Поместье Арнгейм

Отъ колыбели до могилы мой другъ Эллисонъ, какъ попутнымъ вѣтромъ, былъ сопровождаемъ преуспѣяніемъ. И не въ чисто мірскомъ смыслѣ употребляю я это слово — преуспѣяніе. Я разумѣю его какъ синонимъ счастья. Человѣкъ, о которомъ я говорю, казалось, былъ рожденъ для того, чтобы нагляднымъ образолъ подтвердить идеи Тюрго, Прайса, Пристли, и Кондорсэ — доставить частный примѣръ того, что было названо химерой перфекціонистовъ. Я думаю, что за краткій періодъ его существованія я видѣлъ опроверженіе догмата, утверждающаго, что въ самой природѣ человѣка есть нѣкоторое скрытое начало, враждебное блаженству. Тщательное изслѣдованіе его участи дало мнѣ понять, что вообще злосчастія человѣчества проистекаютъ отъ нарушенія нѣсколькихъ простыхъ законовъ, управляющихъ человѣческой природой, — что, какъ извѣстный видъ существъ, мы имѣемъ въ нашемъ распоряженіи элементы счастья, къ которымъ мы еще не прикоснулись — и, что даже теперь, при настоящей смутѣ и безумной спутанности всѣхъ мыслей въ великомъ вопросѣ общежитія, не невозможно, чтобы человѣкъ, какъ отдѣльная личность, при извѣстныхъ, необычныхъ, и въ высокой степени случайныхъ, обстоятельствахъ, былъ счастливъ.

Притомъ, мой юный другъ былъ вполнѣ проникнутъ мыслями, подобными вышеизложеннымъ; и такимъ образомъ нелишнее будетъ замѣтить, что безпрерывная полоса наслажденія, которою отличалась его жизнь, въ значительной степени была результатомъ предумышленности. На самомъ дѣлѣ, вполнѣ очевидно, что при меньшей наличности той инстинктивной философіи, которая время отъ времени такъ хорошо замѣняетъ опыть, Мистеръ Эллисонъ уже самымъ чрезмѣрнымъ успѣхомъ своей жизни былъ бы вброшенъ во всеобщій водоворотъ несчастья, зіяющій предъ тѣми, кто надѣленъ необычными качествами. Но я отнюдь не задаюсь намѣреніемъ писать этюдъ о счастьи. Идеи моего друга могутъ быть изложены въ нѣсколькихъ словахъ. Онъ допускалъ лишь четыре основные принципа, или, говоря точнѣе, условія блаженства. Главнымъ условіемъ онъ считалъ (странно сказать!) нѣчто простое и чисто физическое: какое-нибудь свободное занятіе на открытомъ воздухѣ. "Здоровье", говорилъ онъ, "достигаемое какими-нибудь другими средствами, врядъ ли достойно такого наименованія". Онъ приводилъ въ примѣръ восторги, доступные охотникамъ по красному звѣрю, и указывалъ на земледѣльцовъ, какъ на единственный классъ людей, которые справедливо могутъ считаться болѣе счастливыми, чѣмъ другіе. Вторымъ его условіемъ была женская любовь. Третьимъ, и наиболѣе труднымъ для выполненія, было презрѣніе къ честолюбію. Четвертымъ — какой-нибудь предметъ безпрерывнаго стремленія; и онъ утверждалъ, что, при равенствѣ другихъ вещей, объемъ достижимаго счастья былъ въ прямомъ отношеніи къ возвышенности предмета такого стремленія.

Эллисонъ былъ достопримѣчателенъ этимъ непрестаннымъ обиліемъ благихъ даровъ, расточавшихся для него судьбой. Въ личномъ изяществѣ и красотѣ онъ превосходилъ всѣхъ другихъ. Умъ его былъ такого порядка, что пріобрѣтеніе знаній было для него не столько трудомъ, сколько проникновеніемъ и необходимостью. Его родъ былъ однимъ изъ самыхъ знаменитыхъ въ государствѣ. Его невѣста была очаровательнѣйшей и преданнѣйшей изъ женщинъ. Его владѣнія всегда были обширными; но, при наступленіи его совершеннолѣтія, обнаружилось, что въ его пользу судьба устроила одну изъ тѣхъ необыкновенныхъ, капризныхъ выходокъ, которыя заставляютъ дрогнуть весь тотъ людской міръ, въ которомъ онѣ возникаютъ, и лишь въ рѣдкихъ случаяхъ не измѣняютъ кореннымъ образомъ весь нравственный составъ тѣхъ, кто является ихъ предметомъ.

Оказывается, что приблизительно за сто лѣтъ передъ тѣмъ, какъ Мистеръ Эллисонъ сдѣлался совершеннолѣтнимъ, въ одной отдаленной провинціи умеръ нѣкій Мистеръ Сибрантъ Эллисонъ. Этотъ господинъ составилъ, путемъ сбереженій, царское имущество, и, такъ какъ у него не было ближайшихъ родственниковъ, ему заблагоразсудилось пожелать, чтобы его богатство наростало въ теченіи столѣтія послѣ его смерти. Подробнымъ образомъ, и съ большой прозорливостью, означивъ различные способы помѣщенія капитала, онъ завѣщалъ общую его сумму ближайшему изъ кровныхъ родственниковъ, носящихъ имя Эллисона, который оказался бы въ живыхъ по истеченіи столѣтія. Были сдѣланы многочисленныя попытки, чтобы устранить это необыкновенное завѣщаніе; ихъ характеръ ex post facto обусловилъ ихъ недѣйствительность; но вниманіе ревниваго правительства было пробуждено, и въ концѣ концовъ былъ созданъ законодательный актъ, воспрещающій всякія подобныя накопленія. Этотъ актъ, однако, не помѣшалъ юному Эллисону сдѣлаться на двадцать первомъ году наслѣдникомъ своего предка Сибрайта, и вступить въ обладаніе суммой въ четыреста пятьдесятъ милліоновъ долларовъ [1]. Когда сдѣлалось извѣстнымъ, какими чудовищными размѣрами отличалось наслѣдство, возникли, конечно, различныя предположенія о способахъ пользованія имъ. Обширность суммы и возможность немедленно ею воспользоваться вскружили голову всѣмъ, кто размышлялъ объ этомъ предметѣ. Относительно обладателя сколько нибудь серьезной суммы можно воображать, что онъ совершитъ любую изъ тысячи вещей. При богатствѣ, лишь просто превышающемъ состояніе другихъ согражданъ, легко себѣ представить его вовлеченнымъ въ крайнія излишества общепринятыхъ въ данную минуту экстравагантностой — или занимающимся политическими интригами — или стремящимся къ министерскому посту — или заботящимся объ увеличеніи знатности — или составляющимъ обширные музеи художественныхъ шедевровъ — или играющимъ роль щедраго покровителя литературы, науки, искусства — или сочетающимъ свое имя съ облагодѣтельствованными имъ крупными благотворительными учрежденіями. Но для непостижимаго богатства, находившагося въ рукахъ этого наслѣдника, такія задачи и всѣ ординарныя задачи, это чувствовалось, представляли поле слшикомъ ограниченное. Фантазія прибѣгла къ цифрамъ, но онѣ только еще болѣе запутали дѣло. Оказывалось, что, даже при трехъ процентахъ на сто, годовой доходъ отъ наслѣдства возросталъ, ни много, ни мало, до тринадцати милліоновъ пятисотъ тысячъ долларовъ; это составляло милліонъ сто двадцать пять тысячъ въ мѣсяцъ; или тридцать шесть тысячъ девятьсоть восемьдесятъ шесть въ день; или тысячу пятьсотъ сорокъ одинъ въ часъ; или двадцать шесть долларовъ въ каждую убѣгающую минуту. Такимъ образомъ, обычные пути предположеній были совершенно прерваны. Люди не знали, что вообразить. Были даже такіе, которые предполагали, что Мистеръ Эллисонъ откажется по крайней мѣрѣ отъ половины своего состоянія, какъ отъ достатка безусловно лишняго — и обогатитъ цѣлое полчище родственннковъ, раздѣливъ между ними свой излишекъ. Ближайшимъ изъ нихъ онъ, дѣйствительно, отдалъ свое, весьма крупное, состояніе, которое ему принадлежало до полученія наслѣдства.

Я, однако, не удивился, замѣтивъ, что онъ уже давно былъ подготовленъ относительно того пункта, который возбуждалъ такія разногласія среди его друзей. Что касалось дѣяній личной благотворительности, онъ удовлетворилъ свою совѣсть. Въ возможность какого-либо, точно говоря, улучшенія, совершеннаго самими людьми въ общихъ условіяхъ жизни людей, онъ (говорю съ прискорбіемъ) вѣрилъ мало. Вообще, къ счастью или къ несчастью, онъ, въ значительной степени, былъ предоставленъ самому себѣ.

Онъ былъ поэтомъ, въ самомъ широкомъ и благородномъ смыслѣ этого слова. Онъ понималъ, кромѣ того, истинный характеръ величественной цѣли, высокую торжественность и достоинство поэтическаго чувства. Самое полное, если только не единственно вѣрное, удовлетвореніе этого чувства онъ инстинктивно видѣлъ въ созданіи новыхъ формъ красоты. Нѣкоторыя особенности, или въ его раннемъ воспитаніи, или въ самой природѣ его разума, придали всѣмъ его этическимъ умозрѣніямъ окраску такъ называемаго матеріализма; и, быть можетъ, именно эта черта заставила его думать, что, по крайней мѣрѣ, наиболѣе благодарная, если не единствснно законная, область поэтическаго творчества кроется въ созданіи новыхъ настроеній чисто физическаго очарованія. Такимъ образомъ случилось, что онъ не сдѣлался ни музыкантомъ, ни поэтомъ — если мы употребляемъ этотъ послѣдній терминъ въ его повседневномъ смыслѣ. Или, быть можетъ, онъ не захотѣлъ сдѣлаться ни тѣмъ, ни другимъ, просто преслѣдуя свою мысль, что презрѣніе честолюбія есть одно изъ существенныхъ условій счастья на землѣ. Не является ли, на самомъ дѣлѣ, возможнымъ, что, въ то время какъ высшій разрядъ генія по необходимости честолюбивъ, высочайшій — выше того, что называется честолюбіемъ? И не могло ли, такимъ образомъ, случиться, что многіе, гораздо болѣе великіе, чѣмъ Мильтонъ, спокойно остались "нѣмыми и безвѣстными"? Я думаю, что міръ никогда не видалъ — и что, если только цѣлый рядъ случайностей не вынудитъ какой-нибудь умъ благороднѣйшій къ занятію противному, міръ никогда не увидитъ — полный объемъ торжествующей законченности въ самыхъ богатыхъ областяхъ искусства, на которую человѣческая природа безусловно способна.

Эллисонъ не сдѣлался ни музыкантомъ, ни поэтомъ, хотя не было человѣка, глубже его влюбленнаго въ музыку и въ поэзію. Если бы жизнь его сопровождалась обстоятельствами иными, чѣмъ тѣ, которыя были налицо, не невозможно, что онъ сдѣлался бы художникомъ. Ваяніе, хотя по природѣ своей и строго поэтическое, было слишкомъ ограничено по своему объему и послѣдствіямъ, чтобы когда-нибудь надолго удержать его вниманіе. И я уже назвалъ всѣ тѣ области, гдѣ поэтическое чувство, согласно тому, какъ оно понимается въ общепринятомъ смыслѣ, способно проявляться. Но Эллисонъ утворждалъ, что область самая богатая, самая истинная, и наиболѣе естественная, если даже не самая обширная изъ всѣхъ, была, необъяснимымъ образомъ, позабыта. Ничего не говорилось о создателѣ садовъ-ландшафтовъ, какъ о поэтѣ; между тѣмъ моему другу казалось, что созданіе сада-ландшафта открывало для истинной Музы цѣлый рядъ самыхъ пышныхъ возможностей. Здѣсь, дѣйствительно, для воображенія былъ полный просторъ — развернуться въ безконечныхъ сочетаніяхъ формъ новой красоты, такъ какъ самые элементы этихъ сочетаній, принадлежа къ высшему порядку, являлись самыми блистательными, какіе только могла доставить земля. Въ многообразіи и многоцвѣтности цвѣтка и дерева онъ видѣлъ салыя непосредственныя и самыя сильныя стремленія Природы къ физическому очарованію. И въ руководящемъ завѣдываніи этими усиліями, или въ ихъ сосредоточеніи, или, говоря точнѣе, въ ихъ приспособленіи къ глазамъ, существующимъ, чтобы созерцать ихъ на землѣ — онъ думалъ найти наилучшее средство — достигнуть наибольшихъ результатовъ — для осуществленія, не только своей собственной судьбы, какъ поэта, но и величественныхъ цѣлей, для которыхъ Божество напечатлѣло въ человѣкѣ поэтическое чувство.

"Въ приспособленіи къ глазамъ, существующимъ, чтобы созерцать ихъ на землѣ". Объясняя эту фразу, Мистеръ Эллисонъ въ значительной степени приблизилъ меня къ разрѣшенію того, что мнѣ всегда казалось загадкой — я разумѣю тотъ фактъ (никѣмъ, кромѣ невѣждъ, не оспариваемый), что въ природѣ не существуетъ такихъ зримыхъ сочетаній, какія можетъ создать геніальный художникъ. Нѣтъ такихъ эдемовъ въ дѣйствительности, какіе вспыхнули на полотнахъ Клода. Въ самыхъ чарующихъ природныхъ ландшафтахъ всегда встрѣтишь какой-нибудь недостатокъ или что-нибудь лишнее — много лишняго и много недостатковъ. Въ то время какъ составныя части могутъ, каждая въ отдѣльности, посмѣваться надъ высшимъ искусствомъ художника, распредѣленіе этихъ частей всегда будетъ давать возможность внести улучшеніе. Словомъ, нѣтъ такой точки на обширной поверхности земли, находящейся въ природной цѣльности, пристально смотря съ которой, художественный глазъ не нашелъ бы чего нибудь оскорбительнаго въ томъ, что называется "общимъ составомъ" ландшафта. И, однако же, какъ это непостижныо! Во всемъ другомъ мы справедливо научены смотрѣть на природу, какъ на нѣчто высшее. Передъ ея отдѣльностями мы съ трепетомъ отказываемся отъ соперничества. Кто вознамѣрится поддѣлать краски тюльпана, или улучшить соразмѣрность лиліи долины? Критика, гласящая, что въ ваяніи или въ портретной живописи природа должна быть скорѣе возвышена или идеализована, нежели передана просто, заблуждается. Никакія живописныя или скульптурныя сочетанія отдѣльныхъ чертъ человѣческаго очарованія не могутъ сдѣлать больше того, какъ только приблизиться къ живой, исполненной дыханія, красотѣ. Лишь въ ландшафтѣ этотъ критическій принципъ вѣренъ; и разъ человѣкъ почувствовалъ его вѣрность въ данномъ случаѣ, только безудержный духъ обобщенія заставилъ его объявить этотъ принципъ приложимымъ и ко всѣмъ областямъ искусства. Я сказалъ, почувствовалъ его вѣрность здѣсь; ибо чувство — не аффектація и не химера. Математики не могутъ доставить доказательствъ болѣе безусловныхъ, чѣмъ тѣ, которыя художнику доставляютъ чувство его искусства. Онъ не только вѣритъ, онъ положительно знаетъ, что такія-то и такія-то, повидимому, произвольныя соединенія матеріи образуютъ, и только онѣ однѣ образуютъ, истинную красоту. Его доводы, однако, еще не созрѣли до выраженія. Анализу болѣе глубокому, чѣмъ до сихъ поръ видѣнный міромъ, предстоитъ вполнѣ изслѣдовать и выразить ихъ. Тѣмъ не менѣе его инстинктивныя мнѣнія подтверждены голосомъ всѣхъ его собратьевъ. Пусть извѣстный "общій составъ" будетъ имѣть недостатки; пусть исправленіе будетъ внесено въ самый распорядокъ формы; пусть это исправленіе будетъ предоставлено всякому художнику въ мірѣ; каждый признаетъ его необходимость. И мало того: для исправленія основныхъ въ этомъ общемъ составѣ недостатковъ, каждый отдѣльный сочленъ братства укажеть на тождественное улучшеніе.

Я повторяю, что лишь въ расположеніи ландшафта физическая природа допускаетъ улучшеніе, и что поэтому данное ея свойство было для меня тайною, которую я не могъ разгадать. Собственныя мои мысли относительно этого предмета говорили мнѣ, что первоначальнымъ замысломъ природы было такъ распредѣлить все на земной поверхности, чтобы во всемъ удовлетворить человѣческое чувство совершенства — и въ красивомъ, и въ возвышенномъ, и въ живописномъ; но что этотъ первобытный замыселъ былъ разрушенъ извѣстными геологическими переворотами — переворотами въ формѣ и въ распредѣленіи красокъ, исправленіе или смягченіе которыхъ составляетъ душу искусства. Сила этой идеи была, однако, въ значительной степени ослаблена тѣмъ, что она необходимымъ образомъ заставляла разсматривать земные перевороты какъ нѣчто ненормальное и совершенно непригодное для какой-либо цѣли. И это именно Эллисонъ внушилъ мнѣ, что они были предварительными показателями смерти. Онъ говорилъ такимъ образомъ:- Допустимъ, что первоначальнымъ замысломъ было безсмертіе человѣка на землѣ. Передъ нами тогда — первоначальное устроеніе земной поверхности, приспособленное къ его блаженному состоянію, не какъ существующему, но какъ бывшему въ замыслѣ. Перевороты были подготовленіемъ къ его позднѣе задуманному смертному состоянію.

"Теперь", говорилъ мой другъ, "то, что лы разсматриваемъ, какъ улучшеніе ландшафта, можетъ дѣйствительно быть таковымъ, насколько это касается лишь моральной или человѣческой точки зрѣнія. Каждое измѣненіе, въ природной сценѣ, весьма возможно, создаетъ на картинѣ пятно, если мы предположимъ эту картину созерцаемой издали — въ массѣ — съ какой-нибудь точки, далекой отъ земной поверхности, хотя находящейся и не внѣ предѣловъ земной атмосферы. Легко понять, что именно то самое, что можетъ улучшать близко разсматриваемую подробность, можетъ, въ то же самое время, нарушать общее, или зримое съ болѣе далекой точки, впечатлѣніе. Можетъ существовать извѣстный классъ существъ, нѣкогда человѣческихъ, но теперь для человѣчества невидимыхъ, для которыхъ, изъ дали, нашъ безпорядокъ можетъ казаться порядкомъ, наша неживописность — живописной; словомъ, землеангеловъ, для вниманія которыхъ, болѣе, чѣмъ для нашего вниманія, и для ихъ утонченнаго смертью воспріятія прекраснаго, могли быть созданы Богомъ обширные сады-ландшафты полушарій".

Говоря со мной, мой другъ привелъ слѣдующіе отрывки изъ одного писателя, мнѣнія котораго о садахъ-ландшафтахъ считались весьма существенными:-

"Собственно говоря, есть лишь два стиля сада-ландшафта: природный и искусственный. Одинъ стремится возсоздать первоначальную красоту мѣстности, приспособляя ея элементы къ окружающей сценѣ; культивируя деревья, въ содружественномъ сочетаніи съ холмами или равниною сосѣдней мѣстности; угадывая и воплощая въ дѣйствительность эти тонкія отношенія величины, соразмѣрности, и цвѣта, которыя, будучи скрыты отъ зауряднаго созерцателя, повсюду зримы испытанному наблюдателю природы. Конечный результатъ, достигаемый природнымъ стилемъ сада-ландшафта, состоитъ скорѣе въ отсутствіи всякихъ недостатковъ и непріемлемостей — въ господствѣ здравой гармоніи и порядка — чѣмъ въ созданіи какихъ-либо особыхъ дивъ и чудесъ. Искусствонный стиль имѣетъ столько же разновидностей, сколько есть разныхъ вкусовъ, предъявляющихъ свой спросъ. Онъ находится въ нѣкоторомъ общемъ отношеніи къ различнымъ стилямъ зданій. Существуютъ стройныя аллеи и уютные уголки Версаля; Итальянскія террасы; и разнообразный смѣшанный старый Англійскій стиль, находящійся въ извѣстной связи съ Отечественной Готической или Англійской Елисаветинской архитектурой. Что бы ни говорилось противъ злоупотребленіц искусственнымъ садомъ-ландшафтолъ, примѣсь чистаго искусства, въ той или другой части сада, придаетъ ему извѣстную большую красоту. Частью это происходитъ отъ услады зрѣнія, благодаря зримости порядка и замысла, частью это имѣетъ моральный характеръ. Терраса, со старой, обросшей мхомъ, балюстрадой, сразу вызываетъ передъ глазами прекрасныя формы, что проходили здѣсь въ иные дни. Малѣйшее проявленіе искусства есть очевидный знакъ заботливости и человѣческаго интереса".

"Изъ того, что я уже сказалъ", промолвилъ Эллисонъ, и вы можете видѣть, что я отвергаю высказанную здѣсь мысль о возсозданіи первоначальной красоты мѣстности. Первоначальная красота никогда не бываетъ такъ велика, какъ та, которую можно создать. Конечно, все зависитъ отъ выбора мѣста съ надлежащими данными. То, что было сказано объ угадываніи и воплощеніи въ дѣйствительность тонкихъ отношеній величины, соразмѣрности, и цвѣта, является однимъ изъ примѣровъ спутанности языка, служащей для прикрытія неточности мысли. Указанная фраза можетъ означать что-нибудь, можетъ не означать ничего, и ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть руководящей. Что истинный результатъ природнаго стиля сада-ландшафта можно видѣть скорѣе въ отсутствіи всяческихъ недостатковъ и непріемлемостей, чѣмъ въ созданіи какихъ-либо особыхъ дивъ и чудесъ, это — положеніе, болѣе приспособленное къ шаткимъ мыслямъ толпы, нежели къ пламеннымъ снамъ человѣка геніальнаго. Указанная отрицательная заслуга является принадлежностью той хромающей критики, которая въ литературѣ превознесеть до небесъ Аддисона. На самомъ дѣлѣ, въ то время какъ достоинство, состоящее въ простомъ избѣганіи порока, взываетъ непосредственно къ разумѣнію, и можетъ, такимъ образомъ, быть очерчено кругомъ правила, болѣе высокое достоинство, вспыхивающее въ творчествѣ, можетъ быть постигаемо только въ своихъ результатахъ. Правило приложимо лишь къ заслугамъ отрицательнымъ — къ достоинствамъ, которыя побуждаютъ къ воздержанію. Внѣ этого, искусство критики можетъ только внушать. Насъ могутъ научить создать "Катона", но намъ тщетно стали бы говорить, какъ замыслить Парѳенонъ или "Inferno". Но разъ извѣстная вещь сдѣлана — разъ чудо совершилось — способность пониманія дѣлается всеобщей. Софисты отрицательной школы, смѣявшіеся надъ созиданіемъ, благодаря неспособнооти создавать, теперь громче всѣхъ въ раздачѣ аплодисментовъ. То, что въ хризалидномъ состояніи своего основного начала оскорбляло ихъ вялый разсудокъ, въ завершенности выполненія всегда рождаетъ восторгъ, взывая къ ихъ инстинкту красоты.

"Замѣчанія автора относительно искусстврннаго стиля", продолжалъ Эллисонъ, "менѣе подлежатъ возраженію. Примѣсь чистаго искусства въ той или иной части сада придаетъ ему извѣстную большую красоту. Это справедливо; вѣрно также и указаніе на человѣческій интересъ. Выраженную здѣсь основную мысль нельзя оспаривать, — но что-нибудь можетъ быть за предѣлами этого. Можетъ быть извѣстный эффектъ въ соотвѣтствіи съ основной мыслью — эффектъ, который недостижимъ при обычныхъ средствахъ, находящихся въ распоряженіи отдѣльной личности, но который, если его достигнуть, могъ бы придать саду-ландшафту очарованіе, далеко превосходящсе чары, придаваемыя ощущеніемъ чисто человѣческаго интереса. Поэтъ, имѣющій изъ ряду вонъ выходящія денежныя средства, могъ бы, не отвергая необходимой идеи искусства, или культуры, или, какъ выражается нашъ авторъ, интереса, такъ напитать свои замыслы необычностью размѣровъ и новизной красоты, что онъ достигъ бы впечатлѣнія нѣкоего духовнаго вмѣшательства. Можно видѣть, что при достиженіи такого результата онъ сохраннтъ всѣ выгоды интереса или замысла, въ то же время отрѣшая свое произведеніе отъ сухости и отъ технической стороны общепринятаго искусства. Въ самой суровой пустынѣ — въ самыхъ дикихъ мѣстахъ никѣмъ нетронутой прпроды — явно видится искусство создателя, но это искусство явно видится только размышленію; ни въ какомъ отношеніи оно не имѣетъ непосредственной силы чувства. Теперь, предположимъ, что это ощущеніе замысла, возникшаго въ умѣ Всемогущаго, на одну ступень понижено — что оно приведено какъ бы въ гармоническую или содружественную связь съ чувствомъ человѣческаго искусства — что оно образуетъ какъ бы нѣкое междуцарствіе: — вообразимъ, напримѣръ, какой-нибудь ландшафтъ, сложная обширность и законченность котораго — ландшафтъ, красота котораго, пышность и странность — возбуждаютъ представленіе о заботливости, или дѣятельныхъ усиліяхъ, или надзорѣ, со стороны существъ высшихъ, но родственныхъ человѣчеству — тогда ощущеніе интвреса будетъ сохранено, между тѣмъ какъ вложенное здѣсь искусство будетъ вызывать впечатлѣніе посредствующей или вторичной природы — природы, которая не есть Богь, и не эманація Бога, но которая все еще остается природой, какъ созданіе ангеловъ, витающихъ между человѣкомъ и Богомъ".

Въ посвященіи своего огромнаго состоянія осуществленію подобнаго видѣнія — въ свободныхъ занятіяхъ на открытомъ воздухѣ, обусловленныхъ личнымъ надзоромъ за выполненіемъ своихъ плановъ — въ безпрерывномъ стремленіи, этими планами доставляемомъ, въ высокой духовности такого стремленія, въ презрѣніи честолюбія, давшемъ ему возможность истинно ощущать единственную страсть его души, жажду красоты, которую онъ утишалъ, прикасаясь къ вѣчнымъ источникамъ, безъ возможности насыщенія;- и, прежде всего, въ сочувствіи женщины, которая была женственной, и своимъ очарованіемъ и любовью окружила его существованіе пурпурной атмосферой Рая — Эллисонъ думалъ найти, и нашелъ, изъятіе изъ общихъ заботъ человѣчества, съ гораздо большимъ количествомъ положительнаго счастья, чѣмъ это когда-нибудь грезилось пылкой фантазіи M-me Сталь, въ ея зачарованныхъ дневныхъ сновидѣніяхъ.

Я отчаиваюсь дать читателю хоть сколько-нибудь ясное представленіе о чудесахъ, которыя мой другъ совершилъ въ дѣйствительности. Мнѣ хочется описать ихъ, но я падаю духомъ, при мысли о трудности описанія, и колеблюсь между подробностями и обобщеніемъ. Быть можетъ, наилучшее — соединить и то, и другое, въ ихъ крайностяхъ.

Первой заботой Мистера Эллисона былъ, конечно, выборъ мѣстности; и едва онъ только помыслилъ объ этомъ, какъ его вниманіе остановилось на пышной природѣ острововъ Тихаго Океана. Онъ уже задумалъ путешествіе къ Южнымъ Морямъ, но размышленія одной ночи побудили его оставить эту мысль. "Если бы я былъ мизантропомъ", сказалъ онъ, "такая мѣстность была бы мнѣ какъ разъ подстать. Завершенность ея островного уединеннаго характера, и трудность входа и выхода, были бы въ данномъ случаѣ первѣйшимъ очарованіемъ; но я еще не сдѣлался Тимономъ. Мнѣ хочется покоя, но не подавленности одиночества. Я долженъ сохранить за собой извѣстный контроль надъ размѣрами и длительностью мосго покоя. Кромѣ того, нерѣдко будутъ возникать часы, когда я буду нуждаться въ сочувствіи къ тому, что мной сдѣлано, со стороны людей поэтически настроенныхъ. Итакъ, я долженъ найти какое-нибудь мѣсто недалеко отъ люднаго города — сосѣдство его, къ тому же, дастъ мнѣ возможность наилучшимъ образомъ выполнить мои планы".

Отыскивая подходящее мѣсто, такимъ образомъ расположенное, Эллисонъ путешествовалъ въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ, и мнѣ дано было сопровождать его. Тысячу мѣстъ, которыя привели меня въ восхищеніе, онъ отвергъ безъ колебанія, и его доводы въ концѣ концовъ убѣдили меня, что онъ былъ правъ. Мы прибыли, наконецъ, къ одному возвышенному плоскогорью, красоты и плодородности удивительной; съ него открывалась панорамная перспектива, немногимъ развѣ меньшая по размѣрамъ, чѣмъ панорама Этны, и, какъ думалъ Эллисонъ, а равно и я, она превосходила прославленный видъ съ этой горы, во всѣхъ истинныхъ элементахъ живописности.

"Я сознаю", сказалъ путникъ, испустивъ глубокій вздохъ восторга, послѣ того какъ, заколдованный, онъ чуть не цѣлый часъ смотрѣлъ на эту сцену, "я знаю, что изъ людей самыхъ разборчивыхъ, будь они на моемъ мѣстѣ, девять десятыхъ здѣсь почувствовали бы себя вполнѣ удовлетворенными. Эта панорама дѣйствительно великолѣпна, и я могъ бы наслаждаться ею уже въ силу чрезмѣрности ея великолѣпія. Вкусъ всѣхъ архитекторовъ, которыхъ я когда-либо зналъ, побуждалъ ихъ, во имя "перспективы", ставить зданія на горныя вершины. Ошибка очевидна. Величіе въ любомъ изъ своихъ видовъ, въ особенности же величіе въ объемѣ, поражаетъ, возбуждаетъ — и затемъ вызываетъ утоленіе, угнетаетъ. Для созерцанія случайнаго, ничего не можетъ быть лучше — для созерцанія постояннаго, это худшее, что только можетъ быть. И, при созерцаніи постоянномъ, наименѣе пріемлемая форла величія есть величіе объема; худшая форма объема есть объемъ разстоянія. Оно враждебно сталкивается съ чувствомъ и съ ощущеніемъ уединенности — съ чувствомъ и ощущеніемъ, которому мы повинуемся, когда "уѣзжаемъ въ деревню". Смотря съ вершины горы, мы не можемъ не чувствовать себя внѣ міра. Тотъ, у кого болитъ сердце, избѣгаетъ далекихъ перспективъ, какъ чумы".

Лишь къ концу четвертаго года нашихъ изысканій, мы нашли мѣстность, относительно которой Эллисонъ самъ сказалъ, что она его удовлетворяетъ. Излшинее, конечно, говорить, гдѣ была эта мѣстность. Недавняя кончина моего друга, открывъ доступъ въ его помѣстье нѣкоторому классу посѣтителей, окружила Арнгеймъ извѣстнаго рода тайной, и полуразглашенной, если не торжественной, знаменитостью, похожей на ту, которою такъ долго отличался Фонтхилль, хотя безконечно высшей по степени.

Обыкновенно къ Арнгейму пріѣзжали по рѣкѣ. Посѣтитель покидалъ городъ раннимъ утромъ. До полудня путь его лежалъ между береговъ, отмѣченныхъ спокойной, уютной красотой, на нихъ паслись безчисленныя стада овецъ, и бѣлая ихъ шерсть выступала свѣтлыми пятнами на яркой зелени волнистыхъ луговъ. Мало-по-малу впечатлѣніе сельской культуры уступало впечатлѣнію чего-то чисто пастушескаго. Это впечатлѣніе постепенно переходило въ ощущеніе уединенности — иэто послѣднее, въ свою очередь, превращалось въ сознаніе полнаго уединенія. По мѣрѣ того какъ приближался вечеръ, каналъ становился все болѣе узкимъ; берега дѣлались все болѣе и болѣе обрывистыми, и одѣтыми въ болѣе богатую, болѣе пышную, и болѣе мрачную листву. Вода становилась прозрачнѣе. Потокъ дѣлалъ тысячи поворотовъ, такъ что въ каждую минуту блистающая его поверхность была видима не болѣе, какъ на восьмую часть мили. Каждое мгновеніе судно казалось захваченнымъ въ заколдованный кругъ, будучи осѣнено непреодолимыми и непроницаемыми стѣнами листвы, кровлей изъ ультрамариноваго сатина, и, не имѣя дна, — киль съ поразительнымъ изяществомъ совпаденія балансировалъ на килѣ призрачной лодки, которая, какой-то случайностью опрокинутая вверхъ дномъ, плыла въ постоянномъ содружествѣ съ дѣйствительной лодкой, дабы поддердивать ее. Каналъ превращался теперь въ ущелье — хотя этотъ терминъ не вполнѣ здѣсь примѣнимъ, и я пользуюсь имъ лишь потому, что нѣтъ слова, которое бы лучше опредѣлило наиболѣе поразительную — не наиболѣе отличительную — черту сцены. Характеръ ущелья сказывался только въ высотѣ и параллельности береговъ; онъ совершенно терялся въ другихъ чертахъ. Стѣны лощины (между которыми свѣтлая вода продолжала протекать совершенно спокойно) поднимались до высоты ста, а мѣстами и полутораста, футовъ, и до такой степени наклонялись одна къ другой, что почти не пропускали дневного свѣта, между тѣмъ какъ длинный, подобный перьямъ, мохъ, густо свѣшиваясь съ переплетенныхъ кустарниковъ, придавалъ всей расщелинѣ видъ похоронной угрюмости. Извивы становились все болѣе частыми и запутанными, и нерѣдко, казалось, возвращались къ самимъ себѣ, такъ что путникъ быстро утрачивалъ всякое представленье о направленіи. Онъ весь, кромѣ того, былъ овѣянъ изысканнымъ чувствомъ страннаго. Мысль природы еще оставалась, но характеръ ея, повидимому, претерпѣвалъ измѣненія; въ этомъ ея творчествѣ чувствовалась какая-то зачарованная симметрія, какое-то поразительное однообразіе, что-то колдовское. Нигдѣ не было видно ни сухой вѣтки — ни поблекшаго листка — ни случайно лежащаго камешка — ни куска темной земли. Кристальная влага, волнуясь, ударялась о чистый гранитъ или о мохъ, ничѣмъ не запятнанный, и съ очертаніями такими четкими, что они, смущая, восхищали глазъ.

Послѣ того какъ судно, въ теченіи нѣсколькихъ часовъ, проходило по лабиринту этого канала, причемъ сумракъ становился мрачнѣе съ каждой минутой, рѣзкій и неожиданный поворотъ приводилъ его внезапно, какъ будто оно падало съ неба, въ круглый бассейнъ, очень значительнаго объема, если сравнить его съ шириной ущелья. Онъ имѣлъ около двухсотъ ярдовъ въ діаметрѣ и, за исключеніемъ одного мѣста, находившагося прямо передъ судномъ, когда оно въ него вступало, со всѣхъ сторонъ былъ окруженъ холмами, въ общемъ одинаковой высоты со стѣнами стремнины, хотя совершенно иного характера. Ихъ стѣны уклономъ выходили изъ воды, подъ угломъ градусовъ въ сорокъ пять, и были одѣты сверху до низу — безъ малѣйшаго видимаго пробѣла — въ покровы изъ самыхъ роскошныхъ цвѣтущихъ цвѣтковъ; едва одинъ зеленый листъ виднѣлся гдѣ-нибудь въ этомъ морѣ ароматнаго и переливнаго цвѣта. Бассейнъ былъ очень глубокъ, но такъ прозрачна была вода, что дно, состоявшее, повидимому, изъ плотной массы небольшихъ круглыхъ алебастровыхъ камешковъ, было явственно видно, вспышками, то-есть тамъ, гдѣ глазъ могъ позволить себѣ не смотрѣть въ находящееся далеко внизу опрокинутое небо, на двойной расцвѣтъ холмовъ. На этихъ холмахъ не было деревьевъ, не было ни одного сколько-нибудь высокаго кустарника. Впечатлѣніе, возникавшее въ наблюдателѣ, было впечатлѣніемъ роскоши, теплоты, красочности, спокойствія, однообразія, мягкости, тонкости, изящества, чувственной нѣжности, и чудесной изысканности культуры, возбуждавшей мечтанія о какой-то новой расѣ фей, трудолюбивыхъ, полныхъ вкуса, щедрыхъ, и прихотливыхъ; но насколько глазъ могъ прослѣдить вверхъ этотъ миріадноцвѣтный склонъ, отъ остраго угла, соединяющаго его съ водой, до смутнаго его окончанія среди извивовъ нависшаго облака, онъ смотрѣлъ, и становилось на самомъ дѣлѣ затруднительнымъ не думать, что эта панорама есть водопадъ рубиновъ, сафировъ, опаловъ, и золотыхъ ониксовъ, безгласно струящихся съ неба.

Мгновенно вступивъ въ эту бухту изъ мрака стремнины, посѣтитель восхищенъ и совершенно пораженъ, видя полный шаръ заходящаго солнца: въ то время какъ онъ думалъ, что оно уже давно за горизонтомъ, оно было прямо передъ нимъ, являясь единственнымъ окончаніемъ безграничной перспективы, видимой черезъ другую расщелинообразную пробоину въ горахъ.

Но тутъ путникъ покидаетъ судно, которое доставило его такъ далеко, и входитъ въ легкій челнокъ изъ слоновой кости, украшенный девизами изъ арабесокъ, выступающими яркимъ багрянцомъ изнутри и снаружи. Корма и носъ этой лодки высоко поднимаются надъ водой своими острыми концами, такъ что въ цѣломъ она имѣетъ видъ неправильнаго полумѣсяца. Она покоится на поверхности бухты съ гордою граціей лебедя. На днѣ ея, покрытомъ горностаями, лежитъ, какъ перышко — легкое весло изъ сатиноваго дерева; но нѣтъ въ челнокѣ ни гребца, ни слуги. Гостя просятъ не безпокоиться — Парки о немъ позаботятся. Болѣе обширное судно исчезаетъ, и онъ остается одинъ въ челнокѣ, который, повидимому, недвижно, медлитъ на серединѣ озера. Но въ то время какъ путникъ размышляетъ, какое принять направленіе, онъ замѣчаетъ, что волшебная ладья слегка движется. Она тихонько повертывается вокругъ себя, пока ея передняя часть не обращается къ солнцу. Съ легкой, но постепенно увеличивающейся быстротой, она устремляется впередъ, въ то время какъ слабые всплески, ею создаваемые, повидимому, разбиваются о края этой ладьи изъ слоновой кости въ божественныя мелодіи — повидимому, являются единственно возможнымъ объясненіемъ умиротворяющей, хотя меланхоличной, музыки, незримую причину которой изумленный путникъ тщетно высматриваетъ вокругъ себя. Челнокъ упорно продолжаетъ свой путь, и скалистыя ворота перспективы приближаются, такъ что ея глубины становятся зримы болѣе явственно. Направо возникаетъ цѣпь высокихъ холмовъ, съ безпорядочной роскошью покрытыхъ лѣсомъ. Видно, однако же, что черта изысканной чистоты тамъ, гдѣ берегъ погружается въ воду, все еще преобладаетъ. Нѣтъ ни малѣйшаго признака мелкихъ постороннихь предметовъ, постоянно встрѣчающихся въ рѣкахъ. Налѣво сцена имѣетъ болѣе мягкій характеръ и болѣе очевидно искусственный. Здѣсь берегъ поднимается изъ воды уклономъ, въ постепенномъ восхожденіи образуя широкіи травяной газонъ, по ткани своей ничего такъ не напоминающій какъ бархатъ, и такой блистательно зеленый, что его можно сравнить съ оттѣнками чистѣйшаго изумруда. Это плоскогорье мѣняется въ ширинѣ отъ десяти до трехъ сотенъ ярдовъ, выростая изъ рѣчного берега стѣною въ пятьдесятъ футовъ высоты, которая простирается въ безконечности изгибовъ, но слѣдуетъ общему направленію рѣки, пока не теряется въ отдаленности по направленію къ западу. Эта стѣна представляетъ изъ себя сплошную скалу, и она была образована черезъ перпендикулярный обрѣзъ нѣкогда извилистаго обрыва, составлявшаго южный берегъ рѣки; но ни малѣйшихъ слѣдовъ работы не было оставлено. Вытесанный камень имѣетъ окраску вѣковъ, и съ него, въ распространенномъ изобиліи, свѣшивается плющъ, коралловая жимолость, душистый шиповникъ, и ломоносъ. Однообразіе линій — и верха, и низа стѣны — вполнѣ смягчено отдѣльными деревьями гигантскаго роста, ростущими то по одному, то небольшими группами, вдоль по плоскогорью, и въ области, находящейся за предѣлами стѣны, но въ тѣсномъ соприкосновеніи съ ней; такимъ образомъ, что многочисленныя вѣтви (въ особенности вѣтви чернаго орѣшника) свѣшиваются и погружаютъ свои нависшіе края въ воду. Дальше, на заднемъ фонѣ, взоръ задерживается непроницаемой преградой изъ листвы.

Все это возникаетъ передъ глазами, пока челнокъ постепенно приближается къ тому, что я назвалъ воротами перспективы. При большемъ приближеніи къ нимъ, однако же, ихъ расщелинообразный видъ исчезаетъ; новый выходъ изъ бухты открывается слѣва, и стѣна, въ этомъ направленіи, также изгибается, все еще слѣдуя общему теченію потока. Въ это новое отверстіе глазъ не можетъ проникнуть очень далеко, потому что потокъ, сопровождаемый стѣною, продолжаетъ уклоняться налѣво, пока они не исчезаютъ въ листвѣ.

Ладья, тѣмъ не менѣе, скользитъ магически по извилистому каналу; и здѣсь берегъ, противоположный ствнѣ, походитъ на берегъ, противоположный стѣнѣ въ узкой перспективѣ. Высокіе холмы, мѣстами выростая въ настоящія горы, и покрытые растительностью безумно роскошной, все еще закрываютъ сцену.

Легко плывя впередъ, но съ быстротой незамѣтнымъ образомъ увеличивающейся, путникъ, послѣ нѣсколькихъ короткихъ поворотовъ, находитъ дальнѣйшее свое движеніе повидимому, прегражденнымъ гигантскими воротами или, скорѣе, дверью изъ полпрованнаго золота, тщательно выкованной, разукрашенной лѣпными украшеніями, и отражающей прямые лучи солнца, теперь быстро заходящаго, съ лучезарностью, которая какъ будто обнимаетъ весь окружающій лѣсъ пламенемъ. Этотъ входъ вдѣланъ въ высокую стѣну, которая, повидимому, пересѣкаетъ здѣсь рѣку подъ прямыми углами. Черезъ нѣсколько мгновеній становится, однако, очевиднымъ, что главная масса воды, постепеннымъ и легкимъ пзгибомъ, убѣгаетъ налѣво, и стѣна слѣдуетъ за нимъ попрежнему, между тѣмъ какъ потокъ значительной величины, отдѣляясь огь главнаго, съ легкими всплесками направляется подъ дверь и такимъ образомъ скрывается изъ виду. Челнокъ попадаетъ въ меньшій каналъ и приближается къ воротамъ. Ихъ могучія створы медленно и благозвучно раскрываются. Лодка скользитъ между ними и начинаетъ свое быстрое нисхожденіе въ обширный полукругъ всецѣло опоясанный пурпурными горами, основаніе которыхъ омывается блистательной рѣкой, по всему протяженію. Въ то же время весь Эдемъ Арнгейма сразу вспыхиваетъ передъ глазами. Это цѣлый потокъ зачаровывающей мелодіи; это — подавляющая роскошь страннаго, нѣжнаго аромата; это — подобное сну смѣшеніе высокихъ, стройныхъ, Восточныхъ деревьевъ, кустовъ, расположенныхъ рощицами, цѣлыхъиполчищъ золотыхъ и алыхъ птицъ, озеръ, обрамленныхъ лиліями, луговъ, заросшихъ фіалками, тюльпанами, маками, гіацинтами, и туберозами, далеко перерѣзанныхъ линіями серебряныхъ ручьевъ — и надо всѣмъ этимъ смутно возникающая громада полу Готической, полу Сарацинской архитектуры, держащейся какъ бы чудомъ въ воздухѣ, переливающейся въ багряномъ свѣтѣ солнца сотнями своихъ оконъ, минаретовъ, и башенокъ, и кажущейся призрачнымъ созданіемъ соединившихся вмѣстѣ Сильфовъ, Фей, Геніевъ и Гномовъ.