице была в свое время замята влиятельным Барсом. Никто сегодня — кроме Иоланты и Дудко — не был заинтересован в вытаскивании на свет этой старой истории. Не думаю, что Фирко до такой степени опасался Иоланты, что ему выгодно было бы убивать ее.

Числитель десятый: Павел Бодзячек. Мотив: Иоланта раскрыла его тайну, касающуюся настоящего автора „Подземной реки“. Из всех подозреваемых только Бодзячек имел серьезную причину заставить Иоланту молчать — любой ценой. Я считаю, что для совершения преступления, подобного тому, какое имело место в Джежмоли, надо иметь живое воображение. Я имею в виду ту творческую фантазию, которая присуща, например, писателям и режиссерам. Бодзячек, человек пишущий, вдобавок имеющий опыт работы в кино, то есть в искусстве обдумывать интриги и закручивать сюжет, несомненно, имел все данные для того, чтобы спланировать именно такое оригинальное убийство: отравить жертву цианистым калием, находящимся на кончиках кошачьих когтей. И были обстоятельства, которые могли облегчить осуществление его замысла. Он долгое время находился в саду один, так что мог увидеть и поймать Йоги. Он видел, как Барс препарировал ночного мотылька у окна мастерской. Он мог заметить, что Барс оставил все на подоконнике и ушел в салон. Ведь он не упоминает в своем „отчете“ о Дудко, с которым Барс разговаривал через окно, вот что интересно. Но такое упоминание свидетельствовало бы о том, что он очень внимательно следил за тем, что происходило в мастерской, вот он и умолчал об этой детали. Это более правдоподобное объяснение его молчания, чем намерение впоследствии шантажировать Дудко. Бодзячек — чертовски умен, он помнит обо всем. И о том, чтобы не оставить отпечатков на окне, когда он берет цианистый калий из флакона или экзикатора и натирает им когти Йоги. Может быть, он занимается этим в перчатках, в своих толстых кожаных перчатках, которые он якобы потерял где-то, как объяснила мне по телефону его жена, которую я спросил об этом. Далее: когда Иоланта произносит свою обвинительную речь, Бодзячек видит кота, притаившегося на перилах террасы или на подоконнике окна салона. Он вмешивается в нужный момент, когда Иоланта уже перешла все границы и добралась даже до него. В салоне никого нет, только Мариола всхлипывает в кресле, ни на что не обращая внимания. Бодзячек толкает Иоланту к окну. Если бы кот не прыгнул на нее, скорее всего, Бодзячек сам схватил бы его и швырнул на Иоланту — с тем же результатом.

И вот я детально рассмотрел эту версию и размышляю над ней. Так ли было на самом деле? Не подтасовываю ли я факты? И прихожу к выводу, что реализация этого плана требовала бы огромной точности и совпадения слишком многих случайных обстоятельств. Но совершенно отвергать эту версию не стоит. Хотя… уж очень все это сложно. Уж очень тонко и хитро.

Контраргумент: у Иоланты не было никаких шансов публично обвинить Бодзячека в плагиате. Слишком многие, спасая честь польской литературы, приложили бы все силы, чтобы замять дело. Так говорит Барс и добавляет, что от него ожидала она помощи и поддержки в борьбе с Бодзячеком. На этом этапе Иоланта не была так уж страшна Бодзячеку, что надо было прямо-таки убить ее, чтобы заставить замолчать. Да и дело бы на этом не кончилось. Вдова Воймира уже все знает от Иоланты и, возможно, потребует расследования. Бодзячек мог бы заткнуть Иоланте рот и другим способом, не прибегая к яду. С ней и так уже никто не считался. Много ли было надо, чтобы совершенно уничтожить ее? Издательство не приняло бы ее книгу, ее статьи лежали бы в редакциях неделями, а потом возвращались сокращенными до неузнаваемости. Ее творчеством могли бы заняться пародисты и авторы язвительных рубрик типа „Нарочно не придумаешь“, которые выискивают и высмеивают всякие ошибки, нелепости и ляпсусы. Старые знакомые и коллеги стали бы избегать ее, и не нашлось бы никого, кто одолжил бы ей сто злотых в трудную минуту. Она задыхалась бы в атмосфере намеков, умолчаний, недоверия и безликой клеветы. Она умерла бы для своего круга. Не стало бы журналистки и писательницы Иоланты Кордес. Вот такое убийство — гораздо более в духе Бодзячека. Ведь, честно говоря, своему убитому на войне другу он устроил повторные похороны: ограбил его как писателя, украв посмертную славу и единственное произведение, а у его жены и ребенка — принадлежащие им деньги. Это он руководил бы из-за кулис интригой против Иоланты. В конце концов оказалось бы, что это Иоланта украла драгоценности, что ее обвиняют в плагиате — это была бы прекрасная эпитафия на ее могилу.

Я мог бы предъявить обвинение Бодзячеку. Это он убил Иоланту Кордес. Но — он не убивал ее с помощью яда на кошачьих когтях. А мое расследование касается, к сожалению, лишь таких конкретных фактов.

Я подвожу итоги всего, что до сих пор написал. Зачеркиваю числители, поставленные над чертой. Знаменатель, которому я придал значение „Иоланта — как цель“, остается одиноким, потому что над чертой — ноль. Я не вижу никого в этой компании, у кого были бы достаточно важные причины, чтобы убить Иоланту Кордес. Более или менее справедливый взрыв гнева Иоланты мог приоткрыть грязные тайны ее круга, но был слишком слаб, чтобы разрушить какую-либо из крепостей, в которых расположились представители этого мирка. Можно, пожалуй, сказать, что она чуть-чуть поцарапала одну из стен, которыми окружают себя те, которые считают, будто им все можно. Кирпичи в этих стенах — деньги, связи, слава, заслуженная или раздутая, круговая порука, о которой писал Павел Бодзячек в своем трактате. Теперь я понял это. Аморальность прячется в темных углах, не освещаемых нашим уголовным кодексом. Обвинительная речь Иоланты не могла сама собой превратиться в речь прокурора на суде. Каждый, кого обвинила Иоланта, вышел бы сухим из воды.

Я вычеркиваю знаменатель „Иоланта — как цель“. Никто из присутствовавших на приеме 5 сентября 1966 года в Джежмоли не собирался физически уничтожить Иоланту Кордес.

Рассмотрим другой вариант: кто-то хотел убить другого человека и по ошибке убил Иоланту. Вариант этот напоминает дерево с развесистыми переплетенными ветвями. Придется отказаться от математики. Мне пришлось бы решать уравнения бог знает какой степени.

Итак: Божена хочет избавиться от Барса, а Мариола хочет избавиться от Божены. Барс терпеть не может Прота, но еще больше ненавидит Бодзячека. Барса с удовольствием сжил бы со света Нечулло, который мечтает занять его место в объединении. Бодзячек делает все, чтобы уничтожить Барса, а поскольку это идет туго, мог бы прибегнуть и к более радикальному решению вопроса. Дудко ненавидит Тадеуша Фирко, а Фирко — Прота. Лилиана Рунич для Нечулло — опасный свидетель его манипуляций с драгоценностями Иоланты и становится опаснее с тех пор, как он узнал, что Лилиана намерена его бросить.

Даже у маленького Анджея Прота есть свои счеты в этом мирке. Пожалуй, он не раз думал: „Убил бы этого подонка Нечулло, раздавил бы, как клопа…“ Я, наверное, неисправимый романтик. Или идеалист. Мне хочется, необходимо верить во что-то. И вот я хочу — что бы там ни было — верить в юного Анджея Прота. А если так, я исключаю его из круга подозреваемых. И к нему я больше не вернусь, даю себе слово.

Зато я возвращаюсь к делам людей взрослых, и глазам моим предстает нечто вроде полонеза, в котором пары сходятся, расходятся и снова сходятся, причем в некоторых сложных фигурах партнеры меняются своими дамами.

А Михал Прот, добродушный, снисходительный Медвежонок — в самом ли деле он так спокойно смотрел на роман Мариолы с режиссером Трокевичем? Может быть, меня обманула его маска „любимца наших дам“? Ведь он актер, менять обличья — его профессия…

Полонез, полонез. Именно так. Я навязал себе этот образ и теперь он мучает меня, что-то напоминает, ассоциируется с чем-то, что снова уведет меня от желанной цели: закончить наконец это проклятое расследование. Число танцующих должно до конца оставаться неизменным, чтобы все шло, как полагается. Правда, можно убрать одну пару, или две, или больше. Но не одного танцора. Потому что тогда смешаются ряды. И танец придется прервать.

Так и из пирамиды Барсова королевства нельзя убрать ни одного кирпичика, чтобы не разрушить целое. Все эти люди необходимы для общего существования. Не только друг друга, но и враг врага. Вот, к примеру, Нечулло. Или Бодзячек. Они ненавидят Барса, из кожи вон лезут, чтобы уничтожить его, но именно эта деятельность является смыслом их существования, основой их положения, надеждой на продвижение вверх. Сам Нечулло — ничто. Но Нечулло, который победит Барса, станет чем-то. Барс необходим ему как воздух, потому что только в борьбе с ним он может выдвинуться в первые ряды. То же самое и с Бодзячеком. Кто из его коллег обратился бы к нему, просто Бодзячеку, второсортному литератору? Но через него можно выйти на Барса. На самого Барса. Великого — пока еще — Барса. Фирко и Барсу нужен Михал Прот, потому что ему к лицу и любовь, и меланхолия, и шлем с забралом, и цилиндр — а им нет, и что поделаешь, они главной роли 6 фильме не сыграют. Наверное, даже лошадь бы рассмеялась, если бы Барс попытался взобраться в седло, а Прот это делает с неподражаемой лихостью. Ромуальд Дудко нуждается в Тадеуше Фирко. А Фирко и всему „Вихрю“ необходим такой Дудко, который пишет как надо и где надо. Божене нужен „Вихрь“ и Барс, как трамплин, без которого она не прыгнет в бурные воды западного кино. Может, и есть тут какие-то исключения: не каждый каждому нужен для счастья и карьеры, но в конечном счете движутся они по нашему свету, по нашим дням, как танцоры в полонезе, тесно сплетя руки. Они будут капризничать в танце, как дети, будут наступать друг другу на ноги, но будут танцевать, пока музыка играет. „Я — среди своих“, — пишет в своем трактате Бодзячек. Их взаимные интересы, их корысть так сплетены, все они так зависят друг от друга, что…

…Что, ей-богу, не вижу никого, кто мог бы убить другого, не испортив этим своих дел.

Я вдруг вспомнил, откуда взялся этот образ полонеза. Ну, конечно же, из интервью, которое Дудко взял у Барса в Джежмоли, еще до приема, кончившегося так трагически. Тогда Барс рассказывал о своих намерениях экранизировать „Пана Тадеуша“. Фильм должен был кончаться полонезом. Полонезом в метели, рядом с кладбищем, на котором неизвестно кто похоронен…

Эк меня занесло! Прямо будто собираюсь писать сценарий для Барса и его „Вихря“. Нет, я просто хотел обосновать еще один вывод: второй знаменатель со значением: „Кто-то хотел убить другого человека, а по ошибке убил Иоланту“, — тоже остается голый, без числителя, с нулем над чертой. Значит, и его я должен зачеркнуть.

Никто никого не хотел убить, хотя случайно оказалась убита Иоланта Кордес.

Совершенный абсурд. Ведь кто-то же сделал это, раз Иоланта Кордес мертва.

Посмотрим, не поможет ли мне разгадать эту тайну бедный кот Йоги, жертва человеческого безумия.

То, что участники приема рассказали о симпатиях и антипатиях кота Йоги, дает весьма противоречивую картину. Я не буду тут припоминать конкретные имена и фрагменты показаний, а лишь сопоставлю кошачьи симпатии и антипатии.

Итак, если верить их показаниям, кот Йоги не любил Божену и любил Божену. Не любил Барса и любил Барса. Терпеть не мог Мариолу и любил Мариолу. Любил Прота и не любил его. Ненавидел Катажину — и она его терпеть не могла. Анджей Прот любил Йоги, но неизвестно, взаимно ли. Йоги решительно терпеть не мог Фирко, Нечулло, Бодзячека и Дудко. Любил Лилиану Рунич. Любил Иоланту — и не любил Иоланту. Боялся ее и избегал ее — и в то же время она прогуливалась по лужайке с Йоги на плече…

Из этих противоречивых показаний я должен выбрать те, которые кажутся мне более правдоподобными. Это будут те, в которых несколько раз повторяется одно и то же имя — как среди симпатий, так и среди антипатий кота Йоги. Этот отбор дает следующий результат: более всего кот ненавидел Бодзячека. Среди своих симпатий Йоги особенно выделял Барса и Иоланту.

Что это нам дает?

Исключает Бодзячека как потенциального убийцу. Йоги не дался бы ему в руки. Но если бы кто-то хотел убить Бодзячека — имел бы шанс. Существует вероятность того, что выведенный из равновесия кот бросится именно на того, кого не переносит. Да, но мы уже пришли к выводу, что никому не было выгодно убивать Павла Бодзячека, одного из „своих“.

Допустим, речь идет о Барсе. Барс мог взять кота на руки и натереть ему когти цианистым калием. Однако: „Никто никого в этой веренице…“ — и так далее. А если бы кто-то хотел убить Барса? Йоги, уже с ядом на когтях, мог прыгнуть на Барса, и когда тот с Фирко закрывал окно мастерской и заметил Йоги, притаившегося на перилах террасы, и когда Барс и Фирко стояли на террасе у двери в салон, совсем рядом с окном, через которое Йоги прыгнул на Иоланту. Барс был ближе и ничем не защищен. Почему же Йоги прыгнул не на него, а на Иоланту?

Прыгнул на Иоланту, которую любил. Прыгнул на ее плечо, на котором наверняка часто сиживал, довольно мурлыча и потираясь о ее щеку, как это любят делать коты. И впился когтями в это плечо. Случайно или намеренно?

А может быть, Иоланта хотела кого-то убить? Давайте рассудим.

Бодзячек видел ее у окна мастерской. Кот Йоги, выскользнувший из комнаты Божены или просто выпущенный Иолантой, бродит по террасе. Он охотно идет на руки к Иоланте. Иоланта перегибается через подоконник, достает яд. Кот сначала протестует, вырывается и оставляет следы когтей на подоконнике и раме. Иоланта натирает кошачьи когти цианистым калием, который находится в открытом экзикаторе, столь легкомысленно оставленном на подоконнике Барсом. А может, берет яд из флакона. Она использует для этого, например, марлевую салфетку из тех, что употребляет Барс в своей работе. Иоланта отпускает кота, или кот сам вырывается и убегает. Иоланта в бешенстве, что ей не удалось довести дело до конца и направить кота прямо на предполагаемую жертву. Отсюда и ее истерический взрыв после безумного танца.

Да, все укладывается в логическое целое.

Но только кого же и зачем хотела убить Иоланта Кордес?

Прошло уже несколько дней с тех пор, как я пришел к этому странному выводу, такому, что мне даже не хватило духу поделиться им с кем-нибудь из коллег. Я все никак не могу ответить самому себе на один вопрос: кого и зачем хотела уничтожить Иоланта. Ситуация парадоксальная: ведь не хотела же она убить саму себя. Есть другие, более удобные способы самоубийства.

Но я уже знаю, где искать ответ на этот вопрос. В романе, который написала Иоланта Кордес. Если она его действительно написала, если это не блеф.

Я усиленно ищу роман Иоланты Кордес. Я еще раз обыскал ее квартиру. Никаких следов. Нет даже черновиков, каких-либо записей или копий.

Я обзвонил все варшавские издательства, их отделы прозы и секретариаты. Подписывало ли какое-нибудь из них договор с Иолантой Кордес на роман? Нет, никто такого договора не подписывал. Кому бы пришло в голову подписывать договор с Иолантой Кордес? Другое дело, если бы она принесла что-нибудь готовое… Тогда можно рискнуть хоть бы прочитать рукопись и, возможно, отдать на рецензирование.

Я не могу отыскать и след некой фантастической подруги Иоланты, работающей в издательстве. Не спрашивать же у Бодзячека, не было ли у них с Иолантой какой-нибудь общей знакомой. Он вполне способен ночью взломать письменный стол этой пани и уничтожить рукопись Иоланты, если она там случайно окажется…

Очаровательный Медвежонок не помнит подруг своей бывшей жены. Наверное, она была такая же некрасивая и занудная, как Иоланта, — эта подруга, работающая в издательстве. Поэтому он и не обратил на нее внимания.

Наконец, я нахожу человека, который может помочь мне. Я звоню Ромуальду Дудко. Он не в восторге от моего звонка, он предпочел бы вообще забыть, что какой-то там Хмура существует на белом свете. Но он оттаивает, когда узнает, в чем дело. Это же такой пустяк:

— Конечно, помню. „Кошачью энциклопедию“ Иоланта хотела писать для „Луча“.

Я еду в издательство „Луч“. Долго блуждаю по лабиринту коридоров, прежде чем попадаю в темную комнатушку, где сидит редакторша, которую я так долго искал.

Да, это ей предлагала Иоланта книгу о кошках. Но из этого ничего не вышло. У Иоланты часто бывали великолепные идеи, но она не умела реализовать их. Чего ей не хватало? Она была такая непрактичная. А при написании книг это тоже важно. Надо уметь упорядочить материал, основательно нарастить его на скелет идеи. Редакторша, явно доброжелательно относящаяся к Иоланте, охотно рассказывает мне:

— Я знала Иоланту еще со школы в Кельцах. Но потом мы долго не виделись и встретились только в Варшаве, недавно. Она жаловалась, что жизнь ее не удалась. Я пыталась как-то помочь ей. Она рассказывала мне о разных аферах и темных делишках, которые творятся в ее кругу, а точнее, в кругу ее бывшего мужа. И тогда я предложила ей: „Слушай, опиши все это. Прекрасная тема, это был бы захватывающий роман на современном материале, только ты еще придумай какую-нибудь интригу, чтобы поинтереснее закрутить сюжет. Сделай из этого детектив, легче пройдет. Детективы у нас всегда пользуются успехом“. Она на меня тогда так посмотрела, будто я ей глаза открыла. Но только я ее предупредила, что мы не сможем подписать с ней договор под заявку. План на этот год давно уже готов, полиграфические трудности у нас ужасные, так что единственный выход — принести уже готовый роман, настолько потрясающий, что его впихнут в план в качестве бестселлера. Она несколько раз звонила мне и говорила, что пишет. В последний раз сказала, что роман закончен и что она отдала его машинистке на перепечатку. У нее машинка была маленькая и несколько копий не брала. Она обещала принести рукопись шестого сентября. Мы договорились на двенадцать часов. Не пришла и не принесла. А потом я узнала, что случилось. Это ужасно…

И опять нет текста. Кому, какой машинистке отдала Иоланта на перепечатку свою рукопись? Почему эта пани не сочтет нужным отдать роман хотя бы в издательство, чтобы оно занялось поисками родственников покойного автора?

И снова проходит несколько дней. Шеф подгоняет: „Что с Джежмолью?“ А я сижу и жду, как рыбак над речкой, жду погоды. А чего еще мне ждать?

Сегодня утром мне позвонила редакторша из „Луча“. Просит, чтобы я пришел.

И снова я мечусь по коридорам и закоулкам, и снова та же комнатушка, так не соответствующая названию издательства. На письменном столе лежит очень толстый конверт, собственно, даже не конверт, а пакет, перевязанный шнурком. На пакете большими буквами старательно выведено: „Для пани Иоланты Кордес“.

Что такое? Гномы принесли? Узнали, что у Хмуры неприятности? А я всегда хорошо относился к гномам.

Редакторша объясняет мне:

— Представьте себе, что за история. Иоланта отдала роман на перепечатку машинистке, которая когда-то работала у нас в редакции, но теперь уже на пенсии. Эта пани договорилась с Иолантой, что оставит перепечатанную рукопись у дворничихи, в пакете, адресованном Иоланте. Дело в том, что она уезжала на три недели в Болгарию. Иоланта не пришла, и пакет лежал себе у дворничихи. Когда машинистка вернулась, дворничиха отдала ей пакет, сказав, что хозяйка бумаг не появилась. Машинистка знала, что Иоланта писала этот роман для нас, и сегодня принесла его мне… Я не вскрывала, ждала вас.

Я разворачиваю — один слой оберточной бумаги, другой… Внутри — оригинал, исчирканный, переправленный, и четыре экземпляра, чистенькие, старательно напечатанные. На титульном листе — фамилия автора: Иоланта Кордес, а ниже, по центру — название: „Кто выпьет этот бокал?“

Мы понимаем друг друга без слов. Темноглазая женщина берет один экземпляр, я другой. И воцаряется напряженная тишина.

Я перелистываю страницы. Конечно же, дома, вечером, я засяду на всю ночь (чем ужасно рассержу Марианну) со стаканом крепкого чая, который все же не так вреден, как кофе, — и проштудирую все досконально, слово за словом. Но я уже все понял и узнаю всех. Самовлюбленного Барса, который здесь называется Лепешко (Не знаю — зачем? Чтобы было смешнее?), бессердечную эгоистку Божену, которая носит имя Мажены, неверного Нечулло, переделанного в Пачулло, Михала и Мариолу Протов, которым автор дала фамилию Страхотов… Ну, конечно же, послушный, словно пластилин, журналист-кинокритик Рудзик — это Дудко, эксцентричная художница Зуза — это Лилиана Рунич, а демонический интриган, хладнокровный подлец с манерами английского лорда и вечной трубкой в зубах, Зволень, — это Павел Бодзячек. Есть и сама Иоланта, которая назвала себя здесь Иоанной. И даже кот Йоги. Только здесь он не сиамский, а персидский — пушистый, черный, и зовут его Калиф.

Все здесь, и, насколько я могу понять, перелистывая страницы, те же отношения и интриги между ними. Все, что я узнал в процессе следствия.

Голос редакторши вырывает меня из задумчивости:

— Пан капитан, обратите внимание на последнюю страницу!

Вот что значит профессионал! Пани редактор уже добралась до конца. А может, роман был знаком ей и раньше. Может, только финал до сегодняшнего дня составлял для нее загадку?

Я беру в руки эту последнюю страницу рукописи и читаю:

„Нет, я не жалею, что пригласила их всех на свой день рождения. Кто-нибудь мог подумать: вот сумасшедшая, вместо добрых друзей созвала одних врагов. Нет среди них ни одного, кто не сделал бы мне какой-то подлости, не причинил боли, которую не забывают до конца жизни. Я презираю их: маленькие, злые людишки, и каждый из них готов подставить ногу другому. Я могла бы плюнуть им в лицо и пойти, куда глаза глядят, — библиотекаршей в какой-нибудь сельский клуб или кухаркой в дом отдыха „Солнышко“. Но моя ненависть скоро привела бы меня обратно. Я должна быть среди них, потому что — лишь тогда я живу по-настоящему, когда наблюдаю, как они бредут от одной подлости к другой. Я ненавижу их за то, что они со мной сделали. А еще больше за то, чего я не сделала, чего не написала, чем не стала — из-за них. Ведь это они „обкатали“ меня, наклеили этикетку посредственности, подавили все живые мысли и чувства, приговорили к жалкому существованию. Я ненавижу их за мою неудавшуюся жизнь.

Ненависть моя такова, что мне мало бросить им в лицо все те страшные, ядовитые слова, которые они заслужили. С какой радостью я убила бы их всех — но я этого не сделаю, не стоят они того, чтобы платить за их смерть жизнью за решеткой. Я убью кого-нибудь из них. Трудно будет установить, кто совершил преступление: между ними клубится столько конфликтов! Здесь каждый может хладнокровно убить каждого, и есть за что. Никто не заподозрит меня, хозяйку дома, скажет: „Это абсурд, не настолько она глупа…“ Я не стану выбирать жертву. Я с удовольствием рассчиталась бы с каждым, и мне все равно, у кого отнять его подлую, жалкую жизнь. Моя изощренность доходит до того, что я хочу, чтобы они сами выбрали. Чтобы сами решили, кто из них умрет через минуту. Кто бы это ни был — я того и хотела.

Я иду на кухню, расставляю бокалы на подносе, их десять — столько же, сколько нас. Наливаю хороший французский коньяк. У него сильный аромат и горьковатый привкус. Никто не почувствует цианистый калий, который я бросаю в один из них. Не почувствует, пока не выпьет содержимого. Бокал с ядом я ставлю в центре подноса.

Я вношу поднос в столовую. Они слегка удивлены. Что за манера — приносить уже наполненные бокалы, но я мгновенно делаю гримаску смущенной идиотки, которая никогда не знает, что и как полагается в приличном обществе. Они пожимают плечами. Десять рук протягиваются и берут десять бокалов.

Кто выпьет этот бокал? Мне хочется смеяться: я уже и сама не различаю, в каком из них яд…“

Вот и все. Дальше лишь одно слово, напечатанное вразбивку: К о н е ц.

Я откладываю страницу. Мы с редакторшей молча смотрим друг на друга.»

Сегодня я доложил шефу, что следствие закончено. Резюме было кратким. Вот как я изложил результаты моей работы:

17 Иоланта Кордес убила Иоланту Кордес, использовав сиамского кота

Это последняя страница в папке с материалами по делу «Ночные мотыльки».

Я собираю разбросанные подборки, пачки страниц и отдельные листочки, аккуратно складываю, выравниваю края. Укладываю все обратно в папку, закрываю ее и старательно завязываю черные тесемки бантиком. Отдам ее Хмуре так, как взяла: в самом лучшем виде.

Зачитавшись, я не заметила, что дверь открылась и в кабинет своим быстрым легким шагом вошел Себастьян Хмура. Лицо его выражает усталость. Совещание было долгим и, похоже, нелегким.

Он садится за письменный стол и смотрит на меня выжидающе.

— Это то, что вам было нужно, пани Барбара? — спрашивает он, угощая меня сигаретой.

— Похоже, что так, — отвечаю я неуверенно. — Но у меня такое впечатление, что я прочитала злую сказку с плохим концом. А ведь сказки всегда кончаются победой добра и справедливости. Детективные романы, эти современные сказки для взрослых о борьбе благородного рыцаря со злым духом, тоже обычно кончаются раскрытием и наказанием виновного, преступника, убийцы. Мы, авторы детективов, знаем, что без «хэппи-энда» никак не обойтись. Люди ждут от детективов именно этого, потому что в жизни их, к сожалению, обижают часто и несправедливо, а отомстить они не могут. Вот они и ищут в книгах инстинктивной жажды справедливости. А где же справедливость в истории Иоланты Кордес?

Хмура возражает:

— Пани Барбара, я дал вам материалы следствия, а не готовый роман. А вы уж делайте из этого литературу. Если, конечно, хотите…

Мой консультант по криминальной тематике явно в плохом настроении. Может, у него были какие-то неприятности на совещании. Говорят, он уже несколько месяцев мучается с каким-то сложным делом, которое никак не удается распутать. Но я его об этом не спрашиваю, потому что Хмура не любит рассказывать о текущих делах. Впрочем, он и права не имеет. Служебная тайна.

Мне вдруг показалось, что Хмура заставил меня в течение нескольких часов ломать голову над мистификацией. Может, это учебный материал для подрастающих кадров, проверка их логического мышления и знания психологии? А может, это «проба пера» самого Хмуры? Ведь его коллеги довольно часто берутся за писательское ремесло. Имеют право, материала хватает, а реальные подробности следовательской практики они знают гораздо лучше нас, писателей. Однако, поразмыслив, я прихожу к выводу, что такая шутка была бы не в характере Хмуры.

— Мне хотелось узнать от вас несколько деталей этого дела, — осторожно начинаю я.

— Я вас слушаю.

— Почему же Йоги не погиб сразу, как только Иоланта натерла его когти цианистым калием?

— Коготь состоит из ороговевших клеток, они не гигроскопичны, поэтому яд не мог сквозь поверхность когтей проникнуть в организм. Кот не втягивает когти до конца. И вы, любительница животных, знаете, какая это сила — инстинкт самосохранения. Йоги понимал или чуял, если хотите, что с ним произошло что-то страшное, что угрожает его жизни. Человеку обычно бывает надо проявить немалую хитрость и коварство, чтобы заставить собаку или кошку проглотить яд. Йоги чуял «что-то», но боялся это «что-то» попробовать. Он подавлял естественный рефлекс и ничего не слизывал с когтей. Он сделал это, только почувствовав кровь.

— А как считаете, Йоги бросился на Иоланту совершенно случайно? Может, он охотился именно на нее?

— Да никакой случайности, думаю, не было. Охотился, как вы сказали, а точнее, выжидал. Ждал, притаившись на террасе. Ждал подходящей минуты, чтобы броситься на нее.

— Несмотря на то, что любил ее?

— Именно поэтому. Тем хуже для Иоланты. У животных бывают разные характеры и привычки. Йоги был горд и мстителен. И очень умен, ведь сиамские коты — самые умные из всего кошачьего племени. Я, например, знаю такой случай. Это было в деревне. Один человек хотел избавиться от кошки. Он вынес ее в поле, вокруг не было ни одного дерева, на котором кошка могла бы спрятаться. И натравил на нее собаку. Спасаясь от собаки, кошка прыгнула на человека, как на дерево. Но мало этого. Она отомстила, выцарапав глаза своему хозяину. Человек этот умер в страшных муках. Я вспомнил об этом случае, когда вел расследование, и мне это очень помогло, чтобы понять поведение Йоги.

Я не сомневаюсь в том, что Йоги хотел отомстить Иоланте, отплатить ей за ужас, который он испытал, когда она ему, испуганному, вырывающемуся из ее рук, натирала когти ядом. Ведь ближе всех к нему стояли Барс и Фирко. Он не подошел к Барсу, чтобы пожаловаться на то, что с ним произошло. Не прыгнул на Фирко, которого обычно пугал и преследовал. Он бросился именно на Иоланту, как только она приблизилась к окну. Я думаю, что если бы не этот случай, он выждал бы другого и все равно в конце концов отомстил Иоланте. За то, что она так обманула его доверие.

— А мне жаль Иоланту. Не только люди были жестоки с ней, но даже животное причинило ей зло. Меня не удивляет, что она, затравленная, униженная, хотела отомстить своим обидчикам.

— Ничего не поделаешь, пани Барбара, — философски заметил Хмура, — жизнь бывает жестока и безжалостна к недотепам. По-моему, Иоланта сама во многом виновата. И чего она так упрямо цеплялась за это болото. Ей не хватало силы воли, чтобы уйти из не подходящего для нее круга и найти свое место в жизни. Она держалась за этих людей не столько из ненависти, сколько из зависти, ревности и упрямства. Она плохо рассчитала свои силы. Обычная житейская ошибка. И если бы Иоланта оторвалась от этих людей, то смогла бы еще найти свое счастье. И уж ни в коем случае не заниматься самосудом — на это никто не имеет права.

Я не совсем согласна с Хмурой в его оценке поступков Иоланты. Люди слабые вызывают у меня сочувствие, как в других пробуждают некую разновидность садизма, но я не стала спорить, пусть каждый из нас останется при своем мнении. Хмура заговорил о справедливости, и я спросила его:

— Вот именно. Справедливость. В этом деле было много нитей, и не все они распутаны до конца.

— Например?

— Ну, например, смерть Камы, девушки Ромуальда Дудко, выброшенной из окна гостиничного номера, с пятого этажа — на тротуар… На основании материалов, собранных Иолантой, вы могли бы возобновить расследование.

Хмура поморщился:

— Против кого, пани Барбара? Фирко был признан врачами недееспособным — психическое заболевание на почве алкоголизма. Уже после трагедии в Джежмоли. Впрочем, они с Барсом так и предусмотрели — это одна из возможностей уйти от ответственности за махинации в «Вихре». Барс сделал из него сумасшедшего… Он давно уже находится на лечении в психиатрической клинике, чтобы никто не сказал, что это симуляция. А может, так оно и есть — он ведь страшно пил, мог и в самом деле свихнуться.

— А те два молодых актера?

— Один из них, талантливый, трагически погиб. Второй бросил кино и уехал за границу. Собирался там сделать карьеру, но, как я слышал, пока что моет машины на бензоколонке.

— Значит, виноватых нет. Понимаю. А Божена… она отдала драгоценности Иоланты?

— Да, Прот заставил ее вернуть ему эти побрякушки как опекуну Анджея — наследника Иоланты. Что еще вы хотели бы узнать?

— Бодзячек. Павел Бодзячек…

— Говорят, вдова Стефана Воймира обратилась в Союз писателей с жалобой на Бодзячека. Но я не знаю, что из этого вышло. Думаю, Бодзячек заплатит ей за молчание, и она заберет свое заявление. Скорее всего, так и будет. Тем более что она никогда не придавала большого значения творчеству своего мужа.

Я вздохнула. По крутой дорожке ходит справедливость — и много ям и ловушек подстерегает ее…

18

Я попрощалась с Хмурой и поехала на другой конец города в кафе Союза писателей. У меня появилось непреодолимое желание увидеть кого-нибудь из участников джежмольской трагедии, и я не сомневалась, что застану их там. Писательский клуб притягивает не только литераторов, но и членов других творческих союзов.

Я уселась в уголке, как обычно. Пани Стася принесла мне большую чашку кофе. Я закурила и окинула взглядом оба маленьких зала, объединенных широкой аркой.

В первом — если считать от входа — главное место занимает большой овальный стол с удобными креслами. Здесь всегда располагаются режиссеры и артисты. Я замечаю среди них характерную, сутуловатую фигуру моего любимого актера, который восхищает своей горькой и снисходительной, циничной и трогательной усмешкой над жестокостью этого мира. Рядом — темноволосая, кудрявая голова режиссера, автора популярного телесериала. Длинноногие, эксцентрично одетые девушки. Главный объект их внимания — конечно же, Трокевич. Это он, длинноволосый и небрежно одетый, нераздельно царит в этом кругу. К нему устремляются все глаза, когда он входит. Его творческие планы неустанно всеми обсуждаются. Что снимает? Кого снимает? Он на вершине своей славы и принимает всеобщее поклонение как нечто само собой разумеющееся.

Я знаю, кого уже никогда не увижу за этим столом. Славомира Барса и Божену Барс-Норскую. Их давно уже нет в Польше. Однако я до сих пор ничего не слышала о творческих успехах Барса, и никто толком не знает, где он и чем занимается. Видимо, подвел его мистер Пирсток. Зато о Божене говорят. С усмешкой. Кто-то показывает западный журнал, блестящий, разноцветный, он идет по рукам. Вот где можно увидеть нашу звезду, она рекламирует пудинги и печенье. Божена предстает на снимке солидной дамой, заботливой хозяйкой дома, нежной матерью, она окружена смеющимися детками, которые радостно протягивают ручонки к блюду с пудингом — мама только что испекла это чудо! К лицу Божены приклеена сладенькая, умильная улыбочка…

К столу подсаживается Нечулло. Он по-приятельски приветствует Трокевича, который отвечает на эту фамильярность чуть заметной гримаской раздражения. У Нечулло теперь свое кинообъединение, возникшее на развалинах «Вихря». Он похлопывает по плечу молодую актрисочку, видимо, обещает ей роль, громко приглашает того юного, талантливого актера, которого еще Барс хотел взять в «Вихрь» вместо Прота, — и Нечулло не забыл об этом. Актер смущенно улыбается, отворачивая свое мальчишески-задиристое лицо с совсем еще по-детски пухлыми губами. Он знает, что, если Нечулло приглашает выпить, платить будет приглашенный.

Лилиану Рунич я здесь не встречу. Говорят, она порвала со всеми старыми знакомыми и переживает какой-то нервный кризис. Зато я могу восхищаться ее работами, развешанными на стенах нашего кафе. Такой тут обычай: каждый художник время от времени устраивает маленькую выставку последних работ. На этот раз Лилиана показала эскизы к театральной постановке «Балладины» Словацкого. Декорации великолепны, но есть в них что-то грозное и таинственное. Что интересно, на этих набросках лица Алины и Балладины почти идентичны. Жертва и преступница, которая, совершив убийство, впоследствии сама приговаривает себя к смерти, — один и тот же человек. Так увидела двух этих женщин Лилиана Рунич. У обеих продолговатые лица, обрамленные длинными, гладко спускающимися на плечи волосами, карие глаза, глубоко посаженные, слишком близко к тонкому носу. Я где-то видела это лицо… Я никогда не встречалась с Иолантой Кордес, но в моей памяти сохранился ее образ, запечатленный на фотографии из папки Хмуры. На фотографии, которую она подарила своему мужу, Михалу, в пятнадцатую годовщину свадьбы…

А вот и Михал Прот. Он входит в гардероб, и там сразу начинается суматоха. Ведь он не один. Вместе с ним пришла на обед вся семья: Мариола, Анджей и Агнешка. Работа Мариолы не позволяет ей отдавать много времени домашнему хозяйству, а хозяйство не маленькое: попробуй-ка накорми каждый день четырех человек. Анджей держит за руку Агнешку, которая строит кокетливые рожицы перед зеркалом. Он что-то говорит сестре, сердито хмуря широкие темные брови. Он в этот момент удивительно похож на отца. Агнешка поднимает на него робкий взгляд огромных синих глаз и послушно топает за братом по ступенькам вниз, где в полуподвале разместились два маленьких зала столовой. Анджей явно выполняет обещание, данное Хмуре… Уже снизу доносится до меня громкий, беззаботный смех Михала Прота.

Вот, кажется, и все мои знакомые из Джежмоли, которых я могу увидеть здесь, которым надо здесь бывать — хотя бы время от времени.

Я внимательно осматриваю оба зала, тут большей частью постоянные посетители. В одном углу компания детских писательниц обсуждает какие-то свои проблемы. Кто-то однажды сказал про этих дам: «писательные женщины». Именно так и должны выглядеть писательницы, воспитывающие молодое поколение: они держатся достойно, сдержанно, одеты с солидной элегантностью, старательно причесаны, выхолены. Не то что переводчица, которая сидит недалеко от них и выглядит так, будто в жизни не была у парикмахера. Рассеянная, близорукая, с вечно перекошенной юбкой и перекрученными чулками на худых ногах… В другом углу идет традиционная шахматная баталия. Сражаются старый известный художник и худой брюнет, поэт-цыганолог. Над ними склоняется фигура одного из важных общественных деятелей Союза писателей, записного оратора и страстного спорщика. Кто-то сделал неправильный ход. За эту ошибку ему грозит шах и мат. Оратор багровеет, хотя он всего лишь болельщик. Еще мгновение — и он вырвет фигуру из пальцев игрока! Опомнившись, он тяжко вздыхает, безнадежно машет рукой и отправляется по своим серьезным делам.

Есть в этом зале и еще кое-кто, плохо разыгравший свою партию. В углу, напротив меня, сидит одинокий человек. Со скучающим лицом он попыхивает трубкой и попивает кофе. Это, однако, не значит, что Павел Бодзячек не замечает того, что происходит вокруг него. Его взгляд то и дело останавливается на столиках в центре, которые оккупировала бойкая, болтливая молодежь. Она бесцеремонна, нахальна, жестока и жаждет славы и радостей жизни, она прожорлива, как молодая саранча, она не признает авторитетов и презирает компромиссы. Есть среди них истинные таланты, есть однодневки, прикрывающие затейливой писаниной духовную и интеллектуальную пустоту. Есть те, что не выдержат, и те, что пройдут через все испытания. Те, что опубликовав пару стихотворений, пишут в анкетах: «профессия — писатель», и те, что не брезгуют никакой работой, лишь бы иметь возможность еще и писать. Нигилисты и лирики. Энтузиасты и хладнокровные циники. Разные, разные, но все они молоды, ужасно молоды, и их так много. Это зрелище, должно быть, угнетает Павла Бодзячека, который тоже когда-то был молод и полон надежд, а сегодня он — почти ничто, потому что он — писатель, о котором все забыли. Миновали дни его могущества, он пострадал от того же оружия, которым когда-то сам разил своих врагов: от молчания. Как бы ему хотелось, чтобы молодые с любопытством поглядывали в сторону его столика, жадно прислушивались к каждому его слову — критическому или одобряющему. Как бы ему хотелось, чтобы время от времени кто-нибудь из них, отделившись от ровесников, робко подходил к его столику и присаживался на минуту, чтобы услышать, что думает великий Павел Бодзячек о последней дискуссионной статье в «Культуре». Но им не интересен Бодзячек. Им не важно, что он думает и, вообще, думает ли он. Они даже не знают его фамилии…

Павел Бодзячек отворачивается от молодежи и смотрит в другую сторону, более безопасную. Он ощупывает взглядом зал и останавливается то у столика с людьми из «Культуры», то «Литературы», потом цепляется за «Творчество», задерживается рядом с компанией из «Поэзии» или «Литературного ежемесячника»… Однако нигде он не находит для себя безопасной и радушной пристани. Все крутятся в своих маленьких замкнутых хороводах, как ощетинившиеся гусеницы дубовки, о которых так интересно рассказал Хмуре старый профессор.

А ведь чуть-чуть было не удалось Павлу Бодзячеку залучить себе компаньона на этот вечер, чтобы сообща повздыхать о «трудной ситуации в литературе и безнадежной — в кино». В кафе быстрым шагом влетел Ромуальд Дудко. Оглянулся, ища свободное место и кого-то, с кем договорился здесь встретиться. Павёл Бодзячек уже приподнялся со стула, уже приглашает жестом журналиста за свой столик. Но Дудко улыбается мимолетно и отвечает ему издалека взмахом руки — полуизвиняющимся, полуотрицательным, а в сущности оскорбительным. Что за корысть для Дудко — афишировать свое знакомство с таким человеком, как Бодзячек? Бодзячек проиграл свою партию и опускается все ниже, а Дудко все еще держится на поверхности — как говорят, такое не тонет. С широко раскрытыми объятиями направляется он сначала к киношникам, потом низко кланяется дамам-писательницам, а потом, вроде бы случайно, подсаживается к молодежи. Дудко прекрасно знает, куда и откуда ветер дует, у кого в руках ключ от будущего и с кем лучше всего брататься в такой ситуации. Сегодня он — лучший друг молодежи, советчик и «свой парень».

Лицо Бодзячека становится серым. Не опуская протянутой руки, он меняет характер жеста. Он вовсе не приглашал Дудко за свой столик. Он всего лишь призывал пани Стаею, чтобы заплатить за кофе, ему пора домой.

Он идет к выходу, прямой, надменный, ни на кого не глядя, с выражением горькой задумчивости на благородном лице.

Кто там еще оставался в Джежмоли? Ах, да, Катажина. Я вспомнила о ней, взглянув на Трокевича. Его солнце светит ясно, а солнце Славомира Барса закатилось. Трокевич, правда, не купил Джежмоли, ему стиль не подходит. Зато он унаследовал Катажину. Говорят, она очень довольна своим новым хозяином. Она привыкла к творческим людям, ее не пугают капризы и причуды гения. Тем более что Трокевич ведет холостяцкий образ жизни, он разошелся с женой. Катажина поставила лишь одно условие никаких кошек. И чтобы предотвратить всякие неприятные сюрпризы, добыла где-то пса, не то легавую, не то овчарку. И, говорят, совершенно счастлива.

Виллу в Джежмоли купил некий представитель частной инициативы, производящий пластмассовые амулеты — скелетики, которые трясут костями, если потянуть за веревочку, мордочки чертей, которые высовывают красные язычки, стоит только сжать их пальцами. Новый хозяин выбросил все негритянские, индейские и мексиканские экспонаты, а коллекцию бабочек подарил школе, которая носит имя заслуженного политического деятеля. Он устроил себе дом в старопольском стиле, на стенах — старинные гобелены и кривые сабли, тканые крестьянские пояса, рыцарские щиты с образами божьей матери. У него грандиозная коллекция медной посуды. «Тоже красиво» — как говорят пастухи в Татрах.

Я разглядываю писательское кафе из своего уголка, словно из маленького отдаленного окопа. И думаю: вот с несколькими из них случилась когда-то история, в тайну которой я проникла благодаря капитану Хмуре. Но разве это было какое-то необычное, исключительное происшествие? Разве не знаю я других несчастливых островов, где жить страшно и душно, где один роет яму для другого, где бродят Иоланты, осознающие безнадежность своего положения — и не всегда в этом виноватые… Такая история могла произойти и в какой-нибудь театральной компании, и в литературных кругах, среди музыкантов или ученых. Всюду есть хороводы ядовитых гусениц, и беда тому, кого замкнут они в своем кругу.

Но надо же верить во что-то, как сказал Хмура, вычеркивая Анджея Прота из списка подозреваемых. Во что бы мне тут поверить?

Кафе пустеет. Те, что выпили свой кофе и устроили все свои дела, уходят, толпятся в гардеробе, толкутся вокруг единственного телефона-автомата. Те, что обедали в столовой, приходят выпить кофе или чай.

На пороге полупустого кафе останавливается семья Протов. Мариола, встряхивая гривой смолисто-черных густых волос, бежит, спеша занять удобный столик, который только что освободили актеры. Михал разваливается в кресле, как персидский шах. Агнешка капризничает, хочет мороженого, которое здесь не подают. А ромовую бабу она не хочет, просит маковый торт. Я смотрю на них, и вдруг мои глаза встречаются с глазами — очень синими и очень взрослыми. Анджей Прот спокойно и критически оглядывает зал. В этом мальчике чувствуется какое-то внутреннее равновесие. В этом возрасте? Кого-то это может удивить, а меня — нет. Глаза Анджея словно спрашивают меня о чем-то. Не знаю, смогла бы я ответить на его вопрос, но мне бы очень хотелось, чтобы мы хорошо понимали друг друга. И если человек должен кому-то верить, то я хочу верить именно ему.