Поправка на человечность

«Нет, долго так не протяну, — тоскливо думал Шарапкин, по привычке укладываясь спать. — Совсем зачахну и умру. И поминай, как звали…»

Четвертый месяц его мучила бессонница, и никаких хоть мало-мальских улучшений он не замечал.

Но в этот вечер все случилось по-иному…

Шарапкин лег в постель и принялся уныло глядеть в потолок, уверенный заранее, что пролежит так не один бесконечный час, и тут…

Веки, вдруг отяжелев, сомкнулись, и Шарапкин совершенно незаметно погрузился в благодарный сон.

Часы показывали полночь…

А дальше было вот что.

Никто из жильцов его большого дома, впрочем, этого не помнит, да и немудрено, поскольку происшедшее коснулось одного Шарапкина, точней, имело отношение ко всем, но только он один впоследствии мог рассказать, что же стряслось на самом деле. Он, правда, знай себе помалкивал, но извинить его легко: кому охота делаться посмешищем в глазах других?! А основания на то были…

Короче, в полчетвертого утра — или примерно в это время — счастливый сон Шарапкина был прерван, оттого что вся квартира заходила ходуном.

Брякнули, срываясь, шпингалеты на окне, и рамы растворились, впуская в комнату ночной холодный ветер.

Не на шутку перепуганный, Шарапкин сел в постели. Он хотел позвать на помощь — и не смог.

От окна прямо к нему, разматываясь, будто тугой рулон бумаги, катилась полоса ярко-оранжевого света.

Рядом мирно спала жена, за тонкою стеною, в детской, тихо посапывали двое сыновей…

Никто ничего не видел.

Видел только он — Шарапкин, но его, на горе, словно паралич разбил…

Говорят, впрочем, в эту ночь кругом творились чудеса: у всех картежников горели карты прямо на руках, у тех же, кто поганое замыслил, единовременно случилось лютое брожение в желудках, а все выпивохи, к тому часу захмелевшие, вмиг протрезвели, но — пойди теперь проверь!.. Это все — свидетельства, так сказать, косвенного ряда, а прямых-то указаний нет, не слышно, чтобы кто-то самолично видел…

Между тем дорожка света подобралась совсем близко, нащупала край одеяла и вдруг, точно корова языком, слизнула бедного Шарапкина с постели.

И понесла — через всю комнату, к окну…

А затем уж началось и вовсе необыкновенное.

Шарапкин вылетел в окно с седьмого этажа и взмыл над городскими улицами, уносясь все выше, и огоньки внизу неотвратимо удалялись и тускнели, покуда не исчезли совершенно, и тогда Шарапкин обнаружил, что окружен со всех сторон кромешной темнотой, в которой, издали светя, но ничего не освещая, ровно горели миллионы неподвижных звезд.

Их было так много, что у Шарапкина с непривычки закружилась голова.

Он зажмурился и зябко съежился в своей пижаме, как заклятие твердя себе, что это только сон, дурной и, как всегда, нелепый, что сейчас наступит пробуждение и все само собой в момент пройдет…

Сколько это продолжалось, он не представлял. Но когда он, наконец, отважился раскрыть глаза, то обнаружил, что никакой звездной бездны нет и в помине.

Теперь он находился в непонятном помещении, заполненном диковинными аппаратами, лежал на чем-то вроде низенькой кушетки, а прямо перед ним стояли пять субъектов до того пугающего вида, что Шарапкин, не стесняясь, заорал, как будто бы в здоровый зуб ему воткнули бормашину, и инстинктивно попытался сесть, однако, чуть-чуть приподнявшись, тотчас же с размаху ткнулся лбом в какую-то незримую преграду.

Похоже, кушетку накрыли прозрачным колпаком, и, как ни дергался Шарапкин, как ни брыкался, результат оставался прежним — он на что-то постоянно натыкался.

Тогда Шарапкин прекратил борьбу и, мокрый от страха, приготовился к ужасной смерти, подумав про себя: «Пытайте, гады, в убеждениях я — свят, секретов никаких не выдам!..»

Впрочем, единственным большим секретом в его жизни была Дуська из их столовой — он за ней слегка приударял без ведома жены, — да только Дуська сейчас как-то отошла на задний план.

Десятым чувством он внезапно уловил: она тут вовсе ни при чем.

Потом и страх прошел — скачком: был и не стало… А ему на смену приплыло спокойствие, вернув способность трезво рассуждать.

Так где же он? И что с ним происходит?

— Человек Земли, — внезапно произнес один из пятерых, — вы кто?

— А вы? — машинально-дерзко ответил Шарапкин, как, бывало, на работе, когда слышал в телефонной трубке вслед за тягостным молчаньем чей-то обалделый голос: «Эт-хто?..»

Но непривычное и странное по сути «человек Земли» его насторожило.

Правда, кто они?

К тому же изъяснялись незнакомцы хоть и на понятном русском языке, да только с раздражающим акцентом. И припомнить, где он слышал эдакий акцент, Шарапкину никак не удавалось. Может, и нигде…

— Спокойно! Отвечайте быстро, без утайки! — приказали незнакомцы.

— Автобиографию? — с готовностью спросил Шарапкин. Это уже было по-людски. Тут он собаку съел. — Написать вам или… как? Только вот, простите, крышечка…

— Лежать! — прикрикнули хозяева. — Ни-ни!.. И говорите ясно, без запинок.

«Может, для какой работы проверяют? — с вялой надеждой подумал Шарапкин. — Большой секретности работа или… чтобы там, за рубежом?..»

И тогда, как на духу, он выложил им все, что помнил о себе.

Цены не набивал, но и хорошее не упустил. Короче, сведения дал — как раз.

— Все верно, — подтвердил один из пятерых. — Не договаривает, но не лжет.

— Н-да? — недоверчиво сказал Шарапкин.

— Поначалу вы вели себя, как надо. Испугались, закричали… Так быть и должно. Пункт девятисотый в тестовой таблице. Но мы это состояние в вас подавили, чтобы не мешало. Вы теперь — покладистый, уравновешенный.

— Сволочи, — на всякий случай тихо, но без злобы произнес Шарапкин.

— Нет. Нам нужен деловой контакт. Сейчас. И после, когда вас доставят на нашу планету…

То, что вдруг случился наяву Контакт, о котором так мечтало человечество, по правде говоря, Шарапкина немного удивило — но и только.

Видит Бог, нисколько не ошеломило, не заставило петь радостные песни…

Мысль об очагах разума, разбросанных в безбрежности Вселенной, его, по существу, никогда особенно не занимала. Случались в жизни вещи поважней…

Величие момента он прошляпил. Может быть, и к счастью для себя…

Вот только эта перспектива — полететь куда-то там, да еще втайне от других…

— Ну, предположим, — вслух начал соображать Шарапкин, — предположим, завезут меня и, значит… Эй, вы не особо!.. Что я — мебель, экспонат?!

— Человек, — сухо ответил кто-то из пятерых.

— Звучит гордо, — на всякий случай покивал Шарапкин. — Но куда мы едем? Что все это значит?

— Ладно, — согласились неизвестные, — пожалуй, лучше сообщить. Иначе возможны отклонения в системе, а это совершенно ни к чему.

И тогда Шарапкину открылась великая тайна.

Получалось вот что.

Вокруг некой звезды (координат ему не дали, а попросить он не догадался) обращалась некая планета, на которой процветала некая цивилизация — до того могучая, что сферу своего влияния распространила далеко вокруг, на много сотен световых кварталов.

Одни миры безропотно склоняли головы, едва завидев эдакую галактическую силу; другие же, наоборот, сопротивлялись, впрочем, без особого успеха — мямляне (их планета называлась «Мямля» — ежели Шарапкин верно понял), как правило, неизменно брали верх.

В конце концов мямлянская разведка донесла: есть где-то на окраине Галактики Земля — по всем параметрам планета хоть куда!

Заселена? Неважно!

Главное — верный ключик подобрать.

Вот с этой-то секретной целью и отправился к Земле мямлянский стратегический корабль, чтоб прихватить на борт типичного представителя рода человеческого и доставить в метрополию, где уж означенного представителя толково изучили б вдоль и поперек.

— А для чего? — не понял пораженный всем услышанным Шарапкин.

— Нам нужно знать, на что вы, земляне, в принципе способны, какую с вами тактику избрать. В нашем регионе мы покуда всех сильнее, но ведь кто вас знает…

— Это верно, — согласился Шарапкин, — никто не знает. Да вот только… Что же получается: увезти вы меня увезете, а… обратно?..

— Вы уже не вернетесь.

— Убьют? — ужаснулся Шарапкин.

— Нет, почему? Просто останетесь на Мямле. Вам отныне все известно, а мямлянский флот в окрестностях Земли обязан появиться неожиданно. Быстрота — залог успеха.

— Резон, — со вздохом подтвердил Шарапкин. — Я гарантий никаких дать не могу. Вот проболтаюсь вдруг… — он хотел было еще кой-что добавить насчет свирепой гласности, да только рукою махнул: мол, сами понимать должны, не дети. — А с чего вы взяли, что я… ну, типичный?

— Результат долгих наблюдений, усердных поисков, косвенных тестов, подспудных проверок. Долго объяснять. Поверьте на слово.

— Типичный… Вот уж ерунда! Понятное дело — старался, чтоб, как у людей, не хуже, получалось… Что же я — дурак?! Нет, и меня, бывало, типом обзывали — только ведь неправда это, не такой я, точно говорю.

— Какой же? — въедливо поинтересовались мямляне. — И, смотрите: солжете — нам приборы мигом сообщат.

— А чего мне врать? Грешки за всеми водятся, вестимо, да и достоинства — свои у всех. Так разве я типичный?! Нет, я — это я!

— Неужели? — гадливо посочувствовали чужаки.

Шарапкин неожиданно почувствовал обиду.

В самом деле, с какой такой вдруг стати он свою неповторимость походя, за здорово живешь, будет прилаживать к другим?!

Неужто ради этих чужаков? Да пропади они — со всей своей затеей!..

Тут подход изящный нужен, деликатный, а не грубо, в лоб: дескать, типичный ты, и баста. Простачка себе нашли…

Тем временем мямляне, тыча длинными конечностями в разбушевавшиеся разом приборы, обеспокоенно взялись о чем-то совещаться.

— Очень странно, — произнес один из них. — Ведь мы установили точно, кто нам нужен: вы — и только вы! Есть объективные критерии… Но, значит, есть и субъективный фактор? Стало быть, загвоздка в вас!

— Что, малость обознались? — торжествующе проворковал Шарапкин.

— Вовсе нет, исключено, — засуетились вдруг мямляне, — Ведь что такое — типичный представитель? Это — когда есть человек и некий фон, с которым можно человека сопоставить. Тогда и говорят: типичный… Для своею круга. Вот вы и были на Земле таким обывателем — в меру разумным, в меру бестолковым…

— Погодите, погодите, — запротестовал Шарапкин. — Обижать зачем? Ну, может, и не семь пядей у меня во лбу, но почему ж я — обыватель? Это, знаете…

— Да что вы цепляетесь к словам?! Пускай не обыватель — гражданин, не в этом суть! Вы себя считали личностью…

— Я и теперь считаю.

— И прекрасно! Но типичные черты… Конечно! На Земле вы были членом общества. А здесь, на корабле, вы — представитель рода человеческого! Ясно?

— Нет, — сказал Шарапкин простодушно.

— Пока вы оставались на Земле, степень вашей типичности определяли мы. Теперь одной типичностью не обойдешься. Нам надо, чтоб вы себя чувствовали человеком! Во всем. У вас есть такое ощущенье?

— А то как же! Руки, ноги, голова… Могу читать, писать, вот с вами говорю… Хожу на службу каждый день… А кем другим мне ощущать себя? Комбайном?

— Вы не поняли, — расстроились мямляне. — Земля — позади. И если тогда выбирали вас как типичного, то изучать теперь будем как единственного в своем роде, как представителя всего племени людей. Короче, в данный момент вы ощущаете себя человеком, сыном планеты, или просто — скромным жильцом своей жэковской трехкомнатной квартиры? — не преминули щегольнуть мямляне знанием такой, казнюсь, уж и вовсе незначительной детали, что, впрочем, тоже было частью их тактических уловок.

— Шалишь, — Шарапкин погрозил им пальцем. — Кооперативной. Я на нее двенадцать лет… И еще очередь… Во всем себе отказывал, по рублику копил…

— А нам плевать! — базарно взбеленились инопланетяне, — Это ваша частная забота! И извольте отвечать по существу!

— Ну, не знаю, — обиженно повел плечом Шарапкин. — Вам о деле, а вы… Не знаю. Никогда не думал. Сын планеты или папы с мамой… Это важно?

— Очень!

— Так привезите еще нескольких сюда. Проверьте их. Потом сравните, — предложил Шарапкин. — Что со мной одним крутиться? Вы берите скопом. Мы всегда так…

— Скопом брали на Земле, — ответили мямляне. — Здесь — уже нельзя. Еще раз спрашиваем: теперь, когда вы остались один, вы чувствуете себя человеком?

— Вероятно, — неуверенно сказал Шарапкин.

— А вот приборы говорят, что — нет! — досадливо заметили мямляне. — Вам для этого чего-то не хватает. Малости какой-то. А какой?

— Какой? — переспросил Шарапкин.

— Это уж вы сами для себя должны решить. И, по возможности, скорее. Нам необходимо привезти на Мямлю стопроцентно жизнедеятельный экземпляр!

— Сами вы такие, — тихо огрызнулся Шарапкин.

— И все-таки — чего вам не хватает, а? — настаивали мямляне. — Покопайтесь-ка в себе хорошенько. Подумайте… Вы — это полностью вы?

— А шут его знает, — развел руками Шарапкин, силясь поймать ужасно смутное, постоянно ускользающее ощущение — чего-то такого, что было связано с возникшим в разговоре острым чувством неудобства, неустроенности что ли.

И тогда его вдруг осенило.

— Нет! — воскликнул он. — Конечно, нет! Теперь-то я все понял…

— Говорите!

— Да, наверное, это несерьезно… Только… словом… — он смущенно улыбнулся, — без семьи я — как без рук. Ну, вроде сам не свой. Жена, детишки… Знаете, привык…

Мямляне совещались долго — препираясь и с великой страстью.

— Хм, и вправду, — наконец признал один из них, — мы с самого начала сделали промашку. Такую характерную деталь не приняли в расчет: ведь чувство стадности у жителей Земли — хотя и атавизм, но мощный стимул. Нельзя с корнем вырывать из привычной среды! Какие-то связи должны оставаться.

— Вот-вот, — довольный, закивал Шарапкин. — Очень даже верно говорите.

Странное дело, сейчас все семейные свары волшебным образом ушли в небытие, и Дуська более не волновала…

Главным сделалось другое: родной дом, бесконечный семейный уют…

Вот без них он себя и впрямь не представлял!

— Что ж, — ответили мямляне, — ради дела и семью придется вызвать.

— И тещу не забудьте! — торопливо выкрикнул Шарапкин.

Теща, безусловно, та еще химера, он не раз ей деликатно намекал. Убить готов был временами.

Так то ведь раньше!..

Зато теперь ее он просто обожал. Не мог он без нее, и точка!

— М-да, интересно, — призадумались мямляне. — Ладно, пусть летит и теща. Ну, теперь довольны?

— Это почему же? — склочно возразил Шарапкин. — Нет, позвольте!.. Я себе как жизнь представляю…

А в памяти уже рождались милые картины…

Да хотя бы — взять вчерашний день!

С соседом Дадзыбаевым, к примеру, крупно и начистоту поговорил…

Негодник он, понятно, кляузы куда не надо пишет, разные доносы… Но не будь его — и что-то словно опустеет. Такая маленькая полочка останется незанятой в душе…

— А закадычный друг по лестничной площадке — Апшерон Бертольдович Халява!.. Без него-то как?! Вчера, ну, до чего же мило посидели! Был яблочный пирог, откуда-то хороший чай, по телевизору концерт…

А сослуживцы?

Я же с ними двадцать лет, родные люди!.. Безусловно, были неурядицы и разбирательства, и ссоры — вон, с Пополамовым, поди, шестнадцать лет ни «здрасьте» и ни «до свиданья», так, помилуйте, неужто в этом дело!

А Иванов-Тангейзер… Милый человек! Кстати, должен мне четырнадцать рублей…

А Левитян, Пилятьев, Бонжуванов, Дулин!.. Еще этот… ну! А, Бог с ним… Дуська, наконец! Паршивые котлеты стала делать, обленилась, супом давеча едва не отравила, я еще припомню ей… Зато фактура!.. А душа…

Эх, всех люблю! Как брат, как…

— И соседей — тоже! — срывающимся от волненья голосом потребовал Шарапкин. — Я вам список дам. И сослуживцев — всех до одного!

— Что?! — поразились тертые мямляне. — А… не многовато ли?

— Нисколько! Если говорю, то так оно и есть! Чутье во мне. Да-да! Какай я, к черту, настоящий человек, когда их рядом нет? Мне…

— Ясно, ясно, — не дали ему договорить мямляне и снова, с неземной какой-то страстью, взялись обсуждать сложившуюся обстановку. В такую ситуацию они, как видно, попадали в первый раз. — Но теперь-то, надо думать, все?

— Не-ет, погодите! — предостерегающе поднял палец Шарапкин. — Как же это — все?!

Его внезапно одолел бес трепетных воспоминаний.

Я, поди, навсегда со всем прощаюсь, проплыла тоскливейшая мысль, я больше не увижу ничего…

И он почувствовал себя потерянным и безутешно разнесчастным.

Хотят завоевать Землю? Могут, вероятно.

Он им сейчас, выходит, нужен — как агент, шпион, доносчик… Да если б только от него зависело, то слова б не сказал! А так…

Или отказаться? Толку-то! Ну, выкинут меня, а после нового сюда притащат… Что окажется за человек? Гарантий никаких. Один раз струсит — и пиши пропало. Нет уж, лучше я… И — будь что будет!..

— Смотри-ка, — невесело хмыкнул Шарапкин.

И начал мысленно прощаться с жизнью.

Теперь он понимал: никто на помощь не придет. Беды не избежать.

И не хотел бы предавать, да слишком уж неравны силы…

А какой — если припомнить хорошенько — красивый его город!..

Эти улицы, бульвары, транспортная толчея и злые очереди в магазинах… И эти цены — даже не пустяк…

Все-все родное!

Это ведь пока жил день за днем привычной жизнью — видел несуразность и злобу, сам злился, обижался и спешил хоть в чем-то показаться лучше, не похожим на других; оттуда, изнутри, все мелочи смотрелись важными, необходимыми.

Да, черт возьми, — оттуда, изнутри, из этой каждодневной жизни!..

Но только оказавшись вне ее, встав — пусть невольно — на порог предательства и очутившись перед дверью, за которой — пустота, никчемность и бессмысленное прозябанье, Шарапкин неожиданно с отчаянием понял: без того, что было, он — не человек.

Это открытие его ошеломило, даже испугало.

Значит, вся его прежняя оригинальность, непохожесть на других — плод сопричастности, а не обособленья!

Он был неповторим лишь потому, что был с другими.

А вот так — как двуногая зверюга — он, ей-богу же, не стоит и гроша…

— Постойте! — завопил Шарапкин. — Мне еще и город нужен! Весь мой город! И все жители его!..

— Вы что, смеетесь? — угрожающе придвинулись к нему мямляне.

— Это правда, — взмолился Шарапкин, — честно — правда. Город — часть меня! Поймите! Я без него — как дом без крыши…

Лавина огней пронеслась по панелям приборов, все кругом затикало и зазвенело.

Мямляне заметались перед пультом.

На разбойном корабле, похоже, начинался переполох.

Наконец один из чужаков сказал, трагически роняя в пустоту слова:

— Все верно. Автоматы подтвердили. Не договаривает, но не лжет. Добавочные тесты не помогут…

«Как, я еще не все потребовал от них? — подумал с изумлением Шарапкин. — Чудеса!.. Но что ж еще?»

— Вы нас приперли к стенке, — неожиданно признался кто-то из мямлян. — Мы вам не можем отказать — иначе все пойдет насмарку. Но то, что вы сейчас сказали… Это, знаете, предел… Жителей города мы, вероятно, худо-бедно втиснем в звездолет… Попробуем хотя бы…

— И не только жителей, не только! — заявил Шарапкин непреклонно.

«Чтоб вы подавились!» — про себя докончил он.

— Да? А кого еще, простите?

— Город. Весь! Со всеми потрохами! С домами, улицами, транспортом…

— Но это выше наших сил!

— А я-то думал, это вам — раз плюнуть! — язвительно хихикнул в кулачок Шарапкин.

— Что? — не поняли мямляне. — Ах, ну да… Невероятно!.. Первый случай во Вселенной… Это ж надо! Чтобы представитель расы так врастал в жизнь соплеменников!..

— Да не врастал я! — запротестовал Шарапкин. — Я, почитай, неотделим!..

И тут словно некое оконце настежь распахнулось у него в мозгу.

Ну, что там город, в самом деле, — клином, что ли, мир на нем сошелся?!

А какое чудо — матушка-столица!.. А прелести Кавказа, тишина и благостность Карелии, сияние и роскошь среднеазиатских городов, ширь необъятная Сибири!..

Ведь и это — тоже часть его сознания! Определенно!

Просто на Земле он многого не замечал, воспринимал как должное, как существующее вечно — и вне его. А вот пойди-ка это разом отними…

— Мне вся страна нужна, — негромко сообщил Шарапкин.

Но мысль уже летела дальше.

Только ли страна?

Саванны Африки и джунгли Амазонки, льды Антарктиды, австралийские великие пустыни, Эйфелева башня, пирамиды, храмы, небоскребы!..

Шарапкин неожиданно поймал себя на том, что связан непонятным образом со всеми ними, что к его сердцу и уму из разных уголков Земли протянуты квинтиллионы пусть незримых, но крепчайших нитей.

Он ощутил свою причастность ко всем делам родной планеты — как-то сразу, целиком, без перехода — и догадался, что так ведь, собственно, всегда и было, так — и не иначе!

Просто прежде сам он жил, не мудрствуя лукаво. А теперь пришла пора отчитываться — в сущности, перед собой…

— Эх, чего там мелочиться! — упиваясь собственным величием, вскричал Шарапкин. — Если уж по совести, так мне планету подавай! Она — как мать мне. Кто я без нее? Вы сами посудите! И Луна нужна, и Марс, и Солнце. Вся Вселенная — вот так! И вы необходимы!.. Вы — мой опыт жизненный. И, значит, тоже — часть меня. Люблю вас всех!

Никогда еще в жизни Шарапкин не произносил таких речей, а тут вдруг прорвало.

Не то чтоб стало наплевать, но — словно камень с плеч свалился.

Некуда было теперь отступать. Либо ты — человек до конца, либо…

— Жизнь земная избрала меня своим представителем! — восторженно докончил он, испытывая в этот миг чувство великой и дерзкой своей правоты. — Я потому и был типичным! Потому и человеком стал! Спасибо! Вы мне многое открыли!

Небрежным жестом он откинул чуб со лба и барски развалился на кушетке — как ему казалось, очень величаво (человек он все-таки — венец всего, а не хухры-мухры!..) — и тут заметил, что мямляне смотрят на него с отчаяньем и очевидным страхом.

— Если таков единичный экземпляр и только так себя и мыслит… — пролепетал один из них, кидаясь опрометью к пульту управления. — Ну, разумеется, — убито молвил он минутой позже, совершая фантастические пасы над приборною доскою, — разумеется, машина не способна заблуждаться… Теперь он действительно — сказал все. И не солгал — ни в чем… Цепь замкнулась. Он сейчас и в самом деле чувствует себя человеком. Но… на каком уровне!..

Вот и конец, вдруг с тоскою подумал Шарапкин. Все узнали, а теперь убьют.

Еще хорошо, коли так…

Весь его задор куда-то разом испарился. Нервы сдали… Сделалось погано и тревожно.

А ведь поначалу было, как игра… Простой такой, невинный с виду треп…

Некоторое время мямляне тихо и согласно совещались меж собой.

Потом один из них — очевидно, самый главный — медленно приблизился к кушетке, на которой под непроницаемым прозрачным колпаком, как мумия в музее, возлежал Шарапкин, и почтительно сказал:

— Что ж, поздравляем. Вы сейчас сильнее… Считайте инцидент улаженным. Все! Мы возвращаем вас на Землю. Вот уж — воистину: удивительный мир! Страшный мир — для нас… Мы слишком рано прилетели. Или же — напротив… Думайте о нас, что хотите. И воспринимайте все, как сон. Так будет проще. Вам и нам. Расстанемся без шума.

— Да, но у нас день давно! Я на работу опоздал! — возроптал Шарапкин. — Поди, выговор влепят! Наш парторг совсем сдурел — дежурит по утрам на вахте…

— Никто ничего не узнает. Мы вернем вас — в ту же самую секунду, из которой вы исчезли.

— Как это? — усомнился Шарапкин. — В ту же самую… Да разве эдак можно?

— Можно, — успокоили мямляне. — Вы не беспокойтесь. Это мы умеем… Все! Прощайте.

— Рад был познакомиться, — осклабился Шарапкин, тотчас же воспрянув духом, и нахально сделал ручкой. — Мой большой привет!..

Внезапно все закружилось у него перед глазами, меняя очертания и цвет, а после его вдруг обволокла густая темнота, и стало нестерпимо тихо…

Он опять увидел звезды и родную Землю — так, как видели ее с орбиты космонавты…

Помнится, ходил с женой в кино, там были кадры… Все завидовал… Эх!..

Ярко-оранжевая дорога стремительно летела к голубому диску, вот она уже нырнула в облака, перебралась на теневую сторону планеты — внизу, приближаясь с каждым мигом, трепетали среди ночи разноцветные огни.

Внизу был город.

Там был дом.

Шарапкин шлепнулся обратно в свою теплую постель, не разбудив никого из домочадцев, и, словно повинуясь властному приказу, моментально забылся крепким сном.

А корабль чужой космической державы, набирая скорость, удалялся.

Улетал ни с чем.

Впервые мощная цивилизация планеты Мямля непритворно спасовала. Да и как ей было не спасовать!

Десять, пятьдесят, пятьсот, тысячу, ну, сотню тысяч человек — еще куда ни шло, их еще можно было как-то разместить на корабле.

Но гнать через Галактику планету, заселенную людьми, чтобы один из них, подлежащий изучению, как морская свинка, чувствовал себя при этом, как король на троне; перетаскивать планету, чтоб потом ее завоевать — вот уж воистину абсурд!

У Мямли просто сил бы на такое не хватило.

Типичный представитель оказался неподъемным.

Операция с колонизацией Земли откладывалась на неопределенно долгий срок. И никто не мог сказать заранее, когда он, наконец, наступит.

Земля этот секрет держала при себе.

Все происшедшее в ту ночь Шарапкину и впрямь потом казалось только сном.

Невероятным, странным, даже — в чем-то — может быть, смешным…

О нем он никому не говорил. Зачем?

Но чувство радости и ощущенье поразительной гармонии в большом и малом, обретенные им в ту удивительную ночь, Шарапкина уже не покидали никогда.

Как будто заново родился человек…

Это многих удивляло, кто соприкасался с ним.

И когда спрашивали, что случилось, Шарапкин, не задумываясь, отвечал:

— Проклятая бессонница замучила, ну, а теперь вот — как рукой сняло…

А что еще он мог сказать?