Помолимся и подумаем…

СТАРУХА ЛУКРЕ НЕ ЗНАЛА, ЧТО ЕЙ ДЕЛАТЬ С ДЕНЬГАМИ

Такое впечатление создается, что всем уже всё простилось и что о войне позабыли. Словно бы кто-то, самый израненный и самый великодушный, приказал: «Я простил, позабудьте и вы!» Словно победитель иначе не может. И словно так легче жить.

Такое создается впечатление. Старуха Лукре снова встречает на берегу иностранных гостей, повторяя одно и то же: «Комната, комната, циммер, комната!» И она вовсе не победительница и не иностранка, она — сухонькая старушка с толстыми веригами святого францисканского ордена под платьем. И праведница. Маленькая старушонка, которую никто никогда не спрашивал, забыла ли она, что немцы с единственного ее сына содрали кожу, вздернули его на мачту и возили по всему заливу. И если бы старуха Лукре вздумала кого-то прощать, она доляжна была бы прощать вот этих, здешних, кто заманил ее парня на свою сторону и кто теперь всякий день мозолил ей глаза. А немцев-то послала держава, и была война, и когда война закончилась, они убрались восвояси, потому что бог их наказал, а старуха Лукре прокляла.

Как же старухе Лукре не встречать и не принимать гостей, если она, бедняга, одна и у нее есть комната, которая дает ей возможность заработать на жизнь? На берегу все уже сдают комнаты немцам, даже самые злопамятные. И косоглазый старик, что еще до войны, тайком из-за притворенной ставни, окропил крестный ход водичкой из ночного горшка. И Эрминия, что плюнула в лицо преосвященному епископу Златаричу. Да, плюнула! Прямо под нос! — так что казалось, будто у него под носом сопли. В руках он держал огромный букет гвоздик и даже утереться не мог. И теперь вместе со своими язычниками эта самая Эрминия, опоганившая преосвященного и весь мир своей ядовитой слюной, громче всех кричит на молу: «Комната, комната, циммер, комната!»

— Комната, комната, циммер, комната! — выкрикнула погромче и старуха Лукре.

Господи боже мой, как снова красиво расцвечены корабли! И снова морские прогулки. И снова люди предлагают комнаты и продают мороженое.

— Циммер? — обратилась к старухе Лукре рыжая дама.

— Да, циммер, да, да, есть айн циммер!

— Йа?

— Йа, йа, цвай персона. Чисто, ганц ! чисто!

— Фра-а-анц! Франц! — закричала рыжая.

Старуха Лукре заполучила солидных гостей. Господин кумекает по-нашему. И она повела их в свою комнату на Тесной улице.

Она отперла дверь и вошла первая. Повернулась, чтоб пропустить гостей, и обмерла: у входа стоял Халлер! Стоял и хмурился. Старуха Лукре онемела и съежилась в темноте. Рыжая вначале подталкивала мужа, потом протиснулась первой и вошла. За ней проковыляла по деревянным ступенькам старуха Лукре. Она показала рыжей гостиную и проворно вернулась, чтоб снять со стены над комодом фотографию сына. Дрожащими руками разорила дорогой алтарь. В страхе. Быстро, быстро положила фотографию на комод лицом вниз.

— Фра-а-анц! Франц! — весело звала мужа рыжая. Она решила, что ему не понравился невзрачный вход, а комната оказалась вполне подходящей.

Господин, что кумекал по-нашему, спокойно поднимался по скрипучей лестнице. Старуха Лукре униженно засуетилась, крутясь возле старинной черешневой качалки, показывая, куда пройти.

— Вот сюда, устраивайтесь.

Со лба Франца Халлера сошли морщины. Он поставил чемоданы на верхнюю ступеньку, сунул руки в карманы, широко расставил ноги и задумался. Из комнаты доносился грохот большого майоликового умывальника. Рыжая громко икнула и захохотала. Франц пристально смотрел на светлый четырехугольник над комодом и, выпятив губы, молчал. Он только собрался вытереть пот со лба, как появилась старуха Лукре.

— Я бы вам чемоданы...

— Нет. Йа. Спасибо, — сказал Франц Халлер, не шелохнувшись.

Старуха натянуто улыбалась предупредительной и виноватой улыбкой. Узенькой спиной она загородила то место на комоде, перед которым только что возилась так торопливо, и заговорила про жару, про солнце и про тех, кто может купаться. Но гость стоял неподвижно, глядя прямо на нее, и по неотрывному взгляду можно было понять, что он ее не слушает. Губы его невольно складывались в какую-то неясную давнюю ухмылку.

Старуха в полном смятении молчала. Опершись локтем на комод, смущенная, как девушка, тонкими восковыми пальцами ковыряла выщербленный угол.

— Ву...ко..тич? — произнес Халлер.

Она вздрогнула и быстро спрятала руки в складках юбки.

— Верно... мы... я — Вукотич. По покойному мужу...

— Сандро! — заключил Халлер, больше не сомневаясь в своей памяти.

— Да, это был наш сын, верно. Я, простите... так случилось...

Халлер поднял чемодан с таким видом, будто внутри был свинец, и велел рыжей отворить ему дверь.

Могла ли старуха Лукре знать? Могла ли знать, что не покарал их господь, что те, кто сдирал с людей кожу, снова появятся здесь? Старуха Лукре не могла этого знать. Не могла она знать, что убийца, живой и невредимый, не боясь мести, придет смущать покой матери. До сих пор вся ее месть выражалась в проклятиях, она думала, что Халлер не посмеет приехать сюда на отдых. Вероятно, старуха Лукре думала правильно. Но она ошиблась.

Поэтому вечером она крадучись выскользнула из собственного дома. Она решила бросить гостей — будь что будет! А перед тем как выскользнуть, увидела, как тот, с кем она не могла оставаться под одной крышей, берёт фотографию — фотографию, которую она в замешательствезабыла на комоде. По ней видно было, что Сандро мертв. Она была мутной и пятнистой, темной и холодной, подернутой дымкой тумана, какая обычно появляется на увеличенных фотографиях умерших. Халлер кивнул старухе Лукре:

— Большой, большой, большой коммунист! Госпожа Вукотич всегда плакать? Да?

Но она уже стояла на ступеньках, накинув черную шаль, хотя вечер обещал быть душным. Это означало, что она уходит. Она молчала, ибо отказывала в гостеприимстве.

К соседке она прибежала, запыхавшись, в слезах:

— Сестрица, черта я взяла к себе в дом! Глазам бы моим его не видеть, спрячь меня, сестрица!

Как? Как могло случиться, что он приехал? Да как же это может быть? Старуха Лукре убежала из собственного дома, откуда никогда еще не убегала! Он и его жена, как черти, покраснели от ее проклятий! Старуха Лукре не сомневалась, что это её месть сделала их такими. Как была бы она счастлива, если бы бог сам мстил и мир не нуждался бы в ее проклятиях! Да, это настоящие черти! Старуха Лукре могла бы удовлетвориться тем, что они превратились в чертей, но ей было приятно и то, что гости не найдут воды в умывальнике, что им придется самим выливать горшок и самим стелить постель. Вот так, теперь они ничего не могут! Ни приказать, ни позвать, ни попросить... а она вот здесь, рядышком, у соседки! Можно так сделать? Черт побери, можно! Господи помилуй, можно, можно! С чертями иначе и нельзя! И кто бы подумал такое, когда у тебя только и есть, что комната, на которой зарабатываешь на жизнь!

Соседка взяла четки, Трижды вместе с нашей Лукре помолимся. Три молитвы прочтем. Во имя и во имя печали, во имя славы. Ибо не бывает такого и быть не может. Не может быть, чтобы Франц Халлер взял да и приехал на Оток! И что как раз сейчас он здесь. Старуха Лукре чуть не обезумела от горя, да и стара уж она, бедная! И надо же, чтобы в дом к ней приехал именно он! Нет, такого поистине быть не может!

Не полегчало старухе Лукре от сокрушенной молитвы, а соседка все старалась отвратить её от безумия: «Обе мы старые, и обеих нас небо карает. Творить надо, пречистая дева, дела милосердные, а не мечтать о мщении, а то черти привидятся... во веки веков...»

Завернулась старуха Лукре в шаль и побежала. А там па Тесной улице, в доме старухи Лукре, в самом деле никого не оказалось. И только когда она пошла просить прощения у своего Сандро, увидела на комоде под вновь перевернутой лицом вверх фотографией сына крупную ассигнацию. Ведь иностранцы сюда приезжают щедрые. Великодушные, как победители.

Но впервые в жизни не знала старуха Лукре, что ей делать с деньгами.