Посеянным в огонь

Рустам Гаджиев Посеянным в огонь

Завадски на самом деле дьявол.

Меня встряхивают, прокатывают меж ладоней, точно колбаски, бесчувственные руки, заглядывают в глаза. Я послушно открываю рот, показываю зубы. Меня тошнит. На руках завязывают шнурки. Перчатки, словно клешни морского краба, почерневшие, раздутые и чужие. Эти перчатки — неприятная опухоль на руках. Я киваю. Меня хлопают по плечу.

Я — БОЕЦ.

Меня ведут к дьяволу. Оскаленные лица поворачиваются ко мне, выныривают из-под ног и всматриваются, словно желая убедиться в чем-то. Они готовят меня к бою. Они не знают, готов ли я и как буду разговаривать с НИМ. Они считают, что улыбаются, не зная, не догадываясь, что с клыков их капает. Они все — маленькие частицы великого шоу под названием ИЗБИЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА. Они — шушера. Они слышат, как течет кровь под моей кожей, и облизываются украдкой. Ноги оступаются. Мы спускаемся в преисподнюю, к НЕМУ. На лестнице мне встречаются бойцы, они похлопывают и подбадривают, как могут, улыбаясь окровавленными ртами. Я едва киваю им в ответ. Через три минуты динамики прокричат мое имя.

Я — ХАРВИ, БОЕЦ. Я буду драться в течение двадцати минут — пять раундов по четыре минуты. Мой противник — нервный крупный самец с красными глазами. Он должен убить меня. Я видел, как он раздевался перед зеркалом. Вокруг было темно, только перед зеркалом в трех сантиметрах над его головой горела мутная, желтая лампа. Его тело шевелилось под лампой, как мешок, набитый живыми мышцами. У меня появился привкус стали во рту.

Я — БОЕЦ. ЭТО МОИ ДЕНЬГИ.

Есть тысяча способов покончить с собой. Я предпочитаю этот голоду или решетке. Все время рука дергается — нервы. Я бы не хотел, чтобы она дергалась, кажется, я боюсь показаться ненормальным.

Я ненавижу страх.

Лестница кончается, лица вампиров исчезают. Проем двери, сваленные в кучу стулья, белый халат. ОН сидит за столом и поднимает на меня глаза. ОН смотрит на меня и легко улыбается, два пьяных врача, одному из которых я чуть не выбил зубы — грязный толстяк дышал мне в лицо и лез в рот своими жирными пальцами, — четыре девчонки из стриптиза, распорядитель, телохранители и рефери на ринге — вот вся команда этого седого человека, этой умной акулы. Это его бизнес. Те, кому нужны деньги, приходят в комнату с низким потолком и продают ему свои тела — молодые или не очень — по сходной цене.

Дьявол вращает глазами и ощупывает меня. Его крепкие, морщинистые руки обволакивают меня, распрямляют плечи, залезают в уши и мозг, проникают в живот, скользят по внутренностям. Они стискивают меня, точно кольца удава. Его седые ресницы дрожат, круглые глаза спрашивают: «Ты знаешь, что это значит? Ты готов?» Я только хрипло дышу в ответ. Я полностью принадлежу ему, он даже в кишках. «Хороший мальчик. Он заработает много денег». Седые глаза улыбаются, он готовится выплюнуть меня — дьявол Завадски, покупающий живую плоть.

Почему свет всегда падает на него так странно? На его лице живут тени, они отнимают память. Я ухожу, плечи мои вздрагивают, голова опущена, вампиры всем скопом шагают вокруг, образуя эскорт. Они боятся, что я убегу.

МНЕ НУЖНЫ ДЕНЬГИ.

Там, на ринге, мой секундант Олег, он кивает мне. Друг детства.

Трус, такой же, как они все.

Ринг — освещенное место среди темноты. Мы ждем, перетаптываясь. Справа обнаженное тело. Это он, противник. «Харви Айгумов! Боец, не знающий пощады! Красная повязка!» — исторгают динамики. Сгорбившись, я выхожу под свет прожекторов. Темнота загорается звездами — это глаза жлобов, они оценивают тряпичную куклу с моим именем. Эта кукла — я. И стою я под их взглядами в ночном клубе, и правая рука моя подергивается. Я — наглый новичок с улицы. Я — подающий надежды. Я — всеобщая российская мечта. Я стою на возвышении, и пламя беснуется вокруг меня. Они там, за столиками, ворчат, они удовлетворены. Я вижу женские силуэты, светлые волосы, крупные бедра. Они смеются, глядя на раздетую обезьяну с моим именем.

Динамики гремят, выкрикивая имя второй обезьяны, «непобедимой и злобной», но я слышу только лай: «Противник! Противник! Противник!»

Теперь они оценивают его. Они делают ставки. «Делаем, делаем!» — кричит распорядитель. Сейчас на сцене разденется девочка, а потом ринг займем мы.

БОЙЦЫ, ОДИН ИЗ КОТОРЫХ УМРЕТ.

У нас нет защитных приспособлений, мы профессиональные каратисты и боксеры, нам были сделаны инъекции. Они вкололи мне две разные жидкости перед боем — в ягодицу и вену, на сгибе левой руки.

Мы сжимаемся точно пружины. Живые пружины дьявола, Завадски, арендующего подземное фойе кинотеатра. Мы смотрим вверх, пронизывая взглядом бетон, и дышим запахом звезд. Мы — адские машины дьявола Завадски, силовые узлы его бизнеса, бродячие собаки, которых он подбирает на вокзалах и в подземных переходах.

Слова, сказанные в раздевалке, доходят до моего слуха только на ринге.

— Харви, — сказал тогда дьявол, — ты можешь просто отработать этот бой. Ты можешь даже прервать его, если почувствуешь, что не в состоянии… Ты понимаешь? Ты хороший новичок. Тебе можно доверить ломкую посуду.

Смех.

Я еще не знаю, какое шоу они вытягивают из этих слов.

Ринг похож на улыбку. Такой же светлый. Я стою в углу, и взгляд скользит поверх голов — я смотрю, возвышаясь над ними. «Он боится, он боится, осталось добить!» — зудит в уши Олег.

Я слушаю его с усмешкой. Олежик — врет.

Эх, братка! Плюю на твои советы, на твою бодрость и опыт, на весь этот скверно пахнущий клуб — запах здесь распространяется всюду — всякая тварь корчится в муках, приближаясь к нему, и судорожно извивается, пытаясь отползти. Жлобы, сидящие в голубой дымке, они же, отстегивающие валюту, их пьяные визгливые девки, скверно пахнущая музыка, и эти голые дуры на сцене… А эти, длинноногие, они ничего, говорю я, и корчусь от запаха, запашка, вони, ползущей, точно туман, с эстрады к нам, на мягкие коленки девчонок, в тарелки и бокалы, в глаза и желудки.

Они там, за канатами, и они свиньи. Жирные хрюшки, которые сейчас платят — заставляют работать деньги, — чтобы мы с этим парнем искалечили друг друга. Мы для них — дебилы с кулаками, дешевые петрушки, продающие свою молодость за наличные.

Это ИХ наличные. И кайф, значит, тоже. Терзая друг друга, мы хватаем монеты, которые они в нас швыряют, визжа от восторга.

И главный боров, такой близкий рефери, тварь с бегающими глазками — вот он мечется сейчас по рингу, — будет считать наши деньги и делить, унижая меня во второй, в третий и в десятый раз.

ДЕНЬГИ.

Только со смертью матери я понял непомерную тяжесть сего слова. Один на один с этим сложным городом — чужим, страшным и бессмысленным. Вот он суетится и ревет надо мной, даже сейчас, в ночи, — механизм, утративший живую душу, — он возвышается над бойцом Харви и плюет в него ржавчиной, изрыгает черные масла и разевает пасть с тысячью зубчатых колес. Если туда попадет голова, руки или ноги — он заштампует, затолкает на эскалаторах, запинает в пригородных электричках и облапает руками ментов в привокзальных сортирах.

Пройдет река крови через теплый мешочек сердца, прежде чем оно привыкнет к этим подобиям людей, фуриям с бесцветными глазами, умеющий ходить только толпой. К необходимости любить их.

…Там я и жил, оборачиваясь крысой, в тех переходах метро, где шагает мой мертвый прохожий.

— Ставки уравнялись!! — восторженно загремели динамики.

Черт побери! И что такое они прочитали в твоих тусклых глазах, Харви? Эти новые люди, таскающие шлюх по ночным клубам?

Что ты делаешь здесь, Харви, в этом аду? Ты был рожден большой светловолосой женщиной, и, пока она жила, ты не замечал, что люди продают себя, чтобы выжить. У тебя ее глаза. И ты не сможешь уйти отсюда, гордый мальчик. Только не реви. Он и правда боится. Иди же поклонись ему, воин. Скажи, неудобно в перчатках? А теперь держи голову. Держи ее, сука…

Гонг, он прозвенел тонко-тонко, словно заплакал. Тот же запах… Боже…

Кровавое месиво, други. Красные круги, черный туман, далекое эхо. Сначала я пытался что-то делать, потом перестал. Мы пережигали свою боль, мы ломали ее, сгибали в дугу, как доску, чтобы ударить, всадить в это ненавистное лицо. А ее так много, ее некуда деть. Как больно, Господи! Неужели еще не все?!

ПРОТИВНИК. Его глаза, налитые кровью. Я видел в них каждую жилку.

— Синий, синий, убей его! Убей!

— Ногами, красный! Ах, красный…

Это я. Я пробую ногами. Я сжимаю себя, я превращаю себя в камень, в пружину, в клокочущую злобой статую. Я должен пробить его, прошить, пройти, как сталь сквозь масло. Я дико кричу, наверно, жлобы в восторге, я плохо слышу их. Гул, свинцовые оковы на голове, на руках и ногах. Резь в животе.

— Голову, голову, Харви! Кружи! Не подходи к нему!

Но я отдаю ему голову, и он, сверкнув зубами, глушит меня — я реву, чтобы не упасть. Падать нельзя. Опять кровь. Останавливают встречу. Этот хитрый рефери-боров, который будет считать мои деньги.

— Неплохой, парень-то неплохой! — орет он, пока я обеими руками пытаюсь оттолкнуть врача. Я не могу справиться с дыханием, легкие качают воздух, сосут — а его все меньше, — и в нос мне пихают вату. Кажется, они запихивают всю, которая у них есть. Зрители неистовствуют. А что? Кто-то показал настоящее каратэ — жесткое, контактное, — и этот кто-то я. Воспитанник телеграфных переводов, встречавший восходящее солнце сложенными руками, тренировавшийся по шесть часов в день… Сидевший на шее у светловолосой усталой женщины. Та, что была далеко, ушла еще дальше. Я знаю, какие они короткие — перерывы между раундами. Показать, что ты бодр, что ты зол, Харви. Ты жив еще и не уйдешь просто так.

— Вату, вату в нос засунь!

Врач пьян. Тот же запах. Плюю. Еще три раунда.

ПРОТИВНИК.

Мой мускулистый бычок идет на меня, раскрыв и растянув красную пухлую щель — гневный рот. Он несет себя ко мне. Он мой. Гул, лиловые круги. Рев и злоба, кипящая, неутолимая ярость. Ты прешь на меня, человек, ты обесточен, слаб и испуган, но продолжаешь бороться с инстинктом самосохранения. Нет зверя страшнее тебя, как написал я на своей макиваре. Я, Харви, боец. Убить тебя стоит тысячу баксов. Покалечить, сделать инвалидом — пятьсот. Тысячу американских долларов отстегивают парню, подобравшему нож или осколок бутылки там, за городом, у кислотных шахт, где тело исчезает без следа, и жлобы, вкусившие крови, разъезжаются по домам… То клубы под открытым небом, други.

— Ты можешь продолжать бой? — кричит вопросительно боров. Играет на публику, гад.

— Нет… — хрипит что-то внутри меня. — Нет…

— Врача сюда! — И вновь: — Ты можешь продолжать бой?!

Он же слышал… Он…

— Да!!! — Я отталкиваю его. — Да! Пошел отсюда!

— Харви! — хватается кто-то за меня. — Не надо!..

— Отцепись!

Я сдергиваю руку друга детства и иду на середину. Мой ринг! Как я буду любить тебя, когда все закончится! Яркий свет — и полумрак вокруг. Они затаили дыхание. Ну?.. Где же ты?..

ПРОТИВНИК. Слово — словно удар тока.

Гул. Притяжение его перчаток, черных, маленьких, страшных. Крадущиеся глаза. Холод. Ад — это когда внутри холодно. Страх разъедает гордость, боль добивает ее… Только что же ты хромаешь, брат мой во крови? Ты решил идти до конца — ты тоже воин. Боже, Бог мой, где он?.. Я же здесь, только что бил его… Где-то тут…

— Харви… Харви… — Кто-то обнимает мое тело, волочится за мной по рингу.

— И меня всею забрызгали! — радостно вскрикивает боров, взлетая на вершину, к нам, — на две секунды — и срываясь. Рубашка его в красном горохе.

Правильная гордость, боров. Это кровь мужчины…

Я горжусь и медленно осознаю-понимаю, что стою, вцепившись в канаты, а чьи-то руки обрабатывают мое лицо. Господи, мое лицо! Я смеюсь. Вишневый вареник. Губы стучат. Ина говорила, что я похож на серьезного мальчишку. «Одуванчик», — ругалась она хриплым шепотом, хватая меня за волосы и заглядывая в глаза. А теперь мое лицо только мешает, слипается в ячменных веках, вмещает в себя весь мир, горящий мир, шар пяти выкипающих океанов. Гонг. Даже залитый кровью, он не утратил… он воняет… он полнит рот привкусом стали. Ржавеющая сталь застревает в горле, гремит в животе, брусками вываливается из глаз.

— Эй ты, хватит отдыхать! Пошел!

Это из зала.

— Ты можешь продолжать бой?

Кажется, он забыл все остальные слова.

— Нет!

— Нет? Ты сказал «нет»?

Я дергаюсь, точно эпилептик. Меня трясет, я не могу, не хочу, не буду идти ТУДА.

— Не надо, Харви! Не надо! Слышишь, не надо! — причитает Олег, теребя меня.

— Я спрашиваю… Ты можешь?..

— Да заткнись ты!!

Они смотрят на меня, эти жлобы смотрят на меня, секунданты ембтрят и плывут вместе со мной. Они наслаждаются, стараясь не пропустить оргазм, а я снова ломаю и скручиваю себя в узел. И я встаю и иду туда, а жлобы смотрят, затаив дыхание, тиская подружек, обдавая их винными парами. Они ведь тоже продавали себя — по-своему, чтобы сидеть здесь и улюлюкать, глядя во все глаза, как калечит себя проданная человеческая плоть. Бог да насытит вас, взалкавшие. Блаженны алчущие, ибо они насытятся.

В пятом раунде я упал.

— Прикончи его! Прикончи!! — взревели жлобы, подскочив до потолка. Хорошо, думал я, превращаясь в твердую землю, пусть добьет.

МОЙ ПРОТИВНИК. Он прижмет меня, насядет, наступит, наложит на меня. Он вобьет меня в пол и сделает — раскроит эту черепушку о бесконечную плоскость, многочисленную опору людей… Только где же он?..

Он стоял, привалившись к канатам, и не мог пошевелиться, а жлобы из зала тыкали ему в лицо банановой кожурой. Он не мог двинуть рукой, а они ревели от восторга и лили ему в лицо из бокалов, эти скоробогатые молодчики, ребята, урвавшие свой кусок от жареного пирога. Тыкайте, родные. Мне так нужна сейчас ваша любовь. Видите, какой я покладистый, кик дорожу вашим расположением, я уже почти встал. Мне нужны деньги. Ваши деньги. Слышите, вы?!

Тошнотворный запах брызнул на пол. Он вывернул моего противника наизнанку, он залил ринг и хлынул в зал. Захлебываясь, жлобы разбегались, роняя валюту, столики и подружек. Запах поднялся до горла, он пробил крышу и хлынул наружу, в черную ночь. Едва слышно полыхнул гонг, и кто-то повел меня через жаркий, кровавый поток. Заиграла музыка, и еще одна девчонка стала раздеваться. Все было кончено. Клуб «Гладиатор» продолжал свою работу.

Взрослый мальчик с изуродованным лицом в три часа ночи сошел по каменным ступенькам ночного клуба. Последний был состряпан в фойе советского кинотеатра и находился в значительном удалении от центра столицы.

Взрослый мальчик с распухшим лицом сжимал в руках триста тысяч российских рублей и, сходя, слежа подрагивал всем телом.

Он посмотрел на небо, которое никак не могло разродиться зарею, и ступил на влажный асфальт. Тихий и чистый асфальт слегка шуршал под его подошвами. Некоторое время они были вдвоем в этом мире — он и влажный асфальт, и потом откуда-то приплыло метро. Оно надвинулось, проглотило уродца и загремело как сумасшедшее. Съежившись от грохота, взрослый мальчик сел на скамейку.

А потом в метро вошла девушка. Следом за ним в эту пасть. Он почувствовал ее руку на плече и поднял голову.

— Не плачьте, — сказала она. — Не плачьте, пожалуйста.

В тридцати шести километрах от кольцевой автострады столицы, в деревне Федоскино, в четвертом от первого ряда доме, сразу за родовым жилищем Харви, посреди своей мастерской молодой бородатый художник рассматривал только что оконченное полотно.

Сергей был «странным художником» уже потому, что не занимался миниатюрой, и презрительно обзывал фабричную братию «ремесленниками».

В этом уютном сосновом мирке он посмел иметь искания, и федоскинцы уже только улыбались и пожимали плечами. Почему живет один? Почему не пишет — ему не нужны деньги? Почему работает так грубо и извращенно и многих холстов вообще не показывает?

Картина представляла собой смешение в пространстве двух планов — светлого, нежного, подернутого дымкой и резкого, черного, изображавшего пепелище. Цветущее дерево тут же было сожжено и сломано в стволе, над развалинами дома парило его невредимое продолжение, а земля разделилась на мягкий ковер травы и — под ней — черную поверхность с лунками кратеров. Это было раздвоение.

Из самого центра полотна на Сергея смотрел резко написанный черно-белый череп. А сверху воздушными очертаниями сто покрывало лицо прекрасной женщины. Она — еле заметная, парящая, тающая — тоже смотрела на автора.

— Какая странная вещь, — пролепетал Борисо-Глеб.

Сергей дернулся. Заслонил собой картину. Черные глаза его замерли.

— Я не заметил, как ты вошел.

— Я стучал.

— Значит, я не слышал. — Сергей поморщился. — Это не для глаз, Борис, выйди, пожалуйста.

Художник нервно улыбнулся.

— Ты меня гонишь? Я не ослышался?

— Выйдешь ты или нет?! — заорал Сергей. Глаза его — черные, немигающие — давили, ощутимо выдавливали своей тяжестью из комнаты. Сергей кричал на БорисоГлеба, а глаза его были непроницаемо холодны. В спину ему смотрел череп с чертами прекрасной женщины.

Харви сбил ее руку с плеча. Он встал и ударил ее кулаком в губы. Она — эта девушка, спустившаяся в метро так рано, — отлетела и стукнулась затылком о мраморные ступени. На губах ее тут же вспузырилось алое. Это произошло почти мгновенно, она не успела испугаться. Харви слегка рычал, диафрагму его стянуло, так, что заныл живот, — он стоял, точно статуя кулачного бойца-победителя и едва заметно дрожал.

ПРОТИВНИК.

Это слово горело в его мозгу огненными буквами. Убедившись, что девушка не двигается, он повернулся и пошел вдоль пустого перрона.

И тогда, шаг за шагом, стали появляться мысли. Другие, прочие, разные — они лезли в голову, и что-то менялось в бойце по имени Харви и в окружающем его мире. Он отогнал скопление мыслей одним нервным вскриком. Он остановился и спросил себя: «Что случилось?» Все мускулы набрякшего лица дергались, как живые, самостоятельные организмы. И тогда он догадался и на долю секунды ужаснулся тому, что случилось.

Он боялся оглянуться назад.

«Не плачьте», — сказала она, и Харви мог бы сосчитать каждую жилку в ее красных, раздутых глазах. Ее губы потянуло вниз, и появилась эта дьявольская улыбка. Харви, уже все понимая, заглянул ей в рот и закрыл глаза. Все было на месте. С ее клыков капало.

Еще одна присосалась, подумал он. Почему они так хорошо слышат его? Как она догадалась, что его рука дергается?

Потом он сбил ее ладонь с плеча, встал и ударил кулаком в губы…

В тот день Ина оставила записку родителям и ушла в лес. Фабрику решено было прогулять. В Федоскино она считалась из лучших, подающих надежды живописцев, со своеобразной манерой письма, и поэтому в план ее не включали. Она могла вообще бросить кисть — ее бы поняли и мягко согласились. Да, Ина. Значит, так надо. Смешные нарядные человечки с Иванушкой Скоморохом, словно персонажи аккуратной деревенской ярмарки — напрочь выдуманной России, — да кому какое дело, что такой России просто никогда нигде ни за что не было? Глубь веков была придумана ею — выдумка Ины пленяла худсовет фабрики. И столичных покупателей. Ина занималась росписью шкатулок.

Бесцельное блуждание и бессвязные огоньки мыслей. Она думала о Харви, но вовсе не хотела в этом себе признаваться. Он был только началом, основой ее мира, а дальше… Ина любила ходить босиком, в грубом льняном сарафане, что с крупной вышивкой на груди и по оборке. Он напрочь был лишен талии, этот бабушкин балахон, и когда спадающие волосы придерживал кожаный ремешок, а через плечо свисала дорожная сумка, то преображение в лесную славянку было разительным. Вечером стало тревожно. Она возвращалась к деревне и думала о том, что Харви уже должен был вернуться. Но сейчас идти страшно, отец его по вечерам пьет жестоко, словно решил себя выжечь дотла, страх пробирает, когда слышится за околицей его смех — дикий, раскатистый. Ина боялась этого человека.

Значит, утром. Она вздохнула. Прежде чем пойти на фабрику, я зайду к тебе, Харви. Я принесу тебе еловых шишек.

Утром она вдруг поняла, что совсем не хочет идти туда, в дальний конец деревни, где стоял его дом. Она подумала, что утро вовсе не ласковое, обозвала себя эгоисткой и, бросив работу в холщовый мешочек, отправилась по самой длинной улице древнего становища художников лаковых миниатюр. Она шла с каким-то решительным упрямством, надув губы и твердо поставив себя на место. Харви один. Единственный. Когда она выходила, родители еще слали, только бабка гремела ведрами в сарайке.

На полпути мимо нее пронесся Игнатка.

— Ты уже знаешь? — выкрикнул он. — А я в милицию!..

Она только успела пожать плечами, темная девочка Инь. Что ты еще натворил, Одуванчик?

На крыльце Ина увидела Сергея. «Странный художник» пристально ее разглядывал.

— Харви нет, — сказал он резко.

— А я не поверну, — сказала Ина, приближаясь.

И объяснила:

— Не выношу насилия.

— Его, правда, нет… Тебе нельзя туда, слышишь?!

Он оттолкнул ее. Что-то в его решительности пугало. Ина покраснела.

— Если что-то случилось, Сергей, я узнаю это сама.

— Да я же сказал: его нет!

Они толкались на крыльце, чувствуя возрастающую неловкость, пока она не прижалась к нему, не сказала прямо в губы:

— Я все равно узнаю, Сергей!

Он соскочил со ступенек почти со злобой.

— Ну, смотри сама!

Она не сразу поняла, что темная лужа под ее ногами — это кровь. Она не выскочила с визгом, не закрыла глаза, хотя в голове застучало, когда она увидела его, лежащего на скамье. Кровь, словно паутиной, покрывала морщинистое лицо. Щека, широко открытый глаз с голубой радужкой и расколотая голова. Волосы запеклись там, где кровь шла сплошным потоком. Отец Харви лежал нелепо, словно размахнулся человек, осерчав, да споткнулся о скамейку и упал. Но, кроме разбитого черепа, некоторый беспорядок в одежде мог навести на странные мысли.

Ина вышла медленно, глотая воздух.

Сергей кричал на нее:

— Ты же знаешь, какую роль сыграл этот человек… его отец в смерти матери! Ты знаешь, как Харви к этому относился.

Ина смотрела на него со страхом. Сергей распалялся все больше.

— «Я свободен», он кричал, «я свободен от любых рамок этого идиотского общества, от своей ячейки… Мои родители не влияют на меня. Я ушел от них!»!

— Ты хочешь сказать, что здесь был Харви, и он…

— В нем поселилась болезнь. Темное не исчезает само. Оно находит носителя. Возможно, оно действует вспышками. Я не знаю обстоятельств, я знаю, что он искал в Москве именно это.

Он вышел, хлопнув дверью. Послышались голоса, кто-то отвечал кому-то, нервно посмеивался. Потом в передней появились люди в форме.

Во втором часу дня в отделении милиции станции Катуар, в шести километрах от деревни Федоскино, сидел светловолосый парень с заспанным, распухшим от побоев лицом. Синеватые мешки окончательно раздули его веки, скулы и нижнюю губу. Внутренние уголки глаз из красных стали черными.

Сонный сержант, зевая, переписывал протокол задержания, из коего следовало, что задержанный без документов, без вещей, с тремястами тысячами рублей в кармане, разбил витрину привокзального магазина.

«Я хотел есть».

Качели сна подхватывали Харви, убаюкивали, и он снова дрался на ринге и, шагая через жаркий поток, смотрел в глаза противника. Они преследовали его всюду, эти глаза, жестокие и неумолимые.

Мне трудно дышать, сержант. Я просто хотел есть. Это дурная голова и больная мать — видите ее ночную рубашку среди деревьев? Она бежит от пьяного чудовища. Руки, сержант! Армия — проклятия детству, мечтам, любви, — великая армия, насильница, не разжимавшая объятий семьсот тридцать дней. А я не люблю толпу, я не люблю, когда командуют, сержант! Мы все сдохнем, ничего не сделав. Все — рано или поздно, — и те, что преуспевают, и те, что валяются в каменных переходах.

И тогда глаза противника засмеялись.

Разве ты не пинал сапогами людей? Комплекс разрушения, Харви. Жизнь за счет мечты разрушает объект мечты. Потом отторжение от родителей, От прошлого — распятие предков, и плевки в сторону Закона, — зачем, Харви? Причина побега. Ты беглец! «Я сломал свои рамки! Я поднялся выше их!» Свобода! Ешь ее, беглец, пей, укрывайся от снега и дождя, люби ее и задыхайся.

— А? Что вы сказали?

— Заткнись, говорю!

Сержант смотрел в упор, пока Харви не опустил глаз. Сплюнул.

Лицо противника заколыхалось под ногами.

— Ты думаешь, ему нужна твоя боль, этому менту? Эх, Одуванчик!

— Чего ты хочешь от меня?! — закричал Харви. — Чтоб порезал вены? Ну так смотри! Смотри! — Он хотел обнажить рукава, хотел показать, но сержант начал громко материться, и Харви умолк. Он будто впервые увидел этого человека.

Он смотрел в его красные глаза и медленно поднимался.

ПРОТИВНИК.

Это подвижное лицо с огромными горящими глазами — он видел в них каждую жилку! На нем была форма сержанта милиции, он надел эту смешную форму, его противник!

— Ты что?.. Эй?.. Что с тобой?

Харви шагнул к нему, взял противника за горло.

Он видел, как дергается его тело, одетое в смешную форму с погонами. Харви наслаждался. Губы его шевелились — странные слова сами вылетали изо рта.

Противник бился и царапал его.

— …Ты хочешь быть свободным, сокрушаешь рамки, бежишь от неизбежного, а Господь, посмеиваясь, воздвигает на твоем пути все новые барьеры, вместо преград селит в тебя угнетение, болезни, и, когда ты падаешь — выжатый, окровавленный и никому не нужный, — он говорит: «Смотри, как жесток этот мир, малыш, смотри, как много в нем правил и ограничений, как жадно борются за свой кусок люди…»

Противник ослабел и шевелился, как сонная рыба. Он был все еще жив.

— …Так говорит Бог, и ты плачешь или хочешь плакать, но не можешь, потому что устал и потому что все равно нет теплого очага, к которому можно подползти. Придется вставать…

Харви освободил правую руку и, вонзив большой и указательный пальцы в горло, выдернул горловое яблоко вместе с трахеями. Фонтаном брызнула кровь. Тело вывалилось из рук Харви и упало. Противник покинул его. Теперь он мог поселиться в любом другом месте, этот хитрый и злобный противник. Харви холодно обшарил все ящики стола. Пистолет Макарова и обоймы к нему. Кобура полетела в сторону. Восемьсот граммов металла он спрятал в отворот джинсовой куртки — окровавленной — и, никем не задержанный, вышел на улицу.

Мы будем жить в белом доме с колоннами на берегу серебристого озера. Помнишь, как это было? Вся терраса из стекла, мы пьем чай — он дымится, — а за прозрачной стенкой сонно падают в озеро кленовые листья. Или снежинки.

Ина собрала небольшую сумку, переоделась в черный спортивный костюм и, не заходя на фабрику, отправилась к Дмитровскому шоссе. В Москву. Я помню твой дурацкий клуб…

Я найду тебя, Одуванчик.

Этот автобус шел по серой ленте Дмитровского шоссе. Был он маленьким и желтым, аккуратным автобусом Львовского автозавода. Слегка оцарапанный добрый старый ветеран, каких много бегает по земной плоскости среди берез и сосен.

Желтый автобус, идущий в Москву, а внутри люди. По серой ленте. В бескрайнем пространстве.

На заднем вздрагивающем кресле сидел странный и неприятный молодой человек с распухшим почерневшим лицом.

Желтый автобус шел на юг, почти на юг по Дмитровскому шоссе, изредка останавливаясь. Пассажиры выходили изредка, их становилось все больше с каждой остановкой, и те, что сидели позади, чувствовали неладное.

Глаза у него нехорошие.

Остановка «Шолохове». Бабка в малиновом платке плюхнулась рядом с ним на сиденье, подтащив к ногам мешок картошки, неприятный молодой человек дернулся, как от удара. Казалось, он ненавидел всех, кто сидел в желтом автобусе, каждого, кто входил в него.

Маленький желтый автобус глотал русские дороги — и был он противником. Огромным желтым противником с глазами-фарами. Харви не сразу понял это, а когда догадался, то решил, что надо стерпеть. Это была еще одна хитрость противника, и он должен выдержать, каким бы ни было унижение, в этой грязной шумной коробке он должен выжить и доехать до конца.

Противники все входили и входили, и оборачивали к нему пылающие глазницы. А за окном исчезала Русь, теряясь в серых решетках и столбах, и где-то там, вдали, отплясывал Иванушка Скоморох безудержный танец свой.

И было ему видение, неприятному молодому человеку со стеклянным от напряжения взором. И видел он руки Скомороха Иванушки, и бубенцы, и облака над колпаком его. И слышалась песня, такая пронзительная и печальная, что не было сил слушать ее, и полз на культях по автобусу человек, черный, как земля, и рассказывал прибаутки, протягивая руку за подаянием. И был свет живой за окном — вечный и спокойный, — и вздыхала мать, подливая ему молока и утирая крынку, и словно не было никакого огня на этой земле, которую глотал сейчас, сотрясаясь в сочленениях, маленький желтый автобус.

Я — БОЕЦ.

Я — дитя этого города. Я — мертвый прохожий его. Улицы шатаются, дома — как пьяные. Я иду вдоль них, и я — воин. Кто это сделал со мной?

Разгадка в этом городе, я найду ее, обязательно найду. Я буду ходить по его улицам долго, как по лабиринту, я запечатлею в олове компьютерную схему старых московских переулков, я доберусь до его сердца и найду главного виновника моей болезни. Эту боль воспитали во мне. Пусть же воспитатель корчится в моих крючковатых пальцах, пусть лопнет его череп и сломанные ребра изорвут его легкие. Я знаю, что сердца у него нет, и поэтому драться мы будем долго. Даже весь разодранный и дырявый, он будет подбираться к моему горлу, он покажет свое настоящее лицо — ровное, бледное, с красными глазами монстра. Его следами покрыт весь город.

Москва, запутанная в провода, залатанная рекламными щитами, с бесцветной проседью хрущевских, брежневских, сталинских бетонных коробок. Многоцветная деревня, окраина мира, центр безумия, пантеон нелепых идей.

Я — БОЕЦ.

От остановки желтого автобуса я не тронул ни одного противника, стараюсь не вглядываться в их лица. Но они сами смотрят на меня, будто я афишная тумба. Мое лицо, ах, да. Ну конечно, они гордятся своей работой. Куда вы все спешите?

СВОБОДА.

Если бы они понимали, что это значит.

Это когда внутри ничего не болит.

ПРОТИВНИК ТАК ЛЕГКО ВЛАЗИТ В ВАШИ ОБОЛОЧКИ.

Я устану очищать эти улицы. Кровь зальет руки, рукава, одежда засохнет корочкой крови, если я буду очищать эти светлые улицы от противника.

Кузнецкий мост — Пушкинская — Тверская — Маяковская. Балаган. Всю дорогу я как будто поднимаюсь вверх и никак не могу понять: что я ищу?

Кого? На перекрестке между Тверской и Садовым кольцом висит плакат. Я упираюсь в него и начинаю понимать. Огромный, трех метров роста негр в боксерских трусах и боксерских перчатках стоит, склонив голову, в боевой стойке и смотрит на меня.

ВОТ ОНИ!

Я вспомнил!

— Я вспомнил! — Я расталкиваю стоящих вокруг людей. Я иду, и кровь в голове стучит: «Вспомнил! Вспомнил!» Он достоин замкнуть собой кольцо темного мира. Этой страны, в которой живут только мои противники. Пусть он слышит мои шаги, мое приближение.

Я — БОЕЦ.

Второе полотно он написал на первом, закрыв краской лицо прекрасной женщины, в котором угадывались черты Ины.

Сергей приступил вечером, когда увезли отца Харви, и проработал всю ночь. Теперь это была рука. Розовая, хорошо написанная кожа была усеяна волдырями, из которых, извиваясь, выглядывали черви. Казалось, они шевелились на картине, вгрызаясь в упругие мышцы нарисованного предплечья.

Этого человека иногда называли «Священник». Он обладал даром распутывать сложные дела, тонущие в нагромождении разнородных фактов.

29 сентября, в два часа ночи, Священника поднял с постели телефонный звонок. Полчаса назад в ночной клуб «Гладиатор» уехала бригада оперативников…

Прибывших с Петровки встретили испуганный распорядитель и жалкая кучка уцелевших участников шоу. Почти все зрители разбежались. У подъездов к кинотеатру против обыкновения не было ни одной иномарки. Завадски Гази Магомедович, хозяин этого бизнеса, официально — председатель ТОО «Гладиатор», был убит выстрелом в голову. Второй принял в живот всю обойму. И два раненых телохранителя. Нападавшего распорядитель уже видел в этом клубе. Распухшее, разбитое лицо. Да, его имя можно найти в списках бойцов. Он в столе у Завадски…

Айгумов Харви.

В клубе к Священнику подошла молодая девушка, еще девчонка, и стала что-то объяснять. Нетерпеливый жест — она перешла к самой сути, закричав, что он тут ни при чем, он защищался. Когда Священник очень тихо спросил, о ком она говорит, девушка расплакалась у него на плече.

Меня зовут Ина. Мы жили с ним в доме на холмах. Один дом — и степь вокруг, понимаете? Мы вдвоем. У нас было много запасов — в доме на белых холмах. К нам очень редко забредали гости. Мы жили вместе, как единое целое, и видели, как встает солнце и как оно заходит.

Большой красный закат в полнеба.

Я боюсь, что с ним что-нибудь случится. Сейчас ему нельзя быть одному, понимаете?

Безумец с распухшим лицом обнаружил себя на водоочистных сооружениях города, — Священник внимательно посмотрел на девушку.

— Он обещает отравить воду. Всю питьевую воду в городе.

— Это не он! — ответила она решительно.

Тогда, вставая, он скользнул по ней взглядом — глаза чуть улыбнулись — и, направляясь к машине, бросил:

— Вы поедете со мной.

Харви знал, как опасен противник. Как много у него глаз и рук. Всех, кого мог, он выбросил бесчувственными за ворота сооружений. Оставшись один в пустом здании, Харви достал из нагрудного кармана кассету с Элисом Купером и врубил внутреннее радио на полную мощность.

Потом стал разбирать то, что вынес из санэпидстанции. У него не было уверенности, что холера в пробирках — это холера, а не пустая сыворотка. И потом — ее было слишком мало. Он мог в десятки раз повысить содержание хлора в воде, но это убило бы бактерии. Были еще две бочки пестицидов, концентрата которого, впрочем, тоже было мало для многомиллионного города.

ОН ПОКОНЧИТ С ПРОТИВНИКОМ.

Грандиозность преступления потрясет этих крикливых двуногих. Они начнут оглядываться друг на друга и спрашивать, что стало со временем, если один безумец отравил миллионы. Тогда противнику придется туго. Они все будут настороже, и противник напрасно будет метаться от одного к другому. А если и этого окажется мало…

Покончив с приготовлениями, Харви выбрался на крышу. Он с удовольствием осматривал свой бастион. Положил рядом пистолет. Закрыл глаза.

Сейчас он совершит обряд очищения.

Он — чистое зеркало. Он — боец.

Пошел дождь. Загрохотало, полыхнула молния сквозь опущенные веки. Харви сидел на крыше, положив кулаки на колени, и по обнаженным плечам его, пузырясь, стекала вода. Тело — подставка светлого зеркала. Светлое зеркало изначально чисто. У меня нет родителей. Моими родителями стали Небо и Земля. У меня нет очага — Единое Средоточие станет моим очагом. У меня нет глаз — вспышка молнии мои глаза. У меня нет членов — мгновенное действие, вот мои члены…

Сознание, точно лунный свет, равномерно охватывает противника… Он видит машины с вооруженными людьми, которые несутся по городу в его сторону. Он видит девушку среди них… Нервозность и рассеянность уподобляются облакам, которые мешают правильно угадывать намерения и движения противника.

Я сливаюсь с ним в одно целое. Я — часть этого горячего монстра с красными глазами. Огромный город-паук, и в черную спину его хлещет дождь.

Я вижу мертвые тела, покинутые противником. Я слышу стук своего сердца, которое билось так же ровно, когда я спускал курок. Я вижу тело Завадски — его везут на тележке, укрытое белой простыней, я слышу вой сирен и чувствую тяжесть, которая все больше ложится на плечи.

Эти люди… Их жизни отнял я… Черная туча. Холодная вода. Я посягнул на их души, я только дрался с противником, а они падали, падали… Они кричали.

Тело — подставка светлого зеркала. Светлое зеркало изначально чисто.

Оно трескается… Красные глаза прорезают его, из порезов бьется кровь, черная кровь, она дымится и заливает его, она поднимается до горла и душит… Он бежит назад, к женщине в белом, и прячется в ее юбке. Он видит, как лицо ее наклоняется — близко-близко, — он может сосчитать каждую жилку в ее красных глазах…

ПРОТИВНИК!

Харви вскочил и закричал, точно раненое животное. Противник был всюду, он, словно газ, наполнял предметы, его самого, он был даже в костях.

Глаза Харви расширились, а изо рта вылетела пена.

Светлое зеркало изначально чисто…

…Он видел огонь и дым. Он слышал крики людей в мегафоны и видел себя, поливающего автоматным огнем из окон второго этажа. Он видел бинокль на штативе и девушку, закусившую губы. Она смотрела, как он умирает.

Харви видел и клялся, что противник пожалеет об этом. Это он, Харви, боец!

Он уйдет отсюда живым.

Сергей заперся и работал сутки напролет. Когда его спросили: «Ну что?» — он отмахнулся: «Вы ничего не понимаете».

Новая работа пребывала в движении, она беспрестанно менялась. Слепой карлик с вытекшими глазами парил в воздухе — ноги ело были безжизненны и сгибались, как резиновые. Огромная пасть на голове-тыкве была разорвана. Из вытянутой в напряжении глотки вылетел огромный шар на шнуре. Этот шар с радужкой и зрачком должен был означать глаз, а шнур, уходящий в глотку, — растянутый нерв. Но глаз Сергею не удавался. Он бился над ним, пытаясь придать ему некую сверхреальность.

Сергей все больше чувствовал, что идет у самого края и занимается мелочами, не решаясь на главный шаг.

Он не знал, что должен был сделать.

Эта работа пугала всех ее видевших.

Они окажутся в разных мирах и тщетно будут искать друг друга. Она станет тысячью женщин, он — тысячью разных мужчин. Они будут писать письма в тысячу городов, не в состоянии исчерпать ненасытного желания любви. Когда чернила и бумага кончатся, они будут думать, обращаясь к одним звездам, слепо тоскуя, бросая зов в немую ночь и придумывая на него тысячи ответов.

Он опустится в землю на стареньком рябиновом кладбище, а она будет приходить к нему и устало падать в пожелтевшую листву, обнимая мир, в котором он растворился.

Он никогда не состарится и никогда не будет носить желтый плащ. А она, стоя у дерева с последними пожелтевшими маслинами, так никогда не сорвет их.

— Послушай, Харви, ты не можешь вот так запросто свалить в воду несколько тонн хлора. Мы не слышали еще твоих требований. Мы надеемся, что все эти действия преследуют какую-то цель…

Чтобы начался сброс хлора в отстойники с питьевой водой, ему достаточно было нажать одну кнопку на пульте. Он все подготовил и информировал окружающий мир о своей готовности. Делал это Харви с отчаянной злобой, встряхивая механика гидроузла, которого и отправил в качестве парламентера. Он все больше чувствовал, что эта затея похожа на предательский удар в спину. Он ненавидел противника, но кодекс воина был растворен в его сознании, как соль в морской воде. Харви работал всю ночь — таскал мебель, сейфы, оборудование, потом начала греметь кувалда, стали падать куски бетона.

Утром он осматривал свои ладони и слушал, как кричат испуганные противники, направив через забор мегафоны.

Они хотели увидеть его, заметить, ощутить в его действиях хотя бы малейшее проявление слабости. Возле подоконников второго этажа он положил первый автомат, отбитый той же ночью у караула воинской части, и второй спрятал на первом этаже.

Я — МАНЬЯК.

— В конце концов, если он обнаружит себя, мы можем ударить в окна из гранатомета.

Седой кагэбэшник настаивал на броске через главные ворота. Создать видимость атаки и покончить с ним сразу.

Священник спорил, его группа устанавливала приборы наблюдения — если они смогут увидеть его внутри здания, все дело сведется к одному выстрелу из снайперского ружья. Но Священник думал о другом.

На промежуточных станциях воду непрерывно регистрировали. Пока она ничем не отличалась от обычной московской воды. У этого человека есть какой-то четкий план со многими «если» и «а потом». И, кроме того, он превосходный воин.

Нужно было иметь какой-то иной тип сознания, достаточно отвлеченный, чтобы так хладнокровно захватить целый комплекс очистных сооружений. Взять заложника и, продемонстрировав ампулы с холерой, требовать выкупа — любого. Машину, авиарейс.

Ничего такого он не сделал. Что это? Изощренная степень свободы? Безумия?

Сейчас ты скажешь, что свобода и безумие — это одно и то же. Это бред, Алексей. Лучше посмотри, что эта девчонка делает у штатива.

— Я видела его, — сказала Ина, когда Священник подошел. — Это он. Сильно побит, у него оружие. Его нельзя трогать. А может, уже поздно. Я даже не знаю, что могу сделать. Посмотрите, он там.

Она глядела сквозь Священника.

«Харви! Ты здесь, со мной рядом».

Через забор быстро переваливались ребята в бронежилетах и касках. Все происходило стремительно. Они бежали под козырек, к закрытым наглухо подъездам. С той стороны Харви приставил к дверям шкафы и металлическое оборудование, которое сумел спустить.

Машины все подъезжали. Они оцепили очистные по кругу. Ты не уйдешь, Харви, уже. Это утро или вечер? Он лежал в полумраке, обнимая холодный металл автомата, и слушал, как они бьются в двери. Потом брызгами стали вылетать стекла.

Это похоже на Последний Бой.

Он смотрел в небо и видел, как плачут звезды. Он хотел уехать в Америку. Он хотел перестать быть и, казалось, все подготовил… Он хотел понять…

ХАРВИ! ТЫ ЗДЕСЬ, СО МНОЙ РЯДОМ.

Они выбивали его с первого этажа несколько часов. Казалось, он следил за всеми сразу, угадывая их перемещения, и встречал прикладом или пулями прямо в оконных проемах. Когда все же удалось захватить этаж, то оказалось, что лестницы разрушены и взобравшийся по веревке безумец практически недосягаем.

Ему словно нравилось воевать. Он находил в этом смысл, как альпинист, взбирающийся на ледяную, безвоздушную вершину. Но почему мы должны принимать участие в его безумии? У этого человека чудовищный комплекс, мания противоборства. Когда они поделили этажи — он вверху, они внизу, — наступило временное затишье.

— Чего ты хочешь?.. А главное — ПОЧЕМУ?! Мы не понимаем… Ответь нам, Харви.

— Что? Ты слышал?

— Он сказал, у вас слишком красные глаза, товарищ майор.

Потом перегородки второго этажа очистных сооружений начали взрываться — снаружи били из гранатомета. Харви кашлял от дыма и перебегал из комнаты в комнату. По фасаду здания окон было больше десятка, он быстро перемещался от одного к другому, смеялся и продолжал простреливать пространство от подъездов до ограды.

Рядом взорвалась перегородка, его осыпало штукатуркой. Он засмеялся и побежал дальше.

— Конечно, я спятил, если пытаюсь услышать голос истины в таком шуме. Но ведь это полет, вся кровь пылает, губы противника исторгают самое сокровенное… Борьба! Не самый ли короткий путь к той единственной вспышке озарения, ради которой человек живет?

Он спрашивал себя и смеялся, отпуская короткие очереди. Ему казалось, что он играет. Живые фигурки спотыкались и падали. Голова кружилась.

— Что есть жизнь, если не это?! — кричал он с остервенением. Автомат заглох, он поменял рожок, но последний оказался пуст. Он выбросил оружие, эту противно звякнувшую железку.

Древние книги солгали. Он так и не полюбил своего Противника великой любовью, и озарение не снизошло на него. В глазах потемнело. Куда-то исчезли все окна.

— Спать… Спать хочу, — бормотал он и шагал в темноте, растопырив руки. Канонада утихла. Что-то случилось с глазами — Харви шагал посреди абсолютной ночи и просил сна.

Потом руки его наткнулись на человека, и на мгновение, прощальной вспышкой, зрение вернулось к нему. Противник стоял перед ним и смотрел нормальными, человеческими глазами. Был он легко одет, и руки его оказались пусты. У Харви остался еще пистолет, но ему надоело стрелять.

— Тебе лучше сдаться, — сказал Священник угрюмо.

Харви засмеялся, дергая щекой:

— Что есть жизнь воина, если не постоянная готовность поставить последнюю точку?

— Есть много других мест, которые не обязательно жизнь или смерть, — возразил Священник. — Например, психиатрическая лечебница.

Они смотрели друг на друга со страхом и интересом. Было какое-то детское удивление и неловкость тишины. Потом Харви усмехнулся.

— Чудовище за решеткой?.. Просто падаль. Сумасшествие прекрасно свободой. Я ухожу.

Он повернулся и побежал, не оглядываясь. На ногах и руках его было несколько глубоких царапин, еще кровоточащих, он был слегка оглушен и полон уверенности, что сумеет выбраться из этой неуклюжей ловушки, расставленной ему противником.

Священник вытянул руку с пистолетом, целясь ему в спину, заколебался и упустил время.

Бега за ним, Алешка. Прострели ему ноги, пока он не выбрался туда, к оцеплениям, под десятки прицелов…

Он кричал это себе и стоял, просто не мог пошевелиться, а жлобы из зала визжали от восторга и тыкали ему в лицо банановой шкурой…

Сергей разжег костер во дворе и одну за другой стал бросать в огонь картины. Пламя весело заплясало, побежало по краске зелеными огоньками, окутало художника дымом.

Я УНИЧТОЖУ НЕВОСТРЕБОВАННОСТЬ ФИЗИЧЕСКИ.

Зло и рок прекратятся со мной — зло моего рода. Я похороню их в землю. Это будет поступок против Бога… которого нет!

Харви лежал на земле, в бурьяне, он отполз как можно дальше от очистных сооружений к лесу. Еще несколько часов рядом шумели люди, лаяли собаки у ручья.

Он лежал на земле и слушал ее, Русь, Иванушку Скомороха и прибаутки его странные. Бетон городов, их ровный гул. Он ослеп, Одуванчик Харви, так не побив своего противника. Слепой боец. И, лежа в сплошной темноте, видел крест, растущий из земли.

Кровь медленно уходила из него в прохладное лоно земли, в ее темные объятия. Иванушка смеялся где-то далеко и звенел бубенцами. Он звал куда-то, но Харви терпел и ждал, он слышал, он ощущал, что его ищет еще кто-то живой.

ОНА найдет его и выходит. Они прожили вместе столько жизней, они придумывали их, эти жизни, словно ненасытные дети, ломали, бросали и придумывали снова.

А Противник ослабел, ушел в землю, исчез сам собой, словно и не было его вовсе, оставив простреленное в нескольких местах тело Харви. И Харви плакал от обиды, что так легко он бросил его, что оставил совсем — один на один с болью.

ДОЖИВАТЬ ВО ПРАХЕ.

Она найдет его. Она не сможет в этом мире одна.

ОДНА. Какое страшное слово, Ина.

В Федоскино много ходит слухов — они ходят все время, извечно, зачаровывая застывших за вечерним чаем художников. Старые бабки разносят их, пугая детей, как пугали их самих, прятавшихся за теплой печкой.

Вы не слышали о женщине, живущей с неподвижным, слепым мужчиной? Это не так скучно, как кажется.

В комнате у Священника — бывшей его детской, а теперь ставшей рабочим кабинетом, — висит осколок мраморной плиты, на котором нацарапано:

СМЕРТЬ ПРИДЕТ

ПРИВЫКНИ К СТУКАМ НОЧНЫМ

БОРЬБА НА САМОМ ДЕЛЕ ТОЛЬКО ПОСТАМЕНТ ТИШИНЫ. НЕДОСТАТОЧНО БЕЖАТЬ ПО ИСКАЖЕННОМУ ЛИЦУ МИРА И КРОМСАТЬ ЕГО БРИТВОЙ, ЧТОБЫ ИСПЫТАТЬ ХОТЯ БЫ МГНОВЕННОЕ СЧАСТЬЕ ОСМЫСЛЕННОГО БЫТИЯ.

14.12.93.