После долгой зимы

Ада

Ближе к обеду в воскресенье, когда я, переделав все дела, прогуливаюсь возле дома и дышу морозным воздухом, меня вылавливает Вера Васильевна. Машет мне со своего крыльца и кричит:

— Заходи в гости, Адочка! Попьем чаю, поболтаем.

Ну, в гости так в гости. Отвечаю, что скоро загляну, а сама отправляюсь на кухню, на скорую руку замешиваю "трухлявый пень" из чайной заварки и варенья и выпекаю его прямо на сковороде. А потом иду на чай в дом напротив, зажав горячий пирог между двумя большими тарелками. Толкаю спиной скрипучую калитку, благо она оказывается не заперта, а то руки-то мои заняты. Из будки возле дома на меня без интереса поглядывает старая собака, даже не поднимая головы. Поднимаюсь по рассохшимся ступенькам со слегка потрескавшейся краской и попадаю в дом.

Вера Васильевна категорично требует называть ее баб Верой, и я сдаюсь. Ведет меня по дому в сторону кухни, по оснащению я делаю вывод, что он используется как основное жилище, а не как дача. Все чисто и аккуратно, на окнах милые занавески, под ногами пестрые коврики. И здесь тепло. Гораздо теплее, чем у меня. Разливает нам чай, хвалит меня за пирог и начинает расспрашивать о жизни, проявляя стариковское любопытство. Не вдаваясь в подробности, скромно в двух словах отвечаю на вопросы, стараюсь поддержать разговор. Все-таки нужно налаживать контакты, не только с Егором, если я буду какое-то время здесь жить.

— Можешь пользоваться моей стиральной машинкой, когда понадобится постирать какие-то вещи, — любезно предлагает баб Вера.

— Спасибо, — смущенно отвечаю я. Но, скорее всего, мне и правда придется воспользоваться этим предложением, какие-то крупные вещи в тазике я особо не постираю.

Начинаю расспрашивать ее об инфраструктуре деревни.

— Тут в основном дачники в сезон приезжают, но есть и те, кто постоянно живет, как я. Если дальше по улице пройти, то там наш единственный магазинчик увидишь, — машет старушка рукой в сторону окна. — Без изысков, но что-то самое необходимое купить можно. А если в другую сторону пойти, там почта. Только она работает всего три дня в неделю. Из развлечений у нас только в лес ходить, а летом на речке купаться и заниматься огородом.

Потом баб Вера показывает мне альбомы со старыми фотографиями. Я, не привыкшая к таким развлечениям, рассматриваю с интересом. Дивлюсь тому, какими красивыми были эта пожилая женщина и ее муж в молодости. Рассматриваю многочисленные фотографии детей и внуков. Старушка объясняет, что муж давно умер, а все дети разъехались кто куда, навещают редко, и стыдливо отводит глаза. Как будто это она виновата, что родня про нее забыла. В груди поднимается волна негодования вперемешку с жалостью. Хорошо хоть, домик у баб Веры хороший, живет в комфорте. Только вот в такой глуши.

— Ты заходи в гости, не стесняйся, — говорит она мне напоследок. — Мне в радость, скрасишь мое одиночество.

Возвращаюсь к себе и долго сижу за ноутбуком, рассматривая сайты с различными простыми кулинарными рецептами и рукоделием. В том числе — сокровенную мечту — самостоятельный пошив нижнего белья. В кладовке, приподняв плотный чехол от пыли, я нашла настоящее сокровище — швейную машинку ножную, на столике с маленькими блокирующимися колесиками. Я вывезла это чудо в комнату и теперь собираюсь опробовать. С сожалением осознаю, читая сайты, что лиф мне пока не по зубам — в моем наборе для рукоделия просто нет нужной фурнитуры. А вот трусики… Почему бы не попробовать для начала? Мать бы назвала это грехом, но мне плевать. Последнее время мне вообще очень часто все равно на былые правила. Но какой может быть грех в том, чтобы шить одежду? А это как раз обязательный предмет гардероба. И что с того, что кроме выполнения своей функции он будет еще и красивым? Для меня пока все это слишком, но я надеюсь постепенно к этому прийти, к мешковатому хлопковому ужасу старчески-бежевых цветов я больше не вернусь никогда. Не говоря уже о том, что я так мечтала о бюстгальтере вместо обычных маечек. Грудь у меня хоть и объективно маленькая, но в примерочной мне понравилось, как белье ее подчеркнуло. Для моей фигуры выглядит очень органично.

Вечером мне наконец-таки отвечает Прасковья. Она очень рада, что я в безопасности, и что меня приютили. Сообщает, что после моего побега родители лютуют, так что приходится быть предельно аккуратной с телефоном, и пропадает прямо в середине разговора. Я понимаю, что это значит, и что сейчас ее лучше больше не беспокоить. Но не могу перестать переживать. Я перечитываю сообщения снова и, глядя между строк, понимаю, что ее наказали. Прасковью, которую никогда не наказывали, наказали. Из-за меня. О, Единый! Я должна во что бы то ни стало встать на ноги и вытащить оттуда свою любимую сестренку.

После обеда в понедельник приезжает Егор. Я скучала. Слышу звук мотора, выбегаю на крыльцо, вижу его и задыхаюсь от восторга. Нельзя, ну нельзя выглядеть так совершенно, а еще так по-доброму вести себя со мной, я же неискушенная, вмиг расплавлюсь. Расслабленной походкой идет ко мне, в расстегнутой куртке, с легкой небритостью. Ему идет его образ. А я стою и чувствую себя такой маленькой в плане значимости, такой ничтожной в этой нелепо сидящей на мне дачной одежде, что хочется провалиться сквозь землю. Нравиться ему хочу. В который раз противоречу сама себе, ведь собираюсь оттолкнуть, а все равно хочу, чтобы смотрел на меня с восхищением. Чтобы одну меня видел. Такая глупая Ада. Ты на себя в зеркало смотрела? Где ты, а где хотя бы те девушки, которых вы на Новый год в кафе видели. Яркие, блестящие, раскованные. Я видела, как они тогда обрадовались появлению Егора, как махали ему, как улыбались. Но в тот момент не акцентировала внимание, т. к. сама была в стрессе. А потом у меня было много времени подумать об этом. Я не имела никакого права, но впервые в жизни почувствовала, каково это — когда в груди каленым железом жжется ревность.

Пока ждем доставку, пою Егора чаем с оставшимся пирогом. У меня так дрожат руки от какой-то робости рядом с ним, что я рискую не донести чашку из кухни в зал, но он забирает ее у меня на полдороги.

Первым доставляют новый газовый баллон, подключают его и увозят старый. А потом привозят полный прицеп дров. Егор смотрит на него, хватается за голову и громко ругается. Прицеп полон дров в чурках, которые еще нужно колоть. Но что заказал, то заказал. Все это великолепие рабочие вываливают нам посреди двора и уезжают. Егор идет в кладовку, где переодевается в рабочие штаны и гольф, потом находит топор в подсобке и просит меня подождать дома. Некоторое время я стою за дверью, слушая ритмичные звуки падающего вниз топора, а потом не выдерживаю. Любопытство пересиливает, и я тихонечко выскальзываю на веранду и слегка выглядываю на крыльцо. Егор занят работой и меня не видит, а я с восторгом наблюдаю за его сосредоточенным лицом, как он вытирает предплечьем лоб, как натягивается гольф в области бицепсов и грудных мышцах, когда он орудует топором. Наблюдаю, и так сладко мне от этого зрелища, что пальчики на ногах подгибаются от удовольствия. Вечность смотрела бы, но дрова рано или поздно заканчиваются, я тихонько возвращаюсь в дом, чтобы меня не застукали за подглядыванием. Там прислоняюсь спиной к двери и пытаюсь восстановить дыхание.

При прощании Егор долго гипнотизирует мои губы, что я непроизвольно провожу по ним языком. Тогда он молниеносно выбрасывает руку, тянет меня за затылок и неумолимо стирает между нами расстояние, пока мы буквально не врезаемся губами друг в друга. Его такие теплые и мягкие, и от нашего столкновения — вот он — начинается пожар. Сминает по очереди верхнюю и нижнюю, а потом настойчивый язык просит впустить его. И я подчиняюсь. В голове кисель без единой связной мысли, ноги подкашиваюсь, упала бы, если бы не руки Егора. И только электрический разряд до самых кончиков пальцев, когда касается своим моего языка. Кружит нас, как на карусели. Я могу дышать носом, но забываю от наплыва ощущений и делаю это через раз. Качаюсь на волнах удовольствия, не в силах распахнуть глаза до того момента, когда его теплые губы не покидают меня.

— Хочу тебя себе…, - хриплым голосом говорит Егор и тяжело дышит.

А я отшатываюсь от него, как от удара. В этих словах мне слышится желание присвоить меня и делать, как с куклой, все, что вздумается. Опять. И на меня накатывает злость. Пусть сейчас я узнала, какие космические ощущения бывают от взрослого поцелуя, пусть по телу до сих пор растекается истома, и никак нельзя сравнить эти ситуации. Но я сравниваю. Потому что у меня снова не спросили моего согласия на действие, которое подразумевает мое участие и обоюдное желание. Я не в силах рассказать, что шесть месяцев терпела насилие со стороны бывшего супруга. Не ему. Я же провалюсь со стыда на месте. Но сейчас я ни в чьей власти, и больше не позволю никому ей надо мной воспользоваться.

— Не будет этого, — насколько могу строго отрезаю я.

Какие-то эмоции мелькают на лице у Егора, но я не могу их считать.

— Не хочешь, чтобы я приезжал? — как-то глухо говорит он, сверкая глазами.

А я смотрю сквозь него, потому что перед глазами у меня Семен, который силой тащит меня в кровать после пощечины.

— Не хочу, — слова вылетают, и я еле сдерживаюсь, чтобы не закрыть рукой себе рот. Я не это, совсем не это имела ввиду. Набираю воздух, планируя сказать хоть что-то, чтобы объясниться, но Егор с громким звуком, от которого я вжимаю голову в плечи, впечатывает кулак в стену и стремительно выходит из дома.

На ватных ногах иду в сторону спальни, падаю на кровать без сил и рыдаю. Губы все еще горят от поцелуя. Я все разрушила и должна быть довольна, что меня оставят в покое, в безопасности. Но в этот момент, как никогда, я хочу быть нормальной, без багажа за спиной, который вынуждает меня разрушать то, что мне стало так дорого.