Порхающая душа

Мне надо, чтоб меня любили

Для того, чтоб я расцвести могла.

Я увядаю, если меня забыли,

Я воскресаю, когда я желанна и мила.

Любимый! Ты дашь мне власть — я царица.

Если ты царь — я раба.

Посадишь меня в клетку — я буду птица,

Приласкаешь — я кошка. Ты — моя судьба.

Иногда она была жгучей и страстной,

Иногда — холодной и властной —

И потому она любила то смуглого юношу с сильным телом,

То мечтала о мальчике — золотом и белом.

Иногда ей хотелось больных снов,

Жажды — без утоления,

Жарких слов,

Утомления —

И она искала тогда созвучий

В том, кто сквозь лед — жгучий.

Иногда она ждала покоя —

И любила того, кто давал ей тепло без зноя.

Когда ей, как девочке, хотелось тихой ласки,

Она искала того, кто умеет рассказывать сказки.

А все говорили: «Она такая»,

Какая?

Кто может сказать — чистая она или грязная?

Она — разная.

И кто виноват в том,

Что нельзя всего найти в одном?

Можно любоваться красивым бокалом,

Но когда он пуст, он просто — белое стекло.

Он становится золотым или алым

С той минуты, как вино в него потекло.

И я была, как стекло бокала,

Пока мечта о тебе меня еще не ласкала.

Но ты влил в меня страсть, как золотую пену вина,

И я стала алой —

И ты выпил меня до дна.

Странное чувство: кружится голова,

Когда ты объясняешь мне непонятные слова, —

Странное чувство! И тем слаще оно,

Что тебе все это смешно

И ты, улыбаясь мне, отвечаешь, —

Почти не замечаешь,

Как загораются во мне отраженные огни.

Что такое «би-моноплан»? Объясни.

У меня порхающая душа.

Поймай ее в сетку

И посади в клетку —

Пусть сидит, как птичка, быстро дыша.

Верь — я люблю тебя одного, но у меня порхающая душа.

Они — живые игрушки.

На лбу у них — смешные чубики,

Они наряжаются в тряпочки, любят погремушки —

И в жизнь играют, как в кубики.

Удастся кубики по картинке сложить —

Им легко и радостно жить,

А нет картинки — вместо головы — капуста,

У барышни — лисий хвост,

Там, где был жених с бокалом и говорил тост —

Совсем пусто,

На клумбе растут сапоги и ботинки —

Вообще — ерунда.

Ах, дал бы им кто-нибудь раз навсегда

Правильные картинки!

Мне надо, чтобы она говорила «нет», сопротивлялась,

Но быстро смирялась.

Мне надо, чтобы она была светлая, как смех,

Чтобы ее утомляла моя сила,

Чтобы она одного меня любила,

А я любил всех.

Ночью я с друзьями. Она должна кротко ждать

И — это так женственно — страдать.

Я пришел. Она как будто спит, не видит.

Я ее бужу. Она меня ненавидит.

Плачет. В слезах она милее.

Я ее так нежно жалею.

Улыбнулась. Смотрит одним глазом.

Ласками я туманю ей разум,

Говорю, что завтра возьму ее с собой

И опять делаю ее своей рабой.

Целовать мне так приятно

Красной розы нежный рот,

Вспоминая солнца пятна

На дорожке у ворот,

Рыжих кос твоих колосья,

Васильки твоих очей,

День, когда обет принес я:

«Буду твой — или ничей».

Не исполнивши обета,

Красной розы нежный рот

Я целую в память лета

И дорожки у ворот.

Стихи мои — сказки влюбленные.

Я всегда влюблена, я во все влюблена —

В одинокие думы, когда я одна,

В усталость, когда утомленная;

Когда мне радостно — люблю веселье,

Вино, — когда слышу бокальный звон.

Когда в свежую лягу постель я —

Влюбляюсь в сон.

Жгучие радости — острые

Миги жизни дают мне — причудные, пестрые.

Я солнцу рада — я им пьяна —

Я всегда влюблена!

Я во все влюблена!

Мы сидели в углу у стола, в красном зале,

В странном зале, где танго танцуют, где грот.

Я не помню того, что вы тихо сказали,

Но я помню, что был как гранаты ваш рот.

Помню холод руки на горячем затылке.

Голос — мед золотой — он напевно ласкал —

И косую зеленую надпись бутылки,

Из которой мы пили наш первый бокал.

Я забуду — и скоро — сон красного зала:

Темный грот, звуки танго — все время сотрет.

Но на день, но на час я узнала, узнала —

Голос — мед золотой и гранатовый рот.

Давайте сочиним любовь из флирта!

Давайте увенчаем приключенье —

Наденем на него — без строгого значенья —

Венок из мирта.

Хотите — дружбой назовем любви капризы?

Хотите — мы любовью дружбу назовем?

На конкурсе изломов мы ли не возьмем

Любого приза?!

Нет, не спрашивай меня ты, чем он мил.

Знаю: ласковый, меня он утомил,

Заласкал — и я усталая лежу,

Никому о тайне сладкой не скажу.

Я совсем теперь не думаю о том,

Чей он раньше был и будет чей потом,

Я не знаю, чем он дорог мне и мил —

Знаю: сладостно меня он утомил.

Сегодня разбилась моя синяя чашка.

У нее был золотой край,

А рисунок — белая пташка,

Ангелы, цветы — рай.

И теперь чай пить — совсем не вкусно —

Из двух стаканов мы пьем.

От этого мне больше всего грустно:

Из чашки мы пили вдвоем.

После вчерашнего бала у меня в сердце ранка:

Ему надо было на Мойку, а ей на Фонтанку.

Он никогда никого не провожает,

Но им по пути — и вот он с ней уезжает.

Скажет ли он на углу — «Извозчик, стой-ка»!

Простится и один поедет на Мойку,

Или он ее довезет?

Ах, злая мысль, как змея, сердце грызет —

И от этого там ранка.

Фонтанка — Мойка… Мойка — Фонтанка…

Не уходи так скоро.

Когда я остаюсь одна,

Я не могу думать без укора

О том, что теперь с тобой она.

И я не могу быть равнодушной

К тому, что она слышит каждый твой шаг,

Знает, когда тебе весело, а когда скучно,

Может рыться среди твоих бумаг.

И мне не может быть безразлично

То, что у вас обоих столько общих дел,

Хотя я знаю отлично —

Быть не Марфой, а Марией — мой удел.

Иногда я утром просыпаюсь.

В окно смотрю —

Вижу бледное небо и розовую зарю.

Потом весь день дождь — а я улыбаюсь.

Вот почему я всегда прошу тебя до утра остаться —

Солнце так редко, а мне хотелось бы каждый день улыбаться.

Японец японку любил очень сильно —

Он нежно ее ласкал,

Уносил в своем сердце ее лепет умильный,

Когда ее не было — тосковал;

Он поверял ей важные тайны,

Как мог поверить только японке.

Любовь их была необычайна.

Касания — трепетны и тонки.

Японец поистине любил ее одну.

Но однажды ночью он целовал негритянку.

И все сказани: «Он изменил! Он обманул свою жену!»

Ах, как люди все толкуют наизнанку!

Ведь этой арапке он не доверил важной тайны,

Он по-японски с ней не говорил, —

Значит — она случайна.

Значит — он не изменил.

Сегодня мне дурной сон приснился:

Будто в принца обратился кот,

Он одной лапой мне в сердце вонзился,

А другой зажал рот.

Я заплакала, хоть и не думала бояться.

Но как смеют принцы-коты

Моего сердца касаться?

Ведь в этом сердце — ты.

Я хочу, чтоб исчезло все на свете,

Чтоб вся жизнь куда-то ушла,

И только я лежала бы на диване в твоем кабинете

И смотрела, как ты сидишь у стола,

Читаешь, — весь в своей книге,

Но думаешь: «Через час я ее разбужу».

А я не сплю. Я только тихо лежу.

Ах, мечты! А пока только роли, репетиции, закулисные интриги…

Я люблю твои сказки о древнем востоке,

Где женщины были прекрасны, а цари жестоки,

Где верблюды бродили по желтой пустыне,

Где ты был царем, я — твоей рабыней.

Это так хорошо, что мы — звенья одного рода,

Что в нас, как темное вино, кровь старого народа,

Что в стране пальм и львов,

Пестрых тканей и ярких ковров —

Наши корни.

От этого ты мне ближе всех, я тебе покорней.

Хочешь, я опять стану рабыней, а ты царем?

И вместе умрем…

Хочешь?

Как странно, правда? Ты неведомая, новая,

А мне тебя так жалко отпустить.

Ну, погоди, — смотри: мой кабинет, моя столовая,

А здесь — вот видишь — шторы опустить —

Настанет сразу ночь. Темно. Камин горит.

А ты моя. Со мной. И так ты мне мила.

И кто-то знающий надземность — говорит,

Что ты мне все пути к былому замела.

Как странно все. И то, что ты мне так близка.

Скажи мне: «у тебя», не говори «у вас

Мне хорошо…» Не плачь. О чем твоя тоска?

Дай мне ласкать тебя и слезы пить из глаз —

Любить тебя…

Отчего у тебя печальные глаза? Не грусти.

Не навеки же ты говоришь «прости» —

Ты говоришь только «до свиданья» — до мая.

Не грусти. К тебе это не идет — ты смешная.

Можешь купить себе золотой сургучик,

Пять новых карандашей и ручек,

Духи, которые будут завтра пятном на портьере,

Помечтай о блестящей поэтической карьере —

Но только не думай о том, что ты уедешь —

И тебя заменит другая —

Все будет хорошо. Не тоскуй, моя дорогая.

Как хорошо на набережной ночью!

Сверкнул глазами и исчез мотор. Мы одни.

Вдали биржа, как сказка. Облаков клочья.

Вода. Огни.

Петербург разве город? Это призраки из гранита.

Петербург разве город? Это чудо сна.

Здесь хочется быть красивой, знаменитой.

Нельзя сказать: «я люблю Петербург» — я влюблена.

Уехать из Петербурга — как это больно.

Так мало я здесь была — и вдруг кто-то говорит: «довольно…»

Петербург — милый, ты — сон, ты сказка, ты мой!

Уехать из Петербурга я не могла бы даже зимой,

А теперь, когда настанет нежная северная весна —

Будут белые улицы и острова без сна,

Летний сад станет зеленым,

Липы зацветут и клены,

Он начнет хорошеть ежечасно, —

Уехать теперь — это так ужасно!

Как хорошо встречаться ночью у Альбера,

Будто мы чужие друг другу, —

Мы среди пестрой толпы как две точки одного круга,

И несметно для других подымать свои фужеры.

Играют танго — горячий и сладкий,

Как милый взгляд, который я ловлю украдкой.

Пьем Capri. Мотом Brambino.

Твои губы — темные рубины.

Глаза — золотые меды.

Как же можно говорить, что у Альбера скучно, а весело в Villa Rode?!

Он сказал: «Останьтесь!

Неужели в конце марта

Я не повезу вас на острова?»

Не сбудется. Его слова,

Как лошади, не добежавшие до старта,

Они прозвучали как выстрел в пустыне,

Но в сердце моем нет места сомнениям,

И я только прошу: «Солнце, не пой о весеннем!

Небесная вуаль, не будь такой синей!»

Ехали в поезде девочка и мальчик —

Ехали и радовались всему —

Тому, что вот — цапелька на болоте, вот — речка, вокзальчик,

Мальчик рад девочке, а она — ему.

Девочке и мальчику было так безразлично,

Что Петербург тем дальше, чем ближе мы к югу,

Они пили молоко, спали отлично

И, шаля, обнимали друг друга.

Мальчик и девочка! Счастливые дети!

Как вы расстались в Курске легко!

Ах, хочу быть как вы — забыть все на свете,

Ловить рукой дым и пить молоко.

На столе все твои письма. Сижу,

Окруженная серыми листами

И будто тебя ласкаю, когда рукой по ним вожу.

Смешные буквы! Все с хвостами!

И чем непонятнее —

Тем приятнее.

Кажется, что не перо и чернила,

А душа на бумагу слова уронила.

Кажется, что эти слова ты прошептал.

А в последних письмах ты стал

Писать четко. И все буквы так гладки.

Не надо! Ведь письма — это загадки.

Писать четко — большой порок:

Строчки нужны только для того, чтобы читать между строк.

После хмеля всегда бывает похмелье.

Любовь твою — пью, как волшебное зелье.

Душа в бреду. Тело в огне.

Я твоя. Ты весь во мне.

Твои ласки горят на мне рубинным ожерельем —

Ты — мой хмель! Кто будет похмельем?

После темного, как кровь, вина —

В золотом и пенном мое веселье.

Когда выпит хмель до дна —

Жду похмелья.

Его глаза были, как старый мед,

Звуки голоса — капли золотой влаги.

Твои аквамарины — как острый жгучий лед.

В голосе — чеканное серебро старой саги.

Он был — страсть — темная и жаркая.

Ты — поцелуй, нежный и порочный.

Он — кровь, алая, яркая.

Ты — странный плод — сладкий и сочный.

С ним выпила свой хмель я.

От тебя жду похмелья.

Ты сказал: «Нет, не можешь ты совсем не думать обо мне —

Ведь ты вчера еще меня любила»…

Милый,

Разве дело в дне?

Что такое: сегодня, вчера?

Разве нужны дни, вечера,

Ночи —

Для того, чтобы стали желанны не золотые, а синие очи?

Я сама не знаю, как это случилось,

Что вчера я в том храме молилась —

Сегодня в ином.

Что вчера я упивалась красным вином,

Сегодня пью белое,

Все это потому, что живое тело я,

Во мне — алая кровь.

Я не могу сказать: «Вот это — навеки — моя любовь» —

Не могу навыки застыть в одной думе я —

Я не мумия.

Уже не ночь — еще не утро.

В небе краски перламутра.

Есть и серое и розовое,

Но все неясно. Все грезовое.

Еще свечи не догорели,

А в окне уже улыбка белого рассвета.

Это — утро апреля.

Уже не зима — еще не лето.

И ты пришел ко мне в этот странный час

И смотрел на меня, не отрывая глаз,

Но не сказал ни да, ни нет.

Ты весь был как этот странный рассвет.

Сначала мне показалось, что ты — принц золотой,

Потом, что ты — английский лорд.

Сначала — что ты робок и недоволен собой,

Потом, что ты влюблен в себя и горд.

Ты зажег мое воображенье —

Я вся — голубой костер —

И легким движеньем

Все прошлое стер.

Мое сердце двоится, —

Оно и верит и боится.

Тебе кажется, что на мне маска и котурны,

Что говорю я «литературно».

Но ты не прав — нет.

Каждый звук у меня яркой кровью согрет,

И, когда я говорю —

Я горю.

В душе моей нет сцены и кулис.

Для меня правда то, что ты — бледный нарцисс.

Что моя любовь — огненный поток

И заливает тебя, мой тонкий цветок.

Что твои глаза — голубое вино.

Так говорю я — и иначе говорить мне не дано.

Разве творить нежные ласки —

Значит быть в маске?

Ласки твои — шелковая тина.

Твои волосы — золотая паутина.

Глаза — фиалки.

Разве бывают мальчики русалки?

Твой смех — будто ночью звенит горный ключ.

Как лунный луч,

Голубое серебро взгляда.

Разве бывают мальчики наяды?

Твои ласки томительны.

Целовать тебя сладко.

Мальчик мучительный —

Загадка!

Не целуй его, когда вы вдвоем в уборной

И он еще без грима.

Я вижу это, проходя мимо,

И волнуюсь мыслью вздорной.

Когда твои нежные губы

Касаются его кожи — мне больно.

Я бледнею невольно.

Ведь его щеки грубы.

У него не глаза — а щелки.

У него на полке

Грязные манжеты.

Он смешной, когда раздетый.

А может быть, все это моя выдумка — моя ошибка?

Вероятно. Иначе ты бы не говорил, что я — твоя золотая рыбка…

Я никогда не умела ответить на вопрос —

Какие мне больше нравятся цветы:

Чем фиалки лучше или хуже роз?

Но помог мне ты.

Красный тюльпан —

Холодный цветок, сладкий обман —

На рассвете ты мне принес.

И теперь я знаю: тюльпаны лучше роз.

Поцеловать тебя? А твой поцелуй не колет?

Он не игольчатая ласка пенного вина?

Я не могу противиться, когда твой взгляд так молит,

Я пью сладкие иголочки на губах твоих. Я пьяна.

И ты пьян? разве?

И ты рад маленькой язве

На нижней губе? Она припухла и горит.

Но она говорит

Обо мне, и ты ей рад.

Целовать еще? Пусть на всем теле ласки горят.

У меня есть кукла — Леля белокурая.

Я ее никогда не ласкаю и считаю дурою —

Она какая-то бескровная.

Но в общем отношения у нас очень ровные.

Если бы на то моя воля,

Я бы куколкой сделала моего Лелю.

День и ночь я бы его ласкала —

Никуда не отпускала.

Он тоже очень хладнокровный,

Но — думаю — с ним мои отношения не были бы так ровны.

Тоска была в голосе, когда он сказал — «сказочка».

Было все как сон.

Мой бокал — плоская вазочка —

Издал тихий звон,

Коснувшись его бокала.

«За вас» — я сказала.

Слез ли больше было в его сердце — смеха ли?

И почему он остался, когда мы все уехали?

Почему?!

Как в озеро синее

В твои глаза окунулась —

Вернулась

Вся в шелковой тине я,

Обвили меня зеленые хвощи.

Иду весенней рощей —

Дивятся все роскоши наряда

И думают — наяда!

Я ведь я была только раз

На дне хрустальных глаз.

Не хочу больше чучелом

Бессловесным быть,

Принимать любовь мне наскучило —

Я хочу любить.

Глаза печальные!

Все ласки жгучей жалости

Я отдам вашей усталости —

Озера хрустальные.

Я сказала, что не поеду. Боже!

Не могу видеть этих грустных глаз!

— «А там в ложе

Вянут цветы, ожидая вас» —

Я пьянею от этого бреда.

Я не могу — я еду.

Довольно муки в глазах — довольно!

Мне больно!

Иногда сказки сбываются,

Но тогда они уже не сказки —

А как же они тогда называются?

Вдруг со всех вещей сорваны маски —

И будни стали прекраснее грез.

Неужели меня сюда поезд принес,

А не ковер-самолет?

Неужели это — ель растет,

А не дерево рая?

Неужели правда — в году стало два мая?

Ах, правда, правда, все наяву —

Я в сказке живу.

Но это не рай — а домик в лесу:

Сосны, зеленый пруд, русалка плетет косу.

Внутри домика лесенка

На вышку ведет.

На башне хрустальная песенка

Звенит и труба поет.

Ах, хорошо! Только как же называются

Сказки, когда они сбываются?

Сегодня душа моя — молчаливая царица —

Она никого своим словом не хочет дарить.

Она низко опускает стрельчатые ресницы,

Д ля того, чтобы взглядом ни с кем не говорить.

Сегодня душа моя — нежная царевна,

Глаза которой синее и прекраснее твоих,

Движенья — переливны, как вальс ночной, напевны,

А голос — таинственнее шорохов ночных.

Сегодня душа моя — бледная царевна,

И в глаза твои я сегодня не хочу смотреть —

Пусть они будут тихи, пусть будут гневны —

Мне все равно — погаснут они или будут гореть.

Сегодня душа моя — одинокая королева.

Все потеряно, но — гордая — она не будет искать.

Моя душа сегодня — неискушенная Ева —

Она умрет без ласк, но не станет ласкать.

Только в молчании, только в глубокой тишине молчания

Я могу сказать, как люблю — сказать себе самой.

Четки маятника качания.

Сухо звенят кузнечики. Стучит сторож ночной.

Я на подоконнике сижу силуэтом.

Крылом меня задела стрекоза.

Где ты? Мне надо тебя спросить… О чем? Кажется, об этом:

Что синее: васильки или твои глаза?

К тебе пришла ночью женщина в черном —

Гордая, похожая на испанку.

Она рассказала тебе о чем-то позорном

И показала свежую ранку.

Темны были глаза ее, как порочная ночь.

Ты хотел ей сказать слово утешения —

Ты хотел ей просто помочь

И снять с души ее прегрешения,

Но ей нужны были ласки жгучие,

Она жаждала последнего позора.

И никли ее плечи, как ивы плакучие,

От презрительной жалости твоего взора.

И ты погасил свое искушение,

А в ней зажег неугасимую муку,

И ты не положил милостыни утешения

В протянутую за подаянием руку.

И она ушла с гордой осанкой,

Развенчанная тобой ночная королева,

И горела на сердце свежая ранка,

Сжигая слезы обиды и гнева.

«Я хочу померяться силами с волной,

Я больше ждать не могу.

Ты подождешь меня на берегу?

Тебе не страшно одной?»

И ты смело поднял руку

И ударил волну в лицо.

Тихо-тихо, без стука

Упало на дно кольцо.

Ты на берег вышел победный —

С морем навек обручен.

Так чем же ты так огорчен,

Мой мальчик бледный?

Я не могу смотреть без боли

На трамвай, номер третий.

Он возил нас к приморскому вокзалу,

Отгула мы уезжали в поле,

Оттуда — в домик, самый милый на свете,

Где я сказку сказок узнала.

Теперь я больше туда не поеду — домик пуст.

И только голый малиновый куст

Стережет сад.

И цветы табака увяли и на земле лежат.

Целый день дождь идет.

Сосны стоят печальные.

И только по-прежнему труба на башне поет.

И звенят колокольчики хрустальные.

На длинных, золотых, на загнутых ресницах

Повисли слезы, будто капельки росы.

Похоже, что все это только снится:

Так тихо. Так тепло. Стучат часы.

Лежу и слушаю тебя. Как странно —

Я не в вагоне. Сладкая нирвана

Меня окутала, и говорить мне лень.

Какая острая, смешная тень!

Ведь это ты? — Не может быть. — Конечно!

Ты на стене — урод… Ты на стене — потешный.

Ну, улыбнись! Зачем слеза на шелковых ресницах?

Все это наяву, все это нам не снится, —

Так улыбнись же…

Корзинку привезли из Ниццы,

И в ней мимозы золотые ветки.

Мои цветы любимые! Они здесь редки.

Будь осторожен — крышку не сломай…

Вдруг в декабре — расцвел благоуханный май,

Вновь раскрываются нежнейшие глубины,

Опять в твоих глазах горят аквамарины

И голубыми кажутся ресницы.

Для нас весна, когда деревья в серебре,

К нам май двенадцатый слетает в декабре.

Ты пойдешь сегодня вечером к белокурой певице,

Ты будешь ласкать ее, целовать ее колени.

Через час у обоих станут розовыми лица,

А руки — бессильными от истомной лени.

А потом ты ей скажешь: «Ты такая красивая!

Твои волосы — шелковые паутинки»…

И польются слова неверные, льстивые,

Ярко расписные, как лубочные картинки.

Потом ты закуришь египетскую папиросу

И спросишь: «Хорошо со мной тебе, милая?»

Кажется, никогда бы тебе не простила я

Только этого одного вопроса.

Но я знаю: ты скажешь и это.

И еще много близких мне слов.

Знаю, как шепнешь: «Не надо света,

Я погашу»…

Хорошо. Пусть. Но я очень прошу —

Не читай ей моих стихов.

«Я должен быть одиноким»…

Вот все, что он сказал. Разве это так много?

Никогда его глаза не глядели так строго.

А голос — не был таким глубоким.

Все ясно. Ни лжи. Ни обмана.

Что может быть души его белоснежней?

«Я не изменился. Я прежний

И любить тебя не перестану.

Но я по природе своей одинок.

Жизнь вдвоем — тесная клетка».

И все. У нее остался его серый платок.

На нем — белая метка.

Как скучно без цветов! Как скучно без вина!

Как скучно без людей, смешно влюбленных!

С тоской мечтаю я о веках, опаленных

Ночами, пролетавшими без сна.

Угарный яркий зал, колючее вино —

И скрипка черного Гулеско!

Мишурной цепи этой я звено,

Я — луч искусственного блеска.

Мне сладко было пить густой пахучий яд,

Как бархат красных роз в большом пучке мимозы…

О празднике далеком говорят

Мне лепестки увядшей красной розы.

Я вспоминаю… я пьянею…

Целует лепестки горячий жадный рот…

Я пламенею…

О, роза красная! Цвели мы с ней — и вот —

Я вяну вместе с нею.

Я нашла сегодня вашу карточку в бюваре —

И… Помните ночь на благотворительном базаре?

И ночь у меня?

И мутный рассвет петербургского дня?

Как встречи наши были праздничны и ярки!

Помните красные цветы и желтое вино

Нашей любимой марки?

И как мы «опустились на дно?»

И белый кувшин — «на текущий счет?»

Ах, поток жизни течет и течет —

И все уплывает…

Но я хочу верить и верю — бывают —

Прекрасные миги, которые не знают смерти.

Я верю — и вы поверьте.

Все любят землю, а мы паркет

Для денди в искусстве.

Все жаждут молний, а мы ракет,

Солгавших о чувстве.

Нас только двое — и ты один —

Сплетем треугольник.

Ты будешь раб наш — властелин,

Наш царь и невольник.

От мира скроет тройную страсть

Тройная загадка.

Пойми, как страшно любовь украсть —

И как это сладко.

Красиво было то, что вы меня не знали,

И я почти не знала вас, что рук

И губ прикосновений оба не искали,

А наши письма начинались: «Нежный друг».

Волнующей казалась наша переписка —

Капризные причудливые речи —

И грациозным то, что друг от друга близко

Мы оба долго избегали встречи.

И эта нежная, прекрасная влюбленность —

Как это грустно, милый друг, как странно —

В вас вызывала только утомленность,

Казалась вам нарочной и обманной.

А так красиво было — вы меня не знали,

И я почти не знала вас. Мы рук

И губ прикосновений оба не искали,

А наши письма начинались: «Нежный друг».

Как хорошо тогда мне было с вами —

Так радостно глядеть в молчанье ваших глаз

И тихо говорить полусловами

О том, что я люблю и что волнует вас.

А на полу квадрат оконной рамы

Нарисовала яркая луна.

Вы помните — сидели до утра мы —

Вы — на ковре, я — в кресле у окна…

Я лежу. Сквозь ветки пинии

Смотрит неба бирюза,

Как твои — такие синие

И печальные глаза.

Брови тонкой чистой линией

Обвели твои глаза.

А глаза — такие синие,

Так печальна их слеза.

Твой полет — орла орлинее,

Клич — грознее, чем гроза,

Но всегда — такие синие

И печальные глаза.

Да, да, мне нравится, что он всегда серьезный,

Так детски рад тому, что сам в ее carnet

Себя вписать успел на танец грациозный

И счастлив он, крича: «et tout le monde tour-mez!»

Что с дамой в vieux Bruxelles изысканно флиртуя,

Ее уводит незаметно в зимний сад,

Роняет поцелуй за пальмой или туей

И возвращается взволнованный назад.

А после бала он в углу своей кареты

Устало-бледный, тихий, кутаясь в меха,

Капризы четких рифм сливает в триолеты,

Плетет в узорчатость нежнейшего стиха

Воспоминания о том, как в зале бальной

Творил причудливый и сложный котильон.

Он весь — игра огней.

Он весь такой хрустальный, —

В ажуре серебра старинный медальон.

Бывает часто так, что маленькое «да»

Звучит холодным словом расставанья,

Но как мне нравится услышать иногда

В едва заметном «нет» — полупризнанье.

Бывают часто незначительны слова,

Но ласковы зовущие улыбки —

И кружится в истоме голова,

Как будто от напева тихой скрипки.

Бывают странные волнующие сны

И нежные рассветы пробужденья, —

Как белой ночи северной весны

Под розовым закатом — зарожденье.

Так печальна моя комнатка-светелочка —

На столе горит игрушечная елочка

И задумчиво молчат слоны угрюмые.

Вечерами я хожу по комнате и думаю:

Отчего мне так милы цветы увядшие?

Отчего дороже мне подруги падшие?

Но молчит моя светелка одинокая —

Вся пустая кажется она, высокая.

Жгу стихи мои. Жаль тех, кому писала я,

Жаль себя — зачем душа во мне усталая.

Догорая, гаснут огоньки на елочке,

И темно становится в моей светелочке.

Я люблю тоскующие души —

Все равно о чем тоска.

Ты — моряк, я выросла на суше,

Но мы оба наши замки строим из песка.

Ты тоскуешь по родному морю,

Я тоскую по твоим очам —

И мы оба грезим по ночам

О просторе.

Ты покой души своей нарушил,

Оттого она мне так близка.

Я люблю тоскующие души —

Все равно о чем тоска.

Нет, нынешней весной не расцветут фиалки —

Там, где кровь — фиалки не цветут

И венков лиловых не сплетут

Наяды и русалки.

Не расцветут в лесах, обрызганных слезами,

Под ветками израненных берез

Подснежники — они не дети слез,

Они умрут под огненными небесами,

И не увидит ландыш, ландыш, царь хрустальный,

Как прилетит смеющийся апрель —

Нет, нынешней весной один цветок печальный

Нам подарит земля измученная — иммортель.

Жили-были — были-жили,

В кабачке одном служили

Piccolo и Piccola.

И в одной конурке спали

Две слезы одной печали —

Piccolo и Piccola.

Зимний холод, ложе жестко,

Но прелестны два подростка:

Piccolo и Piccola.

Двое деток. Где ж развязка?

Без развязки эта сказка. —

Piccolo и Piccola.

В жизни надо быть цепкой,

Как лапка попугая —

Бодрой и крепкой,

Знать: не ты победишь, победит другая.

Погибнет тот, кто пред жизнью смутится.

Жизнь — женщина и надо взять ее силой:

Сначала она возмутится,

Потом скажет — «милый».

Все вещи на моем письменном столе и туалете

Бездушны, когда в комнате они, я и кто-нибудь третий.

Но когда я с ними одна —

Я вижу, что им своя жизнь дана.

Вчера ночью подбежал к чернильнице флакон,

Он облил ее духами,

Он обнимал ее прозрачными руками

И столько нежных слов сказал ей он.

А она отрицательно головой качала

И молчала —

Она любила костяную вставочку с золотым пером.

Флакон утешала бутылочка, в которой бром,

Смеялись подсвечники, что было сил,

А пудреница сплетню плела.

Флакон подбежал к краю стола,

V фарфоровой кошечки носик отбил,

Пресс-папье расцарапал

И бросился на пол.

Кошечка потерлась об чернильницу льстиво

И скатала: «Разбился? Не жалей.

Он был такой некрасивый».

Девочка никогда не получит за диктовку пять —

Она слишком любит букву «Ћ».

Маленькая, примирись с двойкой,

Но во вкусах будь стойкой:

Пиши «зеленая ћль»

И «налћтћла мћтћль».

Нет лучше мотива,

Чем — «это красиво».

Слезы — это фонарики.

Освещают тьму тоски.

Люди-сухарики,

Или — плоские куклы из дубовой доски: —

На них нарисованы лица,

Они говорят слова

И называются: юноша или девица,

Министр или городской голова.

Монеты — подставочки к дьявольским пирожным —

У кого их больше, тот ближе к аду.

Но кто может быть настолько осторожным,

Чтобы сказать — «мне их не надо»?

Жизнь — мельница с тремя крыльями:

Любовь, деньги и слава.

За них все цепляются с огромными усильями,

Но срываются и падают — налево или направо.

Кто покорно. Кто кричит.

А мельник смотрит и молчит.

Ау! Ау! Где вы,

Милые девы?

В облаках душистой пудры

Вы нежны и сереброкудры.

Вы легко скользили по паркету

И мечтали о любви в ажурных боскетах.

Вы дарили няне на Рождество душегрейку

И горько плакали, хороня канарейку.

А кавалеры, что были вам хорошо знакомы,

Писали на память стихи в альбомы.

Нежные девы!

Ау! Ау! Где вы?

Голос ответил: «Молчи!

Они теперь зубные врачи».

Она была верной супругой.

Однажды утром она рассказывает другу:

«Мне снилось, будто я наяда и живу в Ниле.

Вдруг пять змей в колокола зазвонили —

Я вспорхнула и улетела в Америку».

«Все истерика, — презрительно сказал он, —

Бабий сон!

Скажите пожалуйста — Наяда из Нила!»

Вечером она ему изменила.

Я подумала: «Ей, вероятно,

Будет приятно»

И девочку в театр привела я,

Но она горько плакала о том, что принцесса злая,

Что всем принцам головы рубит

И ни одного не любит.

Маленькая, не плачь.

Ведь это женщина, а не палач —

Ее сердце плачет вместе с тобой.

Скоро-скоро и она станет рабой.

Молчаливы и холодны были уста,

Но сердце его — ее целовало.

Невеста глупа и проста —

Ей этого мало.

«Разве лучше, чтоб сердце молчало,

А губы горели?» —

Строго сказал он невесте.

Невеста мечтала:

«Ах, если б сумели

Гореть они — вместе!»

Смотрю в окно вагона. В жемчужной полумгле

Красные и оранжевые огни заката.

На черной вспаханной земле

Зеленые, бархатные квадраты.

Вдали как точки —

Фигуры крестьян.

А воздух так по-весеннему пьян.

Горько пахнут вспухшие почки,

Влажно пахнет трава.

И так истомно кружится голова

У дивчины в цветистом платочке,

Когда за товарной площадкой

Целует парубок ее украдкой.

Близко от окна проплыла водокачка.

Под краном лужа — пьет воду рыжая собачка.

На тротуаре сидел голубок.

Шла старушка. Уронила шерсти клубок

На тротуарные плитки.

Птичка взяла в клюв кончик нитки

И с ней в небо улетела —

На тротуаре осталось клубковое тело.

Слушай со вниманьем:

Это называется «дуалистическим миропониманьем».

Жестяной петушок на трубе на крыше

Пел: «Живые петухи! А я всех вас выше»!

А рыжий Петька, взъерошенный от чувства мести,

Пел: «А зато ты плоский! а зато ты из жести!»

И помчался в кухню после этого спора,

Так что задрожали пушистые шпоры,

Взлетел на плиту, тряся красною бородкой,

И лег на сковородку.

Изжарился в масле наш рыжий петух,

Но выше трубы поднялся его дух.

Поздно ночью, когда уснут все птички,

Я подожгу золотым огоньком спички

Твой маленький домик

С сосновым потолком

Для того, чтобы было о ком

Написать стихов маленький томик.

Когда пишешь о том, что есть —

Непременно нужна лесть.

А писать правду смело

Можно только о том, что сгорело.

Бабушка видит во сне внука.

Жена видит — скуку.

Невеста — жениха.

А мне снятся (когда сны без греха), —

То золотой дворец,

То волшебный ларец,

То нежный принц, то страшные гады.

И очень я этому рада,

Потому, что это значит, что когда мне будет даже сто лет,

У меня в душе будет весенний свет.

Ах, какие смешные эти березки!

Нарядились! По белым платьицам развели черные полоски,

На ветках повесили зеленые сережки

И стоят на дорожке,

Будто красавицы-девицы —

Ждут, чтоб полюбили их птицы.

Березки, птицам совсем не надо

Красы вашего наряда.

Им крылья природой даны —

Они летуны!

У них воздушно каждое перышко на крыле.

А у вас — листочки-то в воздухе, а корни — в земле.

Я не люблю зимы, ее метелей,

И хлопьев в воздухе, как стаи мотыльков,

Ее трескучих ледяных оков —

И в январе мечтаю об апреле.

«Апрель, царевич светлый, не пора ль?»

Ах, нет еще — еще февраль,

А после март, — его обманчиво дыханье,

Но зори марта — как вишневый сок,

Но зори — как безумной кисти пламенный мазок,

Но зори — как холодного пожара полыханье!

И вот — пришел мой радостный апрель

С лицом порочным и наивным —

И как звонка, как переливна

Его свирель!

Я не люблю зимы — ее морозов, вьюг, метелей

И в январе уже — с тоской мечтаю об апреле.

Как обидно, когда красивое слово

Служит для названия чего-то темного, злого.

Например: как красиво Слово — пиво.

Будто в жизни многоцветной, далекой от нашей —

Золотой легкий напиток в золотой чеканной чаше.

И вдруг — это то, что пьют толстые, тяжелые,

И от него опьянение грубое, невеселое.

Так хочется, чтобы все прекрасное в мире

Было как царь — в короне и порфире.

Мне хочется стихи мои, как жемчужинки, снизать

В легкое узорчатое ожерелье,

Потом снова шелковинку развязать —

Разбегутся зернышки говорливой трелью.

Я их соберу, ссыплю в ларец

И понесу в золотой дворец,

А там, если посмею,

Я их подарю

Среброкудрому царю,

Царю Берендею.

В воду он вошел по колена.

Так приятна ногам загорелым вода!

Называется она Маргарита или Елена,

Разве может она на это смотреть без стыда?

Стыд, это — первое женское дело,

А любопытство — второе.

Как же, чтоб девушка на него не поглядела,

На этого смуглого героя?

Спряталась скромница в частый осинник —

И глаз отвести не может, —

Уж очень вода в озере синяя,

Уж очень золотая у него кожа.

Вот бы посмотреть, как он будет плавать,

Как нырнет, затаив дыханье!

О пловце по всему селу идет слава,

А даром село говорить не станет.

И до чего стройные у него руки!

Как березки на той елани.

Дрожит стрела в ее натянутом луке —

Вот-вот полетит и ранит.

Вышел он мокрый на песчаный берег,

Вытерся простыней мохнатой

И, похожий на хищного, гибкого зверя,

Идет мимо нее куда-то.

Миг — и девушка перед ним.

— В чем дело? —

Глаза в глаза. Она не боится.

— Вы молчите? А я думал, спросить меня хотела

О чем-нибудь куколка из ситца. —

Улыбнулся — и мимо. Как не бывало.

Спокоен, чужд, далек, надменен.

Вспыхнули гневом ее кораллы,

Сверкнули в глазах красные тени.

Невредим! Спокоен! Смеется! Вот как!

И бежит она гневная, бурная на берег,

Отвязывает от колышка чью-то лодку,

Гремит цепью, чтоб гнев умерить.

Невредим! Спокоен! Смеется! Вот как!

Буйная, кружит на озере синем,

Кружит, гневная, узкую лодку,

То в камыш ее загонит, то в тину;

Кружится, как птица над редкой добычей,

Добыча скользит, не дается.

Костром золотым горит сердце девичье,

А добыча смеется.

На заре усталая к отчему дому

Пришла и легла у порога,

И снится ей голос еще незнакомый…

Озеро… Осинник… Дорога…

Утром отец седовласый будит:

— Дочка, ты что не в постели? —

Сонная, грезит о сладостном чуде:

Стрела… Раненый… Озеро… Ели…

И вся заалевшая на утреннем свете,

Идет — глаза в тумане.

Суждено ли врага сегодня встретить?

И как он смеяться станет?

И будут ли в смехе счастливые слезы

От ласки стрелы звенящей,

И руки, стройные, как молодые березы,

Задрожат ли в зеленой чаще?

Жаркий вечер. Луна сквозь тучи.

Ждут дождя не дождутся травы.

Тетива напрягается все круче, круче,

И руку толкает лукавый.

Идет она, стройная, по зеленому косогору, —

Вечером он темно-лиловый, —

Идет, гадает: — Встречу ли скоро?

Встречу ли когда-нибудь снова?

А в тучах серебряные ломаются сучья,

Вспыхивают золотые костры.

Ах, эти июльские грозовые тучи —

Смерть для нашей сестры!

— Куда вы одна? Куда так поздно?

Ее сердце покатилось в омут.

Посмотрите, тучи какие грозные,

Вам надо бы сидеть дома.

Тетива напрягается круче, круче

Стрела дрожит от гнева,

Пылают золотые и серебряные сучья

В полях звездного посева.

Стрела запела и, как тонкое жало,

В светлой тьме его глаз

От жадной радости и тоски задрожала,

Стрела в его сердце впилась.

Что же, охотница, или стрел отравленных

Не хватило для редкого зверя?

Или ты богом охоты оставлена

За то, что устала верить?

Стоит твой лев пред тобой невредимый,

И улыбка во тьме чуть алеет.

Или удар скользнул куда-нибудь мимо?

Или руке твоей надо быть злее?

— Что же вы молчите? Разве вы немая?

Она не глядит, не смеет,

О чем он говорит — она не понимает.

Что с нею?

Стоит вся бледная, глаза в тумане.

Бедная Маргарита-Елена!

Он опять невредим, он опять не ранен,

Он опять избежал плена.

— Жаль, что немая, а мы бы поболтали,

Я сегодня не очень занят. —

Милая охотница, друга едва ли

Найдешь во вражьем стане.

Ты умница, что ему не сказала даже

Простого прощального привета.

Пусть он друзьям своим расскажет,

Что ты как воин одета,

Что на тебе стальная сверкает кольчуга,

Что горят твои кованые латы,

Что и он во вражьем стане не нашел друга,

А ведь дрогнуть легко могла ты.

Где же охотница? Смеется добыча —

— Не во вторник? Ну что ж, значит в среду.

Хочет девочка соблюсти все приличия

И сделать потруднее победу. —

Он один на косогоре, на темно-лиловом.

Слышит охотница. — Где вы? —

И одно маленькое, короткое слово

На губах своих выжигает гневом.

Разорвалось небо серебряной раной

И захохотало над косогором,

На котором люди ведут себя так странно,

Забавляются таким вздором,

И пообещало земле, что дождь сейчас хлынет,

Смоет след человечьей отравы,

И запахнут луга горькой полынью,

И запахнут медом травы.

Июльские дни — голубые арки,

И сквозь них золотой хоровод.

Июльский полдень истомный, жаркий,

А сердце у нее — лед.

А щеки так бледны в пепельной раме,

А плечи — поникшие ивы,

А руки тянутся — куда — не знают сами,

И так хочется быть счастливой.

Пойти разве к озеру

И зеленой тине

Отдать усталое тело?

И скажут, когда ее сердце совсем остынет, —

Быть счастливой она хотела.

Пойти разве ночью к лиловому косогору,

Облить полынь слезами,

Пойти, спросить у зеленого бора, —

К кому руки тянутся сами.

А если бы в город? Хоть в окно? Хоть тенью…

Нет, где уж я — куколка из ситца,

И город ничего, ничего не изменит, —

Что может теперь измениться?

Бродит девушка по смолистому бору,

То у озера, то где-нибудь повыше,

И солнцу не смешно, что от такого вздора

Грудь ее часто дышит.

Солнце ведет голубые арки

От утра к заре вечерней

И знает, что в бору и в нарядном парке

Радость цветет среди терний.

Июльские ночи — хрустальные карусели, —

Кружат бедные головы, кружат,

Пальмами сквозистыми серебрятся ели,

Морем зеленеют лужи.

Июльская полночь — влажное пламя,

И губы у бедной сгорели,

А руки тянутся, куда — не знают сами,

И дрожит коралловое ожерелье.

Пойти разве зарыться в медовые травы,

Росы ночной напиться…

И вдруг голос спокойный:

— Куда вы?

Куда вы, куколка из ситца? —

И бледнеют на шее розовые кораллы,

Но больше не никнут плечи,

Гордые губы жарки и алы.

— Смеешься? Погоди, отвечу!

И, вдохновеннее майской соловьиной трели,

Рвет упругие завязки

И нагая, в одном коралловом ожерелье, —

Лебедь древней сказки.

На песке, чуть влажном от рос июля,

Ее обнажившие ситцы,

И спрашивает луна благоговейно: — «Могу ли,

Смею ли тебе молиться?»

Охотница! Он у ног твоих,

Видишь, зверь ранен,

Видишь, кровь на губах дрожащих,

Видишь, смеяться он больше не станет, —

Ему слезы меда слаще.

Видишь, девушка, он песок ласкает,

Он пьет росу и не может напиться.

Она смеется: — Или я не такая,

Или я не куколка из ситца? —

Он молчит, он ресниц поднять не смеет,

Он сказать ничего не может.

И горят кораллы на ее шее.

— Вы немой? Ну, что же?

……………………………………

Долго русалки в ту ночь не спали,

Пели, хороводы водили,

Берег песчаный, смеясь, осыпали

Лепестками болотных лилий.

Рассвело — и погасла луна кровавая.

Седовласый отец ищет дочку

И видит: за камыш зацепился и плавает

Обрывок белого платочка.

_____________________________

А когда ее сердце совсем остыло

Под тенью поникшей ивы,

Сказали русалки, видевшие, что было:

— Она хотела остаться счастливой.

Что может быть бесполезней,

Как дарить рабу царство?

От рабской болезни

Не поможет это лекарство.

_________________________________

Однажды в весеннее время,

Когда и воробей казался павлином,

Когда солнце издевалось над всеми,

Выдавая за золото глину,

Когда разные зайцы и утки,

Даже те были коронованы маем,

И короткими им казались сутки, —

В чем мы их очень хорошо понимаем,

В такой месяц весенний

Случилось некое чудо,

Которое вызвало обмен мнений

И, конечно, женские пересуды…

В саду стоял маленький домик

И у него было три окошка,

И жила в доме она, и кроме

Нее жила кошка.

Был час лунной ночи,

Когда засыпают птицы,

Когда ставят столько многоточий

Полуопущенные ресницы.

Когда в голосе дрожат струны,

А на глазах слезы,

Когда золотые руна

Висят на каждой березе.

Спала сирень белая,

Дремала на балконе кошка,

А она во тьму глядела,

Сидя у открытого окошка,

Глядела в глубь сада,

Где было темно и влажно,

И за чьей высокой оградой

Было весьма и весьма неважно, —

Скучно, пыльно, убого, —

Был город, людьми набитый,

Так называемый — уголок, богом

Позабытый.

И была «она» в этом месте

Как некая редкая орхидея,

Не было никого прелестней,

Никто не сравнился бы с нею.

Но в дни, когда даже турухтаны

Летают под облаками в короне,

Я ли упрекать ее стану

За то, что в общем законе

И ей захотелось быть строчкой,

Захотелось быть не одной, а в паре

И в сладком бездумном угаре

Над «и» поставить точку.

Итак, она сидела

И смотрела в темный сад

И не было ей никакого дела

До того, что о ней говорят.

Она чего-то ожидала

И, несомненно, надеялась на что-то,

Хотя надежды было очень мало

В тине провинциального болота.

Луна. Сирень. Лягушки.

Где-то вальс «Осенний сон».

Вдруг она настораживает ушки:

— Кто идет по саду? Он!..

Ах, как бьется бедное сердце…

Кто идет по темному саду?

Захлопнулись садовые дверцы…

Желанный, не иди, не надо!

Я чувствую смертельный холод,

Дрожат мои колени…

Арфы, гитары, виолы

Поют о сладости преступлений…

Остановись, пока не поздно,

Раб, вспомни — я царица,

Я в этой ночи звездной

Маем коронованная птица.

А ты? Кто ты? Ворон? Орел?

Не урони в грязь корону!

Приди… О, зачем ты пришел?

Он сказал: — Я тебя не трону.

Он медленно шел по песку,

И хрустел песок под ногами, —

Он нес свою тоску

«Коронованной» даме.

И он приблизился к ней,

И поцеловал край платья, —

И было стыдно даже луне

От этого неполного объятья.

И потом он ушел обратно

И бережно унес тайну.

Это все было так невероятно

И казалось до того необычайным,

Что даже луна покраснела

От стыда за некоронованного турухтана,

И было ее лунное тело

В темном небе как рана.

Скажу коротко: госпожа

Чудесной пушистой кошки

Пошла, от гнева дрожа,

По песчаной влажной дорожке,

И поглотили ароматы ночи

Шелест легкого, как пена, платья…

И рассыпались жемчуга многоточий

В чьих-то слишком полных объятьях.

Был ли это армейский поручик

Или ее прихода дьякон?..

Кого весна коронует лучше?

Всех одинаково.

___________________________________

И вот теперь задача:

Кто получил царство,

И что это такое значит —

Принять бесполезное лекарство?

На рассвете с ружьем по болотам бродила,

Стреляла уток, о бекасах мечтала,

И каждый неподстреленный ей казался милым,

А подстреленных ей все казалось мало.

В ту весну все птицы, которые прилетели,

Были ее внимания и выстрела достойны, —

Охотничий ли дух жил в ее теле,

Или просто наскучили светские войны,

Стало ли ее сердце вдруг жестоко

И до крови и трепета смерти жадно,

Или пресытила сладость виноградного сока

И надоело быть куколкой всегда нарядной, —

Кто разберется в этих экивоках,

В лабиринтах причудливых Евина духа?

Если она стала вдруг жестокой,

Значит, укусила ее жестокости муха.

Будем так думать, чтоб с пути не сбиться

И не умолять Ариадну о путеводной нити.

Итак, все мечты ее в ту пору — о птицах,

И полная отставка любовной свите.

Только паж был оставлен при ее особе, —

Уж очень он был тих, и робок, и нежен, —

В радости ли, в горе или в крайней злобе,

А возврат к пажу все неизбежен.

Побродив по болотам до солнечного восхода,

Утомившись до сладкой боли в коленях,

Возвращалась домой эта дочь Нимврода

И весь день проводила в блаженной лени.

Подвесив гамак к двум старым вязам,

Качалась тихонько, в траву бросив книжку,

И, целясь в облако правым глазом,

Думала: сбила бы, да высоко слишком. —

И пока ветерок, шелестя, читал Блока,

Который лежал на траве вниз обложкой,

Она, опершись головой на локоть,

Ела землянику круглой ложкой.

Вечерняя заря опять наряжала

Ее в сапоги и в охотничье кепи,

И встречная баба усмешкой провожала

Охотницу, быстро уходящую в степи.

Но как ни полна была всегда ее сетка,

А сердце успокоить все было нечем.

Так хочется чего-нибудь, что очень редко:

— Вот если бы орел… Или вот если бы — кречет!

Сказала — и сердце тревогу забило:

Кречет! С глазами, безмолвными, как омут…

Все ей не нужно, все надоело,

И в степи нехорошо и еще хуже дома.

Ночью зажигает у зеркала свечи,

Лежит на ковре, и без сна ей снится —

Белый, нарядный, сверкающий кречет

С глазами молчальника чудесная птица.

Всех ласточек, жадная, умоляла помочь ей,

Просила, скорбная от тоски и томленья,

Кречета вызвать из страны полночной,

И молилась об этом, падая на колени.

Весну сменило грозовое лето.

За летом настала оранжевая осень.

Но не видят больше охотницу рассветы,

Не слышат ее выстрелов верхушки сосен.

Ей все не мило, все надоело, —

(Дрожит пажье сердце, как хвост овечий!) —

— Кречет, как сон невинности белый,

Где ты, мой гордый, ясный кречет?

И однажды, как часто бывает на свете,

Нелепая жажда нашла утоленье:

Суровой и вьюжной зимы в расцвете

Увидела она лучезарное явленье.

Вызванный силой тоски необоримой,

Он прилетел, вождь ее сновидений,

И пронесся на пышных крыльях мимо

Белой, пушистой, мягкой тенью.

— Он здесь! И мигом за спиной двустволка,

И бредет паж за нею следом —

Туда, туда, к соснам и елкам,

Туда, где ждет ее победа.

Струятся мягко снежные хлопья,

Устилают землю медвежьими коврами.

Охотница в жадности радость топит.

Победа близко, кречет не за горами.

Сосны — в снегу, от солнца красном.

Прыгают по веткам серебряные белки.

Дочь Нимврода и Евы в упоении властном

Слепа ко всему — все ничтожны, все мелки,

Все — жалкие зверушки, пока он таится.

Его еще нет, он где-то в сугробах…

— Ах, белая, гордая, невиданная птица,

Будь моей… и я буду твоей… «до гроба!»

Только подумала, — а кречет на ветке

Сидит, как в белом наряде витязь.

Глаза у охотницы смехом заблестели:

— Паж, стреляйте! Или вы боитесь? —

Паж онемел. Так ждать — и что же?

Так легко другому отдать добычу.

Или она ждет, что к ногам ее сложит

Кречет сам свой скипетр птичий?

Она говорит: — Вот он, гордый кречет!

Прилетел — и сидит. Глядит — и млеет.

Давайте, сыграем в чет и нечет,

Кто из нас раньше свернет ему шею!..

И выстрелил паж. И упал кречет.

И приняла его кровь земля чужая.

И сказал перед смертью:

— Я так ждал нашей встречи…

Женщина… я тебя… не уважаю.

Это очень простая, обыкновенная история.

И нет в ней никаких великих идей.

Но когда в тоске или в горе я,

Я ухожу подальше от домов и людей

И читаю эту смешную короткую повесть,

Которая как наша луна стара,

И тогда понимаю, что правда, совесть —

Людьми придуманная игра.

У окна сидела девушка, пряла белую пряжу,

И мысли ее были замкнуты в тесный круг:

Будет ли день, когда ей кто-нибудь скажет —

— Здравствуй, мой единственный, верный друг.

Она была одинока, как сосна на опушке,

Вокруг которой выжжена даже трава.

У нее были пяльцы и другие игрушки,

И сердце, в котором жили высокие слова.

От высоких слов до высокого дела

Не так уж близко, как известно нам,

Но подвига она искала и жертвы хотела,

И случай представился сам.

Однажды в одно из оконных стекол

Раздался короткий и тихий стук.

Это был он — желанный, сокол.

И он сказал ей: — Здравствуй, друг.

А после — исчез. Как не бывало.

Но память о нем осталась с ней,

И милое имя во снах оживало.

Так прошло много длинных дней.

И вот как-то подружка ей щебечет,

Что сокол в поисках девушки смелой,

У которой ясное сердце, не хрупкие плечи

И которая путь к нему найти бы сумела,

Которая не боялась бы ран и крови

И которой он мог бы многое доверить.

Если она примет ряд его условий,

Для нее широко открыты его двери.

Она знала, что к милому — одна дорога, —

Только низко согнувшись по ней можно пройти,

И знала, что таких было очень много,

Которые возвращались с половины пути.

Свод из густых и колючих веток

Стелется тяжко до самой земли

И тернистую дорогу закрывает от света,

Она знала, что змеи там ползти не могли.

Она знала, что раны покроют ноги,

Что плечи кровью зальются вдруг,

Она знала, что смерть там встречала многих,

Но знала: сокол — ее светлый друг.

Дружбе ли нежной бояться терний?

Бояться трудных и долгих путей?

Он поймет, что дружбы ее нет примерней,

Что она не боится ни ран, ни смертей.

Ночь. Луна в озере ртуть свою плавит

И плещет о лодку жидкий металл.

О светлой любви, о дружбе, о славе

Кто из нас ночью такой не мечтал?

Как факел, горит голова героини!

Идет бесстрашно к соколиным путям, —

Вот только круглое озеро минет —

И путь тернистый откроется там.

И вступила на путь. И долго томилась.

И, одетая ранами, как звездами ночь,

Просила создателя подарить ей милость —

Под крылом соколиным умереть ей помочь.

Еле живая доползла — и рада,

Говорит: — Я здесь, я — твой верный друг.

А он отвечает: — Мне друга не надо,

Я ищу девушку для домашних услуг.

________________________________________________

История эта чрезвычайно простая,

Но она ставит «высокое» в иронические кавычки,

Которые люди часто отметают:

Иные — по неразумию, иные — по привычке.

Если Вы соскучились по светлому взгляду

И по длинным тихим ресницам,

Пойдите подремать в тень вишневого сада

И все это Вам приснится.

Шла лесом девушка в красном платочке

И в сарафане из синего ситца.

И захотелось ей отдохнуть на кочке

И водицы свежей напиться.

Разве девушка на это не имеет права?

Сияющей девушке все можно,

Даже, если от кочки немного вправо

Живет некто слишком осторожный,

Даже, если этот некто курит трубку,

Сидя у себя на пороге,

И боится больше смерти слова «юбка»

И всякой человечьей тревоги,

Даже, если этот некто сам стал как кочка

Или как еж колючий, —

Все-таки, девушка в красном платочке,

Пусть это тебя не мучит.

Попей из синего озера водицы

И отдохни на кочке мшистой.

Можешь даже в улыбку нарядиться

И накормить его земляникой душистой.

Сначала он взглянет на тебя так строго

И скажет:

— Благодарю, ешьте сами.

Но знай, благословение вешнего бога

Живет надо всеми над нами,

И он попробует ягодок восемь,

Потом съест два десятка

И, хмуро глядя на верхушки сосен,

Бормотнет: — А сладко.

Девушка, стяни сарафан потуже,

Пусть сердце не слушает сказок, —

Сладко-то сладко, но пусть не закружит

Его хмурость твоих ясных глазок.

Еж-то он еж, но его иголки

Ежовых больней и колючей,

Давно не было дичи у его двустволки

И жаль упустить редкий случай.

Кочка-то он кочка, да на тебе не юбка,

А он не так уж боится сарафана,

И сегодня дымится его пенковая трубка

Что-то очень уж буйно и пьяно.

Дрожат листочки на старой осине,

Будто за ниточки подвешены.

Захотелось водицы испить синей

Старому хромому лешему.

И пошел он, леший, сильно хромая,

К озеру, что с хижиной радом,

И, как это часто бывает в мае,

Все понял с первого взгляда.

Он говорит:

— Я старый, я рыжий,

А он — гляди, как строен.

Сядь-ка, девушка, к нему поближе,

Погляди, как он устроен,

Посмотри, красавица, все ли у него на месте,

Горят ли в глазах золотые точки,

И побудь до полуночи с ним вместе,

Девушка в красном платочке.

Жарко девичьи губы дышат.

В корзинке не стало ягод.

Некто говорит:

— Сядь повыше,

Я к тебе на колени лягу.

Упала в траву пенковая трубка,

Корзинка покатилась туда же.

Сахар ли? Мед ли на ее губках?

Они слаще земляники даже.

Наутро глядел он опять так строго,

Стрелял своих уток диких

И думал о том, что напрасно попробовал

Душистой лесной земляники.

_______________________________________

Если Вы соскучились по красном платочке

И сарафане из синего ситца,

Пойдите вздремнуть в бору на кочке —

И все это Вам приснится.

Он дрожал, он был как в бреду, как в угаре,

Он крикнул: «Молчи — я ударю!»

Женщина ничего не сказала,

Не шевельнулась даже,

Улыбкой ответила на угрозу.

А приколотая к корсажу

Чайная роза —

Увяла.

Любите меня, как любите переплет

Из белого шелка или серой кожи,

Пусть я буду вам дорога, как ваш кот,

Я не хочу быть дороже.

Ваша жизнь — из синей мозаики храм,

Но я не хочу быть в нем жрицей, — куда мне?

Я лучше могу молиться вам,

Если буду у входа серым камнем.

Слова мои были рассыпаны на панелях,

Висели на карнизах, на телефонных проводах,

Вместе с березами они зеленели,

Расцветали с фиалками, замерзали на льдах.

И было страшное и печальное что-то

В том, как я бросала их без меры и счета.

И только те, что тебе подарила,

Я от ночи и дня тайной укрыла.

Они были так тихи. Их было так мало.

И даже перо я потом сломала.

Поют цыгане.

Их дымные песни

Чудесней

Чем глаза у цыганки — той, крайней,

Той, что в оранжевой шали.

Поют цыгане.

Их песни смешали

Синий дым от сигар

С золотым от вина.

Ночь песней цыганской хмельна.

Я слушаю песню и вижу кого-то —

Бледного. В черном. Он стоит у колонны,

У плоской колонны без позолоты.

Я слушаю песню — для иных монотонную,

А мне говорящую о страстной боли,

О скованном сердце, о скованной воле

Того, кто стоит там, у колонны.

Он смотрит на даму.

Она в сером костюме, с гвоздикой в петлице,

И думает он: «Белого храма,

Древнего храма — жрица?..»

Я слушаю песню и вижу даму

С красной гвоздикой в петлице левой,

И думаю о том, что он — сын Адама,

А она — дочь соблазненной Евы.

Как он бледен, тот у колонны!

Он умрет, — он глубоко ранен, —

И никто не услышит даже стона

Поют цыгане.

Кажется, мысль ясная и простая:

Я здесь, а ты — в горах Алтая.

Я здесь — в этой старой знакомой квартире,

А ты — в Сибири.

Вот твой сеттер, рыжий и тощий,

Вот твои четки и кипарисовый крестик,

А тебя нет. Что может быть проще?

Ах, всего проще — быть нам вместе.

Ах, этот запах типографской краски,

Груды бумаги, пенье колес!

Здесь летают мысли, прыгают сказки.

Кто сюда музыку Феба принес?

Вот этот высокий, в черной рубашке,

Подпоясанный туго узким ремешком.

В этом мире ему ничего не страшно,

Ему все легко.

Они здесь колдуют, — кудесники, маги,

И покорен им черный, железный зверь.

В этих тихих ворохах говорящей бумаги

Я хочу свое раньше сменить на теперь.

Я мою пол — и током жаркой крови

Струится жизнь, толкая стенки вен.

О сладкое, блаженное здоровье!

Труда, враждебного мне, благодатный плен!

Апрельский день от вымытого пола

Меня зовет, как праздник золотой.

К воротнику фиалки приколола.

Живу — новорожденной и святой.

Уже давно покинули залив мы,

И я теперь забыла, что такое — мол,

И я теперь не знаю — радость рифмы

Дороже — или то, что чисто вымыт пол.

Золотую рыбу солнца поднял

Бирюзовым неводом рассвет.

А земля тревожная сегодня —

Ожидает бед.

В бирюзовом шелковом футляре

Зреет солнца теплый апельсин,

А на этом сером нашем шаре —

Сплин.

У дочери солнца вспорхнули ресницы,

И ливни лучей золотые зрачки

Брызнули в утро, пробуя слиться

С гаммами птичьими в ручейки.

У дочери солнца радость сегодня —

Не каждый ли день радостен ей,

Не каждый ли день у нее новогодний? —

У нее сегодня новый огненный змей.

И прямо с постели — розово-пенная —

Метнула ярого змея ввысь,

И он, как мысль долго пленная,

Ринулся в облако, нити оборвались,

Змей улетел. А она запела

О колючей радости частых утрат,

И была она, как ягода спелая,

Через край жизнью полная,

Как виноград.

Змей летел, глядя сверху на маленьких,

Полумертвых и скучных детей земли.

Муравьишки, одетые кто в туфли, кто в валенки, —

Что они в змее понять могли?

Но муравьишкам было так хмуро и гаденько,

Так трусливо, с оглядкой шли серые дни,

И так на всех Верочек были похожи все Наденьки,

Тесно сбитые в кучу все так были одни,

Что змей, показавшийся вдруг над городом,

Грянул, как взрыв в мертвой стране,

И вздернулись кверху мятые бороды,

Зарозовели щеки, отвыкшие краснеть.

Всем стало надо крылатого летчика

С капризным и умным, как жало, хвостом:

И тощим, и рыхлым, и круглым, как бочка,

И тем, кто ел гуся, и кто жил постом.

Но змей плясал танец задора и удали

Под музыку ветра живых кастаньет

И вниз им кричал:

— Вечно юным я буду ли?

А муравьишки ответили:

— Нет.

Но змей плясал страстный бездумный фанданго

Под звон и бряцанье звездных гитар,

Но змей плясал танец паденья — танго

И вниз кричал:

— Нет, я не буду стар!

Всем стало надо безумного летчика —

Им засветились все фонари,

Им зацветали певучие строчки,

Им горели смуглые щечки

И Луизы Мишель, и графини Дюбарри.

Вдруг чья-то рука тучи раскинула,

Бросила змея на землю пластом.

— Теперь служи мне, потому что я — сила,

А танцевать будешь потом.

— Как потом? Я плясун, я не знаю страха,

Я танцую и раньше, и потом, и сейчас.

Пусть эстрадой моей будут петля и плаха, —

Разве я пляшу напоказ?

Разве пляска на плахе — это не пляска?

Разве я не всемирный плясун?

Кровавая сказка это все-таки сказка,

А я люблю сказки, потому что я — юн!

Но он покорился веленью минуты,

Потому что любил грозный танец плах,

Потому что остались его длинные путы

У дочери солнца в руках.

Руки сына земли со стальными браслетами

Сжали ярого змея в кольцо,

И он стал песнями жить недопетыми,

Непроплясанных плясок вить сон.

Змей просил:

— Я спляшу тебе танец браслет.

— Нет. Еще рано. Нет.

— Сын Земли, я спляшу…

Тот крикнул:

— Шут!

Фигляр! Скоморох!

Подбиратель крох!

Змей умолк.

Сыну Земли тяжко,

Сыну Земли душно,

Но змей послушен.

Сыну Земли душно,

Сыну Земли тяжко,

Но змей не пляшет.

Молчание змея было сурово,

И глухим казался день.

Потом он просил снова и снова

С нежным терпеньем:

— Сын Земли, я плясун, я хочу кастаньет.

— Нет.

Но откуда-то звякнувший бум тарантеллы

Смял грозное нет,

И Сына Земли увидел несмелым

Впервые стальной браслет.

Молчание змея было сурово,

И глухой казалась ночь.

— Змей, скажи мне… светлое слово.

Змей сказал:

— Солнца дочь!

— Веди меня к ней!

Рассыпаясь ракетами,

Змей ввихрил звезды в свой огненный лёт,

И Сын Земли со стальными браслетами

Сделал легким свой тяжкий, свой веский, свой мощный ход.

Там, где небо зеленым парусом легло на землю

И плывут на заре золотые корабли,

Там я жизнь как радость приемлю,

Потому что там сказки неба — это сказки земли.

Там не читают цветам приговора

За то, что они только цветы,

И не слышит дочь солнца такого вздора:

— Вот если бы ты — не был ты.

Дочь солнца по песку раскинулась волнистая

И лежит на ковре своих волос.

Смех ее глаз зеленее, чем листья,

Бедра — янтарнее чайных роз.

И вдруг — сверху вниз змей рассыпался блестками.

— Здравствуй, — сказал он, — я здесь!

Сын Земли зрачки свои сделал жесткими.

— Кто ты? — Песнь.

— О чем? — О песне.

— Служи мне. — Песней?

— Как я скажу.

Мне надо плесень

Стереть и лестниц

Поднять ступени,

Иначе жуть.

— Нет, я пою о том, чему я рада.

— Таких земле не надо.

Золотую рыбу солнца поднял выше

Полдень неводом из серых жемчугов.

Рыба-солнце тяжко в землю дышит.

— Слушай ты, сын стали и снегов,

Ты смешной и злой, как все вы, люди.

Ты грозой не сломишь дочь мою.

— Но такая жить она не будет!

— Ну, так что ж, убей ее. — Убью.

Ночь была. И тихую могилу

Змей своими крыльями укрыл.

Вега, синяя звезда, разбила

Ожерелье об узор перил.

Какие сумерки накрапывают вечер,

Какие тяжкие, больные вечера.

Немая ночь. Звенеть ей стало нечем,

И завтра скупо, как вчера.

День лихорадочен, как щеки у больного,

И красками его лжет кисть и лжет стилет,

И в этот бред

Грузное слово

Врубает стальной браслет:

— Все ново! Ново! Ново!

И позабыты бубен динь, гитары звон, щелк кастаньет,

Все ново.

Толстой периной зажаты уши.

Сын Земли ничего не слышит.

И крики — кушать, кушать!

Его душат,

Как груды подушек,

Ползут по улицам, по домам, по крышам,

Взбираются выше, выше…

— Слу-у-уша-ай!

— Не кричи.

— Ку-уша-ать!

— Слу-ушай!

— Ку-ушать!

Как часовой

Часовому.

Этот вой

От одного к другому:

— Ку-уша-ать!

Сын Земли кусает стальной браслет.

— Еще рано… Нет… Рано… Нет!!

И вопит:

— Кас-тань-ет!!

И как буря, и как вьюга,

Вольный, бешеный и злой,

Камнем, брошенным упруго,

Он летит туда (домой?!) —

На могилу, к змею, к змею!

— Пляски, песни веселее

О цветах, о звездах, ласках,

Захлебнуться в глупых сказках,

Огневой змей!

Эй!

Змея нет. Воды бессмертия он на могиле не пил,

От него остался только пепел.

И Сын Земли кует свои браслеты

В гремящие игрой стальные кастаньеты

И пляшет и поет один Арлекинаду

И счастлив тем, чего земле не надо.

Человек, если в тебе горит золотой огонек,

Я не замечаю запаха твоих смазных сапог.

Но если огонька в тебе нет,

Будь, по крайней мере, хорошо одет.

«Жалко» — о двух концах палка:

Светлеет

Тот, кто жалеет,

Но темнеет печаль

У того, кого жаль.

Что делать в нашем театре гению,

Если нос у него похож на картофель?

Сегодняшнему дню нужны: самомнение,

Пустая голова и римский профиль.

Мне странно видеть вас в уборной,

Вас, грустный принц, вас, нежный скальд.

Виолончели томный альт

Поет в оркестре вальс минорный,

А вы молчите осторожно —

Вам незнаком кулисный тон.

Все невозможное — возможно

Здесь, где вся жизнь — обманный сон.

Но вы не верите кулисам,

Вы — милый северный медведь.

Когда приходите к актрисам,

Надо сметь!

У меня в комнате появилась муха,

И на душе стало сразу светлее и тише.

<………………………………………….>

И думаю, что сегодня — день Святого Духа,

Что везде — березки с клейкими листочками,

Пахнут улицы теплым дождем, землей, почками…

Жужжит, сладкой музыкой лаская ухо,

Милая, случайная, зимняя муха.

В точке сжалась могучая сила,

Которая могла бы разрушить миры.

Вдруг точку стремительность разбила —

Так себе, незачем — ради игры,

И точка стрельнула четырьмя прямыми,

Которые в плоскость концами впились,

И равные треугольники легли между ними

От вершины наклонно вниз.

Ее дочери жили в стране Изиды

И звались, как она: — Пирамиды.

Такая сверкающая, сложная, многогранная,

И вдруг — гладкий глупый цилиндр —

Предел ее стремлений!

Почему бы это? И как это странно.

Все равно, как если бы Вербицкую

Избрал пределом Тургенев.

— Вам странно? — говорит она, смеясь.

— А ведь мне, чтобы с цилиндром слиться,

Надо стать многограннее в миллионы раз.

Мне надо иметь бесконечные лица. —

Сказала, и сделала точно так,

И стала вместо призмы цилиндром глупым.

А цилиндр это тот же шапокляк —

Его надел m-seur Жак

И пошел в клуб.

Параллельные, это линии, которые никогда не встречаются.

Такая печальная их судьба.

Они вместе родились, вместе кончаются,

Но не встретятся даже их гроба.

Они бегут рядом целые мили,

Даже десятки, сотни и тысячи миль,

Они кольцом шар земной окружили.

Исколесили мировую пыль.

Но встретиться запретили им законы Эвклида,

Заклятья на них наложил Архимед,

И пропуск в науку им с тем условием выдан.

Что встречи — нет.

Печальна судьба прямых параллельных —

Никогда не встречаясь, любить.

И думают они в тоске смертельной:

— Эх, уж лучше бы нам ломаными быть;

Но, чтоб избежать упрека в бесчеловечности,

Им наукой утешение дано:

Нам, говорят, суждено

Встретиться в бесконечности.