Порядок вещей

Глава первая. Звездочеты

Пико делла Мирандола (1463-94), из книги «900 тезисов»:

Хосе Аргуэльес (род. 1939). Из книги «Числа Судьбы»:

1. Портал смерти

Из Тибетской Книги Мертвых:

И вот, проснувшись, на месте чистого листа я увидел страницу, полностью исписанную моим мелким почерком. Страница была та же, нумерация не изменилась, но кто написал на ней то, что я только собирался написать? Я слегка задремал, это точно, но длилось это недолго. Кто мог заполнить пустую страницу, пока я спал?

Удивление мое выросло до предела, – прошу прощения, но так иногда выражаются, – когда, перевернув страницу, я обнаружил, что последующие две страницы исписаны под стать предшествующей. Более того, – а мы говорили, предел! – ознакомившись с содержанием этих двух страниц, я понял, что написать такое сегодня не смог бы по той простой причине, что у меня для этого не было исходной информации.

Листать дальше я не стал, потому что понял, – именно понял, а не почувствовал, – я понял, что умер. Самое время для возгласов, выражающих еще большую степень удивления. Поднявшись на ноги и отойдя немного от стола, я оглянулся. И! Увидел ту старую машину, которую жена и мои сослуживцы, вот уже лет двадцать пять, назвали: «Профессор Бурлай».

Никон Федорович Бурлай, доктор физико-математических наук, кафедра прогнозирования экстремальных явлений – сидит, уронив голову на стол, а кто-то другой (другой ли?) стоит рядом с ним и думает: «Что это? Гм… Что происходит?»

Больно ущипнув себя за руку, я постучал ладонью по стене и посмотрел на потолок, не надеясь, впрочем, что сквозь железобетон ко мне начнут спускаться ангелы. В голове монотонно текли рассуждения: «Душа безмозгла – это раз. Душа бесплотна – это два. А плотность того, что отделилось от тела и переминается сейчас с ноги на ногу, ничуть не ниже плотности тела. А главное, душа, как утверждают, покинув тело, «всеми фибрами» стремится, на небо. Так? Я же никуда не стремлюсь, ни духовно, ни, тем более, физически…»

– Да, товарищи, я никуда не стремлюсь, – произнес я вслух, чтобы послушать свой голос, который был чрезвычайно приятен мне за отменно поставленное интонирование. Я мог бы стать гением в этом плане, если бы голос был певческим, но… голос был мерзким в тембровом отношении.

Я взял со стола тетрадь, и увидел отражение тетради в зеркале трюмо, стоящего по другую сторону от стола. Тетрадь слегка покачивалась в воздухе, как будто была подвешена к потолку на невидимых нитях. Зеркало отражало скользящую по воздуху тетрадь, отражало застывшего за столом покойника, но… там не было меня, то есть… того, кто держал в руке тетрадь, как если бы тетрадь взял в руки человек-невидимка.

Почти трое суток после своей физической смерти я не был дома. Что касается общего состояния, могу только сообщить, что оно ничуть не отличалось от обычного состояния обычного млекопитающего, обремененного известной долей интеллекта, за исключением, может быть, удивительной легкости, приводившей меня поначалу в истинный восторг. У этой легкости была и оборотная сторона. Для других людей я стал (увы, или к счастью) не тяжелее воздуха, так что, стоило мне зазеваться, или забыть на секунду, кто я есть на текущий момент, как меня буквально сшибали с ног. Не раз выскальзывал из-под колес автомобилей. То, что я сам себя слышал, отнюдь не означало, что слышали и меня. Довольно быстро, впрочем, я освоился. Гораздо сложнее оказалось привыкнуть к отсутствию надобности в пище и сне: рефлекс оказался просто непреодолим. Но пища летела сквозь меня на землю, не привлекая чье-либо внимание, как если бы это был некий энергетический оттиск того, что поглощали другие. Вдобавок отпала надобность в сне. Это было самое ужасное! Возможно, сам я стал сновидением? В общем, проблема с невидимостью оказалась из числа наиболее безобидных. Поэтому, видимо, и потянуло домой – узнать, что творится с моим оставленным без присмотра телом.

На подходе к дому, обнаружилось, что на скамейке перед подъездом, как обычно, дежурят три ведьмы: Вера, Надежда, Любовь – сухонькая Вера Петровна, сгорбленная Любовь Александровна и слоноподобная Надежда Соломоновна, или Усталость, Тоска и Скука, как я прозвал их за глаза за перманентную страсть совать нос в чужие дела. Прежде меня развлекало сравнение: состарившаяся вера – усталость, состарившаяся надежда – тоска, состарившаяся любовь – скука, но теперь сделалось почему-то стыдно.

Пока я раздумывал над причинами столь неожиданно выявившейся стыдливости, донесся скрипучий, как дефекты дорожек на пластинке старого патефона голос Тоски:

– Сбылась мечта идиота. Другой пластом лежит, мается, отойти не может, сам мучается, и других мучает, а наш?

– Наш – «проф». Во сне скопытился… – с готовностью подхватила Скука.

Закончить фразу помешали два аспиранта (одного из них я помнил по лекциям [подарил как-то карамельку за правильный ответ]), вынесли из подъезда гроб и поставили его на пустовавшую напротив скамейку.

– Почтовый ящик, – обозначилась новая тема для разговора.

– Чего?

– Ящик, говорю – вот чего. Хотя нет – конверт. Гроб… – конверт. Запечатают и отправят.

– Куда?

– В землю-матушку.

– А кто читать будет? – спросила Тоска, и я вспомнил, что в пятидесятые именно она возглавляла вузовскую комсомольскую организацию и спорила со мной о коммунизме.

– Черви, кто же еще? – хихикнула Усталость. – У них там целая библиотека. Полное собрание сочинений.

Подкатил грузовик. Аспиранты загрузили гроб в кузов. Из их разговора стало понятно, что тело находится в морге, а они поедут туда на троллейбусе.

«Конверта» мне было явно недостаточно. Хотелось взглянуть на «депешу». Решил рискнуть, и, двигаясь в кильватере, воспользовался городским транспортом.

Огромное, похожее на студенческое общежитие, здание окружной больницы возвышалось над пустырем, какие всегда остаются на месте муниципальных строек. Взгляды нескольких явно безнадежных пациентов тянулись из не занавешенных окон к цветущим садам, начинавшимся сразу за останками грязного, дощатого забора. Между забором и больницей застенчиво маячило кирпичное строеньице больничного морга в один этаж вышиной, у дверей которого поджидал второй сегмент аспирантов, задействованных для похорон.

Машина еще не приходила.

– Не беда, – сказал один из них. – Гримируют покойничка. Двое суток в тепле. Приводят, как говорится, в божеский вид.

«Вот те на!» – расстроился я (с чего бы, собственно?) А вот с чего: «Неужели не могла найти морг с холодильником? Как пели в одной песне, «я милую узнаю по походке». Решила сэкономить… тварь…»

Подкатил грузовик. Парни сняли гроб и поставили его на кучу песка, насыпанную перед дверью морга. Крышку оставили в кузове, прислонив к скамейке, покрытой золотой парчой. Лучше бы на парче сэкономила! Снаружи гроб был обит красной тканью, внутри – белой. В том месте, где должна была помещаться голова, лежала белая подушечка.

Доски оказались влажными и не остроганными. Это отлично ощущалось сквозь ткань.

«Ускорит процесс разложения, – попробовал я настроить себя на позитивный лад. – Прежде, для этих целей использовали березовые веники. Их клали в гроб, под тело, и покрывали простыней…»

От дальнейших исследований отвлек верзила в рабочей робе, появившийся вдруг из-за угла. Рядом с ним шла ангелоподобная медсестричка в белом халате, подрезанном до уровня мини-юбки. Верзила доказывал ей, что в куче ровно двенадцать тонн отличного речного песка, сестричка возражала ему: «Не наскребется и пяти», и, видимо, чрезвычайно расстраивалась, хотя при этом зазывно виляла бедрами. Верзила ткнул пальцем в шофера, который привез гроб, и заорал:

– Вот он видел! Скажи ей!

Шофер, жевал сигарету. Взглянув на верзилу, вяло пожал плечами.

– Я же говорил! – заорал верзила. – Я честный человек!

На пороге появилась старушка в белом халате. Пока парни разбирались, кому нести гроб, я проскользнул в помещение и пристроился у стены.

В серокаменные сумерки комнаты, похожей на камеру временно задержанных армейской гауптвахты, лился дебильно неунывающий солнечный свет из окон, размещенных справа и слева от двери: столбы золотых пылинок перекрещивались над скамьей из железобетона, на которой лежал покойник. Такими скамейками оснащены общие залы общественных бань. Благодаря этому «спецэффекту», взгляд сразу же и намертво примагничивался к марлевой накладке, закрывавшей лицо покойника. Взгляд соскальзывал вниз и буквально расшибался о красную пластмассовую расческу, торчавшую из нагрудного кармана пиджака: «Расческа?! Какой ужас! Неужели так, с расческой, и похоронят? Ну и ну! Прямо «сюр» какой-то…»

Окинув взглядом покинутые телеса, обнаружил один существенный недостаток: костюмчик новый, с иголочки, но, ммм… маловат. Пришлось, видно, сестричкам повозиться: пуговицы выглядели так, будто в тело были забиты гвозди с коричневыми шляпками. А руки?.. брр!.. синевато-желтые, покрытые трупными пятнами, распухшие, как дутые резиновые перчатки…

Вернулись медсестры. Оправдываться: «Морг новый, холодильник еще не подключили. Нормальные родственники увозят покойников после вскрытия».

Убрали марлю, и я увидел желтую маску. От носа остался едва заметный выступ. Глаза заплыли полностью. Отросшие волосы торчали дыбом.

Тихонько выругавшись, я поспешил на выход.

На кладбище добрались с большим опозданием: речи были уже произнесены, слезы пролиты. Администрация и преподаватели ВУЗа в глухом молчании томились вокруг ямы, на краю которой ярко-красной шпалой лежал закрытый гроб. Рядом хоронили еще кого-то. Там-то и находились могильщики. Выглядело все это просто дико: две могилы, около одной толпа народа и гробовая тишина, у другой – горстка рыдающих родственников и духовой оркестр.

Больше всего в этот день меня поразил экскаватор, который готовил могилы на краю кладбища. Вокруг него, как муравьи, копошились рабочие. А один из них, совсем юный, сидел на куче земли и как-то необыкновенно заинтересованно наблюдал за похоронами. В небе как раз пролетал пассажирский самолет, очень низко (аэродром был рядом). Парень плюнул в него, словно думал плевком сбить самолет, мешавший ему слушать музыку.

Я не сразу понял, что произошло, а когда понял, у меня перехватило дыхание.

Шум самолета стих. Смолкли звуки оркестра. Вокруг очень быстро стали сгущаться сумерки.

– Ты за мной? – спросил я с ужасом. – Ты – Смерть?

– Удивительно! – пристально глядя мне в глаза, проговорил парень. – Во время экзаменов по прогнозированию ты поставил мне оценку «отлично», за ответ на такой же глупый вопрос. Это что, элемент стеба?

– Во время экзаменов? По прогнозированию? – только и смог я повторить за ним его слова.

– Ты спросил меня, женат я или нет. Я сказал, что не женат, и ты поставил мне в зачетку «отлично», с восклицательным знаком.

Стало совсем темно. Налетел порыв ветра. Парень исчез, как если бы ветер разметал его на молекулы.

2. Звездочеты

После паузы Никон продолжил:

– Что было дальше, вы знаете. Я угодил в Промежуточные Земли. Информационное Поле не досчитывается нескольких малозначащих файлов, а я оказался у вас…

– С попутчиком тебе грандиозно повезло, – согласился Винсент. – Без специальной настройки это считается невозможным.

– У меня тоже был двойник, – пояснил Гай, – Гай ди Риенцо. И у Троя…

– У того парня не было двойника, – напомнил Никон.

– Болезнь сожрала его до того, как он умер, уничтожив большую часть информации.

– Он стал подобен клону.

– И угодил в Лабиринт.

– В чем, в чем, а в этом мы разобрались досконально.

– ?

– Все просто. Когда рождается человек, в Информационном Поле возникает новая Клетка.

– Это ячейка памяти, в которой скапливается вся информация о человеке.

– Когда наступает смерть, в этой клетке, как рыбка в сачке, человек переносится в…

– Чистилище?

– Назовем это Распределителем.

– Клоны – те, кто прожил бессмысленную жизнь, – из Распределителя попадают…

– В Ад?

– Слово «ад» не имеет смысла. Лабиринт – в данном случае более подходящее слово.

– Это место, где клоны стираются.

– В Лабиринт попадают также и те, чья структура разрушена.

– Закоренелые грешники, разного рода преступники…

– А также и те, кто умер от заболеваний, разрушающих мозговые клетки.

– Речь идет о твоем приятеле.

– Он умер не от простуды.

– Вы оба такие умные. Неужели нельзя найти выход?

Гай на секунду задумался.

– Вернуть утраченную информацию?

– В данном случае это возможно, хотя и довольно сложно, – сказал Винсент. – У твоего протеже, к счастью, было две клетки.

– Как это? – удивился Никон.

– Он постоянно контактировал с кем-то еще.

– Как зовут твоего приятеля? – спросил Гай.

– Виталий. Странно… Я вспомнил имя, а не фамилию. Обычно бывает наоборот…

– Не важно. Так вот, восстановить поврежденный знаковый набор, мы сможем только, введя в него информацию, взятую из ячейки донора.

– Повторяю, мы никогда этого не делали. Случай действительно уникальный.

– Первым делом определим, кто способен стать донором.

– Для этого смоделируем из уцелевших фрагментов прошлого некую более-менее правдоподобную картинку.

3. Над серебром

– Смотрите, киоск горит, – говорит кто-то.

В конце улицы Виталий видит пламя. Горит галантерейный киоск.

– Надо же, второй пожар в городе за последние три дня, – говорит Олег.

– Видимо, недостачу обнаружили.

Гасить пламя никто не собирается. Вспыхнул провод, тянущийся от киоска к деревянному балкону находящегося поблизости двухэтажного здания. По этому проводу в киоск поступало электричество.

– Спишут на короткое замыкание, – делает вывод Виталий.

На балконе появляется женщина в красном халате с белым полотенцем на голове. Вышедшие из подъезда жильцы показывают на пламя пальцами. Женщина безразлично отмахивается. Внизу смеются.

Гасить пламя никто не собирается. Всем любопытно, сгорит или не сгорит киоск до приезда пожарных.

Воздух влажный. Вчерашний снег полностью растаял, обратившись в туман и слякоть.

Виталий прощается с Олегом, идет к воротам парка. Через пару шагов останавливается и достает из сумки видеокамеру. В уши воткнуты наушники, подсоединенные к лежащему в боковом кармане плееру.

Горящий киоск и толпа ротозеев выглядят так, словно это устроено специально для съемок клипа. Виталий окликает Олега:

– Эй!

Крупный план: фигура Олега, в потертых джинсах и вельветовой куртке. Прощальный взмах руки обращен к нам. Внутри киоска что-то взрывается. Из окон вырываются языки пламени.

В наушниках звучат слова песни:

Городской парк. День клонится к вечеру. Ворон, сидящий на ветке клена, смотрит вниз. В парке безлюдно. На дорожках лужи. Набегающий ветерок волнует черную воду.

Виталий идет по аллее, останавливается, прислушивается, поднимает голову вверх и видит ворона. Шум ветра усиливается, но листья на деревьях не колышутся, как будто ветер шумит только в голове у Виталия. Сквозь шум доносятся голоса, невнятные звуки, плеск подающей воды.

Аллея выходит в переулок. Там два подростка в кожаных куртках с черными рюкзаками за спиной крепят на афишную тумбу какие-то объявления. Издали их силуэты выглядят кривыми мазками на холсте художника-импрессиониста.

В переулке появляется Анечка Люрс. Один из парней провожает девушку долгими взглядами. Другой тычет приятеля в бок, что-то говорит. Оба хохочут.

Комната в квартире Виталия. Взгляд скользит по настенному зеркалу. Под углом через зеркало видна очень красивая женщина. Женщина сидит на диване.

– Катя?!.. Привет…

– Я пришла вернуть тебе ключи…

– Давно сидишь?

– С полчаса.

– Письмо читала? – там, на столе…

– Надо же было чем-то себя занять.

Еще несколько мгновений Виталий смотрит на Катю через зеркало, затем оборачивается:

– Странно… Перед вылетом Сергей уступил свое место какому-то мужику. Вертолет разбился. Вместо него погиб другой человек. Но не прошло и недели, как он сам пропал без вести, не вернулся с охоты.

– Ничего странного. Сейчас многие пропадают без вести. Существует официальная статистика. В сутки по стране пропадает около трехсот человек, если не больше.

– Давай посмотрим фактам в лицо. Что пишет Виктор? С Сергеем ушли две собаки: Кинча и Белый. Вернулась одна, без хозяина. Если бы его убил медведь, остались бы следы. Следов не нашли. Если бы он в болоте утонул, вернулись бы обе собаки. Остается третий вариант: убийство. Парень, который погиб в вертолете, задолжал кому-то уйму денег…

В прихожей раздается звонок.

– Подожди, я открою. – Виталий выходит из комнаты.

Прихожая. Открыв входную дверь, Виталий видит Анечку Люрс.

– Какой сегодня день? – спрашивает девушка.

– Четверг…

– А если подумать?

– Что ты имеешь в виду?

Из комнаты доносится глухой удар, звон бьющегося стекла. Лицо Ани делается серьезным:

– Кто там?

– Катя… О, черт! Она…

Виталий вбегает в комнату.

Катя подбирает с пола осколки разбитой вазы.

– Осторожно, не порежься.

– Уже порезалась.

– Для этого существует совок…

В коридоре, позади Виталия, возникает пожилой мужчина в черном плаще и черной, широкополой шляпе:

– Извините, дверь была открыта, я…

У него тонкий, с горбинкой нос, черные усы, бородка клинышком.

– Это за мной, – говорит Катя.

Осколки разбитой вазы все еще у нее в руках.

– Екатерина, мы опаздываем, – выказывает нетерпение незнакомец.

Руки Кати судорожно сжимаются. Незнакомец делает шаг вперед, но тотчас отступает обратно в тень. С ним начинает твориться нечто непонятное: лоб пересекают глубокие морщины, под глазами образуются мешки, нос заостряется, вваливаются щеки, в глазах загорается дьявольский огонек.

– Кровь, – испуганно бормочет Катя.

Виталий разжимает сведенные судорогой пальцы. Окровавленные осколки вазы падают на ковер.

– Покупаю. – Незнакомец протягивает на ладони несколько золотых монет. – Коллекционирую, знаете ли… Ммм… Сколько вы за нее хотите?..

– Пошел ты… знаешь куда?

Золото на ладони удваивается. Одна монета со стуком падает на ковер.

– А… лучше вот что! – спохватывается незнакомец. – Сделаем так… – Золото исчезает, как будто его и не было. – Я назову Вам поправочные коэффициенты. Можете их записать. Без них Вам нечего делать в Италии… Ммм… и в других местах. Распорядитесь ими по своему усмотрению. Чрезвычайно выгодная сделка! Эдмон Дантес лопнул бы от зависти, а одноногий Сильвер – повесился вместе с попугаем.

Катя неотрывно смотрит на свои руки. Кровь струится из порезов, капает на ковер.

Виталий закрывает глаза, трясет головой. Звонит телефон.

Гостиная. Вечер. В неудобной позе Виталий полулежит на диване. Он только что проснулся. Снимает трубку:

– Да… уснул… А? Нет, нормально… Подожди, я выключу чайник…

Кладет трубку и выходит из комнаты. Слышно, как по стеклу колотят капли дождя.

В прихожей раздается звонок. Телефонная трубка превращается в огромного, черного кота. Кот спрыгивает со стола и, задрав хвост, идет к двери.

Прихожая. Отворив дверь, Виталий видит Анечку Люрс. На ней мокрый плащ.

– Представляешь? Весь день, как дурочка, таскала зонт, и вот, пожалуйста… Что ты на меня так смотришь?

– Как?

– Как на клоуна…

Виталий представляет себе Аню в костюме Чарли Чаплина.

– Заходи.

Закрывает дверь. Помогает девушке снять плащ.

Аня садится на стул, снимает короткие, серебристые сапожки. Свет падает на ее ноги…

Из комнаты доносится телефонный звонок.

4. Звездочеты

– Странно. О каких поправочных коэффициентах у них идет речь?

– Мне кажется, я догадываюсь, – почесал затылок Никон.

– Давайте не будем пока заострять на этом внимание. У нас появилась цель: Виктор.

– Проблема в достоверности «картинки». Очень сложно воссоздать обстановку, правильно разместить предметы. Кстати, я не специалист по гидрологии, – напомнил Гай.

– Я – тоже, – сказал Винсент.

– Никон, это твои студенты?

– Бывшие.

– Тебе и карты в руки.

– Что ты на меня так смотришь? – спросил Винсент.

– Придется задействовать Ветер.

– Да.

– Северный? – поежился Гай.

– И не просто ветер – настоящий ураган, – улыбнулся Винсент.

5. Разрыв непрерывности

– Как сегодня, потеплее?

– Да. Ветер поднялся.

– Он и вчера был. И ночью. Что, сильно дует?

– Да так…

Ветра не было весь январь. Дым из трубы поднимался ровно, как по стеклянной трубке. Так же ровно падал снег на ветви деревьев, скапливаясь на них в таких количествах, что они обламывались под тяжестью снега. Но чаще они просто гнулись, пока снег не соскальзывал вниз с характерным шарканьем. Эти-то, похожие на тяжелые вздохи, звуки и нарушали только тишину дня. И еще стучал дятел. Да сойки пересвистывались.

И все-таки ночью было еще тише. Ночью деревья, похоже, стекленели от мороза, и снег с них больше не падал. И птицы молчали.

Однажды луна превратилась в огромное яблоко, глазное, но… без хрусталика и без зрачка. И тени деревьев, размытые и невесомые, лежали на снегу, и казалось, что их можно засыпать снегом, белым, как луна, словно это и не тени вовсе, а легкие, синие вуали, разбросанные повсюду.

– Эй! – крикнул я со всей силы. – Э-э-эй!..

Но крик не улетел в никуда. Крик остался рядом, как будто я кричал, стоя под стеклянным вакуумным колпаком. И сразу сделалось тоскливо. Стало жаль себя, такого маленького и беспомощного перед беспредельным могуществом тишины.

«Но тишина добрая, – убеждал я себя. – А звезды крупные и яркие. Они прекрасны…»

И тут одна звезда, самая, пожалуй, яркая, сорвалась с места, и тонкая серебряная нить повисла в небе, как стрела, полет которой остановило время. И хвоя исполинского кедра засияла над головой малахитовым светом. И я ощутил прилив радости, какой никогда еще не испытывал. Казалось, мягкий, вибрирующий поток подхватывает меня и, разбив колпак тишины, возносит к звездам.

Я стоял на снегу, почти голый, в трусах и валенках, но, как ни странно, не чувствовал мороза, хотя температура воздуха упала до сорока.

Но миновал январь, и наступил февраль. И, хотя небо было такое же чистое и прозрачное, как в январе, второго февраля подул ветер.

Ветер появился незаметно. Луна еще светила по ночам, и были тени на снегу и призрачный свет, но той, вселенской, тишины больше не было. От нечаянных, казалось бы, шевелений воздуха снег падал с деревьев даже ночью, и лес наполнился тревожными шорохами.

А когда исчезла луна, когда закаты стали отличаться один от другого, благодаря тонким перистым облакам, которые отныне каждый вечер дежурили на горизонте, ветер обрел силу, и взялся за дело по-настоящему. В считанные минуты он очистил деревья от снега, все до единого. И тогда с небес посыпался снег февраля, влажный и липкий, и падал он очень долго, несколько дней подряд, с короткими передышками, но на ветвях не задерживался, потому что ветер сдувал его на землю и заметал лыжню.

Пока я одевался, Упоров допил свой чай, натянул поверх свитера старую, выцветшую штормовку, взял ледобур и ушел на реку бурить лед для промеров в створах последних пяти поперечников.

На сковороде желтело нечто мерзкое, похожее на засохшие сопли. Ковырнув это дело ложкой, без надежды, впрочем, отыскать фрагменты свиной тушенки, я решил не рисковать. Уж лучше чай, кружки две, с хлебушком.

Сергей уже допивал свой чай.

– Сегодня бледный, – сказал он, перелистывая страницу журнала.

– Ничего, и так хорошо, – сказал я.

– Да, хорошо, – сказал Сергей и наполнил кружку до краев. – Еще малек добавлю.

После завтрака я намотал на шею свой длинный шарф, надел брезентовую, подбитую ватином куртку, шапку-ушанку из серого кролика, перекинул через плечо брезентовую сумку с документами, толкнул дверь и вышел на мороз. Сергей уже справлял малую нужду, стоя справа от балка. Пришлось последовать его примеру.

Лыжи занесло снегом, но я помнил, где оставил их вчера, поэтому отыскал без труда. Сергей понял, что его лыжи находятся где-то рядом. По пути он зацепил ногой торчавший из-под снега мешок. В мешке что-то звякнуло.

– Картошка?! – удивился Сергей. – Нда-а… Можно будет похавать…

Я пнул мешок валенком. По звуку можно было определить, что в мешке находится крупная речная галька. Но откуда здесь взяться гальке? И кто ее будет держать в мешке?

– Картошка. Да. Можно будет поесть.

Чудеса на этом не закончились.

– Вот это да! – воскликнул Сергей через минуту. – Ну и скольжение! Сейчас только ставить мировые рекорды!

Снег был просто сказочный. Не лыжня, а райская дорога!

– Хорошая вещь – акробатика на лыжах, – заметил Сергей.

– Я тоже об этом подумал. Неплохо научиться так переворачиваться.

– Да-а…

– Можно, конечно, сломать себе шею.

– Риск почти такой же, как в обычной гимнастике.

– Фильм «Трое на снегу» помнишь?

– Ага…

Мы выехали к реке. Я повернул к нивелиру, Сергей – в сторону складной нивелирной рейки, которую воткнул в сугроб у восьмого репера.

– Поставь на седьмой, – крикнул я.

– Зачем?

– Проверим, не было ли подвижки. За ночь нивелир мог осесть.

Но контрольные отсчеты показали, что поправочных коэффициентов вводить не придется.

– Порядок!

Сергей вернулся к восьмому реперу, и между нами возник диалог, полный глубоко скрытого смысла:

– Три метра.

– Есть.

– Два метра.

– Есть.

– Два метра.

– Сколько?

– Два метра!

– Есть.

– Семьдесят. Лед!

– Семьдесят?

– Семьдесят!

– Есть…

За восьмым поперечником был девятый, десятый, одиннадцатый. И все это время шел снег, сначала мелкий, косой, а потом, когда мы стали снимать береговой профиль в створе тринадцатого поперечника, снег посыпался крупными хлопьями, которые летели почти горизонтально, потому что ветер набрал силу, и стало совсем бело.

Репер четырнадцатого поперечника заслонила береза.

– Береза мешает! – крикнул я.

Сергей воткнул рейку в снег, скинул куртку, взял в руки топор и побрел через реку, утопая по колено в снегу. Издали он выглядел маленькой фигуркой, выведенной углем на огромном листе ватмана. Взбираясь на мой берег, поскользнулся, упал на бок. Поднялся наполовину белым, наполовину черным, как паяц. Таким добрался до березы, таким начал рубить ее.

Ко мне подбежала Мотька. Она виляла хвостом и жалобно скулила.

– Мотя, что? Что такое? Плохо тебе? А?

Нос собаки уткнулся в мое колено, карие глаза лихорадочно блестели, уши стояли торчком. Вид у нее был такой, словно она хочет что-то сказать, но не может найти нужные слова.

Послышался треск.

– Место, Мотя!

Собака села на снег, с тревогой оглядывая окрестности, вскочила и, высоко задрав хвост, побежала в сторону лагеря.

Береза падала медленно, гораздо медленнее снега, затем все быстрее и быстрее, наконец, стремительно ухнула, зарывшись ветвями в снег. Так и будет лежать теперь до весны. А когда пригреет солнце, и лед тронется, вода подхватит ее и понесет по реке. Изотрет, искрошит острыми краями льдин, расшвыряет обломками по берегам, топляками упрячет на дно и занесет песком. А все потому, что проще срубить ее, березоньку, чем сменить постановку инструмента. Каждая перестановка увеличивает погрешность измерений. С каждой точки нужно снять максимум. Таков закон. Деревья в районах изысканий законом не охраняются.

Заглянув в нивелир, я ничего не увидел. Объектив залепило снегом. Очистил его грифелем карандаша. Только графит не оставляет следов на стекле на морозе. Заниматься этим пришлось на каждом поперечнике, потому что ветер дул теперь в лицо.

А потом съемка стала вообще невозможной – из-за деревьев. Река поворачивала направо, и росшие по берегам деревья заслонили от меня оставшиеся репера. Пришлось все-таки менять постановку. Не рубить же просеки? Я встал на лыжи и перенес нивелир на другой берег, давно приметив там подходящую площадку.

Ветер стих. Снегопад прекратился.

– Снег перестал, – сказал я, откидывая капюшон.

– Да, – откликнулся Сергей. – Хорошо!

Мы разговаривали негромко, нас разделяла река, но каждое слово звучало отчетливо, как если бы мы находились рядом.

– Дай шестнадцатый. Надо к нему «привязаться».

Сергей вернулся к реперу шестнадцатого поперечника. Теперь он стал «задним», остальные – «передними». Меркулов Ленька (рабочий, сменивший Упорова) собрался было зачистить лед для бурения лунок в створе последнего поперечника. Предпоследний, в надежде, видимо, что мы не заметим, он пропустил, и Сергей указал ему на это. Ленька недовольно забурчал, и тут из-за леса поднялась белая стена. Стена соединилась с небом вверху и со снегом внизу, и двинулась на нас. Это был ураган. Через мгновение мы оказались в пасти гигантского, белого зверя, который заглатывал нас вместе с лесом.

Со стороны Сергея донесся едва различимый звук.

– Идем! – крикнул я что есть силы. – Все! Работы не будет!..

Вряд ли он меня услышал, потому что налетел порыв ветра сильнее предыдущего. Над головой затрещали деревья.

Мимо мелькнула смутная тень. Это Ленька побежал к дому.

Надо было спешить. Не мы прокладывали лыжню, а зарубок на деревьях не было.

Сергей внезапно возник из снежной пелены в полуметре от меня и заорал на ухо:

– Ты видел, как это началось!

– Видел!

– Здорово! Из леса ринулась белая стена!

– Да! Лыжню заметает! Беги!

– А ты?

– Сниму нивелир и следом! Давай!

Сергей исчез.

Лыжня начинала терять непрерывность. «Через пару минут от нее останутся короткие фрагменты, – подумал я, – и тогда…» Но странно, не испытывал волнения. Несколько раз сворачивал, узнавая отдельные деревья. А, может быть, это были совсем другие деревья?

6. Горгий лан

Когда я приблизился к срубу, Мизгирь оббивал топором намерзший на пороге лед, чтобы дверь затворялась плотнее, и ее не распахивало ветром. Мы вошли в дом, сняли верхнюю одежду, развесили ее у печки. Мизгирь передал мне свиток, перевязанный черно-серо-синей лентой. Рука и ладонь, а, особенно, большой палец были у него в запекшейся, черной крови, но шрам у него на плече зарубцевался полностью.

– ?

– Ушел с Линно.

– Слишком близко к их городу.

– Охотничья стоянка. В двух шагах отсюда. Воинов мало. Гор выберет того из них, кто пригоден стать для нас их глазами. Остальных перебьют.

Мизгирь видел, что у меня неспокойно на душе.

– Жители Кали-Веги умеют переносить пытки. А Линно… после его дознаний вряд ли кто-нибудь выживет…

Я лег на нары. Думал о ветре. Выстраивал цепочку событий. Вновь и вновь открывал для себя наличие схемы, почти графической сетки, в которую укладывается все в этом мире. А в глазах маячил образ лыжни, теряющей целостность. В потоке летящего снега бегущей строкой проплыли черные буквы: Горгий Лан, Сын Севера, Странствующий.

Сквозь сон донеслись голоса, скрип снега, звук падения стянутого веревками тела, стон.

До сего дня мы пленных не брали. Каждый исчезнувший человек мог быть знаком нашего приближения. Но прозрения Гора полностью подтвердились: не только Север готовился ныне к кровавой сече. Надлежало точно выяснить общую численность войск, размещение их на местности, характер вооружений, намерения вождей и силу волшебниц. Нужно было вывести одну из них с игры и воспользоваться ее глазами. За этим и ходил Людогор…

7. Звездочеты

Никон взволнованно перевел дыхание:

– Что за игру вы затеяли?

– Параметры древнего и современного ветровых потоков совпали. Мы получили природное явление-близнец, с помощью которого переместили копию информационной ячейки Виктора далеко за пределы конвенционного прошлого.

– Я так понял, вы вклинились в его биографию.

– На долю мгновения, – сказал Винсент. – Чтобы пунктир лыжни Лана совпал с пунктирной линией на снегу, по которой шел Виктор.

– В этот миг Виктор как бы перестал существовать в своем мире и оказался в глубокой древности, во временах юности Винсента.

– Разрыв непрерывности – это отсутствие чего бы то ни было. Полем он не фиксируется, на происходящем никак не сказывается.

– Это и есть Ничто.

– В реальности Виктор как бы и не исчезал.

– Но в твоих опасениях есть резон, – согласился Винсент. – Наша «вилка» не идеальна. В копии есть изъяны. Должны быть. Иначе мы не сможем ею воспользоваться.

– Сергей тоже был донором, как и Виктор – вы об этом подумали?

– Нет. Но мы можем это проверить.

– Если он жив, ситуация повторяется.

– Где-то происходит еще один разрыв. По Принципу Домино.

– Попытаемся его отследить.

8. Принцип домино

Сергей предъявил проводнику проездные документы. В купе сел к окну и достал из рюкзака книгу. По замыслу, чтение на сон грядущий должно было отвлечь его от мрачных мыслей, но в это время по перрону ехал трактор с вереницей тележек багажного отделения, двигатель которого шумел, как заходивший на посадку вертолет, взгляд невольно потянулся к небу. А дальше, как от щелчка невидимого тумблера, в памяти завертелись события последних дней.

Все начиналось в аэропорту. Вернувшись из отпуска, он заглянул в кафе «Лайнер» и обнаружил там экспедиционное начальство. Появилась возможность, не кантуясь в общаге, вылететь на точку. Составил заказ на продукты, бензин для лодочного мотора, расписался в бумагах на получение карты, имеющей гриф «секретно» и двинулся на вертолетную площадку. Но он давно заметил, что если уж как-то слишком везет, то везет не туда, поэтому уступил свое место Попову. Задолжав кому-то крупную сумму денег, тот боялся встречи с кредиторами, и хотел покинуть Нижневартовск как можно скорее. Сергей выгрузил свои вещи из вертолета и пошел обратно в «Лайнер», пить пиво. Три часа особой роли не играли… до тех пор, пока двигатель вертолета не заглох в воздухе над тайгой.

В памяти возникло болото: кочкарник с маленькими зеркальцами озер – место, куда упал вертолет. Машина вспыхнула от удара о землю. Топливные баки взорвались. Сгорели девять нефтяников, три члена экипажа и Попов.

Неписаное правило экспедиций гласило: не садись не в свой вертолет. Уступив свое место Попову, Сергей косвенно нарушил виртуальный закон. «Ты – не жилец», – сказал один из «погоревших» на аварии кредиторов Попова. По их мнению, Сергей должен был погасить долг Попова. И вот, оказавшись в тайге, он ушел на охоту и не вернулся. Для бандитов он был теперь так же мертв, как Попов, хотя сидел в купе пассажирского поезда «Малахит», и где-то к полночи должен был перевалить через Урал в Европу.

Попутчик, старик лет семидесяти, вошел в купе и тихо поздоровался. По билету у него была верхняя полка. Сергей предложил поменяться местами. Старик стал шумно благодарить, задавать дежурные вопросы: куда, зачем, надолго? Сергей назвал пункт назначения, указанный в билете, и раскрыл наугад свою книгу. «Черт возьми, я вовремя прикинулся мертвым, – прочел он первый попавшийся на глаза абзац, – а то бы этот шотландец сделал из меня шотландскую селедку. Прикинулся? Неправда. Совсем я не прикинулся. Мертвые, вот это притворщики! Они притворяются людьми, когда перестают быть ими. А прикинуться мертвым ради жизни – это не притворство, а сама искренность».

«Фальстаф прав, – думал Сергей. – Я тоже прикидываюсь мертвым ради жизни…»

Неожиданно, как не впервые за последние дни, появилось странное ощущение: отчетливо представилось состояние человека, идущего степью по пыльной, пустынной дороге. Холодный, резкий ветер дул в лицо, трепал одежду из грубой ткани. Всем своим существом Сергей впитывал тот древний мир, как будто был частью этого ветра, колеблющегося пространства серых трав, простирающегося до горизонта, где за пологими, серыми холмами начинались высокие горы, и куда вела единственная в этой степи дорога.

Странное беспокойство переполняло сердце, как будто вот-вот что-то должно было произойти. По небу плыли низкие, дымные тучи, предвещая дождь или дождь вперемешку со снегом.

Сергей понимал, что находится в купе. Но одновременно он находился где-то там, далеко-далеко, за шесть веков отсюда, и это было необъяснимо.

Хуже нет, чем когда есть всему объяснение, хуже нет исчерпывающего ответа.

В камнях надо видеть камни, а не отражения собственных мыслей – камни того заслуживают.

И называй себя хоть волком, хоть вороном, хоть груздем – веры нет уже за то, что ты назвался.

Хуже нет, чем обозначение цели – стрел всегда больше.

Хуже нет, чем считать, будто существует Великая Печь, в которой тебе, полену, гореть.

Ты – не полено, не груздь, не волк, не ворон…

В полночь разбудил проводник. Спросонья Сергей не сразу понял, что от него хотят. Проводник торопил к выходу: стоянка две минуты! Поезд уже начинал торможение.

Неловко спрыгнув с полки, задел коленом о стол. Боль в чашечке заставила сосредоточиться. Сунув ноги в ботинки, механически завязал шнурки. Проверил, на месте ли деньги, паспорт. Надел куртку, поднял на плечо рюкзак.

Поезд дернулся, остановился. Продолжая зевать на ходу, Сергей вышел в тамбур, бросил «спасибо» проводнику и спустился по лесенке в ночь.

В лицо подуло влагой, прохладой, сочным запахом хвои и разнотравья. Дощатый настил перрона, низкий, почти вровень с рельсами, пронзительно заскрипел под ногами. Дверь вагона захлопнулась, поезд тронулся, и в голове появилось осознание происшедшего: «Здесь же должен был сойти старик!»

Сергей не знал, то ли плакать ему, то ли смеяться. Ситуация повторилась. Теперь он поменялся местами со стариком.

9. Клёст

Клест неспешно расхаживал по дощатому столу в пространстве между кружкой, дымящимся котелком и зажженной керосиновой лампой. При виде Сергея он замер, склонив голову на бок, как бы прикидывая в уме, тот ли перед ним человек, которого он ожидал здесь увидеть. На вид это был обыкновенный клест, но наглый. Сердитый взгляд золотисто-коричневых глаз птицы был пугающе осмысленным, в поведении чувствовалось прямо-таки человеческое недовольство.

Чтоб избавиться от странного наваждения, Сергей огляделся по сторонам. Зал железнодорожной станции освещали три керосиновые лампы. Одна из них стояла на столе, две другие были подвешены к потолку на длинных, покрытых патиной, бронзовых цепочках. Судя по толстому слою пыли и буйным зарослям паутины, свисавшим с потолка, русским духом здесь не пахло лет пятьдесят, если не больше. Но кто зажег лампы и приготовил чай в котелке? Не клест же?

– Чего смотришь? – чирикнула птица.

Сергей оторопело уставился на нее. Клест щелкнул клювом и с важным видом шагнул к краю стола. Кривые сабельки клюва выглядели угрожающе.

– Это ты говоришь? – спросил Сергей.

– А кто же? – раздался голос.

Из-за стола, выпрямляясь, появилась девушка. В желтом свете керосиновых ламп взгляду открылось редкое сочетание женской красоты и физической силы, и (о, черт!) – взведенный арбалет в правой руке и рукоять меча над плечом – слева.

Клест свистнул и испуганно юркнул под стол. Арбалет взвился на уровень глаз, сместился чуть влево. Резкий щелчок тетивы, и пущенная из арбалета стрела в касание прошипела у левого плеча Сергея. Он дернулся в сторону, оглянулся на сдавленный крик и увидел падающего на спину бородача, из горла которого торчала черная стрела. Об пол загромыхал вывалившийся из рук его меч. Следом за ним в зал вбегали все новые и новые воины.

10. Звездочеты

– Ну, что скажешь? – Гай растерянно подергал себя за кончик носа. – Мне лично становится как-то не по себе. Но ведь она справится?

– Кто она? – спросил Никон.

– Не паникуй, – сказал Винсент. – Все не так уж плохо. У нас появился второй балансир. Может сказать, появился треугольник. Давай посмотрим, что с Виктором, а там решим, что дальше делать. Хотя… возможно, Никон, ты прав, и мы открыли ящик Пандоры.

– Она нас даже не предупредила!

– А ты хоть раз получал от нее телеграмму?

11. Чип

Я возвращался из библиотеки, и, конечно, у меня было хорошее настроение, потому что прочитанное пробудило воспоминания, и они унесли меня далеко-далеко от нефтеналивной системы Нижневартовска. В библиотеке просматривал записи Сергея, переданные мне после его исчезновения. Я уже подходил к общежитию, когда дверь с шумом распахнулась, и на улицу вывалились двое рабочих, волоча по земле гитару. Нет, это была чужая гитара, но смотреть было больно. Рабочие были пьяны, и я вспомнил, что сейчас там все пьяны, что кругом грязь, и стало совсем противно. Оттягивая время, зашел в уборную. Постоял над дырой, думая не о цветах, а потом все равно направился в общежитие.

Из дверей тянуло перегаром. По полу была размазана грязь. Валялись окурки. Минуя бак с питьевой водой, переступил через лужу. Видно, кто-то забыл завинтить кран или опрокинул ведро с помоями.

Толкнул дверь в комнату и опешил от неожиданности: на восемь коек… раз, два, три… десять! мужиков. На последней кровати, у стены, «вольтом» лежали Ильич и Доронин. Рядом с ними Корочкин сидел в ногах у того, кто спал на моей постели. Причем спал, подлец, во всей одежде, которая, без сомнения, была не чище пола. Корочкин и Доронин общались, едва ворочая языками, остальные не подавали признаков жизни.

«Придется сходить на Обь. Подышать свежим воздухом. Часиков до десяти, – подумал я. – Не проспится, придется поднять. А завтра надо начинать действовать. Уж лучше комары, чем пьяные. Если сам не пьяный. А мне нельзя. Да и толку-то? От местной «паленки» голова будет раскалываться, а удовольствия – ноль!..»

На Оби, здесь, внизу, куда три года назад ходили купаться, картина теперь другая. Берега вроде бы те же, с нависшими над водой слоями торфа, но… гораздо ближе к забору базы перекочевал край обрыва под воздействием вешних вод… И выглядят они хуже… безобразнее, что ли?.. Хотя… и плоты понагнали, как тогда, но… и размером они поменьше… и порядка в связках нет никакого… Прохладно… брр!.. Ветер… холодный, резкий… студит голову, руки… Небо хмурится. Напоминает мятую промокательную бумагу, которую поливали серной кислотой в школьном химическом кабинете. Только справа, у горизонта, еще светло, и лучи заходящего солнца добавляют розоватые пятна в серый перламутр облаков. Ночи не будет, а будет такая вот размазанность, до утра…

Из города доносится музыка. Весь день повсюду гремит «попса». Кажется, сегодня выборы…

В библиотеке сидел один – на пару с библиотекаршей. Кому сейчас нужны книги? Книги – не водка. Книги не нужны никому.

Открыл дневник Сергея, перечитал заинтриговавший меня эпизод:

Я больше не мог читать, и, прыгая с бревна на бревно через просветы чистой воды, добрался до берега, а потом по берегу, мимо трех сидевших на песке мужиков, которые пили мутный «белый портвейн» и громко разговаривали, в общежитие.

12. Вечер долгого дня

Вернувшись в общежитие, я положил папку с бумагами в сумку. Следом за мной в комнату вошел Николай, чтобы поднять с моей постели Костю.

– Эй, Коста, вставай. Ты извини, Витя, я положил его на твою кровать.

– Не вопрос.

– Коста, вставай. Тебе говорят?

– Не хочу.

– Вставай, человеку спать надо.

– Ну тебя, уйди… – захныкал Костя.

– Давай-давай, подъем.

– Прогоняете, да?

Костя нехотя поднялся с постели и настойчиво подталкиваемый Колей, босиком поплелся к двери. Я перевернул простыню, потому что сверху она стала грязной, как портянка.

– Ты что, спать будешь? – спросил Серега, рыжий, с которым я познакомился недавно. (С самого начала он очень серьезно наблюдал за моими приготовлениями).

– Да нет, прилягу только. А что?

– Дай нож.

– На складе оставил.

– Вовка, дай нож.

Ильич открыл глаза, махнул рукой в сторону стоящего на стуле рюкзака.

– Где?

– В кармашке.

Рыжий достал из кармашка рюкзака перочинный нож, и распечатал банку кильки, законсервированной в томатном соусе.

– Ничего не ел, – пояснил он, поддевая рыбку на кончик ножа.

– Где это тебя так разукрасили? – спросил я, разглядывая синяки и ссадины на его побитом, состарившемся сразу лет на десять лице.

– В «ментовке». Только что выпустили. Час назад.

– Чего так?

– А ну их…

Вернулся Костя.

– Где мои сапоги? – спросил он, заглядывая под кровати.

– У Ольги оставил, – буркнул, не открывая глаз, Саня, рабочий-геолог лет пятидесяти.

– Я их матом обложил.

– Это как?

Открыл глаза Колька Доронин, увидел рыжего и удивился:

– А ты как здесь оказался?! Чего-то ты пополнел, а?

Ильич затрясся всем телом:

– Страшный лейтенант!

– Кто это тебя?

– Милиция.

– Поручик Голицын, подайте патроны, – пропел Доронин.

– Корнет Оболенский, налейте вина! – подхватил, продолжая заглядывать под кровати, Костя.

– У нас выпить есть? – спросил Доронин.

– Нет, – сказал Ильич.

– Коста, сходи к бабам – у них наверно есть.

– Не могу. Где мои сапоги?..

– У баб оставил, – повторил Кирьяныч.

– Нет, я их матом обложил… Так! Давайте проанализируем ситуацию. Я спал здесь. Так? А сапог нет. Где они?

– У баб оставил, бежал от них босиком, – открыл глаза Кирьяныч Саня и посмотрел на Костю.

– Нет, вы только подумайте! – возмутился вдруг Костя. – Они мне говорят, пошел в п… Нет, не так – … отсюда. Прямо так и говорят. Представляете? Я говорю, вы нехорошие девочки…

– Девы, – поправил Доронин.

– Да, девы. Так и говорю, нехорошие девы, испорченные, палаточные суки…

– Редиски, – добавил Ильич.

– Да… Где мои сапоги!

Костя шлепал босыми ногами по плевкам и окуркам, заглядывал под одни и те же кровати. Сапог там, естественно, не было. Тогда он тряхнул за плечо своего друга, Серегу:

– Эй, ты, бородатый, проснись! Слышь! Серега! Вставай! Нам пора ехать! П…! Вставай!

– Пошел, – перевернулся на другой бок Сергей.

– Серега! – не унимался Костя. – Слышишь? Вставай! Хуже будет!

– Пошел! Не мешай. Я спать хочу.

Костя в сердцах махнул рукой, распахнул дверь и выбежал в коридор.

– Я тебя не сразу узнал, – вернулся к рыжему Доронин. – Ты точно поправился.

– У тебя друзья в милиции? – спросил Ильич.

– Они тебя замучат, – сказал Саня.

– Пусть себе, – согласился рыжий.

Правая щека у него распухла. Под глазом чернел крупный, с кровоподтеком синяк. Красными полосами алели рваные царапины на шее. Но, глядя на него, не смеяться было невозможно. Вьющиеся волосы Сергея рыжими космами торчали из-под когда-то белой фуражки. Глазки, голубые, маленькие, на большом, розоватом лице походили на двух убегающих, синих мышат. Сидел он, сгорбившись, на постели, жевал неспешно свой хлеб, а все, кто не спал, разглядывали его и смеялись.

– Выпить надо, – тряхнул головой Доронин.

– Так сходи, – пихнул его локтем в бок Ильич.

– А почему я?

– А кто же?

Кирьяныч встал, открыл дверь и вышел. Вошел Костя. Уже в сапогах. Вновь накинулся на своего товарища:

– Мою сумку увезли! Эй, ты! Серега! Мою сумку увезли! Идиот! Вставай! Поедешь ты или нет?!

– Поеду, – последовал равнодушный ответ.

– Так поехали! Вставай!

Костя тряхнул за плечо одного из спящих и закричал ему на ухо:

– Пунтик, скажи ему! У меня сумку украли!

– У него сумку украли! – заорал с закрытыми глазами Пунтик.

– У меня сумку украли!

– У него сумку украли!

– Вставай!

– Вставай!

– Ехать надо!

– Ехать надо!

Тот, кого звали Пунтик, перевернулся на живот и затих. Костя ударил себя кулаками по коленкам и выбежал из комнаты. Тотчас вернулся, с переносным магнитофоном в руках. Поставил магнитофон на тумбочку и включил на полную мощность. Пространство комнаты заполнилось голосом Пола Мак-Картни.

– Бенд оф зы раунд! – орал, подпевая сэру Полу, Костя. – Бенд оф зы раунд!

– Этот ты купил вчера? – спросил Ильич.

– Да.

– За сколько?

– Не помню.

– «Sony»?

– Вроде того…

Ильич поманил Костю пальцем и громко зашипел ему на ухо:

– Надо вина достать!

– Где?

В дверях появился Саня. Ильич заговорщически кивнул в его сторону, и Костя вразвалку подошел к Сане:

– Кирьяныч, давай за вином пойдем, а?

– Это кто тебе посоветовал, этот? С ним и иди.

Затем все ушли. Магнитофон гремел по-прежнему. В сочетании с обстановкой комнаты голос Мак-Картни звучал неубедительно, и я перенесся мысленно туда, где музыка эта имела больше смысла. Расслабился. Прикрыл глаза, надеясь уснуть.

13. Две бусинки жемчуга

Звонит телефон. Виталий подходит к столу, снимает трубку.

– Подождите, какой номер вы набрали?.. Это ошибка. Наберите еще раз.

Кладет трубку на место.

Слышен звук отворяющейся двери. Виталий оборачивается. Аня стоит на пороге комнаты, чуточку изогнувшись, прислонив голову к дверному косяку, высокая, стройная, с мокрыми от дождя волосами, в которых больше золота, чем цинка. Бледно-голубой платок она держит в руке. Угол платка касается пола. По платку на пол стекает вода.

Можно подумать, что девушку окружает некая теплая, светящаяся оболочка. На ней по-прежнему короткие, серебряные сапожки, тонкие, серые чулки. Стеклянисто-розовый плащ расстегнут. Видно короткое, легкое платье в линию, вниз стекающую, как дождя линии: черные, серые и белые – дождь со снегом.

– Ты не сдержал обещание, – говорит девушка.

Виталий молчит.

– Неужели я должна напоминать?

Рука в растерянности застывает между серьгой в ухе и волосами: то ли серьгу потрогать – зачем? – то ли волосы поправить – неопределенность полнейшая. Остается опустить руку, что она и делает. Серьга: две бусинки жемчуга на золотых цепочках.

Виталий приближается к девушке. Он видит, что глаза у нее синие, а не желтые, не золотистые, какими казались раньше. И лицо другое: не до такой степени правильное, не кукольное, а правильное со значением – единственное в своем роде.

– Я проиграл желание?

– Я его использовала.

– Не считается.

– Ты обещал другое…

В голосе Ани что-то изменилось.

– Не помню…

– Ты говорил, что мы будем целоваться.

Виталий чувствует легкое головокружение. Он не помнит, когда давал такое обещание.

– А что, давно дождь начался?

– Причем здесь дождь?

– Я не заметил.

– Ты и сейчас слепой.

– Правда?

– Хочешь, открою глаза?

– Зачем?

– Увидишь…

14. Дождь со снегом

Переулок. Вечер. Из подъезда выходят Виталий и Анечка Люрс. Накрапывает мелкий дождь. Виталий раскрывает зонт. Аня берет его под руку. Около афишной тумбы они останавливаются. Читают объявление, наклеенное поверх лица Бетховена: «Ночной клуб «Art Garbage». Презентация альбома «ROMISLOKUS – RAIN&SNOW».

– Надо зайти, на пару сек, – говорит Виталий. – Я обещал. Предупредим хотя бы, что не придем. Иначе Юра обидится.

– Знаю я твои «пару сек».

– Мы там не задержимся. Как ты скажешь, так и будет. Не веришь?

– Верю.

Клуб «Art Garbage». Вечер. Приглушенно звучит электронная музыка. Немногочисленные посетители клуба сидят за столиками. Бармены скучают у стоек, охрана – у выхода.

Зал в конце коридора. На сцене, расположенной в глубине зала, музыканты группы ROMISLOKUS настраивают свои музыкальные инструменты. Сергей: импровизирует на соло-гитаре, тестируя настройки процессора. Валентин рассеянно подыгрывает ему на синтезаторе. Ударная установка Валентина стоит на небольшой возвышенности. Юрий Смольников в задумчивости постукивает ногтем по тарелке, первым замечает Виталия и Аню и направляется к ним через сцену. Сергей оборачивается, продолжая играть, кивает в знак приветствия козлиной (по последней моде) бородкой:

– Привет!

– Привет, – говорит Виталий, коротким кивком отвечая на приветственный жест Валентина, который воздел правую руку высоко над головой, а левой продолжает перебирать клавиши. В какофонии звуков начинают прослеживаться аккорды песни EAGLES.

Смольников здоровается с Аней.

– Что ж ты меня не подождал? – спрашивает Виталий.

– Это ты меня не подождал, – говорит Смольников.

– Ах, так? Отлично. Тогда как ты объяснишь: ты уже здесь, а мы только что пришли?

– Я ехал на такси. Боялся опоздать. Можешь спросить у Олега. Мы встретились с ним у киоска. Там был пожар. Олег сказал, что ты только что ушел.

– Думаешь, я тебе поверю?

– Но это же правда! – возмущается Юрий. – Спроси у Олега!..

Тут он понимает, что Виталий шутит, махнув рукой, идет к микрофону.

– Раз, два, три, раз, раз, два… – проверяет настройку звука.

Аня сидит на деревянной скамейке у стола. В такт музыке покачивает носком сапога. На столе спиртные напитки, соки, минеральная вода. Виталий наливает из початой бутылки в пластиковый стакан коньяк:

– Выпьешь?

– Нет, не сейчас.

Из гримерки выходит Борис. В руках он держит красный соединительный шнур. Заметив Аню, как-то странно, по периметру сцены, движется в ее направлении.

– Привет, – здоровается он на краю сцены.

– Привет. – Виталий делает большой глоток, облизывает сухие губы. – Ну, как?

– «Полетел» комбик. – В улыбке верхняя губа Бори ползет вверх, обнажая крупные, желтоватые зубы, выпирающие немного вперед, как у зайца. Глаза прищурены.

– Какой?

– Басовый.

– На чем будешь играть?

– На клубном.

– Странная у вас команда. Постоянно что-то летит. А что сгорело?

– Не знаю.

– Не удивительно, – говорит Аня. – С таким оператором они скоро останутся без усиления.

– Заткнись, – огрызается Борис. – Он стоял, стоял – включили его, а он не работает.

– Странно. Что же могло «полететь»? – думает вслух Виталий.

– Не знаю…

Боря подсоединяет шнур к линейному выходу «комба» и, разматывая, тянет его к стоящему на стойке микшерскому пульту.

В зал входит Алена, плотная деваха среднего роста, темноволосая, с глубокими, карими глазами и лицом, хранящим отпечаток постоянного удивления. В группе Алена играет на виолончели:

– Еще не настроились? Скажите хотя бы, где я буду сидеть.

– А что, кто-нибудь пришел? – спрашивает Борис.

– Мои уже здесь. В баре. Пьют пиво. А твои?

– Пока один… точнее, одна, – говорит Борис, – но какая!

– Ладно. – Виталий ставит стакан на стол. – Мы пойдем.

Смольников оставляет микрофон и возвращается на край сцены:

– Разве вы не останетесь?

– Прости, друг. Срочное дело.

– Вы что, сговорились? У Жоры – семинар, у Олега – вечеринка. С ума можно сойти! Главное, все обламываются в последний момент.

– Я снял его на видео – Олега – там, у киоска, на фоне пожара. Получился отличный кадр.

– Знаю.

– Можно будет вставить в какой-нибудь клип.

– Вам-то куда торопиться?

– В другой раз, хорошо?

Смольников спрыгивает со сцены, подходит к столу, наливает коньяк:

– Давай хоть выпьем…

Аня не дает ему договорить:

– Я так и знала!

Смольников кивает в сторону сцены:

– Позвони мне завтра утром, хорошо? После восьми. Есть дело. На полмиллиона.

Виталий берет со стола стакан. Они бесшумно чокаются.

Улица рядом с клубом «Art Garbage». Вечер.

– О-о! Снег! Снег! Ребята, смотрите, снег! – кричит какая-то девушка.

Мимо по снегу проезжает велосипедист. За ним бегут, что-то выкрикивая, двое его друзей. Высыпавшая из клуба молодежь начинает лепить снежки.

Из дверей клуба выходят Виталий и Анечка Люрс. Перемена погоды разительна: полчаса назад была осень, накрапывал дождь, а сейчас – ну прямо настоящая зима! – тротуары, дома и ветви деревьев покрыты слоем снега.

На противоположной стороне улицы Музей Западного и Восточноевропейского Искусства. К двери музея подходит пара. Мужчина в черном пальто и черной, широкополой шляпе открывает массивную дверь, пропускает вперед свою спутницу. Виталий с удивлением узнает в ней Катю.

– Куда ты меня тащишь? – не понимает Аня.

Издали доносится крик велосипедиста:

– А я все еду и еду!

15. Звездочеты

– А это уже занятно. Опять этот «черный». Тебе не кажется, что он становится навязчивым?

– Когда он появился впервые, я подумал, что это какая-то накладка. Врезка из художественной литературы…

– Я тоже.

– Может быть, это как-то связано со Смольниковым? – высказал предположение Никон.

– Как? Каким образом? Он же музыкант! К твоему сведению, в рамках данного построения, клуб, сцена, Анечка, снег – все это лишь детали конструктора, из которых мы моделируем ситуацию. Не думаешь ли ты, что все так и было на самом деле? Да, могло быть и так. Но могло быть и иначе. Это всего лишь один из вероятных вариантов.

– А выглядит убедительно.

– Старались.

– Интересно, на каком основании вы вычеркивали из списка иные, равновероятные схемы? А ведь в данном случае нельзя исключать и невероятные. Особенно если выглядят они не менее убедительно.

– Сыр в мышеловке тоже выглядит убедительно, – сердито буркнул Гай.

– Не для старой крысы! – неожиданно поддержал Никона Винсент. – Ты меня удивляешь, Гай? Сам говорил когда-то, что надо исходить из ситуации? А ведь «черный человек» – в самом деле, никакой не глюк. Возникла связь, следов которой не было. Но она вполне реальна.

– Что ты плетешь?

– У меня из головы не идет музей, – вклинился Никон. – Там есть один зал… В общем, картины в этом зале странным образом взаимосвязаны. Я как раз приступал к их изучению, когда…

– Сыграл в ящик, – закончил фразу Гай. – Аминь.

– Он прав, – возразил Винсент. – Мы слегка увлеклись катехизисом. Не пора ли сместить акценты?

16. Кошки, крысы, бабочки и змеи

Сквозь дремоту до слуха долетел какой-то разговор. Говорили о картошке. Хлопали дверью. Искали ножи. Чистили. Потом поставили картошку на огонь.

Ленька нагрел ведро воды и вымыл голову. Остатками горячей воды воспользовался Сергей: стоял голым в тазу и поливал себя водой. Не желая при этом присутствовать, я оделся и ушел на реку. Нужно было зарисовать конфигурацию русла, составить его словесную характеристику.

По небу летел коктейль из туч и маленьких тучек, поражая разнообразием красок. Алый, синий, оранжевый, голубой, зеленый, желтый – каких только цветов там не было!

А когда я возвращался домой, все эти «перья» сдуло. Небо очистилось. Огромное, красное солнце садилось, нижним краем касаясь верхушек сосен. Лес чернел, резко контрастируя с нежно-розовым снегом, по поверхности которого струились голубые тени.

Ветер дул в лицо, глаза слезились, мороз пробирал до костей, но я не спешил в тепло, надеясь запомнить каждую мелочь. И тут я заметил Вовку Михайлова (инженера-геолога, отправившегося утром на Катухту). Он догонял меня по лыжне. Мы с ним ввалились в балок в тот момент, когда закопченный котелок с картошкой был снят с огня и стукнулся днищем о стол. И кто-то сказал: «Легки на помине!» А я подумал, что день заканчивается стройно, как доказанная теоремы. Было очень вкусно. Особенно после утренней бурды. И почти не сластило, как ни странно. Потому что картошку чистили и бросали в кипяток, не размораживая.

Было около часа ночи, когда я вышел на мороз. Мотька спала, свернувшись калачиком на дровах. В темноте она напоминала кучку грязного снега. Удивился, заметив, какие у собаки длинные ресницы. «Надо же! Таких ресниц я не видел ни у одной девушки! Странно, почему я не заметил этого раньше?»

Вернувшись в тепло, сразу же забрался в спальник. Картежники за столом называли ставки и тихо матерились. Были бы только они, я бы уснул. Но по другую сторону от стола собрались настоящие вампиры! Не знаю, почему, но в этот день меня раздражали голоса Сергея, Нинки и Ольги.

– Один кот, – говорил Сергей, – он живет у того самого Жоры, который работает художником. У них всех котов, – а их было очень много! – называли по именам американских президентов. Все эти коты были черные, и нынешнего зовут Буш. Так вот, этот кот такой умный – наверное, умнее Буша-человека. Глядя на него, даже страшно становится. Например, он может часами лежать и смотреть телевизор. А еще! Мне рассказывала Наташка, жена Жоры… Вернее, не она сама, а через Пуляеву, ее подругу… Ну, ты, Нина, знаешь…

– Да-да! – с готовностью поддакнула Нинка.

– Так вот. Она рассказала, что когда она переодевается в ванной, этот самый Буш постоянно за ней подглядывает. Ей становится не по себе от этого странного, осмысленного взгляда. Она закрывает дверь, и Буш начинает мяукать и скрести когтями дверь. А когда откроешь, он успокаивается и снова подглядывает. Наташка говорит, что когда-нибудь прибьет его за это.

Все засмеялись, и я от бессилия стиснул зубы.

– А у меня кот, – сказал Искандер, – придурок. Ну, вы знаете: привяжешь к нитке тряпку, и любой кот за ней гоняется. Я подводил тряпку к шкафу. Кот бежал за ней. Я дергал за нитку, тряпка ударялась о дверцу шкафа. Следом за ней о дверцу шкафа бился головой кот. Я проделывал это снова и снова, раз двадцать наверно, и кот каждый раз налетал головой на шкаф. Как только лоб у него не треснул! Я потом его так и прозвал: Придурок.

– Действительно, придурок, – согласился Сергей и рассказал о коте по кличке Рыжка, и о целой плеяде «рыжек», которые были отнюдь не рыжего цвета.

Затем он же поведал миру биографию сиамского кота. Самым примечательным в ней был эпизод борьбы с тростью: «в два приема перегрыз толстенную бамбуковую трость», когда его этой тростью пытались выгнать из-под батареи парового отопления. И еще он рассказал о своем коте, которого звали, естественно, Сергей, и который был уникально прыгуч: «в немыслимом прыжке» вылетел через форточку на улицу, «рухнул» вниз с четвертого этажа, «долбанулся» головой об асфальт и через неделю «зачах».

А потом (о, изверги! о, кровопийцы!) они заговорили о крысах! Затем – о бабочках и всевозможных насекомых. Наконец переключились на змей, очень страшных и омерзительных. Вспомнили легенду экспедиции, Сидорыча. Этот изумительный человек, видите ли, ел всех, кто ползает, бегает и летает, причем в сыром виде. Особенно уважал гадюк, потому что в их мясе содержится, якобы, вещество, повышающее мужскую потенцию. К разговору подключились картежники. Некоторые из них на себе испробовали рецепты Сидорыча. Стали делиться впечатлениями. Гвалт поднялся такой, что я перестал различать отдельные слова и… уснул.

Проснулся часа через полтора. Все спали. Дрова тихонько потрескивали, догорая в печи.

Я вышел на мороз и увидел звезды, такие же крупные и яркие, как в январе. Но дул ветер, и над головой трещали деревья.

– Эй! – крикнул я. – Э-э-эй!..

И крик не прилип ко мне, как когда было тихо, а улетел в никуда, подхваченный ветром.

17. Сломанный меч

Горгий Лан не знал, что лицо Линно Нойси способно выражать страх.

– Гор… – кивнул он в сторону стола, на котором лежал Людогор.

Гор был смертельно бледен, но глаза смотрели спокойно, как всегда.

– Ее нельзя убивать, – произнес Людогор отчетливо, чтобы все могли его слышать. – Возьмешь себе. Можешь убить через год.

Женщина лежала на полу, как тюфяк. Скрещенные над затылком руки были связаны в локтях и притянуты веревкой к груди. Значит, нес ее Линно Нойси.

– У нее был Портальный Меч. Сломай его. Она не сможет уйти. – Людогор перевел дыхание. – Выступайте ночью. Присутствие на стоянке волшебницы означает, что нас не ждут. После боя возьмете женщин и только то, что сможете нести сами. Ларс в полутора днях пути. Преследование начнет с марша. Но у них нет глаз. Она была их глазами. Ты знаешь, что делать. – Помолчал немного, добавил. – Не казни себя, Линно. Мой земной путь оканчивается здесь, в этой хижине. С вами останется Лан.

Синие глаза Линно сверкнули. Огромной ладонью он смял непослушные волосы. Можно было не сомневаться, что народ Кали-Веги запомнит предстоящий день навсегда.

Принесли Портальный Меч женщины. Лан сломал его над головой Гора. Сердце волшебника остановилось.

– До встречи на Островах, отец, – сказал Лан.

– До встречи на Островах, – повторили все, кто был в хижине.

Все, кроме женщины.

18. Ловушка для ловца

Их раздели донага. Усадили на солому Сергея. К нему на колени лицом к лицу несколькими ударами заставили опуститься девушку. Руки Сергея оказались связанными за спиной у девушки. Точно так же поступили с ее руками. Затем обоим связали ноги. Еще по веревке использовали для того, чтобы привязать руки каждого к его же ногам. Получился плотно скрученный комок из двух изрядно пострадавших в недавней схватке тел. Они могли согревать друг друга, но не могли освободиться.

– Так пройдет ваша первая брачная ночь, – со смехом сказал гигант, которого все звали Диу. – Утром Шёрнер решит, что с вами делать. Но я не прощаюсь. Ха-ха! Не могу отказать себе в маленьком удовольствии.

Стекла кассового отделения задребезжали от громкого хохота воинов. Их оказалось значительно больше, чем мог поразить удивительный меч Вероники. А от Сергея толку было, как от ребенка. Вот если бы он приготовил ружье, лежавшее в разобранном виде в его рюкзаке. Но кто знал, что железнодорожная станция будет окружена шайкой головорезов, вырвавшихся, казалось, из самых темных глубин Средневековья?

Дверь в кассовое отделение захлопнулась. Из зала послышались звуки бубна.

– У нас мало времени, – сказал девушка. – Ритуал Меча продлиться минут пять, не больше. Как получилось, что ты оказался здесь вместо Шёрнера? Я убила бы тебя, если бы не клест.

Сергей рассказал о перемене мест в поезде.

– Невероятно! – изумилась девушка. – Бартоломью Бри-Шёрнер, мастер перевоплощений, и ошибся! Здесь кроется какая-то тайна. Как ты очутился с ним в одном купе? Какова предыстория? Подумай. Это очень важно.

Мысли путались в голове. Что она хочет от него услышать? Какую еще предысторию?

– Неделю назад разбился вертолет. Я должен был лететь, но уступил свое место одному мужику. Вертолет разбился. Я как будто подставил вместо себя другого. У того мужика были огромные долги. Эти деньги повесили на меня. Я инсценировал несчастный случай. И оказался в поезде…

– Все понятно! – прервала его девушка. – Похоже, у нас действительно есть выход! А я уж подумала, что Шёрнер меня переиграл. Но это больше, чем удача. Это полностью меняет дело.

Голос девушки изменился:

– Скоро ты все поймешь…

К монотонным стукам бубна присоединились звуки свирелей и пастушьих рожков, донеслись аккомпанирующие аккорды лютни. Сергей ощутил волны тепла, исходившие от девушки. И вновь увидел себя одиноким путником на пыльной дороге в степи. И снова ветер гнул травы и гнал по небу низкие, дымные тучи.

Близился вечер. Смеркалось. Сергей заметил неподалеку, у обочины, что-то темное, похожее на мешок с песком или большой валун. Он ускорил шаги, чтобы узнать, что там такое.

19. Звездочеты

– Не думал, что увижу Веронику в столь пикантном положении, – усмехнулся Гай. Настроение его заметно улучшилось. – Если она узнает, что мы за ней подглядывали…

– Что с того? Трудно было предупредить? Можно подумать, мы за ней следили. А Диу – редкий болван. Не будь он таким извращенцем, развел бы их по углам, подальше друг от друга.

– Вы получили то, что хотели? – спросил Никон.

– Да, заботливый ты наш. Можно начинать.

20. Лунный портал

Не помню, кто придумал, лежа на воде, выпускать из легких воздух. Знаю только, что это был не я. Выдыхая воздух, нужно было медленно погружаться на дно и все время смотреть при этом на луну сквозь увеличивающуюся толщу воды. Это было настоящее колдовство – какой-то древний обряд, возникший в памяти кого-то из нас. Кто это был: Сергей, Виталий, Юрий? Не помню. Вода была теплая и нежная, как ладонь любимой девушки, о которой мечтал каждый из нас, но древняя тайна воды добавляла к этой нежности необычный привкус тревоги, изрядно щекотавший нервы и будивший в памяти отголоски несвойственных человеку чувств. Тот, кто первым заметил это, предложил остальным проверить его ощущения. Мне кажется, это был Сергей. Но я не уверен. Я боялся воды, и не додумался бы до этого никогда в жизни. Но я не хотел пасовать, и, не колеблясь, лег на воду, зажал двумя пальцами ноздри и стал понемногу выпускать из легких воздух.

Вода сомкнулась над головой. Я открыл глаза и увидел луну. Луна утратила привычную целостность. Глядя на нее, я как будто склонился над кипящим котлом, до краев наполненным расплавленным оловом. По поверхности олова беспорядочно сновали крупные черные саламандры, а у меня изо рта в котел медленно сыпались серебряные бусы разных размеров.

Выше поверхности воды была ночь жизни, ниже – ночь смерти, и вместе с чувством удивления и восторга во мне рос страх. Поэтому, едва коснувшись спиной песка, я резко оттолкнулся ногами от дна и вынырнул на поверхность, вернувшись в ночь жизни с ее мотыльками и воздухом.

Сразу же сделалось стыдно, потому что я видел, с каким восторгом выскакивают на поверхность мои друзья. Они жадно хватали ртами воздух ночи и хохотали от удовольствия.

– Вот здорово! – восклицали они. – А? Вот это да!..

– Здорово, – смущенно поддакнул я.

Но сам подумал: «Ничего себе, здорово! Еще немного, и я бы растворился в этой проклятой луне. Луна втянула бы меня в себя, как пузырек воздуха».

Наверняка так и случилось бы, если бы тогда, в первое свое погружение я выдохнул из себя весь воздух.

Это был первый портал в моей жизни, но я не знал об этом, и не придал этому никакого значения.

И вот, теперь, когда Виталия нет в живых, и самолет, в котором я лечу (уже с опозданием) на его похороны, делает привычный круг над рекой, я различаю внизу, в беловатой дымке, полоску пляжа, у которого происходили вышеописанные события.

21. Заколдованный час

Самолет свернул со взлетной на подъездную дорожку аэропорта и, подрагивая на неровностях, подкатил к терминалу. Двигатели засвистели на последнем выдохе и смолкли. Вслед за пилотами и впереди сидевшими пассажирами я направился к выходу. Ступил на трап, вдохнул всей грудью знакомый воздух.

На выходе из «отстойника», как и договаривались, меня встречал Юрий Смольников. Зашли в бар аэропорта, где Юра рассказал мне подробности смерти Виталия. Выяснилось, что умер он отнюдь не внезапно, а в результате странного заболевания, которое врачи не смогли определить даже после вскрытия. Основной диагноз – костный туберкулез – поставил дядя Виталия, профессор медицины, но Юра ему не верил:

– Разве они скажут? Виталий служил в химвойсках. За время службы дважды побывал в госпитале с якобы легочными заболеваниями. Это кандидат в мастера по академической гребле?

– Во время учений «химики» ставят дымовые завесы. Этот дым не вреднее выхлопных газов. Можно, конечно, получить дозу в палатке, когда учат пользоваться противогазом. Я получил, – клапан был неисправен, – но ничего, жив, как видишь.

– Врач, который производил вскрытие, сказал, что кости Виталия превратились в трубки. В них находился жидкий гной вместо мозга.

В автобусе, когда мы ехали на кладбище, Юра дополнил рассказ:

– За неделю до смерти Виталия выписали из больницы. Может быть, так всегда бывает? Перед смертью. Состояние резко вдруг улучшилось. Решили, что он пошел на поправку. Оформили инвалидность, пенсию.

Мы взяли вина, типа «Ляны», с запахом клубники. Сидим, говорим о музыке. Но разговор почему-то переключается на репертуар похоронных оркестров. Виталий говорил: «Если бы мы жили в Лос-Анджелесе, я заказал бы для себя I DON`T WANT TO BE A SOLDIER Леннона». Позднее до меня дошло, что он уже тогда знал, что умрет, а я, дурак, не понял…

У сваленных в кучу траурных венков, прикрывавших могилу, допили взятый в баре коньяк.

– Любопытная деталь, – сказал Смольников. – Тело из морга забирали вдвоем, с Олегом. Ожидалось, придет человек пять, но каждый решил, видимо, что обойдутся без него.

Когда дверь морга открылась, Олег вдруг страшно побледнел. Я подумал, он сейчас в обморок упадет. Оставил у входа. Сам внес гроб и поставил на пол, у стола.

Виталий выглядел, как живой, как будто только что уснул.

В армии я стоял как-то у гроба полковника. В почетном карауле. Любопытно, что накануне вечером в том же зале были танцы, где я играл вещи BEATLES, DEEP PURPLE, CCR и так далее. Проходит каких-нибудь десять часов, и на месте танцующей молодежи уже стоит гроб с полковником, окруженный скорбящими родственниками, а я вместо электрогитары сжимаю в руках карабин Симонова и гадаю, когда придет смена. Абсурд, одним словом. Чтобы как-то скоротать время, я стал прикидывать в уме, какие краски надо смешать, чтобы получить на холсте цвет лица полковника: желтовато-серый, землистый, отталкивающий.

Так вот, в лице Виталийа ничего этого не было. Не чувствовалось, что он умер.

Старушка (в морге была одна служащая) поддерживала тело за ноги. Странно что? Я не прилагал особых усилий. Просунул правую руку под поясницу, левую завел под лопатки, приподнял и перенес в гроб. Позвал Олега, и вдвоем мы отнесли гроб в автобус.

Теперь самое странное. От автобуса к дому гроб несли четверо. Но тяжесть удвоилась. Поначалу я не обратил на это внимание. Но когда на кладбище гроб подняли на плечи шесть человек, я очень удивился. Пока несли гроб к могиле, я думал, у меня плечо отвалится. Весил он где-то килограмм сто пятьдесят, не меньше.

– То есть тело становилось с каждым часом тяжелее?

– В том-то и дело. Я не шучу.

– Это понятно.

– Да, и последнее. Когда могильщики опускали гроб в яму, в небе пролетал пассажирский самолет. Вот так. – Смольников показал, каким курсом шел самолет. – Стало темно. Словно тень самолета накрыла все кладбище. Пахнуло холодом, влагой. Налетел порыв ветра. Это длилось недолго, пару секунд, затем опять стало солнечно.

– Ты с кем-нибудь говорил об этом?

– Чтобы решили, что я рехнулся?

– В котором часу это было?

– Где-то около четырех, я думаю. Может быть в начале пятого…

– Заколдованный час.

– ?

– Четыре часа пополудни. В древности считалось, что после шестнадцати наступает время чудес.

– Не знал, что ты веришь в мистику.

– Это не вера. Кстати, на подлете к городу вспомнил один случай. Как мы купались ночью под луной. Помнишь? В канун поступления в институт.

– Ты имеешь в виду наш сговор?

– Получается, если бы не рок-н-ролл, жизнь каждого из нас сложилась бы иначе. Виталий, возможно, остался бы жить. Сергей не пропал бы без вести…

– Странно… Я тоже об этом думал. Здесь, на кладбище.

– Я хотел поступать в Новосибирск, на биофак.

– А я собирался в Питер. В мореходку. Правда, штурманом все равно бы не стал. Из-за зрения.

– У Сергея был выбор: то ли медиком стать, то ли актером.

– А Виталий подавал документы в «политех». И я уговорил его забрать их оттуда, чтобы он поступал с нами.

– Все решили, что следует действовать иррационально. Спутать карты судьбы.

– Теперь расплачиваемся за это.

22. Гамбринус

Под сводами «Гамбринуса» царил полумрак.

Внешне ничего не изменилось. Казалось, только вчера мы были здесь вместе. Вкус пива огорчил: «Что это? Можно, конечно, назвать настоем из целебных трав. Можно назвать горным медом. Если понятия не иметь, что такое настой или мед. Но, пивом! Нет, пивом это никак не назовешь!»

– Незадолго до того, как лечь в больницу, Виталий был здесь и написал стихотворение… – Юра раскрыл блокнот, и я увидел заложенную между страниц салфетку. – Вот… «Для света гаснущих звезд место в глазах старика. Дешево покупают отказ, дорого оплачивают согласие – с самим собой. В копеечку обходится запоздалый ремонт мостов. Так же больно сшивать края кровоточащих ран. Линии татуировок превратили в линии жизни, для обозначения дат используют кресты. Риск потерять всё равно равен нулю, потому что всё давно уже потеряно…».

– Сергей говорил, что лучшие люди уходят первыми, чтобы унести песни, которые этот мир не заслуживает.

– Помню.

Вкус пива улучшился.

– Мы, четверо, как бусинки на нитке, – заметил Юрий. – Нас всегда будет четверо. Даже если никого из нас не останется.

– Понижение градуса повышает пафос, – ответил я.

– У меня сломался термометр. Но могу засечь по часам.

Юра посмотрел на часы.

– Во сколько у вас «саундчек»? – вспомнил я о предстоящем концерте.

– К сожалению, мне пора. Вот ключ. Отнесешь вещи. Трюмо в прихожей и зеркало в гостиной завешены полотенцами. Можешь их снять… Компьютер подключен к сети, можешь зайти на сайт: www.romislokus.com. Только на концерт не опаздывай. В 19:00.

– Сумма – десять. Помню.

Мы покинули погребок. Смольников пошел в одну сторону, я – в другую.

«Вот мы и встретились. И наша неслучайная встреча вроде бы позади. Но впечатление такое, словно она продолжается, продолжая собой все предыдущие встречи. Мы вспоминали друзей, тех, кого не сумеем, вроде бы, повстречать, но это было продолжением наших встреч с ними. Даже если бы мы и не вспоминали о них, все равно это было бы продолжением наших встреч. Нас не станет, но когда-нибудь кто-то где-то с кем-то встретится, и это будет продолжением нашей встречи, кто бы, где бы, когда бы, с кем бы ни встретился. Наша встреча длится и длится. Нас не было, а встреча происходила. Поэтому она вне времени. И если отбросить время, останется встреча. Поэтому она вне пространства. И если отбросить пространство, останется встреча. Поэтому она вне кого бы то ни было. И если отбросить всех, останется встреча. Что же это такое, встреча, если она не зависит ни от времени, ни от пространства, ни от субъекта в пространстве? Я могу только сказать, что это было всегда, и мы есть именно потому, что это было и есть, и мы будем всегда, благодаря встрече. Я могу только сказать, что встреча внезапна именно потому, что длится вечно, и длится вечно, как если бы ее не было. Но она есть, и она длится, и я могу говорить о ней».

Глава вторая. Лабиринт

23. Компьютер и смерть

Гостиная в доме Виталия. Сумерки. Ничего не происходит. Если и происходит что-то, то только не здесь. В соседнем доме, например, хватает кто-то графин со стола и бьет им кого-то по голове. Или выносит из квартиры чемодан барахла, не заперев при этом дверь. Потому что он вор. Мало ли что может произойти? Здесь, сейчас, ничего такого не происходит. Хотя я тоже, можно сказать, покидаю квартиру.

Загрузка сайта завершена. На экране загорается надпись: «attention!» – «внимание!» Возникает заставка: гибрид вокзала и ресторана – огромный зал в череде таких же залов. Одна стена глухая, другая – сплошное стекло, но мутное, сквозь которое ничего не видно. У глухой стены бесконечно долгая стойка бара. Множество столиков, пластиковые кресла. В креслах – люди, между столиками – официанты.

Внимание привлекает фигурка одного из сидящих в зале людей. Кликаю мышкой по пятнышку лица. Масштаб изображения увеличивается.

Это Виталий. Выглядит, как персонаж компьютерной игры, но сходство очевидно. «Картинка» оживает. Виталий поднимается из-за стола и идет к бармену. Тот подает ему коробку. Из мониторных колонок доносится голос:

– Ваш шоколад, сэр.

Виталий возвращается за стол, открывает коробку. Видно толстую плитку шоколада, разделенную по диагонали на два прямоугольных треугольника. (Впервые вижу шоколад в коробке!) Треугольники соединены между собой шоколадной перемычкой.

Виталий ломает перемычку, один треугольник кладет обратно в коробку, другой начинает жевать, откусывая понемногу, но не проглатывая, а позволяя шоколаду полностью раствориться во рту.

Включается сирена. Люди вскакивают со своих мест и как-то сосредоточенно, как будто только этого и ждали, устремляются к выходу. Виталий растерянно озирается по сторонам.

Мимо спешит человек в черном смокинге. Бросив короткий взгляд, останавливается. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, словно над чем-то размышляет, затем резко разворачивается и бежит к выходу.

В зале уже никого нет. Остается последовать его примеру.

Снаружи парк. Деревьев нет. Одни кусты. Местами кусты аккуратно подрезаны, словно этим занялись недавно и бросили.

24. Мертвый монах

Не мешок, не валун – это был мертвый монах. Сергей наклонился, чтобы поднять с земли лежавший рядом с телом меч. Стер пыль с клинка и увидел руническую надпись, выгравированную над изображением хищной птицы. Точно такой же меч он видел в руках у девушки.

Бездумно коснулся пальцами рун. От пальцев по краю лезвия тонкими струйками побежали язычки голубоватого пламени. В следующее мгновение меч вспыхнул, как факел, и Сергей в ужасе выпустил его из рук.

Падающий меч не коснулся травы. Девичьи пальцы, возникшие, казалось, прямо из воздуха, сомкнулись на его рукояти. Вокруг меча заклубился зеленоватый туман. Клочья тумана стекались в стеклянную полость, по форме напоминающую обнаженное девичье тело. По мере заполнения емкости внутри нее разгорелось розовое свечение. Завершилось все это яркой вспышкой. Свет погас, и Сергей увидел девушку, из плоти и крови.

– Помоги мне снять с него одежду, – сказала она. – Соберись. У нас очень мало времени.

Сергей приподнял мертвого монаха за ноги.

Пергаментный свиток, извлеченный из сумки монаха, был перехвачен посредине черно-серо-синей лентой.

– Шёрнер мог бы добраться до нас, но в одиночку он этого не сделает, – сказала девушка. – Монах был якорем. Из-за отсутствия свитка, тело монаха вскоре исчезнет, и Шернер не сможет воплотиться в нем, чтобы переместить сюда своих воинов. Придется им преследовать нас на лошадях. У нас есть шанс добраться до гор прежде, чем они нас настигнут. Ты уже способен идти?

– Я чувствую себя превосходно! – Сергей глупо подпрыгнул, поражаясь многократно возросшей упругости мышц. Подпрыгнул еще раз. – Ничего не понимаю. Что произошло? Никогда так хорошо себя не чувствовал.

– Ничего удивительного. Мы только что прошли портал. И сделали это так, как, похоже, никто до нас не делал.

Девушка улыбнулась. Сергей заметил бледное свечение в воздухе. Светились буквы имени: Асуэло Комин.

– Асуэло Комин, – прочитал он в растерянности.

– Рада, что ты, наконец, назвал себя, Асуэло. Вероника деи Катанеи.

25. Лабиринт

Шоколад остался в коробке, на столе. Я вспомнил о нем, когда Виталий остановился у ворот. Почему-то я был уверен, что шоколад вскоре понадобится. И, хотя покидавшие парк люди бежали дальше, по улицам незнакомого города, хотя на лицах многих из них читался страх, я решил, что лучше вернуться, и поэтому кликнул мышкой по зданию вокзала-ресторана. Виталий нырнул в кусты. Там было полно тропинок, но бежать по ним приходилось, согнувшись в три погибели. Вдобавок тропинки петляли, и я уж забеспокоился, как бы здесь не заблудиться, когда перед носом Виталия возник кирпичный забор, перемахнув через который, он оказался в начале улочки с домами, больше похожими на сараи, чем на жилье человека. Впереди, над домами, все такое же далекое, возвышалось здание вокзала-ресторана.

По улице бежал человек. Заслышав шум шагов, человек обернулся и припустил еще быстрее. Он явно опасался преследования. Виталий побежал за ним, и вскоре обогнал бы его, если бы улица не оборвалась столь же внезапно, как и началась: забором. Этот забор был сделан из досок. К зданию вокзала-ресторана мы не приблизилось ни на шаг. «Может быть это улица такая? – подумал я. – Как колесо для белок: сколько бы ты по ней ни бежал, ни к чему не приблизишься»

Человек с трудом переводил дыхание. Грязная кепка затеняла половину лица.

– Чего тебе? – спросил он, затравленно озираясь по сторонам.

– Ничего, – удивился Виталий.

– Так уж и ничего?

– Абсолютно.

– Почему же ты за мной бежал?

– Я не за тобой бежал.

– А за кем же ты бежал?

– Ни за кем я не бежал. Просто мне нужно вон туда.

Виталий указал на видневшийся за забором вокзал-ресторан.

– А не врешь? – недоверчиво прищурился незнакомец.

– Зачем мне врать?

Человек достал из-за пазухи бутылку водки. В другой руке появился граненый стакан. Сорвав зубами пробку, человек налил в стакан немного водки и поднял его на уровень глаз:

– Выпьешь?

Виталий с сомнением посмотрел в глаза человеку.

– Можно.

– Ага! – радостно воскликнул незнакомец. – А говорил, не за мной бежал!

– Пошел ты… знаешь куда?

Виталий резко развернулся на месте и зашагал в обратном направлении. Его остановил резкий окрик:

– Стой! Ты куда?

Глянув через плечо, Виталий опешил: у забора стояли трое. Откуда взялись двое других, было абсолютно непонятно.

– Лезь через забор, здесь близко, – сказал человек в кепке.

И что удивительно, за забором действительно оказалась тропинка, которая очень быстро привела его к вокзалу.

«Но что это?! На столике ничего нет… Пусто! Кто взял шоколад? Ну и ну!.. Столько времени потеряно даром!»

26. Пробуждение

Я проснулся первым. На часах было 7:00.

Солнце уже взошло. Небо было чистое и голубое. Голубым был снег. Голубыми были сугробы. А кора сосновых бревен, из которых был собран сруб, была ярко красная. Она переливалась на солнце, как янтарная чешуя волшебной рыбы. Огромные, белые сосульки гирляндами свешивались с крыши. Они тонули в сугробах, и были матовыми от стужи, а не прозрачными, как в период оттепели, когда по ним стекала вода.

– Что? – спросил меня Сергей, когда я тряхнул его за плечо несколько раз.

– Уже семь.

– Да?

– Ты просил, чтоб тебя разбудили.

– Ты затопил печь?

– Нет.

Возиться сейчас с дровами означало лишиться последних запасов тепла. Это дело Курды. Он – повар, печь – его забота, как и завтрак, и уборка в доме. Моя забота – измерять, вычислять и думать. И еще – спать!

Сопеньем я потревожил Ольгу. Ольга нервно хохотнула во сне, и я вспомнил, что вчера она точно так же засмеялась, когда читала книгу. Сергей спросил ее, в чем дело, и Ольга прочла ему понравившийся эпизод: «Я был однажды так пьян, что пытался укрыться велосипедом, думая, что это одеяло, и все старался натянуть его до подбородка».

И Доронин сказал:

– Ерунда. То ли еще бывает…

27. Винсент трой

– Почему мы должны уйти? – спросил у старого Проводника Винсент Трой.

– Потому что сегодня погибнет Северное Крыло. Потому что Гледис либо тоже погибнет, либо станет другой. Нас некому будет защитить, мой мальчик.

– Ты говорил, что воины Северного Крыла непобедимы.

– Это так. Но дань крови они берут без доспехов. Таков Обычай. Гледис устроила ловушку, из которой нет выхода. Ларс собрал северян. Пришли воины Востока и Запада. Даже южане пожаловали. Некоторые из них впервые увидят, как выглядит кровь на снегу. – Ты говорил, что я увижу Волшебника Севера, как когда-то его увидел ты. Ты говорил, что в этом моя судьба. У меня больше нет судьбы?

– Моей судьбой было знать, твоей будет – помнить. Я расскажу тебе все, что знаю. Для этого мы и должны уйти. Туда, где нас никто не знает. Так поступил когда-то Проводник Юга, так поступили Проводники Востока и Запада. Настал наш черед.

28. Лабиринт

Земля уходит из-под ног бегущих людей. Толпу как будто ножом отрезало. Часть толпы проваливается в пропасть. Остальные бегут обратно.

Виталий прижимается спиной к стене. Протискивается немного вперед и сворачивает в переулок, миновав который, оказывается на соседней улице, столь же запруженной людьми и автомобилями. На противоположной стороне улицы падает пятиэтажный дом. Слышны крики ужаса.

«Уж не землетрясение ли это? Или война, а? – теряюсь в догадках я. – Но где же подземные толчки? Или взрывы?.. И на извержение вулкана не похоже: здания проваливаются под землю сами собой, как игрушки, которые кто-то за нитки дергает».

Виталий бежит переулками, хотя все предпочитают главные улицы. Он прав: только так можно выбраться из города. Главное, придерживаться избранного направления. Ветер, судя по всему, не меняется. Если и не по солнцу, то можно ориентироваться по облакам.

Вскоре впереди начинает маячить оперный театр. То есть это я думаю, что он оперный, потому что он очень похож на оперный театр города Одессы.

Виталий вбегает в фойе. Над входом в зрительный зал в тот же миг начинает сыпаться штукатурка.

Дверь направо открыта. Виталий сворачивает туда и оказывается в комнате, где по стенам змеятся трещины и срываются на пол картины в массивных, золоченых рамах. Над головой звенит на прощанье подвесками большая, хрустальная люстра. Виталий не останавливается, продолжает бег.

Очередная комната. Вдогонку вкатывается облако пыли. Дверь налево открыта. Там, что-то рушится. Впечатление такое, словно падает гора красных кафельных плиток…

Но что это?! Просторный зал. За треугольными столиками сидят солидные люди в черных смокингах. Выглядят так, словно собрались здесь на корпоративную вечеринку. На столиках фрукты, бокалы с шампанским. Три лакея в белом разливают вино. Появление Виталия вызывает у них шок. Все застывают на своих местах, как заколдованные.

Стараясь держаться невозмутимо, Виталий пересекает зал и оказывается перед тремя белыми филенчатыми дверями. Тянет ручку средней на себя. Дверь не поддается. Пытается открыть соседнюю. С тем же результатом. Третья дверь тоже на запоре.

На каждой двери имеется глазок, как на тюремной камере. Виталий заглядывает по центру.

Тускло освещенная комната. Широкая кровать. На краю сидит мужчина в черном костюме. Перед ним три женщины в вечерних туалетах. Женщины раздеваются. Одна из них, уже совсем голая, начинает раздевать его. Она пьяно хохочет, когда мужчина привлекает ее к себе одной рукой, а другой обхватывает грудь.

Два молодчика в черном оттаскивают Виталий от двери. На руках у них черные перчатки.

– Ну и свинство! – говорит Виталий.

Охранники начинают срывать с него одежду.

«Могут ведь, и пришить, гады, – думаю я. – Любопытно. Не станут же они использовать его с той же целью, с какой используют женщин? Не должны. Не такой уж он лакомый кусочек… Так и есть, не подходит…»

Кто-то делает знак рукой. Это мужчина в черном смокинге, которого мы видели в самом начале.

«Ну и ну! Значит, все они были в курсе предстоящей катастрофы?»

Одежда Виталия остается на полу. Полностью обнаженным, придерживая с двух сторон, охранники выводят его из зала.

29. Вертолет

– Я опять «на пне»! – воскликнул Доронин, спугнув мой сон.

Уже играют? – удивился я. После завтрака прилег на минутку и задремал.

– Ну-ну, давай, – сказал Искандер тоном, который свидетельствовал о проигрыше.

– Будете еще играть? – спросила Ольга.

Кирьяныч заклеил почтовый конверт.

– Написал, что приедешь в Ё-бург? – спросил его Курда.

– Написал, что в тайге сижу. Чо еще писать?

Я сел за стол, снял с гвоздя ножницы. Гвоздь был вбит по другую сторону от окна. С моей стороны из щели меж бревен торчал вбитый березовый клин, на котором висело круглое зеркало в железной оправе. Глядя на свое отражение, стал ровнять ножницами бороду и услышал шум вертолета:

– Вертолет, слышите?

Кто-то выбежал наружу и закричал:

– Летит!

Зря он это сделал. Сергей, к примеру, громко закряхтел, пытаясь стянуть веревкой спальник.

– Помож! – попросил он Доронина. – Веревка коротка…

Я надел куртку и в растерянности огляделся по сторонам. Заметил блокнот. Сунул блокнот в боковой карман куртки и вышел за дверь. По тропинке догнал Доронина.

Мы приблизились к зоне поднятого вращающимися винтами ветра и снега, и я накинул на голову капюшон. Наклониться немного вперед, чтобы ветер не обморозил кожу. Доронин прятался за спину Сергея. А тому не за кого было спрятаться. Вдобавок обе руки были заняты вещами, и он не мог ими прикрыться. Снег залепил ему глаза. Талая вода стекала по бороде и капала на шею. С утра твердил, что вертолета не будет, (лень было нести вещи на вертолетную площадку) вот и докаркался.

Геологи заканчивали погрузку. Ольга держала за шею Мотька. Собака тряслась от страха и жалобно скулила, но и ее закинули в вертолет, словно вещь.

Дверь вертолета захлопнулась. Машина стала с места набирать высоту. Через иллюминатор я видел, как кружатся, устремляясь вниз, снежинки. В снежной пелене растворялись сосны, похожие сверху на черные опята.

Настроение было хорошее. И тут я вспомнил, что оставил на полке, у рукомойника, зубную щетку. Сразу сделалось тоскливо, как будто не щетку забыл, а тысячу рублей. Отчетливо вспомнил, как она выглядела. Без всякой надежды ощупал карман рюкзака. Щетка оказалась на месте. Вот когда настроение действительно улучшилось! Просто удивительно, как мало человеку нужно для полного счастья.

30. Северное крыло

Черные волосы и синие глаза Лана были такими же, как у любого воина Северного Крыла, как у Людогора, смертельно раненного ею (волосы локонами спадали на плечи, глаза сияли бездонной голубизной), и все же немного другими. Горгий Лан смотрел на нее, а ей казалось, что она парит над бездной, разверзшейся вдруг под ногами. Ей казалось, что, стоит отвести взгляд, и она сорвется в немыслимый и бесконечный полет.

– Ты все рассчитала, красавица. Не учла только одного. Мы – последние. Нам предстоит нарушить Обычай.

Сердце Гледис остановилось – от тихого голоса, который она слышала только раз, когда Горгий Лан произнес: «До встречи на Островах, отец». Сейчас этот голос был другим.

– Северное Крыло в доспехах, женщина. Уже идет бой. Ни слова не напишете вы о нем в своих книгах.

Гледис поняла, что теряет сейчас что-то важное, без чего дальнейшая жизнь не имеет смысла.

– Жизнь твоего короля? Эту жизнь я дарю тебе. Как и твою собственную.

Это означало только одно: их обвинят в гибели армий – ее и Ларса. Но не это было сейчас самое важное, приводило в отчаяние.

– Северное Крыло распущено. Мы уходим.

Помолчал немного. Добавил:

– Когда-нибудь в одном из Странствующих ты, возможно, узнаешь меня. Разумеется, я сменю имя. Скажем, на… Ты же знаешь, как мы меняем имена? Хотя нет, не хочу никаких ассоциаций. Ты же знаешь, как мы относимся к словам, не так ли?

Гледис вспомнила, что никто из воинов Севера не проронил ни слова с тех пор, как умер их Великий Волшебник.

Лан извлек Портальный Меч, целый и невредимый, положил на стол. Прикосновение его руки вызывало синевато-розовое свечение на клинке.

«Так струятся закатные тени на снегу», – подумала Гледис. Впервые в жизни ей захотелось плакать.

– Сломанный меч – последняя иллюзия отца. Портальный Меч твой. Навеки.

– Я не видела твои доспехи! Как я узнаю тебя?

– Это не единственный вопрос, который будет мучить тебя всю жизнь.

31. Лабиринт

Гремят засовы. Отворяется дверь. Виталия выводят в зрительный зал. Выносят стул. Жестом приказывают сесть. Охранники удаляются, плотно притворив за собой дверь. Но на двери есть глазок, и они, несомненно, наблюдают за ним. А куда ему идти – без одежды?

Виталий ежится от холода. В куполе театра зияют огромные дыры. Фрагменты крыши вперемешку с креслами валяются вокруг, ощетинившись обрывками стальной арматуры.

Стена за сценой отсутствуют. Развалины города выглядят своеобразной декорацией.

По сцене бродят женщины и дети. Заметив, наконец, голого мужчину, они спускаются в зал и обступают его со всех сторон. Виталий закинул одну ногу на другую, прикрывает руками срамное место.

Возвращаются охранники. Между ними и женщинами завязывается какой-то разговор, из которого нельзя понять ни слова. Охранники отбирают из женщин самых привлекательных и уводят их с собой.

«Так значит, он служил приманкой! Ну и ну!»

32. В общежитии

Комендант тетя Физа выдала чистое постельное белье, распределила по свободным койкам. Мне досталась первая от входа кровать в первой комнате. Через минуту за мной зашел Сергей:

– В баню идем?

– Не знаю.

– Сходите, сходите, – сказала Физа.

– А не поздно? Наверно баня уже закрыта?

– Да вы что, она до десяти работает.

– Я знаю новую баню, хорошую, – сказал Сергей. – Там хорошо.

– Хорошо, так хорошо, – согласился я и стал доставать из рюкзака банные принадлежности: полотенце, мыло, шампунь, мочалку, зубную пасту и зубную щетку.

Серега ушел за сумкой.

– Витя, выпьешь? – спросил Ленька.

– Да, чуть-чуть, – изобразил я пальцами, сколько именно.

Ленька передал наполненный водкой стакан. Я выпил и с сомнением посмотрел на хлеб. Хлеб выглядел паршиво.

Ленька вышел из комнаты. Вошел Сергей:

– Портфель есть! – сказал он так, словно принес мешочек золотого песка.

– Хорошо.

– Идем пешком?

– Конечно. По пути зайдем в столовую. Надо бы перекусить.

Из бани вернулись поздно. В комнате было уже темно.

– Все спят, – подумал я вслух и ошибся.

– Хлеба нет? Пожевать бы чего, – приподнялся на постели Шарапов.

– Нет.

Боря лег.

Я не стал включать верхний свет. Достаточно было того, который проникал через приоткрытую дверь из коридора. Расправил постель, разделся и лег.

Ленька лежал спиной ко мне. Оказалось, он тоже не спит:

– Ну как, вымылись?

– Да.

Ленька повернулся на спину, зажег спичку, взял с тумбочки сигарету и, прикурил.

– Почему не улетел в Ё-бург?

– Справки нет.

– Какой?

– Жду Ануфриева. Он напишет, что я ничего не должен.

Вспомнили сегодняшний день. Никогда в точности нельзя сказать, когда прилетит вертолет, и ты окажешься в цивильном месте. В заключении Ленька сказал:

– Надо уезжать. Завтра же. А то пропьюсь. Если так дальше пойдет, мотоцикл мне светит только в следующей жизни.

Сказал и уснул. А я лежал и думал, что наша жизнь сродни пассажирскому поезду. Люди заходят и выходят, знакомятся и расстаются, чтобы никогда больше не встретиться. Иногда они все же встречаются. И говорят друг другу «мир тесен» или «гора с горой». Но ничего от этого не меняется. Все остается на своих местах.

33. Перья северного крыла

Северное Крыло потеряло пятнадцать Перьев. Прощались с ними на гладкой, как стол, каменной площадке у перевала, на краю которой высился остов древней крепости. Центральным в круге погребальных костров был костер Людогора.

Проводник Севера и его ученик, Винсент Трой, были единственными из смертных, кто видел птиц, вылетавших из пламени и устремлявшихся в одном направлении: на северо-восток. Это были черные коршуны и белые соколы, желтые ястребы и красные орлы. Последним пламя покинул огромный синий филин. Прежде, чем последовать за другими птицами, филин сделал круг над остатками дружины и тяжело опустился на плечо Горгия.

Казалось, Горгий Лан слушает, что говорит птица. Он был неподвижен. Доспехи отливали синевой. На них не осталось следов крови, но отблески пламени напоминали Трою, какими они были в первые часы после битвы.

Винсент Трой увидел своего Волшебника. У него появилась судьба, которой он мог гордиться. И все же душу мальчика переполняла скорбь. Ни один из воинов Северного Крыла не занимался преследованием, но мало кому из армии Ларса и его союзников удалось покинуть долину. Стрелы черных арбалетов поражали цели до перевалов. Промаха они не знали.

Проводник Севера положил руки на плечи мальчика:

– Самые страшные войны впереди, Винсент. Боги отворачиваются от людей. Люди боялись Крыльев, отныне они будут бояться только самих себя.

34. Лабиринт

Виталий вновь бежал переулками. На нем была чужая одежда. А вокруг все так же проваливались под землю люди, разрушались здания. То и дело приходилось переступать через ручейки крови, огибать трупы, видеть похожих на тени праздно шатающихся безумцев.

Виталий не чувствовал усталости, бежал ровно, механически поглядывая на облака.

Неожиданно он оказался на краю города. Дальше была Стена. За Стеной, насколько хватало глаз, виднелись исполинских размеров деревья.

У Стены Виталий заметил кучку разношерстно одетых людей. Это были первые на его памяти люди, которые никуда не спешили. Они просто стояли у стены.

Приблизившись, Виталий увидел, что они стоят перед двустворчатой калиткой, заслоняющей единственное отверстие в этой бесконечно долгой Стене. Калитка была выкована из толстых, железных прутьев. Запором служил амбарный замок, стягивавший приржавевшую к прутьям цепь.

– Ну? И что же вы ждете? – удивился Виталий.

– А вон, – ответил старец с лицом аскета.

Тут только Виталий заметил, что между створками калитки и людьми стоят две девушки.

– Ну? И что?

– Они здесь стоят уже тысячу лет, – сказал человек и засмеялся, демонстрируя отсутствие передних зубов.

Девушки выглядели абсолютно одинаково, как близнецы. Но одна из них дышала. Вторая была неподвижна, как статуя.

Сместившись вправо, Виталий оказался на расстоянии вытянутой руки от той, которая дышала. Дыхание девушки было идеально ровным. Сначала чуточку приоткрывался рот, затем оживала шея, потом от живота к груди следовал плавный подъем. В общем, исключительно точно, раз за разом повторялось одно и то же.

«Неужели кукла? – думал я. – Неужели внутри механизм, как в клавесинистке мастера Дро или во флейтисте Вокансона?»

Нечто тонкое, гибкое, сделанное из мельчайших, синих колец, полностью покрывало тело, как кольчуга.

Внезапно я обнаружил, что Виталий стоит один. Люди исчезли, как будто их ветром сдуло. В этот миг он коснулся рукой плеча девушки, и «картинка» на мониторе растаяла. На экране клубился серый дым.

Какое-то время ничего нельзя было разобрать. Затем дым рассеялся, и я увидел, что Виталий бежит по другую сторону от стены. Он был там вместе с девушкой. Они удалялись от стены. Держась за руки, бежали по листьям, устилавшим землю у них под ногами.

35. Утро

Смирнов Петр Николаевич сказал, что полетов не будет, но просил пока не покидать общежитие. Я стал уже собираться в кино, когда Николаич подкатил на крытом грузовике и велел нам срочно паковать вещи:

– У вас две минуты!

– У нас лежит чей-то спальник, – сказал Паша Смирнов. – У Сереги под кроватью.

Это был спальник Орлова. Я узнал его по двум вкладышам, торчавшим из перетянутого веревкой чехла.

– Передайте, что я забрал. Пусть возьмет мой.

Паша согласно кивнул.

Вошел Крикунов, увидел спальник и сказал:

– Бери, а там разберемся.

– Конечно. О чем речь?

Появился Юрка Преснецов:

– Нашел?

– Да, это спальник Орлова. Придется взять его.

– Угу…

– Продукты и приборы уже в машине, – сказал Крикунов. – Пошли.

Я кинул спальник в кузов грузовика и влез под тент сам. Машина тронулась. Юрка, Ленька, Боря Шарапов и Паша Смирнов стояли, обмениваясь короткими репликами. Я сидел без очков и не видел, куда были направлены их взгляды.

Через двадцать минут мы были у вертолета. Среди поджидавших нас людей я узнал Леху Воронцова, который только что прибыл из тайги.

– Сколько был в Вартовске? – спросил Воронцов.

– Один день.

– Почему так мало?

Я развел руками.

– Идем в «Лайнер», – предложил Крикунов.

– Идем.

– Вы куда? – спросил пилот. – Надолго?

– В «Лайнер» – пообедаем.

– Хорошо. Потом возвращайтесь сюда.

Большинство названий в меню были зачеркнуты черным фломастером. Не зачеркнутыми оставались только два блюда: холодец и рыбные котлеты. Я взял котлеты, Крикунов – холодец. Заморив червячка, вернулись к вертушке.

Подошел механик. Появились пилоты, громко обсуждая неполадку в двигателе. Подкатил легковой автомобиль, и пожилая гражданка с избытком косметики на лице принялась уговаривать летчиков сделать дополнительную посадку в поселке Радужном. Пилоты молча слушали ее минуты три, затем один из них спросил:

– Мы можем уменьшить число точек?

– Нет, – сказал Крикунов.

– Это же случается раз в жизни! – воскликнула девушка в белом платье, которую можно было принять за невесту. – У нас же свадьба!

– А у нас работа.

– Мы бы вас напоили, и водкой, и шампанским, сколько войдет.

– Мы не пьем.

Лицо Вовки, мясистое, с массивным подбородком, маленьким носом и маленькими, серыми глазками, выражало имперскую непреклонность.

– Это же рядом! – возмутилась женщина.

– Это в другой стороне.

Пилот добавил, что на такой крюк у нас все равно не хватит горючего. Посоветовал обратиться к другому экипажу. Второй вертолет готовился к вылету на соседней площадке. Поднимая фонтаны снега, легковушка помчалась к соседям. Мы заняли места в салоне, и через час приземлились в Агане, где нас поджидали нанятые недавно Ануфриевым рабочие: Рудольф, Николай, Владимир и Лева.

Рудольф (Андреич). Лицо: слегка европеизированная африканская маска. Кожа смуглая, как будто он хорошо загорал на юге. Начинает лысеть. Волосы черные, без седины, хотя ему уже за пятьдесят. Глаза темно-карие. Говорит басом, как будто трактор рокочет. Смачно матерится. Носит очки, когда пытается читать, то есть крайне редко.

Коля Белоглазов. Из Армавира. Приехал на заработки и застрял. Глаза расположены несимметрично. Волосы длинные, светлые, с желтизной, редкие и грязные, висят сосульками. Лицо вытянутое, симпатичным не назовешь, но и не отталкивающее. Худощавый. Низкого роста. Кожа бледная, как бумага.

Вовка. Низкорослый. Плотно сложен. С грубыми чертами лица. Волосы русые, редкие. Глаза серые. Кожа светлая. Грудь, спина, руки и ноги, даже колени в тюремных татуировках.

Лева. Сложен плотно. Среднего роста. Кожа смуглая, желтоватая. Волосы черные, жесткие, густые. Немного косит глазами. Носит очки в черной, пластмассовой оправе. Зрение хуже, чем у меня. Лицом смахивает на корейца.

Когда мы вошли в избу, парни сели на свои постели. У всех с похмелья слезились глаза.

На столе стояли пустые бутылки. В одной из них было вино. Крикунов вылил вино в помойное ведро:

– Все, мужики, кончаем праздновать. Начинаем работать.

36. Звездочеты

– Как говорят американцы? – У Гая появился странный акцент. – Я был в Европе! Я посетил Грецию! Ах, Парфенон, ах, Парфенон! Что вы мне рассказываете? Да у нас, в штате Теннеси, есть Парфенон гораздо новей и лучше!

– Ваши расчеты не оправдались? – догадался Никон.

– Наоборот.

– Что не так?

– Именно это: все так.

– Не понимаю.

– Чересчур правдоподобно, – сказал Винсент.

– Не скромничай. Модель в деталях совпала с реальностью, фрагмент которой мы взяли за образец.

Гай достал из кармана три игровых кубика: черный, серый и синий. Вместо крапинок на черном кубике были изумрудные листья, на сером – лазурные капли, на синем – алмазные снежинки. Он бросил кости на тонкую золотую пластинку размером шестьдесят на сорок сантиметров, лежавшую на столе. Выпало 1 + 1 + 2.

– Четыре.

Он повторил бросок. Опять выпало 1 + 1 + 2.

Третий бросок дал тот же результат: один лист, одна капля и две снежинки. Винсент нервно рассмеялся:

– Тебе эти числа ни о чем не говорят?

– Если бы костей было больше, и выпала бы «тройка» и «пятерка», я бы сказал, что речь идет о последовательности Фибоначчи, или о «золотом сечении», или о Божественной пропорции, или о числе «фи», величина которого выражается как 1, 618…

– Костей не бывает больше, – сказал Гай.

– Но ты попал в яблочко, – похвалил Винсент. – Сергей попал теперь в мир идеальных соотношений и пропорций.

– Если Лабиринт – это Ад, то он теперь в Раю, не так ли?

– Рай – не самое подходящее слово, – возразил Винсент.

– Совсем неподходящее, – сказал Гай.

– Идеальный Мир – вот точное слово.

– Иначе не назовешь.

– Не понимаю.

– Помнишь, мы говорили о клонах? Я буду говорить на понятном вам языке, и у вас не останется ни малейшего обо мне представления. Я буду делать то, что может сделать каждый из вас, и вам ничего абсолютно это не даст. Я буду необходим, чтоб от меня не было никакой пользы. Буду вполне различим, чтоб меня не увидели. Одобрю ваш выбор. Повторю слова, полные высокого смысла. Буду коротать досуг, пить воду, есть хлеб. У меня тоже есть нос. Я любуюсь луной. Доверяю книгам, газетам, дикторам радио и телевидения. Меняю белье на белье, деньги на деньги, любовь на любовь. И не плюю против ветра.

– Это клон?

– Да. В самых общих чертах. Но есть люди, всю жизнь стремящиеся к совершенству.

– Они-то и попадают в Идеальный Мир.

– Я угодил в криволинейную систему координат, где луна была похожа на игральную кость, и полнолуние означало «шесть», а новолуние – «единицу». И я увидел, что люди уродливы: хотя и с глазами, но напоминают ежей. А у некоторых – крысиные головы и толстые, раздвоенные хвосты. Им казалось, что они неплохо смотрятся, но они смотрели в зеркала, а я смотрел на них. А главное, я находился в другой системе координат, и, что бы там они не говорили, люди, в своей системе, я слышал совсем другое. Они говорили: «Истина!», а я слышал: «Ложь!» Они восклицали: «Любовь!», а я различал слово «ненависть». Они размахивали руками: «Свобода!», а я понимал, что они прославляют рабство. Слава, власть и богатство – для них это было целью, а для меня – препятствиями на пути к ее достижению. Да и само понятие цели выглядело отсюда иначе. Причем я перечисляю из соображений простейшие вещи, лежащие у поверхности, и углубляться не собираюсь. Что мне могут сказать они – находящиеся в другой системе? Что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда? Больше ничего! А это я уже слышал.

– Идеальные Миры – антиподы Лабиринта.

– Но смысл один.

– Стало быть, Виктор – не идеалист и не клон? Кто же?

– Сомневающийся во всем человек.

– Идут пророки с глазами, повернутыми внутрь головы. Бежит попугай, у которого крылья, чтоб доказывать всем, что он – птица. Стоит и крестовым походом на четыре стороны таращится вождь. Галчонок вывалился из гнезда, и уверяет, что мир стоит на ветвях, и сделан из обломанных веток, окутанных пухом. А клоун все плачет, потому что у него голые мысли: морально устойчивый зритель любит одетые слезы. Падает снег. Его собирают в ладони и пробуют растопить дыханьем. «Зачем? Сам собой растает», – говорит кто-то, такой же, как я. И я думаю: «Сколько нас на земле? Неужели всего только двое?» Но разве бывает на дереве всего два листа? Даже если оно засохло, и жива одна только ветвь, есть другие деревья. А камень летит в окно, обдавая меня кусками стекла. И это чужой дом. «Грейте руки на чужом горе!» – успеваю прочесть на стене, когда появляются пассажиры рейса «Земля – Преисподняя». Самолет разбился, и я надеюсь, что среди них был мой друг, но разве имею право желать то же, что желает любой? Сомневаюсь. И все равно приветствую вместе со всеми закат. Я все еще с теми, кто никогда не встречает день – лишь провожает его.

– Остается Смольников.

– Изволь. Чисто вымыт, причесан, прилично одет, в совершенстве владея гитарой, он поет на хорошем уровне и прекрасно вписывается в окружающую обстановку. Но все это вместе взятое составляет картину, которую держит в руках… назовем его так: Гай ди Риенцо, имеющий другие понятия о приличиях и красоте.

За соответствие предъявляемым требованиям Юрий Смольников и получает соответственно, но его беда в том, что это не соответствует требованиям Гая. Он достал картину из сундука. Он стоит у огня и не знает, то ли бросить ее в огонь, то ли отправить обратно в сундук – до лучших времен.

Юрий думает, это чушь: нет огня, нет картины. Но происходит так, будто все это есть: есть картина, камин, есть ди Риенцо, как и я, Винсент Трой, рассказывающий об этом…

– Картофель, с человеческой точки зрения, должен быть картофелем, а не малахитом, – сказал Гай. – Смысл его существования сводится к употреблению в пищу. Никто не выращивает картофель, чтобы любоваться его цветами. Смольников делает музыку, которая никому не нужна. Востребованной является совсем другая музыка.

– Но он не клон.

– Нет, конечно.

– Это мечтатель, грезящий о прошлом. Приходите завтра, говорит он. Вы увидите море и звезды, и степь, и коня. А сегодня – лишь телевизор и чашечка кофе взамен. Приходите завтра, и вам не придется покупать газету, чтобы узнать, что с вами произошло. Вы увидите себя своими глазами, без помощи репортеров, печатных станков, почтальонов и прочего. Тупик – это газета перед тобой. Разорви ее, и увидишь лес. Это экран телевизора, заслоняющий небо и звезды. Это телефонная трубка. Это…

– Очередной кандидат в Идеальные Миры.

– Хотя, надо сказать, что его мир будет существенно отличаться от того, в котором находится сейчас Виталий.

Глава третья. Идеальный мир

37. 1 + 1 + 2

Вспомни, как летним вечером ветер гонит прохладу над песчаными дюнами морского побережья. Море недалеко, но ты не можешь ни видеть, ни слышать его. Вокруг, насколько хватает глаз, один песок. Чтобы хорошенько изобразить его, нарисуй сначала облака. Пусть они, высокие, рваные в клочья, будут в беспорядке разбросаны по небу. Нарисуй бледно-фиолетовую дымку, застилающую горизонт, и алую макушку солнца, показавшуюся из нее. Песок ты сделаешь желтым, а песчаные вихри над его поверхностью – в виде тончайшей пены почти того же цвета, что и воздух. Скалы торчат из песка на всем его бесконечном протяжении. И если ближайшие из них ты сделаешь стелами, наподобие колонн, то сделай и длинные тени на песке. Не забудь только оставить место на переднем плане.

– Ну, как? – поинтересовался Жак. – Как тебе здесь нравится?

Виталию нравилась девушка. И совсем не нравился старик.

У старика была такая короткая шея, что круглая, как шар, голова казалась посаженной прямо на покатые плечи. Глазки цвета йодистого серебра служили центрами для паутинок из тонких, глубоких морщин. Покрытый крупными порами нос производил впечатление спелой ягоды земляники. Рот ниточкой, приоткрываясь для вдохов, представлял собой искривленную прорезь-щель, не имевшую ничтожных признаков губ. Седые, скрученные в спирали волосы напоминали свалявшийся мох. А уши, на удивление маленькие, бледно-розовые, могли бы сойти за прихворавшие бурой пятнистостью листья фиалки, если бы не отсутствие пуха и наличие торчавших из них пучков черных волос.

– Не смущайся, дочка, – сказал старик, хлопнув себя по животу, и щурясь, как кот, которого вот-вот погладит любимая хозяйка.

– Какая я тебе дочка!

– Ладно, не кипятись. Не буду вам мешать. Встретимся.

Он махнул на прощанье рукой и вперевалку поплелся в сторону моря.

Внимание Виталия привлек жест девушки: рука в растерянности застыла между серьгой в ухе и волосами – то ли серьгу потрогать: зачем? – то ли волосы поправить… – неопределенность полная. Осталось опустить руку, что она и сделала.

38. Глюк

Гостиная в доме Виталия. Сумерки. В прихожей раздается звонок. Я выхожу в коридор, открываю входную дверь. На пороге Анечка Люрс.

– Осторожно. Ты не прикасалась к ручке?

– А что, заминировано?

– Я ее протер, с хлоркой, но… не знаю… Кто-то вымазал дверь фекалиями…

– Панки.

– Кто?

– Панки.

– С чего бы?

– Может быть, дверь перепутали?

– Улицу, город и век?

– Мы что, так и будем – разговаривать через порог?

– Проходи, конечно. Просто… это так неожиданно.

Аня входит в переднюю:

– Звонил Смольников. Он уже час как пытается до тебя дозвониться..

– Я был в Интернете. Кстати, ты не знаешь, что у них там за игрушка? На сайте. Ребус какой-то.

– Какой ребус?

– Ну-у… не то вокзал, не то аэропорт и так далее…

– Неужели они опять его выставили? Ковбой в шляпе подходит к бару? Да? Получает от бармена коробку шоколада. Коробка взрывается, и из пламени вылетают буквы. Из букв складывается название сайта. Тупее дизайна не придумаешь… И грузится долго. Я им говорила, если первая страница грузится больше пятнадцати секунд, посетители сваливают… Ты переоденешься? Или так пойдешь? Мы ведь уже опаздываем.

– Так пойду. Только компьютер выключу. Одну минуту…

39. Идеальный мир

– Я так и не нашел границ залежей, – говорит Жак, – хотя прозондировал песок до самого цирка.

Он указывает тростью на грандиозное сооружение, издали очень похожее на римский Колизей.

Коснувшись губами напитка, Виталий понимает, что никакой это не лимонад:

– Что это?

– А ты как думаешь?

Жак подносит напиток к губам. На стенках бокала выступили бусинки влаги. Залпом выпивает содержимое и приставляет ножку пустого бокала к виску:

– Я проверил все комбинации. Варьировал, как только мог. Вывод один: напиток – иллюзия.

Медленно, стараясь распробовать, Виталий допивает свою порцию «иллюзий».

– Ну? – разглядывая красное, клонящееся к горизонту солнце, спрашивает Жак. – Как твои ощущения? Что-то должно было произойти за эти тридцать секунд.

– Мне показалось сначала, что это вино. Но сейчас… не знаю. Крепость есть, но вкус… словно накапали в воду немного аниса… снадобье от кашля…

– Хотел бы я почувствовать то же, что чувствуешь ты.

– Но мы же пьем из одной бутылки!

– Как ты не можешь понять? Напиток может быть чем угодно, только не одним и тем же. Мы разделены в своих ощущениях. Разлитый из одной бутылки, для кого-то напиток может быть лимонадом, для кого-то – вином, для кого-то – апельсиновым соком. Или чем-то еще, в зависимости от того, кто пьет, и какое у него настроение. Можно сказать, что напиток реагирует на изменчивость жизненного тонуса. Можно сказать, что он генерирует эмоции. Можно многое другое сказать. Но это не рулетка, потому что ни одно из предсказаний не сбывается.

40. Наваждение

Клуб «Оракул Божественной Бутылки». Вечер.

Музыканты группы ROMISLOKAS и курильщики из числа посетителей клуба прохлаждаются на площадке перед дверью. С другой стороны площадки – пивная палатка.

Из клуба выходит охранник:

– Этот, в шляпе, он с вами? Агрессивный какой-то. Удалить его, что ли? Вы не против?

– Он сам по себе, – говорит Смольников. – Можете удалять.

– О ком речь? – спрашиваю.

– Да так, один знакомый. На sound check-е учил оператора, как ставить звук. Достал. Может концерт испортить.

Охранники выводят нарушителя из клуба. С нехорошей улыбкой, махнув на прощанье рукой, тот идет к «горбатому» мосту. Заметно, что музыканты нервничают.

– Может, начнем, а? Время?

– Как-то несолидно.

– Кого дожидаться? Все пришли, кто хотел прийти.

– Паршивую овцу выгнали из стада. Можно начинать.

Музыканты входят в клуб.

Аня сидит за первым столиком, справа. Я занимаю место напротив нее, спиной к выходу.

– Ну, как? – спрашивает она. – Как тебе здесь? Нравится?

Под низкой, деревянной крышей царит полумрак. Ярко освещена только сцена в углу. На сцене ударная установка Валентина. Сам он полностью скрыт тарелками и барабанами. За спиной подковообразная ниша, имитирующая камин. На каминной полке выставлены те самые «божественные бутылки», в честь которых и назван клуб.

Вид коллекционного стекла напоминает о желании выпить. Я подношу к губам стакан. В стакане должно быть пиво, но, пригубив напиток, с удивлением отмечаю, что это терпкое, сухое вино. Да и не стакан у меня в руке, а большая деревянная кружка. С изумлением поднимаю взгляд на Аню. Передо мной сидит совсем другая девушка.

Обстановка в зале резко изменилась. И не только обстановка: изменился я сам! Не узнаю свои руки: те же вроде бы, но в них чувствуется огромная сила. И еще, каким-то звериным чутьем я ощущаю нависшую надо мной опасность.

Мышцы реагируют мгновенно: стремительно смещаюсь влево и разворачиваюсь всем корпусом к двери. В то место, где только что стояла кружка, с грохотом вонзается меч. Кружка разваливается на две половинки, красное вино течет по столу, а мой кулак находит мочку уха с продетой в нее серьгой. От удара мерзавец теряет не только равновесие, но и меч, и в падении вылетает через открытую дверь в тесный коридорчик, где его подхватывают на руки двое бородачей, оба в одежде из волчьих шкур, с горящими ненавистью глазами. Меч нападавшего уже у меня в руках, клинок до половины погружается в грудь наемного убийцы. Хлестко щелкает тетива, и из арбалета девушки вылетает черная стрела, лишая левого бородача доброй половины мозга. Третьего я настигаю снаружи. Подбежав к лошади, он не справляется с инерцией, скользит, откинув голову назад, и на припорошенную снегом гальку падает уже обезглавленное тело. С неба за всем этим спокойно наблюдает луна.

– Большое спасибо, друзья! – доносится голос Смольникова. – Всего вам доброго и до свиданья.

Наваждение спало с глаз так же резко, как началось.

Концерт окончен. Юрий выключил микрофон, повернул ручку громкости на ноль, вынул из гнезда усилителя гитарный «джек» и положил гитару на стол.

41. Идеальный мир

Если поначалу казалось, что Жак всецело поглощен созерцанием карт, и говорит не он, а кто-то другой, его устами, то после неудачи с отпущенной колкостью, он беспокойно заерзал в кресле, и стало понятно, что он со страхом ждет, как на это отреагирует девушка.

– Вот, пожалуйста, вам наглядный пример, – говорит девушка. – Постоянно хочет быть в центре внимания. Как только о нем забывают, начинает бояться, что исчезнет. А как напомнить о себе, если не очередной пакостью? Укусить, подложить свинью – это он может. Я причиняю боль, значит, я существую – вот принцип, которым он сейчас руководствуется.

– Слово «принцепс» – означает «первый в списке сенаторов», – говорит старик, ковыряясь в носу. – Слово за тобой, первый в списке.

– Пас, – глухо отвечает Жак.

– Чего-чего? – Старик зажимает нос в кулак, как морковку.

– Оглох? Пас! Па-ас!

– Вот как? Хм. Значит, пас? – Старик еще раз заглядывает в свои карты. – Нда-а, любопытно. Ну-ну. Тогда и мы, скажем, пас.

– Козырь пика, – говорит Жак.

– Он считает, что все мы, – продолжает девушка, – плоды его больного воображения. Силой сознания он материализовал свои мысли…

– Заткнись! – не выдерживает Жак.

– Почему? Я тебя слушала? Пусть и другие послушают.

– Мы здесь одни, понимаешь? – Жак обращается исключительно к Виталию. – Если это планета, то мы одни на целой планете. Я появился первым…

– Первый в списке сенаторов, Принцепс, – говорит старик. Мы слышали.

– Даже не помню, когда это было…

– Не дури, – старик сделал страшные глаза.

– Ты чего?! Чего вызверился?

– Дурак, – хихикает старик. – Я же видел, как ты подменил карты…

Жак заливается идиотским смехом.

– Пойдем, – говорит девушка. – Я больше не могу. Пойдем отсюда скорее!

42. Шлейф

– Ты поедешь с нами, или останешься пить? – довольно бесцеремонно спрашивает Аня.

– Почему «пить»? Надо отвезти инструменты.

– Тогда мы тебя дожидаться не будем.

– Подождите у выхода. Я сейчас подойду.

Через минуту Смольников присоединяется к нам на улице:

– Ну? Что скажете? Как концерт?

– Лучше, чем на CD. Думаю, публике понравилось. Прям как в прежние времена!

– Да. Нонсенс. Напоследок собрались нужные люди.

– Что ты имеешь в виду?

– Это был наш прощальный концерт. Своего рода похороны.

– Ничего себе! Почему?

– Еще Леонардо говорил, что звучащая струна лютни находит ответ и приводит в движение только подобную струну на другой лютне. Когда подобная взаимосвязь между музыкантами утрачена, им нечего делать вместе. К тому же «четверка» – критическое число, а мы уже выпустили четыре альбома.

– И что? Ты готов все бросить?

– Ладно, вот что. Я поговорю с ребятами. Они отвезут инструменты без меня. Подождите, хорошо? Я быстро…

43. Идеальный мир

Ближе и ближе скрипит песок под ногами Жака. Он не смотрит по сторонам, и кажется, вот-вот пройдет мимо, но в последний миг остановился:

– Думали, не замечу, да? Как мышки: ти-ти-ти…

– Не хотелось бы выслушивать завтра твои извинения, – предупреждает девушка.

– А что я сказал? Я ничего не сказал. Особенного…

– Ты пьян.

– Я стеклянен! Сквозь меня можно смотреть на луну. Как в телескоп. Знаете?

– Иди спать.

– Успокойся. Ничего я твоему кобелю не сделаю.

Руки Виталия сжимаются в кулаки.

– Просто нам нужно обсудить одну очень важную научную проблему, – невозмутимо заканчивает фразу Жак.

– Обсудите завтра.

– Некоторые вещи не могут ждать до утра.

– Не сходи с ума…

– Так! Все! Я тебя не слышу. Поняла? Его слышу, а тебя – нет. Тебя вообще здесь нет.

– Я есть, – говорит девушка. – А вот тебя здесь быть не должно. Иди спать. Так будет лучше.

– Лучше, хуже – об этом судить не тебе.

Взгляд Жака делается неподвижным, как у змеи.

– Ты по-до-нок, – проговаривает он необычайно низким голосом, и целый ворох углей и черного шлака вываливается у него изо рта.

Виталий вскакивает. Жак отталкивает девушку, которая пыталась встать у него на пути. Поигрывая тростью в отведенной чуть в сторону правой руке, приближается к Виталию:

– Ты, подонок! Бей! Чего смотришь? Струсил? Скотина!

Глаза пусты, как стены морга. Не осталось ни ушей, ни волос, ни носа – только узкое пространство с бровями и ртом. Туловища тоже нет – сплошная спина, которая, как будто сжимается, стремясь ускользнуть из-под взгляда. И ног нет. Есть только руки, но и они существуют как бы отдельно от тела.

Внезапно острие трости оказывается у самых глаз Виталия. Он едва успевает отбить трость рукой:

– Спятил?!

Отступив на два шага, Жак замахивается тростью и застывает в позе погонщика овец.

– Так, значит, драться не будешь? – доносится откуда-то из-под земли его голос.

Виталий не может заставить себя нанести удар.

– Ладно, – говорит он тихо. – Идем.

– Куда?

– Куда хочешь.

– Мне все равно, где втоптать твою паршивую рожу в грязь!

– Идем к цирку.

– Меня это устраивает.

Оба направляются к Колизею.

44. Почти детективная история

Расставшись с Аней, мы сошли с трамвая на остановке Петрашевского. Уже стемнело. На тротуарах то и дело попадались лужи. Будучи без очков, я следовал за Юрием.

– Как это ты решил жениться? – спросил его в спину.

– А что? Пора. Нужно принимать какое-то кардинальное решение. Но эта история, пожалуй, даже забавна…

Он приостановился, чтобы я поравнялся с ним и продолжил:

– Дело в том, что познакомился я с ней через одну мою старую приятельницу. Эту старую приятельницу я любил когда-то. Ничего такого – чистая, платоническая любовь. Так вот, однажды она выходит замуж. А через какое-то время, совсем недавно, решила женить и меня. И кандидатуру подыскала. Потом были настоящие смотрины. Прихожу – знакомят, честь по чести, оставляют одних. Она! – играет на рояле Шопена, я! – листаю иллюстрированные журналы, пью кофе – идиллия!

– Гм…

– А что? Девочка приятная. Тот минимум интеллектуальной среды, что ей требуется, я, естественно, обеспечу. Что еще?

– Да.

– Сделаю полноценного ребенка. И все дела. Это выход. Осточертели красавицы на день или на неделю, их постоянные заглядывания в рот. И за все ты должен платить! Они только этого и ждут. И никакой отдачи! Несколько мгновений наслаждения и все. А она мне создаст уют, обставит жизнь как нужно. Правильно?

– Еще бы.

– Во всяком случае, надежно. Судя по тому, что плавает на поверхности, это наилучший вариант. Ты помнишь Анечку на первом курсе?

– Смутно.

– Это была не девочка, а ангел какой-то. Все смотрели ей вслед. У нее были во-от такие глаза. А теперь что? Они куда-то исчезли. Взгляды мужские их стерли, что ли? У нее был роман с Виталием на первом курсе…

Я вспомнил разговор в метро накануне концерта. Аня вела себя как-то странно. Она спросила, хорошо ли я знал Виталия, и, если знал, то какого я о нем мнения. Знать-то знал, сказал я, но, к сожалению, лишь по ощущениям, которые складываются о человеке из мимолетных ассоциаций. Мое мнение немногого стоит. В общем, я уклонился от прямого ответа. Тогда Аня сказала, что однажды бросила институт из-за несчастной любви и уехала на какое-то время домой. «Уж не Виталий ли был тому причиной?» – подумал я.

– Изменилась она с тех пор здорово, – продолжал свой рассказ Юрий. – С альпинистами была в горах. Так вот, залезет там где-нибудь на скалу и замрет в позе, как манекенщица. Как-то на практике по гидрологии она наступила на гвоздь и поранила ногу. С ней был Виталий. Его позвали ребята, и он ушел с ними. Бросил, понимаешь? Одну, в поле, ночью. Это ее шокировало. Как так? Все вокруг на цыпочках ходят, а он! Как известно, ничто так не разжигает страсти, как явное выказанное пренебрежение. И самый лакомый кусок, поданный по первому требованию, теряет половину своей привлекательности. В общем, классика: любовь от противного. Чем это кончилось, ты знаешь. Виталий увлекся Катей, и Аня зависла в вакууме. Поняв, что ее бросили… ее! бросили… решила… в это трудно поверить, но… устроить прощальный фейерверк. Затратив уйму изобретательности, выиграла у Виталия желание. Спор был детский, но он попался. Вынужден был привести ее на наш концерт и исполнить со сцены вместе со мной пару песен. В конце первого отделения вызываю Виталия на сцену, и мы исполняем нормальный такой «медлячок». Дело, как говорится, святое, но… наша доблестная Агата Кристи пригласила туда еще и одного парня, который сох по ней на курсе…

– Прямо детектив какой-то…

– Ты слушай. Значит так, мы с Виталием поем, а этот кореш приглашает Анюту на танец. Следует отдать ей должное, танцевать она отказалась, просто ушла с ним из зала. По возвращении к столу Виталий узнает, что Анюта удалилась с другим кавалером. Ситуация повторилась с точностью до наоборот. Виталий, естественно, возвращался домой не по полю, и не с дыркой в ноге, а на такси. Но и это было бы простым плагиатом, если бы дома он не застал Катю. Вот где Анечка проявила себя, как истинный гроссмейстер. Катя была оповещена ею о свидании в клубе и пришла выяснять отношения. Чтоб исключить неожиданности, Аня подкараулила Виталия, прячась неподалеку от подъезда, и, когда он вошел в подъезд, позвонила ему, выдержав, естественно, соответствующую паузу. Виталий поднимает трубку, слышит голос Ани. Ни черта уже не соображая, верит всему, что она ему наплела. Кате врет, что говорит со мной. Но у Кати абсолютный слух, обострившийся к тому же по причине беременности. В общем, петля затягивается все туже. Развязка наступила внезапно. В начале конфликта в дверях возник дед Кати, досточтимый профессор Бурлай. Роль последнего во всей этой истории довольно смутная, но финал банален: старик сыграл в ящик.

– Как это?

– Умер.

– Послушай, а ты всерьез веришь, что Аня… ну… что это ее работа?..

– Я проводил расследование. С опросом свидетелей и так далее…

– Прямо детектив какой-то…

– А что тебя смущает?

– Не знаю. По-моему, втиснуть жизнь в рамки смонтированного из более-менее правдоподобных событий сюжета не означает разобраться, что случилось на самом деле. Нет, все правильно, без контура не обойтись… как в музыке – без мелодии… но жизнь – не искусство. Мне кажется, в своих построениях ты опирался на слишком узкую полоску чувств – ревность в разных ее проявлениях. Виталий, во всяком случае, этим не страдал.

– Думаешь?

– Да.

– Ну-у… не знаю, не знаю…

– Представь. Кто-то рассказывает тебе историю. Ключом к разгадке является банальная ревность. Ну, в общем, все то же, только рассказываешь не ты, а я тебе рассказываю. И от тебя зависит, верить мне или нет. Оснований для недоверия – никаких. И все же ты сомневаешься. Почему? Потому что рассказчика знаешь не хуже, чем тех людей, о которых идет речь в истории.

– Значит, ты мне не веришь?

– Ну почему же? Верю. Может быть, ты и прав. Но это маловероятно…

45. Идеальный мир

– Бей.

– Что-то я не пойму, кто из нас кого собирался бить.

– Бей! – толкает Виталия в плечо Жак.

Сцепившись за руки, как два борца, они начинают утаптывать песок посредине арены.

О наличии в цирке зрителя становится известно, когда Виталию удается провести бросок через бедро. Жак катится по песку, а на трибуне раздаются редкие хлопки:

– Давай-давай! Не подведи! Я поставил все деньги! – орет старик.

Жак вскакивает и хватает Виталия за рукав, как будто боится, что он вот-вот убежит:

– Свинья! Сейчас я затолкаю тебя в грязь! Подонок!

Виталий с трудом отталкивается от него:

– Ладно. Стань прямо.

Жак прикрывается рукой.

– Что же ты? Ты же сам просил, чтоб тебя ударили.

Жак безвольно опускает руки вдоль тела. Виталий наносит ему средней силы удар в челюсть. Жак пытается ответить, но Виталий отклоняется назад. Кулак задевает за подбородок, и со стороны может показаться, что удар достиг цели. С трибуны доносятся аплодисменты.

– Продолжай, – говорит Виталий, полностью открывшись.

– Не могу бить первым. Я плохо воспитан. Бей ты. Скотина!

– Пошел ты… знаешь куда?

Жак опять хватает Виталия за рукав, тащит к себе:

– Никуда ты не уйдешь! Хочешь, я затолкаю тебя в грязь?

От него исходит очень неприятный запах.

Высвободив руку, Виталий неторопливо идет к «воротам мертвых». Оказавшись в тени, он оборачивается. Жак стоит на коленях посредине арены. Он горько плачет, размазывая слезы по щекам.

46. Нейрохирург

Билеты в ночной кинозал обошлись нам недешево, но фильм того стоил. До сеанса оставалось какое-то время, и мы зашли в бар, чтобы выпить кофе. Перед нами заказывали кофе две нелепо раскрашенные, малосимпатичные особы. Я протирал платком запотевшие очки, когда одна из них сказала:

– Два кофе, больших. Но так, чтобы поменьше воды и побольше кофе – бешенный.

– Приготовьте мне коктейль из молока бешенной коровы, – сказал Юрий.

Девицы посмурнели, но, получая кофе, услышали, как Смольников повторяет барменше их текст, и заулыбались.

– Нам тоже два кофе, больших. И чтобы поменьше воды и побольше кофе – бешенный, – сказал Юрий.

– У нас осталось еще на коньяк и на пиво. Предлагаю прихватить все это с собой и распить в кинозале.

– Нормально.

– Кто бы сомневался.

– Ты хотел бы сейчас кому-нибудь позвонить?

– Да. В Акапулько.

– Это понятно. А здесь?

– Уж не Анечку ли ты грозишь потревожить?

– А что?

– Знаешь что? Считай, что я все это выдумал. Чтоб избавиться от размышлений о судьбах проекта. Ты что, с музыкой, в самом деле, решил завязывать?

– Все равно какое-то время не смогу сочинить ничего существенного.

Мы получили свой кофе и заняли места за столиком у окна, предварительно испросив разрешение у сидевшего там пожилого мужчины интеллигентной наружности.

– Да-да, пожалуйста, присаживайтесь, – обрадовался незнакомец, и его теплые то ли от выпитого спиртного, то ли от шизофрении глаза беспокойно забегали по нашим лицам.

Мне стало как-то не по себе. Пожалел, что сели с ним за один стол:

– Хочешь анекдот? О двух кирпичах, которые ползли по крыше.

– Не помню. Расскажи.

– На краю крыши один кирпич говорит: «Слышь, друг, еще немного, и мы свалимся». «Ничего, – говорит другой, – лишь бы человек был хороший».

– А хотите, я расскажу вам одну историю? – по-своему истолковал анекдот незнакомец.

– Да, очень, – безрадостно буркнул я.

И опять незнакомец повел себя неадекватно, вскочил и широко развел руки:

– Позвольте, я угощу коньячком. А, парни?

– Нет-нет, спасибо! – запротестовал Смольников. – Мы бы сами взяли, если бы нужно было. Спасибо.

Незнакомец с сожалением уселся за стол и в растерянности запустил пятерню в копну седых, курчавых волос.

– Рассказывайте вашу историю, – смилостивился Юрий, чтобы как-то разрядить обстановку.

– Да-да! – спохватился незнакомец и сразу вдруг как-то сник, как шарик, из которого выпустили весь воздух. – Должен вам сказать, – начал он тихим голосом, – что по профессии я нейрохирург. У меня руки… – Он поднял над столом свои руки, идеальной формы, с длинными, сухими пальцами, какие встречаются у медиков и музыкантов. – Видите? Вам известно, что значат для нейрохирурга руки?.. Всё!..

Мы догадались, на что следует обратить внимание: на литую их неподвижность.

– Только такими руками… – Незнакомец повертел их у себя перед глазами. – …можно оперировать человеческий мозг. Даже сейчас, когда я беседую с вами, у дома меня наверняка поджидает «скорая». А ведь я в отпуске. Но не проходит и дня, чтобы за мной не приехали. И все из-за рук… Нет, я все-таки возьму вам коньяк. Не отказывайтесь, прошу вас…

– Мы сами возьмем, – приподнялся на стуле Смольников.

– Нет-нет, я настаиваю. Не возражайте…

Через минуту нейрохирург принес коньяк, не только нам, но и себе: в трех пузатых бокалах из тонкого, серого стекла. Поставил на стол очередное блюдце с засахаренными дольками лимона.

– А рассказать я вам вот что хотел. Знает, что такое, скальпель?

– Цельнометаллический нож из хирургической стали, – отчеканил Юрий.

– В переводе с латыни, да, так и есть: «ножичек». Но это не ножичек, а полено, бревно! которым вышибают двери дома под названием человеческий организм. Эти двери открываются легко. Причем наружу. А мы ломимся в них, как будто осаждаем неприятельскую крепость. Нет, я так больше не могу…

– Что Вы не можете? Резать?

– Но я не это хотел рассказать… Я одинок. Была жена, но… В наше время это так просто… Вы молоды. Только начинаете жить. Не спешите… А впрочем, я опять не то говорю… Вы фамилию мою знаете? – Он назвал фамилию, которая нам ни о чем не говорила. – Понятно. Не болели. То есть… с головой… Ну да, слава Богу… Поэтому и не знаете. Подойдите как-нибудь ко мне в клинику, я вам покажу. Опухоли, которые приходилось удалять. Некоторые экземпляры сохраняются для студентов. В колбах. Бывает, ударится человек головой, не обратит даже внимание. Поболит голова и пройдет. А через год появляется опухоль, с кулак величиной, даже больше… Вы пейте. Я еще возьму…

– У нас билеты в кино, – вспомнил Юрий.

– Кино… – смутился нейрохирург. – Наверно я вас задерживаю?

– Нет-нет, ничего. У нас еще есть время. – Юрий посмотрел на часы. – Хотя нет. Извините.

– Это вы меня извините…

– Приятно было познакомиться, – пожал я протянутую руку.

– Я еще посижу… Боюсь домой идти. Пусто дома… И «скорая» наверно караулит… Вы приходите, если что. Только фамилию мою назовите, и вас пропустят. Обязательно приходите…

– Обязательно придем, – сказал я, зная, что это нам абсолютно ни к чему.

47. Идеальный мир (2–1 – 1)

Виталий очнулся от резкого толчка в спину.

– Вставай, – сердито сказал старик. – Ты все проспал. Чучело!

Сердито воткнул трость в песок и зашагал к «воротам мертвых». Во времена древнего Рима через эти ворота выносили с арены павших, и, если смерть еще не наступила, то их там добивали.

Виталий поднялся с песка, ступил два шага и опустился на колени перед девушкой. Тень руки скользнула по ее шее, подбородку, вползла на нос, задрожала у широко открытых глаз, которые, не мигая, смотрели на солнце. Коснулся пальцами холодного, белого лба девушки.

В стороне в изломанной позе паралитика лицом вниз лежал Жак. «Если его глаза открыты, то в них полно песка», – подумал Виталий.

Левая рука Жака, возле которой старик воткнул трость, была неестественно вывернута ладонью кверху. В розетке скрюченных пальцев двумя капельками гноя поблескивали желтовато-белые пилюли. Рядом с ними валялся пустой стеклянный пузырек.

48. Звездочеты

– В твоей жизни был кто-нибудь, кого интересовали опухоли? – спросил Гай.

– Шутишь?

– А в моей был. Но его интересовали не столько опухоли, сколько человеческий мозг в целом.

– Предлагаешь задействовать Инквизицию?

– Не вижу иного выхода. Мне неприятно это говорить, Никон, но нам придется, похоже, восстановить эпизод твоей физической смерти.

– Потребуются все-таки мои карты?

– Не карты – картины, все восемь штук.

– В каком плане? – удивился Никон. – Неужели вас интересуют сокровища?

– План мы заимствуем у Стоунхенджа.

– Это ученый.

– Нет. Мегалит.

– Вы имеете в виду культовую постройку близ Солсбери в Великобритании?

– Но вместо глыб мы используем картины.

Винсент взял со стола игральные кости, положил их в карман, показал пустые ладони, пожал плечами и улыбнулся.

Глава четвертая. Размещение вещей

49. Сан-Марино

По снегу, виляя из стороны в сторону, проехал велосипедист. Следом, размахивая бутылками с пивом, бежали двое его друзей.

– О, снег, снег! – смеялась какая-то девушка. – Ребята, смотрите, снег!..

«Майский снег, – уточнил возвращавшийся из кинотеатра Смольников. – Чем не повод для студенческой пирушки?» Он прислонился плечом к платану, изобразив пьяного студента: низко наклонил голову, чтобы вьющиеся волосы полностью заслонили лицо. Но конспирация была излишней: нейрохирург шел как сомнамбула, старуха же, щурясь от ветра и снега, видела ровно столько, сколько позволяла видеть ветхая шаткость ее походки, то есть скользкие от подмерзшего снега ступени лестницы, ведущей к рельефно выделяющейся под медным козырьком двери Музея Западного и Восточноевропейского Искусства. «Любоваться его экспозицией, когда на часах далеко за полночь, для них, похоже, в порядке вещей», – удивился Смольников той легкости, с которой нейрохирург проделал трюк с дверью.

Глаза каменных львов полыхнули зеленым светом, как четыре изумруда, подсвеченные лазерными указками. Издали донесся крик велосипедиста:

– А я все еду и еду!

В парня летели снежки, но он невозмутимо нарезал вензеля по направлению к памятнику Пушкину. Бронзовый Александр Сергеевич взирал на это весьма благосклонно.

Глаза каменных львов полыхнули ярко и угрожающе, по сырому мрамору тел побежали свинцовые волны.

– Спокойно, ребята, я мигом, одна нога здесь, а другая – там.

Но перед дверью пришлось притормозить.

– Нужны заклинания? О, черт!..

Юрий выпалил наугад пару-тройку матерных выражений. Дверь открылась. Причем сделала это без малейшего скрипа. «А еще говорят, что мат придумали татары, – удовлетворенно хмыкнул Юрий. – Это наша древняя магия…»

Охранник лежал на столе, животом кверху. Но он был жив. Просто мертвецки пьян.

Кобуры под мышкой не оказалось. Переместив руку охранника на живот, Смольников выдвинул ящик письменного стола. Сгодился бы «Магнум – 750», с пирофорными пулями, прожигающими броню, но в столе лежал явный антиквариат: наган образца 1895 года (калибр 7,62 мм, прицельная дальность сто метров, барабан на семь патронов). Убедившись, что барабан забит до отказа, Юрий сунул оружие в карман и по широкой лестнице, двигаясь абсолютно бесшумно, поднялся на второй этаж, где повернул налево, так как третья по коридору дверь была открыта. Приблизившись, заглянул в зал и увидел полностью обнаженных старуху и нейрохирурга. Нейрохирург сидел на полу и торопливо вытряхивал на ладонь пресловутые «ноль-пилюли». Старуха, тоже голая, стояла, сгорбившись, в трех шагах от него, и судорожно прижимала к груди скрученный в трубку пергаментный свиток, а тело ее начинало уже флюоресцировать бледно-зеленым, как гниль на болоте, светом.

Воздух вспенился над паркетом и заклубился, как пар над ледником холодильной камеры. С неприятным скрежетом паркет стал складываться в номограмму Розы Ветров. До слуха долетел глухой удар, как если бы морская волна разбилась о скалистый берег. Из сгустков воздуха возникли мотыльки, синие и голубые, похожие на ожившие осколки разбитого неба.

Послышался второй удар, той же силы, что и предыдущий. Старуха и нейрохирург исчезли. На их месте остались дыры, черная и белая, повторяющие очертания тел: белая – старухи, черная – нейрохирурга.

Шум моря сменился звоном медных колокольчиков. Из белой дыры потоком хлынули желтые мотыльки, а из черной, навстречу им – красные. Когда эти два потока встретились, наступило затмение.

Энциклопедическая справка: «Сан-Марино – государство на Апеннинском полуострове, в окружении территории Италии, площадь 61 квадратный километр».

Теперь вернемся в музей. Неужели Смольников знал все это?..

Окна зала выходили на север. В промежутке между ними на стене призрачно мерцало «северное полотно». Напротив него было «южное». Ось Север-Юг проходила сквозь композиционные центры (или фокусы) картин. Фокусировка остальных полотен также полностью совпадала с векторными направлениями Розы Ветров данной местности. Таким образом, картины обрели свойства, присущие каменным блокам известного британского мегалита.

Как только вернулось зрение, Смольников отметил, происшедшие в зале изменения.

1. Снег за окнами больше не падал. Снежинки застыли, как нарисованные.

2. Уличные фонари не давали света. С пола исчезли тени оконных рам. А тени скамеек и статуй, находящихся в зале, растекались теперь радиально, по периметру зала, как если бы источник света находился в центре, под потолком, и был невидим.

3. Тело старухи стало юным. Оно сияло, будто отлитое из благородной платины. Голова осталась прежней, морщинистой, темной. Седые, спутанные волосы торчали дыбом, как наэлектризованные.

Лицо старухи сплющилось, как будто оно было сделано из пластилина, и кто-то смял его невидимыми пальцами. Несколько мгновений ничего нельзя было разобрать – смутное, газо-нитевое облако, – наконец, словно шар лопнул: на месте прежнего возникло новое лицо, юное и прекрасное, с огромными, золотыми! глазами. Волнистые волосы, черные, с синеватым отливом, плавно опустились на точеные плечи. Идеальных пропорций плоть ожила, и девушка, – на вид ей было около двадцати, – по примеру спутника, грациозной походкой прошла в закартинию. Смольников понимал, что, находясь вне зала, он существует теперь на тех же условиях, что и снежинки за стеклами: в любое мгновение может стать статуей в нише или барельефом в стене, но пройти в зал не решился, хотя за спиной, он чувствовал, полным ходом шла кристаллизация.

50. Камень, лед и стекло

Стоило девушке повернуться к нему спиной, с явным намерением последовать за Лоренцо ди Креди, как Юрий метнулся вперед, но (увы и ах!) налетел на невидимую преграду, очень теплую по краям и чрезвычайно холодную в центре, о наличии которой уже догадывался. Более того, в момент касания перед ним материализовалась ледяная статуя: рост в рост, волос в волос похожая на него самого, впаянный в стекло, лицом к залу. Лед статуи сразу же стал мутнеть, превращаясь в сахаристо-белый мрамор. По стеклу побежали трещины пазов витражного орнамента.

«Так вот для чего мне понадобился наган!» – спохватился Смольников.

Первые три пули потратил впустую. Они увязли в витраже. Понял свою ошибку, и последующие четыре сделали свое дело: на месте торса статуи образовалась дыра, через которую, как крем из тюбика, Юрий выдавился в зал и, весь в поту, тяжело дыша, растянулся на полу. Последнее, что он увидел прежде, чем потерял сознание, были буквы имени, проплывшие в воздухе над головой: Франсуа Реньо. Буквы были яркие, зеленые, искрящиеся, как изумруды в колье Беатриче…

«Беатриче?! Откуда он знает это имя?..»

51. Лестница в небо

Росли две сосны, высокие и стройные, кронами переплетаясь высоко в небе. Взяли мы с Олегом и построили из них лестницу. Прибивая одну перекладину за другой, забирались все выше и выше, пока не оказались под самыми кронами. Там мы приколотили две опорные жердины, по три метра длиной, на них площадку навесили, скелет которой тут же, в воздухе, собрали из жердей потоньше. Настелили пол. Самым скучным занятием было таскать доски от заброшенной буровой вышки и поднимать их наверх. В полу мы сделали отверстие, закрывающееся крышкой: лаз. Снизу на крышке написано красной краской «рай», сверху – черной – «ад». Откроешь крышку, спустишься вниз, и ты в аду, поднимешься наверх – ты на небе. Соорудили крышу над головой. Жердями соединили углы крыши с углами площадки. Еще по парочке таких стропил пристроили по бокам. На них перила навесили на уровне пояса. Но прежде всего влезли на крышу и отпилили верхушки сосен, чтобы уменьшить общую парусность сооружения. А то ведь, при добром попутном ветре, избушка наша (на курьих ножках) могла бы запросто отправиться в кругосветку, на что мы вовсе и не рассчитывали. В общем, получился очень высокий дом, куда мы тотчас по завершении строительства и вселились, перетащив наверх свои спальники. Ну что за сказка! Ни одного комарика! В безветренную погоду, конечно, и здесь от них спасу нет, но сейчас, когда ветер покачивает верхушки сосен, воистину рай! Сидим себе на крыше да песенки поем. Под гитару. Дурачки, конечно. Но жизнь получила от этого некую специфическую окраску, не кажется больше нескончаемым ожиданием новой фазы.

Утром я сначала услышал голос, просто голос, вне времени и пространства, затем узнал в нем голос Игоря, потом до меня дошло, что Игорь пытается сыграть роль первых петухов, и, чтобы роль эта хоть как-то ему удалась, взобрался на площадку «рая» и голосит над самым ухом:

– Вставайте! Уже полседьмого! Эй! Едем мы или нет?

– Да-да, встаем, – пробормотал, лишь бы отделаться от него, Олег.

Я попытался сыграть в молчанку.

– Витя, вставай.

Игорь ненавязчиво потеребил чехол спального мешка. Пришлось открыть глаза:

– Да-да, конечно, встаем, встаем…

– Встаем, встаем, – подтвердил Олег и снова закрыл глаза.

Я сделал то же самое. Нет, все-таки какое это блаженство, утреннее балансирование меж пробуждением и сном!

Игорь решил, по-видимому, что разбудил нашу совесть, спустился вниз.

– Олег! – кричал он уже через минуту, поняв, что его обвели вокруг пальца. – Кашу я подогрел! Иди есть! Второй раз! Специально для тебя подогрел!

Олег пробормотал нечто невразумительное, а я подумал, нашел, чем соблазнять: кашей! Вот если бы… и не придумал, что бы заставило нас без огорчения покинуть спальники. Вспомнилось, что уснули мы часов в пять, когда запели птицы, и самая вредная из них, кукушка, завела свою шарманку. Не понимаю, почему в японской поэзии голос кукушки описывают с нескрываемым восхищением. Лишнее свидетельство того, что мы с японцами по-разному слышим одни и те же звуки. Но вернемся к ночному «брифингу». На протяжении ночи Олег, с одной стороны, рисовал мне радужные перспективы возвращения в цивильный мир, а с другой давил на психику: «У тебя сколько песен? Триста? И у меня – сто пятьдесят. И у Смольникова – двести. Даже больше. Итого – семьсот! Выберем сотню лучших. Запишем. Девять альбомов. Пока он не уничтожил последние наработки. Ты же знаешь, порядка двухсот стихотворений он как-то сжег. А они были в единственном экземпляре. По памяти восстановил штук пятнадцать». «Бзики случаются, но почему девять?» – спросил я. «Не по четыре же?» – сказал Олег, и я понял, что он не шутит. «То есть вам кажется, что Гераклит не прав?» – поинтересовался я. «Но это же совсем другая река! – возмутился Олег. – Заглавным будет трек «Ромислокас». Сохраним, таким образом, брэнд. А потом запишем то, что никто уже делать не может: вне стилей».

Мы стали перебирать в памяти композиции, которые могли бы составить с песней «Ромислокас» нечто концептуальное. Получалось мрачновато, но тут я вспомнил, что Геродот рассказывал об обычаях персов: «За вином они обсуждают самые важные дела. Решение, принятое на таком совещании, на следующий день хозяин дома, где они находятся, еще раз предлагает гостям (на утверждение) уже в трезвом виде. Если они и трезвыми одобряют это решение, то выполняют. И наоборот: решение, принятое трезвыми, они еще раз обсуждают во хмелю». Тут-то и «запела» кукушка…

– Витя, так мы едем или нет? – раздался голос Игоря над самым ухом.

– Конечно.

Я приподнялся на локтях, зевнул.

– Если не едем, тогда я пойду кататься на облазе.

– Крикунов встал?

– Нет. Но он встанет, если вы встанете.

– Надо вставать, – согласился я. – Иначе эта канитель затянется надолго.

– Может, не поедем, а? Перенесем работу на завтра? – В голосе Игоря послышались просительные нотки. – Как хотите… Вернее, как ты хочешь… – Он смутился, как школьница, и стал спускаться вниз.

День обещал быть солнечным. И как хорошо было бы покататься сейчас на выдолбленной из ствола дерева хантыйской лодке! (Обнаружили ее вчера, на берегу одного из ближайших озер). Лишь бы Витя не приставал со своей работой, – так думает Игорь. Наверняка. И ведь обидится, если поедем. А что делать? Надо. Именно потому, что погода солнечная. Кто его знает, что будет завтра?

– Давай! – толкнул я Олега. – Подъем! Пора собираться…

52. Кардинал

Юрий пристально вглядывался в портрет, на котором был изображен щеголеватый молодец, лицом похожий на человека, которого он видел, глядя на себя через зеркало. Портрет был свежий. Судя по устойчивому запаху краски, художник поставил дату и подпись в нижнем правом углу картины с неделю назад, не больше. Это решало проблему одежды (обнаружил в шкафу аналогичный костюм), но не помогло в решении проблем восприятия: в памяти сложился замысловатый пасьянс из двух жизней, отстоящих одна от другой на четыре с лишним столетия.

«Итак, Франсуа, наш выход!» – сказал себе Юрий, внезапно осознавая, что куда-то опаздывает. И через минуту уже прикладывался губами к перстню на указательном пальце кардинала Лоренцо ди Креди. Он хорошо помнил этот перстень, с кроваво-красным рубином, в котором пульсировало синее свечение. Поговаривали, под камнем был яд. Папский легат прибегал к нему, когда требовалось без шума избавиться от недоброжелателя.

– Вылитый отец, – бесцветным голосом сказал кардинал. – Можно подумать, время потекло вспять, и я вижу перед собой братца-бастарда Николо Жозефа Реньо, собственной персоной…

Кардинал не закончил фразу, поморщился, коснувшись узловатым пальцем виска, как если бы у него внезапно разыгралась мигрень.

– Да… Я хотел узнать о погоде, – сказал он, не поднимая головы. – Где сейчас дышится свободнее: здесь или в Сиене?

Франсуа Реньо (он же Смольников) понимал, что рассказ об осенних ливнях мало заботит высокопоставленного сородича, но на первых порах решил прикидываться простаком:

– Погода меняется в зависимости от нашего настроения, святой отец. Мы видим ее такой, какой хотим видеть: хорошей – когда нам хорошо, плохой – когда нам плохо.

– Молодость, молодость, – деланно вздохнул кардинал. – Кощунственные речи срываются с уст легко, будто спасение души лежит в кошельке, рядом с разменной монетой. Все в руках Господа, сын мой, все в руках Господа. Не забывай об этом.

– Старая истина, святой отец, старая истина.

– Всякое новое – это хорошо забытое старое.

– Значит старое – это новое, которое не успели забыть, так что ли?

– В этом есть доля истины. – Кардинал сказал это ласково, будто погладил любимого кота.

– Во всяком высказывании есть доля истины, – произнес скорее Смольников, чем Франсуа.

– Не означает ли это, что истинность любого высказывания вызывает сомнения?

Голос Лоренцо ди Креди звучал бесстрастно. «А почему бы и нет?» – так и подмывало сказать Франсуа, равно как и Смольникова, но оба промолчали, потому что взгляд кардинала сделался вдруг колючим, как шипы терновника.

«У него нет страха, – подумал Лоренцо ди Креди с досадой. – Прекрасно зная о моей миссии, зная, какими я наделен полномочиями, вести себя так фривольно! Гм… Словно у него девять жизней, как у кошачьего царя, и в запасе осталось по меньшей мере пять. Статью и лицом – отец, да, но повадками… Кого же он мне еще напоминает? Ах да!..»

Он перенесся мысленно в подвалы церкви Сан-Франческо: «Ну конечно! Гай ди Риенцо. Тоже ничего не боялся. Я приписывал это безумию. Но жаль, очень жаль, что понял его игру слишком поздно. Вылетела птичка, упорхнула. Улыбнулся и испустил дух…»

Эти мысли никак не отражались на лице кардинала. Казалось, он просто ждет, когда к ним подойдет Беатриче.

– Экзаменуете кузена, святой отец? – взяла она под руку Франсуа. – Никак не могу отучить его от дискуссий. Спорит по любому поводу и без повода.

– Верно. Оружием он владеет лучше, чем языком. Нам доводилось слышать истории о похождениях некоего Реньо в Сиене.

– Либо это не обо мне, либо слухи сильно преувеличены, – попробовал возразить Франсуа.

– Ну да, конечно, слухи. Скажи еще, что мои осведомители лгут. И за это всех их следует вздернуть.

– Как Вам известно, дядя, в Римини меня привела отнюдь не погоня за развлечениями. Единственное желание: присоединиться к графу Филиппо да Монтоне в его рискованном морском предприятии.

– Да, я слышал. Плавание обещает быть прибыльным, не так ли? Да вот только гарантий у вас нет никаких. Рассказы парочки бежавших из плена пехотинцев? Неужели Филиппо всерьез на них рассчитывает? Неужели думает, что эти хитрые еретики были столь беспечны, что позволить воинам Малатесты бежать! Сокровищ на острове нет. Они пустили вас по ложному следу. Хотя… как знать? Проверить надо. – По лицу кардинала скользнула тонкая усмешка. – Вернемся к нашей дискуссии. Позволю себе напомнить: «Лишь весьма неразумные, взявши светильники свои, не взяли с собою масла». Это из Писания. Что такое «светильник без масла»? То же, что ум без веры. Или… ножны без клинка – так понятнее? Бестии не только умны, но и сведущи в колдовстве. Вам потребуется нечто большее, чем смекалка.

53. Если долго стоять у перил

Прохладное утро влажным воздухом обволакивало тело. Я ухватился за поручни и почувствовал влагу росы на сосновой коре. Если бы умел вспоминать будущее, вспомнил бы, как три с лишним года спустя, так же вот буду стоять, держась за влажные поручни, на веранде дома в предгорьях Урала.

Стоя на веранде в ожидании сторожа, буду я гадать, почему столько крепких, красивых домов (целый Академгородок! отделенный от города парком и диким оврагом), стоят без присмотра явно не первый год. На каждом доме покрытая пылью табличка с надписью: «Научно-исследовательский институт сельскохозяйственной метеорологии», в помещениях – комплекты вполне работоспособного оборудования. Повсюду толстый слой пыли, на дверях замки, окна затянуты паутиной, и никого! Кроме меня, конечно. Но я не в счет. Я здесь только для того, чтобы переночевать и отправиться дальше.

В ожидании сторожа, который, по замыслу начальства, должен был передать мне ключи от комнаты на втором этаже данного дома, буду я весь день сидеть на его веранде, и уже к полудню начну сомневаться, туда ли пришел, не перепутал ли случайно дорогу? А сползающее к горизонту солнце с каждым часом настырнее станет припекать мое тело, и жестяной козырек веранды перестанет, в конце концов, защищать меня от его лучей. И тогда поднимется ветер, очень сильный и очень горячий, несущий мелкую, желтую пыль. Придется признать полную несостоятельность надежды на появление сторожа. Придется сделать вывод, что сторож здесь тоже виртуальный, как и директор института, как и штат научных сотрудников, отправленных, по-видимому, в бессрочный отпуск, если, конечно, это не институт невидимок. И еще, поскольку для нормального существования на таком ветру нужно иметь волосы в носу, как у верблюда, и щелки, вместо глаз, как у чукчи, придется попробовать себя в роли взломщика. Тест я, естественно, пройду, после чего с наслаждением растянусь на скрипучей кровати и раскрою обнаруженный на тумбочке литературный журнал двадцатилетней давности.

Тем временем начнется дождь, настоящий ливень! И ветер будет гудеть над крышей все громче и громче, все злей и надрывней. И молнии одна за другой станут раскалывать синевато-черные тучи и громом врываться в дом. То и дело отрываясь от чтения, я буду с тревогой глядеть на небо. А ураган будет все разрастаться и разрастаться. И удары ветра будут сотрясать дом до основания. И где-то неподалеку с треском обрушится дерево. И ветер хлопнет дверью несколько раз. Придется подняться с постели и привязать ее веревкой к ржавому гвоздю, торчащему из стены. Я не стану закрывать дверь, чтобы прохладный воздух ночи свободно лился в мою комнату. И тут, как по заказу, надсадно завоет ветер, и ливень зло заскрежещет по крыше, и молнии начнут печатать на стенах и на полу синий квадрат дверного проема и черные кресты оконных рам.

Я выйду на веранду и обопрусь о перила, подставлю лицо под ливень, и ветер будет швырять мне в лицо свои бесконечные слезы. И ярость внезапной молнии высветит поляну внизу и деревянную лестницу, спускающуюся в темноту, цветущий куст жасмина и деревья, бегущие по дороге, которой я добрался сюда от моста. Я успею заметить всадников в черных плащах, выезжающих на поляну, но синий свет молнии погаснет как раз в тот миг, когда над головой загрохочет так, что в памяти всплывет совсем другая картина. Покажется вдруг, что площадка веранды – это и не площадка веранды вовсе, а палуба парусного фрегата, прорывающегося сквозь шторм. Темно, вздымается что-то вокруг, словно волны, и крупные, черные брызги колотят меня в лицо. И, словно спасательный круг, в памяти всплывет еще один «корабль»: покачивающаяся на ветру избушка на курьих ножках, построенная нами с Олегом три года назад у притока Оби – Тлоктык Еган.

– Вставай! – уже решительно толкнул я Олега. – Слышишь? Вставай!

Олег нехотя высунулся из спальника.

– У тебя на лбу пятно от комариного укуса, величиной с тарелку, – сказал я и спустился по лесенке в «ад».

Умывшись водой из реки, вошел в балок, чтобы взять свое полотенце.

Крикунов лежал с открытыми глазами:

– Как там?

– Прохладно. Тенденция к хорошей погоде.

– Значит, едем?

– Едем. А то мы так никогда не доделаем.

Крикунов засмеялся.

Я вернулся на площадку перед домом и сел к столу. Придвинул к себе миску с кашей. В пол-литровую банку налил чай и приступил к еде.

– Уже ешь? – послышался недовольный голос Олега.

Он тоже был не в восторге от решения ехать на съемку. Горькая участь начальника: принимать непопулярные решения.

– Угу, – сказал я. – Каша какая-то… отвратная.

– Да?

– Почему это? Игорь, ты что, сковороду не мыл?

– Нет. Я ее тряпкой протер.

– Надо было воды налить и поставить на огонь. Это же отрава!

– Опять мне за сахаром! – возмутился Олег, заметив, что сахарница пуста.

– Давай, давай. Меньше спать будешь.

– Я и так не спал.

– Тогда я, выходит, и не ложился.

Олег принес сахар, сел напротив меня и воткнул ложку в кашу. Из домика появился Крикунов.

– У тебя аппендицит вырезали? – спросил я его.

– Нет.

– После завтрака придется удалить.

– Ерунда! – Крикунов бодро взял ложку и попробовал кашу. Лицо его застыло. – Ты что, сковороду не мыл?

– Я ее тряпкой протер, – виновато признался Игорь.

– Молодец!

– Я есть не буду! – с отвращением оттолкнул свою миску Олег.

– А я еще чуток осилю. Не чай, а помои!

Пришлось выплеснуть остатки чая на землю.

– Хлеба нет, чая нет, – жаловался Игорь, – крупы нет… уже… Скоро голодать будем…

– А это что, презерватив?! – изумился Крикунов, вытаскивая из каши что-то белое, похожее на резину.

Игорь смертельно побледнел.

– Куцый, на! – бросил несъедобный предмет собаке Крикунов. – Ест. Значит, не отравимся…

– А Куцый думает: «Едят. Значит, и я не сдохну»… Все! – не вытерпел я. – Пойду собирать книжки!

Но с места не двинулся. Сидел и глядел на лес, на белые облака, плывущие по небу.

– Рано комарики в этом году, – сказал Крикунов, рассеянно работая ложкой.

– Лишь бы не повторился девяносто пятый.

– А что было в девяносто пятом? – спросил Игорь.

– Повторится – узнаешь.

– Этого не передать. Почувствовать надо.

Жидкостью, отпугивающей комаров, я стал смазывать свое лицо и руки.

– Смотри-ка, – заметил Олег. – Тебя можно снимать на пленку, в виде наглядного пособия.

Что и говорить? Девяносто пятый научил, как пользоваться дэтой. Тогда мы прежде, чем забираться под полога, делали дымовухи из бересты и ставили их на пол у двери. Плотно притворив дверь, выжидали, когда от едкого дыма большая часть комаров перемрет. Слой трупов на подоконнике достигал иной раз трех пальцев в толщину. Дым в домике постепенно рассеивался, и мы залезали под полога. Но дыма все еще было достаточно. Комары продолжали дохнуть. А мы терпели. Под конец кто-то распахивал дверь настежь и быстро забирался под свой полог. Дым уходил в лес, дышать становилось все легче и легче, а из леса к нам летели все новые и новые комары. Но мы уже спали. А комары ползали всю ночь по марле, облепив ее со всех сторон. Стоило прикоснуться к марле голым плечом или рукой, и в кожу впивались десятки кровососов. А утром каждый из нас просыпался, думая, что летит в самолете. Рев реактивных двигателей имитировали комары. Несколько миллионов особей превращали балок в музыкальную шкатулку, снабженную одной-единственной, но очень большой органной трубой. В эту трубу дул дьявол.

– Хочешь? – предложил Игорь извлеченную из нагрудного кармана штормовки пачку глюкозы. – Отбивает голод.

– Да ну… – отказался было Олег, но потом передумал. – Давай…

54. Плоскость

Ты был невнимателен. Стоило сосредоточиться, и ты увидел бы, что всадники – это не игра теней, а всадники, и что рядом с тобой стоят на веранде другие люди. Одного из них ты бы узнал, хотя девушка назвала его Асуэло. А следующая вспышка молнии высветила бы бегущих к лестнице людей, в руках которых было оружие времен Средневековья.

Одновременно с этим сквозь пелену тумана ты увидел бы парусный фрегат, пробивающийся сквозь шторм, обнаружил бы, что стоишь на борту этого фрегата, и что рядом с тобой, держась за поручни, стоят Франсуа Реньо и Беатриче Корнаро. Не понял бы, конечно, что за внешностью Франсуа скрывается Смольников, но то, что волны справа по борту перекатываются через риф, на который корабль сейчас наткнется, осознал бы вполне отчетливо. Ты возник рядом с ними, подобный призраку, и, хотя лицо твое было мокрым, соленые брызги не задерживались на нем, а пролетая сквозь голову. Таким же точно призраком ты был и для Вероники.

Беатриче толкнула в плечо Франсуа, Вероника толкнула в плечо Асуэло, и в плоскости происходящего возник вращающий момент. Где-то там, в ином измерении, ты увидел, что вокруг тебя в не зависящем от направления ветра смерче завертелись призрачные мотыльки. В результате Виталия, который находился в «воротах мертвых», вынесло тотчас из Идеального Мира, а Беатриче и Франсуа переместились с гибнущего фрегата на расположенный поблизости остров. Вероника и Асуэло выскользнули из лап Бартоломью Бри Шёрнера, но очутились в стремнине горного ручья. Вероника схватила Асуэло за капюшон балахона.

55. Меч Лана

Замок Северного Крыла оказался грудой развалин. В целости сохранилась всего одна башня, но над верхними ее зубцами курился дымок, означая, что в башне кто-то живет.

– Замок искала Гледис. Долго и безуспешно. Я тоже искала его. Возвращалась сюда бессчетное количество раз. Искала и Беатриче. Не так настойчиво. Озеро хранило тайну. Мы чувствовали это. Здесь нам снились одинаковые сны. Мы видели Лидию, она рассказывала нам что-то важное, но, просыпаясь, никто из нас не мог вспомнить ни слова, ощущая гнетущее воздействие неизвестной нам магии.

Однажды ночью (была поздняя осень) я не смогла уснуть. Сидя у костра, очень долго наблюдала за пляшущими язычками пламени. Потом подняла голову и увидела луну. Горячий воздух, поднимаясь от костра, смешивался с холодным, формируя вращающийся вихревой поток, и лунный диск показался мне колеблющимся, как будто я видела его сквозь толщу воду. Захотелось проверить, так ли он выглядит, если и в самом деле смотреть на него сквозь воду.

Я разделась донага. Босиком по первому снегу приблизилась к воде. Пару дней, как стояли морозы. У берегов появились закраины. Ступая на прибрежный лед, я не чувствовала холода. Снег, лед и вода искрились от лунного света.

Я довольно далеко удалилась от берега. Дно в том месте пологое. Легла на воду, лицом к звездам, зажала пальцами ноздри. Выдыхая из легких воздух, стала медленно погружаться на дно, и увидела, как воздух серебристыми пузырьками поднимается к поверхности и растворяется в луне.

Вскоре я коснулась спиной гальки. Один камешек выпирал над прочими, он оказался под левым плечом. Но я не придала этому значения, потому что на месте луны увидела кипящий котел. Маленький серебряный шар выкатился у меня изо рта и упал в котел, но не утонул, как другие, а оказался в лапках черной саламандры. Фигурка ящерицы стала расти, превращаясь в длинную, полупрозрачную тень. Я потянулась рукой к луне и коснулась чего-то твердого, что, казалось, отбрасывало тень на поверхность котла. Это был меч. Меч материализовался у меня в руке, едва я коснулась его, но он был полупрозрачен, и светился изнутри, как будто был соткан из лунного света. Клинок, как поплавок, потянул к поверхности. Я вынырнула из воды, подняла меч над головой и… увидела Замок. Замок возник на берегу, как мираж, весь, каким он был, когда в нем жили воины Северного Крыла. Внутри башен и стен полыхали радуги, мелькали разноцветные огни. Я не сразу заметила Всадника. Никогда не смогу себе этого простить. Всадник издали разглядывал меня какое-то время. А я любовалась замком. Я заметила его только, когда он повернул коня. Всего одно мгновение я видела профиль его лица. Всадник въехал под темные своды арки, и Замок исчез. Остались эти развалины. В бойнице северной башни, как сейчас, горел свет…

Сергей молча шагал рядом с девушкой. До входа в башню оставалось метров сто пятьдесят, не меньше, а ему уже приходилось задрать голову, чтобы взглянуть на лившийся из верхней бойницы свет.

– Озеро хранило меч Лана. – Вероника повела плечом, у которого был приторочен меч. – Меч является ключом к Замку. Мало пройти в Промежуточные Земли. Мало знать, где Замок находится. Чтобы попасть сюда, нужен Меч. Но и этого мало. Если кто-то другой возьмет у меня меч Лана, у него ничего не получится. Какое-то время меч сохраняет форму, затем он вытекает водой из рук и, не коснувшись земли, превращается в облако пара. Поэтому Гледис ненавидит меня. Ну, может быть… это не ненависть…

Сергею трудно было свыкнуться с именем Асуэло, но он начинал припоминать эпизоды иной жизни, в иных измерениях. Непросто было уяснить, каким образом Уральские Горы стали вдруг величиной с Тибет, но о существовании параллельных миров он читал когда-то, не только в художественной литературе. Не укладывался, правда, в голове непривычный способ перемещения в пространстве, которым они недавно воспользовались. Но женская ревность, предметом которой являлся образ давно исчезнувшего героя – это было выше всякого понимания.

– Это и есть Маяк? – указал он на башню. – Поворот в пространстве был осуществлен с его помощью?

– Так думают два умалишенных звездочета, с которыми нам предстоит вскоре встретиться. Но в этот раз опорной осью была не башня. Думаю, это был твой приятель. Из нижнего мира. Каким-то образом он оказался меж двух зеркал, между прошлым и будущим. А мы сумели этим воспользоваться.

56. 7 + 5 = 12

– Когда заканчиваете работу? – спросил Крикунов.

– Часа через три. В общем, в четыре будь здесь.

– Хорошо.

Мотор взревел на полных оборотах, избавившаяся от пассажиров лодка описала круг по воде, чиркнула днищем о поднятую при этом волну и понеслась вверх по течению.

Я перенес теодолит на пригорок, привинтил его на штатив треноги и установил над пнем. Железные наконечники раздвигающихся, как пеналы, ног вогнал в песчаную почву. Сориентировал острие отвеса на шляпку гвоздя, забитого в полочку репера. С помощью пузырькового уровня привел нимб в горизонтальное положение. Укрепил в разъеме буссоль и сориентировал нуль нимба строго на север.

– Откуда начнем? – крикнул Игорь.

Он лежал на траве в тени деревьев на другом берегу реки.

– Все равно. Решайте сами.

– Давай разыграем, – предложил Олег.

– Давай, – попался на его удочку Игорь.

Они разговаривали, лежа каждый на своем берегу, а река несла свои воды мимо, как несла их вчера и позавчера, как несла их месяц назад, когда здесь еще не ступала нога человека, как несла их давным-давно, когда и названия-то у нее не было. Но люди решили пустить по дну реки нефтепровод, и к гомону птиц над водой присоединился шум вертолета. И лодочный мотор вспорол ее водяное брюхо. И вот, лежит Олег Войтенко на одном ее берегу и кричит коллеге:

– Называем по цифре. Если сумма четная, идешь ты, нечетная – иду я.

– Ладно. На счет «три».

– Раз, два… три! – командует Олег.

– Семь! – кричит Игорь.

– Пять! – кричит Олег. – Итого, двенадцать! Четное! Идешь ты!

Они начинают ссориться, потому что Олег смухлевал: после того, как отдал команду, выдержал отнюдь не театральную паузу, но спорить с Олегом бессмысленно.

Прихватив рейку, Игорь направился по своему берегу налево, вверх по реке, а Олег, на законных уже основаниях, растянулся на песке и в блаженстве закрыл глаза. Но радость его оказалась преждевременной. Игорь установил рейку, и я увидел, что нужно убрать растущую у воды березу.

– Олег! – крикнул я. – Эй! Вставай, деревья мешают!

– Да ну.

– Что, ну? Вставай, тебе говорят. Мешает вон та береза.

Олег неохотно поднялся с песка. Его уже разморило от жары.

– Крайняя из трех.

Бормоча проклятия, Олег медленно взобрался на косогор и остановился рядом с деревьями.

– Эта?

– Да. Руби.

Береза с плеском упала в воду. Ее подхватило течением и пронесло мимо меня к следующему повороту реки. Жаль, конечно, да что поделаешь? Я навел сетку дальномера на градуировку рейки и записал первый отсчет.

– Порядок! Можешь ложиться спать.

Глава пятая. Ничто

57. Книга

Вошел Костя, снова босиком, за ним – рыжий, за ним – Кирьяныч Саня.

– Я извинился перед Олей, – сказал Костя. – Черти, увезли сумку! Там три, нет, шесть бутылок было! И кассеты! Ты опохмурился? – спросил он Саню.

– Выпил сто граммов. У Десятникова должна быть бутылка водки. Надо его поискать.

– Он стоит на улице, – сказал рыжий.

Кирьяныч вскочил, выбежал на улицу, но тотчас вернулся – ни с чем. Уныло сел на мою кровать и сказал рыжему:

– Завтра опять подымут. Срання. На работу. В пять часов подымут.

Вернулся Колька Доронин, с моей гитарой в руках:

– Вот, принес.

– Не намокла?

– Нет. Я ведь ее во как нес!

Открыл глаза друг Кости, Серега, спросил:

– Сколько времени?

– Одиннадцать.

– Утро?

– Вечер.

Он уронил голову на подушку и опять закрыл глаза.

– Твоя гитара? – спросил Костя.

– Ага.

– Сразу видно, экспедиционная.

Костя взял гитару и ушел в соседнюю комнату. Оттуда донеслись пьяные выкрики мужиков.

– Надо спать, – сказал рыжий.

– Так ложись, – сказал Саня.

Вошел Леха Воронцов. Он был изрядно пьян.

– Ну, что, расскажи что-нибудь, сказал он мне.

– Что тебе рассказать?

– Как съездил?

– Хорошо съездил, нормально съездил. А ты?

– Нормально. Не догулял восемнадцать дней. – Леха сел на мою кровать (Кирьяныч и рыжий ушли). – Был у тещи, домой ездил – с женой… В общем, неплохо.

– Я тоже… неплохо.

– Наверно я сейчас пьян?

– Да нет, ничего.

– Нет, я пьян. Накачался. С утра обходил, обходил, но к вечеру все равно накачался. Да, я книжку привез!

– Какую? – Сейчас меня не интересовали никакие книжки.

– Ну, как ее? Э-э… – Он постучал себя костяшками пальцев по лбу. – Я у бабки был… Библия, Евангелие, Ветхий Завет, старый, нет, Новый Завет – у нее все есть… с застежками, в кожаных переплетах… в сундуке… видел…

– Ну?

– Не дает. Знаешь, как старухи?.. Зачем тебе? Ведь ты не веришь. Я говорю, икону привезу, а она: пятерку дам, привези икону. Ты же знаешь, у старух пять рублей – это предел. Говорит, пятерку дам, а Библию не дает. Вот помрет, тогда заберу.

– Смотри, уйдет она от тебя.

– Куда?

– А я знаю? Уйдет. Книги уходят, исчезают без следа, как если бы их и не было.

– Я это… хотел взглянуть… Бабка в огород, а я взял наугад то, что сверху лежало. На свету увидел, что не Библия… Подожди, сейчас принесу…

Через минуту книга была у меня.

– Дарю, – сказал Воронцов. – Все равно «посею». Или в печь пойдет – на растопку. Или… сам знаешь, куда.

Леха ушел.

Впервые в жизни держал я в руках неразрезанную книгу. Так вот, значит, каким образом в царское время применялись ножички для разрезания книг! Читал о них, видел (в музеях), но применять не приходилось. А сейчас у меня под рукой был только один нож, перочинный, которым ели консервы, и я раскрыл книгу посредине, на центральных скрепках, где несколько страниц оказались разрезанными.

58. Игры со снегом

Дерево было тоньше столба и стаяло дальше. Снежок, угодив в куст, рассыпался. «Надо попасть! Во что бы то ни стало! – загорелся ты. – Именно сейчас, с этой вот попытки!» И боязнь подкатила тотчас: «А что, если не попаду, а? Что тогда?». Тень в крылатом плаще проскользнула мимо. И сомнения зашелестели следом. Стаей летучих мышей возникли из темноты и зашуршали прочь. Ты не стал дольше медлить и бросил. Бросил и – надо ж такому случиться! – попал! Попал! Какое счастье! Как и на столбе, на облепленной снегом наветренной стороне дерева появилась черная отметина.

«Что-то здесь не так, – из одной крайности в другую переметнулся ты. – Это ведь не дыра, но именно оттуда почему-то тянет холодом. И ветер не менял направление. Что же это, а? И ведь ясно слышатся голоса. А? Кто бы мог?».

– Вот и славненько, право, славненько, – ворковал один, хрипловатый, старческий голос. – Знак добрый, спору нет и быть, как говорится, не может по столь разлюбезному поводу. И все же сомненьице имеется. Так, пустячишко никчемнейший. Да только и упомянуть не грех. Чтоб совесть обчистить. Ты уж прости меня, старика, разлюбезный. Оно ведь как получается? На случайность уж больно смахивает. А случайность, как ни верти, случайность и есть. Невелик спрос со случайности-то никчемнейшей. Мал! Да не золотник. И не дорог нисколечки… Ни-ни! Упаси меня Бог! Не подначиваю я тебя, не думай. Есть, туды я, растуды, вероятность некоторая…

– Не слушай ты его, гада! – расколол, как горшком с пельменями об пол треснул, идиллию благостности голос моложе. – Он же издевается над тобой, скотина! Ему там радость, где плачут, и там горе, где смеются…

– Хе-хе! Смотря, над чем смеются, и по какому поводу плачут.

– Во-от! Видишь? Змея! Змея подколодная! Это же чудо, что ты попал, понимаешь? Чудо!

Между ними завязалась борьба. То есть кто-то кого-то решил убедить физически. До слуха, впрочем, доносились лишь свистящие шорохи. Впечатление было такое, словно в схватке участвуют не люди, а змеи.

И тут первый (вкрадчивый) голос показал свое истинное лицо. Именно лицо! – потому что из тьмы, наливаясь яркостью раздуваемых в тигле алхимика углей, проступил безгубый, пускающий серебристые слюни рот. И еще – гигантский, пористый нос цвета клюквы на первом снегу. Да глаза – саблезубого тигра, то есть круглые, желтые, будто стеклянные, как в палеонтологическом музее, но, – вот парадокс! – живые! – под густыми космами иссиня черных бровей. В общем, если бы ты увидел все это на улице, крепко бы усомнился прежде, чем заходить в подъезд. Но ты уже поднимался по лестнице, когда лицо возникло вдруг в воздухе над головой.

– Жди-и-и! – прохрипело лицо с возмущением. – Как же! Сбудется! Ветра он испугался! Да если хочешь знать, это и не ветер вовсе. Э-э, да что с тобой разговаривать!

Видение исчезло. Остро пахнуло сырой известкой и апельсинами.

Отворив дверь прихожей, ты увидел полоску света, проникающего в коридор из гостиной. Это не было неожиданностью. Ты знал, что в комнате находится девушка, но происшедшее выбило тебя из колеи.

– Интересные вещи здесь пишут, – сказала девушка. – Вот, послушай… Выходит, ты знал? Знал и молчал?

Свет в комнате померк. Но тотчас сделалось еще светлее – от головы, закачавшейся в воздухе под потолком:

– А-а-а-а… свели все-таки? Концы с концами.

Голова исчезла.

– Что это? – удивилась девушка.

– А я знаю?

Девушка зевнула, прикрыв ладошкой рот:

– Я бы ушла, но эта рожа… Наверняка караулит в подъезде.

– Ладно, делай! – раздался голос молодого спорщика. – Пеняй потом на себя. Терпеть не могу ничего искусственного: от париков до сердца и почек!

– И не терпи! Камня на камне не оставь! От моей искусственности. Чтоб на естественность-то и выйти…

– Эй! – не вытерпел ты. – Может, объяснимся, наконец? Сколько можно?

– Можно, – не то спросила, не то согласилась голова, возникая вновь.

На сей раз она поместила в себя всю комнату. Вы с девушкой оказались внутри головы, и границы лица видели с изнанки, что было особенно дико, поскольку мгновениями казалось, что голова подчиняет себе вашу мимику: тебе захотелось гримасничать, повторяя ее кривляния.

– Даже нужно! Гм, – удовлетворенно хмыкнула голова, и ты почувствовал, что губы твои растягиваются в ухмылку, увы, мерзопакостнейшую. – Видел? Нет? А она видела. И он – ее. Но другую. Такую же, но другую…

– О чем это они? И кто он такой, вообще, объясни? – донесся откуда-то издали голос девушки. – Хотя… меня это не касается. У вас свои игры, у меня – свои.

Ты не смог ее разглядеть. Разговаривая, голова, казалось, растворила ее в себе. Вы с девушкой стали мыслями в больной голове.

– Ладно, – согласилось нечто. – Я исчезаю. Пока. Но мы еще встретимся…

Девушка спала, сидя в кресле у окна. Ты взял у нее из рук книгу. Сел на диван и закрыл глаза. И опять увидел книгу. Еще раз закрыл глаза (если это был сон, во сне). Но книга не исчезла. Она по-прежнему была у тебя в руках. Ни к чему не привели попытки ущипнуть себя за нос.

«Что же это такое? – со странным безразличием подумал ты. – Как открыть глаза, если эти глаза открыты? Можно, конечно, отложить книгу в сторону. Но что это изменит?»

59. Шампанское

– Вставай, вставай, Витя! – разбудил меня Ануфриев, пробегая в смежную с нашей комнату.

– Что, летим?

– Да-да, вставай…

– Хорошо…

Все уже поднялись – сидели, слушая музыку.

– Что-то никто не бегает, не будит, – сказал Кирьяныч.

– Опохмелиться надо, – сказал Костя.

Магнитофон работал так, как будто его не выключали всю ночь.

Ануфриев челноком прокатился мимо:

– Давай, давай, подъем!

Я опустил ноги на пол, сунул в кроссовки, завязал шнурки, поднялся, но снова сел и, сидя, натянул рубаху поверх свитера.

Достал из-под подушки книгу, сунул ее в сумку с бумагами. Сумку затолкал в рюкзак.

– Сколько у тебя сумок? – с подвохом поинтересовался Костя.

– Две.

– Две маленькие сумки и рюкзачок!

– Наблюдательный. Тебе бы в «ментуре» работать.

Ануфриев продефилировал вдоль кроватей в третий раз. Так он изображал повышенную активность.

– Николаич, карты взял?

– Я отдал их Зыкову, – совсем о других картах подумал Ануфриев.

– Топографические, по Вать-Егану.

– Чего ж ты раньше не сказал!

– Я думал, ты знаешь.

– Ну-у… сейчас возьму.

– И машину надо.

– Зачем?

– Сейф, спальник, теодолит – вещей-то сколько!

Некомпетентность Ануфриева действовала мне на нервы. Его перевели к нам недавно, из топографов, когда наш начальник партии исчез после того, как двигатель «восьмерки», на которой он делал облет постов, заглох в воздухе над тайгой. Две-три секунды в салоне стояла мертвая тишина. Начальник партии обхватил соседа так, что тот чуть не задохнулся. Двигатель ожил, все закончилось благополучно, но с тех пор начальника мы больше не видели.

Четвертое явление Ануфриева народу ознаменовалось фразой:

– Машина будет через полчаса. Узнаешь у Зыкова. Езжайте в аэропорт. С Крикуновым.

– Наверно не успеем, – сказал Крикунов.

– Угу, – согласился я и полез под тент.

В кузове грузовика обнаружил шикарное кресло, и устроился в нем, как король. На руки взял гитару. Рюкзак поставил у ног.

В аэропорту Крикунов сходил в «Лайнер» и принес бутылку шампанского.

– Что-то голова болит, – сказал он, – давай опохмелимся. Стаканов нет?

– Нет.

– Плохо. Придется пить из «горла».

Осторожно, без хлопка, откупорил бутылку и сделал несколько больших глотков. Шампанское вспенилось у него во рту и потекло по подбородку. Вовка поперхнулся и передал бутылку мне.

Я пил аккуратно, маленькими глотками, оставляя отверстие для выхода газа, но и после меня в бутылке не убавилось. Вино расширялась по мере выхода углекислого газа. Крикунов заткнул бутылку пробкой и поставил ее в один из ящиков с продуктами:

– Что будем делать?

– Оставить бы вещи здесь, – размечтался я. – Подъехали бы ко второму рейсу. Давно пора сделать здесь перевалочный пункт. Привозили бы грузы в аэропорт заранее. Неужели до сих пор не додумались?

– А им плевать.

– В том-то и дело.

– Давай поедем обратно. Скажем Зыкову, что Ануфриев летает без нас. Пообедаем. Там видно будет.

– Давай.

Обратно доехали быстро. Отнесли вещи в склад.

– Ну что, надо допить? – сказал Вовка. – Здесь должна быть тара.

Долго искали стаканы. Нашли старую солдатскую кружку. Осмотрели ее со всех сторон:

– Вроде чистая.

Крикунов ополоснул кружку шампанским.

– Схожу по делу, – вспомнил я.

Вернувшись, увидел, что Крикунов уже допил свою порцию. Наполнил кружку до краев:

– Совсем другое дело.

– Угу, – согласился Вовка. – Ну что, пошли?

– Сейчас. Захвачу сумку.

Вовка ушел.

Я снял с полки рюкзак, достал из рюкзака сумку с бумагами. Поставил рюкзак на место и закрыл склад на замок. Мимо экспедиционных гаражей, в лабиринтах которых колдовали механики, вышел на улицу.

Накрапывал дождь. О полетах можно было забыть.

«Сегодня понедельник, – с сожалением подумал я. – Библиотека закрыта. Придется читать в обстановке массового запоя».

60. Дождь

Двенадцать реперов отсняли гладко, без сучка, без задоринки. Репер тринадцатого поперечника заслонила не какая-то там одинокая береза, а густая поросль молодняка. Река поворачивала направо, и деревья, росшие у самой воды, вдоль плеса, заслоняли от меня оставшиеся репера.

Что это? Совпадение? Или закономерность? Сумма розыгрыша у Игоря и Олега равнялась двенадцати: семь плюс пять. То есть, вроде бы не ведая о том, Олег с точностью определил, сколько ему отдыхать.

– Олег! Слышишь?

Ни звука! Спит. Я поднял с земли щепку и бросил в него. Никаких эмоций! Бросил щепку покрупнее. С тем же результатом. Поднял с земли приличных размеров сучек. Ноль внимания!

Я бросал и бросал в Олега щепками, пока тот не открыл глаза:

– Чего бревнами кидаешься?

– Подъем. Рубиться надо. Будем менять постановку.

Стоя по колено в траве, Олег рубил осинник, а я поглядывал то и дело в теодолит, стараясь различить соседний репер.

Птицы смолкли. Лес застыл в немом ожидании. Нещадно палило солнце. Тишину нарушала только неуклюжая возня Олега. Деревца то и дело выскальзывали у него из рук. Приходилось снова и снова ловить их, пригибать к земле и рассекать каждый ствол в основании, иначе топор пружинно подпрыгивал, и деревце выскальзывало из рук.

Наконец «визира» была готова. Я «привязался» к реперу и перенес теодолит на новое место.

Оставшиеся репера левого берега отсняли гладко, без сучка, без задоринки. Дальше отдыхал Игорь, а Олег работал.

Сосредоточенность на измерениях не оставила места мыслям. Не заметил даже, как небо затянуло тучами, и стал накрапывать дождь. Только с третьей или четвертой капли, сбежавшей по потному лицу, понял, что дождь уже идет.

Дождь, казалось, сдерживал себя какое-то время, чтобы дать нам возможность довести дело до конца, и мы снимали поперечник за поперечником, работая, как говорится, на пределе, пока дождь не припустил не на шутку. По странице журнала от карандаша побежала вода. Графит скользил по бумаге, не оставляя следов.

– Все! Последний делать не будем! – крикнул я Олегу. – Карандаш не пишет! Собирай рейку!

– Может, пойдем пешком? – предложил с другого берега Игорь.

– Нет. Будем ждать!

Дождь успел промочить рубаху. Одетый под рубаху свитер тоже промок, особенно на плечах и спине.

Я посмотрел на Олега. Олег стоял в лесу, под деревьями.

– Собирай треногу.

– Зачем торопиться?

– Собирай. Я отнесу теодолит.

Футляр теодолита лежал на песке, у самой воды. Уложив в него инструмент, я огляделся по сторонам. Документы были в непромокаемой сумке, на суку, под ветвями сосны. Набирающий силу дождь покрыл реку канцелярскими кнопками.

Поблизости рос ветвистый кедр. Под деревом было сухо. Забираясь под него, я уже не чувствовал стекающих по периметру капель, потому что сам был сырой, как капля. И тут мне показалось, что это уже было, или во сне приснилось, а сейчас повторяется. Я вспомнил все, что будет дальше, и испугался.

61. Письмо

Крикунов цокнул языком.

– Все сорвались, все гудят, – сказал он, задумчиво ковыряясь спичкой в зубах. – Не один я «двинулся».

– Естественно.

– Сейчас тихо, но к вечеру повыползают.

– Приехал Тимофеев – может он успокоит?

– Вряд ли.

Полулежа на кровати, я читал письмо Виталия, найденное в бумагах Сергея. В комнату вошел Корочкин, пьяный и возбужденный.

– Я пил и пить буду! – заявил он с порога, как будто продолжал начатый с кем-то разговор. – Буду пить и все!.. Сегодня идем на работу, а на берегу ящик вина. Какая тут работа! Я им говорю, Корочкин будет пить! Мне выговор сделали. Ну, и что?

Он достал из кармана бутылку азербайджанского портвейна, поставил ее на стол:

– Выпьем!

– Я пас, – сказал Вовка. – Всё, всё.

– Как это, всё? – изумился Корочкин.

– Я пас.

– Открывай. – Корочкин протянул бутылку мне.

– Не хочу.

– Почему?

– Не хочу и все.

– А не хочешь, пошел на …

– Может покажешь дорогу?

– Извини. Это шутка.

– Он понимает, что ты шутишь, – сказал Крикунов.

– Как тебя зовут? – спросил Корочкин.

– Ты что, забыл?

– Разве всех упомнишь?

– А надо помнить.

Корочкин распечатал бутылку, выпил стакан вина, поставил бутылку под кровать и ушел.

– Все гудят, – сказал Вовчик.

– Угу, – согласился я и углубился в чтение.

Послесловие

Я вспоминаю берег Байкала, костер и палатку. Возле нашего временного жилища мы обсуждали первую рукопись будущего романа, которому суждено было быть изданным только 25 лет спустя. Потом дискуссия продолжилась на теплоходе, который Ангарой уносил нас в Иркутск. Мне тогда и в голову не приходило, что пройдет столько времени, прежде чем произведение Юрия Чудинова, проживавшего в последние годы жизни в Кирове, смогут держать в руках и читать современники. Я не мог предвидеть, что его не будет в живых и волею судьбы издательские хлопоты лягут на мои плечи.

После далекой байкальской встречи были другие, в которых в той или иной степени затрагивалась тема улучшения и дополнения рукописи. Книгу, представленную читателю, можно смело назвать многолетней кропотливой работой талантливого автора. Она в значительной степени отличается от исходного варианта, хотя многие разделы не претерпели серьезных изменений и вошли в роман практически в первоначальном виде.

Один из важных вопросов, который всегда интересует читателя – о чем произведение? Ответить на него не так просто, поскольку роман богат разнообразными идеями, философскими рассуждениями, поэтическими зарисовками, оценкой человеческих достоинств и пороков и специфическим сюжетом. Произведение интересно тем, что каждый читатель сможет найти что-то свое, возможно, уникальные пейзажи тайги, теплые отношения между людьми, оригинальный взгляд на нашу жизнь и, в конце концов, путь к собственному вдохновению.

Что касается моего мнения, то больше всего в романе поражает идея бессмертности человека, выраженная в виде путешествий героев в различных мирах или измерениях. Такой изначальный подход к построению сюжета настраивает на оптимистическое отношение к нашему существованию, к эпизодам, возможно, и не всегда радостным, которые происходят с нами в нашем суетном бытии. Один из героев романа пишет в своем письме:

Интересно, что произведение не имеет привычной для читателя завершенности. Оно как бы бесконечно, будто персонажам предстоит еще многое сделать и жизнь впереди широкая, как могучая сибирская река. Поэтому даже смерть героев романа не воспринимается трагично, как невосполнимая утрата. Вот одно из философских и поэтических рассуждений после потери друзьями близкого человека:

Когда рождается новое произведение, многие ищут ответ на вопрос, к какому направлению в литературе оно близко? Зная автора лично, скажу, что он всю жизнь искал собственное лицо в искусстве – неповторимость. И это касается не только литературы, но и музыки и живописи. К тому же в романе более 15 эпиграфов из разных источников от детской считалки до известного произведения Хосе Аргуэльеса, с помощью которых читатель может определить художественные и философские вкусы автора. Поэтому любители выявления источников творчества Юрия Чудинова очевидно обратят на это особое внимание.

Хотелось бы сказать о поэтической стороне романа, которая отражена в названиях разделов, не говоря уже о самом тексте. Для автора не существует делений, классификаций. Проза, поэзия и философия представляют собой нечто целое, не существующее обособленно друг от друга:

Верю, что произведение «Порядок вещей», отличаясь глубиной и многообразием, яркостью персонажей, фантастическими дорогами через времена и миры, будет радовать любителей литературы долгие годы. Как многие люди, понимая разрушительную сторону технократического развития общества, автор не мог быть не причастен к сопереживанию за будущее людей. В разделе «Компьютер и смерть», название которого глубоко символично, описывается катастрофа в виде виртуальной игры, в которую, к сожалению, мы превращаем реальность:

Может быть, в этих словах вера в будущее человека и его причастность к высокой миссии на планете по имени Земля.