ПОСЛЕ КОММУНИЗМА. Книга, не предназначенная для печати

Отчуждение и возвращение Вместо некролога

Прилагаемые материалы имеют прямое отношение сразу к двум едва ли не взаимоисключающим жанрам, которые одновременно и триумфально – в силу известных обстоятельств – ворвались в отечественную словесность, буквально заполонили толстые журналы и уже успели из откровения превратиться едва ли не в банальность. Но их сочетание в единой ткани повествования образует диковинного монстра; и чем дольше в него вглядываешься и вдумываешься, тем явственнее проступают черты странные, потусторонние, лики зазеркалья.

С одной, как говорится, стороны, налицо очередной экзерсис в уже набивающем оскомину жанре публицистических раздумий о судьбах социализма. И, в сотый раз отправляясь от этого знакомого вокзала, уже не столько интересуешься станцией назначения, сколько привычно ждешь определяющей развилки: налево ли, на огонек, – или же направо, к нашим современникам. А вместо этого вагон вдруг на ровном месте проваливается в бездну, потом взлетает...

Однако, судя по времени написания, да и по датам жизни автора, перед нами образчик совершенно иного жанра, а именно – "рукописей, извлеченных из авторского стола". Да, но как же совместить хотя бы порознь эти две квалификации с тем, что автор, – а это точно известно и документально подтверждено, – не только не предназначал свои опусы для печати, но и активно сопротивлялся любым попыткам их публикации как в патриотических, так равно и в тлетворных изданиях?

Дальше – больше. Выясняется, что автор творил для предельно узкого, даже, можно сказать, номенклатурного круга читателей. При этом свои работы он принципиально не подписывал, и не потому, что хотел уйти от ответственности, вовсе нет, хуже: отрицательно относился к понятию авторства как таковому.

Получается что-то вроде рецидива старозаветной подметной публицистики перед самым восходом солнца социалистической гласности.

Все это было бы смешно и грустно, когда бы не было так жизненно важно. И сегодня еще важнее, чем вчера.

Автор – С. Платонов (это псевдоним), родился в 1949 году вдалеке от Москвы. После окончания Московского физико-технического института и до дня своей безвременной кончины он успешно трудился в одном из исследовательских центров, обеспечивающих безопасность и обороноспособность страны. Это был скромный, несколько замкнутый системщик и математик, и, пожалуй, единственное, что как-то выделяло его в глазах окружающих – интерес и явные способности к общественной работе и к журналистике.

Мало кто мог угадать в нем поклонника Гегеля, молодого Маркса и русской религиозной философии, знатока буддизма Дзен и исторических трактатов А. Тойнби, читающего на нескольких языках и музицирующего, человека, который педантично вел огромный личный архив с 12-летнего возраста и одновременно писал неординарные стихи. Это было сочетание несочетаемого, целый удивительный мир, приоткрывавшийся в редкие минуты и для немногих.

И наконец, никто, включая самых близких людей, не подозревал о второй, основной линии жизни С. Платонова. Перед самой кончиной он передал людям, которых счел близкими по духу, ту часть своего архива, которую хранил вне дома. Только позже, разбирая полученные документы, мы начали постигать истинную драму этой судьбы.

Уже в двадцать с небольшим лет он мыслил государственными категориями. В недалекие годы это могло вызвать профессиональный интерес разве что у психиатров и иных компетентных знатоков человеческих душ, хотя полтора века назад никого бы не удивило.

В 1983 году, когда Андропов задал свой знаменитый вопрос о том, кто мы такие и где находимся, С. Платонов счел себя, наконец-то, призванным и обязанным. К концу года, после подготовительной работы неимоверного объема, был готов первый из его трактатов-посланий.

Посланий – кому? С. Платонов со свойственной ему сверхтщательностью вымарал из материалов архива все, что могло дать хоть малейший намек на конкретные имена. Ясно только, что ему удалось каким-то образом войти в контакт с представителями партийного и государственного руководства достаточно высокого уровня. Вероятно, в ход пошли личные связи. Так или иначе, контакт постепенно перерос в диалог. Это продолжалось без малого три года. Речь идет о десятках документов, о сотнях часов продуктивных и содержательных обсуждений.

Без преувеличения можно утверждать, что С. Платонов внес свой конкретный вклад в подготовку перестройки. Вопрос в одном: какое отношение имеет этот вклад к тому, чего он сам хотел достичь?

С. Платонов был убежден, что не пережив момента истины, не обретя адекватного самосознания, общество вообще не в состоянии реально влиять на процесс собственного развития. "Планомерность", "самоуправление" и т.п. в этой ситуации – всего лишь опасные призраки, рождаемые сном административного разума. Он застал начальный период перестройки, когда модным было говорить об "ускорении". Сам он считал, что при существующих обстоятельствах любые "резкие движения" приведут лишь к тому, что ускоряться будет течение неконтролируемых нами деструктивных процессов, а также наше фатальное отставание в понимании их сути и в способности ими управлять. Вот почему такое громадное, судьбоносное значение он придавал беспощадно-точному ответу на вопрос о формационных, укладных и логических координатах того этапа, который вчера считался "развитым социализмом", сегодня – "застоем", а завтра обретет свое подлинное имя, смысл которого открылся С. Платонову.

Увы, внимательное ознакомление с материалами С. Платонова показывает, что, не считая нескольких поверхностных заимствований, основное содержание его ответа на указанный вопрос остается и по сей день непонятым и неосвоенным. Похоже, однако, что он сам загнал себя в тупик. Единственным приемлемым путем претворения открытой истины в нашу действительность он считал ее доведение непосредственно до сведения компетентного руководства. Диалог с представителями отечественных "общественных наук" представлялся ему преступной и бессмысленной тратой драгоценного времени. Открытую публикацию он находил совершенно неприемлемой и даже социально опасной. Муки авторского самолюбия были ему, видимо, абсолютно чужды.

Справедливым ли было бы стереотипное предположение, будто "идеи С. Платонова опередили свое время"? Сам он с этим никогда бы не согласился. Напротив, он утверждал, что это общественное сознание страны трагически отстало, заблудилось в потемках межвремения, в то время как современное общественное бытие ушло вперед на много десятилетий. Он любил цитировать фразу Маркса из "Немецкой идеологии" о мятежном духе, который "увяз в дерьме субстанций".

Внутри у этого человека постоянно стучал метроном, отсчитывая секунды тающего отрезка времени, оставленного нам историей на то, чтобы образумиться. Видимо, поэтому С. Платонов совершенно не склонен был принимать во внимание степень готовности общественного сознания к восприятию тех или иных идей. Его интересовало только подлинное содержание проблем, стоящих перед страной, и абсолютно не интересовали проблемы личных особенностей академика А. и тяжелого детства министра Б. Он был убежден в том, что мы уже находимся в ситуации, когда нет больше времени многословно уговаривать друг друга "начать с себя", когда вопросом жизни и смерти социализма является наша способность без малейшей оглядки и безотлагательно делать ровно то, что нужно делать. Что именно – он знал. Это знание не было самоубеждением фанатика, оно вырастало из освоенной культуры, из Платона, Гегеля, Маркса.

Здесь, пожалуй, скрыта тайна несокрушимой убежденности С. Платонова в своей правоте и его полного, непоказного безразличия к проблемам авторства и приоритета. Ему было свойственно чисто платоновское отношение к идеям как к объективному миру, существующему помимо желаний отдельного человека и вне его головы. Работу Ильенкова о "проблеме идеального" он читал еще в рукописи. Ощущение громадности содержания этого идеального жило в нем неотступно. Оно лежало в основе скромной оценки масштаба того шага, который был сделан им самим в опоре на это содержание. Идеи никому не принадлежат. Их не выдумывают, как фасоны шляпок, а открывают в культуре, как острова в океане.

С. Платонов работал все быстрее. Открытия сыпались как искры от бикфордова шнура, целые архипелаги идей. Некоторые строки в его работах приобретали почти пророческое звучание. Он пишет о взрыве неверно рассчитанного ядерного реактора за год до Чернобыля. Ощущение того, что промедление недопустимо, становится все глубже, переходит в понимание механизмов грозящей катастрофы.

Тем временем диалог с потенциальным заказчиком подвигался ни шатко ни валко. Взаимопонимание потихоньку углублялось, все более безнадежно отставая как от ускоряющегося аналитического процесса, так и от грозного синтетического движения реальности. С. Платонова ценили, уважали, тратили на него бездну времени, – изумлению и возмущению высокопоставленных чиновников, часами томящихся в приемных своих боссов, не было границ. Благополучие его жизненных обстоятельств казалось просто насмешкой над судьбами творцов, страдавших за свои идеи. Ситуация становилась трагикомической, но с едва заметным креном в сторону трагедии.

Развязка наступила неожиданно. С. Платонов давно страдал неизлечимой болезнью крови, но с годами они c недугом образовали странный вид симбиоза, который, казалось, будет длиться вечно. Неожиданно течение болезни ускорилось, и в считанные недели С. Платонова не стало. Это случилось в июле 1986 года. Остается только гадать, причастно ли как-то к этому крушение его замысла, которое он воспринял как глубокую личную драму.

В том мире, где жил С. Платонов, ему не было места. Он умер. Мир изменился.

Подлинная история всегда кажется жестокой тем, кто родился и вырос в стерильно-сказочной Истории-Со-Счастливым-Концом. Как хочется написать, что С. Платонов был бы с распростертыми объятиями принят в нашем прекрасном новом перестроившемся мире! В мире, где, перебивая и не слушая друг друга, пророчествуют о прошедших временах сотни публицистов, и где бледные листы рукописей, впервые извлекаемых на свет, красочно подтверждают эти антипророчества.

Увы, и здесь он был бы единорогом, предательски нарушающим стройность шеренги знакомых зверей и выдающим древность орнамента. Дело даже не в том, что ему был чужд модный пафос моральных обличений проклятого прошлого. Просто он, похоже, считал, что всякой оценке должна предшествовать самооценка, осуждению – понимание, смелости нравственных приговоров – бесстрашие и бескомпромиссность мысли. Стоит ли археологу откапывать череп бедного Йорика только затем, чтобы осыпать его проклятьями или оросить горючими слезами? Бессмысленно и безнравственно отмахиваться от собственного прошлого с криками: "Чур меня, чур!" – потому что это древнее восклицание имеет прямо противоположный смысл. Прошлое надо любить, – а подлинная любовь всегда разумна, нравственна и творчески действенна.

Любовь к прошлому и любовь к будущему смыкаются в движении русской мысли. Последней книгой, которую читал С. Платонов, было "Общее дело" Николая Федорова, где движение к будущему отождествлено с наведением духовных и материальных мостов в прошлое. "Любите прошлое, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете!" – этот еретический выверт известной мысли мог бы принадлежать С. Платонову. Движение, прорыв в будущее как преодоление отчуждения, отчуждения человека – от человека, человечества – от его истории, Человека – от самого себя...

Мысль С. Платонова залетела далеко в будущее. Нам показалось, что чересчур, излишне, опасно далеко.

Мы убрали рукописи в сейф. С. Платонов стал нашим прошлым. Мы стали забывать о нем.

Минуло почти три года – как вдруг настоящее принялось настойчиво напоминать об этом прошлом. Философы все чаще стали натыкаться на запретную проблему отчуждения, социологи и пропагандисты заговорили об отчуждении труда, экономисты принялись кружить вокруг и около проблемы подлинного и мнимого уничтожения частной собственности. Один из новоуважаемых авторов "Нового мира" в своих выводах уже рискнул вплотную приблизиться к тому, что послужило исходным пунктом построений С. Платонова. И мы вдруг поймали себя на мысли: а что если...

Конечно, на эти страницы уже легла патина времени, знак другой эпохи. Конечно, местами из логичной конструкции нелепо выпирает ампирная лепнина позднезастойной риторики. К тому же, там и сям по рукописям разбросаны темные места, напоминающие диалектическую скороговорку "Grundrisse". Но, может быть, именно в этих местах, как в галактических черных дырах, всего ощутимее неодолимое, непонятное притяжение текстов С. Платонова?

Так мы принялись за составление этого сборника материалов.

У читателя не может не возникать естественный вопрос: какое отношение получившийся текст с его разделами и частями имеет к С. Платонову? По крайней мере, из сказанного выше следует, что он никогда не писал книги с таким названием.

Это верно, как верно и совершенно противоположное: С. Платонов всю свою жизнь писал эту книгу. К ее развернутому оглавлению он постоянно возвращается по разным поводам и под разными названиями. Первый материал такого рода под названием "План одиннадцати книг" рождался на свет в бесчисленных редакциях на протяжении сентября 1984 г. Последний, без названия, закончен буквально за несколько недель до кончины. Здесь систематический ум С. Платонова, казалось, находит наконец-то органичную форму для владевшего им содержания.

Каждый сражается со своим демоном как умеет. Профессиональный системщик С. Платонов пытался одолеть своего методом составления развернутых классификаций. Все же многое свидетельствует, что дело было не только в этом, что он действительно мечтал о Книге. Мечтал – но не сделал ни шагу, чтобы воплотить мечту в реальность. Во времена не столь отдаленные, куда судьба забросила нашего героя, страшно было и помыслить о публикации подобной неслыханной крамолы. Ну, а писать "в стол", для самоудовлетворения и в расчете на благодарность потомков – такую общепринятую роскошь, такое разбазаривание времени самозванный спаситель отечества позволить себе не мог.

Составляя настоящий сборник, мы взяли за основу именно эту последнюю авторскую классификацию. Однако материалы, хоть как-то пригодные для раскрытия ее содержания, в архиве С. Платонова удалось найти лишь для первой трети разделов. Судя по тематике бесед С. Платонова, сохранившейся в дневниковых записях, содержание для остальных двух разделов также существовало, но не было положено на бумагу, и автор унес его с собой.

Несколько слов о характере самих материалов. За единственным исключением ("Дискуссия Сократа с Калликлом") все они вовсе не предназначались для печати – отсюда стилевая чересполосица и неравноценность, вплоть до полной нечитабельности. Большинство написано в традиционном для С. Платонова жанре подметно-публицистических посланий к анонимным или обобщенным начальникам. Некоторые представляют собой подлинные служебные записки или записи бесед, подготовленные со всем тщанием, знанием дела и особенностей казенного словоупотребления. Для того чтобы как-то дополнить скудное содержание этих документов и показать, что мысль С. Платонова не замыкалась в узких рамках автоклассификации, в каждый из разделов при редактировании мы добавили кое-какие отрывки из черновиков, конспектов, писем автора и фрагменты иного происхождения.

При редактировании мы стремились по возможности сохранить подлинник в неприкосновенности. Некоторые минимальные сокращения и замены отдельных слов и выражений, насколько мы можем судить, сделал бы и сам С. Платонов, приди ему в голову странная мысль подготовить к печати собственный реквием из подручных материалов. Кроме того, мы устранили неизбежные повторы, однако, не все: некоторые принципиальные и притом неожиданные мысли сам автор считал нелишним повторять и два, и три раза.

Наконец, заголовки наполовину являются авторскими, а наполовину представляют собой наиболее характерные и центральные по смыслу обороты из соответствующих текстов.

В своих юношеских эсхатологических опусах С. Платонов не раз возвращался к волнующей теме конца Истории. Надо сказать, однако, что вся эта история с самим С. Платоновым только начинается. Как правило, его работы являются незаконченными, и при этом, как правило, их можно по-настоящему понять только в контексте недописанных разделов. В первую очередь это касается части 7 настоящего сборника. Чисто текстуально автора можно понять в том смысле, что он считал вредными и чуждыми социализму такие модные ныне экономические формы, как аренда, хозрасчет и вообще рыночные методы. Но сохранившиеся наброски "Главы 3", к которой он постоянно отсылает читателя, неопровержимо свидетельствуют, что мысль С. Платонова была совсем в другом. Многие классические или же видоизмененные экономические формы являются необходимыми и органичными элементами целостной стратегии "действительного коммунистического действия"; однако, если изъять их из этой целостности, то, взятые сами по себе, они тут же теряют качество "социалистичности" и превращаются в свою противоположность. Так, вскрытие брюшной полости – необходимый этап многих хирургических операций. Однако, если к нему и сводится вся хирургия, то дело пахнет заурядным убийством.

Куда привела бы С. Платонова его "философская нить Ариадны", если бы у него достало времени и сил за нею следовать? На это дают намек наброски второго и третьего "Размышлений по поводу дискуссии Сократа с Калликлом". В основу второго должна была лечь коллизия двух рабств: сократовского "рабства у самого себя" и калликловского "рабства у своих желаний". Развертывание этого противоречия, насколько можно понять, бросает новый свет на всю экзистенциальную проблематику. Третья, еще более волнующая коллизия вырастает из совершенно, казалось бы, нелепого и нелогичного противопоставления Сократом реальному суду своих сограждан загробного суда особой тройки в составе Миноса, Радаманта и Эака...

Он знал, смог понять что-то важное обо всем этом. Но путь С. Платонова лежал совсем в другую сторону: от вопроса о смысле жизни вообще ему необходимо было как можно скорее, насколько хватит сил, добраться до конкретного смысла жизни конкретного человека в совершенно конкретных обстоятельствах его времени и места.

Так может быть, пришла пора кое-чему из сотворенного этим человеком увидеть свет?

Ибо было сказано, что бог воскрешает руками человека.