Помни о доме своем, грешник

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО

«…Вот и сомкнулись круги мои, точнее даже не круги, а все те крутые извилистые стежки-дорожки, на которые вступил я когда-то, выпущенный из материнских рук, и пошел нетвердым шагом: сначала к обеденному столу, потом к порогу хаты, затем, переступив через порог, оказался во дворе, где увидел ворота — и сразу же нырнул в подворотню, чтобы как можно скорее попасть на улицу Житива, которое придется обойти не раз и не два, как космическому кораблю перед отправкой в межзвездное путешествие необходимо сделать несколько витков вокруг Земли, так и мне надо было обойти Житиво, запомнить каждый двор, каждую хату, каждого житивца и только потом рвануть вдаль по стежкам-дорожкам, казавшимся открытыми и прямыми, стоило только механически переставлять невесомые ноги до той поры, до того светлого солнечного мгновения, пока впереди, во что верилось и мечталось, не замаячит нечто огромное и прекрасное, чего до сих пор никогда не видел да и не мог увидеть в знакомом Житиве, должно было замаячить то, что я и представить не мог, знал только и чувствовал, что то огромное и прекрасное как раз и есть счастье, и потому не стоит лишний раз оглядываться, бросая чистый, незамутненный слезою взгляд на все то, житивское, что неподвижно застыло за спиной: и зеленый бор, вплотную подошедший к Житиву, и Житивка за болотом, и само Житиво, где обитали рассудительные спокойные мужики и словоохотливые, вечно в заботах, бабы, где звенели песни протяжные, где по улице бродили домашние животные, с которыми всегда полно хлопот, — все это, соединившись во что-то одно-единое, укрытое низким, в тучах, небом, словно бы заранее смирилось, что его оставляют, как будто в этом и был высочайший смысл: поднять меня на ноги, приучая к деревенскому языку, к работе, к самому Житиву, и отпустить, проверки ради, в белый свет, как птицу из гнезда, не поставив на прощание ни одного вопроса, не бросив ни одного упрека, тем более что в ту солнечную веселую пору мне было не до вопросов и не до упреков, ибо в душе моей царила вера в то, что белый свет вращается не вокруг этой излучистой, спрятавшейся в камышах и ольхе Житивки, в которой я когда-то учился плавать и на берегу которой пишу сейчас эти слова, не вокруг вечно шумящего бесконечного бора, который когда-то мудро, без слов и даже без плакатов и формул учил, приучал к тому, что в мире существует что-то таинственное и загадочное, к чему мы невольно стремимся, и если у нас есть хотя бы капля мудрости, то раньше срока мы не должны прикасаться к этому загадочному и таинственному, а тем более ломать или разрушать (возможно, в этом и есть высшая мудрость — в осознании того, что нам можно, а чего нельзя?), а тем более белый свет — о-о, как много я тогда знал, какой я тогда был смышленый! — не мог вращаться вокруг какой-то маленькой белорусской деревеньки, запрятанной меж лесов и болот, в которой мне все знакомо, начиная с той хаты, в которой я впервые оповестил мир своим криком, и мир сразу же отозвался материнской песней, с той хаты, с конька крыши которой я когда-то пытался заглянуть в конец своих стежек-дорожек, будто тогда, сидя на коньке крыши, с хлебом в руке, я мог увидеть то таинственное огромное и прекрасное, в поисках которого спустя несколько лет я рванул без оглядки, оставив, постаравшись забыть, не только хату, этот высокий порог, через который когда-то с трудом перелезал в первый раз, но и все остальное, связанное с Житивом: и те песни, которые услышал от матери, от соседок, и ту работу, которой вечно были заняты мои малограмотные родители, даже Евку, которая только тем и жила, что ходила из хаты в хату, как деревенские пастухи, и предсказывала людям близкое счастье, которое вот-вот заглянет в окошко, потому что с муки мука получится и все добром закончится, и за это ее, а может, и еще по какой-то причине (об этом я тогда не задумывался) одевали, кормили кто чем мог: оладьями, щами, бульоном, молоком, а если под богатую руку, то даже и шкваркой, и в том, кто сытнее накормит Евку, был свой шик, как свой шик был когда-то у житивцев, еще до моего появления, и в том, кто лучше встретит старцев, — таким образом я тогда знал: белый свет вращался и будет вращаться не вокруг хаты, не вокруг нашего двора и даже не вокруг Житива, нет, он вращается, как и до сих пор который уже год вращался по своим законам в неизменной вечной карусели, как снег в метель, — все Житиво вместе с Житивкой и бором, вместе с той же Евкой и ее захватанными картами — все это ежесекундно, ежечасно носится вокруг огромных многоэтажных счастливых, веселых заасфальтированных городов, в которых, конечно же, нет и быть не может деревенской грязи, поросячьего виска, коров и тех же маленьких беспомощных Евок с картами, тех же озабоченных вечной работой житивцев, у которых корявые, скрюченные от работы пальцы, которые не умеют одевать белые сорочки и красивые галстуки, которые даже говорить по-городскому и о городском не умеют, а только о своем, деревенском, словом, в тех далеких городах есть все то новое, блестящее и грохочущее, чего нет в Житиве, а города еще быстрее носятся вокруг центра Земли, вокруг той наклонной оси, которую когда-то на уроке показывал Гаевский, а круглая, словно мяч, Земля еще быстрее летит-несется вокруг огромного огненного светила и вместе с ним, бездушным огненным светилом, летит вокруг еще более крупного ядра галактики, той громадной галактики, которая одной из множества песчинок улетает неизвестно куда от такой же песчинки-галактики, и чем дальше, тем быстрее в черной, как сажа, бездушной бездне, которую называют космосом и которая, как потом объяснял мне Олешников, является праматерией, основой всего живого и мертвого, тем пустым, однако загадочным нолем, без которого не могут обойтись не только математики, но и вся природа, потому что, оказывается, эта пустая бездушная бездна делится на что-то и античто-то, на эту и иную сторону реальности, которую мы привыкли видеть, слышать, ощущать, чувствовать, и уже как итог этого разделения (по чьей воле и чьей подсказке? — об этом я почему-то забыл спросить у Олешникова, а теперь уже не спрошу никогда) в мире появились ядра, атомы, звезды, деревеньки тихие, города шумные, леса и реки, эта маленькая беспомощная Евка, и даже я сам, который, как думалось тогда, только ради того и появился в этой вертящейся карусели, чтобы навести здесь порядок или хотя бы разобраться, откуда или с чего начинается отсчет, чтобы потом было легче понять, куда же нас все время несет и что меня ожидает тогда и там, когда навсегда оставлю я не только Житиво, но и вообще все на свете: и ядра, и атомы, и звезды, и планеты далекие, на которых, возможно, стоят такие же или почти такие же Житива и города.

…То, что тогда и там я буду существовать, в этом я был уверен, как был уверен, что дважды два — четыре.

И не потому я был уверен, что каждую весну житивцы справляли большой праздник, — еще в середине зимы начиналась подготовка к нему, даже когда за двойными окнами блестел толстый холодный снег, в моей душе сама собой рождалась мечта о белом горячем песке на берегу Житивки, в котором так хорошо согреться после купания, мечталось еще, глядя на снег, о зеленой пуще за Житивкой, которая неизвестно где начиналась и неизвестно где заканчивалась и в которой кого и чего только нет: и страшные волки, и сладкие ягоды; еще мечталось о настоенных на ароматах звездных вечерах, когда в сумерках так знакомо гудят майские жуки и еще в тех сумерках так славно играть в прятки на задворках хат и хлевов, и все это могло начаться только после того весеннего тихого дня, к которому мать обещала сшить на зингеровской машинке штанишки из темной материи, купленной в Березове и так пахнущей сладким березовским запахом, и поэтому каждый день ждешь не дождешься того светлого утра, не верится даже, что скоро прилетят с юга птицы и радостно запоют, не верится, что скоро наступит то чистое солнечное утро, когда можно будет выскочить со двора на улицу во всем новеньком — в хлопчатобумажных штанишках на бретельках, в новеньких черненьких блестящих сапожках, которые сами несут по земле, даже ноги не справляешься переставлять и потому — падаешь и падаешь, в новенькой сорочке, только вчера подстриженный ножницами, даже чубчик мать оставила, — оглянуться горящими глазами и увидеть, каждой клеточкой тела ощутить, какое чудесное разгорается утро, какое высокое солнце, какое чистое голубое небо, какой чудесный весь мир, в центре которого — вы только посмотрите! — красуюсь я, такой симпатичный, вымытый, с красным яичком в руке, которое только что дала бабушка, лечившая меня этой зимой от дурного глаза, и мне все не верится, что впереди — длинный-предлинный день, как и та жизнь, которая, конечно, никогда не закончится и даже не оборвется, и будет в том дне или завтрак за столом, или игра в «битки» со своими однолетками-заводилами, тот — когда он только наступит? — далекий полдень, когда житивцы станут собираться на кладбище — по двое, по трое или четверо, в окружении детей они будут медленно идти посреди улицы и степенно христосоваться с теми, кто торжественно сидит на скамейках у хат, будто они век не виделись и неведомо когда увидятся, еще будет та минута, когда мать скажет: «Ну что, может, и мы к своим начнем собираться?»

«Ага, — эхом отзовется отец, — пора, чай, люди давно по улице идут, а мы что — хуже или лучше?..» — тогда начнем собираться к своим и мы, и так же, как и все люди, пойдем по Житиву к кладбищу у обрыва Житивки, к тем зеленым бугоркам, над которыми мать обязательно смахнет слезу, вспоминая своих — ее детей, а моих братьев и сестер, которые в войну простудились и умерли, а потом мать станет расстилать на траве белые праздничные скатерки и расставлять на них тарелки…

Ведь мы пришли к своим, и они должны об этом знать. Как и все, мы никогда не должны забывать своих. Может, весь этот праздник и был только ради того, чтобы мы никогда не забывали своих.

Нет, не потому я уверен в вечности своего существования, что когда-то были такие вот дни, совсем не потому.

Просто я и представить не мог, чтобы когда-нибудь мог бесследно исчезнуть, оставить Житиво, где летом такое ласковое солнце, где столько беспричинной радости, где даже слезы сладкие, и потому, расплакавшись, не можешь остановиться, где дни и такие же таинственные темные ночи, когда можешь сколько захочется летать над землей, — чувство вечности праздника было у меня от рождения, и его, думалось, нельзя выбросить или вытравить из моей души ни мудрыми справедливыми словами Аровской, ни рисунками-схемами Гаевского, ни теми многочисленными книгами, прочитанными позже, ни даже убедительными рисунками человека в разрезе, где были нарисованы его органы: номер один — голова, номер два — сердце, номер три — легкие и так далее вплоть до номера пятьдесят восемь… И чем больше меня убеждали, что праздник когда-нибудь закончится, чем чаще ходил я на житивское кладбище, в тот заброшенный уголок, где могилы уже почти сравнялись с землей и только обросшие лишайником памятники напоминали, что на это место тоже кто-то приходил каждую весну и плакал, но вот уже никого не осталось, ни тех, кого хоронили, ни тех, кто хоронил и плакал. Чем больше я все это осмысливал холодным умом, тем больше мне не верилось, что и я когда-то пойду той же дорогой, которой прошло столько людей; мне не то что думалось, а верилось, что я — исключение, может, только это единственное чувство и заставило меня пойти по манящим стежкам-дорожкам, чтобы далеко-далече найти реальное доказательство тому, что тогда и там существует.

Не с этого ли все и началось: с извечного стремления достичь чего-то недостижимого, что тебе и не принадлежит, и все начинается еще с детства, с того мгновения, когда в душу закрадывается мечта о трехколесном велосипеде, а затем уже, чуть позже, неизвестно откуда появляется мысль о стежках-дорожках, по которым ты когда-то поедешь если и не на трехколесном велосипеде, то на попутной машине, а то и просто отправишься пешком к своим манящим вечно счастливым и вечно веселым городам и еще дальше — по тем спиралям, о реальном существовании которых узнал на уроках Гаевского, и, обогнав солнце, понесешься к иным галактикам, все дальше и быстрее, навсегда оставляя знакомый порог хаты, конек крыши, на который когда-то с вожделенным страхом карабкался и карабкался, оставляя Житиво и житивцев, Евку, Житивку и бор, наконец, единственное, что может утолить человеческую жажду познания — чувство полной власти над пространством и временем, и это чувство будет как вершина, как тот конек крыши, с которого когда-то стремился увидеть свои стежки-дорожки.

Это чувство, видимо, заложено в нас с рождения, возможно, его у нас даже в избытке, не потому ли люди так часто и поспешно обрывают и без того тонкие связи с прошлым, даже не представляя, что их ждет впереди. И я тоже не был исключением, был не лучше и не хуже других, и потому так легко и безоглядно пылил по дороге в направлении больших городов, где с помощью Науки, Ее Величества Науки, надеялся открыть и доказать не людям, а себе, что я хотя бы чего-то стою, и не вчера, не сегодня или завтра, а вообще во все времена, ибо в конце концов — завидная логика, которой мне сейчас не хватает, — не мог ведь я из ничего появиться и в ничто превратиться.

Такого быть не могло.

Такого и быть не может.

И потому, чтобы убедиться в своих предположениях, я одержимо занялся медициной.

…Словно ребенок дорогой блестящей игрушкой, которую он в конце концов сломает.

Я верил тогда, что медицина как раз и есть все то, что развеет мои сомнения.

Есть ли в человеке тайна?

Есть ли хотя бы капелька этой тайны?

Ведь если что-то толкало меня вперед, все дальше и дальше от дома, от родителей, значит, что-то во мне есть, и его, наверное, можно найти или увидеть.

Ну, если не увидеть, то хотя бы почувствовать или услышать.

…Как потом я стал догадываться, это вечное искушение чем-то недосягаемым живет не только у меня, и уже от него, от вечного невидимого искушения, мы все вместе постепенно попадаем в этот мировой лабиринт, составленный из шумных загазованных городов, которые ежеминутно всасывают в себя людей и из которых люди уже не находят сил вырваться, из технических строений, ставших настолько сложными, что порой закрадывается сомнение, а кто же для кого создан — машина для человека или человек для машины… — войн между народами, современных болезней, аллергенов и всего прочего, на первый взгляд значительного и привлекательного, что обычно называют цивилизованной деятельностью Homo sapiens.[1]

И наконец, как последний виток познания, за которым начинается что-то принципиально новое, с чем до сих пор люди не сталкивались и с чем ныне надо или смириться, или вступать в борьбу, — адаманы.

…Трагедия, видимо, не столько в том, вступать или не вступать в борьбу, а в том, как эту борьбу вести…»

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕШНИКОВА

«Его жизнь и поиски истины заставили взглянуть на все другими глазами и взяться за дневник, чтобы рассказать о нашем пути…

Мы все начинали вместе, и он, Валесский, и я, и ныне всему миру известный историк Лабутько, — сначала у нас были безобидные увлекательные игры, когда мы учились искать то таинственное и невидимое, о существовании которого потом, взрослые, мы так часто спорили.

И в лесу за Житивкой, и у загадочных в вечерних сумерках хат и кустов, и в школьных учебниках, не говоря о близких и далеких Березовах, — везде, где только можно было, мы пытались отыскать то невидимое и таинственное.

А потом я однажды понял, что все, чем заняты мы как в детстве, так и во взрослой жизни, — всего лишь игра, беда многих взрослых, как и моих ровесников, именно в том, что они занимаются подобными играми всю жизнь, для многих не столь уж и важно, какими играми развлекается душа и тело, ибо тогда не нужно размышлять о другом, на другое просто не хватит времени.

…А тем более на поиски чего-то таинственного и загадочного, которое может находиться в самом человеке или в мире, его окружающем.

Когда я это понял, мне стало намного легче, потому что мне стало ясно: если и можно отыскать в мире что-то таинственное и загадочное, то только с помощью физики.

Уже тогда, в юности, когда поступал на физфак, я понял, что физика и техника как раз и есть тот всемогущий фонарь, которым смятенное человечество освещает себе дорогу в бесконечной темной кладовой, называемой познанием.

И что могут люди противопоставить тому реальному и грозному, что называют силой, этому могущественному F, которое вытекает из открытой мной формулы:

где m — материально-техническая база, а a — наука?

Раньше я верил, что точность моей формулы подтверждена столетиями, достаточно вспомнить боевые топорики и мечи, грозные танки и сверхзвуковые самолеты с подвесками ядерных боезарядов, а тем более сейчас, когда своими глазами видим, какой размах обрела СИЛА: города с громадными заводами и фабриками, ракеты и спутники, роем облепившие земной шар, многочисленные АЭС, ГЭС, ГРЭС, без которых мы уже не можем обойтись, — все это проявление силы».

ИЗ МОНОЛОГА ЛАБУТЬКИ

«Как мне казалось ранее, оба они несли чушь, и он, Валесский, и Олешников, и это я понял еще тогда, в детстве, когда слушал бесконечно длинные истории бабушки Гельки о ее молодости и тех порядках, которые существовали во времена ее молодости, когда слышал, как долго, прямо-таки бесконечно могли говорить мужики о былом, о том же фронте, с которого им посчастливилось вернуться, — может быть, именно потому, что они ни за что не могли забыть войну и фронт, они так любили носить гимнастерки, галифе и летние военные фуражки.

И в том, что когда-то, давным-давно, еще до моего появления, была на земле жизнь, я не видел большой загадки, почему-то меня удивляло другое, поначалу и мне самому непонятное, поэтому приставал я к людям с теми детскими вопросами, с которыми, наверное, приставали да и пристают дети во все времена.

— Кто мы? Откуда мы здесь появились?

— Местные. Житивцы, — слышал я от них.

— Нет, я о другом хочу спросить… Какие такие местные, — не отступал я.

— Ну, белорусы, если тебе очень уж хочется знать. Как и все те, кто живет в соседних деревнях и говорит по-нашему.

— Откуда же белорусы появились?

— Жили до нас на этой земле. Пахали, сеяли жито, пели песни. Жили, одним словом, детей растили, а те дети, став взрослыми, сами своих детей растили. Так вот и велось, цепляясь одно за другое…

— И долго?

— Долго, дитятко.

— И до войны с немцами?

— И до войны тоже. И не только до войны с немцами, а и до той еще, — сидя на печке, баба Гелька замолкала, долго, забывшись, смотрела в угол хаты, словно видела там что-то интересное, а потом, как всегда, вздохнув, говорила: — Еще, дитятко, моя бабка мою мать учила песням белорусским. А их же, песни эти, сочинял кто-то. Так что давно все началось, так давно, что я тебе и сказать не могу, когда… Ты уж лучше, когда вырастешь, учителей спросишь. Они все на свете знают. Они тебе все расскажут.

— Выходит, люди правду говорят, что Курганы за Житивом от давней-предавней войны остались?

— Видимо, правду. Говорят, что в конце той войны, когда французы проходили мимо Житива, их какой-то Напалион вел. А здесь его встретили, у самой реки, и разбили, чтобы не ходил сюда больше.

— Так сколько же их было, войн-то?

— О-о, дитятко, и сосчитать трудно, сколько крови людской на земле нашей пролилось.

И тут я постигал то главное, о чем никак не мог выспросить сразу: а как же мы, белорусы, смогли выжить, если столько крови пролилось?..

И поэтому после окончания школы я пошел учиться на истфак. Только там, считал я, в истории народа, можно найти ответ на этот вопрос».

Адаманы[2] появились, как сейчас полагают, не вчера и не позавчера, видимо, они были и в древности, еще тогда они могли сеять панику и страх среди людей. Другое дело, что о тех давних временах мы, к большому сожалению, мало что знаем: чем древнее, тем меньше. Об этом свидетельствует такой простой и в то же время логический факт: время появления на Земле жизни, как и Homo sapiens, не может быть установлено точно, все новые и новые археологические исследования (достаточно вспомнить последние раскопки на берегу реки Конго, а тем более все, видимо, читали об открытых недавно следах стоянок и даже целых цивилизаций(!) людей в Гималаях) отодвигают время появления на Земле человека разумного не только на тысячелетия, но и на целые миллионы лет назад. Возможно, мы мало знаем об адаманах еще и потому, что в то далекое туманное время их деятельность проявлялась не в столь ярко выраженной форме.

Хочется привлечь внимание к высказываниям и мыслям некоторых всемирно известных ученых-исследователей, прозвучавшим в свое время накануне открытия адаманов и которые ныне почти забыты людьми и прессой. Так, профессор Робертсон из Калифорнии в интервью корреспонденту Ассошиэйтед Пресс заявил:

— Считаю, что определенная загадочность гибели высокоразвитых цивилизаций, цивилизации Шумеров в частности, связана с деятельностью адаманов.

В чем-то схожую мысль высказал в журнале «Археология» известный китайский археолог Ли-Шаоци. Вот что написал он еще тогда, когда не было опубликовано высказывание Робертсона, и что, к большому сожалению, не получило должного внимания: «Проводя археологические исследования в Гималайских горах, мы наткнулись на несколько культурных слоев, отделенных друг от друга десятками и сотнями тысячелетий. Полностью наши исследования еще не завершены, однако уже сейчас я могу авторитетно заявить всему миру, что мы впервые столкнулись с весьма и весьма удивительными фактами, которые нынешнее состояние науки не может объяснить.

Если предположить, что с развитием человеческой деятельности так же постепенно растет техническая и энергетическая вооруженность человечества — от каменного топора к термоядерной реакции,[3] — то как нам объяснить, что в наших археологических исследованиях этой закономерности роста не наблюдается? Наоборот, факты свидетельствуют, что за более высокими культурными напластованиями идут более низкие, хотя по времени они ближе к нам. Например, в культурном слое, датировка которого равна семидесяти тысячелетиям, мы нашли следы урана, стронция, плутония — одним словом, мы нашли все те доказательства, которые свидетельствуют об овладении людьми ядерной(!) энергией. И здесь же, что более всего удивляет, лишь через двадцать тысячелетий мы наталкиваемся на культурный слой, свидетельствующий, что люди в то время — это значит, пятьдесят тысячелетий назад — владели каменными орудиями труда. Как все это можно объяснить? Какая трагедия разыгралась среди людей? Не является ли все это итогом деятельности адаманов?

Надо отметить, что высокоразвитые цивилизации, видимо, и в самом деле существовали на Земле. Сегодня предположенное мнение почти ни у кого не вызывает возражений. Остатки строений, дошедшие до наших дней, хотя и разрушенные, и поныне вызывают у наших соотечественников удивление и восхищение своим совершенством, многотонные плиты, которые и сейчас невозможно сдвинуть с места ни одним современным краном и которые между тем подогнаны друг к дружке с точностью до сотых и тысячных долей миллиметра, многоверстные взлетно-посадочные полосы, наскальные знаки и рисунки, видимые только с высоты птичьего полета, многочисленные руины храмов и прежде всего известные храмы инков, в размерах которых, как оказалось, зашифрованы данные о строении не только Солнечной системы, но и всей нашей галактики(!) — многие из этих астрономических данных и по сей день не расшифрованы, не объяснены — кости животных, обитавших на Земле тысячелетия назад, в которых находят круглые отверстия, напоминающие следы пулевых ранений, — все это, как и многое другое, общеизвестное даже школьникам, только вершина айсберга, на которую мы еще по-настоящему не взобрались.

Об этом же, если не о большем, свидетельствуют многочисленные мифы и предания народов, почему-то перекликающиеся между собой, об этом же свидетельствуют наскальные рисунки, на которых ученые-конструкторы отчетливо видят схемы современных космических кораблей, космические костюмы…

Рассматривая исторический процесс развития человечества, как известно, одним и тем же фактам и явлениям при желании можно давать любое толкование, любую трактовку. Поэтому, сразу же оговариваясь, что в данном случае мы не ставим перед собой задачу дать полное и окончательное объяснение исторических процессов, хотим все же обратить внимание на еще одно из самых последних открытий археологов, о котором, возможно, мало кто слышал.

Появление над Антарктидой озонной дыры, с каждым годом приобретающей все большие размеры, заставило ученых разных стран приступить к более основательным исследованиям как самой Антарктиды, так и тех процессов, которые происходят над ней в атмосфере. Пока что окончательный механизм образования над Антарктидой смертельной для всего живого озонной дыры не раскрыт, но сегодня имеются другие факты. Как стало известно из достоверных источников, на месте Антарктиды, покрытой вечными льдами, была когда-то цветущая страна, о чем свидетельствуют залежи каменного угля, нефти и других полезных ископаемых, которые, как тоже известно, являются результатом жизнедеятельности микроорганизмов. Не вдаваясь в подробный анализ того, почему и по какой причине на месте цветущей страны появились вечные льды,[4] хочется всего лишь сообщить, что последние антарктические экспедиции даже там, под вечными полярными льдами, нашли следы деятельности человека. Мало того — найдены целые захоронения людей, которые анатомически ничем не отличаются от современного человека. Конечно, это сообщение вызвало в научных и общественных кругах сенсацию, но еще большую сенсацию вызвало сообщение о неожиданном катастрофически резком изменении антарктического человека за сравнительно короткий период. Радиоуглеродные и другие самые современные методы исследований показали и доказали, что численность антарктических людей резко уменьшилась, в то время как климат Антарктиды почти не изменялся и был довольно благоприятным для жизни людей. Изменение климата произошло после того, как численность антарктических людей стала минимальной. Последние медицинские исследования показали, что у антарктических людей были заболевания, характерные для современного человека.[5]

Что же за трагедия разыгралась в Антарктиде? Почему стали погибать люди? Чем были вызваны заболевания — цивилизованной деятельностью, загадочной эпидемией или же адаманами — этот вопрос и до сей поры остается открытым.

В свете вышесказанного настоящей сенсацией не только в научных кругах, но и у всех людей стало открытие Лабутьки. Этот до сих пор малоизвестный белорусский ученый, проводя раскопки на территории Белоруссии, наткнулся (многие недоброжелатели утверждают, что он наткнулся совсем случайно) на бруски явно искусственного характера в таком культурном слое, в котором они быть никак не могли. Бруски имели размеры квадрата 40х40 см, они были черного цвета с тусклым отливом. Их необычная тяжесть, абсолютно гладкая полировка, полное отсутствие ржавчины не оставляли никаких сомнений, что бруски — искусственные.

Новейшими методиками и методами (радиоуглеродным в том числе) было установлено, что бруски изготовлены еще до того, как территорию Белоруссии занимало известное море Геродота. Спектральный и рентгеноструктурный анализы показали, что бруски — технологический сплав, который возможно получить лишь при использовании космической(?!) технологии (имеются в виду невесомость и глубокий вакуум). В сплаве обнаружено около тридцати элементов периодической системы Менделеева, среди них такие редкие, как уран, тантал, ниобит, титан, осмий…

После этого сенсационные сообщения посыпались как из рога изобилия… Оказалось, что эти бруски состоят из двух плотно подогнанных пластинок. Как предполагают специалисты, столь плотная подгонка опять же возможна только при использовании космической технологии. На внутренних стенках брусков ученые рассмотрели систему выдавленных непонятных знаков.

Лабутько первым высказал предположение, что знаки на брусках — текст послания неизвестной нам цивилизации, вероятнее всего — опять же, согласно предположениям Лабутьки, — в тексте зашифрована весьма важная для нас информация. Приводим некоторые отдельные знаки с плиток Лабутьки:

Сенсационная находка Лабутьки вызвала огромный всемирный интерес. В мировой печати были сразу же высказаны разные суждения, среди которых — безусловно, вы об этом и сами догадались — доминирующим было мнение о том, что бруски Лабутьки, текст на них — дело космических пришельцев, побывавших на территории Белоруссии.

Появлялись в печати и другие суждения. Среди них такие, в которых утверждалось, что Лабутько, мол, аферист, шарлатан, сознательно вводящий в заблуждение научные и общественные круги, что Лабутько, мол, сам изготовил эти бруски — ну, может, и не сам, может, кто-то жестоко пошутил над Лабутькой, подсунув ему в Курганы эти бруски, а потом уже все и завертелось…

Однако реальное наличие брусков и текста на них, невозможность в связи с нынешним состоянием науки и техники изготовить аналогичные — все это сразу же заглушило клевету на доброе имя Лабутьки.

После этого некоторые ученые, и Лабутько в том числе, стали склоняться к мысли, что на территории Белоруссии когда-то существовала высокоразвитая цивилизация. В одном из интервью Лабутько так и заявил журналистам:

— Если высокоразвитые цивилизации могли существовать на территории Индии, в Гималаях, в той же Латинской Америке, то зададимся вопросом, почему одна из таких цивилизаций не могла в свое время существовать и на территории Белоруссии, которая, кстати говоря, занимает весьма удобное положение как в географическом — почти в центре Европы, — так и в климатическом отношении.

Конец многочисленным спорам и суждениям должна была положить расшифровка знаков на брусках Лабутьки.

К расшифровке сразу же были подключены искуснейшие криптологи и специалисты по древним языкам. В распоряжение ученых предоставили самые лучшие электронно-вычислительные машины, в частности, самую новейшую «Минск — 19–83». После продолжительной и серьезной работы наконец удалось расшифровать начало текста. Ниже приводим это послание, повторяем, расшифрованное не полностью:

…И как только к далеким звездам дотянулись руки человека, когда стал человек по силе Богу подобен, сразу же стал забывать, кто он, откуда он родом и что надобно ему в жизни кроме пищи, сна и наслаждения. И звонкий смех пропадал еще в детстве. И подолгу размышлял человек над смыслом работы своей и ничего придумать не мог. А потом вдруг начались болезни и мор среди людей. Без слез и без страха умирали они, забывая, отрекаясь от родителей и детей, при полном достатке. Те же несчастные, кто оставался в живых, блуждали без памяти по белу свету, не зная, что делать, к чему приложить свои ненужные сейчас руки.

Многие ученые всерьез занялись загадочным текстом на брусках Лабутьки.

Завершая краткий исторический экскурс, следует подчеркнуть, что в свете вышесказанного, учитывая катастрофическое положение со СПИДом,[6] мы совсем по-другому начинаем оценивать традиционные заболевания людей как в древности, так и не в столь отдаленные времена. Анализируя характер многочисленных заболеваний, можно заметить, что больше всего вреда людям приносили и приносят эпидемии. Чума, оспа, грипп, холера… Эти болезни внезапно, как и нынешний СПИД, появлялись среди людей, и не было от них спасения никому. Возможно, в те далекие времена, о которых говорится в брусках Лабутьки, эти инфекционные заболевания назывались иными словами, возможно, эти болезни и явились причиной гибели как антарктических людей, так и той высокоразвитой цивилизации, о которой сообщил миру Ли-Шаоци.

И все же, если даже принять во внимание последние новейшие медицинские теории,[7] дело с эпидемическими заболеваниями начинает обрастать тайнами, и чем дальше, тем больше мы будем задумываться, что человек, как и все человечество, время от времени сталкивается с какими-то непредвиденными испытаниями.

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО

«Говорили, что мне просто повезло с открытием адаманов, некоторые в то время утверждали, что я сделал это открытие случайно, возможно, даже неосознанно, вовсе не думая об открытии — как, кстати, делались и делаются многие открытия. Говорили еще, что, имея в своей лаборатории такой совершенный электронный микроскоп, который спроектировал и изготовил в своем конструкторском бюро Олешников, даже дурак на моем месте увидел бы адаманов.

Возможно, это и так, а возможно, и нет.

Однако это ли главное?

Главное ли это для меня сейчас, когда я сижу на берегу Житивки, по которой когда-то в застывшей белизне бегал на коньках, не думая ни о работе, ни о существовании каких-то там адаманов.

…И был счастлив.

Главное ли это сейчас, если пойти мне некуда, если я прошел все эти круги, или колеса — назовите, как хотите, — и я думаю сейчас, что открытие мною адаманов — всего лишь логическое продолжение моих поисков, когда я со всей настойчивостью и упрямством летел из дому, минуя Березово с его знаменитым базаром, на котором чего и кого только не встретишь: и цыган, продававших глиняных котов и медвежат, в которые надо было бросать копейки, чтобы незаметно разбогатеть, и пожилых евреек, торговавших у деревенской бабы курицу, и толстую, как обхватить, мороженщицу в белом с грязными пятнами халате, и деревенских старух да бабушек, стоявших за прилавками, с поджатыми губами — свидетельство не упрямства и отчаяния, а большого терпения, и даже картавого Ицку на том именитом базаре можно было встретить, потому что он всегда в трудный час мог помочь человеку продать корову, — и еще дальше побрел я по той крутой дороге, по которой когда-то торговец Заблоцкий вез продавать полный воз мыла, и вдруг как из ведра полил дождь, и с тех пор под Березовом говорят: заработал, как Заблоцкий на мыле, — и еще дальше, оставляя позади не только житивские ссоры, сплетни, песни, не только большое, как свет, Березово, но и все то, что успел получить за годы детства и что начинало щемить и саднить в душе до тех пор, пока впереди не замаячил город.

Тот большой огромный город, который сразу же затмил и сделал маленьким не только малозаметное тихое Житиво, спрятавшееся где-то меж лесов и болот, а даже в Березово со своим именитым базаром, с березовскими улицами, которые когда-то казались такими красивыми, что лучше нельзя было и придумать, потому что на них было много магазинов и даже кинотеатр красовался возле базара, и кино в нем можно было смотреть даже днем, а не только вечером, с березовским парком, где среди сосен белела популярная веранда, на которой танцевали и знакомились березовские парни и девчата, где были еще железные качели, на которых за деньги качайся сколько душа пожелает…

В молодости я думал, что вот-вот разберусь в вечном хороводе быстрых и шумных машин, которые днем и ночью носятся по улицам, где полно магазинов с огромными витринами, кинотеатров, где каждый день звучали новая музыка и новые песни, думал, что разберусь в сути бесконечных монологов о чем-то сверхоригинальном и сверхкрасивом, что мне, деревенщине, не то что понять, а даже и представить невозможно. Я думал: еще чуть-чуть, и я найду ту единственную ниточку, потянув за которую можно размотать весь клубок, название которому город.

О, слепая уверенность молодости, как и ее категоричность!

Скоро я понял, что истина спрятана не в этом хороводе, не в грохочущих машинах или станках, не на заводах и фабриках, нет, этот вечный хоровод, как и все то, название чему город, — результат того, что невидимо спрятано в нас, в каждом из нас. И потому без долгих колебаний и сомнений надо как можно скорее отречься от этого запутанного клубка, название которому город, и остаться один на один с Наукой…

Ее Величеством Наукой…

Бог моего поколения, а может, и не только моего поколения, а всего двадцатого рационалистического века — Ее Величество Наука, как свято верил я тебе, как пылко убеждал себя и других, что только ты одна можешь открыть ворота в царство вечности, возле которых многие столетия бестолково и настойчиво толпится столько желающих.

Я был не одинок в своих чистых устремлениях. Нас было много. Все мы одержимо бросились в технические вузы, создав огромные конкурсы на физические, химические, биологические, экономические и многие другие факультеты. Мы не думали о выгоде, о больших деньгах, о славе и должности, все мы поначалу были готовы добровольно отречься от всех земных радостей и удовольствий, как когда-то фанатики верующие, и потому так усердно, как и верующие, по восемь часов слушали проповеди-лекции и в перерывах между лекциями, почти не пережевывая, глотали вкусные пятикопеечные пирожки, настоящий вкус которых мы почувствовали спустя годы, от зари до зари мы просиживали в библиотеках и лабораториях, — все это у нас было, может, серьезнее и жертвеннее, чем когда-то у верующих, которые постили и били поклоны у молчаливых икон, ибо они, верующие, все-таки представляли Всевышнего, оставившего правила и обещавшего появиться в трудную пору и лицо которого они могли увидеть воочию. А что могли увидеть, услышать или почувствовать мы?..

С помощью Ее Величества Науки мы хотели всего лишь — не больше и не меньше — ухватиться за невидимую истину…

Сколько судеб было сломано, сколько пролито слез, сколько горьких разочарований! И полагали те, кто не выдержал вступительных экзаменов или не прошел по конкурсу, что в мире нет более несчастных и отвергнутых, чем они, ибо там, за высокими дубовыми институтскими или университетскими дверями, у загадочно поблескивающих приборов в белых и голубых халатах прохаживаются профессора-фокусники, время от времени, когда им захочется, демонстрируя свое могущество над матерью-природой.

Мы не можем ждать милостей от природы, взять их в свои руки — наша задача!

В то время все это считалось правильным. Мы и на самом деле не могли да и не хотели ждать милостей от природы, мы верили, что там, где пробирки с разноцветными растворами, где красные доски с бесконечными строчками мудрых формул, настолько мудрых и всесильных, что, кажется, мир и все в мире может двигаться и свершаться только с разрешения этих формул, там, в институтах и университетах, словно за каменной стеной, через которую ни за что не перелезть, не сдав вступительных экзаменов или не пройдя по конкурсу, скрывались врата в царство вечности, почти такое же царство, о котором много столетий шептали наши малограмотные деды и прадеды и в которое мы, умные и энергичные, ни в чем не сомневающиеся, надеялись прорваться не молитвами и послушанием, а с помощью Ее Величества Науки.

Как говорили когда-то в Житиве, кто знает, где найдешь, а где потеряешь, кто знает… И еще говорили, кабы знал, где упадешь, постелил бы соломки…

Нынче я думаю, что те, кто не выдержал вступительных экзаменов или не прошел по конкурсу и потому целыми днями заливался горькими слезами, могли стать, а может, и стали, намного счастливее меня. Однако все это — сейчас.

А тогда…

Тогда мы были словно на вершине горы — далеко внизу, под ногами — облака, зеленые долины с маленькими извилистыми ниточками-речками, небольшие, со спичечный коробок, дома и совсем маленькие люди, настолько озабоченные и занятые делом, что нет у них времени даже на миг поднять голову и взглянуть на ту вершину, где стоим мы, счастливые, как боги или космические пришельцы, которым давным-давно все ясно в жизни и устремлениях этих людей.

Я занялся медициной так же одержимо, как Олешников физикой, как Лабутько историей. В то далекое время мы не знали, куда выведут нас стежки-дорожки, мы всего лишь верили во всемогущество Ее Величества Науки. Каждый из нас искал свои пути к вратам царства вечности, каждый был, как я понимаю сейчас, по-своему сумасшедшим, однако в ту далекую пору мы чувствовали себя так, как чувствуют заговорщики, мы были членами единой невидимой и тайной организации…

Мы целыми днями просиживали в библиотеках, в лабораториях, в аудиториях, а потом, когда встречались в университетском скверике, сразу же схватывались: до изнеможения спорили о сущности вечного, к чему упорно стремились и что, как нам казалось, вот-вот откроется каждому…

— Старики, — так обращался к нам Олешников на первом курсе. На первом курсе все мы были очень и очень старые, а старые, как всем известно, должны быть мудрее и рассудительнее, должны знать все на свете. — Старики, вы хотя бы представляете, что открывает и может открыть физика современному человеку, всему человечеству? С помощью физики человек может стать Богом, физика — то божественное, к чему мы можем прикоснуться. Как к антивеществу, в существование которого я верю. О-о, старики, там, в бесконечных просторах космоса, упрятана загадка нашего бытия, наша загадка. Недаром ведь оставили мы глухое Житиво, мы в этом не виноваты (в тот розовый час молодости и я, и Олешников, да и тот же Лабутько, никогда ни в чем не были виноваты и поэтому так часто любили козырять: «Мы не виноваты в том, что…»), у нас уже от рождения, помимо нашей воли и желания, заложено неодолимое влечение к космическим далям, заметьте, старики, это влечение неосознанно проявлялось во все времена у всех людей, и как доказательство этого — высокие пирамиды, храмы, церковные купола, которые тогда, столетия назад, возвышались на холмах, будто современные ракеты… Скажите мне, почему, почему человечество все время стремится вверх, к звездам? Почему, я вас спрашиваю? Сказки о коврах-самолетах, дирижабли, самолеты, космические корабли с космонавтами — это единая цель… Догадываетесь ли вы, что за всей этой деятельностью скрывается что-то большее? Ибо только там, далеко-далеко от нас, от этой грешной земли сумеем приобщиться мы к тому вечному, что каждому из нас дано почувствовать в детстве и что потом всю жизнь маячит у человека впереди, к чему мы стремимся, покидая обжитые хаты. И вот с помощью физики, построив скорые космические корабли, мы наконец сумеем докопаться до загадки нашего бытия. Только в этом выход для человека и для всего человечества. Только через космос сумеем мы выйти к бессмертию. Старики, оглянитесь: все, что делает человечество, как раз и является доказательством моих размышлений, — так категорично заканчивал монолог Олешников и решительно отбрасывал со лба длинные волосы (о чем-либо ином, кроме судьбы человечества и бессмертия, мы в ту пору и не заикались).

Проходил день-другой, и во время очередной встречи в университетском скверике Олешников не менее решительно и не менее категорично начинал новый монолог:

— Старики, — при этом Олешников неторопливо поглаживал жиденькую бородку и смотрел мимо нас куда-то далеко-далеко. Он, казалось, даже и не мимо нас смотрел, а сквозь нас, будто сквозь стекло. В тот год почти весь первый курс отпустил бородки, что само по себе было признаком гениальности и озабоченности мировыми проблемами, так что мне порой становилось не по себе от мысли, что же делать с таким количеством гениев? — Старики, я считаю, что тайна бытия недалеко, она совсем рядом, возможно, она в каждом глотке воздуха, которым мы, не задумываясь, дышим. Задумывались ли вы, старики, о том, что чем глубже в микромир залезает человек с помощью физики и техники, тем больше загадок открывает он в, казалось бы, пустом пространстве? И вот недавно я стал догадываться — пока что эта гипотеза принадлежит только мне, но вскоре я докажу ее всему образованному миру, она станет теорией, — что микромир и макромир, даже и не макромир, а вся Вселенная не просто где-то граничат, а переливаются друг в друга… Это трудно объяснить, как трудно объяснить и то, что представляет собой электрон — частичку-волну… Вы хотя бы понимаете, что я хочу сказать? Чем глубже мы залезаем в микромир, тем, как это ни удивительно, все больше энергии пробуждается в мертвой пустыне. Ядерные реакции, термоядерные. Все это — только врата, только начало, только цветочки… Если мы взорвем нейтрино — мы взорвем и всю Вселенную. Микромир не подпускает к себе человека. Вы-то догадываетесь, что в этом как раз и есть загадка? Здесь, там (Олешников начинал указывать пальцем вокруг себя, и в это время он казался сумасшедшим), в каждом глотке воздуха таится та страшная энергия, которая в любой миг может взорвать, разнести на кусочки не только всю Землю, но и всю галактику. В космос к загадке нашего бытия мы если и сможем добраться, то только с помощью того таинственного и грозного, что спрятано внутри ядра…

— Да брось ты нам головы морочить, Олешников, мы давно не дети, — говорил Лабутько и презрительно сплевывал на асфальт дорожки, — все, о чем ты здесь заливаешь, давным-давно было: и громкие слова о космосе, и о микрокосмосе, и даже, я считаю, ядерные реакторы были… Не первые мы, не первые. Нам надо только научиться разгадывать то, что спрятано здесь, под нашими ногами. Недаром ведь, недаром когда-то было сказано: из земли вышел и в землю пойдешь… — И Лабутько так стучал ногою по асфальту, что даже очки сползали ему на нос. И он начинал смеяться над Олешниковым, как над ребенком. — История — вот истинный источник знаний. Дай Бог, чтобы мы разобрались в том, что было когда-то на Земле до нашего появления на территории той же Белоруссии. Время — это Господь Бог. Как ты этого не поймешь, Олешников? Если мы сумеем понять по-настоящему, открыть или постичь тайну Времени, то станем вечными. Неужели ты не понимаешь, что человек всю жизнь борется со временем: и пирамиды, о которых ты только что вспоминал, и храмы, и современные города, и добрые дела, и плохие, кстати…

Все это только попытка, только неудачная попытка постичь тайну Времени…

А я что говорил?

И я, конечно же, не лыком шит, я тоже сплевывал на серый асфальт, исподлобья посматривал на Олешникова и Лабутьку и не менее категорично и не менее уверенно начинал свой монолог:

— Оба вы прощелыги, как вас только земля сырая носит. Вам бы не здесь, в городе, наукой заниматься, вам бы лучше в Житиве сидеть и никуда вовек не высовываться. Или, еще лучше, коров по очереди пасти, бери кнут и «выгоняй» ори… Как вы не понимаете, что тайна бытия упрятана не в космических просторах и не в историческом Времени, а в человеке. Здесь она, здесь, — и я стучал кулаком в свою впалую грудь. И раз, и два. — Ты, будущее светило физических наук, Олешников, знаешь ли ты хотя бы, что в мозгу человека существует рентгеновское излучение, есть микроядерный реактор, тот самый реактор, который по всем твоим научным теориям не должен да и не может там находиться? А ты, — я величественно поворачивался к Лабутьке и спокойно рассматривал его огромные очки с золочеными дужками, — ты, великий историк, знаешь ли ты, что в генах человека заложена определенная программа его развития, от первого крика до самой старости… Будто в новейшей ЭВМ, в нас заложена та информация, которую вы оба собираетесь искать. Один — в недрах земных, другой — в просторах космических. Ах, какие же вы прощелыги, как вас только из Житива выпустили!

И тут мы неожиданно, как по команде, замолкали, застывали в университетском скверике, подобно памятникам, неподвижно стоящим уже который год… И все было так, как бывает всегда, когда человеку напомнят о чем-то плохом, а то и неприятном в его личной жизни — о том, что кроме самого человека и знать никто не должен.

Каждому из нас вспоминалось Житиво, которое здесь, в городе, мало кто знал, — та длинная запыленная улица посреди хат с палисадниками и непременными скамейками у палисадников, та извилистая Житивка, где учились плавать, те колхозные поля, со всех сторон окруженные пущей, то — зеленые в начале лета, то — желтоватые от созревших хлебов, картошка на огородах, зацветающая посередине лета голубовато-белыми мягкими, почему-то грустными цветами, вспоминался колхозный двор с конюшней и водокачкой и — житивцы: женщины в длинных темных юбках, в кирзовых сапогах или резиновых, в которых столь удобно топтать осеннюю или весеннюю грязищу, а если на коровнике работаешь, то и вовсе не снимай с ног те резиновики ни зимой, ни летом; мужики ходили в хлопчатобумажных пиджаках или в фуфайках, у них были простые, вечно загоревшие лица, открытые пристальные взгляды, широкие мозолистые руки, умевшие косить, пахать, кидать вилами вонючий навоз (может, все началось не тогда, когда мы дружно, без оглядки повылетали из Житива, а намного раньше, когда мы впервые догадались, что навоз, оказывается, воняет, и, чтобы перебить этот неприятный запах, умные люди в городах придумали специальные сладкие духи и одеколоны, и после этого нас уже никакой силой было не удержать в Житиве), а еще житивцы умели вершить стога, наловчились водить тракторы и машины, доили коров, пестовали детей… Житивцы многое умели, однако они не умели столь вычурно, как мы, рассуждать о вечности и бессмертии, может быть, они и совсем не задумывались над всем этим вечным: и над неуловимым загадочным Временем, и над привлекательным бесконечным космосом, а тем более над тайнами микрокосмоса, может, им вместо этих рассуждений по самые уши хватало впечатлений от того светлого весеннего дня, когда они ходили на погост проведать своих, может, именно это и было для них тем наивысшим, к чему могли они приблизиться в своем разумении: тихонько посидеть у зеленого холмика, под которым уже ничего и никого нет, всплакнуть и, утерев мозолистой ладонью мокрое лицо, снова взяться за свое, извечное, без конца и края, это двухсменное — в колхозе и дома, и в которое иногда вплетались бабьи ссоры и сплетни, редкие протяжные песни, все более и более заглушаемые транзистором, и еще вплеталась надежда, что где-то там, далеко-далеко от Житива, существует иная, прекрасная жизнь, в которую их разумные детки, пусть только на ноги встанут, пойдут толпой, чтобы отыскать свое счастье…

О-о, какие тогда, на первом курсе, мы были умные! Как всё мы хорошо знали, как нам было стыдно за своих малограмотных житивцев!

И потому, помолчав, больше ни слова не сказав друг другу, мы быстренько разбегались из университетского скверика, и снова каждый из нас, будто утопающий за соломинку, хватался за толстые и тонкие учебники, за мудрые лекции, после которых на первых порах мир становился простым и ясным, а потом, спустя день-другой, он окутывался еще большим мраком, мы хватались за опыты в лабораториях, ибо каждый из нас быстрее стремился постичь то вечное, чего житивцы — какие они отсталые, наши житивцы, ну прямо тьфу скажешь, слушая их деревенские разговоры о поросятах или о картофеле! — никогда не могли ощутить и понять по-настоящему.

Ибо им все некогда.

Да и образования у них маловато. Не то что у нас, студентов…»

Еще в древности люди заметили связь между многими заболеваниями, появлявшимися у людей тогда, когда возле человека и его жилища начинали отираться животные. В частности, те же мыши, крысы…

Думаю, не следует распространяться и о более мелких существах: комарах, мошкаре, тараканах, клопах, вшах, — каждый, кому приходилось хотя бы раз сталкиваться с ними, как столетия назад, так и ныне, не то что умом, а на собственной шкуре понял их значение и предназначение.

Таким или примерно таким образом человечество осознало, что в природе есть класс паразитов. В настоящее время имеется целое направление в науке, называемое паразитологией. Не собираясь вдаваться в подробности этой науки, хотелось бы лишь отметить, что на протяжении длительной, многовековой истории люди и без паразитологии разобрались, от кого и как следует защищаться. От одних паразитов — холодом (кстати, когда-то белорусы, не имея под рукой хороших дезинфицирующих средств, морозной зимой на несколько дней покидали жилище и таким образом вымораживали паразитов), от других — теплом и ясным солнышком, которого все паразиты почему-то не любят, от третьих — банькой да чистой водой…

Следует отметить, что к некоторым особенно вредным животным-паразитам у людей на протяжении длительной эволюции выработались определенные инстинкты. Так, последними медицинскими исследованиями установлено, что у человека, который впервые видит крысу, невольно возникает чувство страха и брезгливости. Этими же опытами доказано, что количество адреналина в крови при этом тоже резко увеличивается.

За последние столетия люди поняли и разобрались, что животные-паразиты всего лишь переносчики более мелких существ, вызывающих различные заболевания.

Кстати, о роли этих мелких существ люди догадывались и прежде. Так, еще римский ученый и поэт (когда-то все ученые обязательно писали свои труды стихами, и никого это не удивляло, это только сейчас, в наш век узкой специализации, произошло основательное разделение на поэтов и ученых, настолько основательное, что они друг друга уже почти не понимают, да и понимать не собираются), так вот, этот самый поэт и ученый Варон в первом веке до новой эры писал так: «В болотистых местах часто рождаются мелкие организмы, настолько мелкие, что они не могут быть видимы нами, они живут в воздухе и попадают в тело человека через рот и нос».

Да что тут долго рассуждать о высказывании Барона, коль еще раньше древнегреческий ученый Фукидид в пятом веке до новой эры высказывал почти такое же предположение — этих невидимых существ, вызывающих болезни, Фукидид называл живым контагием.

В семнадцатом столетии человечество наконец открыло и своими глазами увидело целый мир ранее невидимых живых существ — микробов.

Насколько люди были ошеломлены этим открытием, можно судить по высказываниям К.Линнея. Да-да, того самого известного шведского ученого, автора всемирно известной книги «Система природы», в которой он впервые систематизировал и классифицировал растительный мир. Вот что он писал: «Грешно даже изучать их, потому что Творец, создавая невидимых, наверное, имел в виду спрятать их от нас».

О-о, человек, человек, с твоей извечной ничем и никем неукротимой жаждой познания! В своем познании ты не знаешь и не хочешь знать границ, тебя, видимо, уже никто и ничто остановить не сможет, ты не только начал изучать самое себя, разбирая и расчленяя свое существо настолько, что уже и не знаешь, как собрать себя, свой внутренний мир в одно целое, название которому — человек разумный, ибо иначе почему и зачем стремишься ты испепелить себе подобных, подготавливая тем самым страшный суд и над собой. О-о, человек, человек, ты не только открыл и занялся изучением микробов, этих невидимых зверюшек, населяющих пространство, ты, видимо, взялся бы и за изучение самого Создателя, если бы только смог его найти.

И не потому ли ты, человек, так одержимо бросаешься то в недра земные, то в воды морские, то в выси космические, оставляя после себя хаос и разорение?..

Конечно, открытие микробов нельзя рассматривать отдельно от других открытий в различных отраслях науки и техники, заставивших человечество совсем по-новому взглянуть на свою природу. Неповторимость и таинственность человеческой души, божественное происхождение человека, существование ада и рая — все это быстро и неумолимо размывалось все новыми и новыми научными и экспериментальными открытиями. Здесь, в частности, можно вспомнить автора нашумевшей в свое время книги «Человек-машина» Жюльена Офре де Ламетри. Открытие клеточного[8] строения всего живого и, конечно же, человека, ряд других специфических понятий, которые человечество стало употреблять немного позже — гены,[9] ДНК,[10] РНК[11] — все это привело к открытию вирусов.[12]

Вирусы — одна из самых больших загадок, с которыми столкнулось человечество.

Как сказано в любой научно-популярной книге, вирусы — живые существа, увидеть которые можно лишь с помощью электронного микроскопа при увеличении в десятки тысяч раз, а более тонкую структуру — в сотни тысяч раз и более…

Давайте задумаемся над этими простыми словами: вирус — живое существо.

Что скрывается за этим?

Снова и снова, в который уже раз перед нами, несмотря на нашу образованность и эрудицию, со всей серьезностью встают проблемные вопросы о различии между живым и мертвым, о природе живого — эти вечно проклятые вопросы, над которыми ломали головы светлые умы человечества. Бесспорно, что многие могут сослаться на авторитетные высказывания ученых и философов, того же Вернадского, например, труды которого в последние годы приобретают все большую и большую популярность, однако у нас сегодня более скромная задача, и поэтому, не вдаваясь в глобальный и философский аспект этих вопросов, повторим еще раз: чем отличается вирус от обычных живых существ?

Конечно, можно много говорить о вирусологии, о том хорошем, что сделали медики для человечества, избавив людей от оспы, чумы, холеры и других грозных болезней, вызванных вирусами. Да и сейчас нам надо надеяться на медиков, которые, возможно, найдут лекарство от СПИДа — этой чумы нашего столетия, которой неведомо за что наказаны люди.

Никто, ни один умный человек, думается, не рискнет бросить упрек медикам за их самоотверженный труд, однако все же только в последнее время, с открытием адаманов, люди совсем по-иному стали понимать и осмысливать такие, казалось бы, простые и ясные слова:

Вирус — живое существо

Если вирус — живое существо, то и адаман, открытый, как известно, ученым-исследователем Валесским, тоже живое существо.

Открытие Валесского — значительное научное достижение, никто с этим не станет спорить, видимо, в истории человечества еще не было такого открытия, которое заставило бы людей так принципиально по-новому взглянуть на многие понятия, утверждавшиеся столетиями. Сам того не сознавая, своим открытием Валесский затронул ряд морально-нравственных, экономических, экологических, медицинских и многих иных проблем, которые встали как перед отдельными странами, так и перед всем человечеством.

Даже открытие Эйнштейном теории относительности (того всемирно известного Эйнштейна, с именем которого почему-то ассоциируется: «А-а, в мире все относительно, и не только скорость и расстояние…» — того Эйнштейна, который утверждал, что настоящий ученый должен быть служителем маяка, чтобы вдали от людских забот заниматься наукой, и между прочим — какой парадокс! — сам он таким служителем не был, хотя бы потому, что в свое время слушал, как японский император салютовал в его честь во время пребывания в Японии), даже это открытие не произвело на людей такого впечатления, какое произвело открытие ученого Валесского.

Очевидно, если бы до поры до времени информация об открытии адаманов не попала журналистам, все было бы тихо и спокойно. Однако сейчас, как всем известно, какой бы закрытой и засекреченной информация ни была, она так или иначе, спустя год или пять лет, станет известной всему миру. Была и еще одна веская причина, из-за которой информацию об адаманах не стоило скрывать: научное и технологическое развитие человечества привело бы к открытию адаманов другими учеными в других странах — аналогичных примеров в истории случалось множество. В связи с этим вспоминаются высказывания некоторых философов, что многие идеи и даже понятия существуют самостоятельно, они витают в пространстве, сегодня они — здесь, завтра — там, и, главное, как утверждают философы, первым ухватить эти идеи и понятия. Так это или не так, не будем разводить дискуссию, однако отметим, что Валесский догадался запатентовать свое открытие и этим, бесспорно, лишний раз доказал всему миру приоритет отечественной научной мысли.

После появления в печати патента Валесского ученые многих стран смогли изучать адаманов. И уже тогда информация об адаманах посыпалась отовсюду: из Парижа, Лондона, Токио, из Пекина, Дели, Калифорнии — в любой стране, в любом большом городе ученые стали находить адаманов.

Вообще-то первая информация об адаманах была вовсе не сенсационной, если она кого-то и заинтересовала, так это специалистов-медиков. Судите сами: что сенсационного может быть в сообщении о существовании в природе нового вируса, роль которого в медицинской науке, как и вообще в биологии, пока неизвестна. В наш век технически-информационного бума, захлестывающего сознание человека и приводящего его в смятение, такая или почти такая научная информация никаких сверхособенных эмоций не вызовет. Нашли новый вирус — ну и что из этого?.. Сколько их было, сколько еще будет! Говорят даже, что эти вирусы воюют меж собой, и потому одни вирусы — полезные человеку, другие — вредные. Намного больший интерес вызовет сообщение о новом эстрадном певце или певице, которые на последнем международном конкурсе стали победителями. Куда больше заинтересует людей новый фильм, удостоенный премии Оскара,[13] а тем более итоги футбольного чемпионата мира.

Да мало ли что может заинтересовать современного человека: телевизионная многосерийная передача, рыбалка, охота… Но вот чтобы заинтересовал вирус?..

Правда, определенная заинтересованность и настороженность к вирусам появилась у всего человечества после открытия СПИДа, тем не менее следует честно признать, что особого интереса, а тем более тревоги открытие Валесского не вызвало.

Как и все известные людям вирусы, новый вирус адамана имел свою отличительную форму. Ниже приводятся типичные формы уже известных вирусов (а, б, в) и форма вируса адамана (г):

Как и другие вирусы, адаманы существовали в живых клетках. Еще в начале своего открытия Валесский заметил отличие в поведении адаманов: их размножение в клетке могло происходить только тогда, когда в ядро попала пара адаманов. Если же в ядро клетки попадал один адаман, никакого размножения не происходило.

Что смущало ученых-исследователей — адаманы явного типичного заболевания организма не вызывали, этим они, бесспорно, отличались от других вирусов, в частности, тифа или гриппа. Некоторые исследователи-вирусологи выдвинули гипотезу, что адаманы являются первопричиной многочисленных раковых заболеваний — кстати, подобная гипотеза выдвигалась и ранее, однако убедительных фактов, подтверждающих ее, так и не нашлось. Очень многие ученые предполагали, что адаманы — разновидность вируса СПИДа, однако и здесь убедительных фактов не нашлось. Кое-кто из исследователей еще в самом начале открытия Валесского придерживался своей гипотезы, согласно которой адаманы — полезные и даже необходимые для человека, ибо они, мол, противостоят другим вирусам.[14] Следует отметить, что эта гипотеза нашла много сторонников и довольно долго сдерживала активные работы по изучению адаманов.

Настоящую сенсацию, точнее, не столько сенсацию, сколько полную растерянность как в мировых научных кругах, так и в общественных, вызвало сообщение телеграфных агентств мира, после которого у многих людей, скажем честно, опустились руки, ибо они не знали, что же сейчас делать, чем заняться:

В сверхновом электронном микроскопе конструкции физика Олешникова ученому Валесскому удалось рассмотреть более тонкую структуру адаманов. По форме адаманы целиком напоминают людей, они могут самостоятельно передвигаться в межклеточном пространстве с помощью рук и ног. Адаманы имеют голову, туловище.

По системе Интервидения показывали микрофотоснимки адаманов. Ниже приводится серия этих микрофотоснимков:

И уже теперь совершенно в ином свете выступали слова в многочисленных научно-популярных книгах:

Готово ли было человечество к этому, прямо скажем, ошеломительному открытию?

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО

«…Проходили день за днем, неделя за неделей — и многие из тех, кто когда-то вместе с нами смело и отчаянно бросился штурмовать врата царствия вечности, отлетали от нас, как шутил Олешников, они исчезали из нашей жизни, будто загадочные кометы, которые прилетают к Земле из бесконечности и, обогнув ее, снова исчезают в бесконечности.

Наши бывшие единомышленники и единоверцы терялись в длинных извивающихся магазинных очередях: за мебельными гарнитурами, за яркими люстрами, за дорогими персидскими, индийскими и еще невесть какими коврами, они вообще терялись в этой бесконечной очереди за тем черт знает чем новым и далеким, что притягивало их, как магнит железо; они прятались от нас в дорогие костюмы, в загородные дачи за высокими заборами, замыкались тремя-четырьмя замками в книгомеблехранилищных паркетно-лаковых квартирах, защищались расфуфыренно болтливыми женами и обязательно гениальными акселератами-детьми, приемными, в которых на вахте сидели грозные секретарши, захватив сберегательные книжки, убегали от нас к синему морю, где бессмысленно жарились под ярким солнцем…

Сколько, сколько нас было в юности, когда ни один еще ничего этого не имел — этого ненужного нам мусора, ибо все мы замахивались на большее и потому прекрасно понимали, что все, за что так жадно и одержимо хватаются другие, всего лишь — мусор, и особенно отчетливо люди чувствуют это на финише, о котором многие, увлеченные гонкой за черт знает чем, почему-то забывают (кстати, может, все здесь и не так, возможно, люди и начинают гонку за черт знает чем, чтобы забыть о финише).

И как мало осталось нас потом, после пятого курса, а тем более позже, когда впереди угрожающе замаячил огромный соблазнительный бытовой уют!

И мы уже не удивлялись, что нас могут бросить, что нас однажды могут предать, наученные горьким опытом, мы начинали понимать, что человек, видимо, и в самом деле не шибко силен, как не раз говорил Олешников, сильным вообще быть трудно, намного легче быть обиженным, ибо тогда есть надежда, что кто-нибудь когда-нибудь тебя пожалеет, а сильного жалеть некому, все только и ждут, когда их станут жалеть. И еще Олешников говорил, что намного легче быть послушным, возможно, это и так, а возможно, и нет, быть может, все сводится к более простому: каждый сможет понести столько, сколько поднимет, и потому не следует удивляться, а тем более обижаться, что друг твой сегодня приветливо улыбается тебе и клянется в верности и любви, а завтра за твоей спиной начинает над тобой насмехаться, шевеля пальцем у виска: что с него возьмешь, мол, обалдел из-за своей науки, закомплексовался…

Мы оставались в одиночестве, как на пустом безлюдном острове, точнее, даже и не на острове, а как бы в лодке без руля и ветрил, которую мощное морское течение оторвало от берега и понесло невесть куда. И хотя мы понимали, что еще не поздно выскочить из лодки и с невероятным напряжением сил добраться до спасительного берега, однако ничего не делали, только молча наблюдали, как в туманной дали навеки скрывается все то, среди чего мы росли, во что когда-то верили и на что когда-то надеялись. И еще, как это повелось в жизни, мы дружно, молча, каждый самостоятельно оправдывали себя в том, что жизнь человеческая это и есть движение, неумолимое движение от одного берега к другому — от берега неразумного и, возможно, только поэтому счастливого детства к берегу спокойного рассудительного взросления, от берега неведения к берегу познания, от берега появления из ничего и исчезновения в ничто…

О-о, сколь много мы тогда знали и поэтому с такой легкостью и быстротой находили оправдание всему на свете.

А тем более себе…

…Олешников, когда мы втроем поехали в Житиво хоронить его отца, так ни разу и не заплакал.

Мы зашли в его хату, остающуюся отныне пустой, — от порога и далее, во второй половине, везде толпились сельчане, как и обычно на похоронах в Житиве, здесь в основном были женщины, одни молча сгрудились у стены, другие, постояв рядом с покойником, посмотрев на все то обязательное и загадочное, с чем когда-то должен столкнуться каждый человек, выходили из хаты, уступая место вновь пришедшим, — так вот, мы прошли между молчаливыми женщинами, как когда-то впервые молча шли по коридору института, Олешников, Лабутько и я, и там, во второй, чистой половине хаты, меня словно кто-то невидимый и грозный толкнул в грудь — увидел покойника, который неподвижно лежал в красном углу на накрытых ковром досках.

…Как и во всех житивских хатах, раньше в этом углу висела икона, позже ее то ли выбросили, то ли спрятали, а место под иконой заняли телевизоры, сначала маленькие, с линзой, затем побольше — черно-белые «Рекорды», а в последние годы — цветные «Горизонты».

Олешников молча — как мы уже тогда отдалились, отплыли от родного знакомого берега, ибо я почему-то был уверен, что не только я и Лабутько, но даже он, сын Олешникова, понимал и чувствовал фальшь поцелуя! — как по обязанности, притронулся губами к тому неподвижно холодному чужому желто-восковому, что осталось от отца и что с сущностью отца уже не имело ничего общего, а затем, спокойно отвернувшись от этого желто-воскового, бросил взгляд на нас, на житивских баб и старушек, которые так же молча, как и он, поджав губы, смотрели на нас.

И неизвестно, чего больше было в их неподвижном взгляде: сочувствия, одобрения или возмущения?..

Я взглянул на побледневшего Олешникова. Мне показалось, что он кого-то ищет.

Возможно, себя, мальчишку, который когда-то прижимался к отцу, повисал на его руках.

Возможно, и не только себя. И даже не живого отца, а всех нас, прежних, когда мы сидели на скамейке у хаты Олешникова, укутанные теменью, когда мы ощущали запахи трав, смотрели на дрожащий свет звезд и, болтая ногами, вели беседу о Березове, обо всех тех манящих стежках-дорожках, что открывались перед нами, словно бы наши родители их специально протоптали в ожидании, когда же мы закончим школу и махнем отсюда, из Житива, совсем не вспоминая не только Житиво, но и наших отцов и матерей, — о них если и думалось, то как о чем-то вечном, что всегда было, есть и будет.

Как звезды над головой, зажигающиеся каждой ночью.

Как летняя соловьиная песня в кустах сирени.

Как роща за Житивкой с возвышающейся Лысой горой.

Как вообще самое Житиво.

А затем Олешников спохватился и быстро вышел из хаты во двор, где стоял желтый и пахнущий живицей гроб, изготовленный по новой в Житиве заведенке — не во дворе покойника или соседа, как делалось прежде, а на колхозном дворе, где стояла столярная мастерская с электропилами и электрорубанками — быстро и легко, не надо, как раньше, полдня с рубанком возиться…

Белое солнце поднималось на небе все выше и выше, наступил полдень, потом оно стало медленно опускаться, и странно, к вечеру, когда из хаты на мужских плечах выносили гроб с чем-то застывшим желто-восковым, солнце, кажется, снова приподнялось, чтобы в последний раз ярким теплым светом согреть холодное неживое лицо. Под траурную мелодию музыкантов, нанятых в Березове за деньги, гроб осторожно установили на грузовой колхозный автомобиль с открытыми бортами, а затем не сильно большая процессия житивцев двинулась за грузовиком в ту сторону, где было кладбище у знакомой с детства кручи и на котором деревенские парни уже вырыли неглубокую, метра на два, продолговатую яму — какими же страшными и глубокими казались нам когда-то эти ямы. На веревках гроб с покойником опустили в яму, молча и как-то слишком деловито, без крика и надгробных рыданий, тоже по новой в Житиве заведенке, и вскоре на месте ямы вырос холмик земли, его молча обложили железными венками, привезенными из Березова…

Вот и все, если не считать застолья.

Поздно вечером мы сидели на скамейке у палисадника, почти так же, как и когда-то, только теперь мы не болтали ногами и даже не разговаривали, сейчас мы только слушали разговор мужиков, шедших по улице, — в темноте они нас не видели, и поэтому все было будто по радио — направленная в одну сторону информация, сказал бы между прочим Олешников.

Но Олешников сейчас даже и этого не говорил.

— Ну вот, Андрей, и похоронили мы сегодня старого Олешникова. Все меньше и меньше остается нас, фронтовиков. Ты да я, а остальные — все моложе. Отсеиваются они от нас.

— Ага, отсеиваются. Сначала война хорошо просеяла, а теперь вот — болезни, ядри их в корень.

— Я вот чем больше живу, тем больше думаю о нашей жизни… Может, в ней просто — что кому суждено, и нечего нам здесь трепыхаться. Возьмем старого Олешникова, уже покойного. Как помню, он всю жизнь на конюшне возле лошадей пропадал. Сколько он этих хомутов перетаскал — клянусь тебе, ни одна лошадь их столько не перетаскала. Как ни встретишь, бывало, он все эти хомуты тащит, то — домой, в ремонт, то — из дому, из починки. Зимой, бывало, еще темно, а он уже в конюшне возле лошадей хлопочет, то накорми их, то напои. А летом — ночное, поди высиди зябкую росную ночь: коченей в холод, в дождь, в слякоть… Романтика какая-то, это вон городским деткам романтика, так они, телевизоров наглядевшись, начинают коней красть, а потом загнанную скотину в лесу к сосонкам привязывают — пускай она с голоду подыхает… А ему ведь — суши мозги… Почти без выходных, без проходных. Что интересное видел он в своей жизни, кроме этих лошадей да хомутов? А другой умник, языком болтая, который год животик поглаживает, и никакой черт его не берет — живет до сотни. Подумаешь обо всем этом и начинаешь сомневаться: а надо ли нам так напрягаться, горой стоять за справедливость? Сынок его, сам видел сегодня, даже слезу по отцу не пустил, городским стал, шибко грамотным, все свысока на нас поглядывал…

Они проплыли мимо во мраке, словно растаяли, будто не было ни их, ни самого Житива, а все то, что до сих пор существовало, будто приснилось. И мы сидели на скамейке окаменевшие, раздавленные жестокой и простой правдой, которую до сих пор не то что не знали, а просто и знать не хотели.

Тогда Олешников сказал:

А что, если и на самом деле тогда и там не существует? Если все то, что здесь происходит, от первого вздоха до последнего, это и есть смысл, а все остальное для человека — как ножом отрезанное…

— Ну что же, — откликнулся на эти слова Лабутько, — я тоже об этом думал. Значит, ребятки правильно поступают, когда коней крадут и к соснам привязывают. Тогда и не только коней можно красть, животы поглаживать, посмеиваясь над дураками-работягами. Тогда, видимо, все можно, пока за руку не схватят. А вот чего нельзя, я и не знаю.

И снова мы замолчали, вслушиваясь в тишину, вглядываясь в темень. И снова в моей душе стало нарастать то непреодолимо-настойчивое, что когда-то оторвало от Житива, а что — я не знал, как и тогда, в ранней юности, когда с легкостью шагал по большаку в сторону Березова, так и сейчас, чувствовал только, что до изнеможения хочется вслушиваться в царящую тишину, всматриваться в мигающие звезды, ибо, притихшему, мне казалось, что за всем этим: и тишиной, и светом звезд, и за тьмою, как за непреодолимой границей, есть, должно быть в мире и еще что-то, то загадочное и прекрасное, о чем люди, как бы плохо или хорошо они ни жили, никогда не должны забывать и к чему они должны стремиться.

Может, человек как раз тем и отличается от всего живого и мертвого, что в нем заложена эта неодолимая тяга к прекрасному, и как только он забудет об этом, он уже пропащий.

И тут в памяти всплыло, как будто из иной жизни, то, что меня сейчас не касалось, далекое-далекое:

— Я-то в нынешнем году двух в Березове на базаре купил. Неплохие, кажись, попались. Один беленький, а второй рябенький. Оба вислоухие. Прожорливые, черт их подери, я вам, мужики, доложу. Ведро обоим жена замешает, так они его — мигом очистят, как будто в корыте ничего и не было.

— А мой — так и не ахти какой, может, сглазил кто, когда домой из Березова вез. Вот вы, мужики, как вы посоветуете мне поступить — может, ветеринара позвать, чтобы хоть одним глазом взглянул? Жарища на улице, боюсь, кабы чего плохого не случилось — столько тогда трудов пропадет. Считай, всю зиму на него работал.

— А мой, зараза, все рылом копает, а вчера в заборе едва не застрял — нигде места не найдет. Подошел я да хворостиной. Что, спрашиваю, шибко любознательный? Здоровый вымахал, пальца на четыре сало будет, длинный такой — пядей семи. В рыло проволоку надо затянуть, тогда рыть и копать будет меньше. Я вот, мужики, думаю его сдавать. А деньги — на книжку. Жена говорит, очень выгодно, проценты ежедневно набегают, это совсем не то, что в кубышку складывать. Смотришь — и на машину набежит, заживу тогда по-человечески.

И сразу же вспомнилось мне иное, совсем близкое, услышанное недавно:

— Ну нет, мужики, мне-то нечего на бога пенять. Мне-то хороший попался, мотор совсем не капризничает. Как часы работает. А уже — двадцать тысяч накрутил, хотя, кажется, никуда дальше Березова и не ездил. Вот тебе и на.

— А у моего, черт его побери, что-то не ладится, не то, так другое. Бензин зазря жрет, как в бездонную бочку заливаю. Только залил, глядишь — уже нет, будто испарился. Надо бы вовнутрь заглянуть, так гарантия пропадет. Вот я и думаю, хочу с вами посоветоваться, что там с ним может быть: или прокладка полетела, или кольца, а может, карбюратор барахлит?

— А у моей красавицы — колеса облысели. А где достать — черт его знает. И в Березове нету, и за светом…

Тогда и задумался я: а что изменилось в Житиве за время нашего отсутствия? Меняется ли вообще что-либо с годами? Может, все в этой жизни идет, как мельничное колесо — только белая мука течет из лотка…

Из муки мука будет, и все добром закончится…

Однако если ничего не меняется, то стоит ли отказываться от попытки вырваться из этой круговерти, стоит ли? Ибо другого раза не будет. Этот шанс, подаренный мне однажды, больше не повторится. Может, и в самом деле, как говорил Олешников, тогда и там нет и не будет никогда, однако сейчас все это — не столь и важно, главное сейчас — убедиться самому, разобраться во всем до конца, до чистой совести, как говорил Лабутько.

Ибо, видимо, самое трудное для человека — ждать.

Может, все наши беды оттого и наваливаются, что мы не можем долго ждать.

И потому я тихонько произнес:

— Вы уж как хотите, а я — до конца пойду.

И встал со скамейки.

— Ну что же, — пробормотал Лабутько, — и я к тебе пойду в напарники. Мне тоже терять нечего, жена с гениальным режиссером сбежала, не вынесла моих командировочных разъездов, месяцами ведь дома не бываю.

— А мне вообще сейчас терять нечего, — сказал Олешников.

Если бы мы знали, что нас еще быстрее и дальше понесло от родного берега. Если бы знали…»

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕШНИКОВА

«Да, и я могу в этом признаться сейчас не только людям, но и себе: Эйнштейн и на самом деле был когда-то моим кумиром, а может, даже богом. Я и пуловер раньше носил такой же грубой вязки, какой видел на его портрете, и волосы у меня были такие же длинные и всклокоченные, я даже ручку цеплял на пуловер так же, как когда-то он, — во всем этом, видимо, было то, что проявляется у каждого ребенка, стремящегося перенимать привычки взрослых.

Возможно, я и не виноват вовсе, может, я даже перенимал не столько привычки Эйнштейна, сколько привычки всего нашего технократического века и потому так весело когда-то мурлыкал:

Я верил, что наука — тот единственный бог, которому следует поклоняться, и потому так часто повторял высказывание Эйнштейна относительно служителя маяка, каковым должен быть настоящий ученый и которому в жизни ничего, кроме ручки и чистого листа бумаги, не нужно, ибо все остальное будет отвлекать его от поисков истины, того чистого и пока неизведанного, ничем не связанного с земными грешными заботами, что будто бы скрывается и должно скрываться либо в необъятной космической дали, либо в сложных физико-математических формулах, которым дают жизнь загадочные мировые постоянные…

Я верил всему этому до той поры, пока не догадался — у каждого свой уровень познания, — что мировые постоянные, как и многоэтажные формулы, графики и таблицы, — все это здорово, однако оно здорово только тогда, когда подкреплено техникой. Сами по себе графики, таблицы, формулы и даже мировые постоянные ничего не стоят…

…Как и служитель маяка становится никому не нужным, когда в море нет ни одного корабля.

Только поэтому я и стал изобретать сверхновый электронный микроскоп, о котором до сих пор мечтал Валесский. И мне, наивному, казалось, что я — технократ, и он — медик — как раз и есть тот мифический кентавр, которому подвластно то недосягаемое, что неподвластно прежним поколениям, тем же малограмотным житивцам. Казалось, мы сумеем открыть людям то, что их сразу же осчастливит.

Вообще, я тогда верил, что счастье — это что-то настолько реальное, что его, наверное, можно даже увидеть или потрогать. Только надо безотлагательно сделать это, это и это, и тогда — будешь счастлив на всю оставшуюся жизнь».

ИЗ МОНОЛОГА ЛАБУТЬКИ

«И ходил я на лекции, слушал преподавателей, старательно конспектировал их разумные слова. Среди преподавателей были разные люди — на то они и преподаватели, — по-разному объясняли они все то, что было на Земле нашей столетия назад.

И тогда я совсем по-иному посмотрел на историю как на науку, ибо догадывался, что в истории народа каждый ищет и, как ни странно, может найти нужное и необходимое сегодня; в случае необходимости можно, оказывается, в истории многое оправдать, как случайное, так и закономерное, вообще, видимо, можно любую случайность подогнать под закономерность, можно даже оправдать крестовые походы, обескровившие не только белорусов, можно поблагодарить хана Батыя за то, что он заставил славян объединиться — о-о, сколько можно найти оправданий тому злу и жестокости, что творились когда-то на моей земле, однако где же те критерии правды и справедливости, где те, как говорил Олешников, самые высокие, самые справедливые аксиомы, за которые должны держаться историки?

Осознал я тогда, сидя в книгохранилище над летописями, сравнивая учебники по истории народа, написанные в разное время, что история народа — не игра, однако вся трагедия в том, что она становится игрой, попадая в нечистые руки.

Чем больше я занимался историей, чем в большую глубину веков заглядывал, тем большей печалью наполнялась моя душа, ибо видел я и понимал, сколько глумлений над народом творилось раньше, сколько несправедливости было на земле нашей, будто в этом и заключался высший смысл для белорусов: вытерпеть, выдюжить, а там, смотришь, полегчает…

Однако не меньшей радостью и не меньшей гордостью полнилась душа, когда я все больше и больше понимал, что из поколения в поколение передавалось людьми то для них святое, что объединяло, принося радость и надежду, что когда-нибудь заглянет солнце и в их оконце, и потому, несмотря ни на какие беды, необходимо как можно крепче держаться за неурожайные поля, за берега извилистых речушек, за глухие леса и гнилые болота, ибо только в этом они и видели свое избавление: как можно крепче держаться за свою землю, за семью, за все то, что называется Родиной.

И спрашивал я себя: неужели тогда, столетия назад, мои, как принято говорить, малограмотные, темные предки знали и понимали, что без Родины жизнь их потеряет смысл и они тут же исчезнут, бесследно растворятся в белом свете, как утренний туман над лугом?..»

Первым в зарубежной печати выступил, как и ожидалось, известный популяризатор науки, публицист, общественный деятель Лев Левданский.[15] И до сих пор имя Левданского, участника многочисленных международных конференций, конгрессов, симпозиумов, было хорошо известно образованным людям. Левданский не просто радовал человечество интересными статьями и проблемными выступлениями. Можно смело утверждать, что он дарил миру краткие бестселлеры, которые вмиг расходились по свету миллиардными тиражами, передавались всеми радиостанциями, перепечатывались на машинках или же размножались на ротапринтах, передавались из уст в уста, как народные сказки или предания, создавая вокруг имени Левданского сказочный ореол.

…Не меньший, чем у Христа, изображенного на картине Иванова «Явление Христа народу».

Сколько же, сколько таких бестселлеров было у Левданского!

Старые люди могут подтвердить наше справедливое правдивое высказывание и заодно рассказать зеленым юнцам о той великой мировой сенсации в тот сложный год, когда все человечество, заинтригованное грандиозной статьей Льва Левданского «Летающие тарелки — глаза мирового разума, днем и ночью наблюдающего за нами», оставило обычные занятия и стало искать летающие тарелки.

И в безлюдных полях, и в глухих лесах, и в горах, занесенных снегом, и даже в грозном море-океане — везде и повсюду можно было встретить озабоченных, взволнованных людей, которые при встрече вместо приветствия бросались друг к другу с вопросом: «Видел ли ты, братец, летающую тарелку? Смотрел хотя бы раз в глаза мировому разуму?»

Простаивали станки на заводах и фабриках, застыли длинные конвейерные линии, не работал транспорт, надолго расстроились планово-экономические связи, остановился подвоз продуктов в города, вспыхивали инфекционные заболевания, — однако даже это не волновало человечество. Мало кто задумывался над тем, что мир стоял на пороге нового экономического кризиса, — вот что такое пламенное слово Л.Левданского.

В этот трудный, и не только для экономистов, кризисный год появилась новая работа Льва Левданского, снявшая вскоре многие проблемы и избавившая человечество от полной растерянности. Работа эта называлась так: «Иисус Христос — космический гость из созвездия Девы».

Люди сразу же перестали выискивать летающие тарелки и со всей одержимостью бросились изучать новую работу Левданского. Интерес к этой статье был настолько велик, что ООН под давлением общественных и научных кругов разных стран была вынуждена срочно создать международный космический экипаж и выделить значительные средства на строительство принципиально нового космического корабля. Как стало известно недавно, этот корабль уже стартовал с орбитальной станции в направлении созвездия Девы.

Чтобы не исказить смысл работы известного публициста, популяризатора науки, общественного деятеля, приводим почти целиком остропроблемную статью Льва Левданского:

Л.Левданский, как и всегда, будто в воду глядел: в благоприятное время, в благодатную, хорошо подготовленную почву упали его весомые глубокие мысли. Ни в сказке сказать, ни пером описать, что стало происходить на белом свете.

Конечно, как это обычно бывает, нашлись и здесь белые вороны — кое-где не поверили маститому автору, известному популяризатору науки, кое-где подумали, что его статьи — очередная хитрая мистификация, которых много было доселе в истории, ибо слишком уж ошеломляющие и смелые мысли были высказаны в статье «Адаманы — как форма высшего разума». Отовсюду посыпались письма честных наивных граждан в редакции газет и журналов, на радио и телевидение, в разные государственные учреждения — люди спрашивали: правда ли все то, о чем написал Левданский? Средства массовой информации разных стран вынуждены были давать пояснения. Однако что принципиально новое могли сказать средства массовой информации, ведь у них не было вовсе или было мало доказательного логического материала, с помощью которого можно опровергнуть мысли Левданского или подтвердить их?

Во время пребывания за границей Валесского с ним была организована пресс-конференция. Учитывая важность материалов пресс-конференции, а также важность дальнейших событий, развивающихся в мире, мы помещаем стенограмму пресс-конференции.

ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ ВАЛЕССКОГО ДЛЯ ОТЕЧЕСТВЕННЫХ И ЗАРУБЕЖНЫХ ЖУРНАЛИСТОВ (Отрывки из стенограммы)

Корреспондент агентства Франс Пресс: Мистер Валесский, что нового можете вы сказать об адаманах?

Валесский: Адаманы отличаются от обычных вирусов формой. Сейчас нами точно установлено, что существует определенная корреляция между концентрацией адаманов в организме человека и некоторыми современными заболеваниями, в частности — СПИДом. Пока, к сожалению, мы не можем с уверенностью сказать, что является первопричиной: то ли адаманы вызывают заболевание, то ли наоборот — заболевание вызывает увеличение количества адаманов. А тем более я не могу категорически утверждать о связи таких известных всему миру болезней, как грипп, холера, чума — болезней, которые, как всем известно, вызваны вирусами, — с адаманами. Вероятнее всего роль адаманов в организме сводится к иному, хотя мы пока что не можем сказать к чему. Должен отметить, что нам пока неизвестен механизм размножения адаманов, мы знаем лишь, что адаманы проникают в ядро клетки парами. Почему парами? — об этом мы тоже ничего не знаем. После того как в ядро клетки попадает пара адаманов, она начинает самостоятельно репродуцировать. Механизм репродуцирования нам тоже неизвестен. Если нам удастся раскрыть хотя бы эти, на сегодняшний день загадочные процессы, тогда мы сумеем намного смелее говорить о роли адаманов как в организме человека, так и вообще в природе.

Корреспондент агентства Рейтер: Адаманы — вирусы специфические, можно смело утверждать, что они — уникальны. Пока же они выявлены только в организме человека. Как уже известно из материалов многочисленных археологических исследований Ли-Шаоци из Пекина, да, кстати, и вашего друга мистера Лабутьки, адаманы существовали давно. В связи с этим возникает логическая дилемма: или адаманы вредны для человечества — тогда почему они не уничтожили нас до сих пор? — или полезны, содействуют прогрессу. Что вы можете сказать?

Валесский: Согласно диалектико-материалистическим законам природа человека, как и природа вообще, бесконечна. В человеке еще скрыто много таинственного. И потому будет просто смешно, если я прямо сейчас стану перед вами категорически утверждать что-то такое, что еще не проверено научным и экспериментальным путем. Практика — критерий истины. Я все время придерживаюсь этого девиза. Повторяю: я не за адаманов и не против них. Если в дальнейшем окажется, что адаманы полезны людям, как это сейчас становится ясным относительно роли некоторых вирусов, то пусть они живут себе и поживают. Просто их надо изучать, как и всякое природное явление.

Корреспондент телекомпании Си-Би-Эс: Что вы можете нам заявить в связи с появлением в мировой печати известной статьи не менее известного Льва Левданского «Адаманы — как форма высшего разума»?

Валесский: Как ученый я не могу делать столь категоричные выводы из факта открытия и существования в организме человека адаманов. То, что внешняя форма адаманов напоминает форму человека, может оказаться случайностью. Откройте любой учебник по вирусологии и вы сразу же, на первой странице, прочтете, что формы вирусов бывают разные: палочкообразные, цилиндрические, сферические и иные. Сейчас в сверхновом электронном микроскопе конструкции Олешникова мы наблюдаем, что эти привычные нам формы при большом увеличении становятся более размытыми, и мы уже не можем уверенно и авторитетно утверждать о палочкообразности, цилиндричности или сферичности формы вирусов. Надо иметь в виду, что при слишком большом увеличении мы сталкиваемся с проявлением принципа неопределенности,[19] ограничивающего наши возможности исследования вирусов и их внешних форм. Повторяю: материя — бесконечна во внешнем проявлении формы. Например, когда-то люди считали, что атом представляет круглое тяжелое ядро, вокруг которого носятся почти такие же, только значительно более легкие и с противоположным электрическим зарядом электроны-шарики. Кстати, Нильс Бор полагал, что они красного цвета. Сейчас мы так не считаем. Каждому уровню познания природы соответствуют определенные понятия и представления. Сейчас мы все чаще и чаще встречаемся в науке с тем, что наше человеческое воображение не может воспринимать некоторые понятия объективной реальности. Приведем вам простой пример. Мы, люди, не можем представить, как тот же электрон может быть одновременно и частицей и волной. Однако смириться с этим мы должны. Что касается формы существования разумной жизни на клеточном уровне, к тому же высокоразвитой до такой степени, что эта жизнь, как утверждает Левданский в своей статье, руководит поведением человека, это — маловероятно. Вообще, как мне кажется, статья Левданского — обычная профанация науки. (Шум в зале. Щелканье фотоаппаратов. Стрекот кинокамер. Слышится восклицание неизвестного человека в темных очках: «Мы не позволим оскорблять светлый гений Левданского!» Двое молодых товарищей в строгих голубых костюмах сразу же подошли к неизвестному и предупредили об ответственности за нарушение правил общественного поведения.)

Разошлись-разбрелись по белу свету крылатые мысли Левданского!

В глухих деревнях, на улицах больших и малых городов, в кафе и в пивных барах, в перерывах между солидными деловыми заседаниями и при случайных знакомствах, в школах и научно-исследовательских институтах, на работе и дома на кухне — везде, везде люди только тем и занимались, что говорили, до хрипоты спорили об адаманах. Как это всегда бывает, когда люди сталкиваются с чем-то новым, загадочным и малоизвестным, каждый человек, независимо от должности и образования, считал себя крупным специалистом по проблеме адаманов. Здесь проявлялось почти то же, что проявляется при оценке произведений искусства или в литературной критике: всяк имел об адаманах свое собственное мнение или свое личное суждение, которые, конечно же, были самыми важными и самыми главными в отличие от чужих мнений и суждений.

Как и те футбольные болельщики, что специально собираются у стадионов целыми толпами, чтобы поспорить и выговориться, так и люди — собирались толпами и спорили, доказывая каждый свое… Отовсюду только и слышалось: «Я считаю, что адаманы…» Не раз случалось, что и до драки доходило…

Даже пресс-конференция Валесского не могла сбить мощной волны заинтересованного отношения к адаманам, наоборот, прочитав в мировой печати материалы пресс-конференции, люди еще больше заинтересовались адаманами и бросились изучать медицину, вирусологию.

Многие зарубежные журналисты и ученые сразу же подхватили необычное высказывание Валесского относительно маловероятности существования высокоразвитой формы жизни на клеточном уровне.

«Маловероятно — это вовсе не означает, что такой формы жизни вообще не может быть. Такого факта даже неистовый догматик и материалист Валесский не отважится отрицать. Раньше такие мракобесы-догматики, как Валесский, отрицали кибернетику и генетику, а сейчас они не хотят поверить в высокоразвитое существование разумных адаманов. Ну что же, в свое время человечество дорогой, очень дорогой ценой заплатит за эти ошибки», — так заявил Лев Левданский в интервью газете «Нью-Йорк Таймс».

На какое-то время люди забыли даже о летающих тарелках, о космических пришельцах, о Бермудском треугольнике и иных не менее интересных загадочных явлениях и событиях, без которых до сих пор не могли обходиться.

В многочисленных газетах и журналах, на радио и телевидении были введены специальные рубрики и передачи: «Адаманы», «Проблема адаманов», «Загадка столетия — адаманы» и другие. В сатирических и юмористических журналах, в юмористических теле— и радиопередачах по-своему рассказывалось об адаманах — появилась уйма юморесок, шуточных и серьезных миниатюр, афоризмов, в которых главными героями были загадочные невидимые адаманы.

Кстати, несколько слов о юморе. У людей, как простых рабочих, так и тех, кто имел высшее образование, особый интерес вызывали анекдоты об адаманах. Едва успев появиться, новые анекдоты в мгновение ока, быстрее всякого телетайпа, разносились по городам и весям. Самое интересное и загадочное в том, что невозможно было установить, кто их сочинял. Анекдоты ходили всякие, даже с политической окраской, однако в большинстве они были связаны с бытовой тематикой. При встрече знакомых вместо: «Привет, как живешь?» — сейчас только и слышалось: «Хочешь анекдот об адаманах? Свеженький». Ради интереса и исторической справедливости приводим один из таких анекдотов, в свое время наиболее типичный и расхожий.

Возвращается уставший адаман с работы и говорит жене адаманихе:

— Накрывай на стол, проголодался за день, у конвейера стоя.

Адаманиха ставит на стол тарелку бульона.

Адаман попробовал бульон раз, второй, а затем как трахнет ложкой по тарелке — только брызги во все стороны.

— Что ты мне, адаманиха, третий день подряд постный бульон подаешь? А где мясо?

Адаманиха помолчала, слезу кулаком смахнула и говорит адаману:

— Еще дней двенадцать, мой ты адаманчик, на постном будешь сидеть.

— Почему? — заорал голодный адаман.

— Наш человек после получки запил-загулял, шеф его уволил, безработный он, сейчас по улицам слоняется, неизвестно, мой ты адаманчик, когда на мясной бульон взобьемся.

Как и предвидел Левданский, адаманы тихо и незаметно, с каждым новым днем, а тем более неделей, занимали все больше места в сознании людей. В слове «адаманы» было для людей что-то загадочное, то привлекательно необычное новое, что во все времена приковывало и приковывает внимание людей, и тут, видимо, не столь важно, с чем эта загадочность и непривычность связаны: с чертом или с ведьмой, с летающими тарелками или со снежным человеком, с верой в Бога или с теми же адаманами. Тогда слово «адаман» ассоциировалось в сознании людей по-разному: у одних — с чем-то шутливо-веселым и совсем несерьезным, над чем можно посмеяться и сразу же забыть, для других — с той загадочной и новой неизведанной жизнью, с которой, наконец, затеплилась надежда встретиться, для третьих — с новым способом нажить капитал.

Люди оставались людьми…

Хотя многое начиналось несерьезно, как будто с безобидной забавы.

Ну что, например, казалось бы, серьезного может сотворить среди людей вновь созданная рок-группа «Адаманы»? Сколько уже было подобных рок-групп, сколько их еще будет?! И все они, прогремев год-второй, исчезали бесследно, растворялись среди новых, не менее известных и не менее интересных рок-групп.

Однако эта рок-группа, в которую, кстати, вошло семь представительниц разных рас, произвела на человечество неизгладимое впечатление. Песни «Адаманов» записывались на магнитофоны, создавались видеоклипы, пластинки с записями «Адаманов» расходились миллионными тиражами, на черном рынке распродавались за бешеные — месячный оклад среднего рабочего — деньги, были созданы музыкальные фильмы (обычный широкоформатный цветной и стерео), в которых демонстрировались и исполнялись песни «Адаманов» во время триумфальных гастролей во многих странах мира. Фильмы имели громадные кассовые сборы.

«Адаманы» стали кумиром молодежи, целое поколение выросло не под напевы народных песен, а под ритмичное пение «Адаманов», слава Богу, это пение ежедневно звучало по нескольку раз как в теле— и радиопередачах, так и на каждом перекрестке. Гастрольные выступления «Адаманов» превратились в такие праздники, что об этом, пожалуй, трудно и рассказать. Обычно «Адаманы» выступали не в концертных залах — конечно же, ни один зал не мог вместить всех желающих взглянуть на легендарных «Адаманов», — а на стадионах, молодежь слушала их стоя, во время пения «Адаманов» подростки в экстазе рвали на себе одежду, волосы, орали невесть что, теряли сознание, а некоторые даже с ума сходили…

Особой популярностью пользовалась песня «Адаманов»: «О, приди ко мне, адаман!» Эта известная песня стала своеобразной визитной карточкой адаманов, а для молодежи — гимном…

Ниже приводим слова и ноты популярной песни. Кстати, заинтересованным любителям поэзии хотим сообщить, что текст песни написан поэтом-песенником с мировым именем Руколицинским.

Песни «Адаманов», а тем более песня «О, приди ко мне, адаман!», пользовались огромной популярностью не только у безусых юнцов. Они привлекали внимание серьезных периодических изданий. Чтобы не быть голословными, приведем отрывок из статьи «Новое мышление над новыми проблемами» известного музыковеда Эльвиры Лебединской, которая в свое время была напечатана во всемирно известном иллюстрированном журнале «Literature and life».[20]

«В актуальной тематике, остро связанной с проблемами нашего трагически-пафосного века, в непривычно смелом сочетании разноязычных слов и диалектов (какой тонкий звуковой переход от слова «адаман» через немецкое манн (человек) к легкой, еле уловимой ассоциации английского слова «мани» (деньги), в смелой нетрадиционной рифме с применением непривычного оригинального ударения в отдельных словах (труны), что делается только ради того, чтобы еще более своеобразным трагическим светом подчеркнуть пафосную концептуально-глобальную идею сложного философского произведения, обаятельный и гениальный Руколицинский, как никто из современных поэтов и мыслителей, на высоком художественном уровне сумел передать наши с вами мысли и размышления о современном человеке, о его месте в современном сложном, противоречивом мире. Поэтому я не удивляюсь, что песня «О, приди ко мне, адаман!» имеет столь огромную популярность среди людей разных наций и народов. Она объединяет нас и сближает, заставляет всерьез задуматься о том вечном и, между прочим, реальном, что в последнее время мы ощущаем все острее, — о жизни адаманов».

Таких или приблизительно таких восторженных статей, таких высоких слов в адрес Руколицинского произносилось и писалось великое множество, ему присуждались многие премии.

Вообще-то — странно, однако так получалось непроизвольно — постепенно у людей складывалось впечатление, вызревало мнение, что всю продолжительную историю человечество только тем и занималось, что готовилось к достойной встрече с умными загадочными адаманами. И проявлялось это по-разному, в разной форме.

На мировых рынках, в магазинах многих столиц появились в продаже товары вновь созданной фирмы «Адаманис». Сначала в Париже, в этом всемирном законодателе моды, появились на улицах молодые люди, которые носили нейлоновые сорочки и блестящие цветные болоньевые плащи. На этой синтетической блестящей одежде красовалась броская фирменная этикеточка:

А затем уже, из парижских модных магазинов, из тех далеких парижских авеню пошло-покатилось в другие страны, будто морские волны, что друг за дружкой набегают на пологий берег…

И в жару и в холод, и в гости и на работу — везде, в солнечной Африке и в холодных, занесенных снегом северных странах, люди стремились достать синтетическую одежду с модной фирменной этикеточкой:

Здесь — полагаем, что осмыслением этого явления в далеком будущем займутся философы, — важна была не столько одежда, сколько тот фирменный знак. Человек, имеющий одежду с фирменным знаком «Адаманис», не глухая лапотная деревня, не из деревни на свет появился, а — культурный, сведуще-модный во всех современных проблемах, посредством фирменного знака «Адаманис» он может приобщиться к тому чужому, неизведанному и загадочному, что находится где-то далеко-далеко от дома, и поэтому сам он становится загадочным, как и те невидимые, но реально существующие адаманы.

Люди то мерзли на холоде, то задыхались, потели под плотной одеждой, не пропускавшей свежего воздуха, многие не выдерживали и теряли сознание прямо на улицах, люди страдали аллергией и кожными болезнями, однако и это не могло остановить их, ибо мода есть мода. А тем более «Адаманис» есть «Адаманис»…

Спустя некоторое время фирма «Адаманис» выбросила на мировой рынок новые модные товары: джинсы, синтетическую ткань различных расцветок, ковры и паласы из пахнущей синтетики… Это тоже пошло нарасхват. Акции фирмы «Адаманис» сразу же подскочили. И уже тогда, после этих пробных шаров, посыпались на покупателей товары, только успевай покупать, только трудись от зари до зари да денежки выкладывай… Брюки, сорочки, платья, пальто, куртки, обувь, даже нижнее белье — все, что мог человек одеть или натянуть, если оно имело всемирно известный ярлычок фирмы «Адаманис», приобретало огромную ценность.

Среди молодежи появились новые понятия, которых до сих пор никто не знал: адаманистый чувак или адаманистая чувиха. Что это значило? Только и всего, что парень или девушка имели на себе комплект одежды и обуви с ярлычками:

Такие парни и девчата котировались и оценивались по самому высокому классу. Если парень или девушка были адаманистыми, значит, они были — шик, самый раз во всех отношениях… О чем думали адаманистые, умели ли они что-либо делать — это мало кого интересовало, главное — чтобы на одежде имелись ярлычки всемирно известной фирмы «Адаманис».

Да что тут рассуждать о молодежи, коль и взрослые, самостоятельные люди гонялись за одеждой фирмы «Адаманис». Здесь, кстати, тоже были свои особенности, постороннему человеку часто непонятные. Например, режиссеры и другие киноработники все как один должны были носить черные кожаные пиджаки фирмы «Адаманис». Если режиссер такого пиджака не имел, он и за человека не считался. Литераторы, в частности, носили черные свитера фирмы «Адаманис», что, видимо, было признаком скромности и аскетизма. Много, много было тонкостей в этом щепетильном деле.

В узеньких, в облипочку, джинсах, в обуви на высоких каблуках, девушки бродили друг за дружкой по городам, еле переставляя ноги, многие медики доказывали, что от такой высокой обуви у девушек деформировалось молодое гибкое тело и они потом не могли рожать, однако что не сделаешь ради «Адаманиса»?..

Парни тоже не отставали от моды. Везде, где они появлялись, начинались деловые разговоры о том, как бы достать адаманистую одежду. «Я даже швейную машинку купил. В поясе я сделал вот такие складочки, а там, где штанины, шире пустил, точь в точь как фирма «Адаманис», вот бы еще этикеточку достать», — только и слышно было от тех бедолаг, что по той или иной причине не могли достать себе новый адамановский комплект.

Обычно адаманистые чуваки и чувихи презрительно поглядывали на тех, кто не имел на себе комплекта с известным фирменным знаком (кстати, каждые полгода фирма «Адаманис» выпускала новые модели одежды). Обычно адаманистые любили повторять: «Фирма «Адаманис» лаптей и веников не вяжет». И это было в среде молодежи как пароль. Только, бывало, появишься на городском проспекте или в дискотеку заглянешь, сразу же услышишь: «Фирма лаптей и веников не вяжет…»

Конечно, адаманистые были правы, о каких лаптях да вениках речь, если самый дешевый комплект фирмы «Адаманис» стоил около трех месячных окладов рабочего.

За границей многие подростки, которые не могли достать одежду фирмы «Адаманис», бросали родителей и убегали из дому. Многие совершали преступления, многие занимались спекуляцией (на жаргонном языке это называлось фарцовкой). Были случаи самоубийства…

Руководство фирмы «Адаманис», поняв, что оно попало, как говорят, в цель, в самое яблочко, — имея миллиарды долларов чистой прибыли, это и дурак поймет, — сразу же организовало выпуск новых товаров: портфелей, сумочек, парфюмерии, косметики, галантерейных товаров, спортивных, музыкальных инструментов, телевизоров, радиоприемников, различных машин, даже лекарств — все, все стала выпускать фирма «Адаманис». И теперь куда ни ткнись — проникали товары с известным знаком:

И самое загадочное, что фирменный знак постепенно приобретал какой-то свой самостоятельный смысл, простым людям пока что не совсем понятный, — словно знак этот имел магическую и притягательную силу.

Конечно, одна фирма, какой бы солидной она ни была, не могла организовать и обеспечить такое огромное производство товаров — фирма «Адаманис» стала делиться на более мелкие фирмы, которые, как грибы после дождя, росли в разных странах. Всего за несколько лет «Адаманис» превратился в громадную транснациональную корпорацию.[21]

Эта корпорация имела свои филиалы в разных странах, начиная с жаркой Африки, где было достаточно дешевой рабочей силы, и заканчивая населением северных стран, теми же аборигенами, что прятались от холода в чумах да в снежных пещерах.

Тем странам, куда ТНК «Адаманис» не могла проникнуть открыто, она продавала лицензии или станки для выпуска своих товаров с одним условием: чтобы на товарах обязательно присутствовал фирменный знак.

Некоторые слаборазвитые страны пытались противостоять ТНК «Адаманис», но куда им было тягаться с этим огромным экономическим спрутом, который день за днем все больше опутывал земной шар!.. Тогда более хитрые руководители некоторых фирм, и не только фирм, а даже целые страны, стали выпускать товары-подделки с известной этикеточкой.

То, что многие частные лица самостоятельно изготавливали товары-подделки, об этом, считаем, не стоит и говорить… ТНК «Адаманис» обо всем этом пронюхала — подрыва своего экономического механизма она ни за что не могла допустить, сразу же начались мировые скандалы, приобретающие все более угрожающие размеры. Дело запахло порохом. Международный арбитраж и другие международные организации как могли вмешивались в подобные дела, однако это помогало как мертвому припарка…

В связи с этим, а возможно, по каким-либо другим причинам, в последнее время «Адаманис» перевел часть своих прибылей на производство новейшего оружия. Оружию с маркой «Адаманис» сразу же нашлось применение, ибо не только с каждым годом, а с каждым месяцем международных конфликтов становилось все больше и больше. Конечно, эти конфликты «Адаманису» были только на руку, и поэтому руководство «Адаманиса» не прогадало, оно хорошо погрело руки на человеческой крови, прибыли имело огромные, никто уже не мог их даже сосчитать.

— Наши грозные танки «Адаман» и крылатые ракеты «Ад», наводящиеся лазером с наших спутников «Аманис», в случае первой же необходимости по нашей команде любому создадут кромешный ад, сотрут с лица земли любую фирму-соперницу, любую страну. Они обеспечивают и обеспечат в будущем наше спокойное существование, — так заявил на недавней пресс-конференции один из официальных представителей ТНК «Адаманис». — Мы обеспечиваем почти все человечество самым необходимым: как работой, так и товарами первой необходимости. И что мы за это имеем? Вместо благодарности некоторые фирмы и даже — до чего доходит наглость в современном мире! — страны стали организовывать производство товаров-подделок. Они потеряли всякую совесть, и потому я уполномочен официально заявить: мы никогда и никому не разрешим вмешиваться в наши адамановские дела. Так же, как никогда и никому не позволим пользоваться нашими передовыми прогрессивными идеями. Мы уже овладели ядерным оружием — пусть знает мир нашу силу!

Если адаманы, а точнее, идеи о реальном существовании адаманов в такой странной форме проникли в сферу экономической и политической жизни многих стран, можно лишь догадываться, что происходило в других сферах…

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО

«И снова началась работа, хотя и не до седьмого пота, как когда-то у наших родителей, ибо сейчас мы делали совсем не так и вовсе не то, что раньше делали наши родители, когда они косили, сушили, рубили, пилили, строгали, складывали, копали — когда они делали то, что нам, детям, и не снилось, ибо жили они в ином, далеком от нас мире, в котором мы хотя и родились, однако хотели того или нет, но не могли остаться.

И снова у всех нас, троих, была торопливость, боязнь опоздать, была работа, хотя и не такая, как когда-то у наших матерей: утречком по росе узелок на плечо и пешком из Житива в Березово, чтобы продать на базаре ту ягодку, что собиралась вчера в лесу, или ту же крынку молока, сливок, что отрываешь от детей, потом в том же Березове надо выстоять очередь за хлебом и сразу же, даже не перекусив, ноги в руки да на окраинный перекресток, чтобы поймать попутную машину. Иначе доведется плестись пешком, а дома дети давно заждались хлеба, скотина голодная. И так вот изо дня в день, как будто только ради этого и на свет появляешься, будто это и есть самое главное: то в Березово за хлебом, то в лес за ягодой или грибами, то на работу в колхоз за пустой трудодень, то свой огород не забудь, чтобы лебедой не зарос, то скотину накорми, то за детьми присмотри — хоть разорвись, а — успевай, успевай, сжав зубы, если хочешь выжить…

Нет, у меня, как и у Олешникова и у того же Лабутьки, была иная работа, с иным ритмом, с иной поспешностью, однако хотя и была она совсем не такой, как у наших отцов и матерей, тем не менее и в нашей работе были своя одержимость и самопожертвование, которые со временем незаметно затягивают, как в омут, из которого, бывает, нет сил вырваться, ибо тогда перестаешь замечать многое, не менее важное, что проходит мимо тебя, без твоего участия и желания, — и сам того не сознавая, как начинаешь гордо считать, что твоя работа, твое каждодневное занятие — и есть та единственная надежная точка опоры, с помощью которой мудрый Архимед собирался перевернуть земной шар (куда и зачем, об этом в школе обычно не рассказывают, а следовало бы), и еще ты полагаешь, что все то, чем занят ты каждодневно, не часть чего-то большого, единого и неделимого, а всего-навсего — самое главное, ибо белый свет только и создан для того, чтобы ты, появившись в нем однажды, своей бурной деятельностью мог навести в нем порядок.

Если бы все мы были заняты одним делом, смысл которого знали бы наверняка!

Наивность и слепая уверенность современного человека, вооруженного наукой и техникой!.. Опьянев от работы, нынче ты, человек, и на самом деле можешь легко сковырнуть земной шар — то ли умышленно, то ли случайно, нынче тебе это по плечу, как раз плюнуть, — ты, человек, считаешь, что современная наука и техника как раз и есть та точка опоры, о которой когда-то мечтал Архимед.

Почему же ты, человек, увлеченный своей деятельностью, как ребенок игрушками, все больше и больше верил, что белый свет создан только для твоей нужды и потому чихать или плевать тебе на все, что хоть в малой степени мешает твоим безудержным развлечениям, и поэтому, ни у кого не спрашивая, ты загрязняешь землю, воду и воздух настолько, что и сам начинаешь задыхаться и травиться, ты вытаптываешь луга, уничтожаешь зверей и птиц, переводишь зеленые леса на запутанные диалоги, монологи, декларации, в действенность которых давно и сам не веришь, — с каждым годом ты все больше и больше крошишь и уничтожаешь вокруг себя, ломаешь налево и направо, копаешь вглубь, к атомному ядру, откуда тебя обдаст разбуженной радиацией, лезешь вверх, к недосягаемым звездам, вспарывая тонкую воздушную крышу над своей головой, нынче ты и на самом деле, опьяненный своей бурной деятельностью, не задумываешься, что ты, человек, всего лишь частичка, маленькая, неотделимая частичка огромного загадочного мира, который создан давным-давно, еще до тебя, без твоего участия и разрешенья — заметь и удивись хотя бы этому, коль твоя же деятельность не удивляет тебя и не пугает! — и куда тебя впустили на время, как хорошего человека в гости…

Вооруженный мощной техникой, ты одним росчерком пера разрываешь живое тело земли на многие версты, вырубаешь леса, поворачиваешь реки, изменяешь климат, создавая вместо лесов и болот безводные пустыни — будто слон в маленьком музее, ты, человек, вертишься и вертишься на земле, под водой, в космических высотах, так и не поняв, зачем, ради чего твоя суета.

И уже смутная мысль-догадка о безалаберности твоей деятельности закрадывается в твою душу, человек, однако остановиться и успокоиться ты уже не можешь. Знаешь, чувствуешь кожей и здоровьем пагубность своих действий, а — не можешь…

Однако все это — мои сегодняшние размышления, когда один я сижу на берегу Житивки и смотрю, как серебрится под солнцем дрожащая полоска воды, когда вижу, как под порывами легкого ветра склоняется у берега зеленый аир, когда слышу ровный, неумолкаемый шум бора за Житивкой. И все это тонет в громадной тишине, настолько для меня необычной и удивительной, будто из города меня забросили на другую планету, и, для того чтобы в конце концов почувствовать единство с этим новым миром, в котором все происходит, как в замедленной киносъемке, мне хочется как можно быстрее отречься от того мира, в котором находился до сих пор, поэтому так торопливо продолжаю я свои записи…

Устав от работы с приборами, с тем же электронным микроскопом, в котором, как и в других приборах, обычно что-то не ладилось, я шел в институтскую библиотеку, где на страницах научных книг и журналов, в запутанных формулах и бесконечных графиках, в таблицах и диаграммах пытался найти оправдание своего одиночества, однако и там, несчастный, я чувствовал себя как рыба, попавшая в мережу, и которой теперь — ни туда и ни сюда; поначалу я пытался держаться изо всех сил за те всемирно известные постоянные и аксиомы, которые маячат и должны маячить перед ученым, и все же быстро заметил, как прямо на глазах суть человека, его поведение под логически доказательным пером ученого размывается, превращаясь в суть действий или работы — это уж кто как называет — сердца, легких, печени, почек, мышц, тока крови, нервных импульсов, биотоков и еще того руководящего, что называется мозгом, этой естественной ЭВМ, как будто мозг только и создан ради того, чтобы все это сложное и огромное ритмически-плавно двигалось: сердце гонит кровь, дающую жизнь мышцам, а те в свою очередь — человеку, который сразу же торопится обеспечить работой мир, иначе, видимо, мир зачах бы без человека, и потому человек так одержимо и раскапывает горы, изменяет русла рек, неизвестно зачем рвется в космос, хотя точно знает, что тем самым разрушает тонкий стратосферный слой, борется с себе подобными: вон сколько хлопот может причинить человек как самому себе, так и всему миру, не думая о своей судьбе!

Я занимался микробиологией и вирусологией, ибо мне, наивному, как и многим моим однолеткам, казалось, что где-то там, на уровне ядра клетки, а возможно, и глубже, в структуре молекул ДНК и РНК я найду, должен найти, тот волшебный ключ, которым смогу открыть ворота в царство вечности.

Однако и там я видел все то же самое: клетка, вирусы, молекулы ДНК и РНК — все это было в движении, в вечном водовороте; опять и опять в который уже раз я читал давно известную сказку о дедке, бабке и репке, с той только разницей, что мышки в моей сказке не было, она так и не появлялась, и поэтому моя репка все сидела и сидела в земле. Я не мог найти то единственное, ухватившись за что сумел бы логически выстроить все в этом переплетенном водовороте — от ядра вируса до того огромного, что зовется Гомо сапиенс.

Или хотя бы объяснить.

Я иногда завидовал верующим, тем же пифагорийцам,[22] однако я даже за цифру не мог ухватиться, — неумолимо, помимо моей воли и желания, у меня складывалось впечатление, что основа всего существующего — движение чего-то, без начала и без конца, без смысла и логики.

Зачем, ради чего это движение чего-то?

Я знал, что с такими мыслями нельзя соглашаться, об этом не следует даже думать, однако все это было, как у самоубийцы, которого своя особая логика приводит наконец к трагическому выводу…

Человек для меня, как что-то одно целое, распадался, как распадается при увеличении любой материальный предмет: прозрачная блестящая неподвижная капля воды, которая до сих пор радовала глаз, оказывается наполненной подвижными микробами, и такую воду — бр-р, даже представить трудно! — мы пьем и радуемся, розово-умилительное личико любимого или любимой под пристальным взглядом становится пористым, и на нем, присмотрись, — такое увидишь… Все, к чему мы присматриваемся более пристально, приобретает иной облик, наполняется иным смыслом, о котором до сих пор, бывало, и не задумывались, и тогда начинаем понимать многое, над чем, счастливые в незнании, презрительно посмеивались.

В бесконечной погоне за познанием мы незаметно теряем какие-то главные истины, то простое и неуловимое, что должно быть в сознании человека, что дает ему надежду и радость, что объединяет людей в одно целое, без чего не только человек, но и все человечество не сумеет существовать и в любое мгновение может запросто испепелить себя бомбами…

Я суетился до тех пор, пока и аксиомы вместе с мировыми постоянными, мои дрожащие сигнальные огни в тумане незнания и сомнения, не расплывались, не исчезали совсем, и я чувствовал, что передо мной — пустота, наполненная хаосом, и я абсолютно ничего не знаю.

Как о себе, так и об этом огромном мире, окружающем меня.

Тогда я догадывался, что рабочий день заканчивается и пора вылезать из сетей, в которые я сам себя ежедневно загоняю, с каждым днем все больше и больше, и может случиться, что однажды я совсем не сумею выкарабкаться из этих сетей.

И тогда я буду похож на житивскую Тэклю, которая каждое утро с узелком за спиной плелась из Житива на автобусную остановку. Она первой садилась в автобус и ехала в Березово. Там она весь день бродила по улицам, по знаменитому березовскому базару и, размахивая перед собой рукой, все говорила и говорила, правильно и логично, и тот же березовец или чужой человек, не знавшие Тэклю, но имевшие доброе сердце, хотя и впервые ее видевшие, случалось, затевали с Тэклей длинную беседу, даже спорили, пока неожиданно у них не отнимался язык и они долго, не веря глазам, смотрели на Тэклю, а потом, спохватившись и всучив Тэкле в руки что могли всучить: булку хлеба, батон, а то и копейки, молча отходили, а Тэкля шла дальше только ей известными кругами, которые к концу дня непременно выводили ее на автобусную площадь, где она опять садилась в автобус, как и обычно — без билета, ибо ее давным-давно знали все водители и контролерши, и снова возвращалась она в свою хату, где никто ее не ждал: ни сынок, который болтался где-то по свету, ни невестухна. Так продолжалось изо дня в день: и белой морозной зимой, когда от холода и пронизывающего ветра стыло в груди, и сырой промозглой осенью, и в весеннюю грязь, и душным пыльным летом, без выходных, без проходных, будто нанявшись, выполняла свой долг Тэкля, и неизвестно, что лежало в ее черном узелке, которого она никогда не снимала с плеча, как говорили житивцы, только Бог да соседи знали, как жила Тэкля в той крохотной пошатнувшейся избушке на окраине Житива, и еще говорили житивцы, что тот же Бог и хранит, оберегает ее, как единственный глаз, другой человек на ее месте давно бы в земле лежал, а она вон живет и живет, который уже год: и в грязь, и в слякоть, и в холод адский — когда ни выйдешь к автобусной остановке, непременно встретишь Тэклю с узелком за спиной: с прозрачным, как бумажный лист, лицом, еще более согбенную под загадочным узелком, неизменную со своим монологом о полицае Картавешке и сыночке-первенце, которого тот убил…

Однако хотя рассказывала Тэкля то, о чем говорили обычно и другие люди, хотя стремились вести себя так, как и другие себя ведут, все же какая-то невидимая грозная граница пролегла между ней и людьми, которые хотя и не избегали ее, и понять не могли…

Я видел, как потихоньку расходились сотрудники лаборатории, кто куда: к женам, в магазины, в детсады за неугомонной ребятней, на долгожданные свидания — они разлетались из института, как утренние пчелы из улья. Оставшись один, я начинал выключать свет в лаборатории, где, окутанные вечерними сумерками, остывали нагревшиеся за день приборы — они сливались с сумерками, растворялись, и казалось, что не только перед моими глазами, но и во всем мире нет ничего, что всё вместе: и я, и приборы, и институт, и огромный многоэтажный шумный город — всё куда-то беззвучно уплывает, в ту черную неизвестность, из которой никогда не будет возврата, словно из загадочной космической дыры, о которой часто рассказывал мне Олешников…

Спешить было некуда, не к кому было возвращаться — и я неподвижно сидел в сумерках за своим рабочим столом, ловя последние мгновения дня.

Безо всякой на то причины мне вспоминалось Житиво, детство, которое, казалось, было рядом со мной — как будто вчера я видел маленького, стриженого босоногого мальчугана, который сидит на берегу Житивки с удочкой и поплавка уже, как ни вглядывается в темную воду, не видит, и поэтому пора ему подниматься и лугом идти домой, оставляя за спиной белесые кусты ольхи, Житивку, в которой и сегодня не удалось поймать загадочную, никогда никем не виданную рыбину…

Почему я так люблю вечерние сумерки — эту прозрачную влекущую размытость в очертаниях деревьев, кустов, строений, лиц?.. Почему люблю я седоватую прядку тумана, слоящегося над речушкой, из которого когда-то, словно из далекого мира, слышал я протяжно-напевное и непринужденное, что по словечку слагалось столетиями, что передавалось из уст в уста и к чему еще не успели дорваться боевые гениальные композиторы-обработчики:

Почему люблю я тусклый блеск росы, что внезапно выпадает на траву и холодит босые ноги, почему люблю последнюю малиновую полоску заката за Житивом, последний светлый прощальный проблеск неба и первую зорьку, что ровным светом свечи внезапно и незаметно — как ни лови этот миг, ни за что не поймаешь — тихо появляется вверху, будто добрый знак, будто намек на те изменения, что вот-вот произойдут вокруг, может быть, и в твоей жизни тоже, и уже совсем неважно когда, об этом даже не задумываешься в тот тихий час: сегодня, завтра или послезавтра, а может, даже и за тем последним порогом, — как хочется в это верить, но наука не позволяет! — которого все люди почему-то боятся.

Почему так любима мной граница света и тьмы? Неужели и на самом деле есть еще тайны вокруг нас и в нас самих, и эта манящая граница света и тьмы, это чувство любви как к земле, так и к ближнему, которое мы порой так легко теряем, а то и вытаптываем в погоне за всем тем мелким и реально-материальным, что маячит впереди, может, вся эта любовь — как знак чего-то хорошего и чистого, к чему люди должны стремиться изо всех сил, как проторенная кем-то дорога, манящая нас вдаль, да только шагать нам по той дороге то ли не хочется, то ли просто ленимся и потому обеими руками хватаемся за то легкое и более близкое, реально-материальное, что можно купить за деньги, что маячит впереди, что можно потрогать, почувствовать или попробовать; и поэтому как можно быстрее спешим к яркому свету лампочки, к светящемуся и гремящему телевизору; а там — совсем рядом мягкая кровать, знакомое тело и легкий сон на закуску…

Почему с такой легкостью забываем мы вечерние сумерки, которые хотя бы раз в жизни были или будут у каждого из нас?

И только тогда, когда станет нам горько и больно, так горько и больно, что, кажется, больше уже и терпеть нельзя, откуда-то из глубины памяти, оттуда, из детства, выплывет тихое целительное:

Потом приходила уборщица Михайловна — еще не совсем старая женщина, лет пятидесяти, красивая той привлекательной здоровой полнотой, что красит женщину и в тридцать, и в сорок лет. Михайловна начинала убирать в лаборатории и заодно вела разговоры. Мы уже пообвыклись, и я хорошо знал о ее житье-бытье с мужем-пьяницей, который еще смолоду стал выпивать, ни за что ни про что любил пускать в ход кулаки; это вот только сейчас, когда подрос сын, немножко присмирел, стал побаиваться сына, однако все равно пьет, как и пил, хотя и на лечение посылали не однажды, хотя и страшную ампулу ему зашивали, да все без толку, выносит из дому все, что может вынести, что попадет под дрожащую руку: скатерть так скатерть, одежда так одежда, посуда так посуда, а о варенье уже и говорить нечего, она уже и забыла, как варить то варенье, ибо все равно вынесет, ничего в этой голой квартире не осталось, кроме стен, и покупать ничего не хочется; только вот перед людьми стыдно, хоть у собаки глаза одолжи; вот потому и приходится после работы на фабрике, здесь, в лаборатории подрабатывать, чтобы тот стыд хоть как-то прикрыть, а он тем временем, может, торгует где-либо у гастронома, может, сами видели когда-нибудь такого небритого в мятом пиджаке, так это он, родненький, что бы он ни продавал, а более трешки никогда не просит…

Я удивлялся не столько ее непонятному необъяснимому долготерпению, сколько необычайно молодой улыбке во время монолога, чистому блеску больших черных глаз Михайловны, которая, как она сама говорила, жизнь прожила, что за забор выбросила, еще с молодых лет видела все, да надеялась на лучшее, думала, что опомнится когда-нибудь… И все подшучивала над собой, дурехой, и открыто, как и многие рабочие люди, смотрела в глаза, и не думала бросать свое горе, ибо тогда он и совсем под забором пропадет…

В конце разговора, когда неожиданно я ловил во взгляде Михайловны что-то виноватое, будто она уже заранее просила прощения за свою откровенность, что на люди вынесла свое горе, за терпение и вообще за то, что поступает совсем не так, как многие нынешние женщины поступают: чуть что не по нраву — пальцем на дверь, чтобы и духу твоего рядом не было, паразит ты этакий… и тут что-то щемящее обрывалось в моей душе — насовсем, начисто отлетало от меня неизвестно куда это движение чего-то, я выбирался из сетей на свободу и наконец мог подниматься и не спеша выходить на городскую улицу, чувствуя, как в груди время от времени прокатывается это щемящее и берущее за душу.

…Как мороз по коже.

Будь благословен рабочий, своими руками, трудом своим дарящий людям то конкретное и реальное, что в любое время можно потрогать, почувствовать и даже попробовать!

Будь благословен творец, который своим творчеством утешает уставшую душу человека близкой радостью, и потому — не печалься, не отчаивайся, не вешай носа, человек!

Будь благословен общественный деятель, если знает он, куда и как вести народ, и если знание его совпадает с мечтой, желанием и устремлением народа!

Но трижды будь благословен ученый, который ежедневно сталкивается с неизвестностью, словно с черной бездушной бездной, и который не отчаивается и не теряется, находя поддержку в чем-то более существенном и более надежном, нежели страшная неизвестность, что так отчетливо стелется перед глазами!

За что он держится?

За что все мы должны держаться?»

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕШНИКОВА

«Только женившись, я ощутил и осознал то непреложное, над чем когда-то смеялся: наука требует жертв…

А тем более мне никогда не верилось, не снилось даже, что одной из таких жертв могу стать и я. У меня мысли такой не было.

Когда Валесский с самого начала был один — еще тогда, в юности, он заранее сжег за собой все мосты для отступления, ибо, замкнувшись в круге одиночества, чтобы никого не тревожить и чтобы его не беспокоили, он начал тот сложный эксперимент над собой, в котором сам был исполнителем и судьей — это только мне казалось, что я — более счастлив, что у меня, как и у всех, во всяком случае как и у большинства, будет семья, рядом со мной будет тот близкий и дорогой человек, с которым я в любое время смогу поделиться своей горечью и отчаянием.

В юности я часто вспоминал ту идиллическую картину, которую видел в детстве на бумажных ковриках, привезенных с березовского базара и развешанных на стенах: два белых лебедя плавают посреди лесного озера, а вдали, за зеленым камышом и деревьями, возвышается на холме чудо-дворец, в котором, видимо, так хорошо и радостно жить, ежедневно любуясь озером и белыми лебедями с длинными гордыми шеями… Что-то подобное мерещилось мне, когда мечтал о семейной жизни, и поэтому ничего иного не оставалось, как обеими руками ухватиться за то чистенькое, не отравленное сигаретным дымом и бесконечно длинными пустыми разговорами о высокой миссии искусства, не задетое эстрадно-джинсовой лихорадкой и многим другим, чем так увлечены многие ее одногодки…

После длительных поисков я нашел такое или почти такое. Как когда-то говорили в Житиве, кто что ищет, тот то и находит.

В ту розовую пору, когда мы с улыбкой стояли на пороге загса, мне показалось, что рядом с ней я буду жить так же счастливо, как и те два лебедя, что вечно плавают посреди лесного озера, не зная тревог и сладостных искушений того огромного мира, что начинается сразу же за лесом, за прекрасным чудо-дворцом. Мне казалось, что она поняла, она должна была понять меня тем женским чутьем, которое не поддается логическому мышлению.

Поначалу все было именно так или приблизительно так, как я когда-то мечтал: и белая легкая лебяжья фата, и частная квартира, показавшаяся мне тем чудо-дворцом, что маячил за камышами и деревьями, и сама она, улыбчивая и ласковая…

А потом я однажды стал чувствовать, что мне не хватает слов, чтобы рассказать ей, чем занимаюсь целыми днями на работе.

Это было начало.

Я ничего не понимал. Даже того, что попадаю в круг одиночества, в который до меня попадало столько ученых, когда они месяцами и годами не могли говорить с родными о смысле своей работы.

Ибо, сказав ей, что я конструирую сверхновый микроскоп для Валесского, я еще ничего не сказал, это было почти то же самое, что на вопрос: «Как живешь?» — отвечают: «Нормально». В моем бодром работаю скрывалось то неведомое, к чему я даже и ее, жену, не мог подпустить.

Сначала я этого и сам не понимал, наивный, я надеялся легко перескочить через границу между моим и ее пониманием и поэтому сразу же стал объяснять ей захватывающий мир формул и графиков, на листках бумаги я рисовал для нее схемы электронного микроскопа и объяснял принцип его работы. Она слушала, смотрела, согласно кивала головой и сразу же засыпала…

Тогда я понял, что все, из-за чего я не сплю ночами, из-за чего просиживаю днями в лаборатории и в институтской библиотеке, — ей чуждое и далекое, мои формулы и графики, мои варианты схем электронного микроскопа ей неинтересны, как ребенку неинтересны мысли о бытии и смерти.

И незачем мне было удивляться, а тем более обижаться на нее, я ведь сам когда-то хотел этого: чистенького, беленького, ничем не запятнанного… Все было правильно и логично, как всегда, житивцы говорили правду: кто что ищет, тот то и находит… А поэтому скажите, пожалуйста, зачем ей вереницы запутанных сложных формул, от которых ей ни жарко ни холодно, зачем ей и сам сверхновый электронный микроскоп, зачем ей моя раздражительность от неудач, которых в жизни — не мной придумано и не мной заведено — намного больше, чем удач, зачем ей готовить завтраки для меня — зачем ей все это, может, ей все это нужно не больше, чем тем красивым белым лебедям, которые беззаботно плавают посреди лесного озера.

Она была такой же, какой была и до моего знакомства. Она и не думала менять свои идеалы беззаботности. Какой она была, такой и осталась. И что же тогда нужно мне от нее, какого дьявола?

И поэтому все остальное было логическим и простым, чему не стоит даже удивляться: угрожающая неуютная тишина в квартире, холод рядом с женой, который ощущался всем телом как жарким летом, так и зимой, бесконечная купля-продажа мебели, посуды, которыми все больше и больше забивалась квартира, — как и многие, мы поначалу наивно верили в сказку о счастье, которое может прятаться между коврами, сервантами, хрусталем и фарфором…

А потом мы поняли, догадались наконец, что же нас могло по-настоящему объединить: телевизор… Не потому ли, как и многие, мы старались достать телевизор как можно больших размеров, сначала черно-белый, а потом цветной, чуть ли не на полстены…»

ИЗ МОНОЛОГА ЛАБУТЬКИ

«С появлением сына моя жизнь обрела именно тот смысл, к которому я так стремился. Часто я насмехался над Валесским и Олешниковым, часто говорил им, счастливый и уверенный в своей правде, что они не понимают, не хотят или не могут понять главное: счастье наше — в наших детях, в семье…

Поначалу я был счастлив: и когда усердно подсчитывал, сколько недель сыну, когда учил его ходить, когда обучал словам, услышанным от матери, и даже позже был я счастлив, когда по утрам водил сына в детский сад, а вечерами, забирая из сада, по дороге рассказывал сыну увлекательные истории, похожие на сказку, которые, однако, сказкой не были…

Месяцами я пропадал в командировках. Возвратившись, с удивлением отмечал, как неожиданно быстро подрастал, тянулся вверх сынишка, словно рос он как раз тогда, когда я был в командировке. Я снова заводил с сыном разговоры, которые начал еще раньше, когда отводил его в детский сад. И не замечал, занятый своей отцовской радостью, что сейчас мои разговоры для сына — всего лишь разговоры, которые он и без меня слышал и слышит ежедневно бесчисленное множество: в школе, на улице, с экрана телевизора, в кинотеатре, в кругу друзей-ровесников. И все чаще и чаще, не дослушав меня, сын срывался из квартиры к своим ровесникам, к той молодой загадочной жизни, от которой я не мог его оградить. И когда я пытался в чем-то перечить сыну, он как-то излишне спокойно и убежденно говорил мне: «Батя, так ты ведь тоже срываешься от нас на целые месяцы. Так что — все нормалево. Чао, батя…»

Я оставался один и все размышлял, стоит ли его ограждать. И школа, и улица, и город, и все остальное, среди чего вырос сын, начиная с дискотеки, которую они организовали в школе, было для него естественным и простым, все это было для сына тем, чем для меня когда-то было Житиво.

И все же Житивом оно не было…

Все в мире повторяется: когда-то я вырвался из Житива, а он, сын мой…

Куда он мог пойти, к чему или к кому — вот что не давало мне покоя.

И вот, наконец, наступил тот неожиданный для меня день, который, видимо, бывает у всех родителей, когда я совсем другими глазами посмотрел на сына, на его темные усики, на узкие адаманистые джинсики, на тонкие и высокие, как у женщины, каблуки, и, словно на стену, натолкнувшись на холодный уверенный взгляд сына, на мое удивление: «И ты, мой сын?..» — услышал такой монолог, на который вначале ничего не мог ответить или хотя бы возразить.

— Батя, — так начал сын свою правдивую исповедь, — батя, может, хватит заниматься черепками да горшками, которые нынче никому не нужны? И меня тоже незачем тянуть туда, в глухую минувщину. Все, чем ты занимаешься, батя, это хорошо и, может, даже интересно, как бывает интересна сама по себе наука. Однако неужели ты не понимаешь, что все, на что ты тратишь свою жизнь, — это детская игра, только имитирующая реальную жизнь?.. И ты, и Олешников, и Валесский — вы будто с ума посходили из-за науки. Вам хотя и поют хвалу в мировой печати, однако вы совсем оторвались от реальной жизни и поэтому не чувствуете и не замечаете, что мир нынче не таков, каким был, когда вы босиком бегали по своему глухому заштатному Житиву. Неужели и на самом деле вы не понимаете, что ваша одержимость никому не нужна? Батя, когда бы все в мире было так, как ты мне заливал пятнадцать лет, человечество и до сих пор ходило бы в лаптях и до сих пор люди сидели бы по деревням… Батя, опомнись, пока не поздно, услышь иную правду, хоть от меня. Сейчас другой век и всяческим пророкам и гениям с их категоричностью здесь нечего делать. Сейчас наступил новый век — век посредственностей, ибо человечеству надоели гениальные призывы, которые все чаще противоречат друг дружке, нынче мы все вместе — заметь и запомни хотя бы это — все вместе, и праведники, и грешники, ищем истину. Коллективно. Как коллективно создается ныне высший вид искусства — киноискусство, так же коллективно люди ищут истину… И в дискотеках, и в научных лабораториях, и во время праздных шатаний по улицам, и в вечернем кайфе, когда наши уставшие души расслабляются от коктейля и сигаретного дыма, теми балдежными сладострастными вечерами, которых вы, взрослые, почему-то боитесь как черт ладана — все и везде ищут истину. И ты. И я. Ваше поколение пускай ищет ее в чем угодно — в археологии, в вирусологии, как Валесский, а мы, молодежь, будем искать ее в другом и по-другому… И, пожалуйста, пускай вас это не колышет. И не удивляет.

Батя, выйди на улицу, взгляни хотя бы одним глазом, что происходит в подъездах, на танцевальных площадках, в магазинных очередях, пройдись по ресторанам, хотя бы раз съезди в Сочи и кутни по-настоящему, а не копайся месяцами в своих никому не нужных Курганах… Надо жить как набежит, а не утешать себя вымыслом или сладкой легендой. Эх, батя, батя…

— Как же это случилось, сын мой? Когда все это вошло в тебя? — наконец выдохнул я. Я ничего не понимал. Ошеломленный, я ничего не мог сообразить. А тем более — не мог ему перечить.

И тогда сын стал неторопливо объяснять мне все, как когда-то на уроке Гаевский объяснял строение Земли: вот она, будто железный прут, земная ось, а вот и сама Земля — круглая, день и ночь вращающаяся вокруг наклонной оси…

— Батя, вы же сами все время выпускаете джина из бутылки. Не кто-то, не чужой дядя, а вы — ты, Валесский, Олешников, открыли адаманов, после чего все в мире и завертелось. Так что же ты сейчас кричишь и удивляешься? Не кто-то, а сами вы, наши родители, протаптываете нам стежки-дорожки, по которым мы смело и уверенно топаем. И не наша беда, что вы боитесь шагать по этим стежкам-дорожкам.

Эх, батя, батя, как же отстаешь ты от современной жизни!..

Все это настолько меня удивило и оглушило, что я совсем не заметил, когда жена успела снюхаться с гениальным режиссером. После услышанного от сына это меня уже не волновало.

…А тем более у меня не было желания выслушивать ее такой же правдивый и такой же правильный монолог».