Порог

Какой нескончаемый век.

Мы спрашиваем:

Когда он падёт? Ничком упадёт

в тесноту, в пустоту?

Придёт к божественной революции?

Или конечной

первобытной лжи?

Но признаёмся —

мы прожили этот век

не так, как хотели.

Вечно он был агонией,

вечно на последнем дыхании,

на рассвете был светом, вечером кровью,

с утра дождём, к ночи слезами.

Новобрачные убеждались,

что свадебный торт весь был в шрамах,

словно после операции аппендицита.

Космические люди

взлетали по огненной трассе,

и когда мы уже касались

ног истины — оказывалось,

что истина отбыла на другую планету.

Со злобой косились мы друг на друга.

Самые строгие капиталисты

не знали, что делать:

они изрядно устали от денег,

потому что сами деньги устали.

Самолёты отлетали пустые.

А новых пассажиров до сих пор не видно.

А мы всё ждали,

как ждут на перроне в зимнюю ночь,

ждали мира.

Но прибывала война.

Никто не хотел обронить хоть словечко,

чтобы, не дай бог, не связать себя словом:

пространство между людьми стало бездной,

а языки настолько разными,

что умерли, то ли от всеобщего молчанья,

то ли оттого, что все затараторили разом.

Лишь собаки продолжали лаять

в дикой ночи нищих народов.

И половина века была безмолвием,

а другая — собачьим лаем

в дикой ночи.

Но век, этот ноющий зуб, не выпал.

Век продолжал всех нас распинать.

Он отворял перед нами дверь,

светил хвостом золотой кометы,

и захлопывал дверь, и бил нас

прикладом в живот.

Он освобождал нам узника, но едва

мы поднимали его на плечи —

как тюрьма проглатывала миллион людей,

другой миллион уходил в изгнанье,

а там ещё один миллион

отправлялся в печь, превращался в пепел.

Я стою у порога, готовый к отбытию,

и встречаю каждого, кто прибывает.

Когда упала Бомба

(вспыхнули люди, насекомые, рыбы),

нам захотелось исчезнуть,

переменить планету и расу.

Захотелось стать лошадьми,

невинными лошадьми,

ускакать отсюда как можно дальше.

Не из боязни уничтоженья —

речь шла не только о страхе смерти

(страх и без того

был нашим хлебом насущным), —

а потому, что уже не могли ходить

на двух ногах:

бездонным был этот стыд — быть людьми,

такими же точь-в-точь,

как расщепляющий и расщеплённый…

И снова. И ещё раз.

До каких же пор — снова?

Казалось, уже отмыли зарю:

отмыли временем и забвеньем,

благоразумные страны,

убивая теперь в меньших масштабах,

производя смерть, копили её

на складах смерти.

Вроде бы всё решилось, спасибо;

по крайней мере появилась надежда.

Поэтому в дверях я жду

прибывающих к концу этого представленья,

к этому преставленью света.

Я с ними вхожу, будь что будет.

Уезжаю с ними

и возвращаюсь.

Мой долг — жить, умирать и жить.