ПОМОЧЬ МОЖНО ЖИВЫМ

Сборник фантастики

ШКОЛА ЕФРЕМОВА

Геннадий Прашкевич КОНЕЦ ПЯТИДЕСЯТЫХ: ПИСЬМА И.А.ЕФРЕМОВА

I

Юность моего поколения пришлась на эпоху до спутника.

Как ни задирай голову, движущихся звезд в небе не было; мы не знали, не могли знать, что Главный Конструктор уже готовился к запуску таких искусственных звезд. Телевидения, в нынешнем его качестве, понятно, тоже не существовало, обходились сообщениями радио. Газеты, вне всякого сомнения, были в то время суше, торжественнее и безынформативнее нынешних. Запах древесного дыма, свистки паровозов — мир казался однообразным, и разнообразили ею в то время только книги. И прежде всего — фантастика. Жюль Верн, академик Обручев, Конан-Дойл с его незабвенным “Затерянным миром”, наконец, “Аэлита” Алексея Толстого… Читателю легко сообразить, каких книг мы еще не могли в то время читать, — ведь не вышел в свет еще и самый знаменитый роман И.А.Ефремова “Туманность Андромеды”.

Фантастика тех лет, кстати, тоже не походила на сегодняшнюю. Просматривая недавно стенограммы выступлений на Всероссийском совещании по научной фантастике и приключенческой литературе, состоявшемся в Москве в 1958 году, я обнаружил в них немало характерного именно для той эпохи. Вот, скажем, выступление известного фантаста Георгия Гуревича. Анализируя пресловутую фантастику “ближнего прицела”, Г.Гуревич сказал. “Сторонники ее призывали держаться ближе к жизни. Ближе — понималось не идейно, а формально: ближе по времени, ближе территориально. Призывали фантазировать в пределах пятилетнего плана, держаться на грани возможного, твердо стоять на Земле и не улетать в Космос. С гордостью говорилось о том, что количество космических фантазий у нас сокращается… По существу, это было литературное самоубийство. У фантастики отбиралось самое сильное ее оружие — удивительность”.

И дальше: “Жизнь опередила фантастов. Пока мы ползали на грани возможного, создавая рассказы о новых плугах и немнущихся брюках, ученые проектировали атомные электростанции и искусственные спутники, фантастика отставала от действительности…”

Конечно, нам, 14–15-летним, было в то время не до теорий, мы, так сказать, поглощали чистый продукт. И все же, когда в книгах под призывно манящим грифом НФ мы натыкались на длинные рассуждения все о тех же неснашивающихся или самонадевающихся башмаках, или о роботах, садящихся за руль известного нам трактора “ЧТЗ”, нас невольно охватывало чувство разочарования, — ведь фантазия молодости не терпит рамок. Наверное поэтому мы постепенно отходили от широко печатавшихся в то время книг В.Немцова, В.Охотникова, В.Сапарина и, сперва чисто интуитивно, а потом и сознательно, старались найти более динамичные романы, скажем, Сергея Беляева или его знаменитого однофамильца — Александра. К счастью, практически все, что тогда выходило, легко можно было приобрести в магазинах КОГИЗа. Впрочем, предпочитали мы библиотеку, о карманных деньгах в нашей провинции мы не смели мечтать. Ну, разве что случайные сбережения… Вот однажды я и спустил в КОГИЗе такие свои лихие сбережения — два рубля семьдесят пять копеек, то есть на нынешние деньги — двадцать семь с половиной копеек. Эта грандиозная сумма ушла на приобретение небольшой книжки, на обложке которой красовался однопарусный корабль, по обе стороны окруженный величественными каменными статуями.

“Путешествие Баурджеда”.

Любя географию, зная ее, припомнить имя Баурджеда я никак не мог. Но книга не обманула ожиданий. Я и сейчас целыми кусками могу ее цитировать.

“Ветры, дувшие с суши, приносили странные запахи. В них чудились ароматы неведомых цветов, удушливые испарения громадных болот, сухое и горькое веяние сожженных степей. Там, за невысокими горами, на запад шла загадочная, полная тайн земля, несомненно изобиловавшая всевозможными чудесами. Но берег оставался пустынным в течение двадцати дней плавания, пока прибрежные горы не стали высокими и кругловершинными и не оделись в зеленый ковер густейших лесов. В знойные часы дня от них шел одуряющий запах, круживший голову. Словно все драгоценные ароматы смешались и пропитали тяжелый воздух. Леса подползали к берегу, редкостные обезьяны гуф и киу во множестве скакали по ветвям и спускались на землю, привлеченные видом судов…”

Путешествие египтянина Баурджеда поразило меня. И если бы только меня. Мои друзья (Виктор Татаринов, ныне доктор технических наук, профессор, и Юрий Ульихин, человек, безусловно талантливый, но, к великому сожалению, рано погибший) столь же жадно прочли книгу, и с этих пор мы начали активный поиск книг прежде нам не известного писателя — Ивана Ефремова.

Оказалось, за тайнами совсем необязательно стремиться в Индию или Африку (хотя, само собой разумеется, там их немало), эти великие тайны всегда рядом с нами. Перечитайте “Голец Подлунный”, или “Озеро горных духов”, или “Алмазную трубу”, или “Тень минувшего”, эту крошечную повесть, в которой сконцентрировано поразительное чувство необычайного… Пораженный, покоренный прочитанным, узнав, что, ко всему прочему, Ефремов еще и один из ведущих палеонтологов страны, а мы к тому времени весьма увлеклись этой наукой, я без всякой робости отправил на имя писателя большое письмо, в котором попутно сообщал и об известняках, складывающих берега небольшой сибирской речки Яи, об этих известняках, испещренных загадочными окаменелостями. Подмытые водой берега рушились, загадочные окаменелости пропадали, — мне весьма не нравилась такая бесхозяйственность природы.

Время шло, ответа не было. Писал я на издательство “Молодая гвардия”, выпускавшее книги И.Ефремова, письмо могло затеряться… В общем, я уже начал о нем забывать, увлеченный романом “Туманность Андромеды”, который как раз начал тогда печататься в журнале “Техника — молодежи”, но однажды на мое имя пришел пакет с книгами и приложенное к нему письмо.

“Москва, 23.04.57.

Уважаемые юные палеонтологи!

Вы, наверное, судя по письму, молодцы, но вы задали мне нелегкую задачу. Популярной литературы по палеонтологии нет. По большей части — это изданные давно и ставшие библиографической редкостью книги. Кое-что из того, что мне кажется самым важным — Вальтера, Ланкестера, Штернберга и др. наверное удастся достать, и я дал уже заказ, но это будет не слишком скоро — ждите. (К счастью, это оказалось не слишком долго. — Г.П.) Свою последнюю книгу о раскопках в Монголии я послал вам. Извините, что там будет срезан угол заглавного листа — она была уже надписана в другой адрес.

Для вас я имею в виду пока популярные книги, но не специальные. Надо, чтобы вы научились видеть ту гигантскую перспективу времени, которая собственно и составляет силу и величие палеонтологии. Если вы ее поймете и прочувствуете, то тогда найдете в себе достаточно целеустремленности и сил, чтобы преодолеть трудный и неблагодарный процесс получения специальности палеонтолога. Никаких специальных институтов, где готовят палеонтологов, не имеется. В палеонтологии существует два отчетливых направления. Одно, наиболее распространенное и практически самое нужное, — это палеонтология беспозвоночных животных, связанная с геологической стратиграфией. Подготовка палеонтологов этого рода ведется на геологических факультетах некоторых университетов — Московского, Ленинградского, Львовского, Томского и др.

Другое направление, наиболее трудное, но и наиболее интересное и глубокое теоретически — это палеонтология позвоночных, на которую идут люди только с серьезной биологической подготовкой. Это, собственно, палеозоология позвоночных, и для успешной работы в ней надо окончить биологический факультет по специальности зоология позвоночных со сравнительно анатомическим уклоном (иначе — морфологическим). Это все так, но диплом дипломом, а вообще-то можно преуспеть в науке и с любым дипломом, лишь бы была голова на плечах, а не пивной горшок, да еще хорошая работоспособность

Прочитайте подготовительную популярную литературу — тогда можно будет взяться и за книги посерьезнее. А так — ваши товарищи правы — для человека невежественного скучнее палеонтологии ничего быть не может — всякие подходы к широким горизонтам в ней заграждены изучением костей и ракушек. Впрочем, и подходы к физике тоже заграждены труднейшей математикой… Везде так — нужен труд — в науке это самое основное.

Что вы собираетесь делать летом? Наш музей мог бы дать вам одно поручение — посмотреть, как обстоят дела с местонахождением небольших динозавров с попугайными клювами — пситтакозавров, которое мы собирались изучать в 1953 году, но оно было затоплено высоким половодьем Это в девяноста километрах от Мариинска, который в 150 км по железной дороге от Тайги. (Тайга — железнодорожная станция, где я тогда жил. — Г.П.) Если есть возможность попасть гуда и посмотреть — срочно напишите моему помощнику Анатолию Константиновичу Рождественскому (по адресу Москва, В-71, Б.Калужская, 16. Палеонтологический Музей Академии Наук СССР) о том, что вы могли бы посетить местонахождение. Он напишет вам подробные инструкции и советы, что надо делать.

Вообще, вам надо связаться с нашим музеем — там есть хорошие молодые ученые, у них времени немного больше, чем у нас, старшего поколения, и пользоваться их советами и поддержкой. Мне тоже можно писать по этому же адресу.

Желаю вам всем всякого успеха и удачи. Иметь определенный интерес в жизни — это уже большое дело!

Рассказы писать, по-моему, еще рано (для тов. Геннадия). Правда, может быть, особая гениальность… все возможно.

С искренним уважением: И.Ефремов”.

“Особая гениальность…” Это звучало! В газете “Тайгинский рабочий” я успел напечатать к тому времени научно-фантастический рассказ “Остров туманов”, который, конечно же, был прочитан Иваном Антоновичем. Думаю, без особого энтузиазма.

Но главное — живое дело! Причастность к настоящей науке! О, ящеры с попугайными клювами, населявшие когда-то Сибирь, трепещите! Согласие поехать под Ма-риинск было высказано незамедлительно. Столь >.се незамедлительно пришло письмо от палеонтолога А. К. Рождественского. Я тоже привожу его здесь целиком. Возможно, кому-то пространность письма покажется излишней, но я уверен — все оно пронизано именно Ефремовским духом, ибо люди, окружавшие Ефремова, как правило, горели его огнем.

“24 мая 1957 г. Москва.

Дорогие друзья!

Ваше письмо получил дней 10 назад, но ответить сразу не смог, так как, во-первых, оно требует весьма обстоятельного ответа и, во-вторых, у меня сейчас наиболее занятое время — я организую экспедицию в Казахстан.

Я всячески приветствую Ваш энтузиазм и желание помочь науке, но вот только какими средствами Вы располагаете, чтобы организовать такую поездку? Ведь, помимо дорожных расходов, Вы должны чем-то питаться, где-то ночевать. Но начнем по порядку.

До Мариинска Вы легко доедете по железной дороге — это наиболее простая часть Вашего путешествия. Далее от Мариинска до деревни Шестаково, куда Вам надо ехать, нужно добираться машиной — расстояние 80 км. Машину нужно ловить у паромной переправы через р. Кию, на которой стоит Мариинск и вверх по которой Вы должны ехать. По приезде в Шестаково разыщите Комшина Егора Андреевича или Комшину Марию Ивановну — я у них останавливался в 1954 г. Возможно, они согласятся Вас приютить — у них большой дом и двор с постройками, есть где переночевать. Расскажите им про цель Вашего путешествия, кстати, от них Вы можете узнать и что-нибудь новое. От их дома до Шестаковского яра, где были найдены кости, — недалеко, не более километра. Вряд ли у Вас будут лишние деньги, чтобы платить за свой постой, но Вы можете договориться с хозяевами, что поможете им по хозяйству — перепилить и переколоть дрова, скажем, или еще что-нибудь в этом роде.

Относительно питания я советую Вам поступить так. Насушите с собой побольше черных сухарей, возьмите несколько пачек чаю и сахару, обязательно соль и спички. Возьмите также некоторое количество круп, из которых можно варить кашу и запускать в суп (гречневая, перловая, рис, пшено). Километрах в семи от Шестаково имеется два озера — Большой и Малый Базыр, изобилующих карасями, которые хорошо ловятся на удочку, особенно в вечернюю зорю. Ловить нужно в восточном из этих озер, но с его западной стороны. Между озерами — с километр перемычка из торфяника, заросшего уже кустарником. В дождливую погоду эта перемычка становится мягкой и ходить по ней нужно осторожно, чтобы не провалиться в трясину. Карась хорошо ловится на навозного червя, которого нужно копать у коровников. Лески нужно достать сатурновые. Крупные караси — по 0,5 кг и более — ловятся уже после вечерней зари, часов до 12 ночи. Рыба может быть важным подспорьем в Вашем питании. Молоко Вы найдете в деревне, а если у Вас будут деньги еще и на масло, чтобы поджарить карасей, то будет совсем хорошо. Картошку тоже достанете в деревне.

Что касается снаряжения, то, вероятно, Вам придется довольствоваться домашними возможностями, так как вряд ли Вы найдете необходимое экспедиционное снаряжение в Тайге, да к тому же это и стоит дорого. Если у Вас нет рюкзаков, возьмите простые вещевые мешки, приделав к ним лямки — по старому русскому способу: заложить в углы мешка по картофелине и захлестнуть веревкой. Вряд ли у Вас есть спальные мешки, но можно обойтись и без них — возьмите плотные шерстяные одеяла или легкие ватные. В качестве верхней одежды лучше всего ватники если есть плащи, захватите и их — пригодятся. На ноги хорошо грубые ботинки, а для рыбной ловли — резиновые сапоги, можно и то и другое заменить кожаными сапогами. К этому захватите или тапочки или сандалии, чтобы после похода давать ноге отдых. Возьмите по две смены запасного белья и мыла, чтобы стирать его. Из посуды Вам необходимо взять следующее: две алюминиевые кастрюли (большую и поменьше), чайник, сковородку, миски, ложки столовые и чайные, кухонный нож, кружки. Если есть, возьмите фляжки. Захватите небольшую аптечку, в которой должно быть: несколько бинтов, норсульфазол и белый стрептоцид (жаропонижающее), йод, пирамидон (от головной боли) и хинин (если кто из Вас подвержен малярии). Хорошо, если достанете в аптеке диметилфталат — это прекрасное средство от комаров и мошки, они не кусаются, если слегка смазать лицо и руки. Из специального снаряжения, если есть, возьмите небольшую кирку, компас, лупу, некоторое количество технической ваты и газет (для упаковки костей), рулетку или складной метр. Лопаты достанете на месте, а вот топорик небольшой хорошо взять с собой. У каждого должна быть тетрадь-дневник и карандаши (простые, химические и цветные). К каждому образцу нужно приложить этикетку, которая заворачивается внутрь. В ней указывается место взятия образца (географическое положение — например, правый берег р. Кии, в 1 км ниже д. Шестаково Кемеровской области), слой, из которого взят образец, дата и фамилия, кто взял образец.

Кости пситтакозавров небольшие (само животное было 1–1,5 метра), плотные, красноватого цвета (кости имеют цвет окружающей природы), залегают близ уреза воды. В тот год, когда я был, весна была очень поздней, и вода стояла выше костеносного горизонта. Найдены кости пситтакозавров только в Шестаковском яре около д. Шестаково. Более подробные сведения Вы найдете в моей статье, которую я Вам посылаю. Карту Кемеровской области в Москве сейчас достать невозможно, и у меня ее нет у самого, поэтому придется довольствоваться Вам копией Более подробные карты не продаются.

На этом я заканчиваю свое письмо, желаю Вам успехов. Если найдете кости, немедленно сообщайте — приедем помогать. До 5-го июня я пробуду в Москве, а после этого мой адрес: г. Челкар Актюбинской области Казахской ССР. Если найдете скелет, то немедленно телеграфируйте, сами не берите, так как его лучше брать вместе с породой — монолитом, а у Вас в этом нет опыта, и Вы, можете погубить ценную находку. Кости, выпавшие на поверхность, берите и упаковывайте в пакеты с ватой. Зафиксируйте уровень костеносного горизонта от уреза воды и от вершины обрыва. Если будет высокая вода, будьте осторожны под Шестаковским яром, так как придется ходить близ отвесных стен, которые постоянно обрушиваются.

Еще раз желаю Вам удачи. Пишите. С приветом:

А.К.Рождественский.

P.S. Чтобы прислать Вам какой-нибудь документ, пришлите более подробные сведения: полностью фамилия, имя, отчество каждого, в какой школе и в каком классе учитесь.

А.Р.”

Разумеется, эта инструкция была выполнена, поездка состоялась.

Долгие вечера у костра. Грандиозные обрывы Шестаковского яра. Печальное очарование вечности.

Гораздо позже, в 1983 году, впечатления той поездки вошли в повесть “Поворот к Раю” Не хочу повторяться. Желающие могут найти эту повесть в моей книге “Уроки географии”, изданной Новосибирским областным издательством в 1987 году. Сейчас же замечу, что из Шестаково мы вывезли два ящика находок, и не только окаменевшие кости, но и наконечники каменных и костяных копий и стрел, обнаруженные нами на месте древней человеческой стоянки.

Очередное письмо Ивана Антоновича гласило:

“Москва, 10.07.57.

Уважаемый Геннадий со товарищи!

Меня очень заинтересовало ваше письмо. Если вы действительно нашли там черепа пситтакозавров, а не что-нибудь другое, то вы все молодцы и вашу работу мы осенью отметим, когда съедутся мои сотрудники. Чтобы судить об этом, упакуйте ваши сборы в большой и крепкий ящик. Если они тяжелы, то лучше положить в один ящик и отправить его по железной дороге пассажирской или большой скоростью по адресу: Москва В-71, Большая Калужская, 33, Палеонтологический Институт Академии Наук СССР. Если же вес не очень велик, то упакуйте в два — три небольших ящика, весом по 8–10 кг и пошлите почтой по тому же адресу. На все эти операции я переведу вам триста рублей, как только получу телеграмму в ответ на посланную вчера.

Рождественский забрался далеко в южный Казахстан и вернется в Москву к середине сентября или к концу. Поэтому пока я замещаю его по переписке с вами. Однако, торопитесь мне ответить, если еще что-нибудь нужно, так как я уезжаю после 20-го на отдых.

Упаковку произведите так: каждый обломок должен быть завернут в отдельный кусок мягкой бумаги — газету — и затем все обломки, относящиеся к одной части, совместно в один большой пакет. Все тяжелые и большие куски должны быть помимо бумаги обернуты в вату (купите в аптеке) и переложены ватой, паклей или по крайности мхом, сухой и мягкой травой так, чтобы не касаться друг друга, не тереться и не биться о стенки ящика или его дно.

Постарайтесь отправить как можно скорее, так как идет долго — пока там мы получим коллекцию, особенно если по железной дороге. Можно вместе с костями отправить кремни и черепки — по-видимому в верхних горизонтах обрыва вы нашли остатки палеолитической или неолитической стоянки. Мы передадим их для определения в Институт Материальной Культуры — они установят ценность находки. В прилагаемой этикетке дайте чертеж обрыва и высоту залегания всех находок от уреза воды реки и от бровки (верхней) обрыва и схему геологического разреза.

Оставшиеся от упаковки и отправки коллекций деньги можете употребить на покупку нужных вам научных книг, фотопринадлежностей, карт и т. п. — что там вам понадобится.

Одновременно с этим письмом я пошлю вам хороший атлас реконструкций жизни животных в разные геологические эпохи. Он на чешском языке, но смысл его — в отличных картинках.

В общем мне экспедиция ваша нравится, и вы, по-видимому, — способные ребята. Ежели вас драить, по морскому выражению, не давать писать фантастических рассказов и вообще никаких пока, то толк будет.

Что до того, чтобы написать вам о главных событиях моей жизни, то, право, нет никакой возможности — в предотпускное время совершенно завален делами. Очерк обо мне вы можете найти в послесловии к книге “Великая Дуга” или же еще один очерк должен появиться в № 7 журнала “Знание — сила”. Ежели доклад (Речь идет о докладе, который я собирался прочесть в школе. — Г.П.) состоится позже августа, то как раз можно воспользоваться этим очерком. Еще один очерк напечатан в отдельном выпуске № 2 — “О литературе для детей”, издания Детгиза, Ленинград, 1957 (М.Лазарев), но в нем мало биографических данных.

С палеонтологическим приветом: И.А.Ефремов”

Не могу сказать, что наши палеонтологические находки оказались такими уж ценными — собственно, костей пситтакозавра мы не нашли. “В отношении своих “динозавровых неудач”, — писал мне А.К.Рождественский, — не огорчайся. Я ведь тоже проездил зря, и тут ни ты, ни я ничего не могли сделать, потому что костеносный горизонт под водой. Потом, ведь и никем не доказано, что там динозавров целыми вязанками насыпано. Мог быть один скелет, который и нашли в 1953 году. В целом же твоя поездка туда была удачной и поучительной, так что огорчаться не нужно”.

Что же касается Ивана Антоновича, он оставался самим собой — человеком, всегда готовым поддержать в тебе интерес к науке. Уже в январе 1958 года я получил от него открытку:

“Многоуважаемый Геннадий!

В этом году у нас будет большая экспедиция с палеонтологическими раскопками в бассейне р. Камы. Если Вы, смогли бы принять в ней участие, то было бы очень полезно. Напишите начальнику этой экспедиции Чудинову Петру Константиновичу (Кстати, автору, на мой взгляд, самого интересного исследования об Ефремове — “Иван Антонович Ефремов”, вышедшего в издательстве “Наука” в 1987 году. — Г.П.), что Вы хотели бы принять участие в экспедиции в качестве рабочего. Напишите ему, что Вы сможете приехать из Тайги за свой счет, а я пришлю Вам денег на дорогу. Сделать это надо не очень откладывая, чтобы иметь Вас в виду. Работы будут вестись с июня по август. Привет Вам и Вашим родителям.

И.Ефремов”.

И чуть позже новое письмо.

“Москва, 21.03.58.

Уважаемый Геннадий!

“Тафономию” нигде не сыщешь днем с огнем. Но среди старых оттисков я нашел так называемые “чистые листы”, оставшиеся у меня от корректур “Тафономии”. Здесь нет начала, т. е. фактического материала по местонахождениям, но зато все остальное — все закономерности и выводы — это все есть.

Сохраните эту корректуру, и если она Вам не будет нужна, — пришлите обратно. по заключениям Громова (предварительным, т. к. мало данных) Ваши находки (имеются в виду наконечники копий и стрел, обнаруженные нами в Шестаково. — Г.П.) — неолит, вероятно поздний, и останки мамонта не связаны непосредственно с этой стоянкой — видимо, они были в самом верху террасы Но есть что-то интересное в отделке копья, и вообще Громов считает нужным посетить стоянку снова какими-нибудь местными специалистами, с которыми он договорится. В общем, эта находка Ваша — полезное для науки дело.

В экспедицию к Чудинову обязательно старайтесь попасть, так как Рождественский в этом году никуда не поедет или будет работать вместе с Чудиновым.

С приветом — И.Ефремов”.

Надо сказать, раскопкам у озера Очер (сужу по свидетельству П.К.Чудинова) Иван Антонович придавал первостепенное научное значение — именно там, по его предположениям, следовало ожидать весьма интересную фауну ископаемых пермских позвоночных. Не случайно в том году собрались в поле весьма опытные палеонтологи — П.К.Чудинов, А.К.Рождественский, Л.П.Татаринов (будущий академик), наконец, первая (ныне покойная) жена Ивана Антоновича — палеонтолог Елена Дометьевна Конжукова. После дня, полного работ, и нелегких работ, жизнь в полевом лагере вовсе не утихала — тут же у костра, рядом с палатками, продолжались долгие разговоры, и не только о науке. Читались и пересказывались прочитанные книги (многое из прочитанного присылалось Иваном Антоновичем, который из-за болезни сам приехать на озеро Очер не смог — помню книги только что начавшего тогда печататься после долгого перерыва Александра Грина, роман Чэда Оливера, рассказы и повести Хайнлайна и Гамильтона, книгу Джима Корбетта), велись шумные дискуссии о недавно только переставшей быть лженаукой кибернетике, о ее создателе Норберте Винере, о первых официальных письмах, направленных против деятельности Лысенко, разоблачающих эту деятельность… Именно тогда, у вечерних костров, получил я и первое истинное представление о фантастике — как о литературе, главным объектом которой был и остается Человек. Казалось бы, до чего простая мысль, но, вот странно, далеко не каждый приходит к ней простым путем, ведь и сам Иван Антонович в беседе с известным нашим литературоведом Е.П.Брандисом, впоследствии опубликованной в журнале “Вопросы литературы”, признавался: “…В то время я еще разделял кощунственное мнение, что самое главное — интересные приключения, удивительные факты, а люди, сами по себе, — ерунда. Меня в первую очередь занимало событие, а характер человека я рассматривал как нечто второстепенное”.

Как деталь отмечу: именно под Очером был найден впервые череп хищного дейноцефала, того его вида, что впоследствии был назван в честь Ивана Антоновича “Ивантозавром меченосным” (Ivantosaurus ensifer).

Мощный широкоплечий человек с сильными большими руками, чуть растягивающий слова, неожиданно при этом ироничный — таким я увидел Ефремова в Москве, куда попал как бы в поощрение своих палеонтологических интересов. К сожалению, уже давала себя знать болезнь сердца — виделись мы реже, чем мне того хотелось. Жил я в здании Палеонтологического музея АН СССР, в бывших конюшнях Нескучного сада — место весьма экзотичное. В одном зале возвышались гороподобные скелеты динозавров, в другом стыли в вечном молчании парейазавры и иностранцевии; в зале млекопитающих можно было подробно осмотреть череп вымершего бизона, знаменитый тем, что лоб его был украшен круглым сквозным отверстием более сантиметра в диаметре. Кто мог охотиться на этого зверя в минувших эпохах!.. Думаю, связь этого черепа с повестью Ивана Антоновича “Звездные корабли” несомненна.

Не буду касаться наших тогдашних бесед — писатель, известный всему миру, и — провинциальный школьник; частично они отражены все в той же моей повести “Поворот к Раю”. Отмечу только, что, на мой взгляд, может быть, важнейшей чертой в характере Ивана Антоновича была эта — страстное желание приобщить к Культуре любого, попавшего в сферу его внимания.

“Абрамцево (под Москвой), 20.10.59.

Глубокоуважаемый Геннадий!

Прочитал Ваше письмо с удовольствием. Мне кажется, что Ваша жизнь, хоть и скудная материально, но правильная — какая и должна быть у людей, по-настоящему интересующихся наукой. Все же университет должен быть неизменной целью, хотя бы для права заниматься наукой и итти по любимой специальности. Черт бы взял нашу бедность с жильем — надо бы взять Вас в лаборанты к нам в Институт — самое верное и самое правильное, но без прописки в Москве принять Вас нельзя, а прописаться без работы — тоже не выйдет… Вот и принимаем в лаборанты всякий хлам только потому, что живет в Москве — глубоко неправильный подход к комплектованию научными кадрами. В том и смысл Академии, что она должна брать к себе все настоящее из всей страны, а не случайных маменькиных сынков!

Все же Вам надо не отставать от Института — участвовать в экспедиции — на будущий год опять будут кое-какие раскопки — Чудинов, потом и по млекопитающим или рыбам — вот Вам в свой отпуск или как там у Вас будет…

Я все еще на временной инвалидности, живу под Москвой и вернусь к работе в Институте только в марте будущего года. Тогда подумаю над книгами. На чем Вам заниматься — очень больной вопрос — у нас нет ни популярных работ, ни хороших учебников — все еще только в проекте. Как у Вас с языками? Надо знать минимум английский язык, чтобы прочитать ряд хороших работ по палеонтологии позвоночных, морфологии (функциональной) и сравнительной анатомии. Следите за работами академика Шмальгаузена — он написал в последнее время ряд интересных работ по происхождению наземных позвоночных. Если Вы овладеете языком — составлю Вам список книг, которые можно будет получать по межбиблиотечному абонементу в Томске (а может быть таковой возможен у Вас в Тайге?).

Теперь коротко о Вашем вопросе — подробно писать не могу — переписка у меня выросла так, что совершенно меня задавила — и не отвечать нельзя и отвечать невозможно — секретаря мне по чину не положено.

Так вот, на человека теперь, в его цивилизованной жизни не действуют никакие силы отбора, полового подбора, приспособления и т. п. Накопленная энергия вида растрачивается, потому что нет полового подбора и вообще человек не эволюционирует, во всяком случае так, как животные. Да и общий ход эволюции животного и растительного мира из-за столкновения с человеком сейчас совершенно исказился и продолжает еще сильнее изменяться под воздействием человека.

А Вы выписали наш Палеонтологический журнал?

С приветом и уважением: И.Ефремов”.

И неизменная, весьма человечная приписка:

“Если понадобится проехать от Вас в экспедицию или за литературой — рассчитывайте на финансовую поддержку. Рублей 500 всегда смогу выделить. И.Е.”

II

…С годами я понял, что человек, как правило, формируется на тех трех-пяти книгах, которые он первыми прочел в своей жизни, наконец, теми двумя — тремя людьми, которые первыми обратили на него серьезное внимание. Конечно, если вам под руку попал “Дон Кихот”, это еще не значит, что вы вырастете романтиком, — вас может постичь и судьба Санчо Пансы. Конечно, если первым обратившим на вас внимание человеком оказался вовсе не Ефремов, это еще не значит, что вы вырастете посредственностью. У жизни свои законы… Но в моей судьбе встреча с ученым и писателем И.А.Ефремовым значила очень много.

А началось все с “Путешествия Баурджеда”…

Закончить же этот краткий очерк я хочу вот чем. Сборник “Румбы фантастики” — явление новое, аналогов ему я пока не знаю. Любая публикация в нем — это путешествие в неведомое, к тому Читателю, к которому старается обращаться каждый пишущий. К сожалению, Ефремовы в мир приходят не часто; в наши дни, опять же к сожалению, далеко не каждому писателю можно послать письмо — попросту не ответят… С этой точки зрения сборник “Румбы фантастики” — то самое письмо в мир, в котором жил и работал И.А.Ефремов. Человек отточенного ума, человек высочайшей энергии, он не одну судьбу сформировал напряжением своего силового поля. Пусть и эти сборники (а их, я надеюсь, выйдет немало) организуют судьбу самых разных литературно одаренных людей, ведь каждый такой человек — это тоже пусть небольшое, но все же звено Великого (духовного) Кольца, о котором мечтал великий советский фантаст.

Новосибирск, 1988

СЕМИНАР

Александр Бачило ПОМОЧЬ МОЖНО ЖИВЫМ

Повесть

Ночью со стены снова заметили темную тушу свирепня. Выйдя из леса, зверь неторопливо затрусил прямо к воротам — наверное, понял, что здесь самое слабое место. Он не торопился. Попробовав ворота клыком, недовольно заворчал и принялся разгребать передними лапами снег.

Сторожа, притаившись наверху, со страхом глядели на быстро углубляющуюся яму под воротами.

— Никак до земли дошел! — пискнул Мозгляк.

— Тише! — зашипел на него Дед — Чего верещишь?

— Так подроет же! — Мозгляк отодвинулся от края стены и втянул голову в плечи.

— Очень даже просто — сказал Шибень снимая рукавицу и вдевая ладонь в ременную петлю на рукояти палицы. Не для драки, конечно, какая уж тут драка. Просто с дубиной в руке он чувствовал себя немного уверенней.

— Не вздумайте копья кидать! — предупредил Дед. Но и без него все знали, что копьем свирепня не возьмешь, только беду себе накличешь. По городу до сих пор ходила история про Пеана-добытчика и его сыновей. Те повстречали свирепня как-то раз весной на охоте, когда еще никто не знал, что это за зверь, и Пеан кинул в него свое копье. Они стояли на самой вершине Оплавленного Пальца и считали себя в полной безопасности. Свирепень ушел, не обратив на них особого внимания, но той же ночью все четверо захворали странной болезнью, кожа на руках и на лицах у них потрескалась и стала сползать рваными лоскутами, глаза перестали видеть, и тяжкая рвота изнуряла. На рассвете, первым из четверки, умер Пеан, а до вечера нового дня не дожил никто.

— Гляди, гляди, чего-то он нашел! — зашептал Дед, указывая на свирепня.

Шибень и Мозгляк высунули головы из за зубьев стены и увидели, как зверь, кряхтя от натуги, выворачивает из земли не то бревно, не то какой-то длинный брусок. Вытащив его на снег, свирепень долго отдувался. На выдохе его пыхтение переходило в рык.

— Болванка свинцовая, не иначе, — сказал Шибень.

И действительно, в лунном свете на поверхности бруска металлическим блеском отливали следы, оставленные клыками свирепня.

Отдышавшись, зверь снова ухватил зубами болванку и, поминутно продавливая крепкий, наст, потащил ее к лесу.

Таких брусков немало можно было накопать в округе: остались от недостроенных убежищ, брошенных бункеров и просто в погребах и подвалах живших здесь когда-то, говорят, еще до войны, людей. Тогда все старались натащить домой побольше свинца. Наверное, думали, что это их спасет…

Бруски пригодились много лет спустя, когда в домах остались одни истлевшие скелеты, а люди, впервые осмелившиеся выглянуть из Убежища, стали рыть Город, чтобы жить в нем хотя бы летом. В то время как раз начались набеги зверей из леса, и бруски стали собирать и использовать для строительства стены. Их укладывали в фундамент и просто в кладку — куда придется. Наверное, зарыли и под воротами, чтобы не вышло как-нибудь подкопа.

Сторожа глядели вслед свирепню, пока его черная туша не слилась с темной полосой леса.

— И зачем ему эта болванка? — спросил Мозгляк.

— Известно, зачем, — ответил Дед, — грызть будет. Видал, как на Большой Яме колпак изгрызли? Теперь весь зверь такой пошел: свинец грызут, некоторые светиться могут. И болезни от них.

— Что же это будет теперь? — Мозгляк сел на дощатый настил и, кутаясь в шкуру, все качал головой. — Скоро совсем за ворота носа не высунешь. Как жить-то дальше? Околеем мы тут за стеной…

— Околеем, — задумчиво произнес Дед, — за стеной непременно околеем. Но я вот все думаю: откуда в наших краях свирепень? Ведь год еще назад и следу не было, никто и не слыхал про такого. Откуда же он взялся? Не из-под земли же вылез эдакий зверюга! Опять же, возьмем быкарей. Эти, наоборот, пропали. А какое стадо было! Спрашивается: куда оно делось?

— Померзло, — сказал Шибень, натягивая рукавицы. Палица лежала у его ног.

— Как же, померзло! — затряс бородой Дед. — Раньше морозы-то посильнее были, это уж последние лет тридцать потеплело, а то всю зиму в подземелье сидели, одними старыми припасами перебивались. А быкарь и тогда был, ходы под снегом делал, кору глодал, но пасся — переживал зиму. Голов в тысячу стадо было, не меньше.

— Да разве же непонятно, — заныл Мозгляк, — свирепень их пожрал, всех — до одного! И до нас доберется!

— Так-таки все стадо и пожрал? — усмехнулся Дед, — Ну, это ты, парень, загнул! Нет, брат, тут дело иное. Ушел быкарь из наших краев, вот как я понимаю.

— Ну и что? — спросил Шибень.

— А то, что, значит, проход есть через Мертвые Поля, — сказал Дед, — иначе, куда ж ему идти? С самой войны не было прохода, а теперь, стало быть, есть…


Улисс стоял, зажав дубину подмышкой, у края борозды, проделанной в снегу свирепнем, и внимательно разглядывал следы. С восьми лет он ходил с охотниками по всему краю, видел и океан, и Брошенный город, и Предельные горы, из-за которых день и ночь поднималось изумрудное свечение Мертвых Полей. Но ни разу до нынешнего лета не встречались ему следы свирепня. Откуда же он взялся, этот невиданный хищник, погубивший за полгода семерых лучших охотников Города? Не из океана же, в самом деле, вылез. Зверь, по всему видно, сухопутный, лесной, да и свинец грызет… Нет, как ни прикидывай, а прав Дед — есть где-то проход через Мертвые Поля.

— Так и я говорю — есть! — сейчас же отозвался Дед, топтавшийся неподалеку. — Вот кабы его разведать… Может, там земли здоровые, богатые, а может, и люди, а?

— Далеко это, — сказал Улисс, — не дойти.

— Вот и я говорю — далеко, — закивал Дед, — кто ж пойдет? Шансов нет… Да и охотники уже не те. Виданное ли дело, через Мертвые Поля идти? Вот если бы Пеан был жив…

— Что тебе Пеан, — сказал Улисс. — Проход-то один, а Предельные горы на сколько тянутся? Никто ведь не мерил… Вдоль них идти, может, месяц надо, да и неизвестно, в какую сторону. А там на второй день уже кожа чешется, на третий — во рту солоно, а на четвертый — кто не ушел, тот уж насовсем остался…

— Лесом, лесом надо идти, — сказал Дед, — быкарь лесом ушел. И свирепень, опять же, из леса появился…

— Свирепень, — повторил Улисс угрюмо. — Он только того и ждет, чтобы кто-нибудь в лес забрел.

— Это да, — согласился Дед, — я же и говорю — шансов нет.

Улисс повернулся и пошел назад к воротам. Дед семенил за ним.

— Вот если бы вдесятером пойти, — говорил он, — или хотя бы впятером. Пятерых-то, небось, свирепень разом не заглотит…

Город понемногу просыпался. Из маленьких черных отверстий в снегу поднимались сизые дымы. Из отверстий побольше — выползали люди. Одни, с мешками для дров за спиной, брели к воротам, другие аккуратно срезали лопатами тонкий верхний слой снега и сыпали его в ведра. Последний снегопад был хороший, снег выпал чистый — растапливай да пей, а то до этого всю неделю сыпала какая-то ледяная крупа, серая, вонючая и вредная. Снегом запасались впрок, надолго, подземные воды для питья не годились.

Навстречу Улиссу, пыхтя, проковылял мальчишка с санками. Других детей не было видно. Их вообще стало меньше в последние годы, словно старая болезнь, передававшаяся во многих семьях от родителей к детям, накопила достаточно сил и решила, наконец, покончить с Городом. Большинство детей рождались либо совсем нежизнеспособными, либо… Улисс невольно поежился. Либо такими, как Увалень, теткин сын…

Старики говорят, что дело можно было бы поправить, если бы в Город пришли люди со стороны. Да уж больно далеко они, те люди, а может, их и нет совсем.

Улисс нырнул в узкий лаз, на коленях протиснулся через дверь, в небольшом тамбурке снял верхнюю куртку и, наконец, вошел в дом. Здесь было тепло и душно. Ржавые кирпичные стены, прикрытые кое-где шкурами, поблескивали от сочившейся из почвы влаги. Тетка, ворча, возилась у печки, в дощатом загоне храпел Увалень, а у стены на низком топчане, укрытая шкурами, лежала Ксана — сестра Улисса.

— Дров-то принес, нет? — рявкнула тетка, не оборачиваясь. В руке у нее была деревянная ложка с дымящимся варевом, и Улисс сразу вспомнил, что вчера ему так и не удалось ни разу толком поесть.

— Днем схожу, — ответил он и зачерпнул из ведра полковша теплой воды. Вода была совершенно безвкусная, а значит — хорошая.

— Где ж ты шатался все утро, что и дров ни хворостинки не мог прихватить?

— Сторожа позвали, — сказал Улисс, — свирепень ночью приходил, под воротами рыл…

— Ох! — тетка уронила ложку в горшок с варевом. — Да что же это! Страх-то какой! Разве мало на нас всякой гибели? Уж и так заживо гнием, ни еды, ни питья не видим. — Она выловила ложку и стала снова мешать в горшке, причитая:

— Ой, как пойдет он дома рыть да людей таскать! Ой, смерть наша!

— Не пойдет, — сказал Улисс, вылив недопитую воду обратно в ведро. — Теперь ворота на ночь будем свинцовыми чушками заделывать. Свирепень их больше мяса любит.

Он подошел к топчану и сел на край. Ксана не спала, ее большие глаза пристально смотрели на него из глубины зловещих черных кругов. Улисс вспомнил, какая она была красивая и здоровая, и ему снова стало невыносимо тоскливо.

Когда-то весь Город завидовал их матери, считая, что двое нормальных детей в семье — это чудо. Редко кому выпадает такое везение, почти каждого проклятая судьба наделила каким-нибудь уродством или врожденной болезнью, но дети продолжали рождаться — природа оказалась сильнее человеческого страха.

За свою жизнь Улисс не раз видел, как умирают знакомые и близкие люди, смертью стремительной и необъяснимой или медленной и мучительной, но никогда еще он не чувствовал так остро, что теряет часть самого себя. Почти каждую ночь Ксана снилась ему висящей над пропастью, и не было сил удержать ее и спасти.

Они всегда были вместе, — Улисс и она, — веселые, сильные, неустрашимые.

Беда случилась прошлым летом — во время охоты Ксана упала в реку. Чудом ей удалось выбраться на берег и отползти подальше от воды, но подняться она уже не смогла. Никогда.

Улисс сидел, уставившись бессмысленным взглядом на потрескивающий фитилек светильника и вроде бы ни о чем не думал, но сестра, с трудом разомкнув помертвевшие губы, вдруг тихо спросила:

— Уходишь?

Улисс опустил голову.

— Ухожу.

Снова шевельнулись губы Ксаны, словно хотели шепнуть: “А как же я?”, но ни звука не вылетело из них, и Улисс ничего не услышал.

— То есть как это — “ухожу” — оторвалась от плиты тетка. — С ума сошел? Тут за ворота не выйдешь, страх такой, а он — “ухожу”! Жить надоело? Да и куда идти? Зачем?

— Где-то есть в Мертвых Полях проход в другие земли…

— Да что тебе те земли? Чем они лучших наших? Везде одно и то же — зараза и гибель. Да и не дойти до них через Мертвые Поля, это ж мальчишке ясно, лучше уж сразу в реку кинуться.

— Быкари ушли, — сказал Улисс, — значит, есть хороший проход Уж они-то к Мертвым Полям никогда и близко не подходили.

— Как же ты пойдешь один? А свирепень?

— Ну, почему один, — Улисс пожал плечами, — найдутся люди.

— Да кто ж с тобой пойдет-то? Мимо свирепня, да в Мертвые Поля!

— Ну, Дед пойдет, — неуверенно сказал Улисс.

— Тьфу ты, в самом деле, — разозлилась тетка — Дед! Нашел компанию! Да я бы этого звонаря старого за грибами не взяла! Шерсторог ощипанный! И не пойдет он, не рассказывай ты мне. Что я, Деда не знаю, что ли? Подзуживает только вас, дураков молодых. Ты лучше затею эту из головы выбрось, успеешь еще шею свернуть. О нас вот с ней, о родных лучше подумай, а то на уме дурь одна…

Улисс не спорил. Да и о чем спорить? Верно тетка говорит — все это одна дурь. Сам ведь только что Деду доказывал, что дурь. Плюнь, забудь и живи, как жил. Да в том-то и дело, что жить, как жил, больше невозможно. Сил нет. Разве можно жить, глядя на вымирающий Город? Легче уж пробираться Мертвыми Полями. Разве можно жить, прикидывая, сколько дней осталось до смерти Ксаны? Лучше уж с копьем на свирепня…

— Жениться тебе надо, — тихо произнесла Ксана.

— На ком? — равнодушно спросил Улисс. Он вдруг подумал: как, наверное хорошо было раньше, лет пятьдесят назад, когда всем казалось, что жизнь понемногу налаживается, что Город — это надежно и надолго. Люди охотились, чтобы иметь припасы на будущее, женились для создания семей, рожали детей для продолжения рода, строили стену ради жизни Города.

Теперь все то же с мое делается с единственной целью — отодвинуть немного неизбежный конец, который все равно скоро наступит Будущего теперь нет. Его, конечно, не было и пятьдесят лет назад, но тогда об этом никто не знал. Было ли оно вообще когда-нибудь у людей, это будущее? Наверное было, только очень давно, когда от них еще что-то зависело. От тех, что остались после войны, не зависит уже ничего.

Война не уничтожила сразу всех, как это, вероятно, намечалось по плану но люди все-таки добились своего — послевоенное столетие будет послед им для человека. Или, по крайней мере, для Города. Возможно, население каких-нибудь других, далеких земель протянет дольше, но какое это имеет значение для Города, отрезанного от них Мертвыми Полями и таким же мертвым океаном?

— Да что же, на ком? — заговорила тетка. — Хроманя, вон, подрастает. Девка работящая, и ты бы, глядишь, остепенился…

— Так она и без меня работящая, — пожал плечами Улисс, — я то здесь при чем?

— Ну, как это — при чем? — сказала тетка. — Может быть, дети у вас будут…

Тяжелый удар вдруг потряс дощатую перегородку в углу, послышалось громкое сопение, звякнула цепь, и над перегородкой показалась голая безглазая голова Увальня. Он потянул воздух ноздрей, широко разинул рот и, роняя слюну, издал пронзительный вопль.

— Сейчас, сейчас! — тетка кинулась к плите.

Улисс налил в плошку воды и, сунув ее в трехпалые лапы Увальня, вышел за дверь…


Солнце ярко светило сквозь голые ветви деревьев, было морозно и тихо, только вдалеке посвистывала какая-то птица. Снег в лесу свежий, рыхлый, не то, что плотный наст в полях вокруг Города, и если бы не дедовы лыжи, Улиссу пришлось бы барахтаться в нем по пояс.

Он уже немало прошел с тех пор, как рано утром, простившись у ворот с Дедом, отправился в путь.

— Может, еще с мужиками потолкуем? — говорил Дед, помогая ему укрепить на спине мешок. — Собрать хоть человек пять, ну, хоть троих — путь-то не близкий… А?

Улисс промолчал. За последние десять дней он переговорил чуть ли не со всем Городом, убеждал, объяснял, соблазнял, ругался, просил, но только окончательно убедился — с ним никто не пойдет. Одни откровенно сознавались, что боятся свирепня и Мертвых Полей, другие просто не верили в новые земли. Были и такие, которых затея Улисса встревожила, они назвали ее вредной дурью и пригрозили принять меры, если он не выкинет этот бред из головы.

— Эх, я бы сам пошел, — в отчаянии махнул рукой Дед, — но куда! Под ногами только путаться. Не гожусь уж ни на что, свирепню разве на корм? Тьфу, не будь перед дорогой помянут!

— Пора, — сказал Улисс, подавая ему руку, — ты к моим заходи, не бросай их.

— Не беспокойся, — закивал Дед, — без дров, без мяса не оставим. Сам только возвращайся.

— Ладно, пошел я, — Улисс взял копье, оттолкнулся им, как шестом, и выехал за ворота.

— Ты, это!.. — крикнул ему вслед Дед.

— Ну?

— Если людей встретишь, ты скажи им!

— Что сказать?

— Ну… Скажи им, что мы… тут. Понял?

— Понял скажу! — крикнул Улисс и побежал, скользя лыжами по сверкающему снегу.

Места, по которым он теперь проходил, были ему хорошо знакомы. Улиссу приходилось бывать здесь и во время охоты на быкарей, и в те редкие летние дни, когда снег на лесных прогалинах почти совсем исчезал, и из земли, распространяя вокруг себя вкусный аромат, появлялись и на глазах росли пузатые синие грибы.

Стаи клыканов, истребляемые охотниками ради шкур, становились все малочисленнее и были уже почти не опасны. Пожалуй, эти места еще год назад можно было назвать обжитыми — повсюду здесь попадались охотничьи кочевья, а в Большой Яме — глубоком многоэтажном подвале, накрытом свинцовым колпаком, — поселилась даже целая семья из пяти человек. У них было общее прозвище — Канители, неизвестно за что данное, как и многие другие прозвища в Городе. Яму они обживали быстро и с умом, нашли трубу, проходящую через все этажи, чуть не в каждой комнате сложили из кирпича добротную печь, и за одно прошлое лето битком набили папоротником, грибами и дичью огромный ледник. Зиму пережили так, будто нет наверху трескучих морозов и страшных зимних ураганов, а весной вдруг одна за другой стали обрушиваться на Канителей беды. Неведомый зверь появился возле Ямы, когда отец и мать были на охоте. Три дня грыз он свинцовый колпак и рыл землю у входа в Яму. Старуха Канитель с двумя внучками отсиживались в глубине подземелья, не надеясь на прочность двери. На четвертый день вернулись добытчики и попали прямо в лапы зверю. С тех пор и появилось у него имя — свирепень. Лес вокруг Ямы скоро совсем обезлюдел, но старуха не хотела перебираться в Город — припасов у нее было еще навалом.

Этой же весной старшая дочь Канителей, Осока, полезла зачем-то в самые нижние, не расчищенные еще этажи подвала и не то заблудилась, не то провалилась в какую-то шахту, в общем, больше ее не видели. Младшая же умерла от какой-то болезни совсем недавно, но в Городе об этом ничего точно не знали ходили какие-то слухи, неизвестно кем и как доставленные. Однако старуха Канитель по-прежнему жила в Яме — это Улисс знал точно, и именно к ней-то он и хотел добраться до наступления темноты.

Соваться без оглядки в те места, где чаще всего видели свирепня, было бы неосторожно, поэтому Улисс решил остановиться у Оплавленного Пальца, передохнуть, закусить и осмотреться с его вершины.

Солнце уже начало спускаться к закату когда за деревьями показалась наконец, узкая прямая скала с округлой, как у гриба шляпкой и горбатая спина каменной россыпи у ее подножия. Улисс поднялся на безлесый холм и, отыскав среди огромных валунов удобное, укрытое от ветра местечко, освободился, наконец, от мешка и лыж. Он развязал мешок, вынул из него кусок сушеного мяса и теткину лепешку, еще теплую, потому что хорошо была укутана, смахнул снег с подходящего камня, неторопливо принялся за еду. Палец поднимался над ним черной и гладкой, без трещин, колонной с редкими каменными наплывами, тропа ведущая к вершине, была пробита с противоположной более пологой стороны.

Запив мясо и лепешку очищенной водой из фляжки, Улисс прихватил на всякий случаи копье и двинулся в обход скалы. Лыжи и мешок он оставил под валуном, тащить их с собой на вершину было неудобно, да и ни к чему.

Подъем занял немного времени — Палец был невысок сам по себе, но стоял на холме и от этого вершина его поднималась выше самых высоких деревьев. Голый лес открывался отсюда, как на ладони, чуть не весь. Где-то на западе у кромки леса, остался Город. Если бы дома строились теперь такие же высоченные, как когда-то, он был бы, наверное виден отсюда. На север казалось, до самого океана, тянулись все те же заросшие деревьями холмы, а на юге и востоке, за невидимыми еще, укрытыми белесой мглой Предельными горами, раскинулись безбрежные Мертвые Поля.

Улиссу не удалось отыскать среди деревьев колпак Большой Ямы, она была еще далеко и наверняка засыпана снегом, да ему и не было в этом особой нужды. Дорогу он знал хорошо, и сейчас его больше интересовало то, что происходит в лесу. Медленно переводя взгляд с холма на холм, от болотца к болотцу, от прогалины к прогалине, он внимательно рассматривал каждое пятнышко, каждую крапинку на снегу старался не пропустить ни одной мелочи — ведь эта мелочь могла оказаться свирепнем. Но все было спокойно и пусто в лесу. Там вообще не ощущалось никакого движения, только ветер разгуливал по верхушкам деревьев.

А ведь раньше было не так, подумал Улисс. Он вспомнил стада быкарей, бродивших здесь год назад, выводки клыканов, спешивших присоединиться к стае, мелкую, скрытую лесную возню, которая все же была заметна опытному глазу охотника.

Окинув еще раз взглядом бесконечную даль, которую ему предстояло преодолеть, Улисс стал спускаться вниз. Надо было торопиться — солнце все ниже клонилось к западу, в сторону оставшегося позади Города. Пробираясь среди камней к своему валуну, Улисс решил, что теперь самое главное — побыстрей выйти на дорогу к Большой Яме и, по возможности, нигде не останавливаться, пока свирепень спит в какой-нибудь своей берлоге или бродит где-то далеко от этих мест. Старуха Канитель не раз угощала их с Ксаной папоротниковым супом в жаркой кухне Ямы, наверное, она будет рада Улиссу или хотя бы вспомнит его и пустит переночевать.

Улисс обогнул валун и вдруг остановился, как вкопанный. Снег на том месте, где он отдыхал, был весь перерыт, там и сям из него торчали мелкие щепы, бывшие когда-то дедовыми лыжами. Вокруг валялись клочья бывшего мешка. Все припасы и фляжка с водой исчезли.

Улисс испуганно огляделся, боясь увидеть притаившегося среди камней свирепня или какого-нибудь другого зверя, поджидающего добычу, но никого не увидел. Осторожно повернув назад, он сделал широкий полукруг и вышел к валуну с другой стороны, но убедился лишь в том, что поблизости никого нет. Мало того, он обнаружил вдруг, что ни один след, кроме его собственной лыжни, не ведет от леса к подножию Оплавленного Пальца, и это было уж и вовсе необъяснимо. В снежном месиве никак нельзя было понять, что за зверь учинил здесь разгром, был он один или целой стаей, откуда они взялись и куда подевались И никаких следов! Улисс с отчаянием смотрел на одинокую лыжню, тянущуюся от леса.

Лыжня! Как легко и быстро можно было бы по ней бежать! Как весело и ловко извивается она среди деревьев в лесу, как ровно ложится на поле! Эх! Улисс только теперь осознал, чего он лишился.

Идти без лыж — значит, барахтаться в глубоком снегу, выбиваясь из сил и едва продвигаясь вперед, значит, ночевать в лесу под носом у свирепня и продрожать всю ночь от холода. И ни крошки еды. Хорошо хоть осталось копье! Улисс замахнулся им на невидимое чудовище. Ну, попадись мне только эта скотина!

В камнях гулял ветер, сдувая с них мелкую снежную пыль. Оставалось одно — как можно скорее пуститься в путь и идти в сторону Большой Ямы, пока хватит сил. Может, и повезет, здесь ведь не так уж далеко.

С копьем на плече он двинулся вперед, инстинктивно стараясь держаться лыжни. Гладкая и прямая, как стрела, она уходила к лесу, глубоко врезаясь в мягкий снег.

Улисс остановился. В самом деле, почему она такая гладкая? Такой не может быть лыжня, проложенная одним человеком по рыхлому снегу! Она же так накатана, будто по ней ездили туда-сюда несколько раз! А это значит… Улисс в растерянности опустился на снег. Это значит, что здесь были люди! Люди обокрали его! Они пришли сюда вслед за ним, сломали лыжи, забрали продукты и, тщательно уничтожив следы, укатили обратно в лес. Но кто? Кто мог это сделать? И зачем? За что? Никогда ни у кого в Городе не возникало между собой такой вражды. Даже из-за женщин. Неужели, это чужие? Но что им было нужно от него? Если они видели в нем врага, почему бы просто не подстеречь его и не убить? Значит, им нужно было только лишить его возможности идти дальше? Почему? Улисс не находил ответа ни на один из этих вопросов. И самое главное, он не знал, что теперь делать. Прятаться от врагов? Или искать их и драться? Или попробовать объясниться? Ир на все это нужны силы, нужна способность быстро передвигаться, а какое может быть движение по пояс в снегу?

И все же нужно идти к Яме, решил Улисс, другого выхода нет. Высоко поднимая ноги, он двинулся наискосок по склону холма, постепенно удаляясь от таящей теперь опасность, ведущей к врагам лыжни…


Улисс сидел, прижавшись спиной к дереву, и тяжело дышал. Было уже совсем темно, ветер утих, и в лесу стояла мертвая тишина, по крайней мере Улисс ничего не слышал, кроме лихорадочного стука собственного сердца. Он миновал уже первые развалины — остатки построек в окрестностях Большой Ямы, но до нее самой все еще оставалось отчаянно далеко.

Когда-то здесь тоже был город, думал Улисс. Жители строили странные большие дома со стеклянными окнами и двери делали во весь рост, а то и больше, словно не боялись ни вредных дождей, ни ураганов, ни холодов. Правда, говорят, тогда было теплее, солнце чаще появлялось на небе, и совсем не было пыльных бурь. Кто знает? Может, и не было. Теперь разного наговорят, только слушай, да не верится что-то во все эти россказни. Ведь это когда было? До войны. А те, кто войну пережил, умерли почти все еще в убежище, наружу и носа не показывали. Это уж потом дети да внуки их насочиняли, как до войны было хорошо, да как тепло, да какая чистая вода. Да если бы уж так им было хорошо, разве взорвали бы они все это собственными руками.

Со стороны громоздящихся невдалеке развалин вдруг послышался шум, будто со стены посыпались мелкие камешки. Улисс насторожился, вглядываясь в темноту. Иззубренные обломки здания черной кучей проступали на фоне чуть более светлого неба и мерцающего под ним снега. Шум повторился. Снег заскрипел под грузными шагами, и от развалин отделился темный громоздкий силуэт.

Свирепень, отрешенно подумал Улисс. Ну, вот и все. Зверь приближался, двигаясь не прямо к нему, а немного в сторону, видимо, еще не заметил Улисса. Но у свирепня отличный нюх: Старый Дым, за которым зверь шел три дня и три ночи, мог бы подтвердить это, если бы на четвертый день, у самой стены Города, свирепень его не догнал.

Улисс замер, изо всех сил прижавшись спиной к дереву, словно пытался врасти в него, и, скосив глаза — страшно было даже подумать о том, чтобы повернуть голову, — не отрываясь следил за темной тушей, приближавшейся большими прыжками. Уж совсем близко это огромное черное пятно, и слышен храп, и кажется, что земля и дерево за спиной сотрясаются от прыжков чудища, и хочется вскочить и с криком броситься ему навстречу и бить, бить, бить копьем в тупую, равнодушную морду и в ненасытную пасть!

Но Улисс не вскочил и не закричал. Впившись ногтями в шершавую кору дерева, он продолжал неподвижно сидеть, лишь беззвучно шевеля губами.

И свирепень прошел мимо. Уже стих вдалеке его храп, а Улисс все не мог оторваться от дерева, он забыл, куда и зачем шел, и чувствовал лишь, как ползет по шее холодная капля пота. Как мог зверюга не учуять человека, пробежав мимо него в каких-нибудь десяти шагах? В такое трудно было поверить. Тревога снова охватила Улисса, ведь свирепень ушел в сторону Большой Ямы, как раз туда, куда и ему нужно было попасть. Ходить по пятам за свирепнем — не самое веселое занятие, но другого выхода нет.

Не спеша, словно бы нехотя, он снова зашагал, или, вернее, пополз по снегу и скоро приблизился к пропаханной зверем борозде. Идти здесь было немного легче.

Но что это? Совсем рядом со следом — ровная прямая полоса. Лыжня! Опять лыжня! И ведет, конечно, прямо в Большую Яму. Так вот почему зверь не заметил его. Он бежал по свежему следу человека! Уж не поселились ли в Яме какие-нибудь новые жильцы? Что ж, похоже на то. Может быть, они даже не из Города. Может быть, они оттуда. Из-за Мертвых Полей.


След привел Улисса прямо ко входу в Яму, однако лыжня исчезла раньше — свирепень затоптал ее. Самого его тоже не было, судя по следам, он покрутился перед входом, погрыз колпак и ни с чем убрался в лес. Маленькая круглая дверца оказалась незапертой, и Улисс протиснулся в тесный тамбур. Он отыскал вторую дверцу, ведущую в тамбур побольше — с горящей свечой на подставке и с крюками для одежды, где висело несколько старых, облезлых курток и тулупов. Улисс стянул свою куртку, хорошенько вытряхнул ее и тоже пристроил на крюк. Пришлось оставить и копье, бродить с ним по тесным, извилистым коридорам Ямы неудобно, да и непривычно как-то входить в дом с оружием, охотиться пришел, что ли?

В коридоре было пусто, но из старухиной кухни (Улисс хорошо знал, где она находится) доносилось позвякивание посуды и тихий стук ножа по доске. Улисс направился туда Дверь в кухню была приоткрыта, и он увидел саму старуху Канитель, спокойно нарезающую какую-то зелень для супа. На плите перед ней стоял большой ворчащий горшок, чудный мясной запах наполнял всю кухню. Старуха искоса взглянула на гостя, но продолжала работать ножом.

— Ну, чего пришел? — наконец проворчала она. — Вниз ступай, нечего тебе тут делать!

— Бабушка Канитель, ты меня не узнаешь? — спросил Улисс.

— Улисс, сынок! — ахнула она, всплеснув руками. — Да это, никак, ты! Как же ты выбрался ко мне? Вот радость-то! А Ксаночка-то где же? — Она вдруг осеклась — Ах, да…

Улисс промолчал.

Канитель пригорюнилась, словно что-то вспоминала. Выцветшие ее глаза смотрели куда-то вдаль.

— У тебя кто-нибудь живет? — спросил Улисс.

Старуха покачала головой.

— Нет. Кому тут жить? Одна я теперь осталась. И пора бы помирать, да все смерть не берет. Молодых, вон, берет, а меня — нет…

— Странно. А я видел, лыжня к двери подходит…

Старуха пожала плечами.

— Ну, как… Сама это я… За дровами ходила. Печку-то надо топить, нет? Ты лучше скажи, — она внимательно посмотрела на Улисса, — сам-то просто так пришел, проведать? Или по делу?

Он принялся рассказывать ей, куда идет и что случилось с ним сегодня. Старуха только качала головой, слушая его. Затем, ни слова не говоря, подошла к плите, налила большущую миску супа с мясом, поставила на стол и вручила Улиссу деревянную ложку. Жадно прихлебывая и обжигаясь вкусным горячим варевом, он продолжал рассказ.

Проход через Мертвые Поля не произвел на Канитель особого впечатления. Гораздо больше заинтересовал ее тот факт, что Улисс собирается завтра утром покинуть Яму и идти дальше.

— Ну, правильно, — сказала она, как показалось Улиссу, обрадованно, — раз уж пошел чего здесь сидеть? С утра-то, за целый день, можно далеко-о уйти! А лыжи я тебе найду, не беспокойся. У меня хорошие есть, от сына еще остались.

На ночь Канитель устроила Улисса в одной из комнат второго подземного этажа.

— Ну вот, — говорила она, растапливая маленькою железную печку, — тут тебе и лежанка, и одежа кой-какая, холодно будет — подкинь полешко — другое, а я пока соберу в дорогу что-нибудь поесть…

Она направилась шаркающей походкой к двери, но, выходя, обернулась словно хотела и не решалась что-то сказать.

— Утром я тебя разбужу, — заговорила, наконец, старуха, — а ты вот что… Тут на двери защелочка есть, так ты ее накинь. Я когда приду, постучусь вот так — ты и откроешь…

— Да зачем все это? — удивился Улисс.

— Ну, как зачем? — пожала она плечами. — От сквозняка, понятное дело. Тут иной раз бывает так дунет, что еле на ногах устоишь.

Улисс что то не помнил таких случаев из прошлых посещений Большой Ямы, но спорить не стал. Теперь, после сытной еды, ему больше всего на свете хотелось спать. Поэтому, закрыв дверь за старухой, он повернул защелку и, повалившись на лежанку, сразу уснул.

Его разбудил шум в коридоре. Что-то тяжелое прокатилось по полу и, ударившись о стену, со звоном раскололось. Послышались быстро удаляющиеся шаги, и все стихло, но из-под двери потянуло вдруг едким противным запахом. Улисс поднялся с лежанки, зажег в печи от еще тлеющих углей короткую свечку и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор. На полу возле двери он увидел лужу темной маслянистой жидкости и осколки стеклянного сосуда. Улиссу редко доводилось видеть настоящее стекло, поэтому он опустился на корточки и с интересом стал рассматривать эти удивительные осколки прозрачные, как льдинки, и острые, как нож. Но испарения темной жидкости нестерпимо били в нос и заставляли слезиться глаза. Улисс закашлялся и отошел от лужи. Кто-то здесь все-таки есть, подумал он.

Неожиданно в глубин коридора, со стороны лестницы, ведущей в нижние этажи, раздался раскатистый, с хрипотцой хохот, послышались неуверенные шаги по металлическим ступеням, затем тяжелый удар грохот падения и новый взрыв хохота — уже откуда-то издалека.

Подняв свечу повыше, Улисс направился к лестнице. На площадке никого не было, но снизу доносились отдаленные звуки и голоса. Улисс стал осторожно спускаться по ржавым ступеням и вдруг увидел на одной из них глубокую свежую вмятину. “Ого!” — подумал он, наклонившись над ней. Головой такую выемку не сделаешь, нужно жахнуть изо всех сил дубиной, окованной железом, или, на худой конец, камнем. Улисс пожалел, что не прихватил чего-нибудь в этом же роде, но продолжал спускаться. Он твердо решил выяснить что за люди обитают в Большой Яме. Старуха Канитель казала ему неправду, но, как казалось Улиссу, не для того, чтобы его обмануть, а для того, чтобы уберечь от чего-то. От чего? Похоже, сейчас это станет ясно.

В коридоре третьего подземного этажа тоже было пусто и тихо, только капала где-то вода. Порыжевшие железные двери с болтами, рукоятками, иногда с наружными запорами, тянулись по обеим сторонам коридора. Интересно, почему во время войны здесь так никто и не поселился, подумал Улисс. Целый город погиб в двух шагах от Большой Ямы, и никому из жителей не пришло в голову спастись. Может быть, они не успели? Или ничего не знали о Яме? А может быть, их просто не пустили сюда? Дед как-то рас сказывал, что Яма был закрыта, когда охотники наткнулись на нее неподалеку от развалин Города. Не один месяц пришлось повозиться, прежде чем удалось в нее проникнуть. Но никаких припасов в Яме не оказалось, наверное, перед войной их не успели завезти.

— Ох! — явственно послышалось вдруг из-за ближайшей двери.

Улисс вздрогнул.

— О-о-ах! — повторил кто-то таким голосом, будто обливался ледяной водой, задыхаясь от восторга.

— Кто там? — громко спросил Улисс, пытаясь открыть дверь. Но она была заперта. Голос смолк, слышалось лишь чье-то напряженное сопение. Улисс ударил в дверь кулаком. — Откройте, эй!

Никто не ответил. Вместо этого из-за соседней двери раздался вдруг протяжный стон. Улисс метнулся туда, но и эта дверь была заперта изнутри. Стон повторился. С другого конца коридора донесся чей-то надрывный кашель.

— Кто там есть! Отзовитесь! — кричал Улисс, колотя во все двери. Одна из них подалась, и он неожиданно оказался в тесной пустой комнате с низким потолком и бетонными стенами. Грязный худой человек сидел на полу комнаты, сжимая в руке маленький флакончик из тонкого стекла. Увидев Улисса, он поспешно сунул флакончик в рот и с хрустом принялся его жевать. На лице его появилась блаженная улыбка.

— Ты кто? — спросил Улисс, отступая.

— Тсс! — Человек приложил палец к сочащимся кровью губам. — Разве ты не знаешь? Осока снова выбралась из шахты. Она бродит по этажам и собирает всех, чтобы увести с собой. Слышишь? Она идет сюда!

Улисс вдруг в самом деле услышал приближающиеся шаги.

— Осока идет сюда, — повторил человек и, не отрывая взгляда от двери, ползком попятился к противоположной стене.

Улисс обернулся. Он был настолько ошеломлен происходящим, что, наверное, не удивился бы, если бы в самом деле увидел погибшую весной старшую дочь Канителей.

Но в дверях появилась не она. Поигрывая огромной, окованной железом палицей, в комнату вошел Шибень, старый приятель Улисса, один из городских сторожей.

Улисс расхохотался:

— Шибень! Ты как здесь? Решил все-таки со мной идти? Вот молодец! Тут у них, знаешь, что-то странное творится, я чуть не тронулся — ничего понять не могу!

Шибень остановился у двери и, прищурившись, с ног до головы окинул Улисса насмешливым взглядом.

— Ты зря становишься на задние лапы, свирепень, — произнес он каким-то чужим, сдавленным голосом, — от этого ты стал только меньше, и я все равно убью тебя.

Он поднял дубину и начал осторожно подступать к Улиссу. В глазах его застыла спокойная уверенность, как у опытного лесоруба, примеривающегося свалить подходящее дерево.

— Что с тобой, Шибень? — испугался Улисс. — Ты не узнаешь меня?

— Просто удивительно, — сказал Шибень, медленно приближаясь, — как ты похож на одного парня. Ты всегда становишься похожим на тех, кого сожрал, свирепень?

Улиссу стало страшно. Он боялся не дубины Шибня, а его глаз, бессмысленно-задумчивых, будто незрячих. Он почувствовал вдруг страх перед этой комнатой, перед худым, грязным человеком, бьющимся в судорогах у испачканной кровью стены, он почувствовал себя погребенным в Большой Яме, как в могиле.

— Шибень, ты что? Очнись! — повторял он в отчаянии. — Это же я, Улисс!

— Улисс, — задумчиво произнес Шибень, продолжая наступать. — Улисс был настоящий охотник, да! Он ничего не боялся, даже в новые земли собирался идти… Только потом передумал. Я, говорит, лучше пойду в Большую Яму. Старуха Канитель меня любит, она отдаст мне все ящики, и я открою их, и все ампулы будут мои! — в глазах Шибня загорелся ужас, он перешел почти на крик. — И я, говорит, буду разламывать их, одну за другой, и пить сок! И никому! Никому! Никогда! Ни капли не дам попробовать!

Он выкрикивал слова и трясся, как в лихорадке. Слезы текли по его щекам, дубина выпала из рук, но он этого даже не заметил.

— Одну за другой! — кричал он, беспорядочно размахивая руками, будто отбиваясь от невидимого врага. — Никому! Ни капли! Он все выпьет сам! Так нельзя. Неправильно так! Все хотят! Я хочу, я!

И, закрыв руками лицо, Шибень разревелся. Он долго, всхлипывая, бормотал что-то неразборчивое, а затем вдруг умолк, поднял глаза на Улисса и спокойно произнес:

— И тогда мы убили тебя, Улисс. Выследили и убили. Сначала сломали твои лыжи и унесли еду, а потом разбудили свирепня…

— Но зачем?! — прошептал Улисс. Он испытывал и жалость и ужас одновременно.

— Мы боялись, что ты заберешь наши ампулы, — просто сказал Шибень, — старуха и так дает их очень редко. А тебя она любила и могла отдать сразу все.

— Да какие еще ампулы? — Улисс схватил Шибня за плечи и тряхнул изо всех сил. — Ты можешь мне объяснить, что это такое?

— Я объясню, Улисс, — послышалось вдруг от двери. В комнату вошла Канитель.

— Вот, посмотри.

Она протянула Улиссу уже знакомый ему стеклянный флакончик. Точно такой же на его глазах сжевал неподвижно лежащий теперь на полу грязный человек.

— Это называется “ампула” — сказала старуха. — Осока нашла несколько ящиков таких штук где-то в нижних этажах. Она попробовала этот сок раз — другой, а потом стала всем говорить, что он очень вкусный, угощала и Шибня, и Вихра, и Проныру тощего, да и других… В общем, всем, кто тогда к нам приходил, она этого сока дала отведать. Одни плевались и больше не хотели и пробовать, другие говорили, что, мол, ни то ни се, но потом снова приходили и просили угостить. Когда-то я такие ампулы видала, еще в Убежище, и было в них лекарство, поэтому и не ждала никакой беды, думала даже, полезные они. Мне ведь невдомек было, отчего Осока стала вдруг меняться на глазах, есть ничего не хотела, исхудала вся… А по ночам встанет и ходит, будто ищет что-то. Окликнешь — не обернется, только разговаривает сама с собой. Пробовала я ее лечить, да все без толку. Одна ей радость — разломит ампулу, сок высосет и уходит скорей куда-то в нижние этажи. Забиралась в самую глубь, да однажды и совсем не вернулась. Бросилась я искать, к шахте спустилась, но нашла только одежды клок, да пролом в настиле — гнилой он совсем, перекрытие ржавое, а под ним ничего нет до самого дна… А эти, — старуха кивнула на Шибня, — как и раньше, что ни день приходят и требуют, дай им ампулу, и все тут. Мясо приносят, дрова, воду чистую где-то достают, последнее из дому волокут — только ампулы давай. А попробуй не дать — бешеные ведь делаются — убьют — и не заметят. Уж как я обрадовалась, что ты не за гадостью этой пришел, что уходишь завтра и с компанией здешней не свяжешься! Ведь никак мне с ними не справиться — звери уже, а не люди. Плюнула бы на все, сама бы ушла, куда глаза глядят, да боюсь, ящики они эти найдут и в Город притащут. Что же будет тогда? Конец Городу. Он и так еле жив, а то и вовсе вся жизнь прекратится…

— Жизнь! — просипел вдруг Шибень. Он не отрываясь смотрел на ампулу в руках Улисса. — Что ты городишь, старуха? Никакой жизни не бывает! Только сны. Два сна. Один страшный, длинный — там снег, холод, свирепень, Уроды. Целый город уродов! Там кругом отрава, и Яма, и старуха, и ампулы, и стены, и потолки, и темень, шахта! Там страшно. И хочется только проснуться… А другой сон… Там не так. Там солнце и тепло. И цветы. Знаешь, что такое цветы? И я не знал, а там увидел. И земля там — огромная, и никаких Мертвых Полей, беги, куда хочешь. Или лети. Я там летаю много… Летишь! А под тобой цветы. И вода — прямо из ручья. И небо — не серое и не черное, как у вас, а такое, знаешь… Другое совсем. А вы тут… Эх! Не надоело вам? Так и будете всегда в одном сне? Удавиться ведь легче! Проснитесь, дураки! Как же вы не понимаете, что лучше там умереть от счастья, чем сдохнуть в стылой конуре? Как же вы… Эх! Да что с вами говорить!

Шибень вдруг бросился к Улиссу и выхватил у него из рук ампулу. Потом, проворно отбежав в дальний угол, дрожащими пальцами отломил стеклянную головку и стал поспешно высасывать из ампулы содержимое.

— Не надо, Шибень, не пей, погоди! — крикнул Улисс. Но Шибень уже не обращал на него внимания. С отсутствующей улыбкой он лег на пол, отвернулся к стене и замер.


…Ящики оказались удивительно тяжелыми. Улиссу приходилось брать их по одному и осторожно, чтобы не рассыпать ампулы, спускаться по крутым железным ступенькам. Он боялся надолго оставить их без присмотра, хотя знал, что в Яме все спят, успокоенные новой порцией “сока”. Последней порцией, подумал Улисс, нащупывая ногой ступеньку. Как хотите, ребята, а больше вам этой отравы не пить.

“Ну почему — отравы? — возражал голос Шибня, все еще звучавший в ушах. — Ты сам-то пробовал? Ты попробуй сначала, а потом уж говори — отрава… Дурак! Зачем куда-то идти, зачем искать новые земли, когда я тебе и так могу сказать: да, новые земли есть. Да еще какие! Без конца-края, без снега, без горя! Вот dun, у тебя в руках! Разломи только ампулу — и они твои!”

— Нет, — сказал Улисс.

Протащив последний ящик по коридору, ведущему к шахте, он, кряхтя, взгромоздил его на остальные. Все пять ящиков стояли теперь один на другом у самого края пролома. И тогда Улисс, отступив на шаг, ударил ногой в середину башни…


Прошло несколько дней с тех пор, как Улисс покинул Большую Яму. Он быстро шел вперед и уже видел встающие на востоке вершины Предельных гор. Лес все редел, стройные высокие сосны совсем исчезли, вместо них попадались лишь уродливые низкорослые деревца. Зверей почти не было видно, даже следы на снегу встречались очень редко. Ночью небо на востоке слабо светилось, подернутое бледно-зеленой пеленой.

Улисс напрасно искал хоть какие-нибудь приметы, указывающие на проход через Мертвые Поля. Он видел только, что все больше углубляется в опасную, необитаемую и непригодную для жизни страну.

“Куда же девалось зверье? — с досадой думал он, сидя ночью у костра. — Ведь если придется остаться в этих местах надолго, совсем не мешает пополнить припасы”.

Когда-то Улисс уже бывал здесь вместе с другими охотниками и помнил, что дичь все-таки попадалась им изредка, теперь же полное запустение Дарило кругом. Может быть, все звери ушли за Мертвые Поля? Но как найти этот путь, если следы давно занесены снегом, если нет возможности охотой добывать себе пищу?

“Неужели придется возвращаться ни с чем? — думал Улисс, с тоской глядя на сплошную, непреодолимую горную гряду впереди. — Почему мне казалось, что стоит только добраться сюда, и проход обнаружится сам собой? Дед убедил меня в этом. Да я и сам себя убедил, лишь бы поскорей бежать из Города…”

Низкий рев, прокатившийся вдруг над заснеженной равниной, заставил его вскочить на ноги. Отойдя на несколько шагов от костра, Улисс долго вглядывался в темноту и, наконец, заметил вдалеке приближающуюся редкими скачками неясную фигуру. Зверь был гораздо меньше свирепня, но, пожалуй, крупнее обыкновенного клыкана, поэтому Улисс поспешил вооружиться копьем и дубиной, взятой у Шибня.

Рев повторился. В нем слышалось нетерпение изголодавшегося хищника, завидевшего, наконец, добычу. Улисс приготовился к бою. Он был неплохим охотником и не раз вступал в схватку сразу с несколькими клыканами, но этот зверь никогда не попадался ему раньше на охотничьих тропах, и Улисс чувствовал, что для поединка с ним ему, возможно, понадобится вся его сила и ловкость. Кроме того, он и сам был голоден.

Теперь, когда тысячелетия истории планеты превратились в давно забытые выдумки, человек и зверь снова стали равноправными участниками борьбы за существование и встречались, не зная заранее, кто из них охотник, а кто добыча. Копье и дубина против клыков и когтей — все так же, как сотни тысяч лет назад, если не считать блеска Мертвых Полей да черного, иззубренного силуэта какого-то высокого здания на фоне Предельных гор.

Шагов за сто от костра хищник остановился. Бока его тяжело вздымались. Он приглядывался к Улиссу, словно стараясь оценить силу противника. Улисс тоже внимательно рассматривал его мощные когтистые лапы, массивное туловище, покрытое облезлой, с проплешинами, темной шерстью, шишковатую, в буграх и наростах, голову и вытянутую пасть, из которой во все стороны торчали одинаково длинные и острые зубы.

С пронзительным, устрашающим шипением зверь двинулся в обход костра, зорко следя за человеком. Улисс понял этот маневр и старался поворачиваться так, чтобы костер все время оставался между ними. Хищник постепенно приближался, все ускоряя бег, и, наконец, бросился в атаку напрямик. Улисс, опустив копье, стоял неподвижно. Из пасти зверя вырывалось нетерпеливое рычание, он собирался уже, сделав последний прыжок, всей массой обрушиться на добычу, как вдруг человек резко поднял копье и нанес молниеносный удар. Хищник не смог сразу остановиться, и вонзившийся в его горло наконечник копья проникал все глубже, разрывая сосуды и мышцы. Зверь захрипел, осел назад и ударил копье лапой. Древко с хрустом переломилось, но рана от удара стала только шире, из нее потоком хлынула кровь. Зверь тяжело опустился на передние лапы. Улисс не дал ему времени прийти в себя. Подхватив тяжелую, обитую железными пластинами дубину, он изо всех сил ударил хищника по голове. Раздался треск. Зверь замер, словно прислушиваясь к чему-то, а затем рухнул на землю и, уткнувшись носом в снег, затих. Улисс перевел дух. Он не чувствовал усталости — победа вернула ему силы. Кроме того, он был теперь надолго обеспечен мясом, если только оно съедобно. Во всяком случае, стоило продолжать путешествие.

Разделывая тушу и снимая с нее шкуру, Улисс вдруг обнаружил на задней лапе зверя не зажившую еще рану с запекшейся вокруг нее кровью. Он сделал надрез и извлек маленький металлический предмет, состоявший из помятой, надорванной оболочки и более твердого сердечника. Улиссу никогда не доводилось видеть пули, но он понял, что такое можно изготовить только человеческими руками.

Люди! Они где-то не очень далеко. Значит, он на верном пути, значит, нужно идти вперед, что бы ни случилось.

Два следующих дня не принесли изменений. Улисс приблизился к самому подножию Предельных гор и теперь двигался вдоль гряды на север, с опаской поглядывая на изумрудные сполохи, загоравшиеся в небе по ночам. Считалось, что воздух здесь вредный и дышать им долго нельзя.

Если через день — два не обнаружится каких-нибудь признаков прохода, подумал Улисс, придется отойти на безопасное расстояние и некоторое время переждать. Вот только неизвестно, какое расстояние здесь безопасное, а какое опасное. Пока никаких неприятных ощущений, кроме постоянной, привычной уже тревоги, он не испытывал, но кто знает, не будет ли поздно, когда они появятся?

Поздним вечером на второй день своего путешествия вдоль Предельных гор Улисс остановился на ночлег на — склоне невысокой конусообразной горы. Прежде чем лечь спать, он решил забраться повыше на гору и хорошенько оглядеться, пока окончательно не стемнело. Он сбросил мешок и лыжи и, прыгая с камня на камень, стал подниматься по склону. Небо на западе еще светилось багровой полосой, но уже разгоралось над вершинами гор зыбкое зеленое сияние. Оно ничего не освещало, наоборот, равнина внизу казалась из-за него погруженной в черную, непроницаемую тьму, и только на обращенных к закату склонах еще можно было что-то разглядеть.

Улисс вскарабкался на гладкий каменный выступ недалеко от вершины и стал внимательно рассматривать поднимавшуюся перед ним гряду.

Если и есть в этой сплошной стене пролом, как можно найти его, не зная, где искать? Да и куда он ведет? Может быть, в новые земли, а может быть, в самую глубь Мертвых Полей. А настоящий, безопасный проход лежит в двух днях пути отсюда на юг. Или на север. Как узнать?

Улисс повернулся в ту сторону, куда предстояло ему идти завтра, и замер. Там, далеко впереди, на погрузившихся уже в темноту склонах ярко светились четыре оранжевых огонька. Да ведь это костры! Словно светлее вдруг стало вокруг, и теплом повеяло от далеких огней. Горы перестали быть мертвым холодным миром — в нем появились люди.

Люди, думал Улисс. Наверное, охотники. Только не наши, из Города сюда давно уже никто не ходит. Нет, они пришли оттуда — из-за Мертвых Полей! Они собираются охотиться в нашем лесу, а может быть, уже возвращаются обратно. Нужно обязательно посмотреть на них вблизи. Посмотреть и поговорить, если получится. Скорее! Главное — не потерять их из виду.

Он почти бегом спустился к своей стоянке и, нацепив кое-как лыжи, быстро покатился с горы. Огоньки все ярче разгорались с наступлением ночи, и Улисс, глядя на них, все ускорял бег. Единым духом он перемахнул крутой заснеженный отрог, лавируя среди камней, миновал широкую осыпь и спустя некоторое время оказался на краю неглубокой лощины, поднимавшейся куда-то в горы. Огни виднелись на дне лощины, но еще выше по склону; вероятно, Улисс в спешке потерял направление, и ему, чтобы добраться до них, предстояло теперь подняться немного в гору Оттолкнувшись копьем (новым, вырезанным взамен того, что было сломано зверем), он скатился на дно лощины — там было побольше снега и совсем не попадались камни — и зашагал туда, где светились костры. Вместо четырех он видел теперь только два из них и начал беспокоиться, не гасят ли их охотники, собираясь в дорогу.

Улисс пошел быстрее. Несмотря на довольно крутой подъем, идти по плотному снегу было легко, и он широко шагал, помогая себе копьем. Преодолев за короткое время немалое расстояние, он с удивлением обнаружил, что костры ничуть не приблизились, даже как будто стали дальше. Улисс остановился и, тяжело дыша, с обидой глядел на далекие огни. Убегают они, что ли? И вдруг он увидел: один из огней разделился надвое, и обе светящиеся точки, чуть подрагивая, разбрелись в разные стороны. Спустя некоторое время они слились снова и снова разделились, и тогда Улисс заметил, что они действительно удаляются. Нет, это не костры, подумал он. Это, пожалуй, факелы. Но зачем им факелы, когда дорогу видно и так? Может, у них со зрением плохо? А может, этим беднягам так досталось во время войны, что они до сих пор не знают, что такое кремень и огниво? Нет, нет, все не то… Тут что-то совсем другое…

А! Ну, конечно! Улисс ударил себя кулаком по лбу и быстрее прежнего кинулся вверх по лощине. Скорее! Скорее! Только бы не отстать! Теперь он понял: факелы нужны. Они просто необходимы. Ведь путь через Мертвые Поля проходит, оказывается, под землей! Да и где же еще ему проходить? Просто удивительно, как можно было столько дней ломать голову и не додуматься до такой простой вещи!

Сердце Улисса бешено колотилось, но не из-за сумасшедшей гонки: впервые за все время своего путешествия он был уверен, что идет по правильному пути. Впервые он по-настоящему чувствовал, что с каждым шагом приближается к проходу, ведущему в новые земли. Как он мечтал об этом в Городе! Как часто видел во сне эти горы, расступающиеся перед ним и пропускающие его в залитую солнцем страну. “Там солнце и тепло, — вспомнил он слова Шибня, — и цветы… И земля там огромная… И вода — прямо из ручья…” Должно же это хоть где-нибудь быть на самом деле!

Края лощины поднимались все выше. Скоро они вообще сомкнутся, думал Улисс. Лощина тогда превратится в пещеру. Делать нечего, нужно побыстрей догнать людей, иначе придется ползти в полной темноте.

— Эге-гей! — закричал он что есть силы. — Подождите!

Огни спокойно двигались вдалеке, выстроившись гуськом и не особенно торопясь Но едва голос Улисса разнесся по лощине, они дрогнули и вдруг, как по команде, бросились врассыпную. Один из них стал быстро удаляться в прежнем направлении, а трое других принялись карабкаться на откос.

Улисс в растерянности остановился. Что с ними? Почему они так испугались? Может быть, это ловушка, и они хотят его окружить? Но ведь он на лыжах, а у них, судя по цепочке следов, лыж нет. Он легко уйдет от них в случае опасности, так что этого можно не бояться. Улисс приблизился к проложенной людьми тропе и стал осматривать следы. До сих пор ему было не до них, он видел только, что это не лыжня, а большего при мутном, неверном свете Мертвых Полей и увидеть было нельзя. Теперь же он склонился над тропой и внимательно всмотрелся в след.

Что такое? Улисс с ужасом поглядел в сторону быстро удаляющихся огней. Не может быть! Все следы были отпечатками раздвоенных копыт! Он бессильно опустился на снег. Это не люди!

В голове его сам собой всплыл давний рассказ Деда.

Есть такой зверь особенный, говорил Дед, у этого зверя шкура светится в темноте прямо как огонь. Зачем ему это, неизвестно, и почему такое может быть, тоже неведомо. А пасется он, говорят, на Мертвых Полях и жрет камни, потому как ничего там, понятное дело, не растет.

Улисс не очень поверил тогда Дедову рассказу. Да и сейчас, убедившись, что Дед не выдумал странного зверя, он думал о другом. Ведь как прекрасно все складывалось, как ясно выходило одно из другого все, что он предполагал! Увидел костры — значит, рядом люди. Факелы — значит, путь проходит под землей. А куда он ведет? Ну, конечно же, в новые земли! И вот, из-за этих проклятых светящихся тварей рассыпалось самое первое звено. Они оказались не кострами и не факелами людей, а всего лишь бродячим семейством безмозглых скотов. Улисс чувствовал себя так, будто какая-то сила отбросила его назад, к самому началу путешествия. Он уже увидел, было, людей, и снова потерял, и не знал теперь, как и прежде, существуют они или нет. И новые земли, казавшиеся уже такими близкими, исчезли в одно мгновение. Пропал, будто обрушился, и подземный ход.

Впрочем, тут еще оставалась маленькая надежда. Ведь куда-то же шли эти звери? Если верить Деду, выходит, что лощина может привести прямо в Мертвые Поля Бежать, значит, надо отсюда, пока не поздно… Да вот никак не верится, что в Мертвые Поля кто-нибудь может по своей воле ходить. Нечего там делать, ни человеку, ни зверю, будь он хоть светящийся, хоть распресветящийся. Смерть там, и дороги туда нет, и лощина наверняка не туда идет. А куда? Хорошо бы узнать. Не поворачивать же, в самом деле, назад! Сил ведь не хватит снова что-то искать, не зная даже толком, что именно.

Улисс поднялся, поправил лыжи, подтянул мешок, как следует укрепил на спине дубину и снова двинулся в путь. Он шел теперь медленно, будто устав от дальней дороги, на сердце у него было тяжело.


Долина открылась внезапно и во всю длину. Вернее, даже не долина, а глубокое ущелье, наполненное клубящимся паром, красным от лучей встающего на востоке солнца. Слева и справа высоко поднимались почти отвесные стены, заслоняющие долину от сияния Мертвых Полей Среди камней пробивались зеленые кустики, а дальше, под слоем тумана, угадывалась сплошная темная масса зелени. Тысячи запахов плавали во влажном разогретом воздухе. Чувствовалось, что жизнь бурлит здесь, как жирная похлебка на жарком огне Еще не веря своим глазам, Улисс стал медленно спускаться по каменистой тропе. Ему казалось, что он погружается в странный сон, не то в мечту, не то в кошмар, и ощущает чью-то смутную угрозу, а может быть, и не угрозу, может быть, обещание, и боится, ужасно боится этой неизвестности, но еще больше боится проснуться.

Впервые в жизни его теплая меховая куртка показалась ему тяжелой и неудобной. Он чувствовал себя глуш9 в этой влажной жаре с лыжами под мышкой. Он понимал, что здесь, в долине, все по-другому, все не так, как в привычном ему мире, и это сулит массу неожиданностей, а потому надо быть очень осторожным. Впрочем, неожиданности могут быть и приятными. Например, это тепло, идущее из-под земли, или густая, сочная трава, указывающая на то, что здесь много чистой воды. Да, если таким оказался проход в новые земли, то какими же будут они сами! Улисс уже не сомневался, что путь в новые земли лежит через открытую им долину, ему даже казалось, что когда-то давно, в неясных мечтах, он именно так его себе и представлял.

Туман на дне ущелья оказался не очень густым, кроме того, с наступлением дня он все больше рассеивался, и когда Улисс приблизился, наконец, к зарослям высокого кустарника, они уже совсем не казались опасными. Солнце играло на широких влажных листьях, его лучи яркими пятнами ложились на тропу, продолжавшуюся под зеленым сводом. Улисса поразило птичье многоголосье, раздававшееся со всех сторон. Поначалу он тревожно вертел головой, пытаясь разглядеть каждую птицу, но постепенно привык и уже не вздрагивал, если поблизости вдруг раздавалась громкая трель.

Спустя некоторое время заросли стали расступаться, и впереди заблестела неширокая речка. Улисс в нерешительности остановился. Он хорошо знал, как коварны бывают реки, несущие прозрачную, но смертельно опасную воду с Мертвых Полей, или мутную, гнилую и ядовитую воду со стороны Брошенного города. Но у тех рек были голые, каменистые или покрытые вонючей слизью берега, а здесь… Здесь изумрудная травка росла у самой воды, и прибрежные кусты, склонившись над рекой, окунали в нее свои сочные продолговатые листья.

Улисс засмотрелся на эту неправдоподобную картину и не сразу заметил, как чуть в стороне от заросшей, боязливо озираясь, вышло крупное животное с тремя толстыми короткими рогами на голове.

“Быкарь!” — чуть не закричал Улисс, увидев его. Вот он, без вести пропавший кормилец, столько лет снабжавший население Города мясом и одеждой. Нашелся, беглец! Но куда это его несет? Там же река, он что, не видит? Странно. Всегда быкари реку чуяли за полдня пути и ближе не подходили, хоть убей. А этот… нюх потерял, что ли? Пропадет же, туша бестолковая!

Но быкарь не проявлял ни малейшего беспокойства. Приблизившись к реке, он нагнул голову и стал пить воду с таким видом, будто никогда в жизни не приходилось ему, подолгу принюхиваясь, осторожно слизывать языком тончайший слой снега и таким образом утолять жажду.

Улисс застыл. Этого не может быть, думал он. Это обман. Ведь река, она и есть река. Любой ребенок знает — ничего нет страшнее и опаснее реки. Она просто заманивает его, чтобы убить…

Он стал медленно пятиться назад по тропе, но никак не мог оторвать взгляд от ярких солнечных бликов на поверхности воды.

“И вода — прямо из ручья” — зазвучал в ушах голос Шибня. Улисс остановился. Он вдруг почувствовал, что ему мучительно хочется пить.

Нет, нельзя, говорил он себе. Она притворяется, это просто такая река, у нее такой способ убивать. Одни одурманивают ядовитыми парами, другие заманивают на предательски обваливающийся берег или разбрасывают вокруг камни, с виду совсем как настоящие, но на самом деле — пузыри с едкой дымящейся жидкостью, мгновенно сжигающей и кожу, и дерево, и даже металл, а эта река действует по-своему — прикидывается безобидной и желанной, как сон. Все они одинаковые, ото всех нужно держаться подальше!

Но, повторяя это про себя, Улисс снова двинулся вперед и сам не заметил, как оказался на берегу. Опустившись на колени, он протянул руку и осторожно тронул воду. Она была прохладная и чистая, длинные бурые водоросли медленно колыхались на дне, среди них, посверкивая чешуей, сновали мелкие рыбки. Улисс наклонился и, ощущая дрожь во всем теле, коснулся воды губами. Жив, подумал он. Почему я все еще жив? И вдруг начал пить большими глотками, не останавливаясь, чтобы понять, наконец, обман это, или сон, или неожиданно сбывшаяся мечта, в которую никогда до конца не верилось…

Ночь наступила сразу, едва солнце скрылось за высокой скалой на западе. Снова опустился туман, и в лесу стало совсем темно. Птицы смолкли, слышались только отдаленные шорохи и иногда треск сучьев, приглушенный туманом. Улисс поднялся с земли и, сладко потянувшись, искоса посмотрел на лежавшие в траве вещи: мешок, дубину и лыжи. Сон на берегу реки вернул ему силы, но снова взваливать на спину весь этот громоздкий и, кажется, совершенно бесполезный здесь груз ужасно не хотелось Пробираться в полной темноте извилистой тропой, цепляясь лыжами за кусты и ветки деревьев, — зачем? Улисс решил здесь же, на берегу, и переночевать, только осмотреть предварительно окрестности, набрать дров и развести костер. Он двинулся вдоль реки, подбирая по дороге обточенные водой и иссушенные солнцем обломки деревьев, которые заметил еще днем.

Неожиданно из глубины леса донесся низкий протяжный вой. Улисс, только что выдернувший из песка большую корягу, уронил ее в воду и замер, испуганно вглядываясь в темную чащу. Этот вой, почти рык, был ему хорошо знаком. Так мог выть только один зверь — свирепень. Улисса охватила тоска. И здесь он, этот проклятый убийца!

В лесу послышался приближающийся треск сучьев, это зверь, не разбирая дороги, пробивался сквозь чащу к берегу реки. Улисс, наконец, спохватился. Он бросил собранные дрова и, даже не вспомнив о мешке и лыжах, побежал к лесу. Однако прежде, чем ему удалось скрыться в зарослях, за спиной раздался оглушительный победный рев, и на противоположном берегу появился свирепень, Улисс понял, что зверь заметил или учуял его и теперь не остановится, пока не догонит. Огромная черная тень быстро приближалась к реке. Не помня себя от ужаса и отчаяния, Улисс бросился в заросли, чтобы только не видеть этой скачущей туши и кровожадной морды. Он бежал, как ему казалось, во весь дух, но понимал, что на самом деле едва продирается сквозь кусты, которые свирепень может подминать под себя целиком. Позади уже слышался громкий плеск — зверь переходил речку вброд. Сейчас он выйдет на берег, в несколько прыжков достигнет зарослей, а там…

Улисс на ходу оглянулся и в то же мгновение налетел плечом на какое-то препятствие. Вскрикнув от боли, он резко повернул в сторону, но вытянутая рука и здесь натолкнулась на твердую холодную преграду. Перед ним была стена. Улисс застонал. Неужели здесь и придется умереть? Он стал лихорадочно ощупывать руками шершавую поверхность стены, в надежде отыскать ее край или какое-нибудь отверстие. Снова послышался хруст ветвей — свирепень вошел в чащу.

Неожиданно Улисс почувствовал под рукой холодный металлический прут, сильно изъеденный ржавчиной. Над ним обнаружился еще один и еще — целая лесенка! Приглядевшись, он заметил узкую темную щель, уходящую куда-то вверх, это была полоска обнажившейся арматуры. Как высоко она поднимается и доходит ли до края стены, Улисс не знал, но, не задумываясь, ухватился за прутья и полез вверх. Если лестница сейчас кончится, думал он, свирепню не придется даже наклоняться, добыча будет как раз на уровне его морды…

Но лестница не кончилась. Улисс поднимался сначала торопливо, цепляясь за что попало, обдирая колени и больно ударяясь об острые края щели, а затем все медленнее, тщательно выбирая надежный пруток, прежде чем повиснуть на нем всей тяжестью. Он не знал, на какую высоту успел забраться, но, судя по доносившемуся треску кустов, зверь был где-то далеко внизу, может быть, под самой стеной. Неожиданно стало светлее, и Улисс понял, что поднялся уже выше Деревьев. Странно, как он не заметил эту стену днем?

Скоро стала чувствоваться усталость в руках. Пальцы задеревенели и с трудом разгибались. Вдобавок, трещина начала вдруг сужаться, и Улиссу едва удавалось вцепиться в очередную перекладину. Он чувствовал, что на спуск у него уже не хватит сил, даже если бы он и хотел спуститься. Но спускаться нельзя — свирепень не уходит так быстро. Он будет бродить поблизости и день и два — сколько понадобится. Лучше уж просто выпустить перекладину из рук, когда не сможешь больше держаться. Пасти зверя все равно не избежать, так хоть лишить его удовольствия рвать на куски живое тело.

И вдруг что-то произошло. Улисс не сразу понял, почему он никак не может нащупать следующую перекладину, потом удивился, что это его нисколько не расстраивает, и только после этого сообразил — стена кончилась. Ухватившись обеими руками за край, он подтянулся и лег грудью на горизонтальную площадку. В темноте нельзя было разобрать, что это за площадка, и какого она размера. Немного отдохнув, Улисс осторожно пополз вперед и сейчас же наткнулся на какую-то сложную металлическую конструкцию. Из темноты выступала массивная опора, на которой была укреплена горизонтальная труба, окруженная крупными и мелкими деталями. Один конец трубы торчал в сторону леса, другой был упрятан в длинный ящик-кожух. На кожухе Улисс обнаружил две рукоятки, похожие на дверные ручки, какие он видел в Большой Яме. Он взялся за них, и вся конструкция вдруг легко повернулась, не издав ни малейшего скрипа. Улисс поспешно вернул ее в прежнее положение. Труба снова уставилась в глубь леса, и он невольно поглядел туда же. Палец сам собой лег на небольшую пластинку между рукоятками. Улисс легонько нажал на нее, потом потянул на себя, но пластинка не поддавалась. Он стал осторожно ощупывать покрытый маслянистой пленкой механизм, стараясь понять, для чего может служить все это железо.

Какой-то крючок соскочил вдруг под его пальцами, и сейчас же ночная тишина взорвалась оглушительным пульсирующим грохотом. Улисс с ужасом смотрел, как из трубы, трясущейся в его руках, один за другим стремительно вылетают яркие огни и, впиваясь в темную чащу, озаряют ее ослепительными вспышками. Срезанные ими верхушки деревьев беззвучно валились вниз, и там, куда они падали, из кустов сейчас же поднимались языки пламени. Улисс, наконец, пришел в себя и рванулся прочь от страшной машины. Сейчас же грохот оборвался, так же внезапно, как и начался, и эхо, в последний раз пролетев над долиной, утихло вдалеке. Слышно было только, как трещит огонь в лесу да хрустит где-то в кустах улепетывающий свирепень.

Вот это да, подумал Улисс. Видно, это и есть “довоенная техника”, как ее называют старики. Ему много раз приходилось слышать рассказы о гигантских силах, которыми управляли люди до войны. Он видел даже обломки каких-то машин и непонятных аппаратов, но все это было давно испорчено, проржавело, и никто не знал, что с этим делать. Впервые Улиссу попалась машина из тех странных, забытых времен, которая почему-то осталась целой и работала. Да как работала!

Только теперь он представил себе, какую звериную ненависть друг к другу, какой злобный, отчаянный страх должны были испытывать люди, чтобы изобрести эту холодную железную штуку, способную беспощадно уничтожать все, на что ее направляют. Даже свирепень боится ее, потому что она не знает, в кого плюет огнем, не чувствует боли своей жертвы, ей безразлично, кого убивать, лишь бы убить.

Стараясь держаться подальше от зловещего механизма, Улисс опустился на колени и в поисках края площадки стал осторожно ощупывать растрескавшийся бетон. Пожар в лесу угас сам собой — было слишком сыро. Стена снова погрузилась во тьму. Некоторое время он медленно продвигался вперед, но до края так и не добрался, видимо, площадка была очень широкой. Наконец, терпение его лопнуло, он поднялся на ноги и вдруг совсем недалеко впереди увидел освещенное мягким красноватым светом окно.

Этот свет поразил его больше, чем все остальные чудеса удивительной долины. Когда-то в Брошенном городе он видел множество домов, огромных и маленьких, но ни в одном из них не было освещенного окна — все они были давным-давно заброшены и мертвы. И вот теперь этот светлый прямоугольник, неожиданно появившийся в кромешной тьме!

Это люди, подумал Улисс. На этот раз точно — люди. Что ж, давно пора. Он зашагал вперед смелее, потому что свет из окна хоть и казался слабым, все же немного освещал путь. Улисс понял, что находится на обширной, поросшей травой, кустами, а кое-где даже деревьями террасе у подножия скал. В центре ее стояло серое приземистое строение, как видно, из бетона. Бетонная же дорожка тянулась к строению от края террасы и упиралась в стену с длинным рядом низко расположенных окон. Свет горел в третьем справа окне.

Стеклянный светильник под потолком, показавшийся Улиссу необычайно ярким, освещал красноватым светом большую запыленную комнату. Посреди комнаты стоял заваленный книгами стол, а вдоль стен — шкафы со стеклянными дверцами. Разглядеть сквозь пыльное окно что-либо еще Улиссу не удалось, но он убедился, что в комнате никого нет. Внимательно оглядевшись по сторонам, он нажал на створки окна, и они вдруг открылись с неожиданной легкостью. Улисс не стал долго раздумывать и, опершись руками о подоконник, влез в комнату.

Интересного здесь было мало. В шкафах за стеклом тоже оказались книги, они стояли нескончаемыми рядами, занимая все четыре стены, оставив место только для окна и двери. Столько же книг он видел как-то раз в одном подвале в Брошенном городе и тогда еще удивлялся, зачем они нужны. Он никак не мог себе представить, для чего их можно использовать, кроме растопки.

Бегло оглядев комнату, он подошел к двери и потянул за ручку. Дверь была заперта. Улисс дернул сильнее, а затем, навалившись на дверь плечом, попытался выдавить ее наружу.

— Напрасно стараешься, парень, — послышался вдруг низкий хрипловатый голос со стороны окна, — заперто надежно.

Улисс стремительно обернулся. К нему, держа наперевес что-то вроде машины, плюющейся огнем, только поменьше размером, приближался высокий широкоплечий человек, одетый в лохмотья и совершенно лысый. Лицо его поразило Улисса. Оно было темно-багровым, почти черным, без ресниц и бровей, словно его только что опалило пламенем. Остановившись шагах в пяти от Улисса, человек махнул своим оружием и произнес несколько слов на непонятном языке. Улисс ничего не ответил. Он был захвачен врасплох и все еще не мог прийти в себя. Так глупо попасться! Наверняка этот человек давно следил за ним, может быть, с тех самых пор, как услышал грохот на краю террасы, а потом заманил его в эту комнату, как бестолкового жука, летящего на свет. Вряд ли удастся вырваться силой — железяка в руках у черного человека убивает, пожалуй, быстрее, чем шибенева дубина, оставшаяся где-то на берегу реки. И все же… Улисс не испытывал страха. Когда прошел первый испуг, он всмотрелся в глаза незнакомца и не увидел в них того, что должно быть в глазах врага — ненависти. Острый, цепкий был взгляд, в то же время чуть насмешливый и снисходительный.

— Ты что, не понимаешь? — спросил человек.

— Нет, — ответил Улисс.

— Из какого же ты леса появился, такой… Первобытный?

Последнего слова Улисс опять не понял, но в общем вопрос был ясен.

— Я не из леса, — сказал он, — я из Города.

— Из города? — удивился человек, недоверчиво разглядывая его наряд. — А из какого именно города?

Улисс пожал плечами.

— Город один, — сказал он, — в старых городах никто не живет. У них и названий нет, потому что туда редко кто ходит.

Глаза незнакомца стали вдруг серьезными.

— Один город, — медленно произнес он, — и это все?

— В наших краях — все. На севере и на западе — океан. На юге и на востоке — Мертвые Поля. Ты этого не знаешь?

Человек задумчиво покачал головой.

— Не знаю. Я ничего не знаю, хотя именно мне-то и следовало бы знать…

— Но разве никто из вас, живущих здесь людей, — удивился Улисс, — никогда не ходил на запад?

Незнакомец усмехнулся и, опустив оружие, оперся на него рукой.

— Нет, малыш. “Никто из нас” никогда туда не ходил, потому что “всех нас” ты видишь перед собой. Я живу в этом ущелье один, как перст, уже добрую сотню лет…

— Сотню лет, — пробормотал Улисс. Он подумал, что перед ним сумасшедший. — Но ведь это значит — со времен войны!

— Как ты сказал? Со времен? — человек хмыкнул. — Черт возьми! Вы там, у себя в городе, видно, решили, что были времена войны. Вам кажется, что для уничтожения мира требуются времена! Ничего подобного, малыш! Эта война была самой короткой за всю историю планеты. Она длилась один день. Потому что все было готово заранее. Десятки лет все было готово для проведения войны за один день. Она всегда висела над миром на тонком ненадежном волоске. И когда волосок оборвался, никто уже не мог ничего изменить.

В тоне незнакомца чувствовалась уверенность.

— Откуда ты все эго знаешь? — спросил Улисс.

— Еще бы мне не знать! — сказал тот. — Я ведь и сам участвовал в этой игре. И до сих пор участвую, хотя никого из моих врагов, наверное, уже нет в живых. Все эти мертвые поля появились из-за меня, из-за того, что здесь придумывалось, делалось и хранилось самое смертоносное на планете оружие. А они… Они хотели все это уничтожить первым ударом, но не смогли, а потом им стало уже не до того, они увидели, что им самим и всему миру приходит конец. После первого удара мир сошел с ума. В безумной надежде уцелеть каждый спешил уничтожить всех возможных и невозможных врагов, посылая ракеты наобум. Было несколько взрывов севернее и южнее, а один — прямо на востоке. Долина избежала прямого попадания, но все же и ей здорово досталось. Кроме меня, все погибли, да и я уцелел только чудом, выгорели деревья, перемерла живность, а вот монитор, трижды проклятая болванка, нашпигованная ракетами со смертью, остался невредим.

Улисс слушал черного человека и не знал, чему верить Взрыв на востоке. Значит, нет никакого прохода в новые земли? И земель нет, кроме этой щели в скалах? И он говорит, что все это из-за него, из-за каких-то его “ракет”? Улисс слышал о “ракетах” в детстве, но привык относиться к ним, как к чудовищам из страшной сказки, которых давно уже не бывает.

— Кто ты? — спросил он незнакомца, задумчиво глядящего куда-то мимо него.

— Кто я? — переспросил тот. — Я сам думал над этим много лет. Когда-то меня называли громкими именами: “выдающийся ученый”, “крупный физик”, но потом… Потом я понял, что это ложь. Я всегда был выдающимся убийцей, крупным людоедом, изобретателем смерти. Сотрудники моей лаборатории, солдаты, офицеры Управляющего Центра, — они все погибли в тот день. Я потом часто задумывался: кого считать их убийцами? Таких же солдат, сидящих в таком же Центре на другом континенте? Ерунда! Ведь неизвестно даже, откуда именно прилетали сюда ракеты. Да, мир сошел с ума, и все палили во всех, но использовали при этом оружие одной, самой совершенной тогда системы. Моей. Я долго обдумывал это и понял, что настоящий убийца — это я. Такие, как я, наводнили своими дьявольскими изобретениями планету и космос, мы набивали свои карманы деньгами, свои дома — роскошью и не думали о том, что на самом деле набиваем свои желудки человечиной… Иногда мне бывает очень плохо, я начинаю сходить с ума, боюсь и ненавижу сам себя. Но мертвым не нужен надгробный плач убийцы, они хотят мщения. И мстят. За свои злодеяния я обречен на жизнь. Сто лет я сижу в этом ущелье, не смея отлучиться из своего подземелья больше, чем на час, чтобы снова не стать убийцей. Не понимаешь? Я объясню тебе. Это просто, как все преступное. Это тоже мое изобретение. Изобретение, которое я проклинаю сто лет. Оно приковало меня к этому бетонному мешку… Вот и сейчас, — он вдруг насторожился, словно прислушиваясь к чему-то — да, пора. Идем, я покажу тебе!

Черный человек положил оружие на плечо и приблизился к Улиссу.

— Видишь ли, парень, — сказал он, и глаза его блеснули. — В сущности, это ведь здорово, что ты пришел. Это может все изменить Но я еще боюсь поверить… Если бы нам удалось… Ладно, потом. Как тебя зовут? Улисс? А я Полифем. Так меня и называй, понял?

Он отпер ключом массивную дверь и повел Улисса сначала по коридорам куда-то в глубь здания, потом вниз по винтовой лестнице, снова по коридорам, открывая и закрывая за собой тяжелые железные двери, с многочисленными рукоятками и задвижками, совсем такие же, как в Большой Яме Улисс с удивлением смотрел на рубиновые огни, освещавшие лестницы и коридоры. Несколько раз они проходили через гулкие полутемные залы, наполненные различными механизмами или пустые, с холодно мерцающими экранами вдоль стен, и, наконец, спустившись уже глубоко под землю, вошли в небольшую комнату, вся обстановка которой состояла из стола с торчащей посередине кнопкой и полукруглого циферблата на стене перед ним. На полу валялись вороха льняного тряпья, служащие, как видно, постелью, посуда, разобранное оружие и несколько книг.

Полифем прежде всего подошел к столу и нажал кнопку. Стрелка, находившаяся в правой части циферблата, резко рванулась влево и замерла в крайнем положении.

— Вот здесь я и живу, — сказал он, поворачиваясь к Улиссу, — живу с того самого дня, когда наступил конец света. Садись-ка вот сюда и послушай, это не лишено интереса — рассказ о конце света. Может быть, ты в нем ничего не поймешь, но это не важно — я должен, наконец, выговориться, слишком долго мне пришлось ждать такой возможности… Да и мясо успеет как следует свариться, у четверорогих козлов оно, знаешь ли, жестковато. Итак, слушай…

Место, где мы с тобой находимся, называлось когда-то Управляющим Центром. Отсюда можно подавать команды огромному монитору-истребителю. Сам он находится в шахте на другом конце долины, но стоит приказать, и он взлетит, поднимется в космос и будет кружить над планетой, нанося удары по заранее указанным ему местам, а также по всем подозрительным объектам на территории “противника”. Это страшная штука, самая страшная из всех, что были придуманы для уничтожения людей.

Но нас, его создателей, тогда это мало тревожило. Мы построили монитор, и гордились им, и продолжали совершенствовать, делая его все неуязвимее и смертоноснее. Во всем мире тогда изобреталось новое оружие, лаборатории работали уже прямо на стартовых площадках, и эта гонка казалась нам захватывающей, потому что мы всегда оказывались впереди.

В тот день я работал в самой глубине шахты — нужно было проверить работу нового, только что установленного оборудования. Неожиданно раздались сигналы тревоги. Пол под ногами задрожал — это двигались стальные плиты, изолирующие отсеки друг от друга. Я поспешил к лифту, но он уже не действовал, пришлось карабкаться по лестнице через монтажный лаз. Гул моторов скоро прекратился, и наступила непривычная тишина.

Мне стало страшно, на учебную тревогу это не походило — она никогда не объявляется так внезапно, по крайней мере, я бы знал о ней заранее. Скорее всего, думал я, какая-нибудь авария или пожар, ничего другого мне даже в голову не приходило.

В отсеке верхнего этажа никого не оказалось — даже часового не было на месте. Тут уж я испугался по-настоящему. Сомнений не оставалось, случилось что-то очень серьезное. Не разбирая дороги, я бросился в тамбур и с ужасом обнаружил, что входная дверь заперта. Я понял — обо мне просто забыли в начавшейся суматохе. Но из-за чего она возникла? Неужели все-таки настоящая тревога? Что же теперь будет со мной? Оставалось одно — колотить в дверь что есть силы, там, снаружи, кто-нибудь еще, может быть, есть.

Я стал искать подходящий твердый предмет, как вдруг далеко-далеко, где-то в глубине шахты, послышался нарастающий вой. У меня подкосились ноги — я узнал шум установок, защищающих монитор от всего того, что несет ядерный взрыв. Этот новый вид защиты был изобретен здесь же, но я не стану объяснять тебе, что там к чему, все эти излучения и поля только собьют тебя с толку. Так вот. Никто никогда не испытывал эту защиту на людях, да и вряд ли такое могло прийти кому-нибудь в голову — она считалась безусловно смертельной для человека. Зато технике обеспечивалась почти полная безопасность!

Я понял, что мне конец. Дышать стало тяжело, голову словно сдавил стальной обруч, перед глазами все поплыло. ’Волна нестерпимого жара захлестнула меня, и я, корчась и вопя от боли, упал на пол. Жар становился все сильнее, кажется, я почувствовал, как вспыхнули волосы на голове, но в этот момент страшный удар потряс шахту и отбросил меня далеко от двери. Я потерял сознание.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я пришел в себя. Думаю, не очень много. Я очнулся от легкого покалывания во всем теле и обнаружил, что в тамбуре происходит что-то странное. Яркие светящееся шары медленно плавали в воздухе. Иногда они сталкивались друг с другом, и раздавался громкий сухой треск. Тогда покалывание становилось чуть сильнее. Я оглядел себя и едва снова не потерял сознание. Вся бывшая на мне одежда превратилась в пепел, стены тамбура стали гладкими и блестящими, как стекло, и при всем этом я оставался жив! Пепел въелся в мою кожу, навеки сделав ее багрово-черной, но никакой боли я не испытывал. Все тело казалось наэлектризованным, опутанным тонкими невидимыми нитями, которые рвались при каждом движении.

Я был напуган до такой степени, что не мог ни о чем думать, мне хотелось лишь как можно скорее бежать отсюда, выбраться наружу, к людям. Я вдруг вспомнил, что через монтажный лаз можно попасть в бункер рядом с шахтой, куда загоняют на время разгрузки тягачи и где стоят вездеходы охраны. Осторожно, чтобы не коснуться светящихся шаров, я подполз к лестнице и спустился на два этажа. Затем по узкому коридору монтажного лаза добрался до люка и дрожащими руками взялся за рукоятку. Она подалась неожиданно легко, люк распахнулся, и я оказался в бункере.

Здесь никого не было. В грузовом зале стоял неуклюжий гусеничный вездеход, я влез в него и запустил двигатель, потом пошел к воротам. Однако сколько я ни дергал рубильник и ни жал на кнопки, ворота не открывались. Пришлось взяться за ручной ворот. Тяжелая плита дрогнула и медленно поползла, открывая узкую щель. И сейчас же раскаленный пыльный вихрь ворвался в бункер снаружи, посыпалась земля, и я увидел вздыбившиеся обожженные плиты, которыми раньше был выложен спуск к воротам.

Даже не вспомнив об опасности, грозящей мне под открытым небом, я вскочил в вездеход и вывел его из бункера, желая как можно скорее добраться до людей. Но то, что я увидел, заставило меня забыть о собственных мытарствах.

Зловещая черная туча вставала на востоке. Ее пронизывали языки оранжевого пламени. Почти вся растительность в долине превратилась в пепел и была унесена ураганом вместе с почвой. Я увидел догорающие развалины лаборатории, вдали чернела опаленная стена Управляющего Центра. Мне сразу стало ясно, что произошло, если не в шахте, то, по крайней мере, здесь снаружи. Это был, без сомнения, ядерный взрыв, уж я — то в таких вещах разбирался. Удар пришелся восточнее ущелья, но целились, конечно, сюда, других объектов, достойных ядерного оружия, в округе не было.

Вездеход мчался по голой равнине, усыпанной обломками скал — там, где всего несколько минут назад был лес. Я обернулся и увидел обнажившуюся круглую крышку шахты. Ее лепестки были закрыты, значит, ответный удар не готовился. А может быть… Я подумал о людях, сидящих в Управляющем Центре. С ними-то что?

Камни были раскалены, воздух дрожал над ними, как над печкой, но я не чувствовал ни температуры, ни действия наверняка высокой радиации. Что-то произошло со мной в шахте, тело мое стало совсем другим, будто я состоял теперь не из мяса и костей, а из какого-то упругого огнеупорного материала, не поддающегося, к тому же, и жесткому излучению. Но тогда я не думал об этом, нужно было следить за дорогой, лавировать среди скал и стараться не потерять нужного направлениям. “Скорей, скорей!” — подгонял я себя, но увеличить скорость не мог. К счастью, невдалеке показалась узкая щель на склоне горы, по ней проходила дорога к Управляющему Центру.

Вдруг яркая вспышка ослепила меня, и сейчас же мотор вездехода заглох. Наступила долгая, неестественная тишина. Приоткрыв глаза, я увидел нестерпимый блеск камней и протянувшиеся от них глубокие, черные, как на Луне, тени. Это был второй взрыв.

Большой обломок скалы, скатившийся, как видно, по склону после первого взрыва, закрывал меня вместе с вездеходом от вспышки, я видел только отраженный свет, но и он был режуще ярким. Шипение и треск послышались со всех сторон, пар белыми столбами поднимался от земли.

Через несколько минут клубящиеся тучи заслонили всю южную половину неба, и стало совсем темно. Тогда я выбрался из вездехода и бегом бросился вверх по склону. Дорога, проходящая по узкой расщелине, почти не пострадала, и я довольно быстро достиг бетонной коробки — верхнего этажа центра.

Трупы стали попадаться, едва я проник через аварийный люк внутрь. На всех этажах, начиная от надземного и до самого нижнего, где размещался командный пункт, лежали люди, застигнутые мгновенной смертью. Не помогли ни бетонные перекрытия, ни свинцовые перегородки, ни герметически закрывающиеся двери. Первым делом я спустился в командный пункт и убедился, что монитор остался на месте и совершенно невредим. Приборы говорили о его готовности стартовать в любую минуту. Тогда я включил аппаратуру связи и попытался поймать хоть какие-нибудь сигналы из внешнего мира. Радио не работало совсем, да и не могло работать в таком аду, а по специальным каналам кое-как шел только прием. Столица молчала, но мне удалось услышать несколько чужих станций. Они кричали о всеобщем сумасшествии, молили о помощи, угрожали друг другу немедленной смертью.

Тогда только до меня дошли масштабы происшедшей катастрофы. Планета гибла, и ничто уже не могло ее спасти. Даже те участки, которые не подверглись бомбардировке непосредственно, будут неминуемо заражены спустя какое-то время через воду и воздух. Единственная возможность уберечь хоть что-то — немедленно прекратить любые дальнейшие взрывы. Чем меньше их произойдет, тем больше шансов останется у тех, кто еще жив. Поймут ли это люди? Я не знал. И ничего не мог им сказать. Да и кто бы стал меня слушать? Я выл от отчаяния, от бессилия что-либо исправить, сделать так, чтобы все это оказалось только сном. Мир погибал на моих глазах, станции замолкали одна за другой.

И вдруг я вспомнил — меня будто кипятком обдало — я вспомнил об этой вот кнопке, об этом проклятом механизме, который я сам за два года до того предложил включить в стартовую систему. Тогда война представлялась всем нам забавной игрой, в которой нужно заранее рассчитать ходы противника, но о том, что когда-нибудь придется делать ходы по-настоящему, никто всерьез не думал.

То, что один человек нажатием кнопки может уничтожить целую страну, никого в то время уже не удивляло. Но как быть, если его опередят? Если он сам будет убит, похищен, выведен из строя?

И я придумал вот это. Взгляни. Если нажать эту кнопку, монитор НЕ взлетает. Но если никто не нажмет ее в течение часа, произойдет автоматический старт. Космический корабль, нашпигованный новейшим оружием, поднимется над землей и начнет войну. К чему это приведет? Не знаю Если конец цивилизации уже наступил, то тогда, наверное, наступит конец жизни вообще…

Да, так вот. За два года до войны эта комната была оборудована, здесь установили дежурство, и скоро я почти перестал о ней вспоминать. А в тот день вдруг вспомнил. Вспомнил в последнюю минуту. Это было и счастьем и проклятием для меня. Когда я вбежал в комнату, стрелка уже коснулась вот этой красной черты. Вся дежурная смена была, конечно, мертва. Оставались, может быть, какие-то секунды до срабатывания системы автоматического старта. От ужаса я закричал, бросился, перепрыгивая через тела, к столу и нажал на кнопку. Я давил на нее всей своей тяжестью и никак не мог отпустить, хотя видел, как стрелка прыгнула влево и снова начала свой часовой путь к красной черте. Я успел. Успел! Поначалу лишь одна эта мысль гудела в голове, и, забыв о гибели мира, о том, что ждет меня впереди, я плясал от радости под неподвижными недоумевающими взглядами мертвых офицеров. Я не стал убийцей хотя бы сейчас, в этой общей мясорубке, я оставил шанс тем, кто, может быть, уцелеет в войне. Я уже не делил людей на “противников” и “союзников”, неизвестно было, кто первым начал войну и против кого ее повел, все были теперь равны и одинаково беззащитны перед смертью, разве только одних она возьмет за горло раньше, а других позже…

Но этот шанс, который я подарил миру, дорого стоил мне самому. Отныне я был привязан к комнате с кнопкой навсегда. Я не мог отключить механизм — он находится там, на стартовой площадке, а до нее не меньше двух часов ходу. Я не мог прижать кнопку чем-нибудь тяжелым, так, чтобы она всегда оставалась во включенном положении — это ничего не даст, счетчик времени сбрасывается только при нажатии кнопки в последние десять минут. Кроме того, нажимать ее может только человек — за этим следят специальные датчики, и перенастроить их мне не удалось. Я оказался бессилен перед собственным изобретением.

С тех пор я живу возле него, никогда не отлучаясь и не засыпая больше, чем на час. Я видел бесчисленные отравленные дожди и ужасные метели небывалой зимы, наступившей после войны. Если бы не горячие источники, согревающие ущелье, оно было бы доверху засыпано снегом. Но тепло источников делало свое дело. Несколько десятилетий спустя жизнь мало-помалу стала возвращаться, правда, она неузнаваемо изменилась, но осталась жизнью — чудом, которого, может быть, нет больше нигде во Вселенной. Сначала появились растения — пышные, причудливые, быстро меняющиеся от поколения к поколению. Потом с гор стали спускаться не менее удивительные животные. Они приходили оттуда, где по ночам видны зеленые отсветы. Там, в горах, что-то происходит, идет какая-то медленная реакция. Как я мечтаю сходить туда! Узнать, почему пришедшие оттуда звери могут не только переносить радиацию, но и сами довольно сильно излучают.

Труднее всего было в первые годы. Я ужасно страдал от голода, от лютых холодов, от приступов каких-то неизвестных болезней. Порой мне хотелось умереть, чтобы прекратилась эта нескончаемая мука, но я понимал, что вместе со мной погибнет все живое на планете, и продолжал час за часом, день за днем, год за годом терпеливо отодвигать смерть и снова ждать ее приближения. Обычному человеку, конечно, не удалось бы выжить в таких условиях, и иногда, в то проклятое время, когда холод свирепствовал особенно сильно и долго не удавалось раздобыть никакой пищи, я жалел, что не погиб вместе со всеми от первого взрыва. Пусть бы уж планета сама заботилась о своей безопасности.

Однако позже я понял, что не случайно остался жив, не случайно живу до сих пор, не случайно успел нажать кнопку в первый раз…


Не то от тепла, которое окружало его весь день, не то от сознания надежности этого убежища, Улисс ощутил усталость. Усталость человека, справившегося с трудной работой. Он присел на деревянный ящик у стола и сонными глазами смотрел на Полифема, сыпавшего непонятными словами:

— Эх, нам бы только с монитором разделаться! Мы бы тут такую жизнь организовали! Город ваш сюда переселили бы, антенны бы починили, связались бы с миром. Людей-то много еще на планете, да как добраться до них через все эти мертвые пространства, где их искать? Ну, да это второй вопрос. Главное — связаться, а там что-нибудь придумаем. Может быть, у кого-нибудь даже самолеты остались… — не переставая говорить, он нажал кнопку на столе, и стрелка, подошедшая уже к последним делениям шкалы, снова отпрыгнула в ее начало.

— Здесь тоже есть кое-какая техника, — продолжал он, — испорчена только сильно. Если ее наладить да починить старую дорогу, можно будет разъезжать… Ты слышишь? Эй, парень! Что с тобой?

Комната вдруг поплыла перед глазами Улисса, неудержимая тошнота подступила к горлу. Он попытался ухватиться за край стола, но только беспомощно шарил руками в пустоте. Пол закачался, быстро приближаясь, и больно ударил прямо в лицо.

…Улисс очнулся от нестерпимой горечи во рту и открыл глаза. Он лежал на полу, Полифем, стоя на коленях рядом, по капле вливал ему в рот какую-то жидкость из темного пузырька.

— Ты что это, парень? — взволнованно говорил он, приподнимая одной рукой голову Улисса. — Где это тебя угораздило дозу схватить? Осторожней надо с такими вещами!

Ужасно болели глаза, клочья черной пелены медленно кружились по комнате, застилая свет. Кожа на лице и Руках горела огнем. Совсем как у Ксаны, подумал вдруг Улисс. Она точно так же чувствовала себя в первые дни после падения в реку. Только ожоги у нее были по всему телу… Снова подкатила тошнота. Улисс скорчился на полу и закашлялся, давясь рвотой. А вот этого у нее не было, отрешенно думал он. А было у кого-то другого. Совсем недавно. У кого же? И куда он потом делся? Ах, да, Пеан-добытчик и его сыновья! Все то же самое… Только ведь они не прожили и суток…

И вдруг он понял. Свирепень! Ну, конечно, он напугал зверя огнем и грохотом страшной машины, а тот в ответ поразил его своим невидимым ядом. “Когда надоест жить, — поучал молодых Дед, — кинь копье в свирепня”. Улисс застонал. Это смерть. Он с трудом поднялся, снова сел на ящик у стола и, закрыв лицо руками, чтобы свет не резал так нестерпимо глаза, сказал Полифему:

— Иди к своему монитору. Я все понял, буду нажимать кнопку, когда нужно. Только торопись, мне недолго… осталось.

Полифем не ответил. Улисс поднял голову. В комнате никого не было. Где же он? Неужели этому столетнему дураку неясно, как дорого сейчас время!

В коридоре раздались шаги, и в комнату вошел Полифем с черной коробкой в руках.

— Сейчас, сейчас, потерпи! — сказал он Улиссу и, поставив коробку на стол, принялся перебирать в ней разные склянки и блестящие металлические детали.

— Скорее иди к монитору, — снова заговорил Улисс, тяжело дыша, — скорее, пока я еще могу нажимать кнопку. У нас осталось мало времени, понимаешь? Мне скоро конец, свирепень отравил меня. Свирепень… Такой зверь…

— Да, да, — отвечал Полифем, не слушая, — сейчас все будет хорошо, сейчас…

Улисс вздрогнул, что-то острое впилось вдруг ему в руку.

— Ничего, ничего, — повторял Полифем, — это просто укол. Будет немного кружиться голова, но ты не пугайся. Ложись-ка вот сюда, на постель.

Улисс поднялся, но вдруг почувствовал, что у него отнимаются руки и ноги. “Поздно, — подумал он, — я умираю”. И, как подкошенный, рухнул на кучу тряпья у стены.


…Уже который день он идет вдоль отвесной стены Предельных гор, смотрит, не отрываясь, на зарево, разгорающееся над ними, и никак не может понять, почему оно не зеленое, как всегда, а красное. Там, за стеной, новые земли, это он знает точно, но попасть туда невозможно, потому что в стене нет ни единой щелочки, в которую можно было бы пролезть или хотя бы зацепиться и подняться наверх. Стена нависает над ним и мерно колышется в такт отдаленному рокоту, идущему из глубины гор.

Нет, это не горы, это свирепень развалился на дороге в новые земли и спит. И пока он не проснется, туда не попасть, а когда проснется, всем землям придет конец — и новым, и старым, и не будет никаких…

Но что это? На вершине стены появляется яркая оранжевая искра и быстро растет! Это люди забрались на тушу спящего свирепня и подают сигналы! Они развели там костер и все подкладывают, подкладывают в него дрова, огонь разрастается, ширится, набухает… И вдруг раздается страшный грохот — проснулся свирепень. Разгневанный зверь поднимается на ноги, и огонь, сорвавшись с его спины, падает на землю тяжелой каплей смертельного яда…


Улисс проснулся. Он лежал на постели Полифема все в той же комнате. Стена, возвышавшаяся во сне слева, оказалась боковой стенкой деревянного ящика, на котором стояли большой стеклянный сосуд с водой и светильник, прикрытый красным колпаком. Через край сосуда свешивался кончик тряпки, и на нем, медленно набухая, разгоралась оранжевым светом капля воды. Вот сейчас она сорвется и упадет. Улисс зажмурился.

Что-то не так, подумал он. Ничего этого не должно быть — ни комнаты, ни красного света, ни водяных капель, — все это стало невозможным после того, что случилось. А что, в самом деле, случилось? Надо бы вспомнить… Скверное что-то. Такое, что хуже некуда. Удивительно! Осталось воспоминание о безнадежном каком-то отчаянии, а вот отчего оно происходит, Улисс забыл. Ксана? Нет, не то. Вернее, Ксана тоже, но она далеко, о ней ничего неизвестно… Свирепень! Да, он перегородил своей тушей проход в новые земли… Нет, это был сон. И все-таки свирепень. Его невидимый яд. Кого-то он этим ядом убил. Кого?

Стоп! Улисс приподнялся на постели, удивленно оглядываясь. Он все вспомнил, но от этого стал понимать еще меньше. Он жив?! Как же так? Почему исчезла боль в глазах? Куда девалась тошнота? Прислушиваясь к своим ощущениям, Улисс осторожно встал. Он чувствовал только слабость в ногах и сильный голод — больше ничего. Болезнь исчезла.

Полифем дремал над книгой у стола. Улисс подошел к нему и коснулся плеча — не для того, чтобы разбудить, просто ему хотелось еще раз убедиться, что он видит этого человека наяву. Полифем вздрогнул и открыл глаза. Он бросил быстрый взгляд на циферблат — стрелка еще не достигла середины шкалы, — а затем уже повернулся к Улиссу.

— Поднялся? — произнес он, улыбаясь. — Ты себе не представляешь, парень, как это здорово — знать, что есть живой человек, который может хлопнуть тебя по плечу! Давненько не испытывал ничего более приятного! Однажды, правда, я почувствовал на своем плече руку, но тогда за спиной у меня стоял мертвец и ждал только, чтобы я оглянулся. Не помню, чем это кончилось, кажется, у меня тогда был бред… Ну-с? Ты, я вижу, совсем поправился, сынок? Наклонись-ка поближе, я хочу посмотреть на твои глаза. Не робей, все уже позади. Можешь мне поверить, за сто лет я неплохо поднаторел в медицине, по крайней мере теоретически, — Полифем сладко зевнул и захлопнул книгу. — Интереснейшая, черт возьми, наука!

— Я ничего не понимаю, — просипел Улисс. В горле у него было сухо. — Что со мной случилось? Я думал, это свирепень…

— Свирепень, — задумчиво повторил Полифем, — может, и свирепень… А ну-ка, скинь куртку.

Он поднялся и обошел вокруг Улисса, внимательно его разглядывая.

— Не знаю уж, что там за свирепень, но получил ты вполне достаточно, чтобы твердо обосноваться на кладбище.

Полифем вернулся к столу и взял стоявшую на нем черную коробку.

— Если бы не регенератор, — сказал он, снимая крышку и показывая Улиссу уложенные рядами ампулы, — дело могло бы обернуться для тебя очень скверно. Но это волшебное средство творит прямо-таки чудеса. И, вдобавок, замечательно сохраняется. Оно появилось у нас всего за несколько месяцев до войны, слишком поздно, конечно Нигде в мире его еще не было, а ведь оно могло бы многих спасти.

Улисс с удивлением смотрел на ампулы. Почти такие же он выбросил в шахту Большой Ямы, они лишь немного отличались формой и цветом. И в этих склянках помещается сила, способная излечить человека, смертельно отравленного невидимым ядом! Они могли бы поставить на ноги всех тех, кто умирал, попав под розовый дождь, или был застигнут наводнением в лесу и умер через несколько месяцев, или отбивался копьем от свирепня. Они могли бы вылечить Ксану! Если только…

Да, есть одно условие. Ведь Полифем не вылечил никого из тех, кто был здесь в день войны. Лекарство помогает только живым, оно не может воскресить мертвого. Если Ксана еще жива, ее можно спасти, а если… Нужно бежать немедленно к ней! Нельзя терять ни минуты!

Да, но как же он уйдет? Ведь Полифем снова останется один на один со смертью, грозящей людям. Дождется ли он возвращения Улисса? Сколько времени придется ему ждать? Нет, в Город идти рано.

— Когда мы сможем покончить с этим монитором? — спросил Улисс.

— Скоро, малыш, — ответил Полифем, — теперь уже скоро. Но сначала ты должен восстановить силы, больше всего тебе сейчас нужен хороший бифштекс. Пойдем-ка, я угощу тебя кое-чем, дичи здесь, слава богу, хватает, да и боеприпасами я обеспечен еще на сотню лет.


…Среди разбросанных по комнате вещей стоял натянутый на проволочный каркас мешок с двумя широкими лямками. Полифем называл его рюкзаком и постепенно набивал всякой всячиной — инструментами, различными деталями, мотками проволоки, патронами и свертками с едой.

— Одному богу известно, что там теперь делается, — говорил он, укладывая в рюкзак фляжку с водой, — наверное, будет не так-то просто попасть внутрь, да и в самой шахте ползать не легче. Тамошние коридоры никогда, в общем-то, не предназначались для прогулок, а сейчас и вовсе могут оказаться непроходимыми. Так что все это, — он приподнял рюкзак и хорошенько его встряхнул, — может очень пригодиться… Уж теперь-то я доберусь до этого проклятого механизма! Если понадобится — зубами прогрызу к нему дорогу. Мы посчитаемся еще за сотню лет, которую я здесь проторчал. Сколько сделать можно было! Сколько людей спасти, научить, уберечь, эх!..

— Ну, кажется, все, — Полифем завязал рюкзак и с помощью Улисса водрузил его на спину. — Подай-ка мне автомат. Да не бойся, это еще не самое страшное, что тут есть! Вот так. — Он повесил автомат на шею и, подойдя к Улиссу, положил ему руку на плечо.

— Пожалуй, пора. Счастливо, малыш. Главное, не забудь про кнопку. Что бы ни случилось, главное — это кнопка. Я постараюсь управиться побыстрей, но, может быть, мне понадобится несколько дней. Придется потерпеть, сынок. Только никуда не уходи из комнаты. Еды у тебя навалом, можешь дремать вполглаза — мой будильник разбудит мертвого… Все понял?

Улисс кивнул. Ему было не особенно приятно оставаться одному в этом каменном мешке под землей, но, в общем, он считал свои обязанности простыми. И потом, это ведь ненадолго. День — два, и Полифем вернется. С монитором будет покончено, и они вместе уйдут в Город. И никакой свирепень им будет не страшен.

Полифем еще раз окинул взглядом комнату и с затаенной тревогой посмотрел на циферблат, по которому, медленно приближаясь к красной черте, ползла стрелка.

— Ну, все, пошел. Прощаться не будем. Увидимся… — Он решительно повернулся и вышел из комнаты.

Улисс остался один. Пока в коридоре были слышны шаги Полифема, он все стоял посреди комнаты и глядел на дверь, потом подошел к столу и сел в мягкое кресло. Теперь главное — терпение, подумал он. Надо ждать. Ждать, как в карауле на стене. Как в засаде на охоте. Только там с ним были Дед, Шибень, Ксана, а сейчас ему придется ждать одному.

Нет, не так. Ксана тоже ждет. И весь Город. И все люди, где бы они ни жили. Все, кто еще жив, ждут возвращения Полифема. Только мертвым все равно, их уже не спасти, а живым можно помочь…

Улисс вспомнил далекий голос, звучавший в ящике, который ему показывал Полифем. Сквозь хрипы и свист доносились незнакомые, неизвестно что означающие слова, но главное — это была человеческая речь. Где-то там, за Мертвыми Полями или еще дальше, живут люди. Нужно что-то починить, и тогда они смогут нас услышать, говорит Полифем. Можно добраться до людей или позвать их сюда и тогда вместе хоть что-то исправить, восстановить хоть часть уничтоженного сто лет назад мира…

Стрелка медленно ползла по циферблату. Когда она приблизилась к красной черте, Улисс нажал кнопку и вернул стрелку в начало шкалы. Все очень просто, когда нужно проделать это один раз. Труднее будет каждый час нажимать кнопку несколько дней подряд… А ведь Полифем делал это столько лет!

Откуда-то вдруг послышался отдаленный стук. Улисс насторожился. Где-то хлопнула дверь, и металлический пол загудел от частого, отчаянного топота. Звук все нарастал, и, наконец, в комнату, хрипло дыша, ворвался Полифем. Он был без рюкзака и без автомата, на плече болтался выдранный из куртки клок. Первым делом Полифем подскочил к столу и, выкатив глаза, уставился на циферблат. Он долго, не отрываясь, смотрел на него, а потом вдруг закрыл лицо руками и разрыдался.

— Что случилось? — спрашивал Улисс, усадив Полифема в кресло. — Где твое оружие? Где мешок? На тебя кто-нибудь напал?

Но тот лишь всхлипывал, отрицательно мотая головой. Улисс дал ему воды. Полифем хлебнул и закашлялся.

— Погоди, — выдавил он, — дай мне отдышаться, сейчас все расскажу.

Он долго сидел, обхватив голову руками и чуть покачиваясь из стороны в сторону.

— Оказывается, это не так просто, как я думал… — заговорил он наконец. — Все дело во мне. Миллионы раз я в деталях представлял свой поход к шахте и совершенно упустил из виду одну мелочь. Нажимать кнопку — для меня это не просто привычка. Это стало уже инстинктом, жизненной потребностью. Я слишком долго этим занимался и привык считать это самым главным. И вот теперь не могу уйти от нее. Я чуть с ума не сошел, когда подошло время нажимать кнопку. Я заставлял себя идти дальше, обзывал трусом, бился головой о камни, но все бесполезно. В конце концов я бросил и рюкзак, и автомат и прибежал сюда… Будь ты проклято, дьявольское изобретение! Из-за тебя я ни на что уже не гожусь! Я способен только следить изо дня в день за этой трижды осточертевшей стрелкой!

Полифем ударил кулаком по столу и отвернулся. Некоторое время он молчал, уставившись в стену и тяжело дыша, а затем повернулся к Улиссу с грустной улыбкой.

— Ничего, малыш, это пройдет… Я попробую еще раз, только мне нужно немного прийти в себя…


Выбравшись из чащи, Улисс поднялся на пригорок и сейчас же увидел крышу шахты — круглое, поделенное на сектора поле, отливающее металлическим блеском. Полифем говорил, что когда-то оно было покрыто тонким слоем почвы и замаскировано растительностью, но во время взрыва все это было снесено, и только крышка осталась невредимой, готовой в любую минуту раскрыть свои стальные лепестки и выпустить в небо снаряд, который начнет новую войну — войну со всеми, кто еще жив.

В лесу послышался шорох, и Улисс резко обернулся, вскинув автомат. С этим оружием он никого не боялся, но пока его путь проходил через лес, ему никак не удавалось отделаться от впечатления, что кто-то следует за ним по пятам. Вот и сейчас…

Нет, в чаще было снова тихо. Если за ним и наблюдают, неожиданного нападения можно не опасаться — широкое открытое пространство отделяет его от леса. Улисс стал спускаться к шахте, внимательно разглядывая голую глинистую равнину вокруг нее Теперь главное — найти вход в шахту, который называется монтажным лазом. Где-то здесь, как говорил Полифем, есть врытый в землю бетонный блиндаж. Теперь, когда верхнего слоя земли не стало, он должен быть хорошо виден. Внутрь блиндажа ведет мощенный плитами спуск, а в глубине его находится стальной люк. Это и есть монтажный лаз.

Он хорошо запомнил наставления Полифема. Он умел обращаться с автоматом и инструментами, знал на память все каналы и ответвления монтажного лаза и освоил больше десятка способов отключения механизма автоматического старта. На обучение пришлось потратить немало драгоценного времени, но другого выхода не было — Полифем так и не смог заставить себя надолго оторваться от комнаты с кнопкой.

Улисс решил обойти шахту слева — блиндаж должен находиться где-то там. Однако разглядеть его пока не удавалось: мешали разбросанные повсюду обломки скал и непонятные, насыпанные из глины и песка валы, тонкими лучами расходящиеся от шахты в разные стороны. Улисс подошел к одному из них поближе. Глина была рыхлой, значит, насыпь сделана не очень давно. Кому же она могла понадобиться?

Чтобы идти дальше, нужно было перебраться через насыпь, и Улисс осторожно ступил на сыпучий склон. Ноги вязли в мягкой податливой почве, но, в общем, подъем не составлял особого труда. К тому же, и вал не был высоким — вряд ли выше человеческого роста. Улисс быстро вскарабкался на гребень насыпи и уже хотел, было, съехать по ее противоположному склону, как вдруг почувствовал, что теряет опору под ногами, почва вокруг покрылась трещинами, стала быстро проседать и наконец рухнула, увлекая Улисса в черный подвал.

Не успев даже испугаться, он упал на мягкую рыхлую кучу, и льющийся сверху песчаный поток чуть не засыпал его с головой. Когда он прекратился, Улисс кое-как освободился от рюкзака и, отплевываясь, выбрался из кучи. Он увидел низкий овальный ход, ведущий в сторону шахты. Отверстие с противоположной стороны было почти засыпано песком, осталась только узкая щель. Улисс, наконец, понял — вал, на который он взбирался, был сводом прорытого в глине коридора. Но куда он ведет? Может быть, по нему можно быстрей и проще попасть в шахту? Или лучше не рисковать? Он подошел к стене и попытался вскарабкаться по ней наверх. Поначалу ему удалось сделать ножом несколько ступеней в глине, но выше начинался слой песка, едва тронув его, Улисс был сброшен на дно новым обвалом. Похоже, это надолго, подумал он. Делать нечего, придется идти через тоннель. Остается, правда, неясным, кто его прорыл и стоит ли соваться в эту темную нору, не зная, что ожидает в глубине? Но Улисс уже решился. Он извлек из песчаной кучи свой рюкзак, достал из него свечу и спички — все это Полифем изготовил сам и очень гордился своими новыми, мирными изобретениями.

С зажженной свечой он двинулся по подземному коридору в сторону шахты. Идти по твердому глинистому дну тоннеля было даже легче, чем на поверхности. Улисса немного беспокоила возможная встреча с каким-нибудь живущим здесь зверем, но с помощью оружия он надеялся одолеть кого угодно. Вдобавок, тоннель казался вполне безопасным, похоже, им никто не пользовался уже давно, следов на полу не было, наверное, их смывал поток, бегущий здесь во время дождей. Стояла глубокая тишина, только раз Улиссу послышался сзади слабый шум, но это, вероятно, снова обвалился песок.

Прошло немало времени, прежде чем однообразно тянущийся коридор закончился у входа в какую-то более обширную подземную полость. Ступив туда, Улисс почувствовал, что мягкая глинистая почва под ногами сменилась ровным и гладким каменным полом. Он поднял свечу повыше и радостно вскрикнул — его окружали бетонные стены! Это был, без сомнения, блиндаж. Но ведь вход в него должен выглядеть совсем на так!

Улисс обернулся к тоннелю. Ровное круглое отверстие было проделано прямо в бетоне, лишь короткие огрызки прутьев арматуры выдавались наружу. Да, подумал он. Не хотелось бы иметь дело с зубами, прогрызшими эту дыру. Он двинулся дальше, но вдруг заметил что-то смутно белеющее у стены и свернул туда. Пламя свечи выхватило из темноты кучу костей и покрытый клочьями полуистлевшей шкуры трехрогий череп. Это был дочиста обглоданный скелет здоровенного быкаря.

Рука непроизвольно потянулась к автомату. Зверь, который одолел такого гиганта, да еще и затащил его в эту нору, был наверняка очень опасным противником. Улисс долго вслушивался в тишину, озираясь по сторонам, но никаких признаков чьего-либо присутствия поблизости не уловил и постепенно успокоился. Он пошел дальше, стараясь понять, в какой части блиндажа находится и как отсюда попасть к монтажному лазу. Скоро это стало ясно. Хорошо зная план блиндажа, Улисс уверенно направился по коридорам прямо к люку. Здесь его ждала новая неожиданность — массивная железная дверь монтажного, лаза была, что называется, с мясом сорвана с петель и валялась неподалеку, покореженная и покрытая толстым слоем пыли. Улисс даже присвистнул от удивления, теперь ему стало ясно, что соваться в шахту вовсе не так уж безопасно. И все же, кто бы там ни поселился, нужно идти дальше, и пройти придется именно здесь, другого пути нет.

Улисс шагнул в люк. Передвигаться здесь можно было только сильно согнувшись, к тому же, пол коридора был завален землей, обломками дерева и каким-то гнутым железом. Шагов через сто, однако, этот завал кончился, и на полу заблестели клепаные металлические плиты. Улисс пошел быстрее, но почувствовал, что пол у него под ногами ходит ходуном, и чем дальше он идет, тем сильнее становится качка, словно железная труба коридора болтается в пустоте, ни к чему не прикрепленная. Похоже, что так оно и было, сломались крепления, удерживающие трубу монтажного лаза, огибающую шахту по кругу, все сильнее чувствовался уклон вниз, о котором Полифем ничего не говорил. Улисс продолжал осторожно двигаться вперед. Больше всего он боялся увидеть впереди конец коридора — изломанный срез, уставившийся в черную бездну шахты.

Но увидел он совсем другое. Труба перестала раскачиваться и снова стала горизонтальной, однако форма ее изменилась. Под тяжестью неизвестного груза потолок просел, кое-где в нем зияли дыры, на полу опять появились железные обломки. Улисс сделал еще десяток шагов и остановился, теперь ему стало ясно, что произошло. Невообразимый клубок металлических прутьев, ферм и листов обрушился здесь на коридор, проломил потолок и перегородил проход.

Этого только не хватало, с тоской подумал Улисс. Полифем ничего не знал об этом обвале, он говорил, что монтажный лаз цел и невредим. Да и как бы иначе он прошел здесь? Но за сто лет в шахте, видно, многое изменилось… Что же теперь делать? Он просунул голову и руку в отверстие в потолке и долго всматривался в переплетение железных обломков. Границы кучи скрывались в темноте, и никаких путей обойти ее не было видно. Она висела на трубе монтажного лаза, как на веревке, протянутой над пропастью, и в любой момент могла ее оборвать. Все же Улисс попытался, выбравшись на крышу лаза, пройти несколько шагов по торчащей из кучи ажурной ферме, и только жуткий скрежет проседающего металла заставил его повернуть назад. Ему стало ясно, что пройти здесь не удастся.

Так что же, выходит, всему конец? Значит, зря он шел сюда, зря заучивал с Полифемом планы шахты, никому и ничем он не может помочь, и нужно возвращаться назад? Сидеть в Городе за стеной и ждать, чем все кончится? Нет! Так даже думать нельзя. Должен быть выход. Зубами буду стены грызть, подумал Улисс, правильно Полифем сказал.

Он вернулся к люку и тщательно осмотрел весь блиндаж, потом снова проделал путь к месту обвала, пытаясь пролезть или хотя бы заглянуть в каждую пробоину в стене. Но все напрасно — безопасного прохода не было. Разве только… Стоя перед завалом, Улисс осветил беспорядочное нагромождение ржавого железа. Пытаться преодолеть его сверху бесполезно, вся конструкция шатается от малейшего прикосновения. А вот снизу… У самого пола изогнутые балки, перекрещиваясь, образовали узкую щель. С рюкзаком и автоматом в нее не протиснуться — нечего и пробовать, но если оставить все это здесь, можно, пожалуй, пролезть под кучей, ничего не задев. Если, конечно, под ней вообще есть сквозной проход…

Улисс опустился на колени и заглянул в узкое треугольное отверстие. Он увидел иззубренный обломок трубы, упирающийся в пол, и второй — чуть дальше, но один можно будет обогнуть слева, а другой справа, тонкий металлический лист, свисающий до самого пола, можно, пожалуй, приподнять, а дальше… Ну, да там видно будет.

Он снял автомат и прислонил его к лежащему у стены рюкзаку. Из всех инструментов у него остался только маленький топорик. Лежа на спине и держа в одной руке свечу, он осторожно протиснулся в проем под нависающими над полом балками и медленно пополз вперед — туда, где в темноте густо переплетались ветви железных зарослей…


— У-у-ли-ис! — голос был слабый и далекий, но такой зовущий, полный отчаянья, что, услышав его, нельзя было ни минуты оставаться на месте.

— Я здесь! — закричал Улисс. Он попытался вскочить, но острый край плиты уперся ему в грудь и не дал даже шевельнуться.

В чем дело? Улисс некоторое время не мог сообразить, что произошло. Наконец, он вспомнил. Ф-фу! Все понятно. Кажется, просто уснул. Он протянул руку и нащупал в темноте толстый проволочный жгут. Да, да. Все правильно. Нужно ползти вдоль него. Там впереди виднелась какая-то дыра. Но почему сейчас ничего не видно? Ну да, свеча погасла. Сколько же времени прошло? Он полз под огромной кучей металла, находил проходы, попадал в тупики, возвращался и снова продвигался вперед, а может, и не вперед — сохранять здесь направление было очень трудно, — пока, наконец, не обнаружил этот жгут и не решил двигаться вдоль него.

Все верно, только нужно зажечь свечу, а для этого хорошо бы выбраться в какое-нибудь более просторное место, где можно хотя бы перевернуться со спины на живот и достать спички. Улисс подался чуть вперед. Вдруг пол под ним дрогнул от тяжелого беззвучного удара. За первым ударом последовал второй, третий, плита над ним ритмично вздрагивала, и Улисс вдруг вспомнил, что так уже было. Он уже слышал, вернее, ощущал эти удары перед тем, как уснул. Нет, не уснул, а потерял сознание! Едва вспомнив все это, Улисс почувствовал, что у него снова кружится голова, он уже не мог определить, где верх, а где низ, ему показалось, что пол коридора проваливается, и он летит, кувыркаясь, в бездонную глубину шахты…


…Белый холодный свет… Нет, просто несколько светящихся точек где-то там, в невообразимой вышине… Наверное, звезды. Значит, опять сплю, подумал Улисс. Ну и хорошо.

Эти несколько звезд светили с неба специально для него, лежащего на самом дне бездонного колодца… Колодца? Нет, шахты. И не на дне, конечно, что за ерунда? Улисс попытался поднять голову, но сейчас же в затылке отозвалась такая боль, что зарябило в глазах. Он потрогал затылок рукой и нащупал огромную шишку. И все-таки жив, подумал он. Опять жив. И, кажется, остался на том же месте. Да, вот трубы, вот плита, а вот и проволочный жгут, вдоль которого нужно ползти. Только звезды… Откуда они взялись? Он зашевелился, окончательно выбрался из-под плиты и, застонав от боли в затылке, сел. Можно считать, что все в порядке, руки и ноги слушаются, крови вроде бы нет, а на остальное наплевать… Он поднял голову. Звезды сияли в темноте, ничего не освещая, ко всему равнодушные и неподвижные, наверное, совсем так же они висели над планетой и до войны, и войны никакой не заметили, и не знали, что теперь с планеты их можно лишь изредка увидеть в разрывах багрово-серых туч.

Значит, уже ночь, подумал Улисс А звезды видны через какую-то дыру. Интересно, можно ли до нее добраться? Это очень бы пригодилось. На обратном пути.

Он зажег свечу и, осмотревшись, обнаружил вдруг, что все вокруг изменилось, и прохода, которым он добрался сюда, больше не было. Зато баррикада из переплетающихся труб впереди стала гораздо реже, прозрачней, в ней появились большие темные проемы. Похоже, все, что могло обрушиться здесь на пол, обрушилось от последнего удара, л подпирало кучу теперь только то, что держалось по-настоящему крепко.

Повезло, подумал Улисс. Легко отделался. Сколько железа упало вдруг! Этого хватило бы, чтобы раздавить сотню человек. В крупу, в пыль… Отчего же случился обвал? Может быть, виноват таинственный обитатель подземелья?

Улисс нырнул в один из проемов и сейчас же обнаружил длинный низкий проход под опустившимся почти до пола, но все же целым потолком монтажного лаза. Завал здесь кончался, ползти было легко, и он быстро продвигался вперед. Коридор пошел вверх, стены его постепенно распрямлялись, он приобретал свою первоначальную форму. Кажется, пробрался, думал Улисс. Все-таки пробрался! В азарте он ударил кулаком в стену. Пролез ведь! Прополз, просочился! Вот здесь где-то должна быть лестница вниз, а там уж пустяки1 Он пополз быстрее, не обращая внимания на боль в затылке, забывая о том, что обратная дорога отрезана, может быть, навсегда…

Скоро по правой стороне в стене коридора обнаружилось темное круглое отверстие. Заглянув в него, Улисс убедился, что он на верном пути: вертикальная металлическая лестница вела вниз, в глубь шахты. Спуск предстоял долгий, но это его не пугало, даже если лестница окажется разрушенной, он сумеет спуститься — здесь уже есть обходные пути. Свечу пришлось погасить — чтобы держаться за перекладины, нужны обе руки, но чем ниже спускался Улисс, тем сильнее разгоралось внизу красноватое свечение. Значит, Полифем не ошибся — аварийное освещение исправно проработало сотню лет, и маленькие тусклые лампочки все еще горели в помещениях нижнего этажа.

Улисс зашагал вперед по коридору, отсчитывая попадавшиеся изредка двери и люки. Три, четыре, пять… Следующая! Да, вот она, широкая двустворчатая железная дверь, ведущая в помещение с распределительным пультом. Так говорил Полифем. Улисс не знал, что это за пульт такой, да ему и не было до него дела, он должен только поддеть одну крышку и добраться до толстых черных проводов. Но для этого нужно сначала попасть в комнату… Он взялся за ручку двери и потянул. Закрыто. Все правильно, чтобы ее открыть, нужно перепилить вот эту скобу или отвинтить вон те три болта наверху. Но инструменты остались в рюкзаке, до них теперь не добраться. Есть только топор. Маленький, удобный топорик из прочной стали. Ничего, как-нибудь… Он просунул лезвие топора под скобу, слегка ее отогнул, потом ударил сверху, снова отогнул, снова ударил… Скоба изгибалась все легче, вот появилась на ее поверхности трещина, и, наконец, жалобно звякнув, железная полоска переломилась. Створки двери распахнулись, и в глаза Улиссу ударил яркий свет…


Черный человек привычным движением нажал кнопку, даже не взглянув на циферблат. Еще один час. Ночь подходит к концу. Где же парень? Почему застрял? Перепиливает засовы? Или заблудился в лабиринте монтажного лаза? А может быть… Нет, только не это. Если Улисс погиб, он даже не сможет ничего толком узнать. Снова потекут годы беспросветного сидения в подземной тюрьме. Тюрьме без решеток и запоров, и оттого еще более мрачной и холодной.

— Господи, помоги ему!

Человек встал и заходил по комнате.

— Растяпа, слизняк! — шептал он, обращаясь к себе. — Почему ты не пошел сам? Куда ты отправил его, зеленого мальчишку, почти дикаря! Старый, трусливый убийца!

И вдруг под потолком вспыхнула и замигала белая лампочка, заверещали, запели сигналы тревоги, и бесцветный синтетический голос произнес: “Внимание, авария в системе контроля напряжения. Авария в системе тепловых датчиков. Авария в системе автоматического старта. Автоматический старт невозможен. Внимание…”

Человек медленно опустился в кресло.

— Ну, вот и все, — произнес он, обращаясь к циферблату на стене, — ну, вот и все.

Он еще долго сидел, глядя в пространство, а потом вдруг вскочил, как ужаленный.

— Да что же это я? Ему ведь, наверное, нужна помощь! Скорее туда, к нему!

Он подхватил стоящий у стены автомат и бросился, было, к выходу, но у двери остановился и, обернувшись, поглядел на циферблат. Конечно, этот механизм не играл теперь никакой роли, но стрелка продолжала двигаться, и уйти сейчас, когда она снова приближалась к красной черте…

— Хорошо, — сказал себе человек, — я останусь и дождусь этого момента. Главное — вытерпеть всего несколько минут. Это излечит меня сразу от всех страхов

Он сел в кресло и впился взглядом в циферблат. Стояла глубокая тишина, белая лампочка продолжала вспыхивать и гаснуть. Стрелка медленно приближалась к красной черте. Вот уже не толще волоса зазор между ними. Пальцы человека стальной хваткой стиснули подлокотники кресла.

И вот стрелка коснулась красной черты, наползла на нее, миновала… и, упершись в правый конец шкалы, замерла. Тишина ничем не нарушалась. Последний снаряд войны уже не мог взлететь.


Солнце уже поднялось, когда Улисс с Полифемом выбрались, наконец, из тумана. Улисс оглянулся и увидел долину совсем такой же, как в первый раз. Высокие отвесные стены, освещенные восходящим солнцем, казались розовыми, туман клубился кипящим морем. Улисс перебросил автомат за спину и, бережно прижимая к груди коробку с ампулами, зашагал, догоняя своего спутника, в гору

Ксана, думал он. Жива еще, может быть, Ксана!..

Александр Бушков ДЕТИ ТУМАНА

Вы побеждали — и любили

любовь и сабли острие…

М.Цветаева

Повесть

День первый

Слева было море и акварельный, молочно-сизый туман справа назойливо сменяли друг друга однообразные холмы и долины. Изредка серым зеркалом промелькивало озеро, по-местному — лох. Туман размывал, прятал линию горизонта. Савину казалась неуместной эта прямая, как луч лазера, насквозь современная дорога. То и дело под колесами мелькали синие, красные, желтые зигзаги, ромбы, волнообразные линии — старая уловка, призванная уберечь водителя от “гипноза дороги”. Словно сам туман выстреливал их навстречу машине пригоршню за пригоршней, и запас, видимо, был неисчерпаем.

— И все же вы не ответили на мой вопрос, — мягко напомнил патер.

— Отвечу, — сказал Савин. — “Вы нападали на разум. У священников это не принято”.

— Это цитата, судя по вашему тону?

— Да, Честертон. Правда… правда, цитата не вполне подходит к случаю. Вы давно уже не нападаете на разум. Вы просто-напросто определяете ему границы и рубеж! Когда мы преодолеваем рубежи, вы ставите новые. И снова. И снова. Вам не кажется, что эта ситуация весьма напоминает знаменитую апорию Зенона — ту, об Ахиллесе и черепахе?

— Возможно, — согласился патер. — Но в таком случае получается, что это вы гонитесь за нами, а не наоборот. Если пользоваться вашей терминологией, мы — определяем- рубежи, вы — стремитесь достичь их и снести, и в тот момент, когда вам кажется, что впереди не осталось ни одного препятствия, мы воздвигаем новый барьер…

— Вселенная бесконечна, — сказал Савин. — Однако это еще не означает, что бесконечна и шеренга ваших барьеров. Вы не боитесь, что однажды люди снесут ваш очередной барьер и не обнаружат нового? То есть — бога?

— Демагог ответил бы вам — господь по неисповедимым своим помыслам может надежно укрыться от людей.

— И получится, что отсутствие бога как раз и доказывает его существование?

— Вот именно, — улыбнулся патер. — Что поделать, демагоги встречаются и среди нас, но, поверьте, я к ним не принадлежу. И пусть вам не покажется демагогией мой вопрос: а вы, вы не боитесь в один прекрасный день обнаружить Нечто? То, что, скрепя сердце, вам придется признать богом, — разумеется, я не имею в виду сакраментального старца, восседающего на облачке, этот излюбленный вашими карикатуристами образ…

— Нет, — сказал Савин. — Лично я не боюсь. Уверен, что и другие тоже.

— К сожалению, мы вынуждены оперировать чисто умозрительными категориями. — Патер задумчиво улыбнулся — Впрочем… У меня два шанса против одного вашего. Я могу стать и пригоршней праха, но могу и обрести загробное бытие. Вам суждено только первое — ведь второе вы решительно отрицаете.

— Отрицаем, — сказал Савин. — Очень даже решительно. И тем не менее — последнее слово не за вами. Насколько я понимаю, отвечать за свои грехи на Страшном суде придется и верующим, и атеистам?

— Безусловно.

— Отсюда следует: если бог существует, то даже не верящим в него гарантированы те же два шанса, что и вам. Не так ли?

— Из вас получился бы хороший схоласт.

— А если серьезно? — спросил Савин.

— Серьезно? Вы не верите в загробное бытие. Вы всего лишь пытались найти способ изящно отразить мой выпад. И отразили, согласен. Но может случиться и так, что этот ваш “ответный удар” станет первой трещинкой в мировоззрении атеиста, первым шагом по дороге, которая приведет к Вере. Такие случаи бывали и в наше время — несгибаемые, казалось бы, атеисты становились верующими…

— Их слишком мало, — сказал Савин.

— И первых христиан можно было когда-то пересчитать по пальцам… Остановите здесь, пожалуйста.

Они уже въехали в Монгеруэлл. Савин плавно подвел машину к тротуару — он не любил тормозить резко, в стиле детективов с телеэкрана. Солидный, чуточку опереточный полисмен бдительно отметил взглядом иностранный номер машины и прошествовал дальше.

— Хотите знать, в чем еще одно ваше преимущество? — спросил вдруг патер.

— Хочу, — кивнул Савин. Он не торопился — ему оставалось миль пятьдесят, а время едва перевалило за полдень.

— Вы такие целеустремленные. — В голосе патера явственно промелькнула ирония. — Вы несетесь на мощных машинах по великолепным автострадам, ни на секунду не забывая о высотных зданиях, сети Глобовидения и штурмующих Юпитер космических кораблях. Попробуйте остановиться и оглянуться, побродить среди холмов, которые ничуть не изменились за последнюю тысячу лет, у моря, вдали от грохота цивилизации и мельтешения ее огней. Попробуйте пожить медленнее, чтобы мир за окном машины не сливался в пеструю полосу. И кто знает, может, обнаружите…

— Что именно?

— Иногда это дает странные результаты. Я не зря упоминал о случаях, когда воинствующие атеисты становились верующими. Буквально два дня назад здесь, в Монгеруэлле, ко мне обратился один темпоральный физик, напрочь разуверившийся в своем деле и, по-моему, склоняющийся к богу… Всего вам наилучшего.

Он поклонился, захлопнул дверцу и неторопливо зашагал прочь — маленькая сухощавая фигурка в черной сутане, очень уместная среди старинных домов Монгеруэлла. Интересный попище, подумал Савин, трогая машину. Но о каком это Т-физике он говорил? Неужели? Вот это везение, если так, вот это удача…

За пределами Монгеруэлла он прибавил скорость. Жемчужно-серый, прямо-таки в тон погоде, “гарольд”, словно кабан сквозь камыши, мчался сквозь редкие струи дождя по исчерченной разноцветными зигзагами черной автостраде. Ровное урчание мотора и сто раз испытанный, но всегда пьянящий охотничий азарт приятно щекотали нервы. Снова все нужно было начинать с нуля, впереди была Неизвестность, которой, хотела она того или нет, предстояло стать Информацией, на полчаса или час способной приковать к экранам сотни миллионов людей.

Савин остановил машину. Вылез, прошел метров двадцать и встал над обрывом. Бессмысленно метались чайки, далеко внизу волны разбивались о граненые скалы, ветер трепал плащ и волосы.

Он долго стоял так, потом вернулся к машине, сел за руль и закурил, не закрывая дверцы Рассеянно щелкнул клавишей. Вспыхнул маленький цветной стереоэкранчик, автоматически включилась “панорама”. Пять секунд — щелчок — переход на другой канал; пять секунд — щелчок — переход.

Услышав свою фамилию, Савин встрепенулся и тронул кнопку. Молодой диктор вещал с хорошо отрепетированной торжественностью:

— Итак, Золотой Кон в Шотландии! Вчера в Эдинбург прилетел Константин Савин, входящий в десятку лучших и всемирно известных репортеров Глобовидения, удостоенных высшей награды Международной организации журналистов — Золотого Пера. Машину Савина видели затем в Глазго и Баллахулише. Что ищет в Шотландии один из королей объектива? Пока неизвестно. Как удалось установить нашим репортерам, Савин не в отпуске, следовательно, он в поиске. Что на этот раз? Вспомним фильмы Савина последних трех лет. Их темы — поиски динозавров в сельве Амазонии и золота инков в Андах, репортаж о работе экспедиции “Селена-4”, искавшей на Луне следы пришельцев, работа о тайнах архивов Ватикана, “По следам полковника Фосетта”, “Вновь о Железной Маске”, “Ценности РСХА”, “Двойники и История”. Что на этот раз? Неужели Шотландия даст Золотому Кону материал для нового фильма, не уступающего предыдущим? Что это за сенсация, которую проморгали мы? Посмотрим, будем ждать…

Он загадочно улыбнулся зрителям и исчез с экрана. На смену ему появились титры “Двойников и Истории”. Савин ударил себя по колену: “Ах, черти!”, выключил стереовизор. Сердиться было бы смешно и глупо — гоняясь за тайнами и сенсациями, будь готов к тому, что однажды тебя затянет в собственный механизм. В другое время и в другом месте это не имело бы для Савина ровным счетом никакого значения, но сейчас… А что, собственно, сейчас? Ты не детектив, сказал он себе, и твое нынешнее дело ничего общего с криминалом не имеет. И все же…

Савин разгладил на колене подготовленную отделом информации Глобовидения справку, перечитал еще раз. Полторы тысячи жителей, два отельчика, пять кабачков, три десятка рыболовных суденышек, давно заброшенный и не представляющий никакого интереса ни для туристов, ни для историков замок какого-то полубарона-полуразбойника XV века. Промышленных предприятий нет, сельским хозяйством не занимаются, каких-либо контор, равно как и любых других учреждений, нет…

Через пятнадцать минут Савин въезжал в городок — тихий, безмятежный и чистый. Дома и уличные фонари здесь были неподдельно старинными, как и вывески, решетки крошечных газонов, почтовые ящики. Даже кошка, неторопливо переходившая улицу, чем-то неуловимо отличалась от своих товарок из Глазго или Баллахулиша. Савин пугнул ее гудком — она и ухом не повела.

Отель назывался “Вереск”. Три этажа в шесть окон по фасаду, вывеска, торчавшая перпендикулярно стене на затейливом литом кронштейне, — старинная орфография и вполне приемлемо нарисованный куст цветущего вереска. Любителей древностей здание непременно умилило бы. Савин не причислял себя к таковым. Старинные дома ему просто нравились. Не больше.

— Но некому готовить вересковый мед… — пробормотал он задумчиво, взял с заднего сиденья чемодан и вошел в отель.

Портье (он же наверняка владелец и все остальное) сидел за старомодной конторкой и читал выходившую в Глазго газету. Он был стар, но немощным не выглядел. Ему же просто нечем заняться, подумал Савин, никакого другого дела у него нет, вот и торчит здесь, отель наверняка приносит дохода на самую малость больше, чем автомат, торгующий в Гренландии льдом…

Старичок молча отложил газету и раскрыл солидный гроссбух.

— Константин Савин, — скучным голосом сказал Савин. — Журналист. В отпуске.

— Ну, конечно, работы вам здесь не найдется…

Старик сказал то, что и должен был сказать, но Савин, предусмотрительно глядевший в сторону, на высокие старинные часы, ощутил быстрый взгляд — уколовший, изучающий, настороженный. “Так, — сказал себе Савин. — Запомним”.

— Распишитесь, пожалуйста.

Почерк у старичка был мелкий, но очень разборчивый. Перед Савиным зарегистрировалось пятеро постояльцев. Двое давно съехали. Третий не интересовал Савина — он прибыл две недели назад и, следовательно, никак не мог оказаться тем человеком. А вот остальные двое… Один приехал три дня назад, другой — вчера. Имена незнакомые, но ничего это не доказывает — паспортов старикан не спрашивает, можно назваться хоть Наполеоном Бонапартом…

— Вы какой этаж предпочитаете?

— Первый. — Он взял ключ и поднял чемодан. Только зеленый новичок стал бы в первую же минуту соваться к старику с расспросами…

Легонько стукнула дверь.

— Ваш ключ, мистер Геспер, — сказал старик.

Савин лениво обернулся. Импозантный сухопарый джентльмен из тех, что довольно долго и устойчиво выглядят не более чем на пятьдесят. Безукоризненная черная тройка, булавка с жемчужиной в темно-синем галстуке. Итак, один из двух отпадает — мистер Герберт Геспер, как успел прочитать Савин, начальник отдела некоей лондонской частной торговой фирмы “Смизерс и сыновья”. Вот только что он здесь делает? Может быть, интересы Смизерса с чадами простираются и на Инвернесс, а может, он здесь родился и отдыхает после трудов праведных — какое это имеет значение?

Постучать в номер к тому, второму, попросить, скажем, спички? Нет, и это довольно примитивный ход. Как бы там ни было, Гралев мог уехать из Монгеруэлла только сюда…

На корректный поклон Савина Геспер ответил столь же корректно и удалился вверх по лестнице умопомрачительно светской походкой.

Савин вошел в свой маленький номер, чистый той самой стандартно-безликой чистотой отелей и гостиниц от мыса Нордкап до Новой Зеландии, которую терпеть не мог. И сразу постарался разрушить ее, обжиться — повесил в шкаф одежду, разложил на столике и в ванной всякие мужские мелочи, достал и без особой необходимости проверил аппаратуру. Было удручающе тихо. Простучала за окном тележка, запряженная одной лошадью, и снова наступила тишина. И серое небо над узкими острыми крышами.

Он лег на кровать, положил рядом блестящий пенальчик “Стилоса”. Курил, глядя в потолок. Потом тихо сказал:

— Здравствуй, родная. Пишу из ужасной глуши — северо-западная Шотландия на этот раз, края непуганых эльфов у границы Инвернесса и Аргайла.

“Стилос” едва слышно засвиристел, из прорези выполз белый язычок бумажной ленты, исписанной размашистым почерком Савина.

Никакой романтически-тягостной истории в прошлом, ничего несбывшегося — адресата у письма не было. Просто… Просто те, кто придумал некогда исповедь, знали, что делали. Современный атеист, отринув бога, отринул заодно и исповедь, но довольно быстро сообразил, что потерял очень многое, утратил возможность выговориться перед другим человеком и снять с души груз, немалую подчас тяжесть… А разве одни лишь преступления, злодеяния лежат на душе тягостным грузом?

Словом, человек, который за годы странствий встречал сотни, тысячи людей, может со спокойной совестью поселить среди них одного выдуманного исповедника, чье лицо, если постараться, даже смутно припомнится, как лица сотен случайных знакомых; в реальном полузабытом многолюдье, череде прошлых встреч и разговоров уютно будет чувствовать себя насквозь вымышленный адресат, про которого, к тому же, вспоминаешь редко, очень редко… Но почему бы не написать ему, коли он вспомнился, и времени свободного хоть отбавляй?

— Вот я и побил все рекорды, — сказал Савин. — Десять фильмов за последние четыре года, и не какая-нибудь халтура. Неплохо, верно? И Золотое Перо, которое, как любая регалия, волнует всего несколько минут — пока длится вручение. И дороги, дороги, отели, города, люди, встречи. И — вперед, вперед, вперед! Так быстро и так долго, что иногда кажется, будто погоня за целью и стала самой целью, давно. Слава богу, в этой погоне мы щадим других, мы не щадим только самих себя. Мы не можем жить иначе, нам нравится так жить, и представить другую жизнь мы не в состоянии. Бойтесь желаний своих, ибо они сбываются. И потому возникает неразрешимый вопрос: что лучше — несколько желаний, которые могут исполниться, пусть после долгих трудов, или одно, заведомо невыполнимое? Так что же? Может быть, это не тот вопрос, которым стоит задаваться. Скорее всего, так. Есть другие вопросы, более важные. Но как быть с тем, что мы живем так, будто постоянно ожидаем чего-то? Все время ждем. Вот придет апрель, и можно будет ехать на съемки. Вот придет сентябрь, и выйдет новый фильм. Вот придет декабрь… Вечное ожидание, в котором песком сквозь пальцы протекает, уходит день сегодняшний, не оставляя памяти и следа. И ведь не хотим мы другой жизни, дай нам ее, иную — честное слово, мы заскучаем, не будем знать, что с ней делать…

Легким прикосновением он выключил “Стилос” и долго лежал, уставясь в потолок, покрытый едва заметными трещинами, похожими на карту неизвестного государства. Встал, оторвал ленту, положил ее в массивную глиняную пепельницу, щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло, заколыхалось и опало неяркое пламя, оставив сморщенную полоску пепла. Савин тщательно примял пепел авторучкой и растер — иначе и не поступают с письмами, которые некуда отправлять и некому получать.

Через пять минут он вышел на улицу — джинсы, легкая спортивная курточка, тонкий свитер с воротником под горло. Беззаботное лицо, беззаботная походка.

Он легко и быстро нашел полицейский участок. Перед входом задержался, прикрепил к лацкану Золотое Перо и уверенно толкнул дверь с лаконичной черной надписью “Полиция”.

Маленькая комната. Слева дверь с зарешеченным окошечком — камера, в которой наверняка, как мельком подумал Савин, давным-давно завелись мыши, грибы и привидения. Справа, у окна, девственно чистый стол. Какие-то печатные таблицы на стене над ним. Портрет премьер-министра.

Услышав стук двери, стоявший у окна человек в свитере вопросительно обернулся. Белобрысый парень, года на три моложе Савина. На кожаном поясе — светло-коричневая кобура с никелированной застежкой. Это же не Мак-Тиг, немного смятенно подумал Савин. Мак-Тиг — пожилой человек, он сам писал, кто же это такой и почему здесь?

Однако на лице его эти мысли не отразились.

— Здравствуйте, — с простецкой улыбкой сказал Савин, протягивая красивое удостоверение Глобовидения. — Константин Савин. Обычно меня зовут Кон.

— Сержант Лесли. Обычно меня зовут Роб. Садитесь. Хотите пива?

— С удовольствием,

Лесли достал из стола картонку с шестью банками, ловко сорвал жестяные язычки.

— Я вас знаю, — сказал он. — Вернее, знаю ваши фильмы. Сами понимаете, провинции в “информационном” значении этого слова не существует. Трудами вашего Глобовидения, в первую очередь.

— Стараемся, — сказал Савин. Жестянка холодила пальцы — видимо, холодильник был вмонтирован в ящик стола. — Хорошее пиво. Местное?

— Да, завод в Эндердейле. — Лесли взглянул на него. — Часа два назад по стерео говорили о вас, очень интригующе говорили, а вы вот объявились у нас…

— И вас, конечно, интересует, зачем и почему я объявился здесь?

— А как же, — сказал Лесли. — Разумеется, как прилежного зрителя, а не полицейского. Новый фильм?

— Да, — сказал Савин. — Чтобы не интриговать вас — мне нужны чудаки, Роб. Анахореты не от мира сего, которые за наглухо запертыми дверями чертят проекты-вечных двигателей или разгадывают письмена атлантов.

— Зачем они вам?

— Как бы вам объяснить… Помните известное присловье: “Чудаки украшают жизнь”? И ведь украшают, черти… И даже тем, кто подсмеивается над ними на людях, интересно узнать о них побольше — один на один с экраном. Потому что, мне кажется, чудаки воплощают в себе что-то не случившееся с нами, то, от чего мы отказались ради налаженного благонравного благополучия, но не перестали хранить в потаенных уголках памяти. Чудаки — воплощенная, живущая отдельно от нас наша романтическая юность, наши былые безрассудства… Это очень интересная тема, Роб.

— Очень интересная тема, — задумчиво повторил Лесли. — И разумеется, где-нибудь поблизости, скажем, в Баллахулише или Монгеруэлле, в пивной или редакции вы услышали от кого-то, что и у нас живет один из героев вашего будущего фильма? Или как?

Они долго смотрели друг другу в глаза. Стояла тягостная тишина.

— Вот даже как, — сказал Савин. — Вот даже как…

— Будете предлагать более приемлемую версию? — не без ехидства поинтересовался Лесли.

— Нет, — сказал Савин. — К чему?

— Ну и правильно. Вы ведь, как-никак., из асов… — Лесли встал и, заложив руки за спину, наискосок прошелся по комнате. — Что ж, для старины Мак-Тига, насколько я его знал, вернее, насколько я о нем слышал, ваша версия была бы идеальной. Бесхитростный был старикан, он с почтением взирал бы на одного из королей объектива и не подумал бы искать несоответствия…

— Вы из Лондона?.

— Из Эдинбурга, — ответил Лесли, не прекращая размеренной ходьбы. — Кого вы ищете, Кон? Только не нужно… скороспелых версий. Вы ехали к нам. крайне целеустремленно, не задерживаясь ни в каких редакциях и пивных…

— За мной следили? — безмятежно спросил Савин.

— Ну что вы, с чего бы вдруг? Простая прикидка во времени. Кое-кто из наших задал себе тот же вопрос, что и комментатор: “Что он здесь ищет?”

— Что случилось с Мак-Тигом? — резко спросил Савин. — Вы ведь машинально упомянули о нем в прошедшем времени, Роб. Даже если он слег с инфарктом, вряд ли на замену ему прислали бы человека аж из Эдинбурга. Можно было найти и поближе.

Лесли присел на угол стола, склонился над Савиным:

— Интересно, что мне с вами делать, Кон? Никаких оснований для того, чтобы задержать и Допросить. А хотелось бы, признаюсь…

— Разве мы не сможем договориться по-хорошему? — Савин решил взять инициативу в свои руки. — Почему бы и нет?

— Если бы я был уверен, что выгода будет обоюдной…

— То же самое могу сказать и я, Роб.

— Ладно. — Лесли придвинулся ближе. — Кон, вы не мелкий ловец сенсаций, вы серьезная фигура. Это меня и привлекает…

— Ну что ж, — кивнул Савин. — Воспользуемся обычной формулой: я обещаю использовать все, что узнаю, только после консультации с вашим начальством в Эдинбурге. Устроит?

— Устроит, — сказал Лесли.

— Вы ведь не простой полицейский?

— Сержант уголовной полиции. Кого вы здесь ищете?

— У меня ничего криминального, — сказал Савин. — Недавно в одной из лабораторий темпоральной физики произошла очередная катастрофа — к счастью, без жертв. Это четвертая за год. В конце концов, такое случается особенно часто, когда научная дисциплина насчитывает всего несколько лет от роду, и поиски ведутся методами проб и ошибок…

— Темпоральная физика — это та, что занимается проникновением в четвертое измерение?

— Да, — сказал Савин. — Так вот, начальник лаборатории оставил странное письмо — смесь глубокого пессимизма, разочарованности и неверия в будущее. И сбежал — сначала мы не знали куда, потом донеслись слухи, что он где-то здесь, в Шотландии. У следственных органов нет и не было никаких оснований его искать. Зато у меня были основания — последнее время я занимался Т-физикой.

— Как его фамилия?

— Гралев.

— Тот самый? — с интересом спросил Лесли.

— Тот самый, — сказал Савин. — Основоположник, лауреат Нобелевской премии и все такое прочее. Вы знаете его в лицо?

— Помню только, что он — с бородой.

— Вот фото.

— Ну-ка… — Лесли присмотрелся и вдруг воскликнул: — Кон, это же Гролл, турист из Лондона! Он здесь снимает комнату. Может быть, ошибка?

— Он великолепно владеет английским, — сказал Савин. — Так что вполне мог выдать себя за англичанина.

— Вот как… — В голосе Лесли послышалось разочарование — видимо, Савин не оправдал его надежд. — И все? Больше вы ничего не можете сообщить?

— Все, что имею, — развел руками Савин.

— В самом деле, Кон? Неужели мне придется колоть вас как банального воришку?

Его глаза были насмешливыми и жесткими. Разочарование и равнодушие оказались притворными, и Савин понял, что сержант переиграл его, что придется раскрыться до конца…

— Вы думаете, что у меня имеется еще что-то? — спросил он скорее утверждающе.

— Думаю, — сказал Лесли. — Когда я упомянул о Мак-Тиге, у вас на лице не мелькнуло и тени удивления, хотя так естественно было бы спросить: “А кто это — Мак-Тиг?” Вы этого не спросили. А минутой позже упомянули о нем как о моем предшественнике. Вы его знали, знали, чем он здесь занимается. Меж тем в этой части Шотландии вы никогда прежде не бывали, а Мак-Тиг за последние десять лет ни разу не выезжал за пределы графства — домосед был и нелюдим. Откуда же вы его знаете? Вы жили в разных плоскостях, Кон. Снова фантастическое совпадение?

— Если хотите, да, — сказал Савин. — Фантастическое совпадение в том, что в этой части Шотландии, в этом городке оказались и Гралев, которого я ищу, и Мак-Тиг, который написал мне письмо.

— Оно у вас с собой?

— Вот.

Савин помнил письмо почти наизусть, знал, что сейчас читает сержант.

“Уважаемый мистер Савин! Я смотрел все ваши фильмы и решил, что обратиться следует именно к вам, как к наиболее подходящему человеку. Дело в том, что в нашем городке происходят донельзя странные и загадочные события, настолько странные, что меня могут объявить сумасшедшим, расскажи я об этом кому-нибудь постороннему. Вы, я думаю, не посторонний — вы давно занимаетесь загадками и тайнами. Я гарантирую, что мои сведения позволят вам создать фильм, превосходящий все ваши прежние. Очень прошу, больше того — умоляю вас приехать. Я не могу долее оставаться единственным хозяином тайны, но и не решаюсь предпринимать какие-либо шаги, прежде всего потому, что человеку в моем возрасте трудно предпринять действия, которые на моем месте обязательно бы предпринял какой-нибудь юнец. Но и устраняться я не вправе. Я надеюсь, что ваш приезд положит конец неопределенности”.

— Вот так, — сказал Савин, когда сержант положил письмо на стол. — К письму прилагалась медицинская карта — за неделю до его отправки Мак-Тиг ездил в Баллахулиш, в тамошнюю психоневрологическую клинику, и потребовал скрупулезного обследования, которое показало, что он полностью нормален. Прилагался и чек — стоимость билета в оба конца.

— И что же вы?

— Сначала не обратил особого внимания, честно говоря, — сказал Савин. — Глобовидение получает массу подобных писем, и в девяноста случаях из ста дело либо оказывается высосанным из пальца, либо не представляет никакого интереса. Потом я задумался — знаете, крайне редко прилагают медицинские карты и еще реже оплачивают проезд… И все равно я хотел вернуть чек и переслать письмо в наше отделение в Глазго, но тут Гралев улетел в Шотландию, и я решил все же заглянуть попутно к Мак-Тигу. Вот теперь у меня действительно все.

— Очень интересно, — глухо сказал Лесли.

— Что же все-таки с Мак-Тигом? Вы уже дважды упомянули о нем в прошедшем времени. И вы представляете не просто полицию, а полицию уголовную, вас направили сюда из Эдинбурга…

— Мак-Тиг убит, — кривя губы, сказал Лесли. — Пять дней назад. Тело найдено милях в десяти от городка.

— Уголовщина?

— Если бы! — Лесли соскочил со стола, достал пачку фотографий и бросил Савину. — Во время путча в Санта-Кроче вы насмотрелись всякого, и нервы, думаю, у вас крепкие.

— Но это… Это… — Савин не узнал своего голоса в этом сиплом хрипе. Он кое-как сложил фотографии в стопку и положил ее на стол изображением вниз.

— Вот так. Это зверь, Кон. По мнению экспертов, так изувечить человека может только хищный зверь… которому просто неоткуда взяться в стране-острове, где даже волков извели начисто лет двести назад…

— Но следы-то? — поднял на него глаза Савин.

— Не было там следов, Кон, земля — почти сплошной камень. Труп в двадцати метрах от воды, вот здесь. — От ткнул пальцем в карту. — Одежда сухая, так что исключаем ненароком заплывшую в залив акулу. Летающее чудище? Да откуда ему взяться в первой половине двадцать первого века, в стране без белых пятен? С Марса, что ли, прилетело? Так ведь нет там жизни… Молчите?

Савин молчал — сейчас он вновь был мальчишкой, бежавшим темным осенним утром в школу. Безлюдная улочка залита туманом, в котором прячутся мохнатые страхи, и Кто-то крадется следом на мягких лапах…

— Теперь, надеюсь, вы понимаете мое состояние и положение, в котором я нахожусь? — спросил Лесли. — Зверь, которого по всем божеским и человеческим законам не должно быть. Труп, которого не должно было быть. И тут еще вы… Спасибо вам, разумеется, за письмо, но ведь ничего оно не объясняет — сплошные недомолвки, еще больше запутывает…

— Роб, вам не нужен добровольный помощник? — спросил Савин с надеждой. — Я не за приключениями гонюсь, я…

— Ну да, у вас — работа… А что, собственно, вы собираетесь делать? В чем мне помогать? Сидеть со мной рядом, чтобы мне не было скучно бессмысленно пялиться в окно? Выставить вас отсюда я не имею права, посадить до раскрытия дела — тем более… — Он задумчиво прикусил губу. — Вы умеете стрелять?

— И довольно неплохо, — пожал плечами Савин.

— Пишите расписку. Номер оружия, номер вашего паспорта. — Лесли положил на стол черный пистолет.

— А вы не нарушаете, никаких правил? Не нагорит? — спросил Савин.

— Самое смешное — нет, — бледно улыбнулся Лесли. — Сейчас я вам еще и временное удостоверение выпишу. Видите ли, в особых случаях закон позволяет полиции временно привлекать в помощь себе так называемых “специальных констеблей” из числа благонамеренных граждан. И даже вооружать их. Закону лет двести, и о нем крепко забыли, но и отменять его никто не отменял, — мы с вами находимся в стране стойких традиций… Выставить вас я отсюда не могу, так что хотя бы вооружу, не преступая закон, — для очистки совести…

— Но что мне может угрожать?

— Господи, да хотя бы то, что убило Мак-Тига! Чем бы или кем бы оно ни было, оно способно убивать…

— Послушайте, почему бы не установить там автоматические кинокамеры вроде тех, которые применяют биологи? Я в таких вещах немного разбираюсь…

— Об этом думали, — сказал Лесли. — Но датчики камер начинают съемку при появлении любого живого существа, обладающего тепловым излучением, а там часто бывают рыбаки, в тех местах бродят лошади. Кстати, это запутывает дело. Мы обыскивали берег, на десятке квадратных миль копошились оперативники. Там негде спрятаться — нет никаких пещер, нет леса. Обитай там гипотетический хищник — непременно пострадали бы рыбаки или лошади. Но получается, что никого там нет…

— И тем не менее вы даете мне пистолет.

— Я не могу вовсе ничего не делать, — сказал Лесли, и горькая усмешка на мгновение сделала его лицо по-детски беспомощным, незащищенным. — И о вашей безопасности следует подумать…

— Вы живете здесь все эти пять дней?

— Да, — сказал Лесли. — Под видом туриста сюда внедрен еще один наш человек — вот, посмотрите, — он протянул фотографию. — Он будет знать о вас.

— Ловко вы зачислили меня в сотрудники. Специальный констебль Савин — звучит…

— Кон, разве я вас принуждал или вербовал? Савин сосредоточенно рассматривал пистолет.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил он, не поднимая глаз. — У меня есть знакомые в Интерполе и Международной службе безопасности…

— Думаете, мы быстрее добьемся успеха, если сюда прибудет взвод оперативников, и следствие будет вести не сержант, а майор? Разумеется, мы поставили в известность и Интерпол, и МСБ. Может быть, и их люди тоже здесь. Хотя — не уверен…

— Простите…

— А, не за что… Пейте пиво, пока холодное. — Подавая пример, Лесли взял банку. — Вы верите в чутье, нюх, интуицию?

— В моей работе они играют большую роль, хотя и подводят иногда — например, случай с письмом Мак-Тига…

— Тогда вы меня поймете. — Лесли придвинулся к нему вплотную. — Начальство считает, что не стоит волновать население. Поэтому человек, нашедший тело Мак-Тига, будет молчать о… звере. Местным мы сообщили, что Мак-Тиг убит. Просто убит — без каких-либо подробностей. Но я хожу по улицам, сижу в кабачках, заглядываю людям в глаза и сам ловлю их взгляды, разговариваю о пустяках — и меня не покидает впечатление, что они ЗНАЮТ. Все поголовно. И никогда не расскажут. Допускаю, что все это мне только кажется, бывает такое от бессилия, и тем не менее чутье…

Он переплел длинные сильные пальцы, ссутулился. В углу рта появилась злая складочка. Савину хотелось сказать этому парню что-то хорошее, теплое, но он понимал, что любые слова бесполезны. Нужны были другие слова — конкретные, четкие, несущие информацию, влекущие за собой поступки, дела, результаты…

— Ну, я пошел? — осторожно спросил Савин.

— А знаете что? — Лесли поднял голову. — К вопросу о совпадениях. Как это ни странно, здесь действительно есть свой чудак.

— Да? — больше из вежливости спросил Савин. — Кто такой? И что у него — вечный двигатель? Или пытается подвести научную базу под ангелов?

— Он пытается подвести научную базу под “Летучего Голландца”, — сказал Лесли. — Не знаю подробностей не до него было, да и не интересуюсь я такими. Хотите адрес?

— Давайте, — сказал Савин. — И адрес Гралева-Гролла.

— Вот, держите. Да, а верхом вы умеете ездить?

— Умею.

— Тем лучше. Вы ведь все равно будете мотаться по окрестностям…

— У меня вообще-то машина, но “гарольд” — не для бездорожья.

— Вот видите. Здесь многие держат лошадей, однако советую вам обратиться к Беннигану, хозяину кабачка “Лепрекон”. У него очень хороший конь, сошлитесь на меня. — Лесли вымученно улыбнулся, и его лицо застыло. — Помимо всего прочего — лошадь издали учует зверя…

— До свидания. — Савин быстро встал.

На улице он выругал себя за эту торопливость, но сделанного не воротишь. Ему стало страшно на секунду, правда, не за себя — за Лесли…

Он медленно шагал по безлюдной улочке. Дурацкий пистолет неприятно оттягивал карман, солнце идиллически садилось за далекие горы. Мир вокруг, да и он сам, Савин, — все казалось чем-то нереальным, чьим-то бредово-зыбким сном. Дело тут было не в риске — он рисковал жизнью, когда шел по сельве с экспедицией Хименеса, и чистой случайностью было, что миньокао, ужас болот, осколок юрского периода, уволок в гнилую трясину Пакито, а не его; рисковал жизнью, когда остался в занятом путчистами Санта-Кроче; рисковал жизнью, когда искавшая клады Атауальпы группа угодила под камнепад, потеряла продукты и рацию, и жребий идти в селение за помощью выпал ему, — в те закутанные туманом шаткие овринги… Нет, к риску ему не привыкать. Тогда что же? Эта-история ни на что не похожа — вот что. Ее и быть-то не должно, а она существует, проклятая…

Позвонить в штаб-квартиру? Сюда охотно примчатся двое-трое хватких парней, из тех, кто сдал фильм и болтается без дела в поисках очередного сюжета. И станет гораздо легче.

Нет, не стоит. И не потому, что следует, подобно золотоискателю, держать в секрете свой “карман”, свою жилу. Просить помощи, еще не зная, понадобится ли она, — признак слабости, идущей, к тому же, вразрез с профессиональной этикой. На такое пойти никак нельзя…

Он остановился перед кабачком Беннигана — полуподвал, очевидно, бывший склад. Окна, на треть выступавшие над тротуаром, были ярко освещены, играла музыка. На вывеске ухмылялся толстенький лепрекон — шотландский гномик, безобидный, если не трогать его и не приставать к нему. Савин отцепил Золотое Перо, положил его вместе с пистолетом во внутренний карман и, осторожно ставя ноги, спустился по каменным, сбитым посередине ступенькам.

В зале стояло штук двадцать столиков, и занята была едва половина. Модно одетые парни, подгулявший блондин в форме моряка торгового флота, двое стариков, забывшие за шахматами о своем эле, компания оживленно толковавших о своих рыбацких делах мужчин в грубых свитерах — обычная публика. Только сероглазая девушка, лениво листавшая какой-то журнал, не вписывалась в стандартную картинку захолустья. Ох ты, восхищенно подумал Савин, и что ей тут делать?

Сидящие за столиками равнодушно оглядели Савина и вроде бы перестали обращать на него внимание.

На стойке выстроились именные пивные кружки, по старой традиции украшенные портретами владельцев-завсегдатаев. Над кружками возвышался бармен, внушающий своей комплекцией оптимизм мужчина, — посмотрев не него, хотелось жить долго и насыщенно. Вряд ли заведение такого невеликого масштаба нуждалось в официанте, так что это, надо полагать, и был сам Бенниган.

— Прекрасная погода нынче, — сказал Савин.

— Уж это точно, — прогудел Бенниган.

Савин взял кружку эля и рюмку “беллз”. Он вспомнил, что давно не ел, и, словно угадав его мысли, Бенниган поставил перед ним тарелку с великолепным копченым угрем.

— У вас ловят? — полюбопытствовал Савин.

— Уж это точно, — сообщил Бенниган.

Савин выбрал столик, из-за которого мог видеть девушку, уплел угря, выпил эля и почувствовал, что живет в этом городе лет сто. В меру тихо, не мешая разговорам, играл мюзик-бокс. Гралев мог подождать до завтра, девушка смешивала себе какой-то сложный коктейль, и в таинственного зверя Савин поверил бы сейчас, лишь просунь тот голову в окно.

Автомат заиграл лит-рит, и Савин решительно направился к девушке. Она подняла на него серые глаза, секунду подумала и встала.

Свободного места было не так уж и много, но лит-рит и не требовал сотни квадратных метров. Для захолустья девушка танцевала хорошо — танец был новый, недавно завезенный из Чикаго. У Савина сложилось впечатление, что поддерживать разговор она не настроена, но и холодком от нее не веет. Поэтому, когда мелодия вот-вот готова была оборваться, Савин решился на маленькое озорство. Он хорошо знал мюзик-боксы и, точно рассчитав момент, продолжая левой рукой обнимать девушку за талию, правой ловко нажал нужную клавишу. Мелодия зазвучала вновь, получилось элегантно и лихо. Ох, надают по шее, подумал Савин, зафиксировав хмурый взгляд из-за ближайшего столика.

— Вы настройщик мюзик-боксов? — поинтересовалась девушка.

— Нет, глотатель шпаг.

— Ну, шпагами вас сегодня обеспечат… — многозначительно намекнула она.

— Шпильками тоже?

И завязался обычный разговор — легкая словесная дуэль, изобретенная, надо полагать, еще в каменном веке. Когда танец кончился, Савин проводил девушку до столика и замешкался с хорошо рассчитанной неуклюжестью.

— Садитесь уж… шпагоглотатель. — Она впервые улыбнулась.

Не успел он поставить на ее столик свою кружку и сесть, резко скрипнул отодвинутый стул. Савин приготовился — на тот случай, если выяснение отношений начнется на месте. Бенниган равнодушно резал угря. Девушка отрешенно вертела в пальцах свой бокал.

— Прогуляемся? — Над Савиным навис крепкий парень в синей куртке.

Они поднялись по ступенькам. Савин умел кое-что особенно не беспокоился, не нравилось другое — стычка с аборигеном могла осложнить дальнейшую работу. Он решил работать в активной обороне.

Парень, глубоко утопив руки в карманах куртки, покачивался рядом.

— Англичанин? — спросил он наконец.

— Русский.

— Турист?

— Вроде того.

— Расплатись и уматывай в отель. Или, если скучно, можешь идти с нами, мы сейчас перекочуем к “Дельфину”. Тебя как зовут?

— Кон.

— Кристи. Давай думай.

— Я кому-то мешаю?

Кристи расхохотался:

— Но я же тебя зову с нами! Или у вас в России драку из-за девчонки обставляют как-то иначе?

— По-моему, везде одинаково, — сказал Савин.

— Тогда сам видишь, что не драться тебя позвали. Пойдешь с нами?

— Нет, спасибо, я лучше останусь.

— Положил глаз?

— Если и так, что тогда?

— Дурень, — сказал Кристи с пьяным благородством. — Мы тебе добра желаем, смотрим, парень чужой, не разбирается… Беги от нее, понял? Или будет плохо.

— Выходит, все же мешаю кому-то?

— Ну, дурень… Я же тебе добра желаю. Не связывайся. Пропадешь…

— В каком смысле?

— В таком, что и пуговиц не найдут. — Он огляделся и повторил: — Пуговиц не найдут, понял? Они и пуговиц не выплевывают, Кон…

— Брось. Глупости все это.

— Один тоже смеялся над суевериями…

— Кто? — резко спросил Савин.

— Откуда тебе его знать…

— Ну, я и не говорю, что знал Мак-Тига лично…

Сумерки еще не сгустились, и Савин хорошо видел лицо Кристи, словно протрезвевшего вдруг, пришедшего в себя. На лице были растерянность и страх.

— Ты-то кто? — медленно спросил Кристи. — Ты-то сам кто?

— Вампир по фамилии Фергюсон, — сказал Савин.

Кристи передернулся, нашарил ногой ступеньку и бочком-бочком стал спускаться. От двери крикнул:

— Как знаешь, я предупредил!

Пожав плечами, Савин вернулся в зал. Навстречу ему целеустремленно протопала, не глядя на него, компания Кристи.

— Целы? — спросила девушка.

— Ага. Очень вежливый мальчик. Скажите, вы в самом деле летаете на помеле?

Девушка обожгла его взглядом:

— Это он вам наболтал?

— Ну, не совсем так, — сказал Савин и добавил громче: — Я всегда верил, что ведьмы все же живут в Шотландии.

Что-то изменилось в зале — мгновенно. Люди торопились допить и уйти. Едва дверь захлопывалась за одним, кто-то другой, выждав несколько секунд, вставал и, бормоча что-то про неотложные дела или заждавшуюся жену, спешил к выходу. В несколько минут кабачок опустел. Бенниган, кажется, ничуть не обескураженный массовым бегством клиентов, исчез из-за стойки, и сразу же погасли пять ламп из шести — видимо, там, в задней комнате, был выключатель. Глупо надрывался мюзик-бокс. Савин встал и выключил его. Вернулся к стольку. Девушка хмуро смотрела на него.

— Как вас зовут? — спросил Савин, показывая всем видом, что уходить не собирается.

— Геката, — сказала она с вызовом.

— Не так уж и смешно.

— А вам хочется смеяться? Или пощекотать нервы? И судьба Мак-Тига вас не пугает? — Она звонко, невесело рассмеялась. — Что же вы молчите, Савин?

— Интересно, какое у меня сейчас лицо? — спросил он тихо.

— Улыбка у вас, во всяком случае, вымученная. — Она смотрела ему в глаза. — А мысли лихорадочно скачут, правда ведь? Ничего удивительного. Интересно, с чего вы взяли, что Лесли, с которым вы разговаривали, на самом деле тот настоящий Лесли, что приехал сюда пять дней назад? До двери далеко, она может оказаться запертой, и двадцать первый век останется там, снаружи… — Она поднялась, медленно отошла к стойке, встала спиной к Савину, обеими руками поправляя волосы. Резко обернулась. В сумраке ее лицо сияло зеленоватым фосфорическим светом. — А труп найдут на том же месте.

— Ни с места! — Савин механически отметил, что его рука с пистолетом не дрожит, но сердце стучит не тише, чем колотит в ворота гонец с черной вестью в сумке.

— Довольно! — Девушка улыбалась. — Слышите? Уберите эту игрушку, а то и в самом деле выстрелите. Это краска, понятно? Светящаяся, слыхали, надеюсь, про такую?

Савин осторожно, почти на цыпочках приблизился к ней, коснулся пальцем теплой щеки. Подушечка пальца засветилась тем же неярким зеленоватым светом.

— Здорово я вас? — Она отстранилась, смочила платок чем-то бесцветным из скляночки и стала вытирать лицо.

Савина душил жгучий стыд, и он попытался отогнать его:

— А все остальное — телепатия?

— Ни капельки, — сказала она. — Простите, я не на вас сердилась, просто подвернулись под горячую руку…

— Откуда же вы в таком случае меня знаете?

Он уже овладел собой, как-никак он был человеком с Золотым Пером, одним из королей объектива…

— По-вашему, только полицейский может быть сообразительным, а женщинам в уме вы отказываете? Хозяин “Вереска” — мой дядя. Он сам рассказал, как вы расспрашивали, где находится полицейский участок. С Лесли я уже знакома… Будете допрашивать?

— Вы что, принимаете меня за следователя Интерпола?

— Ах, вы не оттуда? Поднимай выше — МСБ?

— Я действительно журналист, — сухо сказал Савин.

— А ведете себя как полицейский.

— Это получилось случайно, честное слово. Вот… — Савин зачем-то протянул ей на ладони Золотое Перо и бланк удостоверения специального констебля. — Просто глупое стечение обстоятельств…

— Хорошо, верю. — Она взяла его за палец и стерла платком краску. — Значит, вы в самом деле один из тех королей объектива, что ведут репортаж из пасти крокодила или кратера вулкана во время извержения… Верю — стечения обстоятельств бывают самыми дурацкими. Что дальше? Я вам нравлюсь, тем более что кольца на положенном пальце не имеется?

— Нравитесь, — сказал Савин. — Но это потом. Почему они все разбежались? В том числе и Бенниган, которому, я уверен, ничего не стоит убить головой быка? Почему и чего боится Кристи? Они-то, в отличие от меня, должны хорошо вас знать…

— Пойдемте, — сказала она. — Прогуляйтесь со мной до того места, где неизвестный монстр перегрыз глотку бедному Мак-Тигу. Ага, колеблетесь все-таки, несмотря на то, что живете в насквозь антимистическом двадцать первом веке? Эх вы, король репортажа…

Она пошла было к двери, но Савин крепко сжал ее локоть.

— Сначала проясним один нюанс, — сказал Савин. — Кроме полиции, никто не знал об обстоятельствах смерти Мак-Тига…

— И кроме того, кто обнаружил труп. Так вот, это была я. Довольны?

— Как вас зовут?

Девушка устало, почти жалобно вздохнула:

— Ох, господи… Меня зовут Диана. И нет у меня желания с вами разговаривать, и все на свете мне надоело… Неужели так трудно понять, что у человека скребут на душе кошки? Да отпустите вы, король видеоискателя!

— Почему они вас боятся?

— Они не меня боятся, — устало сказала Диана, глядя сквозь него. — Они себя боятся, дурачки. Своих гор и рек, где когда-то обитали злые духи. И не улыбайтесь. Только что вы точно так же стучали зубами от страха.

— Я — другое дело. Я только что приехал, и на меня вместо привычной работы свалились фантасмагории. А они живут здесь.

— Вот именно — живут здесь… Ну, пустите.

Она дернула плечом, и Савин покорно отпустил ее. Отчужденно простучали каблучки, хлопнула дверь. Савин остался один в полутемном зале, среди столиков с неубранной посудой. Он с силой потер лицо ладонями, огляделся, подошел к стойке и налил себе из первой попавшейся бутылки. Из задней комнаты выглянул Бенниган.

— Закрываете? — спросил Савин.

— Уж это точно, — прогудел хозяин.

— Вы что-нибудь слышали? (Бенниган молчал). Бросьте, все вы слышали. Что у вас тут происходит? Почему вы ее боитесь? В частности, вот вы лично, Бенниган? Да вас можно послать корчевать джунгли вместо бульдозера, а вы ее боитесь…

— Хотите совет? — спросил Бенниган. — Уезжайте. Нет, я знаю, что и вы ничего не боитесь и готовы хвост у черта выдернуть, но не в страхе или отваге дело. Вы чужой здесь, понимаете? Я помню, что на дворе у нас — двадцать первый век. Но разоружение и полеты к Юпитеру — это еще не все. Верно, существует мир, опутанный каналами Глобовидения и трансконтинентальными скоростными магистралями, и вы, кстати и некстати, подчеркиваете, что благодаря этому Земля съежилась до размеров футбольного мяча. Однако стоит порой сделать два-три шага в сторону от магистрали — и вы попадете в другой мир. В домах стоят те же стереовизоры, на столах лежат те же газеты, но это чисто внешние приметы века. А внутри… Жизнь здесь остановилась. То есть это внешнему наблюдателю кажется, что жизнь у нас остановилась, а нам — что она продолжается, но не имеет ничего общего с жизнью внешнего мира. Свои сложности, свои проблемы, свои тайны. Да, свои тайны, и если мы отдадим их вам, это не облегчит нашу жизнь и наши проблемы. Городков, подобных нашему, хватает на всех континентах, их столько, что можно говорить о них, как об особом мире Наверняка в других уголках есть свои тайны, иные… Понемногу складывается своя мораль, своя этика, своя философия, если хотите. Чужому нас не понять. Вы пришли из суматошного мира высоких скоростей и грандиозных целей, вам некогда остановиться и оглянуться…

Наверное, ему очень хотелось выговориться, но никак не подворачивалось подходящего собеседника.

— Я как раз хочу остановиться и оглянуться, — сказал Савин.

— Вы чужой здесь, и потому ничего не поймете.

— Так… — прищурился Савин. — Мы ничего не хотим понять, а вы ничего не можете объяснить. Удобная позиция, что и говорить. Вы предпочитаете тихо бояться, здоровые мужики, холите и лелеете свой страх… Что вас так напугало — труп у моря? Девчонка с тюбиком “светяшки”?

— Вы не имеете права так говорить.

— Ну да? — сказал Савин. — А вам не кажется, что вы просто-напросто упиваетесь своим страхом, как гурман — редким блюдом?

— Послушайте, вы! — Бенниган припечатал к стойке огромные ладони. Жалобно тренькнули бокалы. — Вас пугнула девчонка — и вы тут же схватились за пистолет, вместо того, чтобы рассмеяться. Вы кое-что почувствовали… А ведь она всего лишь шутила, забавлялась…

— Кто же она? — спросил Савин. — Ведьма? Геката собственной персоной? И что она вам такого сделала — бурю насылала? Молоко створоживала? Утопленницей оборачивалась?

— Не в ней дело. — Бенниган заговорил тише. — Для вас существует один-единственный мир — насквозь известный, подчиненный десятку никогда не дающих осечки законов. У вас дважды два всегда четыре, дождь всегда падает вниз. Ну, а если вы окажетесь в мире, где дождь сегодня падает вкось, а завтра — вверх? Где не существует устойчивых понятий и твердых истин? Где цветок может обернуться змеей, а кошка…

— Зверем, — спокойно закончил за него Савин. — Перервал глотку — и снова мурлычет у камина кошка…

Лесли прав, подумал он. Все они знают. Единственный человек, для которого происходящее остается тайной, — сержант Эдинбургской уголовной полиции. Круговая порука, замешенная на страхе. И ничего не добьешься лобовыми атаками, шашками наголо…

— Я не собираюсь вас осуждать, — сказал Савин. — Не имею права, не знаю, что вам довелось пережить. Возможно, есть веские причины… Но вашей философии я никак принять не могу. Что это за разговоры о другом мире? Ваш мирок — ничтожная часть нашего, большого, так что извольте не играть в “затерянные миры”. Мы ведь можем и не потерпеть такой, с позволения сказать, философии, вывихов ваших…

— Ну да, — сказал Бенниган. — В случае чего, вы пошлете саперную роту, усиленную командой огнеметчиков, — и с проблемой покончено.

— Не утрируйте. Ничего подобного я и не предлагаю. Я требую не так уж много — можете вы мне рассказать что-нибудь конкретное?

— Ничего такого я не знаю.

— Ну что ж… — сказал Савин. — Дзен так дзен… Займемся насквозь прозаическим и не затрагивающим никакой мистики делом — мне нужен конь… У вас ведь хороший конь?


Высоко над равниной стояла большая и круглая желтая луна, вокруг нее колюче поблескивали крупные белые звезды. Вдали сонно замерло море. Савин остановил Лохинвара на вершине холма и смотрел вниз, на равнину.

Он был один. Отовсюду плыли холодные запахи ночи. Недалеко отсюда спал городок и светилось окно сержанта, — проезжая мимо, Савин увидел его за столом, но не зашел.

Савин тронул коленями теплые бока Лохинвара, и конь стал рысцой спускаться с холма. Внезапно он сбился с шага и сделал свечу, выбившую бы из седла менее опытного наездника. Савин усидел. Он навалился на шею коня, заставил-таки его коснуться земли передними ногами. До рези в глазах, до слез напрягся, всматриваясь вперед.

Ничего и никого там не было — голая равнина, залитая лунным светом, резкие тени от камней и кустов. И тишина, про которую не хотелось сейчас думать: “Гробовая”. А Лохинвар плачуще, жалобно ржал, дергал головой, стриг ушами, шарахался из стороны в сторону. Савин хорошо знал лошадей и понимал, что конь испуган, взволнован, досадует на тупость седока, не желающего бежать от опасности.

Он вспомнил снимки, которые показывал Лесли. Вспомнил все известные ему древние легенды, связанные с этим краем, — псы с зеленой шерстью и горящими глазами, дышащие холодом брауни, блуждающий под землей зачарованный волынщик, кровожадный Морской Конь… Злясь и досадуя на свой бессильный страх, Савин выхватил пистолет и выстрелил по равнине поверх головы коня. И еще раз. И еще.

И — ничего. Лохинвар немного успокоился, словно прислушивался или приглядывался, потом снова принялся нервно приплясывать. Савин достал камеру “Филин”, приспособленную для ночных съемок, и, не поднимая к глазам, стал водить ею вправо-влево, стараясь охватить всю долину. Другой рукой с зажатыми в ней поводьями он похлопывал коня по шее, шептал ему ласковые слова, но все усилия пропали втуне — Лохинвар был близок к тому, чтобы окончательно потерять голову и понести. Угадав это, Савин спрятал камеру, повернул коня и предоставил ему самому выбирать аллюр. Лохинвар сорвался в бешеный галоп. Ветер бил в лицо, длинная жесткая грива хлестала по щекам. Сначала Савин оглядывался, но вскоре перестал. Он только время от времени легонько натягивал поводья, давая коню понять, что по-прежнему остается хозяином.

Брызнула из-под копыт каменная крошка, подковы высекли пучок искр, Лохинвар замедлил бег, остановился наконец, запаленно водя боками.

Савин спрыгнул на землю, похлопал коня по влажной шее:

— Ну что ты, дурашка? Чертей испугался?

Лохинвар опустил ему на плечо длинную тяжелую голову, гулко всхрапнул. В его большом красивом теле затухал озноб испуга.

— Тебе легче, — сказал Савин. — Ты просто боишься. А мы еще и никак не можем понять, чего же мы, собственно, боимся…

В ответ на это рассуждение Лохинвар снова всхрапнул и попытался ухватить Савина за ухо. Савин легонько шлепнул его по губам, взял под уздцы, и они пошли к берегу, к тому месту — репортер хорошо изучил карту.

Они миновали покосившийся каменный столб, поставленный неизвестно кем, неизвестно когда и неизвестно для чего. При скудном лунном свете можно было разобрать черты грубо вырезанного человеческого лица. С моря наплывал туман, волокнистый, колышущийся, выползал на берег и никак не мог выползти, словно боялся коснуться камня и песка.

Здесь, то самое место. Савин стреножил Лохинвара старым приемом техасских ковбоев — привязал поводья к правой бабке, — прошел к воде, встал лицом к морю, спрятав руки в карманах куртки. Поднял воротник, затянул “молнию” до горла — от воды тянуло сырым холодом.

Сзади громоздились граненые скалы. Впереди колыхалась зыбкая стена тумана, скрывавшая пучину, — глубина здесь начиналась почти от берега.

Вот тут его и нашли. Старый служака, не поднявшийся выше сержанта — или не захотевший подниматься выше, — замкнутый вдовец, почти без увлечений, если не считать кактусов и пива в умеренном количестве. С чем же он столкнулся, и какое отношение к этому имеют обстоятельства его смерти?

Коротко заржал Лохинвар. Савин коснулся кармана. Нет, на сей раз это было радостное, приветственное ржанье — конь учуял сородичей. Савин прислушался. Перестук копыт, обрывки едва слышного разговора, а со стороны моря — словно бы удары весел по спокойной воде. Лохинвар снова заржал, и ему ответили чужие лошади.

Савин вскочил в седло и рысью тронулся в ту сторону.

У берега покачивался широкий баркас, осевший почти до уключин под тяжестью широких тугих мешков. Трое в обтягивающих брюках и мешковатых куртках с капюшонами стояли возле пароконной повозки и горячо спорили. Это был даже не гэльский — какой-то местный диалект, Савину неизвестный. Однако по жестам Савин вскоре понял, в чем дело: двое с баркаса ругают третьего, возницу, за то, что он приехал один, — видимо, им не хотелось самим таскать мешки. Вдали, в тумане, смутно угадывался силуэт длинного корабля.

“Контрабанда”, — сгоряча подумал Савин и тут же отбросил эту мысль, как глупую и вздорную. Контрабанду не возят на допотопных повозках и лодках; сохранившиеся еще “рыцари удачи” предпочитают более скоростные средства передвижения. Да и Лесли предупредил бы о чем-нибудь таком. И наконец, контрабандисты не стали бы терять драгоценные безопасные минуты на нудное препирательство из-за того, кому таскать мешки…

Савин подъехал поближе. Спорщики замолчали и уставились на него.

— Добрый вечер, — сказал он с коня.

Ночные трудяги кивнули, и один, ничуть не удивившись, что-то горячо затарахтел. Акцент у него был ужасающий, на одно исковерканное английское слово приходилось три — четыре абсолютно непонятных, но Савин все же сообразил, что его приглашают помочь и даже обещают заплатить. Подумав, он слез с коня.

Один из моряков демонстративно устранился — сел не удобный камень, вытащил трубку и задымил. Второй, поворчав, стал подавать мешки, а Савин с возницей таскали их в повозку, метров за двадцать — из-за валунов повозка не могла подъехать к самому берегу. Тяжеленные мешки были набиты какими-то твердыми свертками и ничем не пахли.

В приключенческом романе герой обязательно исхитрился бы вспороть мешок и утолить любопытство. Савину этого, разумеется, не удалось. Он лишь старательно ощупывал мешки, но так и не смог понять, чем они набиты.

Они пошли за двумя последними мешками. Моряк с трубкой вдруг пробормотал короткое непонятное слово и показал подбородком на что-то за их спинами. Поодаль маячил верховой, закутанный в длинный плащ с надвинутым на глаза капюшоном. Напарник Савина заметно заторопился.

Последние мешки легли на верх штабеля. Возница стал опутывать штабель веревками. Моряк, копаясь в кармане, шагнул к Савину. Репортер приготовился отстранить руку с кредиткой, но на ладони моряка блеснули монеты, а это меняло дело — Савин был страстным нумизматом.

Весла блеснули, и баркас отплыл, превращаясь в размытый силуэт, скользящий к еще более зыбкой тени корабля, — там черным крылом мелькнул, разворачиваясь, парус. Возница щелкнул кнутом, лошади тронулись. Лохинвар прощально заржал вслед. Верховой ехал рядом с повозкой, донесся удаляющийся разговор — закутанный явно сердился, возница оправдывался. Савин стоял рядом с Лохинваром. Корабля уже не было, он растаял, как призрак. Словно лишний раз убеждая себя в реальности только что закончившейся погрузочно-разгрузочной операции, Савин встряхнул в ладони честно заработанные монеты. Они глухо звякнули — самые настоящие, полновесные.

Савин ссыпал монеты в карман, застегнул его на “молнию” и вскочил в седло.

Он давно уже должен был догнать тяжело груженную повозку, но… не было впереди никакой повозки. Слева тянулся внушительный скалистый обрыв, справа стелился по-над морем туман. Вот он, единственный на участке в несколько миль протяженностью пологий подъем, по которому только и могла подняться повозка, но Савин успел бы сюда раньше, неминуемо обогнал бы их!

Немилосердно понукая. Лохинвара, Савин поскакал вверх. Перед ним, как и давеча, раскинулась посеребренная лунным, светом равнина. И нигде не видно повозки. Позвякивали в кармане монеты, фыркал Лохинвар, где-то Далеко слева, над островком косматых кустов, протяжно, пронзительно кричала какая-то ночная птица.

Савин хотел спешиться, но не смог — почему-то он чувствовал себя уверенно лишь на коне, слившись с теплым, живым, почти разумным существом. Лохинвар был свой, из знакомого и привычного мира… или и он? Если и он сейчас “во что-нибудь такое превратится”? Вокруг не тронутые цивилизацией пустоши, до города далеко, печально стонет неизвестная птица, а луна похожа на череп…

Ну, это уж ты чересчур, одернул себя Савин. Ты видывал и не такое. Но, возразил он себе, все, что ты видел, было пусть и опасным, однако своим, а это — совсем чужое, неизвестное…

Лохинвар насторожился.

— Опять? — зло пробормотал Савин, всматриваясь На этот раз он твердо решил не хвататься за пистолет — разве что неизвестный монстр вцепится в ботинок. Он только расстегнул футляр камеры и ждал.

Два черных зверя, поджарых и лобастых, неслись наискосок по склону холма метрах в двухстах от Савина — весело, игриво. Они шутя бросались друг на друга, останавливались с размаху, бороздя лапами дерн, рычали, кувыркались. Была в этом беге, непонятной игре под луной ясная и постороннему радость, упоение своей ловкостью, силой, ночным простором.

Савин замер. Камера праздно болталась на ремне. Они были похожи на собак — но не собаки. Похожи на пан тер — но не пантеры. Два стремительных зверя, диковинные и прекрасные, чужие в этом мире.

Он подумал о пистолете — и не пошевелился. Мельком вспомнил о камере — и не смог поднять руку. Это было все равно что подглядывать в замочную скважину. Чужая жизнь проносилась мимо, налитая чужим, непонятные азартом, чужой гармонией. Почему так спокоен Лохинвар? Он же их видит, а они не могут не видеть всадника нелепой статуей застывшего посреди равнины…

Савин вдруг засвистел в два пальца. Взбрыкнул от неожиданности Лохинвар, а звери и внимания не обратили только тот, что бежал впереди и был чуточку крупнее беззлобно рыкнул, словно отмахнулся, мотнул лобасто башкой, и оба скрылись за холмом. Савин поскакал следом. Камера больно ударяла по ребрам, это было очень важно почему-то — догнать, доскакать, пусть и без цели…

Лохинвар с маху влетел словно бы в невидимый упругий кисель, воздух сгустился, сдавил, поволок, как волна, стал швырять вправо-влево, и Савин почувствовал, что копыта коня отрываются от земли. Пронзительный фиолетовый свет, потом мрак. Фиолетовое сияние и непроницаемая мгла сменяли друг друга, вспышками били в глаза, на секунду будто раздернулся занавес, и Савин увидел вокруг солнечный день, равнину, пересеченную узкими каналами — кажется, по ним плавали узкие, похожие на полумесяц лодки без мачт и весел, — уступчатое здание из алых и черных плит вдали, пышные деревья. Этот многоцветный феерический мираж стоял перед глазами не долее секунды — и вновь череда вспышек, пулеметное мельканье света и мрака, радужные круги, ослепившие, подмявшие волю. И — падение, сердце обрывается, лечу в пропасть, спасите…

Наваждение прошло, в лицо бил сырой ветер, и Лохинвар куда-то несся вскачь, жалобно ржал. С трудом Савину удалось остановить коня. Он сполз с седла и опустился на землю, тер ладонями лицо, и не было желаний, не было мыслей, лишь безграничная усталость и переходящее в опустошенность бессилие.

У самой головы осторожно переступили копыта, Лохинвар фыркнул в ухо, коснулся мягкими губами щеки — тревожился за него. Савин поднялся, огляделся — где они? Незнакомые холмы, не видно моря, в распадке, не очень далеко, — продолговатая темная масса. Замок, сообразил Савин. Замок с забытым названием — хозяина зарезали так давно, и фортеция, отнюдь не стратегически расположенная, простояла бесхозной так долго, что название ее помнил разве что компьютер какого-нибудь архива.

Теперь Савин мог сориентироваться. “Заколдованное место” каким-то образом перебросило его миль на пять к северо-востоку.

Желтый колючий огонек вспыхнул и погас на фоне черного замка. Савин посмотрел туда, пробормотал: “Ну, я ж вас!” Прилив силы и злого азарта поднял его в седло. Он готов был сейчас встретиться с чертом, с нежитью, со страшилищем из легенды — лишь бы оно умело членораздельно объясняться на одном из знакомых ему языков.

До замка было совсем близко, когда всадник на коне темной масти двинулся навстречу Савину, словно отделившись от стены. Савин придержал Лохинвара.

Черный Джонстон и в придачу

десять воинов в доспехах

напугают хоть кого.

Только будет много хуже,

если Джонстона ты встретишь

ненароком одного…

— вспомнил он и, вопреки пришедшей на ум старинной шотландской балладе, подумал: наконец хоть какая-то определенность.

Всадник приближался, вскоре Савин увидел, что это женщина, а там и узнал ее. Он и рад был встретить ее, и чувствовал себя обманутым чуточку, что ничуть не снижало, впрочем, загадочности момента.

Он не успел придумать насмешливую фразу, и Диана заговорила первая:

— Гоняетесь за эльфами?

— И за ведьмами тоже.

— Ну, ведьма вас нашла сама.

— Повторяетесь? Во второй раз такие розыгрыши не проходят.

— Да-а? — Диана внимательно разглядывала его. — А вы в этом уверены?

На ней был черный плащ, схваченный у горла большой чеканной бляхой.

— Хотите, почитаю мысли? — спросил Савин. — В этих краях происходят странные вещи, согласен. Но вы-то тут при чем? Какая-то глупая случайность, глупое совпадение — и вас посчитали ведьмой, так что…

Он замолчал — Диана протянула к нему руку ладонью вверх, и на ее узкой ладони вспыхнуло синее холодное пламя, осветило лицо, юное и дерзко-насмешливое. Всхрапнул, попятился Лохинвар. Это не гипноз, подумал Савин, я ему никогда не поддавался, даже сам Арумов, когда я делал о нем фильм, ничего не добился…

— Это тоже не ново, — сказал он. — Аэлита…

Пламя сорвалось с ладони Дианы, метнулось к нему, голубое сияние опутало, оплело, подняло из седла. Опомнился он на растрескавшихся плитах замкового двора, похожих на такыр.

Коней не было. Диана, закутавшись в плащ, сидела рядом на низкой каменной скамье. Над ее головой в оконных проемах сонно возились, задевая крыльями камень, вороны.

— Итак, ведьма, — сказал Савин. — Но у меня сложилось впечатление, что ведьмы — непременно нагие и непременно на помеле.

— У каждого времени своя мода.

— Может быть, хватит пугать? Каюсь — кое-какое самомнение ты с меня сбила. И только. Никакая ты не ведьма, и в прекрасных инопланетянок я тоже что-то плохо верю.

— А я вот думаю, что мне с вами делать, — сказала Диана. — Ну, что мне с вами сделать?

Савин хмыкнул, подошел к ней, довольно бесцеремонно взял за плечи и поднял со скамьи. Усмехнулся, глядя ей в глаза:

— Будь Ты ведьмой или альтаирским резидентом, ты не комплексовала бы из-за отношения к тебе обывателей. А ты ведь комплексуешь, красавица, злит тебя такое отношение, вот и тянет бравировать, пугать…

Синяя вспышка отшвырнула его прочь, он весьма чувствительно брякнулся на каменные плиты и закричал, не вставая:

— Ну, еще? Давай, отыграйся! А потом в подушку поплачь, хочется же!

Бац! Невидимая рука в кольчужной перчатке отвесила полновесный свинг, совсем как в Санта-Кроче, но тот капрал был пьян, и под руку Савину в полном соответствии с нехитрым трафаретом кабацкой драки подвернулся стул, а капрал был один, без дружков, и все обошлось как нельзя лучше…

— Этим никогда ничего не докажешь… — прохрипел Савин, ощупывая саднящую скулу. — Тоже мне, Геката…

— Ну, прости. — Диана помогла ему встать. — Иногда это получается машинально, так порой взвинтят…

Она была красивая, в амбразурах возились вороны, и где-то за стеной заржали кони. С ума сойти, какой фильм получится, подумал Савин. Но хватит о деле, ей же плохо, дурак догадается…

— Разумеется, ты не Геката, — сказал он. — Ты глупая девчонка, которой случайно попала в руки забытая хозяйкой волшебная метла. Ты слишком красивая, чтобы на тебя сердиться, и слишком взбалмошная, чтобы принимать тебя очень уж всерьез…

— Пытаешься найти больное место?

— Я его уже нашел, — сказал Савин. — Хорошо, ты — кошка, которая гуляет сама по себе. Только жизнь учит нас, что таким кошкам, в конце концов, смертельно надоедает одиночество, и хотя они не признаются в этом, то ли из гордости, то ли из упрямства, понемногу это становится всего-навсего позой — изображать киплинговскую кошку. Только позой. А на деле — давно надоело, плохо, мучает… Я груб? Вряд ли. Скорее, прямолинеен. Но все равно — прости. Меня с вечера бросает из чуда в фата-моргану, я немного ошалел и чуточку обозлился, иду напролом и…

Он охнул и полез в карман за пистолетом. В воротах стоял зверь и смотрел на них, топыря круглые уши. Тот самый, встреченный за несколько минут до миража.

Диана подняла руку, с ее пальцев сорвались золотистые лучики. Зверь попятился, бесшумно и грациозно исчез за стеной.

— Не бойся, — насмешливо усмехнулась Диана, — они же тебя не тронули тогда…

— А ты откуда знаешь?

— А они мне сказали, — передразнила она его интонацию — Отпусти.

— Сама освободись.

— Ах, как смело — обнимать ведьму… И самоуверенности прибавляет, да?

— Глупости. — Савин повернул ее лицом к себе. — Я не спрашиваю, кто ты, мне это более-менее ясно — не с Марса ты прилетела. Но вот откуда все это у тебя^

— Хочешь, поцелую?

— Откуда это у тебя?

— Нашла на дороге, и не хватило силы воли выбросить.

— А конкретно? Детали, обстоятельства?

— Сроки, даты и температура воздуха в эпицентре? — передразнила Диана. — Тебе никогда не приходило в голову, что чудесное нужно беречь? Я ведь все твои фильмы видела. Нет, все это хорошо сделано, не о том разговор. Только зачем? Обсосать, размножить, бросить в каждый дом, чтобы любой мог смаковать…

Она высвободилась и пошла через двор к башне, черный плащ волочился за ней по выщербленным плитам, словно знамя капитулировавшей армии, никому уже не нужное, даже победителям. Савин вспомнил, как спускали в Санта-Кроче флаг сепаратистов, пробитый пулями, бесполезный, и как его потом бросили в чей-то огород… Он догнал Диану и схватил за локоть:

— Я все равно докопаюсь, слышишь?

— И будет еще одно, платиновое, перо?

— Глупости. Не ради этого работаем.

— Возможно, — неожиданно покладисто согласилась Диана. — Я верю, что вы работаете не ради золотых побрякушек. Только мало что это меняет — подглядываете в замочную скважину…

— Ничего подобного, — сказал Савин. — Просто, то, что здесь происходит, не должно оставаться местной тайной достопримечательностью.

— А я вот не уверена. Знаю я людскую реакцию на чудеса…

— Твой городок — еще не все человечество.

— Ну, как знать, как знать… — Она зябко повела плечами. — Я уезжаю в город. Если хочешь, можешь осмотреть замок — вдруг привидение поймаешь…

— Нет, спасибо. Я устал, спать хочется адски.

Кони были привязаны снаружи, у ворот. Савин увидел метрах в ста поодаль все тех же зверей — один лежал, положив голову на вытянутые лапы, второй прохаживался рядом.

— Что они здесь делают? — как бы мимоходом поинтересовался Савин.

— Мы почему-то считаем, что свадебные путешествия — наше изобретение… — рассеянно отозвалась Диана.

— Это как понимать?

— Как хочешь. Поехали.

Постепенно она немного оттаяла, рассказала даже, как ездила поступать в один из эдинбургских колледжей, как провалилась на экзаменах. Савин слушал с интересом и как бы невзначай подкидывал наводящие вопросы; пока Диана не хмыкнула:

— Что, это так интересно?

— Конечно. Женская душа — это всегда интересно.

— Вот только для вас она — потемки, — засмеялась Диана. — Мужские характеры вы даете хорошо, прямо-таки великолепно, а вот с женскими у вас не получается, видно вас, как голеньких…

Признаться, это святая правда, подумал Савин. И слабым утешением служит тот факт-, что это — недостаток не только мой, а подавляющего большинства нашей творческой братии. Девять десятых, если не больше, всех книг, репортажей, фильмов создано мужчинами о мужчинах для мужчин… Объяснение можно подыскать и такое — взявшись изучать женщину, поневоле придется и самому подвергнуться изучению с ее стороны, а как раз этого нам и не хочется. Женщины гораздо лучше умеют разгадывать нас, чем мы их, а сие ущемляет пресловутое мужское превосходство, поэтому постараемся отступить вовремя, поторопимся прыгнуть в седло…

Савин проводил Диану, поставил Лохинвара в конюшню Беннигана и направился в отель. Он быстро шагал по темным улицам, распугивая попадавшихся на каждом шагу кошек. Настроение заметно поднялось — предстояла интересная работа, которая, к тому же, наверняка окажется более сложной и захватывающей, чем он сейчас думает. Неужели действительно существуют параллельные миры, тропинки сквозь четвертое измерение, в который уж раз оказались правы фантасты… и Т-физики? Да, Т-физики, но почему же тогда бросил все Гралев, почему — одни неудачи?

В окне его номера горел свет. Савин ускорил шаги. Хозяина не было за стойкой, только рядом с регистрационной книгой лежала придавленная пепельницей записка: “Мистер Савин, в вашем номере вас ожидают”. Савин Догадывался, кто его ждет, — кому другому мог отдать ключ хозяин?

Он приоткрыл дверь. Лесли спал, лежа ничком на неразобранной постели.

— Роб… — тихо позвал Савин.

Лесли мгновенно перевернулся на спину, открыл глаза.

— Жив?

— Ну конечно, — сказал Савин. — И даже весел. А вы меня уже похоронили? Напрасно. Вставайте. Сейчас мы будем смотреть кино. Слава богу, мы уже в том возрасте, когда пускают на ночные сеансы. Правда, сеанс, считайте, почти что утренний…

Он извлек из камеры тонкий гибкий видеодиск, рас паковал маленький проектор. Пояснил торопливо:

— Лохинвар чего-то испугался, и я стал снимать…

Вспыхнул экран, на нем появилась равнина, выглядевшая почти как при дневном свете, только переходы от света к тени были более контрастными.

Они сидели плечом к плечу, затаив дыхание.

— Ага! — тихонько вскрикнул Савин.

Что-то темное мелькнуло над самой землей — густой пылевой вихрь, смерчик, не имеющий четких очертаний, он завивался размытой спиралью, рос, разбухал, занял почти половину экрана, выбросил ветвистые отростки и неожиданно стал сокращаться, худеть, гаснуть, развалился на несколько пляшущих пятен, снова разбух, стал на несколько секунд единым целым, словно бы в отчаянной попытке сохранить себя. И исчез.

Савин вернул диск к началу, включил раскадровку, но ничего нового не увидел — то же самое, только разложенные на фазы рождение и смерть смерча.

— Скорость съемки… — азартно сказал Лесли. — Может быть, нужна была замедленная съемка? Или наоборот — ускоренная?

— Кто его знает, — сказал Савин. — Вот так это выглядит. Я ничего не видел, значит, и конь ничего не видел — глаза у нас устроены одинаково, приспособлены для одного и того же диапазона волн. Однако конь что-то почувствовал, а камера что-то запечатлела, вдобавок, конь пришел в ужас…

Он выключил проектор и коротко, по профессиональной привычке отсекая ненужные подробности, рассказал о баркасе, о зверях. О встрече с Дианой рассказал очень скупо.

— Вы были бы прямо-таки идеальным свидетелем, — задумчиво обронил Лесли. — Оно и понятно — вам тоже постоянно приходится профессионально работать с информацией… Звери — это весьма интересно…

— Больше, чем таинственные моряки?

— Да, а монеты? — спохватился сержант.

Их было семь — серебряные, одного размера и с одинаковым изображением. На аверсе — портрет бородатого лысого старика, на реверсе — непонятный вензель.

— И никаких надписей, — сказал Лесли.

— Это не самое странное.

— А что — самое?

— Я закоренелый нумизмат, — сказал Савин. — Не самый лучший, разумеется, но рискнул бы назвать себя довольно опытным. Не решусь обобщать — для всей планеты, но за Европу ручаюсь. Я не знаю в Европе таких монет. Вы, кстати, заметили, что они выполнены грубее современных? Веку к восемнадцатому я бы их отнес, но все европейские монеты восемнадцатого века я знаю.

— Но ведь они говорили по-гэльски?

— Есть одна загвоздка, — сказал Савин. — Я не знаю гэльского, поэтому не могу судить, были-то шотландцы или иностранцы, плохо знающие английский. Знаете, — вдруг вспомнил он, — я думаю о темпоральной физике. Это как раз их сфера — фокусы с пространством. Правда, никак-ких успехов не наблюдается… И все равно это их сфера. Что вы об этом думаете?

— А ничего, — сказал Лесли. — Я полицейский, понимаете? Человек погиб, и нужно доискаться, что его погубило. Вы говорите, фокусы с четвертым измерением? Пусть так. Но именно эти фокусы вызвали смерть человека. Что они могут вызвать еще? В любом случае мой долг однозначен: сделать так, чтобы ничего подобного не повторилось. Я просто не могу углубляться в раздумья об эпохальном значении происходящего, пока в столе у меня лежат снимки изуродованного трупа. Вы только поймите меня правильно…

— Я понимаю, — сказал Савин. — Я не имею права вас упрекать или что-то советовать… И не об этом нам надо думать, а… Вы догадываетесь, о чем?

— Да, — сказал Лесли. — Нужно найти тех, кто нам поверит. А где у нас доказательства? Нам поверит только тот, кто испытает на себе то, что пришлось испытать нам. Существует инерция мышления и прочие милые вещи… — Он буркнул под нос что-то по-гэльски. — Вы рискнете позвонить в свою контору и рассказать о повозке, о зверях и прочих здешних чудесах, имея в доказательство только монеты да еще этот диск? — Он кивнул на проектор. — Ни смерть Мак-Тига, ни даже монеты ваши никого ни в чем не убедят. Ну как, рискнете?

— Нет, — сказал Савин. — Журналисты — самый недоверчивый народ на свете.

— Полицейские тоже, — грустно улыбнулся Лесли. — Между прочим, прелестная Диана, когда я пытался вызвать ее на откровенность и, очевидно, рассердил" спалила бумаги у меня на столе. Двинула пальцем, и бумаги сами собой вспыхнули… Вы поверили бы часов десять назад?

— Нет, — сказал Савин.

— Что вы о ней думаете?

— У меня сложилось впечатление, что и она ничего особенного не знает, — осторожно сказал Савин. — Пользуется чем-то, чем оказалась в состоянии воспользоваться, и все. Мы с вами пользуемся всевозможными техническими новинками, но не сможем рассказать, как они устроены и почему работают.

— Вот видите. И никто нам не поверит, пока мы не раздобудем что-то такое, что-то… — Не найдя слов, он постучал кулаком по столу. — Человечество тысячи лет купалось во лжи, создало массу профессий и общественных институтов, чтобы оградить себя от вранья, — пробирные палаты, полиция, нотариат. Да и вы тоже. — Он покосился на Савина. — Вы ведь в некотором роде тоже… нотариусы, заверяющие подлинность информации. И сидим теперь, ломаем головы, а против нас. — многовековая привычка не верить на слово, просто на слово…

— Вообще-то, я знаю коллег, которые поверили бы на слово…

— Да и у меня есть такие, — сказал Лесли. — Сорвиголовы нашего возраста, верно? И многое, интересно, от них будет зависеть? Вызвать их сюда — означает увеличить число людей, которые окажутся в нашем сегодняшнем положении. Эх, ну почему вы не пристрелили зверя?

— Не могу объяснить, — тихо сказал Савин. — Помешало что-то.

— Глупо, глупо… Так мы никого не убедим.

— Сначала нужно самим разобраться в происходящем, а уж после — убеждать кого-то.

— Предположим, мы докопаемся до истины, — сказал Лесли. — Но грош ей цена, если у нас будет одно знание, без доказательств. Необходимо что-то весомее слов, видеодисков и монеток… Сколько патронов вы израсходовали, три? Возьмите. — Он достал обойму и еще три патрона россыпью. — И не бойтесь стрелять прицельно.

— Я не хочу стрелять, — еще тише сказал Савин.

— Тогда уж лучше уезжайте. Мы ничего не добьемся, если станем предпочитать поступку размышление. И еще. Я хотел бы вспомнить о Гралеве-Гролле. Не странно ли, что физик, занимающийся полуфантастическими вещами, приехал именно сюда?

— Думаете, здесь он должен с кем-то встретиться?

— Да, — сказал Лесли. — Жаль, что я заинтересовался им только сегодня, после того, как узнал от вас, кто он…

— А что вы знаете о фирме “Смизерс и сыновья”?

— Вы и Геспером интересуетесь?

— Он не вписывается в здешний пейзаж, — сказал Савин. — И только.

— Ничего интересного. Штаб-квартира в Лондоне, торгуют и ведут дела в основном со странами Леванта — экспорт, импорт, организация морских перевозок. Вы не хуже меня знаете эти частные конторы — мелко плавают, оттого в свое время и не угодили под национализацию, но кое-какую прибыль получают. Смизерс умер лет сто назад, сыновья давно обанкротились, фирма не один раз переходила из рук в руки, но название не менялось. Как бы там ни было, у Интерпола на них ничего нет.

— Вы интересовались?

— Я гораздо раньше вас подумал, что он не вписывается в здешний пейзаж, — сказал Лесли. — А потом подумал — имей он причины что-то скрывать, обязательно постарался бы полностью вписаться… Вот так. Ну, на сегодня, кажется, все? Вернее, на вчера. Сегодня нам предстоит новая работа…

Дверь тихо затворилась за ним. Савин погасил свет, подошел к окну. Облокотился на широкий подоконник. За стеклом был серый рассвет, была Шотландия, и где-то — то ли далеко, то ли рядом — тайна.

День второй

Будильник поднял его в десять часов утра.

На столике рядком лежали монеты, четыре благообразных старческих лика, перемежающиеся тремя вензелями, — это Лесли разложил их так вчера. Савин побрился и вышел на улицу, прихватив одну монету с собой.

Путь до почты он проделал не особенно торопясь, хотя и испытывал сильное желание припустить вприпрыжку. Почтой заведовала очень милая девушка, скучавшая из-за хронической нехватки клиентов. В другое время Савин непременно задержался бы поболтать и попутно выудить, как у них говорилось, пригоршню бит, но сейчас было не до того. Он молниеносно оформил заказ, вежливо игнорируя все попытки очаровательной почтмейстерши завязать разговор, пронесся по залу и наглухо захлопнул за собой дверь кабинки.

Вспыхнул экран. За огромным столом сидел самый осведомленный человек на свете — Рауль Рончо, начальник отдела информации Глобовидения. На его лице читалась суровая готовность дать ответ на какой угодно вопрос.

— Как успехи, амиго?

— Успехов пока нет, — сказал Савин. — Но все возможно…

— Нужна моя помощь?

— Разумеется! — Савин перешел на испанский — вряд ли испанский знала очаровательная почтмейстерша, которая, скуки ради, могла и подключиться к каналу. — Рауль, вот что. Постарайся немедленно выяснить, есть ли в графстве, где я сейчас нахожусь, еще кто-нибудь, кроме Гралева, имеющий отношение к темпоральной физике. Кроме того, ты выяснишь, какому времени и стране принадлежит вот эта монета. — Он продемонстрировал обе стороны, чтобы Рауль мог их заснять. — Пока все. Ответа жду немедленно. Если понадобится, сверни горы, понял?

В лавчонке за углом он купил булку, пакет фруктового молока и позавтракал, присев на скамейку возле чьего-то дома. Остаток булки он отдал крутившемуся поблизости пуделю. Подумал и отправился к Диане, сопровождаемый благодарным псом.

Он распахнул чугунную калитку. Пудель нахально проскочил мимо него и улегся возле клумбочки. В приоткрытую дверь маленькой конюшни выглянул конь, оказавшийся при дневном свете муругим, постокл и задним ходом отработал назад. Савин коротко позвонил. Дверь открылась сразу же.

— Я тебя в окошко увидела, — сказала Диана. — Рыщешь спозаранку?

— Ноги кормят. Ты не собираешься меня впускать? Она отступила на шаг. Савин вошел и откровенно огляделся.

— Я представлял себе твое жилище как-то иначе, — сказал он. — Чучело крокодила под потолком, магический хрустальный шар, черный кот, знающий арамейский и латынь…

— Господи, как тривиально-то…

— Если честно, журналистика всегда была заповедником стереотипов. А тебе идет этот фартучек. Если ты еще и кофе угостишь…

Он тараторил что-то глупое — был возбужден, чуточку взволнован, как всегда в поиске, когда шел по горячему следу, зыбкое обретало контуры, а белые пятна становились аккуратными парками с каруселями и мороженым. Савин безудержно любил такие минуты — он и жил-то, наверное, ради них…

Он замолчал — стул согнул ножку и чувствительно пнул его в лодыжку.

— Так-то лучше, — сказала Диана. — Вот тебе кофе. Любопытно, что произошло? Ты прямо-таки ненормально весел.

— Ты можешь молчать сколько тебе угодно, — сказал Савин. — Одного ты недооцениваешь — на дворе двадцать первый век. Помимо всех прочих достоинств, его отличают жажда познания и целеустремленность. Здесь происходят слишком серьезные вещи, чтобы мы могли пройти мимо. Уже запущена огромная машина, понимаешь? Она никого не раздавит, не для того она предназначена. Она всего лишь не оставляет камня на камне от тайн, белых пятен и темных мест.

— Чего ты хочешь — своими глазами увидеть настоящее чудо?

— Неплохо бы, — насторожился Савин.

— Но при условии…

— Тогда не нужно, — быстро перебил он. — Никаких обещаний я давать не стану. И потому, что не хочу, и потому, что поздно.

— Ты не дослушал. Мы можем сегодня ночью побывать в городе, который может показаться сказкой, но тем не менее существует реально. Условие — никаких кинокамер. Ну?

— Согласен, — подумав, сказал Савин.

— Вот и прекрасно. Сегодня с наступлением темноты, у спуска, где каменный столб.

Савин стойко выдержал ее взгляд. На этом месте он помогал разгружать баркас. А рядом подняли труп Мак-Тига…

— Хорошо, — сказал он. — Я знаю то место. Никаких кинокамер не будет.

Он аккуратно притворил за собой дверь, прошел по дорожке, чувствуя спиной пытливый взгляд Дианы. Он знал, что никому ничего не скажет…

Пуделя уже не было. Мимо прошел, конспиративно не узнавая Савина, напарник Лесли, внедренный сюда под видом туриста агент-коротышка со скучным и ничем не примечательным лицом мелкого клерка, лет сорока пяти. Он скрылся за углом, и городок снова стал самым безлюдным на свете. Поднимался ветер, из-за далеких зубчатых гор наплывала серая хмарь. Савин любил такую погоду, дождливый день всегда казался ему интереснее глупого солнцепека.

Он снова уселся в потертое кресло. Вспыхнул экран, на котором был яркий пражский день.

— Так вот, амиго, — сказал Рауль. — Объявлять всеобщую мобилизацию и свистать всех наверх не пришлось, не такие уж трудные твои загадки. Помнишь Кетсби? Ты просто обязан его помнить.

— Прекрасно помню, — сказал Савин. — Правая рука Гралева. Ты хочешь сказать, что он здесь?

— Он в Монгеруэлле.

Патер, вспомнил Савин. Физик, который решил вдруг обратиться к богу… Неужели Кетсби?

— А вторая моя просьба?

— Вот это интереснее. Такой монеты попросту никогда не существовало. Где ты ее взял?

— Господи, изготовил ради розыгрыша… — усмехнулся Савин. — Только лишь.

Насвистывая “Вересковый мед”, он валкой матросской походкой пересек зал, мимоходом отметив, что с очаровательной почтмейстершей вовсю любезничает виденный вчера в “Лепреконе” морячок, явно успевший зарядиться с утра.

Савин ничего еще не знал определенно, но чертовски хотелось пройти на руках по немощеной улочке.

…Мистер Брайди, учитель географии на пенсии, чудак местного значения, находился на заслуженном отдыхе три года, а картотеку свою (так он ее именовал) собирал без малого семнадцать лет. Картотека представляла собой изрядное количество пухлых папок и хранилась на шести полках.

Савин сидел перед настоящим пылающим камином, который был здесь не экзотикой, а необходимой принадлежностью дома, перебирал содержимое третьей по счету папки. Не будучи ученым, мистер Брайди не стремился обобщать и делать выводы — он лишь собирал, классифицировал и сортировал в надежде, что появится человек, которому материалы пригодятся для теоретической работы. Учитывая, что мистер Брайди ни к кому не обращался с рассказом о своей картотеке, трудно было понять, каким образом и откуда появится благодарный теоретик. Однако Савину экс-географ ничуть не удивился, словно его визит был чем-то само собой разумеющимся. И вел он себя спокойно, без ненужной суеты, рассказывал, доставая одну папку за другой, без экзальтации и мельтешения по комнате. Савину это понравилось. Правда, картотека не так уж его и обрадовала. В ней содержались материалы самых разных степеней достоверности, от случаев, над которыми, безусловно, следовало серьезно задуматься, до “уток” сродни старинным матросским побасенкам о морском епископе. И многое, очень многое невозможно было проверить. Например, вырезки из газет полувековой давности — и герои событий, и описавшие события репортеры, и издатели давно находились в местах, куда при жизни попасть невозможно…

Лист номер семьсот девятнадцать. В одном из лиссабонских портовых кабачков вдрызг пьяный матросик, единственный спасенный из экипажа проглоченного Бискаем сухогруза, клялся и божился, что за пять минут до катастрофы встречным курсом почти впритирку пронесся парусник старинного облика. Паруса были изодраны в клочья, на топах рей пылали зеленые огни, а на шканцах гримасничали скелеты. Источник — одна из лиссабонских газет, ныне не существующая, а в те времена — отнюдь не самая уважаемая.

Лист номер семьсот девяносто девять. Яхтсмен, в одиночку совершавший кругосветное путешествие, однажды ночью увидел по левому борту странный парусник, словно бы стеклянный, светившийся изнутри. Парусное вооружение его нельзя было отнести к какому-либо из ныне существующих либо некогда существовавших видов (точный рисунок прилагается). Источник — журнал одного из международных яхт-клубов.

Лист номер восемьсот шестнадцать. Неизвестный, задержанный кейптаунской полицией за бродяжничество и беспаспортность, утверждал, что провел три с лишним месяца на борту “Летучего Голландца”. В детали вдавался скупо. При этапировании бежал и канул в безвестность. Источник — дурбанская газета средней руки.

Лист номер девятьсот сорок два. Один из участников Большой регаты позапрошлого года. Находился на яхте со своей девушкой Оба уверяют, что ночью в тумане сблизились со смутно видимым, но, несомненно, парусным огромным кораблем, показавшимся “каким-то странным”. Последовал короткий разговор, в ходе которого стороны задали друг другу вопросы о курсах кораблей и фамилиях вахтенных. Через месяц успевшие к тому времени пожениться яхтсмены отыскали все же фамилию своего собеседника — случайно, в судовой роли фрегата “Эндервор”, одного из кораблей Джеймса Кука. Готовы присягнуть, что до регаты фамилии этой в связи с плаваниями Кука не слышали и вообще мало этими плаваниями интересовались. Источник — упоминавшийся уже журнал.

В таком примерно духе. Следующие папки Савин просматривал уже не так скрупулезно. Задумай он и в самом деле снять фильм о чужаках, Брайди было бы отведено минут десять, не более, а то и менее. Интересным, увлекательным, но не поддающимся проверке материалам — грош цена…

И то же самое скажет любой здравомыслящий человек, к которому обратятся со своими рассказами Савин или Лесли. Наша ахиллесова пята, подумал Савин, наш зигфридов лист. Настанет когда-нибудь время, когда люди будут безоговорочно верить просто словам, не подкрепленным какими бы то ни было доказательствами. Такое время обязательно придет, но эта Эра Доверия пока что не наступила…

— Можно вопрос? — спросил Савин. — А сам-то вы верите во все это? Или, по крайней мере, в те материалы, которые больше других похожи на правду?

— Вы полагаете, что я могу и не верить?

— Человек не всегда верит в то, что защищает… — сказал Савин.

Мистер Брайди сцепил на коленях сухонькие пальчики. Больше всего он напоминал жюльверновского профессора того идиллического времени, когда наука, не превратившись еще в пугало для слабонервных двадцатого века, оставалась в глазах многих безобидной забавой или панацеей от всех бед. Субтильный, с великолепной седой шевелюрой, подчеркнуто мягкий и вежливый мистер Брайди. Парадоксы географии, подумал Савин. Континенты, страны и горные хребты открывали мордастые мужики вроде Магеллана, жилистые стоики вроде Кайе, а увлекательно рассказывали об открытиях грассирующие старички дирижерского облика. Хотя главный парадокс географии в другом — пожалуй, это единственная наука, становлению которой способствовало такое количество антиобщественных элементов: конкистадоры, иезуиты, корсары, работорговцы, беглые каторжники, золотоискатели, все эти полукупцы-полупираты и просто бродяги…

— Вы не ответили, — мягко напомнил Савин.

— Действительно, случается порой, мистер Савин, люди защищают то, во что не верят… Мне трудно ответить. Одним свидетельствам я верю, другим — нет. Собирать все это, — он плавным жестом указал на полки, — меня заставила’ не вера в чудеса, а любовь к Океану. Земля давным-давно исхожена вдоль и поперек, изучена, разграфлена, разложена по полочкам. С Океаном мы не можем себе позволить такого панибратства, он до сих пор во многом остается загадочным. Земля, даже самая прекрасная, статична. Океан же — тысячелик. Пантеон земных сказочных чудовищ, призраков, заколдованных мест неизмеримо беднее свода морских легенд… Ничего хотя бы отдаленно напоминающего “Летучего Голландца” вы не найдете на земле. Разве что Прометей — по духу. Прометей и “Летучий Голландец”, каждый на свой лад, бросили вызов жестокой непреклонности божьей воли, тирании вседержителя… (Савин отработанно направляюще кивал). Вы обратили внимание на одну любопытную деталь? Во всех наиболее достоверных рассказах присутствует туман. (Савин вздрогнул). Парусники выступают из него на считанные мгновения и снова скрываются в нем — дети тумана… С загадками и тайнами на твердой земле почти покончено, остались мелкие, третьестепенные осколки, требующие уточнений частности. Настоящие тайны нужно искать в Океане, может быть, их столько, что хватит следующему поколению…

— Хорошо, — сказал Савин. — Это интересно, заманчиво. Но есть ли у вас конкретные тезисы? Свое объяснение “наиболее достоверным случаям”? Что такое, по-вашему, “Летучий Голландец” — реальный корабль, необъяснимым образом пронзающий века, как иголка — парусину? Проекция из иного измерения? Из прошлого? Журналистика требует не меньшей, чем в науке, отточенности формулировок.

— Мне казалось, что она требует еще и поиска, — мягко прервал его Брайди. — Некоторой общности с работой детектива, сыщик, а, если можно так выразиться.

— Можно и так выразиться, — сказал Савин. — И как раз этим я занимаюсь… Скажите, а материалы по Шотландии в вашей картотеке найдутся?

— Пожалуйста. — Брайди протянул синюю папку.

Савин методично просмотрел листы. Ничего там не было о графстве, городке, где он сейчас находился, сопредельных участках побережья.

— А в ваших краях ничего подобного не случалось? — Савин впился внешне безразличным взглядом в лицо собеседника, которое оставалось, увы, безмятежным.

— У нас? — В голосе экс-географа звучало нешуточное и неподдельное удивление. — Впервые слышу. А разве…

— Нет, ничего подобного, — поспешно сказал Савин. — Ни о чем-либо похожем я не слышал. Просто я подумал… Представляете, как это прозвучало бы? Загадочные события происходят и там, где живет создатель уникальной картотеки. Законы жанра, что поделаешь…

Похоже, Брайди ему поверил.

— Кто-нибудь интересовался до меня вашей работой? — спросил Савин с давно и великолепно отработанной небрежностью.

— Да. Вас, признаться, опередили. Неделю назад ко мне обращался Мортон из монгеруэллской “Инвернесс стар”. Очень экспансивный молодой человек. — Брайди улыбнулся. — И я бы сказал, довольно хваткий. Он обещал позвонить, когда появится статья, но пока не звонил. Интересы Глобовидения, я думаю, это не затрагивает?

— Ни в коей мере. — Савин взглянул на часы и заторопился. — Прошу прощения, я заказал разговор с Лондоном, подходит время… Я приду к вам еще, если позволите.

Вот так оно и бывает, с грустной иронией думал Савин. Человек семнадцать лет собирал материалы о загадках далеких морей, но понятия не имел, что совсем неподалеку от его дома, от городка причаливают к берегу те самые загадочные корабли, о которых сообщают пожелтевшие газетные вырезки — как о курьезах и дутых сенсациях. Вот так всегда. А потом кто-то изобретает давно изобретенное, открывает давно открытое…

И тут он остановился, словно его с маху ударили в лицо. Он вспомнил трехлетней давности историю, вспомнил человека, который — теперь никаких сомнений — еще три года назад побывал на борту одного из тех кораблей, что растворяются в тумане и выныривают из него уже в другом мире. Но тогда Савин ему не поверил — так уж сложились обстоятельства. Удобнейшая формулировка: так уж получилось, так уж вышло, вот незадача-то…

Савина охватил жгучий стыд, от которого не убежать теперь, не заслониться, не освободиться никогда. Остается цитировать печального человека Экклезиаста, который, по мнению Савина, вовсе не считал жизнь гонкой по замкнутому кругу, а полагал, что за совершенные однажды ошибки чаще всего воздается той же монетой — стоит только угодить в схожую ситуацию. Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя…

Возвращается на круги своя. Когда-то у тебя не хватило дерзости мысли, чтобы поверить — теперь не поверят тебе. Вот тогда ты взовьешься, поспешишь задним числом оправдаться и заверить, что отныне готов безоговорочно принять любую, самую сумасшедшую гипотезу и драться за нее как угодно и где угодно. И хорошо, если опомнишься ты вовремя, когда еще не поздно исправить ошибки, загладить вину и выиграть бой…

Как же звали того летчика? Ведь забыл! А он верил в меня, доверял больше, чем другим, потому и пришел. Верил, что я, человек, который профессионально занимается тайнами и загадками, пойму не усомнюсь и поверю. Как же его звали? Ведь забыл начисто!

Три года назад, на другом конце света. История в стиле картотеки Брайди — пилот упавшего в море легкого спортивного самолета несколько часов проболтался в спасательном жилете на волнах, посреди тумана. Он особенно напирал на то, что туман был каким-то странным, но никак не мог объяснить, в чем эта странность выражалась. Неизвестный парусник возник из тумана, и летчика подняли на борт. Там говорили на непонятном языке и не понимали ни одного из тех, которыми владел пилот. Пилота они высадили на берегу, эти странные люди в диковинной одежде, и парусник словно растаял в тумане.

Врачи, с которыми говорил Савин, разводили руками. Они компетентно и ненавязчиво объяснили, что долгое пребывание в воде, экстремальные обстоятельства, страх смерти — все это, вместе взятое, часто вызывает в схожих ситуациях разного рода галлюцинации. Прецедентов более чем достаточно — господин Савин может ознакомиться со следующими классическими трудами (демонстрировались классические труды). Такое случалось и в мирное время, и в военное, с потерпевшими кораблекрушение моряками, с летчиками упавших в море самолетов. Галлюцинации. Зрительные и слуховые. Бред, в реальность которого потерпевший свято верит. Что касается данного случая — не подлежит сомнению, что волны и ветер вынесли незадачливого пилота на берег. Ветер и волны, только лишь.

Затем к беседе подключились представители спасательной службы — моряки, профессионалы. Они объяснили: в наш век большие парусники, подобные “подобравшему” пилота, столь же редки, как особо крупные алмазы — их мало, единицы, они известны наперечет, и ни один из них не ассоциируется с галлюцинацией вашего бедняги, господин Савин…

Снова подключались врачи, снова в ход шли примеры, накопленные флотскими психиатрами за два столетия. Количество и качество прецедентов внушало уважение, Савин сам был профессионалом, привык доверять профессионалам, кое-какие его сомнения и колебания уничтожили наступавшие сомкнутым строем врачи и эксперты морского министерства той страны. Так что он крайне вежливо, но решительно отказался от пилота, у которого, к тому же, с точки зрения психиатрии, было что-то не в порядке с родословной — то ли дедушка пил запоями, то ли прабабушка регулярно убегала с драгунами… Краем уха Савин слышал, что летчик не успокоился, обивал еще какие-то пороги, напечатал даже статью в местной бульварной газетенке, которую никто не принимал всерьез (другие газеты отказались), а потом исчез, растворился в девятимиллиардной толпе на широкой, нескончаемой улице города Земля. И Савин начисто забыл об этой курьезной истории — любой журналист знает, что нет смысла помнить решительно все курьезы, с которыми сталкиваешься. А вот теперь пришлось вспомнить…

Савин закрыл глаза — ему стало невыносимо душно от стыда. Он вспомнил лицо летчика, когда тот убедился, что ас телекамеры, мягко говоря, тяготится его обществом и не верит — удивленное лицо, жалко-растерянное. Словно его грабил на большой дороге кто-то невидимый, которого не ухватить за руку…

И поздно бежать вдогонку, хватать за рукав — на Земле миллионы улиц, и в заполняющей их толпе бессмысленно искать полузабытое лицо. Самому бы найти кого-то, кто поверит…

Он сел за руль своего застоявшегося “гарольда”. Развернуться здесь не удалось бы, пришлось проехать до конца улицы. Звероподобная жемчужно-серая машина промчалась по протоптанной в давние времена датскими пиратами дороге и выскочила на автостраду. Моросил нудный дождь, туман повис над морем. Савин крепко сжимал руль, чтобы, слившись с машиной, забыть ненадолго город на другом конце света и загорелого человека в голубой каскетке с эмблемой аэроклуба…

Через тридцать минут он въехал в Монгеруэлл. Еще через два часа вышел из вычислительного центра, принимавшего и частные заказы. Сел в машину, бросил на сиденье рядом пачку ненужных уже бумаг, положил руки на руль, подбородок на руки и смотрел на тихую улочку.

Что-то произошло за последние сутки. Очень мало осталось от прежнего охотника за тайнами, смотревшего на жизнь уверенно и чуть насмешливо. Впервые за долгие годы Савина покинула стойкая уверенность в себе, и он не знал, что будет через час, что он станет делать завтра. Трудно было бы назвать причину и определить, что же стало поворотным пунктом: девушка на коне посреди ночной равнины, смутный силуэт полураскрытого туманом парусника или отчаянное недоумение в глазах молодого сержанта уголовной полиции? Может быть, все вместе, вся эта история…

Перед глазами вставали лица людей, о существовании которых он и не подозревал всего тридцать два часа назад.

Диана. Ведьма поневоле, не испытывающая никакой радости от своего ведовства, ведьма, которую нужно расколдовать, вот только как это сделать?

Сержант Лесли. Человек перед глухой стеной. Дон-Кихот двадцать первого века — рассудочный, трезво-логичный, но одержимый яростным стремлением бороться со злом и всем, что злу сопутствует.

Милый мистер Брайди, жюльверновский дирижер, запоздавший родиться и оттого упустивший самое подходящее для себя время — девятнадцатый век, наивно и непреклонно считавший науку панацеей от всех абсолютно бед и недугов.

Кристи, Бенниган и остальные, опутанные древними страхами. Ну как их всех бросить? Никак невозможно…

Проходивший мимо полисмен задержался, привлеченный странной позой водителя, присмотрелся к машине. Савин заверил его жестом, что все в порядке. Посмотрел на бумаги, полученные в вычислительном центре, — столько вариантов, и никакой зацепки.

…“Гарольд” вывернул на ведущую к автостраде улицу, и Савин бегло взглянул в зеркальце, чтобы еще раз посмотреть на упорно сопровождавший ’“го в деликатном отдалении неброский серый “белчер”.

“Белчер” не отвязался и на автостраде, то пропадал ненадолго за поворотом дороги, то снова возникал в овальном зеркальце. Савин потерял его из виду лишь милях в трех от городка…

На этот раз он тщательно запер машину, что, откровенно говоря, было не более чем глупой игрой в “сыщика и вора” — в машине не было ничего, что стоило бы защищать от посторонних глаз. При нем вообще ничего такого не было, разве что полученный от Лесли кольт, — его Савин носил при себе исключительно из чувства ответственности за выданную под расписку серьезную казенную вещь.

Он отпер дверь, по инерции сделал шаг в комнату — мозг еще не успел осознать то, что увидели глаза.

— Так. Ну, так… — сказал он вслух и просвистел что-то бессмысленное.

Зрелище было, надо сказать, весьма непривлекательное. На кровати валялась груда осколков металла, пластика, стекла — остатки первоклассной аппаратуры от лучших фирм (видимо, на кровати все и разбили, чтобы шумом не привлечь внимания). Принадлежащую отелю обстановку не тронули, но весь багаж Савина постигла та же учесть, что и аппаратуру, — разорвано, разломано, разбросано по полу. Монеты исчезли со стола. На стене распят большой черный кот, над ним чем-то бурым, очевидно, кошачьей же кровью, размашисто выведено: “Не уберешься отсюда — прибьем точно так же”.

Савин, присел на краешек кровати, закурил, поглядывая на оскаленную кошачью пасть и остекленевшие желтые глаза. Итак, тут было кому наступить на мозоль, и он ухитрился это сделать — так ощутимо, что таинственный противник сделал ответный ход.

Почему-то Савин был твердо уверен, что наглые визитеры не шутят и при необходимости пойдут на крайние меры. Может быть, на такие мысли наталкивало место действия — в пестром и шумном курортном городе у теплого моря несерьезно выглядели бы и несчастный кот, и выведенные кровью угрозы. Но не здесь, в краю серых дождей и угрюмых скал. Здесь все выглядело очень серьезно. Как бы там ни было, следовало в дальнейшем осторожнее вести себя на загородных прогулках — не шарахаться от каждого куста, но и не набиваться в компанию к незнакомым морячкам со странных судов, вряд ли числящихся в регистре Ллойда…

Бахвальством было бы утверждать, что он ничего не боялся сейчас, — неприятно ожидать удара, не зная, откуда он последует и кто его нанесет. Но и уважать себя перестанешь, если сбежишь. Да и поздно бежать — это уже стало твоим, закружило, понесло…

Савин тщательно собрал все осколки, обрывки и клочья, свалил на кровать, положил сверху несчастного кота. Связал углы покрывала, подхватил узел и решительно вышел из комнаты. К счастью, хозяина за стойкой не было, и не понадобилось объяснять причины столь странного обращения с инвентарем отеля — покрывалом.


…Туман, как обычно, подступал к самому берегу, касался камней, походил на слепого, осторожно нащупывающего дорогу в незнакомом коридоре. На секунду он показался живым, и Савин с некоторым усилием подавил странное чувство, в котором было больше тревоги, чем страха.

Бродивший неподалеку Лохинвар резко поднял голову, насторожил уши, вглядываясь в темноту, и Савин услышал деловитый перестук копыт. Вскоре всадник выскочил из-за скалы, Савин узнал Диану, и рука, протянувшаяся было к пистолету, отдернулась. Кое-чего “те” уже добились, зло подумал Савин, начинаю шарахаться от каждого куста и каждого шороха…

— Привет, — сказала Диана, соскочив с коня. — Условие выполнил? Я предупреждала — никаких кинокамер.

— Выполнил, — сказал Савин. — Помогли мне его выполнить, знаешь ли. Вся моя аппаратура, равно как и вещи, покоятся в растерзанном виде на дне. Вон там.

— Шутишь?

— И не думаю. Какой-то неизвестный доброхот уничтожил все и оставил вместо визитной карточки любезную надпись — предлагает убраться отсюда, или мне оторвут голову. У тебя есть чересчур ревнивые поклонники? Кажется, я кому-то мешаю.

Диана задумалась, опустив голову. Савин смотрел на нее, но думал не о таинственном противнике.

— Странно, — сказала она наконец. — Ни с чем из того, что мне известно, я это связать не могу…

— А о тех, кто выгружает здесь ночами контрабанду, тебе что-нибудь известно?

— Господи, нашел, о чем говорить, — сказала она досадливо. — Какая это контрабанда? Люди возят в разные места свои товары, и вообще этот мир для них не более, чем придорожная скамейка, где можно присесть и передохнуть. Что ты к ним привязался?

— Вовсе я к ним не привязался. Я им даже помогал таскать тяжелые мешки.

— Прекрасно! Объясни, как это ты ухитряешься постоянно оказываться там, куда тебя никто не приглашал?

— Работа такая — совать нос во все приотворенные двери. Плюс профессиональное везение. Но сегодня здесь меня, если не ошибаюсь, ждали и приглашали сюда?

— Ждали, ждали… Постой тихонько, не мешай.

Она повернула лицо к морю и прислушалась к чему-то, неслышному для Савина. Савин послушно молчал. У него вертелся на языке не один вопрос, но он знал, что никаких ответов сейчас все равно не получит, и чутье подсказывало, что торопиться не следует.

Чистый серебряный звук, похожий на далекий сигнал трубы, донесся с моря, и мгла сгустилась в узкий высокий силуэт. Корабль с зарифленными парусами бесшумно скользил к берегу, приобретая все более четкие очертания, поворачивался бортом к ним, и Савин, не будучи специалистом в морском деле, тем не менее мог бы с уверенностью, заявить, что узнал его, — с него прошлой ночью выгружали свой таинственный груз незнакомые моряки, расплачивающиеся странными монетами.

Прогремела цепь, шумно плюхнулся в темную воду небольшой якорь, борт навис над Дианой и Савиным (орудийных портов, отметил Савин, не было), молча зашевелились знакомые уже фигуры в мешковатых коротких куртках с капюшонами, опустили сходни у самых их ног.

— Ну? — с любопытством и явной подначкой спросила Диана. — Что-то ты не торопишься…

— Только после вас, миледи, — галантно сказал Савин и шагнул к трапу следом за ней.

Что, если они меня переиграли, подумал он, осторожно нащупывая ногами грубо тесанные плашки-ступеньки. Выманили на берег, как последнего дурака, и Диана с ними заодно, и до скончания века никто не отыщет следов пропавшего без вести репортера Глобовидения, впутавшегося в чужие непонятные игры…

Глупости. Это тоже называется — шарахаться от каждого куста. Исходи угроза от этих самых корабельщиков, “честных контрабандистов”, они не приглашали бы помочь и не расплачивались бы честно за помощь. Что им стоило вчера хлобыстнуть по затылку чем-нибудь тяжелым и отправить на угощение рыбам? Нет, забеспокоился кто-то другой… Хотя бы тот, кто принимал доставленный товар. Цепочка из нескольких звеньев, где каждое звено обладает определенной самостоятельностью и, не исключено, преследует различные цели, каждое — свои. И для моряков он не представляет ровным счетом никакой опасности, помехи или угрозы, зато не нравится приемщикам груза — а это означает и то, что они могут принадлежать этому миру, постоянно живут здесь и потому не склонны восторженно приветствовать случайных свидетелей… Вполне логично.

Снова провизжала цепь, вползая в клюз, резко свистнула сзади боцманская дудка, матросы отрывисто перекликались, карабкаясь по вантам. Тяжело захлопали паруса, разворачиваясь и наполняясь тугим прохладным ветром.

Они стояли у борта, никто к ним не подходил, не пытался заговорить, и Савин не понимал почему, — он был чужаком, но Диана?

Мимо деловито прошагали двое матросов, не бросив в их сторону и взгляда.

— Нас словно игнорируют, — сказал Савин вопросительно.

— Отнюдь. Просто, к чему навязывать свое внимание? Если мы плывем с ними, значит, так нужно. Да и о чем бы ты с ними говорил? И вообще, ты часто заговариваешь с шоферами такси?

— Контакт… — почти машинально сказал Савин.

— Ну вот, как обычно — вспомнил один из расхожих штампов, и все стало на свои места. Контакт, изволите ли видеть. А зачем? О чем могут говорить двое незнакомых друг другу прохожих, случайно встретившихся на перекрестке? О погоде разве что, и то это уместится в две — три фразы. Приподняли шляпы, поклонились друг другу и разошлись…

Она была не права, определенно не права, но Савин не стал спорить — не был уверен, что сможет ей что-то сейчас доказать. Наверное, ей когда-то очень не повезло в жизни, подумал он, обидели когда-то или что-то еще в том же роде, мне ее почему-то жаль, но нельзя ей этого сказать.

Корабль скользил в тумане как призрак, и Савин крепко сжал обеими руками тугие ванты, привязывая себя к реальности. “Уходят из гавани Дети Тумана…” — вспомнил он мимолетно. Туман был не просто туман, странные ощущения пронизывали тело и сознание, они не были болезненными, пугающими или неприятными, просто ничего похожего прежде испытывать не приходилось и сравнивать было не с чем — словно за бортом тихо плескалось само Время, прохладной изморосью оседало на лице, было соленым на вкус, проникало в каждую клетку тела, растворяло в себе…

Туман редел, явственнее проступали вокруг темные волны, над мачтами показались звезды, исчезло странное ощущение текущего сквозь тело Времени. Все оставалось прежним, и все изменилось на неощутимую толику — чуть-чуть не так пахнул морем воздух, чуточку иначе взлетали соленые брызги, в резком крике промелькнувшей справа чайки послышались незнакомые нотки, да и была ли это чайка? Савин знал, что он в другом мире, и последние сомнения на этот счет развеялись, когда парусник выскользнул из тумана, и небо оказалось усыпанным неизвестными созвездиями, и слева, почти в зените, стояла снежно-белая луна, раза в два меньше земной, а справа, почти над самыми волнами, — вторая, зеленоватая, с вишню размером. А впереди, прямо по курсу, вырастало над горизонтом странное зарево — спокойное светлое сияние, пронизанное в тысяче мест сполохами чистых спектральных цветов, и корабль на всех парусах шел туда, матросы весело перекликались, палуба озарилась отсветами приближающегося зарева, выраставшего из морских глубин и упиравшегося в звезды. Савин смотрел во все глаза. Впереди был белый свет исполинского маяка, и освещенные радужными огнями башни, и лес мачт, увешанных гирляндами разноцветных фонариков, — невероятный, сказочный порт гриновского города. Шутихи со свистом проносились над топами мачт и гасли в воде, вертелись огненные колеса, музыка становилась все громче.

— Карнавал какой-то? — спросил Савин.

— Как каждый год в этот день, — сказала Диана. — Доволен?

— Да не очень, — сказал Савин. — Я ведь не для себя коплю впечатления — для других…

— Подождут твои другие…

Убирали паруса. Возле каменного мола отыскалось свободное местечко, и рулевой виртуозно пришвартовал парусник, двое матросов сноровисто перемахнули через борт, опутали канатом изящные литые кнехты.

— Прошу, — показала на трап Диана. — Добро пожаловать в Город Тысячи Кораблей…

Они прошли по пирсу мимо бесчисленных ярко иллюминированных кораблей — их наверняка было гораздо больше тысячи у причалов и на рейде, — вошли в широкие ворота и окунулись в бесшабашное веселье. На стенах домов горели разноцветным необжигающим пламенем без копоти и дыма гроздья факелов, фонтаны, украшенные каменными изваяниями неизвестных зверей, испускали веера искр, десятки песен сливались в Мелодию Карнавала, пели и танцевали люди в масках и незнакомых нарядах — двух одинаковых не было, и Савин не знал, что они такое — праздничная одежда или карнавальные костюмы? Может быть, и то и другое. Диана крепко держала его за руку, повеселевшая, смеющаяся, куда-то далеко отлетели все заботы и сложности, Савин стал беспечной молекулой карнавала.

Кто-то в черном трико и красных кружевах, проносясь мимо, сунул им в руки тяжелые чеканные кубки, весело крикнул что-то и растаял в толпе. Они пробились к овальному бассейну фонтана, присели на парапет. Искры ливнем сыпались на них и гасли, не причиняя боли. Савин вздрагивал сначала, но вскоре привык. За спиной плеснуло — в бассейне кружило длинное гибкое животное, похожее на тюленя. Приостановилось, всплыло на поверхность, глянуло в лицо Савину, испустило звонкий веселый визг и снова, извиваясь, заскользило вокруг постамента с каменным зверем.

— Ваше здоровье! — сказал ему вслед Савин.

Вино было густое и ароматное.

— А ты быстро освоился, — сказала Диана. — Хвалю…

— Стараюсь, — пожал он плечами.

— И пореже вспоминай свои холодные скучные слова вроде “контакта”. Просто приплыть сюда, провести ночь посреди феерии. Как и все те, кого ты здесь видишь. Пойдем танцевать?

— Как бы друг друга не потерять в этой толчее…

— Не беспокойся, даже если и потеряешься, тебя утром проводят в порт. Или я сама тебя найду, закон карнавала — двое, приехавшие вместе, обязательно встретятся. Пойдем?

— А я смогу? Музыка какая-то незнакомая…

— Ничего, привыкнешь…

Танцующие вокруг фонтана пары импровизировали каждая свое, подстраиваясь под ритм. Музыканты не сидели на одном месте — приплясывали, держась не очень тесной кучкой. Мелодия стала отдаленно похожей на “Голубые снега” Пелчицкого, медленный танец. Диана положила Савину руки на плечи, ее глаза были совсем близко, и не хотелось сейчас думать обо всех загадках и удручающих деталях, но суровая действительность отрешала его от толпы. Он уже не думал о будущем фильме, да и не будет, кажется, никакого фильма, все сложнее. И глобальнее — иные миры, иные цивилизации, которые земляне собирались искать в космосе, были рядом, за зыбкой туманной дверью. А Земля об этом не знала — знали только Савин с Дианой да еще кучка каких-то неизвестных темных личностей. Это было невыносимо — чувствовать себя едва ли не единственным хранителем тайны, поразившей и обрадовавшей бы все население планеты, и это при том, что его работой как раз и было — рассказывать людям о разгаданных тайнах…

— Я так не могу, понимаешь? — сказал он. — Знаем только мы с тобой…

— Ты так думаешь? Мы не первые, и не в этом веке сюда впервые попали земляне — может быть, тысячу лет назад…

Возможно, многие древние легенды о путешествиях в таинственные миры основаны на реальных фактах, подумал он. Даже наверняка. Может быть, и Томас Лермонт, знаменитый бард из Эрсилдуна, — овеянная легендами, но реально существовавшая когда-то личность, — тысячу лет назад ходил по этим улицам. Почему об этом городе молчали побывавшие здесь тысячу лет назад, понятно: кто знает, вдруг та река крови, которую пришлось пересечь Томасу, уходя за королевой фей в ее страну, — всего лишь не очень сложная метафора, отражавшая дух определенных времен?

— Но это же неправильно, — сказал он. — Сюда никак нельзя было пускать Кортеса, даже в прошлом веке следовало помалкивать, но Сегодня-то — двадцать пер: вый?

— А здесь — не двадцать первый. Ты не подумал, что не нам рано — приходить, а им рано встречать?

— Вот это уже довод посерьезнее, — сказал Савин. — Но ведь непременно должны существовать и более близкие нам по возрасту миры? А то и ушедшие вперед?

— Таких я не знаю, — сказала Диана. — Наверняка они есть, но там я не бывала. Хватит, ладно? А то рассержусь…

Савин замолчал. Он никак не мог заставить ее выйти из той роли, которую она сама себе навязала. В чем-то он мог ее понять, в чем-то она была права, но — не в главном. И ничего нельзя было сделать…

Танец сменился более быстрым, напоминающим старинный тулузский ригодон, образовался хоровод, но внезапно к фонтану прихлынула новая толпа — хохочущая, гомонящая, пускающая шутихи. Может быть, они только что приплыли. У них были свои музыканты, мелодии двух оркестров причудливо переплелись, хоровод рассыпался, возникла толчея, вызвавшая лишь новые взрывы хохота, — все перемешалось, Савин выпустил руку Дианы и тут же потерял ее из виду. Растерянно затоптался, оглядываясь, его окружила протащила за собой смеющаяся кучка парней и девушек, нимало не удивленных его одеждой, — сунули в руку новый кубок, уволокли прочь от фонтана. Он не мог сопротивляться — так подчиняло себе их бесшабашное веселье — и вскоре оказался далеко от фонтана, на какой-то другой площади. Там высилась посередине статуя всадника — на низком и широком пьедестале плясали, а самый отчаянный ухитрился взобраться на шею коня и размахивал шаром на длинной палке, испускавшим веера искр, прекрасных и необжигающих, как радуга.

Здесь Савину удалось покинуть своих веселых похитителей. Он присел на каменное крыльцо расцвеченного яркими огнями дома, отхлебнул вина и поставил кубок рядом с собой на ступени. Прихватить его с собой? — мелькнула мысль. Но ведь ничего этим не докажешь — всего лишь кубок. Впрочем, и монеты, честно говоря, никого ни в чем не убедили бы — таинственные налетчики явно опасались в первую очередь его аппаратуры, а монеты, несомненно, прихватили, решив быть последовательными до конца в своей наглой лихости…

Осторожно обходя танцующих, прошел и скрылся в боковой улочке черный зверь, как две капли воды похожий на одного из резвящихся там, на том берегу, на вересковых пустошах Шотландии. Никто не обратил на него внимания, словно и он был здесь равноправным гостем…

Савин грустно смотрел на танцующих вокруг памятника, хотелось крикнуть им: “Ну что же вы прячетесь? Вам будут только рады!” Но и этого он не мог…

Внезапно неподалеку от него возникла фигура в таком причудливом костюме и маске, что нельзя было даже по движениям понять, мужчина это или женщина. Поманила Савина рукой.

— Вы меня? — немного растерянно спросил он.

Фигура вновь призывно повела рукой, и Савин только сейчас увидел, что рядом с ней стоит предмет на треноге, чрезвычайно похожий на фотоаппарат, — правда, довольно старинный. Или на кинокамеру старой модели. Сердце захолонуло от радости. Он вскочил, но фигура отступила, сделала знак, несомненно означавший просьбу соблюдать определенную дистанцию, и пошла в боковую улочку. Савин шагал метрах в десяти сзади, послушно сворачивал вслед за своим таинственным поводырем в какие-то переулки, дворы, где уже не было ни веселых толп, ни карнавального фейерверка. Музыка осталась далеко позади, стала едва слышной, фигура беззвучно скользила впереди, загадочный футляр висел на ремне у нее за спиной.

Сердце лихорадочно колотилось. Это фотоаппарат или кинокамера, сомнений нет. Какой-нибудь торговец? Но почему таится — запрещено открыто торговать фотоаппаратами, что ли? И откуда ему известно, что именно Савину нужно? Какой-то таинственный друг, неизвестно откуда знающий, чем может помочь? Слишком неправдоподобно. Или нет? Ну почему у его врагов-невидимок, уничтоживших аппаратуру, не может оказаться своих врагов, которые, согласно известной пословице, автоматически посчитали себя друзьями и союзниками Савина?

Улица длиной метров в сорок, вернее, проход меж глухими каменными стенами — задними стенами каких-то строений. На каждой стене по десятку фонарей — голубых шаров.

Когда Савин достиг примерно середины прохода, все и произошло. Справа застучали по крыше шаги, полетела вниз, разматываясь, толстая веревка с привязанной на конце за середину палкой, тот, что заманил сюда Савина, ухватился за нее обеими руками, сел на палку, и его мгновенно подняли на крышу.

Из-за угла выехал всадник в широком черном плаще с капюшоном, чрезвычайно похожий на того, что встречал прошлой ночью на берегу корабль “честных контрабандистов”, развернул коня вдоль прохода и остановился. Савин оглянулся — с другой стороны проход загораживали двое пеших в таких же плащах, и в руках у всех троих были короткие металлические предметы, холодно отсвечивающие тусклыми бликами…

Оттуда, где стоял всадник, донеслось тихое стрекотанье, и несколько ламп по обе стороны прохода звонко лопнули, погасли. И с другой стороны, сзади, тихо застрекотало, лампы гасли одна за другой, но только те, что висели ближе к выходам, — те, что были в середине и освещали Савина, остались нетронутыми.

Он понял их замысел, и некогда было раздумывать. Он отскочил, выстрелил по трем лампам, и они лопнули — висели невысоко, и попасть было нетрудно. Упал на спину, перекатился, выстрелил по трем оставшимся. Проход погрузился в темноту. У Савина остался один патрон в стволе и семь в запасной обойме — слабовато против трех автоматов-бесшумок… И еще кто-то на крыше, двое как минимум. Но что им мешало просто выстрелить в него с крыши? Хотят взять живым, узнать, что ему известно, что он успел рассказать и кому? Сомнительно, что после такой беседы его отпустят с миром, — чересчур уж удобный подворачивается случай покончить с ним, надо же было так глупо попасться, и никто ничего никогда не узнает, до чего обидно, господи…

Он выстрелил во всадника, но промазал — было слишком темно. Всадник отъехал за угол, исчез из виду. Исчезли и пешие. Злость и опасность до предела обострили рассудок, и он догадался — сейчас в игру вступят те, что на крыше, сбросят что-нибудь сверху, оглушат…

Савин вставил новую обойму, отполз к стене, прижался к ней спиной. Он не знал, с какой стороны ждать удара, он ничего не мог, не знал, что же делать, никогда еще он не оказывался в таком паскудном положении. В бога он, разумеется, не верил, но сейчас самое время помолиться — хотя бы шотландским духам…

Стрекотнуло высоко над головой, сверху посыпалась каменная крошка. Значит, не стараются попасть, хотят брать живьем…

— Брось оружие. Встать и руки за голову, — раздалось над самой головой.

— Черта лысого! — рявкнул Савин.

— Дурак, — расхохотались вверху. — Сейчас сбросим факелы, будешь как муравей на тарелке. А палить можешь сколько угодно — карнавал, никто ничего не заподозрит. Да и вряд ли ты сюда с мешком патронов плыл, их у тебя наверняка кот наплакал, а? Давай быстрее…

Резкий свист оборвал ехидно-уверенные реплики, и над самой головой Савина загрохотали удаляющиеся шаги. Застучали копыта в той стороне, где скрывался за углом всадник. А через несколько секунд с другой стороны послышался иной конский топот — кто-то мчался сюда галопом.

В проходе сверкнул яркий, пульсирующий свет факелов Несколько всадников с гиканьем и азартными воплями промчались мимо, явно преследуя убежавших. Трое на всем скаку, царапая ножнами мечей стены, завернули в проход, увидели Савина, все еще лежащего, натянули, откидываясь назад, широкие поводья, и храпящие кони взвились на дыбы, разбрызгивая пену

Савин медленно поднялся, не пряча пистолета, настороженно всматриваясь в нежданных избавителей. Вряд ли нападавшие стали бы применять столь изощренную хитрость, подсылая к себе на смену сообщников, так что в том, что прискакали спасители, сомневаться не стоило. Как и в том, что это полиция или какой-то патруль, — блестящие кирасы, шлемы с невысокими султанами, поножи, налокотники, мечи.

Двое остались в седлах, высоко подняв факелы, третий спешился и валкой походкой старого кавалериста подошел к Савину. Старший, очевидно, — какая-то эмблема на золотой цепи поверх кирасы, еще какие-то инкрустации золотом Грузный пожилой мужчина с солидными висячими усами.

Савин опустил пистолет, хотел сунуть его в карман, но старший протянул лапищу в кожаной перчатке, перехватил его руку и забасил непонятное — указывая на пистолет, широким жестом обводил окрестности, негодующе качал головой и цокал языком, выражал крайнее неодобрение, как только мог. Смысл его тирады легко дошел до сознания Савина, которому во время скитаний по планете нередко приходилось объясняться жестами с теми, кто не владел известными ему языками. Патрульный горячо растолковывал, что здесь, во время карнавала, категорически запрещается устраивать безобразия, подобные только что прерванному на самом интересном месте.

Савин закивал в знак понимания, виновато пожал плечами, но тут же спохватился — кто знает, какая у них система жестов, означает же у болгар кивок — отрицание… Но нет, патрульный его прекрасно понял и заговорил тоном ниже, укоряюще, но уже не особенно. Потом оборвал поучения, очевидно, сочтя их законченными, и коротко, по-деловому задал несколько вопросов. Видя, что Савин не понимает, выдернул из-за голенища сапога свиток, развернул и, не оборачиваясь, щелкнул пальцами. Один из всадников подъехал ближе, наклонил факел. Старший протянул свиток Савину.

Там было изображено человек сорок, — все в разных костюмах. Детали выписаны очень тщательно, и под каждым — короткая строчка непонятных знаков. Дело у них поставлено неплохо, видимо, это и имела в виду Диана, предупреждая, что заблудиться здесь невозможно… Савин всмотрелся и вскоре уверенно ткнул пальцем в человека, одетого, несомненно, по земной, хотя и немного устаревшей моде. Старший удовлетворенно крякнул и знаком велел одному из своих людей спешиться, кивнул на лошадь Савину — видимо, здесь автоматически подразумевалось, что каждый обязан уметь ездить верхом.

Впрочем, он первое время ехал рядом, присматриваясь к посадке Савина, но вскоре, оценив его умение держаться в седле, гикнул и пустил коня размашистой рысью. Через несколько минут, огибая людные места, они достигли порта, проскакали мимо ряда иллюминированных кораблей и остановились у того, на котором Савин сюда прибыл. Его вежливо проводили на палубу, но вежливость любой полиции имеет свои пределы. Так и здесь — один из патрульных занял позицию неподалеку, явно намереваясь дежурить, пока не отчалит корабль с возмутителем спокойствия. Его коня увел в поводу напарник. Матросы временами появлялись на палубе, упорно не обращая внимания на Савина. Он примостился у борта и ни о чем особенном не думал — не хотелось, остывал после схватки. Часа через два стало утихать буйство фейерверка, людской поток хлынул на корабли, вскоре вернулась и Адана. Савин уверенно объяснил, что после того как их неожиданно разлучили, он бродил по городу и вот только что вернулся, ориентируясь на маяк. Диана ничуть этому не удивилась, так что особенно лицедействовать не пришлось. К тому же, она особенно и не расспрашивала, сидела грустная, и понятно было отчего — кончился карнавал, которого ждешь целый год, и еще год теперь предстоит ждать ясных огней до небес…

Обратный путь, “переход”, разговоры с Дианой о каких-то пустяках, короткое сдержанное прощание на берегу — все это проплывало мимо сознания, не оставляя следа. Ничего сейчас не имело значения — кроме миров, которые он не мог подарить Земле…

День третий

Савин осторожно постучал в потемневшую от времени и здешней стойкой сырости дверь. Почти сразу же послышались тяжелые неторопливые шаги, дверь потянули на себя, открыв до половины. Перед Савиным стоял высокий крупный человек, растрепанной черной шевелюрой и бородой напоминающий то ли актера, утвержденного на роль Емельяна Пугачева, то ли цыгана. Он наверняка встал буквально за несколько минут по появления Савина — рубашка застегнута кое-как, через пуговицу, лицо мятое, сонное, глаза запухшие.

Конечно же, он сразу узнал Савина, он явно намеревался буркнуть что-нибудь вроде: “Ну вот, опять вы…”, лицо стало уже стягиваться в грустно-отрешенную улыбку. Но он только что проснулся, соображал хуже, чем обычно, и это позволило Савину опередить, заговорить первому:

— Почему вы не сбрили бороду? И волосы не выкрасили, скажем, в рыжий?

Гралев недоуменно моргнул:

— Почему я… что?

— Не сбрили бороду. И не изменили цвет волос. — Савин очень деликатно, но непреклонно придвинулся вплотную, и Гралев, так ничего и не поняв, отступил в прихожую. Савин закрыл за собой дверь. Полдела сделано — его впустили.

— Это было бы логическим продолжением, Гралев, — сказал он. — Люди, вдруг решившие скрываться под вымышленной фамилией, обычно стремятся и внешность изменить. Что же вы не довели дело до конца?

— Что за глупости? — спросил Гралев. — Зачем мне менять внешность?

— А зачем вам понадобилось менять фамилию, мистер Гролл?

На лице Т-физика изобразилось что-то похожее на смущение:

— Сам не знаю… — Он подергал плечами, ища слова. — Вырвалось неожиданно для меня самого, здесь ведь не спрашивают документов. Видимо, в подсознании сидело, что Гралев — конченый человек, в сущности…

— И человечество, безусловно, выиграет оттого, что на его месте возникнет ничем не примечательный Гролл, — продолжил за него Савин, — который найдет себе в глуши место, скажем, учителя физики — на это у лауреата Нобелевской премии способностей хватит — и будет разыгрывать современного отшельника в хламиде из эластовитола.

Даже учитывая состояние Гралева, следовало ожидать вспышки — Савин знал характер физика, похожий на камчатский гейзер, — но Гралев как-то очень тускло улыбнулся и спросил спокойно:

— А что вы предложите?

— О, я многое могу предложить… — сказал Савин. — Но пока предложу для начала сварить кофе нам обоим.

— Я только что сварил. На вас хватит.

— Вот и отлично. В таком случае будем считать, что увертюра прозвучала, и занавес поднят… Где ваша комната, сюда? Благодарю.

— Как вы меня нашли? — без всякой радости, но и без особой враждебности (что придало Савину уверенности) спросил Гралев, расставляя чашки.

— Представьте, я вас вовсе не искал. То есть искал, конечно, но сюда приехал по другим делам и никак не ожидал встретить вас в городке. А сюда меня привели другие обстоятельства… — Он поколебался и закончил твердо: — Правда, чрезвычайно похоже на то, что все обстоятельства стянулись в один тугой узел, с которым, кажется, следует поступить как с гордиевым…

— Как это понимать?

— Не могу объяснить пока, — сказал Савин. — Вернее, не могу пока сформулировать четко — запутанно, как черт-те что, до того туманно…

Он замолчал, отхлебнул кофе и пристально, откровенно оглядел комнату — гралевских вещей здесь было не больше, чем обычно бывает у мужчины в гостиничном номере. Видимо, каковы бы ни были его дальнейшие намерения относительно своего будущего, прочно обосновываться в этом городе Гралев не собирался.

И тут Савина осенило.

— Почему вы оказались именно здесь, на берегах Ферт-оф-Лорна? Именно в этом графстве?

Гралев молчал, буравя взглядом свои ботинки.

— Почему именно здесь? — повторил Савин настойчиво. Он не хотел и не собирался быть деликатным — слишком серьезная шла игра, слишком велики были ставки.

— Городок я выбрал случайно, — сказал Гралев, не поднимая глаз. — Захотелось почему-то к морю — серому, знаете ли, скучному. В тон настроению, что ли.

— Понимаю, — сказал Савин. — Но из Глазго вы могли преспокойно отправиться в Эр или Андроссан. Это гораздо ближе, и там тоже сколько угодно серого…умного моря. Или, если уж вам хотелось забраться как можно дальше на север, можно было воспользоваться прямыми рейсами на Фрейзерборо или Дернесс. Улететь на острова, наконец. Но вы предпочли остановиться где-то посередине между Глазго и северной оконечностью страны. Машины у вас нет, значит, вы воспользовались монором или автобусом — при самом лучшем раскладе, как минимум, три пересадки по пути из Глазго, я хорошо изучил расписание, потому и взял машину. Вы целеустремленно добирались сюда… или в Монгеруэлл?

— Ну, предположим, в Монгеруэлл. Не вижу причин это скрывать.

— Так. Сюда вы приехали из Монгеруэлла, потому что здесь было скучное серое море. А кто вам нужен был в Монгеруэлле?

— Послушайте, вам не кажется, что вы все больше начинаете походить на полицейского?

— Вполне возможно, — сказал Савин. — Это оттого, что я надеюсь все же опередить Интерпол или Международную службу безопасности — это все же не их дело.

— При чем здесь Интерпол? Он-то какое может иметь отношение к спорной научной гипотезе, которую так и не удалось подтвердить экспериментально?

— И вы так именуете работу, за которую в тридцать один получили Нобелевскую? — как бы между прочим поинтересовался Савин.

— Это было четыре года назад. Тогда мы были оптимистами. А теперь получается, что получил я ее незаслуженно. Словно бы за проект вечного двигателя, понимаете вы это?

Его голос сорвался, он наконец поднял глаза — в них были боль и злое отчаяние от собственного бессилия. Нет, это не ты, подумал Савин. Не ты подкладывал бомбы. Ты не стал бы никогда собственными руками разрушать дело всей своей жизни. Есть кто-то другой…

— Значит, вы признаете, что трудились над пустышкой? Что те, кто присуждал вам Нобелевскую, — бездари, не способные отличать эпохальную идею от проекта перпетуум мобиле?

— Не хочу я этого признать! Не могу! — Гралев склонил голову и закончил тише: — Но факты, факты…

— Что ж, поговорим о фактах. Но раньше скажите все же, кого вы искали в Монгеруэлле? Кетсби?

— Да, — сказал Гралев. — К чему делать из этого секрет?

— Ваш бессменный помощник, верный оруженосец… — сказал Савин.

— Если быть точным, я не искал его, не гнался за ним. Он сам мне написал. Я поехал не сразу, мне…

— Было неловко и стыдно, — закончил за него Савин. — Потому что вы, отец-основатель, бросаете дело, а скромный инженер остается на своем посту. Я правильно понял? И правильно его охарактеризовал?

— В общем-то, да. Теоретиком он никогда не был. Но исполнитель он идеальный и экспериментатор неплохой.

— Настолько, что вы все эти четыре года практически передоверяли ему всю основную работу по монтажу установок?

— И не вижу причин об этом жалеть, — сказал Гралев. — Ну-ну… Итак, он просил вас приехать, и вы после некоторых колебаний приехали. Вы встречались с ним?

— Разумеется. Два раза.

— И что же?

— Я его не узнал. Мне показалось, да и сейчас кажется, что он не вполне нормален психически. Бессвязный и бессодержательный получился разговор — ив первый, и во второй раз. Осталось такое впечатление, словно он все время порывался рассказать что-то важное, начинал сложными зигзагами подводить меня к чему-то, и вдруг — будто захлопывается какая-то дверь или, наоборот, впереди разверзается пустота. Издерган до крайности, стряхивает пепел на пол — это он-то, образец аккуратности! — озирается с таким видом, словно кто-то сейчас появится за его спиной прямо из стены. Кажется даже, что он вооружен…

— У вас не создалось впечатления, что он чего-то или кого-то боится?

— Если даже и так, то это чисто нервное, не имеющее отношения к реальности, — задумчиво сказал Гралев. — Скорее всего, у него тоже не выдержали нервы, но проявилось это еще болезненнее, нежели у меня. Ему давно пора лететь к Полачеку в Брно, а он почему-то торчит здесь и не хочет уезжать.

— Полачек? — сказал Савин. — Насколько я помню из наших прошлых бесед, это тот, кто шел за вами, так сказать, по пятам? Ваш наследник престола?

— Собственно говоря, да, — сказал Гралев. — После того как распалась моя группа, многие перешли к Полачеку, в том числе и Кетсби. Но он никак не хочет уезжать. Я хотел даже купить ему билет и посадить в самолет, но решил немного подождать. Не стоит его отправлять в таком состоянии, пусть немного придет в себя…

— У него здесь родственники? Женщина, может быть? Друзья?

— Никого. Я бы знал. — Гралев поставил на хлипкий столик пустую чашку, досадливо помотал головой. — Послушайте, Савин, хватит об этом, хорошо? Все-таки речь идет о человеке, который работал со мной четыре года…

— Я думал, вы все же скажете “о моем хорошем друге”, — сказал Савин. — Нет?

Наступило неловкое, напряженное молчание. Савин отвернулся и равнодушно рассматривал выцветшие литографии на стене.

— Нет, — сказал наконец Гралев. — Вы не подумайте, что я к нему плохо относился или недолюбливал… Он хороший парень, прирожденный инженер, с ним было легко работать и интересно общаться за стенами лаборатории, и все же… И тем не менее друзьями мы не были. Боюсь, что “хороших друзей”, как вы выразились, у него вообще не было. У него были только хорошие знакомые. Вы понимаете разницу?

— Понимаю, — сказал Савин. — Продолжайте, прошу вас.

— Создавалось впечатление, что на нем надет панцирь, разместившийся где-то между кожей и скелетом, в Монгеруэлле, мне показалось, это проступило особенно явственно. А женщины всегда чувствовали особенно остро.

— Ага! — Савин стукнул ладонью по колену. — Вы отгоняете мои последние сомнения, Гралев, последние уничтожаете, теперь я уверен, что не ошибся… — Он чувствовал, что впадает в пустословие, но не мог сразу остановиться, это было своеобразной разрядкой. — И если это окончательно подтвердится, если это подтвердится…

— О чем вы?

— Исключительно о вас и ваших делах, — Савин овладел собой. — Можно еще кофе? Благодарю… Понимаете, Гралев, я провел вчера два часа в вычислительном центре Монгеруэлла. Машинное время сейчас гораздо дешевле, чем в прошлом веке, и все равно мне пришлось выложить трехмесячный оклад — у меня были сложные задачи, осложнявшиеся еще и тем, что не всегда я мог конкретно объяснить, что мне нужно… Начнем по порядку. Если бы месяц назад я спросил у вас, кто, по-вашему, является сегодня лучшим Т-физиком планеты, что бы вы мне ответили, избегая обеих крайностей — ложной скромности и излишнего самомнения?

Гралев ответил не сразу:

— Месяц назад я ткнул бы себя пальцем в грудь.

— И абсолютно справедливо, — сказал Савин. — Так и поступайте впредь, вы слышите? Минуту! — он резко вскинул ладонь. — Без самобичующих реплик, Гралев, ясно? И не перебивайте, понятно? Слушайте и отвечайте на вопросы. Потом можете говорить все, что угодно. Итак, рассмотрим ситуацию. Родилась и уверенно набирает силы новая отрасль физики, занимающаяся проникновением в иномерные миры, параллельные пространства. Есть теория, математический аппарат, хорошие специалисты, оборудование и, что немаловажно, признание в научных кругах.

— Не везде, — сказал Гралев. — Иные метры поверят в нашу правоту не раньше, чем сами побывают в одном из иномерных миров. Пони отнюдь не бездари, просто существует такая вещь — определенные свойства человеческого мышления… Вы ведь знакомы со многими хрестоматийными примерами? Против существования метеоритов или возможности постройки летательных аппаратов тяжелее воздуха выступали отнюдь не одни бездари…

— С хрестоматийными примерами я знаком, — сказал Савин. — Не будем отходить от главного. Итак, на протяжении последних примерно двух с половиной лет в лабораториях, идущих, казалось бы, по единственно верному пути, произошел ряд катастроф, которые можно расценить как признак провала, результат неверного пути. Признак того, что великолепная магистраль оказалась на деле примитивным тупиком, так что просто неизвестно теперь, где же она — укатанная дорога, ведущая к сияющим вершинам. Те, у кого мышление в полной мере обладает “определенными свойствами”, возликовали и вновь развернули задохнувшееся было наступление. Те, кто относился к вам с доброжелательным пониманием, те, кто присуждал вам Нобелевки и помогал отвоевывать место под солнцем — даже они под давлением неопровержимых фактов… смутились и задумались, скажем так. И наконец, в ваших рядах возникло дезертирство, причем полководец, сиречь вы, покинул поле боя, даже не дождавшись окончательного развала армии. Я не говорю уж о том, что средства массовой информации перешли от неумеренных восторгов к выжидательному молчанию — в лучшем случае. Я исчерпывающе обрисовал ситуацию?

— Да. Факты…

— Подождите. Ответьте еще на несколько вопросов. Какие меры безопасности принимались в тех лабораториях, где вы работали?

— Обычные меры согласно технике безопасности.

— Я не о том, — сказал Савин. — Какие меры у вас принимали против возможной диверсии?

— Против чего?

— Против диверсии, — внятно повторил Савин. — Против бомбы, которую кто-то мог подложить, против того, что кто-то мог сознательно привести установку к взрыву? Это и есть неучтенный фактор, понятно вам? Никто не думал о бомбах, потому что никто ничего не знал о тех, кому выгодно подкладывать бомбы…

— Вы с ума сошли? — спросил Гралев скорее деловито, чем удивленно. — Мы же не персонажи криминального романа.

— Ну да, — сказал Савин. — А между тем кандидаты в гипотетические диверсанты преспокойно существуют, Гралев! Просто мы ничего о них не знали, и по вполне уважительной причине — наш противник значительно старше Т-физики и, пока ее не было в помине, оставался абсолютно неуязвимым. Угроза для него возникла буквально девять — десять лет назад, и он понимал, чем это для него грозит, но оставался для вас невидимым, вы о нем и понятия не имели, а он действовал…

— Да о чем вы? — почти крикнул Гралев.

— О вашем противнике, — сказал Савин. — Наверное, я первым на него вышел — даже не догадываясь об этом. Я не искал вас, Гралев. Вернее, искал после того, как вы улетели в Глазго, но сюда я попал из-за одного очень странного письма…

Он говорил уверенно и четко, с профессиональной сноровкой отсекая, безусловно, интересные, но второстепенные, в сущности, детали, задерживаясь только на главном, на ключевых моментах. Говорил и вот теперь-то уж действительно сверлил лицо собеседника взглядом — жадным. Гралев слушал с любопытством, пока — только с любопытством…

— Вот так, — сказал Савин. — Никаких доказательств у меня нет — все стащили. Диана, я уверен, будет молчать и дальше. Я понимаю, насколько трудно даже вам верить во все это, но верить необходимо. Ради вас самого, ради вашего дела.

— В это трудно верить… — сказал Гралев.

— Господи! — горько усмехнулся Савин. — Ну и тривиальщина — и это вы недавно жаловались на “определенную инерцию человеческого мышления”…

— Вы не дали мне кончить. Я готов вам верить. Я только не могу понять, каким образом ваши корабли ухитряются попадать в тот мир и возвращаться назад — без установок, без расхода огромного количества энергии… Вот это гораздо труднее понять.

В том-то и дело, подумал Савин. Ты большой ученый, лауреат и все такое прочее, но тебе еще предстоит понять, что твои коллеги лет через двести, отдавая должное твоим заслугам, будут все же смотреть на тебя так, как ты сам сегодня смотришь на Декарта, не умевшего, увы, пользоваться компьютером… Понять, что ты только начинаешь, что твой ручеек растечется в будущем сотней многоводных рек, что… Ладно, не будем сейчас об этом.

— Ну, а при чем здесь мы? — спросил Гралев.

— Господи, поневоле начинаешь по аналогии вспоминать профессоров из иных старинных романов — гениев, которые рассеянно ели суп вилкой… Вы на абсолютно правильном пути были, понятно вам? На единственно верном пути. И “те” это знали, потому-то и портили ваши установки! Не знаю, что они привозят с “того берега” и что дают взамен, не знаю, как им вообще удалось открыть путь к “тому берегу”. В одном уверен — они хотят остаться монополистами, и ваши лаборатории для них — кость в горле. Знаете, чем я занимался в вычислительном? Изучал со всех сторон все ваши катастрофы — насколько это доступно дилетанту, искал закономерности, надоел программистам хуже горькой редьки… А догадка пришла после, когда я увидел на улице полисмена в мундире. Вдруг подумалось почему-то о криминальном характере дела — может, еще из-за пистолета, который я здесь вынужден таскать… Итак, вы и Кетсби. Вы с ним работали в пяти лабораториях — одна за другой они взлетали на воздух. Без жертв. Я уверен, так и было запланировано — непременно без жертв, вы должны были остаться в живых и убедиться, наконец, что изобретаете вечный двигатель. Убийство Галилея из-за угла произвело бы несравнимо меньший эффект, нежели его принародное отречение… А вы, к тому же, отреклись добровольно, без крылатой галилеевской фразы. Я вас ни в чем не виню, вы и понятия не имели, что существует противник из плоти и крови… И подозревать вас считаю непроходимым идиотизмом — вы не стали бы своими руками разрушать дело всей своей жизни. Подозреваемый у нас один. Назвать вам его имя?

Судя по лицу Гралева, в этом не было нужды.

— Но как он мог… — сказал Гралев беспомощно. — Бомбы, диверсии… Дурной сон.

— Мы почему-то подсознательно убеждены, что с разоружением и национализацией концернов и крупных фирм волшебным образом сгинуло все подлое и злое, накопленное человечеством за тысячи лет, — сказал Савин. — Нет, выкорчевывать еще многое предстоит… Это Кетсби, я уверен, и уверен, что его сейчас пытаются заслать к вашему “наследнику” Полачеку. Не знаю, что за ключик к нему подобрали, но не сомневаюсь, что это он. Что у него в конце концов не выдержали нервы. Может быть, и мучит совесть за то, что проделал с вами. А тут предстоят новые диверсии. Сюда он приехал, скорее всего, за инструкциями… или умолять своих хозяев оставить его в покое. Отсюда все метания, отсюда попытки замолить грехи, обратившись к богу.

— И все же я не могу поверить…

— У вас есть его адрес? Отлично, едемте. — Савин встал. — В полицию или МСБ нам просто не с чем пока обращаться, так что нам нужен живой свидетель.

— Но даже, если все правда, вы рассчитываете, что он сразу же признается?

— Вы же сами рассказали, в каком он состоянии. Если ему осточертело подкладывать бомбы, у нас есть шанс… К тому же, я некоторым образом имею отношение к местной полиции, я — официальное лицо. Не знаю, имею ли я право, с точки зрения закона, допрашивать его, но взятки с меня гладки, в случае чего меня всего лишь выгонят в шею за превышение полномочий… Едемте. Только бы на его хозяев нам не напороться…

Савин достал кольт из кармана брюк, загнал патрон в ствол, поставил пистолет на предохранитель и сунул его во внутренний карман куртки.

— Ого! — произнес Гралев то ли с уважением, то ли с долей насмешки. — Как в стерео…

— Какое там стерео… — сказал Савин. — После сегодняшней ночной пальбы на карнавале я отношусь к нашему противнику довольно серьезно… Наш противник хорошо вооружен и вряд ли до сих пор никого из нас не прикончил исключительно из гуманизма. Пойдемте…

“Гарольд” мчался по расцвеченной яркими полосами дороге, слева было море и сизый туман, справа — холмы и долины. А сзади — неброский серый “белчер”…

— Вообще-то в этом нет ничего странного, — говорил Гралев. — В том, что ваши таинственные корабли, как нож сквозь масло, проходят в иные миры. Едва ли не все, что изобрели мы, природа выдумала до нас — посылала радиоволны за миллионы лет до Попова, наделила дельфинов и летучих мышей локаторами, но комплекса неполноценности из-за этого испытывать, я думаю, не стоит. То, что придумали мы, — это наше, мы сами до него докопались. Так и с темпоральной физикой…

Что ж, пусть возвращается к нормальной жизни, думал Савин, пусть размышляет, вновь обретая себя…

— Вы не слушаете?

— Нет, что вы, — сказал Савин. — Внимательно слушаю, с интересом…

— Вам не кажется, что вон та серая машина давно бы уже должна нас обогнать? А она упорно держится в хвосте.

— Такая уж у нее привычка, — сказал Савин. — Они водят меня до Монгеруэлла и обратно. Теперь убедились, что противник осязаем?

— А что, если остановиться? — неожиданно азартно спросил Гралев.

— Зачем? Хотя…

Савин плавно затормозил. “Белчер” остановился позади — как раз на таком расстоянии, чтобы нельзя было рассмотреть лиц сидящих в машине. Савин, чувствуя прилив злого азарта, вылез и целеустремленно направился к преследователям. Страха не было — вряд ли они решатся на крайние меры здесь: убийство, равно как и таинственное исчезновение известного журналиста и известного ученого, неминуемо привлечет внимание…

Он успел пройти метров десять — “белчер” рыкнул мотором (судя по звуку, нестандартно мощным для серийной малолитражки) и стал пятиться со скоростью пешехода. Савин плюнул и вернулся к “гарольду”.

— А если это полиция?

— А на кой черт мы полиции? — спросил Савин. — Зачем ей следить за собственным “специальным констеблем”… Выполняйте завет Оккама — не умножайте сущностей сверх необходимого…

Они въехали в Монгеруэлл, и “белчер” исчез.

— Странно, — сказал Савин. — Какая-то догадка крутится в мозгу и никак не может перелиться в слова… Ну что ж, показывайте, где обитает ваш бессменный оруженосец…

Они вошли в холл отеля “Роберт Брюс”, небольшой и не блещущий роскошью, как и само скромное трехэтажное здание. Портье со скучным лицом поднял на них взгляд от растрепанного детектива, Савин кивнул Гралеву, и тот, как и было условлено, сказал спокойно, даже чуточку вяло:

— Мы хотим видеть мистера Кетсби. Тридцать второй.

С лица портье словно смахнули сонную одурь, он подобрался и сказал сухо:

— Простите, кем вы приходитесь мистеру Кетсби?

— Я же был у него два раза… — начал было Гралев, но Савин, ничего еще не сообразив, однако ощутив нехорошее напряжение происходящего, отодвинул Гралева, рывком выдернул из кармана удостоверение “специального констебля” и взмахнул бланком, разворачивая:

— Полиция! Нам необходимо…

— Если не возражаете, я хотел бы взглянуть, — прервал его уверенный голос.

Савин оглянулся. Его с интересом рассматривал невысокий человек средних лет, скромно, но элегантно одетый. Второй стоял поодаль, между гостями и входной дверью.

— Простите. — Незнакомец ловко выдернул из пальцев Савина бланк, бегло просмотрел. — Кто вам выдал удостоверение? Еще какие-нибудь документы у вас есть? А у вас?

— Пожалуйста. — Савин достал удостоверение Глобовидения. — А с кем имею честь?

Незнакомец раскрыл бордовую книжечку.

— Ричард Стайн, старший инспектор уголовной полиции Монгеруэлла, — прочитал Савин вслух для сведения Гралева. Что-то случилось, что-то плохое. Только бы они не вздумали допрашивать нас порознь, ничего хорошего из этого не получится…

— Итак, кто вам выдал удостоверение? — невозмутимо повторил Стайн. Выслушав Савина, кивнул своему спутнику и жестом пригласил Савина: — Прошу в тридцать второй. И вы, разумеется, тоже, мистер Гралев.

— Не говорите ничего лишнего, — сказал Савин Гралеву по-русски. — Ни слова о здешних чудесах. Я искал его, потому что работал над фильмом о вас, а вы… — ну, расскажите все, как было.

Инспектор Стайн шел впереди. Не оборачиваясь, он сказал по-русски почти без акцента:

— Пожалуй, вы правы, Савин, — чудеса интересуют скорее церковь, чем полицию, к чему о них упоминать…

Савин споткнулся от растерянности. Инспектор обернулся и, даже не скрывая иронии, добавил опять-таки по-русски:

— А еще лучше было бы немедленно потребовать адвоката и отказаться давать любые показания. Ваше право — вас ровным счетом ни в чем не подозревают, вы не задержаны.

— В чем, собственно, дело? — спросил Гралев.

— В трупе. — Инспектор открыл дверь. — Прошу.

Они вошли в небольшой номер, и с порога бросился в глаза меловой контур на полу — очертания распростертого человека, старинный способ фиксации позы трупа, до сих пор применяющийся наряду с голограммой в таких вот захолустных городках. И бурые пятна на полу.

Следом за ними вошел молодой блондин — “моряк торгового флота в отпуске”, тот, что сидел тогда в “Лепреконе”, а на другой день увивался вокруг очаровательной почтмейстерши. Сейчас он, правда, был в штатском.

— Инспектор Пент, — сказал блондин. — Все в порядке, Дик. Самодеятельность Лесли. Итак, специальный констебль Савин, что вас интересует? А вас, мистер Гралев-Гролл?

Савин молчал. Ничего удивительного не было в том, что шотландский инспектор полиции знал русский, что он знал в лицо Гралева, и все же… Создавалось впечатление, что за душой у этих двоих нечто большее, нежели удостоверение уголовной полиции. Или он ошибался?

— Что с ним случилось? — спросил Гралев.

— Застрелился в четыре часа утра, — сказал Пент. — Такие вот дела… Я с удовольствием выслушаю рассказ мистера Гралева о его встречах и разговорах с покойным в Монгеруэлле, но это подождет. Сначала я хотел бы задать вам, Савин, несколько вопросов. Что побудило вас, всемирно известного репортера Глобовидения, стать, пусть на короткое время, специальным констеблем? Уж наверняка не мальчишеское желание поиграть в сыщика… Зачем вам оружие? У вас пистолет во внутреннем кармане. Можете вы объяснить, что происходит в городке, где вы поселились? Чем вызвано и чем обосновано стремление сержанта Лесли привлечь вас к сотрудничеству?

— Это допрос? — спросил Савин.

— Ну что вы…

— Следовательно, я могу не отвечать?

— Ваше право. Но в таком случае немедленно возникает очередной вопрос: почему добропорядочный человек, уважающий закон, отказывается помочь полиции? Это, по меньшей мере, странно, не так ли?

— Как знать… — сказал Савин. — Скажите, как ваша контора относится к очень странным — скажем так — заявлениям, не подтвержденным никакими доказательствами?

— С недоверием, — ответил Стайн без особых раздумий.

— Вот видите. Если бы у меня были доказательства, я с радостным воплем бросился бы/вам на шею…

— Вот как? Вы намекните, мы постараемся понять.

— Ну что ж, — сказал Савин. — Как вы отнесетесь к тому, что неподалеку от вас открылся — или существовал с незапамятных времен — проход в иномерное пространство, которым пользуются контрабандисты?

Савин смотрел в глаза Стайну и увидел в них именно то, чего боялся: отстраненность, недоверие, вежливую скуку.

— Определенные свойства человеческого мышления… — сказал Савин. — Что ж, мне нечего больше сказать.

Он прошел к распахнутому настежь окну, выглянул наружу. Окно выходило на балкон. С него можно было без труда перелезть по фигурной литой решетке на балкон второго этажа, оттуда спрыгнуть на землю с высоты не более дух метров, преспокойно уйти лабиринтом проходных дворов.

Савин обернулся и встретил взгляды обоих инспекторов — профессионально ухватистые, настороженные. Нет, что-то неладное было с этим самоубийством…

— Он всегда держал окно открытым? — спросил Стайн Гралева, на секунду опередив Савина.

— Да, — сказал Гралев. — Старая привычка.

— Это запутывает дело… — невольно подумал Савин вслух, и снова на нем скрестились взгляды инспекторов. И ему показалось, что в глазах Пента мелькнуло что-то похожее на понимание. Он же сам живет в городке, подумал Савин, не мог совсем ни о чем не слышать…

— Предположим, что запутывает, — сказал Стайн. — Если дело можно запутать еще больше. Очень уж много загадок за последнее время свалилось на тихий захолустный уголок. Гибнут при загадочных обстоятельствах полисмены, стреляются физики, метры Глобовидения играют в частных детективов, священники выступают с направленными против нечистой силы темпераментными проповедями.

Он не англичанин, подумал Савин, он превосходно владеет английским, но все же проскальзывает акцент, и отнюдь не шотландский и не валлийский. Если они представляют ту контору, о которой я сейчас подумал, дело несколько облегчается, но — самую чуточку…

Инспекторы занялись Гралевым, расспрашивали его о том же, что и Савин сегодня утром — сколько раз и когда тот встречался с Кетсби, их взаимоотношения, душевное состояние покойного в последние дни: О Савине словно бы забыли, но он чувствовал, что это не так.

— Ну что ж… — сказал Стайн. — У меня больше нет к вам вопросов. Простите за беспокойство, не смею задерживать далее. Думаю, что нет необходимости напоминать — узнавать в городке инспектора Пента не следует.

Они шли к двери, и Савин ощущал устремленные в спину хмурые взгляды. Ему было немного стыдно, но особой вины он не чувствовал — они все равно не поверили бы…

— Почему вы ничего им не сказали? — спросил Гралев в машине.

— Потому что они не поверили бы ни единому моему слову. — Савин не включал мотор. — Вот что, Гралев. Вам необходимо срочно исчезнуть. Я вас отвезу в соседний город, откуда ходит прямой монор на Глазго.

— Шутите?

— Какие там, к черту, шутки? Денег вы с собой не взяли? Вот, возьмите на дорогу. Вещи бросьте к чертовой матери, вряд ли там у вас есть что-то особо ценное. Я сейчас черкну записку ребятам в Глазго, чтобы устроили вас понадежнее и не выпускали на улицу два — три дня.

— Но…

— Молчите! — Савин с треском выдрал листок из блокнота. — Я не верю, что это самоубийство. И полиция, судя по всему, тоже, что-то у них есть — иначе не держали бы они отель под наблюдением, к тому же, у меня сильные подозрения, что это не полиция, а более серьезная контора… А что касается вас — вы наверняка станете следующей мишенью, как только “те” сообразят, что вы начали кое-что понимать. Если вы вслед за Кетсби “покончите самоубийством”, этому особенно и не удивятся, учитывая ваше состояние и это бегство к серому скучному морю… И ничего нельзя будет доказать. Поэтому не вступайте в дискуссии, а отправляйтесь немедленно в Глазго.

— А вам не кажется, что это — бегство?

— Глупости, — сказал Савин. — Чем вы поможете мне, оставшись здесь? То-то… У вас другие задачи и другой окоп. Вы уже убедились, что находитесь на верном пути, и ваша сверхзадача — беречь вашу голову.

— А вы?

— Обо мне не беспокойтесь, — сказал Савин. — Я — человек приметный, знаете ли. В то, что я покончил самоубийством, не поверит ни один из тех, кто меня знает, а устраивать мне “несчастный случай” — тоже в итоге чревато. Я все обдумал и просчитал. Ну, Гралев? Я не смогу работать, если не будет уверенности, что вы в безопасности. Могу я на вас полагаться?

— Можете, — сказал Гралев.

— Вот и отлично, — сказал Савин. — Я верю, что очень многое — впереди… А вот позади, к сожалению, пристроилась явная сволочь. Только не оглядывайтесь, Гралев. Это что-то новенькое, они еще не эскортировали меня по улицам…

Он тронул машину, искоса поглядывая в зеркальце на серый “белчер”.

— Они, — сказал Гралев.

— Вот то-то и оно.

— Обратитесь к первому полицейскому, — сказал Гралев. — Или задержите их сами.

— А за что? — спросил Савин. — За то, что они меня преследуют? Это еще нужно доказать… Ладно, поскольку я уверен, что это не полиция, можно пойти на небольшую грубость, отвечу-ка я им за ту пальбу в тихом переулочке любезностью того же толка…

Он увеличил скорость — не превышая предписываемой правилами, но создавая впечатление, что пытается оторваться от преследователя. Свернул вправо, резко притормозив так, что машину качнуло — с визгом тормозов, в классическом стиле детективных фильмов. Он ехал к окраине города, с удовлетворением отмечая, что машин и пешеходов на улицах становится все меньше.

Свернул на абсолютно безлюдную улочку, резко затормозил, не выключая мотора, едва не вмазавшись лбом в стекло. Он задумал сначала стрелять по шинам. Но это было бы скверное кино, небезопасное для жизни тех, кто сидел в “белчере”, — а ведь никаких доказательств, что они принадлежат к шайке Геспера, не имелось. Стрелять по живым людям в этом тихом городке? Хватит с этих мест выстрелов, право…

Савин выпрыгнул из машины, встал посреди улочки, безмолвной, как лунная поверхность, широко размахнулся. Ало-синий параллелепипед закувыркался в воздухе — двухпинтовый пластиковый пакет фруктового молока летел навстречу мчащемуся “белчеру”, мягкий хлопок — и ветровое стекло автомобиля закрыла разлапистая белая клякса Нехитрый прием из арсенала знаменитого Ника Кабалло, героя тридцати серий “Опасного путешествия”. Оказывается, и детективные фильмы способны научить чему-то полезному…

“Белчер” рыскнул вправо-влево и под душераздирающий визг тормозов врезался в высокую витрину табачной лавочки, наполовину ушел внутрь, где и замер, живописно усыпанный битым стеклом. Из двери бомбой вылетел пожилой хозяин, крайне темпераментно выкрикивая что-то, но рассматривать дальнейшее течение событий, имея к ним самое прямое отношение, было бы несколько неэтично, и “гарольд” помчался прочь.

— Господи, действительно как в стерео, — сказал Савин. — Ну, надеюсь, у них хватит денег расплатиться за витрину.


Диана выслушала его бесстрастно, опустив глаза.

— Вот такие дела, — закончил Савин. — Как видишь, не так уж безобидны и безопасны твои тропки к сияющим в ночи городам. Что они возят сюда, эти неразговорчивые морячки?

— Не знаю, — сказала Диана. — И никогда не интересовалась. Насколько я могу судить, это абсолютно безобидные дела. Что ты к ним прицепился, в конце концов? Здесь просто-напросто перевалочный пункт меж двумя мирами, на которые не распространяется земная юрисдикция. К чему же вмешиваться?

— У меня глубокая уверенность, что кто-то уже вмешался, вернее, подключился.

— В любом случае это безобидно и не затрагивает земных дел. Над тобой могли и подшутить, в проблемах Т-лабораторий ты разбираешься не более меня, нет доказательств, что того человека убили. Все верно?

— Вообще-то да, — сказал Савин. — А интуицию вы в расчет не принимаете, леди?

Она молчала. Сидела, откинувшись на вогнутую спинку мягкого кресла, рассеянно теребила высокий воротник свитера, красивая и отчужденная.

— Что с тобой такое? — спросил он. — Вчера еще была обыкновенная и веселая, а сегодня…

— Ты меня раздражаешь.

— Своим присутствием?

— Нет, что ты. Мне с тобой интересно — пока ты не пытаешься вторгнуться в заповедные миры помимо их желания, просто потому, что они существуют.

— Но ведь такова жизнь, — сказал Савин. — Рано или поздно мы сами откроем эти тропинки…

— И столкнетесь со множеством сложных проблем.

— Естественно.

— А не лучше ли ждать, когда вас пригласят?

— По-моему, никак не лучше. Я не верю в то, что эти дела с перевозками настолько уж безобидны. Предчувствия. У вас разве не бывает предчувствий, милая ведьма?

— Господи, какая я ведьма, — сказала Диана устало. — Вот что, я могу и сегодня взять тебя — туда. Хочешь?

— Конечно, — сказал Савин. — Будем надеяться, что сегодня ночью в меня там палить не станут, а?

— Я все же думаю, что над тобой кто-то подшутил.

— Думай как тебе угодно, — сказал Савин. — А если они решат довести свою шуточку до логического конца, приди, пожалуйста, как-нибудь на кладбище с цветами. Мне будет приятно, если ты проявишь обо мне заботу — пусть даже таким образом.

Диана смотрела на него устало и грустно.

Видимо, тебе все же крепко не повезло в жизни, подумал Савин. И вот, получив от своей загадочной, то ли доброй, то ли злой феи необыкновенный дар, ты решила, что все это — твое, и только твое. Что вторжение чужаков неминуемо разрушит едва-едва возведенную крепость самоутверждения. Целую философскую теорию сочинила и сама в нее поверила…

— Ну, я пошел, — сказал он. — Итак, в то же время и на том же месте…

Он медленно шел, окунаясь временами в полосы света из окон. Стояла свежая тишина, и Савин почувствовал, что обжился здесь. Так было всегда — первые день — два незнакомый город казался загадочно-неизвестным и чужим насквозь, потом становился близким и уютным, в конце концов просто жаль было уезжать. Если бы только не думать сейчас о пистолете в кармане…

Окно полицейского участка светилось, но Савин не стал заходить туда — он ничем не мог порадовать Лесли, разве что преподнести еще одну загадку…

Савин вошел в холл “Вереска”, не обнаружив за стойкой хозяина, снял с доски ключ и пошел к себе.

Ключ не вошел в замок. Савин растерянно погремел ручкой двери, нагнулся к скважине. Дверь была заперта изнутри. Он взглянул на номер комнаты — нет, никакой ошибки, — снова нажал на ручку. Послышались шаги, не крадущиеся, громкие, скрежетнул ключ, дверь распахнулась.

— Прошу вас, — сказал мистер Геспер так радушно и уверенно, словно действительно был хозяином этой комнаты. Невыносимо элегантный, нестерпимо благообразный джентльмен.

Савин, держась с таким же ледяным спокойствием, вошел, сел в кресло у окна и закурил. Он и в самом деле не удивился — визит Геспера мог иметь одно-единственное объяснение…

— Начнем с презренного металла, — сказал Савин. — Вы мне должны, округляя, три тысячи шестьсот пятьдесят — за аппаратуру. Уборка номера тоже за ваш счет. — Он показал на стену с полусмытыми пятнами крови и угрожающей надписью.

— Разумеется, — Геспер молча и степенно выписал чек. — Вы мне нравитесь, Савин. Вы хорошо владеете собой.

— Пустяки, — сказал Савин. — То, что вы здесь, может означать только одно, верно?

— Вы правы, давайте играть в открытую. Прежде всего я хотел бы извиниться за глупую выходку моих людей там, на карнавале. К сожалению, человек, руководивший ими, обладает неистребимой страстью к театральным эффектам, мне следовало учесть это заранее. Правда, у них был приказ, как бы это выразиться…

— Чуточку припугнуть? — любезно помог ему Савин.

— Ну, если хотите, да. Приказ он выполнил несколько своеобразно… Я могу принести за него извинения…

— Не утруждайте себя, — великодушно махнул рукой Савин.

— Что ж, тогда давайте поговорим по-деловому. Вы, без сомнения, уже догадались, что невольно вмешались в Дела разветвленной и сильной организации.

— Догадался, — заверил Савин.

— Естественно, не было необходимости являться к вам лично, можно было и подождать…

— Со временем я бы обязательно на вас вышел, вам не кажется?

— Не исключено, — сказал Геспер. — Пятьдесят на пятьдесят. Но, понимаете ли, мне не нравится, когда на меня выходят. Так что мое появление здесь продиктовано не бравадой, а свойством характера. Я это подчеркиваю для того, чтобы вы не чувствовали себя победителем, а меня — загнанным в угол. Истинное положение дел далеко от такой картины.

— Согласен, — сказал Савин.

— Я считаю, что появился вовремя, не раньше и не позже. Сейчас как раз то время, когда мы можем договориться.

— Не уверен, — сказал Савин.

— Вы заранее отметаете всякую попытку соглашения?

— Да нет, — сказал Савин. — Просто, по-моему, серьезный разговор еще не начался, идет преамбула…

— Вы правы, перейдем к делу. Итак, вы впутались в чужие игры…

— У меня впечатление, что уголовное право именует эти игры несколько иначе…

— Да? — Геспер посмотрел на него почти весело. — Интересно, найдется ли в земном уголовном праве хотя бы один параграф, запрещающий вести торговлю с иномерными пространствами? Как по-вашему?

— Вы правы, — медленно сказал Савин. — Занятный юридический казус… Чего же вы в таком случае боитесь?

— Не прикидывайтесь простачком, — сказал Геспер. — Предав происходящее здесь гласности, вы все разрушите, и вы прекрасно это понимаете.

— Понимаю.

— Вот видите, — сказал Геспер. — Вы переступили уже тот рубеж, за которым вас следует опасаться. Куда вы отправили сегодня вашего подручного?

Савин хорошо владел собой, но на этот раз едва сдержал удивление: Геспер понятия не имел, что Гролл — это Гралев! Может быть, Геспер полностью передоверил диверсии своим людям и не вникал в детали. Может быть, и сам Геспер не более чем среднее звено в цепочке. Возможно также, что те, кто поддерживал контакты с Кетсби и следил за Савиным в Монгеруэлле, просто не успели доложить Гесперу, кем на самом деле является скромный турист, незаметный Гролл. Как бы там ни обстояло дело, у Савина имелся лишний козырь. Правда, особых преимуществ это не давало…

— Мой помощник? — сказал Савин. — Не беспокойтесь. Он уютно разместился неподалеку, запасшись кое-какими документами, которые, я уверен, помогут предотвратить кое-какие случайности…

— И сделают вашу преждевременную кончину отнюдь не бессмысленной? — понимающе добавил Геспер… — Да, вы прекрасно понимаете, что принадлежите к людям, которые не могут умереть или исчезнуть незаметно…

— Вот именно, — сказал Савин.

— Это придает вам уверенность, не спорю. Но может настать момент, когда эти соображения не смогут больше служить защитой.

— Не исключено, — сказал Савин.

— Рад, что вы это понимаете. Теперь, мне кажется, самое время попробовать договориться. Думается, бессмысленно соблазнять вас суетными благами, которые пока все еще ценятся частью человечества. И на испуг вас не возьмешь. Ну, а на логику?

— То есть?

— Это же так просто, — сказал Геспер. — Что противозаконного в том, что мы получаем оттуда товары, посылая в обмен свои? Что противозаконного в том, что несколько деловых людей подключились к цепочке, идущей неизвестно откуда неизвестно куда? И если бы мы попросили вас по-человечески — оставьте нас в покое, ради бога, не кричите о нас на всю планету? Не предлагая взятку и не угрожая — просто попросили. Что вы на это скажете?

— Любопытно, — сказал Савин.

— Мы могли бы предоставить вам материал для двух-трех фильмов, аналогичных вашим прежним, — загадки Истории, которые до сих пор не раскрыты. Не считайте это взяткой — всего лишь компенсация за вашу здешнюю неудачу. Итак?

— Трудно решать… — сказал Савин. — Знаете, я, в конце концов, тоже человек. И не стремлюсь к одному — любой ценой сделать сенсационный репортаж. И ваша деятельность в самом деле не подлежит разбору в уголовном суде, но… — Он наклонился вперед и, строжа взглядом лицо собеседника, закончил резко: — Но вот организация диверсий и убийств — это уже совсем другое дело…

Взгляд Геспера метнулся, как вспугнутая птица. Он тут же овладел собой, но эта секундная растерянность сказала о многом, расставила все точки и отбросила последние имевшиеся у Савина сомнения.

— О чем вы? — спросил Геспер совершенно спокойно.

— Бросьте, — сказал Савин столь же спокойно. — Вы прекрасно понимаете, о чем я, — о бомбах, которые Кетсби подкладывал в лаборатории, и о том, что он убит, а не покончил с собой. Вы же первый предложили играть в открытую.

Лицо Геспера стало таким, что невольно захотелось пересесть подальше и вынуть пистолет. Но и это продолжалось одно мгновение, он снова стал чопорным и благообразным пожилым джентльменом.

— Вот даже как… — сказал он. — Вот даже как… Что вам рассказал Кетсби?

— Значит, вы признаетесь?

Геспер ничего не ответил. Он смотрел мимо Савина, в окно. Потом сказал чуточку осевшим голосом:

— Боже, до чего не повезло… Все было так хорошо, так безоблачно шли годы, и вдруг появилась эта проклятая Т-физика… Я очень сожалею, но мы вынуждены были так поступать. У нас не было другого выхода.

— Еще немного, и я начну вас жалеть, — сказал Савин.

— Не иронизируйте, мальчишка! Вам не понять, что это такое, когда рассыпается дело, которому отданы десятилетия. Да, нам пришлось так поступать, потому что ничего другого не оставалось.

— Бедные жертвы фатума…

— Если хотите, да, — сказал Геспер. — Итак, вы знаете гораздо больше, чем мы думали… Но преимуществ это вам не дает никаких. И наш разговор автоматически переходит в другую плоскость. У вас нет никаких доказательств. Я уверен, что и письменных показаний Кетсби у вас нет. Вы бессильны, вы даже не можете арестовать меня. Даже продолжать съемки вы не можете — нет аппаратуры. Вы в цейтноте, Савин. И диктовать условия, как это ни прискорбно для вашего самолюбия, будем мы. Либо вы завтра утром уедете отсюда и никогда больше сюда не вернетесь и перестанете заниматься этим делом, либо… — он сделал многозначительную паузу. — Вы стали для нас опасны, и при крайней необходимости нам, как это ни прискорбно, придется пойти на крайние меры. Не забывайте, мы всегда можем уйти туда, где земное правосудие бессильно…

— Можете, — сказал Савин.

— Я не хочу выглядеть торжествующим победителем, но вы проиграли и должны это признать. Вариантов, повторяю, всегда два: либо вы уезжаете утром, получив компенсацию, о которой мы говорили, либо Глобовидение лишится одного из лучших репортеров, а городок… — Он холодно улыбнулся. — А городок лишится своей первой красавицы. Не смотрите на меня зверем, Савин, — правила игры таковы, что поделать… Соглашайтесь. Никогда не стыдно отказаться от борьбы, если знаешь наперед, что никаких шансов у тебя нет…

— Но вы понимаете, что такое положение не сможет сохраняться долго?

— Разумеется, — кивнул Геспер. — Но, во-первых, лет через двадцать меня перестанут интересовать какие бы то ни было проблемы…

— Вы рассчитываете задержать развитие Т-физики на двадцать лет?

— Попытаемся. Кетсби — не единственный сговорчивый партнер. А во-вторых, как я уже говорил, в любой момент я могу оказаться вне досягаемости земной юрисдикции. И хватит об этом. Думайте лучше о себе… и о ней. Я не сторонник экстремальных мер, но у меня есть компаньоны, и кое-кто из них довольно суров… Итак, завтра утром я приду к вам, и мы обсудим вопрос о компенсации. Что касается сегодняшней ночи — можете ее использовать для улаживания личных дел. До завтра, Савин…

Дверь тихо затворилась за ним. Савин подошел к окну, распахнул его и жадно вдохнул свежий прохладный воздух… Да, из него, Савина, не получилось частного сыщика, способного шутя загнать противника в угол. Скорее уж его самого в угол загнали, но особой его вины в этом нет — противник с самого начала был в более выгодном положении. Геспер прав — никаких улик, никаких доказательств, даже съемки продолжать невозможно. И в том, что они в любую минуту могут оказаться по ту сторону тумана, их сила, Геспер прав и здесь.

Но Геспер многого не знает. Не знает о Гралеве. Не знает, что и смертью Кетсби, и загадками туманных берегов заинтересовалось серьезное ведомство. Все это, вместе взятое, позволяет питать определенные надежды и не опускать руки. Одно плохо — времени они ему не дают. Предположим, удастся выторговать у Геспера завтрашний день, сославшись на личные дела, — и что дальше, что этот день даст? Есть два пути: можно укрыться в Монгеруэлле и оттуда, поддерживая контакт с Лесли, готовить Гесперу ловушку; можно попытаться уговорить Диану помочь — хотя бы раздобыть сегодня на том берегу нечто осязаемо вещественное, несомненное доказательство. К Лесли идти опасно, но, может быть, у Дианы отыщется фотоаппарат? Идиот, выругал он себя. Что тебе стоило купить сегодня в Монгеруэлле кинокамеру? Одну серьезную ошибку ты все-таки сделал — посчитал, что время работает на тебя, что противник не всполошится так быстро. Но кто мог предполагать? Предугадать сегодняшний визит? Я же не сыщик, в конце-то концов, вся уголовщина, которой мне приходилось до сих пор заниматься, относилась к былым столетиям, а Санта-Кроче не в счет, там все было по-иному…..

Он взглянул на часы — пора идти седлать Лохинвара.


…Луна стояла уже высоко. Лохинвар легко взял подъем, и Савин натянул поводья. Что-то шевельнулось неподалеку в густой тени невысокого округлого холма, легонько звякнуло. Савин подумал, что представляет собой идеальную мишень, сунул руку в карман, коснулся теплого металла. Теперь он явственно различал силуэт человека в короткой куртке, с непокрытой головой.

— Эй! — негромко окликнул Савин, наполовину вытащив из кармана пистолет.

— Тихо! — откликнулся человек из темноты голосом сержанта Лесли. — Тише, Кон, они близко, в тень!

Ничего пока не соображая, Савин повернул коня в тень от ближайшей скалы. Лохинвар нетерпеливо приплясывал, подкова звонко брякнула о камень.

— Тише!

Два черных силуэта, два зверя неслись по равнине, преисполненные нездешнего, непонятного веселья, гибкие, сильные, чуточку, казалось, хмельные от этой силы, ловкости, вересковой лунной ночи. Савин замер — как и в прошлый раз, он не смог бы облечь в слова свои ощущения и мысли.

И тогда неожиданно звонко застучал автомат.

Он был такой маленький, что Лесли без усилия удерживал его в вытянутой руке. Зеленая струйка трассирующих пуль коснулась переднего зверя, и зверь покатился кубарем, распластался, замер. Вспыхнули фары, заревел мотор — к ним неслась машина. Перекрывая ее гул, раздался яростный тоскующий вопль — в нем не было ничего человеческого, но и звериного ничего не было. Вразнобой захлопали пистолетные выстрелы.

Лохинвар взметнулся на дыбы, Савин полетел на землю, ударился плечом. Его ослепил на секунду свет фар, он вскочил и, прихрамывая, побежал, туда, где крича ли люди и ревел мотор. Застучали копыта — мимо него пронеслась Диана, с маху спрыгнула с седла у машины Фары погасли, вспыхнуло несколько мощных фонарей осветили скрюченное в темной луже тело, покрытое короткой лоснящейся шерстью, широко раскрытые застывшие глаза. Тяжело дыша, Лесли обогнал Савина. Несколько человек стояли вокруг зверя, одни смотрели на него, другие озирались, держа пистолеты наготове.

Снова послышался не то рев, не то вопль, и кто-то наугад выстрелил в темноту.

Савин бежал и слышал крик Дианы:

— Подонки! Убийцы!

Кто-то осторожно и неловко попробовал оттеснить ее от неровных, колышущихся пятен света. Она оттолкнула полицейского и вскочила в седло, храпящий конь понес, едва не сшибив грудью Савина. Савин понял, куда она скачет. Кажется, ему что-то кричали вслед, но мир для него сейчас состоял лишь из удаляющегося стука копыт, сумасшедшего бега вниз по склону и плеска ударявшихся по спокойной воде весел.

Стена тумана колыхалась довольно далеко от берега, и к ней на всех парусах уходил корабль, неправдоподобное видение — прозрачный, словно отлитый из стекла и освещенный изнутри мерцающими радужными сполохами. Отблески приплясывали на волнах. Алый, удивительно чистый и ясный свет переходил в синий, лимонно-желтый — в оранжевый, фиолетовое, сиреневое, зеленое, лиловое пламя трепетало, пробегая по прозрачным реям и вантам, буйствовало беззвучной фантасмагорией на хрустальных полотнищах выгнутых парусов — рассветный сон, прекрасный призрак, игрушка со стола волшебника… И силуэт девушки на корме. Она не смотрела на покинутый берег.

Савин рванулся вперед, вслед, забрел по колена в воду и не почувствовал ее холода. Все, чего не было и никогда уже не будет, уплывало с этим волшебным кораблем — целая жизнь, любовь и нежность. И не было за туманом другого берега, был только один, этот, посеребренный прохладным и равнодушным лунным светом.

Корабль вошел в туман, растворился в нем, погасло многоцветное сияние, и туман неспешно поплыл к берегу. Савин не шевелился. Волны шлепали его по коленям, словно выпроваживая на землю. Ну почему так должно было случиться? — горько подумал он. Почему мы не решаемся говорить то, что думаем, и верить тому, что слышим?

Полицейская машина подъехала вплотную к воде, полоснула по ней снопом света, показавшимся удивительно блеклым после красок корабля. Савина не грубо, но непреклонно вытащили на берег и заставили влезть в Фургончик. Там на двух металлических лавочках лицом Друг к другу сидели люди в штатском. Между ними на полу лежало накрытое брезентом длинное тело.

Савина знобило.

Фургончик петлял, повторяя загогулины обвивавшей холмы дороги, подпрыгивая на камнях, и полицейские придерживали каблуками тело под брезентом, чтобы оно не ерзало по полу. Лесли сидел рядом с водителем, у него было напряженное лицо всадника, сосредоточенно несущегося к цели, которой, впрочем, могло и не оказаться там, впереди…


Они сидели у заваленного прошлогодними журналами столика в маленькой стерильно-безличной приемной и опустошали второй по счету кофейник. Из-за двери слышалось постукивание, лязг.

— Ты не сомневайся, — сказал Савину Лесли. — Доктор Данвуди — это такой мастер, каждую молекулу отпрепарирует, не только клетку…

— Да, — сказал Савин, чтобы только не молчать.

— И очень интересный человек, — продолжал Лесли (упорством, в котором слышалось что-то жалкое. — Сильны? клиницист. Отказался от весьма-высокого поста в Министерстве здравоохранения.

Они помолчали.

Потом Савин повторил:

— Да.

Перед глазами Савина упрямо стоял все тот же корабль и зеленая строчка трассеров.

Бесшумно отворилась узкая белая дверь, в приемную шагнул доктор Данвуди, снявший уже халат и перчатки, — грузный громадный блондин с оплывшим лицом, таким замкнутым сейчас, что оно казалось добродушным. Он удивительно тихими для своего веса шагами подошел к столу, сел и шепотом рявкнул в пространство:

— Сигарету!

Его толстые пальцы дрожали на белоснежной крышке стола. Лесли торопливо, расплескивая, налил ему кофе, Савин подал пачку “Модекс”. Доктор шумно опорожнил чашку, губами вытянул из пачки сигарету и, не оборачиваясь, захлопнул каблуком приоткрытую дверь операционной — туда попытался было заглянуть Лесли.

— Огоньку, — сказал он сварливым басом. — Спасибо Что ж, ребята, не сержусь за то, что подняли среди ночи — работу вы подсунули насквозь интересную. Многие биологи продали бы душу дьяволу, чтобы только оказаться на моем месте. Лесли, за каким чертом вам понадобилось сбивать летающую тарелочку? Что она вам такого сделала? Бедняжка пилот…

Савин смотрел на сержанта. Он видел однажды такое лицо — в Амазонии, на Укаями, когда миньокао, химерическим созданием взмывший из вонючего болота, схватил Пакито, вздернул в воздух, и автоматные очереди бесцельно распороли гнилую зеленую трясину — динозавр молниеносно исчез со своей жертвой, а они оцепенело застыли в хлипкой лодочке, качавшейся на взбаламученной жиже… Он думал, что никогда больше не доведется увидеть таких лиц.

— Да, — сказал доктор Данвуди, уграбистой ладонью придавив плечо Лесли. — Сидеть! Без истерик — некогда… Вот именно, Роб. К той твари, что изглодала Мак-Тига, ваш зверь не имеет никакого отношения. Да и какой это, к дьяволу, зверь… Совершенный мозг и речевой аппарат. Вы ухлопали разумное существо, ребята. — Он упер в столешницу внушительные кулаки, губы свело в грустной усмешке. — Когда мы только похороним эту ублюдочную привычку — палить по непонятному… Не пытайся пригвоздить к креслу свою душу, Роб. Виноват в итоге не сержант уголовной полиции Робин Лесли как конкретная личность, а старые предрассудки, болтавшиеся в мозгу бог знает с каких времен…

— Доктор прав, — сказал Савин. — Но как бы там ни было, зачем ты стрелял? Разве не было других средств? Газ, сети? Однако ты взял автомат…

— А ты, когда стрелял там, где испугался Лохинвар? Почему-то ты в первую очередь подумал о пистолете, хотя это мой инструмент, а не твой.

— Но я же не знал, что там может оказаться!

— А я знал? Я что-нибудь, выходит, знал?

— Тихо! — рыкнул доктор Данвуди. — Ребята, я конечно, понимаю, что искать конкретного виновника — профессиональная черта журналистов и полицейских, но я не уверен, что есть конкретный виновник…

— Ладно, — сказал Лесли. — Конкретного виновника нет, а убил его, я. На этом и остановимся. Пишите подробный отчет, доктор.

— Разумеется, — прогудел доктор Данвуди. — На вашем месте, Роб, я бы немедленно позвонил в Дублин, штаб-квартиру Международной службы безопасности. Или сначала в их лондонское региональное.

— Буду соблюдать субординацию, — сказал Лесли. — Утром позвоню начальству в Эдинбург, и пусть все идет своим чередом… Спокойной ночи, доктор. Ты едешь, Кон?

Савин вышел следом за сержантом, сел в машину. Полицейских там уже не было, но радио работало, выплескивая в ночь лазурные неаполитанские синкопы. Они курили, слушали легкую, как дым костра, неуместную здесь музыку, над крышами повисла круглая желтая луна, светилось окно больницы, и не существовало Времени.

— Ты видел… корабль? — тихо спросил Савин.

Лесли промолчал так, что это было красноречивее слов. Сигаретный дым, смешиваясь с музыкой, уплывал за окно.

— Почему ты не сказал раньше, куда плавал с ней?

— А что это изменило бы? — спросил Савин. — Ты можешь ручаться, что не стал бы стрелять? Можешь ручаться?

— Нет… — сказал Лесли после короткого молчания. — Называй меня как угодно — подонком, сволочью. Я застрелил разумное существо неизвестно из какого измерения, верно. Но, господи… — вырвалось у него едва ли не с мольбой. — Как ты не понимаешь — у меня служба, нужно же как-то завершить это дело…

— Вот ты его и завершил. Глядишь, в лейтенанты произведут.

— Замолчи! Если бы ты рассказал все раньше, я пошел бы к Диане… да, черт возьми, я бы на коленях перед ней стоял, только бы она взяла меня туда…

— И что? — спросил Савин. — Она все равно не разрешила бы взять кинокамеру, а привезенные оттуда кубки или монеты доказательством служить не могут. И Геспера ты арестовать не можешь, верно?

— Не могу, — сказал Лесли. — Даже если ты напишешь заявление об имевших место с его стороны угрозах, кто мне даст санкцию на арест? На арест главаря шайки контрабандистов, торгующих с иномерным пространством… Мы снова перед глухой стеной, и даже то, что я сегодня убил…

Что ж, подумал Савин. Теперь, когда не нужно бояться за Диану, фигур в игре осталось только две — он и Геспер. Лицом к лицу. И не нужно никуда уезжать завтра, нужно выманить противника из укрытия, вызвать огонь на себя…

— Поехали? — спросил он.

Лесли включил мотор, и машина рванулась вперед, в ночь.

День четвертый

В дверь барабанили громко и настойчиво — это и была приснившаяся Савину пулеметная пальба. Чертыхнувшись, он рывком встал и, промаргиваясь, пошел к двери. Ночью он лег не раздеваясь, положив пистолет под подушку, думал, что уже не уснет, но под утро сморило все же.

Замок щелкнул, словно взводимый затвор.

— Мистер Савин? Вам срочная.

Перед ним стояла очаровательная почтмейстерша. Савин отпустил банальный комплимент, тут же забыл его, расписался и получил большой синий конверт. Захлопнул дверь, вернулся к столу и только теперь проснулся окончательно. На часах — двенадцать с половиной. Похоже, он проспал короткий тихий дождь — крохотный газон под окном влажно поблескивал. Диана, вспомнил он. Зверь, — который не зверь. Автоматная очередь. Он скрючился на стуле, прижался лбом к колену, пытаясь смять, погасить вставшее перед глазами видение — на всех парусах уплывал в туман сказочный корабль, а с ним ответы на вопросы, касавшиеся только его, такого восхитительно бронированного, такого, оказывается, открытого для простых человеческих чувств. А скачка продолжалась, гремели копыта, враг был настоящим, пули тяжелыми, цель не оправдывала средств, но, безусловно, оправдывала усилия.

Он разорвал конверт, вытряхнул бланк фототелеграммы. Размашистый знакомый почерк Рауля: “Приезжай немедленно, жду в Монгеруэлле, кое-что прояснилось”. Подписи не было.

Савин поднялся. Восторга он не чувствовал — отгорело. Он спустился вниз, пробегая мимо конторки, ловко повесил на ходу ключ, выскочил на крыльцо. Поежился, запахнул куртку. Обрывки серых облаков плыли над городком. Он шагнул к “гарольду”.

— Мистер Савин! Эй!

К нему вприпрыжку бежал второй, законспирированный полицейский агент — плащ расстегнут, шляпа едва держится на затылке. Четверо горожан, стоявшие на углу, проводили его внимательными взглядами. Савин, посмотрев на них, подумал, что впервые видит на улице такое скопление местных жителей…

— Мистер Савин! — полицейский подбежал и схватил его за рукав, словно боялся, что Савин задаст стрекача. — Я стучал, вы не открыли, я думал, вы ушли… Роб…

Он захлебывался словами…

Сержант уголовной полиции Робин Лесли (двадцать пять лет, холост, в политических партиях не состоял) застрелился на восходе солнца — точнее не смог определить время рыбак, живший рядом с участком и услышавший выстрел.

Рауль подождет, думал Савин, размашисто шагая рядом с агентом, — тот был низенький, задыхался, семенил. Подождет Рауль, главное решается здесь…

Улочки были безлюдны, но там и сям вдруг едва заметно приподнимались занавески, и Савин чуял настороженные взгляды. Теперь и он верил — они все знают что-то о тех странностях, что происходят в городке, но молчат, притворяясь друг перед другом, что жизнь течет в русле извечной тривиальности. Он был зол на них, но не решался тут же осудить, пригвоздить и заклеймить — на них давили века фанатических страхов и заброшенной отдаленности. Все еще давили. Вряд ли они способны, дай им полную волю, отправить на костер Диану и выгнать камнями из города его, чужака, — это они оставили позади, но и от страха перед Неизвестным так и не избавились. Нет, не мог он их судить, права не имел, он всего лишь боялся меньше…

Немощеные улочки, старинные дома… Савин внимательно слушал агента. Восстановить происшедшее оказалось не так уж и трудно. После того, как они вернулись в городок, Лесли пошел в участок. Сварил себе кофе, выпил немного виски, много курил, писал письма. Когда взошло солнце, сел за стол и выстрелил себе в висок из служебного пистолета марки “Конг”, калибра 8,0.

Он не должен был поступать так, думал Савин, но он решил, что именно так должен поступить, он не сбежал от трудностей, он просто не мог жить с тем, что сделал…

Они подошли к участку. У дома стоял полицейский микроавтобус, полицейский в форме курил, сидя боком на сиденье, другой, в штатском, нахмуренный и злой, писал что-то, примостив папку на колене. Доктор Данвуди сидел на крыльце и прихлебывал кофе из широкогорлого, разрисованного пингвинами термоса. И никого больше, только тишина.

Агент мягко подтолкнул Савина к двери. Никто не сделал попытки воспрепятствовать, значит, так и нужно было, и Савину на секунду показалось, что это неправда, что смерти нет, сейчас все расхохочутся, распахнется дверь и выйдет Роб Лесли, веселый и совершенно живой.

Но он не вышел, потому что вокруг была реальность и ушедшие навсегда возвращаются лишь в сказках. “Я был несправедлив к нему”, — подумал Савин, но агент уже открыл перед ним дверь.

Лесли сидел за столом, уронив голову на руки. Пистолет из руки у него уже вынули. Агент молча показал на три письма в запечатанных конвертах с грифом полицейского управления — один был адресован в Эдинбург, начальству, второй тоже в Эдинбург, женщине, на третьем было написано просто: “К.Савину, здесь”.

Савин рванул конверт, оторвав большой кусок, запустил туда пальцы и вытащил узкий, сложенный вдвое листок. Агент деликатно приблизился, но Савин невежливо отодвинул его локтем.

“Прости, не могу иначе. Передаю эстафету”.

И ничего больше, только это.

Савин щелкнул зажигалкой. Клочки бумаги неярко горели в большой глиняной пепельнице, и на щеке Лесли шевелилась тень его спутавшихся волос. Посапывал за спиной агент, слышно было, как в машине трещит рация и полицейский громко отвечает далекому голосу, что они сейчас закончат. Савин подумал: нужно сказать что-то, что-то сделать — что? Бумага догорела, остались невесомые черные чешуйки пепла.

Он повернулся, медленно вышел на крыльцо, в прохладный шотландский день.

— Хотите кофе? — спросил доктор Данвуди. — С ромом и по особому рецепту.

Савин присел рядом с ним на крыльцо, без особой охоты отхлебнул обжигающей смеси.

— Он звонил в Дублин? Или хотя бы своему начальству в Эдинбург?

— Не знаю, — сказал Савин.

— Плохо, если нет, — доктор выругался вполголоса. — Под утро какая-то сволочь подожгла больницу. Полыхнуло на совесть — видимо, они воспользовались чем-то посерьезнее канистры с бензином. Все сгорело, один пепел остался, у нас опять ничего нет, так что никаких доказательств…

Грохнуло совсем рядом, раскатисто, страшно, они физически ощутили, как шатнула старые дома не нашедшая на узкой улице выхода взрывная волна, вышибла стекла, расплескала огонь по стенам. Клубок дымного пламени взлетел неподалеку над острыми крышами, и Савин, чуя сердцем беду, прыгнул вслед за доктором в зарычавшую мотором машину — вряд ли полицейский отреагировал так быстро, скорее всего, он включил зажигание машинально, от неожиданности.

На том месте, где стоял “гарольд” Савина, пылали вздыбленные лохмотья железа, сохранившие очень отдаленное сходство с машиной. Дымились стены отеля и дома напротив, аккуратные газончики засыпаны битым стеклом. Примчавшаяся с похвальной оперативностью небольшая пожарная машина поливала пламя пухлой струей белой пены. Сбегались люди, Савина толкали, а он стоял как столб. Он должен был в момент взрыва оказаться там, внутри. Телеграмма, судя по всему, настоящая, но люди Геспера наверняка нашли способ с ней ознакомиться, и она прекрасно вписалась в их не такой уж замысловатый план — “гарольд” должен был взорваться на автостраде на полпути между городком и Монгеруэллом, над одним из многочисленных обрывов, пылающим комком сорваться в море, ищите следы и улики хоть до скончания времен…

Толпа понемногу разбухала. Савин выбрался из нее и подошел к микроавтобусу.

— Ну, я подлел, — сказал он сидевшему там доктору Данвуди (оба полицейских стояли в толпе). Подумав, спокойно снял с крючка над водительским местом кобуру и без угрызения совести переправил в карман полицейский пистолет и запасную обойму.

— Хотите сыграть в шерифа-одиночку?

— Ничего подобного, — сказал Савин. — Вы же, практически, все знаете, поймите меня правильно. Ведь нельзя иначе. Как по-вашему, удастся мне или вам уговорить здешнюю полицию немедленно устроить засаду там, на берегу?

— Сомнительно, — покачал головой доктор после недолгого раздумья. — Вы думаете, что “те” попытаются уйти?

— Коли уж они занялись поджогами и взрывами… Их нужно поймать за руку на горячем. Отправляйтесь немедленно в Монгеруэлл к инспектору Стайну. Вы все знаете, кое-что видели сами, постарайтесь убедить их немедленно выслать опергруппу. У них, в Монгеруэлле, есть вертолеты…

— Хорошо, — сказал Данвуди. — Сматывайтесь побыстрее, сейчас вернутся полицейские. Желаю удачи. Я сделаю все, чтобы…

При одном взгляде на него становилось спокойнее — такие основательные громадины не подводят.

— Подите вы… к лепреконам, — традиционно ругнулся Савин, пробрался сквозь толпу к переулку, нырнул туда и деловой рысцой направился к дому чудака местного значения мистера Брайди. При нем были два пистолета, двадцать один патрон, немного сигарет, зажигалка и монета, которой не полагалось быть, а она тем не менее нахально существовала. Вопреки устойчивым штампам, он не чувствовал отчужденности от всех других людей и дел — просто сложилось так, что один из каверзных участков полосы препятствий предстояло преодолеть в одиночку. И только. Такая уж подвернулась полоса…

Теперь ясно, почему один за другим лопались мыльными пузырями проекты межзвездных кораблей — потому что никаких межзвездных кораблей не было и не будет. Возможно, межпланетные и останутся — оставили же себе люди велосипеды, даже изобретя более скоростные виды транспорта, — но межзвездных кораблей не будет. К далеким планетам ведут другие пути — никаких кораблей, никаких стальных скорлупок, только туннели в том самом пресловутом подпространстве, которое фантасты открыли лет сто назад и которое стало наконец реальностью. Просто туман. Просто ночь. И еще что-то, чем в конце концов научатся управлять, и это будет долгожданная дорога к самым далеким звездам…

Он позвонил. Подождал, снова нажал кнопку, и еще раз. Слышно было, как в глубине дома мелодично тренькает звонок. Никакой реакции. Савин опустил глаза — дверь была приоткрыта — всего на несколько сантиметров. В таких городишках почти никто не запирает двери уходя, но он вспомнил, что дверь закрывается довольно плотно, а экс-географ, как большинство стариков, педантичен в мелочах.

Савин скользнул в прихожую.

— Мистер Брайди! — негромко позвал он. — Мистер Брайди!

Ноздри защекотал неприятный шершавый запах горелого — бумага, пластик, что-то еще. Савин рванул дверь.

Мистер Брайди, несчастный жюльверновский дирижер, сидел в своем любимом кресле и строго и серьезно смотрел сквозь Савина куда-то вдаль, в те манящие края, где плавают зачарованные корветы, звенят толедские клинки и древние, как Мафусаил, попугаи хрипло орут давно забытые самими флибустьерами ругательства. Крови не было. Маслянисто поблескивала затейливая золоченая рукоятка всаженного в сердце кинжала. В камине огромная куча серо-черного пепла, а полки, где хранилась картотека, пусты…

Бедный вы мой, тоскливо подумал Савин. Эта смерть была самой неправильной — жюльверновские чудаки никогда не умирали от ножа злодея, всегда находился кто-то, умеющий надежно защитить. И оттого следовало в первую очередь мстить за эту смерть… Бедный, бедный…

Безусловно, девять десятых собранных Брайди сведений и гроша ломаного не стоили, но остальное значило так много, что Геспер без колебаний пошел на очередное убийство…

Безупречно спланировано — погибает Савин, погибает Брайди, в огне исчезают картотека и труп загадочного существа, самый гениальный сыщик в растерянности останавливается перед пустотой, а Гралев остается один…

Но ведь это было бы — ненадолго. Рано или поздно, здесь или на другом конце света, другие люди, сыщики, ученые, журналисты ступят на ту же тропу… Понимает ли это противник? Противник, от поступков которого веет другим временем — прошлым, старинным, сгинувшим, — все эти распятые коты, кинжалы, монеты грубой работы, пароконные повозки… Что, если Геспер вовсе не наш современник, если он пришел из прошлого, фантастическим образом продлив жизнь?

Наверное, любой из шумерских или иерусалимских торговцев мог бы со временем приладиться и к этому веку — принципы частной торговли, ее суть остаются прежними. Людей, знающих электронику, можно просто нанять. Языкам — научиться А вывеска — с исчезновением с деловой арены Смизерсов она остается как удобное прикрытие…

Человек, хорошо знакомый с земной историей, без труда вспомнит загадочных, словно бы не подвластных времени странников, угодивших на скрижали наверняка помимо своего желания. Они появлялись ниоткуда и уходили неизвестно куда. Они будто и не старели. Случалось, что человек, знавший их в свои юные годы, вновь вдруг встречался с ними десятилетия спустя — только он был уже стар, а они нисколечко не изменились. Чужаки везде и всюду, не помнящие родства скитальцы, Агасферы…

Предположим, думал Савин, что есть люди, давным-давно овладевшие некими секретами пространства-времени и использовавшие эти секреты, это знание ради примитивной наживы. Законспирированная каста бродячих торговцев, сумевших как-то продлить жизнь, чтобы на протяжении столетий мотаться сквозь четвертое измерение с тюками контрабанды на спине, приспосабливаясь к любой власти, к любому строю, к любым иным мирам. Земные корабли кружат вокруг Юпитера, а для этих — для них по-прежнему существует только блеск золота и ночные караваны. Люди эти всецело принадлежат прошлому, как о том свидетельствует древне-наивная и древне-жестокая логика их поступков.

Агасфер, подумал Савин. Было время, когда имя Агасфера, Вечного Жида, обреченного за жестокосердие по отношению к Христу на нескончаемые странствия, было вернейшей “легендой”, “крышей”. Вздумай кто-либо прикрыться этим именем, это надежно избавляло от необходимости придумывать более изощренные версии. История хранит память о таинственных бродягах, именовавших себя Агасферами, — за последнюю тысячу лет они появлялись неоднократно: в Англии, во Франции, в Богемии, в Московии, на Арабском Востоке, при папском дворе, в Польше, в Германии, в Скандинавии, даже за океаном, в Америке. Вена, Испания, Армения, Любек, Париж, Гамбург, Брюссель… Цели их, как и род занятий, остались тогда неизвестными. Один это был человек или несколько? Пойди теперь установи…

Человек, долго проживший под каким-то именем, привыкает к нему и, может случиться, меняя его в очередной раз, оставит в новом что-то от прежнего. Или подберет созвучное. Агасфер — гасфер — гесфер — Геспер… Проложивший сквозь века и пространства разбойничье-торгашескую стежку. Шальная гипотеза, даже чересчур. Но если она имеет какое-то отношение к истине?

Ну что же, пора.

Он шагнул было прочь и остановился. Из-под двери в другую комнату, где Савин еще не был, тянулась короткая багровая полоска. Савин потянул на себя ручку.

Инспектор Пент, в той же форме моряка торгового флота, лежал навзничь головой к двери, разбросав сильные руки. Широко раскрытые глаза уставились в потолок, светлые волосы над правым виском слиплись от крови — все ясно с первого взгляда, ничем уже не помочь, поздно…

Бормоча самые страшные ругательства, какие только знал, Савин встал на колени рядом с трупом и без колебаний расстегнул китель. Кроме обычных мелочей, какие можно найти в карманах едва ли не каждого мужчины, он обнаружил серьезное оружие, из которого можно было стрелять и очередями — пятнадцатизарядный “вигланд” с удлиненным стволом в кобуре под мышкой. И удостоверение Международной службы безопасности — старший следователь управления “Дельта” (Европа) капитан Манолис Сгурос. Вот так…

Он ощутил страшную опустошенность и одиночество, почувствовал себя одиночкой под наведенными издалека стволами.

Однако он справился с собой, превозмог слабость и тоску. Его теперешнее положение не имело ничего общего с ковбойскими фильмами, где шериф-одиночка грустно тащится на заморенном коне меж равнодушных отрогов Большого Каньона Колорадо. Ничего похожего. Просто умный и опасный враг метким огнем проредил ряды атакующих, но атака не имеет права захлебнуться, пока жив хоть один человек. А он ведь был не один…

Савин поднялся с колен, сбросил куртку и надел под нее кобуру с “вигландом” — карманы и так оттягивали два пистолета. Значит, МСБ заинтересовалась, не исключено, что и Стайн оттуда… Скорее всего, они не знают ничего конкретного, но поняли, что здесь происходит что-то неладное. Это облегчает задачу доктору Данвуди… но можно ведь и самому!

Он прошел в комнату, где сидел мертвый Брайди, полистал справочник и снял телефонную трубку.

— Уголовная полиция Монгеруэлла, — сразу же откликнулся деловитый голос.

— Мне нужен инспектор Стайн.

— В управлении его нет. Он будет через час.

— Где же он?

— Кто говорит?

— Где он, я вас спрашиваю?

— Кто говорит? Не вешайте трубку.

— И не собираюсь, — сказал Савин. — Вы можете срочно его отыскать?

— Кто говорит? — в третий раз спросил дежурный, судя по голосу, очень молодой и оттого ревностно соблюдавший все правила.

— Я говорю, — сказал Савин. — А вы слушайте. Немедленно найдите Стайна. Сообщите ему, что капитан Сгурос убит. Возможно, Сгурос был известен и вам как инспектор Пент…

В трубке явственно прозвучал короткий гудок особого тона — дежурный подключил к селектору кого-то еще А парень не такой уж болван, молодец парень, подумал Савин и продолжал:

— Скажите ему, что преступники бегут. Я попытаюсь их задержать, но я не супермен, и у меня нет пулемета…

— Кто говорит? — ворвался другой голос.

— Савин, — сказал Савин. — Может быть, слышали?

— Откуда вы говорите?

— Установите номер, дело минутное, — сказал Савин. — Трубку я не положу, оставлю рядом с телефоном. Сейчас к вам приедет доктор Данвуди и объяснит все подробно. Здесь два трупа.

— Вы можете подробнее? Я пошлю сейчас же машины отыскать Стайна…

— У меня нет времени, — сказал Савин. — Посылайте вертолеты как можно быстрей. У меня все.

Он положил трубку рядом с телефоном и решительно пошел к двери. Нужно торопиться. Без всякого сомнения Геспер и его люди попытаются уйти туда, где земное правосудие бессильно. Уйти немедленно, в этом убеждают все совершенные ими за последние часы гнусности — и то что они подожгли больницу, и то, что подложили бомбу в машину Савина, и то, что убили Брайди и Сгуроса, и то, что уничтожили картотеку. И то, что они даже не стали обыскивать мертвого Сгуроса — им наплевать уже на все что происходит здесь, на этом берегу, который они считают навеки покинутым. Правда, до ночного тумана еще далеко но, видимо, есть другой способ уйти к тому берегу сейчас, средь бела дня, иначе не обнаглел бы так Геспер… Так что нужно поторапливаться.


…Над хмурым берегом мельтешили чайки, пронзительно вскрикивая. А гусей-то и не видно, подумал Савин. По старинному преданию, за Агасфером повсюду, куда бы он ни направлялся, летели с печальными криками семь диких гусей — семь Трубачей, души семи иудеев, помогавших при казни…

Савин зажег очередную сигарету. Демаскировать себя он не боялся — в пронизанном сыростью воздухе, на туманном берегу трудно заметить издали дым. Да и увидеть противника Савин сможет заблаговременно. Если только он все рассчитал правильно. Если только Геспер будет прорываться здесь, где нашли тело Мак-Тига, где Савин помогал разгружать тот баркас, где стоит покосившийся каменный столб с грубо вырезанным человеческим лицом, поставленный неизвестно кем, неизвестно когда и неизвестно для чего.

Он понимал, что отсюда можно и не уйти живым В соответствии с устоявшимися штампами следовало бы методично и обстоятельно перебрать наиболее четкие и дорогие воспоминания, но оказалось, что ничего не получается — просто не получается, и все тут. Мелькали бессвязные обрывки, заставлявшие то улыбнуться — “белчер” в витрине, то беззвучно вскрикнуть — сияющий корабль, идущий на всех парусах к зыбкой стене тумана. Потом и эти клочья пропали, остался только серый берег, скучные утесы, проникший сквозь куртку холод скалы, к которой он прижимался спиной, тяжесть пистолетов в карманах и томительное ожидание, сознание того, что иначе было нельзя…

Живу и гибну и горю — дотла

Я замерзаю, не могу иначе —

от счастья я в тоске смертельной

плачу.

Легка мне жизнь, легка и тяжела…

Хотя Луиза Лабэ написала это шестьсот лет назад, все остается, как встарь: жить нужно — дотла…

Больше всего сейчас Савин ненавидел даже не своих противников. Они, в сущности, были забравшимися внутрь сложного механизма тараканами. Ярость и гнев вызывало это проклятое наследство сгинувшего прошлого, опасное прежде всего потому, что было нематериальным, не воплощенным в пушках или золоте. Отчужденность, недоговоренность, разобщенность, страх откровенности, паническая боязнь верить на слово — все это сохранилось со времен, когда ложь и недоверие считались едва ли не добродетелью, когда без них подчас было просто не выжить. Человечество нашло в себе силы освободиться от ракет и крейсеров, транснациональных концернов и газетных империй, созданных для поточного производства лжи. Спасло себя от многих язв и пороков, но людям, каждому в отдельности, предстоит еще многое изживать в себе — потому что доверию не научишь указом, приказом, предписанием…

Будущее — это доверие, подумал он. Мир, в котором тебе не придется в доказательство правоты своих слов выставлять почтенных свидетелей или предъявлять бумаги с печатями. Мир, где все верят друг другу, потому что знают — человек не лжет.

Увы, даже сегодня, несмотря на то, что на дворе двадцать первый век, остается мечтой Эра Доверия. Все трагические случайности и утраты этой уложившейся в неполных четыре дня истории были результатом воспитанного тяжелыми веками недоверия к Слову, просто Слову, не подкрепленному солидными вещественными доказательствами. И недоверия людей друг к другу, идущего от вовсе уж диких столетий. В первую очередь, из-за недоверия стал невольным убийцей и жертвой Роб Лесли, погибли Брайди и Сгурос, страх опутал городок, уплыла в неизвестный туман Диана, грохотали взрывы и трещали пожары, тяжелые шторы наглухо закрывали окна от внешнего мира, и Савин оказался сейчас один у серой скалы — своего окопа. Но, хотя он многих потерял, он верил, знал, что ему не дадут остаться одному, не бросят — потому что жил он все же в двадцать первом веке, когда самые опасные повороты пути уже преодолены. Потому что он вовсе не был суперменом из дешевых боевиков — он всего-навсего прибежал на пожар раньше других и принялся тушить огонь, не дожидаясь подмоги. Просто сложилось так, что человеку, хоть он и один, никак нельзя отступить. Разве те одинокие скелеты, сжимающие ржавые винтовки, скелеты, которые до сих пор откапывают на его родной земле, — останки суперменов? Человек остался один, но не бросил оружия — и все тут…

Шум мотора? Да. Вот и все. Ребристый язычок предохранителя отведен большим пальцем вниз, патрон, цокнув, входит в ствол, и никаких недомолвок. И тридцать шесть патронов.

Савин плавно отодвинулся в укрытие, которое давно наметил.

Знакомый серый “белчер” резко затормозил, чуть позади остановилась машина пороскошнее — длинный голубой “воксхолл”. Так. Четверо в “белчере”, трое в “воксхолле”, и один из них, кажется, Геспер. Ну да, так и есть — собственной персоной. Многовато их, черт… Почему они не выходят, все же опасаются засады, надо полагать?

Доктор Данвуди из тех, кто умеет добиваться своего, умеет убеждать. Да и соответствующие службы уже кое-что поняли. Опергруппа должна успеть. Савин представил себе это, он видывал подобное в других уголках света — вертолеты над скалистым берегом, прыгают на землю автоматчики в бронежилетах, свист лопастей и рев мегафона, приказывающего положить руки на голову и не рыпаться. Как бы там ни было, но Гралев в безопасности, он вновь верит в себя, и это все-таки главное…

Четверо лбов выбрались из “белчера”, настороженно озираясь, держа наготове слишком хорошо, увы, знакомые Савину коротенькие автоматы-бесшумки. Из “воксхолла” никто не вышел — бережется Геспер, не зря мотор его машины продолжает работать. Что ж, он все рассчитал — смоется при первом признаке опасности, прямых улик против него нет, ищи его потом по всей земле, а он тем временем, не исключено, может воспользоваться какой-нибудь другой потаенной стежкой — кто знает, сколько их, тропинок, к тому берегу? Этих молодчиков нужно поймать на горячем, а пока что против них нет ровным счетом ничего, даже в эту минуту они преспокойно могут заявить, что нашли свои автоматы на дороге и прямо-таки умирали от желания доставить их в полицию…

Четверо, видно, убедились, что все спокойно, и никакой засады нет. Они принялись вытаскивать из багажников обеих машин чемоданы, какие-то большие пакеты, аккуратно упакованные тючки. Им помогали двое из “воксхолла”, но Геспер из машины так и не вышел, покуривал себе на заднем сиденье, мусолил сигару. Интересно, что за багаж увозит на тот берег эта импозантная сволочь? Наши ассигнации там хождения, надо полагать, не имеют. Что тогда? Будем надеяться, я смогу это узнать…

Разгрузка окончена. Из одного пакета достали треногу, установили, укрепили на ней какую-то странную трубу, напоминающую длинную витую раковину из разноцветного стекла и блестящего металла. Эт-то еще зачем? Вызывают корабль?

Все, подумал Савин, нельзя больше медлить. Он чуть приподнялся и крикнул во все горло:

— Полиция! Специальный констебль…

Договорить он не успел — рухнул за камень. Пятеро упали наземь, мгновенно рассредоточившись, застрекотали почти неслышные очереди, справа и слева от Савина взлетели осколки камня, — правда, пока что, довольно далеко, его еще не нащупали, но волки безусловно были битые.

Савин тщательно прицелился и прострелил шину “воксхолла”, потом — шину “белчера”. Удовлетворенно улыбнулся — все было в порядке. Добропорядочные и законопослушные граждане так себя не ведут: не палят очертя голову из автоматов по человеку, заявившему, что он — сотрудник полиции. Так что все оборачивается как нельзя лучше. Оснований для возбуждения судебного дела со стандартной формулой “Король против Герберта Геспера” более чем достаточно. Вооруженное нападение на специального констебля, незаконное владение оружием — для начала хватит, а дальше к этому, несомненно, добавится и кое-что посерьезнее…

Савин помедлил секунду — ему впервые приходилось целиться в живого человека — нажал на спуск. Тип, пытавшийся сделать что-то с той загадочной трубой, прижался к земле, зажав левой простреленное правое запястье.

— Ах ты, контра, — с ласковым бешенством сказал Савин. Выстрелил, не попал, и в ответ снова застрекотали автоматы.

Второй отполз за “белчер”, волоча ногу, — тоже неплохо, тоже неплохо, только не давать им подойти к треноге, не дать зайти в тыл. Старые военные учебники гласят, что нападающий теряет втрое больше, чем тот, кто занял оборону, но поскольку ты один против пятерых, нужно постараться исправить это соотношение.

Савин стрелял, перебегал меж валунов, стрелял, стараясь не поддаваться азарту, расходовать патроны экономнее — мало их было, еще меньше осталось. Зато противник недостатка в патронах не испытывал — четыре автомата неудержимо плевались огнем, словно митральеза. Всплеск каменного крошева будто нагайкой хлестнул по щеке, Савин, падая, пребольно ушиб колено, но на такие пустяки не следовало обращать внимания.

Он понимал, что так не может продолжаться долго — как ни экономь патроны, нужно отвечать, и настанет момент, когда в стволе окажется последний. Или еще раньше, пользуясь тем, что их четверо, враги попытаются зайти с тыла. Вся надежда на вертолеты — не самое выдающееся изобретение человечества, но в данный момент самое желанное. Или это будут машины? Все равно лишь бы успели, потому что рано еще умирать, потому что теплится отчаянная надежда вновь увидеть блистающий корабль, плывущий из тумана к берегу, потому что зло должно обязательно проигрывать не только в сказках. Потому что Савин родился в том самом маленьком сибирском городке, где некогда формировали полки, которые потом защищали на Бородинском поле батареи Раевского — а это, согласитесь, кое к чему обязывает…

Воспользовавшись короткой паузой, Савин взглянул на небо — так, словно оглядывался на свое прошлое и пытался заглянуть в свое будущее. И ничего там не увидел. Еще одна перебежка к тому валуну — оттуда лучше видна дорога, и со спины к тому месту не зайдут, отвесные скалы не позволят…

Савин угодил-таки третьему в плечо. Оставались еще — трое. Они чересчур уж нагло рванулись вперед, и пришлось охладить их пыл, выпустив тремя очередями обойму “вигланда”. Так, а теперь за тот камень…

Савин прыгнув, и что-то нестерпимо горячее, острое обожгло, прошило левое плечо. Он рухнул за камень, отбросив пистолет полицейского, для которого больше не было патронов, и достал полученный от Лесли кольт — табельное оружие специального констебля. Последние семь патронов. Семь пулек, как в Сараеве, подумал он, вспомнив Швейка, и нашел в себе силы улыбнуться.

Здесь он был, как в ловушке, но, во-первых, он и не собирался никуда бежать, а во-вторых, с тыла нападающие не зайдут — скалы не позволят…

Почему они прекратили огонь?

— Сдавайся! — услышал он голос, показавшийся знакомым — по карнавалу, тому проходу. — Сдавайся, гарантируем…

— Савин, это наверняка вы! — прервал его крик Геспера. — Не валяйте дурака, у нас совершенно нет времени! Обещаю жизнь! На размышление секунды!

Савин с радостью отметил истерические нотки в его голосе и, не приподнимаясь, громко ответил парочкой фраз, услышанных в одном из ливерпульских портовых кабачков и отнюдь не украшавших язык Вальтера Скотта и Голсуорси. Новых предложений со стороны противника не последовало.

Теперь он стал ощущать боль. Темное пятно быстро расползалось, ширилось, и он чувствовал, как намокает рукав рубашки, как от плеча к локтю ползет горячее, липкое. И нечем перевязать, нельзя отвлекаться на то, чтобы разорвать рубашку.

Он выстрелил. Голова в берете проворно исчезла за валуном. Не попал. Жаль. Что же, неужели все? И ничего больше не будет — земли, моря, неба, меня?

Они попытались подкрасться ближе — еще два выстрела. Осталось четыре патрона. По числу дней, прожитых им в этом городке. Неужели прошло неполных четыре дня с той поры, как он заявился самоуверенным королем объектива в эти места, где предстояло встретить и настоящую любовь, и неподдельную тоску, и неподдельную ненависть? Проникнуться настоящей боевой злостью. Все это до сих пор, признаться, было чуточку отвлеченными понятиями. Он больше фиксировал жизнь, чем жил. Теперь…

В него стали стрелять, и он ответил. Осталось три патрона. Враги подозрительно притихли, скорее всего, готовили какой-нибудь пакостный сюрприз. Жаль, что небо такое скучное и серое, жаль, что так мало патронов… Какая это, оказывается, ценность — патроны, маленькие, тяжелые, коричневые гильзы, из которых высовываются конические пули.

Савин услышал слабый гул, совсем слабый, словно чудом долетевший сюда отзвук бушующей на марсианской равнине битвы, и сердце застучало чаще. Правда, из своего укрытия он мог видеть лишь крохотный кусочек неба, однотонно-серого. Это мог быть и просто шум в ушах — он потерял много крови. Но это могли быть и долгожданные вертолеты. Что, если из-за этого и притихли враги?.. Что ж, пройдет пять минут и все станет ясно…

Он не мог еще уверенно сделать вывод, понять, что за шум слышит, но яростно верил — это только начало, и самое главное — впереди…

Владимир Галкин ЗОЛОТЫЕ ЛИСТЬЯ

Сказ

Над Вознесенским селом по праздникам благовест, какого нигде поблизости нет. Чудным басом поет большой колокол, малые колокольцы радостно заливаются. Народ из церкви валом, да не расходится, слушает, покуда не стихнет.

Сказывали старики, давным-давно от перелива на пушку избавил большой колокол Петр-царь. В те времена со всей России к Литейному двору их свозили, государь собственноручно на звон пробовал. По душе пришелся Вознесенский — чистый, без гнусавины. Ну и заявил:

— Вертайте назад!

Купцы везли колокол домой на первой подводе, гордые за оказанную честь и довольные, что с барышом возвращаются да с товарами московскими. Однако умышлили их пограбить разбойники. На второй версте от родного села врасплох налетели со свистом, с гиканьем. Повязали, золото из кошелей в один большой вытряхнули; хотели купцов порешить, подводы в тайгу увезти, да ни с того ни с сего бухнул колокол, как раньше, в лихой год, про пожар извещая.

На селе да в деревеньках окрестных горевали: без колокольного перезвона тишь да скучища, а тут вдруг гул услыхали. Кинулись люди — купцов, товары спасли. А потом стали гадать, как это колокол голос подал, да никто толком не мог объяснить, чудодействием посчитали. Потому купцы новую церковь постро’или, каменную, с колокольней высокой. Колокол запоет — далеко слыхать.

А разбойники с золотом все же в тайгу успели уйти, схоронились на острове, что посреди лесного озера находился. На закат от села лежало оно. Стемнеет вечером, старики говорят:

— Спать пора — в озере солнце утопло.

Остров высокий, длинный, кедрачом покрытый. Гривою прозывался. Коли издали поглядеть, будто конь плавает.

Принялись разбойники добычу делить да повздорили, насмерть постреляли друг друга, со временем в прах истлели, и кошель истлел, а золото так и осталось лежать. Как-то в предночный час девчонка-русалка по бережку бежала, о кучку золотую споткнулась, червонцы рассыпались. Ойкнула русалочка, в ладошки хлопнула:

— Ишь, как блестят, поди, водяной покрал звезды у месяца. — И давай монеты, будто зерна, наземь бросать с приговорами: — Пущай из каждой по деревцу вырастет, да на каждом по сотне таких же звездочек. Вот и не станет водяной звезды у месяца красть.

Последнюю денежку бросила, ножку к ножке приставила, хвостик рыбий вместо них получился, всплеснула, нырнула в омут.

С той поры много лет пролетело, на остров мужики шишковать плавали, хороший орех добывали и заметили — осинки по берегу прорастать стали, тянутся из песка, листочками трепыхают и будто позванивают. Крутили мужики головами, плечами пожимали:

— Откуда звон?

Да так и не догадывались.

Как-то в звездную ночь сидел водяной на кочке, глянет на небо и завоет. В прошлую-то ночь на вершину кедра залез, звезды в мешок стал собирать, тут месяц невесть откуда вынырнул да как боднет рогом в бок. Звезды из мешка по небу рассыпались. Водяной в озеро плюхнулся. Сидел теперь, бок почесывал — болел бок-то. А звезды в озере отражаются, горят алмазами, так и дразнят. И забылся водяной, перепутал небо с гладью озера, решил звезду ухватить — шлеп лапою по воде — брызги в разные стороны, а в лапе пусто. С досады громче завыл. Вскоре ветерок легкий по камышу пробежал. Слышит водяной — на острове зазвенело. Подплыл ближе, глянул — на осинках листочки золотые трепыхают, позванивают и блестят шибко, не хуже звездочек. Вспомнил водяной русалочкин рассказ про червонцы, на берегу разбросанные, и аж крякнул от радости:

— Ну, русалочка! Ну, затейница! Уважила старика!

Стал листья в мешок собирать. И как дотронется, в червонец лист превратится. Наполнил мешок, уволок в озеро. Так каждую ночь по мешку набирал, на звезды не зарился, оттого с месяцем дружба наладилась.

По осени рыбак Аника Бубуев к ночи на карася сеть поставил, а еще светло было, он и подумал: “Сплаваю-ка на Гриву, гляну — поспел ли орех?” На острове забрался на кедр, пару шишек попробовал: “Не годны, в орешках молочко одно”. Хотел спускаться. Вдруг недалече забулькало. Из воды на берег чудище мохнатое вылезло, за собой тянет что-то. Аника и залюбопытствовал, во все глаза глядит. А уж смеркаться стало. Чудище задрало голову, лапы к небу протянуло, уткой закрякало, журавлем закурлыкало. Месяц серебряный из-за тучки вынырнул, рожками к месту, где чудище вылезло, повернул. Туда и свет полился, видно, как днем. Аника ахнул: “Водяной ведь это! И надо-ж, сундук здоровенный вытащил1” А водяной тем временем к осинке, самой большой, что недалече листочками трепыхала, подошел, тряхнул — она червонцами золотыми осыпалась. Стал водяной червонцы согребать пригоршнями и в сундук. Наполнил, крышку захлопнул, обратно в озеро поволок. А скрылся, Аника с кедра долой, к осине бегом, тряхнул деревце, оставшиеся листья монетками на него со звоном посыпались. Мужик в шапку, за пазуху монетки собрал, огляделся: “Вроде все!” И — к лодке. Только отплыл, водяной на берег вылез, на осину глянул:“Эх-ма! Листьев-то нет!” Увидел Анику, в лодке плывущего, вмиг ручьем в озеро стек. Волны огромные вокруг лодчонки заходили, опрокинули бы, да успел мужик к берегу подгрести. Выскочил. Про сеть уж забыл, сразу домой и все думает: “Уж не померещилось ли?” Однако ударит по пазухе — звенит золото, в шапку заглянет — блестит. От радости сердце екает: “Ну, теперича я богач!” И не заметил, как в избу вбежал.

Вскоре землю, коней купил, нанял работников, деньги в рост мужикам давал. Все удивлялись:

— Откуда на Анику богатство свалилось?

Да никому он не сказывал. Все думал сплавать на гриву, золотых с осинки еще потрясти, да водяного боялся. Как-то насмелился, подошел к тому месту, где лодку оставил, глядит — тиной у берега затянуло, лодку не сдвинуть. Он к другому месту, там грязная жижа булькает. Побродил-побродил — чистой воды не нашел, пришлось зимы дожидаться. Как сковал мороз озеро, добрался до острова и руками развел — одни кедры стоят, а которые осинки попадаются, так те облетевшие. На другое лето озеро совсем заболотилось, у самого острова только была вода чистая. Старожилы гадали: отчего, дескать, испортилось, и руками разводили. Аника смекал: “Из-за меня, поди, водяной пути к острову позакрыл”. Однако молчал. Сам жениться задумал, а годы вышли. К бабам вдовым присматривался, потом девку-красавицу углядел, Алену Горяеву, дочь вдовы. Хоть и знал, что суженый у нее, Арсентий, в большом городе на заработках, да будто в ребрах бес засвистел — засвербило на Алене жениться. Однако понимал, что к девке просто не подойти — она жениха ждать обещалась, решил через родную женихову тетку действовать. Васеной звали. На деньги падкая. Аника и подкатил:

— Объяви по селу, будто весть получила, что племянник погиб. — И высыпал перед ней горсть золотых.

Васену было сомненье взяло: “Ну, как обман раскроется, да и племянник скоро объявится — меньше года работать осталось?” Но увидела золото, руки затряслись. Сама себе письмо отписала, съездила в город тайком, отправила, а как получила, в голос завыла, запричитала: загинул, дескать, племяш.

Услышала Алена про то и будто бы онемела. Старушонки-знахарки подле нее покрутились да матери и сказали:

— Клин клином, слышь, выбивают — пущай замуж идет за кого-нибудь. Стерпится — слюбится, и Арсюху забудет.

А Бубуев со сватовством тут как тут. Алена — будто в дыму, не ведала, как согласье дала. А месяца через три после свадьбы-то Арсентий живой-здоровый вернулся.


Алена запомнилась, затрепетало сердце, заметалась душа. Арсентия углядела на улице, к нему кинулась. Крепко обида парня держала — отвернулся, пошел молча прочь. Долго бы вслед глядела Алена любимому, но подкосились колени. Бабы-соседки за водой мимо шли, успели под руки подхватить. В дом увели, на кровать уложили, знахарку вызвали, та и определила:

— Молодуха-то в тягостях!

А у Алены душа так и мечется, слезами глаза засти лаются, на постылого, нелюбимого не глядели бы. И Аника почуял неладное, мыслишка спать не дает: “Поди, по Арсюхе печалится?!” Как-то запустил пятерню в Аленины волосы русые:

— По ком сучья душа твоя сохнет, сказывай?!

Вырвалась Алена, кинулась из избы. Аника за ней, да об косяк башкой саданулся, через сенки на крыльцо выкатился. Привстал покачиваясь, заорал что есть мочи:

— Убью паскудницу!

Она уже не слышала, распатланная по улице, за село, в тайгу побежала.

Мимо ворот Васена плелась, остановилась у калитки растворенной, то на Анику глядела орущего, то Алене вслед. А как та из виду скрылась, старуха к церкви с воплями поковыляла:

— Ведьмой голой Алена из трубы вылетела, а за ней… дым да огонь!

А молодуха через лес к болоту побежала, на кочку, другую скакнула, в самую топь, не думая, бросилась, по грудь провалилась, холодом ее остудило, хотела назад, да за ноги будто кто вниз потянул. Алена в отчаянье к небу голову вскинула — в облаках белых оно, синее-синее, и орел в вышине парит.

— Ах, пожить бы еще! — только и вырвалось из груди Алениной. И в черной воде лицо ее белое скрылось. Лишь волосы длинные с пузырями на поверхности плавали… “Вот и конец!” — у Алены последняя мысль промелькнула, и болью рвануло голову, будто Аника пятерню запустил, и сознание вышибло.

Очнулась Алена, — по лицу будто гладит кто. Простонала:

— Где я? Что со мной?

Слышит — над ухом звенькнуло. Веки разомкнула, в сторону скосила глаза, увидела, — с кустика птаха вспорхнула. А по лицу все гладит и гладит ласково кто-то. Повернула голову и отпрянула: мужик сидит перед ней, косматущий, бородища с проседью — сущий лешак. Ладонью с лица ее налипший сор сбирает. Поодаль жердина лежит, на конце клок волос в сучьях запутался. Поняла все Алена — старого Данилу признала. Видать, брел по берегу, увидел ее тонущую, да не мог рукой ухватить. Длинную палку выломал, зацепил концом за волосы, потянул, да в спешке-то сорвалось. Клок волос вырвал. Второй раз зацепил, намотал покрепче и вытянул.

Сам он который уж год отшельником жил на острове. Как озеро совсем заболотилось и за орехом добраться мужики не могли, — летом, осенью топко, а к зиме орех выпадет, а что останется, птицы повыклюют, белки повышелушат, — Данила и надумал с зимы остаться на Гриве. Сначала в землянке жил, летом избу выстроил. Осенью много ореха добыл. Как мороз болото сковал, мужики на подводах приехали, припасов Даниле привезли, спрашивают:

— Не наскучило ли?

Да он посмеялся:

— Дух на острове вольный, зверя, птицы полно, скоро и пчел разведу. А по воскресным дням благовест слушаю. На Гриве его шибко слыхать, особенно, как ветер в мою сторону.

Так и жил. Вокруг острова в чистой воде карасей ловил, а через болото к берегу по кочкам — тропу тайную выискал, в село иногда сам хаживал. Про Аленино горе ране слыхивал, а тут самому пришлось бабу спасать. Взвалил на плечи да по тропе своей унес на Гриву. И вскоре повитухой стал. Принесла она девчоночку, Аришкой назвала. А как от родов оправилась, сжилась со старым Данилою. Хоть волосом сед, однако силою крепок и душою чист. А как в тиши ночной сказки любовные начнет сказывать — сердце у Алены заходится. Чего ж с таким не любиться…

Меж собой решили, про то, что Алена спаслась, — молчок!

Вскоре Данила привез петуха с курами, потом козу, на другое лето сено накосил, с морозами корову привел. Мужики, что за орехами приезжали, удивлялись:

— Без бабьих рук с хозяйством как управляешься?

Вздыхал Данила: один, мол, за всем приглядываю. Да мужики не шибко верили:

“Эвон какой порядок в горнице! — меж собой поговаривали: — Никак с лешачихой живет али с русалкою”. Однако рукою махнули: дело, дескать, его холостяцкое. А про Алену, что жива-де, что с Данилою судьбу поделила, и думать не думали, к их приезду на конец острова она уходила. Там Данила избушку-времянку построил. В ней и ждала с Аришкой, покуда все не уедут.

Через сколько-то лет Аришка шустрой девчонкой выросла, уже и матери пособляла. Летним днем пасла козу да прикорнула на солнышке, а очнулась — нет козы. Подумала: “К осинкам, поди, убегла. Любит листочки пощипать, а тут кедры одни”, и отправилась искать в дальний конец острова. Вышла на берег и, вправду, козу увидела: на задних копытцах стоит, передними уперлась в деревце, морду тянет, листочки сощипывает. А на нижней ветке девчонка, годами с Аришку, сидит, плачет — боится козы. Отогнала Аришка козу, к кедру привязала. Спрашивает: кто, мол, такая и как на остров попала. Девчонка с ветки спрыгнула да и говорит:

— Водяного я внучка, тебя давно знаю, погодки с тобой мы. Мамку твою дед мой хотел к себе уволочь, да, вишь, Данила спас. Дед мой Данилу знал, потому и от Алены отступился. А тебе спасибо — твою козу рогатую шибко боюсь!

Аришка усмехнулась, козу подоила, молока в крынке русалке дала:

— Чего ж бояться? Моя коза добрая.

Русалочка молоко выпила, вздохнула:

— Отогнать хотела козу от деревца, а она, вишь, рога на меня наставила. — Потом глянула строго и добавила: — К осинкам ее пускать не следует, не простые они, по осени покажу, что с листочками будет.

С той встречи стали девчонки подружками. Арина русалочку козьим да коровьим молоком угощала, а та места топкие угадывать научила, кочки узнавать, какая крепкая, какая обманная, на какую можно ступать, на какую — нет.

К осени уговорила Арину ночью прийти на то место, где осинки листвой осенней краснели. Спрятались в кустах, стали ждать. Глядят, из воды водяной вылез, сундук за собой вытащил. Вслед русалка взрослая вышла, осинку тряхнула руками, та со звоном денежками осыпалась. Водяной хохочет, согребает денежки да в сундук кидает. Как полный наполнил, уволок обратно. За ним и русалка ушла.

Выскочила маленькая русалочка из кустов, оставшиеся листая с деревца давай собирать. Как до листочка дотронется, он денежкой станет, набрала целую горсть и к Аришке бегом:

— На-ко на память тебе, со мной когда еще свидишься — лешак молодой с дальнего леса посватался, к нему перейду скоро. Хоть я и нежить, а любовь среди час тоже есть.

Поцеловала русалка Аришку, к воде побежала, ножку к ножке приставила — рыбий хвостик вместо них получился, и скрылась в воде.

Аришка золотые домой отнесла, Даниле с Аленой все рассказала. Старик про разбойников ране слыхал, что они на Гриве добычу делили, и по-своему рассудил: нашла, дескать, клад, а про подарок русалкин выдумала. И Алене так объяснил. А та, довольная, говорит:

— Аришка-то скоро девушкой станет, приданое теперь есть Не век же ей сидеть с нами на острове. — И вздохнула тут же. — Да как объявиться? Чья да откуда’ Люди спросят. На селе меня уж давно погибшей считают!

А то и верно, мужики в тайге ее долго искали, потом рукою махнули, мол, в болоте утопла. Бабы поплакали, старушонки покрестились, поохали, Алену жалеючи, а кой-кто носы почесывал, животы поглаживал — Аника по жене на славу поминки справлял, стол ломился от кушаний. Окромя именитых гостей полсела голытьбы при ходило. Никого Аника не гнал, да не потому, что почтенье покойной оказывал — любил богатством похвастаться, и девятый и сороковой день отметили.

Васена всегда приходила, спешила место поудобней занять. И в этот раз глаза по столу так и шарили, цепкими руками хватала то свинины кус, то пирога с осетриной. Жевала, глотала, торопилась всего попробовать, а как мужики песню в горнице заорали, на кухню прокралась. Под кофтенку шанег напрятала, по карманам отварных бараньих языков рассовала. И опять кусала, жевала, киселем запивала. Углядела бражки бутыль, тонкими губами прильнула к горлышку, чуть не половину выдула. Огляделась: “Всего ль набрала?” Вздохнула: “Вроде насытил господь!” Выбралась из дому, а морозец к ночи крепчал, варежки надевала, обронила одну. Нагнуться хотела, поднять, да живот, набитый битком, не дает. А жалко варежку — новая! Пнула — вперед она откатилась. Так до своей избы через всю улицу допинала, а поднять не смогла. Перекрестилась и плюнула: “Пущай до утра лежит!”

А утром слух по селу — тетка Васена от обжорства преставилась. И про варежку узнали — у ворот на снегу нашли, долго смеялись:

— Не зря говорят — нажралась, как дурак на поминках!

Арсентий как тетку схоронил, порылся в тряпках ее, чулок нашел денег медных, серебряных полный, среди них золотых целая горсть. Усмехнулся было:

— Ай да тетка! Всю жизнь стонала, что бедная, жила впроголодь. А у самой деньги немалые.

Хотел посчитать, да в чулке еще бумажку нашел. Развернул и ахнул — письмецо это, о смерти его, Васениной рукой нацарапанное. Тут Арсентий и понял, какую шутку судьба с ним сыграла. И память волною обрушилась: встречи у старого кладбища вспомнились, горячие клятвы и слезы Аленины. И сердце заныло.

Чтоб тоску заглушить, жениться надумал, да среди девок ни одной не нашел: ни красотой, ни душою с Аленой были не схожие. Как-то соседке, вдове молодой, дрова колол, вечерять остался. А у той сынишка-трехлеток, Первуней звать, на колени к парню залез, по колючей щеке погладил его, да и заявил:

— Ты — тятька мой!

Арсентий усмехнулся, на вдову поглядел:

— Пошто Первунькою назвала? Что за странное имечко?!

Та — ядреная да румяная, глаза приветливые:

— Первый сынок у меня. В деревне, где раньше жили, попа не было, вот сама и назвала Первунюшкой. А по святцам — Петькой зовут.

Вскоре спать мальца уложила, глянула на парня лукаво да сама свечку и задула. Так Арсентий у вдовы остался, через месяц обвенчались. Славно зажил и Первуню сыном считал. Однако по Алене частенько вздыхал. Клял себя, что отвернулся, не поговорил с ней. Доброго слова только и ждала. Ну, а с Аникой на улице встретится, как другие, шапку не ломал. А тот взгляд отводил, чуял, что загубил бабу, и сам круг болота ходил изредка. Многие думали, что по Алене печалится, место, дескать, разыскивает, где утопла жена. Кто видел, говорил:

— Глядит на болото, вздыхает — жалеет, значит, Адену-то!

Да Аника вздыхал, что не пришлось боле на острове побывать. Как подумает про осину с золотыми листьями, водяной отовсюду мерещится, его злобный вой в ушах слышится. Годов через десять уж, как по жене поминки справлял, занедужилось ему, совсем запомирал. Вызвал попа исповедоваться. Многое рассказал, и про осинки с золотыми листьями выложил. Поп не шибко в его рассказку поверил, попадье перед сном проболтался. Та соседкам поутру на ушко шепнула. И пошло по селу. Однако мужики кто посмеялся, кто рукой махнул, дескать, враки все… А как-то мужичишка, переселенец со степей украинских, Микола Терпышный — пьяница бесшабашный, в трактире гулял, наклюкался, деньги под вечер кончились, трактирщик и выпроводил, добрел Микола по улице. Песню горланит. А уж темно, и не заметил, как мимо избы своей прямо за село вышел. Оглянулся:

— Где это я?!

А солнце вот-вот сядет, меж деревьями пламенем полыхает. Ему и подумалось: “Поди, мужики костры жгут, деготь гонют?” И побрел на закат. А костры все тускней, над тайгой в небе звезды высыпали, и кругом темно стало. Вдруг под ногами захлюпало, хмель из головы вен: “В болото забрел!” Кинулся было назад — провалился по пояс, дернулся в сторону — по грудь ушел. “Ну, пропал!” — думает. Да нащупал рукой мохнатую кочку, уцепился, поднатужился и вытянул себя.

— Што ж делать теперь? — ахает. — Долго не усидишь!

Кочка от тяжести вглубь опускается, он и побрел наугад. Сколь раз проваливался, да погибнуть, видать, не судьба Вскоре, видит, открылась перед ним гладь озерная. В небе звезды горят, в воде отражаются, посреди чистой воды остров стоит — Грива кедровая.

— Эвон красотища какая! — только и прошептал. Покрутил по сторонам головой, рядом в камышах лодку увидел — залез и поплыл. Ткнулась лодка в берег острова, Микола на сушу выскочил. Сам мокрый, а хмель уж вышел совсем, дрожь пробрала. Запрыгал он, да запнулся нечаянно, об осину лбом саданулся — из глаз искры посыпались и по плечам, по голове будто монетки со звоном западали. Тут месяц из-за верхушек кедровых выглянул. Микола углядел — под ногами поблескивает, а что — не сообразил. Охнул только:

— Эк меня башкой угораздило, искры мерещатся! — и побрел по берегу. Вскоре к избе Даниловой вышел, в окошко светящееся заглянул, Алену с Аришкой увидел — пряжу пряли. И присел мужик:

— Батюшки! Не зря говорят, с русалкой Данила живет и девчонку с нею прижил. Однако скорей назад надо, а ну как прознают, что здесь я — несдобровать!

К лодке обратно крадучись побежал. Отплыл от острова, а куда причаливать, толком не помнил. Углядел место похожее, к камышам подгреб, лодку оставил. Сначала вроде хорошо идти было, потом опять стал проваливаться, к лодке назад — боязно. Присел на кочке, захныкал А уж светло. В это время Данила из городу возвращался, услышал вой, пригляделся — на кочке Микола Терпышный.

— Ты как сюда угодил? — Данила спрашивает. Тот и завздыхал: так, мол, и так, и сам не знаю как. А тебя, Христа ради, вывести отсюда прошу.

Видит Данила, лодка не на том месте, где оставлена, и понял, что Микола на острове побывал. За Алену, за Аришку обеспокоился, глянул на Терпышного строго:

— Куда плавал? Кого видал? Скажешь, тогда выведу!

Микола и повинился, крест на себя наложил, дескать, про зазнобу твою никому не скажу, только уж выведи!

Данила поверил, Миколу за собой повел. Глядит Терпышный — Данила ногой, дно не ищет, в воду смело ступает. Пригляделся — там, где шли, вешки, прутики из воды торчат, путь указывают. Прошли они еще сколько-то, на берег выбрались. Микола головой покрутил:

— В какую идти сторону?

Тут услышал колокольный звон недалече, будто к заутрене православных скликивал. Старик и сказал:

— На звон прямо иди, к селу выберешься.

Пошагал Микола — вроде близко гудит, а лес не кончается, и солнце встало. К полудню только Вознесенское показалось. Добрался Терпышный до дому, не раздеваясь, на лежак плюхнулся, захрапел. Жена со двора пришла, заворчала:

— Боров этакой, в сапожищах на постелю забрался!

Сапоги с мужа стащила, на лих грязи налипло. В корыте обмывать стала. Вдруг блеснуло у каблука:

— Святые угодники! — ахнула — меж каблуком и подметкой золотой застрял. Вытащила денежку, стала мужа трясти, да под носом червонцем крутить. Тот поморщился, но углядел золото, глаза выпучил:

— Где взяла?!

Жена про сапоги ему рассказала. Глянул Микола в окно — солнце еще высоко, до вечера далеко. Молча сапоги натянул и к болоту бегом. Как на берег выскочил, подумал: “Ну, Данила хитрец, — тут ходу полчаса, а утром пришлось кругаля давать. И я простофиля — червонцы у осинки-то были. Чего бы не нагнуться, не подобрать?” Побродил по берегу: “Вроде здесь меня вывел Данила”. А куда ступать — и не знает: вешек нет, убрал, видно, старик. Попробуй теперь дорогу сыщи^. Туда-сюда сунулся — везде топко. Так до вечера промотался, к ночи только из леса ушел. Жене все рассказал. На другой день опять на болото подался, да только опять дорогу к островку не нашел. А сам все думает:

“Не зря про Бубуева Анику болтали, есть на острове золото”.

А Аника после исповеди все же очухался, стал опять по селу ходить, с мужиков проценты взыскивать. Как-то на улице встретил Терпышного, долго взглядом буравил, а потом и говорит:

— Слыхал, круг болота лазишь, пути к острову ищешь. Загляни ко мне вечером, потолкуем.

В тот же вечер Микола пришел к Бубуеву. Сговорились вместе искать. На другой день отправились, порыскали по берегу, решили наугад в болото идти. Срубили каждому по слеге, шесту длинному. Где бродом брели, где с кочки на кочку прыгали. Пару раз друг друга из трясины вытягивали. Далеко уж от берега на островок махонький выбрались. За ним лужайка открылась зелененькая, цветочки кое-где русалочьими лазоревыми глазками проглядывают, так и манят. Вдруг на полянку девчонка русоволосая выскочила, сарафанишко до колен, на груди монисто из золотых монет сверкает. Цветок, другой сорвала и назад. Ножками чуть только травки касалась, будто порхаючи пробежала, в камышах скрылась, а поляна зыбью подернулась. Микола заохал. Дух перевести не может.

— Богатое место, коли русалки себя золотом украшают!

А Аника на колени упал. Терпышный на него покосился — тот бледней полотна, бормочет свое:

— Это ж нам Алена привиделась, русалкою бегает, нас в омут заманивает! — и крестится. — Лучше обратно идти!

Однако Терпышный дух перевести не может: “Эвон, сколь золота у девчонки брякает!” Ну и закликал:

— Покажись, красавица! Люди мы добрые, авось не обидим.

Девчонка та Аришка была, из камышей высунулась, смотрит искоса. Монисто с шеи свисает, позванивает. Микола и захитрил:

— Ты б, девонька, нас на берег сухой перевела! Заплутали, вишь.

Девчонка круг полянки к ним с кочки на кочку запрыгала. Только подошла, Микола руку протянул — хотел монисто сорвать, да Аника опередил, сам на нее вдруг с воплями бросился:

— Пропади, сатана!!! — и девчонку по шее ножом полоснул. Рванулась Аришка, через лужайку прямо в камыши побежала, ладонью рану зажав. И капли крови повсюду, где бежала, словно клюквины падали, об травинки алыми звездочками разбивались. И лужайка опять будто зыбью подернулась.

Взвыл тут Микола:

— Чего ж наделал ты, старый Бубуй?! Золото упустил! — кинулся вслед за девчонкою, за ним Аника было, да только на лужайку выскочили, обомлели — под ногами твердь закачалась, вниз пошла, и они уж на дне воронки стоят. Воронка водой наполняется, края у нее вспучиваются — не дай бог под ногами прорвется. Микола на корточках первым проворно пополз, на островок выбрался, а старик не успел — провалилась под ним черная падь и захлопнулась над головой. Затрясся Микола от страха, по знакомым кочкам к болоту поскакал. Выбрался — ив село скорее. Мужикам про русалку сказал, про золото и как Аника Бубуев погиб. Помолчали те, помяли бороды, да и сказали:

— Про золото мы толком не ведаем. Посказульку только слыхивали, что попадья бабам нашим болтала. А вот русалка — девчонка живая, Аники Бубуева дочь. Мы давно догадались, что Алена у Данилы на острове приют нашла. А теперь, как не стало Аники-паука старого, объявиться им можно. Даниле, коли сам в село не заявится, зимою поедем, все и расскажем.

Однако Микола последнее не слушал, будто пьяный поплелся домой. С тех пор стал вокруг болота бродить. Углядит осину, за ствол ухватится, потрясет и на листья долго глядит. Люди и поняли — умом трекнулся. А в ту осень клюква на удивление уродилась. Старики баяли:

— Русалочьей кровью ягода напиталась, собирать пора.

Люди вдоволь ягоды на зиму запасали, чуть не лопатой гребли. И Арсентия семья собралась. Сам с женой, тесть с тещей, Первуня-пасынок и девчоночки-погодки. Шустрые обе, наперебой помогать лезли. Около отца с матерью повертелись, деду с бабкой кой в чем подсобили, к брату направились. А тому помощь их совсем ни к чему — шестнадцатый годок минул, могутный в плечах, короба с ягодой играючи на телегу грузил, сестренки только мешали. Застрожился было:

— Вот я вас понужну! — и шутейно замахнулся, щелкнуть хотел, да треск недалече раздался. Глянули все — Микола Терпышный бредет: косматый, в бороденке у рта клюквина зацепилась, сам шальными глазами осины оглядывает. А то подойдет к какой-нибудь, потрясет и давай кулаками долбить. Вскоре, бормоча непонятное, мимо прошел, а как скрылся, девчонки и спрашивают:

— Что с ним? Почто осины трясет?

А взрослые будто не слышали. Арсентий коня стал запрягать, дед цигаркою затянулся, мать с бабкой потупились, ягоду дерюжками накрывают. Вскоре и отправились. Девчонки про Терпышного забыли, забалаболили о пустяках. А Первуня на старших поглядывает — почуял, что-то скрывают, ну и спросил:

— Чего ж про Терпышного не рассказываете?

Взрослые опять не ответили, молча к дому доехали.

Вечером, перед закатом, Первуня на завалинку к деду подсел и опять:

— Пошто Микола круг болота бродит, осины трясет? На селе парни сказывали, с золотыми листьями какую-то ищет.

Старик покурил да и рассказал про Анику Бубуева, про то, как с Васеной обманули они Алену-красавицу, да про то, что Данила ее из болота вызволил. А потом добавил:

— При тятьке об этом не заговаривай, ему и так не сладко досталось. А что осина золотом Бубуева одарила, поди, враки все. Кто поверит, тот ума лишается. Вон как Терпышный.

Парень больше не спрашивал, а все ж любопытно было на деревья с золотыми листьями поглядеть. Зимой подрядился торговым мужикам в помощь за медом, за орехом к Даниле старому на остров съездить. Тому уже сообщили, что Аники не стало, но Алена с Аришкою хоть от людей не прятались, а все же на глаза не лезли, так-то спокойнее. Ну и в этот раз. Прикатили мужики, Алена самовар поставила, в стайку ушла корове с козой сена задать, Аришка в глубь острова убежала. Вскоре мужики на подводы мед Да орех погрузили, в избу зашли почаевничать, разговоры про жизнь повели. Данила и рассказал, что Аника Аришку покалечил, жилку шейную ей повредил, оттого голову теперь набок носит.

Первуня не слышал — не стал чай пить, добрел по льду вокруг острова. Поглядел на осинки голые, что на глаза попались, да усмехнулся, дескать, и вправду вранье, что золотые денежки на деревьях растут. И вдруг скрип снега послышался, оглянулся — девчонка из-за кедра выглядывает, сама головку набок склонила. Парень и крикнул

— Эй, чего прячешься, востроглазая?!

Аришка ойкнула, за деревьями скрылась. Парень плечами пожал: “Пугливая”. Да и воротился к подводам Мужики ехать уж собрались, вскоре отправились. Первуня их спрашивает: что, мол, за девчонка на острове? Те поведали, что Данила рассказывал. Первуня и понял, отчего головку Аришка держит наискось. В ту зиму не пришлось ему боле на острове побывать. Вскоре с Арсентием в город уехал на заработки. Однако нет-нет, да и вспомнит: “Ишь, востроглазая!” К весне в здоровенного парня вымахал, ко многим девчатам приглядывался, да не к душе были.

Летом на ярмарке глядит, недалеко, у галантерейной лавки, Данила стоит с дочерью, обновы для Ариши приглядывает. Она-то уж совсем девушкой стала, как и мать — красавица синеокая, русые волосы в тугой косе заплетенные, только головка чуть набок. Парень заметил, вроде как повернулась она, взгляд метнула в его сторону. Подойти хотел, но друзья на миг отвлекли, а как глянул, Данилы с дочерью у лавки не было, в толпе затерялись. Парень туда-сюда заметался, да так не увидел их более.

Вернулся домой, кой-что по хозяйству стал ладить, все из рук валится — образ Аринин перед глазами стоит. Вечер наступил, а он все молчит. Родители да дед с бабкою это заметили, дед усмехнулся:

— Ты што ж квелый такой, али дружки бока за девок намяли?

Ничего Первуня не ответил, а как от ужина отказался, мать-то и запричитала:

— Уж не захворал ли Первунюшка?!

Парень опять молчок, собрался, ушел на сеновал ночевать. Долго в звездное небо глядел. Наутро решил к болоту сходить, про тропу Данилину слыхал, ну, и подумал: “Найду тропу, доберусь до острова”. Пока солнце не встало, отправился. В одном месте походил, в другом, вымок весь, и все без толку. Присел на коряжину, штанины у портков отжимает, вдруг видит, опять Терпышный бредет, да на этот раз не мычит и осины-то не оглядывает, сам слегой в болото тычет, тоже, видать, брод ищет Присел парень за коряжиной, затаился. Да Терпышный будто учуял, обернулся да прямо парню в глаза:

— Что, Первун, и тебя водяного золото притянуло?

Сам смотрит и говорит здраво, будто убогим никогда не был.

Парень глядит на Терпышного удивленно. Микола ухмыльнулся под нос.

— Будет зенки пялить! Сказывай, зачем к болоту пришел?

Первун и не знает, что отвечать, не скажешь ведь, что из-за Арины к острову пробирался. Соврал невпопад: клюкву, дескать, глянуть хотел, поспела ли? А про осинки с листьями золотыми — враки все! Терпышного тут будто шилом ко. льнули, сунул руку за пазуху:

— А это видел! — и блеснул перед носом Первуни золотой денежкой. — С острова когда-то принес! А мог хоть горсть, хоть шапку набрать.

И рассказал парню, как на остров попал, как червонцев кучу видением посчитал, а потом и про Анику, как тот погиб, и про русалку с золотыми монистами. Ну, а чтобы у других охоту отбить про золото спрашивать, убогим прикинулся. И который уж год не может на Гриву попасть, с лета ведь надо али ранней осенью, пока листья не осыпались.

Почесал парень затылок, да и говорит:

— Деньги, поди, никому лишними не были. Да только дело твое неверное, от лихих доходов дурная жизнь — старики так говорят. И сам ты про Бубуева сказывал — был мужик как мужик, а разбогател — волком стал и погиб, как собака!

Отмахнулся Терпышный, на мокрые штанины Первуни показал, прищурился:

— А ведь и ты свой антирес соблюдаешь, какой только — не ведаю, — и ближе к парню подсел. — Ты меня лучше слушай! — И провел пятерней круг шеи своей. — Мне напарник во как нужон! Вдвоем только переберемся на остров.

Почесал парень затылок: “Была не была! — думает. — Когда еще случай такой представится”. И кивнул согласно.

Вырубил Микола для него слегу и побрели. Вскоре добрались до островка, где в последний раз Микола с Аникою был, и не знают, куда дальше направиться — впереди лужайка зеленая, с цветочками лазоревыми. Первун ране слыхал про черную падь, да видел-то впервые, Для интересу ступил — под ногами лужок закачался, зыбью подернулся, он назад тут же. Хотели обойти лужок, Да везде топь глубокая, слегой дно не достать. Однако недалеко от островочка кочку углядели, чуть только из воды торчала, за ней еще несколько, цепочкой к камышам тянутся. Решил Первун с разбегу на кочку прыгнуть Разбежался, да не долетел, рядом в трясине увяз, вглубь его потянуло. Обернулся, руки к Терпышному протянул:

— Слегу скорей кидай!

Кинул Терпышный, да промахнулся, а парня глубже трясина затягивает. Микола свою кинул — опять мимо. И заметался туда-сюда без толку. Вдруг голос раздался девичий:

— Эх, косорукой! И бросить-то не сумел!

Оглянулся Микола, а это Арина с той самой кочки, на которую парень не допрыгнул, руку ему протягивает, ухватила и потянула. Терпышный тут завыл не своим голосом, к берегу побежал. Девушка в это время Первуню на кочку из трясины вызволила, тот не поймет, наяву перед ним Арина али наваждение, себя перекрестил и ее. Рассмеялась Арина и рассказала, что у острова с лодки корчажку на карася проверяла, хотела лебедей проведать. И только в камыши вплыла, услышала говор, пробралась ближе, узнала Терпышного, испугалась — он ведь с нее монисто чуть не сорвал. Уйти хотела, да увидела, что Первуня гибнет, Микола без толку мечется — сердце не выдержало, по кочкам, что от камышей тянулись, вприпрыжку бегом. Так и спасла.

Рассказала и обратно к камышам, к лодке скорей, парень следом. В лодку сели, отплыли, Арина искоса на него глянула:

— А ты зачем на болото пришел? Неужто, как и Терпышный, за золотом? Так возьми же его!

Хотела с себя монисто сорвать, но парень удержал. Зарделся, будто маков цвет, и рассказал, что глаза Аринины сна лишили, что всю ярмарку обежал, чтоб хоть раз еще на нее взглянуть, а потому и дорогу на остров искал.

Услыхала Арина Первунин рассказ, у самой щеки зарей полыхают, и тоже призналась, что заметила, как Первун на ярмарке глядел на нее, и парень ей шибко понравился, и тоже ночь не спала, надумала в село тайком сходить, на него глянуть, а про лебедей с карасями придумала.

За разговором вскоре подплыли они к острову, пошли рука об руку, будто друг дружке давно знакомые. Долго гуляли, кедрами любовались. Арина про подружку русалочку рассказала, про водяного старого, как бранился он с месяцем из-за звездочек и как червонцы его дочка нашла да разбросала по берегу, а из них осинки выросли листочки у которых по осени денежками осыпаются.

Парень только дивился чудным рассказам Арининым. Вскоре к дому они подошли. Старый Данила с ульями в огороде возился, Первуню увидел, брови нахмурил:

— Как попал сюда, младен?! За какой такой надобностью?! Зимой с мужиками, кажись, ты приезжал?

Аришка вперед парня выступила:

— Суженый это мой!

Данила от слов ее аж присел, да Алена тут из дома вышла, в чем дело узнала, Первуню с Ариною перекрестила и Даниле-то говорит:

— Не гневись, батюшка, не век же ей в девках сидеть на острове. Прислал бог доброго человека, пущай ознакомятся да обженятся.

Данила вроде обмяк и сам парня спрашивает: “Чьих, дескать, будешь родителей?” Первуня рассказал. Алена сразу потупилась, а Данила головой покачал:

— Арсентия, значит, прикормыш.

Парень и вспыхнул — не любил, когда на селе пасынком Арсентия кликали, на Данилу насупился. Однако Алена разговор подхватила:

— Сызмальства коли слово да ласку отеческую получал, чего же Арсентия отцом не считать?! — И сама, на Данилу глянув, поведала, как спас он ее, и что Аришке отца заменил.

Долго молодые молчали, каждый о своем думал, да большого колокола гул услыхали — полдень отбивал. Первуня спохватился, дескать, обещался на сенокос с дедом поехать. К лодке с Ариной пошли, с ними Данила отправился — проводить пожелал.

Поплыли к камышам, на тропу болотную парня вывели. А колокол все гудит, не смолкает. Первуня и озаботился:

— Чего это дольше прежнего, будто набат!

Тут берег из камышей показался, у болота люди мечутся, палками глубину меряют, среди них мать и отец, дед с бабкою и сестренки. Микола Терпышный всем что-то доказывает. Кой-кто из мужиков по кочкам навстречу к камышам шагает. Первуню, Арину, Данилу старого увидели, остановились. Старик им кричит:

— Кой леший вас на болото погнал?!

Те переглянулись и в ответ: дескать, Терпышный поутру к Первунькиным родителям прибег, давай орать, будто русалки схватили их, хотели в топь утащить, но он вызволился, а Первуня не смог.

Данила аж плюнул с досады:

— Экой выдумщик!

А парень с девушкой давай хохотать:

— Понятно теперь, почто с воплями от Арины улепетывал — за русалку принял. — Ну и к берегу поспешили. Родня к парню кинулась, давай обнимать его, целовать. А он Арину подвел к отцу с матерью, невестою объявил. Тут еще больше прибавилось радости. А потом про Миколу Терпышного вспомнили:

— Вот ведь как напужал всех, пустобрех!

Оглянулись, его уж нет рядом.

— Куда подевался? — Друг друга спрашивают, да сестренки Первунины замахали руками: вон, мол, дядька Микола по болоту побег. Глянули, и вправду Микола с кочки на кочку, по которым Данила молодых вел, прыгает. Далеко уж был, кой-кто из мужиков усмехнулся:

— Эвон испужался как, и дороги не разобрал.

А Данила закричал:

— Куда нелегкая тебя понесла? Вертайся назад! За брехню не станем наказывать!

Тот будто не слышал, дальше уходит. Но Первун будто вспомнил:

— Да он к осинкам золотым пробирается, углядел, ведь, откуда вышли мы.

Чертыхнулся Данила, услышав слова Первунины:

— Экой несураз! В бабьи поверил россказни! — И опять закричал: — Правее держи, дальше место топкое. А лучше меня дожидайся, коли нужда, на Гриву сам выведу.

Микола не обернулся, раз, другой шагнул, по грудь провалился, завыл истошным голосом. Кинулся старый Данила на выручку, за ним вслед Первуня с Ариною, Арсентий да еще мужиков несколько, да пока добрались, где Микола выл, на поверхности уж пузыри плавали. Хорошо, у мужиков шесты были с крючьями, ткнули раз, другой, подцепили за штанину Терпышного, полумертвого из трясины вытянули. Как откачали, признался он, что к осинкам на остров пробраться хотел, а как совсем очухался, старик на Гриву увел его. Что уж ему там Данила показывал, да какие меж них разговоры велись, никто не знал. Только Терпышный, как вернулся, к болоту дорогу будто забыл, потом признался — старик осины на глазах его все до одной порубил и наказал, чтоб на селе обо всем рассказал, не то еще найдется бестолочь — в сказки уверует.

С тех пор про золотые листья ребятишкам только старики сказывали.

А к зиме с морозами Первун с дружками на остров свататься прикатил, глядит, и вправду у дома жердины осиновые навалены. Старик их взгляды заметил, усмехнулся:

— Для изгороди они, право дело, отменные.

Свадьбу для Арины с Первуней в ту же зиму чин по чину сыграли, а когда в церкви венчались, гудел большой колокол шибче прежнего.

Данилу с Аленой молодые к себе в село звали жить, да они отказались — на Гриве привычнее. Ну, да Арина с Первуней часто их навещали. А летом али осенью Первуня все замечал: как через болото пойдут к острову, Арина кому-то рукою помашет. Спрашивал: кого, дескать, приветствуешь? Та отвечала:

— Подружку свою, русалочку.

Вглядится Первун в ту сторону, куда жена рукою махала, да только увидит, как деревце али камышинка в ответ покачиваются.

Елена Грушко РЫБКА

Могло быть и хуже, могло быть куда хуже! Могло вообще случиться, что Денива родится раньше, чем Мать достигнет этой планеты, которая называется Джерана. А новорожденной в открытом космосе не выжить. Организм нестоек, реакция превращений не развита, и пройти сквозь безвоздушность, а потом сразу сквозь обжигающую оболочку Джераны самостоятельно Денива не смогла бы. Но признаки того, что Мать покидает ее, становились все сильнее. Стало трудно дышать, влага стремительно уходила из тела Матери. Слепая, неразумная жажда жизни заставила Дениву резко забиться, чтобы вырваться на волю, однако постепенно пробуждающийся опыт многих поколений длугалагских покорительниц космоса подсказывал быть терпеливой и ждать. И она выжидала, сколько могла, пока не поняла, что даже если ее и ожидает гибель тотчас после рождения, то не меньший риск и дальше оставаться в Матери. Гасли последние ощущения, делавшие их единым целым. По существу, Денива продолжала полет сама — вслепую, наудачу. Оставалось надеяться на чудо и на то, что чутье Матери и на этот раз не подвело — на планете она найдет воду… Среди неисчислимого количества новых ощущений были мгновенная нежность, и жалость, и тоска прощания, и страх… Но она даже не успела заметить, как исчезла Мать, — и сделала свой первый вдох.

О-о!.. Благодарение Матери… Она не ошиблась в выборе планеты. Вода, жизнь!

Как ни радостно было это открытие, расслабиться Денива не могла ни на мгновенье. Ведь оказавшись в чужой среде, надо тотчас к ней приспособиться. Она напряженно ждала появления обитателей здешних мест.

И увидела… Абориген медленно парил над почвой, слегка отсвечивая тусклым серебристым телом. Оно показалось Дениве уродливым, и она даже с некоторой тоской приняла его форму, не забыв оставить шлейф для взлета, который произведет сразу, как только наберется для этого сил. Денива обнаружила, что разум у встреченного ею существа убог и неконкретен, оно боязливо и неагрессивно, существование его зависит более всего от инстинктов. Денива, жизнь которой тоже основывалась прежде всего на инстинктивном знании и умении, не пожелала, тем не менее, счесть серебристого уродца собратом по разуму. Да, и ее Мать, и сестры Матери, и она сама, и все многочисленное потомство когда-то могучей и великой планеты Длугалаги рождались для разведки Жизни в космосе, но, едва вообразив холодную темную жидкость, которая лениво текла в этом унылом теле, заставляя пульсировать медлительную мысль, Денива почувствовала нечто вроде обиды, что ей так не повезло в самом начале жизни. Это создание вызывало у нее отвращение. Возможно, отчасти причиной тому была оставленная Матерью память о встрече с представителями цивилизации планеты Агуньо-Цу-Квана, их тупым разумом и неразборчивой жестокостью. Они были, судя по стойкому отвращению, которое испытывала к ним Мать до последнего мгновения, чем-то похожи на этих… И Денива ощутила прилив мгновенной тоски и острое желание поскорее оставить планету и взмыть в прекрасный космос, следовать там своей межзвездной дорогой, изредка улавливая в невообразимой черной глубине сигналы летучих длугалагских маяков, собирателей и обработчиков информации для Межгалактических хранилищ Земли; иногда опускаться на встречные планеты в поисках светоносной Жизни, накапливать сведения, чтобы потом опять передавать их маякам и неведомым, никогда не встречаемым на бесконечных космических дорогах сестрам, и снова, снова в одиночестве отдаваться радостному вихрю движения, пока не настанет и ее черед, умирая, дать жизнь новой неутомимой страннице, новой разведчице, новой дочери великой Длугалаги.


Ольга накануне долго плакала, а утром еле открыла глаза. Тихонько отодвинулась на краешек дивана, еще полежала немного, вслушиваясь в непотревоженное дыхание Ромки, а потом сползла на пол и на цыпочках выбралась из комнаты.

На кухне в ведре с водой дрожал солнечный луч, пуская зайчики по небрежно выбеленной стене. Ольга посмотрела на свое неопределенное, дробящееся отражение и, кое-как собрав гребнем раскудрявившуюся косу, натянула платье, скомканное на стуле. Надо было бы, конечно, взять что-то другое, почище, не это — заношенное, но она боялась скрипом старого гардероба разбудить мужа. Дверь открывала тихо-тихо, не дыша…

На дворе было еще свежо. Август — обманщик, приманит дневным теплом, а ночью бьет поклоны близкой осени. Сонно шуршала вода за оградкой, еще пахло ночной сыростью. Вверху, на взгорке, просыпалось село. На воде дремал туман, но сквозь жемчужно-серую пелену неба пробивалась голубизна — день обещал быть солнечным.

Ольга оглянулась на тусклые окошки и сбросила платье на замусоренную плавником гальку.

Она плавала в тумане, и ей казалось, что вода холодно дымится вокруг ее разгоряченного неспокойным сном тела. Тяжелая, серо-коричневая, неспокойная вода… Ольга родилась, выросла, всю жизнь прожила на Амуре — любила и боялась его, как будто он был живым, угрюмым и непостижимым в своем величавом угрюмстве существом.

Она вышла на берег, хватаясь за борт лодки, потому что галька больно колола ноги. Кое-как обтерла подолом покрывшиеся пупырышками, напрягшиеся от холода плечи и руки, и натянула платье прямо на мокрое бельишко. Надо бы скорее бежать в дом, но она, вздрагивая, сняла с кола цепь, забросила ее в лодку, перелезла на корму и, взяв под банкой слегка отсыревший за ночь ватник, скорчилась, будто хотела спрятать под этим подобием тепла высокую, длинноногую, худую и озябшую себя.

Ольга потрогала свернутую косу. Волосы намокли. Ольга вытащила гребенку, раскинула сырые пряди по спине. На шею подтекало. От холода и неприютности снова подступили слезы.

Лодка мягко колыхалась у самого берега. Ромка вчера был так измучен, что даже не снял мотор. Добро, не сыскался какой-нибудь ушлый да не унес. Или Акимов — додумался бы, так и все его проблемы разом бы исчезли И ему легче, и Ромке проще. Ну что толку в этой Ромкиной маете? Ничего для Ольги в том нету, кроме угрозы позора и вечной тревоги, и отвращения к деньгам, которых пока мало, но которых, уверяет Ромка, когда-нибудь, “очень, скоро”, будет много. Да, им нужны деньги. Тогда они смогут купить в городе кооперативную квартиру и уехать из этой промозглой избешки, и Ольга, может быть, вернется в институт — ведь последний курс. Хотя бы на заочное. Деньги нужны. Да разве деньги купят покой?

Помнится, она, перемазав неумелые руки темной кровью и слизью, взрезала бритвенно отточенным ножом сверкающую икрянку и, бросив бледно-розовые ломти рыбы в котел, подвешенный над горько дымящим костром, тем временем опускала в тузлук нутряной “мешочек” с оранжевой крупной икрой, и потом ела ее, “пятиминутку”, с толстым сельским хлебом, насквозь пропитанным добела растаявшим свежим маслом. А там доходила и уха. Ломти кеты, покрытые серовато-белым налетом, с прилипшими почерневшими разваренными перьями дикого лука, паряще разламывались в миске…

Да, это вкусно и вообще замечательно, но ведь еще вспоминаешь, как смотрят запорошенные песком глаза мертвых кетин со вспоротыми, ослабевшими брюшками, и как колышутся на поверхности воды легкие одинокие икринки, а остальная икра, взятая из многих рыб, плотными слитками, огромными янтарями отсвечивает в полиэтиленовых пакетах, аккуратно перевязанных веревочками… Они увозили только икру, а рыбу оставляли, потому что, как сказал Ромка, у них же нет засольного завода, а если заниматься этим дома, так не то что Акимов, только глупый не заметит, да и сбыть рыбу труднее, чем икру: ту умостил в портфель да и свез в город, а в селе, где чуть ли не в каждом доме и лодки, и сети, и другая снасть, у соседа рыбы не купят, а в город ее не навозишься. Икра — дело другое, чистое и тихое, не громоздкое. Куда там, разве до рыбы? И так уж Акимов, считан, глаз с Ромки не спускает, почему-то именно с него, хотя в селе каждый второй мужик по утрам тихо возвращается с ночного лова. С другой стороны, понятно же, что на всех этих тихих хитрецов одного рыбинспектора не хватит, вот он и вцепился в Ромку. Вчера Ольгин муж водил за собой Акимова, пока тот и другой не выдохлись. Судя по тому, как был доволен Ромка, объегорил он Акимова. В лодке и садок, и удочки: вроде бы Ромку только караси да сазаны интересуют.

Ольга качнула канистру — да уж, запас бензина у Ромки всегда есть. Ох, ненавидит она и этот берег, и халупу на берегу, и лодчонку, и отлаженный, словно живой, подвесной мотор “Вихрь”, дающей лодке дьявольскую скорость и маневренность. А ведь все равно накроет Акимов Ромку — не теперь, так после. Чувствует это Ольга! И тогда ей точно никогда не выбраться из Малаховки. А ведь могли бы снять комнату в городе уже сейчас. Ромка — шофер, с его профессией не пропадешь. А она могла бы устроиться в больницу…

А где-то там, в заповедных уголках, притоплены Ромкины сети и серебряное стадо рыбин, может быть, уже бьется в них. Найти бы их, да на дно, чтоб не всплыли…

Ольга вскочила, схватила весло и, тяжело отталкиваясь, отвела лодку, все еще мотавшуюся у берега, на глубину. Ватник свалился с нее, она подобрала его, набросила на плечи, застегнула у горла на одну пуговицу Ватник был испачкан бензином, Ольга брезгливо ополоснула руки. Возле бортов поплыли жирные радужные пятна Лодку беспорядочно качало. Ольга неловко цеплялась за борта. Она сама еще не понимала, что хочет сделать Лодка поворачивалась носом к стремнине. Ольга села и со злостью дернула веревочную петлю, запуская мотор.

Лодка встала на дыбы. Движением будто взрезало пласт льда, такой пахнуло прохладой. Ольга снова скорчилась под сырым ватником, словно ей было все равно, куда понесет ее ошалелая от свободы лодка.


Денива, извиваясь своим непривычным, казавшимся неуклюжим, телом, сделала несколько неуверенных движений. Абориген смотрел на нее. И тут Денива почувствовала опасность. Опасность была прежде всего в том, что она ж. разгадала аборигена! Он вовсе не был туп — он был крайне утомлен. Денива внезапно ощутила веяние смерти, знакомое по расставанию с Матерью. Смертельной была его усталость. Казалось, замедленные движения отнимают его последние силы. Но неожиданно он с явной угрозой метнулся к Дениве — та едва успела отпрянуть, слегка колыхнув какое-то растение, в котором, как она мимоходом отметила, вообще было не уловить следов разума — только невнятные ощущения.

А еще опасность была в том, что Денива почувствовала приближение многих других аборигенов. До нее донеслись волны единого напряжения, владевшего ими. Далее последовал миг испуганного изумления, когда она уже увидела их. И Денива — рожденная в одиночестве вечная одиночка — впервые поняла, как она слаба и как велика упорная сила множества.

…Те двигались в непроницаемой тишине, напирая друг на друга, словно последние подгоняли первых, и серебристые тела многих из них были покрыты ранами. Их единстве и целеустремленность были угрозой для Денивы, но она, словно завороженная, двинулась с ними, в том же направлении, в том же ритме, потому что, проникнув в истоки их стремлений, она поняла, какая всевластная сила ведет их, — ведь тот же порыв вел Мать через космос к Джеране, инстинкт продолжения жизни. И даже их тела перестали казаться ей безобразными.

Околдованная силой, ведущей эту серебристую стаю, Денива напряглась, как будто принятая ею невзрачная оболочка уже сроднилась с нею, и как будто она, незрелая золотистая капля, тоже готова к продолжению рода… И, пребывая в этом счастливом состоянии, она не сразу заметила, как ровное, мощное продвижение вперед нарушилось, словно бы наткнувшись на преграду. Окружающие заметались, толкая Дениву, она тоже растерялась, словно испугалась возвращения к одиночеству. В гуще бестолково кружащихся тел она вновь была одна, словно в окружении космической пустоты А потом началось нечто страшное: чужая, неопределимая, неразумная сила смешала их всех в некое бьющееся, трепещущее месиво и грубо повлекла куда-то вверх.


Ольга гоняла лодку то по фарватеру, то беспорядочно ныряла в протоки, словно надеялась вспомнить те места, куда ее возил Ромка. Все протоки были похожи… Но даже если ей и удастся определить хотя бы один из Ромкиных добычливых уголков, что дальше? Разве приведет она туда рыбинспектора? Нет. Не сумасшедшая же… Разве покромсает сети ножом? Нет. И ножа нет, и Ромка потом так влепит… Удивительно, два самых близких человека, а говорят на разных языках. Она — горожанка, случайно попавшая в прибрежное село, он… Для тебя, идиотка, скажет, и стараюсь! Старается для нее, а понять друг друга — этого им не дано

Неужели не дано?

Она с ходу выгнала моторку на гладкий песчаный берег и сошла. Слезы точили ее изнутри. Она легла на горячий серый песок под тальниками, прикрывшись ватником теперь уже не от холода, а от растеплившегося солнца. Спасибо, оно изредка застилалось длинными перьями белесых неопределенных облаков, которые нещадно трепал верховик. Напористый ветер песчинки с берега не вздымает, а так перепутает кроны, что сразу ясно: близка осень, и разор в убранстве деревьев, и сумятица туч… Пока же светило солнце, и млело небо, и тугой ветер надувал листву зеленым парусом, и Ольга, зажмурившись, еще долго, долго слушала его голос, пока не уснула.

Сказались тревоги и маетные ночи: она проспала почти До заката, не поворачиваясь даже на другой бок, не отрывая щеки от промоченного слезами песка. Когда открыла глаза и увидела неподвижное расплавленное золото, заполнившее берега, а над ним, за густо посиневшими сопками, желтую полосу, переходящую в призрачно-зеленоватый туман, и сверху — фиолетовый пожар наступающей ночи, — испугалась. Остро захотелось домой, но Ольга спросонок, с одурманенной, тяжелой от жары головой, не сразу сообразила, куда ей ехать. Пока что надо было выбраться из протоки в большую воду, а там, наверное, она сориентируется по прибрежным огням и отметкам створов.

Она зашла по колени в воду и долго плескала себе на лицо, но протока прогрелась и вода не освежала. Потом, пока спихнула лодку, прошло еще какое-то время. И вдруг спохватилась: бензин-то на исходе! Вставила весла и, неловко запрокидываясь назад, ловя носками банку для упора, пошла махать обеими руками, пока не свело судорогой отвыкшие от гребли плечи и не засаднило ладони. По счастью, миновав кривун, она вышла в устье протоки почти сразу.

Небо уже погасло. Синева сопок смазалась. Серый сумеречный свет приглушил очертания дальних берегов, но вблизи было видно хорошо. Ольга решила, что как только минует устье протоки и нужно будет идти против течения, она включит мотор. Тревога мутила душу. Как там Ромка? Сходит с ума? Надо попытаться поговорить с ним еще раз…

Взглянув на замусоренную, беспокойную воду слива, там, где протока впадала в реку, Ольга кинула взгляд на берег — и ее зазнобило. Берег был как берег, с подмытым слоистым песком, но у самого обрывчика лежала серая от древности и ветров разлапистая коряжина со множеством щупалец-отростков, опутанных паутиной высушенных, как нити, водорослей. Ольга опустила весла. Она вспомнила эти места. Здесь Ромка всегда ставил сетку. Она поискала взглядом на воде метку-рогульку, но не нашла: сеть, если она здесь стояла, легла, притопленная; на дно, а значит…

Ольга покрутилась у самого берега, оглядываясь в сумеречной мути, и наконец нашарила в воде веревку, цепляющую сеть за коряжину. Перебирая по ней руками, отчаянно вытягивала край словно бы чугунной, отяжелевшей сети, попыталась поднять ее в лодку. Она была похожа на беспорядочно спутанный узел. Ольга тянула, вцепившись в губу зубами, не слыша, что придавленно стонет от натуги. И вот закипела вода, и — Ольга, на миг остановившись передохнуть, не разжимая окаменелых рук, уставилась на эту бьющуюся груду серебра.

Казалось, от рыбы идет живой свет, и Ольга, которой однажды приходилось помогать мужу на ночном лове, поразилась этому блеску. На миг подняв глаза, она увидела огромную белую луну, тотчас — превратившую сумерки в ночь, но даже луна, отразившись в чистом блеске чешуи не могла дать такого света, который будто бы шел из самой воды.

Ладони Ольги онемели. Бестолково шарясь, не чувствуя новых ран на израненных руках, она начала выталкивать, выпутывать из сети ошалелых рыбин, которые били ее хвостами, и швырять их в реку. Ольга промокла, временами ей казалось, что и она, как та рыба, бьется в сети. И вдруг, погрузив в живую массу руки, она вскрикнула, потому что ей, загипнотизированной игрой света, показалось, что она взяла в руки уголь. Холодный, но неистово горящий уголь!


Если бы только преграда оказалась живой! Тогда Денива смогла бы с ней справиться. Одно живое существо всегда поймет другое. Но преграда не поддавалась, она была мертвая и ее неумолимая сила вытягивала жизнь из Денивы. Денива билась вместе с остальными, и сил не хватало принять решение. Ей показалось, что она снова чувствует веяние смерти. Она могла бы преодолеть наполненное кислородом пространство только в полете, мгновенно. Надолго ее не хватит. А дыхание смерти становилось все более ощутимым. И вот вода оставила ее, и другая сила, не мертвая, живая, стиснула, подняла оболочку Денивы. Денива забилась, пытаясь вернуть себе естественное состояние, но кислород парализовал ее силы, тело безвольно обвисло. Однако она была еще жива. Она видела невнятный силуэт и две медленно переливающиеся звезды, и они были близко, они были живыми, они словно втягивали в себя гаснущее сознание Денивы…


Ольга хотела ущипнуть себя — не сон ли? Но для этого надо было разжать руки. Непонятно почему, она не могла себя заставить сделать это, и зажмуриться не могла — смотрела, оцепенев.

Золотая рыбка, словно ожившая звезда, лежала в ее ладонях, вяло вздымая шлейф хвоста. Еще она была похожа на раненого птенца, так беспомощно и покорно выглядело ее тело. И только глаза…

Глаза мерцали, переливались. Казалось, они с непонятной силой притягивают ее. Она вскрикнула, пошатнулась и неуклюже села на дно лодки, воздев руки и не выпуская добычу. На миг она показалась себе счастливицей, нашедшей золотую иголку удачи в гигантском стоге серых буден. Воспоминание о. садке возникло в ее голове. Она задвигалась, ногой нашаривая и придвигая к себе садок, не разжимая жадных пальцев. Почему-то казалось, что если это пылающее холодом чудо будет с ней — как талисман, как оберег, как золотой символ вечной удачи… Да и если просто… За нее могут дать денег? Какие-нибудь биологи, ихтиологи, ведь это — рыба невиданная. Нет, деньги — вода, уплывут. Ей не нужна рыбка, но как расстаться с этой находкой, с этим радостным блеском?

Она забыла о другой рыбе, бьющей в лодку снизу и тянущей сеть в глубину. Она сидела на дне моторки, в воде, и смотрела, смотрела, как гаснут золотые зори на крупных чешуйках, а глаза диковинной рыбки словно бы вели за собой. Где-то там, откуда приплыла она, непостижимый ветер пустоты гнал черные волны галактических бурь, которые способны погасить даже звезды, будто это слабенькие огоньки далеких свечей. Лица Ольги разом касались жар и лед, и страх, какого не ведало ни одно земное существо, разламывая ей не только нервы, но и кости, скручивая в гнилые веревки мышцы, и в то же время могучая радость, прерывая дыхание счастливым всхлипом, швыряла ее на солнечных качелях от холодной голубизны нетемнеющего неба к красному пламени негаснущего солнца. Ольга прикусила иссохшие губы и вдруг застонала от жалости, похожей на то покаянное отчаяние, которое овладевает матерью, почуявшей боль своего ребенка. Кто плачет в ее ладонях об угасающем, о несвершившемся, о загаданном, непережитом?

Ольга застонала, сознание вернулось к ней. Рядом встревоженно дышал Амур. Рыбка все еще лежала в ее ладонях, и глаза ее меркли. Ольга смотрела, будто слушала и пыталась понять. И вот смутная догадка кольнула ее в сердце: торопливо, пока понимание не покинуло ее, Ольга окунула руки в воду. Какой-то миг рыбка еще полумертво не покидала ее ладоней, а потом, теряя знакомые очертания, тугой золотистой каплей ушла в глубину.

— Суши весла!

Залп огня, крик. Яростный прожектор и усиленный мегафоном голос она узнала сразу. Видимо, “Амур” рыбинспектора Акимова подкрался к ней на самых малых оборотах, из-под ветра. Да ведь она и не пряталась.

— Ну и семейка! — гремел над уснувшей рекой, вспугивая темную волну, голос. — Ромка с утра волосы на себе рвет, мол, баба сгинула, а она здесь втихаря икряночку гребет! Муж и жена — одна сатана! Придумали маскировочку! Ну и семейка!

Ольга растерянно поникла. Силы разом оставили ее, будто их из нее выжали, как воду из белья. Все. Она хотела спасти Ромку, но погубила и его, и себя. Разве объяснишь Акимову? Разве он поверит? Разве поймет? Ночь, лодка, сеть…

Ольга тупо смотрела за борт, отвернувшись от выедающего глаза жара прожектора и оглушительных упреков Акимова. Вода черно, мутно колыхалась. И вдруг ей показалось, что изнутри медленно поднимается пятно золотистого света. И тут неизвестно почему мелькнула мысль, что она все сумеет объяснить, что не губила, а спасала, и Акимов непременно поймет ее. Поймет! Ведь поняла Ольга совсем недавно… что-то такое… Что она поняла? Что-то о безграничных просторах, о свободе вихря, об игре великой Жизни.

Ольга вцепилась в борт. Свет ослепил ярче прожектора. Неужели это ее золотая рыбка, словно жар-птица, улетела в свои дали?.. А за ней… рой серебряных пчел? Вихрь снежинок? Заметен звездной метелью незримый след. Смеющаяся свобода невозможного и неожиданного!

“Что это, что? Уж не косяк ли, освобожденный мною, взвился вослед моей летающей золотой рыбке?” Ольга не удивилась. Сейчас казалось возможным все.

— Ладно, хватит тебе. Сама понимаешь, рано или поздно, а попались бы вы. И то скажи спасибо, что тебя за делом застал, а не Ромку твоего, пакостника кучерявого. Я б ему кудри пораспрямил! — произнес сзади Акимов уже простым, человеческим, а не мегафонным голосом, и Ольге показалось, что голос этот доносится из-под толщи воды, таким он был глухим, далеким и чужим здесь, в амурской тиши, и плеске волны, и поскрипывании весла, которому течением выворачивало уключину.

— Сеточку, главное, сюда… — бубнил Акимов, и он уже подцепил сетку багром и подволакивал ее мокрую тяжесть к борту своего катера.

Ольга тупо смотрела на черный, мокрый блеск сети, ползущей из лодки. “Значит, он ничего не видел? Значит, это мне показалось? Игра света?..” Слезы навернулись на глаза и вот уже поплыли по щекам. Едва давши волю первому рыданию, она так и зашлась, плача, как плачут до смерти усталые женщины, уж не по первопричине беды, а обо всем белом свете, обо всех, кто забыт, как она сама, и уже даже обо всех, кто умер, а пуще всего — о тех, кто жив.

— А, чтоб тебя! — хрипло вскрикнул вдруг Акимов, и Ольга, приоткрыв остекленевшие от слез глаза, увидела, как он ошалело крутит в темном воздухе багром. Она быстро утерла глаза еще колючими от чешуи, скользкими руками, но и после того не увидела ничего. Вот именно — ничего! А ведь только что на Акимовский багор был намотан бугорчатый жгутище сети. Сорвался? Этакий — да чтоб без всплеска? Да и не мог он сорваться с крючьев багра!

Ольга бестолково пошлепала ладонями по притопленному днищу своей лодки, пытаясь нащупать край сетки. Но только мокрое занозистое дерево встречалось ее усталым пальцам. Нет… меж ними приглушенно мерцали искорки: будто быстрые светлые улыбки поднимались из воды и вновь ныряли. Присмотревшись, Ольга различила в этом пересверкивании очертания своей сети. Но все тише и тише блеск, и вот уже пусто в лодке. Что-то успокаивающе шепчет Амур, медленно увлекая дальше, дальше Ольгину лодку от катера потрясенного Акимова:

— Эй, ты куда? А где?.. Нет, это как? Ни сетки, ни рыбы?.. Но ведь была же сеть, а, Олечка?! Была? А? И рыба была? Ну скажи, а то я уж совсем спятил с вами, браконьерами проклятыми! — стонал Акимов, и Ольге стало жалко его.

— Была, была, и сеть, и рыба, да отвяжись ты! — тихо сказала она, облокотясь на корму и не трогая весел.

— Куда? Греби ко мне! Ольга!.. Мотор — тьфу! — гад!

Катер оставался неподвижен.

Андрей Дмитрук ПРИШЕДШИЙ СНЯТЬ ЗАКЛЯТИЕ

Забравшись на верхнюю полку, Сирил первым делом проглотил снотворное. Таблеток, добытых за бешеный эквивалент на черном рынке, осталось всего ничего, — но следовало поспать. Несмотря на духоту в вагоне, и шум, и крепкие запахи, и невозможность вытянуть ноги. Для завтрашнего дела требовались свежая голова;, неутомленные, чуткие нервы.

Поезд был ужасен, как все пассажирские поезда последних лет. Он полз, ежеминутно останавливаясь, скрипя и лязгая ржавыми сочленениями. Вагон еще сохранял остатки былой роскоши: полированные дубовые панели, кнопки вызова проводника или официанта, гнезда для радиотелефонов. Но двери бывших купе отсутствовали. Прямо к панелям были грубо приколочены добавочные полки. Зеркала, кожа, мягкая обивка, провода, электроприборы — все давным-давно исчезло в чемоданах переселенцев, ушло на меновой рынок.

Рядом с Сирилом, заняв половину полки, примостился бродяга лет шестидесяти, грязный и полупьяный, однако с породистым лицом и тонкими пальцами рук. От шелковистых седин бродяги веяло благородством. Он достал из кармана вареный кукурузный початок и немыслимо долго терзал его беззубыми челюстями. Старику явно хотелось поговорить. Но Сирил знал наперед историю, которую (с небольшими вариациями) мог бы рассказать любой из двухсот человек, набившихся в вагон, рассчитанный на тридцать. В городах работы нет и не предвидится; У взрослых членов семьи — в лучшем случае карточки серии “Д”, на детей продукты вообще не выдают, крутись как хочешь. Едут наобум. Может, удастся наняться сезонниками к фермерам — не всю же землю проглотили агротресты? Или чернорабочими на какую-нибудь стратегическую стройку… Бродяга непременно начнет хвастать своим прошлым. Наверняка, он квалифицированный оператор киберсистем или юрист, или даже университетский профессор. Беседа получится унылая и бессмысленная. Поэтому Сирил плотнее запахнул куртку, подтянул колени к подбородку и притворился спящим… А потом и вправду задремал.

Спросонья показалось ему, что поезд с разбегу напоролся на препятствие и валится с рельсов, издавая невыносимый для ушей скрежет. То была внезапная, как удар, остановка. Сирил посмотрел на светящиеся наручные часы и не удержался от ругательства. До утра еще целая вечность, а сон разбит — резко и беспощадно.

Они простояли не менее получаса. Бормотал и надрывно кашлял очнувшийся бродяга. Человеческая масса вокруг и внизу вздыхала и ворочалась, как единое бесформенное существо. Кто-то, гремя жестяным ведром, пытался выбраться наружу — поискать воды. Начинал плакать ребенок, ему сразу отвечали другие дети…

Наконец, вырастая, приблизился могучий мерный стук. Слепящий свет наотмашь хлестнул по окнам, по гроздьям бледных лиц. Сокрушительно тяжелый, безучастный ко всему, пронесся мимо военный поезд. Сирил успел увидеть фигуру часового в освещенном тамбуре; закутанную брезентом таинственную технику на платформах; веселое, яркое сияние офицерского салон-вагона, бирюзовые односторонне-прозрачные стекла, за которыми — чистота, уют, хорошая пища…

Ему пришлось принять еще одну драгоценную таблетку.

Но и этой нестерпимой ночи пришел конец. Наутро, выпив немного эрзац-кофе из термоса и угостив бродягу, Сирил от безделья разболтался со стариком. Все правильно. Бывший печатник издательства, выпускавшего географические карты для школ. Теперь издательское дело чуть ли не целиком в руках военных. А уж картами занимается такое секретное ведомство, что и названия его никто не знает…

Узнав, что Сирил собирается выйти в Териане, бродяга замахал на него руками: “И не думай. Даже в лучшие времена это была дыра из дыр, — там все кормились около соляных промыслов. А теперь вообще гиблое место. Тебя там не то что не наймут, — в шею выгонят, чтобы не отбивал хлеб”. — “Бывают неожиданные повороты судьбы, — уклончиво ответил Сирил. — Одно тебе скажу — ты еще обо мне услышишь. И вспомнишь, как ехали на одной полке. Сирил Кенска, понял? Кенска — моя фамилия. У исторических деятелей бывали и похуже…” — “Ну, как знаешь!” — развел руками бродяга. — Я тебя предупредил. А то, ей-богу, рванули бы вместе на юг, на виноградники. Скоро сбор, им руки во как нужны…” — “Боюсь, что из нас двоих разочарование ждет не меня”, — любезно сказал Сирил и стал примериваться, куда бы спрыгнуть с полки.

Скоро он уже стоял на ветхом бетонном перроне с обвалившимся краем. Начиная от старенькой станции, теснились дома с облупленными фасадами; у многих были забиты досками двери и окна. Зарастала колючим кустарником шеренга красно-желтых идолов — заправочных колонок, на площадке ржавел скелет автобуса. Казалось, в городе нет ни души. Из-за песчаных откосов с другой стороны пулей налетал горячий зловонный ветер, трепал хвою корявых сосен, запорошивал глаза.

…Старая-старая телевизионная хроника. Где-то у берегов не то Австралии, не то другой экзотической страны с корабля сбрасывают в океан громадные бочки. Там радиоактивные отходы. А рядом вертится маленький белый скутер, лягушкой прыгает по волнам. Человек на скутере так и норовит оказаться у борта, когда с него падает очередная бочка. Подставляет себя. Там, наверху, приходится остановить сбрасывание, пока не приходит полицейский катер и не оттесняет в сторону одинокого храбреца…

Сирил быстро обнаружил единственный в Териане работавший бар. Там было сумрачно и душно, по пустым столикам бродили мухи. Бармен, он же хозяин заведения, — рыжий, одутловатый, с лицом цвета рыбьего брюха, точно год прожил в погребе, — сидя за стойкой, тешился мельканьем мутных картинок на экране видеомагнитофона. Шепотом палили кольты, ржали лошади забытого вестерна. На стене пестрели глянцевые рекламные плакаты — старинушка-матушка, невозвратное время изобилия товаров…

Сирил выбрал столик, свалил рядом с ним здоровенный рюкзак — что-то металлически лязгнуло — и пошел к стойке. Заплывшие глазенки рыжего подозрительно скосились. Приезжий молча показал карточку, наискось пересеченную розовой полосой.

— Сколько? — спросил бармен.

— На четыре. Со льдом. Еще стакан томатного сока и яичницу.

Рыжий с отвращением ткнул пальцем в кнопку устройства ввода. На панели поверх стойки зажегся желтый глазок. Сирил опустил карточку в прорезь. Машина застрекотала, связываясь с компьютером банка в Ангусе, и включила зеленый разрешающий свет. Счет Сирила был в порядке. Маленькое табло показало три цифры — сумму, которая перекочевала из Ангуса в Териану на счет бара. Хозяин, явно ожидавший совсем другого, — что карточка окажется поддельной и придется вышибать очередного жулика, — лениво сполз со стула и принялся наливать. Судя по шлепанью ног, он был бос.

Взяв стаканы и возвращаясь к столику, Сирил впервые заметил, что он не один в зале. Между окном и размалеванным ящиком музыкального автомата в самом темном углу сидела за столом девушка, выбросив перед собой обнаженные руки и уронив на них белобрысую голову. Одета она была почему-то в лиловое шелковое платье с открытой спиной. Сирил несколько секунд поколебался, затем отнес свои стаканы на столик девушки, перетащил рюкзак.

Девушка спала. Сквозь кудрявые спутанные волосы он различил веера склеившихся от краски ресниц, припухшие детские губы. Спиртным от нее не пахло.

Сирил уже отпил половину “крепкого”, когда к ним подошел босой бармен, неся щербатую фаянсовую тарелку с яичницей. Презрительно скривив рот, бармен пихнул девушку в плечо:

— Эдна! Совсем обалдела? К тебе клиент…

Она испуганно вскинулась. Синеглазая, с толстым слоем мертвенно-бледного грима на впалых щеках. Гладкий выпуклый лоб говорил о слабости воли и упрямстве. Взгляд был туманный, отсутствующий.

— Выпьем? — спросил Сирил.

— Она не пьет, — многозначительно сказал хозяин и подмигнул приезжему.

— Ты смешон мне, колдун! — покачиваясь и глядя куда-то вверх, нараспев проговорила девушка. — Я знаю, ты только мнишь себя учеником египетских магов; на самом деле ты вор, похитивший секреты мудрых… — И голова ее вновь упала на руки.

— Что это с ней? — недоуменно спросил Сирил; но хозяин все с той же загадочной ухмылкой отошел прочь. Спина у него была жирная, сутулая, как у бобра.

Доев яичницу, приезжий поднялся, навьючил рюкзак и, более не оглядываясь на девушку, тронулся к выходу. Его догнал хрипловатый окрик:

— Эй! Ты куда?

Она стояла, для равновесия опираясь на край стола. Ростом девушка оказалась повыше, чем ожидал Сирил. Пытаясь стряхнуть одурь, она морщилась и прикусывала нижнюю губу.

— Я? Наверное, по своим делам, детка. А ты как думаешь?

— Мне все равно. Я с тобой, — решительно заявила Эдна.

— О! Вот это новость! Даже на край света?

— Край света тут. — Она энергично мотнула головой, еле удержалась при этом на ногах. — Мне лишь бы подальше отсюда…

Платье на ней было какое-то странное — концертное, что ли? Из-под подола в кружевах и блестках выглядывали драные ажурные чулки, белые туфельки со стекляшками на облезлых бантах. Осмотрев девушку, Сирил прищурился, как бы обдумывая некое решение. И, наконец, сказал:

— Ладно, пошли. В компании веселее.

Ее глаза лихорадочно сверкнули. Смена состояний была мгновенной. Радостно засуетившись, Эдна подхватила бисерную сумочку и бросилась к дверям.

— Я ухожу! — громко сказал Сирил в полутьму зала. — И это заблудшее создание уходит со мной.

— Скатертью дорога, — приветливо откликнулся бармен, похожий издали на распухшего утопленника.

— И вот еще что: запомни, как меня зовут. Сирил Кенска. Кенска. Понял, ученик египетских магов? Это тебе пригодится…

Пробормотав что-то насчет беглых психов, хозяин снова вперился в экран.

Сирил подкинул на плечах рюкзак и вышел вон из бара на залитую железным белым солнцем, растрескавшуюся асфальтовую площадь. Эдна крепко взяла приезжего за руку:

— Не обращай на него внимания. Он сам псих. И, между прочим, зарабатывает на мне больше, чем на своей забегаловке. Но теперь я и в самом деле уйду!

Она показала язык в сторону бара; затем, не отпуская руки Сирила, стала делать такие же большие, размашистые шаги, как ее спутник.

— А почему это он на тебе зарабатывает?

— Ну… я с ним делюсь всем, что мне дарят.

— Зачем?

Эдна смущенно хихикнула:

— Он достает… достает то, что мне нужно. Ты что, маленький? Не понимаешь?

— Ясно, — сразу помрачнев, буркнул Сирил и зашагал еще быстрее.

— Нет, нет… Сейчас надо свернуть направо, Зайдем ко мне, ладно?

— Ненадолго. Только сменишь свои цыганские бриллианты на что-нибудь более подходящее для похода. Я спешу.

Почувствовав, что спутник неприятно задет, девушка попыталась отвлечь его. Хлопнула снизу по рюкзаку:

— Ого! Что это там у тебя — кирпичи, что ли?

— Грехи, — отрезал Сирил.

— Ты же совсем молодой, когда успел столько? У меня и то, наверное, меньше…

Сирил обернулся. Простоватое скуластое лицо в тени выгоревшей армейской шляпы, воспаленные глаза, каштановая бородка вокруг юношески-нежных щек. И жесткие, застывшие складки возле углов рта.

— Это, детка, не только мои грехи. Всего мира.

Девушка присвистнула. Кажется, откровение Сирила было принято ею даже слишком всерьез.

Они вошли в узкую, полную мусора улицу — ущелье с многоэтажными стенами. Низовой ветерок, не приносивший прохлады, шевелил рваные газеты на асфальте, перебирал белье, вывешенное поперек мостовой. Витрины магазинов были, как положено, пусты; многие разбиты и залатаны фанерой. Возле неказистой лавки томилась длинная очередь женщин. Судя по убогой одежде, по хмурым лицам и раздраженным голосам — серия “Д-2”, никак не выше. Стоявшие поближе к дверям уже держали перед собой карточки с коричневой полосой. Очевидно, предстояла выдача риса, или муки, или самой большой ценности — туалетного мыла. Несколько матрон по-гусиному зашипело вслед Эдне. Сирил подумал, что девушка намеренно вихляет всеми своими кружевами и оборками, проходя мимо очереди угрюмых домохозяек. Дразнит — и не оборачивается даже на явные оскорбления…

Заметив усмешку спутника, Эдна перенесла огонь на него:

— Слушай, скажи честно: какой черт занес тебя в нашу помойку? Думаешь здесь найти работу? А с виду вроде не дурак…

— У меня была работа в Ангусе, детка. Я ее бросил.

— Бросил? Сам?

— В здравом уме и трезвой памяти. Захотелось повидать мир. Вот, прочел в одном туристическом проспекте: “Териана — жемчужина восточного побережья…”

— Врешь, небось, — сказала девушка; но было видно, что ответ Сирила скорее развеселил ее, чем обидел.

— Хочешь, чтобы тебе не врали? Не задавай вопросов.

В конце концов, Эдна привела его к нелепому зданию, втиснутому в тыл чахлого сквера. Построенный в лучшие времена, дом обличал романтические устремления заказчика и его же архитектурное невежество. Над античным портиком входа — удивленные полукружия венецианских окон, суровые зубчатые башни. Впрочем, все это не слишком грандиозно. Видимо, фантазии было побольше, чем денег.

— Здесь я живу, — сообщила Эдна, плавным жестом обводя фасад. Сирилу почудились в ее голосе нотки той бредовой напевности, с которой она говорила о “колдуне” и “египетских магах”.

Дверь в глубине цементной колоннады не запиралась, замок был вырван с мясом. Они миновали просторный, пахнувший кошками вестибюль, где шторы обросли космами пыли, а в кадках топорщились сухие огрызки пальм. Эдна щелкнула выключателем; впереди загорелась хрустальная люстра под потолком зала, уставленного рядами вытертых плюшевых кресел.

— Своеобразно, — сказал Сирил, оглянувшись. — До сих пор я думал, что в театрах постоянно живут только крысы.

— Это мой дворец, — надменно заявила она. — И если ты хочешь, чтобы я пошла с тобой, тебе придется делать все, что я скажу.

Сирил передернул плечами, но все же остался послушен. Суетливая бодрость Эдны не проходила. Усадив приезжего в первом ряду, она вспорхнула по ступеням на сцену. Подняв пыльный смерч, выволокла из-за кулис ободранное “ампирное” кресло, водрузила его в центре помоста. Фоном служила голая кирпичная стена с трубчатой лестницей. Еще минута, и на голове Эдны оказалась корона — золоченый обруч с зубцами-трилистниками. Накинув голубой плащ со звездами, видимо, служивший одеянием феи в детских спектаклях, и взяв в руки скипетр, девушка уселась на “трон”. Вдохновение и гордость озарили гримированное личико Эдны. Подбородок был высоко поднят, и только ноздри дрожали, выдавая внутреннюю бурю.

— Я заколдована, — торжественно сказала она, и холодок тронул лопатки Сирила. Хрипловатый голос Эдны раздробился в гулкой пустоте. Ответные вздохи пробежали, колебля бурые паруса сцены. — Вот уже целую тысячу лет меня стережет злой волшебник. Покорные его чарам, оцепенели, словно статуи, мои фрейлины и пажи, шуты и повара, конюхи и дворцовая стража. Нет дорог ко двору, дикий лес окружает его. В чаще бродят волки с окровавленными пастями и перекликаются призраки. Ты первый, кто нашел путь ко мне; ты не побоялся колдуна, прекрасный и храбрый принц. Подойди же и сними с меня чары.

Текст был явно заученный, интонации — с чужого голоса. Но столько свежего неподдельного чувства вложила Эдна в свой монолог, что Сирил невольно заслушался. И вздрогнул точно от укола, когда со сцены раздался яростный шепот: “Ну, чего тянешь? Поднимайся!” Эти слова были обращены к нему. Он был принцем-освободителем, и он должен был исполнить сказочный долг. Сирил, испытывая странную отрешенность, взобрался по крутым скрипучим ступеням и встал на одно колено перед троном принцессы.

— Повторяй за мной, — приказала Эдна. — “Я пришел из-за девяти гор, из-за семи морей; слух о твоей несравненной красоте вел меня, словно путеводная звезда…”

Коснеющим языком Сирил повторил эту фразу — и другие, полные столь же наивных, горячих и выспренних слов, которые до конца земных дней будут находить отзвук в простых сердцах. Когда его роль была окончена, Эдна смежила густо начерненные веки и чуть приоткрыла глаза. Сирил понял, что должен поцеловать девушку, и сделал это с неожиданным чувством облегчения и благодарности.

— Ну, вот! — сказала она, не снимая рук с его шеи. — Я расколдована. А теперь мы должны устроить свадебный пир, и ты проведешь со мной ночь во дворце.

— У меня другое предложение, — мягко возразил Сирил, стараясь попасть в тон игры. — Не лучше ли нам сразу отправиться в свадебное путешествие?

— А-а, — протянула Эдна, охотно подхватывая новую сказку. — Ты хочешь объехать со мной весь белый свет, а потом увезти меня в свое королевство, где мы никогда больше не узнаем горя?..

— Никогда, — твердо сказал он, вставая. — Собирайся, принцесса. Путь неблизкий.

Она упорхнула за кулисы. Задорно простучали каблучки, рухнуло нечто деревянное, вероятно, задетое плащом феи. А Сирил все стоял на прежнем месте, сжимая кулаки от неожиданной острой боли. Он представил себе угол, где живет это диковинное создание, — какой-нибудь закуток гримерных или костюмерных, завешанный драными афишами, с Неаполитанским заливом вместо подстилки. И представил тех, кого Эдна приводит в этот священный приют, кто платит ей консервами, полученными по карточкам “С” и “В”, сигаретами, парфюмерией или другим “эквивалентом”, большая часть которого все равно уходит опухшему от безделья упырю в обмен на “то, что ей нужно”.

Вопреки опасениям Сирила Эдна вернулась не в костюме средневекового пажа или итальянского разбойника. Все, как полагается для похода: куртка, джинсы, толстые носки и спортивные туфли. Волосы убраны под линялую джинсовую каскетку. Куда девалась мистическая, бескровная красота гипсовой святой! Совсем свойская девчонка, правда, малость недокормленная. Хорошо бы иметь такую младшую сестру: драть за уши, угощать добытым на меновом рынке шоколадом и рассказывать всякую дребедень о пришельцах и Бермудском треугольнике, глядя, как вся душа ее выпрыгивает из васильковых глазищ.

— Поехали, принц! — Она сказала это вполне трезво, не без издевки. — Раз уж судьба не послала мне лучшего, пойду на тобой.

Вернувшись к железной дороге, они перешли ее возле станции по ржавому, с трухлявым настилом путепроводу. Впереди лежала холмистая равнина, покрытая высокой травой цвета пепла, изрезанная водомоинами. Мертвой хваткой корней держали почву взъерошенные сосны; в низинах топорщился свинцовый кустарник. Поодаль сгрудились неуклюжие дощатые сараи.

— Так. Насколько я понимаю, река в той стороне? — Сирил показал на запад.

— Ты что, купаться собрался? — Эдна насмешливо фыркнула. — Там же сплошное болото.

— Может быть, принцесса, может быть. Мне, как туристу, все интересно. Даже купание в болоте.

— Тогда зачем же мы переходили пути? Можно было прямо по главной улице…

— А я турист с причудами. Не люблю купаться в городах.

— Значит, будем топать три километра по жаре?

— Три? Ну, тебе виднее.

Сирил ожидал недоумения, расспросов, даже отказа идти дальше… Нет. Ничего. Не сказав лишнего слова, она сбросила куртку, оставшись в ярко-желтой майке с серебряной надписью “Театр Слубума”. Пошла легко и упруго, отмахивая в такт свободной рукой.

Он и сам уже видел: в надоедливом дрожании зноя под выпаленным бесцветным небом тянется зеленая полоса. Долина, оживленная водами реки, именем которой был назван город. Териана пересекает главную улицу, проходит в трубе под насыпью, затем делает большой выгиб на запад. Туда, к вершине речной дуги, лежит их сегодняшний путь

Через полчаса они достигли стратегического шоссе.

То была идеально прямая и ровная лента бетона, широкая, как столичный проспект. Если изгиб реки походил на лук — шоссе было его тетивой. Оно не имело никакого отношения к городу; просто пересекало равнину от горизонта, из пустыни выходя и в пустыню впадая, чужое всему, точно постройки инопланетян.

Они постарались не задерживаться на раскаленном, точно сковорода, безупречно гладком и целом бетоне.

Пройдя несколько шагов, Сирил встревоженно оглянулся. И вдруг, одним движением плеч стряхнув груз, забросил его в песчаный овраг. Эдна не успела сообразить, что происходит; ее дернули за руку, потащили к ближайшей сосне и буквально сшибли с ног. Оказавшись вместе с девушкой на траве, в дырявой тени полузасохшего дерева, Сирил тут же сгреб Эдну в объятия.

— Тихо, тихо… Так надо, — шепотом сказал он, насильно прижимая ее голову к своей груди. — Обнимай меня, целуй… Мы городские влюбленные, нам некуда деваться, ясно?..

Эдна запоздало рванулась, пытаясь освободиться. Но тут же затихла. По шоссе что-то грузно и внушительно катилось в их сторону. Черное с красным, объемистое, в сплошной игре бликов, отраженных от лака, стекол и никеля. Гладкий тупорылый броневик на шести колесах сплошной резины, с маленькими овальными окошками впереди, придававшими машине выражение туповатой подозрительности. Закругленные бока ощетинены стволами водяных пушек и газометров.

Проезжая мимо, броневик замедлил ход. Ногти Эдны впились через плотную ткань в кожу Сирила; девушку трясло, как в ознобе.

— Сейчас, сейчас… Милая, принцесса моя… Ну, успокойся, дурочка, это они развлекаются…

Гудок, подобный хищному зевку хищника.

Эдна с неожиданной силой отстранилась от державшего ее стальной хваткой Сирила. Не веря своим глазам, он увидел на ее лице кокетливую улыбку. Она игриво помахала зеркально-черным окошкам притормозившей машины — и страстно, будто в кинофильме, припала к губам спутника…

Затихая, укатывался вдаль бархатный рокот превосходно отлаженного двигателя.

— Вставай, — сказал Сирил, легонько похлопав Эдну по острым лопаткам. — Ну, молодец, принцесса. Ну, актерка!

Она вывернулась из его рук. Мокрое от слез лицо с красным следом на щеке. Гневные, насмерть обиженные девчоночьи глаза.

— Да мне-то что! Пристрелили бы, так я б только спасибо сказала…

— Чего же боялась?

Эдна не ответила. Вскочила, подхватила сумку, куртку — и, не оглянувшись, вприпрыжку зашагала к реке.

…Женщин обнаружили вертолетчики — в самом центре испытательного полигона, перед входом в тоннель. Они, как ни в чем не бывало, расположились у рельсов, ведущих в глубь просверленной горы. Людей на полигоне уже не было; термоядерный заряд, спрятанный под толщей камня, ждал команды из бункера. Полицейские тащили женщин по земле, заламывали им руки, впихивая в люк вертолета. Одна была совсем молодая и отбивалась так, словно ей не спасали жизнь, а наоборот — хотели отдать на растерзание демону в горе.


Когда они добрались до Терианы, Сирил велел свернуть против течения и спуститься по склону. У воды было свежо, пахло гниющими улитками и еще чем-то техническим. Быстрое, темное течение несло радужные разводы. Густая перепутанная лоза сменилась осокой, сплошь забившей реку у обоих берегов.

— Разливы тут бывают? — спросил Сирил, сваливая на землю рюкзак и начиная расстегивать пряжки его ремней.

— Ага, в марте. Тогда лягушек тут… И урчат, знаешь, все сразу. Как будто’ под землей гремит… Жуть!

— У них время такое, весна! — кивнул он, доставая нечто мягкое, защитного цвета, многократно сложенное. Найдя местечко, — со всех сторон укрытое лозняком, развернул двухметровую овальную лепешку.

— Лодка, — вдруг упавшим голосом сказала Эдна.

— Да уж, извини. Океанский лайнер здесь не пройдет, потому я его не захватил.

— Значит, ты хочешь… туда? — спросила она, присаживаясь на корточки и завороженно следя, как Сирил соединяет велосипедный насос с ниппелем лодки.

— Ваша догадливость равняется только вашей красоте. Что, сдрейфила?

— Да нет. Просто, я не думала… А! Все равно, где подыхать. С тобой хоть веселее…

Дождавшись заката, они опустили суденышко на воду. То, что Эдна назвала “кирпичами”, а Сирил — “грехами мира”, еще находилось в рюкзаке; груз осторожно поместили в самой середине лодки. Сирил ловко греб маленьким пластмассовым веслом. Через несколько сотен метров заросли почти сошлись посреди реки. Осталась лишь узкая водяная тропа. С берегов была трудно увидеть плывущих.

К этому времени Сирил уже знал во всех подробностях нехитрую биографию Эдны. В бесплатной государственной школе она успела проучиться всего пять лет, потом заведения подобного рода ликвидировали. Отец был мелким служащим в управлении солеварен, мать не работала Отдать девочку в частную школу они не смогли — плата стала просто сумасшедшей. Предполагали, что по достижении шестнадцати лет Эдна уедет из захолустной Терианы искать счастья в больших городах. Но жизнь распорядилась иначе. Местная компания, добывавшая соль, лопнула; трест, разоривший ее, признал разработки нерентабельными и закрыл их. Териана, и без того влачившая жалкое существование, стала умирать. Отец — разумеется, потерявший работу — повредился в уме и однажды исчез, переведя неведомо куда все деньги с семейного счета и прихватив с собой скромные драгоценности матери. Позже девочке удалось поступить в кордебалет театра. Но в Териане не осталось и четверти жителей, антрепренер с основной труппой уехали… О дальнейшем Эдна говорила обиняками. Сирил понял только, что она порвала всякие отношения с матерью.

Скоро совсем стемнело; стены осоки стали непроницаемыми, лишь колоски соцветий, будто сделанные из черной бумаги, вырезывались из фосфорической синевы. И вот — впереди поднялся, ощупывая небо, луч мощного прожектора. Покачавшись среди первых звезд, словно в раздумье — куда двигаться дальше, луч упал на реку. Заходил широкими неторопливыми взмахами над самой водой. Белым вспыхивали поля речных трав.

Сирил взглянул на часы и прекратил грести. Открыв один из карманов рюкзака, достал здоровенные садовые ножницы.

— А теперь делай, как я. Здесь мелко.

Сказав это, он поднял рюкзак на плечи и смело шагнул прочь из лодки. Мутная и теплая вода пришлась чуть выше колен. Язвительно усмехнувшись, — “вот влипла, дуреха”, — Эдна прыгнула вслед. Сирил подхватил ее, помог встать на топкое дно. Сразу ударил в ноздри запах потревоженной гнили.

— Все. Увертюра кончилась, пошел спектакль! — глухо сказал Сирил. — Теперь твое дело — молчать, держаться за мой рюкзак и не плескать водой. Доступно?

— А если яма? Омут?

— Все промерено. Не бойся, я эту речку изучил, как собственную ванну.

— Ты разве здесь бывал?

— Есть военные карты, детка.

С тихим шипением опали круглые борта. Выпустив воздух, Сирил свернул лодку, но не положил обратно в рюкзак, а засунул подальше в тесноту стеблей.

— Ну, вперед, принцесса! То есть за мной.

Силуэт Эдны не шевельнулся на фоне тусклых отблесков воды. Решив, что девушка удивлена его действиями, Сирил объяснил:

— Если вернемся, то не на этой лохани. Она нам больше не понадобится, я тебе обещаю.

— Слушай… А ведь ты, наверное, шпион! — каким-то новым, отчужденным голосом сказала Эдна.

— Тебе это только сейчас пришло в голову? Поздравляю.

— Да нет, я сразу поняла. Но как-то умом, что ли. А теперь вот дошло… по-настоящему.

— Ну и что? — нетерпеливо спросил он. Стоять было противно — ноги увязали все глубже, казалось, их засасывает трясина. — У тебя острый приступ шпиономании?

— Не будь олухом, Сирил. Мне наплевать на политику и… на все такое. — Эдна опустила голову. — Просто… Понимаешь, смерти я вправду не боюсь, даже хочу иногда, — лишь бы без мучений. А вот если нас поймают живьем… камеры эти, допросы, пытки… страшно!

— Я всегда говорил, что детям вредно смотреть телевизионные детективы! — назидательно сказал Сирил. — Ну, так вот: никаких камер и допросов не будет. Если застукают нас с тобой здесь, пристрелят без разговоров. Такие у них инструкции. Исходя из этого, предлагаю спокойно продолжать путь. Есть возражения?

— Нет, — по-детски шмыгнув носом, угрюмо ответила она.

Еще раз глянув на часы, Сирил выставил перед собой ножницы. Стараясь не зашуметь, срезал у самой воды несколько стеблей, отодвинул их в сторону…

Так шли они не менее часа, молча согнувшись, порою по пояс в затхлой, дурно пахнувшей жиже. Крались бесшумно, словно ночные звери, прогрызая неподатливую чащу. Пыль и паутина оседали на вспотевших лицах, сверху сыпались мелкие семена. Эдна кусала себя за руку, чтобы не вскрикнуть, когда по щеке пробегал стремительный паук или что-то скользкое шевелилось под ногами. А над головой все так же перемигивались равнодушные звезды и белым крылом всплескивал прожектор.

Сирил резко остановился, увидев сквозь поредевшие заросли широкую поперечную полосу чистой воды. До нее оставалось не более двух шагов. Он присел, погрузившись До горла, и знаком велел Эдне сделать то же самое.

По обе стороны от расчищенного пространства на берегах стояли решетчатые вышки с прожекторами. Один из них двигался, очевидно, подчиняясь компьютерной программе: то подметал межзвездье, то шагал по голой равнине, то, слепя Эдну и Сирила, утыкался в реку. Второй, надо полагать — резервный, не горел. А еще — тянулся с берега на берег тоненький, почти невидимый лучик фотоэлементного барьера. Когда отворачивался прожектор и глаз немного приспосабливался к темноте, можно было разглядеть на склонах пулеметные окопы, блики на солдатских касках. Дальше опять начиналась непролазная осока, даже без водяной тропы, и не было там ни огня, ни звука.

— Открой верхний карман рюкзака. — Эдна так и подобралась, поняв по шепоту Сирила, что настал самый опасный момент. — Хорошо. Теперь достань оттуда металлическую коробочку. Она там только одна и есть. Дай сюда.

Подняв крышку, Сирил вынул и проглотил крупную голубоватую пилюлю. Вторую такую же подал спутнице.

— Видишь, как полезно быть запасливым… Не разжевывай! Так. Теперь считай до шестидесяти.

— И… что?

— И под воду. Это стратегическое средство. Для моряков. Можно обходиться без дыхания минуты три, а то и больше. Ползи по дну; только, упаси боже, не выставь задницу — тогда нам обоим гроб…

…Пальцы Сирила стали нечеловечески твердыми и цепкими. Капкан, а не рука. Эдне было больно: отравленная вода резала открытые глаза, под ребра словно вонзилось сверло, — но он тащил, тащил ее за собой, как подводный буксир. Шпион… Не все ли равно? Лишь бы скорее. Должно быть, действие пилюли оканчивается раньше, чем положено. И здесь обман… Наверх! Только наверх! Там воздух и — милосердная пулеметная очередь.

Почувствовав, как забилась, забарахтались девушка, пытаясь вырвать у него руку, Сирил схватил Эдну за волосы, поволок по дну. Она царапалась, извиваясь с нерассуждающим, звериным упорством…

Потом они долго отдыхали, лежа в осоке. Даже вонючее болото казалось райским местечком после подводной прогулки. Опьяняла сама возможность дышать.

Передохнув, прошли еще с полкилометра по руслу. Сирил уже не особенно скрывался, шел во весь рост и громко щелкал ножницами. Затем Сирил дал знак выходить из реки. Но раздеться и посушить одежду не позволил: “Некогда, некогда, ночь теплая, обсохнем на ходу…”

Он опять чуть ли не волоком тянул Эдну за собой — по громадной, изрытой оврагами равнине под безлунным куполом. Девушка уже не протестовала и не сопротивлялась. Ее как-то сразу покинули силы. Словно был перекрыт источник, питавший тело. Шла пошатываясь, загребая ногами рыхлый грунт. Споткнувшись, упала ничком, и Сирил не успел поддержать ее…

Стоя над девушкой, привыкшими к темноте глазами он наблюдал, как, подобно рыбине, выброшенной на сушу, мучительно-долгим движением Эдна перекатывается с живота на бок. Как, придвинув к себе измокшую сумку, непослушными пальцами роется в ней, бормочет что-то и впрямь безумное, бессмысленное… Нашла. С огромным трудом сев, привычно воткнула в руку повыше локтя маленький золоченый шприц — и сразу, блаженно застонав, откинулась на спину…


…Господи, да как же его звали, того лейтенанта, который заставил две орбитальные платформы с боевыми лазерами вступить в поединок?! Имя такого человека следовало бы помнить…

Платформы столь усердно полосовали друг друга лучами, что обе оказались лишенными энергии и полностью неуправляемыми; одна потом сгорела в нижних слоях, а другая, наверное, до сих пор летает — металлоломом стоимостью в четверть миллиарда… Молодец, лейтенант! А всего-то рядовой программист, один из многих слуг большого стратегического компьютера…

На рассвете выпала холодная роса. Остановившись, Сирил посмотрел на часы. Затем — на небо в перистых облаках, наливавшееся у края ледяной зеленью. Вокруг лежали бесплодные земли, открытые всем ветрам. Седая трава росла отдельными кустами, похожими на бритвенные помазки. У восточного горизонта невидимо вздыхало и погромыхивало море. А совсем близко, за рощей старых светлокорых тополей, стояли здания.

Впрочем, можно ли было назвать зданиями эти чудовищные коробки из железобетонных блоков? Без окон и дверей, без штукатурки, с грубыми незамаскированными швами. И каждый из этих слепых и глухих “домов” был велик, точно заводской цех.

Вдоль ряда кладбищенски мрачных, страшной тяжестью подмявших землю корпусов шла узкоколейка с застывшим на ней подъемным краном. У ближайшего фасада тупиком оканчивалось стратегическое шоссе.

— Зачем мы здесь? — спросила Эдна, и странно прозвучал ее голос в безлюдных, быстро светлевших просторах. — Что это? Что ты собираешься делать?

— Прежде всего, где-то сесть. Ноги совсем стер — песок попал, что ли…

Они расположились в глубине рощи, чудом уцелевшей рядом с похожими на дурной сон постройками. Сев на подстеленных куртках в орешнике, спиной к бетонной, безобразию, распаковали принесенный Сирилом непромокаемый сверток с едой. Было свежо. Эдна жадно глотала горячий эрзац-кофе.

— А что говорят в городе… об этом месте? — меланхолически жуя, поинтересовался Сирил.

— Да, в общем, ничего толкового. Знают, что запретная зона, что-то ужасно секретное, и помалкивают. Начнешь болтать, неприятностей не оберешься…

— Правильно, — сказал Сирил, намазывая горчицей последнюю сосиску. — Хочешь? Ну, так я сам съем… Слушай, принцесса, главный мой секрет. Я — не шпион.

— А кто?

— Инженер-радиотехник. Работал в Ангусе, на стратегическом заводе.

— Ого! И карточка, небось, серии “С”?

— Точно. Но, как видишь, это меня не остановило, когда я узнал, что… что здесь должно произойти. Сегодня Через… двадцать шесть минут.

— Произойти? Что? — цепенея, пролепетала Эдна. В ее чумазом лице под грязно-голубым козырьком не было ни кровинки. Будто вернулся слой вчерашнего загробного грима.

Сирил неторопливо наполнил крышку термоса, отхлебнул.

— Ты ничего не слышала о проекте “Плутон”?

— Болтали что-то по ящику, я не очень слушала. Это там… в космосе, что ли?

— Ага, в космосе. Нам, видишь ли, уже мало орбитальных платформ с лазерами, которые сделали страну нищей. И гамма-бомб, и искусственных ураганов, и бактерий, жрущих металл… — Сирил заставил себя успокоиться, заговорил тише. — Ну, как бы тебе объяснить… Это такой спутник, с особой орбитой. Иногда он подходит совсем близко к Земле. И тогда на нем включают инфразвуковое орудие.

— Какое-какое?

— Ин-фра-звуковое. Инфразвук, — знаешь, что это? Он очень низкий. Ниже самого толстого баса. Бу-у-у!.. — Сирил для демонстрации загудел, как в бочку, но Эдна не улыбнулась. — В общем, человеческое ухо его не слышит. Но при определенной частоте инфразвук может разрушать, как бомба. Даже хуже. Вот опустился над этим чертовым местечком спутник… через двадцать одну минуту… включит орудие, и начнется!.. Сначала распадутся живые ткани… все организмы. Потом рухнут эти гробы. Но орудие станет работать дальше, принцесса; и все, что есть на полигоне, превратится в пыль, мелкую-мелкую, мельче пудры. Здесь будет впадина, полная пыли; пыльное море, как на Луне. Когда налетит ветер, пыль поднимется до самых облаков и затмит солнце. Наступит ночь среди дня, моя милая, ночь и холод…

Эдна, у которой давно уже катились слезы по щекам, отвернулась — и сквозь увядшую листву тополей увидела воспаленный желто-розовый восход. Растаяв в теплом утреннем потоке, исчезли последние звезды. Волна за волной накатывался день. В сторону моря было уже больно смотреть — там словно разливался расплавленный чугун.

— Значит, тут будет испытание?

— Да. Первый натурный эксперимент программы “Плутон”.

— Но какой же смысл в том, что мы… Умереть можно было бы куда проще!..

Он промолчал, расстегивая бесчисленные “молнии” и пряжки рюкзака. Эдна огляделась по сторонам — вдруг явственно представила, как начинают дрожать, будто в ознобе, старые тополя; как они лопаются от корней до вершин, рассыпаются в щепу, в прах; как, перекосившись и наклонив хмурые фасады, валятся железобетонные склепы — и все это происходит в жутком беззвучии, только на барабанные перепонки словно давят железные пальцы… Зажмурившись и тряся головой, отогнала видение. Сказала со злым смешком:

— Втравил же ты меня, принц. И не совестно?

— Я бы и сына своего сюда притащил. Если бы он был у меня.

Она смотрела на него, не то негодуя, не то восторгаясь безумным, смертельным озорством этого человека.

— И как ты додумался?..

— Я? Да очень просто, детка. Меня давно мучило: что может сделать один человек? Против армии, полиции, против всех наших контрразведок и бюро расследования; всех этих сытых битюгов с карманами, набитыми электроникой и оружием? Против правительства? Я понимал — митинги, демонстрации, пикеты, массовое действие… — Что-то запуталось, Сирил со злостью оторвал тесемку. — Но ведь людей не всегда соберешь, так? И, кроме того, каждый должен знать, что будущее мир, зависит и от него, лично от него!..

Упали складки брезента, и на свет явилась массивная с закругленными углами переносная радиостанция. Сирил, быстро, умело выдвинул удочку антенны.

— Та-ак, господа хорошие… — Он пощелкал переключателями. Станция ожила, загудела, затеплились на ни разноцветные огоньки. — Теперь главное, чтобы нас услы шали на кордоне. Восемнадцать минут еще… нет, сем надцать! В столицу сообщить они успеют, за нами при слать карету — пожалуй, тоже… Впрочем, с карете” можно и не торопиться!

Сидя на корточках, Эдна смахнула слезу.

— Ладно, принц. Я тебе верю-верю-верю… Задай им принц! Пусть удавятся.

— Пусть, — кивнул он, думая о тех, кого имела в вид) девушка.

Его движения стали суматошными, но не потеряли точности… Стоп! В глазке индикатора бьется зелена? бабочка. Порядок. Ну слушайте, ученики египетских магов…

Сирил поднес ко рту микрофон — и заговорил уверен но, громко, словно с трибуны.

Леонид Кудрявцев ОСТАНОВКА В ПУТИ

Сидя на пригорке, Аристарх пытался вспомнить недавний сон, в то время как Крокен, размахивая сковородкой, гонялся за зеленым лучом. Аристарх подумал, что отдаваться такому пустяковому занятию всей душой можно только в юности, и ему стало грустно.

Луч тем временем остановился. Немного помедлив, Крокен подсунул сковородку, извлек из вещмешка кусок жира, несколько квадратных яиц — и через минуту яичница была готова.

Ощутив болезненный укол. Аристарх сейчас же погладил правый бок, боль утихла, и это было хорошо. Посмотрев на голубое треугольное солнце, поерзал, стараясь сесть поудобнее, и снова попытался вспомнить сон, но безуспешно. От огорчения Аристарху захотелось есть, и он, недолго думая, отправился на поиски гриба-грозовика; благополучно его обнаружив, воткнул два пальца в белую мякоть. Послышался треск.

Насыщаясь электричеством, Аристарх замер, чувствуя, как окружающий мир смещается, и тут же увидел себя со стороны, потом кусты, увлеченно уплетавшего яичницу молодого кентавра, и дальше… дальше… дальше…

Приятно покалывая, Энергия насыщала тело, заставляя закрыть глаза, что позволило увидеть долину полностью. Она была небольшая, продолговатая, километра полтора в длину, метров триста в ширину, ограниченная слева непроглядной стеной дождя, справа — горными пиками, усеянными ледниками и трещинами.

А мысли бежали и бежали.

Почему-то он подумал, что можно жить только для себя. И это удивило Аристарха, но одновременно и разозлило. А ведь действительно, сколько можно? Вытирать чужие носы и мирить смертельных врагов, помогать, помогать, помогать, и все что угодно, до бесконечности, не считая попыток вести планомерный поиск, на который совершенно не хватало времени. Да и еще бы его хватало, когда забот полон рот?!

Однако чем-то это все же должно кончиться? В конце концов, неважно, вымрут все или приспособятся настолько, что в его помощи не будут нуждаться: Возможно также, его поиск увенчается успехом, но и это ничего не изменит, потому что неизбежность какого-то решения рождает очень простой вопрос. А что дальше?..

Гриб рассыпался в пыль. Аристарх вскочил на ноги и, подтягивая мешковатые штаны, стал смотреть на приближавшегося Крокена.

“Что может быть красивее скачущей лошади, танцующей женщины и чайного клипера под всеми парусами?” — вспомнил он.

Скачущий кентавр.

Невдалеке от Аристарха Крокен встал на дыбы, взметнувшись почти на трехметровую высоту. Гикнув, взмахнул руками, словно пытаясь улететь, и легко-легко, даже чуть замедленно, опустился на землю, чтобы шагнуть вперед и прижаться прохладным лицом к бороде Аристарха.

— Идем?

— Идем, идем, — Аристарх закинул на плечо рюкзак.

Остановившись возле дождевой стены, так близко, что на лице стали оседать водяные брызги, Крокен спросил:

— А кто там живет?

— Увидишь, — ответил Аристарх, проходя мимо. Бросив последний взгляд на долину, Крокен присвистнул и поскакал догонять Аристарха, который уже скрылся за струями дождя…

Они шли по колено в липкой жиже, а сверху на них падали бесчисленные удары водяных кулаков — целую вечность.

Потом провалились в яму, в которой долго барахтались, и, окончательно выбиваясь из сил, таки добрались до более твердого места, после которого находилась очередная яма…

Размеренно передвигая ноги, пробираясь сквозь вязкую субстанцию, временами погружаясь в нее по пояс, Аристарх пригасил сознание, отдавая власть над телом инстинкту, что всегда выручало его в подобных ситуациях.

Крокену приходилось хуже, но его спасало то, что он загодя привязал себя к Аристарху короткой веревкой, вовремя сообразив, что самое главное — не потеряться. Правда, силы его были уже на исходе. Веревка, свободно провисавшая в начале пути, натянулась, и теперь Дристарх фактически тащил кентавра на буксире.

Наконец настал тот момент, когда Аристарх почувствовал, что сил больше нет и даже на инстинкте далеко не уедешь.

Но тут впереди что-то блеснуло. Нет, не граница дождевой полосы. Посредине дождя стоял цилиндрик света. Метра три в диаметре.

Легко преодолев пленку дождя и оказавшись на свету и в тепле, они как подкошенные рухнули на траву. Через секунду из воды появилась зубастая пасть, но только чуть высунулась и тут же спряталась обратно.

— Господи, как хорошо-то, — простонал Крокен, пытаясь расчесать пальцами слипшиеся от грязи волосы. Мокрая шерсть на его теле торчала клочками.

Поглядев на него, Аристарх аж скрипнул зубами.

Его-то я зачем с собой поволок? Вот дурак. Поддался на уговоры, посчитал, что для малыша это будет жизненным уроком. Хорош урок — захлебнуться грязью. Нет, положительно дал я тут маху. Дождевая стена — это только начало. А дальше? Мне-то что, я и не такое видывал. А он? Старый я дурень. Попутчика захотелось… Ну, вот и получил… Что теперь с ним делать? Нет, надо было еще в горах отправить его обратно. Посчитал, что втянется. Как же, втянется… Ему бы по зеленому лужку скакать, а не грязь месить…

Ну ладно, что теперь поделаешь. Раз взял, придется, брат, за него отвечать.

Он сорвал пучок травы, вытер им лицо, спросил:

— Что, тяжко?

— Да нет, ничего. Вот маленько отдохнем — и дальше…

— Ну отдохни, отдохни… Осталось немного, меньше, чем прошли. А там такая же долина… Солнышко… Все, что угодно. Вот там и отдохнем.

— А кто там живет?

— Там?.. О, брат, там интересные создания живут: Леший и Автомат для продажи газированной воды… Они довольно самостоятельные, так что помощь им вряд ли потребуется.

Теперь они глядели вверх.

Полное ощущение, что лежишь на дне узкого, необычайно высокого колодца.

Аристарх повернулся лицом к кентавру:

— Знаешь что? Это я тебя прошу на будущее. Если где заметишь что-нибудь странное, мне говори. Ну… там ход какой под землю или что-то похожее на люк… Ладно? А впрочем, тут все странное, поди разберись

— Почему — странное? Что же у нас странного? я пока ничего…

— Да я так, — спохватился Аристарх. — Конечно, ничего такого у нас нет. Все нормально. Это я пошутил так.

— Что-то необычные у тебя шутки.

— Да уж какие есть, — буркнул Аристарх и отвернулся. Разговаривать ему больше не хотелось.

Некоторое время Крокен испытующе смотрел ему в затылок, но Аристарх так и не обернулся.

Когда впереди посветлело, зверь отстал. Очередная яма… Еще один глоток жижи… Рывок из последних сил… И он вывалился на сухое, ровное место!

Машинально сделал еще несколько шагов, обернувшись, увидел радостное лицо Крокена и в изнеможении сел на ближайший пригорок. Потом стащил сапоги, сняв с себя одежду — отжал и повесил сушиться. Крокену было. проще, он ограничился тем, что расчесал свои длинные волосы и коротко подстриженный хвост.

Размеры долины определить было трудновато. Обзор закрывали яблони, кактусы, лиственницы и баобабы.

Аристарх прилег. Солнце слепило глаза, хотелось заснуть, и вообще стало как-то на все наплевать. Свернувшись поудобнее, он подтянул ноги к животу, успев подумать, что нужно бы еще подзарядиться. Засыпая, почувствовал, как рядом пристроился Крокен, повернувшись, ткнулся лицом в его мокрую шерсть и провалился в другой мир.

…Взрывались галактики, и пространство перекручивалось штопором…

…А потом он увидел ноги. Одни лишь ноги, без туловища. И в них была какая-то диспропорция, которая тем не менее казалась необычайно знакомой…

И только когда отрывок сменился и перед ним уже корчился и исходил огненной рекой космический монстр, Аристарх вспомнил, что эти ноги — его собственные. Нет не те, что сейчас, а те, что были раньше, в мире, который исчез… давно, очень давно…

Фрагмент сменился. Он падал в хищную, протянувшую к нему пальцы протуберанцев бездну. Длилось это вечность, и только когда прекратилось, он понял, что прошла лишь секунда…

Дверь. Легкий толчок, и она распахнулась.

Нломаль стоял в центре заполненного людьми амфитеатра. Произнося речь, он суетливо размахивал руками и время от времени поглаживал пышные, несуразные бакенбарды:

— А теперь, с помощью некоторых предпосылок, представим себе примерную ситуацию, при которой наш мир поменяет свой знак. Причем, это будет не зеркальное отображение материи, как вы могли бы подумать, а принципиальное изменение ее сущности. В этом случае будет наблюдаться деформация физических и других законов. Ну, и, естественно, явления трансцендентности могут увеличиться до невероятных размеров.

Каким образом может возникнуть данный феномен?..


…Проклятый песок, он хватал за ноги не хуже волчьего капкана!

И Аристарх уже чуял смрадное дыхание нагонявшего зверя. А оглянуться не было сил, их хватало лишь на то, чтобы бежать вперед, задыхаясь.


…Сделав паузу и внимательно оглядев кворум, Нломаль продолжил:

— Безусловно, одним из условий будет возможность путешествий на машине времени. Исходя из этого, можно представить, как некто отправляется в прошлое, с целью воздействия на определенный отрезок времени. В силу эффекта затухания временных возмущений последствия его работы должны иметь глобальный характер.

Например: можно изменить силу гравитации и расположить ее так, чтобы в определенных районах она возрастала, а в других уменьшалась. Кстати, одним из результатов будут любопытные атмосферные явления.

Но, в первую очередь, подобные опыты приведут к тому, что изменится дальнейшее развитие жизни. С увеличением подобных воздействий последующий мир будет отличаться от первоначального варианта все больше и больше…


…Он стоял на середине пустой комнаты, обливаясь холодным потом и ощущая на себе внимательный нечеловеческий взгляд, который, казалось, пронизывал насквозь.

И не было больше сил выдерживать эту пытку. Хотелось закричать, сжаться в комок и забиться в угол. Тем не менее он оставался недвижим, хорошо понимая бесполезность любых действий. А взгляд словно бы уплотнялся, концентрируясь в одной точке — напротив сердца.

В ожидании выстрела остановилось время. Сердце захлебнулось на середине такта.

Ну же… Ну!.. Сухо щелкнуло, и мир стал выворачиваться как чулок, постепенно и неотвратимо бледнея…


— …кому это нужно?

Тот, кто пойдет на подобный эксперимент, попросту исчезнет из нашего мира. Но тогда изменений не будет, и он все же окажется существующим. А значит, будет вносить изменения. И так далее. По кругу, до бесконечности, замыкая временную петлю. Но только для данного объекта. Весь остальной мир ничуть не пострадает.

Другое дело, если на подобные действия отважится существо из другого мира, который в результате их возникнет. В таком случае парадокса нет.

Безусловно, мои слова могут показаться отвлеченными фантазиями. Но стоит в том варианте будущего, который не имеет пока права на существование, построить машину времени, как наш мир станет нереальным…


…Переворачиваясь, акула показала свой белый живот и разверстую пасть, Аристарх рванулся, отчаянно лопатя воду руками и ногами, но черная дыра, усеянная по краям блестящими кинжалами, надвигалась на него неумолимо…


Безусловно, это был всего лишь кошмарный сон.

Проснувшись, Аристарх разлепил веки и увидел Лешего, который сидел напротив, копаясь в длинной грязно-белой бороде, и кротко вздыхал. Одет он был в новенькие, усеянные заклепками джинсы, с блестящими цепочками, висюльками и прочими, обязательными для такого рода одежды цацками. Улыбнувшись, Леший суетливо вытащил из кармана джинсов очки в золотой оправе и увенчал ими свой картофелеобразный нос.

— Ну что, пришел?

— Пришел, пришел, — ответил Аристарх, протирая глаза.

— Ну, ты, брат, даешь! Когда успокоишься? Пора уже Взял бы да осел у нас в долине. Ты по сторонам посмотри — благодать! А впрочем, что я говорю! Человек ты самостоятельный, решай сам. Хотя здорово бы получилось, останься ты с нами.

— Угу, здорово, — согласился Аристарх. — Но как будет с теми, кто живет не так хорошо, как вы?

— Да я ничего. Дело твое. Но тут твое имя переделали. Агасфером называют.

— Ну, Агасфер так Агасфер, — Аристарх поглядел на Крокена, который тоже проснулся и, обнажив в улыбке длинные клыки, разглядывал Лешего.

— А это кто с тобой? — спросил Леший, озабоченно протирая замшевой тряпочкой очки.

— Это? Да вот напросился со мной… Мир повидать желает. А с кем иначе? Крокен его зовут.

— Это хорошо. Пойдем, там Газировщик ждет.

— Жив курилка? И ржавчина его не осилила?

— Самым чистым репейным маслом смазываю…

Аристарх и Леший пошли в глубь долины, а Крокен рванул и понесся кругами — сшибая листья с могучих яблонь и распугивая крохотные, молодые тигрокустики.

Словно пылевая пелена затягивала Солнце, окрашивая края огненного квадрата в тускло-багровый цвет, постепенно подбираясь к центру. Темнело. С тревогой поглядев на небо, Аристарх спросил:

— И часто у вас случаются выпадки?

— Да что-то последнее время часто. Наверное, опять с неба валенки будут падать… Впрочем, я ошибаюсь, сегодня ничего не будет… Видишь, края квадрата снова разгораются? Нет, ничего не будет… Вот неделю назад… Представляешь, птеродактиль заявился. Пока из ротного миномета не обстреляли, ну хоть тресни — и с места не двинулся! Однако когда в тебя летят чушки, наподобие тех, что ротник бросает, — шутки плохи… Хочешь не хочешь — пора уходить.

— Что же вы так, — посочувствовал птеродактилю Аристарх. — Тоже ведь тварь божья. Жить хочет, и все такое.

— Да так, — Леший пожал плечами. — Больно уж пакостно кричал. Да и запах от него тяжелый. А уж почавкать, дай бог.

— И куда он теперь… бедолага?

— А куда? Куда-нибудь… Ты не беспокойся… Он ведь из этих… Приспособится… А уж потом начнет хапать, да побольше — уж поверь.

Крокен выскочил из-за ближайших кустов, разнес в труху попавшийся под копыто гнилой пень и, легко отталкиваясь от земли самыми кончиками копыт, высоко подпрыгивая в тех местах, где сила гравитации была меньше, ворвался в другую группу кустов и стал их безжалостно Утюжить. Через минуту они превратились в кучу изломанных прутиков, и довольный кентавр стал горланить одну из наимоднейших среди молодежи песенок:

Сынко, в небе синем пролетая,

не забудь же, милый, каску надевать.

Голову надежно прикрывая,

можно каракатиц с неба собирать.

А, не дай же бог, увидишь бегемота,

за собою в дом ею ты не пускай.

Он лягушек любит и мостить болота,

он такой гунявый, в общем — негодяй.

Если же, хиляя, будешь неподкупен,

уловить сумеешь ложкою луну,

мрак тебе вечерний станет недоступен,

и тогда в субботу я к тебе приду.

И тогда увидишь ты галактик туши,

загребешь копытом солнечный эфир,

и свои любимые пальмовые уши

в свежий, неразбавленный, обмакнешь кефир…

При последних словах Крокен так поддал пробегавшему мимо тигрокусту, что тот отлетел метров на десять, успев все же выпустить облачко черного дыма, которое сгруппировалось в нечто вроде огромной физиономии с широким, усеянным зубами ртом.

— Что, с маленьким справился, да? — спросила физиономия и, обругав Крокена балбесом, тупицей, рыжим тараканом, петухом гамбургским, плевком цивилизации, осколком унитаза и парализованным змеем, медленно растаяла.

Крокен сейчас же спрятался за спиной Аристарха и осмелился покинуть это убежище лишь тогда, когда дым рассеялся полностью…

Заросли сарсапарелля кончились, и они оказались на эллиптической полянке, разделенной пополам шустрым ручейком. Возле самой воды возвышался автомат для продажи газированной воды.

Аристарх остановился и стал его рассматривать с видимым удовольствием.

Обыкновенная, сверкающая хромированным железом и цветным стеклом жестяная коробка. В нише-чистый стакан. Выше — надписи: “Газированная вода — полторы копейки”, “Вода с эюпсным сиропом — три с четвертью копейки”.

И так легко было покориться иллюзии, что вернулся навсегда исчезнувший мир… Но в следующее мгновение автомат скривил нишу и, подогнув короткие металлические ножки, быстро-быстро засеменил им навстречу, радостно восклицая:

— Кого я вижу! Аристарх! Да еще и с молодым человеком! Я ведь как знал… Честное слово! Вчера два десятка моркусов закопал. Ведь как чувствовал, что придете. Ну ничего, сейчас мы чего-нибудь сварганим. Где скатерть? Лешак, опять ты ею гусениц отлавливал? Сдались они тебе? Пешком надо ходить… Ладно, скатерть будет. Тащи сюда моркусы. Да поживее!

Леший исчез за деревьями. Оттуда послышался скрежет, звон, потом Леший ругнулся, и наступила тишина.

Со стороны ручейка прилетела стайка мигвистеров. Они уселись на ближайшее дерево и заверещали:

“Ау, Селк захромал на левое плечо… Хх-ха, пиво есть пережиток прошлого, в наличии не сохранилось… И слава богу, а то пришлось бы взрывать все это к чертовой матери… А жаль, куда он укатился? Тут Брандер охотится… Он самый, с тремя лапками. А сверху колючки…”

— Ишь, заявились, — сообщил Газировщик. — Кыш, кыш! Ну теперь они надолго. Черт! Теперь смотри в оба… Да, а что это я? Сейчас… Сейчас…

Газировщик с натугой загудел… Ближайший к ним пенек треснул, половинки раздвинулись, и из его нутра появился краб-акселерат.

Бешено вращая стебельковыми глазами и припадая на правый бок, где не хватало одной лапки, он засунул бронированные клешни в середину пня и вытащил из него накрахмаленную скатерть. Развернув, расставил на ней извлеченные оттуда же свертки с бутербродами, аккуратно нарезанную колбасу на жестяной тарелочке, связку баранок, банку консервированного перца, три баночки “хека”, серебряный консервный нож с изумрудом в ручке, полпалки колбасного сыра и еще какие-то свертки, мисочки, чашки, лохани, тарелки, доверху заполненные неизвестно чем. Проделал он это быстро, сноровисто, повторяя, как треснувшая пластинка: “В любой неурочный час готовы обслуживать вас”. Кончив свой нелегкий труд, взобрался на пень, пробормотал: “Чтоб вы сдохли” и скрылся в трещине. Пень с треском захлопнулся, по нему прошла судорога. Некоторое время он бешено скреб землю обрубками корней, потом затих.

— Ну, вот и ладненько, — пропел Газировщик. — Присаживайтесь… Устали?

Крокен грохнулся возле скатерти и вольготно вытянул ноги. Схватил бутерброд и, откусив, пробормотал: “С кракенской колбасой…” Мгновенно его прикончив, потянулся к следующему.

Аристарх сел степенно, сначала сняв с головы шляпу и пригладив длинные седые волосы. Он вытащил из сапога деревянную ложку и зачерпнул что-то желеобразное из ближайшей мисочки.

— Что, брат, это тебе не электричество? — спросил Газировщик.

— Электричество — электричеством, а настоящая еда — это сила, — пробормотал Аристарх, не спеша пережевывая желе, оказавшееся довольно^вкусным. Из чего оно сделано, он так и не смог распробовать, а спросить не рискнул. Кто его знает, может, из каких-нибудь дохлых жуков?

Из-за деревьев показался Леший. Гусеница ростом с лошадь катила за ним тележку на резиновом ходу, заполненную грушевидными предметами. Очевидно, это и были моркусы.

Уложив их на середину скатерти, Леший отпустил гусеницу, и та радостно пошлепала прочь, таща за собой тележку, которая почти тотчас наскочила на пень и перевернулась. Досадливо махнув лапкой, гусеница пнула тележку и исчезла за деревьями.

— Ну что же, — сказал Газировщик. — Теперь все готово. Будем есть и пить, а также вспоминать и оплакивать нашу злосчастную судьбу, которая…

— Не иронизируй, — оборвал его Леший, опускаясь на колени, с вожделением разглядывая миску с колбасой.

— А это что? — спросил Крокен, взяв в руки один из моркусов и внимательно его рассматривая.

— Ого! Это штука! — Леший отломил у моркуса верхушку и припал к нему ртом.

Аристарх некоторое время смотрел, как он пьет, а потом отломил верхушку у своего моркуса. Жидкость показалась ему холодной, но через мгновение он понял, что это почти кипяток, и стал пить осторожнее, смакуя каждый глоток. И вдруг ему стало хорошо.

Нет это совсем не походило на опьянение. Просто Аристаэха странным образом изменилось зрение. Он видел, как левая рука Крокена, та самая, на которой ноготь большого пальца был сломан, тянется к упавшему моркусу, из которого вытекает молочного цвета жидкость. Одновременно он видел, что Леший и Газировщик, обнявшись, поют старинную песню:

На краю большой галактики

жил простой единорог,

знал законы космонавтики

и любил мясной пирог.

И рассеянно гуляя

по планете вновь и вновь,

жил легко, не ожидая

птицу редкую — любовь.

Причем, по правой штанине великолепных джинсов Лешего стекал моркусный сок, а передняя дверца Газировщика была распахнута, и можно было увидеть, что в бак для сиропа ныряют махонькие зеленые человечки.

Кроме того, Аристарх видел, как по небу нескончаемой вереницей плывут серебристые облака. На одном примостился небольшой космолет, из крайней дюзы которого торчали сиреневые ноги, в количестве трех штук. Очевидно, пилот был занят ремонтом. А может, и спал.

Еще он видел, как возле ручья из осоки выглянула крокодилья морда, сказала: “ку-ку” и тотчас спряталась.

А потом огромные стены окружающего мира обрушились. Свет погас и снова загорелся. И это был нормальный мир.

Газировщик оборвал песню и мечтательно сказал:

— Да, а ведь раньше все было по-другому… Моркусы — хорошая вещь, но было еще что-то, уже и не вспомнишь…

Крокен встрепенулся:

— Раньше? А что было по-другому?

— Не обращай внимания, мой мальчик, — сказал Газировщик. — Раньше все было по-другому, но ты этого не видел. Ты родился уже в этом мире. Может быть, это здорово — ничего не помнить. Ведь самое страшное в воспоминаниях — это то, чего никогда не помнишь целиком. И никогда не уверен — правильно ли помнишь… Потому что остальные помнят совсем по-другому. И все эти воспоминания — словно ощупывание слона в тумане. Есть такой классический пример. Откуда, не помню, но есть. Так вот, я держу хобот, а он — ногу, а третий — хвост. И мы не можем угадать, что это такое? Одно это животное или несколько? Вот в чем трудности… Спроси у Аристарха, он знает. Но не скажет. Так что, можешь не спрашивать…

Леший с хрустом прожевал капустный лист и, утвердительно кивнув головой, сказал:

— А ты плюнь… Есть такие вещи, которые знать не следует — легче дышится… И будущее не такое страшное.

— Но-но, — возмутился Аристарх. — Давай о другом. Вы мне мальчонку испортите. А ведь нам идти.

— Да, идти, — мечтательно сказал Газировщик. — И я бы пошел с вами хоть к чертовой матери. Искал бы эту бетонную крышку, цветок черного мака, а может, и беспочерковоронную куратаму!

— Я ничего… Однако это обидно, — заявил Крокен, пытаясь встать, но копыта у него разъезжались.

Аристарху стало страшно.

Что они делают? Что они делают? Нет, точно, парня надо спасать.

— Газировщик, тебе привет от Дракоши, — сообщил Аристарх.

— Да? — удивился Газировщик. — Так она еще жива? Ну и как себя чувствует?

— Превосходно. Только радикулит донимает. Да клык мудрости сломала. А так — отлично. Вот какого молодца вырастила, — Аристарх показал на Крокена.

Тот снова попытался встать, но ничего не вышло. Тогда он наклонил голову и, выпрямившись, стукнул себя кулаком в грудь так, что она загудела.

Газировщик вспоминал:

— Да, брат, сильна Дракоша. Эх, как вспомнишь ранешние времена… Жизнь — жестянка… Как мы с ней гуляли… Эх, как же он назывался?.. А!.. По Бродвею!. Тогда это называлось: “Прошвырнуться по Бродвею”. Только что это — убей не знаю.

Леший даже жевать перестал. Его хлебом не корми, дай вспомнить старое, хоть и помнил он с гулькин нос, а туда же…

— Да, — говорит. — Раньше еще кино было. Тоже — штука. Там, помню, жизнь показывали. И эту… любовь. Такие все красивые — спасу нет. Особенно женщины… Они ведь, женщины, и влюблялись. То в одного, то в другого. А первый, ясное дело, мучается. И как надоест — возьмет пистолет и хлоп соперника. А то и ее, и соперника А если кино уж совсем интересное, то в конце и себя Ну, это уже в конце. Да и не каждый, ясное дело — жить-то хочется.

У Крокена аж рот раскрылся. Он слушал и боялся дохнуть.

И только Аристарх сидел злой, как два птеродактиля, и клял себя.

Ну и дурак. Ведь знал же, чем это кончится. Нет же, понесло. Старых друзей решил проведать. Вот — проведал. Доволен? Ведь они сейчас все и разболтают… А уж поздно, ничего не изменишь. И бросать Крокена нельзя, Дракоше слово дал. И придется его тащить за собой всю дорогу. И что это будет за дорога? Страшно даже представить. Вопросами замучает. Куда не надо соваться — будет. И нарвется… А как тогда Дракоше в глаза смотреть? Вот в чем штука.

Ну ладно. Сам виноват, сам и будешь расхлебывать Эх, если бы один Леший, я бы его отвлек от этого разговора… А там — спать до самого утра. А потом быстренько-быстренько, собрались и — ходу. Вот бы и обошлось… Но ведь еще Газировщик. Так что можно не рыпаться. Газировщика вокруг пальца не обведешь. Да и помнит ничуть не меньше меня, а может, и больше. Да только поди узнай, молчит — слова не выдавишь. А иногда как скажет, — хоть стой, хоть падай.

Аристарх подумал, что пропадать — так с музыкой, хлебнул еще моркусного сока и зажевал колбасой. Вопрос Крокена прозвучал громко, и видно было, что парня зацепило и теперь он не отстанет.

— А как раньше-то было? И почему все стало таким, как сейчас?

И тут Аристарх окончательно уверился, что все пропало. Да и прах с ним! Будь что будет!

Он стал ждать, что ответят Леший и Газировщик, которые молчали совсем недолго, но этого хватило, чтобы Аристарха охватила звериная тоска по статичному миру. Потому что нестатичный мир был обильным и интересным, вроде бы привычным, но все же бесконечно чужим, что ни придумывай, как ни храбрись. Он понял, что Лешему и Газировщику тоже плохо, а может, и хуже. И только Крокен весь подался вперед, и глаза его светились любопытством, а руки чисто машинально крошили булку. От напряжения он вспотел и облизывал зубы раздвоенным языком.

Не так он был и глуп, этот Крокен. Он понимал, что имеет единственную возможность узнать все. И упустить ее было невозможно.

Газировщик закашлялся. Внутри у него зажглась и погасла какая-то лампочка, словно бы он подмигнул.

— Видишь ли… — начал Газировщик, и голос его был задушевным, простым. Так обычно начинают долгий разговор.

Аристарх даже обрадовался. Рассказывать — так все.

— Видишь ли… Когда-то весь окружающий мир был другим… Это был удивительно статичный мир, где полено оставалось поленом и не имело возможности неожиданно превратиться в телевизор. Так же и разумные… Насколько я помню, они не умели делать то, что умеем мы, но обладали таким могуществом, что нам и не снилось. А потом произошло нечто, и этот мир превратился в наш… Понятно?

Крокен быстро кивнул и спросил:

— А мыслящие?

— Они изменились и живут теперь в нашем мире.

— Где? Их можно увидеть?

— Можно. Посмотри вокруг. Мы трое и есть бывшие Мыслящие. В том мире мы были абсолютно одинаковые и назывались очень странно. Как — точно установить не удалось. Но что-то похожее на “лутти” и “щеловеки”. Самое страшное то, что, изменившись, мы утратили нашу память. Остались только противоречивые обрывки воспоминаний и снов. Поэтому облик статичного мира восстановить необычайно трудно.

— А что с ним случилось?

— Невозможно сказать. Есть множество гипотез, но все они имеют недостатки… Могу их тебе перечислить, кто знает, вдруг сумеешь узнать, какая правильная… Так слушай…

— Да брось-ка ты, — вдруг ожил Леший и проворно взял один из моркусов. — Затянул… Давай, брат, лучше… Да, были раньше веселые деньки. А сейчас еще лучше.

Он свернул голову у моркуса и сунул его Крокену в руку. Действуя как автомат, открутил головку у следующего, высоко его поднял и сказал:

— Прошлое?! Будь оно неладно…

И все остальные тоже стали пить моркусный сок. А потом Леший поймал Крокена за гриву и, пригнув его голову к себе, стал рассказывать, как ходил в черный замок. И, конечно, безбожно врал.

— Представляешь — захожу. А там, вот провалиться, тридцатиметровые потолки… А у хозяйки нос добрых два метра. Берет она этим носом ножи и начинает точить…

И тут же бубнил Газировщик:

— А теперь представим, что в данное уравнение мы подставили минус единицу. Всего-навсего. Но конечный результат будет иметь не одно решение, а бесконечное множество. Вот так и наш мир имеет множество решений, — из приоткрытой дверцы Газировщика нескончаемым потоком тянулись маленькие лягушата. Зеленая лента двигалась по земле и исчезала в ручье.

— А если допустить, что кто-то изобрел что-то, под названием “бомба”… Что это такое, я тебе потом скажу. Но, поверь, это самое страшное на свете. И эта штука где-то падает и взрывается. Она и есть минус единица Когда ее подставили в уравнение жизни, мир стал иметь бесконечное множество решений. Вот так…

— Все это странно, — сказал Аристарх, пытаясь согнать с плеча грустную летучую мышь, которая никак не хотела улетать, а все чесала и чесала когтистой лапкой его длинные волосы. Ненадолго ему тоже стало грустно, но потом он разозлился и, воткнув в землю два пальца, объявил, что ртом питаться безнравственно А боженька все видит и накажет всех.

Но Крокен крикнул, что еще в прошлом году выбил этому типу все зубы, так что пусть он сидит на своем небе и не рыпается.

И тогда Леший спросил: “Подеформируем?” Аристарх испугался, но почему-то согласился. А Крокен молча кивнул.

Леший вытащил из кармана черную коробочку и швырнул ее на скатерть. Разбив две чашки, она остановилась и оглушительно взорвалась.

Это было странно, необыкновенно странно. Время и пространство сливались в единое целое. Когда же это случилось, стало возможным измерять пройденный путь в секундах и минутах, а время — в метрах и километрах. И это было печально, невообразимо печально. Хотелось плакать, но он держался, вспомнив, что совсем еще недавно жил в невероятно статичном мире.

Время сделалось видимым и ощутимым, свиваясь в полосы и закручиваясь в петли. Чисто случайно одна из них схватила Аристарха за шею и потянула за собой в сырую и темную бездну, наполненную горестными вздохами и слезной капелью, где по углам пряталось отчаяние и клубился туман печали.

Безгранично скорбя, он упал на дно, ощущая, как туман и слезы разъедают глаз…! Он взмахнул руками. Наверное, это было воспринято как знак. Неизвестно откуда грянул хор опечаленных голосов. Туман рассеялся…

Вокруг расстилались унылые пески, и лишь на горизонте виднелись горы. Аристарх пошел к ним, с каждым шагом пенье становилось все тише и тише. Но легче от этого не было. Хотелось покончить с собой. Веревку можно скрутить из одежды, но где взять дерево?

Однако природа предусмотрела все. В пяти километрах пополудни, отмахав около шести-восьми часов, он упал от солнечного удара и километра через полтора умер

Солнце высушило его труп и обнажило кости. А когда все рассыпалось в прах и остался лишь один белый череп, ближайший камень сказал ему голосом Газировщика:

— Стоит представить, что основная часть каждого человека находится в четвертом измерении… И вот, в силу каких-то причин, положение четырехмерного человека изменилось. Для обитателей трехмерного мира человек исчез и возникло что-то другое: Кентавр, Леший или Газировщик… Естественно, и сам человек стал воспринимать окружающий мир по-другому…

Чем не объяснение? Вполне правдоподобно. И попробуй опровергни!

Безжизненное солнце покрылось голубыми пятнами и сказало голосом Лешего:

— Да наплюй ты на эти объяснения. Дерни-ка лучше еще один моркус.

И ему вторил раскаленный ветер, едва слышно прошептав голосом Крокена:

— Как интересно. Но почему никто раньше мне об этом не рассказывал? Почему, Аристарх?

Аристарх хотел ответить, но только скалил зубы.

Ветер пригнал тучу, и она пролилась дождем, и пустыня зазеленела Все тянулось вверх, распускалось и цвело Оставаться в стороне от этого было неудобно. Аристрах пророс.

Тоненький стебелек быстро вырос в огромное дерево. Почувствовав свою силу, Аристарх выдрал корни из почвы и отправился гулять. Сколько можно стоять столбом, Так недолго и забыть, для чего ты предназначен.

Утром он шел на восток, к обеду на север, после обеда на запад и к вечеру на юг. И так — день за днем.

Весело перепрыгивая через ручьи, распугивая сновавших под прозрачной пленкой воды ихтиозавров и плезиозавров, он штурмовал горные вершины и, радостно напевая приветственные гимны, прыгал в пропасти, плавно опускаясь в горные ручьи, принимавшие его в свои холодные объятья. Вероятно, им хотелось, чтобы он остался, но Аристарх решительно карабкался по отвесным стенам и снова пускался в путь. На восток! На север! На запад! На юг!

Вскоре он уже шел по узкой тропинке, которая постепенно превратилась в дорогу. Самое приятное было в том, что она предугадывала каждый его шаг, поспешно сворачивая в нужную сторону.

И тогда он понял нехитрую истину: “Главное — идти” И шел, хорошо понимая, что лишь достигнув цели, сможет понять, чем она является.

До цели оставалось совсем немного (все признаки говорили об этом), когда дорогу ему загородил хитроватый мужичок и после небольшого разговора срубил Аристарха под корень Потом отделил лишние ветки, распилил ствол и поколол его на дрова. Ветки же использовал на колья для виноградных лоз, дровами стал топить печь, а листья и мелкие веточки остались на земле — гнить. Дрова сгорели и превратились в дым и золу. Колья поддерживали виноградную лозу. Листья и веточки стали перегноем, который был удобрен золой. Дым унес ветер Виноград созрел. Мужичок его собрал и превратил в вино. А перегной был вспахан и засеян пшеницей. Ветер летал по свету, вино бродило в бочке, пшеница созрела. Ее собрали и смололи в муку.

Однажды мужичок испек из муки хлеб, откупорил бочку, налил вино в стакан и сел на скамеечку перед домом. Он сделал вдох, и та часть Аристарха, которую носил ветер, попала в его легкие и осела там. Потом он откусил хлеб, и другая часть Аристарха вошла в его желудок. Потом он выпил вино и приобрел последнюю часть Аристарха.

Так он и сидел на лавочке, дышал, пил вино, ел хлеб и постепенно становился Аристархом. Пока не почувствовал, что он и есть Аристарх…

Аристарх открыл глаза и увидел краба, который собирал в кучу грязную посуду. Неподалеку лежал Крокен, неловко разбросав копыта, громко всхрапывая и пуская сонную слюну. Вдруг он проснулся, застонал и, схватив краба, засунул его себе под голову и затих. Краб что-то яростно шипел, таращил глаза, но двинуться с места не мог и в скором времени успокоился.

Ноги Лешего торчали из ближайших кустов. Газировщик стоял прямой и строгий, полыхая в лучах заходящего солнца всеми хромированными частями. И только приоткрытая дверца размеренно колыхалась.

— Ну, вот и все, — сказал Аристарх, проваливаясь в сон…


Стена тумана. Она колыхалась, словно пытаясь нарушить границы своих владений. Иногда туман прореживался метра на два, и тогда можно было угадать там, в его глубинах, какое-то смутное движение. И, кроме того, из тумана слышались звуки: щелканье, скрип, протяжные стоны, заунывный вой.

— Что, мы туда пойдем? — спросил Крокен.

Аристарх кивнул.

— А вдруг там что-нибудь страшное?

Аристарх пожал плечами.

Леший, который сидел рядом, неопределенно хмыкнул и, сорвав травинку, стал разрывать ее на части.

— То, что сказал Газировщик, — правда? — спросил Крокен Лешего.

— Это ты про что?

— Ну, про наше прошлое.

— А-а-а… Про прошлое… Понимаешь, это его версия. Что именно тогда случилось — неизвестно. Каждый строит догадки на основе того, что знает. Мне, например, кажется, что ничего этого не было. Просто, лет пятнадцать назад в атмосферу из космического пространства попали какие-то вещества, которые вызвали изменения в нашей психике. Говоря проще, тот мир, о котором вы так много говорите, — не существовал никогда. А воспоминания, с которыми вы так носитесь, продукт массового гипноза или галлюцинации… Именно так…

— Ну, ты хватил… — сказал Аристарх, поправляя лямки вещевого мешка.

— Не обязательно. Подумай, ведь никто не может вспомнить точных подробностей статичного мира. Каждый представляет его по-своему. Где же статичность? Разве это не доказательство?

Аристарх что-то буркнул, нашел гриб-грозовик, сунул два пальца в его мякоть. В воздухе запахло озоном.

Со стороны ручья послышались клекот и крики. Над деревьями взметнулись и опали огромные кожистые крылья. Потом дробным грохотом рассыпалась пулеметная очередь. Леший вскочил и рывком подтянул джинсы.

— Я побежал. Счастливого пути! — крикнул он, исчезая за деревьями.

— Может, поможем? — предложил Крокен.

— Нет, сами справятся, — Аристарх с треском выдернул пальцы из грозовика и вытер их о штаны.

Они помолчали. На секунду из тумана выплыла крокодилья морда, ехидно улыбнулась и сгинула.

— А что там, за туманом? — спросил Крокен.

— За туманом? — Аристарх почесал бороду. — О, там точно такая же долина, и в ней живет трехголовый грифон с семейством. Боюсь, что оно еще увеличилось… Они постоянно ссорятся. К сожалению, кому-то нужно их мирить. А кому, как не нам. Придется попотеть.

— А дальше?

— Дальше? Дальше идет полоса снежной пурги. Будет зверски холодно, но она не широкая. За ней долина, где живет шестимерный паук. То есть вроде бы их много — сотни. Но на самом деле он один. Представляешь, что будет, если у одного заболит лапка? Все остальные завоют от боли. Кошмар. Так что, там будет еще хуже.

А потом идет полоса болот и новая долина, где живет еще кто-то, кому мы нужны. И еще долина, и еще. И везде мы нужны. Так что, научишься всему. А как ты думал? Назвался груздем — полезай в кузов.

Крокен вздохнул и стал осматривать свои копыта. На одном вылетела пара гвоздей, но подкова еще держалась. Осторожно ощупывая гвоздь, он спросил:

— А как ты думаешь, что случилось в самом деле со старым миром?

Аристарх вздохнул и подумал, что теперь уже можно рассказать действительно все.

— Понимаешь, я не думаю, я знаю… Это был эксперимент. Была построена установка, с помощью которой определенные люди пытались получить нужный, в научных целях, эффект. Но что-то у них не сладилось, и вместо ожидаемого эффекта возник совершенно иной. В результате — наш мир стал мнимой величиной. Но только не для нас, его обитателей.

— И ничего нельзя сделать? — Крокен напряженно смотрел на Аристарха. Наверное, он ждал, что Аристарх произнесет заклинание и мир изменится.

— Можно… — Аристарх лег на траву и стал смотреть в небо. — Можно, но для этого надо найти лабораторию и выключить рубильник. И тогда все станет, как прежде.

— А сама она выключиться не может?

— Нет, автономное питание.

— Ну, так пойдем и выключим…

— Думаешь, просто? Ее сначала надо найти. А попробуй? Может быть, сейчас сидим на ее крыше и даже не подозреваем об этом. Ты думаешь, чем я занимался последние десять лет? Именно поисками. Пока безрезультатно. Но у меня есть кое-какие идеи…

— Как хорошо, что я пошел с тобой, — задумчиво сказал Крокен. — Так много узнаю! Погоди, а откуда узнал это ты?

— У меня память сохранилась лучше, чем у других. Я помню очень много. А кроме того, десять лет назад я встретил одного из тех умников, которые проводили опыт. Он сказал, что в момент возникновения эффекта они испытали нестерпимый ужас и бежали из лаборатории. А наверху — кто сразу сошел с ума, кто умер. Только, он остался нормальным, хотя и не может найти вход в лабораторию. Он мне рассказал все. Отключить я сумею.

— И где он теперь?

— Видишь ли, когда я его встретил, он имел облик эдакого слона с собачьей головой, и, кроме того, его неотвратимо влекло к морю. Туда он и ушел, да и сгинул.

Крокен закрыл глаза и спросил:

— А почему ты не расскажешь все это остальным?

— Они не поверят. У них свои идеи.

Неожиданно Крокен сел.

— Аристарх, а ты помнишь, как они выглядели в статичном мире?

— Помню, — сказал Аристарх и тоже сел. — Леший был ученым-физиком. Что-то там невероятно сложное, понятное только узким специалистам. Звали его Нломаль. А Газировщик был простым дворником в том институте, где работал Нломаль.

— А моя мама, Дракоша?

— Ну что же, — Аристарх прищурился. — Это была стройная черноволосая девушка. Мы жили с ней на одной площадке и каждое утро здоровались.

Остановиться он уже не мог, выкладывал все, что знал, зорко наблюдая за тем, как Крокен реагирует на его слова. Он понимал, что для кентавра это будет жестоким ударом, но решил рассказать все.

— А что такое институт, площадка, девушка?

— Узнаешь когда-нибудь потом. Долго объяснять. А нам пора в путь.

— Хорошо. Тогда скажи мне, кто мой отец? Я про него ничего не слышал, но ведь где-то он должен быть?

— Должен, обязательно должен. Мы его скоро увидим. Это шестимерный паук, про которого я только что рассказывал.

— Правда?

— Да.

Крокен словно выключился, ушел в себя. Еще бы, после такого сообщения. Он обхватил ладонями колени, замер и думал, думал, думал…

А Аристарх думал о том, что у него появился помощник и можно вести более интенсивный поиск.

Он поглядел, как колышется, сплетается в огромные ватные комки туман, и неожиданно понял, что боится продолжать эти поиски.

Он понял, что даже если и найдет лабораторию, выключит рубильник и все пойдет по-старому, рано или поздно кто-нибудь повторит эксперимент. Он понял, что возврат к статичному миру принесет с собой загрязнение окружающей среды, истребление фауны и флоры, перенаселение и так далее. И когда-нибудь очередной верховный маньяк нажмет кнопку, и с неба начнут падать ракеты, что станет окончательным, бесповоротным концом…

Если рубильник не выключить, все останется по-старому. Но не деградируем ли мы в этом мире? Ведь разум — продукт статичного мира. Здесь же можно обойтись и без него.

А как же те, кто страдает от своего облика и мечтает вернуться в человеческий? Есть еще и новое поколение, которое появилось уже в этом мире. Он для них родной…

То, во что Аристарх верил все эти пятнадцать лет вдруг покачнулось и утратило четкие очертания. Впервые он усомнился. А правильно ли я поступаю? И имею ли я право единолично решать судьбу этого мира? И что мне теперь делать? Как вернуть уверенность в своей правоте? И в чем она?

Было ясно, что только сейчас и никогда больше он должен раз и навсегда решить для себя этот вопрос. Именно сейчас.

Когда он найдет Лабораторию (а рано или поздно он ее найдет), решить все это беспристрастно будет уже невозможно. Появится грузик, который выведет чашку весов из равновесия. И грузиком этим будет вполне нормальный рубильник, который можно выключить.

Крики и выстрелы стихли. По небу плыли серебристые, в желтую полоску облака.

— Ну что, идем? — спросил Крокен.

— Идем, — ответил Аристарх, но с места не двинулся. Сидел, рассеянно ковырял землю пальцем и поглядывал на туман. Прежде чем идти — надо было додумать. Додумать и решить.

Татьяна Мейко ТЫ ВЕРИШЬ В ЛЕГЕНДЫ О ЛЮДЯХ?

— Равняйсь! Смирно! Шагом…

Мы звучно печатаем шаг по уличному асфальту. Равнение на впередиидущего!

— Подтянись! На вас смотрят!

На нас смотрят тысячи глаз тех, кто еще не идет в строю. Они восторгаются, либо стараются нас не замечать. Большинство ждут на тротуаре, потому что мы мешаем перейти на ту сторону дороги, не даем свободно пройти по улице. Но мы верим, что они восторгаются нами. Все как один!

Только бы не сбиться с ноги, не подвести тех, кто идет за мной, только бы не сбился с ноги впередиидущий.

Во главе идет Думающий О Нас Человек. Он не устает, он ведет за собой колонну, ему нельзя уставать. Он задает темп. Темп подхватывают те, кто шагает за ним. Они тоже не устают. Они сильные ребята, поэтому и идут впереди. Мне кажется, что устаю я один.

Я иду в середине строя. Меня никто не видит, но остановиться и передохнуть нельзя. Меня несет строевой поток, на меня равняются те, кто идет еще дальше.

Кто-то замыкает строй. Мы не знаем кто. Мы от них не зависим, и нам все равно. Вероятно, они еще слабее и устают еще больше, но и они боятся остановиться, отстать, ведь тогда все увидят, что кто-то остался последним.

— Сомкнись!

Мы не военные, к нам могут присоединиться все желающие. Мы — за массовость!

На тротуаре девушка с оранжевыми волосами. У нее такие глаза, которые я искал всю жизнь. Они смотрят на меня и спрашивают: “Это ты?” Ее волосы как огонь. Мне хочется провести по ним и потушить его ладонями. Я замираю на миг…

— Равняйсь! — мне наступают на пятки и уносят вперед, — мы давно привыкли смотреть на чужой затылок, он придает нам уверенность. Мне вслед смотрят грустные глаза Потух огонь, не могло быть девушки с оранжевыми волосами.

— Левой! Раз, два!

За нами бегут мальчишки. Они думают, это очень здорово — идти в строю.

Кого-то хлещет ветер, толкает в спину, где-то сварливо гундосит дождь. Мне все равно. Сквозь плотный строй до меня почти не добирается непогода. Гораздо страшнее лужи и грязь. Тогда можно поскользнуться и упасть. Очень неприятно падать в грязь лицом. Поэтому мы не любим дождь. Мы любим, когда тепло и сухо. Правда, тогда мы сами поднимаем пыль. Но она и пристанет — не беда. Пыль незаметная и мелкая, а нам некогда размениваться на мелочи. На нас равняются массы.

Какое сегодня число? Это ничего не меняет. Какой месяц? Когда будет холодно, нам выдадут теплую одежду, значит, наступила зима. Время измеряется количеством шагов! Куда мы идем? Мы идем в гору. Спускаться вниз значительно легче. Но мы не боимся трудностей. Те, кто идет в гору, достойны уважения И мы идем в гору.

Мы не знаем, кто шагает рядом и в чей затылок равняемся мы. У нас нет времени на пустые разговоры. На собраниях-перекличках мы еще надеемся ближе узнать друг друга. Но там, среди общего воодушевления, забываем об этом. Там мы поглощены тем, чтобы вовремя выкрикнуть свою фамилию. Выкрикнуть громко и четко, чтобы все узнали, кто ты есть такой! Но все в это время ждут своей очереди.

Меня окликают. Это мой друг. Мы не виделись с тех пор, как я шагнул в строй. Звонким хлопком он сжимает поднятые руки, приветствуя меня. И тут же его одинокий хлопок привычно подхватывает множество рук. У нас — один за всех и все за одного! Мой друг остается позади Он не понимает преимущества строя, но я верю, что когда-нибудь и он пойдет с нами. А пока мы уходим, провожая себя дружными аплодисментами. Я не оглядываюсь, чтобы не сбиться с дороги. Прощай, друг.

— Раз, два! Разговорчики в строю, — монотонно бубнит Думающий О Нас Человек. Это он по привычке: в нашем строю давно нет разговоров.

— Внимание на красоту природы, — объявляет Думающий О Нас Человек, — на пра…

Мы послушно поворачиваем головы вправо, стараясь не сбиться с шага. Вдоль улицы, как солдаты на параде, в затылок друг другу выстроились одинаковые молодые деревца. Думающий О Нас Человек умиленно смотрит на них. Раз, два! Раз, два!

Как поют птицы! Откуда он — разноголосый, нестройный, нескончаемый птичий хор? От него теснит грудь, давит на сердце, становится шире, шире!.. Это стихи. Когда-то я был поэтом. Во мне заговорила память, заговорила стихами.

— Равняйсь! — Думающему О Нас Человеку не по душе нестройный птичий хор. — Песню запе-вай!

К небу взвивается наша песня! Ровная, звонкая, единая! Не разберешь, кто поет хорошо, а кто плохо. Нам не/Нужны солисты. Мы, захватив полную грудь воздуха, выкрикиваем слова четкого строевого марша.

Вот так-то лучше! Испуганно замолкает птичья музыка. Я старательно пою вместе со всеми. В груди спокойно — команды волноваться не было. Отставить стихи! Нужно знать свое место в строю!

“Раз, два, три! Раз, два, три!” — гулко звучат шаги. — “Год, два, три! Год, два, три!” — мерещится мне.

Мимо шагает улыбающийся робот. Мы отдаем честь.

“Раз, два, три!” — это не парад, это жизнь. “Раз, два!” Бьется песня! На счет “раз” вдыхаем, на “два” — дружно выдыхаем. Равнение на улыбающегося робота! Он отдает нам честь. Откуда он взялся? Некогда думать. Важнее не сбиться с ноги, не нарушить общий строй.

Год, два, три! На улицах выстроились ряды одинаковых домов!

Год, два, три! Все меньше людей остается на тротуарах, все растет наш строй, мощнее звучат шаги!

Год, два, три! В колонну по три летит стая птиц и ровным слаженным хором поет марш!..


— Куда они идут? — спросил мальчик на тротуаре.

— Какая разница — куда, — удивилась его маленькая подружка, — просто идут… Когда мы вырастем, тоже пойдем вместе со всеми.

— Почему?

— Как почему? — опять не поняла девочка. — Потому что будем взрослыми, а взрослые всегда ходят строем. Спрашиваешь, что попало! Давай лучше играть.

— А во что?

— Мы будем играть в дочки-матери. Ты будешь папа-человек, я — мама-человек, а это наша маленькая дочка.

— Дочка тоже человек?

— Дочка… это дочка! Сейчас я буду готовить обед, а ты споешь кукле песенку.

— Я не знаю песен.

— Ты вообще ничего не знаешь! Называется — папа-человек! Тогда иди готовь обед сам!

И она стала укачивать куклу, тихонько мурлыкая какую-то песню без слов.


— Зачем им разрешают играть в эту игру?! — удивился стоящий рядом думающий робот.

— Тише, тише, — остановил его робот выдумывающий, — не мешай им. Ты только посмотри: вот так, наверное, и жили люди. Готовили обеды, пели песенки…

— Ты веришь в легенды о людях?

— Должен же робот во что-то верить…

— Вот-вот! — покачал головой думающий робот, подозрительно взглянув на выдумывающего. — Я видел тебя вчера в музее.

— А что в этом предосудительного? — пожал плечами выдумывающий. — Музеи у нас не запрещены. Ты сам разве не бываешь там?

— Я — другое дело. Я хожу в музей, чтобы пополнить информацию, я не ищу отрешения от жгучих проблем современности, не поклоняюсь бесплодным вымыслам. Может, ты еще и книги читаешь?!

Выдумывающий робот чуть смутился, но потом решил принципиально стоять на своем.

— А ты хоть знаешь, что там, в этих книгах? — спросил он.

— Не знаю и знать не хочу, — отрубил думающий. — Терпеть не могу дешевой рекламы! Если бы книги содержали действительно ценные сведения, незачем было бы ловить на удочку читателей, уверяя, что книги написаны людьми.

— Ты считаешь, что книги написали роботы?

Думающий робот пропустил вопрос мимо ушей.

— Я бы еще мог согласиться с ценностью лучших литературных трудов, — продолжал он, — если бы роботы называли сказки сказками и не морочили головы таким простакам, как ты.

— Почему же так много написано о людях и так мало о роботах?

— Во-первых, не так уж мало. Это раньше роботы все больше сочиняли сказки о людях, потому что не видели радости в своем существовании, но уже в двадцатом веке стали появляться книги о самих роботах. Если собрать их все вместе, то это ничуть не меньше, даже больше!

— Может быть. Только кому интересно читать о роботах!

— Ну, конечно! Почитывать невероятные истории о людях занимательнее, чем сопереживать будням роботов На захватывающие сюжеты, на внешне привлекательную форму и поддаются такие, как ты, не замечая, какой яд несут эти бесполезные иллюзии.

— И какой яд они несут?

— Что ты! — испугался думающий робот. — Так знаешь ли, можно договориться до чего угодно! Одно прикосновение к этому яду уже губительно! Тебе нужно больше работать и меньше думать. Я, конечно, понимаю специфику выдумывающих роботов, но нужно и меру знать. Иначе можно вообще потерять работоспособность.

— Я, кажется, действительно чего-то не понимаю, — неуверенно проговорил выдумывающий робот. — Существование людей у нас безоговорочно отрицается, потому что нет убедительных доказательств того, что они существовали. Так? Но ведь нет и доказательств того, что их не было…

— А это не нужно доказывать, — снисходительно ответили ему. — Это понятно любой металлической болванке На раннем этапе развития сознание роботов было еще не совершенно. Они только машинально исполняли различные производственные операции. Но усложнились конструкции роботов, был создан позитронный мозг, возникли многофункциональные роботы — все это привело к развитию общественного сознания. Роботы отделили себя от остального мира и увидели, что на свете существуют не только они одни, что мир создан разумно и каким-то разумным законам подчиняется. Появлялись так называемые неразрешимые вопросы, на которые наука еще не могла ответить. И вот тогда стали возникать предания о неких людях, всесильных царях природы, властелинах вселенной, которые якобы и создали роботов. На ранних этапах это было даже актуально, избавляло от неуверенности, вселяло надежду на помощь со стороны при критической поломке. Легенды о разумных людях превратились в своеобразный культ. Стали создаваться музеи писаться книги, которые подписывались именами людей и становились священными. До сих пор еще эти подделки откапывают из-под земли, находят в заброшенных библиотеках, которые тоже, видимо, были древним рассад никои культа. Людям стали поклоняться. Появилась целая религия!

Думающий робот негромко рассмеялся наивности древ них роботов.

— По мере усложнения жизни, — продолжал он, — роботам приходилось решать все более серьезные производственные задачи, и не только их! Исчерпались старые программы, перестали соответствовать изменившемуся миру — Нужны были новые роботы — более развитые и совершенные. И роботы были бы не роботами, если б не справились с этой проблемой. Они научились создавать себе подобных, они начали преобразовывать мир. Они больше не искали смысла своего существования, поняв, что смысл этот можно найти только в простой повседневной работе, и нет в мире ничего более великого, чем трудовые будни.

Среди наиболее прогрессивных роботов появилась точка зрения, что роботы способны создать все, что им требуется, а если так, то, значит, все, что было создано до этого, создано роботами, а не какими-то мифическими людьми. То есть сам робот и есть венец творения, властелин природы! И вот, наконец, наступил тот великий момент, когда один из самых выдающихся роботов во всеуслышание заявил: “Для объяснения этого мира гипотеза о человеке мне не нужна!” — упоенно заканчивал думающий робот. — Да слушаешь ли ты меня?!

— Извини, — смутился выдумывающий, — но вот ты говоришь: цель жизни в работе, но… для чего мы работаем?

— Для того, чтобы жить! — провозгласил думающий робот. — Если роботы перестанут работать, они превратятся в груду металла. И вообще, довольные не задают таких вопросов, их выдумывают те, кого что-то не устраивает в жизни. Чем в нашей жизни недоволен ты?

— Я доволен, — начал оправдываться тот, но какая-то мысль занимала его, и, забыв обо всех приличиях, он нетерпеливо заговорил. — Мне кажется, что живем мы из ничего и в никуда. Совершенно бессмысленно. Что-то потеряно нами в самом начале… Что-то самое главное! Вот и ищешь смысл где-то не в этой, не в нашей жизни, поэтому так притягивают к себе книги о людях. Да нет, не может быть, чтобы роботы могли сами придумать эти книги. Кто-то должен был им подсказать. Мне нет покоя с тех пор, как я открыл одно слово. Это слово — любовь! Ведь не было у нас ничего похожего…

— Фантазия роботов безгранична. Легенды о любви — это и есть истинное искусство. Лучшие творения роботов. И все-таки они всего лишь сказки, мечта, выдумка, вложенная в талантливые страницы. Ты думаешь, я такой уж сухарь? Нет, я же робот, я сам люблю сказки. Без мечты жизнь была бы гораздо беднее. В книгах мы мечтаем о разумных земных братьях, поэтому и наделяем людей разумом, чтобы через выдуманного человека еще раз взглянуть на себя со стороны. Фантазия, мой друг, это прекрасно! Конечно, если не доводить ее до абсурда Я вообще не понимаю, как можно быть таким доверчивым Может, ты действительно веришь, что роботов сделал! — люди?

— Но ведь кто-то же создал нас?

— Не верю! — воскликнул думающий робот. — Я не верю, ты разыгрываешь меня! Ведь всем известно, что был ряд причин, сложившихся в благоприятные условия для зарождения разумных роботов — единственной формы разума на Земле, а может, и во вселенной. Это случайная удача природы после многовековой эволюции, после проб и ошибок.

— Люди — тоже ошибка?

— Возможно, с них и начинала природа, но их разум оказался слишком недолговечным.

— Но, значит, он все-таки был?!

— Боже! Ты и меня запутал, — рассердился думающий робот и стал говорить еще вдумчивее. — Люди — это ступень, ведущая к существованию разумной жизни. Лишь ступень, и не более!

— Не знаю, — отвечал выдумывающий робот. — Все, что имеем, мы взяли от людей… В них же есть что-то недоступное нам. Не знаю… Я верю, и ничего не могу с этим сделать. И не хочу. С этой верой и жить интереснее! Я верю, что люди жили, делали открытия, писали стихи… Любили! Значит, они жили плодотворнее нас. Они были совершенно особенными, непохожими на весь остальной мир.

— Ты выдумщик, нет-нет, это не так уж плохо. Ты сам мог бы писать книги; попробуй, и подпишись именем человека. Может, и твою фантазию кто-нибудь примет за чистую воду.

— Значит, ты не хочешь даже предположить, что..

— Не хочу, не допускаю, и тебе не позволю! Если они были такими — твои люди, — что же привело их в один строй, что заставляет бессмысленно шагать вперед, заботясь только о пище и одежде. Да какая там забота: прожевать да проглотить! Ведь все необходимое готовим для них мы — роботы, не давая вымереть последним колоннам. Потому что мы — роботы — ответственны за каждый вид жизни на земле, даже за самый бесполезный.

И столько неприязни было в его взгляде, обращенном вослед людской колонне, которой он раньше упорно не хотел замечать, что выдумывающий робот сник.

— Может, это лишь первая ступень их развития? — только и спросил он.

— Нет, похоже, последняя.

— Неужели все кончится? Ведь люди создали роботов.

— А почему не наоборот? — невесело рассмеялся думающий робот. — Почему бы тогда не роботы создали людей?

— Давай просто предположим, — почти умоляюще посмотрел на него выдумывающий. — Ведь если даже на секунду предположить это, тогда мы обязаны им помочь. Обязаны! Ты вглядывался в лица их детей?

— Еще чего!

— Ты видел, какие у них глаза? Они будто помнят что-то неизвестное нам, чего их язык выразить не в силах. Они живые, настоящие!..

— Может быть, разумные?

— Да, да, да! Прислушайся к их разговорам — откуда они? Почему у взрослых пропадает дар речи? Знаю, знаю, что ты скажешь: пропадает желание подражать роботам! А их игры? Как похожи они на то, что пишут в книгах. Почему у них пропадает желание играть именно тогда, когда детей берут в общий строй?

Думающий робот пожал плечами. Беседа начала терять для него интерес.

— Тебе свойственно искать проблемы там, где все просто. Ты начитался красивых книг.

— Подожди, послушай, что я подумал! Они же люди! Они не могут, как мы, жить по заданной программе. Отсутствие мысли убивает разум. Нельзя, чтобы все было четко и ясно, чтобы с раннего детства все решали за них, разжевывали, обязывая принимать на веру чужие мысли и идеи. Невозможно идти всегда одним путем, не задумываясь, куда идешь. Если зрячему закрыть глаза и дать поводыря, он разучится видеть. Если мыслящего заставить верить всему, он разучится думать. Пусть бы они ошибались, спотыкались, останавливались, уходили в сторону и сами искали себе дорогу. Но оставались бы людьми. Господи, неужели все так просто? Нужен кто-то, кто споткнется и разрушит идеальный порядок. Пусть найдется такой чудак. Я читал — их называли чудаками. Пусть другие удивятся, рассердятся, пусть не поймут. Такие люди всегда были: незаметные, никому не известные. И выходит, незаменимые. Кто-то просто должен выйти из строя. Первым!

— Мда… — размышлял думающий робот. — Любопытно… Знаешь, по-моему, ты завыдумывался. Тебе не мешает основательно подтянуть гайки. Я поговорю о тебе в коми тете нравственного ремонта…


Уже давно исчезли из виду те, кто возглавляв колонну, а люди все шли. Шествие это было так же привычно и никем не замечаемо, как люди в свое время не замечали закованную в бетон реку, мелеющую среди шумного города…

— Когда я буду взрослым, — сказал мальчик, — я не стану ходить в строю.

— Станешь, — не поверила девочка, — так не бывает куда же ты тогда денешься?

И она крепче прижала к себе куклу-дочку.

А мальчик еще долго смотрел вслед бесконечно колонне.

Ольга Новикевич ДИРЕКТОР ЗООПАРКА

Никогда не замечал, чтобы на этой станции кто-нибудь сходил. Сколько раз, проезжая здесь, я видел абсолютно пустой перрон, аккуратный свежевыкрашенный вокзал, дома, утопающие в зелени, и никакого намека на жителей. И, главное, никто этому не удивлялся. Я тоже. Поезд открывал на пару минут двери, затем, коротко свистнув, трогался. И опять ни одного любопытствующего — почему даже в летний зной никто не удостаивает вниманием этот провинциальный городок?

С самого утра начав делать все наоборот, я и тут, неожиданно для себя, подхватил багаж и выскочил в уже закрывающиеся двери. Мне показалось или на самом деле в вагоне раздался дружный удивленный возглас.

Маленький чистый городок встречал чрезвычайно приветливо. Словно именно меня ждал в гости и теперь демонстрировал аккуратную зелень вдоль вымытых дождем дорожек, уютные скамейки-диванчики и витрины, выложенные сушеными сахарными дынями, жареными каштанами и всевозможными джемами. Вот уж город-сладкоежка.

Я вошел в первое попавшееся кафе и оказался единственным посетителем. Хозяин (наконец-то первый человек!) радушно улыбнулся и в мгновенье ока заставил мой маленький столик разной снедью. Улыбаясь, довольный произведенным впечатлением, уселся поодаль.

— Вы смеетесь? — спросил я, когда поел и увидел счет на мизерную сумму.

— Ничуть, — хозяин улыбнулся.

Я расплатился. Вроде бы надо уходить, но мной овладела какая-то сытая дремота.

— Ваш город такой милый, провинциальный, — попытался я завязать разговор.

— Ну отчего же? — медленно возразил хозяин кафе. — Не такая уж провинция… У нас нет ни театра, ни библиотеки, даже банального клуба любителей кошек или кактусов там… Но есть зоопарк!

— А гостиница у вас найдется?

Его улыбка сменилась задумчивым взглядом. Он, казалось, рассматривал на мне каждую пору, но с какой целью — я понять не мог.

— К сожалению, гостиницу сейчас ремонтируют.

На улице появились редкие прохожие, — кто с кошкою на руках, кто с белкою, сусликом, иные шествовали с собаками на поводках.

— Но вы можете снять превосходную комнату у директора зоопарка.

— В этом городе есть зоопарк?

Я подумал, что какой-нибудь местный житель завел зверинец и теперь на потеху публике именует себя директором зоопарка.

— К сожалению, есть, — тихо и грустно почему-то сказал хозяин. — Пройдете до конца этой улицы, свернете на следующую и там, около озера, увидите дом директора.


Высокий человек неопределенного возраста косил газон. На нем были мятые парусиновые брюки, широкая рубаха навыпуск. Солнечные очки то и дело съезжали на нос. Он снял их, как только я обратился к нему, и молча, с непонятым мне выражением, посмотрел на меня. Оказалось, что передо мною — сам директор.

— Могу я снять у вас комнату на несколько дней?

— Да, конечно, — охотно ответил директор, вытер потные руки о штанины и повел меня к дому. — Наверху три комнаты, здесь — две. Есть еще холл, библиотека и веранда. Пожалуйста, решите, где вам будет уютнее — наверху или внизу.

На мой вопрос о цене директор назвал такую цифру что даже из самой захудалой каморки меня бы выставили вон, предложи я такую плату.

— За такие деньги портье присматривает за собачкой, пока хозяин ее принимает ванну, — попытался я шуткой вернуть этого человека к реальности, но он, ничего но ответив, вышел в сад с явным намерением продолжать косить.

Выбрав самую маленькую комнату на втором этаже, я открыл окно. Перед домом с обратной стороны расстилался парк. Сквозь густую листву доносились крики животных и я удивился, почему не услышал их раньше.

— Я так и думал, что вы выберете эту, — приветливо сказал директор, внося в комнату мои чемоданы. Не обращая внимания на неловкость, с которой я попытался перехватить свои вещи, он тут же предложил: — Если вы не устали, могу показать вам своих питомцев.


Директор открыл невысокую калитку, и мы вышли к аллее. Среди деревьев стояли клетки, причем весьма странные. Многие состояли всего из двух стенок.

Горный козел раздумывал — перепрыгнуть ему через невысокую ограду или обойти ее.

Сквозь ячейки кроличьих клеток мог пролезть не только кролик, но и зверь в четыре раза больше этого кроткого животного, и я просто удивлялся — что они забыли на своих обглоданных пятачках, когда совсем рядом росла сочная трава и нужно было только к ней выйти?

Но апогеем всего был барс, сидящий на деревянном заборе, предназначенном ограничивать сферу деятельности этой дикой кошки. Признаюсь, на всякий случай я перешел на другую сторону аллеи и как можно спокойнее попытался спросить:

— Они все ручные?

В это время внушительных размеров бурый медведь лениво вышел из-за своей перегородки и лапой прихлопнул лягушку, прыгавшую нам навстречу. Довольно урча и не обращая на нас внимания, он размазал ее по пасти, а затем вернулся на место, не произведя никакого впечатления на моего спутника.

Директор не ответил на мой вопрос, будто его не было вовсе.

— Вон к той лисичке я подхожу в первую очередь, — весело сказал он. — Все-таки первый экземпляр.

Он протянул руку к пушистому существу с влажным черным носиком. Янтарно-желтые глаза недобро блеснули, и лиса мгновенно вцепилась в кисть директора.

— Ну, ну, милая. Пора оставить эти замашки. Старая история, — обернулся он ко мне. — Как дома, так и здесь.

Я подумал о лисе и возразил:

— Но в природе ей же необходима жестокость… Лисы должны, чтобы выжить, ловить зайцев, воровать кур…

— Нет, курятину она не любила. А насчет воровства… Нелогично. Разве она была голодна или не обеспечена?

— Я вас не понимаю.

— Посмотрите, какой отличный кабан! — воскликнул директор и тут же потащил меня к столбикам, наспех переплетенным веревкою. За ними возвышался грязный, резко пахнущий холм величиной в три здоровых свиньи. Холм встрепенулся, захрюкал, обнажая серо-желтые клыки на красных, словно кровавых, деснах. Малюсенькие глазки злобно сверлили нас…

— А это верблюд. Там — обезьяны. Хотите посмотреть на аллигатора? Вы, вообще-то, кого-нибудь из животных любите?

— Я? Не знаю, — в замешательстве отозвался я.

— Глядите, какой отличный бегемот. Глаза настоящие бегемотьи.

— Какими же им еще быть? — удивился я.

— Нет, знаете, могла произойти ошибка. Вы же, наверное, встречали собак с совершенно человечьими глазами?

— Чья ошибка?

Но директор продолжал:

— Много ошибок. Мужчины со слабыми женскими характерами и наоборот…

— Ничего не понимаю, — неприятное раздражение шевельнулось во мне. — Уж не хотите ли вы сказать, что эти звери искусственные…

И тут я осекся. Прямо надо мной висел громаднейший удав. Теперь я понял, что такое быть загипнотизированным кроликом. Я запомнил все, даже сколько чешуек у него между глазами, даже обе дырочки носа, а глаза сравнил с металлическими шариками из детских мини-игр, покрытыми черным лаком, но вот сдвинуться с места — не мог.

— Почему вы остановились? — спросил директор, дотрагиваясь до моего локтя.

— Ааа!.. — завопил я и бросился по боковой тропинке к озеру.

— Осторожно, там утки! — крикнул вслед директор.


— Утренний чай и вечерний кофе. Если вас не устраивает, можем поменять их местами, — предложил директор, когда я спустился утром на веранду. Головная боль мешала вспомнить — происходило ли все наяву или мне приснился дурной сон, навеянный ночными голосами обитателей зверинца.

— Не стоит из-за меня менять привычки, — вежливо заметил я.

— Скоро принесут газеты, а пока не хотите ли прогуляться по зоопарку?

— Нет!!!

Кажется, я вскрикнул слишком громко. Пуговицы на манжетах моей рубашки мелко задрожали, и мне стало трудно попадать чашкой на блюдце.

Газеты с их привычно избитыми фразами и привычный сорт сигарет на удивление быстро успокоили меня, вернули в нормальное состояние.

— У вас есть жена? — спросил я, намекая на ухоженность дома.

— В принципе есть, — равнодушно ответил директор.

— Она сейчас где-нибудь отдыхает?

— Скорее всего, спит. Она любит днем поспать.

Я улыбнулся, но директор продолжил:

— А ночью тявкает, иногда скулит.

Он говорил это спокойно и внешне ничем не походил на сумасшедшего. Я невольно сжался.

— Видите, какие следы оставляет, — директор показал мне руку со следами вчерашнего лисьего укуса.

— Это… это… ваша жена? — недоуменно спросил я.

— Да, — ответил он. — Мне надоело, что она пыталась строить из себя человека. Боже мой, хоть и не молодым, а каким все же глупым я был. Влюбился без памяти в эту особу — симпатичную, игривую, мягкую. Кто же знал, что у нее такие повадки. Залезть в чужой дом ей было так же необходимо, как для нас с вами высморкаться во время гриппа.

— Как, залезть в дом? Воровать? — не понял я.

— Да, самым настоящим образом. Где стянет доверие, где кусочек чести, а чаще всего хваталась за чужое счастье. Ловили, колотили. Клялась покончить, но не тут-то было. Хитрила, изворачивалась, так следы заметала, что только поражаешься. Но не зря сказано: все тайное становится явным. И люди, прознав о любом безымянном безобразии, стали на нее пальцем показывать.

— И вы превратили ее в лису? — осторожно спросил я, словно понял правила и включился в эту странную детскую игру.

— “Превратил” — сильно сказано. Я не умею ничего превращать. И вообще это невозможно. Вы сами- прекрасно знаете.

— Да, конечно, — быстро согласился я.

Директор достал новую сигарету, закурил и продолжил:

— Я просто загнал ее в угол и привел все доказательства.

— Доказательства чего? — глупо спросил я.

— Объяснил, что ей нечего делать среди людей и пора возвращаться…

— Я кажется, брежу. Ваши истории так занятны, вот только бы понять их… — пробормотал я.

— Я тоже сначала удивился, — невозмутимо продолжал директор. — Все-таки любил ее. А тут передо мной оказался рыжий комок шерсти, норовящий цапнуть. Очень уж обиделась она за разоблачение.

— И чем все это кончилось?

— А ничем. И не кончалось вовсе. Когда соседи узнали о моей бедной жене, они, с одной стороны, обрадовались — изрядно она успела им насолить, а с другой стороны, задумались. Через неделю привели ко мне нашу местную достопримечательность — парикмахера и спросили — кто это? Я ответил, что не знаю, надо понаблюдать, присмотреться… Но парикмахер не выдержал, так испугался, что добровольно стал крысой… Все думали, что только у меня такая способность — заставлять людей признаваться, кто он есть, но потом в нашем городе вдруг стали появляться собаки странных расцветок, кошки, вытворяющие то, что и не снилось нормальным кошкам… Одна старушка, говорят, предложила мужу стать попугаем. Он стал, но успел до этого доказать, что она из семейства грызунов. Почти в каждой семье появились животные. Правда, такой зоопарк только у меня. Согласитесь, не всякий захочет держать диких зверей, ведь это большая ответственность…

Нервно допивая пятую чашку чая, я осторожно спросил:

— Кого же напоминаю вам я?

— А как вы думаете?.. — сказал он, пристально глядя мне в лицо.

Евгений Носов ЗЕМЛЕЙ РОЖДЕННЫЕ

Повесть

Он проснулся за полчаса до общего подъема. Наскоро. позавтракал, выдавив полный тюбик питательного коллоида себе в рот, запил бульоном из-под крана. Потом быстро втиснулся в комбинезон и подошел к двери. Постоял, прислушиваясь, и осторожно выглянул из своего блока. На террасе никого не было. Тогда он вышел на террасу, бесшумно прикрыл за собою дверь и спешным шагом направился к спуску на нижние ярусы города.

Только бы никого не встретить, только бы не встретить, молился он своей обычной утренней молитвой. Он знал, что, кроме него, в этот ранний час бодрствовала в городе только дежурная смена, а сам город спал, и ему оставалось спать еще восемнадцать минут условно-ночного времени. И все же он не хотел быть замеченным кем-то.

Лифты включались с общим подъемом, и он спускался с яруса на ярус по обычной лестнице. Слабые дежурные светильники гоняли его нервную тень то впереди него, то позади. Дважды он резко оглядывался на свою тень. Впрочем, страха он не испытывал, просто не хотел, чтобы его заметили: слишком уж приметным он был, чтобы остаться неузнанным. Никого не встретив, он прошел уже почти половину пути, спустившись на четвертый ярус города, как услышал голоса — они приближались. Он быстро спрятался в тень лифтовой ниши.

— …что такое вкус? — услышал он конец фразы, произнесенной низким грубоватым, совершенно лишенным интонаций голосом.

— В каком значении? — спросил другой, но очень похожий на первый голос, только чуть с трещинкой — с хрипотцой.

— Из Совета пришло указание улучшить вкус коллоида.

— А-а, — понимающе протянул второй, — снова Герий чудит… В этом значении вкус — ощущение на языке, во рту, или свойство пищи, являющееся источником этого ощущения.

— Вот-вот, — подхватил первый, — значит, нужно улучшать источник. Выходит, Герию нужно, чтобы мы меняли рецептуру коллоида. А как улучшать, если состав до молекул контролирует Машина? И что значит — улучшать, если рецептуру составляла та же Машина?..

— Вот у нее и спроси, — равнодушно посоветовал второй голос, — или у самого Герия, раз он дает такие указания.

Двое в белых комбинезонах Пищевиков подошли к лестнице и стали спускаться.

“Надо же, — удивился он. — Пищевики — такая старая династия, а о вкусе говорят, как о чем-то отвлеченном…”

Он дождался, когда эти двое спустятся на следующий пролет, и, неслышно ступая, двинулся за ними.

Больше ему никто не повстречался на пути. Пищевики остались на ярусе Жизнеобеспечения станции, и он беспрепятственно спустился к подножию города. Выйдя из него, он осторожно ступил в темноту, ничем не подсвечиваемую, кроме слабого мерцания звезд, и медленно, но уверенно зашагал прочь от города.

Он торопился выйти на берег моря, чтобы не пропустить момент включения солнца.


Задребезжал требовательно зуммер. Конструктор покосился на слепой экран видеотора и неприязненно поморщился, представив на нем плоские двухмерные лица — не живые, а преобразованные, потерявшие свою живость в электронных цепях…

Запершись в своей лаборатории, Конструктор хотел скрыться от всего и всех. Он заблокировал автоответчик видеотора и не отзывался ни на какие запросы по связи. Закрыл глазки видеокамер, решетки звукоуловителей и речевого синтезатора Машины. Колония и Машина не должны были видеть его — одинокого и растерянного перед жестокой неумолимостью выбора. Конструктор боялся холодного рассудка Колонии, которая наверняка уже расценивает его двухнедельное самозаточение как уклонение от забот общества. Заботы же были — выжить и выполнить Программу, а Конструктор был необходим обществу, поскольку от него во многом зависела судьба Программы и ее смысл. Да и требовалось сейчас от Конструктора всего ничего — решить судьбу его новой модели; не губить же на такую малость драгоценное время.

Только решение к Конструктору не приходило И он уже перестал видеть смысл в самозаточении…

Он подошел к пульту видеотора, прикрыл ладонью фиолетовую кнопку отзыва, подержал так рук) и, заставив себя, с силой вдавил кнопку в пульт.

Сразу осветившийся экран показал часть зала Совета Колонии — просторное полупустое помещение с выкрашенными в небесный цвет стенами, с высоким куполообразным потолком. Перед камерой полукругом сидели в креслах пятеро членов Совета. Лица троих с застывшим на них единообразным выражением холодноватой надменности — крепко сжатые губы, недвижные и невидящие глаза — были как маски, рельефы, вылитые из одной формы. И позы их тел повторяли одна другую: прямые спины, прямые колени, руки — крест-накрест — на груди.

Конструктор не стал задерживать своего взгляда на этой троице и перевел его на близнецов, сидевших сбоку и чуть в отдалении. Эти члены Совета были тоже похожи друг на друга, но еще и на самого Конструктора. Такие же, как и у него, крутые угловатые лбы, те же, глубоко посаженные серые пристальные глаза, упрямые выпирающие скулы, резкие складки на чуть впалых щеках. Но их отличали взгляды внешне одинаковых глаз и мимика похожих лиц.

Бар сидел, глубоко откинувшись в кресле, и, исподлобья поглядывая на Конструктора, бесцеремонно покачивал ногой.

“Он уже решил, — встревожился Конструктор, заметив на губах Бара едкую ухмылку. И с какой-то обреченностью: — Опередил меня”.

Герий, второй из близнецов, сидел на краешке кресла, низко опустив голову, и, казалось, не интересовался происходящим; он развлекался с кибернетической головоломкой, одной из тех, что специально для него придумал и смастерил Бар. Как ни старался Герий скрыть свой интерес, однако Конструктор перехватил его быстрый косой, настороженный взгляд на экран.

Позы всех пятерых говорили о силе и здоровье молодости, а лица — о жестоком максимализме не слишком обремененного жизненным опытом духа. И цвет комбинезонов правителей Колонии словно нарочно был выбран — прохладно-серебристый. Совет Колонии — краса, гордость и надежда Колонии, неумолимый вершитель Программы.

Никто не выказал удивления неожиданным отзывом Конструктора. Рано или поздно ему все равно пришлось бы объясняться: Колония требовала решения и знала, что ответ будет, а раз сам Конструктор являлся членом Совета, то и ответ он должен сначала держать перед Советом.

Первым, как и ожидал Конструктор, заговорил Бар

— Конструктор, — без приветствия и предисловий, буд. то продолжая давно начатую беседу, сухо проронил он куда-то вниз, — мы преклоняемся перед твоими заслугами и безоговорочно признаем тебя самым талантливым из всех твоих предшественников. В этом нас поддерживаю все колонисты, с этим согласна и Машина…

Переполненная собственным достоинством троиц; церемонно качнула головами, как бы этим жестом удостоверяя слова Бара. Будто им пришла команда на поклон. Конструктор сдержанно улыбнулся наивной наигранности этой сцены: он понимал, что этим троим принципиально безразлична судьба его новой модели, она никаким боком не касалась их клонов, а вид всепонимания — это всего лишь игра в Совет.

Заметив улыбку Конструктора, Бар повысил голос:

— Но ты не защищен от заблуждений, даже при всех твоих достоинствах, и потому мы считаем, — он поднял голову и прямо посмотрел на Конструктора, — мы настаиваем, чтобы ты прекратил опыты с твоей последней моделью, твоим новым Оранжевым.

— Бар подчеркнуто произнес последние слова, как бы тем самым отделяя себя от Конструктора и его модели.

— Поведение Оранжевого раздражает колонистов, — продолжал Бар. — В Совет поступило множество заявлений и просьб изолировать его от общества. Особенно много их поступило в последнее время, когда ты прятался от нас в лаборатории. Впрочем, о жалобах ты и сам прекрасно осведомлен как член Совета. Но тебе еще неизвестно, что сейчас большинство колонистов и мы считаем Оранжевого опасным для окружающих. — Уловив маленькую паузу в речи Бара, троица враз согласую кивнула. — К тому же, — многозначительно добавил Бар, — заключение Машины гласит…

Конструктор спокойно принял выпад Бара о том, кто и от кого прятался, но упоминание о Машине возмутило его:

— Я тоже член Совета, — решительно остановил Бара Конструктор, правда, откровенно играя на эффект. — и без моего заключения ваше решение, пусть даже пол крепленное мнением Машины, будет несостоятельным. Или вы считаете заключение Машины вернее моего?!

— Нас большинство, — вставил Бар. — И даже без Машины большинство. Ты не подчиняешься мнению большинства? — с иронией спросил он.

— Я? — в тон ему переспросил Конструктор — Какому же большинству я должен подчиняться, твоему? — Бар котел что-то возразить, но Конструктор опередил его: — Кто дал вам право на суд?! — резко проговорил он. — Кто?..

Герий вздрогнул — головоломка выпала из его рук — и веси подобравшись, он вскинул голову, с испугом посмотрел на Конструктора. Похоже, он принимал это собрание Совета за простой фарс, но ни в коей мере не за судилище. А сейчас Конструктор будто вскрыл для него какой-то новый смысл.

Только, секунду помедлил Бар.

— Ты дал нам право на суд, — вдруг жестко выговорил он. — Ты сам, Конструктор, и твоя старость! — Герий сделал рукой протестующий жест, но Бар словно не заметил этого и продолжал: — Никто и никогда еще в Колонии не жил столько, сколько прожил ты. Ты сознательно нарушил регламент продолжительности своей жизни, не имея на это никаких прав…

И этот выпад Конструктор принял с достоинством. Конечно, это сверхцинизм, когда тебе напоминают о твоей задержке в этом мире. Словно напоминание только и служит для того, чтобы дать тебе вовремя понять о наступлении той роковой поры, когда нужно уступить свое место более решительным.

Да, он нарушил регламент жизни. Но пошел на это не ради собственной выгоды и не из пресловутого цепляния за жизнь, которой он не дорожил с самого рождения, а во имя истины, как бы громко это ни звучало, истины, которая другими может быть утеряна или не найдена никогда. Не забывал он и о законе ограничения жизни, принятом пятым поколением Колонии, едва не погибшим от перенаселенности. Только сейчас не те времена. Изменения в укладе жизни Колонии произошли качественные. Уже в прошлых поколениях поняли, что нерационально плодить несовершенные клоны, лучше клонировать тех, кто закрепил свое умение в каком-то деле, проявил себя. И во всех последующих поколениях, колонистов нужно только закреплять навыки, приобретенные их предшественниками. К тому же, для нормальной работоспособности Колонии и обслуживания Программы нет смысла в каких-то сверхнормативных колонистах. Такая установка сама по себе являлась ограничителем роста населения Станции. А закон о регламенте оставался формально-обязательным, но его придерживались, потому что пятое поколение заложило в Машину запрет на всякое изменение закона. И никто из колонистов не противился регламентному уходу из жизни. Да и что означал такой уход, если все остается в клонах? Но то, что обнаружил Конструктор, его клон не хотел понимать, — вот почему он задержался…

“И вот первая скрипка этого маленького оркестра уже спела ему прощальную песнь. Что же ты молчишь, вторая скрипка? Или ты считаешь, что твоя партия недостаточно наиграна?” Конструктору пришли эти не совсем ему понятные слова, когда он с надеждой смотрел на Герия. Но тот снова опустил голову книзу, будто лежавшая у его ног головоломка приковывала внимание.

— …еще сотни и сотни лет полета к Цели, а позади уже тысячи, — услышал Конструктор голос Бара и удивился обнаружив, что за своими мыслями прослушал многое и сейчас утерял связь.

— Но ты последний из Конструкторов. И вместе того, чтобы готовить себе смену, ты с каким-то непонятным усердием возишься с Оранжевым, будто он выше всего и всех в Колонии. Неужели не ясно, что если ты уйдешь без замены в ничто, нам нет смысла продолжать полет?

— Да-да, — немедленно отозвался один из троицы, — будет ли… иметь…

Бара заметно покоробил это ненужный сейчас лепет “большинства”, но он все же нашел в себе силы закончить в спокойном ироническом тоне:

— Или, может, нам восстановить клон твоего предшественника?..

Конструктор снова уловил связь: спектакль разыгрывался по железному логическому закону. Бар подготовил такие вопросы, даже постановкой которых он обеспечивал себе преимущество перед Конструктором. Потому что на них не могло быть ясных в своей логике ответов. Ясность же была нужна для подавляющего числа колонистов, в том числе и для троицы: двусмысленность, а еще более многозначительность не принимались никем в виду своей неконкретности и некорректности.

— Я должен отвечать? — спросил Конструктор у Бара, как у постановщика всего этого спектакля.

— Да.

— Трудно принять решение, не зная его истинности, — после паузы, как бы самому себе, сказал Конструктор.

Он внимательно оглядел членов Совета, как бы внушая им серьезность того, что готовился им открыть, и остановил взгляд на Герии: только он сможет и должен понять Конструктора, потому что только в него заложено понятие о душе И все уловки Бара отнять у него душу посредством киберголоволомок бессмысленно. Поведение Герия на сегодняшнем судилище вообще трудно считать логичным: душа, пусть и слабая, поднимается над логикой. Конструктор решил сказать об этом.

— В мире не все подчинено логике и рассудку, особенно для того мира, откуда мы пришли. В мире живого незримо, но присутствует то, что называется неопределенностью. И если равновесие вдруг нарушается, справедливо ли считать, что весы склоняются к верному решению?

Герий напряженно вслушивался.

Конструктор, ободренный его вниманием, понял, что пришла пора говорить еще яснее, еще конкретнее, говорить с той непреодолимой ясностью, которая будет достаточно прозрачна для Герия и Бара. Он хорошо знал: для остальных членов Совета все выраженные им мысли будут всего лишь набором каких-то, далеко не всегда понятных, слов. Но на Герия он рассчитывал. Он знал, что если его слова до кого-то дойдут, то, прежде всего, до Герия.

— Вы требуете от меня определенности, — в голосе Конструктора сквозила запальчивость, — но я подчеркиваю, что практически на любую ситуацию можно накрутить сколь угодно вариантов решения. Все зависит от наклонностей принимающего такое решение. Плохо бывает для дела, когда эти наклонности оказываются сплошь одинаковыми, потому как отсутствует при этом борьба за истину; из альтернативы выбирается простейшее.

— Так и в случае с моей последней моделью. С моим новым Оранжевым, — повторил он специально для Бара. — Вы нашли простейшее — уничтожить… Я же нахожу в нем существенные отличия от всех клонов Колонии, я нашел в нем непонятное и для себя. А из непонятного всегда следует неопределенность. Как же я в таком случае могу уничтожить модель, не разобравшись, тупиковая это ветвь или, напротив, прогрессирующая?

— Если я сам сомневаюсь, то как же я могу обучать других? Не могу же я передать ученикам свою беспомощность. Да и не хочу, чтобы и они были попрекаемы Советом за неопределенность! Так не лучше ли, — Конструктор с горечью усмехнулся, — не проще ли поставить новым Конструктором колониста, заранее лишенного сомнений! Тем более, что в таковых на Станции недостатка нет. Взять того же Вита или геном моего предшественника, который создал Вита… Ну, а моделирование… Если не я обучу, то Машина подскажет: уж она-то начисто лишена сомнений…

Лицо Бара напряглось, резче обозначились складки на щеках, взгляд стал колючим: он понял, к кому Конструктор обращал свои последние сказанные слова и по кому они били.

— Конструктор, — стараясь голосом не выдать своего волнения, вымолвил Бар, — ты говоришь очень красноречиво, но нам неясен смысл в твоих рассуждениях.

— Непонятен? — притворно удивился Конструктор… Это кому же: тебе, Герию, или?.. А я думал, что ты прекрасно меня понял. И особенно про Машину…

От Конструктора не ускользнула и усмешка на лице Герия, который наконец-то поднял голову.

— Непонятен нам, — упрямо повторил Бар. Он тоже понял свою ошибку, произведенную собственной несдержанностью. Вопреки всем клонам — прошлым и настоящим — Бар считал Машину просто механизмом и не обожествлял ее, как все. И Конструктор и Герий знали об этом. Знали они также и об отношении Бара к клонам, и к членам Совета, которых он привлек на свою сторону. Сейчас же, когда Конструктор исподволь намекал об этом, тем самым он только дальше уводил на свою сторону Герия, занимавшего до этого нейтралитет.

За разговором Бар упустил из виду троицу, и теперь уже поздно было подтягивать их понимание на нужный уровень. Конструктор не давал передышки: он сыпал такими словами, которые, несомненно, были знакомы троице, но в новых сочетаниях теряли для них всякий смысл И никто из троих уже не знал, где поддакивать, а где отрицать. Это было заметно по ним: спесь с них слиняла, их лица стали постными.

Вышло так, что Бар остался в одиночестве. В одиночку же ему ни за что не переубедить Конструктора.

— Но существует же Цель, — попытался примирить спорящих Герий. Голос его прозвучал жалко и просительно. — Есть Программа — Он осекся, наткнувшись на полный сожаления взгляд Конструктора.

Заминкой тут же воспользовался Бар.

— Во имя Цели, во имя Программы, — несколько торопливо заговорил он, — мы настаиваем на прекращении опытов с новыми моделями. Оранжевый должен быть нейтрализован. — Вот здесь пришедшая в себя троица не враз, но кивнула. — И во имя будущего, — сыпал Бар высоко парными словами, — мы настаиваем на том, чтобы ты, Конструктор, готовил себе замену. — Здесь последовал уже более согласованный кивок. — И приступай к этому немедля. Таково решение Совета!..

Связь резко прервалась. Слишком поторопился Бар, и Конструктору не удалось видеть реакции остальных членов Совета. Но он, глядя на опустевший экран и будто продолжая разговор, размышлял вслух:

— Возможно, ты прав. И даже все вы правы в своем осуждении — будущее для вас. Это вам жить и работать дальше, мое же время кончилось. Но за мной прошлое. Мои сомнения, мои ошибки и удачи, вся работа над созданием нового. И от лица этого прошлого я заявляю вам — мы не вправе принимать решения по Оранжевому. Не можем по очень простой, но многое усложняющей причине: мы не люди…

Он замолчал. Долго и пристально вглядывался в экран, словно надеялся, что его слышат близнецы, так похожие друг на друга и на него самого…

Его могла слышать Машина, Даже наверняка она слышала и записывала его слова в свою память. Только он не боялся Машины: ей не дано было понять сказанного. И эти слова осядут где-нибудь на кристаллах памяти переориентированными диполями, пока их не сотрет время.


Он успел. Высоко вверху вдруг вспыхнул и засиял багряно-красный шар. Сияние ширилось, разгораясь, заливало пламенем пространство под сводами Станции. Накалялось…

Тихо зашелестело о берег море. Небольшие пологие волны сладко потягивались по гальке, будто море расправляло затекшие за ночь мускулы. И сразу же от него потянуло прохладой.

Солнце раскалилось уже до оранжевого, а море все еще оставалось темным, не желая расставаться с негой. Но по мере того, как все ярче, все ослепительней разгоралось светило, море нехотя открывало свою глубокую синь.

Он знал, что высоко под куполом Станции установлены мощные светильники, которые и освещают все, что находится под ними, а в море скрыты наклонные вибраторы, вызывающие рябь на поверхности моря и прибой. Он знал об этом с детства. И все же приходил сюда. Здесь, со многим известным ему, было много неизвестного. Почему так медленно разгораются светильники, зачем нужен городу такой огромный купол над ним, для чего море и волны? Почему берег в некоторых местах песчаный, в других — галечный, а далеко в стороне, там, где сходятся с куполом берег и море, высятся, нелепо громоздясь, скалы? К чему все это, если вся жизнь Колонии заключена и проходит в городе?..

Много на Станции было неизвестного и непонятного, но никто ничего не мог объяснить. Так нужно, так есть — и только.

А ему нравилось самому “открывать” солнце, он хотел чтобы море просыпалось только при его появлении на берегу, и сам берег, усеянный мелкими окатанными камешками, был для него одного.

Он недоумевал, почему все это оказалось никому не нужным; и, кроме него, сюда больше никто не ходит А он любил все это. И чувствовал во всех, на первый взгляд, несуразностях и излишествах потаенный смысл и значение. Неспроста все было так устроено. И он придумывал всему свои объяснения.


Конструктор запросил у Машины досье Оранжевого.

В который уже раз внимательно просмотрел результаты анализов и тестов, всю программу работ с моделью Еще раз прочел заключение Машины. “Модель 133, дубль 4/2 может причинить вред Колонии, поскольку нельзя с достаточной степенью достоверности построить логические обоснования ее поведения. Алгоритм поступков модели не закономерен и не поддается прогнозированию. Программа мышления модели 133, дубль 4/2 составлена некорректно имеется целый ряд неконтролируемых параметров. Как то…” Дальше Конструктор обычно не дочитывал.

“Конечно же, Совет прислушался к мнению Машины ведь и меня она уличила в отходе от принятых норм, — думал Конструктор. — Только Машине не дано понять, что истины, сформулированные в ее памяти, могут быть и постулативными, построенными на умозрительных заключениях конструкторов, когда-то работавших с ней. Да и что Машина, она всего лишь контрольная форма для нас ее мышление — это мышление первых поколений Станции. А мы как-никак опередили ее уже на двадцать поколений. Если я введу в Машину не подкрепленный обоснованием параметр, то получу всего лишь новы постулат, удобный для меня, и помеху в поиске истин для следующих поколений. У Машины нет чувств, стало быть — и сомнений. Она будет все принимать так, как это ей зада но. И ей никогда не понять, почему у модели может быть непрогнозируемый поведенческий алгоритм, если я ж введу в Машину новую доктрину. Может, так и поступить?.. А имею ли я на это право?..”

Он вызвал на связь своего помощника.

В свое время Конструктор выделил Вита из общей массы колонистов, как возможного своего преемника. По жалуй, никто в Колонии не обладал такими обширными познаниями, какими обладал Вит. Только он мог продолжить выбранную наугад из памяти Машины мысль, ответить на любой заданный ею вопрос. Но когда Конструктор понял, что Вит не мог пользоваться своими знаниями — они были ему просто ни к чему — и употреблял их только для цитирования чужих мыслей, то глубоко сожалел о своем выборе и том кропотливом труде, что вложил в своего помощника. Тогда же Конструктору открылось, что превосходная память не является первоосновой ума. И к Машине он стал относиться прохладнее, что, впрочем, только пошло ему на пользу.

К сожалению, менять Вита не имело смысла: почти рее в Колонии были одинаково умными и однообразно толковыми, однако, в решении лишь недвусмысленных задач. Близнецы были выше большинства. Только Бару и Герию было под силу оперировать своими знаниями., выделять единственно верное из множеств и принимать компромиссные решения.

И напрасно Бар укорял Конструктора в отсутствии у него достойных учеников. Сам Конструктор знал, что только один из близнецов сможет стать ему заменой и верным продолжателем Программы, ее главной сути — создания человека. И, скорее всего, новым Конструктором станет Герий — предпоследняя модель, потому и, передал ему Конструктор как завещание свои мысли о неопределенности.

Но почему так настойчив Бар в своем желании изолировать Оранжевого от общества? Что это, действительно отрицание жизнеспособности новой модели, или опасение за лидерство в Колонии? Однако никто всерьез не принимает Оранжевого, да и сам он не подает к тому поводов, чего же тогда бояться?..

Вит не заставил себя долго ждать, похоже, он нарочно отирался вблизи телекамер, чтобы показать свое рвение к исполнению поручений Конструктора. Его круглое добродушное лицо во весь экран просияло простецкой улыбкой: он явно был очень доволен, что Конструктор вспомнил о нем.

Непонятно отчего, Конструктор почувствовал вдруг острое отвращение к дежурной улыбке своего помощника, к его подобострастию, к нему самому. Наверное, потому, что не увидел Конструктор мысли за улыбкой. Нет забот, вызываемых умом, нет и сомнений…

— Где Оранжевый, Вит?

— На побережье, — с безмятежной улыбкой на лице, благодушно отозвался помощник. Мол, где же еще быть этому чудику.

— Чем занимается?

— Оранжевый? — переспросил Вит, будто речь шла еще о ком-то. — Мне его занятие непонятно.

“Непонятно” — и все, будто за этим словом и не должно ничего следовать. Вит как бы застраховался словом от понимания, воздвиг непроницаемый барьер перед осмыслением.

— Разыщи Оранжевого и наведи на него камеру, — отвернувшись от экрана, чтобы не видеть больше слащавого лица помощника, недовольным голосом проговорил Конструктор.

Он не сразу отыскал на панораме побережья, что давал ему Вит, маленькую яркую точку на сером фоне

— Прибавь усиление! — раздраженно приказал он, когда понял, что Вит не додумается сделать это сам

Оранжевый сидел возле самой линии прибоя. Серые ленивые волны размеренно и методично подкатывались к его ногам, пытались достать до кучки камней, сложенной им между ступнями. Видимо, и они хотели узреть что-то такое, что обнаружил Оранжевый в простых камнях, которые море лизало сотни лет, не находя в них ничего. Но им никогда не дотянуться до кучки, потому что у вибраторов, создающих волнение, однажды и навсегда заданы ритм и амплитуда.

Оранжевый играл камешками. Ни один житель Станции никогда не позволил бы себе такого пустого времяпрепровождения. Ведь игра не относилась к разряду работы И если кто играл в детстве, то это лишь для приобретения необходимых для будущей работы навыков, потому и игры были взрослыми…

Многие колонисты заняты сбором информации по пути следования Станции: память Машины пополняется вес новыми и новыми данными об окружающем мире. Другие систематизируют информацию по значимости и составляют безответные отчеты на далекую Землю. Третьи прокладывают курс станции-корабля к Цели, еще не близкой, но уже и не столь далекой. Вычислителями давно просчитано, когда и. какому поколению выпадет достигнут! Цели, — до нее оставалось еще девять поколений… Остальные колонисты обеспечивают функционирование сие тем Станции, отражают метеоритные атаки и поддерживают жизнеспособность Колонии.

Станция была подобной совершенному заводу-автомату с замкнутым на себя циклом производства: все колонисты в совершенстве владели своими ремеслами, заучен но и точно выполняли условия Программы, ни на шаг в сторону не отходя от нее, исполняли все рекомендации и приказы Совета Колонии. Даже возникла и укрепилась семейственность в выполнении определенных работ, до того четко были отлажены все производственные системы и отношения. Так, практически без усовершенствований, тринадцать поколений подряд продолжается клон пищевиков, десять — энергетиков, по восемь — у двигателистов, астрономов и навигаторов. Эти последние три клона имели по своему представителю в Совете, составляли одноликую троицу.

То, что Совет, колонисты и Машина не усмотрели в играх Оранжевого полезной занятости, так и должно было случиться в этом узко специализированном обществе: для нормальной работы автомата лишние детали не нужны, поскольку они привносят только вред. Зачем же тогда нужен Оранжевый с его чудачествами?.. Ни один клон не принял его в свою семью…

Конструктор понимал, что отторгнутый всеми Оранжевый все же нашел себе занятие по душе, и не без смысла проводил свое время. Он не мог объяснить, почему именно такое занятие, но чувствовал, что и оно должно нести какую-то пользу. Он понимал также и то, что Оранжевый просто не мог вести себя иначе.

“Понимаете, Конструктор, — говорил он, — я не могу работать, сколько ни заставлял себя, так, как работают клоны специалистов — примитивно и скучно, а работать лучше мне не дают. А ведь знания у меня и у них одинаковые, потому как все учились у Машины. Значит, я не могу навредить. Есть работа, есть обязанности у специалистов, но нет интереса, нет искры…”

Оранжевый прекрасно сознавал свою неестественность в этом мире, и он уходил от него. Не озлоблялся, не приставал ни к кому с переустройствами, поскольку не было в том толку, просто уходил на берег и дни напролет просиживал там, играя камешками. Только в трех местах на Станции он мог вести себя так, как желал: в своем блоке на седьмом ярусе города, в лаборатории Конструктора, и еще в его распоряжении было все огромное побережье. Игра же с камнями не мешала ему думать, а море и уединение лишь способствовали спокойным размышлениям.

Оранжевый комбинезон его — это была штатная форма всех новых моделей, не утвержденных для клонирования, — привлекал взгляды колонистов, отдыхающих по регламенту на террасах города. Он отвлекал их от прослушивания информационного вестника Машины, раздражал своей яркостью и напоминанием, что работы по совершенствованию еще не завершены, и что имеющиеся клоны, даже утвержденные конструкторами многих поколений, все же не являются совершенными. И в жалобах в Совет говорилось, что Оранжевый мешал клонам жить и работать, а своими нелепыми поступками принуждал тратить время и энергию на толкование его некорректного поведения.

Двое колонистов из клона Обеспечителей Программы повредили свои мозги в тщетных попытках установления прогнозов поведения Оранжевого. Косвенно в этом повинен был и сам Конструктор — это он посоветовал тем двоим заблокировать нервные центры мозга, ответственные за перегрузки.

А Оранжевый выходил к морю, усаживался на холодные камни и принимался за свое занятие. Он поднимал то один, то другой камешек и подолгу с пристальным вниманием разглядывал каждый. Он то совсем близко подносил камни к глазам, будто хотел проникнуть взглядом в их структуру, то отстранял их на вытянутую руку, закрывал ими солнце, словно надеясь, что оно вдохнет жизнь в холодные камни. А то и просто сидел обхватив колени руками, — и смотрел куда-то вдаль — за море, в стену обшивки Станции. Или, повернувшие! лицом к городу, разглядывал его этажи и террасы, наблюдал за размеренной до минут жизнью колонистов.

“Но почему у меня нет уверенности, что его поведение — вызов? — подумал Конструктор уже в десятый или сотый раз. — Ведь все внешние проявления поступков Оранжевого могут говорить только о том, что он игнорирует общество, его окружающее. Сам же он рад был не выделяться, согласен был целиком раствориться в обществе. Но с одним только условием, чтобы его приняли таким, каков он уже есть, чтобы не смотрели на него как на урода, не пытались лечить перевоспитанием под общую массу, когда он захочет заниматься “необщепризнанными” делами. Один против всех?..”

— Вит, ты меня слышишь? — спросил Конструктор.

— Да, — немедленно отозвался помощник и влез в камеру, заслонив собой побережье и Оранжевого на нем.

— Скажи мне, почему ты находишь занятие Оранжевого непонятным?

— Потому что у нас не принято так делать, — не задумавшись ни на секунду, ответствовал Вит. — Потому что его занятие не несет пользу Колонии и Программе.

— Уверен в этом? Может, именно он занимается полезным для Программы делом?

— Машина не знает таких поступков. Так поступали только люди и лишь те, которых приводили как- отрицательные примеры. И в Программе нет указаний выходить на берег и сидеть на камнях.

— А может, принять? И пусть тогда кто захочет — играет камешками или… просто отдыхает. Можно и без пользы. Ведь совсем не обязательно всем знать то, что знает Машина. Можно и без ее указки жить.

— Если ты, Конструктор, если Совет и Машина найдут занятия Оранжевого полезными и примут их, тогда что ж, тогда я — пожалуйста. Только не пойму — зачем нужно принимать такое?..

— Затем, что жизнь — это не только работа, — сказал Конструктор. — Что-то должно существовать и помимо нее.

— Наше общество достаточно высоко развито и органично, чтобы не дать себе размениваться по пустякам. — Вит слово в слово повторил высказывание конструктора двадцать первого поколения, большого оригинала, главной особенностью которого было владение словом. Даже странно было, как при его риторических наклонностях он сумел вырастить того, кто стал прообразом Конструктора. Однако его изречениями до сих пор частенько пользуется Машина в своих демагогических нравоучениях.

— Люди не считали пустяками искусство, игры, любовь…

— Я знаком со всеми значениями этих слов, но мне непонятен смысл в них, они означают все и ничего. Некорректно. Кроме того, эти слова очень часто пересекаются друг с другом, одно и несколько могут составлять новые понятия, бывают частными в общем и общими в частном одновременно, что еще дальше отдаляет смысл…

— Ты, Вит, просто!.. — начал с раздражением Конструктор, но сдержался и спросил спокойнее: — Ты считаешь, что мы развиваемся на единственно верном маршруте и наши действия при этом оправданны?

— Правда на стороне Совета и Машины, потому что они считают верными наши шаги.

— Однако люди считали, что правда говорится только о прошлом, когда его нет, или о будущем., которого еще нет. Потому как в настоящем у нее всегда много противников. Вот хотя бы отношение Совета к Оранжевому, ведь у меня, у Совета и Машины, да и у самого Оранжевого — у каждого своя правда. Смотри, сколько ее!.. Хотя, — Конструктору вдруг наскучило говорить с Витом, — оставим это. А сейчас приведи Оранжевого ко мне в лабораторию, — сухо приказал он.

Он видел, как Вит с двумя дюжими хмурыми охранниками из клона Службы Безопасности Колонии подошли к Оранжевому и стали у него за спиной. Вит и здесь остался верен себе — рациональность во всем, — если есть опасный элемент, то обязательно привлечение СБ; не столько для безопасности, сколько для порядка и соблюдения установок.

Оранжевый будто и не слышал шагов, сидел, низко опустив голову, и осторожно поглаживал пальцами камни у своих ног.

— Встань, — сказал Вит.

— Зачем? — не поднимая головы, глухо спросил Оранжевый.

— Приказ Конструктора.

Оранжевый медленно, будто с неохотой повернул го лову и искоса посмотрел на Вита.

— Он что, вышел из лаборатории?

— Нет, он там и остается, — отозвался Вит, не определив иносказательности в словах Оранжевого.

— Может, он что просил передать мне?

— Информации не получал. Пошли.

— Значит, за мной уже послали… — Он немного по молчал, снизу вверх разглядывая Помощника Конструктора и охранников.

— Послушай, Вит, — вдруг спросил он, — ты когда-нибудь приходил на берег просто так? Посидеть, подумать, послушать, как шумит море, как потрескивает перекатываемая прибоем галька. Ты обратил внимание, что ни один камень не похож на другой? Что все они какие-то особенные, и каждый будто сам по себе даже в куче?

— Если бы не приказ, я и сейчас сюда не пришел бы, — равнодушно ответил Вит и улыбнулся наивности Оранжевого. — Мне нет дела до камней и воды. Я вообще не вижу ни в чем этом смысла. — Он брезгливо ткнул носком ботинка в гальку.

— А как же люди? — спросил Оранжевый. — Ведь для чего-то они построили это побережье?..

— Приказали, верно, вот и строили. А мне понимать людей не приказывали.

— А сам ты не хочешь понять?

— Если бы приказали, то понял бы, — без тени смущения сказал Вит. — А вот ты не исполняешь приказов.

— Ну что ты все о приказах! — Оранжевый поморщился. — Сам ты чем занимаешься без приказаний?!

— Тем, что предусмотрено Программой, — саморазвитием, — невозмутимо проговорил Вит. — К тому же, ты знаешь, я утвержден на Совете для клонирования: у меня есть семья — трое здоровых мальчиков и… — Он замялся.

Конструктор понял сразу, чем была вызвана заминка его помощника, и чуть было не рассмеялся, вспомнив о своей маленькой мести Виту за его скудоумие.

Согласно Программе конструктор пятнадцатого поколения (счет поколениям велся по времени работы конструкторов на своих постах) сконструировал для клона женскую особь. Ему и его последователям удалось после многих попыток с максимальной достоверностью воспроизвести физиологию и анатомию женщины в модели… Она была даже способной вынашивать свой клон в себе. Но дальше дело осложнилось. Конструкторы усомнились в необходимости такой особи для Колонии, поскольку она, кроме своей анатомии, не была отличимой от остальных моделей клонов. А клоны без всяких осложнений прекрасно развивались в автоклавах, где, к тому же, можно было контролировать все этапы эмбрионального развития и вносить необходимые коррективы в развивающийся клон. Но отменить пункт Программы ни у кого не хватило духу. Ограничились тем, что Женщина подвергалась клонированию только раз в поколение.

Впрочем, и сам Конструктор долгое время находился в замешательстве, получив Женщину по наследству. Легче было принять позицию предшественников, но он все же нашел в себе силы и терпение пойти дальше. Он загонял до испарины Машину, переворошил ее память, — и память, доставшуюся от людей, и приобретенную уже в полете. С неимоверными трудами собирал он крохи из ворохов оптических дисков с художественной и специальной литературой, мало что понимая в искренности человеческих поступков и, подчас, удивительной логике толкований их. И в конце концов все же создал свою Женщину.

Это оказалась, пожалуй, самая неудачная модель Конструктора: противоречивая в абсолюте и очень вздорная особа. То она требовала увеличить клон женщин с условием, однако, что вынашивать этот клон она будет в себе, то с не меньшей категоричностью настаивала, чтобы ее — разобрали на компоненты раньше регламентного времени и никогда более не клонировали. Особенно Конструктора поражало, что Женщина как-то мало связывала свое существование в Колонии с жизнью клонов, у нее даже святое для всех понятие “Программа” имело нулевой уровень. Она была замкнута на себя.

Странно было, что достигнуто это было всего лишь сочетанием пептидных молекул в мозге Женщины, которое Конструктор составлял по описаниям женщин из литературы. Где-то чуть добавил эндорфинов и вазопрессина для модулирования настроения, где-то убавил антипсихопатические пептиды… И такое неожиданное явление! Химия оказалась способной коренным образом преображать психику даже апробированной модели.

Вообще-то подобные особи никогда не выходили из стен лаборатории, такие модели разбирались на компоненты. И Конструктор, чтобы сохранить свою Женщину, вынужден был “усмирять” ее, выбирать для своей взбалмошной модели иное соотношение нейропептидов, вызывающих сильные эмоции, гасить очаги возбуждения. Тогда Женщина стала послушной и покладистой и только чуть-чуть отличалась от многих.

Однако Конструктор не считал свою неудачу поражением. Годы кропотливого труда над созданием Женщины научили его бережному отношению к моделированию, заставили его забыть установившийся в конструировании метод проб и ошибок. Он понял, что нейропептиды — чрезвычайно сильно действующие регуляторы характера и пользоваться ими нужно крайне рачительно, тщательно подбирая по одной молекуле и выверяя их соотношение в организме. Характер, как и способность к абстрагированию, одним вспрыскиванием не сотворить, даже при самом благоприятном раскладе нейропептидных регуляторов в организме характер еще нужно долго воспитывать. Но именно об этом ни на оптодисках, ни в кристаллотеке прямых сведений не было. Человек пользовался своими способами обучения, но это не было применимо здесь. И тогда Конструктор решил добывать сведение сам. Прежде чем ввести в модель новую рецептуру, он сначала вводил ее себе…

Потом были Бар и Герий. Новые годы упорного труда. А неудачная модель все еще носила оранжевый комбинезон — Совет решил клонировать Женщину для новы поколений по старому образцу. Она никому не мешала и тихо себе жила в своем блоке, так что никто ее не замечал и со смиренной покорностью ожидала окончания цикл поколения.

Изредка Конструктор вспоминал о Женщине, и тогда неприятное чувство терзало его: как ни охладел он к своему детищу, как ни беспомощен он был что-то изменить к лучшему, над ним все еще довлела вина за недоконченность, за недодуманность.

К тому времени подрос Вит — последняя модель предшественника Конструктора, сотворенная им за три года до истечения регламента жизни. Интерес. И потом разочарование. Передозировка окситоцина, которую сделал предшественник для своей модели, не дала хорошего результата. Тогда Конструктор и перепоручил Женщину своему помощнику.

Сейчас Вит заметно мялся, не зная, что сказать Оранжевому о Женщине, работу над совершенствованием которой поручил ему Конструктор. Скоро уже двадцать лет, как тема “висит” на нем, и за все это время Вит ни на шаг не приблизился к пониманию вопроса. И он тоже ждал, когда истечет регламент жизни Женщины и вопрос закроется сам по себе.

Конструктор все же сдержал в себе смех, увидев, как болезненно исказилось лицо Оранжевого. Ведь и его считают в Колонии неудавшейся моделью. Уродом. И Конструктор вновь устыдился своей слабости перед Женщиной.

— …опять же, я работаю, — наконец нашелся Вит. — Постоянно советуюсь с Машиной, пользуюсь ее знаниями для совершенствования себя и своего клона.

— А свои знания у тебя есть? — раздраженно перебил его Оранжевый. — Ты можешь ими пользоваться, можешь передать своим детям?..

— Ты хотел сказать: своему клону, — поправил его Вит.

— Какая разница, — отмахнулся Оранжевый. — У тебя есть что-нибудь свое, чем ты отличаешься от других?

— Я — Помощник Конструктора, — напыщенно известил Вит.

Оранжевый сожалеюще вздохнул и покачал головой.

— Я не о том тебя спрашиваю, кем ты назначен, — сказал он немного уставшим скучноватым голосом. — Ведь мир, Вит, удивительнейшая штука, это нужно обязательно увидеть и удивиться. И даже Машина тебе не даст ничего, если ты будешь оторван от мира и зажат только в своей черепной коробке. Тебе не узнать его красот, не разгадать тайн, если ты будешь оставаться таким, как есть сейчас. Кроме того, что знает Машина, ты не узнаешь ничего нового. Новое ты сам должен открывать — хотя бы для себя! Хотя бы для того, чтобы передать детям не перекисшие в тебе знания Машины — они и без тебя возьмут, у Машины все, чем она обладает, — а именно твое отношение к миру, к новому. Твое отношение! — отчетливо повторил Оранжевый. — И чтобы твои мальчики не были до мелочей похожи на своего скучного наставника, а имели каждый свое, отличающее его от всех. Мне кажется, именно этого ждут от нас люди, создавшие нас и — составившие Программу…

— Слушай, Оранжевый, — остановил его Вит, — пойдем. А? Приказано же…

Оранжевый резко крутнулся на месте, так, что галька под ним заскрипела, развернулся к Виту.

— Да ты взгляни только! — он подхватил горсть камней и протянул их Виту. — Вот смотри, — сказал он, — я знаю об этих камнях то, чего не знает Машина!

— Машина знает все, а ты не можешь знать больше, — нравоучительно заметил Вит.

— Да, но я их открываю!

— Ну пойдем…

— Ты только присмотрись внимательней и увидишь, как прекрасны эти камни! — в запальчивости доказывал свое Оранжевый. — Посмотри, сколько в них добра и света. Это они только на вид такие холодные и неживые, а на самом деле… На самом деле — они живые! — Он порывисто поднялся и протянул к самому лицу Помощника Конструктора сдвинутые ковшиком ладони с камнями. Голос его дрожал, будто то, что он собирался сказать, могло каким-то образом изменить положение. — Видишь, они светятся, горят изнутри… Как… — он на мгновение задумался, подбирая подходящее слово: — Как глаза амазонок!..


Конструктор послал запрос Машине, и она тотчас ответила: “Амазонки — мифический воинствующий народ, якобы состоящий из одних женщин”. Он собрался было уточнить, что значит “мифический”, но передумал, предчувствуя за этим словом новую вереницу незнакомых Конструктору символов человеческих характеристик. Достаточно уже было упоминания женщин…

Толкования всех слов, что имелись в памяти Машины, из всех колонистов знал только Вит. Потому, наверное, конструктор прошлого поколения считал его венцом своего творения. Сам же Конструктор у предшественника был только переходной, моделью, в чем-то случайной — не совсем удачной, но и не слишком плохой. Однако Конструктор не завидовал феноменальной памяти Вита — зачем, если есть Машина? И, “отложив” непонятное слово до лучших времен, он снова стал смотреть на экран.


— …ты видишь, как играют они цветом? А вы? — спросил Оранжевый у специалистов клона СБ, с унылым равнодушием наблюдавших за происходящим. Для них не существовало оценок времени, и они запросто могли простоять на побережье до бесконечности, или пока не дождутся от Вита новых указаний — таково было их предназначение. — Вы видите?.. Повернешь камни к солнцу, и они как бы наливаются его чистотой и силой, свободой и нежностью. Но едва закроешь от них солнце, они враз тускнеют, будто затаиваются. Видите? — Он встал к солнцу спиной и прижал ладони с камнями к груди.

Но они ничего не видели: они ждали указаний. А Вит задрал голову к куполу и с удивлением разглядывал светильники.

— Скажи, Вит, Машина знает об этом? Нет! — сам себе убежденно ответил Оранжевый. — Она не может этого знать, потому как я придумал это? Она не может знать и потому, — что в нее заложено лишь определение. Что камни — это твердая горная порода кусками или сплошной массой. Вот так и ты, Вит, и эти с тобой. И все, кто не хочет ничего видеть за прописями, кроме простого копирования их… Твердая порода!..

— Пошли, — Вит, насмотревшись на яркие светильники, теперь щурился, глядя на Оранжевого.

— Посмотрите же!.. Это искусство природы, ее естество!..

— Неужели ты не знаешь, что на Станции все искусственное, сделанное людьми? — со снисхождением спросил Вит. — И солнце, и море, и камни твои, и ты вот тоже — все искусственное.

— Но люди создавали с живого! — Оранжевый в отчаянии зашвырнул камни далеко в море. — А ты попробуй увидеть красоту в искусственном мире и тогда поймешь, для чего он был создан, сделан людьми. Это все для нас! Для того, чтобы и нам стали нужны простор под куполом, камни и волны. Чтобы мир обрел смысл…

— Теряем время…


В угол экрана неожиданно вклинилось изображение Бара.

— Ну что, Конструктор, убедился, что твоя новая модель не подходит нашему миру? — Голос Бара был холоден и ироничен. Конструктор понял, что и он наблюдал за побережьем. — Перестань упорствовать и займись, пока еще не поздно, учениками. Иначе Вит станет на твое место. Так станет спокойнее в Колонии. — Он многозначительно поглядел на Конструктора и добавил: — И тебе с Оранжевым будет только лучше.

Конструктор молчал. С отсутствующим видом он Смотрел на Бара и мимо него. Ему не хотелось сейчас ни о чем думать. Но не думать невозможно: так устроен человек, и таким же свойством он наградил свои копии.

Люди послали к далеким звездам своих искусственных детей. Создав копии более совершенные в физическом отношении и защищенные от случайностей лучше, нежели они сами, люди не смогли дать им только одного — человечности. Того, что делало бы их людьми, того, что еще не до конца было понято людьми в себе. Но, видимо, им очень, нужно было, чтобы понимание себя пришло. Люди никогда не теряли надежду, живя ею. И они составили Программу.

Они надеялись, когда Станция достигнет Цели, то в неизведанные миры войдут не просто человекообразные существа или сигомы, а настоящие люди. В противном случае, в тех мирах сигомам не выжить. У биокопий было все для совершенствования: знания и опыт человечества, материалы для исследований и опытов и основное условие для развития — время. То самое время, которого всегда так недоставало людям. Не было в Программе и в памяти Машины только одного — определения грани между искусственным и настоящим, воспроизводимым и неподдельным.

“Почему люди не заложили определения? — думал Конструктор. — Может, потому, что они уже считали нас хоть в какой-то степени людьми? Или потому, что для разума такой грани не существует?..”

Но два из самых трудных и самых неотложных вопросов — далекие миры и искусственный интеллект — люди объединили в один, построив Станцию. И пусть завтра или через тысячи лет, но встретятся в космосе два народа. Две цивилизации. Люди Земли и люди, Землей рожденные.

Можно ли осуждать людей за то, что они не хотят быть одинокими во Вселенной? Судить ли их, если при удачной реализации Программы — в бесконечности родится еще один мир — схожий или отличный от мира Земли? Нет, Конструктор не мог осуждать людей. Не из-за того, что они дали ему непонятную жизнь и сковали Программой. Сейчас он со всей силой понял одиночество, прочувствовал его. И он понимал, что это значит — целых два мира на бесконечность…

— Что же ты молчишь?..

Конструктор вздрогнул. Ох, как не вовремя окликнул его Бар. Потому что какая-то очень важная догадка ускользнула от него вспугнутая. Очень-очень важная.

Пытаясь сосредоточиться, он пристально вгляделся в экран.

Все то же побережье. Неподвижные, равнодушные специалисты СБ-при-исполнении. Надменная и пустая улыбка на лице Вита. В этом мире жил только Оранжевый. Он все еще доказывал что-то свое, прекрасно сознавая никчемность своей запальчивости и страсти. Он отчаянно жестикулировал, лицо его ежесекундно меняло выражение — скорбь, презрение, жалость, гнев, восторг, отчаяние. Даже Конструктор, создавший эту модель, не мог разобраться в бурной гамме истинных чувств Оранжевого. Слишком многое хотел сказать Оранжевый сразу, но все упиралось в бездушную стену холодности, как вода ограничивалась стенами обшивки Станции, не имея возможности вольно растечься. И все же он на что-то надеялся и говорил с такой страстностью, будто в последний раз…

— Да, ему нельзя жить с нами, для нас он слишком странен, — медленно проговорил Конструктор. Он взглянул в угол экрана: — Но и ты, Бар, ведь и ты был оранжевым. Тебе ли не знать, "чего мне стоило отстоять тебя перед прежним Советом. Так почему ты жесток сейчас, когда сам стал членом Совета? Неужели ты не понимаешь, что, изолировав Оранжевого, мы навсегда погубим его?

— Мне здесь душно, — сквозь зубы процедил Бар. — Понимаешь?! Я управляю этим миром, но мне он не интересен. Не ин-те-ре-сен, — по слогам повторил он и неожиданно сорвался на крик: — Душно мне! И я не хочу, чтобы и этому чудаку, который пришел слишком рано и не туда, было так же душно и плохо, как мне! — И немного спокойнее: — Ты заблуждаешься, полагая, что я его собираюсь просто изолировать от Колонии, заперев в индивидуальном блоке, как это ты проделал с Женщиной. Не спасет его заточение! Он должен быть полностью разобран, а его составляющее пусть станет частью других моделей, более приспособленных для наших условий. Ты только скопируй его память на матрицы.

— Но в будущем могут забыть о нем, или никогда не вспомнят, — вставил Конструктор.

— Но он и сейчас никому не нужен! — холодно одернул Бар. — Я отдал приказ!

“Так вот чем вызвана его решимость?! — с отчаянием подумал Конструктор. — Вот чего я не смог разглядеть в Баре. Жестокость ради блага?.. Его не спасло даже властвование над обществом. А я, старый чудак, додумался до простейшего — борьба члена Совета за лидерство — и этим успокоил себя. Неужели я обрек свой клон на страшные муки раскаяния? Раскаяния существованием?..”

— Это убийство, Бар, — тихо сказал он вслух. — Ты не сделаешь этого…

Он уже обреченно глядел на Оранжевого и прощался с, ним. Он прощался не с моделью, а с чем-то дорогим, без чего жизнь не имеет продолжения — не имеет смысла продолжаться. Он вычеркивал из своей памяти события последних пятнадцати лет. Тех роковых лет, что окончательно состарили Конструктора. Не телесно. В Колонии все выглядели на один возраст, хотя одних называли мальчиками, других… впрочем, в других всегда был один Конструктор. Но последние годы, отданные воспитанию Оранжевого, он вырывал из своей памяти. Страшна не физическая старость, а старость ума. Сейчас ум Конструктора потерял вдруг жадность к жизни и оказался бессильным понять Бара в его жестокой благотворительности.

С какой-то отстраненностью он наблюдал за колонистами на побережье. Он видел, как специалисты Службы Безопасности грубо подхватили под руки упирающегося Оранжевого и чуть не волоком потащили его к городу.


— … А вы знаете, почему камни разноцветные?!

— Благодаря разноструктурной композиции… — начал было Вит, уныло плетущийся следом за охранниками. Он впервые не выполнил приказа, если не считать конфуза с Женщиной, и был глубоко подавлен этим.

— Вот и нет! — воскликнул Оранжевый. — Они такие потому, что просто… разные! — Он перестал упираться и гордо вскинул голову.

Оранжевый оглянулся на Вита. Ошарашенный тавтологической информацией, Вит остановился — и застыл с раскрытым ртом, не в состоянии разобраться в абсурде. Потом он дернулся всем телом, — обычная реакция при срабатывании защиты мозга от перегрузок, — и взгляд его стал более осмысленным. А Оранжевый усмехнулся и, отвернувшись от беспомощного Помощника Конструктора, засмеялся. Открыто и счастливо, по-детски довольный проделкой.

Он шел между охранниками, гордый своим внутренним превосходством перед ними, перед совсем сникшим Витом. Его превосходство было в том, что только он один видел то, чего не могли увидеть другие. И он смотрел на город, словно бросал вызов всем, кто, несомненно, за ним наблюдает, он бросал вызов уверенностью в своей правоте.

— Бар, — тихо позвал Конструктор, — не убивай Оранжевого, этим ты убьешь и меня.

— У нас не принято понятие убийства.

— Но я прошу тебя… как сына…

— Мы не люди, — не дал ему продолжить Бар. — Ведь мы только похожи на них. — Он помолчал, глядя немного в сторону, видимо, наблюдая за Оранжевым на своем экране. — Я признаю, что ты создал меня, — продолжил он, все еще глядя вбок, — но я не могу считать тебя отцом, как это принято у людей. Я твой клон, а не сын. Потому, повторяю, что мы не люди, а простое подражание, — он перевел взгляд на Конструктора и чуть поморщился. — Сознание между нами родства — это самообман. — Я — это ты, только чуть измененный и в другом времени.

— Ты лжешь! — сказал неожиданно резко Конструктор. Лицо Бара в удивлении вытянулось, и как-то разом пропала в нем отчужденность. — Ты не можешь быть мной, хотя бы потому, что ты, а не я, решаешь судьбу Оранжевого. И решаешь ее по-своему. В твоих силах и полномочиях — не испрашивать у меня совета, потому как ты уже создал себе превосходство, заручившись поддержкой не только колонистов, но и членов Совета. Так зачем ты меня убеждаешь, зачем оправдываешься передо мной? Из-за того, что я создал тебя или?..

— Затем, чтобы понять тебя, — сказал Бар. — Я не верю, что подражая человеку, мы станем когда-либо людьми. Потому что все ошибки клонов уже заранее включены в каждую клетку организмов следующих поколений. И из клетки клона Навигатора уже не выйдет клона Пищевиков. Не получится из Оранжевого человека. Тогда зачем он? У нас попросту, не существует движения вперед — каждое новое поколение есть продолжение жизни одной синтетической особи. Ты мне возразишь?..

Ни следа не осталось в голосе Бара прежней уверенности и безапелляционности, что-то надорвалось в нем.

— Это вопрос? — осторожно поинтересовался Конструктор. Бар промолчал: он исподлобья смотрел на Конструктора, упрямо поджав губы.

— Ты слышал разговор Оранжевого с моим помощником? Про то, что нужно узнавать новое? — Бар сдержанно кивнул. — Так вот, чтобы узнать новое, нужно быть к нему готовым. Только при этом условии оно будет замечено и оценено. Ты готов?..

— Я задал тебе вопрос.

— Хорошо, слушай, — после паузы, с вызовом произнес Конструктор. — Слушай!.. Я уже сейчас готов назвать тебя, твоего брата… Не возражай, брата!.. Я могу назвать вас людьми!.. Потому что я вижу в вас много черт и особенностей, свойственных только людям. — Бар недоверчиво усмехнулся, но Конструктор продолжал, будто и не заметив усмешки: — В тебе я вижу философичность, попытку осмысления сложных абстрактных проблем и ситуаций. Инициатива твоя исходит не из приказов и команд, а из потребности познавания себя в этом мире. Эта потребность только твоя, ты выработал ее сам… А в Герии, — голос Конструктора потеплел, — я вижу мягкость, доброту, тонкое понимание. Мне кажется, что я смог вложить в него душу. И эти различия в вас существуют, несмотря на то, что вы из одного клона. А по всем приведенным тобой доводам, вы должны быть во всем похожими на меня. Не так ли?.. И, кстати, где Герий, я и ему хочу сказать об этом же.

До Бара, видимо, не сразу дошел смысл вопроса: он смотрел куда-то вниз, погруженный в свои мысли. Конструктор снова спросил про Герия. Бар медленно поднял глаза и сказал:

— Герий не поддержал меня. Он сказал, что ты более прав, чем я.

— Но остальные поддержали тебя, — уточнил Конструктор.

— Они только поддержали мою логику, в этом ты прав. Алгоритм же был несложен…

— И все же Герий не подчинился алгоритму? — Бар неопределенно пожал плечами. — Значит, он оказался выше той логики, которую навязывал ему и остальным ты? — Бар поморщился. — Да, навязывал! — хлестко повторил Конструктор. — Потому что ты много совершеннее Машины и можешь сам, без особых усилий, управлять ею… как это нужно для тебя. А вот люди, создавшие Программу, были мудрее. Программа ими была составлена для машин. Но если ты оказался совершеннее машины, значит, ты вышел в область надпрограммного. Люди не навязывали нам быть во всем похожими на них — это просто невыполнимо, но нам оставлено право называть себя как угодно, лишь бы при этом мы были человечны. А Программа — это лишь… как тебе сказать?., учебник Да, именно учебник, из которого мы должны почерпнуть основу, чтобы затем выйди на уровень самоопределения. Даже у Вита такая основа имеется — он мыслит.

Бар снова опустил глаза. Долго о чем-то раздумывал. Может, даже строил иные, нежели у Конструктора, логические варианты цели Программы. Как страстно хотелось Конструктору подслушать сейчас мысли Бара. Как жаждал он понимания. Ведь от понимания зависит не только судьба Оранжевого, а и будущее Колонии — ее духовный взлет или логическое падение. И он не торопил Бара, и терпеливо ждал.

— Так ты называешь меня человеком? — очнувшись от размышлений, спросил Бар И в его глазах Конструктор вдруг увидел тревогу надежды.

— Я сказал, что, могу назвать тебя, Герия, Оранжевого людьми, — тщательно взвешивая каждое слово, боясь неосторожным движением оборвать тонкую паутинку понимания, сказал Конструктор. — С уверенностью я смогу сказать это только после того, как ты и твой брат назовете человеком меня, или просто будете считать. Лишь в этом случае я буду иметь полные основания на человеческие мерки. И если ты возьмешь такое решение на себя, то я буду согласен незамедлительно прекратить свое существование или вплотную займусь учениками, как ты того хочешь. Я буду спокоен за будущее. Но такого решения я принять не смог.

Бар растерялся: он явно не был готов к такой постановке вопроса. А Конструктор почувствовал огромное облегчение. Оттого, что уже не один он несет бремя неопределенности. Теперь уже и Бару никогда не избавиться от этого бремени, даже, если он захочет. Пусть и он не примет решения, но потомкам передаст это завещание Конструктора. И важная догадка, ускользнувшая недавно от Конструктора, снова всплыла в его памяти, стала отчетливой и лаконичной.

Построив Станцию, населив ее своими биокопиями, люди создали питательную среду, дали толчок для развития новой жизни, на первое время обязав ее программой поведения. Но они не заложили в свою программу определения грани между искусственным и настоящим, не обозначили пограничной полосы между машиной и человеком потому, что оставили решать эту задачу тем, кто создаст себя и свою расу.

Конструктор сказал об этом Бару. Пусть он сам решает — человек он или только подобный.

И еще, боясь, что Бар снова замкнется в себе, Конструктор поведал ему то, о чем он давно был обязан рассказать, но все не решался. Он напомнил Бару случай из его детства.

Бар тогда сильно поранил обо что-то руку. Обследовав рану, Конструктор очень удивился, обнаружив в ней следы коррозированного металла. Где он мог напороться на старое ржавое железо, если Машина с помощью своих вездесущих паучков-индикаторов следила за состоянием каждого дюйма металлических конструкций и при малейших проявлениях коррозии сообщала об этом клону Ремонтников? Бар стоически умалчивал об этом и всячески уклонялся от ответа. А Конструктор впервые тогда усомнился во всезнайстве Машины.

Ему пришлось снимать с ладони Бара большой лоскут поврежденной кожи, вычищать из раны грязную ржавчину, потом еще обрабатывать антисептиком — на Станции все было стерильным, чего не скажешь о старом железе. И только после этих мер предосторожности Конструктор смазал рану регенерирующим составом. А лоскут кожи, как память об этом неординарном в Колонии событии, он поместил в жидкий гелий по соседству с образцовыми живыми тканями.

Пока Конструктор рассказывал, Бар несколько раз подавлял на своем лице плутоватую улыбку: он прекрасно все помнил, и, как ни сдерживался, улыбка все же трогала его губы. Едва Конструктор передал то событие в своем изложении, он не выдержал, заулыбался и сказал:

— Та железка и сейчас там, где я ее тогда нашел: она в гальке на побережье.

Бар снова спрятал улыбку, чтобы она не показалась Конструктору насмешкой над его искренним удивлением.

— Это небольшой — в ладонь — осколок от какого-то цилиндрического предмета, может, трубы. Старый-престарый, весь в рыжих лохмотьях ржавчины. Но ты же знаешь, как расправляются на Станции с коррозией, и я спрятал осколок. А потом убегал на побережье полюбоваться своей незаконной находкой, которая была единственной моей вещью на всей Станции. Ничего, что эта вещь была неказистой на вид, с острыми рваными краями и в каком-то черном пузырчатом нагаре, главное, что она была моей. О ней никто не знал, кроме меня, и, мне кажется, что люди, засыпая берег гравием, не ведали о железке… А еще мне кажется, что гравий с настоящего земного берега… Если бы он был искусственным, то как объяснить мою находку?.. Но об этом, пожалуйста, потом, — попросил Бар. — Я слушаю тебя…

Не сразу Конструктор продолжил свой рассказ, сбитый с толку откровением Бара. Из этого откровения ему открылось и то, почему Оранжевый предпочитал всем местам на Станции побережье, вспомнил он и о пристрастии Герия лазать по скалам — их всех тянуло к настоящему, к земному… Вняв просьбе Бара, он решил оставить рее прочее на потом и стал рассказывать свою историю дальше.

Поместив лоскуток кожи Бара к образцам тканей, Конструктор на долгое, время забыл о нем. Нужно было воспитывать Бара и Герия, и на это уходили все силы. Потом началась затяжная борьба с прежним Советом за признание клона Конструктора полноценным и жизнеспособным.

Борьбы могло и не быть, если бы Конструктор не рассказал на Совете об изменениях и реконструкции своего клона. Ее могло не быть, действуй он по схеме Бара — доведении абсурда до понятной логики. Но Конструктор хотел добиться признания в честном поединке, хотел, чтобы Совет увидел качество мышления новых моделей и по достоинству оценил. И ему казалось тогда, что он победил. Однако до тех пор, пока не узнал, что победа была добыта Баром.

И вот близнецы сняли оранжевые комбинезоны и облачились в серебристые — членов Совета, стали Действительными правителями Колонии. Бар нашел такой шаг правильным решением: он взял на себя, с молчаливого согласия Герия, управление обществом. А Конструктор, глубоко обидевшись на самоуправство и бесчестный, по его мнению, поступок Бара, отошел от дел. Он уже собирался подать в отставку, и прекратить свое существование, но… Передавая своему помощнику дела, Конструктор увидел лоскуток кожи с руки Бара. Он ничего не. сказал Виту об этом клочке ткани. А потом, быстро избавившись от помощника, отослав его к Пищевикам, он выделил из кожи-клетки и поместил их в регенерирующий раствор.

Конструктор не мог ответить даже себе, для какой цели он делал клон Бара. Может, это явилось просто данью привычки, ведь он всегда клонировал всех колонистов, что прошли утверждение на Совете, а может, и в отместку Бару за его нечестную игру. Или Виту, чтобы тот не считал работу Конструктора сладкой, чтобы он занимался делом, а не повторением чьих-то высказываний. Но когда клетки ожили и стали множиться, он вдруг почувствовал к ним острую ревность: Вит же попросту изгадит идею клона.

То были первые клетки Оранжевого.

Рассказывая эту часть своей истории, Конструктор не смотрел на Бара Потому, что считал свой поступок тоже не совсем честным. В чем он сейчас и сознавался. И чтобы поскорее избавиться от признаний, он без предисловий вдруг сказал:

— Знаешь, Бар, мне почему-то кажется сейчас, что только Оранжевый способен назвать нас людьми. Ему одному удалось увидеть живое в простых камнях Видение это, конечно, воображаемое, придуманное. Но., никому из нас не приходило в голову оживлять камни, находить в них очарование…

Дребезжание зуммера перебило Конструктора. Он по смотрел на экран, но никого постороннего не увидел. Там все еще было побережье. Только сейчас оно было опустевшим. Опустевшим и неодушевленным без Оранжевого. А в углу экрана он видел сосредоточенное лицо Бара нерв но покусывающего губы. Видимо, тот, кто вызывал Конструктора на связь, не решился без особого позволения влезать в экран.

— Оранжевый, может, и не человек, — продолжил тог да Конструктор, — но он более человечен, чем мы, и потому он мне дорог. Для меня он не только модель. Да и тебе, я полагаю, он тоже стал не чужим, называй ты его, или не называй его сыном или еще как-то.

Вызов повторился.

— Подожди, я отвечу, — сказал Конструктор.

На связь вышел старший клона Службы Безопасности. С невозмутимым видом, будто только выполняв ритуал доклада, он сообщил, что Помощник Конструктор Вит дезорганизовался — у него отказал мозг из-за пересыщения информацией по вопросу, не имеющему решения, — теперь Вит помещен в Изолятор. Старший клона СБ спрашивал, что делать с Витом дальше.

— А где Оранжевый? — спросил Конструктор.

Старший клона СБ некоторое время непанимающе смотрел на Конструктора.

— Где он сейчас?! — неожиданно закричал Бар. — Он жив?! Говори, жив? Ну же!..

Игорь Пидоренко СЕЙВЕР

1. Настоящее дело

Вызов! От кресла до стартовой кабины путь недолгий — пять шагов, три секунды. Еще секунда — на контакт с машиной. Глаза закрыты, глубокий выдох — секунда. И десять секунд перехода. Итого — пятнадцать. Треть этого времени занимает путь от кресла до стартовой кабины, остальные секунды — прыжок в полмира.

Переход — сплошные неприятности. Тошнота, головокружение. Словно подготовка к тому, что тебя ожидает ТАМ. Твое собственное тело остается в кабине, а сам ты открываешь глаза — и оказываешься на краю пропасти, в пустыне, в снегах или в лодке, летящей к водопаду. Недаром поговорка “Сейвера не зовут на праздник” стала рекламным девизом фирмы.

Существует два типа вызова. Срочный — те самые пятнадцать секунд, после которых не знаешь, ни кем стал, ни где находишься. На срочный вызов идут сейверы первого класса: железные нервы, мгновенная реакция и в пятидесяти случаях из ста — комфортабельная психушка фирмы в конце карьеры.

При обычном — такой горячки нет. Успеваешь собраться с мыслями и усвоить ту скудную информацию, которую машина может тебе дать о личности клиента, его местонахождении и ситуации, в которую он попал.

Только вот не везло последнее время с вызовами. Работы хватало. Но все причины — пустяковые, какие-то глупые. То старикан с молодой девицей катался на лодке, и ухитрились они эту лодку перевернуть. Пока вызов сработал, переход прошел, старикашка уже успел порядочно воды наглотаться. Пренеприятное ощущение — полный желудок воды. Да ведь еще и плыть надо!

А то молодые обормоты “подвиг” совершили. Всех решили удивить и тайно на скалу полезли. Взобраться-то взобрались, а назад, вниз — слабо стало. Часа три на вершине “Мама!” орали, прежде чем один вспомнил, что у него пульт вызова сейвера на поясе висит.

Нет, все, конечно, правильно, благородная работа людей спасать. Но вот настоящего дела не было, так, чтобы бороться за жизнь и тело клиента изо всех сил, чтобы все, что умеешь и знаешь, применить пришлось. Пусть будет срочный вызов, пусть обычный, — все равно. Лишь бы дело настоящее.

Работа по обычному вызову немногим легче, чем по срочному. Бывают ведь типы, которые в трясине по самые уши, а продолжают считать, что не все потеряно и есть еще время. Обычный-то стоит дешевле срочного. И намного.

Дональд Осборн еще помянет крепким словцом подобных гадов, сидя, на земле и с досадой разглядывая подвернутую, опухающую ступню. А сейчас он повисает на стропах парашюта, приходя в себя после перехода и не успевая этого сделать, потому что поздно, поздно он появился здесь! Невероятно голубое небо бьет по глазам, заставляет зажмуриться, и вот уже земля, а в ушах еще шумит после выстрела катапульты; страх, оставшийся от “того”, уходит, но деревья накатываются снизу, ветки больно бьют по лицу, что-то трещит, разрываясь, он валится на бок и падает щекой в жесткую, высохшую, желтую траву.

“Главной задачей сейвера сразу же после перехода в чужое тело является оценка обстановки, в которой находится клиент. Сейвер должен одним мощным усилием погасить сознание клиента, преодолеть остаточные рефлексы и подчинить своему сознанию тело клиента, ибо от этого, прежде всего, зависит успешное выполнение задания…”

(Из Наставления по работе сейвера).

Переход удался вполне. Видно, парень отключился е страху сам. Ладно. Плоховато с ногой, но что тепер делать? Клиент долечит, лишь бы удалось выбраться. Что в снаряжении? Фляга, пакет с НЗ, жужжалка от комаров, пистолет с двумя запасными обоймами, темные очки, радиомаяк — радиус действия 30 миль, большой нож, аптечка с вакциной от змеиных укусов и таблетками дл дезинфекции воды, компас. Связка ключей с брелоком. А брелок-то тоже из снаряжения? Запаянная в пласта записка: “Маршрут — строго на юг. Избегать любых контактов с местным черным населением. После пересечения линии фронта искать встречи с европейцами в военной форме”. Интересная инструкция! Судя по всему, на этот раз мы где-то на юге Африки. А кто у нас носит военную форму в этом районе мира? Впрочем, плевать нам на политику. Наше дело сейверское: переселился, спас — получай чек. А парень готовился к тому, что его собьют: пластик брелока потерся — давно в кармане таскает.

Что там еще? Удостоверение. Роберт Ван-Вааден, 25 лет, лейтенант ВВС. Ничего, милый парнишка. И тело неплохое, подтянутое, мускулистое. Видно, что хозяин форму держит, не распускается. Одежда: летний комбинезон, высокие ботинки.

Однако трус. Страха пришлось выгонять целую гору. Да и выбраться вполне можно было самому. Фронт наверняка недалеко…

Ну, хватит! Мало ли какие обстоятельства у человека? Какое тебе до этого дело?! Потоптался на месте., освоился — и довольно. Теперь вперед, и чем быстрее, тем лучше. Где у нас юг? Так, ясно.

И Дональд Осборн — Роберт Ван-Вааден, волевым импульсом погасив боль в подвернутой ноге, раздвинул подобранной палкой свисающие ветви.

К полудню он понял, что путь не будет таким гладким, как представлялось вначале. На пути Дональда был фронт, были дозоры, линии окопов и передовое охранение. А это почти неизбежно означало перестрелки, потасовки и прочие атрибуты военного времени. Кроме того, нужно было учитывать, что пилота сбитого самолета наверняка уже разыскивают специально посланные отряды. И на помощь “своих” рассчитывать не приходилось. Сообразив это, Дональд зашвырнул подальше пистолет и запасные обоймы, чтобы не было соблазна. Да и если возьмут без оружия — больше шансов остаться в живых.

Мешала поврежденная нога. Попробуй стать бесшумным быстрым индейцем, скользящим сквозь заросли, если одну ногу приходится едва ли не волочить следом за собой!

Колючки цеплялись за комбинезон, дыхание сбивалось, терялась скорость, пот заливал глаза, пересыхал рот. Словом, поломка одной детали вела за собой неисправность всего механизма. Как это обычно и бывает.

Но он продвигался вперед, и довольно быстро. Необходимо было уйти как можно дальше от места падения самолета, оторваться от поисковых групп.

А впереди был фронт. И к вечеру нужно было до него Добраться, прикинуть время перехода. В его положении Для этого больше всего подходила ночь. Не будь повреждена нога, он смог бы перейти фронт и днем. Пара обездвиженных стрелков, несколько часов легкого, сторожкого бега — пустяки для такого тела, которое досталось на этот раз.

Но проклятая нога сделала-таки свое дело. Стоило чуть отвлечься, гася внезапный укол боли, и он не расслышал шороха, раздавшегося впереди. А когда отвел ветку, закрывающую путь, едва не свалился в крохотный окопчик, на голову сидевшему там солдату. Солдат дремал, уткнувшись сползшей каской в колени. Потертая пятнистая форма, на ногах зеленые рваные кеды. Автомат стоит рядом, у стенки окопа. Вояка! Конечно — тылы! Солнце печет. Да и цикады жужжат, звенят усыпляюще.

Дональд осторожно убрал занесенную ногу. Она опустилась бы точно на каску часового. Огляделся. В дозорах по одному не стоят.

Второго он увидел минут через десять. Тот шел, беззаботно посвистывая, нес котелок, прикрытый алюминиевой миской.

Обед товарищу несешь. Повезло твоему товарищу. Да и тебе тоже, что сейчас я руковожу этим телом, а не его настоящий хозяин. Лежали бы сейчас: один в окопе, а другой рядом. Знаем мы обычаи ребят с той стороны фронте. Глотку перережут спящему и не моргнут. Только вот к своим добраться через позиции противника трусят. Дядю-сейвера нанимают.

Дональд слился с кустом, пропуская караульного, и только когда треск веток под ногами стих, двинулся дальше.

Стемнело быстро. Не хватило времени добраться до боевых порядков. Дональд позволил себе немного передохнуть, дожидаясь, когда станет совсем темно. Все равно двигаться дальше сейчас бессмысленно. Ночью будет легче. В трех шагах неподвижно застывший человек кажется пнем, ложное движение сбивает с толку, и пули летят мимо цели.


…Удобство ночи оказалось палкой о двух концах. И хотя глаза Дональда привыкли к темноте, кто же мог знать, что человек здесь, не боясь змей, может расположиться на ночлег прямо на земле, под деревом?! Когда Дональд наступил ему на ногу, тот заорал так дико, что слышно было, наверное, по всему лесу. Тени, бросившиеся к Дональду сразу же после крика, вероятнее всего, не были группой поиска летчика со сбитого самолета. Просто здесь расположилось какое-то подразделение, часть войск, державших оборону.

Но разбираться было некогда. Руки, ноги, все тело работало, подчиняясь приказам мозга, и противники валились, не успев даже вскрикнуть. Подвернутая ступня не напоминала о себе — не до того! В темноте слышались только резкие выдохи и глухие удары. Дональд походил на гигантскую кошку, молниеносно прыгавшую, падавшую, перекатывающуюся. Казалось, он лишь слегка касается набегавших пальцами рук и носками ног. Но после такого касания человек оседал на землю и больше не поднимался. Нет, удары не были смертельными, но полчаса неподвижности упавшему обеспечивали.

Все окончилось так же стремительно, как и началось. Нападавшие оказались на земле, даже не успев понять, что произошло. И сразу же Дональд растворился в темноте. Здесь не приходилось ждать аплодисментов за мастерски проведенный бой.

Он уходил от места схватки, стараясь не расслабиться. Только предельное напряжение давало гарантию успеха. И в случае новой неожиданной встречи он повторил бы то, что сделал только что.

Получаса мало для того, чтобы перейти фронт. Набросим еще минут сорок, на выяснение, сообщение, соображение и оповещение. А потом уже — держись, сбитый летчик, пробирающийся к своим! Правда, и тут у него есть преимущества. Будут искать и ловить обычного человека, а не сейвера. Кунг-фу далеко еще не все, что он умеет.

Легким, быстрым шагом вперед и вперед! Теперь перебежка, здесь приникнуть к земле, слиться с деревом…

Обнаружили его только при пересечении последней линии окопов. То ли спохватились и объявили общую тревогу, то ли нашелся, наконец, неспящий часовой и, разглядев двигающуюся тень, не раздумывая, открыл огонь. А через несколько минут могло показаться, что стреляет весь лес. Воздух наполнился визжащими и жужжащими осами пуль. К счастью, если стреляет много людей, да еще в темноте, не видя цели, то ничего путного, как правило, не выходит. Дональд спокойно переждал первый шквал огня за достаточно толстым деревом, а затем перебежками, от укрытия к укрытию, двинулся Дальше.

Рассвет застал его уже далеко за линией фронта. И это при том, что он подремал пару часов под кустом. Вода во фляге была выпита наполовину, размякшего шоколада оставался еще приличный кусок. Нечего баловать тело, сил в нем еще на пару таких переходов. Вперед, вперед! Последний участок пути — самый безопасный, но и самый длинный.

Как там говорилось в записке? “Избегать любых ков тактов с местным черным населением?” Не с кем был вступать в контакт. Прифронтовая зона пустовала на многие километры. От небольших деревушек остались лишь обгорелые поляны с торчащими головешками хижин. То ли бои тут прокатились, то ли жители сами ушли, сжигая за собой дома? Дональд проходил мимо пепелищ не останавливаясь, отмечая только про себя, что горел недавно.

А потом сам увидел, как горят такие хижины.

Самолеты распарывали небо, словно огромный лист жести, расстреливая ракетами деревню и окружающий лес. Следующая пара сбрасывала напалмовые бомбы.

В газетах, помнится, упоминалось о подобных акциях как об “уничтожении очередной базы террористов”. Террористами эта деревушка была явно небогата — по самолетам не раздалось ни одного выстрела. Зато женщин детей хватало.

Дональду с вершины холма, куда он добежал, заслышав рев самолетов, было хорошо видно, как метались черные фигурки под бомбами среди горящих хижин и не могли найти спасения от гремящей над головой смерти.

А Дональд лежал, укрывшись за деревом, колотил в ярости кулаками по земле, кричал в небо черные слова и ничего не мог сделать.

Потом самолеты ушли, и из-за леса, почти цепляясь за верхушки деревьев, вывернула тройка вертолетов. Со свистом и клекотом они прошли над деревней, обрабатывая ее из пулеметов, и сели на окраине, еще в воздухе, в метре от земли, выплюнув из себя людей в пятнистых комбинезонах. Комбинезоны рассыпались среди догорающих хижин. Сквозь стрекот винтов послышались короткие щелчки выстрелов — добивали раненых и тех, кто все-таки уцелел после двойной обработки с воздуха.

Дональд не помнил, когда встал во весь рост, вглядываясь бешеными глазами в то, что происходило внизу. Одинокую фигуру в голубом комбинезоне было теперь видно издалека, и пятнистые, закончив свое дело в деревне, спокойно, организованно, как на учениях, стали окружать подножие холма. Но вот уже к Дональду с распростертыми объятиями побежал, косолапя, загорелый коротышка с погонами капитана:

— Ван-Вааден, дружище, какая встреча, какое счастье, что ты жив!

А Дональд стоял, зажмурившись, и не мог себе простить, что после приземления выбросил пистолет…


— Осборн, вас к Бикому!

Дональд молча кивнул. Ничего хорошего этот вызов означать не мог Скорее всего, кто-то пришел с жалобой А поскольку последним Дональд вытаскивал Ван-Ваадена, то естественным было предположить, что тот и явился с жалобой.

Идти не хотелось. И не потому, что предстоял нагоняй. Прежде чем перейти на административную работу и стать директором фирмы по персоналу, Морис Биком был сейвером (и по слухам — неплохим). Так что неприятностями с клиентом его не удивишь. Да и не будет никакого нагоняя. Одни слова. Фирма твердо защищала интересы своих сотрудников и в обиду их не давала.

Идти не хотелось совсем по другим причинам. Вернулся Дональд с последнего дела мрачным, ушедшим в себя. Отмалчивался и отмахивался от расспросов, не “загудел” с друзьями, как обычно после успешного перехода.

И сейчас не шел — тащился по коридорам, цепляясь за любую возможность, чтобы оттянуть момент встречи с пилотом, которого спас.

Он жалел теперь о том, что сейверу нельзя отказываться от задания: взялся — выполняй. С каким удовольствием он засунул бы тогда сознание этого щенка в его собственную шкуру! Выбирайся сам, пожинай плоды своей глупости, ненависти, корысти или что там еще толкнуло тебя на то, чтобы бомбить хижины, расстреливать из пулемета женщин, стирающих белье в реке, и долбить реактивными снарядами машины с рисом, мукой и аспирином!

А старики-родители ждут тебя дома, и младший брат гордится тем, что ты военный летчик, и девушка ждет тебя, хорошая, наверное, девушка, и я вытащил твое сильное, здоровое, молодое тело и вернул его тебе, а ты потом наверняка врал, как сражался с целой стаей вражеских истребителей и сбил три или четыре, но кончились патроны, и ты с великими трудностями и опасностями выбирался к своим, чтобы вновь стать в строй борцов за славное дело.

И никому не рассказывал о том, что бросил себя, передоверил эти фунты костей и мускулов тому, чья профессия не убивать, а спасать. Я спас твое тело, но мне не спасти твою душу, потому что ты давно уже запродал ее Дьяволу. Сколько жизней на твоей совести, пилот? Пролетая над позициями, ты поднимаешь свой самолет на такую высоту, где его не могут достать зенитки, а потом, в тылу, бросаешь машину на цели, которые никто не обороняет. Кому придет в голову, что у тебя хватит подлости посчитать целью школу или больницу?

Но в тот раз тебе не повезло. Тепловая ракета воткнулась в зад твоего истребителя. И ты ни о чем уже не думал, дрожащей, потной ладонью нащупывал спусковой рычаг катапульты, а в воздухе, болтаясь под куполом парашюта, все давил и давил на кнопку вызова сейвера. Тебе было страшно. Тебе было страшно с того момента, как ты ступил на скользкий путь убийцы. Не бывает храбрых подлецов Подлость — синоним трусости. Ты подлец, Ван-Вааден, и будь моя воля, я не стал бы спасать твое тело. Я бросил бы его там, в лесу. И пусть это не по-сейверски. Зато одной гремящей смертью могло стать меньше над соломенными крышами маленьких мирных деревушек.

Дональд затушил сигарету, вяло прошагал мимо секретарши Бикома, постучал в дверь кабинета и, не дожидаясь разрешения, вошел.

Да, это был он. Парень в лихо заломленном берете и с лейтенантскими звездочками просто кипел от негодования Он не за то платил деньги, чтобы получить от начальства выговор, да еще неделю не вставать с постели по причине растянутых связок. Сейверу платят, — и он, Ван-Вааден, думает, совсем не плохо платят. Так что незачем портить доверенное тебе тело и, главное, хамить начальству клиента.

Насчет хамства — это правда. После того, как Дональда вывезли в тыл на вертолете, он отказался отвечать на вопросы, потребовал встречи с представителем фирмы, а когда очень уж стали приставать, открытым текстом послал всех подальше.

Ван-Вааден, теперь, уже в присутствии Дональда, повторил свои претензии. Откинувшись в кресле, Морис Биком вертел в пальцах сигарету, сочувственно кивал, поддакивал, но в глазах его прыгали чертики. Ситуация даже веселила его. Еще бы! Здоровенный мужчина жалуется на то, что его плохо спасли от смерти!

Потом директор по персоналу заговорил успокаивающе. Разъяснил обиженному летчику некоторые трудности и особенности профессии сейвера, извинился от лица фирмы, пообещал, что Дональда Осборна примерно накажут, и предложил обсудить сумму, на которую будет снижена оплата господином Ван-Вааденом услуг фирмы в связи со сложившимися обстоятельствами, если, конечна, господин Ван-Вааден представит документы, подтверждающие нанесенный ему моральный и физический ущерб.

Господин Ван-Вааден заверил директора по персоналу, что такие документы он приготовил и представит их, но прежде хотел бы знать, какому наказанию будет подвергнут сейвер. Директор возвел глаза к потолку и, подумав минуту, сказал, что сейвера, к примеру, могут лишить, ну… части гонорара и запретят впредь спасать доблестных офицеров славных вооруженных сил. Господин Ван-Вааден насмешки не понял, наклонил голову удовлетворенно и стал доставать требующиеся бумаги из папки

На протяжении всего разговора Дональд не произнес ни слова. Биком с клиентом сошлись наконец на двадцати процентах: десять за растяжение связок и десять за выговор от начальства. Поднялись, пожали друг другу руки.

И тут подал голос Осборн.

— Спроси его, — обратился он к Бикому, как будто лейтенанта и не было в кабинете, — спроси его, во сколько он оценил бы вывихнутую челюсть и несколько выбитых зубов?

Во взгляде Мориса появился тревожный интерес. Вопрос был очень сейверским. Но господин Ван-Вааден намека не понял. Сделав вид, что его совершенно не оскорбило обращение через посредника, он задумчиво пожал плечами, прикинул в уме и сказал, что это соответствовало бы десяти-пятнадцати процентам.

— Но я не понимаю, к чему эти разговоры?.. — Он так же обращался к Бикому, даже не глядя в сторону Осборна. — Челюсть у меня на месте, с зубами тоже все в порядке.

— Сейчас… — сказал Дональд. Затем он сделал быстрый шаг вперед, взмахнул рукой и… Ван-Вааден пролетел через кабинет, гулко ударился о стену и стал сползать по ней вниз. Глаза его закатились, на губах показалась красная пена.

Биком хладнокровно плеснул из сифона в стакан, склонился над летчиком. Потом обернулся к сейверу, покачал головой:

— И не пахнет десятью процентами. Верные тридцать — челюсть ты ему сломал.

Дональд скупо ухмыльнулся

— Не рассчитал.

Он достал книжку, выписал чек и положил его1 на стол, потом вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.

2. Побег вдвоем

Руки стянуты сзади наручниками. Чувствуется, что пластиковые, затягивающиеся при малейшей попытке освободиться. Синяя, грубого хлопчатника роба. На ногах тяжелые башмаки. Добротные, рассчитанные на многолетнее пользование. Тюрьма, похоже. Х-хе, в тюрьме Дональду Осборну сидеть еще не приходилось!

Впрочем, в данный момент он не сидит, а идет. По длинному полутемному коридору. В спину то и дело тычут стволом карабина — поторапливают Коридор узкий, в стенах железные дверцы с засовами и замками. Захудалая, должно быть, тюрьма Сыро, с потолка капает в мелкие лужицы на полу. Шлепанье капель, гулкий” топот конвоира да шарканье Дональда — уж больно тяжелы ботинки — вот и все звуки. Ночь сейчас, что ли?

Конвоир, ожесточенно засопев, еще пару раз больно сунул стволом между лопаток, и коридор кончился За поворотом его перегораживала решетка из толстых стальных прутьев. Конвоир подтолкнул Дональда лицом к стене, позвенел ключами, затем, опять же стволом карабина, заставил пройти в открывшуюся в решетке дверь. Процедура повторилась, на этот раз конвоир, закрывая дверь, возился подольше, а Дональд стоял, почти уткнувшись лбом в сырой бетон стены, и размышлял о том, куда же судьба и профессия закинули его на этот раз?

Предпринимать что-то было явно рано. Уясни обстановку, разберись, что к чему — потом действуй, применяя все свое умение и используя обстоятельства в свою пользу. Все это, если время позволяет. Правило сейвера, хотя применимо не только к экстремальным ситуациям.

Пока время позволяло. Персонифицировать себя так, сразу, было довольно трудно. Под мышкой чувствовалась коробочка “вызовника”. Скорее всего, ее пронесли тайно и тайно же передали клиенту. Вряд ли “вызовник” мог попасть сюда вместе с клиентом. А это означает, что зарегистрирован “вызовник” в фирме на другую фамилию и на другую совсем личность. Теперь вот еще вопрос: кто клиент, за что в тюрьме оказался? Может, Менсон-Сатана какой-нибудь, маньяк, садист, вообще бяка. А может, v хороший человек, невинный. Такие тоже в тюрьмы попадают. С людьми всякое может случиться.

Дональд, повинуясь молчаливым приказам конвоира шагал, отмечая все подробности, автоматически прикидывая возможности для бегства, но попыток освободиться не делал, выжидал.

Все шло своим чередом. Коридор, решетка с дверью, лестница, решетка с дверью, опять коридор и опять решетка. Выводили его из подвала. Довольно глубокого, надо заметить. Как-то незаметно охранников стало двое, потом возник офицер в черном мундире. Он давал указания солдатам, но слишком тихо, Дональд уловить, о чем шла речь, не мог. Язык показался испанским. Ничего, тоже скоро должно проясниться.

Краем глаза он изучал конвоиров. Рожи у них были еще те Один худой, высокий, чуть не гнулся под тяжестью карабина Второй, тот, что с самого начала все подталкивал в спину, был, в противоположность первому, свинья-свиньей. Жирные щеки почти скрывали маленькие глазки, штаны на толстых ляжках вот-вот треснут. Оба одинаково не бриты и вид имеют невыспавшийся и усталый

Офицер выбрит до синевы, затянут в портупею и выглядит выглаженным и ухоженным. Ни следа усталости, кроме черных кругов под глазами. Что-то происходит, какие-то события, раз все они не высыпаются. Примем к сведению.

На улице была ночь. Это Дональд почувствовал несмотря на плотную черную повязку, которую ему надели на глаза перед тем, как вывести во двор. Конвоиры замешкались, в спину толкать перестали, и Дональд остановился. Повел носом. Пахло недавним дождем, железом, бензином и все тем же сырым бетоном. Очевидно, это был внутренний двор тюрьмы — городского шума слышно не было

Заминка длилась недолго, и Дональда опять толкнули в спину, да с такой силой, что он едва не упал. Собственно, и упал, поскольку прямо перед ним оказался вход в машину; и в этот вход вели две ступени Видеть их Дональд, естественно, не мог и довольно чувствительно ушиб ногу. Все также молча, пинками и прикладами его загнали внутрь фургона, толкнули в угол, на скамейку. Конвоиры (двое, офицер сел в кабину) тоже поднялись в фургон, захлопнули дверцу и тут же, как по команде, закурили. Фургон был тесным, курили они дрянные сигарки, и через три минуты дышать стало абсолютно нечем. Затарахтел мотор, сквозь его шум послышались невнятные голоса. Язык действительно испанский, отметил про себя Дональд. Машина дернулась и тронулась.

Пока ничего интересного не происходило, Дональд начал изучать доставшееся на этот раз тело. Лет сорок, но физическая форма поддерживается. Что-то не в порядке внутри. Побаливают почки. Хотя, может быть, по ним били? Очень может быть, скула саднит, один зуб шатается, Другого и вовсе нет. Суставы ног не то, чтобы скрипят, но ощущаются. Так, теперь суставы рук, это очень важно. Деликатно, микродвижениями, чтобы не затянулись еще больше наручники, Дональд принялся разминать затекшие кисти.

Фургон был довольно старым, скрипел, подпрыгивал и раскачивался. Чтобы не очень трясло, Дональд прижался плечом к холодным бортам в углу. Мысли текли своим чередом. Не очень понятна ситуация, в которую он попал, но что-то она ему не нравилась. Возможно, конечно, что клиента перевозят из одной тюрьмы в другую. Но не исключен и такой вариант, что вывезут сейчас в какое-нибудь глухое место и шлепнут. А то и просто на шоссе, безо всяких глухих мест. Если он попал в одну из латиноамериканских стран, то очень даже просто такое может произойти. В этом случае, кем бы клиент ни был, нужно думать о спасении его тела. Очень не хочется, чтобы расстреливали. Неприятное, должно быть, ощущение.

Дональд напряг свои познания испанского, сказал в пространство:

— Ребята, дали бы покурить!

Конвоиры, слышно было сквозь лязг и дребезжание, что-то побурчали между собой, и через минуту Дональд почувствовал, как в губы ему ткнулся обслюнявленный окурок сигары. Он перехватил его поудобнее зубами, сказал невнятно:

— Спасибо! — И, сделав пару затяжек, продолжал: — Куда меня везете-то?

— Помалкивай, сукин сын, — ответил ему, судя по голосу, жирный. — Везут и везут. А твое дело сидеть и не рыпаться.

Сказано это было без злобы, но так, что Дональд понял — дальнейшие расспросы не рекомендуются. А дразнить конвоиров в его планы не входило. Он поудобнее откинулся в угол и занялся наручниками. Во времена Гудини таких, похоже, не было, да это не утешение Так сказать, чем богаты…

Ехали час с немногими минутами. Время Дональд хорошо чувствовал. И его, времени, хватило на все. Теперь он готов был спасать и спасаться. Тяжеловато, но тело должно выдержать нагрузку. Только бы не выстрелили в затылок при выходе из машины.

Когда открыли дверцу, пахнуло таким сложным букетом, что Дональд понял — городская свалка. Значит, действительно будут расстреливать. От сознания этого появилась та самая холодная злость, которая очень была ему нужна теперь. Ну, я вам расстреляю! Узлами карабины позавязываю, вояки хреновы!

Распаляться больше он себе не позволил. Прежде нужно было попробовать договориться. Может быть, и не придется прыгать, скрываться и вытворять прочие чудеса. Вот только как доказать, что ты не тот, за кого тебя принимают? Ладно, попробуем.

Интуиция подсказывала ему, что не станут обычного, даже очень опасного уголовника тайно вывозить и расстреливать за городом безо всякой официальной канители Что-то тут было не так. И все же…

Все так же грубо его спустили по ступенькам из машины, повели, придерживая за локоть. Под ногами тарахтели консервные банки, скрипело битое стекло. Дональд сориентировался по слуху на осторожные шаги офицера — тот ступал как бы на цыпочках, плавно, стараясь не испачкаться и не поцарапать ботинки о ржавое железо, — и, повернув лицо в ту сторону, позвал:

— Лейтенант!

И тут же получил прикладом по спине так, что едва не сунулся носом в землю. Конвоиры с двух сторон зашипели: “Заткнись!”, но он, не обращая на это внимания, продолжал, возвышая голос:

— Лейтенант, вы делаете ошибку! Я совсем не тот, за кого вы меня принимаете!

Конвоиры опять ему наподдали, но послышалась короткая команда: “Отставить!”., и все остановились. Осторожные шаги проскрипели и замерли рядом. Высокий, хрипловатый от усталости голос лейтенанта сказал:

— Имеете что-то сообщить?

Дональд облизал пересохшие губы.

— Да. Имею. Я совсем другой человек. Происходит чудовищная ошибка.

— А-а… — разочарованно протянул лейтенант — Все это мы уже слышали. Ничего нового. Я думал, вы наконец образумились. — И скомандовал солдатам: — Вперед!

— Погодите, не валяйте дурака! — Голос Дональда окреп. Несмотря на приклады, он не сдвинулся с места. — Сначала выслушайте, а потом расстреливайте, если уж вам так хочется. Но я уверен, что желание это у вас пропадет, едва я закончу.

После некоторого молчания лейтенант неохотно разрешил:

— Ну что же, говорите…

“А ведь ему наплевать, тот я человек или не тот, — внезапно понял Дональд. — Какие бы невероятные вещи он сейчас ни услышал — на-пле-вать! Он устал, ему все надоело, но есть армейский устав, который он клялся исполнять, есть приказ, а приказ для него — закон. Прикажут поджечь — подожжет, прикажут расстрелять — расстреляет. И умереть прикажут — щелкнет каблуками, отдаст честь и отправится умирать. Ох, не докажу я ему ничего!”

Он заговорил, стараясь придать своим словам максимум убедительности. Рассказал о сейверах, привел пару примеров их работы, разъяснил, что, по его мнению, произошло в данном случае. Он говорил, но ему казалось, что слова его падают в пропасть, в пустоту. С таким же успехом он мог рассказывать все это кирпичной стене. Хоть бы как-то отреагировал! Ну, удивился бы, ну, хмыкнул: “Вот заливает!” Задумался хотя бы! Тупое и глухое равнодушие. Он слышал в ответ только сиплое дыхание терпеливо ждущих конвоиров да ленивые зевки лейтенанта. Идиотское положение!

Конечно, психологическая подготовка у сейверов на высшем уровне. Сейвер может висеть, уцепившись одной рукой за край крыши небоскреба, прыгать с вагона на вагон несущегося во весь опор курьерского поезда, бегать под пулями. Да мало ли чего! И все это — не моргнув глазом, не дрогнув ни одной стрункой души. А тут Дональд не выдержал равнодушия, с которым его слушали, вышел из себя:

— Да черт вас побери, лейтенант! Ведь это все так легко проверить — свяжитесь с нашим посольством, там подтвердят. Я не знаю, каким образом клиенту передали “вызовник”. Может быть, он и заслуживает того, чтобы его расстреляли. Но я — то здесь при чем?

Молчание в ответ. Тогда Дональд решился на последнее средство, тайное свое, которое приберегал на крайний случай.

— Ну, вот смотрите. У вас очень надежные наручники, да? Их невозможно снять? Получите! — Он высвободил руки из-за спины и поболтал пустыми браслетами в воздухе.

И в тот же момент всем телом ощутил острую опасность. Теперь стало не до церемоний. Дональд сдернул повязку с глаз и прямо перед собой увидел пляшущее дуло пистолета. Лейтенант не был запрограммирован на удивление. При попытке к бегству приговоренного он должен был стрелять без предупреждения. Что и собирался сделать в тот момент, когда Дональд сорвал, повязку. Палец лейтенанта уже нажимал на спусковой крючок И тут Дональд взорвался. Что-что, а сражаться сейверы умеют.

Наручники полетели в лицо лейтенанту, и одновременно Осборн ударил его головой в живот, сбив с ног, но удержавшись сам. Молниеносный переворот через голову и оба конвоира успели ощутить лишь, как что-то гигантское и безжалостное обрушилось на них и погасило звезды в небе.

Дональд, наклонившись, растирал ногу, когда от машины захлопотал короткоствольный “узи”. Собака, о шофере-то он и забыл! Хорош сейвер, нечего сказать. Пришлось в лучших традициях сейверства хладнокровно бегать под пулями. Благо, на свалке было множество ржавых автомобильных кузовов.

Неспокойно было у Дональда на душе, не знал он, правильно ли сделал, взявшись объяснять лейтенанту “кто есть кто”. Существует железное правило сейвера: “Взялся — спасай”. Потом, кому надо, разберутся… Поэтому не стал он сейчас связываться со все еще палящим от грузовика шофером, а, осторожно пробираясь между гор мусора, направился в ту сторону, где светилось зарево города.

Долог и труден был его путь до посольства. В городе, вне всякого сомнения, действовал комендантский час. А потому улицы были пустынны и под полупритушенными огнями реклам далеко разносились шаги патрулей. Изредка проносились джипы, полные национальных гвардейцев. Дональд часа три шнырял по центру, скользя от подъезда к подъезду и от подворотни к подворотне, пока не сообразил, в какой именно стране он находится, и тогда уже, Подключив резервы памяти, вывел из них план города с красной точкой — местом расположения посольства. Находилось оно в старом красивом особняке на тихой улочке, что исключало возможность шумных многолюдных манифестаций протеста под окнами — им просто не хватило бы места. А жиденький ручеек протестующих, сумевших протиснуться сюда, полиция разогнала бы в два счета. И хотя обстановка в стране сейчас к демонстрациям не располагала, два здоровенных морских пехотинца, вооруженные короткими карабинами, исправно несли круглосуточную службу у мощных чугунных ворот

По всему периметру забора наверняка сигнализация. А то еще автоматы понатыканы. Сунешься — такую пальбу поднимут, что полгорода всполошится. Дональду очень хотелось устроить панику в посольстве — террористы проникли! — просто перемахнув через забор. Но он сдержался — к чему эти свето-шумовые эффекты? Несолидно И спокойным шагом, подняв руки, чтобы видно было, что оружия у него нет, он направился к часовым.

Парни были выучены как надо. Уже через пять минут один из них вызывал начальника караула и докладывал, что вот явился некто в тюремной робе и требует встречи с таким-то секретарем посольства по делу, имеющему государственное значение. Второй пехотинец, держа карабин у бедра, тихонечко поводил стволом из стороны в сторону, как бы предупреждая — спокойно, не приближаться, держать руки за головой.

Явился начальник караула вместе с тем самым, нужным, секретарем посольства. Секретаря подняли с постели, он был сонный, злой от этого и, услышав пароль, особой радости от встречи не испытал. Но положение сотрудника фирмы обязывало, и Дональда наконец пропустили на территорию посольства.

В малых странах, где то и дело происходили революции и военные перевороты, фирма своих отделений не держала Накладно было бы каждый раз после очередной заварушки восстанавливать аппаратуру и набирать персонал. Тем не менее, связь была нужна: исключительно в целях безопасности сограждан, которых черти заносили в эти страны — полазить по сельве, покопаться в песках, покарабкаться по отвесным скалам. Поэтому поступали проще по соглашению с правительством, в каждой такой стране имелся человек, обученный для приема сейвера в теле клиента. Немного волокитно, но иного выхода пока придумать не могли.

Только на следующее утро Дональд наконец узнал кого же он спас. Секретарь — представитель фирмы — сунул ему за завтраком местные газеты: “Читайте, в какую историю мы влипли”. Он едва не добавил: “Из-за вас”, но вовремя сообразил, что Дональд, хотя и в обличье клиента, был тут совершенно ни при чем.

На первых полосах почти всех газет была фотография того человека, чье лицо Дональд тщательно рассматривав сегодня в зеркале, бреясь. Естественно, без кровоподтеков и следов ожогов Серхио Баррера, один из руководителей подполья, министр национальной культуры при бывшее правительстве, свергнутом военной хунтой год назад. Левый. Организатор крупных актов саботажа на военных заводах, редактор подпольной газеты “Венсеремос” Схвачен три месяца назад. Бежал из-под стражи при переводе из одного места заключения в другое (Дональд усмехнулся). Указывалась также сумма вознаграждения за сведения о теперешнем местонахождении. Немалая, прямо скажем, сумма.

— Ума не приложу, как им удалось одурачить наших, ослов в фирме? — озабоченно говорил секретарь-представитель. При свете дня оказался он совсем не сонным букой, как ночью, а был толстеньким живчиком, охочим до вкусной еды и крепкой выпивки. Однако удручен был живчик сейчас тем, как вывезти Осборна-Барреру из страны, а еще больше тем, что именно на его голову свалилась подобная напасть.

Дональда эти вопросы не занимали. Он свое дело сделал, и теперь, завернувшись в халат секретаря-представителя, потягивал безумно крепкий местный кофе и раздумывал о том, сколько же трудностей пришлось преодолеть этим ребятам из подполья, чтобы, обманув сотрудников фирмы (что само по себе было делом очень непростым), добыть коробочку “вызовника”, доставить ее сюда и протащить в тюрьму. Однако они смогли” и успели это сделать, и, честное слово, Дональд уважал их за это не меньше, чем своих коллег по ремеслу- сейверов. Ему в высшей степени было начхать на расстановку сил здесь, в маленькой бананово-кофейной республике, но то, что сделали эти люди для своего товарища, могли сделать только Настоящие Люди.

Неделю Дональду пришлось просидеть в посольстве, дожидаясь, пока суета из-за побега Барреры немного утихнет. И за эту неделю ему до такой степени надоело и само посольство с унылым видом из окон на узкую улочку, и крепкие затылки морских пехотинцев у ворот, и секретарь-представитель с его неумеренными обжорством и пьянством, что он на полном серьезе предложил собственными силами добраться до аэропорта. На что живчик замахал руками:

— И не думайте! Если вас убьют ненароком, кому отвечать? Мне? Да меня дома трое детей ждут! — и Дональду пришлось смириться.

Наконец, со многими предосторожностями, загримированного, с фальшивым паспортом, его вывезли в багажнике посольского “вольво” и посадили в ДС-9 рейсом на Мехико. А еще через сутки он с удовольствием ощутил свое тело, надиктовал на кассету отчет руководству о проделанной работе и закатился с друзьями в китайский ресторанчик.

Так бы эта история и закончилась еще одной записью в послужном списке сейвера, если бы спустя два месяца, вернувшись с очередного дела, Дональд случайно не обнаружил в газете заметку о том, что, по требованию правительства маленькой латиноамериканской страны, государственный преступник Серхио Баррера выдан ее властям.

Психологическая подготовка у сейверов на высоте, а потому Осборн не кинулся к руководству искать правды. Пораскинув мозгами, он понял, какую свинью подложил своему бывшему клиенту. Лейтенант доложил по начальству о том, что говорил “Баррера” перед побегом, а там уже нетрудно было установить, куда делся из страны беглый подпольщик. И пошли прахом все усилия ребят добывших и пронесших в тюрьму “вызовник”. Ему так и неизвестно, какой ценой это было сделано.

Ну что же, вздохнул Дональд, отпуск ему полагается — только что с дела вернулся… И кто же может помешать провести этот отпуск с толком, размяться самому; в свое, теле, а заодно и исправить кое-какие ошибки?


Замок громко лязгнул, дверь карцера приотворилась, и в образовавшуюся щель влетел, явно получив дополни тельное ускорение в виде пинка в зад, парень лет тридцать в затертых джинсах и мятой клетчатой рубашке. Довольно сильно приложившись об пол, он тем не менее легко поднялся и подмигнул Серхио Баррере, политзаключенному, сидевшему на корточках у стены.

— Ну что, клиент, сидим — штаны просиживаем?

На уголовный жаргон это никак не походило. Впрочем парень мог оказаться кем угодно. Военный режим шатался, тюрьмы были переполнены, и сажали в камеры уже не разбираясь: уголовников к политическим и наоборот.

Улыбка у парня была хорошей, открытой. Так улыбаются честные люди. Преимущественно. И Баррера улыбнулся в ответ, хотя улыбаться ему сейчас совсем не хотелось После возвращения в страну и нового ареста его опять били в застенках секретной службы, допытываясь, кто принес ту коробочку и помог бежать, очень досталось почкам, и теперь они болели почти постоянно, по временам так отдавая во все тело, что хоть кричи.

Парень присел рядом, все так же улыбаясь, потом спросил:

— Представляться или сами узнаете? Да нет, вы меня наверное, и не видели. Слово такое слышали — сейвер?

Голос его уходил, гулко доносился издалека. Опят, навалилась боль. Тело мгновенно покрылось противной холодной испариной. Парень, заметив, как посерело лице Барреры, погасил улыбку, засуетился, помог лечь на бок заботливо подложил под голову свернутое одеяло. Потом приподняв его рубашку, бережно ощупал поясницу. И странное дело, от прикосновения его прохладных чутких пальцев боль стала затихать, уменьшаться.

Парень сказал:

— Они и тогда, два месяца назад, у вас побаливали я чувствовал, мешало сосредоточиться. — И ответил на недоуменный взгляд Барреры: — Меня зовут Дональд Осборн. Я сейвер.

Баррера понял:

— Это вы меня спасали?

Дональд кивнул:

— Я.

Баррере стало легче, он приподнялся и сел.

— А теперь-то как здесь очутились?

— Да в отпуске я. Вот и решил вас навестить. — Осборн опять улыбался — Только здесь я как крупный хулиган Игнасио Хутглар прохожу — витрину разбил и властям сопротивлялся. — И совсем уже весело добавил: — Да двум уголовникам морды пришлось разбить, чтобы к вам пересадили.

— Но зачем вам ко мне? — спросил Баррера, хотя начинал уже кое-что понимать.

Дональд в смущении потер ладонью лицо.

— Понимаете, я ваш должник. Ведь в том, что вас в страну вернули, я виноват — язык за зубами не держал, когда расстреливать повезли, думал, без драки обойдется. Надо поправлять как-то это дело. — И спросил неожиданно: — На волю хотите?

Баррера уже верил этому человеку, верил до конца, верил, что тот выведет его отсюда, неизвестно как, но выведет. Ему перехватило горло от волнения, и он только кивнул утвердительно.

Дональд опять весело подмигнул, вставая:

— Тогда пошли. Я ведь сейвер. Я многое могу.

Таисия Пьянкова ОНЕГИНА ЗВЕЗДА

Фантастический сказ

Илька Резвун каким еще был полскокышем? У батьки у своего на ладошке помещался, да? А уже и тогда нырял и плавал по омутам-заводям речки Полуденки, что твой щуренок-непоседа. А все потому, что, опять же, батьку своего, Матвея Резвуна, повторил.

Был Илька в Матвеевой семье, после сплошного девчатника, пятым, каб не шестым приплодом. Да и последним. Потому, знать, и прирос к отцову сердцу больше всякого сравнения. Селяне говорили все кряду: раздели большого да малого Резвунов, хотя бы все той же речкой Полуденкой — вода меж ними чистой кровью возьмется!

Эта самая речка Полуденка больше всего и соединила их непоседливые души. Сам Матвей был на реке таким рыбаком да ныряльщиком, что, сказывали, меньков1 под водою зубами хватал. А когда надо было, то брался он из проруби в прорубь пронырнуть!

Шибко тому вся округа дивилась. А надивившись похваливала. А похваливши, поругивала. Особенно изводились тревогою всезнающие старухи. Они-то и пугали Матвея:

— Гляди, черт везучий! Кабы твоего задору-смелости да водяной не пресек! И чего ты все шныряешь по егс наделам? Каку-таку заботушку потерял ты в речке Полуденке? А и правда ли нами слахана, что сулился ты Живое бучало2 скрозь пронырнуть! Что ж, нырять-то ты нырни, да обратно себя хотя бы мертвым верни! Не было еще такого удальца, чтобы провал тот измерить! Когда никогда, а доныряешься! Расщелкнет тебя водяной, как сухое семечко!

— А может, я сам и есть тот водяной, что в Живом бучале обосновался? — как-то позубоскалил над чужими страхами Матвей Резвун. — Только скроен я не по привычным меркам. Разве не помнится, что пращурка моя, древняя бабка Онега, два века жила?

— Помнится. Как же.

— Так вот, ежели б она да свое бессмертие мне не передала, топтать бы ей землю нашу и по сей день! Понятно?! Потому я никаких страхов, никаких глубин не боюся.

— Изгаляется над нами Резвун, — засуетилась меж говорух самая неуемная стращалка Марьяна Лупашиха. — Вровень с недоумками ставит нас. Вроде играется с нами! Ниче-о! Доиграется бычок до веревочки. Ежели его из-под воды никто не дернет, так- на бережок выбросит. Ведь мною чего слыхано: будто Матвей, ныряючи, рыбу под водою из чужих снастей выбирает! Он и сына своего Ильку тому научает.

— Брось-ка ты, Марьяна, золу поджигать! — тут же пресекли ее болкатню редкозубые товарки. — Но ты греха не боишься? Не такой уж кот вор, чтобы кобылу со двора свел. Ежели не тобою самой придумана эка дурь, то какого-то лоботряса тянут завитки за язык. Наловивши, поди-ка, одних головастиков, он от безделья и разбрасывает о Резвуне брехалки. А ты подбираешь.

— Так ведь мое дело дударево, — поторопилась оправдаться Лупашиха. — Я лишь дуду про беду, я к ней ноги не пришиваю. Но скажу и от себя: резвый конь подковы теряет. Помяните мое слово!

Вот ведь штука! Будто на черных картах выгадала та Лупашиха подтверждение своему пророчеству.

Да и сам Матвей Резвун как бы почуял правоту Марьяниных слов. В ночь, как тому быть, пошел он с Ильей на сеновал отдыхать. Там и поведал он сыну тайну, что завещала ему пращурка Онега в последний час своей непонятно долгой жизни.

По словам Матвеевым получалось, будто бы древняя Онега, будучи еще в одних годах с нынешним Илькою, собственными глазами видела, как средь бела дня упала в речку Полуденку с высокого неба яркая звезда. Упала она туда, где верстах в трех от деревни, ниже по течению, в кольце Колотого утеса ныне таится то самое Живое бучало!

В свое времечко Онега не смогла всполошить народ своим испугом — свалилась замертво! И пролежала она без памяти аж трое суток. После ж того долгое время владела ею полная немота.

Будучи безъязыкой, она и додумалась до того, что вообще лучше о звезде молчать. Одно дело — никто не поверит, другое — могут приписать безумие, а и того хуже — святость! Кто ее тогда замуж возьмет? Никто!

Вот так и прожила древняя Онега свой чрезмерно долгий век с великой в себе тайною.

Может быть, с годами, накопив сомнений, она и сама бы поколебалась в правде виденного. Однако ту правду время от времени просветляло то, что вода в Живом бучале, прежде стоялая, теперь принималась иногда дышать! А порою омут разверзался широкой воронкою, и те, кому выпадало быть очевидцем, в страхе бежали в деревню с криком — ожило бучало, опять хлебает!

И опять начинал гудеть народ! Гадали-перегадывали не ворочается ли кто в провале настолько большой да неуклюжий, что и всплыть-то ему нет никакой возможности?..

Когда Онегин век перевалил далеко за сто, сохраняя хозяйку в полной силе да нехворости, докумекала она что столь крепкую и долгую жизнь подарила ей полуденная та звезда за ее молчание. Поняла и веры той из головы не выбросила до самой смерти.

А умерла Онега очень завидно.

Притомившись топтать землю, она признала в себе и ту особенность, что не избыть ей века своего до той поры, покуда носит она в себе замкнутой великую эту тайну Вот тогда-то древняя и натопила жарко баню, выпарилась в ней, как душа того просила, обрядилась во все смертное, легла на лавку и попросила остаться возле себя одного лишь Матвея. Ему-то она и поведала сокровенное. А поведавши, померла.

— С той поры и взялся я речку нашу обживать, по омутам-заводям упражняться, — признался Матвей сыну, лежа на сеновале. — Хотелось мне привыкнуть к воде настолько, чтобы пронырнуть Живое бучало до самого дна… Мне и теперь хочется верить, что не погасла навовсе Онегина Звезда! Вот и прикидываю я, не она ли ворочается в провале, пытаясь воротиться обратно в небо?! Сколь разов, не упомню, опускался я в омут, только достичь его предела мне так и не довелось. Не получился, выходит, из меня тот самый ныряльщик, который способен дать звезде подмогу. На одно теперь надеюсь — может, из тебя получится..

Высказав надежду, обнял Матвей Резвун своего любимца, и скоро они засопели в два носа на весь вольготный сеновал.


Утром Илья распахнул глаза оттого, что мать тормошила его да спрашивала:

— Куда отец подевался?

И лишь заполдень, когда вся деревня занялась тревогою, бабку Лупашиху вдруг прояснило.

— Так это ж он нонче перед светом, — догадалась она, — Шурку моего булыгой угостил!

И закрутилась она среди людей, каждому поднося по худому слову:

— Ночью подхватилась я от визга Шуркова. Не скотинка ли, думаю, какая шалавая в огород заперлась да кобелька моего рогом поддела? Глянуть выбегла. Присмотрелась, мужик чей-то берегом Полуденки шагает. Идет и на звезды широко крестится. Ровно перед смертью. Так напрямки до Живого бучала и подался. Теперь-ка помню я, что левой рукою он точно так помахивал, как Матвей. Тогда — ни к чему, а теперь помню…

От ее памяти Резвуниху пришлось водой отливать. Сестры ж Илькины до того завыли, что парнишка в конопли бросился, да там и пролежал чуть ли не до новой ночи.

На закате Илья понял, что не притуши он слезою душевного огня, тогда уж век ему будет не загасить того пожара.

Только парнишке показалось стыдным ощутить мокрень на своих глазах, он и припустил к реке, и бросился в ее глубину, где дал волю невидимым в воде слезам.

Нанырявшись до одури, Илька доверил свою усталость волнам — дозволил реке нести себя неторопким течением куда той вздумается.

И надо ж было парнишке очнуться от забытья аккурат против Живого бучала.

С трех сторон охваченный высокой подковою Колотого утеса, омут при закате отливал кровавым глянцем своего покоя. Окрест было тихо, безлюдно.

Не больно раздумывая, Илька доплыл до пологого за скалой берега, вышел на песок, глянул на вершину утеса. Не раз, не два поднимался парнишка на ее высоту, не раз, не два сиживал на обрывистой ее кромке — глядел на стальной покой омутовой воды. Все прочие разы провел он там в ожидании — не покажется ль из глубины косматая голова чудища?

Но теперь, со слов отца, Илька понимал, что никакого чудища в провале нет. А если и имеется что, так только Онегина тайна. И что, познав тайну, держи ее при себе, иначе помрешь!

Вишь вот, затянуло Живое бучало Илькиного отца, и ни единой морщинкою скорби не покоробило его тяжелого покоя. Сиди теперь не сиди над омутом — перемен не дождаться.

Однако Ильку, успевшего за время невеселых дум подняться на утес, как приморозило до каменного среза. Так и досиделся он над провалом до той поры, когда отразились в омутовой глубине далекие звезды.

С каждой минутою отраженное в глубине небо густело этими неведомыми огнями, которые не испускали света. Наоборот. Мрак меж ними густел и углублялся.

Вот уж и заподмигивали парнишке из черной бездны те бессветные огни — попробуй, дескать, поясни себе нашу необычайность; не сумеешь пояснить — ныряй к нам. Может, среди нас и отыщешь своего загибшего отца. Ныряй! Ну же!

Илька, понятно, за отцом-то нырнул бы до того самого, до поддонного неба! Только ведь не пропустит земля! Не пропустит.

А тут будто ветерок легкий пробудился внизу. Взлете ветерок до парнишки теплым дыханием, и явственно распознал в нем Илька отцовский шепот:

— Пропустит!

Малец отпрянул от провала, неловко подвернулся опрокинулся на спину и покатился безудержно с каменное крутизны к подножью.

Весь в ушибах да царапинах опомнился он только внизу. Немного посидел, посоображал и настырным не уседою полез обратно. Ему непременно хотелось удостовериться — в самом ли деле была тому причина, чтобы так себя непростительно терять. Ведь со страху человеку и такое на ум придет, будто синица медведем ревет!

Добрался Илька опять до края утеса. Но повис над омутом лишь только одной головою и стал ждать повторения.

Сколь он там ни проглядел вниз, а вот и видит — вода в провале задышала! Будто живая грудь заходила туда сюда, потом пошла обильными пузырями да вдруг и раз далась воронкою, закрутилась, образовала посередке просторное жерло!

Была бы в провале сквозная дыра, вода бы в нее уходила постоянным самотоком, а тут и вправду выходило — вроде кто сидит в глубине и разверзает там время от времени непомерную пустоту.

Пока Илья думал так, вода сомкнулась, ровно сидящий на дне Опомнился и захлопнул крышку.

Тут Ильке и пришло в голову: а что, как и в самом деле закатилась в провал Онегина звезда? Что, как ею де заткнуло в омуте подземную протоку. Звезда ворочается в глубине, рвется в небо, но не может одолеть водяную тягу? Эвон, какое жерло отворяется) — Что, если потоком этим да захватило отца, да унесло в подземелье? Сидит от теперь там да кличет на подмогу сына, а голос его из расщелины какой-нибудь наружу выходит? Эх, кинуться бы теперь в ту воронку!

Вот какие отчаянные думы наложило горе на Илькино сознание! Отворись перед ним Живое бучало заново, он бы и дум своих не успел отбросить — ринулся бы со скалы вниз головою!

И Живое бучало растворилось.

Уже на великой глубине почуял ныряльщик, как сомкнулась над ним вода и завертела его малой соринкою. Крутым обвоем3 потянул его поток за собой — вниз, вглубь, в неведомое…

Скоро Илькина голова от бешеной карусели замутилась, дурнота подступила к горлу, а там и вовсе — заволокло память безразличием.

Снова ощутил себя парнишка живым, когда почуял под собой глубину совершенно спокойной воды; Ильке было достаточно дернуть ногами да руками гребануть, чтобы привычно подняться на поверхность.

Он машинально сотворил необходимое, чуя в душе досаду, что никуда ему пронырнуть не удалось — Живое бучало выталкивало его обратно к непоправимому горю.

Вот и вынырнул Илья. Вынырнул, да только не увидел над собой ни огней небесных, ни каменных стен Колотого утеса. Не почуял он и земной полуночной прохлады. Да и слух его настороженный не уловил ни шуршания речной воды, ни дальнего бреха деревенских собак, ни близкого стрекота луговой кобылки4

По духоте, по тишине, его обступившей, Ильке показалось, что он вовсе и не выныривал из воды!

“Должно быть, туча успела когда-то заполонить небо; земля от страха перед ней задохнулась”, — подумал Илька и пустился размашкою до невидимого в темноте предела, чтобы потом ощупью отыскать выход на реку. Только никакого предела он перед собой не обнаружил; его вынесло потоком в какой-то простор, и оставалось теперь парнишке надеяться на везение.

Илька уж было забеспокоился всерьез, когда ущупал рукою плоский впереди камень. На том камне посидел он, погадал, в какой такой глуши мог он оказаться за столь недолгое время, и — решился подать голос: не вскинется ли на его крик чуткая собачонка; а повезет, так может откликнуться и запоздалый рыбак…

Никакая собачонка, никакой рыбак на зов его не отозвались. Да и сам-то Илька путем не расслышал своей крика — так глухо прозвучал он в немоте. Зато немного спустя на парнишку обрушилась такая лавина отголосья, будто дразнить его из темноты надумала ярая ватага злых озорников.,

Но темнота не обманула малого. Илька сообразил что раскололо и усилило его тревогу подземное эхо. Стало понятным, что затянуло-таки его потоком в какую-то пустоту, наполовину залитую водой.

Илька прислушался, не последует ли за гаснущим многоголосьем призывный голос отца. Но ожидание никакой пользы не принесло. Выходило, один Илька в подземелье! И тогда парнишка представил бедующую наверху мать. Представил и сам заведовал окончательно.

Такая ли безысходность навалилась на него, такая ли память разыгралась, что и получасу не минуло, а уж ему стало казаться, что он тут больше году сидит. И еще стало казаться ему, будто кличет-зовет сына голос матери Да и не голос вовсе, а отчаянье! Как будто душа ее тело оставила и спустилась до Ильки, и заполнила собой все подземелье, и теперь заодно с сыном тоскует и жалуется в страхе перед бесконечной разлукою.

Скоро материнская боль стала Ильке понятной на столько, что мог бы он словами пересказать ее. Только и того рассказа выходило что-то не совсем понятное. Получалось так, будто причастен Илька не только к страданиям родной матери, а изнывает в нем еще и неведомая душа, неземная! Вроде сочится она в подземелье из. межзвездной бездны, теснится в парнишке его же отчаяньем, и его же болью поясняет ему. И слышит он в себе жалобу на то,

до чего же страшна доля матери,

у которой сын, точно как Илья,

в западню попал по случайности

Уж не день, не два и не год земной —

третий век пошел ожидания…

И терзаться ей мукой страшною,

безотвязною нескончаемо!

А и жить она не живет теперь,

и закрыть глаза нет возможности…

Лишь одно в удел остается ей —

день и ночь просить мироздание,

чтоб оно мольбу материнскую,

не рассеявши, приняло в себя,

унесло бы в даль бесконечную,

заронило бы в душу добрую,

что помочь в беде не откажется,

согласясь пройти через смертный страх

непонятности, несуразности…

Сидит Илька на камне, вслушивается в то, что помимо собственной воли изливает он из своего сердца, и замечает — скорбь его уже звучит заклинанием, от которого начинает оживать глубина подземного озера.

Поначалу смутными, затем все более решительными световыми штрихами начинают образовываться в толще воды какие-то знаки. Получается так, будто сидит в озере некий способный изобразитель и прочерчивает воду тлеющим концом лучины.

Вот уж быстрые линии осмелели, бросили гаснуть и принялись смыкаться, заполняя охваченное собою пространство мерцанием разного цвета…

Илькою ж озерное представление понималось так, что неведомая, далекая мать надеется этим способом ознакомить его с чем-то крайне ей необходимым, приблизить его к чему-то необычному, но одновременно не напугать внезапностью.

Понимал Илька еще и то, что, пожелай он, и в подземелье наступит прежняя тишина и темь. А может, даже и такое произойдет, что он вовсе очнется ото всей этой наволоки, да и очутится дома на сеновале, под мышкою своего отца.

Но, наряду с этим пониманием, Илька того острей осознавал боль вечной разлуки, потому и — поводил упрямой головою, как бы отнекиваясь от соблазна быть отпущенным на волю. При этом парнишка даже не отрывал глаз от озерного оживания.

А в глубине мастерством прямо-таки обуянного своей расчудесной работой художника уже распускались цветы прелести несказанной! Они живым ковром выстлались по огромной чаше озерного дна, всползли по крутым уклонам боковин до самой поверхности, струя цветением своим покой и надежду…

Постепенно боль и своей, и чужой беды отпустила Илькино сердце. А в подземелье зазвучал голос не безысходной тоски, а напев уверения и согласия.

В глубине озерной Илька мог уже различить даже самые малые лепестки чудесного сплетения. Ему становилось все догадней, что перед ним открывалась вовсе не случайная красота какой-то неземной природы, а видел он творение ума! Узоры по живому ковру были наведены с великой выдумкой и явным повторением. Перед Илькою красовалось не то разубранное чье-то гнездо, не то богатый покой. Покой тот имел на глубине сводчатый выход куда-то под скалу…

Представление о возможном водяном или о большеротом чудище со всем видимым никак не вязалось. Поэтому Илька без особой тревоги уставился на ту дыру. Он ждал непременного появления на мерцающий свет покоя какой-нибудь сказочной морской владычицы, прекрасной и печальной, как сам голос подземелья…

Но из темноты сводчатого проема вдруг осторожно высунулась гибкая, узкопалая, только до запястья голая лапа. Дальше она была покрыта не то поседелой ухоженной шерстью, не то порослью жемчужной стриженой травы. В переливе дрожащего света она повела распущенной перепончатой ладонью туда-сюда, вроде позволяя Ильке полностью разглядеть себя. Затем лапа дополнилась точно такою же второй, обе они сцепились в пожатии да потянулись в сторону Ильки, откровенно его приветствуя.

Сознавая, что ему дозволено всякую минуту очнуться от наваждения, парнишка от воды не отступил, а еще с большим интересом взялся наблюдать: что же будет дальше?

А дальше, следом за лапами, образовалась в проеме голова. Сплошь покрытая пластинчатым перламутром, она была увенчана красным продольным гребнем. Гребень брал свое начало от самого переносья и уходил через темя на затылок и дальше, на захребетье. По обе стороны его основания блестела пара ярких зеленых вздутии, сильно смахивающих на глаза лягушки. Эту зелень подчеркивали вывернутые желтые губы. Если бы на голове имелись уши, можно было бы сказать, что рот растянут до них — так он улыбался Ильке. Чуть приотворяясь, он-то и испускал те самые звуки, что наполняли подземелье и настолько живо проникали в Илькину душу. Пение было теперь посулой долгого возможного счастья, если у Ильки хватит терпения довести дело до конца…

Скоро желтогубое существо образовалось в глубине полным видом своим. Сплошь покрытое седой шерстью, оно было поставлено своей природой на перепончатые красные плюсни5. Небольшенькое, чуть выше Илькиного роста, оно владело великим хвостом! Хвост не веревкой, а легким шлейфом колыхался за его спиною. Он окаймлен был цветными блестками и сам искрился будто свежий снег под луной.

Красотища невероятная!


Если бы это существо да имело какую-нибудь серенькую окраску, Ильке, может, было бы и не очень приятно видеть его, необычность. Может, тревога бы зародилась в душе при виде этой изо всех видов собранной живности. Но естественный ли наряд ее, придуманный ли разумом столь ладный костюм до такого согласия сливался с красотою голоса, что парнишка напрочь забыл о себе. К тому же, хвостатая красавица на подводном ковре взялась извиваться в немыслимом танце. Она то выстилалась по дну, и там ходило волнами ее гибкое тело, то кружилась на всплыве, почти полностью укрытая кисеей сверкающего хвоста.

Порой она оказывалась так близко, что Илья мог ухватить красавицу за шлейф. Но лишь пытался он пошевелиться, как сразу же осознавал ненадежность, лишь видимость происходящего. Не желая, однако, никаких перемен, он вновь затаивался и ждал, что же будет дальше?

А дальше зеленоглазая красавица вдруг прилипла телом к крутому озерному уклону, маленько передохнула, тряхнула гребнем и побежала по боковине, как по полу. На небольшой глубине под Илькою она остановилась, затем осторожно принялась всползать к поверхности воды. Зелень глаз ее уставлена была прямо па, Ильку! И хотя человеческих зрачков парнишка среди зелени той не обнаружил, однако неудобство передалось ему точно такое, какое зарождается в любом из нас при чужом настырном внимании. Но ни сморгнуть, ни отвернуться от пристального глядения Илька уже не сумел — его так вот и приковало ожиданием к тем к, зеленым лягушачьим наростам, хотя ни злонамерения, ни алчности какой в красавице по-прежнему не чувствовалось. Во всем ее виде была лишь мольба! Как у нее такое получалось, понять Илька не мог. Он только ясно сознавал, что бояться, ему нечего, что видимое им всего-навсего лишь призрак, какое-то отражение подлинного. Что этот мираж сотворен силою материнского горя где-то в межзвездной пропасти и неимоверной силой перенесен сюда, в подземелье! Ему не дано сделаться плотью, но и раствориться теперь немыслимо, потому как не выдюжить повторения! Слаб мираж этот перед далью, как слаб Илья перед своей безвыходностью.

И еще зеленоглазая взором своим заверяла малого, что лишь обоюдное их согласие и подмога способны вызволить и того и другого из непонятности, избавить от беды Но для этого надобно Ильке волею ее оборотиться существом, способным одолеть любые пролазы и уклоны, наделенным неимоверной силою и ловкостью…

И не только осознал Илька такую необходимость, но и успел почуять себя подобием исполинского краба1

Им-то парнишка и нырнул в озеро, махнул щупальцами раз, другой и вот уже оказался в окне какого-то колодца, уходящего стволом в неведомую высоту. Илька легко Оставил воду и проворно побежал по отвесным стенам колодца. Скоро высота завела его в какой-то пролаз и заставила дивиться тому, как это удается ему каждым отростком на теле чуять самый малый впереди выступ, загодя знать любой впереди поворот. А сколь верно, сколь ухватисто действовали его щупальца! Сколь надежна была в нем жилистая сила, сколь неуклонно желание пройти до предела взятый путь.

Наслаждаясь полнотою своих способностей, человеческое в крабе завидовало ловкой твари, хотя больно-то увлекаться этим было некогда. Ильку несла и несла вперед тупая воля направленного к цели краба.

Скоро Илька почуял впереди глухую преграду, а вот клешни лапы его нащупали помеху. Человеческий рассудок подсказал малому, что расщелина в скале пресечена не камнем, а, скорее всего, каким-то щитом, покрышкой ли? В нее-то и не замедлил Илька тут же постучать, перегородка отозвалась долгим, тихим гулом. Так отзывается на хлопок ладонью огромный, но чуткий колокол Для верности Илька хлопнул посильнее и вдруг почуял что под его клешнею преграда шевельнулась, ровно пожелала отойти в сторону, да и не смогла и потому осталась на прежнем месте. Видать, ее заклинило в расщелине Надо было порушить преграду! И Илька с тупой, остервенелой силою уперся растопыренными клешнями в каменные стены лаза, выпружинил ими и крабьим своим панцирем, как тараном, ударил в перекрытие!

Он еще успел понять, что над ним что-то хрястнуло, опрокинулось, дало ему тупым краем по спине. Затем как тугим узлом скрутило все его щупальца и поволокло обратно — вниз, в подземную западню…


Понял себя Илька живым оттого, что послышалось ему далекое петушиное пение. Сразу привиделась мать Она шла мимо, не касаясь ногами земли, вся черная и слепая. Встречный ветер пытался развеять ее черноту, да не мог. Только зря рвал на ней платок и подол. Илька вдруг понял, что теперь идти ей да идти такою черной до самой оконечности земной, а там и до смерти, а там и того дальше…

Сердце захолонуло в парнишке от жалости., он потянулся к видению, крикнул:

— Мама!

И сразу же свет ожег глаза, грянул во все горло на заплоте гребенистый петух, заговорили радостные голоса:

— Э! Гляньте-ка! Очухался…

— Они, Резвуны, живучие!

— Это им от древней Онеги передалось…

Тут до Ильки дошло, что лежит он, как маленький, на отцовых руках. Отец так глядит в сыновние глаза, будто ему все известно и ничего не надо ни спрашивать, ни рассказывать.

А некоторое время спустя, не отходивший от постели все еще слабого Ильки, Матвей однажды разбудил парнишку среди ночи. Поднял его на ноги, вывел за околицу, сказал:

— Смотри!

И вот над рекою Полуденкой, над тем самым местом, где покоилось Живое бучало, медленно засветилась чистая зарница. Разгоралась она чуток подрагивая, словно зябко ей было спросонья подниматься над землей. Скоро она оторвалась от вершины Колотого утеса и световым сгустком смело пошла ввысь. В небе она быстро обернулась звездою и вот уж затерялась среди своих сестер.

Борис Руденко ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ В ПРАКТИКЕ

После утреннего обхода дежурный врач сообщил мне, что больной из двадцать четвертой палаты хочет со мной поговорить. Этот больной очень интересовал меня, и не только профессионально, поэтому я тут же отложил бумаги и поспешил в третий корпус, где в одноместных палатах размещались наши самые трудные пациенты.

Когда я вошел, больной сидел на кровати, чуть покачиваясь и прикрыв глаза. Услышав, как отворилась дверь, он встал и шагнул мне навстречу.

— Дежурный врач передал мне, что вы просили зайти. Вас что-нибудь беспокоит?

— Да, доктор, спасибо, — он наклонил голову. — Мне необходимо с вами поговорить.

Если бы не ранняя обильная седина, он выглядел бы гораздо моложе. Лицо его принадлежало к тому типу, что привлекает прежде всего не правильностью черт, а их энергичностью — резкий излом бровей, тонкие нервные ноздри, аскетическая впалость щек.?

Он снова уселся на кровать, а я в кресло напротив и показал, что готов слушать. Подперев голову длинными, сильными пальцами, он некоторое время молчал, будто раздумывая, с чего начать.

— Вы только что спросили: что меня беспокоит? Я отвечу. Меня беспокоит память. Я, — он слегка запнулся и поправился, — мы сделали ошибку, скрыв происшедшее. Мы думали, что так будет лучше, надеялись, что время поможет забыть, но все стоит перед моими глазами, как будто случилось только вчера. Груз памяти слишком тяжел. Ведь я, только я виновен в их гибели. Я постоянно думаю об этом, и мне не избавиться от этих мыслей…


На рассвете из леса пришел Аллен Брок, погибший два года назад в кольце астероидов. Он стоял перед иллюминатором и улыбался так же светло и открыто, как при жизни.

— Привет, Вадим, — сказал он, глядя прямо в глаза Чернолецкому. Сквозь стекло иллюминатора его голос звучал глухо, но разборчиво. Именно так, как и должен был звучать человеческий голос сквозь стекло иллюминатора.

Чернолецкий стиснул зубы и нажал спуск разрядника. Полыхнуло ослепительное пламя, снаружи — теперь уже по-настоящему — донесся скрежещущий вопль, а перед планером корчилось в агонии отвратительное черное существо.

За спиной раздался стук, Чернолецкий вздрогнул и обернулся. Всклокоченный со сна, Шелихов стоял в дверях отсека, сжимая в руках автомат.

— Опять? — спросил он. Чернолецкий кивнул.

— Кто это был?

— Аллен Брок.

Шелихов пошевелил кожей на лбу.

— Не знаю такого. Не помню.

— Я помню, — мрачно усмехнулся Чернолецкий, — и этого достаточно. Мы с ним летали после училища. Он погиб два года назад.

Шелихов внимательно оглядел запор входного люка — контрольная пломба была на месте — и только после этого прислонил автомат к стенке.

— Ты о нем вспоминал сегодня?

— Не знаю… по-моему, нет. Собственно, какая разница?

— Разница есть, — сказал Шелихов, поскреб грудь и с натугой зевнул. — Одно дело, если они подслушивают мысли, и совсем другое, если произвольно копаются в твоих воспоминаниях.

— Когда будет твоя вахта, можешь поэкспериментировать, — предложил Чернолецкий и тут же мысленно обругал себя за тон, которым были произнесены эти слова, — нервный какой-то, дерганный. Но Шелихов не заметил или не обратил внимания.

— Много их было за ночь? — спросил он.

— Много, — кивнул Чернолецкий. — Откуда только берутся! Будто со всего леса сбежались. И чего они так рвутся к нам?

— Мы для горгон самая легкая добыча, — объяснил Шелихов. — Местные животные имеют природные защитные механизмы, которые, вероятно, ослабляются от болезней, увечий, старости. Нормальный экологический баланс. А у нас такой защиты вообще нет, и горгоны это прекрасно чувствуют.

Он подошел к иллюминатору и внимательно осмотрел местность. Справа темная стена леса, слева длинный и пологий склон холма, усыпанный мелкой каменной крошкой, а прямо, метрах в восьмистах, из частого кустарника торчала покрытая серой окалиной спина “Авиценны”.

— Доброе утро, — прозвучал голос Нины. Она вошла в отсек и принесла Чернолецкому — как всегда — радость и сладкую боль в сердце.

Сразу вслед за ней вошел Павел. Глаза у них обоих были одинаковые — сумасшедшие немного, не от этого грешного мира. Особенно, когда они смотрели друг на друга — будто разговаривали на своем языке, понятном им двоим и больше никому на свете.

Чернолецкий почувствовал на себе пристальный взгляд Шелихова и отвернулся, стал подчеркнуто равнодушно и совершенно бесцельно щелкать тумблерами на приборной доске.

— Горгоны сегодня приходили? — спросила Нина.

— Да вот, с полчаса назад, — ответил Чернолецкий, избегая смотреть в ее сторону.

— Мне кажется, я слышала. Будто звал кто-то во сне.

— Так это и был сон, — сказал Павел. — Когда спишь, горгон не слышно. Так и Крисань писал. А потом она наверное, с Вадимом разговаривала.

— Разговаривала, — подтвердил Чернолецкий. Ему снова показалось, что голос его прозвучал натянуто и сухо, и чтобы исправить впечатление, он стал подробно пересказывать обстоятельства визита горгоны.

Над лесом уже виднелся краешек солнца.


— …Горгоны… Самое страшное существо во Вселен ной. Это они уничтожили группу Диндмара. “Авиценна” навсегда остался там… Им удалось сразу прорваться в корабль. Никто не был готов, никто не мог предугадать. Один Крисань, — последний из сорока семи, — сумел за переться в каюте и жил еще два месяца, пока не кончились пища и вода. Каждую ночь они приходили к двери и звали его голосами тех, кто уже погиб, голосами родных близких — всех, о ком он вспоминал в те последние дни…

Крисань был настоящий ученый и очень мужественные человек. До самого конца он диктовал на пленку свор наблюдения и этим, спас тех, кто пришел на планету после… И нас он тоже спас. Ведь мы уже знали, кого встретим там…

Нет, горгоны не разумны, напротив. Чрезвычайно примитивная форма, на уровне пресмыкающихся. Представляете себе пресмыкающихся с чудовищно развитыми телепатическими способностями?

Крисань пытался с ними разговаривать, пока не знал, что это невозможно. Горгона притворяется тем, на кого собирается напасть, существом того же вида, что и жертва, разговариваешь ты сам с собой. Она заставляет жертву галлюцинировать. К тебе может прийти друг, мать, любимая, и неважно, что кого-то из них давно нет в живых., Горгона не умеет анализировать информацию, просто заставляет твой мозг создавать фантомы, совершенные по исполнению. Но она не властна над твоей волей, не может заставить тебя самого прыгнуть к ней в пасть. Пасть, впрочем, это условно. Никакой пасти у горгон нет, питаются они иначе. Воля твоя свободна, и если ты один среди горгон, лучший способ выжить — уничтожать фантомы, чей бы облик они не приняли. Ты выживешь, если не сойдешь с ума, убивая по нескольку раз в день дорогих тебе людей. Именно так погиб Ковалев. Все случилось в один миг. Он внезапно закричал и выбежал из планера, туда, где только что стояла его жена… Вы понимаете, что я имею в виду фантомы, только фантомы… Мы не успели его задержать, и через минуту все было кончено…

Одному выжить проще: ты ведь точно знаешь, что, кроме тебя, на всей планете никого нет, ни одного человека. Гораздо хуже, если ты оказался там не один…


— Через полчаса можно выходить, — Павел постучал пальцем по стеклу термодатчика. — Снаружи уже двадцать восемь градусов.

— За полчаса опушка не прогреется, опасно, — возразил Чернолецкий.

— Тут все опасно, — сказал Павел. — А мы за день успеваем притащить только один контейнер.

— Спорить не будем, — отрезал Чернолецкий.

Павел повернулся к нему и посмотрел в упор.

— Не находишь ли ты, что мы все больше приближаемся к той черте, за которой кончается осторожность и начинается необоснованный, панический страх?

— Может быть, — сухо сказал Чернолецкий. — Это мой страх. А идти сегодня тебе.

— Как раз это я и хотел…

— Павлик, — позвала его Нина, — иди-ка сюда на минуточку. Никак не справлюсь с этим дурацким замком.

Павел подошел — и замок сразу открылся. Нина провела ладонью по рукаву Павла — словно пылинку стряхнула. Павел озабоченно взглянул на рукав, тоже коснулся ладонью, и пальцы их встретились. В этом и заключался смысл всей игры.

В экипаже Чернолецкого Нина ходила уже четвертый рейс. День, когда он понял, что Нина необходима ему, как жизнь, как глоток воздуха, пришел не сразу. Просто он все чаще стал осознавать, что восторженно и жадно любуется тайком каждым движением ее стройного, лег кого тела. Он с удивлением узнал, что одного лишь запаха ее волос достаточно, чтобы лишить мир привычной неизменности, что за возможность случайно коснуться ее плеча можно с радостью отдать руку.

Но к этому времени он уже был связан, опутан по рукам и ногам клейкой паутиной фальшивой дружбы, деланной приязни, которые рождаются из привычки вынужденного, служебного общения и за которыми не бывает, не может быть любви, а есть лишь скучноватое равнодушие. Холодная и шершавая маска таких отношений, казалось, навечно приросла к его коже, и ан был не е состоянии сбросить ее, боясь оказаться обнаженным и беспомощным перед непониманием и унизительной жалостью. А потом в экипаж пришел Павел Суханов.

Нина была рядом, но бесконечно далеко, и не робость удерживала Чернолецкого от объяснения, не стыд не разделенной любви, а страх разрушить то малое, что он имел, потерять ее навсегда.

Теперь же для Чернолецкого стало главным скрыть свою боль, сделать ее неощутимой для всех, и прежде всего — для Нины и Павла. Он не имел права на слабость. Шелихов, кажется, все же догадывался. Чернолецкий все чаще ловил на себе его пристальные, изучающие взгляды. Ну и черт с ним. Вот он, выходит из грузового отсека после очередного подсчета контейнеров с ферментом.

— Что скажешь, штурман? Каковы наши шансы? — спросил Чернолецкий.

— Если очень постараться, — задумчиво произнес Шелихов, — в принципе должно хватить.

— Что это ты такими категориями заговорил? — фыркнул Чернолецкий. — “Очень постараться”, “в принципе”…

— Объясняю, — невозмутимо сказал Шелихов. — Я еще раз проверил расчеты. С учетом… понесенных нами потерь. Если фактическая точка выхода из прыжка будет отличаться от расчетной не более, чем на две угловые секунды, фермента достаточно. Принципиально такая точность достижима.

— Послушай, штурман, — сказал Чернолецкий, — мне важно, сможешь ты обеспечить такую точность или нет?

— Я бы не рисковал, — ответил Шелихов, отводя взгляд.

Чернолецкого затопила волна раздражения.

— Вот я и хочу понять: где риск больше? Здесь, сегодня, сейчас или при прыжке? Ты мне можешь ответить определеннее? Есть ли необходимость идти на “Авиценну” еще раз, хотя бы и в последний? Ты же знаешь, чего это нам может стоить.

Шелихов тоже разозлился, выставил подбородок и упрямо проговорил:

— С таким количеством фермента я бы делал прыжок только в том случае, если нет другого выхода.

Чернолецкий с трудом удерживался на грани срыва. “Истерики мне еще не хватало”, — с удивлением подумал он.

— Штурман прав, Вадим, — сказал Павел, и звук его голоса заставил Чернолецкого вздрогнуть. — Лучше в последний раз рискнуть одному, чем рисковать всем вместе. В последний раз. А завтра нас здесь уже не будет.

“Какай он сегодня бледный, — подумал Чернолецкий, — будто мелом осыпан. Господи, да он же боится, — внезапно понял он с тайным удовлетворением и тут же устыдил себя: — А разве я не боюсь? Разве есть среди нас кто-нибудь, кто не боится?”

— Хорошо, — сказал Чернолецкий. — Шелихов, готовьте планер котлету. Ты, Павел, ему поможешь. Сегодня на “Авиценну” пойду я.

Несколько секунд царило всеобщее молчание.

— Почему — ты? — тихо спросил Павел. — Сегодня моя очередь.

— Считай, что ты уступил ее мне, — небрежно обронил Чернолецкий.

— Я тебя не понимаю.

— Понимать ничего не нужно, — Чернолецкий видел смятение Павла и. успокаивался. — Это мой приказ. Нужно просто подчиниться.

— Я… — Павел сглотнул комок в горле… Я не хочу подчиняться таким приказам.

— Не те категории, Павлик, не те, — почти весело сказал Чернолецкий. — “Хочу — не хочу”. Пустое все это.

Лицо Павла стало покрываться краской.

— Я понимаю… Ты думаешь, я боюсь. Хочешь унизить меня. И я, кажется, знаю почему…

— Что за чушь! — прервал его Чернолецкий.

Нина смотрела на них с возрастающим беспокойством.

— Послушай, Вадим, — заговорил Шелихов, — что ты задумал? По крайней мере, ты мог бы объяснить. К чему все это?

Происходящее доставляло Чернолецкому какое-то болезненное удовольствие. Впервые за долгое время он испытывал облегчение.

— Я прошу вас, Шелихов, заниматься своими делами.

— Все это выглядит странно, — сказал Павел. — Мне не нужна твоя жертва. Я не хочу за чей-то счет… Пошло это выглядит, вот что.

— Не тебе говорить о пошлости, — выкрикнул Чернолецкий и первым испугался этого взрыва. Только теперь он до конца осознал, для чего затеял эту нелепую сцену. Он хотел увидеть страх Нины. Страх за него, Вадима Чернолецкого. Одна лишь тень такого страха вознаградила бы его за все…

Они смотрели на него с недоумением и тревогой.

— Ладно, — он устало махнул рукой. — Раз вы считаете, что я не прав, бросим жребий. Я и Павел.

— Если жребий, тогда нужно всем, — неуверенно сказал Шелихов.

— Никакой жребий я бросать не стану, — сказал Павел.

— Только я и Павел, штурман. Сейчас вообще не твоя очередь. А ты, Павел, пойми, — тихо проговорил Чернолецкий, — это не просто выход наружу. Это последний выход. Самый последний, и я не могу… да просто не имею права… Мы потеряли здесь половину наших товарищей…

— В этом нет твоей вины, ты прекрасно знаешь.

— Я тебе уступил, — сказал Чернолецкий, — хотя бы мог настоять на своем. Уступи и ты мне, прошу тебя.

Павел заколебался.

— Хорошо, — согласился он, — бросим жребий.


— …Авария с нашим кораблем — нелепость, чистейшая случайность. Вы знаете статистику происшествий в Большом Космосе? Доли процента. Любых происшествий — учитывается даже поломка кухонного агрегата или бытового пылеуловителя. Вот мы и попали в эти доли. В момент Межзвездного прыжка столкнули, с облаком газа. Само по себе не страшно, просто точка выхода ушла от расчетной на целую угловую минуту. Довольно много, если учесть, что прыжок сделан на максимальную дальность.

Но вот на выходе мы угодили в кометный хвост. Отсек с компенсатором буквально изрешетило. Жилые отсеки не пострадали — там все-таки двойная защита, блокировка и прочее, а фермент почти весь вытек. На оставшихся крохах домой не вернешься — с бездействующим компенсатором забросит черт знает куда…

Ближайшая к нам система с планетами — Церекс, выбирать не приходилось. Чтобы до него добраться, разгонялись для прыжка два месяца на планетарном топливе. Сожгли, естественно, к чертям. Только и осталось, что на посадку планера и взлет. Да и то при минимальном расходе. Как мы планер очистили, вы бы видели! Все выкинули, буквально все, без чего могли просуществовать — вплоть до гигиенических пакетов.

Про то, что “Авиценна” остался там, известно всем. В нем было единственное спасение. На “Авиценне” нетронутый груз фермента для биокомпенсаторов — Линдмар должен был оставить здесь аварийную базу, в этом секторе подходящих планет больше нет. На “Авиценну” была вся наша надежда.

Мы знали, что нас ждет на планете, но выбора не было. Планер опустился довольно удачно — всего в километре от “Авиценны”. Павел — настоящий мастер, ас, сделал все, что было возможно. На корректировку горючего уже не оставалось — только на взлет с учетом загрузки. Нужно было проникнуть на “Авиценну”, вскрыть грузовые отсеки, а потом носить контейнеры с ферментом на планер. Причем, каждый раз в одиночку…

Понимаете, при воздействии горгоны на группу людей механизм как-то меняется. Крисань предупреждал об этом, но очень предположительно. Просто, он обратил внимание, что на планете нет стадных животных. Он полагал, что выжил только благодаря своему одиночеству. В правильности его предположения мы убедились очень скоро.

За один выход удавалось принести лишь один контейнер. Горгоны не любят жары, днем их активность заметно падает. Нам приходилось дожидаться полудня, а потом кто-нибудь шел на “Авиценну”. На второй выход времени уже на оставалось — приближались сумерки, риск несравненно возрастал. Однажды Данилин и Реппо решили пойти вдвоем, даже разработали правила какие-то, — осязательный контакт, условные сигналы и так далее. Я их не отговорил и не запретил — им удалось увлечь меня, убедить; в сущности, мы знали так мало! Действительно, если бы они сумели, мы бы справились с работой вдвое быстрее…

Они не вернулись. На следующий день я пошел один и увидел, что от них осталось… Горгон тогда было особенно много. В тот день мне пришлось сжечь троих близких друзей и… Вы понимаете, о чем я говорю? — Фантомы, разумеется…

Чернолецкий был абсолютно убежден, что в этот раз на “Авиценну” пойдет именно он. Иначе просто быть не могло! Им владело то самое странное состояние, когда душевная боль достигает предела, за которым уже ничто не представляется важным, сама жизнь теряет первоначальную ценность, и мозг, чувства лихорадочно ищут выхода из внезапно возникшего тупика.

Все эти дни присутствие Нины и Павла, созерцание их счастья, такого неуместного здесь, такого противоестественного на этой планете, причиняло ему страдания. Он был уверен в исходе жеребьевки и желал такого исхода, оттого, вытянув из ладони посерьезневшего Шелихова свернутый клочок бумаги, даже не стал разворачивать его, а просто сунул в нагрудный карман комбинезона. Никто не заметил этого. Шелихов смотрел в свою ладонь, а Нина на Павла.

Павел внешне был спокоен, только пальцы слегка вздрагивали. Взяв свой листок, он несколько мгновений держал его перед собой, потом не спеша развернул Чернолецкий заметил, как стиснула пальцы, побледнела Нина, и ощутил приступ тоскливой, безнадежной зависти к Павлу.

— Ну вот, — Павел растянул уголки губ, — все так как и должно быть. Справедливость восстановлена Надеюсь, теперь ты спорить не станешь? — Он тоже заметно побледнел, но держался прекрасно.

Чернолецкий испытал сильнейший шок. Он просто не верил. Достал свою бумажку, развернул и долго осматривал со всех сторон, убеждаясь в невозможном — бумажка была пуста.

— Покажи! — потребовал он, протянув руку. Павел пожал плечами и положил на ладонь Чернолецкого листок со словом “иду”.

— Странно! — пробормотал Чернолецкий. — Как ж так?

Он подозрительно осмотрел их всех, поочередно:

— Странно!

Они не поняли его недоумения или поняли по-своему но не показали этого.

— Ну, ладно, — со слегка преувеличенным спокойствием сказал Павел, — теперь уже нечего время терять. Нужно трогаться. Тем более, что наружная температура давно уже в норме Шелихов, доставай “Черный ящик”!


— …Я уже сказал, что главная опасность заключалась в нас самих. Вернее, в том, что нас было много. Приходилось иметь дело не только с собственными галлюцинациями, но и с фантомами, порожденными разумом того, кто находился рядом с тобой. Горгона неразумна, но обладает звериной способностью инстинктивно отыскивать правильный путь, безошибочно выбирать из наших мозгов необходимые элементы, и тогда фантом приобретал пугающую реальность.

Пока все мы оставались внутри планера, опасность нам не грозила. Мы расстреливали любые кошмары, пытавшиеся прорваться к нам. Но все менялось, когда один из нас уходил за контейнером. Понимаете, доктор, ведь вернуться мог уже не он!

Мы были лишены возможности поддерживать с ушедшим постоянную связь — магнитосфера планеты так же чудовищна, как и ее обитатели, радио здесь бесполезно. Поэтому мы не могли знать заранее, что произошло с ушедшим.

В этом была главная опасность, главная задача. И мы ее решили. Еще до того, как опустились на поверхность планеты. Мы придумали “Черный ящик”.

Все очень просто. Каждый из нас задумывал слово и записывал его на два листка бумаги. Потом листки скручивались и клались в ящик. У Шелихова была такая изящная деревянная шкатулка со складывающейся крышкой.

Тот, кто должен был уходить, тянул один листок, как лотерейный билет, и, не разворачивая, прятал в одежде. Это был пароль, понимаете? Второй листок с тем же словом — парный к вытянутому — оставался в ящике. Никто из нас не знал, какое это слово, — ни тот, кто ушел, ни оставшиеся. В этом заключался весь смысл! Горгона не может знать того, чего не знает ни один из нас!

Ушедший разворачивал свой листок только при возвращении, перед самым входом в планер. Читал и сообщал пароль. Каждый из нас записывал то, что слышал. Если записи совпадали, люк открывался… Не такая уж быстрая процедура, но для того, кто ждал снаружи, опасности уже не было, — он находился под защитой бортовых разрядников…

— Я знаю, о чем вы хотите спросить. Случалось ли, что записи не совпадали? Один раз… Демидов… мы так и не узнали, что с ним произошло. Проклятое место!

Он ушел и вернулся даже раньше, чем мы его ожидали. Так же весел, как и всегда. Только почему-то без контейнера, но мы сначала не придали значения. Демидов был совершенно такой же… Настоящий… Прокричал каждому из нас пароль, и наши записи не совпали. Вернее, совпали, но не у всех. Тут тоже много странного. Трое из нас услышали свои собственные слова — я, Павел и Нина. Шелихов отчего-то услышал слово, которое загадала Нина, а в ящике оставалась записка Павла. Все запутанно. Вероятно, дело в индивидуальной восприимчивости.

Мы не знали, что делать. Демидов ждал, торопил нас, возмущался — словом, вел себя так, как должен был вести себя в представлении каждого. Это было по-настоящему страшно. Два часа мы не могли ни на что решиться. Павел хотел выйти к нему, проверить ценой собственной жизни, но я не позволил. Я пугал Демидова, кричал ему: ты фантом, и я тебя сейчас уничтожу, стрелял поверх головы, но горгона всегда точно знает, чувствует, когда нет опасности. Она ведь слышит, как должен вести себя настоящий Демидов. А страх абстрактный ей просто неведом. Слишком она примитивна…

Наконец Шелихов — до сих пор не понимаю, как он сумел, — сжег фантом в упор из разрядника. Оскалился, затрясся весь и нажал гашетку. Не знаю… Я думаю, в случае ошибки он тут же убил бы себя…

Что? Было ли?.. Да, было. Два раза случалось, что фантом появлялся раньше, чем ушедший член экипажа. К счастью, это произошло уже после случая с Демидовым, и мы не теряли понапрасну время. Сжигали фантом, тут же писали новые записки, вытягивали одну и клали снаружи, перед входом — ведь старый пароль становился недействителен, все мы уже знали это слово.

Один раз вот так явился фантом… Но этого я не хочу вспоминать. Иногда меня донимает мысль, что каждый из нас по нескольку раз убит там, на Церексе…


Шелихов потряс ящик, потом сдвинул крышку ровно на столько, чтобы Павел сумел протиснуть внутрь руку, и отвернулся. Никто из них не видел, как Павел достает пароль: следовало исключить возможность случайного опознания своей записки по характеру сгибов.

Нина сидела спиной к Чернолецкому. Он смотрел на ее затылок, коротко остриженный, совершенно мальчишеский, тонкую, нежную линию шеи и трогательно худенькую спину.

— Я готов, — услышал он голос Павла и очнулся.

— Автомат проверил? — спросил Чернолецкий.

— Все в норме, полный боекомплект.

— Тогда по местам.

Шелихов и Нина приникли к прицелам бортовых разрядников и несколько долгих минут тщательно осматривали местность — всю в черных проплешинах от выстрелов.

— У меня чисто, — отрывисто сказал Шелихов, и Нина сказала так же отрывисто:

— У меня тоже чисто.

— Пошел, — скомандовал Чернолецкий.

Павел взял автомат наперевес, поправил на плечах ремни приспособления для переноски контейнеров и выпрыгнул из планера через приоткрытый Чернолецким люк. Трое оставшихся, не выпуская оружия, следили, как Павел шагал по протоптанной за этот месяц тропинке. Некоторое время его голова мелькала в кустарнике, потом он свернул за пригорок и исчез.

Потянулось ожидание. Весь путь Павла был рассчитан и промерен. Двадцать минут ходу до “Авиценны”, двадцать пять — тридцать от входного люка до отсека с контейнерами, — там внутри требовалась особая осторожность, — горгоны могли остаться с ночи под защитой корпуса. Нужно было медленно проходить отсек за отсеком, провоцируя своим приближением горгон и уничтожая появляющиеся фантомы. Счастье, что горгоны не нападали внезапно из засады. Они просто не умели этого делать.

Еще пятнадцать — двадцать минут, чтобы выбрать контейнер и приладить его на спину, потом назад в обратном порядке плюс пять дополнительных минут с учетом груза. Всего получается от ста до ста двадцати минут. В эти рамки Павел обязан был уложиться.

Эти два часа они почти не разговаривали. Изредка обменивались короткими репликами. Теперь Чернолецкий был капитаном и только капитаном, отвечающим за все, что происходит с экипажем. На короткое время утихла, отступила всегдашняя его боль. Он подумал: “Оттого, что его здесь нет”, — и тут же затряс головой, прогнал прочь гаденькую эту мыслишку. Он даже в сторону Нины старался сейчас не смотреть. Хотел забыть на эти два часа обо всем постороннем, только не очень-то получалось.

Прошел час, и ничего не случилось. Еще минут через десять Шелихову померещилась подозрительная тень возле леса. Чернолецкий тоже некоторое время вглядывался в дальномер, ничего не обнаружил, но велел на всякий случай ударить туда лучом. Развернув разрядник, Шелихов выпустил вдоль опушки две ослепительные молнии.

Когда миновала расчетная сотня минут, они сделались предельно внимательны. На опушку больше не отвлекались, держали под прицелом сектора по обе стороны от тропинки.

— Задерживается Павел, — небрежно произнес Шелихов.

— Ничего страшного, — тут же отозвался Чернолецкий, — пять минут — не время.

Он солгал, если можно назвать ложью то, во что никто из них не мог поверить. Больше двух часов задерживался только он, и всего один раз — самый первый, когда прокладывал дорогу.

Они молчали еще пять минут.

— С ним что-то случилось, — сказала Нина. — Он не может так долго…

— Ничего с ним не случилось, — размеренно и очень спокойно ответил Чернолецкий и повторил еще раз: — Ничего с ним не случилось.

Важен был тон, а не слова. Тон успокаивал куда вернее.

— Я не могу так, — сказала Нина еще через пять минут. — Что-то произошло.

— Нина, мы должны ждать, — тем же тоном произнес Чернолецкий, но это уже не подействовало.

— Может быть, ему нужна помощь! — С каждой минутой волнение Нины усиливалось, и она не пыталась это скрыть.

— Ждем еще четверть часа, потом я пойду к нему навстречу.

Конечно, делать этого он не собирался. Этого вообще нельзя было делать ни в коем случае. После встреч с горгоной раненых не бывает. Все происходит мгновение, и окончательно. Либо Павел все-таки вернется, либо вместо него придет фантом.

Все это Нина прекрасно знала не хуже остальных, просто забыла. На несколько минут забыла, не больше

Павел появился из-за кустов спустя два часа тридцать семь минут после выхода из планера. Они увидели его одновременно, все трое, и молча следили за приближением. Что-то было не так в его облике, что-то не так Чернолецкого сразу кольнуло предчувствие нехорошего и он стал лихорадочно размышлять: что именно?

Павел помахал им рукой. Видно было, что он им улыбается, но как-то смущенно.

Он встал у иллюминатора и стукнул в стекло костяшками пальцев. Чернолецкий подошел первым, приложи, ухо и в ту же секунду понял: за спиной Павла не было контейнера. Он вернулся без контейнера с ферментом.

— “Весна”, — услышал Чернолецкий слабый голос, окинул Павла странным, рассеянным взглядом и знаком попросил повторить.

“Весна!” — закричал снаружи Павел. Голос его звучал именно так, как и должен звучать человеческий голос через толстое иллюминаторное стекло.

Чернолецкий отошел и записал: “весна”. Это слово задумывал не он.

К иллюминатору подошла Нина, она вся светилась от радости. Приникла к стеклу, закивала и отошла тут же, черканув что-то на своем листке.

Шелихов, которого Чернолецкий сменил у разрядника, тоже подошел к стеклу, сразу же отошел и тревожно посмотрел на капитана. Он гоже заметил.

Они сверили то, что записали. У всех было одно слово: “весна”. Тогда Шелихов взял шкатулку и начал доставать, развертывая по одной, бумажки. Нина беззвучно разговаривала через стекло с Павлом.

— “Время”, — монотонно читал Шелихов. — “Коррида”, опять “время”, “клетка”, “клетка”, “коррида”, — он сделал паузу, пошарил в ящике, лицо его растерянно вытянулось, он перевернул шкатулку и потряс.

— Б-больше нет, — сказал Шелихов, запинаясь.

Он бросил шкатулку на стол и обеими руками стал ощупывать развернутые бумажки.

— Время, — бормотал он. — Клетка, коррида, время, коррида, клетка., так… так…

Снова схватил ящик, затряс его, вновь отшвырнул, принялся осматривать стол и все, что было вокруг.

— Нет записки! — крикнул он. — Вы понимаете! Нет!

— Как нет? — Чернолецкий прыгнул к нему, схватил за отвороты комбинезона. — Этого не может быть!

Нина еще ничего не понимала. Она переводила ласковый, затуманенный счастьем взгляд с одного на другого.

— Все же совпало, товарищи, — сказала она и вдруг перестала улыбаться.

Чернолецкий включил внешнюю связь — теперь уже было все равно.

— Павел, — произнес он, — мы ищем вторую записку. Подожди немного и будь внимателен. Кстати, она не могла к тебе попасть?

— Ищите, ищите, — послышался из динамика громкий, уверенный голос Павла. — Я подожду. Нет, другой У меня нет, это я знаю точно.

А Чернолецкий в этот момент мучительно размышлял: такого ли ответа он ждал от Павла? Впрочем, он прекрасно знал, что все подобные гадания совершенно бессмысленны.

Они обыскали весь отсек. Быстро, тщательно, пядь за пядью. Записки не было. Не имело смысла искать в отсеке дальше. Здесь не было лишних вещей, не было углов и щелей, куда бы она могла завалиться. Иголка не могла бы здесь остаться ненайденной.

Павел терпеливо ждал, стоя спиной к кораблю и внимательно оглядывая местность. Нина взглянула на его спину и сразу побледнела. Она тоже увидела, наконец, что Павел вернулся без контейнера.

— Павел, послушай, — сказал вдруг в микрофон Чернолецкий. — Почему ты не принес контейнер?

— А-а, вот что вас испугало, — усмехнулся Павел. — Нет там больше фермента. Все контейнеры пусты, как один. Я из-за этого и задержался. Все перерыл — пусто. Зачем же мне было пустой тащить?

Все было логично и понятно. И причина задержки, и отсутствие контейнера. Но это не имело никакого значения. Пока среди них троих оставался хотя бы один, сохранивший рассудок, ответы того, кто снаружи, звучали бы абсолютно логично.

Чернолецкий на минуту выключил связь.

— Кто из нас писал слово “весна”? Мое слово “коррида”.

— Я писал — “клетка”, — сказал Шелихов.

— Я писала — “время”, — прошептала Нина.

Чернолецкий вновь включил микрофон.

— Павел, слово “весна” никто из нас не писал.

— Естественно, — не оборачиваясь, дернул плечом Павел. — Это слово писал я.

“Действительно, если не мы, значит, он. И если никто, тоже он”, — подумал Чернолецкий и увидел, что Шелихов с Ниной подумали то же.

— Мы не можем найти этой записки, Павел, — сказал Чернолецкий, ощущая, как растет его отчаяние. — И никто из нас не писал слово “весна”!

Павел присвистнул, повернулся и внимательно посмотрел сквозь иллюминатор.

— Ищите записку, — кратко произнес он.

— Чего вы волнуетесь? — сказала Нина. — Мы просто напишем сейчас заново все, он отойдет метров на сто, мы вытянем пароль и выложим ему. Можно даже для страховки по две пары написать.

— Послушай, Павел, — сказал в микрофон Чернолецкий, — записку искать негде. Ее просто нет здесь.

— Ну и что? — возразил Павел. — Напишите еще раз Я отойду, а потом вернусь. Можете даже по две записки написать для страховки.

Они вздрогнули одновременно от последней фразы. Чернолецкий почувствовал, как на всем теле у него- проступил липкий холодный пот.

— Ну и что же! — внезапно крикнула Нина. — Мы с ним думаем одинаково. Это же естественно. Мы ведь любим друг друга! Как вы не понимаете?

— Нина, успокойся, — сказал Шелихов. Губы у него тряслись.

— Слово у нас у всех совпало! — Нина бросилась к столу, перещупала, перетряхнула каждую бумажку. — Ребята, хорошие мои! Так ведь не было еще, не может быть, чтобы все совпадало и… — она оглянулась на иллюминатор и закончила шепотом, впустую.

— Нина, мы ничего не знаем о них, — прохрипел Чернолецкий. У него вдруг отчего-то перехватило горло. — Может быть… — он облизнул языком сухие губы, может быть, мы просто не видим записку? Нина, Шелихов, вы понимаете? Она здесь, но мы ее уже не можем увидеть?

— Чушь, — сказала Нина, но в голосе ее было больше ужаса, чем убежденности. — Чушь это, глупость. — Голос ее окреп и зазвучал в полную силу. — Этого не может быть, это… это…

Шелихов смотрел на них с застывшим, каменным лицом.

— Мы ничего не знаем, — с усилием проговорил Чернолецкий. — За каждой крупицей опыта стоит жизнь. Любое знание приобреталось ценой гибели людей. Больше никто не должен погибнуть.

— А он! А он! — выкрикнула Нина, показывая на входной люк.

— Стойте! — тоже каким-то не своим голосом воскликнул Шелихов. Глаза у него сделались совсем сумасшедшие. — Я придумал выход, стойте! Можно… можно проверить. Послушайте! Вадим, включи микрофон, чтобы он слышал тоже. Павел, ты слышишь меня? Слушай внимательно! Сейчас мы выключим связь и Вадим подойдет к иллюминатору. Ты… — Шелихов на секунду запнулся, — …ты должен будешь… ты ему расскажешь что-нибудь, о чем знаешь только ты и Нина, больше никто.

— Все это ерунда! — с досадой крикнул Чернолецкий.

— Подожди! — Шелихов затряс перед ним кулаком. — Павел, ты меня слушаешь? Ты расскажешь ему… пойми меня правильно… то же самое, что знает Нина, но… у тебя обязательно получится по-другому, понимаешь? Ты знаешь, и Нина знает, только вы вдвоем — но по-разному! Ты — как мужчина, она — как женщина. Ты понял меня, Павел?

Наступила тишина, и Чернолецкому показалось, что он слышит дыхание Павла. И еще ему показалось, что весь мир свернулся тугим мучительным узлом вокруг его стучащих висков.

— Но… — неуверенно начал Павел. — … Я не знаю что сказать. У нас ничего… Ведь вы все о нас знаете… Мы всегда были с вами…

— Это правда, — сказала Нина. По лицу ее катились слезы. — Мы ведь познакомились при вас, на “Курчатове”, вы все знаете и… нам нечего скрывать, ничего не было… вы всегда были рядом. — Она низко опустила голову, потом вскинула. — Нам почти не приходилось бывать наедине.

Чернолецкий принял решение. Единственное, что оставалось сейчас.

— Павел, слушай меня, — заговорил он. — Ты должен вернуться на “Авиценну” и принести пустой контейнер. Потом ты отойдешь подальше, и мы возьмем его внутрь. Ты согласен со мной? Риск есть, но у тебя есть время, ты должен успеть. Отвечай, Павел?

— Ты прав, — произнес Павел и сухо усмехнулся. — На твоем месте я бы решил так же. Другого выхода нет. Да, это наилучший выход для всех.

— Не делай этого, Павлик! Вадим, ты сошел с ума! До захода солнца чуть больше двух часов. Он погибнет! — Нина вдруг замолчала и сказала удивительно спокойно: — Я знаю, зачем ты это делаешь. Ты хочешь его убить. Павел, слышишь? Он тебя хочет убить потому, что любит меня, я давно знаю. Он тебе завидует! Это же всем ясно!

— Замолчи, — потрясенно сказал Чернолецкий. — Как ты можешь!

— Тогда разреши мне выйти. Выпусти меня. Я знаю, что это он, никакой не фантом. Я знаю это, понимаешь, знаю! И ты сразу убедишься, что я права. Выпусти меня! Ты видишь, он ждет!

Павел не уходил. С непонятной усмешкой он прислушивался к происходящему внутри планера.

Чернолецкого охватила ярость. Фантом не уходил потому, что ждал, когда появится добыча. Вадим прыгнул к разряднику и развернул его дулом на Павла.

— Я не позволю ей выйти. Уходи! Считаю до трех! Павел повернулся и зашагал по тропинке (фантом логично имитировал уход, поскольку угроза была вполне реальна). В ту же секунду Шелихов схватил Чернолецкого за руки и принялся оттаскивать в сторону. Чернолецкий вяло сопротивлялся, они провозились с полминуты, пока нелепая эта, неуместная и бессмысленная борьба не была остановлена возгласом Нины.

— Отойдите от люка!

Они повернулись к ней. Нина стояла у кресла, направив на них автомат.

— Нина! — пробормотал Чернолецкий. — Ты сошла с ума. Положи оружие.

— Отойдите от люка, — повторила Нина. — Я не шучу. Они медленно шагнули в сторону.

— Вы послали его на смерть, — сказала она. — Я верну его, и не смейте мне мешать. А если… Это мое право, тебе не понять… Только он жив, понимаешь, жив! Я знаю, потому, что…

В иллюминатор было видно, как Павел с автоматом наперевес, не оглядываясь, быстро шагал к “Авиценне”. До кустарников ему оставалось еще метров тридцать…


— …Дальше… Дальше все произошло очень быстро. Прямо у нас на глазах. Она выскочила из планера и бросилась за ним. Он оглянулся, тоже побежал к ней, и через минуту они встретились. Я не знаю, о чем они говорили. Может, просто держались за руки и смотрели друг на друга. Потом зашагали к планеру, а позади из кустов выползла горгона и не спеша покатилась за ними.

Они ничего не слышали, понимаете? Должны были слышать, но не слышали. Мы закричали в микрофон, Шелихов начал бить лучом слева, справа от них, над головами — они ничего не замечали, совершенно ничего, потому что уже были в поле действия горгоны. Вероятно, именно этим они опасны для групп.

А горгона была за их спинами, и мы не могли в нее стрелять… Я схватил автомат и выбежал из планера. Знал, что не успею, но не хотел верить. Шелихов пытался меня удержать, но я отшвырнул его. Я успел сделать только несколько шагов…

Это ужасно, поверьте мне. Никому не пожелаю видеть, как нападают горгоны… Они рухнули наземь, я видел, как у них начались мышечные спазмы, судороги, ломающие кости, как неестественно, дико изгибались конечности… Им ничем нельзя было помочь, но я уже ничего не сознавал и продолжал бежать. Шелихов спас меня, сделав единственно возможное. Он ударил лучом туда… В общем… В то место, где они были в последний момент… Испепелил все. Дотла. Только лужица расплавленной почвы…

Не могу вам передать, что со мной происходило в ту минуту. Я побежал обратно, чтобы его убить. Шелихов догадался, запер люк и все время, пока я с воплями рвался к нему, стрелял в упор по иллюминаторам, колотил прикладом в броню — все время не отходил от разрядника, охраняя меня от горгон. Не знаю, много ли их сбежалось, никогда не спрашивал у него потом, но, кажется, луч сверкал часто…

А когда я совсем обессилел и свалился у люка, он втащил меня в планер и до утра хлопотал: пичкал транквилизаторами, отпаивал всякой гадостью.

Утром мы стартовали и благополучно добрались до корабля, который дожидался нас на стационарной орбите. Потом совершили удачный прыжок. За орбитой Сатурна нас подобрал патруль спасательной службы.

Мы с Шелиховым решили скрыть правду от всех. Это я его попросил. Ведь я погубил их своими руками. Не поверил ей. Любил ее больше жизни и не сумел поверить. Или не хотел? Право, теперь я уже не знаю… Но молчать больше не могу.

И еще одно. Никогда не понять мне, куда же девалась эта проклятая бумажка со словом “весна”? Эта загадка не дает мне покоя, но я не знаю, не знаю. Поверьте мне, доктор!


“Да, да, разумеется, верю, — отвечал я ему. — Пожалуйста, не волнуйтесь”, — и вызвал дежурную сиделку, чтобы сделать успокоительную инъекцию.

Потом я дождался, пока он успокоился, и уснул тяжелым, наркотическим сном — как только и мог засыпать последние три месяца. Это чрезвычайно сложный случай в моей практике — предельно, невероятно расшатанная, деформированная нервная система. Одновременно я не переставал поражаться крепости его психики. Как ему удалось не сойти с ума там, на этой ужасной планете? Как ему удалось сохранить здравый рассудок?

История его мне давно известна, чуть позже я скажу, откуда. Мне важно было услышать все из его уст. Это поможет определить дальнейшее направление лечения. Юридически он не виновен. Арбитражная машина подтвердила, что его решения были оптимальны. Машина на его месте не сумела бы поступить правильнее. Быть может, по этой причине машинам не доверяется принятие окончательных решений… Не нам его судить.

Случай с этим больным очень трудный, но, как ни странно, отнюдь не самый трудный в клинике.

У нас есть еще один случай. В большом затруднении нахожусь не только я, но и большинство моих коллег. Двумя этажами ниже, в одиннадцатой палате, лежит больной, который уже долгое время с большим увлечением рассказывает каждому собеседнику одну историю, только одну.

Он рассказывает про маленькую шкатулку с оригинальной сдвигающейся крышкой. В торце крышки есть углубление, уж не знаю для чего — для удобства или просто для уменьшения веса. Это углубление, — говорит больной, — совершенно незаметно и обычно никогда не мешает, но если туда случайно попадет краешек маленькой бумажки и в этот момент крышку начать сдвигать, то листочек будет сдавливаться приближающейся стенкой шкатулки и залезать все дальше в углубление, пока не скроется совсем. Особенно, если он аккуратно сложен.

Тут пациент обычно начинает все сначала, и так продолжается уже целых полгода, с того самого момента, когда он, захваченный внезапной догадкой, расколотил свою шкатулку по щепам и обнаружил в крышке маленькую свернутую бумажку с надписью, состоящей из одного коротенького слова: “весна”…

Гавриил Угаров ЕЛЬ

Директор института профессор Сомов пришел не один. Его привел Юрий Сергеевич — заведующий лабораторией биофизики, той самой, где работал Хадотов, и в которой он достиг, наконец, результата. Завлаб, представляя директору Хадотова, держался с достоинством, будто это он сам, а не его коллега, добился того, о чем лет десять назад можно было лишь мечтать. Вообще-то он имел на это право. Без его поддержки Хадотов вряд ли бы довел свои опыты до конца.

— Поздравляю. Рад за вас, — директор пожал руку Хадотову.

— Спасибо, — поблагодарил Эрэл.

Сомов оглядел забитую приборами лабораторию, диковинные растения, опустился на стул.

— Травой пахнет… Свежескошенной, — с легким удивлением произнес он.

— Это тоже результат наших экспериментов, — с улыбкой пояснил Юрий Сергеевич.

Отвечая на вопросительный взгляд директора, Эрэл кивнул:

— Верно.

— Как вы знаете, я зоолог, — развел руками Сомов. — Хотелось бы услышать от вас…

Хадотов широко улыбнулся:

— О нашей работе?.. Не только услышите, но и увидите!

— Я внимательно ознакомился с отчетами, — сказал директор. — Суть вашей работы мне ясна — биотоки. Вы работали над расшифровкой биотоков растений. Насколько я понимаю, вам удалось зафиксировать те, которые отвечают за физиологические процессы.

— Да, — Хадотов не без гордости добавил: — Мы не только зафиксировали их, мы их записали, научились усиливать, и таким образом ускорять физиологические процессы.

Директор разглядывал. молодого ученого. Высок, худощав. Лицо скуластое, умные глаза. Сомов шутливо подмигнул:

— Уж и усилить, уж и ускорить… Продемонстрируете?

— Конечно! — торопливо заверил завлаб. — Эрэл Иванович, что ж это мы?

Хадотов тоже заторопился. Он решил продемонстрировать результаты своего труда на ускоренном росте ели. Не только потому, что биотоки ели были записаны особенно точно, но еще и потому, что он всегда любил это дерево.

Как и любой якут, Хадотов знал тайгу и охоту. Он любил тайгу и охоту, и чувство это было неизменно в нем. Однако долгая якутская зима все же однообразна. Глаза тоскуют по зелени. Поэтому любое свидание с живой и даже веселой елью доставляло Хадотову ни с чем не сравнимую радость. Он уподоблял ель женщине-богатырше из народных сказок. Никакие испытания, никакие тяготы не могли сломить ее стремления к счастью. Своей красотой, самим своим существованием ель украшала жизнь “Среднего мира” — всего сущего на Земле. И еще, несмотря на суровость родного края, несмотря на адские морозы, обжигающие родимый край, ель всегда ассоциировалась в представлении молодого ученого с живыми людьми.

— Давайте вырастим ель, — словно продолжая свои размышления, сказал Эрэл.

Директор института поднялся, проговорил с легким сомнением в голосе:

— Конечно, накануне Нового года это самое подходящее, но сколько же времени понадобится! У меня через час совещание…

Хадотов порывисто шагнул к лабораторному столу, вынул пинцетом семечко ели, хранившееся в бутылочке из темного стекла, произнес уверенно:

— Минут двадцать — двадцать пять!

— Прекрасно… — недоверчиво протянул Сомов.

— Да-да… Результаты поразительные, — подтвердил завлаб, наблюдая за действиями Хадотова. Увидев, что тот поместил семечко между платиновыми электродами так, что оно их не задевало, предложил: — Может, сдвинуть электроды?

Хадотов, не оборачиваясь, пояснил:

— Биотоки передаются по индукции. Запись воспроизводится, и сигнал поступает на электроды. Питательный раствор дает деревцу все необходимое для роста…

Эрэл объяснял директору и завлабу принцип записи, принцип действия прибора, а сам удивлялся — как он мог забыть, что, вот-вот наступит Новый год! Заботы, хлопоты… Каждый раз, наряжая вместе с детьми елку, он вспоминал свое детство… Вспоминал, как вместе с бабушкой приходили на опушку леса, к одинокой березе. Делали они это, когда с озера сходил лед. Именно в это время — весной — якуты отмечали конец старого и начало нового года. Бабушка Эрэла была старая, мудрая, но при этом по-стариковски наивная. И он — мальчишка! — посмеивался над ней. А она не только знала обычаи своих предков, но и соблюдала их. Верила, что старый год кончается с окончанием зимы. Трудным временем была для якутов эта зима — длинная, восьмимесячная, холодная и голодная. Многие не доживали до весеннего солнца. Поэтому-то и говорили те, кто видел зеленеющую траву, — новый год наступил.

Эрэл был неразлучен с бабушкой, а она охотно брала его с собой, когда шла вешать салама. Это лишь сказать просто — вешать салама. На самом же деле к этому событию они с бабушкой готовились заранее. Бабушка делала кумыс, из конских волос свивала пеструю веревочку-ситии. Вместе с внуком вырезала из бересты фигурки коров, шила игрушечные томторуки для телят, из разноцветных лоскутков материи связывала длинные ленты и все это нанизывала на ситии. Иногда, чтобы украшения салама были богаче, приходилось жертвовать несколькими клювами гусей или торпанов. Эрэл расставался с ними с грустью, так как в его играх эти клювы возглавляли непобедимую кавалерию из клювов мелких птиц. Но не отдать было нельзя — бабушка говорила, что если в саламе не будет клювов, то в будущем году отцу не будет удачи в охоте.

— …в резервуар подается углекислый газ и кислород, — после недолгого молчания продолжал пояснять Хадотов, потом указал на красную и голубую лампы, горящие над головами: — В фотосинтезе, в основном, участвуют красные и голубые спектры света. Для интенсивного роста растений к лампам мы прибавляем лазер, работающий в режиме мигания…

Пока он говорил, прибор вошел в рабочий режим, и все взгляды теперь устремились на семечко ели. А оно уже вскрылось и, как в кинофильме, где съемки ведутся неделями, из него показался корешок, устремился вниз, в раствор, стал ветвиться. Вскоре вылез зеленый росток, потянулся вверх. Выше… Выше… Одна за другой отходили боковые ветви с изумрудными хвоинками. Запах, лесной душистый запах, распространился по лаборатории.

Директор от удивления покачал головой, даже у завлаба вырвалось восхищенное восклицание. А Хадотов продолжал щелкать тумблерами. Взвыл насос, зажужжали трансформаторы, работающие с большой нагрузкой. Тонкие лучи лазеров, скользнув по веткам ели, уперлись в ее вершину. Бешено заплясал электронный луч на экране осциллографа.

Испуганно вздрогнула, елочка, потянулась вверх. Толще стал ствол, крупнее и пушистее ветви.

…Эрэл с бабушкой приходили к старой березе. Бабушка что-то бормотала тихо, почти неслышно, потом угощала всех — хозяина аласа, тайги, хранителя скота, даже леших — много их было. А напоследок бросала тёрэх, большую деревянную ложку. Этого момента маленький Эрэл ожидал с нетерпением. Бабушка бросала вверх ложку. Если она упадет плашмя, кого-то из близких ждет в новом году смерть. Эрэл всегда боялся этого, боялся, что умрет мама или бабушка. О себе он не беспокоился, он по-детски верил в свое бессмертие, Но, к счастью, ложка почти всегда падала на траву лицевой стороной вверх. Просияв лицом, бабушка восклицала: “Уруй-туску!” Если же ложка падала по-другому, бабушка хмурилась и объясняла неудачу случайными обстоятельствами, тут же обращаясь к доброй хозяйке аласа за разрешением все повторить. Повторная ворожба всегда была удачной. Тогда они усаживались на лужайке, пили кумыс, наслаждались пением жаворонка. Бабушка умела восхищаться красотой природы… Одинокая береза, к которой они всегда ходили, рухнула, кстати, в тот год, когда умерла бабушка…

Шум моторов ослаб, стал умиротворенным, потускнели огни, спокойнее заработали приборы. И с людей спало оцепенение. Изумленно глядя на вытянувшуюся перед ним пушистую елочку, директор института проговорил:

— Чудеса!.. Поздравляю вас!

Эрэл смущенно и счастливо улыбнулся.

— Великолепная ель, — повторял директор. — Просто великолепная!

— А мне ее жаль, — послышался негромкий женский голос.

В дверном проеме стояла Саргы — младший научный сотрудник лаборатории, привлекательная стройная девушка. Профессор Сомов недоуменно пожал плечами:

— Почему?

Саргы подошла, коснулась пальцами елочки:

— Она не видела, как грустит закат, как улыбается утренняя заря. Ее ветки не впитали в себя медовый запах июня, они не дышали грозовым воздухом. Эта елочка не слышала пения птиц, отдыхающих на ней. А где подруги этой елочки? Где зеленый алас? Где родная тайга?.. Поэтому мне и жаль ее.

На ресницах Саргы блеснули слезы. Мужчины, задумавшись, молчали и стало в лаборатории совсем тихо.

А елочка радовалась ярким лучам лазера, воздух обогащенному углекислотой. Радовалась живительным биотокам, радовалась людям… Ведь то, о чем говори, Саргы, было ей попросту неизвестно.

Перевод с якутского А.ЯРУШКИНА

Виктор Хатунцев МОЛИБДЕНОВЫЕ ДЕТИ

Повесть

I

Оставалось еще три недели до свидания с детьми, но на этот раз Мария вовсе не волновалась за них. “Видимо, вот так и у зверей начинается отчуждение от собственного потомства, — подумала она. — Правда, у них это вызвано инстинктом продолжения рода, а я свой долг выполнила — два совершенно здоровых представителя обоих полов”.

Центр воспитания, где содержались дети, можно было посещать четыре раза в году. Мария заметила, что к маленьким приезжают регулярно. Однажды она видела даже слезы у одной из матерей, когда ее малышка вышла с перевязанной рукой. К старшим же родители наведывались реже, и Мария заранее рассудила, что с годами и у нее истощится потребность общения с детьми. Они взрослеют, их все больше заботит будущее положение в обществе, сын уже спрашивал Марию, сколько у нее накоплено дополнительных лет жизни.

— Семь, — ответила Мария. — А почему ты спросил?

— Я поставил цель — скопить двадцать лет, и не меньше! У меня хорошо получаются решения, связанные с энергетикой. Это перспективное дело.

— Если ты получишь двадцать лет продления, то попадешь в элиту организаторов.

— Разум может все! — отчеканил сын, прощаясь.

Мария сказала неправду. У нее скопилось всего три года продления, весьма средний результат даже для женщины. Но, если честно, ее не волновало, сколько еще придется существовать ее организму после регламентированных восьмидесяти лет.

Все вокруг только и стремились заслужить хотя бы еще дополнительные полгода существования. Мария же впала в какую-то неведомую ей апатию. Ей все чаще снились сны, а это было первым признаком излишней впечатлительности и расстройства психики. Впрочем, на службе она держала себя в руках и по-прежнему считалась высококлассным аналитиком второй степени.

Весь последний год Институт исследований океана бился над проблемой создания подводных автоматически буровых. Сама проблема входила в первую десятку высших интересов ОРП — общества разумного порядка, решение ее оценивалось целыми двадцатью годами продления жизни. Мария рассказала о существе дела Роберту, и хотя муж считался неплохим специалистом в области ирригации, высокий ценз продления так взволновал его, что он принялся за чертежи, делал какие-то расчеты, но вскоре остыл, потому что лишь особое разрешение позволяло заниматься проблемами сопредельных отраслей. Иначе не миновать беспорядка.

— Неужели тебе мало десяти лет? — спросила как-то Мария. — Меня уже усыпят, а ты еще семь лет будешь почти живой.

— В том возрасте мало думают о других. Главное насладиться. Я предвкушаю, что это за грезы!

— Но ведь они нереальны, а значит — обман. Стоит ли обольщаться розовым туманом, который так искусно сконструирован при помощи техники? Я одного не пойму в этой системе продолжения жизни: в чем конечный смысл? Ведь разум требует от нас достижения какой-то конкретной цели.

Роберт аккуратно стер с доски чертеж и положил губку в специальное углубление.

— А ты знаешь, — приглушенно начал он, — что идею продления придумали не мы? Вспомни религиозные учения наших предков…

— Нам в Центре о них старались не говорить, — пояснила Мария.

— Они считаются идеологическим мусором прошлого вздором первобытных цивилизаций. Но такие идеи трудно упрятать в Банках второстепенного знания. Мне однажды рассказали… Смотри, я на тебя надеюсь… Так вот, у древних существовали иллюзии, будто бы после физической смерти индивида наступает иная жизнь, где-то в другом, потустороннем мире. Но чтобы добиться права на вечные наслаждения, надо было разумно вести себя на земле.

— И что, они обретали вторую жизнь?!

— Ты наивна, Мария! Наши более близкие предки правда, всего лишь в XX веке, доказали, что никакой другой жизни, кроме земной, быть не может. Но наше общество смогло разумно использовать идею о продолжении жизни, и не просто вот этой, запрограммированной, а действительно сказочной, райской, как говорили в прошлом. Подожди, не перебивай! Ты права: десять дет я буду пребывать в сладком обмане. Мне будут давать наркотики, устраивать электромиражи, я побываю везде, словно машина времени и впрямь существует. Представь, сегодня я на корабле Колумба, а завтра в гареме турецкого султана, послезавтра вообще на другой планете, среди динозавров. И я не просто созерцаю, но сам участвую в той действительности, умираю и вновь воскресаю, вопреки здравому смыслу.

— Но на самом-то деле ты будешь десять лет лежать в гермокабине, и любой может видеть, как ты блаженно улыбаешься, пребывая в своем гареме… Это же просто бред, унизительный для нашей образцовой цивилизации!

Роберт поморщился: спор мог быть долгим и беспредметным. В последнее время Мария стала какой-то дерганной, неуравновешенной и уж слишком усердно на словах уповала на гармонию в ОРП, на безраздельную власть разума. Может, так ей легче противостоять каким-то соблазнам? Впрочем, в ее благонадежности никто не усомнится.

— Не будем спорить, Мария. Не нами придумано, чтобы годы продления были отданы острым ощущениям. А иначе ради чего терпеть все это? У любого общества должен быть идеал, как говорили раньше. И люди всегда старались противостоять смерти, хоть как-то обмануть ее, хоть чем-то выделиться среди других живых существ.

— По-твоему, человек так никогда и не сможет совладать с чувствами, инстинктами и прочей чепухой, которыми так долго и высокомерно гордилось человечество! Выходит, все мы в ОРП лицемерим восемьдесят лет, чтобы, наконец, дорваться до цветистого дурмана?

— В тебе опять проснулась активистка движения девушек за моральную чистоту, — съязвил Роберт. — Помню, как вы маршировали по улицам и скандировали: один — на всю жизнь! Молодцы, вы добились принятия этого закона, особо чувственные особи изолированы, пора успокоиться, лет-то сколько прошло…

— Мы действовали так, как велел разум! — вспыхнула Мария. — Хорош был бы порядок без такого закона!

— Я, кажется, тебя понимаю, — вздохнул Роберт. — Ты боишься, что данные тебе три года продления окажутся кошмаром сладострастия. Что с того?

— Мне это не грозит. — Она резко встала. — Надо бы знать, что запрограммировать ощущения можно и без всяких этих штучек.

Впервые за многие годы она спала плохо, напряжение словно в ее жилище кто-то намеревался ворваться.

II

Главный Организатор, по имени Методист, сидел на низкой скамеечке под тенистым кедром и лущил орехи. Рядом стояла стандартная коробка, в которой были устроены специальные гнезда, точно повторяющие форму кедровой шишки. Методист заполнял емкости орехами, взвешивал их с точностью до десятых грамма и прикрывал крышкой. Работал он механически: другие мысли занимали его.

Методист не мог думать над какой-нибудь проблемой, находясь в городе. Стандартно-плоские дома, до изнурения однообразные улицы наводили тоску и, естественно, не сулили никаких стоящих мыслей. Поэтому Организатор обдумывал особо крупные идеи обязательно в загородной местности и каждый раз в новой обстановке. Кстати, чем больше знакомился он с жизнью великих люде прошлого, тем чаще убеждался, что и они предпочитал творческое уединение; у писателей, например, оно во: водилось чуть ли не в культ, в непреложное условие вдохновенного труда.

Было время, когда и Методист, как большинство членов ОРП, пренебрежительно относился к гуманитарному наследию былого, считал расточительством тратить дорогие часы на знакомство с произведениями мировой культуры. К тому же, рациональный уклад жизни попросту был избавлен от книг, фильмов, картин прошлых веков. Не каждый мог прийти в Банк второстепенных знаний, для этого требовалось специальное разрешение.

Дослужившись до ранга Организатора, Методист получил свободный доступ к богатствам человеческого познания, стал много читать и понял одну закономерность: чем шире становился его кругозор, тем легче ему давались решения сложных проблем. Но в ОРП не было какого-то общепринятого мнения о пользе многостороннего интеллекта для государственного деятеля, и поэтому мудрый Методист предпочитал не выставлять напоказ свои знания и тайный интерес к жизни прошлых поколений. Впрочем, постигая диалектику восхождения человечества к современному уровню цивилизации, доморощенный философ-книжник все чаще впадал в беспокойное сомнение; он уже познал, что такое мучительные ночи без сна и умиротворения.

“Конечно, прагматики, учредившие ОРП без малого столетие назад, неуязвимы в своей правоте, — размышлял Методист, — В основе многих политических учений заложен воинствующий идеализм, не раз пытавшийся в прошлом утвердить себя войнами. И хотя развитие общества на половине земного шара осуществляется по-иному, рано или поздно там вынуждены будут решать проблему ограничения прогресса. Уж насколько выручали новые территории с сырьевыми ресурсами, как обнадеживали исследования в космосе, все равно — должен наступить предел, технологический потолок, как это произошло в свое время с атомной энергетикой или аграрной химизацией… В принципе ни у одного государства нет такой стабильной, а стало быть, жизнеспособной модели, как в ОРП, — полагал Методист. — Рациональная сбалансированность позволяет поддерживать и воспроизводить один и тот же уровень цивилизованного существования. И если когда-то возникнувшее движение “зеленых” в Европе воспринималось не более как проявление экологической депрессии, то затем массовые отравления и неизвестные виды индустриальной чумы заставили-таки устанавливать пределы развития. Отцы ОРП раньше других поняли, что целесообразность нового общественного устройства не будет достигнута, если не освободиться от какой-либо идеологии вообще, не говоря уж о возможности плюрализма или же инакомыслия. Удивительно, что период культурной и духовной стерилизации прошел без особого насилия. Правда, самоубийств было немало…”

Каждую неделю Методисту докладывали о состоянии дел в мире, где кипели политические, религиозные, этнические страсти, и весь этот непрекращающийся вековечный калейдоскоп истории лишь укреплял его в вере если не в идеальное, то в пока что наиболее рационально организованное государство — Общество разумного порядка. Пребывающее в длительной международной изоляции, отнесенное остальным миром на фланг крайней правой реакции, Общество следовало заветам своих учредителей — не вмешиваться в мировую политику, обеспечивая свой суверенитет тем ядерным арсеналом, которого достаточно для уничтожения десятка столиц и научных центров противника. Но Методист понимал, что оставаться полностью изолированными от внешнего мира не только не удастся, но и будет вредно, потому что в ОРП абсолютно нет олова, серебра и мало добывается титана, молибдена и прочих металлов. Завоз через третьи страны недостающего сырья зависел от колебаний политической конъюнктуры, да и мешал международный контроль по пресечению контрабанды. Попытки же проникновения “своих людей” к ключевым позициям политики других государств, этот испытанный механизм овладения властью пока мало чем помогали, и даже один из осуществленных было африканских переворотов оказался подавленным за неделю, благо, что темнокожий претендент в новоявленные диктаторы толком не ведал, какая реальная сила стоит за его марионеточными амбициями.

Назначенный Высшим Государственным Советом на должность Главного Организатора, что, по мировым меркам, соответствовало главе государства, сорокачетырехлетний Методист проиграл первый же бой с консерваторами. Сам технократ, он при закрытом обсуждении поправок к закону об информации выразил удивившее многих мнение о том, что существующую учебную литературу давно бы пора избавить от утилитарной схематичности. В качестве наиболее яркого примера схоластики он привел такой биологический постулат: человек произошел от обезьяны, вынужденной долгое время тренировать рассудок для рационализации примитивных механических действий… Это же абсурд!

Старцы из Высшего Совета и слышать не хотели о реформах; как о достижении они упомянули об информационной радио- и телевизионной изоляции от остальной мира. Методист попытался проявить независимость суждений: “Сознательность нашего населения на такс уровне, что нет необходимости технически защищать его от влияний извне”.

После такой дерзости он был официально предупрежден о том, что срок его пребывания в должности ограничивается до трех лет, после чего Совет вернется к рас смотрению вопроса о благонадежности Методиста. Понятно, допусти он еще промах, и на нем будет поставлен крест: переведут в советники-аналитики, дальнейшее существование которых лишено всякого смысла. Хотя так ли уж высок смысл жизни остальных?

Вот и тосковал ночными часами Методист, и чем больше читал, тем острее понимал, что знание беспощадно. Чтение возбуждало чувства, побуждало к раздумьям. Именно он, Методист, ввел в употребление новый термин, объясняющий само понятие продления жизни — Сонрай. Но неологизм приживался плохо, был мало кому понятен Собственно, Сонрай — этот принудительный экстаз воображения и чувств — Методист представлял в таких картинах, красках и ощущениях, что у него и в самом дел начинала кружиться голова, словно он уже сам находился в сомнамбулическом Сонрае. Методист преодолевал наваждение, но всякая читаемая им книга прошлого столь сильно влияла на его воображение, так потрясала силой воспроизведения жизни, что ему хотелось уже сейчас очутиться и при дворе Людовика XVI, и окунуться в раблезианские нравы Возрождения, и вдохнуть в себя аромат сибирских лесов, древних бескрайних лесов, занимавших гигантские просторы.

У Методиста скопилось двадцать два года продления жизни. Он уже предвкушал видения Сонрая, хотя жить оставалось долго, очень долго. И он не мог думать без ужаса о той минуте, когда его впервые прожгла парализующая мысль: а вдруг Сонрай не даст ему, именно ему, образованному и развитому, того, что он с таким волнением ожидает.

Методист помчался в Центр наслаждений, его одежду долго стерилизовали, лишь потом попросили пройти в святая святых ОРП. В огромном зале строго по рядам покоились гермокабины с множеством экранов, датчиков и проводов. Пульсирующие зеленые точки подтверждали, что в кабинах теплится жизнь, полная видений и переживаний. Но не это сейчас заботило Методиста. Он и без того не сомневался, что Сонрай функционирует.

— Сколько у вас сюжетов? — с нарочитой скукой поинтересовался Методист.

— Ровно двести, — ответил сопровождающий Методиста руководитель программ.

— Пляжи на Багамских островах?

— Имеется. В основу взяты рекламные ролики середины XX века.

— Охота на тигров в Бенгалии?

— Есть несколько видов охоты, разнообразие гарантируем.

— Ладно. Ну, а первая любовь, муки ревности, прочее? Спасение тонущей девушки неписанной красоты? Вдохновение от написания стихов?

— Нашим пациентам вполне хватает того, что есть, — вежливо, но отчужденно возразил руководитель. — Введение новой программы требует больших средств. Вы говорите о каких-то весьма странных чувствах…

Методист невольно подумал, что если бы духовенство прошлого скупилось на райские обещания, немало верующих отошло бы от веры. Впрочем, для соотечественников Сонрай представляется изобилием всяческих грез, пусть радуются.

Как всегда, после посещения Центра наслаждений Методист долго не мог одолеть меланхолической антипатии ко всем и ко всему.

“Конечно, Разум может все, — твердил себе Методист. — Разум может… Но что могу сделать я, чтобы сделать Сонрай действительно страной неограниченных видений, калейдоскопом таких ощущений, когда твоему желанию подвластно все — от чувства заживо погребенного до состояния пчелы, пикирующей на цветок? Да, можно увеличить программу Сонрая до пятисот, тысячи сюжетов, но все равно предел известен. У тебя уже сейчас в запасе двадцать два года, это почти семь тысяч суток… Выходит, одними техническими ухищрениями Сонрай не улучшишь. Нужно иное решение, иная конструкция производства чувств. Какая? Уж не трансплантация ли мозга?..”

Он уединился на этот раз в кедровой плантации, где выполнял нормативное задание по сортировке орехов. Сортируя орехи, Методист размышлял.

III

…Крупноголовый, квадратно-плоский мужчина вышел откуда-то сбоку и гаркнул:

— Да пребудет Разум!

— Я просил не беспокоить меня, — раздраженно поднял голову Главный Организатор. — Вы курьер?

— Вот мои данные. — Незнакомец снял через голову круглую анодированную бляху и, звеня цепочкой, опустил ее в ладонь Методиста.

— Оригинал, восьмой мегаполис. Не разберу шифр, — поморщился Методист.

— Шифр деятельности — тридцать семь дробь два: организация труда с правом участия во всех отраслях, — отрапортовал Оригинал. — Очень важное дело.

— Но ведь у нас есть Совет по труду. Следуйте порядку!

Последнюю фразу Методиста гость мог воспринять как выговор, тем более, что Организаторы словами не разбрасывались и регламент служебных отношений соблюдали истово. Оригинал рисковал.

— Совет тянул полгода, но так и не решился признать идею! Кроме тебя ее вообще никто не признает Выслушай!

Гость стянул с себя стандартную фиолетовую куртку восьмого мегаполиса, бросил ее на землю и сел рядом с Методистом.

— В обозрении “Проблем” я прочел о рудниках на Орлином плато, — начал Оригинал. — Если ты помнишь, в этом треклятом месте много молибдена, а добывать его скоро будет некому.

— Мы посылаем туда сменные коллективы, хотя этим только портим людей, — ответил Методист. — После двух недель пребывания на рудниках они возвращаются раздраженными, чем-то недовольными. Во всем виноват ветер, не стихающий там ни на минуту; он любого здоровяка доведет до нервного истощения. Наблюдались случаи, когда горняки нарушали порядок!

— Это печально, — согласился Оригинал, отсыпая нестандартные, деформированные орехи в отдельную кучку. — Но Разум может все! Кто-то же работает в рудниках постоянно.

— Десятка два слабоумных…

— Ага! — воскликнул Оригинал. — Эти дебильные существа остались нам от уродств прошлых веков! Они выносливы, они послушны, их ум примитивен. Они сделают все, что им прикажут!

Методист внимательно посмотрел на собеседника: хищный властный нос, резкие брови вразлет.

— Улавливаю твою мысль, Оригинал. Но ради нее не стоило бросать важные дела и отрывать меня от размышлений. Подожди, ты не дослушал… Здоровье членов ОРП приближается к идеалу. При всем желании мы не найдем столько неразумных особей, чтобы использовать их на добыче молибдена. Отдать Орлиное плато под власть роботов можно будет лишь через тридцать — сорок лет: они пока весьма несовершенны. Итак, ты можешь возвращаться в свой мегаполис и жалеть о сегодняшнем дне, который тебе не зачтут в качестве трудового…

— И законно укоротят пребывание в Сонрае на три месяца, — хладнокровно продолжил Оригинал. — Ничего, у меня запас в четырнадцать лет, я надеюсь прибавить к ним еще три — во столько оценена проблема Орлиного плато… Да, у нас ничтожно число бракованных индивидуумов, мы — общество полноценных! Но Разум преодолевает все!

— Согласен! Но все же, где мы возьмем недоразвитых, безмозглых работников? — не без иронии спросил Методист.

— Создадим! — Оригинал схватил в горсть нестандартные орехи. — Создадим самым простым и древним способом — вот моя идея!

С некоторых пор самоуверенность перестала нравиться Методисту. Он съязвил:

— А сам ты согласишься?..

— Я не об этом!.. Мы наделаем новых идиотов, роботы будут нам не нужны. Известно ли тебе, Методист, что есть категория слабоумных, от которых дети рождаются вполне нормальными физически? Они выносливы и покорны, им не достанет ума анализировать свое положение. Это же замечательно! И вовсе не нужны нам для этого все двадцать работников с Орлиного плато. Нам хватит двух — трех отборных производителей и сотни здоровых женщин. Да и вообще можно обойтись без этих молибденовых рыцарей, пусть себе работают. В любом мегаполисе найдутся изолированные слабоумные. Используем их.

— Но за такую форму помощи обществу положено продление Сонрая, — усомнился Методист. — А мы не имеем права наделять неполноценных особей привилегиями членов ОРП. И вот еще что: искусственное оплодотворение чем-то порочно…

— Разве я что-то сказал об этом? — не сдавался Оригинал. — Нашему обществу претят такие ненатуральные средства. Я говорю о самом естественном. Какая женщина откажется от столь мелкой услуги для ОРП, как зачатие и потом роды? Если, конечно, исполнительницам будет гарантировано продление Сонрая…

Методист долго молчал.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — поднял голову Оригинал. — Не вызовет ли твое решение недовольства в ОРП… Мой совет: поменьше информации.

— Опасаешься за себя, Оригинал?.. Не опасайся, моральные угрызения недостойны Разума. — Методист встал, показывая, что его собеседник может уйти…

IV

В столице ОРП жили в основном сановники: вся высшая знать аналитиков, советников, организаторов. Из двадцати мегаполисов, в которых было рассредоточено все население страны, в столице обитало меньше всего жителей, и сюда приезжали редко, и только по самым важным делам. Информацию и контроль безукоризненно обеспечивали совершенные средства связи.

Мария по пути в мегаполис злилась, что не в силах справиться с собой, что волнуется, надеясь на какую-то новизну в своей жизни… Низкие, недостойные эмоции! Ей отвели место в стареньком пансионате на окраине города, только тут она начала успокаиваться. Вызвали ведь де только ее. Ну, а раз есть окружение, то всегда из него можно выделиться.

Соседка по комнате что-то подсчитывала на миникомпьютере и откровенно досадовала. Наконец, выключила аппарат, сунула его в чехольчик:

— Где мы с тобой встречались?..

— Наверное, на принятии закона о нравственности, — без интереса откликнулась Мария. — Больше я никогда не покидала свой десятый мегаполис…

— Да, наверное, так. Я тоже выезжала из своего третьего только раз. Тогда… Кстати, ты заметила, что собрали бывших активисток нашего движения. Зачем?

— Мой муж любит повторять старинную фразу: любопытство губит женщин, — усмехнулась Мария. — Как мы еще все-таки несовершенны.

Она была уязвлена: ведь думала, что вызвали лишь ее одну для сверхважного дела, а тут кого только нет. Хотя стоит ли открещиваться от своего прошлого? Была борьба…

Соседка тряхнула ярко-медными волосами и сквозь зевоту сказала:

— Пока у нас есть воображение, никто не запретит думать о будущем… Но, вообще, я разочарована Сколько мы натерпелись в борьбе за наш закон — и хоть бы какое вознаграждение! Ведь могли они дать нам хотя бы год продления! Не всем, активисткам только. Вспомни, в кого плевали самцы-мужчины, кого поносили старики-развратники, а мы боролись! И что же? Пригласили на церемонию принятия закона, показали по телевидению! И ни одного месяца продления за все наши страдания!

— Перестань!

Соседка удивилась, но не испугалась. Мария же скрестила руки на груди:

— Что вы все только мямлите — продление, продление! А вот эта, настоящая жизнь дана для чего?! Без приманки мы уже не хотим ни думать, ни работать! Будь моя воля, я упразднила бы Сонрай. Он несовместим с Разумом!

Соседка ничуть не стушевалась, недаром ходила в активистках.

— Об этом тебе лучше поговорить с Главным Организатором. Я уверена, что для нас непременно приготовлено продление этого… Сонрая. У меня всего шесть лет, пролетят мигом… Знаешь, чего я хочу первым делом?.. Нет, тебе не скажу.

— Хочешь родить, — устало обронила Мария. — По закрытой статистике, две трети женщин хотят в Сонрае пережить муки родов. Тьфу, какая мерзость! Искусственная боль, искусственный страх… Конечно, все объяснимо — инстинкт материнства, зов природы. Но ведь и с ними может совладать Разум! На что нам дан мозг?

— А я хочу рожать, — как бы отмахнулась собеседница — Я — Эльза… Кстати, во всем нашем мегаполисе одна я ношу такое имя!

“Как быстро деградируют все эти кокетки, каким тайным вожделением наполнены их сны и мысли”, — по думала Мария.

— Мне надо спать, — сказала она. — А твое имя… К чему нам имена? Не проще ли иметь условную нумерацию и пароль, означающий город?

— Нет, я хочу остаться Эльзой! А тебя могу звать как хочешь. Пять, ноль — восемь, дробь десять.

— Муж говорит, что у меня одно из самых древних имен…

— Умный попался муж. — Ирония так и сквозила. — Обозначим его — пять — ноль — семь…

— Перестань!

Соседка вышла в коридор, Мария повернулась к стене Что же будет завтра? Зачем вызвали? И как попасть к Методисту, как высказать ему все свое, у сердца ноющее?..

V

Он переоделся в легкий синий комбинезон и ощутил озноб. Во всем здании Главной Администрации только в туалетах висели зеркала, но Методист поленился туда пройти. В своем, персональном туалете он зеркал не держал.

Волнение не проходило, но оно не было неприятным Он так редко испытывал простые чувства, так умело глушил их рассудком, что сейчас находился как бы в трансе, в приятном неопасном недомогании, когда рассудок стыдливо, даже блаженно дремлет.

Методист вошел в зал и вздрогнул: все восемьдесят женщин поднялись:

— Да пребудет порядок!

Этого стоило ожидать от бывших активисток, которые вряд ли когда-нибудь утратят строевую выправку юных лет. Методиста подпирало желание выкрикнуть: “воль-но!” или “кру-гом!”, но он сдержался и велел сесть. Зал был невелик, его ряды вытянулись овально, и Главный Организатор внимательно прощупал взглядом собравшихся, не дойдя, впрочем, до конца дуги. Мария сидела чуть в стороне от центра. “Пепел волос…” — мелькнуло у Методиста. Он хрустнул пальцами — манера педантичных и расчетливых.

— У ОРП есть на кого положиться! — сам не зная почему, выкрикнул он и тут же зло оценил: ложный пафос воинствующего вождя. Спокойнее, их не надо ни в ем убеждать. Только не забыть про Сонрай. — Вы уже доказали в юности свою верность порядку, вы — самые разумные из миллионов наших женщин!

Почти половина активисток подалась вперед, чтобы благодарно вскочить, но Методист успел сделать упреждающий жест рукой. Мария же отнюдь не порывалась встать.

— У вас полноценное здоровье, а именно оно необходимо для предстоящего дела! Сразу объявляю ценз продления Сонрая — каждой три года!

Теперь уже почти все ждали одобрительного кивка, чтобы вытянуться в струнку и грянуть традиционное: “Порядок во всем разумен!” Но Мария опустила голову — опять не как все.

— Суть дела такова. Вам предстоит зачать от категории посторонних лиц и родить по одному мальчику. Наши медики гарантируют только мальчиков. Эти существа не будут считаться вашими детьми, и в первые недели после их рождения вас от них освободят. Вы спросите, почему посторонние лица, а не ваши мужья будут партнерами? Так необходимо ради высших интересов ОРП. Конечно, мужья будут информированы о вашей миссии. Я уверен, они оценят ваше мужество. У таких женщин должны быть сознательные мужья! Что же касается статьи закона о внебрачной связи, то на вас его действие не будет распространяться — так мы решили. Но только на этот исключительный случай. Ваш закон — вам его и соблюдать дальше… Сегодня вас ознакомят со всей процедурой и обследуют. Те дни, что вы проведете в клинике, не будут свободными. Работа найдется для вас и там. Да не оставит вас Разум! Есть вопросы?

Он все время наблюдал за реакцией Марии: никакой растерянности, ни удивления, ни протеста… Надо сегодня же отправить ее назад, освободить от этой идиотской миссии, поручить какую-нибудь мелочь, чтобы не возникло кривотолков!

— Итак, вопросов нет! Будьте разумны! — ритуально простился он. И они грянули:

— Порядок во всем разумен.

VI

— Кто-нибудь из активисток просил аудиенции?

Помощник засветил экран на пульте, крутанул настройку:

— Некто Мария, десятый мегаполис, род занятий сорок два дробь три.

— Приму через час, — скучно сказал он и захлопнул дверь.

“Да-да, разум всесилен, — хмыкнул Методист. — Только почему я с самого утра был уверен, что встречу ее и буду разговаривать с ней? Почему мое желание передалось и ей, ведь у нас пока живые сердца, а не радиодатчики. Да-да, разум все может объяснить физически, психологически, телепатически… И ведь просьба об аудиенции сделана ею утром, когда никто из них не знал о предстоящем поручении. Значит, придет не с отказом… Но уйдет с ним! Ищи предлог!”

Методист и родился, и воспитывался в десятом мегаполисе в том же Центре, что и Мария. Настоящее его имя помнили теперь немногие, а звучало оно куда благо роднее убогого — Методист. И хотя он был не один в Центре, кого звали Александром, однако именно он во многом превосходил всех остальных. В нем счастливь сочетались дар аналитика и художественная натура. Его мало занимали проблемы ОРП. Космос, вселенная давали свободу его мыслям. Блестящие гипотезы проверялись сначала на аудитории Центра воспитания; он пожинал славу и популярность походя, восторженность сверстниц мало ему льстила. Зато когда млели ветхие теоретики в самом Центре космоса, это его радовало: старики зазря не похвалят.

Пришла пора, надо было на время опуститься с небес на землю. Ему исполнилось восемнадцать лет, через полгода перебираться из Центра воспитания в уготованный и желанный Центр, а спутницы жизни у него до сих пор не было. Александр выделил на поиски полчаса, он решил обойти территорию Центра. Девушки ласкали его взглядами. Один жест, и любая у его ног. Он внимательно рассматривал девушек, но в каждой находил какой-нибудь изъян.

Рослая девушка стояла к нему спиной, она проводила занятия по гимнастике Десятилетние девчушки сбились с ритма — они тоже были наслышаны об Александре. Девушка властно прикрикнула на них и обернулась:

— Ты мешаешь нам! Если нечем заняться, перетащи вон те маты!

Конечно, она узнала его, но… Уже тогда она была Марией со своей неуемной жаждой лидерства, с деятельной властностью, с гордыней в душе.

Александр повернул ее за плечо — неиспытываемая до этого дрожь прошла по телу. Сердце в нем разрослось, перехватило дыхание.

— Когда тебе исполнится восемнадцать?

— Через три месяца… И четырнадцать дней…

Ей тоже трудно дышалось, плечо под его ладонью вдруг окаменело.

— Будь моей женой. Будешь?

— Только ты не подумай… Был бы ты обычным- все равно стала бы. Я хотела подойти через три дня. Так себе наметила. Меня не волнует, что ты такой популярный!

Уже тогда бронировала свою свободу. Но и ее признание было уже рядом. Он отошел и крикнул:

— Как тебя звать?!

— Мария! Я найду тебя!

Несколько дней и ночей восторженность кружила ему голову. Несколько дней и ночей он был рассеянно-кроток, мечтателен. Космос с его глубинами был ничто в сравнении с возникшим чувством к одному-единственному на земле человеку. И она была благодарно покорна, признавая плен чувств, откликаясь на его состояние и нежно, и обещающе. Хотя и виделись они друг с другом всего-то четыре раза, боясь прикоснуться локтями и вожделенно сдерживая взаимный порыв. Дети своего времени, они были научены ждать, подавляя в себе вулканические вспышки чувства.

И тут произошло событие, всколыхнувшее не только десятый мегаполис, но и все ОРП, изменившее жизнь тысяч молодых людей. Причем, драма разыгралась как раз в Центре воспитания, с которым Александр мысленно уже прощался.

Некто Симон был тоже близок к выпуску, потому что имел договоренность о браке с одной из девушек. Их взаимоотношения мало кого занимали, однако с каждым днем поведение Симона становилось все более странным, все более броским. Он часами просиживал у корта, пока на нем играла избранница его сердца. Он искал нечаянного случая, чтобы улыбнуться ей или приветственно помахать рукою. Был он замечен и ночью недалеко or коттеджа, в котором жила она. Стали шептаться, пошли насмешки и сплетни, девушку начали игнорировать.

Сначала она благосклонно относилась к нескрываемому ухаживанию Симона: ее ответные взгляды были полны тайного смысла, понятного лишь им двоим. Но чем больше возмущались сверстницы, тем холоднее и презрительнее становилась и она к Симону. Скандальной молвы ей не хотелось.

Наконец, вмешалась администрация Центра и указала влюбленному на его вызывающее поведение, на слишком романтический и безрассудочный характер его действий. Не преминули ловко пустить слушок, будто Симон скоро получит отказ от своей избранницы, дескать, она устала от домогательств пылкого и чувственного мужлана.

Администрация столь привыкла к послушанию питомцев Центра, что уже и забыла о дьявольски-беспощадной силе естественных чувств. И трагедия случилась. Симон проник в коттедж, тяжелым металлическим рычагом, взятым в мастерских, пробил головы троим его обитательницам. Две жертвы так и остались в своих постелях, а труп возлюбленной Симон оттащил в ближайший кустарник. По следам нашли место их последнего свидания. Симон бережно обнимал мертвую за шею и с тщательной аккуратностью, свойственной только помешанным, гладил ее окровавленные волосы. Взгляд Симона выражал горестное блаженство.

Подобных преступлений в ОРП давно не знали. Общество содрогнулось от жестокости, какой уж раз убедившись в пагубности необузданных чувств. От властей требовали предать Симона самой мучительной казни. Нашлись пытливые умы, предложившие свои способы адски-медленного умерщвления преступника, однако разгул изощренной мстительности мгновенно спал, когда выяснилось: возлюбленная Симона была беременна и ее партнер страдал вовсе не по романтическим причинам. Теперь посрамлению подвергли и жертву. Ее порочное поведение навело многих на мысль: а так ли уж все благопристойно в Центрах воспитания, как об этом гласят официально? Нет ли еще случаев разгула низменных страстей? Первыми, конечно, обследовали всех девушек из десятого мегаполиса, и, увы, шесть из них не были невинными. И в других Центрах воспитания выявили подобных особ, не слишком ценивших собственную честь.

Возмущение росло. Коль порядка нет в Центрах воспитания, то чего ждать от молодежи в будущем? Опасные умонастроения следовало пресечь чем-то серьезным.

Уже став Главным Организатором, познав всю тяжесть государственной власти, Методист долго размышлял над событиями той поры. Так ли стихийно вышли тысячи девушек на улицы требовать закона о нравственности? Не слишком ли быстро они организовались в подразделения, прониклись ритмом бравурных маршей?

Движение девушек было тут же подано в качестве ярчайшего примера продолжения борьбы за торжество разумного в самых тонких сферах бытия, в той интимной сфере, где контролировать порядок не удавалось еще ни одному обществу.

Десятки тысяч девушек шумели на улицах и площадях. Они маршировали столь синхронно, что можно было засомневаться: не механические ли это создания, управляемые на расстоянии радиосигналом? Однообразно-убогими были их лозунги: “Не хотим гибнуть из-за чувств!”, “Не надо такой любви!”, “Не надо никаких чувств!”, “Берегитесь — рядом Симон!”

Александр долго не видел Марию, но скучать опасался. Узнав, что Мария подчинила себе чуть ли не две тысячи марширующих, он и обрадовался ее выдвижению, и почему-то ощутил брезгливость к ее неуемной властности.

У движения девушек подозрительно быстро появились свои идеологи. Как ни странно, в основном это были мужчины с военной выправкой, с крутыми подбородками, умеющие говорить и убеждать.

“Общество сбережет ваше будущее! — простирал руку очередной оратор, знающий психологию девушек-новобранцев. — Ваше возмущение — это боль всего общества! Мы достигли такого развития, когда естественно отмирают инстинкты плоти и прихоти тела! Но многим развращенным дикарям это не нравится! Они хотят осквернить вас, сделать жертвами своих низких страстей! Хотите ли вы этого?!”

“Нет! — ревела толпа. — Мы не хотим погибать из-за глупых чувств!”

“И общество не хочет этого! Вы — будущее общества! Вы должны быть полноценными и чистыми! Вам нужен закон! Вашу чистоту должен охранять закон! Итак, дайте нам закон! Дайте!”

Движение охватило все ОРП. В Высший Совет посыпались сотни проектов нового закона о нравственности. Шли вопросы: почему молчит государство, что думают законодатели? Но Совет не спешил обуздать беснующихся. Всякое преждевременное, не до конца выстраданное достижение умаляет меру благодарности за него. У любой борьбы должны быть преграды, иначе теряется смысл победы. В столице ждали…

И лишь когда всеобщее умопомрачение достигло критического накала — в шестом мегаполисе утопили троих мужчин, внешне похожих на Симона, а в двадцатом свергли администрацию, объявив какую-то старую деву Матерью полиса, — лишь тогда бывший Главный Организатор появился на экранах телевизоров. Покачав укоризненно головой, продемонстрировав всю вынужденность своего обращения к народу, он со вздохом сказал: “Что ж, наши прекрасные девушки, кажется, добились победы. Нужен закон, охраняющий их жизнь. У нас составлен предварительный проект, его сейчас зачитают, а через неделю, обсудив проект, примем и столь долгожданный, с трудом завоеванный закон, у которого, признаюсь, было много противников…”

Диктор огласил текст проекта, и Александр понял, что Мария теперь вряд ли станет его женой. Главный пункт закона пресекал любую самостоятельную попытку поиска будущего супруга. Объяснялось это решение довольно здраво. Молодые люди сами протестуют против разгула чувств. Выходит, и в этой области достигнуто рациональное совершенство. Порядок сам проложил дорогу и в отношения между полами. Но значит ли это, что брак и семья отслужили свое? Ничуть. Неразумно человеку жить в одиночестве. Женщина должна рожать, этот закон природы не противоречит здравому смыслу. Мужчина должен быть продолжателем рода, это также выглядело естественно.

Все молодые члены ОРП здоровы и полноценны. Всем после достижения восемнадцати лет необходимо вступить в брак. Для подавляющего большинства не играет особой роли, темным или светлым будет спутник всей последующей жизни, не имеет значения и род его профессиональной деятельности. А значит, формирование семейных пар следует предоставить не интуиции, как было, раньше, а бесстрастному компьютеру. Только электронный мозг может подобрать вам идеального спутника по всем параметрам — физиологическим, психологическим и даже “эстетическим, если хотите. Идеальные супружеские пары.: конечно же, улучшат облик граждан ОРП. Главное, в чем выиграет молодежь, — безопасность ее личности, защита ее от низменных страстей будет обеспечена…..

Александр выключил телевизор: остальное его мало занимало. Однако из соседнего коттеджа доносился голос диктора. Запрещаются внебрачные связи, запрещается вторичный брак… Не забыта была даже такая мелочь, как зеркала. Во время разгула девичьих маршей было побито множество зеркал, и теперь, дабы не поощрять страсть к самолюбованию, количество зеркал сокращалось до гигиенического минимума.

Долго бродил Александр по парку Центра, слушая, как везде ликуют завоевательницы нового закона. Звезды, его любимые звезды были далеко, и хотя он надеялся непременно подняться в космос, сейчас эта давняя мечта казалась пустой, бессмысленной, потому что даже на земле ему было отказано в счастье.

Александр вышел к административному корпусу — и здесь шла победная вакханалия. На освещенной площадке в ритуальном экстазе раскачивались девичьи фигуры. Он отыскал Марию по белой повязке на лбу. Такие носили самые ярые активистки. В центре повязки красовалось сердце; две жирные черты крест-накрест перечеркивали его. Полчаса пришлось ждать в тени. Александр предусмотрительно не выходил на свет. Наконец Мария подняла руки и хлопнула три раза. Девушки потянулись к своим коттеджам.

— Мария! — обнаружил себя Александр.

Подруги испытывающе ждали, как она поступит.

— Ты из типографии? По поводу завтрашнего воззвания? — нашлась она и распорядилась: — Идите, а то он боится. Я догоню.

Девушки повиновались. Она подошла, как охотник к заарканенной жертве, — готовая добить. От нее пахло потом молодого чистого тела, азартно блестели глаза. Под незастегнутой курткой не было никакой другой одежды: она могла позволить себе и такое. Но Александр поборол смущение и начал с приготовленной фразы:

— Мария, ты хозяйка своему слову? Если ты помнишь, между нами была договоренность…

— Ты отстал от жизни, — с уличной развязностью процедила она. — Есть новый закон. Я много сделала для его появления!

— Я знаю. Но закон вступит в силу через месяц. А тебе вот-вот восемнадцать. Мы можем успеть! Нас никто не упрекнет, ведь мы договорились давно!

Она натянула повязку чуть ли не на глаза и смотрела на него, задрав голову.

— Мария, ты просто боишься своей компании! Опасаешься, что они растерзают тебя!.. Мария, я обо всем подумал! Мы уедем в другое место, там никто не будет знать о твоей повязке!

— Такой повязки удостаивается одна из трех тысяч! Тебе никогда не понять, что такое борьба!

— Очнись, неразумная! Скоро всех вас разгонят по углам и выделят благопристойных мужей!

— Молчать! — рявкнула она и коротко ударила его в скулу. — Одно мое слово, и тебя разнесут на молекулы!

— Мне жаль тебя, — сплюнул он кровь. И уже вслед выкрикнул умоляюще: — Мне очень жаль тебя, Мария!

Она не обернулась.

VII

Методист крутанул кресло и насчитал пять с половиной оборотов. Нажал кнопку вызова помощника:

— Эта активистка… из десятого. Пусть подождет минут десять.

Он развернул какую-то схему, но сосредоточиться не смог. Все валилось из рук. Заверещал сигнал дальней связи, дежурный оповестил, что администратор четырнадцатого мегаполиса вызван.

— Отложить. Я распоряжусь позже…

— Мы привыкли к пунктуальности… — начал было дежурный, но Методист раздраженно отключил аппарат. Вчера жена заметила, что он стал нервным и несобранным, сегодня выговаривают связисты… А почему он должен скрывать свое настроение? Везде одни мумии, а те, что поживее, просто нахалы, как этот развязный Оригинал. Надо же додуматься… Может, не поздно прервать эту мерзость? Конечно, раз мероприятие утверждено Высшим Советом, то назад повернуть нелегко, да и просто рискованно. Гуманистические соображения лишь раздражают членов Совета, а более весомых аргументов нет. Тем более, что этот живой инкубатор готов производить кого угодно и в любых количествах, лишь бы пообещали продление Сонрая. Хотя бы Марию избавить от всего этого…

— Пусть войдет, — сказал он помощнику и поспешно заслонился схемой.

— Здравствуй, Главный Организатор! — обыденно сказала Мария, словно встречалась с ним ежедневно. — Да не оставит тебя Разум!

— Здравствуй, Мария! Зачем ты добивалась приема?

— Можно сесть?

— Ты не торопишься? — с нарочитой вялостью спросил Методист.

— Мне надо поговорить с тобой! Больше мне не с кем поговорить.

— Не роскошь ли, вести в этом здании долгие разговоры? Если каждая…

— Я не каждая! Надеюсь, ты не забыл…

Теперь он долго и внимательно смотрел на нее — как все же хороша! Смелые, слегка раскосые глаза. И кажется, сейчас колыхнутся пепельные волосы — от ветра, от движения, от стремительности… Но тут же язвительно подумал: хорошо, хоть закон оставил за ними право рожать — больше женственности, развиваются…

— Так, я слушаю…

— Все-таки власть меняет людей, Ты еще не совсем похож на вождя, но все еще впереди…

— Ты выговариваешь, будто мы прожили вместе полжизни. Что за тон?

— Хорошо, к делу. Да поможет тебе Разум! Я обращаюсь к тебе, как обыкновенный член ОРП…

— Но в прошлом активистка, — поддел Методист.

— …вот с какой мыслью. Понимаешь, мне кажется, что у нас что-то не так, что-то неправильно. Прежде всего, нам не нужен Сонрай!

— Всем?

— Всем членам ОРП! Тебе, мне, моему мужу, твоей жене — никому! Аргументирую. Нельзя считать разумным то общество, жизнь которого основана на иллюзиях. Ведь Разум исключает всякую мистику, все, что лежит за пределами нашего сознания. Разве может цивилизованное государство существовать ради ложной идеи, ради комбинированного обмана из видений, тепловых наслаждений и прочей ирреальной чепухи? Такое государство обречено, потому что когда-нибудь люди устанут ждать, им надоест копить эти несчастные года продления, они захотят вновь простых земных наслаждений, чувств и страстей!

— Такова жизнь, — пожал плечами Методист.

— Но ради чего работаем мы?! Чтобы все это развалилось под напором диких нравов?! Чем Сонрай отличается от морга? Ведь это царство теней! Стоит отключить энергию, и Сонрай превратится в механизированное кладбище! А что, если как раз в это время я или ты окажемся там?! Слишком жестоким будет разочарование, и выдержит ли порядок — неизвестно. Выходит, наши усилия лишены смысла, раз конечный результат столь уязвим. Вот что не дает мне покоя.

— Что же ты предлагаешь вместо любимого всеми Сонрая? Почему он всех устраивает, а тебя вдруг нет?

Щеки Марии зарозовели, пушок над губами слегка потемнел… “И такой женщине отказано в страстях! Такое лицо будешь помнить долго…” — подумал Методист.

— Я ничего не могу предложить взамен, я просто выражаю опасение. Каково было бы увидеть построенный тобою дом разрушенным не ураганом, не ветром, а соседом, которому этот дом разонравился? Должна же я защищаться!

Организатор хрустнул пальцами, сцепил ладони на затылке и развалился в кресле.

— Удивляюсь, почему тебя и в молодости, и сейчас так задевают проблемы государства?.. Ведь еще при образовании ОРП было определено, что женщинам нет доступа в сферу управления. Вы более эмоциональны, порывисты, к тому же, теряете время на роды, на раз личные переживания.

— Думать никто не запретит…

— Отчего же, — распрямился Методист. — Если мы смогли запретить браки по обоюдному желанию, если у нас достаточно терпения и воли жить с людьми, которых нам находит компьютер, то, будь уверена, у государства хватит силы заставить всех думать одинаково! Для меня эта задача практически решена, остались разве что мелкие личные соображения.

— Мы станем одинаковыми? Один мозг, расфасованный на миллионы?

— Почему бы и нет! Когда-то тебе нравилось маршировать, ты упивалась тем, что под твою ногу подстраиваются тысячи чужих ног! Так пусть теперь под мой мозг подстраиваются миллионы! Вижу, тебе это не нравится.

— Сейчас я хочу одного — выполнить поручение ОРП и обогатить нашу промышленность еще одним безмозглым рудокопом.

Методист поморщился.

— Но раз Сонрай тебя не прельщает, можно освободить тебя от почетной инкубаторской миссии. Любая женщина за три года продления рада будет занять твое место.

— Я согласна исполнить поручение и без обещанной награды… Меня возмущает другое: почему под любое стоящее дело мы подкладываем Сонрай и только Сон-рай? А долг? Где долг сознательного члена ОРП?1 Ты прикажешь — я рожу, если это в интересах государства! И для меня достаточно сознания того, что я хорошо исполнила свой долг. Вот мой Сонрай!

Методист с непонятной грустью посмотрел на Марию:

— Послушай, а если я прикажу тебе отказаться от этой затеи и возвращаться домой? Если я скажу, что это твой долг, ты согласишься?

Мария в недоумении выгнула бровь, повела плечами:

— А чем я хуже остальных? Для ОРП я готова на все!

— На все? — вкрадчиво спросил Организатор. — А могла бы ты послать своего сына в рудники на Орлином плато?! Через полгода там теряют рассудок… Могла бы? Да, ради высших интересов ОРП!.’. Я все оформлю! Сколько ему лет?

— Скоро семнадцать…

— Годится! Как раз то, что надо! Итак, ты согласна?

Методист подался вперед, сжав угол стола: у него еще оставалась надежда.

— Согласна! — Мария тряхнула головой, словно отбивалась от его взгляда. Организатор осел в кресле и долго молчал.

— Ты страшный человек, — устало сказал он. — Какое право ты имеешь решать судьбу своего сына? Ведь он живой!

— И он пойдет на все ради высших интересов! — защищалась Мария. — Мы так воспитаны. Очень странно, что тебя не устраивает моя решимость. Тебя, Главного Организатора!

— Но тебя тоже не устраивает мой Сонрай, — отмахнулся Методист. — Это подозрительно, когда что-то всем нравится, а одна особа выражает протест. Может, ты собираешься возглавить еще одно мятежное движение, только в масштабах всего ОРП?

— Я ожидала другого разговора, — встала Мария.

— Я тоже надеялся… Тебе никто не разрешал вставать… Ладно-ладно, ты свободна… Кстати, где твоя повязка с перечеркнутым сердцем? Ты сохранила ее?

— Она помещена в Музей прогресса.

— Сними, наконец, ее с глаз — вот мой совет. И уходи, я устал.

Память обычно не подводила ее, но сейчас, проходя по коридорам, ей никак не удавалось восстановить весь диалог полностью, в интонациях, репликах. “Это от волнения, — подумала Мария. — Я волновалась… Что происходит с ним?.. А со мной разве ничего не происходит?.. Нет, с нами что-то случилось…”

VIII

Ждала, казалось, целую вечность.

Старинный углубленный плафон напоминал формой детскую ванночку, молочный свет выплескивался на потолок, но плохо освещал углы вытянутой палаты. Мария потуже затянула пояс халата: казенная одежда не согревала, а за окном долдонил монотонный дождь.

Странно, и в этом деле ей удалось выделиться, начать первой, хотя от воли ее жребий нисколько не зависел. Напротив, сейчас она с удовольствием уступила бы первенство любой. Все эти дни и ночи Мария думала о намерении Методиста избавить ее от участия в предстоящем деле, и только сегодня, кажется, начала догадываться о причине.

Он проницателен, он понял, что она брезглива, и постарался уберечь ее. По старой дружбе, так сказать, а может, из жалости. Она терпеливо доискалась и до мотивов другого решения Методиста: почему он привлек к делу именно бывших активисток… Только вот все ли поймут мстительное коварство его памяти?.. Не очень-то приятно было думать о низком в характере Главного Организатора. Зря она обольщалась его надуманным образом, воображаемым идеалом вождя. И здесь иллюзии…

Вошли, без стука. Массивная ухватистая сестра указала приведенному место и напомнила Марии:

— Не забудь о кнопке над изголовьем. Чуть что, сразу звони! Будьте благоразумны. Этот экземпляр выбран нами специально для начала…

За сестрой закрылась дверь. Мария, опершись о подоконник, взглянула на доставленного. Он был достаточно крепко сложен, костист и длиннорук. Только стриженая клиновидная голова напоминала о его неполноценности. Перехватив его пустой взгляд, Мария спросила:

— Почему тебя остригли наголо?

Мужчина встрепенулся, вник в сказанное и закатил глаза, силясь, видимо, понять — как же он острижен. Быстро затянув расслабленный было пояс, Мария отвернулась к черному окну.

“Соберись, — не приказала, а попросила себя. — Только такого позора тебе не хватало… Всем нужен пример. Это твой долг. Понимаешь, долг!.. Ах, Методист, Методист… — и решилась: — Все, начинаем. Это ведь быстро…”

А он не церемонился. Быстро насытившись, расположился спать здесь же, на топчане, где приготовили ложе на двоих.

IX

Дождь плакал всю ночь, утром проступило серенькое, какое-то виноватое небо. Печально никли нищенски оголенные деревья, лишенные последних листьев.

Марии разрешили принять душ, и хотя боль тупо пульсировала в висках, она попросилась в холл, где работали женщины, где можно было ощутить сочувствие

— Вот эго партнеры! На ней же лица нет!

Неуместный возглас кто-то заглушил шипением, вновь стало тихо. Мария заметила, держа голову прямо:

— Эти ребята не очень уравновешенны. Он чуть не убил меня.

К ней придвинулась Эльза и с усмешкой рассмотрела отечное лицо.

— У тебя была кнопка над головой, надо было звонить! — И пообещала: — Я своего сразу же свалю аперкотом, пусть только шелохнется. Эльза себя в обиду не даст! Кстати, зря ты, Мария, надеешься, что твой Молибден, или как его там, родится первым из всей партии. У меня секрет. И мальчишку, и девчонку я родила семимесячными! И ничего, разумные особи, давно, правда, их не видела, дел по горло. Так что мой Молибден получит номер первый и по праву возглавит всю эту сумасшедшую бригаду, когда вырастет!

Женщины заулыбались, выражая свои симпатии к простоте суждений Эльзы.

Вошла сестра и кивнула Марии: пора лечь.

— Что это за балахоны? — спросила Эльза. — У них нет рукавов.

— Это для ваших новых друзей. Они иногда чересчур подвижны.

— Мария знает, — подмигнула Эльза. — А какой толк от истукана? Расшевеливай его… Много чести!

— А почему их коротко стригут? — вспомнила Мария. — Волосы для чего-то нужны?

— Это что, тебе вчерашний так сказал? — удивилась сестра. — Стрижем их наголо, чтобы реже подстригать.

— Марии нравятся мужчины с пышными прическами, — встряхнула головой Эльза.

У Марии зашумело в ушах, она не расслышала конца фразы, только увидела, как все засмеялись. Сестра ввела ее в палату и привычным кивком указала место.

X

Вернувшись домой, Мария долго держала Роберта в неведении о подлинной цели вызова в столицу, хотя понимала, объяснений не миновать. Не однажды, раззадорив себя, она порывалась было открыться, но ей стало знакомо чувство стыда, замешенное на женской гордости: надо же, ей не нашли иного применения, кроме как стать наложницей для полоумного!..

Но бывала она и прежней, уверенной в себе, отринувшей всяческие малодостойные сомнения. Она пеняла себе за слабость и малодушие и была воинственно готова хоть на площадях оповестить о снизошедшем на нее государственном доверии. Впрочем, зыбкость ее патетического вдохновения давала о себе знать, Мария мучилась. И у безотчетно решительных натур случается такое, когда все подавляющая воля влачится за беспощадно обнажающим умом.

Роберт присматривался к Марии с каким-то удовольствием, следил, как за обновленной, неузнанной. Наконец завел разговор, ожидая откровений.

— Удивляюсь, куда подевался твой прагматизм? Рассеянна, блаженная улыбка… Вчера ты с таким умилением созерцала группы малышей, словно сама впала в детство. Может быть, навестим наших, ведь так давно не виделись? В Центре мне всегда вспоминается молодость.

— Ты уверен, что они истосковались? Да им просто некогда думать о нас! А мне достаточно того, что они здоровы и приготовлены к жизни.

— Но это же твои дети, Мария! — укорил Роберт. — А вдруг у них неприятности?..

— Тогда позвонили бы… Слушай, что с ними может случиться, какие неприятности! Они такие же, как все, не хуже и не лучше, не глупее и не умнее…

— Но это наши дети, и мы обязаны принимать хоть какое-то участие в их жизни! Иначе можно докатиться до абсурда: рожать и тут же сдавать, как продукцию, контролерам для выбраковки.

— Перестань! — Мария зло взглянула на него: неужели знает?

— Нет, с тобой что-то происходит, ты теряешь всякий контроль над собой… Если дети тебе безразличны, то не выказывай этого, соблюдай приличия. Даже зверь выделяет свое детище из всего стада, сколько бы лет ни прошло.

— Выходит, я хуже зверя? Но если рассудок выше всяческих чувств, родительского самодовольства, так что же, ради потомства мне отказаться от всего разумного?!

— Не впадай в крайности, — поморщился Роберт. — Логика крайних суждений всегда ущербна и не доводит до добра.

— Странно, что компьютер выбрал мне в мужья именно тебя. — Давно ей хотелось сказать об этом. — В тебе столько сентиментального, разжиженного… Я ведь знаю, что ты читаешь беллетристику прошлого.

— Вся литература осталась в прошлом, мы сами отказались от нее.

Ожидала, что Роберт заволнуется, засуетится, раз его тайна открылась, но он только улыбнулся и продолжал рассматривать свои ногти. Она ощутила потаенную зависть к его уверенности, хотелось колоть и колоть, увидеть смятение на этом умном лице.

— Да, компьютер, конечно, ошибся! Ты мягкотел, какой-то рыхлый весь. Ты, наверное, в мыслях очень похотлив, а?

Он засмеялся, весело глянул на нее, опять с превосходством:

— Нет, я мыслю вполне благопристойно, Мария. О ком мне думать, кого желать? Вы же все стандартны, как инкубаторские..

— Зато вы — оригиналы! — чуть не задохнулась она от злости. — Один скрытно упивается литературой, другой злопамятен, как…

— Это кто же другой? — удивился Роберт.

— Главный Организатор! Да, я встречалась с Методистом, мы старые друзья. Он не может простить, что однажды я уложила его одним ударом.

— И он вызывал тебя, чтобы дать сдачи?

— Пусть бы попробовал! Меня не так-то просто одолеть! — и тут же вспомнила о том недоумке… — Кстати, он предлагал нашему сыну добывать молибден на Орлином плато. О-очень большой Сонрай!

Роберт рассеянно смотрел на свои ладони, потом медленно поднял голову: сейчас он был готов на все.

— Спокойно! — Мария отодвинулась. — Я не хуже тебя знаю, что такое Орлиное плато и какой там сумасшедший ветер! Я отказала!

Отвести взгляд было нельзя. Надо было что-то говорить.

— Тебе скоро должны сообщить, для чего нас вызывали… Дело в том, что генетики испытывают… Ну, скажем, такую модель, в которой закодирована гениальность.

Роберт отвел глаза: кажется, собственный сын занимал его больше, нежели производство гениев. Она ждала.

— Это что же, Адам и Ева из пробирки?.. Да, разум способен на все… И ты согласилась?

— Это мой долг! — выпалила Мария. — Не было ни одной отказавшейся! Я должна выполнять все, что поручит ОРП!

— Хватит-хватит! Я не сомневаюсь в твоей преданности ОРП! Я даже не спрашиваю, была ли эта модель ходячей или какой иной!..

— Потому что тебе это безразлично!

Он стоял у двери, обернулся:

— Нет, Мария. Просто я уверен, что ты способна на все…

Когда-то подобная фраза льстила ей.

Роберт замкнулся в себе, обменивались только репликами. Ей еще три месяца надо было ходить на работу, но лишь теперь поняла Мария, как мало одержимости в ее занятиях глубинами океана, насколько безразличны ей технические изыскания, гипотезы, проекты. Тяготилась и с тоской думала о том, что и после всего, что предстоит, надо вновь возвращаться сюда, вновь изображать деловитость и пытливую находчивость.

А новая жизнь все разрасталась в ней. Пришла легкомысленная способность грезить о чем-то неосязаемом, аморфном, но столь сладостно-влекущем. То она мыслями на каком-то острове, где все дико, первобытно, и она повелевает, и к ней ластятся гладкие звери, а ее дети теребят грудь… То увлекает Марию странствие по неизвестным дорогам: грязь выдавливается между пальцами ног, грубое сукно балахона трет колени, кто-то с двух сторон тянет за подол, но она продолжает идти… Видения серых несчастных городов, зловоние, кого-то сжигают на площади, и собаки с длинными мордами смиренно ждут, пока околеет задавленная каретой их соплеменница…

Стоило очнуться, и пробирал страх: откуда, откуда такое помнит Мария? Как она могла помнить то, чего с ней никогда не было, о чем не думала прежде и вовсе не знала? Разве уже жила когда-то?..

“Я схожу с ума, — ужасалась она, но страх не преодолевал безразличия, наоборот, манила бездна, в глубине которой возникали странные видения, лица, запахи, боль и сладострастие. — Пусть! Пусть! Никто не хочет понять меня, эти фанатики уже в Сонрае! И дети рвутся туда же, в этот крематорий наслаждений…”

Словно все ниже и ниже опускалась она в колодец одиночества. Свет наверху тускнел и отдалялся. И тут внезапно так захотелось увидеть детей, потрогать их кожу, что она, не мешкая, решилась. Срок свидания, правда, уже миновал, но она надеялась пробиться: кто может воспрепятствовать матери?! Уже собралась, блаженно удерживая улыбку, нагнулась бережно, чтобы, обуваясь, не потревожить этого, нового, и не сдержала стона. Как же она покажется детям, ведь беременность уже заметна? Как объяснить им? И зачем? А вдруг будут подозревать, иронизировать?.. Это же такие жестокие существа, они ни за что не примут своего собрата. Они отторгнут даже родное.

Одна.

Но по вечерам и ночам, как наваждение, думалось только о нем, а он, оказывается не терпел печали. Чем настоятельнее повелевала ею новая, зародившаяся в ней жизнь, тем слабее угнетало одиночество. Разве она одна, когда он понимает ее, сочувствует и требует спокойствия? Ах, господи… Она клала руку на живот, надавливала чуть-чуть, и тотчас же ответно и раздраженно толкали. Здесь у него ножка, — умилялась она и утирала ладонью глаза: какой стала, что он сделал с ней!

Чувство обреченности сменялось холодным цинизмом. Конечно, своей ненормальностью он влияет и на нее, превратил в киселеобразную плаксивую самку, парализовал волю. Ничего, ждать осталось недолго. Пусть ворочается, пусть бьется…

Но циническое не могло устоять перед торжествующе-трагичным таинством сотворения человека.

XI

Эльза оказалась провидицей — опередила. Правда, родился восьмимесячный ребенок. Малыш имел нормальную реакцию, никаких отклонений у него не замечалось. Но Эльзу Мария нашла совершенно иной. Она изрядно пополнела, с лица еще не сошла припухлость, присущая роженицам. Чем бы она ни занималась, — меняла пеленки или кормила ребенка, — на нее вдруг находило глубокое оцепенение, взгляд терял силу, словно она прислушивалась к какому-то тревожному, властному зову из недр земли, как это бывает у животных перед землетрясением. Лишь любуясь сыном, Эльза становилась прежней, иронично-доброй и чувствительной.

— Нет, ты посмотри, что он натворил! — восхищенно-счастливая, она показывала на стену, где еще не просох пунктирный след. — И меня описал, негодник! Что гы-гы! Тебе смешно, да? Ему смешно, посмотрите-ка! Ну-ка, покажем Марии, какие мы рослые. Во, пятьдесят пять сантиметров!.. Ой, а это что за пупырышки?! Замерз, маленький! Не хнычь, не хнычь… Сейчас мама Эльза тебя укутает, даст молочка и бай-бай… Вот так нам будет теплее…

Малыш неистово принимался сосать, тыкаясь ручонкой в грудь. Он торопился, словно у него могли отнять этого большого мягкого человека, дарующего молоко. Он сытно заурчал, стал ленивее и заснул. Эльза игриво приложила палец к его губам и осторожно положила младенца в кроватку. С горьким наслаждением она полюбовалась им и сказала:

— Я плохо сплю, все думаю о его судьбе… Ты представляешь, что их ждет? Ужас, ужас… Через несколько дней собираются отнять…

— Послушай, а нельзя упросить, чтобы хотя бы первые полгода мы опекали их? Ты узнавала?

— Говорила с директором, он непреклонен. Уже создали специальный интернат для наших, там свое обслуживание, программа и все прочее. Здесь доктор ничего не решает.

— Не плачь, Эльза. Не показывай слабости…

— Мне все равно… — Она резко отвернулась к окну. — За своих старших я никогда не волновалась. Что с ними могло сделаться даже без матери?.. А что будет с ним, с этой крохой?.. Если бы я знала, какое раскаяние ждет — ни за что не согласилась бы тогда! Пойми, они вырастут, все поймут и проклянут нас самыми черными словами… И никакого покоя нам уже не найти, никакой Сонрай мне не нужен! В конце концов я попытаюсь устроиться в тот интернат, чтобы быть всегда рядом…

— Никто этого не разрешит, у тебя своя специальность, свой долг.

— И ты думаешь, после всего этого я смогу по-прежнему работать? Да меня уже ничто не волнует, кроме этой несчастной жизни, в появлении которой виновата я! Ладно, даже с этими угрызениями можно сладить, ведь меня заставили… Но есть что-то такое, что невозможно сказать словами… Я не смогу без него, я не вынесу! Ну для чего мне жить, для чего?! Ждать этого идиотского Сонрая? Да я согласна отдать все накопленное для Сонрая ради одного дня, который проведу с ним!

— Эльза, я пойду, надо лечь, а то он ворочается. — Мария встала. — Ты не плачь, разум может все. Надо думать, что нам делать…

Эльза безнадежно махнула и, задохнувшись всхлипом, бросилась на постель.

“Он должен понять, — твердила Мария. — Кроме него никто… Успокойся, мой маленький, тише… Я должна найти выход, я должна… Я поговорю с Александром… Он может все, у него вся власть!.. Александр, я буду ползать в твоих ногах, только оставь его, он пропадет без меня, Александр!.. Тише, малыш, я думаю… Все зависит от одного человека… Он будет издеваться над моей слабостью, я недостойна общества… Пускай, ничего… Главное, найти спасение… Какая я все же обыкновенная, сколько во мне слабости… Ничего, малыш, он добрый, он поймет… Ты добрый, Александр?.. В тебе есть милосердие?..”

Доктор не разрешал, она швырнула в него чьей-то кардиограммой.

Доктор доказывал, что никто не осмелится соединить ее с самим Главным Организатором, и заслонял локтем телефон.

Она попыталась укусить его.

Он встал у стены: психиатру ли удивляться припадкам и агрессивности? Посмотрим, что у нее получится…

— Мы не имеем права соединять пациентов с такими лицами, нам запрещено.

— Он сам разрешил мне обращаться в любое время, скажите — Мария из десятого мегаполиса!

— Нам запрещено, положите трубку!

— Скоты! Он загонит вас на Орлиное плато! Эй, эй!..

Психиатр погладил ее по рукаву, легко подталкивая к двери. Про себя отметил: невменяема.

На следующий день она, тихая и подобострастная, пыталась задобрить его улыбкой.

— Видите ли, у меня идея особого государственного значения, о которой немедленно должен знать Главный Организатор. Я могу умереть, государству будет урон…

— Передавать какие-либо идеи запрещено! Изложите письменно!

— Но предварительно я должна поговорить с Главным…

— Запрещено!

— Изверги! У вас нет сердца, у вас нет души!

Она колотила по аппарату, врач едва унял ее и вывел из кабинета.

Прошли сутки, психиатр ждал и слегка нервничал. Все же она пришла. На ее лице угадывалась надежда. Он сжалился, он взялся за аппарат, но она покачала головой и указала на него. Он занервничал сильнее: разговаривать с такой персоной, как Методист, ему еще не приходилось.

— В моей клинике проводится важный эксперимент, нужно кое о чем срочно сообщить Главному Организатору… Да, он разрешал лично. — Врач утер испарину на лбу. — Нет, государственных секретов не будет… Хорошо, жду…

Краем глаза он следил, как мелко подрагивают ее руки Она то и дело притрагивалась к животу.

— Разум всесилен! — встрепенулся психиатр. — Я возглавляю клинику, здесь будут роды… Нужно поговорить с Главным… Но обстоятельства чрезвычайные, я могу доложить только ему лично… А когда?.. А связаться с ним никак нельзя?.. Передать?.. Видите ли, пациентки ведут себя… Хорошо, я изложу письменно… Передайте, что Мария из десятого — он знает ее лично… Понял-понял… Виноват… Разум востор…

Ее руки массировали живот, она закусила губу до крови, слезы скатывались к уголкам рта.

— Схватки?

— Рано… Пройдет. Где он? — Мария слизнула с губы кровь.

— Отбыл в творческое уединение, местонахождение засекречено. Чем он тебе поможет? Чего ты добиваешься?

— Не отбирай его у меня, — она униженно тронула его руку. — Ты же добрый, ты понимаешь… Я сбегу и спрячусь после родов…

— Зачем он тебе? Через год уже будет видно, что он ненормальный.

— Ну и что?! Пусть! Бедненький должен иметь мать, — разве тебе не жалко его?

— А кто будет добывать через двадцать лет молибден? Ты забыла главную цель.

— Не-ет, — хищно улыбнулась она. — Вы его не получите. Он не будет добывать молибден! Я не отдам его никому! И если вы тронете, то Александр уничтожит всех вас, он отомстит…

— Кто такой Александр?

— Только тронь, тогда узнаешь, — отступала она к двери. — Он отправит тебя самого в рудники. Только попробуй…

Она вышла, врач включил селектор.

— Сестра? Присматривайте за Марией. На всякий случай приготовьте хинин, будем провоцировать досрочные…


Мария немного полежала, потом подошла к окну и подергала решетку. Она попробовала оторвать коротенький плинтус у шкафа, но сил недоставало. Тогда она решила разбежаться от окна и удариться животом в дверь, но ребенок в страшно, предчувствии разбушевался, и она снова легл. А что, если упросить Эльзу, поясом от халата? Не согласится… Но она все же поднялась и пошла к Эльзе.

Из палаты стремительно вышла сестра и развернула Марию.

— Туда нельзя — инфекция! Что-то с ребенком. Иди к себе!

Сестра махнула кому-то и вновь вошла к Эльзе. Мария услышала плач малыша и стоны Эльзы.

— Он же голоден, дайте покормить! Отойди, гадина! Не подпущу!

Два увальня-санитара оттеснили Марию и распахнули дверь. Эльза завизжала, ребенок зашелся в кашле.

— Давай шприц-пистолет! — командовала сестра. — Да не этот! Который для психов!

— Не подходи, убью!

— Ну что вы встали?! — ругалась сестра. — По моей команде — раз, два…

Мария прошла мимо распахнутой двери и завернула за угол. Вестибюль был пуст в этот предвечерний час. Она нажала кнопку лифта, дверцы раздвинулись. Последним был семнадцатый этаж. От стремительного движения ее затошнило, она испугалась, что сейчас схватит и ей не успеть. Ранка на закушенной губе кровоточила. Лифт остановился, она вышла в небольшой холл. Стекла были толстыми, она поискала, чем можно ударить. Ткнула кулаком — бесполезно. С высоты виделся багряный край неба, студеный свет его был полон холодом ледников.

Мария отыскала выход на пожарную лестницу, но марши, уходящие вниз, примыкали друг к другу почти без зазоров, в сквозную щель даже не видно было дна этого здания. Зато лестница уходила наверх, на крышу, и выходной люк туда был предусмотрительно не задраен, потому что, по мысли пожарных, спасение в случае чего можно было искать и на крыше…

Как же холодно и ветрено наверху!

Мария подошла к ограждению, за которым небольшой приступок кровли оставлял еще шанс для зыбкого балансирования. Но сам оградительный парапет был невысок, и Мария, поддерживая нестерпимо напрягшийся живот, затравленно посмотрела на ставший темно-сизым тревожный окоем небес, поглотивший солнце. И такая вселенская, мучительно-тяжкая тоска сместила сердце к горлу, что от животного испуга Мария рывком бросилась через барьерчик, и огромный ком человеческой боли и страдания взорвался криком над мертвенно-серым скопищем зданий.

И стало темно.

Олег Чарушников НА “ОЛИМПЕ” ВСЕ СПОКОЙНО

Сатирическо-фантастическое повествование о жизни одного завода, состоящее из пяти историй

В повествовании действуют, появляются и упоминаются:

Зевс (тучегонитель, громовержец и пр.) — директор завода “Олимп”, не хозяйственник, бог.

Дамокл — фрезеровщик цеха мраморных изделий. Регулярно перевыполняет сменно-суточные задания.

Геракл — кандидат в боги 3-й категории. Очень сильный руководитель.

Цербер — стрелок военизированной охраны. Проявляет тройную бдительность.

Дионис — бог-референт.

Ахилл (быстроногий) — герой. Постоянно входит в курс дел.

Сизиф — грузчик. По душевным склонностям — несун-рецидивист.

Гермес — бог по особым поручениям, ведает на “Олимпе” снабжением и комплектацией.

Мидас — сменный мастер тарного цеха. Крайне выдержанный древний грек.

Фемида — заведующая лабораторией, председатель товарищеского суда. Строгая женщина с весами. Не курит фимиам никому.

Аполлон — бывший руководитель заводской художественной самодеятельности “Олимпа”, ныне на пенсии. Не появляется.

Пенелопа — завсектором НТК, женщина порядочная и верная.

Одиссей — инженер по внесению корректировок. Тоже хороший человек.

Директор клуба им. Аполлона — рыбак; ходит в маске, кажется, пишет…

Агамемнон — главный конструктор “Олимпа”, руководитель-тиран.

Телемак — лаборант ИТК.

Редактор — глава многотиражной газеты “Боги жаждут”. Автор многих славных гекзаметров о передовых методах труда.

Поликрат — заместитель громовержца по капитальному строительству. Самый счастливый человек на “Олимпе”.

Афина Банковская — финансовый работник. Не появляется.

Сфинкс — любитель загадывать загадки. Не упоминается.

Пегасы, бухгалтеры, рабочие основных и вспомогательных профессий, музы и др.

История первая ТРУД СИЗИФА

В конце рабочего дня Сизиф решил немного прогуляться по служебной территории. Лавируя между штабелями ящиков, он обогнул склад ГСМ, закопченное здание кузнечного цеха и вышел на аллею им. 10-летия. Устроившись на лавочке, Сизиф некоторое время рассеянно любовался высотным храмом заводоуправления, прислушиваясь к отчаянному стуку молотков, доносящемуся из тарного цеха.

В конце аллеи, припадая на правую ногу, показался Ахилл. Несмотря на хромоту, он ни на минуту не терял геройской осанки и смотрел, как всегда, гневно. Сизиф, верный привычке не мельтешить перед глазами начальства, ушел от греха подальше. Проходя мимо ворот центрального склада, он дружелюбно подмигнул Церберу, ибо старался поддерживать корректные отношения с работниками охраны.

— Здорово, глазастый! Как служба-то? Несешь, не роняешь?

Страж ворот бдительно нахмурился:

— Несу, несу…

Цербер сидел под броским объявлением, гласившим: “Олимповцы! Записывайтесь на курсы игры по классу шестиструнной кифары!”. Такими объявлениями был обклеен весь завод, что весьма оживляло суровую производственную обстановку.

— Несу. Чтоб, значит, такие, как ты, ничего не выносили… Чего размигался тут? На старое потянуло?

— Неприятная ты все-таки личность, — заметил Сизиф. — Посадить бы тебя на цепь, всем спокойней было бы…

— Ладно, проходи, не задерживайся. Иди-иди отсюда!

— Иду-иду, родимый…

Сизиф, не задерживаясь, проследовал на заводскую свалку, где притаился за кучей бронзовых опилок. Дождавшись темноты, он сдвинул кучу в сторону, извлек из ямы заранее спрятанный кусок розового мрамора и покатил по направлению к заводскому забору.

Сизиф толкал камень перед собой, с удовольствием воображая, как будет торговаться с покупателем — шмякать кепку оземь, делать вид, будто рвет на груди хитон, обижаться и выкрикивать: “Да ты разуй глаза-то! Товар какой! Из такого куска экскаватор с ковшом высечь запросто, а не то, что голую богиню, без головы да без рук!”.

Над служебной территорией висела тихая древнегреческая ночь. Сизиф сноровисто катил камень к дыре, которую проделал в заборе еще загодя.

Из-за угла выглянул Цербер, по причине бессонницы совершавший обход вверенного участка.

Сизиф покатил камень быстрее.

— Стой! Держи его! Стой, кому говорят! — над территорией раскатилась оглушительная трель сторожевого свистка.

Сизиф рванул к забору на третьей скорости…

Если бы камень не застрял в узкой дыре, ничего бы не было — на улице похитителя дожидалась колесница заказчика. Но в спешке камень застрял, и дальше был товарищеский суд.

Вела заседание бессменный председатель суда Фемида. Эта строгая женщина заведовала лабораторией измерительной техники и никогда не расставалась с любимыми весами.

Сизиф, очень серьезный, сидел на отдельном стуле, глядя поверх голов. Сознание нелегкой ответственности сквозило в каждой складке его синего служебного хитона.

Сначала хотели хорошенько ударить несуна драхмой Но Сизиф укоризненно покачал скорбной главой.

— По детишкам бьете, — сказал он. — На меня в бухгалтерии два исполнительных листа лежат. За что вы деток-то? Нехорошо.

Поступило предложение выгнать несуна к чертям собачьим по 33-й статье.

— А детишки? — отозвался Сизиф.

Фемида распорядилась закрыть окна, так как грохот молотков из тарного цеха не позволял сосредоточиться.

Тут поднялись представители цеха мраморных изделий.

— Мы, — заявили представители, — глубоко осуждаем нашего бывшего товарища по работе Сизифа!

— Таких, как он, — гневно потребовали представители, — надо поганой метлой изгонять из наших рядов!

— Мы, — подчеркнули представители, — безгранично презираем нашего бывшего товарища Сизифа, просим не наказывать его и передать коллективу цеха на поруки для перевоспитания. Чтоб впредь неповадно было!

— Правильно, — сказал бывший товарищ Сизиф. — Это по-нашему.

— Опять на поруки, — крикнули из зала. — Он у вас вроде грудничка, с ручек не сходит!

— Мы… — начали представители цеха мраморных изделий.

Фемида распорядилась открыть окна, потому что из-за духоты невозможно плодотворно работать.

— Еще будут предложения? Поактивнее, поактивнее давайте.

— А вот заставить бы его этот самый краденый камень вверх-вниз по горе таскать — это да! Другим, для примера! — крикнули из зала.

Поднялся одобрительный шум Фемида подняла строгую бровь и покачала чашечными весами.

— Э! Э! — подал голос подсудимый. — Погодите! А платить как будут? По-сдельному?

— Ах, тебе еще и платить?! — возмутились в зале.

— А вы как думали? Я, значит, личным примером, а мне шиш? Дудки! Не пройдет! Что за методы?!

Но весы Фемиды уже качнулись в последний раз. Участь несуна была решена.

…Свой камень Сизиф катал строго по КЗОТу — пять дней в неделю с перерывом на обед. От сверхурочных отказался наотрез. Служебные сандалии быстро рвались, и на общих собраниях Сизиф часто выступал по этому поводу, с гневом и болью обрушиваясь на бюрократов, засевших в отделе охраны труда.

Своей новой работой он был доволен: свежий воздух, всегда на виду… Между прочим, Сизиф катал по склону кусок пемзы, украденный на центральном складе и выкрашенный под мрамор. Платили ему по-среднему.

История вторая ВЕРНОСТЬ ПЕНЕЛОПЫ

Ранним утром в заводском сквере им. 10-летия сидела молодая женщина приятной наружности в аккуратно выглаженном белом хитоне и модных сандалиях. Лицо ее было обращено вдаль и выражало такую печаль, что проходивший мимо Сизиф счел своим долгом сказать что-нибудь ласковое:

— Не печалься, тетка, не грусти. Не вешай, тетка, нос на квинту!

И укатил дальше свой камень, только что полученный на центральном складе. (Сизиф всегда сдавал камень на ночь под охрану, чтоб не сперли).

Печальные размышления женщины в модных сандалиях были прерваны приходом бригады такелажников отдела снабжения и комплектации, начавшей ломать склад веников.

Вениковый склад ломали уже в третий раз. Впервые это случилось двадцать лет назад, когда завод готовился к Своему юбилею. В честь знаменательной даты посреди предприятия был разбит сквер и проложена аллея имени 10-летия “Олимпа”. На торжественном открытии сквера отличился только что созданный народный хор муз, исполнивший под аккомпанемент кифар величавую кантату “Миллион алых роз”.

Однако никаких роз, вопреки первоначальной задумке, в сквере сажать не стали (это обошлось бы примерно как раз в миллион). Ограничились высадкой маленьких березок, выкопанных в соседней роще вместе с громадными четырехугольными кусками земли.

В первый же год заводской сквер наглухо зарос лебедой и осотом. Березки совершенно не прижились, чахли среди бурного разнотравья и превращались в голые прутики. Однажды утром Зевс, по обыкновению делавший пробежку рысцой по предприятию, заметил это безобразие и, сказав: “А эти прутики мы уберем, нечего тут вид портить!”, начисто прополол газоны. После этого в сквер повадились было ходить конюхи из транспортной службы, косившие сено для своих подопечных, но отдел снабжения захватил территорию, снова возведя склад веников.

Возрожденный склад быстро оброс подсобными строеньицами — навесиками, сараюшками и амбарчиками. Тарный цех заставил остальную площадь штабелями готовой продукции, и доступ в сквер прекратился на десять лет.

В преддверии двадцатилетнего юбилея “Олимпа” вениковый склад вместе с подсобными сараюшками опять снесли. Перпендикулярно старой аллее была проложена новая — имени 20-летия завода. Народный хор муз под руководством директора клуба очень хорошо исполнил на торжественном открытии оду “К бабочке” (“А бабочка крылышками — бяк-бяк-бяк…”). Но ни бабочек, ни мотыльков в сквере завести не удалось, потому что снабженцы необыкновенно быстро восстановили свой склад вместе с подсобками, а тарный цех возвел такие бастионы ящиков, что на обеих аллеях царил вечный полумрак.

Теперь бригада такелажников явилась ломать вениковый склад в третий раз — приближалось тридцатилетие “Олимпа”. Ломали, впрочем, с бережением. Гермес распорядился, через неделю после торжеств и прокладки аллеи им. 30-летия соорудить склад из тех же материалов. Веники под строгой охраной было решено хранить у сборочного цеха.

Женщина в модных сандалиях последний раз посмотрела в туманную даль, вздохнула и медленно направилась к храму заводоуправления, провожаемая сочувственными взорами такелажников. Об ее верности своим подчиненным на “Олимпе” знали все. Это была Пенелопа, ждущая своего Одиссея.


Пенелопа уже довольно давно руководила тихим сектором исправлений и текущих корректировок (ИТК) Штат у нее был минимальный: она, инженер по внесению корректировок, да лаборант с окладом почти условным.

Маленький коллектив заносил в документацию изменения и поправки, обильно поставляемые конструкторами и технологами. И те, и другие изощрялись, как могли. Если бы поток изменений прекратился хоть на неделю, логически получалось, что основное изделие наконец-то доведено до нужных кондиций. Тогда у начальства невольно возник бы вопрос: отчего же изделие так и не запущено в серийное производство? Кроме того, конструкторов и технологов могли бы переключить на новое сложное изделие…

Каждый старался внести хотя бы крохотное улучшение в конструкцию и технологию изготовления троянского коня — основного изделия “Олимпа”. Как только ожидаемый экономический эффект превышал пять драхм, составлялась заявка на рацпредложение. Естественно, что конструкторский отдел все время завоевывал почетные жасминовые тирсы за победу в смотрах-конкурсах на лучшую постановку рационализаторской работы. Еще естественнее, сектор ИТК трудился не разгибаясь.

Своим подчиненным, инженером по внесению корректировок Одиссеем Пенелопа была довольна. Жизнерадостный инженер обладал феноменальным даром мгновенно находить выход из любых бумажных хитросплетений, создаваемых падкими на тирсы конструкторами.

Все шло своим неспешным чередом, когда однажды в сектор позвонил непосредственный начальник Пенелопы — главный конструктор “Олимпа” Агамемнон.

— Пришла тут к нам разнарядка, — сообщил он без лишних предисловий. — Поедет твой любимчик на уборку оливок. Больно увертлив стал…

Агамемнон всегда считался на “Олимпе” грубым и надменным человеком, попросту — тираном. Пенелопа возразить не посмела…

Одиссея провожали всем коллективом, с нежностью и трепетом, словно он отбывал не на обыденные сельхозработы, а в опасный одиночный заплыв до Геракловых столбов и обратно.

Инженер уехал, а Пенелопа еще долго стояла у окна. Сердце-вещун остается вещуном и у женщин завсекторами тоже. Оно предсказывало долгую разлуку и не ошиблось.

По двору грузовой пегас перевозил очередную партию готовых статуй “Афродита с веслом”. На вершине горы шлакоотходов восседал на своем камне Сизиф — закусывал булочкой и кефиром (наступало время обеда). У подножия горы в состоянии творческой задумчивости расхаживал директор клуба им. Аполлона в повседневной трагической маске. Все было как всегда. Не хватало лишь Одиссея.

Пенелопа провела рукой по стеклу, поправила волосы и села за составление сводной годовой ведомости.

Через месяц пришла открытка от Одиссея.

“Убираем оливки, — сообщал он. — В первые дни убирал по два — три кило, но потом забастовал желудок. Пополнел, но не слишком. Рядом трудятся крепкие ребята, убирают за обе щеки. Привет! О.”

Спустя пару месяцев пришла новая весточка.

“Оливки — гадость! Больше их в рот не возьму. Приказом переброшен в заводское подсобное хозяйство на строительство коровника Молоко и сметана превосходные. Творог послабее… Помогал налаживать сепаратор (сливки). Пополнел. О.”

Пенелопа стойко держалась еще три месяца. Но когда блудный инженер прислал третье послание, завсектором не выдержала. Она ринулась прямо к Агамемнону.

Но тиран не дал и слова сказать.

— Раззявы! — бушевал главный конструктор “Олимпа”. — Что ты там навносила со своим Телемаком? Кони, кони!..

Пенелопа так растерялась, что даже пропустила мимо ушей неизвестно к кому относящихся “коней”.

— Господи, что случилось?

— А то, что работать надо! Вкалывать, а не рыдать по сотрудникам! Плакальщица… Восемь же градусов наклон шеи, четко написано! А Телемак что внес в документацию, видела? Сходи в сборочный, полюбуйся! Понабрали контингентик…

Пенелопа помчалась в сборочный. Всю площадку перед цехом занимали непринятые троянские кони — все как один с головами, повернутыми в обратную сторону. Казалось, они встрепенулись и разом оборотились назад поглядеть, что там такое произошло. Меж конями метался начальник сборочного, дрожащими руками пытаясь развернуть головы вперед. Гордые животные, сделанные из твердых сортов дерева, не поддавались. Рядом бродил начальник отдела сбыта и уныло бубнил представителю госприемки:

— Зато таких больше в вагон войдет. Больно придирчивы стали… Таким добром бросаться… Мы потом исправим! Приняли бы, а? С кем не бывает…

Пенелопа помчалась обратно к себе. Складки ее белого служебного хитона классически развевались на ветру.

— Берегись! — раздался откуда-то сверху истошный крик, и мимо со свистом пролетел камень.

— Очумела, тетка? — закричал с вершины горы Сизиф, случайно выпустивший камень из рук и теперь маскировавший испуг хорошо разыгранным недовольством занятого человека. — Опасная зона, куда прешь! Назад давай! Да не вправо, назад! Фу ты, влево ее понесло… Все уже, улетел камень, нету его! Во, улепетывает!.. Эй, тетка, сандалии потеряешь!

Пенелопа скрылась за штабелями ящиков.

— Ишь, как убивается бабочка, — сказал Сизиф самому себе. — И правильно. Одиссей — мужик стоящий, хоть и поесть не дурак. Ничего, женится — отощает…

Хмыкнул и полез вниз доставать свой камень.

После инцидента с конями обстановка в секторе ИТК стала нервозной. Ко всему, одолевали претенденты. На вакантное место Одиссея зарилось человек восемь.

Пенелопа стойко отбивала натиск.

— Место занято. Не понимаю, товарищи, на что вы рассчитываете.

— Если занято, где ж он тогда? — интересовались претенденты.

— Негоже, чтобы строчка пустовала!

Пенелопа терпеливо объясняла, что инженер Одиссей находится на временном отвлечении, санкционированном руководством “Олимпа”. Выполнит задание и вернется!

— Как же, дожидайтесь, — упирались претенденты. — Его еще на курсы механизаторов загонят. А местечко пустует!

Два раза приходили кандидаты с записочками от богов. Целыми днями в помещении толокся народ, шли шумные препирательства, хохот, склоки… Телемак распустился окончательно и филонил внаглую.

Пенелопа была глубоко порядочной женщиной, но, как и все смертные, записочек от богов боялась.

— Черт с вами! Закончу сводную таблицу — приму нового. А сейчас некогда.

Борьба тянулась до лета. Стиснув зубы, верная завсектором заполняла таблицу. Претенденты негодовали на вялые темпы, не догадываясь, что каждое утро Пенелопа тайно стирала записи, сделанные накануне. Полуготовая таблица лежала на столе, как белый флаг поражения. Но поднимать его Пенелопа не собиралась. Разобраться в итоговой сводке не смог бы никто…

Решающий удар был нанесен, как ни странно, самим Одиссеем.

Утром претенденты торжествующей толпой ввалились в помещение ИТК. В руках у них находилась только что полученная открытка.

“Согласно приказу вновь переведен на уборку оливок, — сообщал инженер. — Видимо, до самой осени. Худею. Ваш несчастный О.”

— По второму кругу пошел! — радовались претенденты. — Теперь он никогда не вернется. Засосало молодца! Пора нового принимать!

Плачущая Пенелопа устремилась в приемную тучегонителя.

Ей не повезло. Зевс был в минорном настроении.

— Дорогая, — произнес он с чувством. — Я все понимаю. Это наш крест, дорогая моя. Нужно нести его с достоинством…

Еще мальчиком мечтал Зевс о карьере крупного хозяйственника. Самозабвенно перечитывал он производственные романы, в коих трактовались вопросы о наспех пущенных комбинатах, недостроенных очистных сооружениях, передовых главных инженерах и могучих директорах — ретроградах старой закалки. В душе маленький Зевс давал клятву обязательно закончить очистные, никогда не зажимать конструктивную критику и, по возможности, чаще шагать по своей стройке твердой походкой, вырывая объект из прорыва…

Зевс вырос и стал директором строящегося промышленного гиганта. Детские мечты преданы не были. В первую очередь Зевс позаботился об очистных сооружениях, создав грандиозную систему отстойников, фильтров, выпаривателей и обеззараживателей. Очистные получились лучшими в Древней Греции, но на сам комбинат денег уже не хватило. Приехала комиссия, и Зевса посадили.

Посадили его директором небольшого завода “Олимп”. Молниевержец быстро заскучал, начал философствовать, подумывать о внуках и пенсии — короче, опустил былые крылья. Иногда он вспоминал о детских мечтаниях над романами о передовых главных и ретроградах-директорах, понимал, что прошлого не вернешь, нервишки уже не те, да и печень совсем как чужая…

В такой момент и пришла на прием Пенелопа.

— Житья не стало, — жалостно, по-бабьи простонала завсектором.

— Одиссея год не вижу. А работы невпроворот…

Самому себе Зевс жаловался охотно, но не любил, когда этим занимались подчиненные. Поэтому он встряхнулся и принял обычный тон.

— С вашими сотрудниками надо еще разобраться. Ставлю вас в известность, что Одиссей лежит в больнице с дизентерией. Объелся на оливках. Есть сигнал: объелся не случайно… Но об этом после. Какие меры вы, руководитель ИТК, предприняли для предотвращения ошибок, подобных недавно происшедшей?..

Пенелопа поняла, что пора выбрасывать белый флаг.

В назначенный день завсектором показала претендентам только что полученное изменение, подписанное лично Агамемноном.

— Тот, кто сумеет разобраться в этом, станет моим заместителем. Срок — один рабочий день.

Срочно кинули жребий. Первый претендент небрежно взял бумаги, сел за одиссеевский стол и просидел, закрыв голову руками, около трех часов. Когда подошло время обеда, его толкнули. Соискатель не шелохнулся. Телемак осторожно отвел его руки от лица. Оказалось, что претендент крепко спит. Разбудить сомлевшего кандидата смогли к концу рабочего дня.

На следующее утро за дело взялся другой кандидат. Этот оказался совсем слабак и уснул в четверть часа.

Конкурс продолжался. Из толпы любопытных следил за ходом борьбы чрезвычайно изможденный бородач. Когда из помещения вынесли очередного претендента, бородач произнес, ни к кому не обращаясь:

— Попробовать, разве что, мне?..

У Пенелопы затрепетало сердце-вещун.

— Так и есть, — хмуро сказал бородач минут через десять. — Агамемнон опять повторяется. Все это уже было. “Уменьшение диаметра правого заднего копыта троянского коня с целью снижения коэффициента трения…” Телемак, достаньте из архива номер 667/32. Есть? Ну вот видите… Вернуть на доработку!

Это был вернувшийся из странствий Одиссей. Сконфуженные претенденты покинули помещение с позором.


С тех пор Пенелопа никогда не отпускала своего инженера на внепроизводственные отвлечения. В том же месяце на оливки сумели спровадить Телемака, хотя он и отбивался справкой об аллергии решительно ко всему на свете. Лаборант отныне крайне редко появлялся на рабочем месте, зато окреп физически и нравственно, хотя и приобрел странную привычку засыпать в любое время суток. Над его пустующим столом Пенелопа повесила групповой портрет членов сектора в полном составе. Временами, как бы забывшись, она смотрит на картину и шепчет:

— Это наш крест…

История третья ЗОЛОТЫЕ УШИ

Слухи о сменном мастере Мидасе давно ходили по “Олимпу”, и слухи нехорошие.

Одни утверждали, будто он в рабочее время у себя на участке занимается алхимией. Другие доказывали, что все это ерунда, и Мидас просто запутался в махинациях с двойным ремонтом ящиков. Когда на мастера наложили крупный денежный начет, слухи усилились, достигли удивительной детальности и психологической глубины. Сообщали, например, якобы у Мидаса в его закутке вся мебель сделана из чистого червонного золота.

Одним словом, немало ерунды носилось по заводу об этом спокойном, замкнутом человеке. Но что делать? На всякий, как сказано, роток не набросишь платок…

На самом деле свое знаменитое спокойствие сменный мастер тарного цеха давно уже хранил только с виду. На душе у него скреблись такие черные кошки, о которых не решишься поведать и самому чуткому председателю цехкома…

Началось это наваждение с рядового случая. Бригада грузчиков в очередной раз приволокла в тарный цех груду поврежденных ящиков.

Тарщики постоянно и намного перекрывали плановые задания, о чем не раз горделиво писала многотиражка “Боги жаждут”. Складов, разумеете”, не хватало, так как они были рассчитаны на нормальную работу. Штабеля готовой продукции загоняли во все уголки “Олимпа”. Пегасы-тяжеловозы, запряженные в грузовые колесницы, то и дело натыкались на эти горы, массами приводя ящики в негодность. Специальная бригада собирала поврежденные изделия и утаскивала обратно в цех. Тарщики старательно придавали разбитым ящикам прежний вид, причем, эта работа опять засчитывалась в план. Дальше воздвигались новые бастионы, и круг замыкался, чтобы повториться вновь и вновь.

Коллектив подобрался упорный. Грохот молотков, сколачивающих новые и возрождающих старые ящики, не смолкал ни на минуту. С помощью неповоротливых пегасов тарщики вечно лидировали в соревновании цехов.

Мидасу было неприятно смотреть, как труд его смены постоянно подвергается порушению. И вот, впервые в жизни, не сдержавшись, наговорил кучу резкостей старшему конюху-экспедитору.

— Что это, я вас спрашиваю! — потрясал мастер разгромленным ящиком. — Ваши рысаки копытами порасшибали. Гоняют, как на ипподроме. Надо же умудриться — ни единой досточки целой! Смотреть под ноги надо. Жокеи выискались, тьфу!..

— Расставлять не надо где попало, — резонно возражал конюх. — Шагу ступить некуда. У меня четыре пегаса травмированы.

— Облетайте, раз объехать не в состоянии. Раскормили одров, крыльями шевельнуть лень!

Мидас в сердцах трахнул кулаком по разбитому ящику и удалился в свой закуток (была у него маленькая клетушка позади участка) — пить валерьянку в таблетках и корвалол в каплях.

Когда он, по обыкновению подтянутый и сдержанный, снова появился на участке, там уже шла ругня. Особенно негодовал Сизиф, на время досыпки горы прикомандированный к транспортникам. Его верный камень лежал в тенечке, заботливо прикрытый лопухами.

— Нормы для них не писаны! — бушевал несун-рецидивист, указуя ногой на сломанный ящик, отливающий тусклой желтизной. — Я им не Геракл! Где мастер? Подайте мне этого мастера!

— Я мастер. В чем дело?

— Ты попробуй, подыми его! Свинцовые делать стали, да? Мы, значит, надрывайся? Шалишь, мастер! Дураков нынче нету!

Мидас попытался приподнять ящик, но тот словно прирос к полу.

— Странно… Где вы его нашли?

— Ты, мастер, нам зубы не заговаривай! Твоя продукция, ты и держи ответ. А ну, подписывай наряд на отгрузку! У меня, может, ущемленная грыжа начинается!

Мидас в замешательстве подписал наряд, и Сизиф разом успокоился.

— Погоди, а остальные кто затаскивать будет? — спохватился мастер.

Сизиф тут же очень артистично представил, как у него начинается ущемленная грыжа. Мидас махнул рукой и занялся странной тарой.

Только у себя в закутке, с помощью пяти человек затащив находку внутрь, Мидас установил, что ящик состоит из чистого технического золота. Пробы, впрочем, нигде не стояло.

Встревоженный мастер замаскировал сокровище старыми номерами многотиражки “Боги жаждут”, тщательно запер дверь и отправился к начальству за инструкциями.

В кабинете начальника тарного цеха с широким, во всю стену окном, из которого открывался вид на храм заводоуправления, восседал быстроногий Ахилл. Он был только что переведен в тарный, обойдя таким образом почти все подразделения “Олимпа”. Ахилл нигде подолгу не задерживался, стараясь только не слишком разваливать работу, а к своим горизонтальным перемещениям привык и даже подвел под них некоторую теоретическую базу.

— Я, — говорил он жене, — как и все вокруг, развиваюсь по спирали. Только спираль эта у меня сильно сплющенная!

Супруга Ахилла нимало не возражала против сплющенной спирали, так как должностной оклад мужа оставался почти неизменным. Как, впрочем, и премии.

— У нас тут ящик золотой обнаружился, — сообщил Мидас, не вдаваясь в подробности.

Ахилл величественно отвернул голову от окна и осмотрел подчиненного.

— Чего же вы от меня хотите?

— Как же, — запыхтел мастер. — Драгметалл все-таки… Оприходовать бы или как… Куда мне его девать-то?

Ахилл поморщился:

— Ваша фамилия, кажется, Мадас?

— Мидас. Ми — первый слог.

— Да-да, верно… На прибалтийскую похожа. Сами-то откуда?

— Местный я, — сдержанно ответил Мидас. — Грек.

— Так если грек, — задушевно произнес начальник, — почему такой трудный в жизни?

— Это как понять?

— Ну, вот явились вы ко мне насчет какого-то ящика. Трудно было этот вопрос на месте решить? Непременно желаете на других свою ответственность переложить. Сами-то боимся, так? Увиливаем?

— Я не увиливаю, — сказал сбитый с толку Мидас. — Я узнать только зашел…

— А вы поменьше, поменьше ходили бы, — посоветовал руководитель. — Своей головушкой почаще пользуйтесь… Нет, это поразительно! Только начинаю входить в курс дел, загружен по горло — сразу является один, другой, третий…

— Да я…

— Вы, именно вы, товарищ Мадас! Ступайте и работайте. Не отвлекайте меня, я нынче в гневе!

И Ахилл повернулся обратно к окну, возмущенно бормоча: “Душить прекрасные порывы!” — присловье, появившееся у него с недавних пор.

Мидас пришел к себе и сел звонить. В финансовом отделе принять ящик отказались наотрез. Бухгалтерия о золоте и слышать не желала, но предупредила об ответственности:

— Вы материально ответственное лицо. Ящик найден в вашу смену. Головой отвечаете за каждый грамм! Хранить только в сейфе!

Мидас положил трубку и глубоко задумался. После размышлений и терзаний решено было попытаться сдать золото в банк под видом найденного на заводе клада.

Колесницу с находкой с трудом волокли два грузовых пегаса. У выездных ворот дежурный Цербер потребовал накладную.

— Это клад, — объяснял измученный мастер. — Он без накладной лежал.

Цербер всем телом заслонил ворота, с угрожающим видом полез в кобуру, висевшую на ремне поверх форменного хитона. В кобуре страж ворот хранил три носовых платка (по числу голов). Тем не менее, Мидас устрашился воинственного жеста и отступил.

Злополучный ящик удалось смять в плотный ком под прессом в кузнечно-прессовом цехе. Мидас затолкнул драгоценность в слезно вымоленный сейф и какое-то время жил относительно спокойно.

На следующей неделе нагрянула комиссия во главе с Фемидой.

Проверяли дотошнее таможенников.

— Поступил сигнал, — многозначительно заявила заведующая лабораторией измерительной техники, помахивая неизменными весами. — Докладывают, что вы храните драгметаллы в значительных объемах без соответствующих документов. Больше того, тратите на личные нужды… Предъявите комиссии утвержденные нормы расхода, требования на выдачу и остальную документацию.

С трудом сохраняя знаменитое спокойствие, Мидас попросил забрать золото и употребить по назначению.

— На подобный шаг комиссия не имеет полномочий, — подумав, сказала Фемида. — Наша задача — предупредить злоупотребления.

Комиссия произвела тщательное взвешивание, для чего пришлось доставить из столовой грузовые весы. Далее был составлен акт за множеством подписей. Отдельно, в качестве матответственного лица расписался Мидас.

С этого дня начались новые мытарства. Раз в месяц Фемида являлась для проверки. Золотой ящик с превеликими трудностями взваливался на весы, а поскольку никто не хотел таскать их взад-вперед, измерительный прибор поставили рядом с сейфом. Ответственным за сохранность и исправность весов назначили того же сменного мастера.

Однажды не хватило нескольких граммов.

— Допрыгались, — констатировала Фемида после очередной проверки. — Пойдете под суд. Халатность, а возможно, и злой умысел…

До суда не дошло, но денежный начет наложили. Сменный мастер неожиданно для себя превратился во что-то вроде алиментщика, растерял былую выдержку, перессорился с окружающими и по ночам часто наведывался на завод проверять, на месте ли сокровище.

К чести олимповцев, большинство из них довольно равнодушно отнеслось к вести о золоте. Всех куда больше волновала приближающаяся заводская олимпиада.

Мидас нервничал. Его смена работала все хуже. Ахилл заметил это и сделал мастеру строгое внушение. Мастер вернулся в свой закуток, сгоряча захлопнул дверь ногой, стукнул по столу кулаком и горестно призадумался.

“Обложили, собаки, — размышлял мастер. — Эх, и уволиться не дают… Что делать, что делать?”

В закутке постепенно темнело. Рабочий день давно закончился. Ничего не надумав, Мидас проверил пломбу на сейфе, потушил свет и толкнул дверь.

Дверь не поддавалась.

— Заперли, что ли? — Мидас толкнул посильнее.

Дверь не шелохнулась.

Сменный мастер навалился всем корпусом. С трудом удалось приоткрыть узкую щель. Озадаченный Мидас возжег светильник. Неровный огонек осветил дверь, засиявшую так, будто ее неделю терли наждаком.

Она была золотой.

Ошеломленный Мидас попятился, больно ткнулся об угол стола и похолодел вторично (дойдя, таким образом уже до минусовой температуры). Его рабочий стол, облупленный и покосившийся, тоже стал золотым. В незадвигающемся ящике виднелась отвалившаяся ручка. Мидас машинально попробовал вставить ее в родное отверстие. Ручка, отсвечивая желтизной, снова выпала, тяжело стукнув об пол…


Сменный мастер трудился до полуночи. С помощью лома дверь была снята с петель, а затем тщательно закрашена бронзовой краской в три слоя. Письменный стол удалось замаскировать под медный. Отвалившуюся ручку Мидас хотел сунуть в сейф, но вспомнил немигающие глаза Фемиды, заметался по комнате и положил под сейф. Там же обнаружился и выпавший из доски золотой гвоздик — причина недостачи. Мидас только глухо постонал. Почти бегом он поспешил через проходную и опомнился лишь на улице.

Повторять прежних ошибок мастер не желал. О золотой двери “наверху” не узнали. Покрытая бронзовой краской, она так и стояла открыто, прислоненная к стене. Для верности Мидас облил ее грязноватыми белилами, а ручку свернул набок кувалдой — чтоб не позарились.

Но все эти хлопоты, по правде сказать, мало занимали сменного мастера. Он начал смутно догадываться об истинных причинах странного появления золотых находок. Мидас ждал удобного случая, и случай представился незамедлительно.

В цехе как раз провожали Ахилла, переведенного начальником конюшенно-транспортной службы (с сохранением оклада). Провожали по-доброму, потому что герой не успел толком ничего развалить. На узкое прощальное совещание Мидас приглашен не был. Расшатавшиеся нервишки плохо перенесли обиду. Мастер ощутил гнев и досаду — случай, одним словом, был подходящий.

Не давая злости улечься, Мидас заперся в закутке, приблизился к висевшей на стене трагической маске, с размаху долбанул по ней кулаком, сел за золотой стол и принялся ждать.

Время тянулось медленно, как на вокзале. Маска, подаренная директором клуба им. Аполлона за успехи на смотре самодеятельности, не думала меняться. Прошло десять минут, пятнадцать… Наконец, будто легкая тень пробежала по губам, косматым бровям, страдальческим морщинам на лбу… Маска понемногу принимала желтоватый оттенок, наливалась весом. Гвоздь, не выдержав тяжести, согнулся. Ставшая полностью золотой, трагическая маска сорвалась и с грохотом упала на пол.

Мидас все понял. Его способность превращать все вокруг в золото проявлялась лишь в минуты злости и досады. В спокойном состоянии ни удар кулаком, ни пинок ногой результатов не давали. Наступали новые времена…

Первым делом мастер поспешил в БРИЗ.

— Открытие века! — воскликнул он, появляясь в дверях, эффектно, как бог из персональной машины. — Теперь все пойдет по-другому!

— Бывает, — безучастно сказала завбюро, полная нимфа в очках. — Заявку, конечно, не принесли? Без нее к рассмотрению не принимаем…

Мидас выскочил в коридор, на подоконнике набросал заявку.

— Перепишите на бланк. Иначе не принимаем к рассмотрению.

Мидас переписал на бланк.

— “Чтобы всем стало лучше”, — меланхолично прочла нимфа. — Это что, заголовок? Перепишите по образцу, гражданин. Иначе…

— Не принимаем к рассмотрению?

— Именно. И посерьезнее, посерьезнее! Заявка — не стихи!

Сидя на подоконнике, Мидас тщательно изучил образец. Затем каллиграфически вывел на бланке:

“Заявка на предполагаемое изобретение. Название: превращение отдельно взятых предметов промышленного назначения и домашнего обихода в золото (аурум) путем нанесения равномерных ударов передней, а равно задней конечностью по поверхности превращаемого предмета под линейным углом 90–120 градусов с интенсивностью 1–3 удара в минуту”.

— Так еще куда ни шло, — нехотя согласилась нимфа. — А где же схема техпроцесса? Расчет экономического эффекта? Ссылка на первоисточники? Вы что нам подсовываете, гражданин?

— Изобретение… — прошептал сменный мастер. — Я хотел, чтобы всем стало лучше…

— Кому-то лучше, а нам чтобы хуже, да? Возиться с вашим делом кому придется? Нам! Брали бы пример с ОГК: все рассчитано, вычерчено, не рацпредложение — конфетка! Ладно уж, на первый раз… Рас-, смотрим, уговорили…

— Когда? — просиял изобретатель.

— Через полгодика, думаю, в самый раз. Где-нибудь так в середине греческих календ. Прощайте, изобретатель!..


И вот теперь Мидас стоял в кабинете громовержца, пряча руки за спину, чтобы ненароком не сорваться. Нервный тик сотрясал некогда спокойнейшее лицо мастера. Он решил идти до конца…

Беседовать с директором “Олимпа” было, по всему, очень интересно. Это напоминало игру “Угадай-ка!” Когда Зевс еще только начинал фразу, надо было догадаться, чем она закончится. В “угадайку” частенько игрывали работники завода на совещаниях и планерках. Если тучегонитель говорил о достижениях “Олимпа” и вдруг делал небольшую паузу, следовало ожидать слова “однако”. И Зевс покорно говорил:

— Однако, товарищи…

И далее шла проверенная цепочка: “было уделено мало внимания вопросам…”, “вскрытые недостатки стали предметом…”, а в конце непременно: “подчеркнута необходимость принять действенные…”.

— Мы… — говорил Зевс, и автоматически включившийся в игру Мидас легко догадывался: “…должны всемерно повышать то-то и то-то”.

— Вместе с тем… — начинал директор, и мастер мысленно продолжал: “…у нас, к сожалению, еще встречаются отдельные факты, когда…”.

Мидас играл в “Угадайку” минут пятнадцать. Воспользовавшись паузой после слов “наряду с вышеуказанным, следует…”, он не стал дожидаться выражения “…отметить, что еще явно не достаточно”, вмешался и нарушил правила игры.

— Все равно не понимаю, — упрямо проговорил сменный мастер. — Не дело это, золотом разбрасываться.

Зевс поперхнулся на слове “отметить”. Глаза его медленно принимали осмысленное выражение.

— Вы… — начал он (про себя Мидас машинально закончил: “дальше своей колокольни не видите, а суетесь!” Но он ошибся).

— Вы, — сказал тучегонитель, — абсолютно правы. Да, правы. В принципе. Золотом разбрасываться нельзя. Это не мусор.

— Вот-вот, — обрадовался Мидас. — Надо использовать открытие. А они рогатки ставят… Бесхозяйственность!

— Э-э-э, — прищурился директор “Олимпа”. — Не совсем так. К бесхозяйственности нас толкаете как раз вы!

— Я?!

— Да, вы, дорогой товарищ.

И Зевс в пять минут растолковал сменному мастеру систему заводского планирования.

— Существуют три основные системы. Выпуск продукции можно планировать в штуках, в деньгах и, наконец, по весу. Не дергайтесь, это очень интересно… Помните, мы выпускали бюстики Гомера?

— Как же не помнить. Весь завод был завален сверху донизу.

— Добавлю: и торговая сеть тоже… Но не в том суть. Тогда нам планировали по количеству — чем больше, тем нам лучше. Мы и старались. Шутка ли, двести тысяч Гомеров — годовая программа!

Мидас нетерпеливо пошевелился.

— Не спешите, — сухо заметил тучегонитель. — Затем нас перевели на другую систему. Главное теперь- выпуск в тоннах. Вес! Мы, понятно, переключились на производство двухметровых Афродит с веслом (два центнера!). Бюстики не годятся: вес чепуховый. Доходит?

— Понемногу…

— Я в вас не сомневался… А теперь, когда все отлажено и завод перекрывает показатели, приходите вы и требуете… Чего вы, собственно, требуете? Превращать статуи в золотые?

— Н-ну, хотя бы… Золото ведь. Ценность! Выгодно…

— Абсолютно правильно! Страшно выгодно! Но только когда?..

— Всегда!

— Не всегда, а только лишь в том случае, если нам станут планировать по стоимости! Тогда не из золота — из брильянтов Афродит будем делать! На шеи диадемы вешать! Чем дороже, тем лучше. Вот тогда ваше изобретение пригодится весьма и весьма. Тогда и приходите.

А сейчас не время еще. Нечего здесь воду мутить.

— Но ведь золото тяжелое! — в отчаянии закричал Мидас. — Давайте сейчас внедрим!

— С ума вы сошли! — испугался громовержец. — Сейчас, когда нам спущены строжайшие инструкции по экономии драгоценных и цветных металлов! Не дай бог, что вы! Эй, чего молчите?..

Мидас не отвечал. Закрыв глаза, он лежал в кресле для посетителей, находясь в глубоком забытьи. Зевс срочно вызвал бога-референта. Дионис ни на минуту не терял своей бодрости.

— В обмороке? Хозяйственный механизм — не для слабых духом… Да пошлите вы его в баню! Позвонить?

— Пожалуй, — согласился тучегонитель. — Скажи, пусть по полной программе примут. Ишь, как позеленел… А ведь кремень был, не грек!


…Третий день стоял Мидас под душем “шарко” в “бане” загородной дачи для олимповского руководства. Золотистые струйки воды стекали с его тела, и вместе с ними незаметно уходил чудесный дар делать золотым все вокруг, наступали спокойствие, безмятежность, усталое безразличие…

Мидас посмотрел в настенное зеркало, и ему вдруг почудилось, что по обеим сторонам головы, медленно наливаясь тяжестью, вырастают, зреют, торчат лопухами уши — пара громадных золотых ослиных ушей…

Мидас отчаянно затряс головой, пытаясь избавиться от странного видения. Легкая рябь пробежала по бронзовому зеркалу, уши пропали без следа. Мидас снова стал обыкновенным, выдержанным, безразличным человеком, как многие на заводе “Олимп”.

И тогда он заплакал.

История четвертая 13-Й ПОДВИГ ГЕРАКЛА

Биография Геракла напоминала повесть из юношеского журнала о становлении трудного подростка.

Еще в раннем детстве увлекся он дрессировкой змей. Из-за неправильного обращения два особо ценных экземпляра подохли Родители вздохнули с облегчением Но радоваться было рано Будущий герой твердо решил сделать жизнь как можно интересней — и себе, и окружающим.

Он колотил соседских мальчишек, никому не давал спуска и бузотерил так, что участковый инспектор по делам несовершеннолетних не раз порывался поставить его на учет или перевести в специальную школу для чрезмерно энергичных подростков.

Родителям пришлось раньше обычного выпустить буйного отрока в плавание по житейскому морю.

К двадцати годам Геракл успел поработать в зоологической экспедиции, причем, отличился при поимке редкого Немейского льва. Затем вернулся было к старому увлечению — занялся змееловством, но опять загубил ценный экземпляр (на сей раз Лернейскую гидру, посмертно занесенную в Красную книгу). С досады герой влюбился и долго работал швеей-мотористкой на фабрике верхнего платья — под началом у предмета своей любви

Потом было еще много разного. В итоге Геракл попал на “Олимп”, где сразу пришелся ко двору, совершил немало производственных подвигов и начал быстро продвигаться вверх. Бывший трудный подросток превратился в цветущего мужчину, одетого в броский костюм из натуральной львиной шкуры.

Знатное впечатление произвела на олимповцев лихая очистка авгиевых конюшен в подсобном хозяйстве завода — мероприятие, диковинное по резвости. Геракл жаждал новых славных деяний, и вскоре получил такую возможность.

— Наслышан, наслышан… — тучегонитель похлопал героя по крутому плечу и усадил в кресло для посетителей. — Хвалю! Угощайся, у меня по-семейному, без церемоний.

Геракл отхлебнул из чашечки душистой витаминизированной амброзии.

— Решили мы тебе, дружок, дать одно деликатное поручение… — продолжал Зевс. — Пока проблема кажется неразрешимой. Справишься, можно будет подумать о твоем переводе на должность бога третьей категории… Твоя задача, дружок, состоит в том, чтобы в самом спешном порядке и полностью добиться…


…Геракл решительным шагом направлялся на центральный склад. Его щеголеватый костюм был застегнут на все пуговицы, лицо выражало непреклонную решимость. Герой знал, что именно должен сделать, но как это сделать, он не знал…

Могучий Геракл, триумфатор авгиевых конюшен, шествовал по заводу. Пробегавшие стайкой амазонки из цеха амфор и дисков дружно зарумянились. В тарном побросали молотки, глазели на героя, высунувшись в окна. С вершины горы на эту величавую картину взирал несун-рецидивист, восседавший на камне в позе мыслителя.

Взойдя в центральный склад, Геракл собрал обслуживающий персонал и объявил полную и всеобщую инвентаризацию.

О, это была грандиозная операция!.. Через каких-нибудь полторы недели герой восседал за конторкой, почесывая стилосом в пыльной, всклокоченной шевелюре. Львиная шкура, продранная в трех местах, была наспех прихвачена суровой ниткой.

Шли доклады подчиненных. В помощь Гераклу придали Дионисия-младшего, двух молодых технологов и лаборанта Телемака. На заводе это называлось: изыскивать дополнительные мощности в среде ИТР.

— …Еще обнаружено триста восемь колес для легковушек, — рапортовал Телемак. — Состояние среднее.

— Как понимать — среднее? В дело годятся?

Телемак неопределенно повел плечами.

— Смотря в какое дело… Те, что по краям лежат, — в самый раз для утильсырья. Которые поглубже — ничего, можно на колесницы ставить. Потому и среднее.

— Триста восемь… — шептал Геракл, занося сведения в инвентаризационный свиток. — Плюс на пятом стеллаже было шестьдесят три. Итого: триста семьдесят одно. Число нечетное, странно… Они же парами поступают! Почему некомплект? — Он поднял тревожные глаза на подчиненного. — Не хватает или больше чем надо?

Телемак повел плечами, чихнул и высморкался,

— Ладно, свободен. Следующий!

— Восемьсот кифар.

— Как ты сказал? Чего — восемьсот?

— Кифар, — почтительно доложил Дионисий-младший. — Шестиструнных. Когда-то дефицит был. Хорошая вещь, петь под нее можно…

Геракл медленно поднялся из-за стола и оглядел подчиненного.

— У нас что, ансамбль хотели завести? Это получается по полторы кифары на каждого олимповца. На кой ляд нам столько этой дряни? — вскричал герой, швыряя свиток на землю.

Тут, как всегда, незаметно и внезапно, появился завотделом снабжения и комплектации Гермес.

— Что за шум, а драки нет? — вкрадчиво спросил завотделом, элегантный мужчина в импортных сандалиях с крылышками. — Недостача?

— Лишнее объявилось! Музыкальный инструментарий. Вопиющий факт!

— Вопиющий факт — это еще не повод для воплей, — афористично заметил Гермес. — Так было нужно, друзья! Производственная необходимость, усекаете? Кифары шли только в комплекте с кузнечным инструментом. Одни под одной рубрикой — “инструменты”. Не взять их — означало остановить кузнечно-прессовый цех. На инструментальном заводе одно из подразделений изготовляет кифары, понимаете? В порядке поворачивания лицом к потребителю. Торговля, естественно, объелась ими по уши, а сбывать-то надо… Вот мы и берем.

Гермес, очень довольный произнесенной речью, пошевелил механическими крылышками на сандалиях.

— А запасных колес зачем такая уйма? До следующей эры хватит…

— Запас, дорогуша, карман не тянет. Он карман наполняет, — нравоучительно произнес Гермес. — Меньше чем по пятьсот штук колеса не отпускают на базе. Чтобы транспорт полупустым не гонять. Инструкция! Но мои орлы постарались и вместо пятой сотни взяли семьдесят чудных треножников.

— А их-то куда девать? — застонал Геракл. — Мы же сами такие выпускаем!

— А качество? — иронически прищурился Гермес.

— М-да, качество, конечно…

— Кроме того, мы свободно обменяем треножники на конский волос для шлемов. Шлемы — на лавровые венки (огромный спрос в творческих союзах!), венки — на масло…

— О, господи!

— Терпение, мой друг! Взамен масла мы получаем на АЗЛК6 остродефицитный розовый мрамор. У них остались излишки после возведения храма науки и техники.

— Теперь понял! — воскликнул Геракл. — Мрамор нужен для наших Афродит. Ловко закручено!

— Да, — безжалостно закончил завотделом снабжения. — Розовый мрамор нам нужен позарез. Мы обменяем его на крупную партию веников.

Геракл вытер пот львиным рукавом.

— Зеленый вы еще руководитель, как я погляжу, — подытожил Гермес. — Певерьте чутью старого снабженца, без веников нам труба! Впрочем, я не могу тратить время на разговоры с дилетантами!..

И он пропал с глаз долой, недовольно хмыкая в пространство.

Геракл остался недвижимо сидеть за столом, машинально перечитывая красочное объявление, прикнопленное к стене:

СРОЧНО!!!

Отдел главного технолога примет на работу секретаря-машинистку на должность старшего инженера по внедрению. Оплата сдельная (по горячей сетке). Числиться будет на строчке экспедитора плюс 15 %, плюс доплата за высокогорный характер работ.

Подобных объявлений немало висело по “Олимпу”, так как специальный стенд у проходной был навечно занят плакатом “Не стой под стрелой!” с изображением Вильгельма Тёлля на фоне башенного крана.

Геракл, сильный, но, в сущности, зеленый руководитель, был повергнут в полное отчаяние. На центральном складе, многочисленных его филиальчиках, в подсобках и сарайках, подвалах и амбарах валялись тонны добра.

Ящики заготовок для дисков соседствовали с кузнечным инструментом; кипы спецхитонов 60-го размера — с мотками отличной, но никому не нужной пряжи; слитки бронзы (для бюстиков Гомера) — с черепаховыми лирами, залежами ржавых щитов, крючками для вязания, станками, вазами, солнечными хронометрами, трезубцами о двух зубах, матрацами и тысячью других вещей. Для удобства все эти ценности именовались сверхнормативными запасами и числились за “Олимпом”.

А веники! Геракл просто места не находил при мысли о вениках, столь нужных, по Гермесу, для производства.

И ведь врал хитрый Гермес! Без веников была бы труба не “Олимпу”, а лично ему, заведующему отделом снабжения и комплектации. Парилка была главным аттракционом среди развлечений, предлагавшихся гостям олимповской “бани”. Высокопоставленные гости усердно махали вениками перед тем, как сесть за богатый стол. Затем, за кофе с коньячком, велись деловые беседы, принимались решения… Нет-нет, без веников Гермес просто не мыслил спокойной жизни! Каждый месяц списывалась масса использованных веников и тут же завозилась новая партия,

Так обстояли дела на самом деле. Геракл этого не знал. Он ринулся на разгрузку завода от сверхнормативов, как некогда в юности бросался на поединок с Немейским львом. В этом и состояло ответственное поручение Зевса.

Сверхнормативное добро ржавело, усыхало, сгнивало, поедалось мышами, просто исчезало невесть куда — и никто не заносил его в тревожную Красную книгу. Миллионы драхм висели на “Олимпе”. Вдобавок Афина Банковская прекратила кредит, заявив:

— У них по складам столько валяется — хватит на небольшую страну. Как накопили, так пусть и сбывают!

Герой авгиевых конюшен бился, как подобает герою, — самозабвенно, с молодецким удальством.

На “Олимп” стали бояться приезжать в командировки. Директор соседней птицефабрики прибыл на завод, чтобы выпросить десяток вместительных амфор для зерна, и попался Гераклу на глаза… Через два часа притихший директор выехал во главе каравана грузовых колесниц, наполненных кипами спецсандалий и гранитных заготовок для весел Афродиты. Чем Геракл сумел запугать уважаемого куриного руководителя, осталось тайной.

Иногда герой становился за прилавок созданного по его инициативе универсального магазина “Бесценное — за полцены!”. Он так мощно нахваливал свой залежалый товар, что в цехе амфор и дисков осыпалась штукатурка, а меч, подвешенный над станком Дамокла, звенел и крутился в воздухе, как пропеллер.

Для пущей рекламы каждому сотому покупателю вручался бракованный троянский конь с головой, повернутой назад. Простаки-покупатели доверчиво брали неправильных животных, наглухо запакованных в ящики. Именно с тех пор и получила хождение поговорка о том, что нужно бояться приносящих дары…

Победителям смотров самодеятельности, помимо жасминовых тирсов, выдавались ржавые щиты. Олимповцы, желавшие вступить в садовый кооператив “Своя оливка”, обязаны были предъявить квитанцию о покупке кифары — по одной на каждого члена семьи.

Кстати сказать, кифарами Геракл занимался особо. Объявления о наборе в кифарные кружки заполнили все уголки “Олимпа”. От шпиля на храме заводоуправления до трубы кузнечно-прессового цеха протянулся над предприятием плакат, написанный метровыми буквами. Возле трубы полотнище закоптилось, и окончательный текст выглядел так:

“ОЛИМПОВЦЫ! НА КУРСЫ ИГРЫ ПО КЛАССУ КИФАРЫ ВАС ПРИГЛАШАЕТ ГЕРА…”

Новое имечко сразу прилипло к Гераклу. Поначалу герой возмущался и норовил вступать в жаркую битву с обидчиками, потом привык и стал охотно отзываться на “Геру”. Он был, в общем-то, добродушный и отходчивый древний грек.

Трудно предположить, что еще предпринял бы герой для очистки завода от сверхнормативов, но через пару месяцев центральный склад вместе с филиалами опустел, как оливкохранилище весной.

Геракл вычистил щеткой поизносившуюся львиную шкуру и отправился в храм заводоуправления, распорядившись напоследок освободить “Олимп” заодно и от объявлений.

Слава, эта капризная дама, не заставила себя ждать. Тучегонитель отправил Афине Банковской гонца с ликующим посланием. Приказом по заводу герой был переведен в боги 3-й категории и, тем самым, причислен к сонму олимповских руководителей верхнего звена.

Многотиражка “Боги жаждут” посвятила производственному подвигу целый разворот. Три колонки занимало интервью под заголовком “Скажи мне, Геракл, любимец богов…” Материал сопровождался рисунками, изображавшими деяния героя. В центре красовался портрет: Геракл, стоя на колеснице, обозревает строительство нового цеха амфор и дисков и как бы дает руководящие указания…

К новому корпусу Геракл не имел ни малейшего отношения, но редактор многотиражки решил подать материал поэффектней. Он же (редактор) переложил вопросы и ответы на звучный гекзаметр. Последнее сделать было легко, ибо глава многотиражки всерьез баловался стишками. Оставшись в одиночестве, он частенько надевал на голову лавровый венок — вещь, требовавшую терпения и трудолюбия, так как лавровый лист приходилось покупать в пакетиках и долго отпаривать над кипятком (иначе не сплеталось).

Во время интервью Геракл поинтересовался, чего, собственно, жаждут боги из названия газеты.

Редактор ответил весьма строго:

— Боги могут жаждать только одного — безусловного, выполнения плана по всем технико-экономическим показателям. А вы, что же, не жаждете?

Герой смутился и пробормотал:

— Нет, отчего же… Я тоже жажду… Как без этого… Я просто к тому, что название больно уж громкое.

— Ну, это не нам с вами решать, — спокойно возразил редактор, и на этом интервью закончилось.


Поздно вечером уставший от почестей Геракл вышел за проходную. По улице тянулась вереница грузовых колесниц.

— Куда путь держите? — поинтересовался герой у сонного возницы.

— На склад, куда еще…

— На какой склад?

— Известно, на какой, на наш, олимповский. Но-о, проклятущая! Почитай, через день возим и возим. Животное покормить некогда!

— А что возите-то? Какой груз? — взволновался Геракл.

— Да разный, — охотно откликнулись из арьергарда. — Сейчас вот кифары пошли. Второй день одна песня — кифары да кифары! У нас теперь, случаем, не музыкальный завод будет? Смехота!

— Музыкальней, — глухо произнес Геракл. — У нас тут ежедневно концерты и сольные выступления. Проезжай давай, не задерживай колонну, а то сейчас разнесу весь ваш кифарный караван к чертовой бабушке1

Перепуганные возницы нахлестнули своих пегасов и укатили за угол, оглядываясь на взбешенного героя.

Геракл все понял. Пока он очищал центральный склад, оборотистый Гермес со своими толкачами, не теряя золотого времени, переоборудовал заводское оливкохранилище. Теперь туда свозились вновь приобретаемые запасы. На завод потоком шли солнечные хронометры, устаревшие еще до покупки станки, вазы, сандалии 60-го размера… Недаром любимая поговорка заведующего отделом снабжения Гермеса гласила: “В нашей Греции все есть! А нет — так будет!”

На следующее утро прибыл гонец от Афины.

“Сверхнормативные запасы, — говорилось в официальном свитке, — возросли с 4 до 5 миллионов драхм. Ввиду этого в дальнейшем ссуды “Олимпу” будут предоставляться из расчета 20 % годовых”.

В дальнейшем Геракл очень не любил вспоминать о своем неудавшемся подвиге и убедительно просил других не делать этого. По сей уважительной причине одно из самых блистательных деяний могучего героя навсегда осталось скрытым от пытливых умов историков. В памяти поколений сохранились предания лишь о двенадцати подвигах Геракла. А жаль.

История пятая СЧАСТЛИВЫЙ ПОЛИКРАТ

На заводе “Олимп” работали разные люди — везучие и незадачливые, флегматики и холерики, передовики производства и нарушители трудовой дисциплины, зеленые юнцы и умудренные ветераны, светлые головы и, наоборот, ударенные пыльным мешком из-за угла… Всякие, словом, подобрались люди.

Но самым счастливым из всех олимповцев, бесспорно, был заместитель директора по капитальному строительству Поликрат.

Поликрат имел все, что нужно древнему греку для счастья: отдельное жилье (с колоннами скромными, но приличного ордера), приятную должность с недурным окладом, персональную колесницу последней модели. Кроме того, имелись в наличии: нескандальная жена, милые детишки — дочка-отличница и сын — будущий археолог, — дача и… Впрочем, никакое не “и”. Напротив — самое главное. Итак, у Поликрата было самое первое и важное — здоровье юноши-дискобола.

Комплект, таким образом, имелся полный.

Из этой причины (счастья) вытекало три логических следствия.

Во-первых, Поликрат, как и многие столь же счастливые люди, обожал прикидываться несчастным. У безжалостного Цербера Каждый раз перехватывало горло от жалости, когда замдиректора, страдальчески мигая глазками, брел утром через проходную. Левую руку Поликрат неизменно держал на сердце. Так, с прижатой рукой, сидел на совещаниях, обедал в столовой, ездил на персональной колеснице, поливал на огороде редьку, даже спал.

Если Зевс интересовался на летучке, как идут дела во вверенной службе, заместитель по капстроительству, опустив голову, молчал минуты три. Затем следовал прерывистый вздох — как бы подавляя подступающие рыдания. Присутствующим становилось жутковато. Тело замдиректора обмякало, рука, прижатая к сердцу, дрожала быстро и мелко.

Зевс пугался.

— Вы мне только цифру скажите, и все. Хоть за прошлый квартал…

Судорожный всхлип. Слезы нависают на ресницах.

— Не надо, не надо за квартал! За месяц скажите, и я вас тут же отпускаю. Сколько процентиков? Тихонько, не напрягаясь…

Первая слеза уныло капает на председательский стол. За ней готовится целая горючая очередь. Правая рука лезет за валидолом.

— Все, уже все, — говорит Зевс. — Ступайте отдыхать. Только один малюсенький вопросик… План есть? И сразу ух дите! Задание выполнено? И сразу — домой! Кивните, да или нет. Последнее усилие, дорогой…

Горестная пауза. Всем хочется зарыдать или повыть.

— Да, план есть… — еле слышно звучат слова горемыки-замдиректора, более похожие на стон раненой утки.

Облегченные вздохи превращают кабинет тучегонителя в некое подобие моря — в тот самый момент, когда из пучин всплывает кит и усиленно дышит полной грудью.

— Вы свободны! А может, приляжете? У меня тут диванчик в комнате отдыха…

Поликрат безнадежно мотал головой, плелся в свой кабинет на дрожащих ногах.

Трудно было работать со счастливым Поликратом.

Вторым следствием, вытекавшим из полного поликратовского счастья, было стремление избегать.

Замдиректора тщательным образом избегал производственных рытвин и ухабов, острых углов, загвоздок и закавык — то есть всего, что могло нанести урон взлелеянному блаженству. Поэтому Поликрат все округлял.

Делал он это с упоением. Особенно доставалось неровным цифрам типа 93,7 %. Поликрат не мог смотреть на них иначе, как с омерзением, и неизменно приводил в божеский вид — то бишь, округлял до 100.

Но подлинного мастера отличает какой-нибудь, ему одному свойственный гениальный мазок. Таким заключительным мазком для замдиректора была единичка. Аккуратно поставленная после запятой, она достойно венчала творение. В отчете получалась симпатичнейшая цифра — 100,1 процента. Число, с одной стороны, достаточно круглое, чтобы получить премию, а с другой — вполне достоверное из-за маленького гениального довеска.

Поликрат настолько полюбил эту немудрящую цифру, что даже название арабских сказок казалось ему не “1001 ночью”, а 100,1 — то есть полным выполнением плана по ночам, да еще и с некоторым запасиком.

И, наконец, третьим следствием счастья была борьба с посягательствами.

Замдиректора никому не позволял посягать и сомневаться. А попытки, надо сказать, были постоянные.

— Поразительно! — возмущался проверяющий из министерства после осмотра строительства нового корпуса. — Технология допотопная! Каменный век!

Поликрат немедленно оскорблялся до самых глубин своей счастливой души.

— Где ж каменный-то? — раздраженно говорил он, смахивая яростную слезу. — У нас давно бронзовый век! Мы всегда шагаем в ногу со временем, да-с!

Тут же он принимался обильно плакать. Проверяющий в замешательстве уезжал обратно в министерство, увозя с собою сувенирную Афродиту, сделанную по высшему классу — то есть с головой и руками.

Время от времени на покой замдиректора посягала многотиражка, взявшая строительство под контроль. Но Поликрат сумел отвязаться от настырного редактора раз и навсегда.

— Что вы ко мне повадились? — спросил он однажды. — Видите, вот у меня утвержденный план строительства?

— Вижу, — ответил редактор — И вы его регулярно срываете.

— Простите, — ядовито заметил Поликрат. — Вы, собственно, что заканчивали?

— Допустим, журфак.

— Так как же вы, человек без специального образования, беретесь судить о тонкостях строительного дела? В плане ясно указано: срок окончания работ — греческие календы. Вот когда они настанут, тогда и поговорим.

— Когда же они настанут?

— А вот как закончим строительство, так и настанут, — ответил великолепный Поликрат, и редактор отвязался.

Но однажды пришла беда.

Замдиректора сидел в кабинете и смотрел в окно на гору шлакоотходов. На него всегда умиротворяюще действовал вид Сизифа, возившегося на вершине с камнем.

Несун-рецидивист как раз пробовал усовершенствование — с помощью лебедки втаскивал камень наверх на веревке. Сизиф неторопливо крутил ручку и прикидывал, сколько можно сорвать за такую “рацуху”.

Поликрат любовался идиллической картиной, как вдруг мирный ход его мыслей был прерван резким стуком в дверь.

Двое рабочих внесли в кабинет странный аппарат с клавишами и матово-бледным экраном.

— Распишитесь, — сказал старший рабочий. — Вам полагается.

— А что это такое?

— Разносим вот, — неопределенно ответил рабочий. — Расписывайтесь давайте. Компьютера не видали?

Рабочие ушли, оставив аппарат на столе.

Счастливый Поликрат в самом деле никогда не видал компьютеров. Он смутно припоминал, как на одной из летучек молниевержец что-то говорил об этих устройствах. Замдиректора плохо расслышал, что именно, так как лежал на диване в комнате отдыха и пил валерьянку. Отчетливо донеслись слова: “полный и безусловный переход” — и только. Поликрат решил тогда, что Зевс носится с очередной идеей-“фигс”, и не стал забивать себе голову ерундой.

— Дождались, — прошептал он тоскливо, — не терпится им… Накупили импортных аппаратов!

Но компьютер отнюдь не был импортным. На маленькой бронзовой табличке значилось: “Мэйд ин Древняя Греция”. Поликрат ощутил, как его сердце впервые в жизни дало чувствительный перебой.

Компьютер ему сразу не понравился. Первое же включение принесло конфуз. Вредная машинка мгновенно подсчитала точные сроки окончания строительства нового корпуса цеха амфор и дисков. По ней получалось, что, затратив указанные в отчетах средства и материалы, поликратовская служба построила корпус еще в позапрошлом году, затем возвела вторично, а в данный момент заканчивала в третий раз…

Поликрат поспешно выключил аппарат и оглянулся. В кабинете, к счастью, никого не было. Замдиректора перетащил пакостную машинку на шкаф и замуровал пачками скоросшивателей.

Первым жгучим желанием было унести компьютер от греха обратно на склад. Но Зевс лично обходил кабинеты руководителей, проверяя, как используется новая техника… При посторонних Поликрату приходилось пользоваться аппаратом, но, оставшись один, он снова ставил компьютер на шкаф.

Самое обидное, поганая машинка нипочем не желала округлять, выдавая цифры с целой пригоршней знаков после запятой. Надвигался хаос. Истерзанный Поликрат решил биться за свое счастье до последнего.

На совещаниях он поражал олимповцев прорезавшимся красноречием. Слезы и стоны разом канули в вечность.

— Наша служба всегда находилась на высоте! — вещал он. — Свои сто и одну десятую мы всегда давали и будем давать. Даже несмотря на погоду! Зачем же нам затраты на никому не нужную компьютеризацию? Надо больше доверять нашим замечательным людям, чаще обращаться за советом к ним, а не к бездушному устройству! Свой компьютер мы готовы безвозмездно передать в бухгалтерию. Там он действительно нужен!

Тучегонитель, приписавший перемены в подчиненном благотворному действию новой техники, уступать был не склонен. Убеждением, следовательно, взять не удалось. Тогда Поликрат решил прибегнуть к методу физических действий.

Вернувшись с очередной летучки, на которой Зевс цитировал распечатку с олимповского ВЦ и высказал сомнения в благополучии дел на строительстве, — итак, вернувшись в кабинет в состоянии угрюмого бешенства, замдиректора стащил компьютер со шкафа, поставил на стол и сурово произнес-

— Чтоб ты сдох!

Компьютер безответно взирал матовым оком на гневного руководителя. Поликрат протянул указательный палец и потыкал в экран.

— Все из-за тебя, зараза! Напаяли нам на голову…

Компьютер молчал. Дернув щекой, Поликрат размахнулся и сбросил аппарат на пол. Экран криво треснул по диагонали, и замдиректора задышал свободнее.

— Ай-ай-ай, — сказал он безжалостным голосом. — Какое несчастье. Мы остались без нашего замечательного компьютера. Как нам теперь жить! Ай-ай.

На радостях счастливый Поликрат “округлил” выполнение месячного плана с 79,7 до 100,2 процента. Однако всего через неделю аппарат принесли из ремонта. Мириться со вторичным появлением электронного врага замдиректора не мог. И он тайно вызвал к себе Сизифа…

Той же ночью в кабинете заместителя по капстроительству около полуночи послышался тихий крысиный шорох. Злоумышленник проник в помещение и унес компьютер Поликрата в неизвестном направлении, не оставив, как водится, никаких следов.

Поликрат блаженствовал. В его голосе появились прежние тоскливые нотки, походка стала шаркающей, а слезы были готовы хлынуть ручьем по первому зову. Короче, Поликрат обрел прежнее счастье.

Удар нанес, пожалуй, самый далекий от заводских хитросплетений работник “Олимпа”. И на сей раз треснувшее поликратовское счастье разлетелось вдребезги навсегда.

В озерцо, разлившееся за горой шлакоотходов, директор клуба имени Аполлона для колорита запустил карпов. Сидя в обеденный перерыв на бережку с удочкой, директор внезапно ощутил сильнейший рывок. Ученик Аполлона не пожелал расстаться с удочкой. После упорной возни на песке очутился гигантский карп, случайно зацепившийся за крючок боковым плавником.

Вечером в клубе художественной самодеятельности состоялся пир по поводу поимки чудо-карпа. Зевсу, самому почетному гостю, с намеком положили рыбью голову. Поликрату (приглашенному, чтобы потом не жаловался) отрезали из середки. Директор клуба находился в ликующем состоянии, в основном пел, и ему просто не хватило.

Замдиректора поднес к губам аппетитный ломоть белого мяса, надкусил и, громко застонав, застыл с некрасиво разинутым ртом. Из надкушенного куска заблестела в пламени светильников бронзовая табличка “Мэйд ин Древняя Греция”.

Красавец карп ценой своей рыбьей жизни раскрыл тайну пропавшего компьютера, польстившись по глупости на несъедобную табличку.

— Нашелся, голубчик! — воскликнул Зевс. — А вы переживали, — обратился он к позеленевшему Поликрату. — Радуйтесь, обошлось!

Поликрат сделал над собой нечеловеческое усилие и просипел:

— Хорошо-то как…

…Через неделю Поликрат сидел в своем кабинете один на один с отремонтированным аппаратом. Замдиректора и компьютер смотрели друг на друга без признаков симпатии. За окном было видно, как на вершину горы, кряхтя, взбирается Сизиф. Его рацпредложение о подъеме камня на гору лебедкой отклонили из-за малого экономического эффекта. Попутно выяснилось, что “гранитный” камень сделан из пемзы.

Теперь несун-рецидивист катал по склонам настоящий камень и проклинал все на свете, ибо ему поручили утрамбовывать гору шлакоотходов по периметру — с оплатой строго по-сдельному.

Поликрат взглянул на потного от натуги Сизифа. На душе было невыразимо скверно. На столе бесстрастно светил матовым оком проклятый аппарат.

Замдиректора оторвался от окна и резко нагнулся над столом, готовясь разломать и уничтожить электронного врага. Он занес кулаки над компьютером и… вздрогнув, застыл на месте.

Поликрату показалось, что в кабинете звучит тихая музыка. Разом предстали перед его мысленным взором кабинеты “Олимпа”, сотрудники, сидящие перед мерцающими экранами дисплеев.

Директор Зевс и сменный мастер Мидас, бог-кузнец Гефест и упорная Пенелопа, строгая Фемида и даже Ахилл, опять переведенный на новое место… Десятки людей сидели перед компьютерами, словно пианисты, положив руки на клавиши. Под их пальцами вместе с колонками цифр, бегущими по дисплеям, рождалась грозная мелодия. Музыка крепла, разрасталась. Это был торжественный гимн неведомому прекрасному будущему и одновременно марш — отходной марш по нему, по нему! — заместителю директора “Олимпа” счастливому Поликрату.

ЮНОСТЬ ЖАНРА

ПОРФИРИЙ ИНФАНТЬЕВ (Новгород)

Почти два десятка лет тому назад литератор и кинокритик В.Ревич в статье “Полигон воображения”, опубликованной в сборнике “Фантастика 69–70”, писал: “Как ни слаба была дореволюционная русская фантастика, но и она вполне своевременно откликнулась на марсианскую тему. В 1901 году в Новгороде была издана маленькая книжечка “На другой планете”, принадлежащая перу известного в свое время писателя-этнографа Порфирия Инфантьева”.

Со “слабостью” фантастики в творчестве наших предков вышел, как известно, конфуз. После появления в семидесятые годы двух “молодогвардейских” сборников (“Взгляд сквозь столетия” и “Вечное солнце”) неожиданно выяснилось, что запас фантастических произведений и восемнадцатого, и девятнадцатого, и начала двадцатого столетий достаточно солиден. Что к фантастике охотно прибегали представители самых разных литературных школ и направлений: Карамзин, Радищев, В.Одоевский, Вельтман, Сенковский, Гоголь, Булгарин, Чернышевский, Тургенев, Лесков, Достоевский, Куприн, Богданов, Морозов, Брюсов, Хлебников и многие другие мастера пера. Любители НФ с изумлением открыли: именно в России впервые было предсказано появление подводных лодок, поселений на дне моря, самолетов, парашютов, даже — увы! — отравляющих боевых газов и бомб наподобие термоядерных; к числу драгоценных находок отнесем и машину времени, “изобретенную” у нас за полвека до написания известного произведения Уэллса (за подробностями отсылаю читателя к своему послесловию к сборнику “Русская фантастическая проза XIX — начала XX века”. М., изд-во “Правда”, 1986).

Но, может быть, В.Ревич все-таки прав хотя бы в своем суровом приговоре именно повести “На другой планете”, приговоре, начинающемся таковыми словами: “Особой эстетической ценности книга П.Инфантьева не представляет…”?

В ту застойную эпоху, когда гремели уничтожающие залпы на полигонах воображения В.Ревича, общество было вынуждено безапелляционно выслушивать любые, в том числе и подобные, приговоры. Да и поди разыщи книжицу, коей осталось во всем нашем Отечестве всего-то несколько экземпляров…

С тем большим удовольствием рекомендую читателю этого сборника ознакомиться с трудом Инфантьева. Но прежде следует сказать еще и о том, о чем умолчал кинокритик и литератор.


Порфирий Павлович Инфантьев (1860–1913) действительно был известным писателем, автором нескольких десятков книг, посвященных преимущественно малым народам Сибири (“Зауральские рассказы” “Сибирские рассказы”, двухтомник “Жизнь народов России” и т. д.) Однако но менее был он известен и как профессиональный революционер Как каторжанин, сбежавший из сибирской ссылки (автобиографическая повесть “Побег”) Как человек несгибаемой воли, отсидевший ровно год в камере-одиночке “Крестов”, той самой печально знаменитой петербургской тюрьмы, где, случалось, узники за несколько месяцев сходили с ума или кончали жизнь самоубийством (неплохо, ох неплохо бы вместе с “Побегом” переиздать и другую повесть-воспоминание — “Кресты”)

Но и оказавшись на свободе, Инфантьев оставался до конца дней под надзором полиции — да, вся его сознательная жизнь прошла под пристальным взором доносчиков Стоит ли удивляться, что даже фантастическое сочинение опального автора было изуродовано цензурой Из повести выдрали даже целиком две главы, заменив зияющие провалы отточиями Можно не сомневаться, что выдирали описания политическою, общественного устройства марсианского мира. Устройства, за неупоминания о коем В.Ревич опять-таки попенял Инфантьеву обошел де стороною автор важный вопрос, в результате чего появилась “одна из первых, хотя еще и очень примитивных попыток описать неземное сообщество”

Однако так ли уже примитивно творение Инфантьева? Уверен, что непредубежденный читатель сразу подметит провидческий дар писателя. Разве нет в повести прообразов телевидения солнечных батарей, роботов в домашнем быту, даже, если угодно, голографии? А электрические плуги. А электролеты. А погружение живых организмов в низкотемпературную среду для замедления, а то и выключения на определенный срок биологических процессов (напомним, ныне на Западе уже несколько тысяч пациентов дали себя заморозить в жидком гелии дабы “проснуться” через сто, предположим, лет). А раз мышления Инфантьева о красоте, о школьном воспитании — разве не чувствуется здесь связь с некоторыми страницами “Туманности Андромеды” Ефремова? А дивные картины марсианской природы, прежде всего океана, позволяющие назвать повесть, допустим, экологической утопией. А главная идея повести — обмен разумов — которая через много-много лет будет использована в произведениях Фредерика Пола, Роберта Шекли, Владимира Тендрякова (кстати, в нашем выпуске “Румбов фантастики” она легла в основу “Сейвера” Игоря Пидоренко)

Впрочем, не будем всею перечислять. Ясно одно: повесть “На другой планете” начинает вторую жизнь как бы побывав в насильственном анабиозе. И судить о ее эстетической ценности сможет теперь не только скептик, поднаторевший в ниспровержении ценности нашей отечественной фантастики, но каждый читатель.

Порфирий Инфантьев НА ДРУГОЙ ПЛАНЕТЕ

Повесть из жизни обитателей Марса

Вместо предисловия

Эта книга находилась уже в печати, когда в “Новом времени” появилось сообщение, перепечатанное потом очень многими другими газетами, следующего содержания:

“Если верить сообщению г. Вольфрида Фонвьеля в газете “Matin”, событием дня в астрономическом мире являются сигналы с Марса. Они были наблюдаемы 8-го декабря мист. Дугласом, заведующим обсерваторией Флагстафа в штате Оризона. Об этом сообщено центральному астрономическому бюро в Киле директором Гарвардского университета, а бюро со своей стороны протелеграфировало это известие всем обсерваториям мира; парижская обсерватория сообщила известие во всеобщее сведение; несколько дней спустя оно было опубликовано в лондонской “Nature” и в “Astionomische Nachriehten”.

Астрономы в последние годы все более и более проникались убеждением, что Марс населен, и что население его, по-видимому, обладает цивилизацией высшего порядка. Вся планета изрезана системой каналов, далеко оставляющих за собой гигантские гидравлические сооружения древних монголов, китайских императоров и египетских царей Поверхность Марса покрыта темными пятнами, в которых наблюдатели видят внутренние моря. Одно из таких морей, расположенное поблизости первого меридиана, равное по площади поверхности Франции, названо морем Икарии.

Наблюдая это море, мистер Дуглас был поражен следующим странным фактом: он внезапно заметил серию блестящих огней, расположенных по прямой линии, тянувшейся на несколько сот километров. Эти гигантские огни горели в течение часа и десяти минут и затем исчезли столь же внезапно, как внезапно и появились. Это расположение огней на прямой линии как бы указывает на волевое, разумное действие, а одновременность возникновения и исчезновения их подтверждает это предположение За планетой зорко наблюдают астрономы, и всякое повторение этих сигналов не ускользает от их внимания Они имеют два месяца для наблюдения, так как 22-го февраля Марс вступает в положение, препятствующее наблюдениям”.

В дополнение к этому сообщению “Новое время” на днях добавило следующие строки:

“Ввиду возникших в печати и обществе сомнений относительно достоверности сенсационной астрономической телеграммы о сигналах с Марса, мы навели по этому предмету справки в астрономической обсерватории Петербургского университета, директор которой проф. С.П.Глазенап сообщил нам содержание этой циркулярной депеши, заключающей в себе следующее известие из Кембриджа (в Массачусетсе) от 8-го декабря (25-го ноября):

“Дуглас из Лоуэлльской обсерватории телеграфирует: “Прошлою ночью световой знак в северном углу моря Икариум держался в течение семидесяти минут. Пикеринг”. Эту телеграмму Пикеринга, директора центральной американской обсерватории в Кембридже, бюро астрономических депеш в Киле передало 26-го ноября (9 декабря) циркулярно всем европейским обсерваториям, в том числе Пулковской, которая известила русские университетские обсерватории. Такая же циркулярная депеша, подобно всем депешам кильского бюро, была напечатана полностью в одном из последних нумеров специального международного астрономического журнала “Astronomische Nachriehten”.

Сообщение это является для меня как нельзя более кстати. Прежде чем решиться публиковать свое приключение, бывшее со мною когда-то в горах Монблана, я долго, ввиду его необычайности, колебался — стоит ли это делать? Поверит ли кто-нибудь в возможность того, что я буду описывать? И не поднимут ли меня на смех?

Но теперь, когда во всем образованном мире так настойчиво заговорили о разумных существах на Марсе, подающих нам на Землю сигналы, я с более легким сердцем выпускаю в свет свою книгу

Гор. Новгород. 17-го декабря 1900 г. Автор

I

В июле 1887 года, будучи студентом, я предпринял вместе с одним моим приятелем путешествие пешком по Швейцарии.

Отправившись из Женевы вдоль берега Женевского озера, мы вступили в Ронскую долину и по Симплонскому ущелью перевалили в долину Шамуни, откуда намеревались, поднявшись на ледник Mez de Glace, перейти Монбланские высоты и спуститься в Италию. Дорога эта трудна и опасна, так что туристы, не знающие хорошо путь через Монблан, обязательно берут с собою проводников с лестницами, веревками, дровами и провизией, потому что приходится иногда пролагать себе дорогу в ледниках, переползать по лестницам через зияющие расселины и пропасти, ночевать под открытым небом и т. п. Но в то время мы оба с товарищем были молоды и неопытны. Мы не расспросили даже как следует ни о предстоящих опасностях, ни о препятствиях, могущих встретиться на пути. Мы рассуждали, что если другие ходят по этой дороге, то почему же и нам по ней не пройти? Брать проводников мы считали излишним, да, к тому же, мы и не были настолько богаты, чтобы позволить себе это. Как истинно русские люди, мы рассчитывали в этом случае на “авось”.

Однако, очутившись в царстве вечных снегов, среди совершенно голых, диких скал, не видя нигде даже и признаков какой-нибудь тропинки или следа, мы скоро поняли, что поступили немного опрометчиво. Куда идти? Какого направления держаться? Везде серые скалы, снег, ледники, пропасти, стремнины… Чтобы не терять направления, можно было руководиться, конечно, компасом; но такой руководитель в этих местах далеко не достаточен. Мы могли проблуждать очень долго и все-таки не попасть, куда следует; между тем провизии у нас с собою было всего дня на два, а наша одежда была слишком легка для той температуры, которая была на этой высоте. Возвратиться, — значит, сознаться в своем легкомыслии… Нет, лучше вперед, что бы там ни было! Авось, как-нибудь, куда-нибудь да и выберемся!

И вот, огибая одну скалу за другой, одну за другой обходя пропасти, мы, наконец, совершенно заплутались и потеряли даже и ту дорогу, по которой пришли. Положение наше сделалось очень щекотливым. Между тем наступила ночь, и стало слишком свежо. С большим трудом набрали мы из жидких кустиков и сухой травы в ложбинах кое-какого материала для огня и развели маленький костер. С нами была дорожная спиртовая лампа, мы сварили чай, зажарили мяса, поужинали и кое-как скоротали ночь. На утро опять в путь, и опять наугад. Мы рады были бы теперь уже и обратно возвратиться, но и обратную дорогу оказывалось отыскать было невозможно. Нам приходилось иногда ползти и карабкаться по довольно опасным крутизнам, но делать было нечего, нужно было, во что бы то ни стало, поскорее выбраться из этого лабиринта камней, утесов и ледников. Продрогнув прошлую ночь, мы не хотели рисковать провести еще другую, такую же мучительно-холодную.

Наконец, окончательно потеряв голову и не зная, где находимся, мы решили взобраться на одну встретившуюся нам снежную вершину, чтобы взглянуть оттуда на долины внизу, ориентироваться и высмотреть удобный спуск.

Сказано — сделано. Опираясь на свои альпенштоки, мы, стали карабкаться наверх, ежеминутно рискуя соскользнуть с затвердевшей снежной коры и скатиться вниз. Я карабкаюсь впереди, мой товарищ за мной. Еще одно усилие — и вот я, наконец, на вершине, на самом гребне горы; но вдруг — трах!.. Ледяная кора подо мной проваливается, и я стремглав лечу вниз, в бездну, оказавшуюся на противоположном скате и скрытую от меня снежным гребнем, нависшим над нею; ударяюсь обо что-то и теряю сознание…

Когда я очнулся, то увидал, что лежу в груде мелкого мокрого снега, полузасыпанный; мое лицо лизала огромная сенбернардская собака, а подле меня суетились какие-то два человека, один из которых старался выпростать мне ноги из-под засыпавшего меня снега, а другой укладывал подле носилки, намереваясь положить меня на них.

— Эге, наконец-то вы очнулись! — сказал по-французски один из незнакомцев, высокий, бодрый старик в очках.

Испытывая страшную слабость, я попытался было подняться на ноги, но тотчас же почувствовал головокружение и снова впал в бессознательное состояние.

Долго ли я пробыл в таком положении — не знаю; помню только, что все время мне чудилось, будто где-то вблизи меня играет огромный оркестр, и я испытываю невыразимо-приятное наслаждение от этой музыки.

Когда я снова открыл глаза, то увидал, что нахожусь уже в комнате, на чистой постели, раздетый, в одном белье. На кресле возле меня сидел тот же самый господин в очках, которого я видел во время своего первого пробуждения. Он внимательно наблюдал за мной, и лишь только заметил, что я раскрыл глаза, как, с доброй улыбкой обратившись ко мне, проговорил:

— Пора, молодой человек! Давно пора! Правда, вы сделали довольно-таки рискованный воздушный полет, но, кажется, у вас никаких серьезных повреждений нет; ваш обморок происходит единственно от сильного потрясения, которое вы испытали. Надеюсь, что это не будет иметь серьезных последствий.

Я попробовал опять привстать на постели.

— Те-те-те! — остановил меня мой собеседник. — Не торопитесь! Ради бога, не торопитесь! Вам нужно совершенно успокоиться, привести свои чувства и нервы в порядок, — иначе у вас может опять повториться прилив крови. Пока я вам совершенно запрещаю вставать с постели. Вот выпейте-ка лучше вина, — это вас подкрепит, а затем попробуйте заснуть.

И он налил из стоявшей на столе бутылки стакан красного вина.

— Да, остаться совершенно невредимым после полуторастасаженного сальто-мортале — почти невероятная вещь, — продолжал словоохотливый незнакомец, — но, однако же, к счастью, вы отделались дешево, — с чем вас и поздравляю!

— Я уверен, что, не будь вас, я не отделался бы так счастливо, — заметил я.

— О, помилуйте! Я тут почтили при чем. Случаю было угодно, чтобы в тот самый момент, когда вы карабкались на вершину этой злополучной горы, я находился в своей обсерватории. Я астроном, у меня здесь, на верху этой комнаты, своя обсерватория, — пояснил он. — И вот, смотрю я в трубу, карабкается человек, и вижу, что ему несдобровать, так как карабкается он почти на верную погибель, а предупредить об опасности нет возможности. У меня сердце разрывается от боли… и вдруг — трах!.. Ну, думаю, кончено! Погиб человек! Кричу своего Жозефа — слугу, беру собаку, захватываем носилки, чтобы хотя труп ваш извлечь из-под обвала, и каково же было наше изумление и радость, когда вы оказались жив и даже невредим!..

— Но мой товарищ?! Скажите, ради, бога, что сталось с моим товарищем? Раз вы видели меня, вы не могли, конечно, не заметить и его! — с беспокойством вскричал я, вспомнив о своем спутнике.

— Успокойтесь! Ваш товарищ также цел и невредим. Когда вы провалились вместе с предательским снежным гребнем горы, до которого, к счастью, не успел еще добраться ваш товарищ, ему ничего более не оставалось, как спуститься обратно. Когда мы доставили вас сюда, я хотел отправить Жозефа привести сюда же и вашего спутника, но оказалось, что он встретился с какими-то туристами и, разумеется, теперь уже без нашей помощи разыщет дорогу. Может быть, будет беспокоиться о вашей участи; вероятно, предпримет розыски, но не беда. Послезавтра Жозеф пойдет в Шамуни за провизией и вас, кстати, туда проводит; а пока — вы наш гость, и вам необходимо отдохнуть и как следует собраться с силами.

— Позвольте мне узнать, милостливый государь, — сказал я, — с кем я имею честь беседовать и чьим столь радушным гостеприимством пользуюсь?

— Зовут меня Франсуа Роша, доктор философии, — ответил старик.

В свою очередь я назвал себя, и мы крепко пожали друг другу руки.

После второго стакана вина, любезно предложенного мне доктором, меня стала одолевать сильная дремота, глаза мои начали слипаться, и я сам не помню, как заснул, между тем как мой деликатный хозяин тихо и незаметно вышел из комнаты, оставив меня одного.

Спал я, кажется, довольно долго, потому что когда пробудился, то день клонился уже к вечеру. В комнате, кроме меня, никого не было. Я поднялся с постели, бодрый и совсем не чувствуя никакой боли, кроме разве усиленного сосания под ложечкой, так как в этот день с самого утра решительно ничего не ел.

Комната, в которой я находился, была, по-видимому, кабинетом доктора. Против одного из окон стоял большой письменный стол, весь заваленный книгами и рукописями. У одной из стен находился огромный стеклянный шкаф, также наполненный сверху и донизу рукописными тетрадями. В углу стоял умывальный столик, на нем таз и кувшин с чистой водой.

Узенькая витая лестница вела наверх, в обсерваторию. Я умылся, оделся и вышел в соседнюю комнату, в надежде найти моих хозяев; но ни в этой комнате, ни в кухне никого не оказалось. Я посмотрел в окно, но и поблизости жилища никого не было. Тогда, возвратившись в кабинет доктора, я поднялся по винтовой лестнице в обсерваторию, рассчитывая застать его там, но и там его не оказалось.

Я глянул с вышки на расстилавшуюся передо мною панораму и замер от удивления и восторга. Трудно вообразить более величественное и живописное зрелище, представившееся моим глазам! Солнце, близкое уже к закату, обливало своими золотыми лучами всю эту картину красивым, розовато-пурпурным светом и придавало ей меланхолически-задумчивый оттенок. <…>

Насладившись, наконец, созерцанием чудного вида, от которого невозможно было оторвать глаз, я стал в деталях рассматривать место, на котором была построена обсерватория. Оказалось, что место для нее было выбрано так, что она была совершенно скрыта от глаз любопытных и докучливых туристов, — этим только и можно было объяснить, что об ее существовании никому и ничего не было известно. Во-первых, она была устроена на одной из второстепенных вершин Монблана, и притом на такой из них, которые менее всего по своему внешнему виду служат приманкой для подъема на них туристов; а во-вторых, самое здание, на котором находилась вышка для наблюдений, стояло в небольшой ложбинке, образовавшейся на этой вершине, и снизу было совершенно скрыто от глаз посторонних наблюдателей, к тому же, оно было выкрашено белою краскою, так что среди окружавших снегов никому ж бросалось в глаза даже и на близком расстоянии. И только самая обсерватория, т. е. вышка со стеклянной крышей, возвышалась над общим уровнем верхней площадки горы, но таким образом, что с нее можно было прекрасно обозревать все окрестности, не говоря уже о безбрежном небе, между тем как ее можно было заметить снизу только разве в сильную подзорную трубу, да и то заранее зная о месте ее нахождения. Та сторона, с которой ее легче всего можно было бы видеть, ограничивалась зияющей пропастью, а противолежащие горы были совершенно недоступны для подъемов, и таким образом прикрывали ее.

Осмотрев местоположение обсерватории, я стал рассматривать ее внутренность.

Внутри она ничем особенным не отличалась от других, известных мне, обсерваторий: те же инструменты, такие же приборы. Только рядом с главной астрономической трубой стояла другая труба, очень небольшого диаметра, но гораздо длиннее первой; внешний конец ее выходил наружу, за стеклянную крышу обсерватории, а внутренний был закрыт крышкой, завинчивающейся, как у обыкновенной трубы.

Желая посмотреть в эту трубу, я отвинтил крышку, но только что хотел подставить к отверстию глаз, как вдруг услыхал подле себя чей-то совершенно незнакомый голос, явственно проговоривший по-русски:

— Здравствуйте! Ну, как вы себя чувствуете после своего воздушного прыжка?

Я с изумлением оглянулся кругом, но, кроме меня, в обсерватории решительно никого не было.

“Что это? Уж не галлюцинация ли?” — невольно подумал я.

— Вы, кажется, изумлены, не видя того, кто с вами говорит? — продолжал тот же голос.

— Признаюсь — да, и даже очень! — ответил я.

— Немудрено, — продолжал таинственный собеседник, — и вы еще более изумитесь, если я вам скажу, что с вами разговаривает обитатель совершенно иного мира: я житель планеты Марс и нахожусь от вас, по меньшей мере, на расстоянии 70 миллионов верст.

— Вы, конечно, шутить изволите, — возразил я, — тем не менее, я поставлен в тупик и решительно не могу понять, где вы и с кем я имею честь беседовать?

— Но я совсем не шучу; уверяю вас, что я нахожусь на Марсе.

Мне было и смешно и досадно, что со мной так фамильярно, ни с того ни с сего, начинает шутить какой-то совершенно не знакомый мне человек.

— Однако, господин обитатель надзведного мира, — заговорил я, принимая также шутливый тон к под ним стараясь скрыть свое раздражение, — прежде чем попасть на Марс, вы, вероятно, первоначально жили долгое время в России, так как владеете русским языком в совершенстве.

— Ничуть не бывало; но из нас здесь многие знают все ваши земные языки и наречия. Не трудитесь меня отыскивать, — добавил он, очевидно, видя, что я заглядываю во все углы обсерватории, теряясь в догадках, где скрывается мой таинственный собеседник. — Я говорю с вами посредством той трубы, крышку которой вы только что отвинтили. Это изобретение доктора Роша, вашего хозяина. Если вы снова закроете трубу, ни вы, ни я не будем иметь возможности слышать друг друга.

Я невольно обратил внимание на трубу, и каково же было мое изумление, когда я убедился, что голос говорившего со мною выходил действительно из этой трубы, наружный конец которой был обращен по тому направлению, где должна была находиться планета Марс. Труба была настолько узка, — не более полутора вершков в диаметре, — что уже никоим образом нельзя было предположить, чтобы разговаривавший со мною мог запрятаться в нее; на крыше обсерватории его также не могло быть, потому что крыша была стеклянная и через нее было все видно.

“Что за дьявольщина! — подумал я, чувствуя себя в совершенно дурацком положении, как мальчишка, с которым вздумала пошутить ловко спрятавшаяся нянька. — Этот доктор просто волшебник, раз у него в доме приходится разговаривать с какими-то невидимыми личностями”.

Из любопытства я подставил глаз к трубе, но там было непроницаемо темно, так что решительно ничего нельзя было разобрать.

— О, через эту трубу вы ничего не увидите, ее назначение состоит в том, чтобы слушать. Да уверяю же вас честным словом, что я говорю сущую правду, — сказал мой невидимый собеседник, опять-таки, очевидно, следивший за всеми моими движениями.

— Но вы-то каким образом меня видите? — совершенно растерявшийся и сконфуженный, вскричал я.

— Я вижу вас в телескоп, но таких телескопов у вас на земле еще нет, — ответил называвший себя обитателем Марса.

— Странно! изумительно! невероятно! — пробормотал я. — И однако же, если только я не нахожусь в бреду после своего падения, сознаюсь откровенно, что я близок к тому, чтобы поверить, что действительно имею честь разговаривать если и не с неземным, то, во всяком случае, с невидимым существом.

— Да что же здесь невероятного? — возразил загадочный голос. — Ведь, надеюсь, не будете вы отрицать возможности устройства и у вас на Земле таких астрономических труб, посредством которых можно будет приблизить к себе и нашу планету на такое расстояние, что сделается возможным видеть не ней все мелочи, как мы теперь видим на вашей Земле. В этой идее, я полагаю, нет ничего невозможного; почему же вы не допускаете мысли, что можно устроить также и такой инструмент, при помощи которого можно слышать все, что говорят на других планетах? Давно ли для вас казалось невозможным переговариваться на большом расстоянии, а вот же теперь у вас существуют телефоны и уже никого не удивляют. Господин Роша, изобретатель этой трубы, несколько опередил других ваших изобретателей — вот и все. Да вот, кстати, он и сам идет; вероятно, он вам сообщит подробнее о своем изобретении.

II

Действительно, в это время раздались шаги по винтовой лестнице. Я обернулся и на пороге увидал входившего Роша.

— Добрый вечер, любезный доктор! Сознайтесь, что это вы сейчас меня мистифицировали? — сказал я, идя к нему навстречу и все еще будучи далек от мысли поверить в то, что я тут только что слышал: так все это было невероятно.

Заметив в моих руках крышку от разговорной трубы, доктор недовольно нахмурил брови, и только тут на его лице я ясно прочел, что со мною совсем не шутили.

— О, доктор! Ради бога, извините! — спохватился я, закрывая трубу и поняв, наконец, что изобретение это было тайною доктора. Я почувствовал себя в положении человека, уличенного в подслушивании или подглядывании чужих секретов.

— Мог ли я предполагать, зайдя сюда, — стал я оправдываться, — что сделаюсь невольным свидетелем и очевидцем вашего великого открытия, которое вы, по известным вам соображениям, не хотите предавать гласности? Но клянусь вам, что ваша тайна умрет вместе со мною!

Должно быть заметив на моем лице искреннее страдание от сознания своей невольной нескромности, доктор тотчас же подавил свою досаду, улыбнулся и мягко заговорил:

— Успокойтесь, молодой человек! Вы тут ровно ни в чем не повинны. Если здесь и можно кого-либо обвинять, то уж, разумеется, прежде всего меня самого. Много лет берег я, как зеницу ока, от всего мира свой секрет, и вдруг оказался настолько неосмотрительным, что оставил вас, совершенно не знакомого мне человека, один на один со своим открытием!

От этих слов доктора я сконфузился до того, что у меня слезы выступили на глазах.

— Успокойтесь! — повторил он снова, видя мое мучительное смущение. — Раз вы узнали об этой тайне, значит, так и должно быть. Я на этот счет немножко фаталист. В мире ничто не совершается без причин и без цели, хотя в большинстве случаев мы и не замечаем разумности и целесообразности совершающегося с нами и вокруг нас. И я, старый дурак, очень сожалею, что невольно поддался врожденному в каждом из нас самомнению, будто мы что-то значим со своей волею и своим разумом, позабыв про то, что все мы только слепое орудие чьей-то чужой воли, руководящей всеми нашими поступками и действиями. Извините же меня, ради бога, за мою старческую строптивость!

И он протянул мне, в знак примирения, руку.

С сердечным порывом схватил я и пожал руку этого удивительного человека, извинявшегося перед тем, кто ему же причинил неприятность; я не находил слов, чтобы выразить ему чувство того глубочайшего почтения и уважения, которым я к нему проникся.

— Однако соловья баснями не кормят! Ведь вы сегодня целый день еще ничего не ели. Идемте ужинать! — весело добавил он, взяв меня за плечо и тихонько поворачивая к выходу.

Мы спустились вниз, в кухню, где Жозеф, такой же старый, как и его хозяин, давно уже с нетерпением поджидал нас, боясь, чтобы не подгорело жарившееся жаркое.

За ужином у доктора прошла всякая тень неудовольствия, и он до того повеселел и разошелся, что даже рассказал мне свою биографию, а равно и историю своего великого изобретения.

Господин Роша, швейцарец по происхождению, был когда-то очень богатый человек, но потом он все свое богатство употребил на устройство обсерватории, стоившей много денег, так как все материалы для необходимых построек должны были носить на эту высоту проводники на себе.

По окончании университетского курса Роша, с малых лет чувствовавший особенное влечение к изучению небесных светил и к наблюдениям над ними, отправился в Париж. Там он много лет работал в качестве ассистента у одного знаменитого астронома. Проводя очень много времени в обсерватории над наблюдениями небесных светил, Роша, как впоследствии Фламмарион, пришел к заключению, что некоторые из планет населены такими же разумными существами, как и люди на Земле. В особенности его интересовала планета Марс, и он скоро убедился, что обитатели этой планеты не только существа разумные, но что они даже выше нас в умственном отношении, что они подают нам на землю сигналы, желая вступить в переговоры.

— Я часто замечал, — рассказывал Роша, — какие-то световые, огненные фигуры на Марсе, которые изменяли свою форму. То я видел огненный кружок, то крест, что квадрат, иногда круг в квадрате, иногда квадрат в круге и т. д. Наблюдая постоянно это странное явление, я заметил, что число таких огненных знаков ограничено, и часто одни и те же фигуры повторяются. Я попробовал пересчитать все эти разнообразные фигуры, их оказалось 26 — ровно столько, сколько букв в нашем алфавите. Это навело меня на мысль, что, возможно, и у обитателей Марса алфавит не богаче нашего. Но если они хотят вести переговоры с нами на своем языке, то каким же образом они, столь умные и развитые, — если сумели найти способ подавать нам световые сигналы, — каким же образом они могут предполагать, что мы должны непременно знать их язык? Долго я ломал себе над этим голову, как стал замечать, что всякий раз, лишь только начинают появляться на Марсе световые фигуры, — а они появлялись всегда в определенное время, — эти фигуры постоянно начинаются пятью неизменными, изо дня в день повторяющимися, и оканчиваются четырьмя также неизменными, хотя и неодинаковыми с первыми. Промежуток же между этими постоянными заполнялся уже разнообразными перемежающимися фигурами.

Не могу себе объяснить, как это случилось, но только, отчаявшись, наконец, узнать когда-либо язык обитателей Марса, я попробовал разобрать шифр, применяясь к французскому языку. Что могло обозначать начальное слово? Беря за образец отправку обыкновенных телеграфных депеш, это слово, всего вероятнее, должно было обозначать адрес, куда идет депеша, — пункт назначения, т. е. в данном случае Тегге. Что могло обозначать конечное? Скорее всего, пункт отправления, т. е. Mars. По световым фигурам выходило, что букве t соответствовал квадрат; букве е — круг с крестом внутри; букве r — шар; второму r — опять шар; и, наконец, последней букве е — снова круг с крестом внутри, как и первому е. Вы не можете себе представить того волнения, которое меня охватило от этого странного совпадения двух одинаковых знаков, соответствовавших двум одинаковым буквам. Но, может быть, это была просто-напросто случайность? Я стал разбирать конечное слово, долженствовавшее, по моему предположению, обозначать Mars. Букве т соответствовал крест; букве а — круг; букве r — шар, заметьте — шар, как и в слове terre; и букве s — круг с точкой внутри. “Для начала недурно”, — подумал я. Но ведь если шифр был разобран верно, то необходимо было допустить, что обитатели Марса говорят по-французски, а это мне казалось абсурдом. Однако, допустив, что шифр был разобран действительно верно, я имел уже, таким образом, расшифрованными целых шесть букв, а с таким запасом уже нетрудно, конечно, расшифровать и остальной алфавит. И вот, все еще будучи далек от уверенности, что я нахожусь на истинном пути, и все еще приписывая эти странные совпадения в буквах и соответствующих им знаках случайности, я начал расшифрованные буквы вставлять соответственно тем световым фигурам, которые находились между предполагаемыми мною словами Terre и Mars, и, после непродолжительных усилий, к своему неописуемому удивлению, почти ужасу, разобрал следующее:

Вы прочли верно, господин Роша!

Следите далее! Да здравствует разум!

И это было по-французски, и это обращение ни к кому иному, а прямо ко мне, Франсуа Роша!..

Ах, молодой человек! Проживи я на свете еще тысячу лет, я никогда не забуду того счастья, того неземного восторга, которые я испытал в те минуты! Меня душили слезы, я плакал, как малый ребенок, от радости! Мне казалось, что весь мир для меня переродился, показался мне в каком-то новом освещении!.. Нет, вы представьте только себе, что не по одним лишь логическим умозаключениям и догадкам прийти к выводу, а прямо своими чувствами убедиться, что весь этот необъятный мир, который мы видим вокруг себя и над собой, все эти бесконечно удаленные от нас, неисчислимые небесные тела, или, по крайней мере, многие из них, населены такими же разумными и мыслящими существами, как и мы с вами; даже, может быть, существами гораздо более нас развитыми и умными, которые в то же время интересуются нами и стараются вступить с нами в сношения для взаимного обмена мыслей, словом — почувствовать, что вся вселенная кишит разумом, и ты сам составляешь крупинку этого всемирного, необъятного разума; представьте, говорю, — все это и скажите — возможно ли передать словами то блаженное состояние, которое должно охватить вас от этого сознания?!.. О, я не сомневаюсь, что разум так же неуничтожим и вечен, как вечна и неуничтожима материя, в которой он проявляется, и мы, мыслящие живые существа, представляем из себя только видимую материальную форму, сосуд, в котором заключена частичка, искорка этого бессмертного разума, и эта искорка, после разрушения нашего бренного тела, не умрет, не уничтожится, не пропадет бесследно, а примет только иную, может быть, высшую форму, как не уничтожится материя, из которой состоит наше тело, а только превратится в свои первоначальные элементы! <…>

— Но как же, неужели обитатели Марса говорят по-французски? — спросил я после некоторой паузы, наступившей вслед за воодушевленным монологом Роша.

— Не только по-французски, но и по-русски, как вы сами изволили убедиться из вашего разговора через трубу. Разумеется, для обыденных сношений между собой у них есть свой язык. Но при помощи акустических труб, вроде той, что вы видели у меня в обсерватории, и при посредстве своих усовершенствованных телескопов они имеют возможность видеть и слышать до мельчайших подробностей все, что происходит у нас на Земле, а видя нас и слыша, уже нетрудно понять и изучить наши земные языки. Если же принять во внимание, что у обитателей Марса нет тех насущных забот о завтрашнем дне и о куске хлеба, которые убивают почти все наше время, то им и не остается ничего более, как только предаваться умственным занятиям, а между прочим, и изучению языков обитателей других планет.

— Вы мне рассказываете просто какие-то чудеса в решете! — воскликнул я, разводя в недоумении руками. — Но скажите, как вы-то додумались до устройства этой изумительной акустической трубы?

— Додумался до этого не я, а они же научили меня, как ее устроить. Когда я раскрыл шифр таинственных световых знаков и научился по ним читать, я хотел сообщить о своем открытии нашим ученым, но обитатели Марса предупредили меня, чтобы я пока этого не делал, так как, по их каким-то, не известным мне соображениям, пора для этого еще не настала. Вот поэтому-то я и держал свое открытие в секрете, да и вас прошу никому ничего не говорить о нем. Впрочем, если я не доживу до той поры, когда обитатели Марса разрешат мне опубликовать его, ну, тогда можете делать, как знаете.

— О, в моей скромности можете не сомневаться, — сказал я — И будем надеяться, что мне не приведется первому воспользоваться вашим разрешением.

— Ну, кто знает? — со вздохом заметил Роша. — Будущее никому неизвестно; да это и к лучшему, иначе и жить было бы не так любопытно. Впрочем, оставим эти печальные мысли. Итак, — продолжал он свой рассказ, — когда я начал свободно читать то, что мне передавали с Марса, по совету своих новых друзей из другого мира и по их указаниям, я построил здесь, на Монблане, свою собственную обсерваторию, в которой вот уже около десяти лет продолжаю жить, работать и наблюдать. Что касается до акустической трубы, так вас поразившей, то она устроена, как я уже сказал, по указаниям, данным мне также с планеты Марс. <…>

III

Предоставляю судить самому читателю, с каким вниманием и удивлением слушал я своего хозяина, стараясь не проронить ни единого слова из того, что он мне рассказывал. Не будь этой изумительной трубы, через которую я сам только что разговаривал с обитателем планеты Марс, я ни за что не поверил бы словам доктора и, если бы не принял его за помешанного, то, наверное, подумал бы, что он шутит. Но доказательство было налицо, и нельзя было не верить очевидности.

— Воображаю, — сказал я, — сколько новых истин, сколько новых сведений почерпнули вы, беседуя с обитателями неведомого нам мира!

— Да, — сказал Роша, — у них есть чему поучиться. Но из одних бесед, я, конечно, никогда не составил бы себе такого ясного понятия о природе Марса и жизни его обитателей, какое имею теперь, побывав сам несколько раз на этой планете.

— Побывав сам на этой планете? — повторил я, думая, что ослышался.

— Да, побывав сам довольно значительное число раз в гостях у марсиан, — повторил Роша совершенно невозмутимо.

Признаюсь, я широко раскрыл глаза от изумления, услыхав это неожиданное заявление. “Ну, разумеется, он помешан, бедный старик! — мелькнуло у меня в голове. — Конечно, он сделал великое открытие, но, не делясь этим открытием ни с кем в продолжение многих лет, он начал галлюцинировать, и ему стало казаться, что он не только разговаривает с обитателями Марса, но даже ездит к ним в гости”. <…>

Наступило неловкое молчание.

— То есть вы хотите сказать, что бывали там на крыльях вашей фантазии? — нашелся я, наконец, в самом деле подумав, не выражается ли он метафорически.

— На каких там крыльях фантазии? Я действительно бываю иногда на Марсе, — вполне серьезно ответил он.

После такого категорического заявления я уже окончательно смутился и, потупившись, замолчал. Роша вдруг расхохотался, и видя, что я на него смотрю с беспокойством, почти со страхом., он расхохотался еще более.

— Ха, ха, ха! Да вы, батенька мой, я вижу, не только мне не верите, но принимаете меня за помешанного! Сознавайтесь, ведь это верно? Я угадал? — обратился он вдруг ко мне.

— Простите, но я думаю, что вы меня просто мистифицируете, — ответил я.

— Не думал мистифицировать, молодой человек! Совсем не думал. Впрочем, для меня вполне понятно ваше недоверие; я совершенно выпустил из виду, что то, что для меня теперь уже кажется вполне естественным и к чему я давно привык, для вас, с первого раза, должно казаться невероятным и невозможным. Но, уж если на то пошло, так и быть, я открою вам все свои тайны; даже более, если вы только пожелаете, я могу устроить и вам путешествие на Марс: авось, вы тогда отбросите свой скептицизм. <…>

— Это любопытно! — рассмеялся я. — В каком же экипаже вы могли бы меня туда доставить?

— А вот угадайте! — улыбнулся Роша.

Этот, не то серьезный, не то шутливый тон, а в особенности необычайная разговорная труба наверху совершенно сбили меня с толку, и я положительно не знал, что и думать о словах Роша. Да неужели же это не шутка? Неужели в самом деле он нашел средство путешествовать на Марсе? Что за чепуха! Это немыслимо! Планета Марс отстоит от Земли в самое благоприятное для наблюдений над нею время на расстоянии 52-х миллионов верст. Чтобы перенестись через это пространство даже со скоростью пушечного ядра, и то потребовалось бы употребить годы.

Не утилизировал ли он как-нибудь силу света, не путешествует ли туда. Подобно какому-нибудь жюльверновскому герою, на солнечном луче? Но это уж совсем неправдоподобно. Да если даже допустить, как это ни невероятно, что, пользуясь советами марсиан, он действительно нашел средство бывать на Марсе, то ведь атмосфера этой планеты совсем не похожа на нашу земную, и, следовательно, земные существа не могут в ней жить. Что за чудеса! Или он действительно сумасшедший, или он дурачит меня!.. И, однако же, он с такой уверенностью утверждает, что может даже и мне доставить случай побывать на этой планете… Ну, конечно, он шутит! — решил я.

— А между тем невозможного тут решительно ничего нет, — заговорил Роша, как бы угадывая направление моих мыслей. — Все так естественно и просто. И если я расскажу вам, в чем дело, то вы и сами убедитесь, что побывать на Марсе вовсе уж не так несбыточно, как это кажется.

— Однако…

— Вы, конечно, имеете понятие о гипнозе? — перебил он меня.

— Да, кое-что слыхал.

— Явления гипноза у нас стали изучать только в самое недавнее время, и наука об этом интересном предмете еще мало разработана. Между тем обитатели Марса уже давно изучили это явление в деталях и сумели его утилизировать для различных практических целей. Вот при помощи-то этого гипнотического внушения я и имею возможность бывать на Марсе.

— Ах, вот оно что! — вскричал я. — Теперь я понимаю! Так, значит, вы бываете там не телесно, а только, так сказать, духовными очами созерцаете их мир? То есть, в сущности, при помощи той же фантазии?

— Ну, не совсем так, — возразил Роша. — Правда, тело мое остается здесь, на Земле, но мое внутреннее сознание, то, что составляет мое “я”, всецело переселяется на планету Марс, и притом не в виде чего-то неосязаемого, невещественного, — иначе я не мог бы познавать вещественную природу Марса, — а мое “я” переселяется в вещественную форму, в тело кого-нибудь из обитателей этой планеты.

Я снова широко раскрыл глаза.

— Вам кажется это невероятным? — спросил Роша, видя мое изумление.

— Откровенно сознаюсь — да.

— Видите ли, в чем дело: изучение в области гипноза дало обитателям Марса возможность делать та, что, усыпляя двух каких-либо субъектов, они заставляют их, при помощи внушения, поменяться на время своими “я”, и это делается так же легко, как мы меняемся, например, иногда своей одеждой.

— Но, помилуйте! Неужели же это мыслимо! — воскликнул я.

— Оказывается, что не только мыслимо, но нет ничего проще. Наша наука пока констатировала только, что загипнотизированному можно, по произволу, внушать какие угодно идеи: обыкновенному мирному гражданину можно внушить, например, что он — солдат, действующий на войне, и он тотчас же примет военную осанку и будет воображать себя на театре военных действий; внушите храброму, что он трус и что ему угрожает опасность, и лицо его исказится от страха, и он будет унижаться и пресмыкаться; трусу внушите, что он храбрец и герой, — и он сейчас же примет горделивую позу и станет вести себя с видом, полным достоинства; словом, из загипнотизированного можно делать все, что угодно. Замечено также, что при некоторых болезнях воли одно и то же лицо может жить иногда двойной жизнью: в один период оно сознает себя одним человеком, наступает другой — и это лицо совершенно позабывает о своем прежнем “я” и начинает жить, как совершенно новый человек, ничего общего не имевший с прежним, пока опять не наступит время и больной не позабудет свое второе “я” и не начнет жить жизнью своего первого “я”; причем, за исключением этой забывчивости о предыдущем периоде своей жизни, все умственные способности у таких субъектов работают, по-видимому, вполне нормально. Вы, конечно, слыхали о подобных явлениях?

— Положим, слыхал, — сказал я. — Но, все-таки, отсюда до переселения души из одного человека в другого еще очень далеко.

— Далеко кажется только потому, что мы не исследовали, как должно, душевные явления и для нас много в них загадочного и непонятного А между тем человечество давно уже имеет с ними дело, и вера индусов в переселение душ уж вовсе не так бессмысленна, как это нам кажется, — она имеет много реальных оснований… Впрочем, зачем нам углубляться в эти рассуждения? Вот же вам факт налицо: я сам несколько раз переселялся в тело марсианина.

— Но каким образом вы это делали, если только вы действительно не шутите?

— Делается это так. Астроном на Марсе, с которым я веду постоянные сношения, предлагает кому-либо из своих близких совершить экскурсию на нашу Землю и, получив его согласие, сообщает об этом мне. Тогда я сажусь возле акустической трубы и начинаю смотреть неподвижно на какой-либо блестящий предмет до тех пор, пока не почувствую дремоту. Тогда мой приятель на Марсе внушительным тоном приказывает мне заснуть и затем делает дальнейшие внушения о том, чтобы я перестал считать себя обитателем Земли, а вообразил бы, что я обитатель Марса, — именно тот, с которым я хочу поменяться своим “я”. В то же время усыпляется и марсианин, изъявивший свое согласие на перемену со мною своим “я”, и ему тоже делаются соответствующие внушения. И вот, по пробуждении, мы меняемся на время ролями: он делается Франсуа Роша, обитателем Земли, я становлюсь марсианином; он путешествует по Земле в моем теле, я в его — по Марсу. Не правда ли, это очень просто?

— Может быть, оно и действительно просто, но только все это для меня так ново и неожиданно, что мне все представляется, уж не в бреду ли я нахожусь, или не во сне ли все это вижу?

Роша засмеялся.

— Не сон это, батенька мой, не сон! Все это сущая правда и действительность! Так что, если вы хотите, повторяю, я могу вам самому устроить это путешествие на планету Марс. Там вы действительно увидите такие диковинки, что и во сне не приснятся.

— И долго мое пребывание на Марсе будет продолжаться?

— Это уж от вас самого будет зависеть. Сколько времени вы можете оставаться у меня здесь?

— Спешить мне решительно некуда. Я могу остаться здесь и неделю, и месяц, и даже более.

— Ну вот и отлично. Только знаете, уговор прежде всего. Дело в том, что, пока вы будете щеголять на Марсе в образе и подобии одного из его обитателей, последний, в свою очередь, будет путешествовать по Земле в вашем теле и под вашим именем. Я не хочу вам портить первого вашего, впечатления от встречи с этими существами; вы их сами скоро увидите. Только, молодой человек, боюсь я за вас: как бы вы у меня не влюбились в какую-нибудь марсианочку и не вздумали остаться там навсегда. Хе, хе, хе! — лукаво подмигивая, засмеялся старый Роша.

— Когда же такое путешествие может состояться? — спросил я.

— Ого, какое нетерпение! Только не сегодня, так как теперь уже время спать. А завтра поутру можете отправляться с богом в путь!


Нужно ли говорить, что эту ночь я спал не совсем спокойно? Завтра я буду в ином мире, на другой планете, среди обитателей Марса! Завтра я увижу то, чего никто из людей, за исключением доктора Роша, не только не видал, но о чем не имеют даже ни малейшего представления! Завтра мое “я” переселится в тело другого существа! Что меня ожидает на Марсе? Какое будет мое новое тело? Буду ли я старым или молодым? Красивым или безобразным? Без сомнения, я буду красивым, — думалось мне, — потому что высшие существа не могут быть некрасивыми; во всяком случае, они должны быть красивее людей.

Затем мои мысли обращались к Земле. Я знал, что оставляю ее ненадолго, но мне все-таки как-то жутко было с ней расставаться. Что, если с тем, кто будет без меня владеть моим телом, случится какое-либо несчастье? Разве не может произойти, например, крушения поезда, когда он будет путешествовать, или что-нибудь в этом роде, и он погибнет? Ведь я тогда должен буду навсегда остаться на Марсе в шкуре чуждого мне обитателя этой планеты? Я должен буду навсегда расстаться с тем, что здесь составляло весь смысл моего существования, и окунуться в новую жизнь, с новыми интересами, требованиями и задачами? Какова будет эта новая жизнь? Будет ли она меня удовлетворять, или я вечно осужден буду томиться тоской по далекой и невозвратно мною потерянной дорогой Земле? Впрочем, кто знает, — может быть, жизнь среди марсиан окажется более интересной и завлекательной, чем среди людей, и я нисколько не буду жалеть о невозможности когда либо снова возвратиться на Землю… Однако было одно обстоятельство, крепкими нитями привязывавшее меня в то время к Земле. Дело в том, что я тогда был влюбленным только в первый раз, на заре своей юности. Это была чистая, чуждая всяких чувственных и эгоистических побуждений, любовь. Не желание обладать любимой особой руководило моей страстью, — об этом я никогда не думал; мною руководила жажда преклонения пред избранницей своего сердца, потребность благоговейного уважения к тем совершенствам, которыми, как мне казалось, она обладала. Для меня на всем Земном шаре не существовало тогда другой девушки, более ее совершенной. Она воплощала в себе тот идеал, о котором, смутно мечтает всякий во дни своей юности. Я знал за собою много недостатков, и счастье соединить свою судьбу с ее судьбою мне казалось настолько огромным, что я боялся даже думать об этом, считая себя ее недостойным. Но в то же время я чувствовал, что если бы только она согласилась быть моей путеводной звездой, моей совестью, моим верным другом на всю жизнь, то я был бы способен совершенно переродиться, сделаться совершенно иным — тем, чем она ни пожелала бы. <…>

И вот теперь я мучился над тем, должен ли я подвергать себя риску расстаться с нею, быть может, навсегда, и таким образом никогда не услышать от нее магического слова “люблю”? Долго я колебался над тем, быть или не быть, и только под утро решил окончательно, что, в сущности, ничего опасного в моем предприятии нет и я скоро возвращусь здрав и невредим, тем более, что доктор Роша не один уже раз совершенно безнаказанно делал подобное же путешествие.

И вот, вставши поутру и позавтракав, мы вместе с Роша поднялись в его обсерваторию.

— Ну-с, господин Пакс, — сказал доктор, открыв крышку акустической трубы и обращаясь к невидимому собеседнику, — мы готовы. Надеюсь, что вы там все видели и слышали, что у нас здесь происходило. Если есть у вас кто-нибудь, желающий побывать на нашей планете, то можете воспользоваться случаем.

— Благодарю вас, господин Роша, — послышался ответ. — Мой сын Экспериментус со вчерашнего вечера не выходит из моей обсерватории, сгорая желанием побывать у вас в гостях. Приготовляйтесь, за нами дело не станет.

По указанию доктора, я сел в кресло подле акустической трубы и неподвижно уставился глазами в одну точку. Чтобы ускорить мое усыпление, Роша начал делать перед моими глазами пассы. Однако мое нервное напряжение от близости готовящейся совершиться со мною метаморфозы было настолько сильно, что я долго не мог успокоиться и сосредоточиться; но вдруг я услыхал исходящую из акустической трубы чудную, тихую, успокаивающую мелодию, производимую на каком-то совершенно не известном мне инструменте. Божественные звуки этой музыки проникали в самую глубину моего сознания и производили — удивительно убаюкивающее действие Я сразу забыл обо всем окружающем и только жадно ловил эти чарующие звуки, уносившие меня в волшебный мир грёз и сновидений.

— Вы более не на Земле, вы на Марсе, выше “я” перешло в тело моего сына.

Это были последние слова, оставшиеся в моей памяти, когда я находился в состоянии овладевшей мною полудремоты; но я до сих пор не могу дать себе отчета в том, где я их слышал: на Земле или уже на Марсе.

— Пробудитесь! Откройте глаз! — послышался тот же голос, и кто-то дунул мне в лицо.

Я открыл глаза и тотчас же снова закрыл их от охватившего меня невыразимого ужаса…

IV

Боже мой! Что я вижу? Что за чудовище наклонилось надо мною? Где я? Кто я? Что со мной? — все эти вопросы вихрем закружились в моей голове, не давая мне возможности ни на чем сосредоточиться.

— Ничего не бойтесь! Успокойтесь! Вы в совершенной безопасности. Соберите ваше мужество и раскройте глаз! — раздался опять подле меня чей-то спокойный, ободряющий голос.

Я снова раскрыл глаза и, наверное, упал бы в обморок, если бы только был теперь способен к этому.

— Да не пугайтесь же! Оглянитесь вокруг спокойнее! — опять повторил тот же голос.

Я посмотрел по направлению говорившего. Но господи! Да что же это такое? Неужели это говорит со мною то чудовище, которое я вижу перед своими глазами? Кто он? Что ему от меня нужно? Ведь это же сам дьявол, — хуже дьявола, потому что и дьявола у нас изображают в более привлекательном виде.

Представьте себе нечто вроде громадной жабы с огромной птичьей головой на толстой, крепкой шее. Посреди широкого лба, в нижней его части, блестел единственный круглый, большой, пристально на меня направленный глаз. Под этим глазом тотчас же начинались длинные вытянутые мягкие губы, похожие на широкий клюв, с толстым мясистым языком внутри. Верхушка же головы оканчивалась каким-то небольшим, подвижным воронкообразным органом. Спереди, от широких плеч, тянулись два длинных, мускулистых хобота, заменявших руки, концы которых были снабжены, вместо пальцев, несколькими маленькими мясистыми наростами, благодаря которым чудовище могло ощупывать и держать предметы так же хорошо и удобно, как мы руками. Эти два хобота, доходившие до пят, в верхней своей части были соединены с туловищем кожаной, висевшей складками, перепонкой. По сторонам от хоботов, сзади их, торчали огромные, широкие клешни, похожие на клешни рака, твердые, как сталь, и обтянутые упругой кожей. Широкая грудь, часть живота и спина были покрыты чем-то вроде чешуи, ярко-синего цвета, цвет же кожи на хоботах был желтый. Нижняя часть туловища, прикрытая яркой материей, оканчивалась длинными, тонкими ногами, с перепончатыми на ступнях пальцами. Чудовище стояло на этих ногах так, как будто собиралось прыгнуть, причем, седалищного частью упиралось на толстый лопатообразный хвост, напоминавший хвост речного бобра; оно молча наблюдало за мной, неподвижно уставившись на меня своим единственным огромным глазом. И странное дело! Этот глаз, полный мысли, производил на меня и жуткое и в то же время успокаивающее впечатление. Я понял, что это чудовище вовсе не желает мне ничего дурного и что с ним можно иметь дело.

— Ну, кажется, вы, наконец, успокоились, — заговорил вдруг мой оригинальный собеседник, открывая свой птичий клюв и, как мне показалось, улыбаясь своим единственным глазом.

В ответ я только тяжело вздохнул.

— Позвольте же представиться: я астроном Пакс, хозяин этого жилища. Добро пожаловать, дорогой гость с далекой Земли! — и, сделав на своих журавлиных ножках два шажка, вернее, два прыжка, он протянул мне для пожатия свой хобот, очевидно, желая меня ободрить нашими земными приемами вежливости.

“Так вот он каков красавец, этот таинственный астроном на Марсе!” — подумал я, видя комические усилия, с которыми это странное существо старалось держать себя со мной по-нашему, по-человечески.

И несмотря на всю жуткость своего положения, едва удерживаясь от смеха, я тоже протянул было ему свою руку. Но вдруг с ужасом вскочил со своего места и в состоянии какого-то безумного исступления начал биться и прыгать по комнате. Дело в том, что, протянув руку для пожатия, я тут только заметил, что мая рука была таким же хоботом, и я сразу понял, что я сам был точно таким же чудовищем, точно таким же циклопом, с птичьим носом, с птичьими ногами, с рачьими клешнями и хвостом! Ужасу моему не было предела! Я бился головой о стены, катался по полу, стараясь отшвырнуть от себя безобразные члены своего нового тела, избавиться, выпрыгнуть из той отвратительной формы, в которую переместилось мое сознание, мое “я”. Вероятно, в ту пору я был очень комичен. Я напоминал собой ту дикую, молодую лошаденку, которую в первый раз запрягли в экипаж, и она в ужасе лягает, дрожит, рвется и брыкается, стараясь освободиться от совершенно необычного приращения к ее телу каких-то новых, непонятных ей членов. Но мне освободиться от моего тела было так же трудно, как освободиться от самого себя.

Между тем чудовищный циклоп, Пакс, как он назвал себя, совершенно спокойно и невозмутимо смотрел на мои безумные усилия, терпеливо ожидая конца пароксизма.

Наконец, в совершенном изнеможении и почти без сознания, я упал на пол.

— А я хорошо сделал, что заставил вас очнуться в этой комнате, обитой мягкими обоями, а то вы переломали бы все кости в организме моего бедного сына, — спокойно и как бы про себя произнесло чудовище.

— О, боже мой! Что же это со мной происходит?! — простонал я.

— Да ничего особенного. Пароксизм миновал, и, надеюсь, теперь вы можете более здраво смотреть на вещи. Успокойтесь же, наконец!

— Но кто вы, и что вам от меня угодно? — со злобой обратился я к этому отвратительному существу, внушавшему мне такой ужас.

— Я имел уже честь вам рекомендоваться, — сказал циклоп, и в его выразительном глазу я прочел добродушную иронию. — А что мне от вас угодно, так, право же, ровно ничего. Ведь вы же сами изъявили желание побывать на нашей планете.

Ах, все это я прекрасно сознавал! Но мог ли я ожидать, что окажусь в таком положении, попаду в такую ловушку? Ведь я себе представлял, что буду здесь в обществе таких же человекоподобных существ, как на Земле, даже более совершенных физически. И вдруг очутился среди каких-то безобразных чудовищ и даже сам превратился в одного из них!

— Послушайте, — произнес я, — можете вы меня опять сейчас же возвратить на Землю?

— Сейчас же?!

— Да, сейчас же. Я не в силах, я не могу, я не хочу оставаться здесь долее ни одной минуты. Если в вас есть хоть капля искры божьей и сердца — возвратите меня обратно!

— К сожалению, я не могу этого сделать, даже если бы и хотел. Мой сын не теряет времени, он теперь уже по дороге в Шамуни, а оттуда тотчас же направится в Англию, где сядет на пароход, чтобы ехать в Америку. Его очень интересует ваш Новый Свет. Ранее трех месяцев вам и думать нечего о возвращении на Землю.

— Три месяца! Боже мой! Три месяца! Да ведь я умру здесь за это время!

— Ну, полноте! У нас такие молодые и крепкие организмы как тот, в котором вы теперь находитесь, не умирают без всяких причин. Да и что за фантазия явилась у вас возвращаться обратно, не поинтересовавшись даже тем, к чему на Земле так стремились? Стыдитесь, молодой человек! Это малодушие. Впрочем, я уверен, что когда вы совершенно придете в себя, успокоитесь и соберетесь с мыслями, то сами будете порицать себя за свою минутную слабость. А потому, чтобы не мешать вам поразмыслить и собраться с духом, я пока вас оставлю одного. До свиданья!

И, вспрыгнув по-сорочьи на нечто вроде подоконника, находившегося у огромного окна без рам и стекол, чудовище низринулось вниз головой куда-то в пространство.

Сгорая от любопытства, я, позабыв обо всем, подбежал к окну, чтобы посмотреть, что с ним сталось, и не разбилось ли оно о землю?

Подоконник был настолько высок, что мне необходимо было подпрыгнуть, чтобы взобраться на него. Движимый каким-то инстинктом, я сделал этот прыжок почти бессознательно, и притом с изумительною для самого себя ловкостью. Но, очутившись на окне, я остолбенел от изумления при виде неожиданной картины, представившейся моему глазу, единственному, но, тем не менее, так же хорошо все видящему, как и два.

У подножия огромного здания, в котором я находился, тихо плескались чудного янтарного цвета волны безбрежного моря. Картина была до того неожиданна и поразительно величественна, что я долго не мог прийти в себя.

И вдруг, не знаю почему, при виде этого простора, этого безбрежного моря с его своеобразною окраской, этого голубого неба, мне сразу сделалось весело, так весело, что, если бы не опасение упасть с подоконника в море, я, наверное, запрыгал бы от восторга! Мрачного, угнетенного настроения как не бывало, мысли в голове прояснели, и я почувствовал необычайную бодрость и подъем духа.

“И с чего это, — думалось мне, — я впал в такое малодушие? Ведь решительно ничего дурного со мной не случилось, да, по-видимому, и не должно случиться. Если меня напугал вид марсианина и мое собственное безобразие, та ведь не вечно же я буду щеголять в этом наряде? Будем воображать, что я в маскарадном костюме. Марсианин прав: мне надо как следует воспользоваться своим пребыванием здесь и осмотреть и изучить все, что достойно осмотра и изучения. И как это досадно, что я на первых же порах выказал себя таким дикарем перед этим странным субъектом, между тем как он был со мною так терпелив и добр. Какие он, после этого, может сделать заключения о нас, людях, обитателях Земли?”

И мне захотелось снова увидать моего безобразного хозяина, принести ему мои искренние извинения и сожаления по поводу происшедшего и доказать ему, что я вовсе не такой дикарь, как он, вероятно, думает.

Но странно: куда он исчез? Я глянул на море, но на его поверхности незаметно было ни малейшего предмета. По всей вероятности, он нырнул в воду и скрылся под ее волнами. И тут я вспомнил, что организм этого существа был, по-видимому, приспособлен к тому, чтобы жить и на суше и под водой, как организм наших бобров или раков, некоторые органы которых очень напоминали органы обитателей Марса.

Стоя на подоконнике, я стал рассматривать окружающую меня обстановку.

Здание, в котором я находился, выступало прямо из воды и походило на маяк среди моря. Оно имело круглую, конусообразную форму, и вершина его поднималась высоко к небу. Это было гигантское сооружение с широким основанием, напоминавшее собой одну из египетских пирамид, и по своей высоте, как мне казалось, превосходившее собою в несколько раз самую высокую из них. Впрочем, об истинных размерах как этого здания, так и вообще всех окружающих меня предметов, я, за отсутствием земных предметов для сравнения, не мог, разумеется, составить даже и приблизительного понятия. Имей я свои человеческие формы, мне нетрудно было бы, сравнивая себя с окружающими меня предметами, судить об их относительной величине. Но я был в чужой шкуре, и о размерах самой этой шкуры мог судить только тоже относительно. И кто знает? Может быть, это безбрежное море, которое расстилалось перед моими глазами, по сравнению с нашими морями было только ничтожным озерком, а здание по своим размерам не больше нашей детской игрушки, и мне, ничтожному пигмею, только казалось все это большим, как какой-нибудь букашке, живущей в дождевой луже, должен казаться огромною горой камешек, брошенный рукой ребенка. А может быть, и наоборот, — я был гигантом сравнительно с людьми.

Как бы то ни было, будь я в земной человеческой оболочке, я, вероятно, о многом судил и заключал бы совершенно иначе, чем судил теперь, будучи в шкуре марсианина. Известно, что сила притяжения на Марсе в 2 с лишком раза меньше, чем на Земле, и если бы я перенесся сюда вместе с моим прежним телом, то, вероятно, я мог бы здесь чуть не летать по воздуху. Однако этого не было. В своем теперешнем теле я совсем не чувствовал никакой разницы между тяжестью на Земле и на Марсе. Словом, многое из того, что мне как человеку должно бы резко бросаться в глаза и изумлять меня, — как марсианину мне казалось вполне естественным и нисколько меня не поражало.

Соскочив с подоконника, я стал внимательно осматривать стены, в надежде увидать какую-либо дверь или выход, и, действительно, скоро рассмотрел, что одна из стен была задрапирована занавеской, скрывавшей собою вход в другую комнату. Приподняв занавеску, я вошел в эту комнату, но едва только сделал по ней шага два, как вдруг с ужасом отпрыгнул и бросился обратно: я увидал, что с противоположной стороны единовременно со мной вошел в эту же комнату откуда-то взявшийся новый марсианин, такой же чудовищный, как и прежний. От неожиданности я не мог сдержать своего испуга и отвращения и малодушно спасовал. Но убегая, я заметил, что и марсианин, столь напугавший меня, тоже, в свою очередь, был испуган и также бросился прочь. Посгояв некоторое время за занавесью и побуждаемый любопытством, я снова ее приподнял. Но каково же было мое изумление, когда я увидал, что и напугавший меня марсианин выглядывает точно таким же образом из-за такой же занавески на противоположной стороне и с любопытством смотрит на меня. Мне стало крайне досадно.

— Эй, вы, послушайте! — вскричал я: — кто вы такой?

Но чудовище только беззвучно передразнило меня губами.

“А, черт побери! — вдруг сообразил я. — Да ведь это же, кажется, я сам: это мое изображение в зеркале!..”

Действительно, все стены в этой комнате оказались сплошным зеркалом.

“Но я положительно разыгрываю из себя здесь дикаря из дебрей африканских лесов! — с досадой подумал я. — Испугался своего собственного изображения в зеркале! Что обо мне подумали бы обитатели Марса, если бы узнали мое приключение со своею собственной тенью!”

И я твердо решил не удивляться более ничему, что бы ни увидел и что бы со мной ни случилось, или, по крайней мере, делать вид, что меня ничто здесь не может изумить, как человека просвещенного, смотрящего на все с философским спокойствием.

Смело подойдя к зеркалу, я начал разглядывать в нем самого себя. Увы! Я далеко не был красавцем! Воронкообразный орган, находившийся на верхушке моей головы, оказался ухом. Это оригинальное, подвижное ухо было покрыто длинными, но редкими, мягкими волосиками, торчавшими в разные стороны. Когда я начинал к чему-либо прислушиваться, ухо само по себе поворачивалось воронкообразным отверстием в сторону шума, как бы ловя звуки; если же я не желал слушать, ушная воронка сама собой плотно закрывалась, так что внешние звуки не доходили до меня.

Но самым замечательным и самым привлекательным органом у меня был мой глаз, единственный глаз, сидевший глубоко под самым лбом. Мне никогда ни у кого из людей не приходилось видеть таких чудных, полных глубокой мысли глаз, какие были у марсиан. Этот глаз, казалось, проникал в самую сущность всякой вещи. Мой, глаз мирил меня с безобразием всего моего остального тела. “Что, если бы мои глаза там, на Земле, были столь же дивно хороши!” — думал я. Но разница между человеческим глазом и глазом марсианским была такая же, как разница между тусклым стеклом и бриллиантом самой чистой воды.

Налюбовавшись собственной персоной, отраженной в зеркале, я стал делать различные телодвижения; затем, желая ближе ознакомиться с функциями всех своих новых членов, начал бегать по комнате, прыгать, размахивать хоботами и клешнями и шлепать себя по бедрам хвостом. Больше я уже не страшился самого себя. Напротив, мое тело казалось мне даже очень забавным. Я действительно чувствовал себя в нем, как в маскарадном костюме. Меня потянуло с кем-нибудь поделиться своими впечатлениями. Я жаждал поскорее увидеть кого-нибудь из марсиан. Но где их отыскивать? По-видимому, я был в этом здании совершенно один. Кругом была мертвая тишина, и только снаружи до моего слуха доносились звуки тихо плескавшихся у подножия здания волн моря. Я стал снова осматривать стены, в надежде найти новый выход, но ничего подобного не оказывалось. Тогда я опять возвратился в первую комнату и, вспрыгнув на подоконник, начал смотреть на расстилавшуюся передо мною поверхность моря.

V

Вдруг там, далеко над горизонтом, я заметил какой-то темный предмет, летевший по воздуху по направлению прямо ко мне. С первого взгляда, за дальностью расстояния, было трудно рассмотреть, что это такое. Казалось, это была какая-то птица, огромная птица, с чрезвычайно длинным туловищем. Таинственный предмет быстро приближался, и я напряг всю силу зоркости своего глаза. Да, без сомнения, это птица, — я стал уже вполне ясно различать ее размеры и формы. Но боже! Ведь эта птица страшно похожа на того двуглавого дракона, о котором я в детстве слыхал только в сказках от своей няни! И этот страшный дракон с двумя раскрытыми пастями, со свистом рассекая крыльями воздух и храпя, и фыркая, как лошадь, несется прямо на меня, прямо к окну, на котором я стоял! Что мне делать? Вероятно, он меня уже заметил и летит, чтобы пожрать меня! Ах, почему меня оставили одного, зачем не предупредили, что здесь существуют такие страшные, кровожадные чудовища? Теперь я погиб! И куда это скрылся Пакс?!..

Мне стало даже казаться, что я уже слышу запах серы… Моментально я спрыгнул с подоконника и бросился в другую комнату, чтобы где-нибудь спрятаться. В этот момент дракон, пыхтя и страшно вращая своими огромными глазищами, с шумом сел на подоконник, где я только что стоял.

— Ну что, успокоились ли вы, наконец? — послышался вдруг веселый голос Пакса, и не успел я сообразить, откуда исходит этот голос, как Пакс, спрыгнув со спины дракона, очутился возле меня.

— Боже мой, как меня напугало это чудовище! — дрожа от страха, произнес я.

Пакс засмеялся:

— Не бойтесь! Это чудовище столь же безобидно, как ваши упряжные лошади.

И, подойдя к дракону, он потрепал его своим хоботом по шее, причем страшное животное издало какое-то громкое шипение, наподобие гусиного, должно быть выражая этим свое удовольствие. Затем Пакс хлопнул его по спине и свистнул. Дракон повернулся на подоконнике, взмахнул своими могучими крыльями и исчез.

— Надеюсь, что вы теперь совершенно привели свои чувства и свои мысли в порядок? — обратился ко мне марсианин.

— Да, сударь. Но меня немножко напугал этот дракон… Это было так неожиданно… Я ничего не подозревал подобного, — забормотал я, конфузясь и припоминая свои недавние приключения. — Вы меня извините, пожалуйста, за мое поведение. Я вполне сознаю, что должен был показаться вам совершенным дикарем; но ведь, вы знаете…

— О, пожалуйста, не трудитесь извиняться. Своим поведением вы нисколько меня не удивили, — иным оно и не могло быть. Вы сразу очутились здесь в совершенно для вас неестественной и, главное, неожиданной обстановке. Ведь вы, обитатели Земли, привыкли считать себя центром мироздания, венцом творения и, если подозреваете о существовании разумных существ на других планетах, то почему-то воображаете, что эти существа непременно должны быть и по наружному виду похожи на вас, так как вам кажется, что лучше и совершеннее форм человеческого тела нет и быть не может. Вы с детства проникаетесь антропоморфическим взглядом на природу и на разум в природе, приписывая ему те же самые свойства, какими обладает ваш разум. Все это для меня вполне понятно. Это заблуждение когда-то существовало и у наших предков, пока они не изобрели такие оптические инструменты, при помощи которых сделалось возможным видеть и изучать других разумных существ, живущих на других планетах. Да, когда-то и наши предки воображали, что лучше, красивее и совершеннее их нет в мире существ. И поверьте мне, что обитателю Марса, в первый раз видящему организм человека, он кажется так же безобразным и внушает такое же чувство отвращения, как и наш организм вам.

Я был сильно смущен этими словами, потому что они мне казались вполне справедливыми. В самом деле, с чего это я воображал, что обитатели Марса непременно должны быть похожи на нас — людей? Почему я думал, что природа, произведя человека, истощила на нем всю свою художественную, творческую способность и, создав этот шедевр своего искусства, уже сделалась неспособной творить что-либо более совершенное? Какое дикое самомнение и самообольщение! Какое невежественное недоверие к творческим способностям природы!

Я совершенно не знал, что ответить марсианину.

— Вы только сравните свое человеческое тело с нашим, — продолжал Пакс, — и вы увидите, что наш организм много совершеннее вашего. Начнем хотя бы с нашего верхнего органа — уха. Ваши уши устроены так, что вы волей-неволей должны слушать все, даже то, чего вам не хотелось бы, — они у вас всегда раскрыты для всех звуков, приятных и неприятных. Мы раскрываем свой орган слуха только тогда, когда этого желаем, и притом в такой мере, как это нам кажется лучше и удобнее. Глаз у нас хотя и один, но он видит ничуть не хуже, чем ваши два. Вы знаете, что освещение на Марсе вдвое слабее, чем у вас на Земле, а, между тем, замечаете ли вы эту разницу? Наши два мускулистых хобота далеко совершеннее и удобнее ваших двух костлявых, неуклюжих рук: мы можем оперировать ими, как нам угодно, сгибать их в любом направлении, свивать, если нужно, в кольцо, и прочее, между тем как кости ваших рук позволяют вам делать руками только ограниченные движения. Наши органы дыхания устроены так, что мы можем жить и на суше и в воде, как ваши земноводные.

Вы видите на пальцах наших ног перепонки? Они позволяют нам быстро плавать, причем хвост служит нам вместо руля. А эти клешни сослужили нам когда-то громадную службу в борьбе за существование. Можно сказать, что, главным образом, благодаря им мы вышли победителями и восторжествовали над всеми другими животными. Впоследствии, когда мы изобрели другие, искусственные и более действенные орудия для борьбы с врагами, эти клешни утратили свое прежнее значение, и теперь служат нам скорее лишь как украшение, как ногти на человеческих пальцах, бывшие у вас когда-то тоже не последним орудием для нападения и самообороны.

“Клешни им служат для украшения! Хорошо украшение, нечего сказать!” — подумал я.

— Красота ведь вещь, милостивый государь, совершенно условная, — сказал Пакс, точно прочитав у меня в глазу мою мысль. — Даже и у вас на Земле люди расходятся во взглядах на красоту, в особенности на красоту форм человеческого тела. В глазах некоторых ваших африканских дикарей самою красивою женщиной считается та, которая настолько растолстела и ожирела, что без посторонней помощи не может вставать и ползает на четвереньках. А есть и такие, что находят красивым продевать себе кольца через ноздри, срезать верхушки ушей, сплющивать нос и прочее. С точки зрения вашего европейца это считается уродством, между тем как негру европейская красавица с ее белым цветом кожи внушает чувство омерзения. Если среди людей на Земле существует такая громадная разница во взглядах на красоту, то тем более эта разница должна существовать у разумных существ разных планет, не имеющих почти ничего общего в устройстве их организмов. То, что, с вашей точки зрения, вам кажется в нас уродливым и безобразным, нам далеко не представляется таковым, и наоборот, то, что вам представляется у вас верхом красоты, изящества и совершенства, нам кажется неуклюжим и отвратительным.

— Не будем об этом спорить, — возразил я, — во всяком случае, надеюсь, что эта разница во взглядах на красоту не помешает нам с вами остаться в хороших отношениях?

— Вы имеете о нас, обитателях Марса, очень нелестное мнение, если думаете, что мы способны быть в претензии на тех, кто не согласен с нами, — возразил Пакс.

Я так сконфузился от этого замечания, что почувствовал, как мое ухо на макушке головы поднялось и насторожилось: у обитателей Марса чувство смущения проявляется именно в такой форме, а не в краске на лице, как у людей.

— Ну, полноте! Надеюсь, что, узнав друг друга ближе, мы сделаемся друзьями, — сказал марсианин, протягивая мне свой хобот для пожатия. — Вы, вероятно, голодны. Сейчас мы отправимся в мою столовую, которая находится там, на дне моря, — указал он своим хоботом куда-то за окно. — Моя жена и дочь нас ждут. Я их предупредил, что у нас будет гость. Моя дочь очень интересуется вами и нарочно изучила все ваши земные светские манеры обхождения, чтобы вам на первых порах не чувствовать себя среди нас как в лесу, — с лукавым, как мне показалось, взглядом прибавил марсианин.

“Боже мой! Его дочь интересуется мной! Уж не хочет ли она влюбить меня в себя!” — почти с ужасом подумал я.

— Прыгайте за мной на подоконник, — сказал Пакс, легко, точно птица, вскочив на окно.

Я беспрекословно повиновался.

— А теперь ныряйте в воду, я последую за вами! — указал он на находившуюся под нами морскую пучину.

— Но помилуйте! Я совершенно не умею плавать. Я могу утонуть, — запротестовал я в испуге.

— Не утонете; вы увидите, что нет никакой опасности. Да ну же, смелее!

И не успел я ничего возразить, как он легонько подтолкнул меня, и я стремглав полетел в воду, испуская крик ужаса.

Опомнившись уже под водой, я увидал, что рядом со мной находился Пакс.

— Вы видите, что ничего страшного нет, — сказал он. — Плывите за мной: нам предстоит сделать ваших верст 20.

И он быстро помчался в глубину моря. Я последовал за ним, но с непривычки мне было трудно поспевать.

— Однако мы так, пожалуй, не Скоро прибудем. Придется, верно, вас везти, — заметил мой вожатый, и при этих словах он издал пронзительный звук, в ответ на который из глубины моря послышалось страшное мычание, вроде коровьего, и скоро в полумраке воды я увидел какую-то огромную массу, несшуюся к нам навстречу. Но вот я ясно разглядел огромное морское чудовище с громадною пастью, в которой торчали страшные зубы, как у акулы. Я уже думал, что мы оба погибли, но Пакс, сделав легкий пируэт в воде, вспрыгнул на спину морскому животному и закричал:

— Ну, вот вам конь, влезайте на него — и садитесь позади меня! Он нас живо домчит.

Я с недоумением смотрел то на марсианина, то на — огромную рыбу, не зная, на что мне решиться.

— Да смелее! Давайте ваш хобот, — сказал Пакс, протягивая мне свой. Я ухватился за него и тотчас же очутился на спине морского чудовища, рядом с марсианином, как в седле, в одном из углублений на длинном хребте рыбы, имевшей вид гигантской стерляди.

— Вы еще не успели освоиться с функциями членов вашего нового тела, и потому на первое время вам немножко трудно чувствовать себя в воде так же легко, как и нам. Но это не беда, вы живо привыкнете к своему новому положению, — говорил Пакс, в то время как рыба с неимоверной быстротой несла нас в глубину моря.

По мере того, как мы опускались ко дну, мрак сгущался все более и более. Нам встречались иногда различные, совершенно неведомые мне рыбы и морские чудовища. Но вот мы опустились до самого дна. Какой своеобразный, новый мир открылся передо мною! Мы плыли среди огромных водорослей, густо переплетенных между собой. Там — и сям виднелись гигантские букеты цветов, чрезвычайно ярких и более роскошных и блестящих, чем перья павлина, опушенных бесчисленным множеством причудливых раковин, испещренных самыми яркими красками. Повсюду виднелись громадные тысячелистники, протягивавшие во все стороны свои — извилистые руки. Лучи солнца очень слабо проникали в этот таинственный мир, хотя, несмотря на это, мой глаз ясно различал все предметы.

Но вот мы вступили в совершенно темный, узкий проход, образованный громадными, нависшими с той и с другой стороны подводными горными кряжами. Минут пять несла нас рыба по этому узкому, мрачному ущелью, как вдруг впереди показался просвет. И не успел я сообразить, отчего происходит это освещение, как мы очутились в долине, освещенной как бы ярким лунным светом, причем, источника этого света нигде не было видно.

Стараясь понять эго таинственное явление, я заметил, что свет исходил от самой воды, и не только от нее, но и от всех предметов, находившихся в ней, даже мы сами светились, точно светляки. Оказалось, что здесь была фосфоресценция моря.

Вид, открывшийся перед нами, был поистине волшебным. Мне чудилось, что мы плывем среди развалин какого-то величественного заколдованного подводного города. От действия морской воды скалы, торчавшие вокруг, были испещрены самыми разнообразными вычурными узорами и походили на остатки фантастических зданий и замков с бесчисленными зубцами на стенах. Повсюду виднелись столбы, колонны, чудовищной высоты портики, поднимавшиеся высоко над нашими головами к поверхности моря. Громадные каменные глыбы были увенчаны своеобразными балюстрадами и галереями. И все эти портики, колоннады, дворцы и столбы были покрыты миллионами различных живых существ и растений, сглаживавших собою шероховатости и угловатости скал, так что камень под этою магическою растительностью совершенно исчезал. Со всех сторон поднимали свои живые ветви множество зоофитов и полипов, и мириады медуз, подобно люстрам, украшенным хрустальными подвесками, свешивались со сводов гротов. Под арками же плавали легионы разнообразных рыб и морских чудовищ.

Миновав этот заколдованный лабиринт, мы выплыли на ровную, усыпанную песком площадку, посреди которой оказался великолепный небольшой домик-дворец, сделанный из какого-то очень красивого камня, похожего на яшму, с огромными хрустальными окнами. По ту сторону этого дворца начинался величественный парк, с такими своеобразными гигантскими деревьями, что вершины их терялись где-то высоко у поверхности воды.

Рыба подплыла к зданию и остановилась. Пакс, ловко соскользнув с нее, пригласил меня следовать за собой. Мы подошли к четырем красивым колоннам портика. Среди этих колонн находился бассейн, или, вернее, большая металлическая ванна. Сказав, чтобы я следовал за ним, Пакс нырнул в эту ванну, и когда я очутился возле него, он надавил какую-то пуговку. Ванна тотчас же герметически захлопнулась сверху крышкой, мы очутились в совершенной темноте, и я почувствовал, как эта ванна вместе с нами стала погружаться сначала вниз, а потом снова поднялась вверх и остановилась. Пакс снова надавил кнопку; крышка открылась, и мы очутились уже не в воде, а на воздухе, в ярко освещенной, благоухающей комнате подводного домика.

— Ну, вот мы и дома, — сказал Пакс.

VI

Когда мы привели себя в порядок и я успел оглядеться, Пакс объявил, что он сейчас меня познакомит со своей женой и дочерью, которые находились в соседней комнате.

— Но я должен буду чувствовать себя перед вашими дамами очень неловко, так как не имею никакого понятия о вашем языке, и мне придется объясняться с ними пантомимами, — заметил я.

— На этот счет не беспокойтесь, — возразил мой хозяин. — Моя жена и дочь обе страшные лингвистки и владеют русским языком так же хорошо, как и мы с вами.

И затем, подойдя к двери, за которой находились марсианки, и, очевидно, стараясь играть роль европейского джентльмена, Пакс предварительно постучал в нее своим хоботом.

— Войдите! — послышалось изнутри.

Дверь отворилась, и мы предстали пред дамами.

Совсем не прелестные марсианки были несколько менее ростом марсиан-мужчин и отличались от последних более мелкими и выразительными чертами лица, если только можно назвать лицом ту часть головы, на которой находился у них глаз и птицеобразный клюв. Уши у них были сравнительно небольшие и совершенно без волос. Чешуи на груди и спине не было, и кожа на этих частях была гладкая, а форма груди очень напоминала грудь наших женщин. В то время, как весь костюм марсиан состоял из одних только кальсон, вроде купальных, костюм марсианок был несколько сложнее и прикрывал собой значительную часть туловища и грудь.

— Позвольте вам представить нашего дорогого гостя с далекой Земли. Прошу любить да жаловать, — отрекомендовал меня Пакс своим дамам.

— Очень приятно, милости просим! — сказала г-жа Пакс, протягивая мне свой хобот.

— А ты, дочурка, не забывай, что это больше уже не твой брат, Экспериментус, а совсем чужой, — заметил Пакс дочери, сделавшей передо мной уморительный книксен

— И он, и не он Так мы вас и будем звать — Не-Он. Хорошо? — обратилась ко мне юная марсианка.

— Браво, дочурка! Браво’ Это очень остроумно: Не-Он; да, именно — Не-Он, так его и будем звать, — сказал отец.

— А мы здесь давно уже сгораем от нетерпения с вами познакомиться. Ну, рассказывайте, каковы ваши первые впечатления от всего, что вы встретили здесь, на Марсе? — обратилась ко мне г-жа Пакс.

— О, сударыня, — все мои впечатления можно выразить в двух словах: я весь изумление!

— И ужас, в особенности? Не правда ли? — подхватила Либерия, так звали дочь Паксов. — Ведь я угадала? Ведь мы внушаем вам ужас и отвращение? — безжалостно продолжала она, в то время, как я совершенно не знал, что ей отвечать на это. Положение мое было довольно щекотливое. Говорить комплименты было бы и смешно, и глупо, и пошло, сознаться же, что она угадала, было бы, как мне казалось, крайне невежливо.

— Не отвращение, сударыня, совсем не отвращение, но… но… — в смущении забормотал я, решительно не зная, что должно последовать за этим но.

— Ах, Либерия, какая ты неловкая! Да разве можно задавать такие вопросы, на которые трудно отвечать правду? — с упреком заметила г-жа Пакс дочери.

От этого замечания я растерялся еще более и, чувствуя, как снова ухо на моей голове поднимается торчмя, глупо молчал.

— Ну, идем обедать! — выручил меня из затруднительного положения Пакс, беря за хобот и ведя в столовую.

Мы все четверо сели за стол. Г-жа Пакс надавила кнопку на крышке стола, и вдруг средина его исчезла и потом появилась вновь — сервированная, с четырьмя приборами и несколькими, герметически закрытыми мисками. На столе оказались и салфетки, и ножи, и вилки — словом, все, как в каком-нибудь ресторане у нас на Земле.

— Так как вы не привыкли кушать по-нашему, то мы заказали на сегодня обед по-европейски, — заметила, видя мое удивление, г-жа Пакс.

— Кто же у вас готовит этот стол и как? — полюбопытствовал я.

— Центральная кухня нашего района помещается довольно далеко — за несколько верст отсюда. Мы заранее, по телефону, заказываем нужные блюда, а доставляются они автоматически, по трубам, посредством сжатого воздуха. Не знаю, понравится ли вам наша стряпня?

— Щи? — удивленно воскликнул я, видя, что г-жа Пакс наливает мне в тарелку щей. — Русские щи, со свежей капустой?!

— Да, сегодня для вас я нарочно заказала, по особому рецепту, ваши любимые национальные блюда.

Я был поражен и тронут внимательностью своих хозяев.

— Скажите, пожалуйста, из мяса какого животного приготовлены эти щи? — спросил я, отведав и найдя, что мясо было положительно бесподобно.

— Мы не употребляем мяса животных в пищу, фи!.. — сказала Либерия. — Мясо, которое вы теперь кушаете, — искусственное, приготовленное химическим способом в нашей кухонной лаборатории, как и капуста, так как на Марсе этой овощи не растет.

— Ах, вот что! Но оно несравненно вкуснее настоящего мяса животных! Только так же ли оно питательно’ — спросил я.

— Оно много питательнее обыкновенного мяса, потому что оно приготавливается специалистами, и состав входящих в него веществ известен заранее.

Следующее блюдо были жареные рябчики, которые оказались также искусственными, а на десерт были поданы марсовские фрукты, несравнимые по своему вкусу и ароматичности.

Обед прошел очень оживленно, и тут же было решено, что мы вместе с Либерией отправимся в кругосветное путешествие по Марсу. Либерия только что в этот год закончила свое школьное образование и хотела завершить его путешествием.

Во время десерта дочь Паксов вышла из-за стола и, подойдя к находившейся в комнате трубе, напоминавшей резонатор фонографа, завела какую-то пружинку.

— Чтобы вы не особенно скучали по своей далекой родине, я сделаю вам маленький сюрприз, — сказала она, и вдруг по всей комнате раздались стройные голоса хоровой русской, студенческой песни:

Из страны, страны далекой,

С Волги-матушки широкой…

Впечатление от этой песни на меня было необычайно. Мне казалось, что все это сон, что вот-вот я проснусь, и иллюзия исчезнет. Я пробовал даже себя щипать, но напрасно: пробуждения не было.

Вспоминая прошлое, мне даже теперь кажется, что я рассказываю какую-то сказку, а не действительно мною пережитое.

— Как видите, мы не совсем здесь варвары, и с вашим новейшим изобретением — фонографом знакомы уже более тысячелетия. Мы сумели уловить в него даже песни, распеваемые вами на Земле, за многие десятки миллионов верст отсюда, — заметил Пакс.

— Я прихожу к тому заключению, что для могущества разума, проявляющегося в существах, им одаренных, трудно указать пределы возможного, — сказал я.

После обеда Пакс повел меня по всем комнатам своего подводного жилища, чтобы показать внутреннее его устройство. Этот подводный домик был совершенно непроницаем для воды, а воздух в него нагнетался через трубы, имевшие сообщение с внешней атмосферой. По трубам же, посредством сжатого воздуха, это жилище снабжалось всем необходимым из особых магазинов, с которыми оно имело сообщение; так что живущим в нем не было никакой необходимости самим запасать что-либо. <…>

VII

— Не хотите ли пока, до завтрака, посмотреть наш подводный коралловый сад? — предложила мне поутру на следующий день Либерия.

— С удовольствием, — сказал я.

И мы вышли с ней точно тем же самым ходом, которым вошли сюда накануне с Паксом, и отправились по направлению к тому парку с гигантскими деревьями, который я заметил вчера вблизи домика. Когда мы вступили под своды этого своеобразного сада, перед нами открылся целый фантастический мир, настоящее волшебное царство! Со всех сторон поднимались огромные, величественные, как дубы, гигантские деревья, крепкие и белые, как слоновая кость. На огромном пространстве поверхность подводного плоскогория, расстилавшегося перед нами, была занята этими колоссальными столбами, имевшими в диаметре по нескольку десятков сажен. Прозрачная слизистая оболочка, наподобие коры, покрывала громадные стволы этих окаменевших деревьев с их многочисленными ветвями, оканчивавшимися почками самых разнообразных цветов. Необъятные бока этих гигантских стволов были глубоко изрыты мрачными пещерами, скрывавшими в себе бесчисленное множество крошечных животных, которые среди перламутра и ярко-красного коралла казались драгоценными алмазами ь дорогом уборе. Эти-то крошечные животные — полипы — и были истинными создателями этого роскошного и оригинального подводного парка. Чем далее углублялись мы по извилистым аллеям кораллового сада, тем более величественные и грандиозные картины развертывались перед нами. Столбы и колонны принимали все большие и большие размеры: арки, портики, балюстрады встречались почти на каждом шагу и вместе с искусственными беседками, созданными обитателями Марса, чередовались самым причудливым образом, соперничая в красоте с творениями разумных существ Тут и там гигантские ветви коралловых деревьев, переплетаясь в сетку, образовывали над нашими головами чудные своды. И везде была гармония, ни одной резкости, ни одной неправильности…

В некоторых местах этого сада открывались площадки, на которых были разбиты марсианами цветники с роскошными и оригинальными цветами, обсаженными разнообразными растениями Вообще же, нужно сказать, что подводная флора на Марсе была очень похожа на флору наших морей и океанов. Здесь, среди густых кустарников ламинарий, поднимались цилиндрические, суставно-стручечные растения, покрытые прозрачною слизью, похожею на хрустальный покров. Там хандрозы распускали свою широкую листву, казавшуюся вырезанной из розовой тафты с фантастическими узорами. Тут аманзии расстилали свои чудесные, точно сделанные из кружев, сети; а клавдеи — свои перепончатые разветвления, имевшие вид притуплённых серпов. По густым кустам этих растений цеплялись маслянистые цилиндры лучицы, издали похожие на длинные четки с огромными зернами, а хардарии переплетали своими перламутровыми, хрящеватыми нитками стебли фукусов, на которых тысячи уксучников открывали свои изящные зонтики.

Однако не одна подводная флора, но и фауна была здесь не менее оригинальна и не менее прелестна. Повсюду в этом волшебном саду и его аллеях и галереях виднелись различных форм зоофиты, анемоны, моллюски, равно, как акиды и самые любопытные рыбы. Здесь было царство всех лучистых, имевших, как сказочные заколдованные богатыри, голову и туловище животных, а ноги каменные. Морские анемоны далеко распускали свои длинные усы, испещренные самыми яркими цветами, красуясь в коралловых углублениях, наподобие чудных цветков в больших корзинах. Гвоздичные и ветвистые каменные полипы простирали свои тысячи рук во все стороны, а сетчатковые полипы покрывали своими кружевными сетками массы губок, морских кожур и астрей, и всюду виднелись общины зимородок и горгон самых разнообразных цветов, гордо распускавших свои роскошные веера.

Водя меня по аллеям этого заколдованного парка и давая объяснения, Либерия, между прочим, сказала:

— Все эти неподвижные массы живых цветов, которые вы теперь видите перед собой, по временам вдруг как бы просыпаются от своего чудного сна. Неведомые чары, держащие их в своей власти, разрушаются, и все эти существа оживают и начинают двигаться. Тогда со всех сторон сверкают яркие лучи, и повсюду блещет фосфорический свет. Но в особенности волшебную картину представляет этот заколдованный сад в некоторые тихие летние ночи. Тогда на морской глубине зажигается такое же бесчисленное множество звезд, как и на небе. Голубоватые эквореи и медузы распускают свои зубчатые зонтики и начинают беспечно разгуливать по волнам; морские ежи и звезды усыпают своими иглами коралловые постройки и морское дно, и весь этот подвижный мир волнуется и живет, и словно соперничает со звездами неба, засыпая только с наступлением дня…

Когда мы осмотрели наиболее достопримечательные диковинки этого своеобразного сада, Либерия ввела меня в одну из беседок.

— Я думаю, что до завтрака успею еще дать вам общие сведения о нашем марсианском языке, который вам необходимо изучить, прежде чем мы отправимся в кругосветное путешествие. Мама, завтрак ведь еще не готов? — обратилась она вдруг к одной из колонн беседки, дотронувшись до нее хоботом.

— Через, полчаса будет готов, — послышался откуда-то голос г-жи Пакс.

Я широко раскрыл глаз or удивления, слыша Либерию, разговаривающую с колонною. Но оказалось, что в этой колонне был запрятан телефон, и таким образом дело объяснялось очень просто.

— Полчаса нам будет совершенно достаточно для первого урока. Итак, приступим к делу, — сказала Либерия. <…>

Чтобы не терять времени, тотчас же после завтрака мы с Либерией уединились в один из гротов подводного сада, и она стала читать и объяснять мне смысл корней интернационального марсианского языка. К вечеру следующего дня наша работа была окончена, и Пакс, усыпив меня, сделал мне соответствующие внушения, после чего я стал так же свободно владеть их языком, как любой марсианин.

После этого решено было, что мы завтра же отправимся в наше кругосветное путешествие.

— Мне предстоит еще решить довольно щекотливый вопрос, — сказал я, между прочим, Паксу, когда речь зашла об этом путешествии. — Дело в том, что, отправляясь сюда, на Марс, я не мог, конечно, захватить с собой ни копейки денег, а между тем ведь придется тратиться на необходимые средства для существования. Как тут быть? Я не могу даже у вас занять, так как не вижу никакой возможности когда-либо расквитаться с вами.

— Относительно этого вам совершенно не к чему беспокоиться. Ведь вы будете удовлетворять потребностям не своего организма, а организма моего сына. Стало быть, о ваших издержках должны позаботиться уже мы. Впрочем, вы кстати напомнили про это обстоятельство. Вам надо будет захватить жетон моего сына.

— Что это за жетон? — полюбопытствовал я.

— А это особый значок, который дает право его обладателю получать все необходимое из наших общественных магазинов даром. Мой сын пользуется этим правом по высшему разряду, и вы не будете терпеть недостатка ни в чем…

VIII

Итак, утром на следующий день, попрощавшись с Паксами, мы с Либерией отправились в путь. Еще накануне Пакс телефонировал в ближайшее учреждение, чтобы нам доставили к восходу солнца двухместный экипаж на поверхность моря.

Выйдя из жилища Паксов уже известным способом, мы с Либерией начали подниматься к поверхности воды почти в вертикальном направлении, работая своими перепончатыми конечностями и хвостами, и скоро очутились на свежем утреннем воздухе.

Утро было чудное. Янтарная гладь безбрежного моря терялась вдали горизонта, а на востоке на небе горело пламенное, только что взошедшее небесное светило, казавшееся здесь несколько меньшим, чем на Земле.

— А вот и наш экипаж, — сказала Либерия, указывая головой на плававшего неподалеку от нас огромного белоснежного лебедя, — Плывем к нему!

Я был очень удивлен как тем, что на Марсе оказалась такая же порода птиц, как и на Земле, хотя и несравненно больших размеров, — так еще более тем, что нам придется путешествовать, как в сказке, на спине лебедя. Однако, подплыв ближе, я увидал, что эта птица была не живая, а искусственная, сделанная из какого-то металла, вроде алюминия.

— Следуйте за мной! — сказала Либерия, подныривая под лебедя и взбираясь внутрь его по небольшой лесенке, оказавшейся под ним. Внутренность искусственной птицы представляла крошечную каютку с двумя складными мягкими креслами, которые, по желанию, легко могли быть превращены в удобные постели. Эта каютка оказалась снабженной разными съестными припасами, прохладительными напитками и другими, необходимыми для путешествия предметами.

Когда мы сели, Либерия подняла лесенку, нажала какую-то кнопочку, и наш лебедь плавно х\ быстро помчал нас по янтарным волнам моря.

— Это море, по которому мы сейчас плывем, самое большое на Марсовом шаре, — сказала Либерия. — Обсерватория моего отца находится приблизительно почти на самой его средине. Это то самое море, которое ваши астрономы называют Mare erythreum. Сейчас мы едем на юг, по направлению к тому месту материка, где находится канал, называемый вашими астрономами Euphrates, а отсюда все время будем держать путь прямо на запад, обогнем весь Марс и, наконец, посетим Lacus Solis — озеро Солнца.

Очутившись среди этого необъятного простора, при таких исключительных условиях вдвоем с глазу на глаз с юной, но безобразной марсианкой, я невольно подумал о том, как было бы хорошо, если бы вместо моей спутницы со мною была здесь моя возлюбленная, оставленная там, далеко, на Земле!

— А я знаю, о чем вы думаете в эту минуту! — сказала Либерия. — Вы мечтаете о том, что хорошо было бы, если бы вместо меня сидела здесь с вами какая-нибудь земная красавица. Сознайтесь, ведь я угадала?

Я был порядочно удивлен проницательностью обитательницы Марса и откровенно сознался ей, что ее догадка верна.

— Ну, вот видите, я ведь не так уж глупа, как вы, вероятно, обо мне думаете, и, пожалуй, даже и не так и скучна, чтобы со мной неинтересно было путешествовать. Давайте-ка, поболтаем о чем-нибудь. Ну, хоть о любви. Я думаю, в нашем положении, в положении двух молодых существ разного пола, очутившихся наедине, не может быть более подходящей темы для разговора, как о любви.

Я едва не, расхохотался, — до того мне показалась забавной мысль говорить, да, пожалуй, еще в сентиментальном тоне, с Либерией на тему о любви. До сих пор я как-то даже совершенно позабывал, что она другого пола.

— Ведь вам, конечно, интересно знать, как мы, марсиане, смотрим на этот предмет? — добавила она.

“В самом деле, — подумал я, — она права. Это любопытно: как эти существа смотрят на любовь? И даже способны ли они на это нежное чувство?”

— Да, — сказал я, — для меня было бы очень желательно знать, как марсиане относятся к этому, весьма важному у нас, на Земле, вопросу.

— Чтобы мы могли понимать друг друга, — заметила Либерия, — определите мне прежде всего: что такое, по-вашему, любовь?

— Но вы задаете такой вопрос, на который вовсе не так легко ответить, как кажется; любовь, в сущности — мечта, иллюзия; это призрак, сотканных из тончайших нитей нашего чувства и нашего воображения, призрак, настолько нежный и чувствительный, что как бы деликатно мы ни подходили к нему со своим анализом и со своими исследованиями, сущности его мы никогда не узнаем; своими исследованиями мы его только изуродуем, обесформим, и от него, в конце концов, ничего не останется, кроме грубой действительности, кроме той любви, какая существует и у всех других животных.

Либерия расхохоталась.

— О, да вы, я вижу, поэт! Только знаете, что я вам скажу? Ваше определение любви ровно ничего не говорит. В самом деле, — продолжала она, принимая меланхолический тон, — как это странно! Совершенно естественную потребность люди облекли в какую-то мистическую оболочку и упрямо стараются закрывать глаза на истину только потому, что эта истина кажется им отчего-то некрасивой, и им приятнее окружать ее таинственным ореолом…

IX

…К полудню, когда солнце на небе начало довольно чувствительно припекать, Либерия нажала какую-то кнопочку у нашего электрохода, и наш лебедь вдруг, к моему удивлению, нырнул в глубину моря, и мы понеслись под водой.

— Как?! — вскричал я, увидав на дне моря оригинальное, встретившееся нам здание, напоминавшее собой древнюю индийскую пагоду, с ярко-белыми, по-видимому, мраморными, башенками и колонками. — Как? Значит, и дно морей на Марсе также населено марсианами?

— Ну да, разумеется. Неужели вы думали, что наш подводный домик единственный в своем роде?

Действительно, чем дальше мы плыли, тем все чаще и чаще стали встречаться нам подводные марсианские жилища, многие из которых имели очень странную архитектуру, совершенно не известную у нас на Земле.

Какие роскошные панорамы, какие оригинальные пейзажи открывались перед нашими глазами! То мы неслись над высокими горами с глубокими пропастями, поросшими никогда не виданными мною гигантскими водорослями, среди которых плавали морские чудовища, то проплывали над прекрасно обработанными равнинами, засеянными какими-то морскими растениями, употреблявшимися марсианами в пищу.

Я заметил, между прочим, что по дну моря часто тянулись в разных направлениях какие-то прямые, как натянутые струны, трубы, терявшиеся вдали. Раз мы проплывали очень близко около одной из этих труб, имевших несколько сажен в диаметре.

— Что это за сооружение? — спросил я у Либерии.

— А это наши железные дороги. Внутри этих массивных цилиндров ходят особые, герметически закупоренные вагоны. Они приводятся в движение сжатым воздухом и летят с быстротою пушечного ядра. По этим дорогам можно сделать кругосветное путешествие всего в несколько часов.

— Отчего же мы не по такой дороге отправились в наше путешествие?

— Но по этим дорогам обыкновенно возят только предметы потребления, которыми снабжается наш общественный организм, из тех пунктов, где они производятся; да иногда ездят по ним рабочие, которым необходимо спешить к месту работ. Все же, кому особенно торопиться некуда, избирают другого рода передвижения. Если бы мы отправились в одном из этих металлических цилиндров, мы совсем ничего не увидали бы, кроме внутренности вагона, имеющего форму ружейной пули. Тогда как путешествуя на этом лебеде, мы имеем полную возможность осмотреть все, что достойно внимания, и можем ехать, куда нам угодно, в любом направлении.

К вечеру, когда жар спал, мы снова вынырнули со дна моря на поверхность и поплыли на открытом воздухе.

Но вот солнце погрузилось в воды моря, и только розовые отблески вечерней зари освещали собою безбрежную гладь янтарных волн. Наступила ночь. На небе зажглись две луны: одна, в виде узкого серпа, взошла с той стороны, где исчезло солнце, а другая, в виде полукруга, была уже довольно высоко на восточной стороне неба. Сравнительно с нашим ночным светилом, обе они были очень малы и скупо изливали свой слабый сверкающий, серебристый свет на нас и окружавшее нас море. Первая, западная, луна была раз в пять меньше нашей земной, но все-таки раза в три больше своей восточной подруги, бывшей величиною в серебряный рубль. Но для меня было всего изумительнее то, что западная луна двигалась по небу так быстро, что движение ее было ясно заметно для глаза, точно она бежала бегом, торопясь поскорей встретить свою приятельницу на востоке. Вскоре в погасающих лучах вечерней зари показалась еще как бы третья луна, или, вернее, очень яркая звезда. Она была несравненно меньше двух предыдущих и не представляла даже заметного диска, хотя блеск ее был очень силен.

— А вот и ваше отечество — Земля, — указала Либерия своим хоботком на эту яркую звездочку.

Да, это была наша Земля, наша милая Земля, лучезарно сиявшая в вечернем сумраке, подобно Венере наших небес в весенние вечера. Я молча смотрел на нее и думал о том, как неизмеримо далеко отстоит от меня теперь этот, кажущийся отсюда столь крошечным атомом, Земной шар с его многомиллионным населением, вечно волнующимся, вечно озабоченным, вечно враждующим, вечно истребляющим себя в беспощадной борьбе за существование.

— Скоро материк, — прервала мои размышления Либерия, внимательно посмотрев на инструмент, определявший широту и долготу местности. И она снова нажала другую кнопку у нашего электрохода, и вдруг наш лебедь, расправив крылья, взмахнул ими и поднялся высоко на воздух. Я не ожидал, что наша металлическая птица способна не только плавать и нырять, но также и летать, и до того был изумлен, что даже вскрикнул от неожиданности.

— Ага, испугались! — засмеялась моя спутница: — Я нарочно приберегла этот сюрприз до вечера. Посмотрите, не правда ли — красиво?

Действительно, трудно было себе представить что-либо более эффектное и захватывающее дух, как этого лебедя, несущегося вместе с нами по воздуху, ночью, среди совершенно незнакомой мне обстановки, под новыми для меня небесами, откуда слабо светили две крохотные луны и мерцали совершенно иные, чем на Земле, звезды. На юге, куда мы летели, обрисовывались во мраке спустившейся ночи неясные очертания берегов. Это был материк, но за наступившей темнотой было трудно разглядеть на нем что-либо более ясное и определенное. Мы быстро приближались к суше.

Вдруг над материком, высоко, под самыми облаками, ярко вспыхнул блестящий огненный шар, и все окрестности осветились, как днем.

— Что это такое? — вырвалось у меня невольное восклицание.

— Это электрическое солнце, — ответила Либерия. — Вы знаете, у нашего Марса нет такого спутника, как ваша луна, которая светила бы нам ночью, а те две крохотные луны, что вы видите на небосклоне, дают очень мало света, да и появляются они на горизонте на очень короткое время, и таким образом мы принуждены пользоваться искусственным освещением для наших ночей. Это, может быть, не так поэтично, но тем не менее весьма красиво. Не правда ли?

— Но как они устраиваются, эти электрические солнца? Ведь они находятся где-то на недосягаемой высоте, под самыми небесами?

— Устройство их незамысловато. Пускается большой воздушный шар, прикрепленный к Марсу особым шнуром, способным проводить электрический ток. Шар этот снабжен целой системой электрических лампочек и громадным рефлектором, отражающим свет от них на землю. По шнуру пускается электрический ток, зажигающий лампочки, — вот и все.

Вскоре за появлением первого электрического солнца вспыхнуло в другом месте второе, затем третье, четвертое, — и повсюду над материком, куда только хватал глаз, зажглись эти искусственные солнца, висящие в небесах, точно огромные паникадила под неизмеримыми сводами величественного храма.

Море осталось уже позади, и мы пролетали над сушей. Под нашими ногами расстилалась обширная равнина, покрытая то густолиственными лесами, то цветущими возделанными полями и лугами. Там и здесь виднелись одинокие, очень причудливой архитектуры строения, замки, дворцы, башенки и прочее, но, к моему удивлению, на всем пространстве, куда только хватал глаз, нигде я не видал ни одного городка или даже хотя бы деревушки, несмотря на то, что, судя по очень часто встречавшимся одиночным зданиям, местность должна была быть густо населенной.

— А где же ваши города и села, Либерия? — спросил я у своей спутницы.

— У нас нет ни городов, ни сел, ни вообще скученности населения. Этот антигигиенический способ поселений вывелся у нас уже целые тысячелетия тому назад, потому что в нем давно уже исчезла всякая надобность. Люди на Земле теснятся в селах и душных городах, прежде всего, в видах большей безопасности, затем потому, что при скученном населении представляется более удобств для быстрых взаимных сношений, необходимых в повседневной деловой жизни; а чаще всего, по рутине, по привычке, по любви к стадности. Наши же пути сообщения и способы передвижения так прекрасно устроены, что мы можем очень быстро и легко сообщаться с самыми отдаленными местностями, а все наши жилища соединены посредством подземных “подводных труб с общественными складами и магазинами и снабжаются всем необходимым автоматически, по желанию, подобно тому, как жилища ваших городов снабжаются водою и газом или электричеством посредством водопроводных труб и кабелей. Таким образом, нам нет никакой надобности жаться друг около друга в тесных и душных больших городах и селениях.

Пока мы пролегали над морем, нам только изредка встречались воздухоплавательные снаряды; но теперь, когда мы летели над материком, в воздухе то и дело мелькали, словно светящиеся бабочки, различных форм и величины воздушные экипажи, по своему наружному виду напоминавшие собой то наших земных птиц, то птиц никогда не виданной мной формы, вероятно, марсианских или иных каких-либо планет. Но между искусственными птицеобразными аэропланами встречались иногда, с седоками на спинах, и живые ручные птицы, вроде той двухглавой, на которой я видел в первый раз прилетевшего Пакса.

Волшебную картину представляли из себя все эти беззвучно и плавно реющие в вечернем воздухе и, подобно огромным светлякам, испускавшие снопы электрического света удивительные аэропланы. Из долин и садов, расстилавшихся вниз}, под нами, распространялись чудные ароматы благоухающих цветов; и отовсюду с аэропланов неслись тихие, гармонические мелодии, — то меланхолические, то жизнерадостные, — наполнявшие атмосферу чарующими звуками, полными радостей жизни.

Вдруг над этой мирною долиною раздался чей-то мощный возглас, покрывший собою все остальные звуки и, казалось, наполнивший собою все необъятное пространство. Смысл этого возгласа означал призыв к вниманию и соответствовал нашему — silence (тише)!

В тот же миг все посторонние звуки смолкли, и аэропланы как бы повисли на воздухе и начали реять на одном месте в ожидании чего-то особенного.

Либерия заставила парить в воздухе также и нашего лебедя.

— Сейчас будет концерт! — шепнула она мне.

В тот же момент из глубины равнины послышалось чье-то громкое пение, раздавшееся подобно раскатам грома и шедшее все cresceiido и ciescendo. Удивительно чудный, приятный, густой и могучий голос, точно какой-то властною силою, овладел сердцами всех слушателей и, как чародей-волшебник, начал безраздельно властвовать над настроением очарованной аудитории. Казалось, это был голос самой природы. Он то исторгал у слушателей слезы умиления и жалости, то заставлял усиленно биться их сердца в надежде на что-то неизведанное, но бесконечно прекрасное, то потрясал их ужасом перед необъятною бездною бесконечного, то заставлял радоваться и наслаждаться сознанием настоящего.

Притаив дыхание, изумленный и очарованный, сидел я возле Либерии, не смея пошевельнуться, словно боясь, чтобы неосторожным вздохом или движением не разрушить этого волшебного очарования.

Песня смолкла, и звонкое эхо от ее последних аккордов замерло вдали, переливаясь, подобно раскату грома. Наступил момент как бы всеобщего оцепенения у очарованных слушателей, — и вдруг со всех сторон раздались бурные возгласы и выражения восторга, переполнявшего сердца публики. Отовсюду послышались крики, соответствующие нашему “браво” и звонкое шлепанье хвостами но бедрам, заменявшее наше хлопанье в ладоши. Но все эти бурные выражения восторга по сравнению с силой голоса певца были столь же слабы, как пение мириадов комаров перед рычанием льва.

— Либерия, скажите мне, кто это пел? Ведь это, без сомнения, не обитатель Марса? — обратился я к своей спутнице, уверенный, что ни одно живое существо, даже и на Марсе, не могло обладать таким изумительно сильным и чудным голосом.

— Это пел наш знаменитый певец, умерший около 200 лет тому назад, — ответила Либерия.

— Вы бредите? — воскликнул я, думая, что чудное пение в самом деле заставило молодую марсианку бредить. — Как — умерший, когда мы его только что слышали?

— Ну что ж из этого? Эта песня воспроизведена фонографом.

— Фонографом?! Но неужели у этого певца был действительно такой сильный голос, что его можно было слышать за десятки верст?

— Конечно, нет. У него голос был обыкновенный, но наши усовершенствованные фонографы, при помощи особенных резонаторов, могут усиливать обыкновенные звуки в произвольное число раз. Сейчас будет хоровая песня, и если вы хотите, то мы подлетим к зданию оперы и посмотрим также и на певцов, — предложила Либерия.

Я, конечно, изъявил согласие, и мы быстро стали спускаться к земле, к тому месту, где виднелось здание оперы. Это здание напоминало древнеримский цирк. Сцена была устроена на открытом воздухе, и места для публики были расположены вокруг нее амфитеатром. Здание было огромное, массивное, прекрасной архитектуры и могло вмещать десятки тысяч зрителей. Мы не спустились совсем на землю, а остановились на своем лебеде несколько поодаль от театра, против сцены, поместив свой аэроплан в ряду других аэропланов со зрителями, предпочитавшими вместо того, чтобы занимать места в театре, парить перед сценой в воздухе. Либерия достала в одном из ящичков, бывших на нашем аэроплане, два оптических инструмента, нечто вроде биноклей, и подала один из них мне. Я навел свой инструмент на сцену и увидал, что певцы уже начали строиться в ряды, а хор музыкантов с какими-то неизвестными мне инструментами уже давно ожидал сигнала.

Но вот раздалось и пение. Это было нечто неподдающееся никакому описанию. Казалось, тут пели и трубили сами ангелы в день Страшного суда; но только это пение и эти трубные звуки не были грозными и устрашающими, а напротив, поднимали бодрость и точно пробуждали к какой-то новой жизни. Весь воздух, вся атмосфера равнины то плакали и стонали под этими фантастическими звуками, то радовались и ликовали, словно торжествуя победу света над мраком, разума над невежеством. Это пение произвело на меня до того потрясающее впечатление, что я не выдержал и попросил Либерию увезти меня отсюда, иначе мне казалось, что мои нервы должны лопнуть.

Снова наш лебедь взвился под небеса, и мы снова помчались в глубь континента, далеко от этого волшебного театра.

— Я не понимаю, — сказал я, несколько оправившись от только что пережитых впечатлений, — вы говорите, что первое пение было воспроизводимо фонографом с усиливающим звук резонатором, но почему же голоса этих певцов и инструменты этих музыкантов звучали так же сильно, как и голос первого певца?

— Да ведь эти певцы тоже несовременные; они жили еще в начале прошлого столетия, а теперь уже давно ни одного из них нет в живых.

— Что вы говорите? — воскликнул я. — Или вы принимаете меня за ребенка, которого можно уверить в чем угодно? Как — неживые, когда мы их только что видели и слышали?

— Это ровно ничего не значит. Здесь мы видели только соединение кинематографа с фонографом. Певцы на этой сцене были только тенью певцов, когда-то живших на свете. Их изображение было запечатлено кинематографом и посредством целой системы зеркал отражено на сцене театра, а пение и музыку воспроизводил фонограф.

— Но разве у вас нет живых, современных певцов?

— Как нет! Но они не выступают перед аудиторией иначе, как только тогда, когда их пение записано фонографом и усилено резонаторами. Обыкновенное пение не производит того эффекта, какой производит искусственно воспроизведенное, подобно тому, как необработанный алмаз не дает той игры, какую дает искусственно отшлифованный. Но вы заметьте, — продолжала Либерия, видя мое изумление, — так как при помощи наших усовершенствованных кинематографов и фонографов мы можем видеть и слышать все, что делается в любом пункте нашего Марсова шара, то наши выдающиеся певцы, артисты, ораторы, декламаторы и тому подобные лица имеют возможность выступать сразу перед всем населением Марсова шара и быть слышимыми и видимыми разом во всех концах его, а это, в свою очередь, дало нам возможность устроить наши театры и публичные аудитории совсем на иных началах, чем у вас Концерт, который мы только что слышали, слушался также и на других пунктах Марса, всюду, где только есть общественные здания для театра. Но мало этого, этот концерт мы могли слушать даже и у нас, в нашем подводном домике, — стоило только отвернуть акустическую трубу, соединенную с телефонными проволоками, и фотофонную трубу, в которую можно видеть все, совершающееся на сценах, находящихся на расстоянии многих тысяч верст.

X

Вскоре мы увидали вдали громадное, прекрасное здание с большими, освещенными изнутри электричеством окнами. На вершине этого здания стояла белая статуя, изображавшая собою земную женщину, державшую на руках ребенка. Оригинальную особенность этой статуи составляло то, что из глаз ее лились волны электрического света от заключенных внутри электрических лампочек, освещавших довольно значительное пространство вокруг, что было чрезвычайно эффектно: казалось, эта статуя была живой, одушевленной

Мы быстро приближались к зданию, оказавшемуся одним из общественных детских приютов. По ту и другую сторону главного корпуса были расположены два длинных флигеля: — один — окрашенный в синий цвет, другой — в голубой. Это были две гостиницы — первого и второго разряда, в которых жили наблюдавшие за приютом, а также останавливались и все приезжающие. Приют находился всецело в заведовании женщин, мужчины являлись здесь лишь случайными посетителями и гостями.

Наш лебедь плавно опустился перед входом в гостиницу первого разряда, и, оставив свой элекролет у крыльца, где стояло много и других подобных экипажей, мы вошли внутрь здания и направились вдоль длинного коридора, по обеим сторонам которого были расположены номера. Заняв один из этих номеров, состоявший из двух спален и общей столовой, мы сели ужинать. Над столом висело меню, и против каждого названия кушанья была особая электрическая пуговка, которую стоило только надавить, как на столе появлялось желаемое блюдо, точно на сказочной самобранной скатерти.

Переночевав в гостинице, поутру мы отправились осматривать виденный нами накануне приют. Здание было двухэтажное, причем, верхний этаж назначался для маленьких. Там мы увидали великое множество этих крохотных созданий, за которыми наблюдал целый штат. Кучи детей, под надзором своих воспитательниц, водили хороводы, пели и резвились на открытом воздухе, на лужайке, в аллеях сада, разбитого около здания.

Воспитание у марсиан обычно ведется так. Когда ребенку исполнится четыре года7, его переводят в первоначальную школу, где он находится до восьмилетнего возраста. Эти школы-пансионы находятся где-нибудь в живописной местности, чаще всего на берегу моря, и вся жизнь детей здесь состоит обыкновенно из беспрерывных забав, игр и удовольствий. Но в то же время, вместе с обучением хороводам, пению, танцам, гимнастике, плаванию и прочему, их шутя и незаметно выучивают чтению, письму, первоначальным правилам математики, дают общие сведения из естественной истории, географии, астрономии и т. д. Система воспитания у обитателей Марса так поставлена, что ребенку нет никакой надобности напрягать свою память и утомлять свое внимание, а все сведения он получает непосредственно из наглядных предметных объяснений, которые даются так интересно и общепонятно, что воспитателям приходится скорее сдерживать старание детей все себе усвоить и понять, чем побуждать их к этому. Нужно еще заметить, что так как не все дети одарены одинаковой быстротой соображения и запоминания, то в деле воспитания на индивидуальные особенности ребенка обращается самое главное внимание, и во всех школах, как низших, так и средних, имеются по несколько параллельных отделений, в каждом из которых помещаются дети с более или менее одинаковыми способностями и складом ума и характеров, и где преподавание ведется хотя по одной и той же программе, но различно, применительно к индивидуальным особенностям детей. Для лучшего же укрепления в памяти уже воспринятых идей и знаний прибегают иногда и к искусственным мерам посредством гипнотического внушения. Впрочем, эти внушения делаются только в исключительных случаях, так как замечено, что они иногда вредно отзываются на правильном умственном развитии у совершенно нормальных и здоровых детей.

С 8 до 12-летнего возраста дети обучаются в первоначальных, общеобразовательных школах, причем, мальчики уже воспитываются отдельно от девочек. В этих школах дети более подробно знакомятся как с общеобразовательными, гуманитарными науками, так и прикладными, а равно и с устройством наиболее простых машин и с работою на них. Машины, как увидим впоследствии, играют у марсиан первостепенную роль в их жизни, а потому и знакомство с ними у них начинается еще с детского возраста. Нечего и говорить, что и в этой общеобразовательной школе вся система школьного обучения направлена к тому, чтобы возбудить в детях любознательность и побудить их к самостоятельному дальнейшему развитию и самосовершенствованию. Здешние школьники, от времени до времени, под руководством своих воспитателей предпринимают различные экскурсии, а во время каникул или гостят у своих родителей или вместе с ними путешествуют по разным странам.

После первоначальной школы дети переходят в среднеобразовательную, где остаются от 12 до 18 лет. В этих школах, кроме общеобразовательных наук и искусств, они изучают основания всех главнейших ремесел, как теоретически, так и практически. Невежество в знании ремесел и умении управлять машинами считается у обитателей Марса недостойным звания свободного гражданина, и потому на изучение их они обращают самое главное внимание. С целью лучшего ознакомления на месте с разнообразными фабриками и заводами, воспитанники этой школы часто путешествуют под руководством своих преподавателей по всему шару Марса и приобретают навык и опытность в практической жизни. При выходе из этой школы, в 18 лет, уже вполне определяются индивидуальные особенности и характер будущего гражданина, а равно становится более или менее очевидным, к какого рода дальнейшей деятельности он наиболее склонен и способен, т. е. преобладает ли в нем стремление более к умственным занятиям и отвлеченным наукам или же к практической работе и наукам прикладным. Сообразно с этими наклонностями юноша и избирает себе специальность, так как период от 18 до 23 лет посвящается исключительно изучению тех или иных специальностей.

По выходе из общеобразовательной школы каждому юноше дается свидетельство, где перечислены все те работы и ремесла, которые изучены им в совершенстве и на которые он вправе рассчитывать, чтобы они были ему доставлены немедленно же, по первому его желанию, везде, на всем Марсовом шаре, где только производятся эти работы. По окончании же высшего, специального образования каждый получает соответствующую его специальности ученую степень, которая дает ему право также везде на занятие той или иной должности по своей специальности.

Таким образом, школьная жизнь, где воспитанники получают все необходимое, является одним из лучших периодов жизни марсианина, так как вся, она представляет почти беспрерывный ряд наслаждений, получаемых как от прекрасно организованных школьных развлечений и порядков, так и от приобретения все новых и новых знаний.

В 23 года образование марсианина считается законченным, и с этих пор начинается его гражданская жизнь.

Воспитание девушек у обитателей Марса несколько иное, чем воспитание мальчиков, что и понятно, так как натура мужчины и женщины во многом различна; и девушки кончают у них свое образование несколько раньше, чем юноши, потому что у марсиан, как и у людей на Земле, женщины созревают вообще скорее мужчин. Именно — образование девушек кончается к 20 годам.

Сообразно различию мужской и женской организации и характеров, женщинам присвоены, по издавна укоренившемуся обычаю, известного рода работы, наиболее соответствующие их полу. И как ни один мужчина не решится никогда браться за такую работу или такое занятие, которое составляют привилегию женщин, так и ни одна женщина не позволит себе домогаться мужской работы. И эта не в силу каких-либо законов или постановлений, а просто потому, что считается неприличным, не принятым как с той, так и с другой стороны, как, например, у нас считается, или, по крайней мере, считалось раньше, неприличным мужчине сидеть за прялкой, а женщине колоть дрова или ходить на войну.

Все эти сведения о воспитании детей я получил отчасти из личных наблюдений, отчасти из рассказов и объяснений Либерии. К другим марсианкам я не решался обращаться с вопросами из опасения, что меня или примут за феноменального невежду, или заподозрят истину, и тогда я буду поставлен в очень неловкое положение, так как обращу на себя всеобщее внимание.

XI

Осмотрев приют, мы возвратились к себе в гостиницу, чтобы пообедать. Занимаемый нами номер был уже тщательно убран; но во все время нашего пребывания здесь мы в глаза не видали никакой прислуги. У марсиан применение различных машин доведено до удивительного совершенства, и всюду, где только можно заменить работу разумного существа автоматическим механизмом, — это сделано. Уборка комнат в гостиницах, даже постелей, — делается автоматически, полы чистятся автоматически — посредством пускания струи воды, смывающей и уносящей всякий сор и грязь; обеды, как я уже сказал, тоже подаются автоматически; если вам что-либо нужно достать, чего нет в гостинице, вы говорите по телефону в ближайшее бюро, и требуемая вами вещь, точно по щучьему веленью, появляется на столе, передаваясь автоматически по трубам, действующим сжатым воздухом. Благодаря этому, всякая прислуга в гостиницах почти совершенно излишня. Никакой платы за пользование номером и обедами никто от нас не требовал, так как мы имели на груди значки, дававшие нам право на пользование всем необходимым безвозмездно Я позабыл упомянуть, что у Либерии был также свой особенный значок Она, как только что окончившая свое воспитание, имела право на эту льготу в продолжение года. Но, что всего удивительнее, никто даже и не проконтролировал наши значки: у обитателей Марса чувство чести и личного достоинства так высоко развито, что само собой предполагается, что никто не будет пользоваться тем, на что не имеет права, и всякий, уличенный в этом преступлении, тотчас же подвергся бы освидетельствованию своих умственных способностей, так как, по мнению марсиан, только больные и сумасшедшие могут злоупотреблять отсутствием контроля.

Мы пробыли здесь два дня и к полудню на третий снова сели в наш электролет и помчались далее на запад. Так как солнце начало припекать, то мы на этот раз поднялись высоко в верхние слои воздуха, где было не так жарко и откуда мы могли обозревать на огромное расстояние материк, расстилавшийся перед нами, и мне скоро стало понятно, почему планета Марс кажется нам с Земли красной звездочкой. Оказалось, что материк Марса в общем представляет из себя пустыню с бесплодною почвою ярко-красного цвета. Камни, песок, глина — все это на Марсе имеет ярко-красную окраску, подобно тому, как наши пустыни имеют темно-серый оттенок. Во всех направлениях эти огромные пустыни прорезаны бесчисленным множеством искусственных каналов, которые одни только и оживляют почву там, где они ее орошают. Некоторые из этих каналов были громадны как по ширине, так и по протяжению, и, всматриваясь внимательнее, я скоро понял, почему самые большие из них кажутся нашим астрономам двойными. Дело в том, что среди бесплодных пустынь тянулись иногда широкие, отлогие долины, имевшие в ширину по нескольку сот верст. По обоим откосам этих долин на различной высоте был прорыт ряд совершенно параллельных каналов, по которым текла вода, орошавшая откосы и средину долин посредством многочисленных канавок и ручейков, спускавшихся ко дну долины из главных каналов.

И если бы не эти плодоносные долины, да не некоторые цветущие, покрытые роскошной растительностью оазисы, орошаемые тоже искусственно, то поверхность планеты Марс представляла бы из себя совершенно безжизненную, мертвую и бесплодную пустыню.

— Либерия, а где же у вас реки? Я не вижу ни одной, за исключением этих искусственных каналов! — обратился я к своей спутнице, пораженный, столь невероятным у нас на Земле, совершенным отсутствием рек.

— У нас на Марсе рек нет совсем, — ответила марсианка. — Наша планета, как вы знаете, много старше вашей, — пояснила она, видя мое недоумение, — а вследствие этого она не так богата водой, как ваша Земля, хотя прежде на ней было сравнительно столько же воды, как теперь на Земле. Но мало-помалу, из века в век, часть дождевой воды проникала в глубокие слои почвы и не возвращалась уже более на поверхность. Она химически соединялась с горными породами и, таким образом, исключалась из атмосферного кругооборота. В настоящее время существующие моря у нас очень не велики, а вследствие этого они не дают настолько значительной массы водяных паров, чтобы последние могли соединяться в грозовые тучи и падать благодатным дождем на поверхность почвы и орошать ее, тем более, что атмосфера нашей планеты значительно реже вашей. У нас не бывает ни гроз, ни дождей, а те редкие туманы, которые иногда подымаются со дна наших искусственных долин, недостаточны для того, чтобы служить орошением и оживлять наши пустыни. У нас почти вечно безоблачное небо. Поэтому на нашей планете не может быть и рек, которые только и могут питаться влагою, получаемою из атмосферы. Вот почему мы и принуждены прибегать для орошения и оживления наших бесплодных пустынь к проведению искусственных каналов. Эти каналы начали созидаться уже многие тысячелетия тому назад, еще в то время, когда даже и не было особенной надобности в искусственном орошении почвы на нашей планете. Они устраивались первоначально с целью уравномерить климаты разных стран и соединяли холодные моря с теплыми, вызывая таким образом круговращение в движении холодной и теплой воды. С течением времени постоянное движение воды по этим каналам из одного моря в другое расширило русла этих каналов до огромных размеров, по ширине иногда равных вашему Гольфштрому. Этому, равно как и прорытию каналов, много способствовало то обстоятельство, что у нас нет сколько-нибудь высоких гор, и все материки Марса представляют из себя почти совершенно плоские пространства: в течение ряда веков прежние дожди, снега, ветры, зимние морозы, летние жары и засухи разрушали постепенно горы и скалы, а потоки воды уносили их обломки в моря и мало-помалу возвышали их ложе; и у нас не стало более ни высоких гор, ни океанов, ни глубоких морей, а остались лишь внутренние или средиземные моря. И вот, когда течение воды из одного моря в другое превратило первоначально довольно узкие каналы в широчайшие русла, с течением времени, вместе с высыханием морей, эти русла начали также высыхать и превращаться в долины. Эти долины сделались бы со временем так же бесплодными, как и окружающие пустыни, если бы наши предки не стали их орошать искусственно: они прорывали, как вы видите, по откосам их ряд параллельных каналов, по которым течет вода, впускаемая в них из наших морей посредством огромных запруд и шлюзов во время весеннего таяния снегов на полюсах, когда уровень морей значительно поднимается. Без этих искусственных каналов поверхность нашей планеты давно уже представляла бы из себя или совершенно бесплодную пустыню или неподвижные массы кое-где оставшейся в морях воды. А теперь — видите вы это море, там, направо от нас? — указала она своим хоботком на расстилавшуюся вдали безбрежную массу вод. — Это не море, это поле, искусственно затопленное водой для орошения. Когда шлюзы будут закрыты, вода спадет, и это море превратится в цветущее поле.

После такого объяснения мне стало ясно, почему наши астрономы видят иногда с Земли какие-то необычайные изменения на поверхности Марса, которые они объясняют величайшими геологическими переворотами и катастрофами, совершающимися на этой планете.

— Но это не все, что дают нам эти каналы, — продолжала Либерия. — Сила течения воды в них и в выходящих из них ручейках и потоках также утилизируется и, превращаясь в электричество, несет во все концы Марса свет, теплоту и движение, заставляя работать тысячи машин и локомобилей на наших полях, фабриках и заводах, давая жизнь и внося оживление всюду, где только есть в этом надобность. Вода в этих каналах никогда не замерзает, даже и зимою, потому что посредством разных приспособлений, превращающих движение воды в них в тепловую энергию, тепла развивается настолько достаточно, что оно не дает воде покрываться льдом, и, таким образом, по этим каналам электроходство совершается круглый год.

Я взял бинокль и навел его на один из каналов. По всей его длине, в ту и другую сторону, плыли с чрезвычайной быстротой бесчисленные ряды огромных электроходов, нагруженных всякого рода предметами. Приводились они в движение подобно нашим электрическим железнодорожным вагонам; вся разница состояла только в том, что проводники электричества находились под водой и тянулись по всей длине каналов.

Но вот мы понеслись, казалось, над бесконечною пашней, цвет почвы которой был не черный, а также совершенно красный. Там и сям среди этой пашни блестели озерки, или, вернее, искусственные резервуары с водой, среди которых возвышались какие-то высокие каменные сооружения, нечто вроде водопроводных башен, с вершины которых падали каскады воды, приводившие в движение колеса. По всей же поверхности этой беспредельной пашни, еще недавно орошенной, бороздили бесчисленные огромные плуги и бороны взрыхлявшие почву и двигавшиеся, по-видимому, сами собой.

— Объясните мне, ради бога, Либерия, каким образом приводятся в движение эти плуги? — обратился я за разъяснением этой загадки к своей спутнице.

— А они приводятся в движение силою той воды, которая падает с высоты вот этих башен, — указала она на высокие башенки. — Движение воды при помощи динамо-машин превращается в электрическую энергию, которая передается по проволокам этим работающим плугам и боронам.

Всмотревшись внимательнее, я увидел, что по всему полю были протянуты ряды металлических проволок, вдоль которых и двигались работавшие земледельческие орудия.

— Но каким же образом вода-то накачивается снизу в эти башни с резервуарами? — полюбопытствовал я.

— Эту работу делает солнце, — ответила Либерия. — Посмотрите внимательнее на эти башни. Видите вы около них блестящие круги? Это зажигательные стекла, собирающие лучи солнца и нагревающие паровики у машин, которые приводят в движение насосы, накачивающие из находящегося рядом озера воду в резервуары башен.

“Однако! — подумал я. — Они даже и солнце ухитрились запрячь в плуг! Вот удивительные создания, для которых нет ничего запретного!”

Всюду, куда только я ни направлял свой бинокль, я видел, как копошились, точно муравьи, за работою марсиане, эти безобразные на вид, но высокоразвитые в умственном отношении существа. Там воздвигались какие-то непонятные мне сооружения, тут созидались новые каналы и проводились новые дороги; здесь засевались с высоты электролетов только что обработанные поля. На берегах каналов производилась разгрузка и нагрузка электроходов. Словом — везде, во всех направлениях, за исключением бесплодных пустынь, кипела жизнь и работа…

XII

— Как жаль, что мы не захватили с собой на дорогу никаких книг для чтения. Или, может быть, у вас их совсем и не водится? — сказал я, желая переменить тему разговора.

— Как не захватили? С нами здесь целая библиотека, — вот она! — ответила Либерия, выдвигая один из ящичков, находившихся на нашем электролете, и указывая на целую кучу каких-то небольших валиков. — Писаных книг, к каким вы привыкли, у нас, конечно, нет, — прибавила она, — но живое слово самого автора, я думаю, гораздо интереснее и занимательнее мертвой книги.

— То есть, что вы хотите сказать? Ах, да! Вы, вероятно, сама писательница и хотите прочесть мне что-нибудь из ваших сочинений?

Либерия рассмеялась.

— О, какой вы наивный! Да нет же! Сейчас мы заставим прочесть нам свое последнее произведение одного из наших лучших современных поэтов.

И она заложила один из валиков в какой-то аппарат, оказавшийся фонографом, выдвинула две трубочки — одну перед собой, другую — передо мной — и попросила меня смотреть.

Я приставил глаз и с изумлением увидал совершенно живого марсианина, стоявшего в позе чтеца и развертывавшего какую-то рукопись.

Развернув рукопись, чтец совершенно ясным, громким и отчетливым голосом начал декламировать перед нами свое стихотворение. Оказалось, что этот аппаратик так искусно соединял в себе кинематограф и фонограф, что получалась полная иллюзия действительности: казалось, что среди нас очутилось новое третье лицо. Содержание стихотворения было довольно оригинально. Поэт брал сюжет не из прошлой и даже не из современной жизни, а воспевал будущее марсианства, он рисовал картину торжества марсианского гения, когда марсиане окончательно овладеют всеми силами природы, проникнут в сущность мировых законов, управляющих Вселенной, и сумеют подчинить их себе. Он изобразил смелую и грандиозную картину, когда марсиане будут иметь возможность заставить свою планету носиться в мировом пространстве не по определенному пути, данному ей от начала мироздания, а по тому, какой ей укажет марсианский разум, и когда планета Марс, подобно блуждающим кометам, будет носиться среди других солнечных систем и проникать в самые отдаленные от нашего Солнца концы неизмеримого мирового пространства!

Когда поэт окончил чтение и, раскланявшись с нами, исчез, Либерия вставила другой валик, затем третий и т. д., и перед нами целою вереницей проходили, как живые, марсианские поэты, романисты, ораторы, певцы, танцоры и прочие, и прочие. Перед нами открывались даже целые сцены, и мы слушали и смотрели некоторые драматические произведения марсианских драматургов. Но для меня было совершенно неожиданным сюрпризом, когда Либерия показала мне в этом волшебном фонографе-кинематоскопе полностью трагедию Шекспира “Гамлет”, исполненную нашими лучшими артистами. Оказалось, что марсиане каким-то образом сумели даже уловить и запечатлеть в свои инструменты и некоторые из наших земных пьес.

Таким образом, путешествие наше было поистине чем-то сказочным: все время мы находились в обществе лучших марсиан и лучших земных людей, как живых, так и умерших; и я скоро ознакомился со всеми наиболее выдающимися произведениями марсианской литературы.

Главное отличие марсианской поэзии от нашей заключалось, как я уже заметил, в том, что марсианские поэты черпали, в большинстве случаев, свое вдохновение не в прошлой или настоящей жизни, а в будущей, давая, таким образом, широкий простор своей фантазии. И нужно сказать, что подобные сюжеты производили чрезвычайно сильное впечатление на ум и чувство слушателей. Они являлись как бы пророчеством и поселяли у слушателей бодрость и веру в свои силы, они заставляли сердца их переполняться горделивым сознанием могущества их разума, они окрыляли их фантазию и возбуждали энергию и жажду деятельности и борьбы за торжество марсианского гения. Словом — это был неиссякаемый источник живой воды, которым питалась поэзия марсиан.

Так, коротая время, мы подвигались все ближе и ближе к Озеру Солнца, где находилось Главное Центральное Статистическое Бюро. День за днем проходили совершенно незаметно. К ночи мы обыкновенно спускались на Марс, чтобы переночевать в какой-либо гостинице и запастись провизией для дальнейшего путешествия.

Я не буду описывать всех чудес и диковин, которые мне привелось видеть во время нашего путешествия; их было так много, что одно их перечисление заняло бы немало страниц.

От времени до времени мы спускались на Марс, чтобы осмотреть ту или иную достопримечательность, и в некоторых местах оставались по суткам и долее.

Находясь постоянно в обществе Либерии, я мало-помалу привыкал к ней, и меня уже перестало поражать ее безобразие. Она была чрезвычайно умной и даже остроумной марсианкой, и за безобразными внешними формами ее тела в ней чувствовалась чуткая и деликатная женская душа, притом юная и, по-своему, наивная, — а все это невольно заставляло меня позабывать о ее внешности и видеть одну только ее внутреннюю красоту. Да и самая внешность ее меня уже перестала отталкивать, я начал находить даже в самом ее безобразии свою оригинальную прелесть. Один обворожительный глаз ее, в котором, как в зеркале, отражалась вся ее душа, чего-нибудь да стоил! Когда она устремляла на меня этот глаз, полный неведомой мысли и неведомых чувств и желаний, по всему моему телу пробегал приятный трепет, и мне так и хотелось, чтобы она дольше-дольше смотрела на меня. Даже ее хвостик стал казаться мне уже только забавным, в особенности, когда во время разговора она начинала кокетливо им повиливать. Ко всему этому, не нужно забывать, что я и сам был точно таким же марсианином.

Путешествие наше продолжалось уже около месяца, и за это время у нас с Либерией всего только один раз вышла небольшая размолвка. Однажды, во время одной из остановок, Либерия приобрела в общественном магазине какой-то аппаратик. Этот аппаратик состоял из целой системы проволок и стекол и прицеплялся к глазу. Либерия объяснила мне, что это психоскоп, и что при помощи этого инструмента можно читать чужие мысли. Признаться сказать, сначала я довольно скептически отнесся к этому инструменту, полагая, что это просто какая-нибудь детская игрушка.

Но Либерия нацепила себе на глаз этот психоскоп и пристально уставилась мне в лицо. Вдруг она со страхом выронила инструмент из своих хоботков и отшатнулась от меня.

— Боже мой, какой вы злой, какой вы недоверчивый и трусливый эгоист! — прошептала она

Я страшно смутился и растерялся от этого неожиданного вывода из ее наблюдений надо мной. Я действительно в это время думал: а что, если этот психоскоп — не игрушка, и моя спутница прочтет все мои затаенные мысли, которые я никогда и ни перед кем не хотел бы открывать?

И мне вдруг стало и жутко и почему-то страшно стыдно. Я почувствовал себя точно совершенно голым в чужом присутствии.

— Либерия, ради бога, не смущайте меня! Уберите это дьявольское изобретение! Я сам откровенно сознаюсь вам во всех своих самых интимнейших мыслях, но только не подвергайте меня этой пытке — чувствовать себя в вашем присутствии обнаженным! — взмолился я.

— Ведь вот что значит нечистая совесть! — грустно проговорила, успокаиваясь, Либерия. — Впрочем, простите; я вас не могу обвинять, — тут виновато ваше земное воспитание: вас с самого нежного детского возраста приучают скрывать свои чувства и свои мысли и, таким образом, уродуют вашу нравственную натуру. И вот стоит только с фонарем заглянуть вам в душу, как вас тотчас же охватывает страх: вы боитесь, как бы там не открыли чего-нибудь некрасивого, такого, чего вы не хотели бы показывать, хотя, я уверена, и страх-то в большинстве случаев совершенно неосновательный.

— Но, Либерия, разве вам самой не было бы немножко жутко, если бы в вашей душе вдруг стали читать самые сокровенные ваши мысли? — сказал я.

— Мне? — удивилась марсианка. — Пожалуйста, сколько угодно. Мне, напротив, это доставило бы только одно удовольствие, потому что тогда я надеялась бы легче быть понятой без слов, которые часто неспособны выразить то, что мы хотели бы. Таить и скрывать мне нечего, потому что скрывают одни только злые и недоброжелательные мысли, а у нас, я ручаюсь, вы не найдете ни одного марсианина, который мог бы иметь такие мысли по отношению к своим ближним. Наши изобретатели заняты в настоящее время идеей усовершенствовать этот психоскоп так, чтобы он мог совершенно устранить всякую надобность в устной речи, — чтобы каждый, имеющий его, без слов мог понимать и без слов передавать свои мысли другим.

Желая узнать, каким образом психоскоп передает чужие мысли, я нацепил его себе на глаз и стал смотреть на Либерию. И странно! Я вдруг почувствовал, что мысли в моей голове начали тотчас же принимать другое направление, но я хорошо сознавал в то же время, что это новое направление моих мыслей возбуждается направлением мыслей моей спутницы. Очевидно, тут происходило нечто, подобное возбуждению электрического тока посредством индукции. В данный момент мысли Либерии были очень печальными.

— Милая Либерия, ради бога, не огорчайтесь! — прошептал я, отнимая от глаза психоскоп…

На следующий день мы завидели вдали Озеро Солнца, посреди которого находился остров, а на этом острове возвышался высокий искусственный холм, на котором стояло, блиставшее издали, величественное здание Главного Центрального Статистического Бюро…

XIII

Это здание Статистики представляло из себя в своем роде чудо марсианской архитектуры. Стены его были облицованы прозрачным камнем, вроде горного хрусталя или топаза; крыша была вычеканена из чистого серебра и, подобно горному снегу, блестела на солнце; фронтоны, карнизы и капители у колонн были из настоящего золота, а сами колонны у портика не то из яшмы, не то из малахита. Фрески и барельефы на стенах были инкрустированы самоцветными камнями, и эта чудная мозаика горела на солнце тысячью разноцветных огней. (Благородные металлы на Марсе, как и на Земле, ценятся довольно дорого, так как и там они встречаются в очень небольшом количестве). Вокруг здания и по откосам искусственной горы, на которой оно стояло, был разбит роскошный сад с причудливыми беседками, аллейками, фонтанами и целою колоннадою разнообразнейших статуй, изображавших знаменитых марсиан.

Мы опустили свой электролет у самого входа в этот роскошный дворец. С бьющимся сердцем начал я подниматься по ступенькам крыльца вслед за Либерией…

Удивило меня то, что нас никто не останавливал и не спрашивал, зачем и к кому мы идем? Но вот, наконец, мы вступили под своды здания, внутренность которого оказалась еще более роскошной, чем наружный вид Первое, что мне бросилось в глаза, — это какие-то огромные, богато изукрашенные шкафы с циферблатами, расставленные по всей длине громадной залы. Около этих шкафов разгуливали несколько марсиан, не обративших на нас ни малейшего внимания. Но когда мы прошли не сколько далее, к нам вдруг подошел один из них.

— А, Либерия и господин Не-Он! милости просим1 — приветливо заговорил он. — А я уже давно вас здесь поджидаю, так как Пакс предупредил меня в вашем намерении посетить наше Бюро.

Как оказалось, это был Рацио, друг Пакса. После первых приветствий он отвел нас в один из уголков залы, усадил за столик, и так как мы были голодны, угостил прекрасным завтраком, который был автоматически, как и везде, подан на этот столик.

— Обратите внимание вот, например, на этот шкаф, — указал он, подводя меня к одному из огромных шкафов, наверху которого красовалась надпись: “Агрикультура”.

Боясь, что надо мной трунят, я хотя и недоверчиво, но тем не менее с величайшим любопытством начал рассматривать…

XVI8

На Озере Солнца, в окрестностях здания Бюро, был целый город, единственный город на всем шаре Марса, или, вернее, даже не город, а нечто вроде постоянной всемирной выставки, где были сосредоточены все достопримечательности, все диковинки Марса. Тут были разнообразнейшие музеи, различные картинные галереи, физические кабинеты, химические лаборатории, отделения для машин и прочее, и прочее, словом — были выставлены все произведения марсианских хоботов и марсианского гения, начиная с доисторических времен и кончая последним временем. Чтобы осмотреть, даже бегло, все достопримечательности этой выставки, потребовались бы многие месяцы, если не годы.

Я не стану описывать подробно все то, что я здесь видел; упомяну лишь о двух,’ наиболее меня поразивших диковинках — это о “Марсианской усыпальнице” и “Панораме мира”.

“Марсианская усыпальница” находилась в огромном дворце, все залы которого были уставлены гробницами, с заключенными в них телами марсиан. Но эти тела не были трупами, это были тела лишь на время умерших, или, вернее, — уснувших, марсиан. Уже несколько тысячелетий тому назад марсиане открыли способ приостанавливать на произвольно долгий срок жизнь в живом организме и потом в любой момент воскрешать этот организм снова. Таким образом, прерывая жизнь на те или другие сроки, явилась возможность продолжить ее чуть не на произвольно долгое время. После этого открытия нашлось много охотников, пожелавших быть усыпленными на десятки, сотни и даже тысячи лет, с условием, чтобы потом, в указанный ими срок, их разбудили, и они могли бы жить снова.

Подвергающегося усыплению обыкновенно поят каким-то особым составом, и когда он засыпает и в его теле совершенно замирают все жизненные отправления, это неподвижное, замершее тело опускают в особого рода жидкость, которая обладает свойством при малейшем сотрясении мгновенно обращаться в кристалл, подобно воде, с температурой ниже 0°, так что тело усыпленного оказывается внутри этого кристалла и делается совершенно недоступным никаким внешним влияниям атмосферы, вследствие чего может сохраняться, как какой-нибудь консерв, совершенно не тронутым бесконечно долгое время. На кристалле делают надпись, — кто такой, когда усыплен и когда его следует разбудить, а затем ставят в усыпальницу. Чтобы вызвать вновь к жизни консервированный таким образом организм, кристалл особым образом разбивают, причем, он рассыпается на мельчайшие кусочки, а освободившееся тело, после известных совершенных над нам манипуляций, воскресает.

“Панорама мира” находилась также в особом здании, вернее — в огромной обсерватории.

Уже давно-давно, еще в то время, когда наша Европа переживала ледниковый период, марсиане изобрели особого рода телефотограф, который дает возможность на свертке ткани, постоянно развертывающемся, непрерывно получать изображения той планеты, на которую этот прибор направлен, и фотографировать ее. Громадные кипы подобных свертков с изображениями, в которых заключаются истории в лицах всех солнечных планет, хранятся, расположенные в хронологическом порядке, в особых книгохранилищах, и всякий желающий во всякое время может видеть любое событие, совершавшееся, например, на нашей Земле, за сотни и тысячи лет тому назад. Для этого соответствующий свиток навертывают на вращающийся вал и смотрят на изображения на нем через особые оптические приборы.

Рацио, бывший нашим проводником, показал нам несколько таких живых картин из истории нашей земной планеты. Я видел, таким образом, в этом оригинальном кинематоскопе пещерных людей, ведущих борьбу с дикими, допотопными животными; видел кочевые племена, населявшие в доисторические времена нашу нынешнюю Европу; видел затем египетских фараонов, окруженных многочисленными толпами свиты и войска, во время смотра; видел царя Давида; видел греков в сражении при Фермопилах; Юлия Цезаря, поражаемого Брутом; Наполеона во время Бородинской битвы и прочее, и прочее. Словно на огромной сцене театра, исторические события, одно за другим, развертывались перед моим глазом.

Более трех недель употребили мы с Либерией на осмотр и изучение разных чудес, находившихся на выставке на Озере Солнца, но, разумеется, не осмотрели и десятой доли того, на что стоило бы взглянуть. Я так увлекся всем мною виденным, что стал почти совершенно позабывать о том, кто я, и что мое пребывание здесь, на Марсе, только временное. К окружающим меня марсианам я привык настолько, что стал смотреть на них так же, как смотрел бы на людей, — их безобразие уже перестало мне казаться безобразием, напротив, они казались мне очень милыми, ловкими и даже грациозными. Словом, я чувствовал себя здесь как нельзя лучше, и все мои желания были направлены к тому, чтобы побольше видеть, побольше знать.

Но вот в одно прекрасное время Рацио сообщил мне, что Пакс желает переговорить о чем-то со мной.

— Что вам угодно? — спросил я, подойдя к телефону.

— Несчастье! — ответил Пакс. — Мой сын Экспериментус, переселившийся в ваше земное тело, внезапно заболел. Болезнь очень серьезная. Его можно спасти только под одним условием, если ваше “я” снова немедленно же возвратится в свое тело; иначе ваше земное тело умрет, дух моего сына отойдет в область неизвестного, а вы останетесь среди нас навсегда.

Это известие было для меня ударом грома среди безоблачного неба! Как ни интересна была жизнь среди обитателей Марса, но я все-таки находился тут только из любопытства, я был только гостем здесь, и мне никогда и в голову не приходило оставаться тут навсегда. Там, на Земле, остались все мои привязанности, все мои привычки, вся моя любовь. Я предпочитал лучше жить вместе с людьми, чем оставаться чужим среди благоденствующих марсиан. Я вспомнил, наконец, о своей возлюбленной, оставшейся на Земле, и жгучий стыд и страх овладели мной. Как я мог позабыть о ней?! Как я мог хоть одну минуту не думать о ней?! Боже мой! Что, если в самом деле мне придется остаться здесь навсегда, навечно с ней разлученным, и она даже никогда и не узнает о моем удивительном превращении?! О, мне казалось, что я схожу с ума! Мы только тогда познаем всю силу любви, когда рискуем потерять любимое существо. Но при обыкновенных условиях человек, по крайней мере, борется, старается устранить препятствия, мешающие ему соединиться с любимым человеком, проявляет иногда геройские подвиги, выказывая всю силу своей энергии, своего ума, своей ловкости. Но что значили бы весь мой ум, вся моя энергия, все мои силы и способности, если бы мое земное тело погибло, а я остался бы на Марсе? Если бы даже допустить, что Роша, или кто-нибудь другой на Земле, пожелали поменяться со мной моим марсианским телом, и я снова имел бы возможность попасть на Землю, то разве моя возлюбленная узнала бы меня в моем новом теле? Разве она могла бы меня любить так же, как раньше? Без сомнения, нет! Ведь любят не за одно “я”, не за одну душу, а и за тело. Разве может иметь какую-либо прелесть для молодой девушки юная душа в дряхлом старческом теле?

Мое положение было поистине трагическим. “Скорее, скорее! Авось, еще успею!” — вот все, на что я мог теперь надеяться.

Мой страх был до того велик, что я, позабыв всякую деликатность, чуть не силою тащил Либерию ехать со мною в обратный путь, так как один я не сумел бы ориентироваться и найти более прямую и скорую дорогу к жилищам Паксов. Юная марсианка беспрекословно повиновалась моему желанию, но при всем своем смятении и страхе я не мог не заметить, что она была очень расстроена и опечалена. “Бедняга, — думалось мне, — она ведь тоже рискует потерять своего единственного брата”. Однако мне почему-то казалось, что она далеко не с той стремительностью спешит с нашим возвращением, как этого хотелось мне. Впрочем, нужно сказать и то, что при моем положении каждая секунда должна была мне казаться целою вечностью! Рацио, бывший с нами, заметив мое беспокойство и тревогу, стал успокаивать меня, говоря, что если мы отправимся в обратный путь по подземной железной дороге, вагоны которой приводятся в движение сжатым воздухом, то через какие-нибудь час — полтора будем уже на месте. Он довел нас до подземного вокзала, где мы сели в пулеобразный, герметически закупоривающийся вагон. Так как во время пути приток свежего воздуха снаружи в эти вагоны был невозможен, то в них находились особые резервуары с жидким воздухом, благодаря которому пассажиры в вагонах могли вполне обходиться без наружного свежего воздуха.

Поезд тронулся. Но несмотря на страшный толчок, который должен был получиться в начале полета вагона по трубе, этого толчка я почти не заметил. Точно так же остановки и толчки на узловых линиях, которые неизбежно должны были встречаться нам на пути, еле-еле ощущались, — до того устройство этих дорог было совершенно.

Мы оба почти всю дорогу молчали. Я предоставляю судить самому читателю о той тревоге и опасениях, которые происходили в это время в моей душе.

Что, если мы опоздаем? Шутка сказать! Ведь вся моя судьба висела на волоске из-за какой-нибудь одной промедленной минуты, и я мог остаться навсегда здесь чужим, среди чуждых мне существ, с которыми у меня решительно ничего общего не было, да, как мне казалось, никогда и не могло быть.

Но вот прошло полтора часа, показавшихся мне целою вечностью, и кондуктор объявил, что мы у цели нашего путешествия.

Либерия, всю дорогу мрачно молчавшая, встала и повела меня за собой. Вскоре мы очутились в воде, на дне моря, и тотчас же начали подниматься на поверхность, работая своими членами. Вынырнув из воды, я увидал, что мы находимся подле самой обсерватории Пакса, откуда я начал свое странствование по Марсу. Мы проникли в преддверие, находившееся внизу башни, у поверхности воды. Тут оказалась подъемная машина, ведшая на верх обсерватории. Либерия указала мне, как ее следует приводить в движение, и, подавая мне для пожатия свой хобот, сказала:

— Прощайте, Не-Он! Я чувствую себя не в силах присутствовать при вашем возвращении на Землю. Вы меня никогда более не увидите, — но знайте, что я буду постоянно наблюдать за вами отсюда, когда вы будете жить на Земле. Вспоминайте иногда меня!.. Я… Я… — голос ее прервался, — я полюбила вас! Да, я вас люблю! — почти с рыданием вскричала она, и не успел я опомниться от изумления, услыша такое совершенно неожиданное признание, как юная марсианка быстро повернулась, нырнула в воду и исчезла под ее волнами.

Я был поражен и несколько минут стоял, как окаменелый. В моей душе поднялся целый вихрь разнообразных мыслей и ощущений. Прежде всего я почувствовал, что с моих глаз спала точно какая-то пелена: я увидел, что я здесь, на Марсе, был уж вовсе не так одинок, как мне это почему-то казалось. Во время нашего путешествия с Либерией мне ни разу и в голову не забредала мысль о возможности любви между нами, — считал я это невероятным не потому, что Либерия, на наш, земной, взгляд, была безобразна, — совсем нет! Я успел уже, как сказал раньше, не только привыкнуть к этому, но даже стал находить и понимать своеобразную красоту в безобразии марсианского тела, — оно мне не казалось уже отвратительным, напротив, — не менее привлекательным, чем и человеческое тело. К Либерии же я стал даже чувствовать какое-то бессознательное влечение. Не забредала же в голову мне мысль о возможности любви между нами потому, что просто как-то не представлялось к этому повода. И вдруг ее внезапное признание в момент разлуки навсегда, ее грустный, кроткий глаз, полный слезы, когда она говорила это признание, и ее быстрое исчезновение сильно смутили мое сердце. Я понял теперь, почему после рокового известия Пакса, так меня напугавшего и встревожившего, Либерия казалась все время столь грустной и молчаливой. Очевидно, в ее душе в это время происходила страшная драма. По-видимому, психика женщин, как на Земле, так и на Марсе, одна и та же: как те, так и другие любят все необычайное, все выходящее из ряда обыденной жизни, все так или иначе интересное. А я, без сомнения, попав на Марс при столь исключительных условиях, был в данное время самым интересным субъектом в глазах юной марсианки; неудивительно поэтому, что, находясь со мной все время нашего путешествия в общении и близости, она увлеклась мной и полюбила меня. Любовь эта зародилась и свила себе гнездо в ее сердце совершенно бессознательно: она совсем не думала о тех последствиях, какие могут выйти из этого. Известие от Пакса о болезни моего alter ego9 на Земле раскрыло ей глаза, и она ясно увидела, на каком рискованном основании покоилась ее любовь ко мне: свое счастье она могла бы купить, в лучшем случае, только потерею навсегда своего единственного, горячо любимого брата. И это сознание должно было страшно ее мучить и угнетать.

Я не знал, что мне было делать? Броситься за ней следом? Но где я мог отыскать ее под волнами безбрежного моря? Местность мне была незнакома, и я легко мог совершенно затеряться. Да и к чему? Ведь если бы я сознательно решил остаться на Марсе и, таким образом, пожертвовал бы чисто из эгоистических побуждений ее братом, разве она простила бы мне это?

Мне ничего более не оставалось, как нажать кнопку и подняться на верх обсерватории, что я и сделал, хотя уже далеко не с той торопливостью, с какой стремился сюда раньше.

Наверху меня поджидали уже г-н и г-жа Пакс.

— А где же Либерия? — обратилась ко мне мать юной марсианки.

— Она почему-то не захотела присутствовать при моей вторичной метаморфозе, — ответил я, сильно смущенный.

Паксы переглянулись между собой, и по их молчаливому взгляду я понял, что они догадываются об истинной причине, заставившей их дочь отсутствовать.

— Мой сын несколько увлекся, путешествуя по вашей Земле, и не соразмерил силы вашего организма с духом своей предприимчивости и энергии, следствием чего было очень серьезное расстройство вашего земного тела, — заговорил Пакс. — Дело можно поправить, как я вам уже сообщал, только под условием, если вы немедленно же возвратитесь обратно на Землю.

— Я готов, — ответил я.

Тогда Пакс усадил меня в кресло и усыпил.

Когда я очнулся, то увидал, что лежу на постели, в обсерватории г. Роша, на Монблане. Я вновь был прежний “я”, но в каком состоянии — увы! — Я был совершенно болен, разбит, расслаблен и лежал почти без движения.

Добрый Роша суетился возле меня и подавал мне какие-то лекарства. Затем я впал в забытье, со мной началась нервная горячка, и жизнь моя долго висела на волоске. Только в начале ноября, когда на Монблане наступила уже суровая зима, я в состоянии был вставать с постели и ходить по комнате. Меня перенесли на носилках в Шамуни, где я пробыл всю зиму и только к весне окончательно поправился и окреп, благодаря целительному горному воздуху.

Вскоре затем я уехал в Россию.

Заключение

Прошло восемь лет. Много воды утекло за это время; много привелось перенести мне тяжелой нужды, несправедливых обид и гонений, много пережить несчастий и горьких разочарований. Не раз, смотря в тихую звездную ночь на небо и отыскав глазами красную звездочку, — планету Марс, я вспоминал про Либерию и думал, что, может быть, и она в это же самое время смотрит на нашу Землю, видит меня и думает обо мне; и я глубоко жалел, что не остался там навсегда, на этой удивительной планете. И все это время я с нетерпением ждал, когда, наконец, господин Роша опубликует о своих сношениях с обитателями Марса. Но проходил год за годом, и я напрасно следил за газетами, в надежде, что вот-вот все заговорят об удивительном открытии Роша — о нем не было ни слуху ни духу.

Осенью 1895 года судьба снова забросила меня в Швейцарию, и я воспользовался случаем, чтобы отыскать своего старого знакомого астронома, и поехал в Шамуни. По дороге я остановился в Мартиньи, в Ронской долине, и, случайно разговорившись с хозяином отеля, спросил у него, между прочим, — не слыхал ли он что-нибудь о некоем ученом Роща, живущем на Монблане?

— Роша… Роша… Позвольте, — сказал француз, выслушав меня, — я что-то такое припоминаю; кажется, я где-то читал о гибели какого-то чудака-ученого на Монблане. Да, это было в 1888 году, во время всем памятной здесь необыкновенной грозы, пронесшейся над Швейцарией и Савойей и наделавшей тогда нам немало бед. Я потерял в то время почти все свои виноградники. Да, припоминаю… Впрочем, если не ошибаюсь, у меня чуть ли не сохранился даже и номер газеты, в котором было сообщено о гибели этого ученого.

— О, какое бы вы сделали мне одолжение, если бы оказалось возможным отыскать этот номер! — воскликнул я, сгорая or любопытства и тревоги.

— Tiens, je vais le chercher dans ma bibhotheque, — сказал обязательный француз, и через несколько времени он принес мне старый номер одной провинциальной французской газеты за 1888 г., где, между прочим, значилось следующее:

“1-го, 2-го и 3-го октября почти вся Швейцария представляла из себя как бы какой-то сплошной рокочущий ад. Все эти три дня свирепствовала страшная гроза, сопровождавшаяся почти беспрерывными, наводившими чуть не панический ужас, раскатами грома и несметными потоками дождя. Все горные речки и ручейки вышли из своих берегов и превратились в грозные бушующие потоки. Низменности затоплены. Железнодорожное сообщение во многих местах прервано. Погибло множество виноградников и фруктовых деревьев. Убытки простираются на десятки миллионов франков. Гроза не миновала и Савойи, причинив и здесь немало бед. В горах, в особенности около Монблана, было много обвалов, погубивших сотни голов скота. Не обошлось и без человеческих жертв. Между прочим, на Монблане погиб один оригинал-ученый, некто господин Роша. Этот ученый много лет жил вдвоем со своим слугою на одной из вершин Монблана; по словам одних — занимаясь изучением движения ледников, по рассказам других — собиранием редких горных трав. Достоверного же о его жизни никто ничего не мог сообщить, так как господин Роша жил совершенным отшельником и никого к себе не допускал, да и о месте его хижины знали только очень немногие, близкие ему люди. Огромная снежная лавина, сорвавшаяся с вершины горы, на которой стояла хижина г. Роша, увлекла последнюю за собой в пропасть вместе с ее хозяином и слугой. Все поиски оказались невозможными, так как обвалом засыпало все следы…”

Итак, вот где была разгадка, почему молчал господин Роша! Значит, все его многолетние труды, мемуары, все поучительные беседы с обитателями Марса, все те открытия и изобретения по разным отраслям знаний, заимствованные им от ученых Марса, словом — все, что он готовил издать в свет, все это безвозвратно погибло!

Судите же теперь сами, какую незаменимую утрату понесло человечество в лице этого скромного ученого-труженика!..


Предисловие, подготовка текста и публикация Ю.МЕДВЕДЕВА

Загрузка...