После Шоколадной Войны

1

Рей Банистер приступил к постройке гильотины в тот день, когда Джерри Рено вернулся в Монумент.

Не было никакой связи между этими двумя событиями. По правде говоря, Рей Банистер даже и не знал о его существовании и взялся за это дело просто из-за скуки, а также из-за одиночества и безысходности. Он недавно прибыл сюда, и стал новичком в «Тринити», сразу возненавидев как город, так и школу. Может быть, ненависть была не самым подходящим словом. Монумент всего лишь показался ему унылым и уродливым заводским городишкой, с одинаковыми домиками и серыми фабриками, жутко контрастирующими с Калебоми — курортной деревенькой на мысе Кеп-Код, где он мог вдоволь побродить по песчаным пляжам прежде, чем пальцы на его ногах могли бы начать коченеть, а щеки — разъедаться солеными брызгами. «Тринити» была маленькой задавленной школкой, в которой учились подозрительно странные парни, которые вдобавок ко всему были еще и не особо дружелюбными. Директор и учителя были братьями, чокнутыми людишками — не гибкими и не сработавшимися. Они пока еще не были священниками и, вместе с тем, уже не очень напоминали обычных людей. Отец Рея утверждал, что братья должны быть идеальными учителями, особо честными и прилежными в своей работе. «Ты не разочаруешься в них», — говорил ему отец. — «Их не заботит размер жалования, уклад жизни обеспечивает их всем, в чем они нуждаются, у них нет ни жен, ни детей, за исключением одной другой сумасбродной подружки, с которой можно пообщаться в свободное от работы время…» — последнее подходило для шуток. Отец Рея Банистера прослыл известным шутником на коктейльных вечеринках, но, ко всему, Рей не находил его забавным. Особенно, когда тот согласился на продвижение по службе в компании, в которой работал, что означало их переезд из курортного мыса в гнилой городок, расположенный посреди Новой Англии.

Рей всегда был сам с собой наедине, даже на мысе, где он часами до устали мог бродить по пляжу или дюнам, или уплывать на своем любимом ялике в теплые воды южнее Калеба. Будучи на грани отчаяния и чуть ли не со слезами на глазах, он практически задарма отдавал его, сбывал за четверть цены Джою Серра, своему лучшему другу и соседу по Калебу. Он когда-то сам построил себе этот бот и любил его, словно родное дитя, знал каждую дощечку и веревочку, каждый гвоздь и царапину так же, как и каждую родинку или складку на собственном теле.

Монумент напоминал ему штормовую погоду, в которую просто было не выйти в море. На мысе снег таял сразу, как только касался земли, а тут Рей пришел в ужас, застав Монумент укутанным в лохмотья старого грязного снега, когда в феврале они только переехали в этот город. Ландшафт городских улиц был унылым и непривлекательным, словно киноряд из старых мрачных фильмов о временах Великой Депрессии. Страдая от одиночества, не находя друзей в «Тринити» и, на самом деле, не стараясь их найти, Рей увлекся фокусами и магией. Его отец увлекался этим годами раньше и отдал ему свой рождественский комплект для фокусов в откуп, компенсируя переезд на новое место. Сначала Рей не испытал особого интереса ко всему этому. Но, скука и тревога взяли свое, и он начал заниматься фокусами, к собственному удивлению, обнаружив, что все эти трюки и фокусы, стали получаться у него почти как у профессионала также и без помощи этого комплекта. Он открыл для себя «Волшебный Стол», кубки, шары и шелковую скатерть, и все это с артистическим блеском стало мелькать в его ловких руках. Он никого не развлекал, а лишь выступал перед зеркалом у себя в ванной.

Зима сменилась весной или, просто, серость февраля и марта перелилась в мягкость и желтизну апреля. Рея уже не удовлетворяли простые трюки между пальцев. Он перерыл весь подвал, припоминая, что у его отца сохранилось все, с чем тот когда-то выступал в клубах, развлекая посетителей и организуя посиделки, когда сам Рей был еще ребенком. При переезде отец бережно упаковал все это в картонные коробки. В своих поисках Рей открыл большую старую картонку, в которой было все необходимое для сложных фокусов и эффектов, но попросту не знал, что с этим можно делать, потому что все было сложено в полном беспорядке. И тогда он открыл старую, обшитую натуральной кожей книгу, напечатанную еще в 1922 году, описывающую сотни фокусов. Книга включала схемы и иллюстрации различных сцен и представлений, как больших фокусов, так и небольших обманных трюков. Изучая все эти секреты, Рей был разочарован тем, насколько механичными они были, и подумал: «На самом деле все это совсем не волшебство, и не что-либо вообще в этом мире», — что было похоже на детское осознание того, что Санта-Клаус оказался кем-нибудь из соседей.

Как-то его пристальное внимание привлекла схема гильотины. Секрет был простым, но при этом до безумия эффектным. Он представил себе ее на сцене в зале «Тринити»: «Могу ли я попросить на сцену кого-нибудь из сидящих в зале?». И затем видеть сопящих от удивления парней, с ужасом наблюдающих за лезвием, мягко входящим в шею добровольца. Руки Рея зачесались построить гильотину также как и тогда, когда он строил свой ялик. Руками он умел делать все. Отец говорил, что ему не нравится идея потратить деньги на образование Рея, когда тому, очевидно, лучше быть плотником: «…а плотник не нуждается в дипломе колледжа».

И одиноко размышляя о собственном безразличии к Монументу и к «Тринити», об усталости от серых облаков, укутавших небо в первые дни весны, и тоскуя по девочкам в бикини, в эти дни выходящим на калебские пляжи, Рей Банистер собрал все свои инструменты, необходимые пиломатериалы и приступил к постройке гильотины. Лезвие он купил в Ворчестере в магазине «Фокусы и Магия». И, как он сказал Оби позже — это правда, что он никогда не слышал ни о Джерри Рено, ни об Арчи Костелло, ни о ком-либо еще.

Оби влюбился. Совершенно диким, нелепым и невероятным образом. Ему казалось, что такое может быть только в кино. Любовь, которая не позволяет ни есть, ни спать, и из-за которой приходится отсыпаться днем в классе, прямо на уроке. Ее звали Лаурой Гандерсон, и она была прекрасна. Из-под ног Оби уходила земля, когда она появлялась в его поле зрения, и ему казалось, что он проваливается под землю и исчезает, никогда прежде не испытывая одновременно такого счастья и такого мученья. Дни и ночи протекали в розовом тумане, и повсюду он появлялся будто бы из другого мира, его лицо светилось ярким светом, и это, конечно же, раздражало Арчи Костелло.

В этот момент как раз проходило собрание «Виджилса», на котором обсуждалось новое задание. Другие члены плюс трое «годовалых» сидели и с легкой нервозностью ожидали того, что могло бы произойти. Арчи как всегда шел по лезвию ножа, подбрасывая теперь свои маленькие сюрпризы и держа всех в напряжении, никому не давая спать или отвлекаться на посторонние мысли. Но Оби сидел все с тем же глупым выражением лица, и Арчи отвернулся, глядя на Бантинга, проучившегося в «Тринити» почти уже два года.

— Ладно, Бантинг, — сказал Арчи. — Что у нас сегодня?

Речь Бантинга не вызвала никакой реакции у Оби, которого вообще не интересовало происходящее в этой дурацкой, расположенной около гимнастического зала комнате с заглушенными окнами, где «Виджилс» проводил свои собрания.

Он был вместе с Лаурой Гандерсон, где-то не здесь. Они ехали по шоссе к Монт-Ватчусаом. Был солнечный весенний день. А затем они поднимались в гору. Оби помогал ей преодолеть скалу, показывал рукой, как обойти камни. Ему было недостаточно ласково коснуться ее рукой, хотя она не оценила бы это как должное. Только в особом случаи она могла прижаться к нему и расплыться от ласки, ради чего только он и жил, посвящая этому каждое мгновение своего сознания.

— Ты с нами, Оби? — спросил Арчи, в его голосе как всегда был холод, и как всегда полное отсутствие эмоций. И все всегда выглядело так, будто бы назвав по имени, он сделал тебе одолжение.

— Я здесь, Арчи, — ответил Оби, неохотно оставляя теплый и мягкий след Лауры.

— Иди сюда, Бантинг, — позвал Арчи.

В этот момент у него в руках Оби увидел тетрадку. Вздрогнув, он проверил карман своей куртки, чтобы быть уверенным в том, что его тетрадка на месте. Тетрадка Оби была легендой «Тринити». В ней были не только задания, замышляемые Арчи, а еще и все, что можно было бы узнать о любом учащемся этой школы — разного рода информация, не имеющаяся в официальных бумагах. Теперь Оби видел Бантинга с его собственной тетрадкой и был несколько удивлен, но это не переворачивало вверх тормашками всю его жизнь, как незадолго до того встреча с Лаурой Гандерсон, которая полностью изменила все в его глазах. Однако позволить Бантингу иметь собственную тетрадь?!

Бантинг стоял с бодрым высокомерием, что было отличительным признаком «годовалого», что так ненавидел Оби. Большинство учившихся в этой школе уже второй год были именно такими. Они теряли робость новичков и вместе с тем еще не приобретали хладнокровия старших. Им была присуща самоуверенность, и вера в то, что школа, как и весь этот мир, существует для каждого отдельно. В их правилах было тут же занять освобождающееся место. Например, в данный момент в глазах у Бантинга сиял триумф. Он зло ухмылялся, наверное, чувствуя превосходство над Оби. В ответ легкая улыбка Оби заставляла полагать, что при необходимости тот сможет общаться с ним. Но, не смотря на сладость присутствия Лауры в его жизни, он иногда ощущал вспышки ревности. Скорее не ревности, а чего-то еще. Ревновать Лауру к «годовалому»? Ради Бога. Ненависть — может быть, но не к самому Бантингу. Возобновление его ненависти к Арчи… а было ли это ненавистью, вообще? Он не был уверен, и вообще не был уверен ни в чем, что касалось бы Арчи.

— Посмотрим, что у нас на повестке дня, — выдал Бантинг. — Каждый, кто подписался, затем сдержал свое слово, или уклонился. Большинство из вас знают, что все это значит. Хотя и не от кого вам ждать другого дерьма…

— Бантинг, Бантинг, — развел руками Арчи, словно отец, бранящий непослушного сына.

— Что случилось? — удивился тот.

— Твой язык.

— Что язык? — Бантинг не только удивился, но и забеспокоился.

— Используемые тобою слова.

— Что слова? — его голос повысился еще на пол октавы.

Арчи не ответил, выражая Бантингу свое полное презрение.

— Ты имел в виду «дерьмо»? — недоверчиво спросил Бантинг.

Арчи кивнул.

— Ты не соблюдаешь правил, используешь похабный язык. Ни-ни. Табу.

Неохотно соглашаясь, Оби качнул головой: «Это Арчи. Оставь его». Конечно же, не было никаких правил, связанных с языком. То, что так интриговало у Арчи, так это невозможность знать, что произойдет в ближайший момент. Оби расслабился, приготовившись к ожиданию наслаждения игрой, которую затеял с Бантингом Арчи. Он также знал, что сам неизбежно был втянут в эту игру, и что со стороны Арчи его могли ожидать неприятности.

— Ты думаешь, что есть правила, касающиеся ругани? — спросил Бантинг, его доверие начало быстро таять.

— Вот именно, Бантинг. Правило, которое обязывает не прибегать к похабному языку, не ругаться на собраниях «Виджилса», не упоминать имя Господа всуе, — в голосе Арчи сквозило издевательство. Он тряс головой, симулируя разочарование. — Эй, Оби, как долго действует у нас это правило?

— Шесть дней, — автоматически ответил Оби.

— Смотри, Бантинг. Ты — парень амбициозный, хочешь сделать карьеру в «Виджилсе», но ты уже упустил новое правило.

Еще двое других «годовалых» сидели неподвижно. Одним из них был рослый худощавый парень с выпученными глазами, его звали Харлей, и угрюмый увалень по имени Корначио, с усыпанным прыщами лицом. Они никогда раньше не видели, как на самом деле действует Арчи, и, очевидно, тоже почувствовали угрозу. Ветераны «Виджилса» с удовольствием наблюдали за продолжением спектакля, осознавая вместе с Оби очередную внезапную импровизацию Арчи.

— Объясните Бантингу, зачем мы иногда можем принять новое правило, Картер.

Картер это ненавидел. Будучи президентом «Виджилса», он обычно не участвовал в таких играх, но всегда поддерживал правила, держа в руке молоток, ударяя им по деревянному ящику, используемому вместо стола, обозначая точки над «и» после каждой команды Арчи. Картер не одобрял психологических игр. Он предпочитал все, что можно было попробовать на ощупь, кулаками. Его трагедия заключалась в том, что в этом учебном году Брат Лайн запретил бокс. Картер возглавлял боксерскую команду, а также и футбольную. Боксерская команда была распущена, а футбольный сезон давно прошел, на этот день он уже не являлся ее капитаном, и был известен в школе лишь как президент пресловутого «Вижидса». И, как президент, он был вынужден играть с Арчи в его игры, будучи его черным ящиком со словами.

— Мы утвердили это правило, потому что нужно очистить атмосферу, — начал Картер, слова выходили легко и в большом количестве. И то, что он был боксером, не значило, что он глуп. — Невозможно удалить всю эту дрянь, выбрасываемую из выхлопных труб машин. Но, наконец, мы можем держать воздух свободным от всякой нецензурной брани.

Арчи улыбнулся ему в угоду, и Картер возненавидел себя, когда осознал, что попал в очередную его ловушку.

— И каждый, кто ругается, будет платить штраф. Правильно, Оби?

— Нарушивший правила… — начал Оби, он не спешил, ему нужно было взвесить каждую возможность и каждое слово. — …будет стоять голым на автобусной остановке в центре города у Монументального Парка в течение часа, — он кривлялся зная, что внезапная суровость на лице Арчи может быть мерзким наказанием.

— Правильно, — сказал Арчи и посмотрел на Оби с отвращением. — Допустим, Бантинг, это достаточно мягкое наказание. И это, потому что на самом деле что-либо более суровое мы прибережем для другого проступка, а это будет приятным сюрпризом для того, кто ругнется в следующий раз.

Бантинг кивнул, смутился, сконфузился, взвесив все, что случилось — то, как быстро он из провокатора он превратился в жертву, вместе с тем осознавая силу Арчи и его непредсказуемость. Какая-то малая часть его мозга также зафиксировала враждебность, развивающуюся между Арчи и Оби, но он отложил это на другой случай.

— Ладно, — сказал Арчи, — на этот раз мы прощаем твой проступок, Бантинг. Но в следующий раз ты за это ответишь, — его глаза пробежались по собравшимся. — И это касается каждого. Не будем сквернословить на собраниях «Виджилса», — и он снова повернулся к Бантингу. — Зачитай, пожалуйста, свой доклад.

Больше не ожидая никаких замечаний, Бантинг расправил плечи, но на этот раз он уже аккуратно подбирал слова.

— Как я сказал, это должно выглядеть так, словно ничего страшного не происходит. Никто не теряет бдительности. Желающие могут где-нибудь собраться и прочее. Кто-то пойдет на пляж Хемптон, кто-то — на мыс, еще кто-нибудь может съездить в Бостон. Но мы должны каждого предупредить: «Если остаешься в городе, то не попадайся на глаза. Мы ни за кем не следим, и нас не интересует, кто и что делает. Главное, не пойти в школу, спрятаться…» — Бантинг не мог удержаться от того, чтобы не заглянуть в тетрадку, зная, что это может задеть Оби. — Мы ожидаем тех, кто отстал, но около девяноста процентов мы сможем организовать.

— Мне не нужны отстающие, — сказал Арчи жестко, командуя: «Это Арчи, это он правит школой». — Мне нужны все сто процентов.

Бантинг кивнул. И кивнул каждый сидящий в зале.

Последнее задание было не столько заданием, сколько очередным представлением Арчи, снова ломающим скучную рутину, всегда царившую в школе в этом нечеловеческом промежутке времени между весенними и летними каникулами, когда дни были бесконечными и бесцельными, когда даже учителя путались в вялой скуке застрявших часовых стрелок. Выпускники теряли интерес к школе. Теперь они смотрели в будущее, потому что большинство из них почти уже были приняты в какой-нибудь колледж. Те, кто был моложе, уже знали, что, сдав экзамены, они автоматически переходят в следующий класс, и что даже до экзаменов они неофициально считались уже в следующем классе. Даже без вины виноватые новички устали от роли самых младших, и у них уже накопилось достаточно энергии, чтобы стать «годовалыми» и встретить новую порцию новичков следующей осенью. Но на самом деле школа не была такой уж мирной и расслабленной как выглядела — просто вся эта школьная неугомонность затаилась в самых темных ее закутках.

Понимая все это, Арчи отдавал себе отчет, зная, что в акции такого рода могут быть использованы только «годовалые» (хотя и они могли остаться в стороне), он решил, что лучшим приветствием будет всеобщий день прогула школы, который не будет оформлен с помощью тонкого шантажа Брата Лайна. Наоборот, этот день будет ядовитым укусом Арчи Костелло. Все учащиеся «Тринити», а это почти четыреста человек, могли бы просто встать и уйти с уроков посреди указанного дня. Они могли бы исчезнуть, и никто бы их не нашел. И тогда братья начали бы отчаянно обзванивать всех — отсутствие учащегося всегда проверялось по телефону. Они всегда старались узнать, где сегодня Джими или Джой, почему Кевин или кто-либо еще ушел сегодня из школы. И эта схема имела двойное влияние: в школе и дома у учащегося. И теперь Арчи был на шаг впереди. Он изучил наперед дату визита епископа в «Тринити». Традиционный ежегодный визит всегда начинался с большой мессы и проповеди в школьном зале, который на время превращался в часовню для такого мероприятия. В этом году в зале никого не будет.

Картер был в шоке при одной только мысли об унижении епископа, так как эта акция могла иметь серьезные последствия, но об этом он ничего не сказал. Как и все остальные, он научился не возражать порядку Арчи. И идя у него на поводу, почувствовал беспомощность, ему хотелось еще немного смелости, чтобы начать протестовать. Смелости у него было достаточно на футбольном поле или на боксерском ринге. Но там все было иначе. А в эти дни он чувствовал себя одиноко, словно был изгоем в этой школе. Каждый думал, что он был лишь костями и мускулами, но, несмотря на это, такая шутка была бы для него ощутимой, и он понимал, что визит епископа мог принести немало бед, и не хотел в этом участвовать — только не перед самыми экзаменами, после которых он избавится от Арчи Костелло раз и навсегда.

— У меня есть идея, — сказал Бантинг.

Оби вновь посмотрел на этого «годовалого» с уважением после того, как тот после атаки со стороны Арчи был отброшен в сторону, но теперь осмеливался рискнуть другими своими идеями. Обычно только Арчи мог быть генератором каких-либо идей, каковыми теперь они не были, теперь от него исходили только приказы, в большей или меньшей степени.

— Послушаем, — сказал Арчи, — но следи за языком, понятно? — звучало почти чопорно, почти через сжатые губы.

Бантинг кивнул.

— Вот, что я думаю, — начал он, собирая доверие. — Почему бы нам не уйти из школы, всем кроме одного? И если каждый будет отсутствовать, то не… — он не находил подходящего слова.

Арчи махнул рукой:

— Не поражает… не впечатляет, — он послал Бантингу полный восхищения взгляд, или что-то такое должно было произойти, чтобы Арчи оставил свое хладнокровие, он перестал соблюдать дистанцию от толпы, которая всегда была у него в кулаке. — Бантинг, Бантинг. Теперь все ясно. Епископ, Брат Лайн и все преподаватели поднимутся на сцену к алтарю. И один парень сидящий в зале, где-нибудь в середине. Вокруг него будут только пустые места, никого.

— Нам нужен «правильный» парень, — продолжил Бантинг, уже просто читая. — Он будет частью публики, с признаками нормального поведения, словно он в зале не один, словно все происходит как обычно.

Арчи поднял руку, ладонью вниз, словно он был священником, собравшимся благословить паству, но «Виджилс» хотел знать, что этот жест значит. Арчи захотел полной тишины. Внезапно все сидящие в комнате словно задышали в такт по его команде, публика словно застыла. Каждый раз Оби был поражен способностью Арчи, вовремя взять управление в свои руки, это напоминало узкое пятно света от прожектора, которое оказывалось всегда там, где нужно Арчи. Оно мгновенно переместилось с Бантинга на самого Арчи. Глаза Арчи сощурились, он собрался на собственных мыслях, или просто претворился, что думает. Оби уже тысячу раз видел эти представления и трюки. Но трюки ли это были?

Жара в замкнутом помещении стала почти нестерпимой. Душный воздух и запах потных тел затрудняли дыхание. Собрание «Виджилса» обычно было непродолжительным, потому что Арчи не мог долго находиться в этом аромате. Он не мог видеть пот, стекающий по лбам и щекам. Оби тайно разглядывал неподвижно сидящих парней, пристально пялящихся на Арчи. Они не смели пошевелиться. Никто не хотел быть замеченным или выделенным Арчи. Бантинг одиноко рисовался перед всеми. Он был уверен в себе. Его черные кудрявые волосы блестели в грубом свете тусклой свисающей с потолка лампочки. Он выглядел так, словно только что вышел из душа: свежим и чистым. Оби чуть не вздрогнул. Он знал, что Арчи обкатывал Бантинга, готовя из него нового управляющего, который займет место Арчи в следующем году, хотя тот был низкорослым, мускулистым брюнетом в противоположность Арчи, рослому и худощавому блондину. Оби все никак не мог уловить, что же между ними было общего — может быть жестокость?

— Хорошо, — сказал Арчи, будто выйдя из транса. Его голос стал ярче, а в голубых глазах появились огоньки. — Для этого нужно только одно. Парень, который в тот день придет в школу, — он метнул взгляд на Оби. — Мне нужен кто-нибудь новенький. Тот, кто еще не был вовлечен в подобные акции.

Словно реагируя в ответ, Оби хлопком раскрыл свою тетрадку, и тут же возненавидел себя за такую прыткость «под дудочку» Арчи.

— Это будет парень, который прибыл во втором полугодии. Его семья переехала из Кепа. Его зовут Раймонд Банистер… учится во втором классе высшей школы… средняя успеваемость В-минус, но на экзаменах у него будут D, потому что он — лентяй.

— Почему раньше мы о нем ничего не слышали? — спросил Арчи, в его голосе зазвучал упрек, когда он поставил акцент на мы, словно был священником, громко декларировавшим: МЫ…

В ответ Оби пожал плечами. Новички всегда были наживкой для «Виджилса». Арчи как никогда любил надеть хомут на очередного новичка.

— Ты не ошибаешься, Оби? — спросил Арчи с хитринкой в голосе.

Оби почувствовал, как краска залила его лицо, словно он где-то провинился. Арчи был мастером унизить кого-нибудь, особенно перед всем честным народом.

— Я не думаю, что сейчас подходящее время для психологических упражнений, — ответил Оби. — Как я сказал, Рей Банистер — лентяй, — он внимательно посмотрел на Арчи, пытаясь угадать, получил ли он посылку — с шоколадом.

Арчи хлопнул глазами, словно невидимая ветка шлепнула его по лицу. Установилась мертвая пауза, но только на момент.

— Может, на этот раз стоит обойтись без него, — ответил он, прямо глядя на Оби. — Но потом, докапываясь до этого Банистера — до лентяя, можно увидеть, что он любит сидеть отдельно, погрузившись в себя. Объясни ему правила игры, впечатай важность его роли, и он не откажет.

«Виджилс» с одобрением зашумел.

Арчи повернулся к Бантингу, отвернувшись от Оби, словно отмахнувшись.

— Хорошая работа, Бантинг.

И Бантинг засветился, он не мог, сопротивляться вспышке триумфа, глядя на Оби.

— Совсем другое дело? — спросил Арчи, не адресуя это никому.

Арчи осмотрел комнату, и в ней установилась полная тишина. Он изучал маленькую аудиторию, разглядывая каждого холодными и умными глазами, как обычно, глядя на все свысока.

— Что у нас с Днем Ярмарки? — спросил Бантинг.

Тень пересекла лицо Арчи. Веселясь, Оби подумал: «Бантинг далеко пойдет за своим счастьем».

— Что у нас с Днем Ярмарки? — голос Арчи содержал намек на холодную издевку.

Бантинг еще не знал, что Арчи вовсе не был энтузиастом Дня Ярмарки. Скука. В «Тринити» День Ярмарки был семейным днем, последнее публичное мероприятие перед экзаменами, день хот-догов и гамбургеров, будок и каруселей для детей — братьев и сестер учащихся «Тринити». Для «Виджилса» этот день никогда не представлял серьезного интереса, как и следующий за ним Вечер Пародии (многие называли его «Вечером Дерьма»)

Вечер, заключающий День Ярмарки.

Бантинг мог это знать, но он был классическим «годовалым», живущим по принципу: сначала сделать, а лишь затем подумать.

— Пора подвести итоги, — прорычал Картер, используя свои привилегии президента «Виджилса». Он с нетерпением ждал конца заседания, устав от всего этого дерьма.

Арчи хихикнул, словно симулируя раздражение от Бантинга. Отец теперь был доволен любимым сыном. «Садись, Бантинг», — сказал он, затем кивнув Картеру.

Картер ударил молотком и встал. Атмосфера стала натянутой, словно резиновая лента, растянутая перед ударом в точку. Картер снял с полки черный ящик в картонной коробке. Он держал его в руках так, словно там были все королевские драгоценности Европы.

Арчи устало и глубоко вздохнул. Он повернулся к Харлею и Корначио — к двоим «годовалым», с трепетом наблюдающим происходящее, и ему показалось, что они от страха вот-вот надуют в штаны.

— Это ваше первое собрание, правильно? — спросил их Арчи по-доброму, мягко. «Замечательный актер», — подумал Оби. — «Так вывернуть наизнанку все стороны своей личности».

Арчи показал кивком на черный ящик.

— Это то, что я делаю каждый раз после объявления очередного задания, — и дальше кривляясь: — Если быть честным, — теперь Арчи уставился на Бантинга. — То это то, что предстоит тебе, если, конечно, ты пойдешь по моим стопам.

«Годовалые» осторожно рассматривали черный ящик, который являлся легендой «Тринити». Вся школа могла увидеть его воочию лишь только раз.

Картер поставил ящик на стол, и Арчи сказал:

— Когда задание объявлено, я имею дело с этим ящиком. Внутри шесть шаров, пять белых и один черный. Если я достаю белый шар, то можно не волноваться, задание остается в силе. Но если шар будет черным, то исполнять задание буду я сам. Несколько лет тому назад этот принцип был взят на вооружение, что заставляет управляющего воздерживаться от лишних иллюзий и рискованных ситуаций, если он знает, что, вероятно, это задание достанется ему самому.

Картер и Оби подошли к Арчи, Картер встряхнул ящик, а у Оби в руках был ключ. Ящик был старой шкатулкой для украшений и драгоценностей. Кто-то из учащихся когда-то стащил ее из спальни своей матери.

— В этом особенном сундуке… — продолжал Арчи объяснять «годовалым». — Если я вытащу черный шар, то займу место Банистера в зрительном зале, что, может быть, не так уже и плохо, но риск все-таки есть.

Арчи снова засмеялся, и это был неподдельный смех. Оби как всегда думал, какая же кровь течет по венам у Арчи, и кровь ли это, вообще?

— Посмотрите на Оби, — сказал Арчи.

Оби чуть не уронил ключ. Сверхъестественно. Арчи мог узнать, что у Оби на уме.

— У Оби появилась надежда на черный шар. У него никогда раньше не было такой надежды, — Арчи говорил, запуская руку в отверстие в крышке ящика и показывая это всем. Он делал это быстро и без остановки. Почти одним движением он вытащил руку и извлек наружу белый шар. Тусклый свет лампочки, падающий сверху, поймал все это в полном объеме. За все время, пока Арчи был управляющим, он ни разу не вытащил черного шара.

— Извини, Оби, — сказал он смеясь.

Оби понял, что на какой-то момент он и Арчи стали врагами, и не знал, когда это могло случиться и почему. Он знал только, что между ними что-то присутствовало — то, чего раньше не было. Картер ударил молотком, обозначив конец собрания. Оби вздрогнул от жара замкнутого помещения и понял, что всего лишь пять минут он не думал о Лауре Гандерсон.

Все пошло гладко, жизнь вернулась на свою колею, ужас и предательство смазались и растворились… — и вдруг зазвонил телефон.

Он снова начал бегать, взлетая по улице: вверх и вниз, легко и грациозно. Холодный утренний воздух предавал ему бодрости, а яркое солнце, отражаясь от магазинных окон, слепило глаза. И колли, прогуливающаяся с кем-то по Спрусс-Срит, начала бегать рядом с ним, и он почувствовал собственное сходство с этим животными. Иногда он и эта колли были единственными живыми существами на всей этой улице на протяжении часа.

Его отец был счастлив увидеть, что он снова бегает. «Хорошо, Роланд, хорошо…» — сказал он ему, встретив после пробежки по дороге на работу.

Он шел вместе с отцом, дыша в полную силу. Его легкие наслаждались вкусом свежего воздуха, а влажное тело охлаждалось утренним ветром, и Губер почувствовал, что он стал больше, шире и выше.

— Видишь, Роланд, время вылечивает все, — сказал ему отец, качая сумку с обедом, взятую с собой на работу.

Его отец был очень правильным человеком. Он не любил клички и, в отличие от других, никогда не называл сына Губером или Губом. Губер видел, как он бодро выходит на работу с высоко поднятой головой, и скрывал то, что он чувствовал где-то глубоко в себе, что-то исходящее из подсознания — любовь или привязанность? Он не мог точно себе этого объяснить. Может быть то, что должен был чувствовать сын к отцу, когда в трудные минуты тот приходил к нему на помощь. «Время вылечивает все…»

Губер жил в пяти милях от «Тринити», но совершать пробежки почти до самой школы было не близко, особенно с учебниками в руках и со всем тем, что нужно было брать с собой в школу. Он пробегал часть пути, хотя рядом с его домом была остановка школьного автобуса, и садился на него уже в центре города у библиотеки. Этот автобус подбирал как учащихся «Тринити», так и других школ, что устраивало Губера. В ближайшую осень он должен был переехать в Верхний Монумент, хотя предпочел бы это сделать в июле. Но его отец отказывался переезжать посреди года. Несмотря на то, что со временем почувствовал себя в «Тринити» намного лучше, Губер не старался оказаться в чьей-либо компании, и ему благополучно удавалось держаться особняком. В «Тринити» учились не только из Монумента, но и из других мест, и всего лишь несколько человек, вместе с ними и Губер, перешли сюда из школы прихода Святого Джуда. Так или иначе, он решил, что он будет хладнокровно играть во все эти игры до июня.

«Сердце четырнадцатилетнего — изумительная вещь», — сказал как-то ему отец. — «Оно может быть надорвано, но никак не разбито — неважно, что говорят поэты».

Губер не смог разобраться, где и как в те шоколадные дни прошлой осени его сердце было надорвано или разбито целиком и полностью. Он знал лишь то, что равнодушие, наконец, овладевшее им, явилось для него новокаином духа. А время и бег также помогли забыть те ужасные дни. Но он продолжал чувствовать себя предателем, и, где было возможно, обходил Арчи Костелло, Оби и других членов «Виджилса». Он также как можно дальше держался от комнаты № 19, даже если окольная дорога иногда вела через лестницы и коридоры других этажей. Комната № 19 и Брат Юджин, те шоколадные дни и Джерри Рено… теперь все это было под контролем, он проводил свои часы в школе без излишней паники и депрессии. Он мог сохранять спокойствие, находясь около Брата Лайна, и, конечно же, научиться жить в его присутствии. Лайн всякий раз рыскал по классу и объявлялся именно там, где его меньше всего ждали. Он провоцировал других учителей наблюдать за классом и учителями, сидя на последнем ряду помещения класса. Губеру показалось, что недавно он одержал личную победу: встретившись с Лайном в коридоре, он смог увидеть его молочно-влажные глаза без ощущения тошноты, собирающейся у него в желудке.

И теперь этот звонок.

Когда зазвонил телефон, в комнате он был один. Отец еще не вернулся с работы, мать ушла за покупками. Он поднял трубку:

— Роланд?

Сначала он подумал, что звонит отец, и внезапно испугался. Его отец никогда не звонил с работы домой. Авария? Никто, кроме отца никогда не называл его Роландом.

— Да, — ответил он с осторожностью и напряжением.

— Это отец Джерри Рено.

Эти слова эхом отдались в ушах у Губера, словно они были заложены, или его оглушило.

— О, да… — вслушиваясь, ответил Губер. Он видел его только раз, в ту ночь, когда Джерри привезли в больницу Монумента. В его памяти этот человек был стерт событиями, произошедшими в ту ночь, вдобавок слезы заливали его глаза, и образы казались расплывчатыми. — Как Джерри? — спросил, наконец, Губер, заставив себя говорить. И он боялся ответа. «Может, я снова стану предателем?» — подумал он.

— Хорошо. Он дома, — голос мистера Рено был спокоен и тих, словно он сдержано говорил в больничной палате, чтобы его не услышал обреченный пациент.

— О… — воскликнул Губер. Выглядело нелепо, но произнести что-либо еще он был неспособен, и снова ощутил ту ноябрьскую панику. Новокаин перестал действовать, и боль вернулась.

Джерри Рено провел несколько недель в больнице Монумента, после чего был переправлен в Бостон. Затем через несколько недель мистер Рено доложил по телефону, что его сын уехал в Канаду для восстановления здоровья: «Я считаю, что смена обстановки ему не повредит», — а затем добавил: «Я надеюсь». Его голос звучал трагично, словно он был полон предчувствия надвигающейся смерти. С тех пор Губер больше не видел Джерри.

— Думаю, ему неплохо бы повидать друзей, — продолжил мистер Рено. — Он всегда тепло отзывался о тебе, Роланд, — пауза, и: — Губер, не так ли? — и тогда он заговорил быстрее: — Как бы то ни было, встреча с кем-либо из друзей, с людьми, такими как ты, поможет ему.

— Вы думаете, что с ним что-то не в порядке? — спросил Губер. И подумал: «Не отвечай…» Он не хотел слышать ответ.

— Думаю, что ему нужно придти в себя после долгого отсутствия. Он собирает всю свою жизнь по кусочкам, — подбирал ли он с осторожностью слова? — Потому что друзья, такие как ты, могут ему помочь.

«Ну и какой же я друг?»

- Когда мне лучше придти? — спросил Губер, ненавидя в себе то, на что так надеялся мистер Рено. «Забудь. Джерри не дома, он остался в Канаде и останется там навсегда».

— Как-нибудь. Мы только договариваемся. А что, если завтра днем? После школы?

— Хорошо, — ответил Губер. Но это выглядело так, словно кто-то воспользовался его голосом.

Он еще долго держал трубку возле уха, после того, как отец Джерри уже положил ее на аппарат. Прерывистый тон был похож на предупреждающий сигнал об опасности.

«Пальмированная» колода карт была специально предназначена для фокусов. Ее секрет был прост: карты имели еле заметную трапецеидальную форму, и одна из сторон каждой карты была заведомо немного уже, при перетасовке карты перемешивались и собирались обратно в колоду, нужная карта переворачивалась и определялась на ощупь, так как ее край немного выступал над остальными. Секрет фокуса был в том, что такую карту надо было расположить так, чтобы она была доступна для пальцев, что называлось «пальмированием колоды».

Когда Рей впервые попробовал этот фокус, то тут же был разочарован, так как у него ничего не получилось, но он начал перебирать и тасовать карты каждый раз, как освобождались руки, и со временем в пальцах развилась чувствительность. Через несколько недель он мог безошибочно на ощупь выделить перевернутую карту. «Пальмированная» колода лучшим образом убивала время, притупляя острые грани его одиночества.

Весна яркими красками без предупреждения ворвалась в его жизнь. Рей впервые осознал всю красоту весны там, где нет моря. Никогда раньше он не обращал внимания на плачущие ивы с их мягкими, растрепанными верхушками, усыпанными желтыми бутонами распускающихся почек, и неохотно допустил, что Монумент — город не такой уж серый и угрюмый, как может показаться на первый взгляд. Сладкие ароматы наполнили воздух, и окружающие город холмы, которые не слишком точно следовали звукам музыки, в своих развернутых и лучистых красках были сказочно прекрасны.

Стремясь в тень под клены перед «Тринити», вдыхая полный нектара весенний воздух и в ожидании школьного автобуса, развозящего всех по домам, Рей тасовал колоду. Он наблюдал за остальными парнями. Они подходили и отходили, и, как всегда, они игнорировали его. «Понадую-ка я их всех» — подумал Рей.

Он достал из колоды пикового туза, перевернул его, и перетасовал карты. Затем, дунув на пальцы, поднял глаза на парня, стоящего рядом, который держал руки на бедрах и разглядывал его маленькими сощуренными глазками.

Рей поприветствовал его жестом.

Парень проигнорировал его приветствие, но подошел ближе. На его равнодушной физиономии не было ни дружелюбия, ни агрессии.

— Твои карты мечены? — наконец спросил он, нависнув над ним.

Внезапно почувствовав уязвимость, Рей сделал шаг назад:

— Нет, я лишь люблю взять карты и кого-нибудь «надуть», — сказал он.

— Как это, «надуть»?

Рей изменил свое мнение об этом парне. Его лицо не было равнодушным. Маленькие глаза были наблюдательными и вызывающими. Полные губы уравновешивали ухмылку презрения. Он не был слишком крупным или закаченным, но производил впечатление силы — наверное, силы животного.

— Фокусы. Я занимаюсь фокусами, — сказал Рей, сунув карты в карман, шаркая ногами, поглядывая в сторону в надежде на автобус.

— Покажи что-нибудь, — тихо сказал этот парень. Его руки продолжали покоиться на бедрах. При разговоре он лишь шевелил губами, словно чревовещатель.

Рей заволновался, он давал представления только перед зеркалом. Он знал, что с «пальмированной» колодой смог бы попробовать что-нибудь показать перед публикой, ко всему еще и враждебной.

— Ладно, я еще не настолько преуспел, — сказал он неуверенно, почувствовав оживление в сердце. — И пока лишь учусь.

— Покажи что-нибудь, — сказал этот парень, его губы не двигались, его голос продолжал быть тихим, но в нем зазвучала настойчивость, некоторая угроза в словах. Карикатура на злостного хулигана.

— Смотри, если я в этом чего-нибудь добился, то покажу, — без достаточной твердости в словах. — Я уверен, что ты получишь почетный билет на открытый вечер…

От этого парня не последовало никакого ответа за исключением угрожающей ауры, создаваемой его присутствием.

— Привет, Эмил.

Рей и его «собеседник» одновременно обернулись на приветствие.

— Хай, Оби, — ответил этот парень с отвращением в голосе, и его угроза растворилась.

— Знакомишься с новым человеком? — воскликнул парень, которого звали Оби.

Словно какие-то секретные сигналы проходили между ними от друга к другу — некое безусловное понимание. Рей оглянулся по сторонам, пиная камни в траву. Иногда «Тринити» сбивала его с толку. Иногда находясь среди парней этой школы, он чего-то не мог понять или просто себе объяснить. Настроение и приходящее ощущение волшебства. Как и сейчас: парень, которого звали Оби, вмешивался, словно бросал вызов парню, которого звали Эмил, и Эмил устранялся, уходил в сторону, хотя при этом выглядел так, словно он взял этого Оби и швырнул в стену:

— Черт, я только полюбопытствовал, Оби. Я смотрел, как он играется с этими картами, и он мог бы показать мне какой-нибудь фокус. Я подумал, что он, наверное, фокусник… — тональность в его голосе сползла вниз.

Оби проигнорировал его, отвернулся, словно не слышал его слов или, даже если он их и слышал, то не посчитал достойными внимания.

— Ты — Рей Банистер, не так ли? — спросил он. Словно Рей был давно потерянным другом.

— Это я, — он удивился, хотя старался не выражать своего удивления.

— Я — Оби, — представился он, разводя руками.

— Мне иногда хочется посмотреть какие-нибудь фокусы, — крикнул Эмил, протяжно на расстоянии, адресуя свое замечание Рею, в его голосе угроза исчезла. Рей почувствовал, что чуть кому-то не стал врагом.

«Дрянь», — подумал он. — «Для меня было бы лучше, чтобы никто не обратил на меня внимания».

Эмил окончательно удалился со сцены, и Оби захихикал:

— Только что ты столкнулся с одним лишь только Эмилом Джанзой.

— Я рад, что только с одним, с двумя — это было бы слишком.

— Он — «животное», — сказал Оби. — И думает, что весь этот мир крутится только вокруг него, и хочет, чтобы каждый еще крутился вокруг него вместе со всем этим миром, — и сменив тон: — Что происходит, Рей?

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

Оби вытащил небольшую затертую, завивающуюся в рулон тетрадку, и распахнул страницы:

— Рей Банистер, из Калеба на Кепе. Рост: пять-десять (5 фунтов и 10 дюймов — примерно 174 см). Сто пятьдесят два пуда (74.5 кг). Отец работает управляющим офиса страховой компании. Тебе нелегко завести друзей. Ты любишь играть в карты.

— Похоже, ты многое обо мне знаешь, — сказал Рей, почувствовав призрак чьего-то присутствия, словно кто-то все время за ним шпионил. — Странная школа.

— Не совсем, — сказал Оби. Оби ненавидел то, что ему приходилось тут делать, и, как и остальным, ему хотелось убраться восвояси от этого гнусного места, которое называлось «Тринити». Уже долгое время у него были приближенные люди. Для Арчи. Для упорядочивания разных дел. Для заботы о заданиях, о чем-либо таком… провокационном. Он не всегда чувствовал их присутствие, хотя использовал для удовлетворения схем Арчи и его стратегии. Теперь что-то выглядело более важным. Конечно же, все, что было связано с Лаурой. Она значила для него больше всего остального. Ее имя всплывало из глубин подсознания и памяти. Он запрещал себе это имя, концентрируя внимание на тетрадке, и глядя на Рея Банистера. «…удаленная фамилия — Рено.»

— Смотри, Рей. «Тринити» не такая уж и странная эта школа, как может показаться. На первый взгляд здесь все выглядит грубо. Черт, наша футбольная команда также часто проигрывает, как и побеждает, и наши боксеры: бокс для нас значит не мало — сложи. И когда директор заболел и ушел на пенсию, то кое-кто занял его место…

— Брат Лайн? — спросил Рей. — Лайн исполняет его обязанности.

— Правильно, — у Оби было, что рассказать о Лайне, но он промолчал. После паузы: — Между прочим, это тяжелый год. Важно, что «Тринити» — прекрасное место, замечательная школа. — Он пытался впрыснуть немного энтузиазма и сердечности в слова, которые, как ему казалось, звучали неубедительно, и ему показалось, что Рей Банистер различал фальшь в его голосе. Рей просто кивал головой, словно его мысли на самом деле были где-нибудь еще.

— Ты ждешь автобус? — спросил Оби, зная, что он перестал действовать, как журналист газеты, принадлежащей «Тринити», и перешел к делу.

Рей кивнул.

— Я отвезу тебя домой. Моя машина на стоянке.

Подозрение пробежало по костям Рея. К чему такое пристальное внимание, когда уже несколько недель все его игнорировали?

— Пошли, — сказал Оби, растягивая у себя на лице дружескую улыбку, которая ему самому показалась печатью на бочке с динамитом.

Рей встряхнулся и поднял свою сумку с учебниками. Что за черт? Так долго он был один. Может быть, в этой школе его начала мучить паранойя? Главное, что он был благодарен парню, которого звали Оби. Теперь, следуя за ним, Рей задумался о Калебе и Кепе, и о море, ласкающем берег, словно язык старой преданной собаки. Здесь не было ни моря, ни великодушного солнца, ни прогуливающихся по берегу девушек. Лучшее, что у него было на этот момент, так это поехать домой с этим парнем, который мог бы стать его другом.

Манипуляции Рея Банистера с «пальмированной» колодой произвели на Оби сильное впечатление. Он с трепетом наблюдал, как была выделена выбранная им пиковая дама, которая волшебно появилась перед ним. Она была безошибочно извлечена из колоды, хотя Рей не знал ее масти. Рей проделал это снова:

— …хотя фокусники никогда не повторяют своих трюков, — сказал он. И фокус повторился с тремя бубновыми картами и с тузом.

— Рука быстрее глаза, как говорится, — сказал Рей, смеясь, очевидно радуясь восхищению Оби. Он волновался, впервые показывая это кому-то, но Оби выглядел искренне заинтересованным и дружелюбным, и это дало Рею шанс. Его нервозность удалилась, когда он снова стал перетасовывать колоду. Он был любезно удивлен, снова увидев, как его пальцы прекрасно проводят этот фокус.

— Уау! — воскликнул Оби, искренне удивляясь. Но его ум также работал. Перед ним был парень с явным талантом. Теперь вопрос, как же использовать это в «Виджилсе»? — Еще что-нибудь покажи.

Рей снова заволновался. Он еще не на столько овладел кубками или шарами, чтобы блистать, но эти фокусы были проще карточных. Нахмурившись, он изучал Оби и пытался оценить, насколько тот действительно был искренен. Рей подумал: «Почему бы не поднять себе цену?»

Он достал кубки, шары и маленький столик, и был еще сильнее удивлен собственному представлению, делая невидимыми красные шары, пряча их то под одним, то под другим кубком на выбор по желанию Оби. Схватив один шар, он быстро провел его в другую руку, чтобы тот появился у Оби в ухе.

Словно гром оглушил Оби, его челюсть отвисла от изумления.

— Что такого? — удивленно спросил Рей. Будто бы ранее Оби не видел этого фокуса.

— Рей, ты можешь повторить это еще раз? Мне кажется, что шар исчезает у тебя в руке, а затем появляется где-то еще.

— Я не собирался делать это дважды, — сказал Рей. Но он все-таки повторил этот фокус еще раз, потому что ему понравился вызов Оби. Теперь Оби пронаблюдал за всем этим поближе, стараясь не упустить ни малейшего движения рук Рея, что было пагубным для иллюзии, усложняя ему обман зрения, главный инструмент фокусника. И Рей подумал, стоит ли рассказать ему о гильотине.

Красный шарик был не больше камешка на пляже. Он сверкал в воздухе. Оби рассматривал, поднеся его близко к глазам. Руки Рея двигались, его ладони были раскрыты, пальцы извивались, и шарик исчезал. Рей доставал его правой рукой. Оби мог поклясться, что рука была пустой. И Рей вталкивал шарик в поле зрения, словно он вытащил его из кармана рубашки Оби.

Отвернувшись и взглянув на солнечный свет, наискосок проникающий в ванную, Оби присвистнул, подумав об Арчи. Не использовал ли тот все эти годы ловкость рук, когда вытаскивал белые шары из черного ящика? Не было ли это способом избежать самому исполнения каждого задания, чтобы только не извлечь черный шар? Такая вероятность поразила Оби. Ничего не стояло за спиной у Арчи. Он всегда был на шаг впереди всех. Члены «Виджилса» всегда удивлялись его везению, возмущались тому, с какой издевкой он смеется, когда из раза в раз у него в руке появляется белый шар. Арчи был сильно удивлен лишь только раз, последней осенью во время того шоколадного скандала. В тот раз Арчи также извлек белый шар, но пот танцевал у него на лбу — Арчи, который никогда не потел, и тогда еще он о чем-то задумался.

Оби оценил Рея еще раз.

— Замечательно, Рей, — сказал он. — Просто замечательно, — а затем осторожно: — Как долго ты осваивал трюк с шариками? — пытаясь говорить так, чтобы это звучало только лишь из любопытства.

— Недолго, несколько недель, какое-то время нужно было поработать руками. Если откровенно, Оби, то «Тринити» — это не самое дружелюбное место на земле, — продолжил он, катая красный шарик между большим пальцем и указательным, когда в глазах Оби было очарование. — Факт, что жизнь этой школы строится на подлости. Там что-то не так.

Оби уткнулся глазами в шарик, думая о том, как много уже рассказал Рею Банистеру о «Тринити».

— Как я сказал, этот год для нас был нелегким, — начал он. Искусство восприятия отпечаталось в его сознании: Рей Банистер и ловкость его рук — чего-то он мог и не знать об Арчи, секрет, которым Оби мог бы воспользоваться в будущем. Может быть, ему действительно стоит поднять планку перед Банистером, дав ему знать, что действительно происходит в «Тринити». — Что произошло… Как это было… Обычно, каждую осень у нас проходит шоколадная распродажа. Это очень помогает бюджету школы. И один парень, которого звали Джерри Рено — новичок, как назло. Он отказался в ней участвовать, единственный на всю школу.

Рей Банистер поднял обе руки в жесте, значившим: «…а что здесь такого?»

— Проблема в том, что одно гнилое яблоко может испортить целый урожай. Он стал своеобразным символом. Другие последовали его примеру. Прежде всего, никто не любит школьные распродажи. Брат Лайн был на грани нервного срыва. Директор был в больнице, и Лайн занял его место…

— И все это во время во время шоколадной распродажи?

— Это были двадцать тысяч коробок шоколада.

Рей аж присвистнул.

— Правильно, — продолжил Оби. — Лайн купил их по дешёвке. Они остались со Дня Матери. Он купил их за доллар штуку. Звучало неплохо, исключая то, что он потратил 20000 долларов школьных денег, когда для шоколада они не предназначались. И также подразумевалось, что каждый парень продаст по пятьдесят коробок за два доллара, что выглядело убийством.

Оби говорил неохотно, он месяцами обходил мысли о шоколадной распродаже, о Джерри Рено, и сожалел, что ему пришлось рассказывать об этом Рею Банистеру, но он не остановился.

— И в школе воцарился хаос. Парни не знали чего и от кого ждать. И «Виджилс»…

— «Виджилс»? А что такое «Виджилс»?

— О, парень, — вздохнул Оби, он не знал, как это объяснить, что такое «Виджилс». В «Тринити» это было громкое слово. Братья знали о существовании такой организации, но предпочитали игнорировать ее, обходить ее действия, потому что это носило определенную цель: держать мир в «Тринити» в то время, когда беспорядки и насилие сметали государственные школы и колледжи. Как объяснить все это кому-то только что пришедшему, не знающему давних традиций «Виджилса»?

— Ладно, «Виджилс» — это такая секретная организация в «Тринити». Ее управляющим является Арчи Костелло. «Виджилс» имеет служащих, как и любой другой клуб — Картера в шутку называют президентом, а я — секретарь, но управляющий — это ключевая фигура. Факт, что управляющий Арчи Костелло и есть «Виджилс».

Рей удивленно отвернулся. Такое ему не было нужно. Секретная организация. Управляющий…

— И что за черт, этот управляющий? — спросил он и понял, что он действительно не хочет ничего об этом знать.

— Хорошо, он кое-чем наделяет парней… обязанностями, — сказал Оби, его слова словно хромали на костылях. — Они подготавливают определенные действия…

— Это как студенческое братство? Просидеть всю ночь на дереве, так? Выходки? Фокусы?

Оби кивнул, зная, что Арчи был бы в ярости, услышав, как его мелочные задания описываются как выходки или фокусы, но дал основание таким определениям. Он не хотел рассказывать Рею о «Виджилсе»: факт, что он рассказал ему слишком много, почти все.

— И все-таки Брат Лайн попросил «Виджилс» о помощи в той шоколадной распродаже, — продолжил Оби. — Первое время Лайн и другие члены учительского состава не признавали существование этого клуба. Вот, как «Вилджилс» перемешался со всем этим…

— А что этот парень? Джерри, как его там?

— Рено, — подвел Оби, он даже будто бы забыл, что это, имя или сам парень? — Рено — он продолжал отказываться от продажи шоколада. Несмотря… на давление.

— На какое давление?

— Обычное, — сказал Оби. Как назвать силовые методы Арчи? — Арчи Костелло не любит психологического насилия. Но в этом случае…

— Насилие было применено, правильно? — сказал Рей, в негодовании дёрнув головой. Парой часов ранее он ничего не знал о «Тринити», будучи полным аутсайдером. Но теперь этот парень по имени Оби был здесь, у него дома, с его рассказами о сумасшедших вещах этого места.

Оби вздрогнул:

— Да, насилие. Боксерский поединок. Между Рено и Эмилом Джанзой…

— С тем «животным», с которым я только что повстречался у школы? — спросил Рей. Изображая мимикой его пухлые губы: «Эй, парень, покажи мне карточный фокус».

— Да, — сказал Оби, и вспышка веселья заплясала у него в глазах.

— И Рено был избит им, так?

— Так, — неохотно пробормотал Оби. — Смотри, парень был избит, но выжил. Главное, что его маленький характер был тверд. Говорят, что он уехал в Канаду для восстановления здоровья, — Оби сделал паузу. — Однако теперь все прошло. Распродажа шоколада успешно завершилась. Директор ушел на пенсию, а Брат Лайн стал главным человеком…

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказал Рей Банистер, подумав, что Оби обнаружил сарказм в его голосе.

— Правильно, — сердечно промолвил Оби, снова хлопнув себя по бокам, а затем нахмурившись. — Но…

— Но что?

— Это потрясло школу, — сказал Оби, внося в слова все то, что он так долго старался обходить стороной. — В тот вечер все призывали к кровопролитию. Все жаждали крови Рено. Шоколад стал важнее чего-либо еще, важнее чьей-либо крови…

«Я так не хотел уезжать из Калеба», — подумал Рей Банистер.

— И теперь, — продолжил Оби. — Все напоминает тот шоколадный взрыв прошлой осени, и мы все ходим вокруг по его последствиям — дерьмо. Видишь, о чем я? Каждый осторожен и ведет хладнокровную игру.

— И тебя начала мучить совесть? — предположил Рей.

— Да, — согласился Оби, но теперь с некоторым дискомфортом. Не слишком ли много он ему рассказал?

— А что этот клуб — «Виджилс»? Там играют также хладнокровно?

— Нет, необязательно.

Что и зачем занесло его сюда, в дом Рея Банистера? Подготовить его к «Виджилсу» или объяснить, как это работает?

«Бедный Джерри Рено» — вдруг подумал Оби.

И теперь бедный Рей Банистер — после всего того, что уже узнал о жизни средней школы «Тринити».

В этом углу — Арчи Костелло, пять футов и девять с половиной дюймов, сто четырнадцать фунтов, непревзойденный чемпион средней школы «Тринити». Чемпион в чем? Да во всем. Чемпион по выживанию: в классе, в коридоре, на улице. Его сила и влияние распространились даже на резиденцию Брата Лайна и на общежитие братьев.

В другом, противоположном углу — Брат Лайн, официальный заместитель директора высшей школы «Тринити» и уже уполномоченный директор, управляющий школой, учительским составом, учебным планом, внешкольным активом, ответственный за 387 учащихся, которым от тринадцати до восемнадцати лет отроду (включая Ричарда О’Брайана, которому в апреле стукнуло девятнадцать). Брат Лайн с его бледным лицом, он тих и внезапен, когда движется по классу, в котором ученик обычно теряется. И направление учительской указки или куска мела, пулей летящего через помещение, непредсказуемо. Брат Лайн, чьи глаза могли сверкнуть в ярости или ожить с холодным умом, в котором не было ни грамма жалости или милосердия. Брат Лайн — маленький человечек с его частыми и короткими шажками. В эти дни он держал умеренный стиль. Поредевшие волосы были аккуратно пострижены. Виски покрыты бакенбардами. Он носил серебряную цепочку, на которой болтался крестик, настолько причудливый, что нужно было прищуриться, чтобы рассмотреть, что же это на самом деле. Брат Лайн, который для Арчи иногда выглядел чем-то смешным и нелепым, что не отменяло того, что он также был и опасен.

«А теперь, джентльмены, один шаг к центру ринга…»

Но не было никакого ринга за исключением, как в воображении Арчи.

Он часто задумывался о Брате Лайне, о том, как тот шествует по территории «Тринити» и останавливается в дальнем конце автостоянки, где из-за общежития братьев он может за кем-нибудь понаблюдать. Частные наблюдения Лайна, после которых кто-то из учащихся мог быть случайно вызван к нему на ковер. Стоя на этом месте, Арчи наслаждался, чувствуя, что за ним может наблюдать сам Лайн, скрываясь за плотной белой занавеской, натянутой за оконным проемом. По собственному мнению он был чемпионом, а Лайн бросал ему вызов, хотя на самом деле можно было только лишь догадаться о том, что у Лайна было в руках. Учащийся Арчи и директор Лайн. И в любом случае директор должен был быть уверен в том, что появился победитель, не так ли? Почему именно он? «Ах, и, не согласуя это ни с Арчи, ни с проповедями «Тринити»?» — как подумал бы сам Арчи Костелло.

Теперь он сам стоял в той самой точке и смотрел на резиденцию, и он не знал, на что смотрит, и уж точно не объявлял войну Лайну. Арчи понимал, что между ним и Лайном была пропасть. Они не разговаривали или даже избегали друг друга неделями. Лайн был знаменит своими внезапными появлениями в каком-нибудь классе во время урока, однако, просто старался не входить в помещение, где бы находился класс Арчи. Изредка Арчи видел Лайна издалека: на другом конце коридора, на сцене зала собраний или садящимся в машину, но их пути никогда не пересекались. Случайно или специально — Арчи этого не знал, и его это не волновало. Он держал свои эмоции под контролем, ведя себя хладнокровно, соблюдая нейтралитет, и знал меру собственным удовольствиям, например, в машине с одной из девушек из школы «Мисс Джером», находящейся в этом же районе, но ни разу не терял самоконтроль, не давая себе пойти ко дну. Он наслаждался тем, что видел в глазах других учащихся, когда уделял им внимание: страх, опасение, бдительность, и был на шаг впереди любого в его чувствах и ощущениях, но по правде, не предавая этому серьезного значения, стараясь не думать о других. «И вообще — все слишком много думают… или много говорят».

Изредка он мог выразить свои мысли Оби. Только ему он мог поведать что-нибудь личное, но не в последние дни. Они заметно отдалились друг от друга. Нет, это было неверно, не отдалились. Они разбежались по углам из-за девчонки, из-за какой-то нелепой любви — любви назло. Оби и все остальные. И хотя он с ненавистью мог такое допустить, Арчи скучал по беседам с Оби, который мог подкинуть интересную идею, не смотря на то, что не был осведомлен в делах Арчи. Оби был настолько обычным, постоянным, средним и типичным — всем тем, на что так должен быть похож учащийся высшей школы, что Арчи, примеряя все что угодно на Оби, всегда знал, о чем думает школа. Окей, именно для этого он использовал Оби. Но мог ли он примерить на него жизнь, протекающую вокруг? И если он его использовал, то только как Оби, и вряд ли ему — управляющему «Виджилса» так была нужна близость Оби, даже как секретаря, и вряд ли можно было его поставить в стороне от всех или над всеми учащимися «Тринити».

День угасал, укутывая кампус в длинные тени, пряча окна и двери, кусты и аллеи, резиденцию и скрывая от глаз места, где можно было бы спрятаться. Арчи всегда воображал затаившихся предателей, наблюдателей где-нибудь в тени или за углом, стоящих за окнами, ждущих у закрытых дверей. И он всегда был на стороже, в напряжении, готовым к неожиданностям, собрав в себе силы, широко открыв глаза и прикрываясь хладнокровием. Вокруг был гнилой мир, полный зла и предательства, и все это время нужно было стоять на цыпочках в готовности к бою, умея перехитрить, обвести вокруг пальца каждого, кто попадается на твоем пути. Арчи соглашался с граффити, однажды увиденной на кирпичной стене где-то в центре города: «Если не ты — то тебя».

Он услышал у себя за спиной шаги, и в тот же момент в его ушах прозвучал голос:

— Наблюдаешь за привидениями, Костелло?

Арчи не обернулся, он слегка поморщился, но у него внутри все съежилось от неожиданности. Внезапное появление Брата Лайна привело его к некоторой растерянности. Ему не нравилось быть застигнутым врасплох, даже Лайном. Он сохранял спокойствие, ожидая, что Лайн, обойдя, появится в его поле зрения. Пока у Лайна на лице был удовлетворенный взгляд, словно ему предоставили своего рода преимущество. Он был одет в черно-белое — в черный костюм с белой рубашкой, подпоясанной белым пояском.

В кампусе было тихо. Где-то на другом конце улицы воздух разрывался звуком проезжающей машины с прогоревшим глушителем.

— Столь поздний час, а ты тут шныряешь, Костелло? — спросил Лайн.

«Шныряешь» и «Костелло». Лайн попал в точку, найдя точные слова и произнеся их так, что они зазвучали зловеще и подозрительно. Словно «шныряя» здесь, Арчи делал что-то запретное, грязное и бессовестное. И «Костелло». После занятия должности директора, Брат Лайн называл всех учащихся по их фамилии, держась с ними строго. Он вообще никогда ни с кем не вел себя запанибратски. Теперь он обращался с учащимися так, словно они были мелкими сошками, сущими субъектами в королевстве Его Величества Лайна Первого.

Арчи вздрогнул, не выбирая ответа на не требующий такового вопрос Лайна, для которого вопрос сам по себе был важнее, чем ответ. Вопрос, и как он задан, с этакой слабой ухмылкой, сводящей его губы в кольцо. Но Арчи знал методы Лайна, и Лайн знал, что он с ними знаком, и Арчи позволил себе улыбнуться. Улыбка, говорящая Лайну, что все это он как раз понимает. И тогда Арчи решил ответить, увидев, что это самый подходящий момент, чтобы посадить Лайна на кончик копья.

— Только проверка слухов, — сказал Арчи. — Кто-то из соседей жалуется на детские шалости: иногда переодевшись в белое, кто-то скрывается на стоянке среди машин и за чем-то наблюдает.

В глазах Лайна на мгновение промелькнула вспышка, словно холодный луч солнечного света коснулся поверхности озера. Его лицо было невыразительным, но Арчи почувствовал напряжение в мякоти щек Лайна. Они с Лайном все время были на ножах, показывая друг другу зубы, играя во всякие неспокойные игры.

Лайн чуть заметно взмахнул правой рукой, пропуская удар Арчи, показывая, что он понял, что это было устное возмездие.

— В школе какое-то время было тихо, — сказал Лайн, тон его речи был теперь более открыт, словно некая вступительная часть закончилась, и настала пора перейти к делу. — Ты начал их проверять.

Арчи знал, кого он подразумевает под словом «их».

— Я должен выразить свое восхищение, Костелло, тобой и твоими методами. Я знаю, что принимаемые тобой дополнительные меры действуют, но ты держишься отдельно. И жизнь становится гладкой, не так ли?

Несколькими месяцами ранее между ними был разговор уже после «шоколада» и непосредственно после принятия Лайном поста директора «Тринити»: «Знаешь, Костелло, жизнь в «Тринити» может быть очень легкой и приятной для нас обоих», — сказал Лайн. — «Я хочу продолжить замечательные традиции «Тринити», сделать ее лучшей подготовительной школой в Новой Англии. Что еще зависит как от преподавателей, так и от учащихся. Ушедший на пенсию наш дорогой директор, был замечательным человеком, но он так и не понял учащихся, Костелло. Он не был бдительным». — Бдительным. Это слово зычно соскочило с языка и губ Лайна, неся в себе особый смысл, слово подпрыгнуло в воздухе и повисло. Арчи кивнул. Он понимал, о чем говорил Лайн. — «Я — бдительный и всегда стараюсь быть таковым, а также знаю, что парням нужны их игры, спорт, и они иногда должны давать волю своему характеру, когда это может быть возможным, и я это понимаю и допускаю, но в пределах допустимого. Чтобы это не становилось препятствием для высоких целей и задач «Тринити» и ее администрации».

Слова. Дерьмо собачье. Администрация школы была под строгим контролем Брата Лайна. Было известно, что он оформлял перевод для Брата Джекуса, для единственного из членов учительского совета, даже сумевшего проявить независимость. Джекус сумел выступить против произошедшего на «шоколадной» стычке прошлой осени. И к тому же он не поддерживал происходящее на сцене «Тринити», чего было предостаточно для претензий Лайна. Но, несмотря на то, что все слова Лайна были дерьмом, их смысл нес для Арчи прямизну и правду. Они с Лайном говорили на одном и том же языке, на языке не обычного разговора, а текста, спрятанного между строк, как у конспираторов или шпионов. Лайн говорил ему: «…держись от меня подальше. Играй в свои игры, Арчи, заботься о заданиях, пусть у «Виджилса» будут свои забавы. Но только не впутывай в это меня, как директора школы. Иначе…»

— Между прочим, Костелло, у меня есть несколько неприятных новостей.

«Не так уж и, между прочим», — подумал Арчи. Теперь он знал, зачем Брат Лайн искал его, чтобы встретиться с ним здесь, у школы, на заходе солнца. У меня есть несколько неприятных новостей. Он ни разу не слышал от Лайна каких-нибудь приятных новостей.

— Новости из районного отдела образования. Манчестер, Нью-Хемпшир.

«В точку, Брат Лайн — тут еще и география».

— Брат Юджин — ты помнишь его? — спросил Лайн, как-то простодушно и невинно. Вопрос, звучало ли это так уж простодушно и невинно?

Арчи кивнул, радуясь тому, что он всего лишь вспотел — то ли от вечернего тепла, то ли от подступившего волнения, радуясь тому, что капли влаги на лбу не выдавали его.

— Брат Юджин. Он умер, вчера скончался в больнице, в Манчестере.

На мгновение, в падающей тени Арчи увидел мягкое, ироничное лицо Брата Юджина, наложенное на черты Лайна, и вздрогнул.

— Он до конца так и не пришел в себя.

Арчи знал, о чем хотел его спросить Лайн: отчего он не пришел в себя? Но Арчи не мог подарить ему такую радость. Так или иначе, они оба знали причину его смерти.

— Порядок потерял свое великолепие. Чувствительный учитель, — сказал Лайн. — Скажешь что-нибудь, Костелло? Может быть, в честь самого себя? Ты поработал в классе у Брата Юджина, не так ли?

— История, — сказал Арчи. — Осенний семестр.

— Комната номер девятнадцать? — спросил Брат Лайн, в его голосе сквозил гнев, и он внезапно сместился так, что вспышка лучей заходящего солнца ударила в глаза Арчи, ослепив, на мгновение лишив его зрения. Комната номер девятнадцать и те прекрасные руины, легенды наполнившие «Тринити».

— Меня не было в комнате номер девятнадцать, — сказал Арчи, контролируя свой голос, чтобы тот не поменял окраску. — Там был кто-то другой, кто-то из новичков, — уводил в сторону он, меняя позицию так, чтобы снова видеть глаза Лайна.

Их пристальные взгляды на мгновение сцепились, и Лайн начал уходить от этого контакта глаз. Уведя глаза вниз, он сказал:

— Мы поставим отдельный памятник Брату Юджину. Но думаю, что ты специально сходишь в свою церковь и произнесешь молитву за упокой его души.

Арчи ничего не ответил. Уже несколько лет он не ходил на воскресные молитвы. С него хватало затяжных месс в зале собраний по какому-нибудь особому случаю. Он мог прослушать мессу лишь, когда на ней присутствовали его родители, и следовал лишь тем ритуалам, что нравились им, и его не волновало, нравилось это им или нет. Но в доме правил мир, когда, молясь, он играл роль благодарного сына.

— Тебе нечего сказать, Костелло? — спросил Лайн, раздражение рисовалось между его словами.

— Брат Юджин был хорошим человеком, — сказал Арчи. — Я любил его.

Ему нужно было что-нибудь сказать, и на самом деле он говорил правду, и не было его личного участия в задании, связанном с комнатой номер девятнадцать. Ничего личного во всех заданиях.

— Я не зацикливаюсь на прошлом, Костелло, — сказал Лайн. — Но знай, молитва всегда полезна для души, например, для твоей.

Арчи продолжал молчать, а Лайн, похоже, принял его молчание как одобрение, потому что он глубоко вздохнул, словно только что сделал нечто лучшее из совершенного за этот день и возвращался к своей обычной рутиной. Он осмотрел темные здания, укутанные в тишину, белую вагонку резиденции — блестящую, словно кости динозавров.

— Я люблю эту школу, Костелло, — сказал Лайн.

«Как и преступник, который любит свои преступления», — подумал Арчи. — «Что является секретом конца света и поводом для очередного деяния. Да, и, конечно же, греха, что всегда восторжествует. Потому что преступник, будь он насильником или ночным вором, любит свои преступления. Вот почему реабилитация не может быть возможна. Ведь сперва тебя освободили от любви и чувств».

Лайн снова взглянул на Арчи. Все выглядело так, словно разговор еще не закончен, пока он не сменил выражение.

— Держись, Костелло, — сказал он, и засеменил куда-то своими мелкими и частыми шажками, которые часто и запросто все повторяли, передразнивая Лайна.

На какой-то момент Арчи позволил себе отвращение, когда он увидел удаляющегося во мрак Лайна. Какой же он был дешевкой. И вся эта фальшивая забота о Брате Юджине. Лайн ничего не предпринял, после произошедшего в комнате номер девятнадцать, он был так поглощен своей карьерой, и Арчи всегда так от этого зависел. И это было тем, что его и Лайна сделало союзниками. Что всегда беспокоило Арчи, когда он имел дело с кем-нибудь таким, как Брат Лайн. И тогда он вспомнил о сюрпризе, ожидающем Лайна — визите Бишопа и, может быть, кого-либо еще.

Он шел на стоянку к своей машине, оставленной на пустующем пространстве около въезда, которое до того никто еще не посмел занять. Ему не хватало импульса удовольствия, обычно посещающего его, когда он обдумывал очередное задание.

Подул ветер, ветви деревьев закачались, и на окнах резиденции загромыхали жалюзи. У Арчи внезапно поднялось настроение. Он знал, что находится где-то в стороне от остальных. Стемнело. У него была замечательная тайна, которую он не разделял ни с кем.

Остановившись около машины, он расправился, поднял лицо, и ветер освежил его. Он прошептал: «Я — Арчи», услышав собственный голос, угасающий во мраке. В ответ не было ничего, даже эха. Было то, чего он так хотел: одиночество, отдаленность от всех, недосягаемость, что исключалось лишь только со знакомыми руками и губами мисс Джером.

— Так — далеко.

— Нет?

— Далеко.

— Один раз… один лишь раз.

— Одного раза недостаточно.

— Достаточно.

— Нет, всегда будет достаточно…

Это была их игра, веселая и смешная, в которой чувствительность каждого нерва была на пределе. Игра в кошки-мышки. Дюйм здесь — дюйм там. Немного дать и немного взять. Спрятать здесь и найти там. До ужаса смелая игра, не позволяющая вернуться в ту же самую исходную точку. Игра на грани сумасшествия, когда его любовь к Лауре Гандерсон становилась все сильнее и сильнее.

Игра перешла в ритуал. Они приехали к ущелью, в парк, на любимое место — на край земли, свисающий над пропастью. Огни Монумента мерцали перед ними словно залитый неоном базар. Оби не замечал их. Он забыл о Монументе, о «Тринити», о «Виджилсе». Он погрузился в волшебное присутствие Лауры у себя в машине и в жизни.

Он ее целовал, и она стонала мягко, глухо, хрипло. Легкая дрожь тела выдавала ее собственное желание. Нет, не желание. Он не хотел о ней так думать. Она для него была более чем телом, более чем девочкой для ласки или заботы. Эти игры были больше, чем игры: это был ритуал, выражающий их любовь, их желание друг друга, сладость, боль страсти. Но далеко этому зайти Лаура не позволяла. Она вдруг начинала охладевать, брать себя в руки, и он всегда уступал. Уступал, потому что он не мог предположить, где на этот раз она остановит эту их игру и уйдет в себя — из-за «Тринити», из-за чего-нибудь еще?

В первый раз они встретились вечером на танцах и внезапно приглянулись друг другу. Они плавно двигались под медленную музыку, но когда она вдруг узнала, что он учится в «Тринити», то напряглась и будто устранилась.

— Что случилось? — спросил он.

— Отвратительное место, — сморщив нос, ответила она.

— Все школы отвратительны, — возразил он, снова пытаясь подтянуть ее к себе ближе.

— Я всегда слышала о «Тринити» только самое худшее, — сказала она не в ритм музыке и сопротивляясь танцу.

— Слухи. Не суди обо мне по месту, где я учусь, — он почувствовал, как эта девушка, находясь в его руках, вдруг стала для него важнее, чем школа, хотя он понимал, что предает «Тринити». — Суди лишь по мне.

— Ты кто? — спросила она, глядя прямо ему в глаза.

— Я — хороший мальчик, — ответил Оби.

И она улыбнулась.

Но «Тринити» всегда стояла между ними. И еще больше, чем «Тринити», сам «Виджилс». Главное, что когда они просто говорили об этой школе, то в их разговоре все чаще и чаще начинали возникать паузы. В конце концов, Оби все время был вынужден вести себя осторожно, боясь потерять ее и натворить что-либо, что оттолкнет ее от него прочь, и дистанция между ними снова возрастала, как и тогда — в тот их первый вечер на танцплощадке.

А сейчас она была рядом, в машине. Закрываясь от него в этой веселой игре, реагируя, волнуясь, теряя дыхание, она становилась все дальше.

— Оби, пожалуйста…

— Еще минуту, — прошептал он.

— Для твоего же блага, — сказала она, но он мог слышать в ее голосе хрипотцу, всегда выдающую ее желание.

— Мне нужно досчитать до шестидесяти.

Он проговаривал слова так, словно упаковывал в них нежность и деликатность. Его пальцы шевелились, словно нажимая клавиши какого-то волшебного инструмента.

Спустя момент-другой она снова останавливалась, отворачиваясь и отталкивая его прочь.

— Так много и так сразу, — сказала она довольно грубо, и он ослабил объятья. Каждый раз, проходя все это, Оби был в ужасе. У него было чувство, что в последнюю минуту что-нибудь будет не так, все испортится, и он унизится прямо у нее на глазах. Он старался не рисковать. И, несмотря на его страстный протест такому концу, был благодарен Лауре за ее предостережение, за ограничения, которые она каждый раз расставляла.

Нежно обняв, он прошептал:

— Я тебя люблю…

Она расплющила руками щеки — покорный жест, почти вышибающий слезы из его глаз.

Внезапно салон машины осветился светом фар. Оби и Лаура инстинктивно пригнулись. Сюда могли нагрянуть любители поразвлечься, чтобы, взяв с собой девушку, приласкать ее или всего лишь деликатно с ней пообщаться. Пропасть также была целью для любителей понаблюдать за этим из кустов или для неприятных ребят, врывающихся сюда с визгом резины, слепя фарами и наводя на всех ужас. Вторгшаяся машина удалилась, рассекая воздух светом фар.

Они снова обнялись. Оби был рад тому, что Лаура снова вернулась в его объятия. Машина скрылась, их укутала полная темнота, и его рот снова стал искать ее губы. Его рука мягко задвигалась в темноте, утопая в мягкой плоти ее тела.

И все та же их веселая игра.

— Теперь, Оби… — предупреждая.

— Еще.

— Оби…

— Пожалуйста, досчитай до десяти.

— Оби.

Сам Бог только мог знать, как он любил, как желал ее, и как нуждался в ней.

— Нет, — наконец выпалила она, со злостью в голосе, быстро и нетерпеливо убирая его руку со своей груди.

Ее торопливые движения рассеяли все его сомнения. Не уже ли она не понимала, что он ее любит? И для его ли собственного блага она все это делала? Их ураганный роман с неделями кинофильмов и «бургеров» в «Макдоналдсе», и сладкая мука здесь, на краю пропасти. Он понимал, что знает о Лауре Гандерсон очень мало. Он ни разу не встречался — ни с ее матерью, ни с отцом, ни с кем-либо из ее друзей, словно был секретной частью ее жизни. Большую часть времени, проводимого ими, она старалась лишь говорить. Или она сожалела о том, что он вошел в ее жизнь? Оби было бы удобно сказать себе, что она желала его исключительно для себя.

Он с нежностью наблюдал, как она расправляла блузку, расчесывала волосы. Благослови ее Господь. Она уравновешивала худшее, происходящее в его жизни, как, например, его визит к Рею Банистеру в этот день. Он видел разочарование на лице Рея, сложившемся, словно поваленная ветром палатка, когда Оби рассказывал ему о роли, которую он должен сыграть в новом задании Арчи.

— А это потом, — сказала Лаура, вырвавшись из его объятий.

— Я знаю, — сказал он, сопротивляясь.

В какой-то момент она была пылкой и любвеобильной, а затем вдруг могла стать аккуратной и деловой.

Он завел мотор. Ему хотелось, чтобы они вдвоем ехали вечно, без остановки, как можно дальше от Монумента и «Тринити», от Арчи Костелло и «Виджилса».

Кулак Картера изо всех сил ударился в стену. Незащищенные увесистой перчаткой голые костяшки глухо вонзились в штукатурку. Эхо этого удара волной разошлось по всему телу Картера, словно землетрясение, и в его глазах запрыгали «розовые зайчики». Однако боль показалась ему терпимой и даже приятной. Его действия в этот момент были лишь следствием его внутреннего протеста происходящему в школе. Кое-как, до недавнего времени, пока у него были бокс и футбол, Картер с безразличием наблюдал за очередными проделками «Виджилса», и ни во что не вмешивался. Иногда его могли удивить некоторые задания Арчи, но не более того. И еще он знал, что никогда не простит его за «шоколадное» задание, в результате чего, указом Брата Лайна была расформирована боксерская команда. А теперь приближался визит епископа.

Картер осмотрел гимнастический зал. Ему всегда здесь нравилось. Боксерское братство и запах — аромат прокисшего пота, покрывающего тело и затем впитываемого одеждой, и боксерские груши, маты, мешки с песком и эти красивые гимнастические снаряды. Теперь все было убрано, остались лишь пустые трибуны, баскетбольные щиты с пожеванными сетками, бесформенно свисающими с колец, и отсутствие ринга, разобранного и убранного навсегда. Картер почувствовал, как к нему возвращается гнев, перемешанный с печалью. Все пропало из-за Арчи Костелло.

Он снова ударил кулаком в стену. К собственному удивлению, несмотря на сильную боль в суставах пальцев, он почувствовал себя лучше. Это был ответный удар, адресованный не только Арчи, но и всему окружающему миру, который смотрел на него лукавыми глазами и видел в нем лишь нападающего, который ломает бурную футбольную защиту, замыкающую вокруг него плотное кольцо, и не только всему этому миру, но и людям, сидящим в экзаменационной комиссии, от которых зависит, будет ли он учиться в Дейлтон-Колледже, специализированном на спортивном образовании. Туда принимают лишь таких парней, как Картер. Он был способным учеником, но удача улыбалась ему не всегда. Его даже еще не приняли, и его дальнейшая судьба была еще неопределенна. Ладно, он не был слишком одарен какими-либо талантами, но в усидчивости ему было не отказать. Время от времени его имя удостаивалось всяческих похвал. Но никто не знал его иначе, чем как футбольного нападающего. А было ли в нем что-либо еще? Да, было и должно было быть. И ему нужно было доказывать всем и каждому, что он больше, чем просто нападающий, когда все собираются вокруг него и ничего не делают.

«Мне нужно поговорить с Оби», — сказал он вслух, никому это не адресуя. В это время дня в гимнастическом зале он никого бы и не нашел. В последнее время у него развилась привычка в полный голос разговаривать с самим собой, когда поблизости никого не было.

Он звонил Оби из телефонной будки, стоящей в главном коридоре на первом этаже напротив двери в кабинет Брата Лайна. От телефонной книги давно уже ничего не осталось, и ему пришлось искать записанный где-то номер телефона. Дверь будки была сломана и выброшена на свалку. Пока в трубке повторялись гудки, глаза Картера смотрели вдаль, в конец коридора, где на стенде были выставлены спортивные награды. Когда он увидел выстроенные в ряд кубки и расправленные под стеклом грамоты, у него поднялось настроение.

Когда Оби снял трубку и ответил, то его голос показался Картеру тонким и пронзительным. Прежде они еще ни разу не разговаривали друг с другом по телефону.

— Что случилось? — спросил Оби.

— Визит епископа, вот что, — глубоко вздохнув, ответил Картер. — Оби, мне кажется, что это ошибка.

На другом конце линии воцарила тишина.

— Арчи заходит слишком далеко, — продолжил Картер. — Это уже через край.

— Все, что связанно с Арчи — всегда через край. Ты лишь недавно это заметил?

— До этого никому нет дела, пока оно не выходит за рамки школы. Но это новое задание вовлекает епархию, например, а также священников из города, которые всегда приглашены как гости. Это — ошибка, Оби. Арчи собирается оскорбить епископа, что грозит неприятностями и в большом количестве.

— И что с этим можно сделать? — спросил Оби.

— Не знаю.

— Наверное, ты хочешь попробовать заставить Арчи изменить свое мнение.

Глубоко вздохнув, Картер притих, гадая, как далеко можно будет уйти с Оби. И инстинкты подсказывали ему, что в последние дни Оби уж точно не дружил с Арчи, в отличие от того, как было раньше.

— Я не думаю, что Арчи в состоянии хоть как-то изменить «свое мнение».

— И что же ты думаешь?

— Брат Лайн.

Он слышал в трубке, как Оби резко набирает воздух, и то же время он сам оглядывался вокруг, словно, называя имя Лайна, он мог заставить его появиться. Но в коридоре было пусто.

— Мы пришли к тому, чтобы заставить Лайна отменить визит епископа, — сказал Картер.

На другом конце линии стало еще тише. Оби, наконец, спросил:

— И как же мы это сделаем, Картер? — в его голосе сквозил сарказм.

— Это как раз то, о чем я хочу с тобой поговорить. Надо полагать, что две головы лучше, чем одна, правильно?

— Иногда.

— Иногда? — переспросил Картер, внезапно заволновавшись. Возможно, он недооценивал Оби, или Оби все-таки доверял Арчи. — Ты, наверное, меня не расслышал. Разве ты не согласен со мной, что план Арчи на день визита епископа — ошибка?

— Ладно, ладно, — с гневом и нетерпением произнес Оби. — Смотри, меня тошнит от Арчи Костелло, и я также устал от всех его заданий, но поднимать мятеж, пожалуй, не стоит.

— Я вообще не говорю о мятеже, а думаю о небольшом плане, о том, чтобы визит епископа не состоялся.

В трубке прозвучал глубокий выдох:

— Я не знаю, Картер. Мне не хочется пересекаться с Лайном. Возможно, стоит поступить иначе…

— Подумай об этом.

— Я подумаю, — пауза. — Смотри, мне пора уходить. Поговорим позже, — и тут же положил трубку, словно только и ждал этого момента.

Повесив трубку на рычаг, Картер нахмурился. Он вслушался в звон монет внутри аппарата. Ему хотелось, чтобы его монета вернулась, но этого не произошло. Он знал, что от Оби он уже не зависит. У Оби были его собственные проблемы: его мозг был занят его Лаурой Гандерсон. Картер понял, что он уже не зависит ни от кого. Только сам от себя.

Выйдя из будки, он осознал весь окружающий его вакуум. Наслаждаясь смыслом одиночества, Картер подошел к стеклянному шкафчику, уставленному сверкающими серебром и золотом спортивными призами и статуэтками, говорящими о победах «Тринити» на футбольном поле или боксерском ринге.

Его гипнотизировал жар трофеев, которые сияли в ласкающем их коридорном свете. Даже если он никогда не поступит в колледж и не выступит на еще каком-либо состязании, то они останутся символами его заслуг. Ничто, никто и никогда не сможет их у него отобрать.

Даже сам Арчи Костелло.

Глаза. Главным образом это были глаза. Они следовали за ним по комнате, словно с изображения на какой-нибудь картине. Джерри напоминал картинный образ: его невыразительное лицо словно было поймано глазом художника и заморожено навсегда. Несколько минут Губер сидел напротив него. В комнате были лишь гробовая тишина и эти ужасные глаза. Он встал и начал блуждать по комнате, заглядывая в окно, садясь на корточки, чтобы завязать шнурки то на одном, то на другом из своих кроссовок, делая хоть что-нибудь, во избежание этого ужасного, пустого взгляда.

Но на самом деле в комнате было не так уж пусто. Это напоминало разницу между незаселенным домом с закрытыми ставнями и заколоченными досками окнами, и другим домом, откуда кто-нибудь мог бы незаметно наблюдать из окна, из-за прозрачного занавеса, скрывающего бесстыжие глаза. «Сумасбродство», — подумал Губер, сидя на корточках и осматривая свои кроссовки. Он приказал себе остыть, успокоиться и начать сначала. Это был его друг Джерри Рено. Они вместе играли футбол, вдвоем бегали по улице после школы, хотя Джерри не испытывал никакого интереса к бегу. Им многое пришлось пережить: шоколад, например, тот проклятый шоколад.

Губер снова решил начать сначала.

— Как, хорошо было в Канаде, Джерри? — вопрос звучал глупо. Джерри был в Канаде, чтобы восстановить здоровье. И хорошо ли ему там было?

— Да, — ответил Джерри. Слово рухнуло между ними тяжелым камнем.

Трудность была в том, что Джерри не говорил и не молчал, а лишь монотонно отвечал на вопросы Губера. Каждый ответ был сжат в одно слово, что ставило между ними незримую непроницаемую стену.

— Ну, а как ты, Джерри?

— Прекрасно.

— Рад, что вернулся домой?

— Да.

И в ответ не было никаких встречных вопросов. Ему нечего было спросить у Губера. Джерри смотрел на него словно на незнакомца. И в какой-то момент Губу показалось, что тот вдруг оживет и спросит: «И вообще, какого черта тебе здесь нужно?»

Он хотел, чтобы отец Джерри дал знать, что ему стоит уйти восвояси. В ответ на немой вопрос Губера: «Что с ним происходит?» мистер Рено просто пожал плечами и сморщился, и это выглядело так, будто кожа на его черепе была туго стянута чьими-то невидимыми пальцами. Отец Джерри был мягким, спокойным человеком, и казалось, что находился где-то далеко, даже если тебе приходилось говорить с ним. Печаль наполняла воздух этой квартиры так же, как и взгляд мистера Рено. И это было более чем печаль. Квартира казалась безжизненной и больше напоминала коридоры музея. Губер не сомневался, что стоящие на обеденном столе цветы были искусственными, фальшивыми. Ему казалось, что Джерри и его отец занимали квартиру на тех же правах, что и манекены, расставленные в бутафорских комнатах мебельного магазина.

Когда отец Джерри ушел к себе в спальню в дальний конец квартиры, Губер заставил себя освободиться от этих нездоровых мыслей. На первый взгляд Джерри выглядел неплохо. Не осталось никаких признаков избиения, кожа на его лице была бледной и чистой. Сидя в кресле-качалке, он не выглядел пострадавшим, но казался хрупким и сидел напряженно, словно боялся рассыпаться на кусочки, если придется расслабиться.

— Хай, Джерри, рад тебя видеть, — сказал Губер в надежде, что Джерри не уловит его фальшивую сердечность.

Джерри чуть улыбнулся, но в ответ не сказал ничего.

Губеру все это показалось односторонней беседой. Он был в роли инквизитора, а Джерри — невольным свидетелем, отвечающим неохотно или не отвечающим ничего.

Сидя на стуле напротив него Губер подумал: «Последняя попытка и нужно уходить». И он все время старался уйти от глаз Джерри, от его взгляда, и понял, что его нежелание общаться, вероятно, вызвано предательством Губера прошлой осенью. Он предал его, не так ли? Позволил ему оказаться один на один с Арчи Костелло, с Эмилом Джанзой и «Виджилсом» и, наконец, пришел на помощь другу, когда уже было слишком поздно, когда его избитое, окровавленное и изломанное тело лежало на панелях ринга. Его растерзанные губы и хриплое болезненное дыхание убеждали Губера не бросать вызов «Виджилсу» или кому-либо еще. «Не нужно разрушать Вселенную…» — шептал он в агонии. — «…не переживай».

Ладно, это последняя попытка:

— «Тринити» осталась все той же паршивой школой, какой всегда и была, — сказал Губер и тут же почувствовал к себе отвращение. Он поклялся не упоминать это слово, если Джерри не будет спрашивать об этой школе. Но он в отчаянии стал понимать, какая глупость в самом его нахождении здесь, в выборе тем для разговора, в необходимости избегать какие-то из них и произносить весь свой монолог, словно приходится идти босяком по разбитому стеклу.

Как ни странно, Джерри оживился, его глаза засветились, голова мягко закачалась в такт колебаниям кресла, его длинные пальцы взялись за поручни.

Губер решил рискнуть, высказать все, что он держал в себе все эти месяцы:

— Мне очень жаль, Джерри, о том, что произошло прошлой осенью, — начал он, глубоко набрав в легкие воздух. — Я позволил себе не быть рядом, не поддержать тебя, когда на твоем пути стояли Арчи Костелло, Эмил Джанза и «Виджилс».

Джерри отставил руки так, словно падал на пол. Его голова изо всех сил начала извиваться. В глазах вспыхнул ужас. Этот дом уже не был заброшен и из него уже никто не подсматривал, и из него лучился свет, свет печали, иди даже негодования или ненависти.

— Не надо… — сказал Джерри. Это слово было словно вычерпнуто откуда-то из его глубин. — …не хочу говорить об этом…

— Я должен это сказать, — сказал Губер.

Джерри неистово завертел головой. Он вскочил с кресла, словно в панике, словно комната была в огне. Его глаза были, чуть ли не в слезах.

— Что было, то было, — сказал он, — и ничего хорошего из этого не вышло, и ничего с этим теперь не поделаешь, — он отвернулся, подошел к окну, и Губер увидел, с каким трудом ему дается управление своим телом. Джерри стоял перед ним, и Губер снова убедился в том, насколько он бледен и хрупок.

— Я тебя не звал, — сказал Джерри и снова взял себя в руки, на глазах не было ни малейшего намека на слезы, подбородок был слегка приподнят в легком намеке на вызов. — Тебе звонил мой отец, — и казалось, что он не может подобрать нужное слово. — Я… — и он снова напомнил Губеру дом, из которого подглядывают.

— Мне все еще жаль — сказал Губер. Ему нужно было выговориться. Он не ждал никакого прощения, ему нужно было лишь признание — самому себе. — Это было ужасно. Все что я делал прошлой осенью. Мне только нужно, чтобы ты знал.

Джерри продолжал кивать, не глядя не него, все еще думая о чем-то постороннем, все тот же хилый, уставший и уязвимый взгляд, который возлагал на Губера все большую вину.

— Лучше уйди, — сказал Джерри. Звучало нудно и устало. Он оглянулся на Губера, но при этом, стараясь избежать его взгляда.

— Правильно, — сказал Губер притворяясь, что все нормально. — Я не хочу тебя утомлять. — У меня назначена очередь к дантисту, — он немножко соврал, что пока не было еще одним предательством. — Я как-нибудь зайду.

«Никогда в ближайший миллион лет» — подумал он.

Отец Джерри появился в двери, словно его вызвали звонком, которого Губер не слышал.

— Ты уже уходишь, Губер? — спросил он, фальшь в голосе была не скрываема.

Губер кивнул и обернулся, чтобы сказать Джерри «до свидания», в надежде, что тот вдруг скажет: «Посиди еще немного, Губ, если можешь», что в действительности не нужно было говорить. Ему бы хотелось услышать от него: «Ты не предал меня, Губер. И даже если это сделал, то я все понимаю. Я — все еще твой друг», — и он знал, что Джерри так не скажет.

И он не сказал ничего. Просто посмотрел ему вслед как-то беспокойно и одиноко, будто его ранили, хотя реакции от него не последовало вообще.

— У меня очередь к зубному, — Губер слышал, как лепетал его собственный голос, обращаясь к мистеру Рено.

— Конечно, конечно, — мягко ответил мистер Рено с пониманием в голосе. — Мои сожаления…

Сожаления о чем?

— Бывай, Джерри.

Джерри в вялом приветствии махнул рукой, все еще избегая его взгляда, и глядя куда-то мимо Губера.

Губер удалился ко всем чертям.

Позже он бежал по улицам Монумента по кромке тротуара. Темп его бега был не тот, что обычно: с его неторопливыми и большими шагами, а это был бешеный темп. Он никогда так не бегал. Легкие разрывались, в них была боль и удушье, но, словно жертва, он этого не воспринимал. Как пелось в одном из псалмов, который они иногда читали на утренней мессе: «…и принесу я себя в жертву для этой вечери».

Спустя несколько часов, закрывшись в спальне, когда он натянул на плечи одеяло и плотно закрыл глаза, то лишь видел лицо Джерри. И снова себе клялся, что ноги его никогда больше не будет в его доме, и все равно знал, что должен будет туда придти снова, но как-нибудь потом — через неделю, через год. Наконец он погрузился, в какой-то странный, незаполненный образами сон, словно его вычеркнули из протекающей вокруг жизни.

На следующее утро в школе он узнал, что Брат Юджин умер, что было еще хуже, чем даже возвращение в Монумент самого Джерри Рено.

— Ее имя?

— Лаура Гандерсон.

— Школа?

— «Верхний Монумент» — средняя школа. Выпускница. Интересуется театром. Одна из ролей в спектакле выпускного класса. — Бантинг остановился, затем добавил: — она на самом деле хороша собой. Ладная, как говорят…

Бантинг заволновался, закашлял, немного возбудился. Они вдвоем с Арчи стояли на парадных ступенях переполненной учащимися школы. Внутри проходила особая поминальная месса за упокой души Брата Юджина. Бантинг подошел к Арчи, когда учащиеся заполняли зал собраний. После мессы он хотел с ним поговорить. Арчи предложил ему начать разговор сразу.

— Сейчас? — спросил Бантинг. — В эту минуту?

Аромат свечного воска наполнил воздух.

— А почему бы нет? — спросил Арчи, громко смеясь. — Они не заметят нашего отсутствия.

Довольствуясь собой, Бантинг продолжал. Он не хотел, чтобы Арчи обратил внимание на предчувствие того, что его отсутствие на мессе будет замечено. Теперь он скованно сидел рядом с Арчи, который не давал ему до конца насладиться собственным сообщением об Оби и о его девушке.

— Старик Оби, — Арчи ерничал, но можно ли было найти это в его голосе? — Я знал, что его «завербовали», и это плохо, — он больше ничего не сказал. Он отправил Бантинга, чтобы тот выяснил все об этой девушке, и проверял его, насколько эффективно тот может собрать информацию. Его она интересовала также.

Бантинг изучал Арчи, как и всегда стараясь вести с ним хладнокровную игру. Арчи был непредсказуем, и Бантингу всегда нужно было быть начеку, стараясь быть на шаг впереди него. И нельзя было знать, был ли Арчи доволен или лишь «клал» на это. Бантинг продолжал идти по тонкой нити, что и стоило делать. Так или иначе, его будущее до конца учебного года было связано с Арчи. Его горячие амбиции состояли в том, чтобы после ухода Арчи стать управляющим «Виджилса», и в работе он следовал по его стопам. Арчи не сумел найти кого-либо еще и все больше и больше полагался на Бантинга, медленно, но верно вытесняющего Оби с его места.

Бантинг всегда завидовал близости Оби к Арчи, который умел что-либо значить, находясь в центре, рядом с кем-то, более сильным, чем он сам. Теперь в нем было еще что-то, чему можно было позавидовать — его отношениям с Лаурой Гандерсон. Она была слишком хороша для такого, как Оби.

Однажды вечером, когда он, Харлей и Корначио сидя в кустах, наблюдали за обнявшимися в машине Оби и Лаурой. Бантинг просто вышел из себя от любовной жажды и ревности. К собственному негодованию и отвращению он был девственником и, кроме того, в своих диких мечтах и в тайне, не выходящей из его кровати или ванной, мечтал именно о такой девушке как Лаура, и его сознание мучили страсть и тоска. Но когда он оказывался рядом с девушкой, то с ним происходило что-то не то. У него заплетался язык, он начинал изо всех сил краснеть и не знал, что делать с собственными руками и ногами, и поэтому не подходил к девушкам слишком близко, не желая того, чтобы кто-нибудь из его знакомых обнаружил в нем эту его слабость.

Бантинг поглядывал на дверь. Он боялся, что там будет кто-нибудь из братьев в поиске «сочков».

— Все они слишком заняты молитвой, — сказал Арчи, перехватывая взгляд Баунтинга. — Можешь чувствовать себя в полной безопасности, если молятся о душе покойного. Продолжай. Я хочу знать, что же в ней такого особенного.

И Бантинг подробно рассказал о ней в той же манере, в которой Оби зачитывал свои наблюдения на регулярных собраниях «Виджилса», с шелестом листая страницы своего блокнота.

— Лаура Гандерсон. Круглая отличница. В списке почета школы. Активистка внешкольной деятельности. Член клуба дебатов. Играет в драмкружке.

Особенностей было достаточно. Подняв глаза, он конфиденциально добавил:

— Она многих успела послать подальше, и думаю, что она — то еще недотрога, — на этот раз Бантинг импровизировал, позволяя себе увлечься образом Лауры Гандерсон. — Ко всему любит повыше задрать нос. Зазнайка.

Как-то на танцах он попытался познакомиться с ней поближе, перед этим полчаса набираясь храбрости, а она посмотрела на него так, словно Бантинг был прозрачным, заставив его почувствовать, будто бы он сделан из стекла. — Вместе со всей этой ее приятной внешностью и дерьмом почета, она — сучка.

— Факты, — сухо сказал Арчи.

— Черт, кто угодно, если ее видел, скажет, что она недотрога, — продолжил Баунтинг. — И если без этого, то она ведет себя так, словно не знает, с чем имеет дело, да что об этом? Бедный Оби! — хохотал он. — Кажется, она загнала его в угол.

Арчи уже не слышал Бантинга, и если точно это описать, то он не просто смотрел куда-то вдаль или в пустоту, а умел закрыться от чьего-либо присутствия, быстро отрезаться от окружающих, обозначая скуку, отсутствие интереса или равнодушие легким движением головы.

Бантинг понял, что Арчи был не с ним, оставив его одного на ступеньках школы.

— Встретимся в другой раз, — сказал он, снова пытаясь завоевать внимание Арчи. — Расскажу о том, что было у пропасти.

В глазах у Арчи зажегся интерес:

— И как же далеко они зашли?

Бантинг пожал плечами:

— Не знаю. Я видел машину Оби: он не мыл е лет так десять — вся в грязи. Мы наблюдали недолго. Они близко прижались друг к другу, кажется, обнимались и целовались.

— И это все?

— Послушай, к такой недотроге, как Лаура Гандерсон, лежит очень долгий путь.

Наступила долгая пауза, глядя вдаль, Арчи о чем-то думал.

— Ты хочешь, чтобы мы что-нибудь с ними сделали? — спросил Бантинг с мягкостью в голосе.

— И что бы ты сделал? — спросил Арчи.

— Да что-нибудь… что хочешь.

Арчи захихикал, и этот звук походил на катящиеся по столу покерные кости.

— Интересное дело, — сказал он, снова глядя на Бантинга удивлнными глазами.

Бантинг улыбнулся, но он не знал, это взгляд восторга или одобрения. Ему хотелось, чтобы Арчи знал, что он покладист и сделает для Арчи и для «Виджилса» все, что угодно.

Дверь позади них взорвалась от вырвавшейся на свободу толпы. Учащиеся «Тринити» никогда просто так не оставляли классы или здание школы. Они разбегались врассыпную, толкая друг друга руками и локтями, коленями и бедрами в поиске преимущества. Теперь рой тел несся вниз по лестнице, вертясь и тормозя, чтобы обойти Арчи и Бантинга. Бантинг отскочил в сторону, а Арчи остался на ступеньках. Он стоял спокойно и неподвижно, заставляя поток обтекать его с обеих сторон.

— Увидимся позже, — крикнул Арчи Бантингу, произнося слова так, чтобы «годовалый» через этот шум понял, что его отпускают.

Арчи наблюдал за тем, как Бантинг растворялся в массе учащихся, и был рад, что избавился от него. Арчи ненавидел его за всезнайство, за его ухмылку и за «важную» походку, за его показную готовность с нетерпением выполнить любые поручения Арчи. О, Бантинг был достаточно умен, но любил показной блеск. Он был груб, предсказуем и поверхностен. И, вообще, он не был худым. Худое телосложение Арчи видел наиболее ценным и важным товаром для любого управляющего. И, конечно же, он не потрудился рассказать об этом Бантингу.

Если Бантинг будет прилежным учеником, то Арчи поделится с ним своими тайнами, расскажет ему, например, о том, как выбрать жертву и о тайнах страсти, о том, как выяснить для себя слабости той или иной человеческой натуры и в результате иметь жертву в своих руках. Он научит его выявлять то, что человек любит, что ненавидит или чего боится. И тогда на нем можно играть, словно на скрипке: «Найди кого-нибудь и позаботься о том, что его заботит, и тогда он у тебя на тарелочке с голубой каемочкой. Так просто и очевидно». Но кое-кто никогда не замечал этого. Особенно Бантинг, который хотел произвести впечатление также и посредством силы — бороться, давить на людей, жаждать крови, как, например, однажды он предложил подпилить перила на лестнице на уровне третьего этажа, чтобы кто-нибудь оттуда сверзился — глупо, опасно, недостойно Арчи Костелло и «Виджилса». И когда на сцену выходила силовая борьба, то тут же начинались неприятности: «шоколад», например, даже притом, что насилие было под его контролем, все могло бы закончиться бедой. Он мог бы напомнить Бантингу о «шоколаде», но этого не сделал. И он никак его не предупреждал.

— Как ты можешь терпеть этого маленького ублюдка?

Картер начал говорить непосредственно из-за спины у Арчи. Он наблюдал за Арчи, за Бантингом, и за тем, как они ушли из зала собраний перед самой мессой. Его не удивило неуважение Арчи, как и отсутствие у того чувства вины. Зная о неуязвимости Арчи, он сосредоточил свой гнев на Бантинге. Кого-то должно было разозлить случившееся с Братом Юджином.

— Бантинг служит определнной цели, — ответил Арчи, не оборачиваясь, дав Картеру приблизиться, что тот всегда делал, садясь позади Арчи.

— У тебя есть «Херши»? — спросил Арчи.

Картер раздраженно затряс головой. У кого-нибудь из провокаторов в кармане всегда была плитка шоколада, чтобы подлизаться к Арчи. Слава богу, что Арчи не баловался наркотиками.

— Какой же ублюдок, этот Бантинг, — сказал Картер, разведя руками с открывающимися и закрывающимися кулаками. — Еще один Джанза. Чуть более скользкий, наверное, что в лоб, что по лбу.

Арчи не сказал ничего, и Картер продолжил, хватаясь рукой за подбородок.

— Меня всегда мучает один и тот же вопрос, Арчи, о таких, как Бантинг или Джанза, — и он хотел добавлять: «…и таких как ты, Арчи», но промолчал, и тут же возненавидел себя за трусость, но тут же продолжил. — Знаешь, что меня так интересует? То, что они — ублюдки, и это их не беспокоит, к тому же они этим наслаждаются, даже не думают о себе, как об ублюдках, и, делая всякие гадости, уверены, что совершают великое благо.

— Знаешь, в чем секрет, Картер? — спросил Арчи, повысив голос.

— В чем?

— В том, чтокаждый думает, что именно его дерьмо хорошо пахнет, — сказал Арчи, глядя вдаль.

Картер нахмурился, оглянулся на парней, устремившихся к автобусам и к машинам, срывающимся с места на стоянке, скрипя тормозами и визжа резиной, или на начавшийся безумный импровизированный футбольный контакт на лужайке перед школой.

— Это — история жизни, Картер, и все происходит так, как люди привыкли это делать, — пауза. — Ведь тебе нравится запах собственного дерьма, не так ли?

— Бог мой, Арчи… — начал возражать Картер, но, не находя подходящих слов, не знал, что на такое можно ответить. Несколько минут тому назад склоняя голову в молитве о душе Брата Юджина, почему-то именно он ощущал вину, хотя и не имел никакого отношения к событиям, связанным с комнатой № 19. Молитва не принесла ему облегчения. Он почувствовал себя беспомощным, опустошенным и с трудом дождался, когда закончится эта месса, чтобы при первом же случае уйти прочь. Уйти куда? К Арчи Костелло и к его мерзким словам.

— Подумай об этом, Картер, — сказал Арчи. Он подтянулся, зевнул и пошел, и не попрощался. Он никогда и ни с кем не здоровался и никогда не прощался.

Арчи пересекал лужайку, легко просачиваясь через толпу учащихся. Зная о его присутствии, они освобождали дорогу, расступались, чтобы дать ему пройти.

«Каждый думает, что именно его дерьмо хорошо пахнет».

Голос Арчи эхом отдавался в сознании Картера.

«Тебе ведь нравится запах собственного дерьма, не так ли?»

Ладно, ладно.

Было бы еще что-нибудь кроме этого.

И было. Но что, Картер не мог себе объяснить.

Дэвид Керони ждал, когда останется дома один. Его отец все еще задерживался на работе в «Хенсен-Транспортейшн-Компани», где был управляющим по перевозкам, а мать уехала в центр города за покупками вместе с его братом Энтони — заядлым теннисистом, и, естественно, ему была нужна новая ракетка. И мать не могла не воспользоваться этой поездкой, чтобы сделать еще какие-нибудь покупки для своих целей, в то время как Энтони будет ходить по спортивным магазинам. Каждый раз она составляла длинные списки того, что нужно купить. Так или иначе, Дэвид знал, что, по крайней мере, пройдет час или полтора, прежде чем они вернутся домой. Времени было достаточно.

Когда этим утром его разбудил будильник, он еще не знал, что этот день настал. Но то, что он должен был совершить, не было результатом внезапного решения. Он знал, что где-то в этом году его жизнь должна оборваться, вероятно, где-нибудь летом, когда медленно потекут дни, недели и месяцы. Он не был до конца уверен, что в нем созрела эта идея, но уже точно знал, что должен закончить это отчаянное стечение обстоятельств, в которое превратилась его жизнь, и что в скором времени это произойдет, и все закончится. Закончится тоска, душевное опустошение, с которым он куда-то устало тащился без какой-либо цели, словно свалившись с неизвестной планеты, невидимой и недосягаемой, без аппетита или желаний. Пустота, недосягаемость, одиночество, нелюбовь. Забавно. Он только знал, что если он покончит этой жизнью, то все тогда станет на свои места. В нужный момент, в нужное время.

И вот он настал — этот день и этот час.

Ему показалось, что он на легком дыхании поднялся к себе наверх, аккуратно разложил все учебники на столе около своей кровати. Он вяло рассматривал их, понимая, что сегодня вечером у него не будет никакой необходимости делать домашнее задание, отметки за которое уже не имели никакого значения. Это заставило его улыбнуться, но улыбка была без радости и тепла. На протяжении всех прошедших недель, он продолжал делать уроки, есть, принимать душ, мылить шампунем волосы, ждать школьный автобус, отвечать на уроках, разговаривать с одноклассниками и с членами семьи, и никто — никто не мог догадаться, что в действительности он был уже где-то не здесь, что уже не жалел слов в беседе, в классе на уроке или за обедом, держа в стороне лишь самое важное — то, чем был он сам: «Я. Дэвид Керони. Сын. Брат. Ученик». Но на самом деле это не имело никакого значения, и просто воспринималось как некоторое украшение его невеселой дороги, вскоре подходящей к концу. И он был благодарен тому, что знал об этом, и цеплялся за эту мысль. Иначе его монотонные дни стали бы совсем невыносимыми.

Все же иногда что-то нарушало эту водную гладь, словно он появлялся из глубины вод на солнечный свет, на мгновение остановив время, он мог увидеть нечто смешное. Его жизнь потеряла какой-либо смысл, как и само письмо. (Конечно, само по себе письмо было бессмысленным, хотя использование самого слова «письмо» было хитрой и скрытой подменой реальности.) И когда взрыв солнечного света прекращался снова, и он снова погружался в глубины бесплодной, суровой жизни, какой теперь ее знал, без солнца, без неба, без всего. Некуда идти и негде скрыться.

Он в последний раз осмотрел свою комнату и вспомнил стихи, которые когда-то однажды выучил наизусть:

Его стереопроигрыватель, который никогда у него не умолкал, теперь создавал лишь музыкальный фон — для маскировки. Он делал вид, что музыка что-то для него значит. Книги были аккуратно выставлены у него на полке, а те, что в мягкой обложке, были хорошо обернуты. Раньше он не открывал их неделями, а теперь снова и снова заставлял себя читать и перечитывать самые любимые свои произведения, и вздыхал, думая обо всей той фальши, которая должна была исходить от него, чтобы его действия выглядели обычными. Он остерегался того, чтобы в его семье не узнали и не заподозрили. Он говорил, слушал, действовал, приносил из школы отличные оценки, но все это время держал в себе одну маленькую тайну. Его глаза теперь цеплялись за плакаты, расклеенные на стенах его комнаты. Какой же глупостью на самом деле они были исписаны: «После дождя на небе будет радуга…» Слова. Бессмысленность. Гласные и согласные. Буквы. Двадцать шесть букв алфавита. И одна из них несущая фатальный исход. И не стоит теперь об этом думать. «И каждый час с любовью смотришь…»

Он начал раздеваться. Снял рубашку и штаны. Положил их аккуратно на кровать. Стянул с себя носки и сморщился от исходящего от них запаха прелых ног, которые у него потели даже в самый холодный зимний день. Снял синие клетчатые трусы, стащил через голову футболку и бросил все это в корзину для грязного белья. Он стоял голым, и ему стало немного холодно. И еще раз он избежал своего отражения в зеркале размером в полный человеческий рост, которое висело около двери в ванную. Он избегал своего отражения месяцами, радуясь тому, что ему еще не надо было бриться.

Он был необычно спокоен и ходил почти на цыпочках. И он снова почувствовал, как усиливался приятный ветерок, но это происходило в нем самом, а не снаружи. И это было больше чем спокойствие, он чувствовал вялую сонливость, и плыл по невидимому течению к своей неизбежной цели, но думая и о других способах уйти из жизни, отверг их. Он прочитал немало книг в библиотеке, изучил статистику, открывал энциклопедию и многое вычитал оттуда, пролистал газетные подшивки за последние несколько месяцев, и к собственному удивлению его удовлетворило то, как часто свершаются акты самоубийства, и, наконец, остановился на самом подходящем из них — для него.

Он шел, почти плыл к бюро, все также избегая зеркал, и затем он открыл выдвижной ящик стола. Аккуратно сложив все, что там лежало, он взял в руки белый лист бумаги. Затем он достал два конверта, и какое-то мгновение держал их так, словно его руки были чашами весов. В первом конверте было письмо, которое должно было объяснить матери, отцу и Энтони необходимость этого акта. Он долго и тяжело думал о том, как сделать так, чтобы они не чувствовали себя виновными в его смерти. Он писал и переписывал это письмо сотню раз, прежде чем единственный раз дать им понять, что с радостью ушел из жизни. Теперь он положил письмо на бюро рядом с фотографией, на которой ему вручались самые высокие награды по окончанию школы Прихода Святого Джона, где все восемь лет учебы он был отличником, посмотрел на фотографию и подумал о письме, а затем отвернулся, чтобы тут же открыть другой конверт.

В другом конверте лежало лезвие безопасной бритвы. Оно сверкало в лучах полуденного солнца. То был блеск приятной смерти, которая была другом и исполнителем его желаний. Изящно, двумя пальцами он взял лезвие, прошел в ванную, положил его на унитазный бачок и открыл краны. Спустя секунду горячая струя устремилась в ванну. Облако пара поднялось с поверхности воды, собираясь множеством капелек на кафельной глазури и на висящем над умывальником зеркале. Он смотрел на пузырящиеся водовороты от падающей из крана струи, не чувствуя ни тепла, ни холода и ничего вообще. Он потрогал воду рукой и затем повернул сильнее холодный кран и терпеливо ждал, осознавая, что рядом лежит лезвие бритвы. Он снова опустил руку в воду, и она оказалась в самый раз. Он закрыл краны.

Положив лезвие на край ванны, он погрузился в воду. Тепло окутало его с ног до головы. На этот раз он был рад своей душевной пустоте. Он ни о чем не думал и ни о чем не сожалел, словно был прозрачным и невесомым. Он понял, что не принимал ванну уже несколько лет, вместо чего каждое утро влезал под душ. Поры на его коже впитали воду и ее тепло, и он вздохнул. От пара с его лба потекли ручейки пота по щекам и подбородку. Замечательно. Скоро этот ужасный, уродливый, полный отчаяния, презренный мир должен был подойти к концу наряду с его полной бесполезностью в нем. «Убивая себя, и ты убиваешь окружающий мир», — он не помнил, чьи это были слова. Он всегда берег покой своей семьи, но он без сожаления вычеркивал «Тринити» и все, что с ней связано: Брата Лайна и письмо. «И каждый час с любовью смотришь…»

Он потянулся к лезвию, но не смог к нему прикоснуться.

В маленьком стальном прямоугольнике отражалась белизна потолка.

Его палец, наконец, коснулся лезвия, но оно словно приклеилось к ванне.

Он знал, что не сможет это сделать.

Не сейчас. Не сегодня. В конце концов, сегодня был не самый подходящий день для этого акта.

В темноте одного из углов ванной у него замерцало в глазах. В этом сумрачном мерцании он разглядел лицо Брата Лайна. Почему он должен уйти один, оставляя на этом свете живым Лайна?

Он отдернул руку от лезвия.

Утомленный и истощенный он знал, что должен потерпеть свое никчемное существование еще какое-то время.

И остался в ванне и плакал до тех пор, пока вода совсем не остыла.

Во время собраний «Виджилса», во дворе, на ступеньках парадного входа школы или просто прогуливаясь по территории школы, Арчи никогда не терял самообладания и всегда все держал под контролем. Единственным местом, где он не владел собой, хотя и никому в этом не признавался, был кабинет Брата Лайна. Лайн никогда не вызвал его к себе «на ковер» без особой на то причины, и Арчи каждый раз шел на встречу с ним, заранее готовясь к защите от очередных неожиданных сюрпризов с его стороны. Нельзя сказать, что он нервничал, но обычно Лайн не прилагал особых усилий, чтобы кого-нибудь вывести из себя.

Некоторая неуверенность овладела Арчи, когда он переступил порог кабинета директора, но он не мог себе позволить хоть как-то это показать. Он вошел, сел без какого-либо приглашения и ссутулился на стуле, приняв позу «чего еще тебе от меня надо?».

Лайн взглянул на него с неодобрением, но ничего не сказал. Они смотрели друг на друга. Это была их старая игра, которую всегда нужно было играть. И вот, наконец, Лайн отвел глаза в сторону. Он выдвинул на себя центральный ящик стола и извлек из него белый конверт. Тонкие, изящные пальцы открыли конверт и извлекли оттуда сложенный вдвое лист бумаги. Он развернул его, поднял глаза на Арчи.

— Ты об этом что-нибудь знаешь?

— О чем? — тревожно спросил Арчи.

Лайн показал ему лист бумаги. Арчи медленно протянул руку и взял его из рук Лайна, и специально не спешил, хотя его душило любопытство. Какое-то мгновение он держал на ладони этот лист бумаги, а затем начал читать накарябанные на нем слова:

Буквы были написаны синей шариковой ручкой. Они были неуклюжи и чередовали наклон то влево, то вправо, словно автор записки был пьян, или рука по какой-то другой причине ему не подчинялась, или же ему было нужно, чтобы почерк был неузнаваем. Пока глаза Арчи медленно перебирали каждую букву, в его сознании проскочило слово:

«Предатель».

Впервые за все его годы в «Тринити», появился предатель. О, попадались вполне предсказуемые враги: упрямцы, такие как Рено или животные, такие как Джанза, парни, которые были непокладистыми, робкими или те, кто сопротивлялся, но среди них никогда не было хвастунов, оборотней или предателей. Никто и никогда еще не предупреждал директора школы. Это было полное предательство, потому что учащиеся, даже те, кто боялся и ненавидел «Виджилс», понимали, что «Виджилс» был на их стороне. Их общим врагом была сама «Тринити», учительский состав и директор школы, будь то Брат Лайн или кто-либо еще на его месте. По самой своей природе учителя и ученики всегда были врагами. И никто никогда не вступал с врагом в сговор, что было худшим из худшего и удостаивалось всеобщего презрения. И трудно было вообразить, кто же это мог быть? Не просто кто-нибудь и не какой-нибудь ученик. Большинство из них были бы восхищены возможностью прогулять целый день. Большинству из них не было ни малейшего дела до обиды епископа или школы, и им, вероятно, хотелось, чтобы что-нибудь такое случилось, чтобы очередной раз вся эта скучная школьная рутина разбилась вдребезги. Так кто же?

Он поднял глаза, чтобы найти пристальный взгляд Лайна — более чем пристальный, мрачный и наполненный презрением.

— Я не могу этого допустить, Арчи. Дурацкие шутки здесь в школе наряду с твоим глупым детским поведением — это одно. Если твои товарищи учащиеся недостаточно осведомлены, чтобы не потворствовать тебе, то это хорошо. Пока это только их проблема, но не моя, — нагнувшись вперед, он выхватил записку из рук Арчи. — Но вовлечение епископа в одну из ваших шуток… — и голос Лайна начал умирать, но поспешный треск его слов продолжал отзываться эхом от стен его кабинета. — Это непростительно и может нанести нашей школе серьезный ущерб.

Арчи всегда чувствовал себя лучше, когда ему нужно было нападать. Ему начинало казаться, что кровь, циркулируя по его венам, поет, и что каждая жилка его тела натянута и готова лопнуть, и тогда его мозг ясен, быстр и не вязнет в болоте, как это иногда случается на контрольных, особенно по математике. И он почувствовал, что ему пора контратаковать Лайна: остыть, успокоиться, расслабиться, сформировать свои мысли так, словно это батальоны солдат, подготовленные для защитного маневра. Идти легко, не спеша и хладнокровно. И до лучших времен держать в рукаве туза.

— Мне бы не хотелось вас расстраивать, Брат Лайн, — сказал Арчи, его голос звучал если не так уверено, то вполне достойно. В нем не должно было быть никакого намека на извинение, так как это указало бы на его вину. — Я всегда был осторожен и старался ограничивать… — он искал подходящее слово, чтобы только не произнести слово «задание». - …наши действия на территории школы, — он сделал паузу, чтобы разглядеть Лайна, но не слишком пристально, нужно было сохранить хладнокровие и выпустить собственный гнев постепенно, каплю за каплей. — Это то, от чего я стараюсь предостеречь парней. Но среди учащихся многие ревнуют… Это ревность…

Ревность, конечно же, было ключевым словом. Именно поэтому он его повторил. Ревность была тем самым крючком, на который должен был попасться Лайн.

И он попался:

— Ревность? — спросил он озадачено, и это слово застало его врасплох.

— Да, ходят слухи, что кто-то из учащихся хочет нанести ущерб нашей школе, — он знал, что его слова звучали фальшиво — разве не он, больше чем кто-либо любой, годами разрушал все устои «Тринити»? Но ему нужно было убедить Лайна, что в его словах фальши не было. — «Виджилс», Брат Лайн, всегда был со школой и никогда против нее ничего не совершал, никогда не наносил ей никакого ущерба. О, вероятно мы иногда бывали за бортом, но всегда действовали в интересах школьного духа.

Арчи мог бы сказать, что его слова возымели эффект.

И он знал почему.

Потому что Лайн хотел ему верить.

Что и было козырем в рукаве у Арчи.

Важно, что они с Лайном должны были стать союзниками. И если Лайн не слишком доверял Арчи, что уж о доверии к другим учащимся «Тринити» — гори оно все в аду.

И Лайн, кивая головой, пристально слушал, пока Арчи говорил, осторожно подбирая слова, отчетливо произнося каждое из них, чтобы тот видел, что он (Арчи) не имеет к этому ни малейшего отношения, и не собирается хоть как-то обидеть епископа, школу или самого Брата Лайна. Он объяснил ему, что одной из его проблем всегда являются ревнивые ученики, которые попытаются дискредитировать все, что он пытался делать — мир на школьном дворе, и, что «Виджилс» служит именно этой цели. Разве Брат Лайн не может согласиться с тем, что, например, школа «Верхний Монумент» была охвачена волнением учащихся, что там взрывались самодельные взрывные устройства, имели место акты вандализма? А в «Тринити» ничего такого не происходило — и все благодаря «Виджилсу».

Лайн теперь слушал, хлопая невыразительными глазами, в которых невозможно было что-либо прочитать. То были глаза сидящего в стеклянной банке рыбообразного существа, которое, наконец, прочистило горло и, обвиняя, ткнуло в письмо указательным пальцем:

— И что же это? У меня есть несколько вопросов. Во-первых, как ты думаешь, что должно произойти во время визита епископа? Во-вторых, кто это должен устроить? И что можно с этим сделать?

Главное было в том, чтобы убедить Лайна, что он — Арчи был в курсе всего происходящего:

— Я знаю, кто это, Брат Лайн. Поверьте мне, я о нем позабочусь.

Лайн, казалось, взвешивал слова Арчи.

— Только осторожно. Мне не нужна гражданская война на школьном дворе — никакой мести и никакого насилия.

— Не волнуйтесь. Это несложно.

— Ты не знаешь, что будет предпринято, чтобы досадить епископу и школе?

— У меня есть некоторые подозрения, и до меня дошли некоторые слухи… — сказал Арчи, теперь он был осторожней, — …демонстрация перед мессой, по прибытию епископа, — он импровизировал — Какие-то намеки на протест, что-то вроде линии пикета.

— Какие намеки?

Арчи знал, что теперь Лайн в его руках. И это — то, что он так любил — импровизацию и раздувание из мухи слона.

— Намеки на просьбу о более коротком учебном дне, и о более длинных каникулах.

— Это невозможно. Мы должны жить по законам нашего штата.

— Все это знают, но самое неприятное в том, что не всех устраивает этот закон.

Теперь в глазах Лайна были сомнения, и он еще раз взглянул на записку.

— «Произойдет нечто ужасное». Это не выглядит протестом, а звучит скорее как угроза.

— Вы можете мне не верить, Брат Лайн, но в момент визита епископа все исчезнут из школы…

Фактически, у Брата Лайна не было никакого выбора, кроме как верить. Арчи знал, что в этом случае Брат Лайн ничего не сможет предпринять без серьезных компромиссов. Борьба «Виджилса» или то, во что он верил, чтобы там ни было, попытка найти диссидентов будет подобна борьбе с туманом. Ему все равно никого не взять с поличным. Все, что у него было — так это только слова Арчи.

Лайн вздохнул, нахмурился, сморщил подбородок. Даже сидя от него пяти или шести футах, Арчи вдыхал аромат его несвежего, тухлого дыхания. И тогда на губах Лайна выплыла неестественная ухмылка. Брат Лайн еще раз медленно открыл шуфлядку своего стола, достал оттуда другой лист бумаги, взглянул на него, а затем на Арчи.

— Как бы там ни было, все, что планировали заговорщики — напрасно. Вчера из епархии пришло письмо. В этом году епископу необходимо отменить визит в нашу школу. Национальный Совет вызвал его на важную встречу в Чикаго, — он положил письмо на вершину кучки бумаг, которую затем дотошно сложил в аккуратную стопку своими тонкими пальцами, так похожими на лапки насекомого.

Лайн с триумфом посмотрел на Арчи со своей знаменитой, полной гротеска ухмылкой, которая была просто карикатурой на улыбку. Лайн не привык улыбаться. Но за ней было что-то еще, и что-то было за этими холодными ледяными глазами, теперь влажная и замороженная улыбка говорила о том, что Лайн не верил словам Арчи, которого это беспокоило меньше, чем то, что тот решил притвориться, что верит.

— Позволь мне повториться, Арчи, — сказал Лайн, и теперь его улыбка растворилась настолько быстро, словно ее не было никогда. — Мне нужно, чтобы не было никаких трудностей, никакого насилия, никаких инцидентов — здесь, на территории школы. До окончания учебного года осталось меньше двух месяцев. Это был трудный год, в котором были серьезные победы, как, например, самая успешная распродажа шоколада за все время, так и разные перемены, в том числе и к худшему. Я хочу, чтобы этот год закончился на знаке триумфа.

Арчи приготовился вскочить. Он не хотел задерживаться здесь больше чем нужно. Он никогда не знал, какие еще неожиданности припрятаны у Лайна в рукаве.

— Ты можешь идти, — сказал Лайн, развалившись в кресле. Его лицо расплылось в самодовольной улыбке, после наслаждения письмом, пришедшим из епархии.

Арчи больше не тратил времени, он без колебаний встал со стула и направился к двери: «Ни до свидания, Брат Лайн, и ни премного благодарности — не за что».

Уже выйдя, Арчи остановился в коридоре, словно ему было нужно перевести дыхание, но это было не дыхание, чтобы его перевести, а что-то еще, и кто-то еще. Его сознание зигзагом заметалось по всем и вся.

Кто же написал эту записку?

Кто же предатель?

Их любимое место около Пропасти было занято другой машиной. Оби заехал куда-то на совершенно другой пятачок и, наконец, припарковался возле большого старого клена, под ветвями, свисающими так низко, что они с шелестом заелозили по крыше машины. Он заглушил мотор и повернулся к Лауре.

Сложив руки на груди, она съежилась на переднем сидении. Прижавшись спиною к двери, время от времени она начинала дрожать. Ее нос был таким же красным, как и глаза — простуда, вызванная холодом, внезапно ворвавшимся в эти погожие весенние дни.

— Мне жаль, — сказал он.

— О чем? — фыркнула она простуженным носовым голосом.

— О том, что этим вечером вытащил тебя сюда, — но он ее не видел уже три вечера: она была на репетиции пьесы, делала домашнее задание, ездила с матерью за покупками, или по какой-нибудь еще причине — избегала его, как могла.

Она вытерла нос салфеткой и посмотрела на него водянистыми глазами.

— Я не обманываю тебя, Оби. Кроме того, мне не хотелось бы тебя заразить.

«Я бы не возразил», — подумал он, и его лицо налилось жаром вины. Несмотря на то, что она выглядела несчастно, он все еще продолжал чувствовать прилив любви и желания поцеловать, коснуться ее лица, даже если ее лихорадило, и она полыхала от жара. «Боже, что я за извращенец», — подумал он. Но можно ли считать извращением любовь?

Он протянул руку, чтобы коснуться ее ладони, но она отдернулась.

— Теперь, Оби…

«Эй, да как же я заражусь, взяв тебя за руку?» — подумал он, но ничего при этом не сказал. Он подумал о тяжком грузе любви: обо всех сомнениях, о ревности, о вопросах, которые не задать, как например: «Не уже ли и в правду ты меня любишь?»

Но вместо этого он задал другой вопрос:

— Что-то не так?

— Я простужена, — ответила она с оттенком нетерпимости.

Его охватило предчувствие того, что он так ненавидел.

— Ты уверенна, что только это?

— И еще многое. Простуда. Я потеряла главную роль из-за одной паршивой «C+»…

— Я не знал. Ты никогда не рассказываешь о школе.

— И «Тринити», — она произнесла это так, слово швырнула бомбу, прямо в лицо Оби. — То, что я продолжаю слышать о «Тринити». Все мои друзья говорят…

— И что же говорят твои друзья? — спросил он, пытаясь внести в свои слова хоть каплю сарказма, но это ему не удалось, его голос внезапно охрип.

— Да так, лишь одно, — начала она. — Говорят, что в «Тринити» есть монстр — Арчи… как его там? Он возглавляет тайное общество, и окружен кучкой… шестерок. Хуже чем шестерок: они исполняют все его поручения и держат все в своих руках… — слова кувыркались, словно она долго копила их и не могла так просто от них избавиться.

Оби остался без текста.

Она обратилась к нему:

— Ты его знаешь? Что это за тип. Этот Арчи… как его там…

Ему показалось, что Лаура знала фамилию Арчи, как и все остальное.

— Костелло, — сказал он. Его зовут Арчи Костелло, и я его знаю. Черт, «Тринити» не так велика.

— Говорят, что он управляет «Тринити», словно какой-нибудь гангстер или мафиози. Оби, это правда? — она вытирала глаза так, будто плакала. Но это был не плач. Ее слова звучали, словно на суде из уст обвинителя — твердо и уверено.

— Нет в «Тринити» никакой мафии, — сказал он.

— Тогда, что же там за тайное общество?

Будь все оно проклято. С ней всегда нужна была осторожность, и, будучи в сладкой агонии, он никогда не мог быть уверенным в ее чувствах. Почему именно этим вечером она должна была вспомнить «Тринити»? Лишь потому, что ее мучила простуда? И была ли она из тех, кто портит другим настроение лишь потому, что у нее самой оно ни к черту?

— …и оно существует? — спросила Лаура, бешено вытирая нос бумажной салфеткой.

— Ладно, — сказал он вздохнув. — Да, в «Тринити» есть такая секретная организация.

— И ты ее член? Один из… ты знаешь…

Ему нужно было все отрицать. Общаясь к ней, обо всем этом было больно говорить. Ему хотелось сказать ей, что он уже дезертировал, что уже не член «Виджилса», в душе, по крайней мере, и что у него многое изменилось за эти дни, и что они с Арчи больше не друзья, и что, на самом деле, они никогда ими и не были. Но он знал, что не мог ничего об этом рассказать. А что тогда вообще он смог бы ей рассказать?

Он взял ее за руку. Рука была холодной, словно ничьей, словно деталью манекена из магазина одежды.

— Смотри, Лаура, в каждой школе есть свои традиции: какие-то из них обычные, а какие-то что ни наесть сумасбродные. Все время что-то происходит. И школа «Верхний Монумент» тому не исключение. Держу пари, что там тоже есть какие-нибудь сверхъестественные традиции. А в «Тринити» есть «Виджилс». Но не все так плохо, — он сжимал ее руку, подчеркивая нужные слова, но не следовало никакого ответа — она могла бы быть в хирургических перчатках. — Самое важное, что есть для меня в этом мире, так это ты. Ты — самое большое событие, когда-либо произошедшее в моей жизни, — он слышал, как его голос ломался, также как и когда-то в восьмом классе. — Я тебя люблю, Лаура. Ты важнее всего на свете. Не «Виджилс», не «Тринити», ничего…

И вдруг яркий свет фонаря, осветив переднее сидение, застал их обоих врасплох. В резком освещении ее лицо показалось бледным как у привидения.

— Закрой свою дверь! — крикнул он ей, пытаясь утопить кнопку под ее локтем. Но уже было слишком поздно. Передняя дверь с ее стороны раскрылась. Наглый и непристойный смех раздался из темноты из-за света фонаря. Оби сощурился, пытаясь разглядеть лица, и почувствовал, что там был кто-то не один, и что их окружили. Он надеялся, что это всего лишь шалость. Злая, но все-таки шутка.

— Обоих наружу! — скомандовал приглушенный шарфом голос, который он не смог узнать.

— Сочная девчонка. А она хороша, — сказал другой голос. — Я могу быть первым?

Оби тут же понял, что это не шутка. Дверь позади него раскрылась, и в тот же самый момент Лаура начала кричать, словно в нее вонзился нож аж в самое сердце. Чьи-то руки схватили его и вытащили из машины. Крик Лауры прекратился так резко, словно кто-то нажал кнопку выключателя на приемнике.

И внезапная тишина оказалась даже хуже, чем крик.

2

«На самом деле… насилия почти не было… фактически… не было вообще».

Арчи, не скрывал скуку, когда Бантинг снова выкладывал ему все подробности. Для него не было секретом, что Бантинг, заявляя что-нибудь, из раза в раз повторялся, будто бы его собеседник слишком глуп, чтобы все понять с первого раза.

Все же, услышав пламенный рассказ Бантинга о тех событиях, Арчи тайно был восхищен, еще и потому, что нашел в нем то, что как раз подходило для будущего управляющего: смелость, например, насилие и затем отказ от него. Замечательно.

Арчи наслаждался тем, как некомфортно чувствовал себя Бантинг, выкладывая подробности, но, конечно же, не уточнял все детали. Было что-то, что он скрывал, чем не собирался делиться с Арчи Костелло. Он рассказывал о Харлее и Корначио, о том, как Корначио красиво добрался до Оби, вытащил из машины, крепко схватив, уложил его на землю и запихал его голову под машину так, чтобы тот не смог ничего разглядеть. Это было важно. Корначио хорошо поработал. И Харлей — он также не подвел, открыв правую дверь машины, схватил девушку, а затем, словно действуя инстинктивно или хорошо зная свое дело, натянул ей на голову ее же свитер, лишив возможности что-либо увидеть, и затем сложил руки у нее за затылком.

То, о чем он не рассказывал Арчи, так это то, какие под свитером были сиськи: белые, плотные и упругие, прямо как из кино или из журнала — предел мечтаний Бантинга. Он не предполагал, что у Лауры Гандерсон они могли быть настолько большими, потому что их всегда скрывал свитер или блузка. Бантинг метнулся к ней, желая вкусить сладость ее плоти, потрогать, вылечить боль своего желания и страсти, потребности стиснуть в своих объятиях и поцеловать, нежно приласкать все ее красоты. Он прижал ее тело к земле. Она продолжала бороться и визжать, хотя из-под свитера ее приглушенный визг звучал, как мяуканье котенка. В какой-то приятный и трепетный момент его рука оказалась на ее груди, плотно наполнившей нейлоновый лифчик, и, в то же самое время, ее грудь была достаточно мягка и нежна. Никогда прежде он еще не касался девичьей груди, и его пробрало волнение, и от экстаза у него окончательно сперло дыхание. Замечательно. Но Лаура Гандерсон без предупреждения изо всех сил пнула его ногой по самому «мужскому достоинству», и в то же самое время сама завопила громко и проникновенно. Бантинг скорчился от боли в паху. Все его желания оставили его, и он ослаб. Ему стало тошно. Внезапно, в ослепительной ясности он осознал то, что они… что он вот-вот бы сделал. Он бы ее изнасиловал.

И его подавила усталость. Блевота заполоскалась в животе. Он крикнул Харлею: «Христос с ними, уходим», — и был рад тому, что его голос охрип, потуск и стал неузнаваемым в его собственных ушах и в ее, он надеялся, тоже.

Они, как можно быстрее удалились с места действия. Быстро запрыгнув в машину Харлея, затем долго гнали без остановки, оставив кричащую девчонку со свитером на голове и Оби, застрявшего под машиной с ногами, торчащими наружу под неестественным углом. Они галдели, Харлей ржал как сумасшедший, в то время как Бантинг сумел взять себя в руки и успокоиться. Когда они отъехали подальше от Пропасти, то в голове у Бантинга заскакали разные мысли. Он заново стал переживать произошедшее. Его мучил вопрос, узнали ли его Оби с Лаурой или нет. Вероятнее всего, что нет. В этом он был почти уверен. Но даже если она мельком увидела чье-нибудь лицо, то, что они смогли бы сделать? Двое против троих. Слова двоих против них. Однако алиби бы не помешало. И Бантинг тут же подумал о том, кто обеспечит ему алиби.

— Ладно, ладно, — сказал теперь Арчи, позволив, наконец, выйти наружу своему раздражению и отвращению. — Зачем ты мне все это рассказываешь?

Они сидели в машине Арчи на автостоянке около школы. До начала уроков оставалось еще полчаса. Этим ранним утром Бантинг позвонил Арчи и разбудил его. Обычно, Арчи мог бы просто разозлиться: дом и школа были вещами, совершенно несвязанными между собой в его жизни, но настойчивость Бантинга заставила его взять свои эмоции под контроль. Вдобавок ко всему — плохой сон, который ему приснился этой ночью, огромные снежинки размером с листы писчей бумаги засыпали весь Монумент. Они были исписаны разными неприличными словами, от которых задыхался весь этот мир. Арчи тут же проснулся, радуясь, что весь этот кошмар остался позади.

— Я должен был кому-то это рассказать, Арчи. Я думаю, у тебя многое бывало в «Виджилсе».

— Насилие — никогда, — быстро сказал Арчи с презрением в голосе. — Никогда и ничего вроде этого.

— Мы же ее не изнасиловали, — возразил Бантинг. — Я даже не прикоснулся к ней, — он знал, что был должен уцепиться за этот факт.

— Нападение, — сказал Арчи. — Я хотел сказать — нападение с опасными намерениями… — он посмотрел на Баунтинга. — Но я не думаю, что у вас было нечто опасное…

Бантинг покраснел, но не ответил, желая принять это, как злоупотребление, если он получит от Арчи то, что ему нужно.

— Да, — сказал Бантинг после паузы, зная, как далеко он зашел. — У нас может быть алиби…

— Алиби, — усмехнулся Арчи. — Что-то вроде субботнего вечера в кино?

— Я думаю, в том случае, если они нас видели: через дырочки в свитере или в свете фар проходящей мимо машины. Я думаю, что «Виджилс» может помочь нам, если что-нибудь…

— Я думаю, что они не видели вас, как ты сказал, или было что-нибудь еще? Свитер у нее голове, Оби под машиной. То, что ты не касался ее…

— Но на всякий случай… думаю, что лучше подготовиться, — упрямо твердил Бантинг. И тогда туз, спрятанный в рукаве: — Фактически… — дав словам повиснуть в воздухе.

— Фактически, что? — вдруг подозрительно спросил Арчи. До этого дилемма Бантинга удивила его лишь отчасти.

— Я думал, — Бантинг говорил, тщательно подбирая слова, — что Оби, возможно, мог подумать, что это было задание «Виджилса».

— Ты что, Бантинг, сошел с ума? — Оби — он часть «Виджилса». Мы всегда защищаем наших людей. Никогда, даже мизинцем не прикасайся к нему. Он бывает на всех наших встречах и собраниях…

Бантинг подавленно вздохнул.

— На днях, когда я рассказывал тебе об Оби и о его девчонке у Пропасти — помнишь?

— Помню.

— Я спросил, хочешь ли ты, чтобы мы что-нибудь над ними проделали.

— Я не говорил тебе что-нибудь над ними проделывать.

— Ты не говорил мне ничего не делать, — осмотрительно сказал Бантинг.

— Христос с тобой, Бантинг, что ты несешь?

— Я полагаю, что ты хотел, чтобы мы что-нибудь сделали. То, что ты был… тонким. — «Тонкий — красивое слово» — подумал Бантинг, он был готов его произнести и ожидал, когда это понадобится.

— Я не должен быть тонким, — с холодом ответил Арчи. — Когда я хочу, чтобы что-то было исполнено, то говорю: «Сделай».

— Но ты — тонкий парень, Арчи. — Бантинг продолжал нажимать, зная, что если сможет сделать так, что Арчи будет причастен к случившемуся прошлым вечером, то его неприятности закончатся. — Вчера вечером мы приехали к Пропасти, и я там увидел машину Оби. Тогда я вспомнил наш с тобой разговор. Ты, кажется, хотел что-нибудь причинить Оби. И девушка. И мы подумали, что мы немного их напугаем. Тогда…

— Тогда, что? — спросил Арчи, понимая каким опасным был этот маленький ублюдок, и какая осторожность с ним нужна. Это уже было не задание и не шутка на школьном дворе, а нападение, организованное насилие. Предположим, что девушка пошла с этим в полицию?

— Тогда… — начал Бантинг, и остановился, потому что начавшееся как шутка или шалость превратилось во что-то еще, когда он только приблизился к машине и увидел там Лауру Гандерсон. — Тогда… что было, то было, — и теперь, немного паникуя, он сказал: — Но этого не было бы вообще, Арчи, если бы я подумал, что ты не хотел, чтобы это случилось.

Арчи глубоко выдохнул и погрузился в себя, как и каждый раз, когда ему нужно было отступить, что-нибудь обдумать, оценить ситуацию, принять решение. Очевидно, Бантинг был жестче, чем Арчи мог предположить, он старался оттеснить Арчи на задний план. Оби, конечно, был ключевой фигурой. Все зависело от того, как после этого нападения будут вести себя Оби и его девушка, решат ли они промолчать или сообщат об инциденте. Арчи не думал, что они пошли в полицию. Такая новость быстро бы расползлась, но этим утром в «Тринити» все казалось тихим и мирным: никаких полицейских рейдов, ничего необычного, что бы нарушило утреннюю рутину школьного двора. С полицией не было бы никаких проблем, прежде всего нападение не имело признаков «Виджилса». Оби знал, что Арчи не опустился бы до уровня разбоя и насилия. Все же этот нелепый инцидент мог иметь последствия. Проблема была в том, что он не знал, как это нападение может отразиться на Оби, о чем он подумает и что заподозрит. Это был первый шаг к конфронтации с Оби, который всегда был открыт для Арчи, и никогда ничего от него не скрывал.

— Бантинг, — сказал он холодно и резко. — Есть дело. Собрание «Виджилса», сегодня, в обычное время…

На лице Бантинга выплыла гримаса сомнений.

— Покопайся в своей записной книжке и найди кого-нибудь для задания. Выбери имя из списка, который на днях я тебе дал.

— А ведь Оби придет на собрание, — сказал Бантинг. Последним делом для него было бы встретиться с Оби лицом к лицу.

— Конечно.

Дать Бантингу немного поволноваться, понервничать.

— Задержка не разрешит проблему, — сказал Арчи в своем лучшем лекционном тоне, наслаждаясь все возрастающим дискомфортом Бантинга. — У нас есть проблема, и лучший способ ее разрешить состоит в том, чтобы принять меры. Значит, мы сегодня встречаемся. Должны быть все вместе. Обычное дело. Именно поэтому нам нужен кто-нибудь для задания. Все должно выглядеть как обычно. И затем позволь мне читать между строк… — и то, что так любил Арчи: откровенные беседы, «шестизарядные револьверы на заходе солнца», соперники, сталкивающиеся лицом к лицу, и затем можно увидеть, что получилось, что взорвалось, а что — нет, и если это будут не взрывы, то какие-нибудь эмоциональные коллизии.

И была еще одна даже более важная причина для проведения собрания. Обсуждение проблемы Оби и Баунтинга и откровенный обмен мнениями был лишь занавесом для настоящей цели Арчи — найти предателя. Он подозревал, что таковым был член «Виджилса», и в этом даже был уверен. Немногие за пределами «Виджилса» знали, что день прогула должен был совпасть с визитом епископа. А письмо Лайну было акцентировано именно на этом визите. Таким образом, собрание было точкой, для начала преследования предателя. И инстинкт, который никогда его не подводил, диктовал, что Арчи его найдет.

Он снова обратился к Бантингу. Он видел его обеспокоенное одобрение и бусинки пота, танцующие у него над верхней губой.

— И Бантинг…

— Да?

— Забудь об алиби. «Виджилс» никогда и никому не обеспечивает алиби, — сказал Арчи. Последние его слова были похожи на громкое захлопывание люка перед самым носом.

Сигнал для очередной встречи или собрания «Виджилса» всегда появлялся на главной доске объявлений, висящей в коридоре на первом этаже напротив кабинета директора школы. Арчи развлекало само местоположение этого сигнала — прямо под носом у Лайна. Сигнал был прост, он появлялся в словах «TRINITY HIGH SCHOOL» в верхней части доски. В день встречи, буква «Y» в конце слова «Тринити» переворачивалась вверх тормашками. И это становилось похоже, как сказал Арчи, на средний палец, направленный вверх. Таким образом «Виджилс», указывая пальцем «в небо», объявлял о сборе. И члены «Виджилса» так и называли последнюю букву в слове «Тринити» — «палец».

Бантинг быстро перевернул «Y» почти перед самым звонком, зазвеневшим перед началом первого урока. Отходя от доски, он взвесил следующие свои действия: организовать вызов жертвы, отобранной для сегодняшней встречи, и сделать это так, чтобы при этом остаться не замеченным. Таким вызовом обычно была записка, написанная левой рукой или набранная из букв, вырезанных из газеты. Ее оставляли в шкафчике жертвы или в ее столе в классе перед уроком, когда-либо в течение дня. Бантинг без особого труда написал записку и несколькими минутами позже, когда классная комната была пуста, лист бумаги лег в стол без особого риска, чтобы кто-то это увидел.

Когда он шел на первый урок, его сознание было во мраке сомнений и предчувствий. Его мучил вопрос, правильно ли он сделал, признавшись Арчи этим утром. Он знал, что Корначио и Харлей могут быть в его руках. Но с Арчи все было по-другому, настолько по-другому, что Бантинг иногда посреди ночи просыпался в холодном поту, почти сожалея о том, что вообще связался с этим типом и с «Виджилсом».

У Оби была привычка обращать внимание на доску объявлений, чтобы не пропустить очередное собрание «Виджилса», даже когда на сцене появился Бантинг. Было время, всего лишь недавно, когда только Оби назначал встречи и переворачивал «Y». Но Арчи продолжал свои отношения с Бантингом уже в течение нескольких недель, очевидно готовя его к роли управляющего, и Оби принял это, потому что Лаура стала для него важнее, чем собрания «Виджилса».

Теперь он не отличался от других членов «Виджилса», в угоду Арчи, неспособному планировать свои действия после школы, пока он не узнавал, назначено ли на этот день собрание. В это утро, как и в любое другое прежде, чем направиться к своему шкафчику, он подошел к доске объявлений, что делал автоматически. Все еще не придя в себя после событий прошлого вечера, он подавленно брел по коридору. Глаза горели от недосыпа и от злости, какой он еще не знал отроду, и не знал, как этим утром ему удалось встать. Вдобавок, он не смог прикоснуться к завтраку из-за полного отсутствия аппетита. Всю ночь вместо того, чтобы спать он проигрывал в голове произошедшее прошлым вечером.

Лаура. Ее крик. На нее напали. Лапали руками — ее тело, ее душу и ее бытие. Словно сломали все, делающее ее человеком, девушкой, женщиной. Когда он, наконец, сумел выбраться из-под машины и стать на ноги, то в его ушах все еще гремело эхо надрывного рева мотора и визга резины машины, срывающейся с места, и Лаура посмотрела на него с опаской, ненавистью и отвращением. В ее глазах был ужас и паника, и, что страшнее всего, обвинение, словно это он сам на нее напал.

Короткими, истеричными обрывками фраз она рассказала ему, что случилось, пока он беспомощно пытался выбраться из-под машины. Ему потребовалось немало времени, чтобы вытащить из нее слова, и Оби вздрогнул, когда понял, как трудно ей об этом было говорить. Она, словно ребенок, кричала во тьме, страшась ночи. Ее не изнасиловали — нет, но он, кто бы это ни был, трогал ее. Трогал. И она говорила, словно рыдала, и снова начинала сначала. Оби так и не смог ее успокоить. Во время всего своего рассказа о случившемся она вжималась в самый дальний угол сиденья, чуть ли не выдавливая собой дверь, а затем сидела тихо, фыркая и время от времени вздыхая. Когда они подъехали к ее дому, она все отказывалась говорить, и продолжала сидеть тихо и неподвижно. Он чувствовал себя безнадежно и беспомощно.

В попытке хоть как-то утешить, он коснулся ее руки и затем нежно взял за плечо. Она съежилась и немного вздрогнула. Он пробовал извиниться за то, что случилось. Ему казалось, что он за это в ответе и виноват в том, что не сумел ее защитить. Боже, он думал, что если может аккуратно вести машину по темным улицам, то можно ничего не бояться. И что если бы он был крепче сложением и знал бы приемы карате, то из этой ситуации он вышел бы победителем.

Рука все еще продолжала болеть после того, как ее заломили где-то у него за спиной, и ему показалось, что она болела у него всегда, но эта боль никак не могла сравниться с душевной болью, давно таящейся в нем, чтобы внезапно появиться и снова его мучить.

Теперь, в коридоре на доске объявлений «палец» указывал на небо. И нужна ли была ему эта встреча? В любом случае в этот день сразу после уроков он собирался к Лауре.

Прошлым вечером она тихо от него отмахнулась, и уже успокоилась к моменту, когда они остановились у ее дома. Она уже держала себя в руках, но это было необъяснимое мертвое спокойствие — та ее часть, бывшая где-то далеко, не в машине, вне досягаемости для Оби, без его присутствия.

— Ты в порядке? — спросил он, нахмурившись. Нужно было что-то сказать, что-то правильное, но он запутался, не зная, что делать или что говорить.

— Да, — ответила она. Но это короткое слово звучало неубедительно.

— Ты уверена?

— Уверена.

Они договорились, что ничего предпринимать не будут, решили, что в полицию не сообщат. В конце концов, не было ни изнасилования, ни материального ущерба. Они действительно не видели нападавших, у них не было никаких признаков для их идентификации, и никаких свидетелей. Более всего, Лаура сказала, что ей не хочется говорить об этом ни в полиции, ни где-либо еще.

— Когда мне придется об этом говорить, то почувствую себя по уши в грязи, — сказала она, и после длинной паузы: — И вообще, я больше не чувствую себя в кристальной чистоте.

Он легонько поцеловал ее в щеку, не осмелившись на что-либо большее. Она не вздрогнула, но и не ответила. — Я позвоню тебе завтра после школы, — прошептал он. Она не ответила и вошла в дом медленным механическим шагом, словно робот. Наблюдая за тем, как она понимается по ступенькам, он побоялся того, что возможно ее потерял, что она больше не будет такой, как прежде. И он себе сказал: «Завтра все будет иначе, завтра будет лучше». Он уцепился за эту мысль — за все, что у него осталось.

Теперь, на повестке дня собрание «Виджилса» — последнее, чего он хотел в этом мире.

* * *

Картер увидел «палец» и выругался.

Этим утром он избегал Арчи, боялся, что по его глазам Арчи тут же узнает, что это он написал письмо Брату Лайну. Картер знал, где был силен, а где слаб, где был хорош, а где всплывали все его недостатки. Он был уверен в своем мастерстве как спортсмен и совершенно слаб там, где силен был Арчи: где нужно кого-нибудь запугать, извлечь его мысли или намерения. Арчи всегда был на шаг впереди всех.

Нахмурившись, он долго пялился в одну и ту же точку, словно «Y» в конце слова исчезла, и его мучил вопрос, совершил ли он ошибку. Он принял ужасное решение и предупредил Брата Лайна, в чем у него совсем не было опыта. Четырежды подумав, он старательно выводил буквы левой рукой. Доставить письмо Лайну было несложно — он просто воткнул его в щель почтового ящика на двери в кабинет директора. Когда письмо уже провалилось внутрь, Картера пробрала дрожь от осознания того, что он сделал. Возможно, Лайн с его проницательностью сможет догадаться, кто это написал, и расскажет Арчи. Выходя из школы, он оглядывался через плечо, ему казалось, что его преследуют невидимые глаза. Он о многом сожалел, но должен был следовать своим собственным интересам, допустить срыв визита епископа, дать полететь на землю щепкам. Боже праведный. Опустив голову, по-спортивному шевеля мускулами, он шел, и, как и всегда все уступали ему дорогу. Затем несколько часов Картер не находил себе места. Ему было трудно сконцентрироваться на домашнем задании. Когда он сел ужинать, то еда все время падала с его тарелки на стол. Наконец, уже в постели он погрузился в пустой, без сновидений сон. Но на утро, когда проснулся, то встал совершенно уставшим.

Он отвернулся от доски объявлений, в его глазах продолжали мерцать очертания перевернутой вверх тормашками «Y», которая отпечаталась в его мозгу. Он заметил идущего в его направлении Арчи Костелло, как обычно окруженного марионетками. Картер в панике огляделся, он заметил дверь в кладовку уборщицы. Он переступил порог кладовки и аккуратно закрыл за собой дверь, не оборачиваясь на свет. Вслушиваясь в стук своего сердца, он выжидал, воображая проходящего мимо Арчи и его дерзкую хвастливую походку. «Что со мной произошло?» — подумал он.

Но он знал, что с ним произошло, и знал, почему прячется здесь в подсобке среди швабр, метел и совков.

Написать такое письмо было крысиным актом.

Информатор.

Предатель.

Он стал одним из тех, кого сам всегда ненавидел, и теперь ему приходится скрываться в темноте, бояться предстать перед миром.

И все из-за Арчи Костелло.

Около белого дома с черными ставнями, выходящего фасадом на Хел-Стрит, под свисающими до земли ветвями дерева тихо и неподвижно сидела немецкая овчарка. Она мрачными, желтыми глазами наблюдала за пробегающим мимо Губером. Он видел эту собаку и прежде, и при виде ее всегда прибавлял темп бега. Ему казалось, что когда-нибудь она на него набросится со всей своей злостью, без лая и без предупреждения.

Но этим утром его волновало нечто большее, чем эта собака. Когда он свернул на Джордж-Стрит, то она осталась там же, на Хел-Стрит, и ему показалось, будто убегает от призрака, коим был Брат Юджин, и дрожал в прохладе утреннего воздуха даже притом, что все его тело тряслось от бешеного темпа бега. Он все еще не осознал смерть Брата Юджина, хотя несколько дней тому назад были объявления по школьной трансляционной сети, и затем состоялась поминальная месса. Голос Лайна, усиленный микрофоном, все еще звучал в его сознании: «Смерть, после продолжительной болезни…» Насколько продолжительной? Сколько времени прошло между руинами в комнате № 19 прошлой осенью и последним дыханием Брата Юджина?

«Отрежь», — сказал он себе сразу, как только чуть не подвернул лодыжку на плитке, выступающей над другими плитками тротуара. — «Ты не имеешь никакого отношения к смерти Юджина. Это — совпадение, и все».

Слово «совпадение» кричало в его сознании уже тысячу раз за последние несколько дней. Сцена в классе Брата Юджина, свалка из разрушенных столов и стульев, и учитель, стоящий посреди развалин, слезы, сбегающие по его щекам, по подбородку, трясущемуся как у младенца — все это было сожжено в памяти у Губера.

Губер был тем самым учеником, которому поручили работу в классе Брата Юджина. Арчи Костелло дал распоряжение: ослабить винты в стульях и столах, включая стул Юджина и его стол, чтобы вся мебель развалилась на части при малейшем прикосновении. Той долгой ночью, которую он провел на полу в комнате № 19, ему помогли одетые в маски и темные костюмы члены «Виджилса». Следующим утром он видел разрушения и Брата Юджина, застенчивого и чувствительного учителя, который часто, в полный голос читал стихи в последние минуты урока, несмотря на насмешки и шутки в его адрес. Брат Юджин стоял ошеломленный среди развалин. Он не был способен поверить в то, что сделали с его любимым классом, и был потрясен. Он плакал — никогда еще прежде Губер не видел, чтобы взрослый человек мог так плакать, тряся головой и отказываясь верить своим глазам. Он немедленно взял больничный и после того больше ни разу не появлялся в «Тринити» до своего последнего дня, и умер на прошлой неделе в Нью-Гемпшире, но Губер знал, что на самом деле его смерть наступила еще прошлой осенью. И Губер за это был в ответе, словно это он приставил ствол к виску учителя и взвел затвор. «Нет, ничего подобного не было вообще», — возражал слабый голос в его сознании: «Разрушения были не столь фатальными и не должны были вызвать сердечный приступ или другое физическое заболевание, вызвавшее смерть Юджина. Но кто знает?» — снова он повторял эти слова, задыхаясь от глубины его вины и отчаяния, когда этим утром бежал неизвестно куда.

«Кто знает?»

Я знаю. Я должен был отказаться от того задания. Но никто и никогда не отказывался от заданий «Виджилса», никто и никогда не перечил Арчи Костелло, что бы тот не потребовал совершить.

Он оказался на Маркет-Стрит, среди ряда многоэтажных жилых домов, и оказался здесь не случайно. В одном из этих домов жил Джерри Рено. Губер не хотел смотреть на этот дом, и его глаза шарили по тротуару. Преследующий его по улице призрак Брата Юджина был достаточно жутким, и Губер не нуждался в еще одном призраке, который также будет его преследовать. Конечно же, Джерри Рено не умер. Все же что-то делало его мертвым. Хоть он и был похож на друга Губера, которого тот знал полгода назад, но в данный момент Джерри Рено не существовал. Вместо него был кто-то совсем другой, пришедший из другого времени и другого пространства, хотя и выглядел точно также. Он предал другого Джерри Рено — так же, как и Брата Юджина…

Он смотрел в конец улицы на высокий кирпичный дом. Его глаза бежали по бесконечному ряду окон на четвертом этаже. Удивительно, если вдруг Джерри будет стоять за занавеской в одном из этих окон и смотреть ему вслед.

«О, Джерри…» — подумал он. — «Почему все стало таким отвратительным?» Жизнь в «Тринити» могла бы быть прекрасной: он и Джерри в футбольной команде: защита и красивая передача пасса, Джерри передает ему мяч, и он, Губер быстро уходит из свалки игроков — полное взаимопонимание, обещающее не только дружбу. Все это давно уже позади. Брат Юджин умер, Джерри Рено искалечен. И он, Роланд Гоуберт — Губер, затравленный виной, который чуть ли не с ужасом смотрел на свои руки, словно они у него были по локоть в крови.

«Глупо», — сказал он себе. — «Это было глупо. Так себя вести, когда пришел Губер — глупо». Это слово загромыхало в его сознании, и он встал из кресла, кинул на пол журнал, который уже десять минут теребили его пальцы, и из которого не было прочитано ни слова. Он подошел к окну, отодвинул занавеску и выглянул на улицу. Снаружи все было серым: улица, машины, дома, деревья. Оглянувшись в комнату, он увидел бежевые с серым оттенком стены и несуразную мебель, и задался вопросом, все ли в порядке с его глазами, и не потерял ли он способность видеть яркость красок, и не навсегда ли весь этот мир останется для него в тусклых, приглушенных тонах.

И его мучил вопрос.

Что за вопрос?

Вопрос Губера, и причина его глупого поведения, когда тот к нему пришел.

«Я должен был остаться в Канаде», — подумал он, отворачиваясь от окна. — «Возвращаться было не нужно».

После пришибленных недель опустошающей боли, проведенных в больнице Бостона, он «без протеста» или без каких-либо других эмоций принял решение отца отправить его в Канаду, чтобы несколько месяцев провести с дядей Октавом и тетей Оливиной. Они жили в маленьком округе Сан-Антуан на берегу реки Ришелье, где когда-то его мать провела свое детство. И его маленький канадский мир сфокусировался на трех точках: на скромной ферме, принадлежащей его дяде и тете, на деревне, в которой было несколько магазинов, почта и станция техобслуживания «Сунокко», и на древней церкви — маленьком белом здании, в подвале которого была мельница. Под церковью неугомонно шумела река. Там он проводил много времени, хотя поначалу ему это место показалось зловещим, скрипучим, трясущимся от мощного течения, которое вдыхало жизнь в старое строение, заставляя скрипеть полы, дрожать стены, дребезжать окна. Как бы там ни было, он почти не молился, а просто сидел. По канадским меркам зима была не самой суровой, но ветер дул без конца, разнося по улицам снег, который падал почти каждый день. Церковь была подходящим местом для отдыха после продолжительной дороги от фермы до деревни. Он мог зайти в один из сельских магазинов, затем на почту (по крайней мере, раз в неделю отец мог написать ему короткое письмо, чтобы «не терять связь», при этом не сообщая в сущности ни о чем), и после этого он не мог пройти мимо церкви, чтобы не зайти внутрь.

Бурное течение делало эту церковь говорящей или даже болтливой. «Болтливая» Церковь. Негромко гудел котел, гоняя по трубам шипящий пар. Стены и окна, не умолкая, о чем-то беседовали между собой. Он улыбнулся, когда впервые услышал этот шепот и звуки тихой беседы. И это была первая его улыбка за долгие месяцы, словно сама церковь могла заставить его улыбнуться. Спустя какое-то время он все-таки ставал на колени и начинал молиться. Его губы шептали старые французские молитвы, которые когда-то, очень давно он выучил с матерью: «Notre Pere», «Je Vous Salue, Marie» — слова, которые были бессмысленными, но могли хоть как-то его успокоить, словно между ним и церковью установились своего рода добрые товарищеские отношения.

Его тетя и дядя относились к нему со своего рода грубой нежностью и привязанностью. У них никогда не было детей, и им нужно было о ком-то заботиться, и у них, наконец, появилась возможность делать это тихо и терпеливо. Единственной слабостью его дяди было пристрастие к телевизору, от которого он не отрывался ни на минуту, работая на ферме или делая что-нибудь в сарае. Он по очереди перебирал все программы одну за другой, без разбору, будь там мыльная опера на французском языке или хоккейный матч с его любимыми «Канадцами» из Монреаля. Его тетя была маленькой энергичной женщиной, руки которой никогда не пустовали, а ее пальцы шевелились без остановки, потому что она все время вязала, штопала, шила, готовила, чистила, мыла, успевая довести до конца все, что нужно было сделать по дому. И все это она делала, не произнося ни звука. Телевизор озвучивал их совместную жизнь.

Джерри немного говорил по-французски, чего было достаточно, чтобы завести друзей или подружиться с какой-нибудь девочкой, но он изо всех сил наслаждался отсутствием необходимости с кем-нибудь общаться, ему хватало звуков исходящих из телевизора. Он погрузился в ежедневную рутину, работая на ферме, проходя пешком путь от фермы до деревни и церкви, читая перед сном, отрезавшись в своем сознании от Монумента и «Тринити», словно по велению волшебной палочки телевизор его жизни переключился на другую программу — с ужасов новостей на неторопливый телесериал.

Все больше и больше он привязывался к церкви, найдя в ней комфорт и уют, несмотря на прохладную атмосферу. Он где-то и когда-то читал о философах, о священниках или монахах, проведших свои дни и ночи в одиночестве, в молитвах, в размышлениях, в созерцании, и Джерри, казалось, смог бы постичь мир этих людей. Полуденное солнце было лишено тепла, и в церкви также было холодно, несмотря на пар, шипящий в трубах радиаторов, и Джерри вздрагивал, желая вернуться назад в тепло фермы.

Зима быстро пролетела, меняя друг за другом тихие дни и ночи. Монумент и «Тринити» оставались где-то в потустороннем мире, в другом времени и в другом измерении, не претендуя ни на что в жизни Джерри. Пока ему не позвонил отец, чтобы сказать, что пора вернуться домой. «Я по тебе соскучился, Джерри» — сказал он. И Джерри почувствовал, как слезы начали разъедать его глаза.

«Я по тебе соскучился, Джерри».

Хотя ему и не хотелось оставлять мир и чистоту Сан-Антуан, он почувствовал, что в словах отца скрывается импульс радости.

И он приехал в Монумент, хотя ему хотелось вернуться в Канаду, чтобы увидеть, как весна врывается на поля и в сады, как все зацветает разными красками. Ему хотелось услышать, как при этом заговорит, а может быть и запоет церковь, когда ее окна раскроются во внешний мир. Но знал, что это было невозможно. Он должен был продолжить жить здесь, в Монументе и осенью поступить в среднюю школу «Монумент», чтобы жить по правилам, которые он для себя установил после той распродажи шоколада: не поднимать волн, идти по течению, притворяясь, что весь окружающий мир дремлет, и на ручке двери, словно в номере гостиницы висит табличка: «Просьба не беспокоить».

Но визит Губера вывел его из равновесия, застав его врасплох.

— Сегодня я действительно повел себя глупо. Так, папа? — спросил он, когда в тот вечер они ужинали за столом.

— Я бы не сказал, что глупо, — ответил ему отец. — Кроме того, это была моя ошибка. Я не понял, что ты к этому еще не готов…

— Но мне нужно было… я должен был сказать Губеру, что он ни в чем не виноват передо мной. Боже, он ведет себя так, словно был предателем или кем-то вроде того, чего на самом деле не было.

В столовой воцарилась тишина. Тишина всегда присутствовала в их жизни, но она не была такой уютной, как на ферме в Сан-Антуан. Может быть, потому что по своей натуре его отец всегда был скрытен и немногословен, они никогда не разговаривали начистоту, поддерживали общение главным образом в кратких беседах со многими остановками. Смерть матери Джерри годом раньше окунула их в глубину гробового молчания. Его отец перемещался в пространстве, словно в трансе все свои дни и ночи, в то время как у самого Джерри были его собственные неприятности. Поступление в «Тринити», футбол и создание команды новичков, распродажа шоколада, и все, что за этим последовало, что Канада помогла ему забыть, пока не появился Губер.

— Я должен ему позвонить, правильно? — спросил Джерри.

— Нет, сынок, если это причинит тебе вред. Ты — важнее. Он — Губер всегда может подождать…

И снова тишина. И Джерри молча поблагодарил отца за его слова. Надо было дать Губеру подождать. Он пожалел своего старого друга, но ему самому надо было быть уверенным в том, что сам снова в порядке, что восстановился и поправил свое здоровье прежде, чем побеспокоиться о ком-то другом.

И все же. И все же.

Позже, после того, как его отец ушел на работу, Джерри оказался над раскрытой телефонной книгой, лежащей на полке под телефоном. Он мог на память набрать номер телефона Губера, но он не был уверен в последней цифре — «6» или «7»? И нашел его номер в телефонной книге но, в конце концов, не стал его набирать. Как-нибудь потом, в другое время.

Он подошел к окну, выглянул на темную улицу, и снова вернулся в комнату. Он знал, что ему нужно было выйти за пределы этой квартиры и собрать свою жизнь по кусочкам. Пройтись по улицам, заглянуть в библиотеку, посмотреть, что продается в магазине грампластинок, набрать в легкие весенний воздух. И позвонить Губеру.

Может быть, завтра.

Или послезавтра.

Или никогда.

Табс Каспер поклялся никогда больше не связываться с девчонками. Но в результате с ним стало происходить нечто неладное. Он не мог знать того, что когда поссорится с Ритой и скажет ей: «Прощай навсегда», его будет преследовать гнев, отчаяние и боль. Боль в сердце и боль ниже пояса. Ему казалось, что он ранен, как будто прошел войну в траншеях Первой Мировой в боях за демократию, как это было написано в учебнике по истории. Ему казалось, что он волочит свое существование, будто инвалид с поврежденными ногами, пытаясь воздерживаться от каких-либо чувств, что, конечно же, было невозможно. И что хуже всего, он ел, как сумасшедший, из-за чего поправился еще на девять фунтов, что привело его уже теперь к сорока пяти лишним фунтам. С трудом это принимая, он поднимался по лестнице, тяжело дыша, и все время потел. Его рубашка постоянно была сырой. И ко всему ему на голову свалился «Виджилс».

Запыхавшийся и вспотевший, он теперь стоял в маленькой глухой комнатке около спортзала. Важно было моргать, чтобы избавиться от капелек пота, собравшихся у него на веках, столь похожих на слезы. Но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, что он плакса. Под слоем ужасного жира, от которого никак не мог избавиться, он был храбрым, сильным и выносливым. И когда предстал перед «Виджилсом», то был уверен, что выглядит хорошо, несмотря на жир и пот. Он различал лица парней, сидящих в полумраке комнаты, знал их имена, но никогда ни с кем из них еще не общался. Новички, такие как Табс, не представляли для них серьезного интереса. Он искал глазами парня по имени Оби, но среди сидящих его не было. Оби был единственным членом «Виджилса», с кем он однажды говорил, и предпочитал не думать о том их разговоре, который имел отношение к Рите и шоколаду.

В душном помещении повисло ожидание, парни негромко разговаривали между собой, ведя себя так, словно Табса здесь не было. Табс знал, чего они ждали — прибытия Арчи Костелло. Он знал о нем все — о его влиянии и заданиях.

Дверь распахнулась, и дневной свет ворвался во мрак этого помещения. Не глядя, Табс уже знал, что теперь на сцену вышел Превеликий Арчи Костелло. Разговоры прекратились, и все насторожились. В душном воздухе повисло напряжение, словно кто-то поджег фитиль, и все ждали, когда прогремит взрыв.

— Привет, Эрнест, — сказал Арчи.

Настоящее имя застало его врасплох (он ненавидел, когда его называли Табсом, но привык к этому прозвищу). Табс повернулся к Арчи.

— Что, с Ритой все окончилось слишком плохо? — сказал Арчи, сделав небрежную паузу, словно они продолжали беседу, начатую ранее.

Табс снова был обескуражен. Во-первых, он ожидал, что встреча созвана, чтобы объявить очередное задание. Во-вторых, никто не должен был знать о Рите и о том, что с ней произошло. Об этом знал лишь парень, которого звали Оби. «С Ритой все окончилось слишком плохо…» В груди у Табса глухо застучало сердце.

— Помнишь Риту? — начал заискивать Арчи. На его лице выплыла поддельная улыбка, и Табс нашел ее схожей с профессиональной улыбкой клоуна. Но клоуном Арчи вовсе не был.

— Да, помню, — сказал маленький и скрипучий голос Табса Каспера. Он ненавидел свой голос за его неуправляемость, и никогда не знал, что от него ожидать: высокий и противный скрип или низкий и грохочущий бас, что его смущало не в меньшей степени, чем отрыжка или пук.

— Рита хороша собой, — сказал Арчи, немного наклонив голову. Его голос был мягким, словно он знал Риту, и она была в его самых нежных воспоминаниях. — Не так ли?

Табс кивал, не веря своим ушам. Сколько же Арчи знал о Рите? Рита… его гордость и слабость, его волнение и полное предательство. Черт, он чуть не сел из-за нее в тюрьму. Ладно, может не в тюрьму, но чуть не пошел под суд. То, о чем предупреждал его Оби. Табс любил ее, а теперь и ненавидел, но все еще хотел, чтобы она вернулась. Его все еще лихорадило при первой же мысли о ней, о ее теле. Она была единственной девушкой, к плоти которой он когда-либо прикасался, ласкал, обнимал. А ее груди. Он был готов умереть за них. Ему так нужны были деньги, вырученные им от той глупой распродажи шоколада — нет, не украденные им, как сказал, обвиняя его, Оби, а просто занятые взаймы. Ему нужно было кое-что купить и подарить ей на день рождения — браслет, который стоил ни много, ни мало девятнадцать долларов и пятьдесят два цента, включая налог — цена, иссушившая его сердце и сознание.

— Эрнест, ты все еще веришь в любовь? — спросил Арчи.

Иногда Арчи вел себя не как поддонок, которым он, как предполагалось, был. Возможно, это был лишь его мягкий голос, «Эрнест» на его устах, сочувствие в глазах.

— Так ведь? — мягко продолжил Арчи.

И Табсу показалось, что в комнате были лишь они вдвоем, один на один, члены «Виджилса», сидящие в глубине комнаты, незаметно растворились, и его сердце заработало в почти нормальном ритме.

— Да, — ответил Табс. Он верил в любовь и в Риту — даже теперь. В маленьком и скрытом месте и со своим ожиревшим и потным телом он вдруг поверил, что где-то произошла ошибка, и Рита снова вернется в его жизнь, просто полюбит, примет его.

Оби выбрал подходящий момент, чтобы придти на встречу.

Он опоздал на встречу, потому что безуспешно пытался дозвониться до Лауры Гандерсон. Ее телефон был занят. Он ждал в коридоре, а затем снова и снова набирал ее номер, и каждый раз в трубке его приветствовали короткие гудки. И он не мог понять, что же у нее там случилось. Обычно дозвониться к ней не составляло особого труда. Правда, Лаура как-то призналась, что она часто снимает трубку и кладет ее рядом с аппаратом, когда не хочет, чтобы кто-нибудь ей дозвонился. На этот раз она избегала Оби? Вероятность чего снова начала его мучить.

Его первая попытка дозвониться была еще, когда уроки только закончились, и он собрался поехать к ней домой. Но перевернутая «Y» на доске объявлений задержала его. Встреча «Виджилса». Он подумал, что эта встреча как-то может быть связанна со вчерашним нападением. Он не ожидал в этот день никаких встреч «Виджилса», не знал никакого для нее повода, но также знал, что в такой школе, как «Тринити» всякого рода новости распространяются быстро. Было ли это кому-либо известно об этом нападении? Снова монета провалилась в щель аппарата, снова набран номер, и снова короткие гудки. Оби снова повесил трубку, и потерянно и обреченно пошел вниз по лестнице. Он кивнул Джимми Салнеру, охраняющему вход в комнату, и вошел, обнаружив Табса Каспера в центре внимания. Бедное дитя выглядело так, словно вот-вот заплачет. Оби почувствовал сильную вину за его мучения. Ад, и это еще одна гадость в этот самый отвратительный день его жизни.

Оби вздрогнул, услышав разговор между Арчи и Табсом.

— Да, и что? — спрашивал Арчи.

— Да, я верю в любовь, — ответил Табс дрожащим шепотом.

Оби тихо выругался. Он надеялся, что Арчи давно уже забыл о Табсе Каспере. Он должен был знать лучше: Арчи никогда и ни о ком не забывал. Арчи расспрашивал о нем еще где-то в январе, полжизни тому назад, и насмехался над Оби и над тем, как мало жертв тот ему поставляет. «Бегаешь налегке, Оби? Потерял нюх?» Его аж передернуло, потому что в тот момент рядом были и Бантинг, и Картер, и кто-то еще. «Или тебе просто не хватает воображения». Пульс забарабанил у Оби в висках, и его щеки загорелись. «За неделю тебе в голову не пришло имя поприличней».

Имя «поприличней» означало жертву, кого-нибудь в чем-нибудь уязвимого, подходящего для задания Арчи.

Такого как Табс.

Оби узнал о существовании Табса Каспера, как об учащемся «Тринити», прошлой осенью в последние дни ужаса той распродажи шоколада. Он сверял списки и искал «преступников» — тех, кто еще не продал свою квоту или не вернул деньги за уже проданный шоколад. Он обнаружил, что напротив имени Табс стояло две квоты, что было нелепо. Оби понадобилось три дня, чтобы за ним проследить. Табс оказался неуловимым, будучи впереди Оби на несколько шагов, он исчезал со всем своим жиром. Как бы то ни было, Табс успевал войти в класс или подняться в школьный автобус. Наконец, однажды вечером Оби нашел его в Когс-Парке, заметив его с девушкой, которая липла к нему примерно так же, как и плющ к стене с южной стороны «Тринити». Оби не сомневался в том, что Табс продал весь шоколад, но деньги не вернул, а вместо этого тратил их на эту девушку, что было типично. Сидя в машине, он наблюдал за этой скачущей парочкой — скачущей, потому что они кормили голубей, пересаживались с одной скамейки на другую. Она не столько касалась Табса руками, сколько терлась об него пышными грудями. Она была хороша собой. Вдобавок ее тело обтягивал свитер и узкие джинсы. Оби аж раздулся от зависти и страсти, (с Лаурой знаком он еще не был), но ему был нужен именно Табс Каспер.

Несколько позже, в тот же вечер Оби поймал Табса около его дома.

— Но что будет с Ритой? — воскликнул Табс. — Она так хочет тот браслет.

— В том то и дело, Каспер, — сказал Оби. — Она влюблена в браслет, а не в тебя. Ты можешь устроить ей испытание. Завтра утром верни все деньги в школу и затем посмотри, что произойдет с Ритой. Если она тебя любит, то ее отношение к тебе не изменится, даже если не купишь ей этот браслет…

Сбитый с толку, с чувством вины и истощенный от недосыпания Оби сел где-то в глубине заглушенной комнаты. Он вообще не знал, какого черта ему здесь было надо. Он знал лишь то, что не сможет уехать, не выяснив реальную причину этой встречи.

— Ты знаком со всеми нашими процедурами? — спросил Арчи Табса.

Оби смотрел, как Табс Каспер с нетерпением кивает головой. Он никогда не собирался отдавать Табса на растерзание Арчи для какого-нибудь задания. У парня было достаточно неприятностей с весом, с Ритой и его подростковой сексуальной озабоченностью, и знал, что Рита поссорилась с Табсом, когда тот не купил ей браслет. Несколькими днями позже Оби встретил его на улице: «Что случилось?» — спросил он. И Табс посмотрел на него поверженным взглядом. Его лицо обвисло, он вдруг стал похож на старика, и ответил: «Ты знаешь, что случилось». В его голосе не было ни негодования, ни гнева, только лишь тяжелое и усталое смирение с этой реалией жизни.

— Видишь, парень, как бывает? — сказал Оби, уводя в сторону, воздерживаясь от искушения сказать ему: «Смотри и радуйся, я позабочусь о том, чтобы ты не получил какое-нибудь задание. Видишь, как я помогаю тебе?»

А теперь Арчи издевался над ним, упражняясь в своих манипуляциях, в конечном счете, он списал Табса Каспера в жертвы, чтобы уберечь свое личное право на выбор очередной из них.

Голос Арчи повысился снова.

— Ты знаешь, Эрнест, что в заданиях нет ничего личного?

Табс, смирившись, кивнул, он желал быстро со всем этим покончить.

— Ладно, — сказал Арчи, сделав паузу.

Это был красивый момент, которого с нетерпением ожидали все члены «Виджилса», когда Арчи объявит самое последнее задание, которое и будет его последней пакостью — самой изощренной. И после этого больше не будет н ни жертв, ни обид за то, что такая пакость произойдет с кем-то, когда остальных будет мучить совесть, хотя при этом каждый тихонько себе скажет: «Это происходит не со мной».

— Сколько ты весишь, Эрнест? — спросил Арчи.

Табс засмущался, об этом говорить ему было крайне неприятно. Но он не мог скрыть этого от Арчи, тот все равно узнает все, что ему нужно.

— Сто семьдесят пять.

— Точно?

Табс с отвращением кивнул.

— Я взвешивался сегодня утром.

— Это — не такой уже и вес, Эрнест.

И Табсу вдруг показалось, что они с Арчи вдвоем одни в этой комнате, и Арчи — его лучший друг.

— На самом деле… — продолжил Арчи. — Думаю, что у тебя есть возможность прибавить еще немного. Скажем так, еще двадцать фунтов. Набери еще… постарайся. Удиви нас внушительной цифрой…

— Двадцать фунтов? — пропищал голос Табса, и он развел руками.

— Конечно.

Кто-то с сочувствием выпустил воздух, и легкое волнение пробежалось через все замкнутое помещение.

— Это — задание. Эрнест, ты должен стать тяжелее еще на двадцать фунтов. Через четыре недели, это почти в конце учебного года. Ешь, сколько душа пожелает. Мы встретимся с тобой здесь, и у нас будут весы.

У Табса раскрылся рот. Не знал, почему. Конечно, не из-за возражения. Никто и никогда не мог возразить заданию. Он не мог закрыть свой рот, при всем своем желании. Каждая его клеточка протестовала против каждого лишнего его фунта. Вся его жизнь была посвящена попытке похудеть, несмотря на то, он всегда был голоден, всегда хотел есть и каждый раз сдавался. Но толстеть преднамеренно?

— У тебя есть месяц, Табс, и ты придешь сюда, — сказал Арчи — нежный Арчи, добрый управляющий.

Табсу только и осталось, как поспешить унести свое тяжелое тело подальше от того ужасного места, тряся лоснящимся на толстых бедрах жиром и спотыкаясь о чьи-то ноги по дороге к двери.

— Замечательно! — крикнул кто-то. Но это был не Оби, который, наблюдая за ковыляющей к двери тушей Табса, почувствовал себя маленьким и щуплым.

Арчи указательным пальцем ткнул в черную коробку, и, не тратя времени впустую, быстро запустил руку внутрь и извлек оттуда белый шар. Он, забавляясь, взглянул на него и опустил обратно.

Члены «Виджилса» зашуршали, собираясь встать и уйти, но Арчи поднял вверх руку.

— Я кое-что хочу объявить, — сказал он, его слова загромыхали, словно кубики льда в стакане с коктейлем.

Он кинул взгляд на Картера, замершего в ожидании для удара молотком.

Молоток был важным атрибутом каждой встречи и собрания «Виджилса».

И Картер был уполномочен наносить им удары по столу, обозначающие действия и слова Арчи, примерно так же, как барабанная дробь в цирковом оркестре сопровождает номера воздушных акробатов или фокусников. Он ударял по столу, чтобы, например, подтолкнуть к ответу того, кто в очередной раз стоит напуганный перед всеми и дрожит, или чтобы заострить внимание на очередном заявлении Арчи.

Арчи потребовал всеобщего внимания, чтобы все снова сосредоточились только на нем. Картер замер в ожидании.

— У меня есть известие, — начал Арчи. — О том, что визит епископа в «Тринити», отменен.

Картер уронил молоток.

Арчи с презрением посмотрел на Картера, ожидая, когда тот его поднимет, и затем заговорил снова.

— И это значит, что у нас не будет ни одного дня свободного от учебы — отменяется.

Короткие вздохи пробежались по сидящим в комнате, и кто-то прошептал: «Вот, дерьмо».

Холодные и беспощадные глаза Арчи зарыскали по комнате, чтобы прояснить оценку принесенной им вести.

Оби посмотрел на Арчи, спрашивая взглядом, что он так ищет глазами. Он знал Превеликого Арчи Костелло достаточно глубоко, чтобы понять, что где-то что-то не так.

Казалось, что рука Картера приклеилась к ручке молотка, и кровь подступила к коже, окрасив его лицо.

— Но это также означает, что… произошло… кое-что еще, — Арчи затягивал слова, произнося их медленно и все время изучая глазами аудиторию, глядя на всех так, словно никогда прежде никого из них не видел.

Оби озадаченно нахмурился, и был рад тому, что стоит в тени, и его фактически невидно.

Но Арчи видел все, и его глаза теперь были на Оби:

— Ты что-то об этом думаешь, Оби?

Оби смущенно пожал плечами.

— Я не знаю.

— Бантинг?

И тот чуть не подпрыгнул от удивления, будто кто-то сильно ущипнул его. Хотя для него такие встречи были привычным делом, он почувствовал себя некомфортно, потому что в этом же помещении присутствовал еще и Оби, голос которого он услышал, до этого увлеченно следя за беседой Арчи с Табсом Каспером. В нем все съежилось в комок. Оби конечно не ответил бы на этот вопрос Арчи так обычно, если бы подозревал, что кто-то из напавших на него и его девушку находится в этом же помещении.

— Я также ничего не знаю, — сказал Бантинг.

— Картер?

Кровь запульсировала в висках у Картера, но он старался держать себя в руках.

— Ты меня спрашиваешь? — начал он, внося в голос должную дозу презрения, словно для него это не имело никакого значения.

Но как бы не так. Он боялся, что Арчи во всеуслышание объявит, что кто-то предупредил Лайна об акции, назначенной на визит епископа.

Когда глаза Арчи снова пробежались по сидящим в помещении, то установилась мертвая тишина. Равнодушные взгляды не говорили ни о чем, и не выдавали никаких тайн. «Его глаза задержались на мне больше, чем на ком-либо еще», — подумал Картер, он знал тайну этого «кое-что еще». И почувствовал облегчение, когда услышал слова Бантинга, прервавшие исследование Арчи.

— Разве нельзя устроить такой прогул в другой день? Все вместе уходят… в десять, — он чуть было не сказал «на хрен», что принесло бы ему новые неприятности. — Нам есть, чем заняться.

— Проект отменен, — категорически сказал Арчи. — Без епископа, такой прогул лишен смысла.

Картер не знал, что ему делать с этим проклятым молотком. Собирался ли Арчи заканчивать встречу?

— Кто-нибудь еще что-то знает? — спросил Арчи, но это звучало уже не воинственно, казалось, что его искренне интересовал возможный ответ.

Ответа не последовало. Каждому просто хотелось уйти отсюда — поскорей.

Арчи взглянул на Картера.

— Картер — молоток, — напомнил Арчи. — Встреча закончена.

Молоток опустился на стол так, словно в древесину вонзился толстый гвоздь.

Хотя он и ненавидел запах этого заглушенного помещения, провонявшегося потом, прелыми носками и кроссовками, Арчи задержался здесь после того, как все уже ушли.

Сверить возможное.

Он не собирался хоть как-то повлиять на конфликт между Оби и Бантингом, и в этом не было необходимости. Он хорошо знал Оби и почти читал его мысли. И выражение его лица, словно карта, подробно выдавала все, что было у него на уме. Арчи видел ошеломленного и обескураженного Оби, очевидно, все еще не пришедшего в себя после того, что с ним произошло предыдущим вечером, но он никого не подозревал, не собирался ни с кем выяснять никаких отношений. Оби лишь смотрел на всех сидящих, вообще не цепляясь за Бантинга глазами. Арчи мог держать пари, что Оби не знал, кто напал на него и его девушку в машине.

Но для Арчи даже более чем очевидно было другое. И его это вполне удовлетворило.

Предателем, конечно, был Картер. Картер, который изначально не показал никакого энтузиазма к визиту епископа. Картер, который очевидно ненавидел свою роль держателя молотка. Картер, который все собрание просидел, будто в трансе, пропуская реплики Арчи с ударами молотка. Вдобавок он его еще и уронил. Картер, на лице которого зажглась вина, словно красный сигнал светофора. Цвет крови. Картер, который остался не у дел без его идиотского бокса и футбола. Силач Картер, в котором внезапно заговорила совесть. С момента начала собрания Арчи наблюдал за бегающими глазами Картера, за его бледным лицом, силач превратился в медузу, в смятую шляпу.

Предателем был Картер.

Хотя доказательств у него не было — сомнения прочь. Но Арчи нужны были доказательства.

Он стоял в спертом, противном воздухе заглушенной комнаты и думал:

«Бедный Картер…»

Жизнь Картера никогда больше не будет такой, как прежде.

Лауры не было дома.

Или возможно она не открывала дверь, также как и не отвечала на телефонные звонки.

Он снова нажал на кнопку и вслушался в слабое эхо звонка, которое звоном отдавалось от стен где-то внутри этого дома. Но других звуков за дверью не было, ни какого шевеления или шагов. Так или иначе, дом казался пустым. Присутствие Лауры для него всегда было ярким и сильно ощутимым. Ею полнился воздух, возбуждая все его чувства. Теперь: ничего. У входа в дом «Фольксвагена» ее матери не было также.

Он пнул ногою дверь и уже не ждал ответа, но ему было нужно хоть что-то сделать.

Проклятье. Ему, во что бы то ни было, нужно было ее увидеть. Переполненность виной, одиночеством и тоской брала его за горло. Его затравили разного рода мысли, кружась вокруг, словно снежинки вокруг крошечных людей в стеклянном шаре у него на камине.

Он повернулся, спустился с крыльца, и почувствовал себя так, словно отступает, понеся серьезные потери в перестрелке. Он побрел к своей машине. Игривость и веселье весеннего дня раздражали его. Сверкающее солнце, дуновение армата сирени и весь этот пустой бред.

За этот день он уже второй раз побывал у нее дома. В первый раз он приехал сюда сразу после уроков и не найдя ответа поехал к ее школе. Там никого не было. Заглянув через дверь главного входа, он увидел уборщицу, отдирающую шваброй коридор. В этой школе он был посторонним. Возвращаясь к машине, он понял, как мало знал о ее жизни, о ее буднях. Иногда она могла рассказать ему о своих подружках. С двумя из них он был знаком, но в его памяти их лица были смазаны, и к тому же он не помнил, кто из них Дебби, а кто Донна.

Его подбородок покоился на рулевом колесе, и он печально смотрел на дом Лауры. Ожидание показалось ему безнадежным: дом был пуст, внутри не было никого.

Его сознание переключилось на встречу «Виджилса» и на очередное странное представление Арчи. В обычной ситуации он мог взвесить и рассчитать каждый шаг Арчи, но теперь не смог ни на чем сконцентрироваться. Лаура и его мучения преобладали над всем остальным.

Прошло пятнадцать минут. Расстроившись более чем когда-либо, он выдохнул почти весь, накопившийся в легких воздух, как и в случае других неприятностей, и завел мотор. Он больше не мог сидеть и не делать ничего.

Один лишь лучик света был в этот мрачный день, не столь яркий, но, по крайней мере, не такой тусклый и блеклый, и не угнетающий, как все остальное. Проект был отменен, как и участие в нем Рея.

По крайней мере, он мог кому-нибудь принести хорошую новость, лучшее из произошедшего в этот мерзкий день.

Позже мать Рея Банистера повела его в подвал.

— Он работает над секретным проектом, так что вероятно он тебя не впустит, — сказала она в хорошей манере. У нее было приятное загорелое лицо. Такого загара, как у нее, Оби никогда еще не видел: глубокий и темный — цвета тающей карамели. Он следовал за ней через весь дом и затем вниз, по подвальной лестнице. — Не забудь постучать, — сказала она ему вслед.

Дверь под лестницей была закрыта. Секретный проект? Он постучал.

— Кто там? — из-за двери голос Рея звучал слабо.

— Оби.

Спустя какой-то момент Оби оказался около «секретного проекта», возле чего-то, чтобы не провалиться, похожего на гильотину, что, в общем-то, в точности ею и оказалось.

— Ладно, это не совсем гильотина. Это иллюзия, фокус, но один из лучших.

— Ты сам это построил? — спросил Оби. Этот аппарат восхитил его и в тоже время напугал. В мрачном освещении подвала от него исходила угроза.

Вдруг Рей показался застенчивым:

— Я всегда любил что-нибудь построить собственными руками, — его рука махнула в сторону лезвия, и он сказал: — Я только что собрался проверить, как она работает. Хочешь помочь?

Оби инстинктивно сделал шаг назад, он никак не хотел иметь дело с этой смертельной деталью машины. Все же должен был признаться, что очарован. Его глаза продолжали пялиться на плаху с вырезанным углублением, на котором должна покоиться шея жертвы. «Жертва», конечно же, было неподходящим слово. В конце концов, перед Оби стоял лишь предмет забавы и игры. «Иллюзия», как сказал Рей Банистер.

Рей подошел к верстаку, взял хозяйственную сумку и, невинно улыбнувшись, извлек оттуда кочан капусты.

— Смотри, Оби? Я сейчас это продемонстрирую, так же как и любой другой фокус. Обычная капуста, которую моя мать купила в «Супере» за сорок девять центов. Она — молодчина, даже не спросила, зачем мне капуста.

Рей Банистер положил капусту в углубление, примерно на три фута под лезвие, которое выглядело угрожающим и чрезвычайно опасно качалось над несчастным овощем. «А что, если это не кочан капусты, а настоящая голова?» — поймал себя на мысли Оби.

— Смотри, — Рей Банистер растягивал слова, придавая голосу драматический оттенок. Он нажал на кнопку в верхней части гильотины. Лезвие резко пошло вниз, на мгновение блеснув, поймав луч света от свисающей с потолка лампочки. Кочан капусты разлетелся на тысячу маленьких кусочков сырых, желтых и зеленых листиков.

— Не так чисто, как с чьей-либо шеей, но идея ясна. А теперь ты, Оби? — спросил, хихикая Рей.

— Грязно, — прошептал Оби, скрывая тошноту. Какой ужасный день. И ко всему гильотина уже раскрошила капусту.

— А сейчас, — произнес расцветая Рей, кланяясь в сторону гильотины и приняв роль Великого Банистера. — Будь моим гостем.

— Ты шутишь.

— Разве ты мне не доверяешь?

«Доверяю?» — Оби подумал об Арчи, о Бантинге, о нападении около Пропасти, и еще о недоступности Лауры. — Я никому не доверяю.

— Эй, да это только фокус, иллюзия, — сказал, нахмурившись, Рей. Откровенно говоря, он сам был немного озабочен этой первой демонстрацией. Он знал, что этот фокус безопасен, и волноваться было не о чем, но ко всему он был раздражен. Он был раздражен с тех пор, как познакомился с Оби, который погрузил его в странный мир «Тринити». — Смотри, я предлагаю себя в качестве жертвы, — продолжил он, держа в чистоте голос. — Я положу свою шею на плаху, а ты нажмешь на кнопку.

Оби покосился на смертоносное лезвие и остатки уничтоженного овоща. Запах сырой капусты заполнил воздух подвала.

— Я предпочел бы этого не делать, — сказал Оби, также стараясь держать под контролем свой голос так, чтобы Рей не подумал, что он трусит. — Если что-нибудь будет не так, то в газетах появятся заголовки: «Учащийся школы «Тринити» лишается головы в результате неудачного фокуса…»

— Давай, — сказал Рей, сделав энергичный шаг к гильотине. Он стал на колени и наклонился, положив свою шею в углубление, глядя теперь в пол. — Все, что тебе нужно сделать, Оби, только нажать на кнопку.

— Только не я, — возразил Оби.

Рей изогнул шею, чтобы взглянуть на него.

— Нет никакого риска. Ты думаешь что, я совсем сошел с ума, чтобы так рисковать?

Оби стало любопытно, он выглядит просто смешным или каким-нибудь параноиком?

— Действуй, — скомандовал Рей, немного извиваясь еще раз приспособившись к плахе. — Это не самая удобная поза на свете.

— Ты уверен, что это работает без сбоев? — спросил Оби.

— Можно ли быть уверенным в чем-либо вообще в этом мире? — спросил Рей, и затем быстро: — Оби, это только обман. Подойди и нажми на эту проклятую кнопку.

И, принимая судьбу, Оби вздохнул. Он понимал, что в этот день ничего не могло бы пойти по правильному пути, и если фокус не получится, то черт с ним. Черт со всем.

— Ладно, это твоя шея, а не моя, — сказал Оби, делая шаг к гильотине. — И я не шучу, — и, взглянув на Рея, спросил: — Готов?

— Готов, — ответил тот немного приглушенным голосом. Была ли дрожь в его голосе?

Оби нажал на кнопку.

Ничего не произошло. Какой-то жуткий момент лезвие все еще висело, покачиваясь из стороны в сторону, а затем внезапно сверзилось вниз, настолько неожиданно и потрясающе, что Оби, потеряв дыхание, отскочил назад. Лезвие упало настолько быстро, что его глаза не смогли уследить за его спуском. И самое потрясающе было в том, как лезвие вонзилось в шею Рея, или это только так показалось, что вонзилось. Его шея оказалась невредима, не было ни какого ужасного разреза и ни какой крови. Лезвие теперь покоилось на дне углубления, словно прошло через плоть Рея.

— Боже! — воскликнул от страха Оби.

Рей вскочил с колен. Улыбка триумфа загорелась на его лице. Он действительно был очень доволен собой.

— Voila! — радостно воскликнул он, махая рукой в сторону гильотины, и затем поклонился, широко разворачивая руки, словно снимая с головы шляпу.

Оби закачал от удивления головой.

— Черт, как это работает?

Но в тот момент, когда со свистом опустилось лезвие, и у него внутри все содрогнулось, он поймал себя на мысли, что на плахе должна быть шея того, кто напал на Лауру и трогал ее руками.

— Фокусник никогда не выдаст своих тайн, — сказал Рей Банистер, немного затаив дыхание.

Оби сощурил глаза, оценив его слова. Рей все равно, хоть и немного, но сомневался в эффекте фокуса? Могло ли оно так и не сработать?

У Оби на этот вопрос ответа не было. Теперь, так или иначе, Рей Банистер почувствовал себя победителем. Он гладил рукой окрашенную под грецкий орех древесину и блестящее лезвие.

Напоминая ему о первом своем визите, Оби сказал:

— Послушай, Рей, помнишь, я тебе рассказывал о том задании, назначенном на день визита епископа?

Рей кивнул, припомнив его особенности с искривленным выражением лица.

— Ладно, оно отменено. Ты от него свободен. В тот день епископ не прибудет.

Рей с облегчением выпустил воздух.

— Здорово! Я действительно не хотел путаться в делах «Виджилса», о которых ты мне рассказывал.

Оби не ответил, почувствовав к Банистеру немного жалости. Он знал, что Арчи вспомнит о нем рано или поздно, и что Рей Банистер обречен.

Рей снова повернулся к гильотине, его глаза были полны внимания. Оби сощурился, изучая аппарат, а затем взглянул на то, что осталось от кочана капусты, рассыпанного по всему полу. Его почему-то пробирала дрожь.

Когда через полчаса он был дома, то нашел записку, написанную рукой его матери:

Мысли забегали в голове у Оби, словно преследующие друг дружку насекомые. Почему не позвонила сама Лаура? Почему ее мать? И где в Спрингфелде у них живут родственники? Он скомкал записку и выбросил в корзину. Моментом позже он достал обратно, разгладив бумагу, перечитал снова. В накарябанных карандашом словах виделся конец света.

В ту ночь ему снились дикие сны, и были ли они снами, или просто сгустком мыслей и эмоций, всплывающих из его подсознания, когда он неудобно лежал в постели и беспокойно ворочался с боку на бок? Картинки всплывали перед глазами: Лаура, ее красивые, полные губы, накрашенные помадой цвета кетчупа… машина у края пропасти… гильотина, со свистом слетающая на кочан капусты, вдруг превращающийся в человеческую шею, и брызги крови, разлетающиеся по комнате вместо листьев. Запах крови, ударивший ему в ноздри — пахнет ли кровь вообще?.. Его беспомощность в машине и образы в ярком луче фонаря, задыхающаяся Лаура и ее крик… Грубые руки, придавившие его к земле и запихавшие его под машину… полуботинки с болтающимися шнурками…

Полуботинки?

Полуботинки он видел отчетливо. Исцарапанные и изрезанные, словно кто-то по ним несколько раз прошелся ножом.

И болтающаяся пряжка на одном из них, висящая на нитках, поблекшая медь, которая никогда не полировалась.

Сон лопнул, словно он сорвался с качелей и изо всех сил ударился о землю. Он сидел на кровати. Голова болела. Он взглянул на электронный будильник, на нем высвечивались цифры «2: 31». Откинув одеяло, он протер лоб, будто бы можно было стереть рукой боль, словно надпись с классной доски. Это был сон? Полуботинки были не из сна, даже если он видел их во сне, то почему они заставили его проснуться? Они были настоящими и не являлись плодом его усталости, расстройства или разочарования. Они вырвались из реальностей его памяти.

Это была память:

Когда неизвестно кто скрутил и придавил его к земле, в то время как еще кто-то напал на Лауру, и затем его голова была уже около кромки переднего колеса, в нескольких дюймах от его глаз были порванные полуботинки на ногах того, кто держал его под машиной.

Глядя в ночь широко раскрытыми глазами, словно его веки были расперты зубочистками (что-то такое он видел в кинофильме про Конг-Фу), он знал, что его подсознание раскрыто.

Это — ключ.

Это больше, чем ключ.

Часть того, что он смог увидеть, поможет ему безошибочно найти одного из тех, кто тем вечером напал на них около Пропасти. Он увидел, как разоблачает этого ублюдка, вынуждая его признаться, и узнаёт о других, вовлеченных в эту акцию, когда в это время перед его глазами предстала Лаура, ее глаза, сияющие с восторгом и любовью.

Он лежал, глубоко дыша, в истощении, словно только что завершил рискованную миссию, избежав тысячи ловушек, спасая свою жизнь… Он провалился в глубокий сон, в котором целая армия в расхлестанных и изрезанных полуботинках топтала его тело на протяжении всей ночи.

Когда зазвонил телефон, то Картер тут же поспешил ответить, трубка моментально оказалась у него руке. За последние несколько дней он стал нервным и возбужденным, периодически оглядываясь через плечо, чтобы убедиться в том, что за ним никто не следит (что чуть не превратилось в паранойю). Обычно Картер всегда был спокоен и никогда не нервничал, и даже перед самым началом футбольного матча он мог на пару минут задремать, а ночью он тут же засыпал, как только его голова касалась подушки. Однако в последние дни его замучила бессонница. Ему казалось, что над ним висит черная туча, готовая в любой момент разорваться и обрушить на его голову множество бед. И как только раздался телефонный звонок, он повел себя так, словно ему был брошен вызов.

— Алло, — он легко бросил слово, словно у него было замечательное настроение.

В трубке было тихо, но ощущалось и чье-то присутствие на том конце линии — чье-то еле слышное спокойное дыхание.

— Алло, — снова повторил он, стараясь, чтобы в его голосе не слышалась осторожность. — Что, неправильно набран номер, приятель? — здорово: бойко и смело. Но капелька пота оставила холодную дорожку, протянувшуюся от его промежности до пятки.

Это еще не все.

Картер подумал, что черт со всей этой бравадой, и решил повесить трубку.

Тот, кто ему звонил, удачно выбрал момент, чтобы начать говорить именно тогда, когда Картер собрался оторвать трубку от уха.

— Зачем ты это сделал, Картер?

— Сделал что? — автоматически спросил он, хотя его нутро застонало. Арчи хорошо знал, что это сделал он.

— Ты знаешь…

— Нет, я не знаю, — продолжил он, не допуская ничего, и просто упражняясь в контроле над собственным голосом, для его ушей звучащим забавно.

— Не хочу тебе все это пережевывать, — задребезжал голос в трубке.

Был ли это голос Арчи, он не был уверен. Арчи был неплохим актером и подражателем. Картер был хорошо знаком с этим по встречам и собраниям «Виджилса».

— Смотри, я не знаю, о чем ты говоришь.

— Тебе станет намного легче, если ты признаешься, Картер.

— Признаюсь в чем?

Голос в трубке притих, а затем начал хихикать. Непристойный смех зазнайки, произнесшего по телефону нечто неприличное.

— Фактически, мы не нуждаемся в твоем признании, но оно могло бы чуть-чуть освободить твою совесть, и ты бы почувствовал себя лучше, и твой сон стал бы спокойней…

Картер аж подпрыгнул, приказывая себе взять себя в руки. Он знал тактику Арчи. Он знал, как Арчи гордился своей интуицией и проницательностью, стреляя словом в темноту и попадая в яблочко. Как и сейчас, когда он предположил, что Картер плохо спит по ночам. Надо было быть осторожным. Не дать ему высказаться, уйдя от разговора.

— Ты все еще слушаешь, Картер, и что ты об этом думаешь?

— Думаю о чем? — переспросил Картер с уже командным тоном. Он успокоился, почувствовав, что он уже готов говорить по телефону. Словно сидя в окружении ему было нужно провести отвлекающий, обманный маневр, чтобы оценить силы противника — ударить и отступить.

— О, Картер, Картер… — вдруг с сочувствием и с полным пониманием в голосе.

— И что же это за «О, Картер, Картер»-дерьмо? — грубо ответил Картер почувствовав себя лучше.

— Что, несчастный ублюдок, ты не видишь? Если не ты сделал это, то не спешил бы повесить трубку. Господь с тобой, Картер, ты не прав, написав все это.

Картер знал, что, говоря по телефону, он, так или иначе, шел в западню. Он должен был повесить трубку сразу и сделать это прямо сейчас, но не смог.

— Смотри, — сказал Картер. — Я знаю, кто ты, и знаю, что ты пытаешься сделать. Запугать. Арчи, я тысячу раз видел, как ты это проделываешь. Но на этот раз не сработает. Я не писал того письма. У тебя нет никаких доказательств, и не будет, потому что я этого не делал.

На другом конце линии установилась тишина.

И затем смех.

Картер приказал себе: «Повесь трубку. Повесь, пока ты на шаг впереди его».

Но он этого не сделал и на этот раз. Его остановил смех, в котором было что-то не дающее выбраться ему из западни.

— Ты — жалкий членосос, Картер. Никто не упоминал письма, и никто о нем не знает…

В голове у Картера бешено запрыгали мысли. Он знал о совершенной им фатальной ошибке, и ему придется пойти на попятную.

— На встрече «Виджилса», когда отменился визит епископа… — начал он.

— Письмо не было упомянуто. Никто не знает о нем, Картер, кроме Брата Лайна, Арчи Костелло и парня, который его написал — тебя, Картер.

Картер попытался сдержать вырывающийся из него стон.

— Ты заплатишь за это, Картер, — теперь этот голос был знаком, теперь это был Грозный Арчи Костелло. — Жалкий предатель. Мне жаль тебя, Картер…

Картер открыл рот, чтобы оправдаться и сказать Арчи все, что он о нем думает…

Но связь прервалась.

И среди звуков прерывистого тона он услышал эхо отвратительного, инсинуированного голоса: «Мне жаль тебя, Картер…»

Брат Лайн тянется к пакету, лежащему перед ним на столе, который несколькими минутами раньше был доставлен специальной почтой. Его кабинет залит полуденным солнцем.

Брат Лайн с любопытством осматривает пакет, осторожно ощупывая его руками. Внутри лежит нечто размером с коробку из-под обуви, завернутое в красивую оберточную бумагу и перевязанное белой тесьмой. На почтовой наклейке напечатаны его имя и адрес «Тринити». Синей, шариковой ручкой в левом верхнем углу написано имя отправителя: Дэвид Керони.

И это важно, чтобы Брат Лайн знал, от кого этот пакет, что необходимо для дальнейшего осуществления плана.

Озадаченно нахмурившись, но при этом, приятно удивившись, он вспоминает о Керони — тихом, стеснительном, ранимом ученике, редко смотрящем кому-либо в глаза. Брат Лайн достает из кармана свой старый, добрый и испытанный красный швейцарский нож и перерезает тугую тесьму, и, звонко лопаясь, она извивается, словно смертельно раненная змея. Осторожно и не торопясь, чтобы не порвать бумагу, разворачивает пакет — он скрупулезен в своих действиях, точен и никогда не совершает лишних движений.

Он удаляет оберточную бумагу…

Взрыв. Взрывная волна отрывает ему руки и разносит все его тело на тысячи мелких кусочков. Кровь и обрывки его плоти разбрызгиваются по стенам и потолку.

Голова катится по полу, оставляя за собой кровавый след…

Или:

Брат Лайн стоит на трибуне в зале собраний перед учащимися «Тринити», очередной раз браня кого-то из них за очередной проступок. Он никогда не бывает доволен происходящим в школе, его никогда не устраивает поведение учеников, ведь всегда находятся какие-нибудь оплошности.

Внезапно у него посреди лба появляется маленькое красное отверстие, из которого начинает течь кровь. Она огибает его нос с одной и с другой стороны, и двумя струйками стекает вниз по его щекам. Темная и уродливая кровь.

Брат Лайн делает шаг вперед, словно пытается убежать от чего-то отвратительного и ужасного, происходящего позади него, но ударяется о какую-то невидимую каменную стену. Эхо выстрела отражался от стен зала и, разрывая гробовую тишину, кажется раскатом грома.

Снайпер улыбаясь наблюдает за тем, как тело Лайна с сильным глухим ударом падает на пол школьного зала. И этот улыбающийся снайпер, конечно же, сам Дэвид Керони.

Или…

Но Дэвид Керони устал от игры в убийство Брата Лайна. От себя он устал так же, как и от загадки, почему до сих пор живет на этом свете. Ему очень хотелось действовать, и нужен был решающий момент, но надо было ждать. Ждать чего? Момента, когда нужно действовать, и команды, когда такой момент наступит. Какой еще команды? О, но он знал, что эта команда последует, как и то, что он обязан ждать. И он позволял себе игру воображения: Брат Лайн зарезан ножом или смертельно ранен винтовочным выстрелом, но это было лишь небольшим развлечением, чтобы оттянуть время, когда он терпеливо ждал приказа.

Сидя в кухне на стуле, положив на локти подбородок, Керони не терял бдительности. Нужно было быть готовым, вести себя тихо и спокойно, говорить лишь, когда необходимо что-то сказать. И он был готов к действию, когда прозвучит команда.

«Может, выпить стакан воды?» — спросил он, ни к кому не обращаясь в частности. Он знал, что кого-то спрашивает, но пока еще не осознает его присутствия. Еще не время.

«Да. Выпей воды».

Он пил воду прямо из-под крана, делал это механически, его не слишком мучила жажда, но нашел тайну времяубийства, заполняя минуты и часы своей жизни незначительными действиями. Вся тайна была в том, что ему надо было продолжать что-то делать: двигаться, говорить, есть, бороться с желанием быстро со всем этим покончить. Ему надо было играть сразу множество ролей, которые от него теперь требовала жизнь. Надо было делать что-то, чтобы они ничего не знали и ничего не заподозрили. Они — это его мать, отец, и брат Энтони. Они — это его одноклассники, преподаватели, люди в автобусе, в магазине, на улице. Нужно было скрываться от мира, быть умным. И лучшим способом делать это, было научиться хитрить и быть в камуфляже защитной окраски: «Хай, мама, все прекрасно. В школе сегодня все было хорошо. Какой замечательный день, мам». И при этом не сказать: «Я сегодня стоял на перилах моста, над железнодорожными путями, но не прыгнул. Хотя и собрался это сделать. Не прыгнул, потому что еще не было команды».

А когда она будет, эта команда?

Он вышел из кухни и прошел через обеденную комнату, осознавая движение своих рук и ног, работающих слаженно, и остановился у раздвижных французских дверей, ведущих в гостиную. Какой-то момент он колебался, затем открыл двери и вошел внутрь. Он словно переместился из одного столетия в другое, и его окружил дух прошлого.

Гостиной они пользовались в особых случаях, по главным праздникам или, когда нужно было собраться всей семьей, например, по случаю приезда родственников из Италии, по окончании учебного года, и так далее. На полу лежал толстый ковер, сверкали мебель и пианино, которое его мать полировала, несмотря на то, что им почти не использовались. Никто на нем не играл с того момента, как умерла его бабушка за год до того. Дэвид тайком брал уроки игры на фортепиано в школе Прихода Святого Джона, у лишенной слуха монахини, которая била его по пальцам линейкой, когда он нажимал неправильную ноту. Его мать играла «на слух», извлекая ужасные аккорды в тональности «до-мажор».

Он открыл пианино, словно снял крышку гроба, взглянул на клавиатуру, которая поприветствовала его своей отвратительной улыбкой с пожелтевшими зубами. Его палец коснулся «до» первой октавы. На удивление глубокий звук заполнил собой комнату. Он замер, вслушиваясь его отражение от стен и потолка.

Он вспомнил, что «C» — это нота «до» на клавиатуре, а также просто буква. Буква, разрушившая его жизнь — оценка, как-то раз поставленная Братом Лайном.

Дэвид закрыл крышку пианино, заставив исчезнуть ужасную улыбку желтых клавиш. Еще какое-то мгновение он стоял около пианино, словно в ожидании команды, будь она от неодушевленного предмета: от элемента мебели, музыкального инструмента или от человека? Он не знал, откуда она последует, но все же был уверен, что выполнит эту команду, как только она прозвучит. И что ему нужно будет сделать: с собой, с Братом Лайном?

Он тщательно закрыл за собой раздвижные французские двери и подошел к окну столовой, выходящему на задний двор. Там надрывно кричала птица, словно ее ранили. Земля, которую отец перекопал для посадки деревьев, лежала в беспорядке, почти как на свежей могиле.

Сложность была в том, как найти коричневый полуботинок с растрепанной «молнией» и болтающейся медной пряжкой среди сотен, черт возьми, тысяч пар обуви, ходящих повсюду в Монументе. Невозможно? Но он должен был заставить себя найти это возможным. Надо было принять меры. Найти. Где-нибудь начать — и это где-нибудь было в «Тринити». И затем продолжить дальше.

Устав «Тринити» в отношении одежды был не слишком строг. От учащихся требовалось, чтобы каждый был в рубашке, галстуке, пиджаке и брюках неустановленного цвета. Запрещены были спортивные тапки (за исключением спортивных уроков), ботинки и рабочая одежда. Наиболее популярной обувью в «Тринити» были полуботинки, застегиваемые на «молнию» и затягиваемые пряжкой.

«Хорошо подумай», — сказал себе Оби, одеваясь утром в школу, как обычно, имея трудности с узлом на галстуке, чтобы второй конец не торчал из-под первого. Он не мог себе позволить быть пессимистом. С пессимизмом приходят безысходность и отчаяние, и, наконец, поражение. Он не мог позволить такому случиться, как и не мог все это так просто бросить, потому что вся его жизнь была под опасностью разрушения, и нельзя было бездействовать, чтобы такое произошло.

Где-нибудь, наверное, в эту же минуту кто-то у себя дома надевал изрезанный полуботинок, пока ноги Оби по очереди втискивались в его собственную обувь.

Оби взглянул на себя в зеркало. Он выглядел ужасно. Красные глаза. Желтые пятна в уголках у переносицы, которые появлялись каждый раз при сильном утомлении. Свежие царапины на подбородке. Поблекшие волосы, словно высохшая на стекле пыль. Словно все его тело и даже волосы отказывались принять произошедшее — то, что не должно было случиться, и что нельзя было допустить.

Он продолжал тихо говорить с собой, при этом наблюдая в зеркале обвисшие уголки своих губ: «Время воспрянуть духом, Оби. У тебя есть ключ. Следуй за ним. Найдешь обувь, с ней этого парня, а затем узнаешь, что делать дальше. Это лучше, чем бездействовать, лучше, чем просто ждать, когда вернется Лаура, и ей нечего будет предложить».

Он разработал стратегию, как пробудиться и придти в себя, и решил, что в школу поедет не на машине, а на автобусе. Что даст ему возможность понаблюдать за школьниками, за их обувью на тротуаре и в автобусе. Он ненавидел мысль о поездке на автобусе: «Что, я снова стану одним из этих снобов?» Но он знал, что найти этот полуботинок было важнее, даже того, как и когда добраться до школы. Нужно было смешаться с толпой. Его глаза не должны были пропустить ни одной пары обуви.

Он поспешил выйти из дома, но ноги не слушались, переставляясь по-старчески вяло, тяжело, словно на них были увесистые зимние ботинки. На автобусной остановке в конце улицы он стоял отдельно от всех детей и подростков, ожидающих школьный автобус. Они галдели и хулиганили на свежем утреннем воздухе, топая ногами, толкая друг друга локтями и бедрами. Глаза Оби пробежались по их обуви. Трое из них были в истёртых изношенных сандалиях — из школы «Верхний Монумент», где не было никакого устава и никаких правил в отношении одежды. У двоих полуботинки, черного и коричневого цвета, и с целыми застежками, у кого-то пара высоких черных ботинок, и еще двое в лакированных туфлях.

Оби казалось, что он выглядит, как беспризорный, который всю свою жизнь ходит с опущенной головой в поиске потерявшихся монет, сигаретных окурков — всего, что валяется на земле.

Следующие несколько часов — в автобусе, на школьном дворе, в классных помещениях, в коридорах Оби попадал в непроходимые джунгли обуви, пялясь во все многообразие разных оттенков, стилей и изношенности. Полуботинки были чистыми и грязными, аккуратными и сильно растрепанными, коричневыми, черными, пятнисто-серыми. На них были пряжки всех видов: рифленые, гладкие, медные, серебряные. Серебряные? Нет, не серебряные, но покрытые похожим на серебро металлом. Можно было сказать, что учебный год подходил к концу. Новая обувь не попадалась, как и новая одежда. Вместо этого были полинявшие рубашки, мятые галстуки, протертые чуть ли не до дыр на пикантном месте брюки. Обувь была настолько изношена, что никакая полировка не смогла бы ее оживить. Иногда его глазам мог попасться полуботинок с застежкой, которая могла быть сломана, перекошена или отсутствовала вообще, и тогда в его венах начинала пульсировать кровь, но он напрасно пытался что-то рассмотреть в идущих вверх по ступенькам ногах. Ложная тревога. Похоже, что весь этот день только и состоял из ложных тревог, разочарования и усталости.

После уроков ожидая автобус, он надеялся на то, что Арчи или кто-нибудь еще из его знакомых не заметит его, стоящего в одиночестве. Оби снова осознал бесполезность поисков. Он не знал, как можно проверить каждую пару обуви в большом городе, если предположить, что нападавшим был кто-то не из его школы.

Его плечи обвисли, подбородок упал на грудь.

В уголках его глаз собрались слезы расстройства. Он отвернулся, чтобы не позориться, и, не желая, чтобы кто-то это увидел. Он отошел от автобусной остановки. Надо было побыть одному. Он знал, что поиск бесполезен. Не только поиск, но и вся его жизнь — она бесполезна, пуста и лишена какого-либо смысла.

За что Арчи так любил Мортон, так это за то, что она была умной и, вместе с тем, молчаливой, но в первую очередь красивой: длинноногой, стройной и белокурой, кроткой и, как поется в песне, гибкой как ива. Арчи каждый раз приходил к Мортон, к самой любимой девушке из школы «Мисс Джером», и она ни разу его не отвергла.

Он говорил с ней обо всем и ни о чем. Она слушала и тут же принимала его настроение и его нужду, а он не признавал больше никого. Ее прикосновение было для него ловким, нежным и долгожданным. И еще он мог с ней поговорить. Конечно, не обо всем. Обычно, он говорил с ней загадками, и так или иначе она понимала — не сами загадки, а его потребность говорить загадками. И хоть она иногда могла действовать ему на нервы, большую часть времени, она всего лишь была великолепной.

Как и сейчас, у него в машине, в темноте, вносимое ею умиротворение, Мортон и ее готовность отдаться ему и ее знание — как это сделать. И Арчи расслабился, раскрепостился, предоставляясь удовольствию от ее прикосновений к его телу.

— Ты это любишь, Арчи? — спросила Мортон, ее тон указывал, что она уже знает ответ.

Арчи что-то неясно пробормотал, в его словах не было никакой необходимости, важна была лишь его реакция на ее мягкие движения.

— Какое-то время ты был не здесь, — сказала Мортон, посылая в его ухо слова вместе с теплым воздухом.

— Я занят, — ответил он, трогая ее волосы и гладя ее щеку, и вдыхал тонкий запах одеколона, которым она пользовалась, что-то похожее на сирень, но он предпочитал полное отсутствие запаха.

— Как занят? — спросила Мортон, зацепившись за слово, чтобы дать ему знать, с чего начать.

Арчи не знал, что мог или что должен был ей рассказать. Он скучал по Оби, по ходу его мышления, откуда можно бы было черпать свежие идеи, соизмеряя свои дальнейшие действия с его реакцией. Оби был единственным человеком, знающим, как работает мозг Арчи, наблюдавшим его в процессе разработки множества заданий, и в последний момент достающим кролика из шляпы; идущим по высоко натянутому канату, все время рискующим и никогда незнакомым с неудачей. В это время у него была Мортон, которая давала то, что никогда не мог бы дать ему Оби. И теперь он отвечал на ее ласку, и на ее вопрос.

— Есть один парень у нас в школе, — начал Арчи расслабившись для того, чтобы заговорить о Картере, его мысли всегда прояснялись, когда он начинал выражать их словами. — Футбольный герой. Мачо. У него много наград. Рослый, загорелый, красивый…

— С ним можно познакомиться? — спросила Мортон гортанным голосом. Она была не такой сексуальной, как казалась, и Арчи проигнорировал этот вопрос, признав ее ответ лишь как автоматический.

— И еще у него чувство чести… социальная совесть, — продолжил Арчи. Мысль о письме Брату Лайну вызывала волнение на его лице. — Уважает старших. Способен на большой риск, чтобы следовать своим принципам, — его голос трещал так, словно это был хворост на морозе.

— Звучит, словно за упокой души положительного американского супергероя.

— Здесь ты неправа, Мортон. Не бывает совершенных людей, — и он вспомнил, как трясся голос Картера в телефонной трубке.

— Джил, — возразила она. — Меня зовут Джил. Только учителя зовут меня Мортон, и еще — «Мизз Мортон».

— Ладно, Джил, — сказал он, произнеся ее имя, он закрутил язык так, чтобы она была рада, когда он снова назовет ее Мортон. — Но вернемся к делу. И так никто не совершенен. У каждого можно найти недостатки. В глубине души. Там всегда есть что-нибудь гнилое. У каждого есть, что скрыть. Он хороший человек, а у тебя за спиной он корчит тебе рожу. Днем — церковный хорист, а ночью — насильник. Что значит, что кто-нибудь, стоящий рядом с тобой может быть убийцей. Невинных не бывает.

Она убрала руку с его плеча.

— Да Бог с тобой, Арчи, ты и о себе так думаешь? И ты всех перемешиваешь… с дерьмом…

— Только не надо меня обвинять, — сказал он, удивляясь ее реакции. — Можешь обвинить человеческую природу. Не я создавал этот мир.

Мортон отшатнулась от Арчи, а он погрузился в свои мысли и размышления о Картере, о его слабых местах, о тех, что у него на поверхности: например, его спортивные награды, на которые он приходит посмотреть по пятьдесят раз в день, или то, как важно он шествует по школе атлетической походкой, раскачивая плечами, выставляя напоказ образ «крутого парня». Честь и награды, которые как близнецы повторяют личность Картера, также могут быть щелью в его броне. Проблема, конечно, была в том, как ее использовать.

Он потянулся к Мортон и коснулся рукой ее лица. Она смотрела в темноту, наблюдая за светом фар проезжающих мимо машин, пробегающим по асфальту и по световозвращателям на столбиках у края дороги. Она ненавидела себя за то, что всегда имела ответ на любой вопрос Арчи Костелло. Она была симпатичной, умной и у парней всегда пользовалась успехом. Она не пропускала субботних вечеринок в школе, начиная с седьмого класса. Ей были присущи независимость и хладнокровие, в чем, наверное, Арчи видел слабость, и это был ответ его потребностям. Но какое-то маленькое волнение каждый раз возбуждало в ней жизнь, когда она слышала его голос по телефону. Наверное, все-таки он был прав, говоря о том, что в жизни каждого есть что-нибудь отвратное. У нее был Арчи Костелло. Она никогда не бывала с ним на вечеринках (и он никогда не просился с ней туда). И все же он не мог бы отрицать приносимые ею удовольствие и чувство вины. И она из раза в раз продолжала натыкаться на это, когда они были вместе. Она не позволяла себе дружить с кем-нибудь еще. И теперь снова она отвечала его ласке.

Она поддалась… и на какое-то мгновение Арчи Костелло и Джил Мортон оказались в маленьком мире чувств, заключенном в старой «Черри» до внезапного порыва, до приступа удовольствия, до извержения красоты и ярости, оставившего их обоих одними на волне восторга и восхищения. На это мгновение они настолько стремительно оставили все в прошлом, что минутой позже могли лишь вспомнить о своем существовании.

Они какое-то время сидели в томной усталости, в полном истощении. Арчи заставил себя войти в это состояние, наслаждаясь короткими мгновениями тишины, потому что он знал, что в какой-то момент Мортон заговорит. Позже она всегда начинала говорить. И он был вынужден скрывать раздражение и нетерпимость, зная, что ей нужно было выговориться, в чем она нуждалась больше, чем во всем, что было до того.

— Что тебя так волнует в этом американском супергерое? — лениво спросила она.

Арчи отпрянул.

— Ничего, — сказал он.

— Тогда, зачем о нем говорить?

Арчи снова понял, почему он всегда держался подальше от других. Дай им немного приблизиться, и они полезут к тебе на шею и слишком многое на себя возьмут.

— Забудь это, — сказал он, поворачивая ключ в замке зажигания. Мотор ожил.

— Эй, не сходи с ума, — сказала она. — Ты выбрал этого субъекта, а не я, — и она дотянулась до ключа и выключила зажигание.

Арчи не ответил, зная, что Мортон была права. Картер волновал его, и он знал почему. Ему была нужна особая акция против Картера, а не какое-нибудь маленькое задание, которое будет временным или мимолетным. Картер был особым случаем. Нужно начать с его особых наград, а закончить где-то еще, чтобы Картер запомнил это очень надолго.

Мортон снова вторглась в его мысли, Мортон и то, что она знает, ожидание прикосновения, занятые руки, открытый рот, язык похожий на маленькую, приятную, стремительную змейку. И Арчи снова будет в ее объятиях, забыв о Картере и всем остальном, отдавшись Мортон, продолжающей на волне чувств, которые, как он знал, ворвутся в глубокий темный цветок экстаза, который почти, почти наступит… но ни разу, ни разу будет доведен до конца.

Он в третий раз пытался набрать номер Губера, пропустив первые два раза, когда его вспотевший палец соскальзывал и попадал не в то отверстие на диске: «Промах пальца по Фрейду?» — спросил он себя, мрачно улыбнувшись. Но он был доволен, что хоть чуть-чуть он сумел превратить это в шутку, и затем услышал в трубке длинные гудки.

Он стал устойчивей, расставив ноги пошире, ему показалось, что он собирается противостоять ураганным ветрам, которые сметут его прочь. Сумасбродство. Он всего лишь звонил по телефону своему старому другу.

Третий гудок, четвертый… Он представил себе звук телефонного звонка, блуждающий в невидимой пряди проводов, растянутых между комнатой, где стоял он и гостиной у Губера дома, где, очевидно, некому было подойти к телефону.

Седьмой… восьмой…

— Ладно, — подумал он. — Никого нет дома, мой шаг сделан. Как-нибудь в другой раз, — вздохнув, он собрался повесить трубку, как вдруг услышал, как кто-то произносит: «Алло», вдох и выдох, и затем снова: «Алло».

Джерри подавился воздухом: «С чего начать?»

«Алло?» — снова повторил голос все еще на задержке дыхания, уже со знаком вопроса на конце и с намеком на раздражение.

И Джерри понесло:

— Привет, Губер? Ты — как? Это — Джерри Рено, только подумал, что лишь позвоню… — так много и так быстро, слова вылетели все сразу. — Ты только что бегал? — «Черт. Все это время живя в космической тишине… я, наконец, не могу закрыть рот».

— Это ты, Джерри? — спросил Губер, глубоко набрав воздух, вероятно, только прибежав, и Джерри ему позавидовал, ему тоже захотелось бегать, прыгать, бешено нестись сквозь весенний воздух, поняв, как было важно ему выбраться из удушья и смертельного уныния квартиры, давившего его с самого возвращения.

— Это действительно я, — сказал Джерри желая, чтобы его голос звучал нормально, как у Джерри Рено, как это знал и помнил Губер.

— Рад услышать твой голос, — сказал Губер, но с какой-то долей осторожности, слова были в полном порядке, но его голос шел на ощупь.

«Давай, рожай поскорее», — подумал Джерри. — «Давай мяч, и черт с этими сигналами».

— Смотри, Губ. Могу я что-то сказать? Парочку мыслей? Во-первых, мне жаль о том дне, когда ты сюда пришел. Я не был готов, как мне кажется. На самом деле я был рад тебя увидеть, но не был готов к чему-либо другому. Имею в виду, я не был готов к Монументу. Наверное, выглядел, как дурак…

Смех Губера был легким, почти благодарным.

— Ладно, это не было твоим ежедневным «Как дела». Но сейчас выглядишь хорошо. Джерри… — и, после небольшой паузы. — Ты ли это?

— Мне кажется… да, — нужно было объяснить. — У меня все хорошо. Я готов.

— Замечательно. И Джерри, дай мне также что-то сказать, ладно? Прежде всего, я должен тебе кое-что сказать — прежде, чем все остальное.

— Смотри, Губер, я знаю, что ты хочешь мне сказать, и об этом не надо. Ты остался моим другом.

— Но мне нужно это сказать, Джерри, и ты должен выслушать, и затем принять решение. Не говоря что-нибудь еще. Дай мне… дай мне сказать тебе, что я знаю, что прошлой осенью я тебя предавал. Остался дома, словно был болен, когда ты проходил весь этот ад из-за шоколада, дрался с Джанзой…

— Но ты был там, Губ. Я видел тебя. Ты мне помог… — он почти сказал: «Ты держал меня в своих руках, когда изнутри я весь был изломан».

— Но я пришел слишком поздно. До последней минуты я был дома. И пришел на помощь слишком поздно… ладно, я это сказал. Надо было это сказать. И я не обвиняю тебя, если ты меня за это ненавидишь.

— Господь с тобой, Губер, я не ненавижу тебя. Ты же мой друг.

— Той ночью я вел себя, не как друг…

— Губер, Губер… — мягко упрекнул его Джерри, словно Губер был ребенком, которого нужно было успокоить.

— Ты дашь мне еще один шанс?

— Не нужен тебе никакой шанс. Ты — мой друг, и о каком шансе речь?

— Я больше не подведу тебя, Джерри.

— Эй, смотри, Губ. Ты же не будешь все время меня опекать. Дружба навсегда.

— По рукам, — голос Губера стал легче, прозрачней.

— Ладно. Это будет значить, что больше ни слова ни о том вечере, ни о том, как ты меня подвел или ни о чем-нибудь вроде этого. То было прошлой осенью, а это — теперь. Давай забудем о том, что когда-то случилось.

— Есть только одно, что я не могу забыть. То, что ты сказал мне в тот вечер, Джерри. Потому что это — правда. Это то, как я живу теперь. Ты сказал мне, чтобы я играл в футбол, продавал шоколад или все, что бы то ни было — все, что им будет нужно. И я это делаю, Джерри, и всегда буду делать…

От этих слов у Джерри стало нелегко на душе. Одно дело было поверить в них самому, другое — чтобы знать, что кто-то еще, твой друг, который также поверил в них. Так изменить свою жизнь из-за слов, которые кто-то тебе сказал? Джерри почувствовал, что с этими словами на него навалилась тоска, хотя и знал, что в них была правда.

— Давай больше не будем говорить об этом, — сказал он, гадая, не позвонил ли он ему слишком быстро. Может, нужно было бы подождать или не звонить ему вообще. В отчаянии от этого предмета разговора, он искал, о чем бы поговорить еще. — Ты все еще бегаешь, Губ? Ты запыхался, когда подошел к телефону.

— Точно. Я долго не бегал, но начал снова.

— Я тоже хочу бегать, — сказал Джерри, оглядываясь в комнату, обставленную бесполезной мебелью. Это был не дом, а что-то вроде кабинета врача или зала ожидания на аэровокзале.

— Эй, да ты терпеть не мог бег, — упрекнул его Губер.

И Джерри ответил на добродушный изворот Губера.

- Я знаю, но это такое замечательное ощущение, когда ты заканчиваешь бежать. Это словно удар молотком по голове…

Они оба взорвались от смеха. Его замечание было не таким, уж забавным, но Джерри почувствовал, что им нужен был какой-нибудь повод, чтобы снова оказаться вместе, как в старые добрые времена.

— Хочешь, побежим снова? Со мной? — спросил Губер.

— Почему бы нет? Мне нужно подвигаться.

— Завтра днем?

— Конечно… — Джерри заколебался. — При одном условии, Губ. Ни каких больше разговоров о том, что тогда случилось. Ни слова.

— Ладно, ладно. Ни слова, но подготовься на завтра, Джерри. Я за тобой забегу…

— Завтра, — сказал Джерри, повесив трубку, расслабившись от облегчения и с благодарностью выдохнув воздух. С благодарностью кому? Богу. Возможно, он подумал о «Болтливой» Церкви в Канаде.

Оби заметил разодранный полуботинок с полуоторванной пряжкой в тот момент, когда уже ничего не искал. На перемене, поднимаясь по ступенькам на третий этаж, он спешил на последний урок, продираясь через стену тел. В этот день он явно не блистал на двух контрольных, и вряд ли он за них сможет получить больше чем D, что не лучшим образом скажется на его успеваемости. В его голове крутились всякие недобрые мысли. Он сердился на родителей и всех остальных, думающих, что школьная жизнь — это веселая забава, приятное времяпрепровождение, лучшие годы жизни с каким-то количеством контрольных и экзаменов, предоставленных тебе для игры воображения. Дерьмо собачье. В этом не было ничего хорошего. Испытанием были ежедневные баталии в бесконечной школьной войне. Школа означала правила, порядок и распоряжения, если ничего не говорить о домашних заданиях.

Полуботинок перед его глазами оказался внезапно, настолько неожиданно, что его мозг не сразу отреагировал на увиденное. В сознании его все еще беспокоила паршивая жизнь, называющаяся средней школой, молодостью, юными годами. И вдруг перед его глазами по ступенькам звучно зашлепала отрывающаяся подошва. Он замер, впереди него в нескольких футах был тот самый изрезанный полуботинок, отпечатавшийся в его зрительной памяти.

— Остановись на минутку, — сказал он.

Никто из бешенного хаотического потока школьников, несущихся вверх и вниз по лестнице, не услышал его слов и не обратил на него внимания.

Оби решился действовать. Парень в этом полуботинке замедлил шаг. В какой-то момент его обувь была на его уровне глаз Оби. Подняв глаза, он увидел знакомую фигуру, спешащую выйти в коридор второго этажа, стараясь вместе со всеми успеть на урок в класс до последнего звонка. Оби уже не спешил на последний урок (в этот день один раз он уже опоздал), и решил выследить свою «жертву», остальное уже почти не волновало. Его жизнь зависела от этого полуботинка. Черт с опозданием на этот урок, и черт со всем остальным. Он бросился за этим парнем, быстро идущим против основного потока, расталкивая всех локтями в ребра.

Оби догнал его (он уже почти был уверен в том, что его знает, но нужно было полностью в этом убедиться, чтобы не осталось и тени сомнения, потому что на карте теперь стояли не забавы и игры, а жизнь и смерть) у двери в классную комнату № 19, что, конечно же, было иронией. Ноги Оби начали тормозить, его ботинки заскользили по деревянному полу, и он чуть не врезался в этого парня. Взгляд в лицо подтвердил очевидность: да, именно этот расхлестанный полуботинок и эта же болтающаяся пряжка. Он видел, как парень останавливается, возможно, почувствовав, что за ним идут по пятам, или просто услышал скользящую обувь Оби у себя за спиной. Он оглянулся, и Оби увидел полное лицо.

Теперь все сомнения в сторону.

Корначио. Шестерка Бантинга.

Раскалывая воздух на части, зазвонил звонок, и Корначио поспешил в класс, после того, как озадачено (или даже со страхом) посмотрел на Оби. Он вламывался в дверь, расталкивая еще двоих.

Двери в класс захлопнулись, и в опустевшем коридоре Оби остался совершенно один. Он стоял и переводил дух. Его сердце тикало, словно часовой механизм вот-вот собирающейся взорваться бомбы.

Его тело залихорадило, что придало ощущениям остроту и тревогу. Он забыл об усталости и истощении и вошел в своего рода гиперсостояние с обостренными чувствами, с каждой его клеточкой стоящей начеку. В его теле лихорадочно пульсировала новая энергия. Он воспользуется всеми старыми стратегиями и методами, с которыми был знаком последние годы, будучи правой рукой Арчи Костелло, организуя задания, делая заметки и занося данные об учащихся «Тринити» себе в блокнот. Его блокноты были исписаны их именами и деталями жизни каждого из них, ценными для заданий. Сотни имен, и среди них, конечно же, Корначио.

Винсент Корначио. Шестнадцать лет от роду. Рост: пять — семь, вес: один — шестьдесят пять. Отец, фабричный рабочий. Средняя успеваемость — «В-минус». Не глуп, но не любит тех, кто ниже его ростом. Пониженная чувствительность к боли. Ни чем не увлекается, если не считать времяпрепровождения в центре города с целью поедания глазами девчонок или чтения грязных журналов в закоулках аптек. Прозвище: Корни, которое он ненавидит. Работает после школы в супермаркете «Вивальди».

Вечером в постели, свернувшись «эмбрионом», он все еще не спал, ди и не мог. У него голове метались разные мысли, скользкие, живые и острые, словно иголки, пронзившие его сознание. Оби обдумывал и взвешивал стратегию. Корначио схватил его и затолкал под машину. Но кто-то другой напал на Лауру и трогал ее руками. Наверное, Бантинг. Корначио всегда крутился при нем. Бантинг, которого уже было за что ненавидеть. Но нужно было убедиться, что это он. И Корначио был ключом к этой разгадке.

Наконец, он провалился в глубокий, без сновидений сон, который был больше похож на кому, маленькую смерть.

Наутро он проснулся с ощущением того, что не спал вообще. Глаза все еще резало и обжигало, пульс все также молотил в его в висках, а живот отклонял любую мысль о том, что надо поесть. Но его острое и обрамленное ножом сознание требовало от него действий. За этот день нужно было поспешить многое сделать и успеть, чтобы вечером встретиться с Корначио, обутым в его расхлкстанные полуботинки, на одном из которых болталась полуоторванная пряжка, ведущая к тому, кто своими грязными руками осмелился тронуть Лауру.

— Брат Юджин умер.

— О, Нет…

Они обогнули угол Стат-Стрит и свернули на Стерн-Авеню, пробегая мимо химчистки «Хидит» (открытой с 9.00 и до 17.00) и парикмахерской «Разини». Ветер освежил их тела, щекоча щеки и охлаждая потоком воздуха сырую теплую плоть.

— Он умер в Нью-Гемпшире, — сказал Губер, глядя вперед, выгибая спину и работая ногами. — Он больше не появлялся в «Тринити» после…

Его голос затих.

После…

Слово повисло в воздухе, сквозь который они бежали. Машины, автобусы и люди, молодые и старые, протекали мимо них словно на экране кинотеатра за пределами их изолированного мира, в котором они бежали.

После Комнаты № 19.

Разъедаемый виной Губер в рывке скорости оставил Джерри позади. Он уже не только убегал, а убегал от самого себя, если он, конечно, мог это сделать. Обегая этот угол, он снова вернулся в комнату № 19, где посреди той ночи дрожал от страха с отверткой в руке, настолько напряженной, что на его ладони вздувались и лопались волдыри.

Джерри прибавил ходу, и, огибая угол, последовал за ним, видя его перед собой, но знал, что никогда его не догонит.

Но Губер притормозил, вдруг остановился и оглянулся через плечо.

— Жаль, — крикнул он, ожидая Джерри бегом на месте и топая ногами.

Когда подбежал Джерри, то Губер махнул рукой на незанятую скамейку недалеко от автобусной остановки.

— Отдохнем, — предложил он, видя, как запыхался Джерри, и как его лицо сморщилось от напряжения.

Джерри был рад передышке, понимая, что был совсем не в форме. Он знал, что ему нужно было убедить Губера в том, что тот не был виноват в случившемся с Братом Юджином, надеясь найти подходящие слова.

— Я надеюсь, что ты себя в этом не винишь, — сказал Джерри, садясь, ожидая, что его тело успокоится, пульс придет в норму, и можно будет вернуться к нормальному спокойному бегу. — Здесь нет твоей ошибки, Губ.

— Я пытаюсь убедить себя в этом, но мне до сих пор интересно, что бы было, если бы мы не разрушили комнату № 19. Был ли по сей день жив Брат Юджин?

— Это уже не переиграть, Губер, — сказал Джерри, пытаясь найти правильные слова. Но любые ли слова могли бы успокоить его друга? — Комната № 19 была прошлой осенью. Брат Юджин был совсем не молод, так что можешь забыть.

— Это нелегко.

— Я знаю, — сказал Джерри, подумав о шоколаде.

— Я не дождусь момента, когда оставлю эту паршивую школу, — сказал Губер с ожесточением в голосе, пиная землю ногой.

— Я тоже туда не вернусь. Я могу уехать обратно в Канаду, — добавил Джерри, внезапно обнаружив такую возможность лишь сказав эти слова.

— Тебе так понравилась Канада?

Джерри пожал плечами.

— Там так спокойно, — и он подумал о «Болтливой» Церкви, зная, что не сможет объяснять Губеру о своих ощущениях все те недели, проведенные им в Квебеке. — Округ, в котором я жил у дяди и тети, лишь несколькими милями севернее Монреаля. Возможно, я смогу ездить туда, чтобы учиться в школе с английским языком, — множество возможностей, которые он не осознавал до этого момента.

— У меня есть только «Верхний Монумент», — категорически заявил Губер. — Ни Брата Лайна, ни Арчи Костелло, ни «Виджилса» и никакого другого дерьма.

— А далеко ли зашел Арчи Костелло? — осторожно спросил Джерри, подумав: на самом ли деле ему это интересно.

— Стараюсь не обращать на это внимание, — сказал Губер, и затем поправил ответ. — Да, конечно. Все время ходят слухи о всяких его заданиях. Всякие секреты. Снова какой-нибудь бедняга проявляет смекалку, чтобы вытворить какую-нибудь гадость. — «Как и я» — подумал он. — «В комнате № 19.»

— Бежим дальше, — сказал Джерри, внезапно резко. Все эти разговоры о Брате Юджине и Арчи Костелло вернули воспоминания, которых он избегал. Комната № 19 была достаточно плоха. Но что о шоколаде? Он не хотел о нем думать. Теперь они бежали, молча, как прошлой осенью, находя бальзам и благословение в плавном движении их тел под горку и через улицы, прибывая, наконец, в Монументальный Парк и замедляя бег возле орудий времен Гражданской Войны. Потом они какое-то время сидели на скамейке. После пробежки Джерри почувствовал себя вяло, словно его кости и мышцы расплывались и таяли.

— Что притих, Джерри?

— Знаешь, о чем я продолжаю думать, Губер? Сколько Арчи Костелл есть на земном шаре. Не здесь. Везде. В ожидании, — мысль ползала по его мозгу: как было бы хорошо оставить этот мир, вместе со всеми угрозами и несчастьем. Не умереть, а лишь найти место для уединения и утешения. Монахи уходили в монастыри. Священники жили в приходах, отдельно от других людей, или в монастырях. Была ли у него возможность, поступить также? Стать священником? Или братом? Добрым и любезным братом, таким как Брат Юджин? И взять его место в мире и быть кем-нибудь, чтобы бороться с Арчи Костелами и даже с Братьями Лайнами? Эй, что здесь происходит? Я священник? Брат? Смешно. Все же он помнил те живописные моменты мира в Канаде.

— Кто знает? Иногда я просыпаюсь ночью в панике, и меня мучает вопрос: на что моя жизнь будет похожа? И иногда даже я задаю себе вопрос: кто я? Что я здесь делаю, на этой планете, в этом городе, в этом доме? И меня бросает в дрожь, в холодный пот, — то, что ему нравилось в Джерри Рено, так это то, что с ним он мог об этом говорить, мог открыть ему свои опасения и надежды.

— Со мной такое тоже случается, — сказал Джерри. — Я помню, мы что-то такое учили, в школе, кажется:

— Это про меня, Губ, про нас, — это касалось «Тринити», мира, который был создан не им, и которого он боялся. И он больше не хотел его бояться, вспомнив плакат, который был наклеен у него на шкафчике: «…сумею ли я разрушить вселенную?» Он стал разрушать вселенную «Тринити», и вот, что получилось. Не стоило этого делать.

— О, Христ.

Джерри посмотрел на Губера, в словах которого был испуг, зная, что Губ редко ругался.

— В чем дело? — спросил Джерри, и проследил за глазами Губера. Губ смотрел на что-то через проезжую часть. Джерри посмотрел и увидел, что это не что-то, а кто-то. Без сомнений, этим «кто-то» был Эмил Джанза. Тупое, собранное тело, вросшая в плечи голова, маленькие свинообразные глаза, явно различимые даже на этом расстоянии. Или даже он мог и не видеть его глаз, но в его памяти они отпечатались ярко. Все воспоминания о нем были яркими: тот бой на ринге, тот день, когда Эмил с приятелями напали на него посреди аллеи около школы. И теперь Эмил Джанза стоял напротив них на другой стороне улицы: руки на бедрах, взгляд в направлении Джерри. Шум проходящих машин и грузовиков, движение пешеходов по тротуару, быстрая стрелка, маленький ребенок, спотыкающийся и падающий на асфальт. И на мгновение Джерри и Джанза, казалось, сомкнулись глазами. Но так ли это было? Джерри не мог в этом убедиться. На самом деле между ними было слишком большое расстояние. Джанза мог рассеянно смотреть в никуда, в пустоту, не сфокусировав взгляд.

Проходящий мимо автобус заслонил от Джерри увиденную им панораму и замедлил ход, смещаясь к бордюру, проходящему перед Джанзой, и, вычеркнув его полностью, словно стер его с лица земли. Джерри ждал, он не смотрел на Губера, не говорил и даже не думал, находясь в пустоте, нигде, ни знача ничего. Автобус качнулся, изрыгнул фиолетовый дым и отъехал, открыв тротуар и место, где стоял Джанза. Его там уже не было. Очевидно, он сел в автобус или куда-то ушел, пока автобус стоял у тротуара.

— Думаешь, он видел нас? — спросил Губер.

— Возможно.

— Животное.

— Я знаю.

Джерри вскочил на ноги.

— Ладно тебе, Губер, — воскликнул он. — Черт с ним, с Эмилом Джанзой. — Бежим наперегонки до библиотеки.

И он побежал, зная, что на самом деле бежит куда-то еще — в Канаду. «Эй, Канада! Это я! Я возвращаюсь!»

— Который час? — спросил Джанза.

Оби посмотрел на часы.

— Десять минут.

— Десять минут чего?

Оби постарался скрыть раздражение.

— Что ты о себе думаешь? Я просил тебя ждать меня здесь в семь часов, а это было десять минут тому назад. Ты думаешь, прошел час?

Оби подумал, не сделал ли он ошибку, позвав на помощь Джанзу в его встрече с Корначио. Они стояли в тени подворотни через улицу напротив супермаркета «Вивальди», где был маленький бакалейный магазин, котором неполный рабочий день работал Корначио. Магазин закрылся в семь, но Корначио всегда оставался, чтобы занести внутрь овощи и другие продукты, выставленные на тротуаре. Оби одно время работал в магазине после школы, но его уволили из-за опозданий, вызванных потребностями Арчи и «Виджилса».

— Я хочу есть, — сказал Джанза.

Оби не потрудился найти ответ. Беседа с Джанзой ему была не нужна. Он ненавидел одну лишь мысль об использовании Джанзы, о вовлечении его во что-либо вообще, и все же у Джанзы были мускулы, в которых он нуждался. И Корначио и Джанза были животными: они оба избегали друг друга. Инструкция Оби для Джанзы была проста: «Ничего не говори. Претворяйся глухим», что не требовало от Джанзы никаких действий. «Угроза во взгляде» — будто ему надо было делать усилие, чтобы выглядеть угрожающе.

С сумерками стало прохладней, и ветер стал сильнее, сортируя мусор на тротуаре: страницы газет, сухие листья, обертки леденцов. Резь в глазах у Оби усилилась. Сухая болезненная резь, словно кто-то удалил их, чтобы посмотреть и вставил их обратно не на свои места.

Наконец появился Корначио. Он вышел из магазина, выгибая спину и подтягиваясь. Он выглядел внушительно, так что Оби был теперь рад, что взял с собой Джанзу.

— Вот он, — сказал Джанза. Он был способен видеть очевидное.

Корначио шел с важным видом, ритмично подпрыгивающей атлетической походкой, будто в его ботинках были скрыты грузила, качая широкими плечами и играя мышцами ног, рельеф которых рисовался через джинсы.

Когда Корначио наискосок пересек улицу, Оби вышел, чтобы перехватить его, и Джанза был рядом с ним. Оби еще раз убедился, что на нем изрезанный полуботинок и медная пряжка, болтающаяся на оборванном ремешке, и снова ощутил гнев и ужас той ужасной ночи.

— Хай, Корначио, — сказал он, встав перед ним.

Корначио посмотрел на Джанзу, хотя Оби поприветствовал его. Он сразу понял, что и к чему. Он переключил внимание на Оби, на его смертельное спокойствие, на его намерения вместе с тихой угрозой Джанзы. Корначио не был трусом и не стеснялся воспользоваться силой — у него было много побед в сражениях на школьном дворе, начиная где-то с третьего класса. Но он знал, когда безнадежно проигрывал, не только Джанзе, вероятно единственному в школе, чью силу он уважал, но и Оби, который являлся ключевой фигурой в «Видлжилсе», имея силу наряду с Арчи Костелло. Он знал, что в этот момент Бантинг не сможет ему помочь, независимо от того, насколько умен он был.

— Что случилось? — спросил Корначио, немного пританцовывая, словно борец, разогревающийся пред схваткой, инстинктивно подавшись вперед, не ожидая чего-либо, что бы выдало его нервозность.

— Ничего не случилось, Корни, — сказал Оби, преднамеренно использовав прозвище, которое Корначио так не любил. — Кроме того, что уже случилось.

— Не знаю, о чем ты, — сказал Корначио, сделав усилие, чтобы уйти.

Джанза стал у него на пути.

— Ты знаешь, о чем я, — сказал Оби, и это прозвучало настолько спокойно, с такой уверенностью в себе, и так непримиримо. Ровным голосом, смертельным, тихим, в этом спокойствии было нечто ужасное.

— Ладно, ладно, — поддался Корначио, подняв руки, плечи, словно шпион, обнаруженный на вражеской территории, знающий, что ему грозит расстрел, что он один, брошен товарищами. — Это было не то, что ты думаешь.

Оби вышел из напряжения, расслабился, все жилы в нем провисли, и это произошло настолько внезапно и резко, что побоялся, что рухнет на тротуар, словно оторвавшаяся от нитей марионетка.

— И что же тогда было? — спросил он.

Корначио заколебался, взглянул на свои ноги, пнул осколок разбитого стакана, поднял глаза на Оби, потом на Джанзу, и снова на Оби. Он смотрел Оби в глаза, давая что-то ему знать. Конечно: Джанза. Корначио не хотел говорить при Джанзе. И Оби понял, насколько смешным для этого был выбор Джанзы. Интуиция подвела его от недосыпания. Одержимость природы поиска того, кто на него напал, привела к потере всей перспективы. Он понял, что ему, конечно, не хотелось, чтобы Джанза знал о том, что произошло. Чем меньшее будет знать Джанза, тем лучше будет для каждого из них.

— Эй, Джанза, — сказал Оби.

Джанза не сводил с Корначио глаз еще какой-то момент. Он решил, что тот терпеть не может Корначио, потому что тот игнорировал его, попросту идя своей дорогой. Джанза любил, когда его признают и уважают, и терпеть не мог, когда его игнорируют.

— Что? — гаркнул Джанза.

— Проверь на том конце улицы, — сказал Оби. — Кажется, я там кого-то видел.

Как показалось, Джанза не хотел слышать указаний от Оби или от кого-нибудь еще. С другой стороны, если кто-то и скрывался в конце улицы, то это была хорошая возможность поработать мускулами.

— Ладно, — сказал он, выплюнув слово, продолжая кидать в сторону Корначио свирепый взгляд, чтобы показать тому, что он не просто мальчик на побегушках.

Оби и Корначио наблюдали, как Джанза отваливает в сторону, качая плечами.

— Ненавижу этого подонка, — сказал Корначио.

Оби проигнорировал замечание. Он знал, что он и Корначио были связаны друг с другом «Виджилсом», где Джанза был посторонним. Но братство «Виджилса» не делало для Оби никакой разницы, какие цели преследовало это нападение. Корначио был врагом — это он был подонком, а не Джанза.

— Окей, Корни, объясняй. Если это было не то, что я думаю, то, что же это было?

Услышав свое прозвище, Корначио вздрогнул. Он знал, что Оби преднамеренно дразнил его, но был не в той позиции, чтобы возразить.

— «Виджилс», — сказал Корначио.

Оби отступил назад, словно Корначио плюнул ему в лицо.

— Задание… — продолжил он, удовлетворившись реакцией Оби, получив доверие. — Бантинг рассказал Арчи Костелло о тебе и твоей девушке. Когда однажды вечером мы обнаружили вас у Пропасти, он велел Бантингу что-нибудь с этим проделать. Он сказал, что «Виджилс» может обеспечить алиби.

Это уже был не плевок в лицо. Это походило на разорвавшуюся поблизости бомбу, не повредившую его тело, но хорошо его встряхнувшую взрывной волной.

— Арчи Костелло дал такое задание? — в его голосе звучало неверие услышанному. Невозможно. Но у Арчи возможно было все.

Корначио кивнул, нервно глотая воздух, удивившись тому, как побледнел Оби, щупая руками воздух. Корначио все еще переживал о том вечере у Пропасти, повторно тысячу раз проигрывая все это у себя в голове. Он никогда еще не совершал ничего подобного. В конце концов, он ничего такого не сделал, лишь просто держал Оби, а кто-то еще его девушку. Его страсть и желание угасли. Однако, придавив Оби к земле, он понял: то, чем они занимались, было чем-то из ряда вон выходящим. Но ничего не произошло. Они делали то, что от них потребовал Бантинг, и Корначио ему поверил, и должен был ему поверить. Позже Бантинг сказал, что это была идея Арчи Костелло, неофициальное задание. И осознание этого освободило Корначио от мук совести. Причастность к этому Арчи и «Виджилса» заставило показаться этому менее серьезным, не такой мерзостью, скорее своего рода шуткой.

И при этом никто не пострадал.

Оби восстановил свое самообладание.

— Ладно, скажи мне. Что сказал Арчи? В точности?

— Я не могу точно это передать. Я там не был. Позже нам сказал Бантинг, что это было задание. Смотри, Оби, ничто не случилось. Ладно, я держал тебя под машиной, но лишь следовал за другими, — Корначио знал, что нужно сделать акцент на этом, но был несколько встревожен тем, что увидел в глазах Оби. Он не был уверен в правильности того, что говорил, но знал, что чего-то нужно было остерегаться.

Сознание Оби закипало, и он схватился рукой за волосы. В его мыслях вырастали джунгли воображаемых образов: Арчи и Лаура, и Джанза и Бантинг и сидящий перед ним детина — Корначио, который, как казалось, говорил правду, и был достаточно умен, чтобы врать, зная, что его рассказ может быть проверен — с помощью Арчи и Бантинга.

— Задание, — сказал Оби. — Что было заданием? Подсматривание из кустов или что-то еще? — Оби не хотел использовать слово «насилие».

— Бантинг сказал, что Арчи ему сказал: сделайте что-нибудь. Но не сказал что. «Сделайте что-нибудь с Оби и с его девушкой». И мы это… сделали… — на этот раз Корначио запутался, осознав, что Бантинг не вник в детали задания, заволновался, поняв, что рассказал Оби слишком много. Он был рад увидеть возвращение Джанзы.

— Там никого, — сказал Джанза Оби.

Оби затрясло от его голоса.

— Только тени.

— Мне пора домой, — сказал Корначио, снова пританцовывая, словно борец, и избегая глаз Оби, чувствуя, что тот хорошо его изучил.

Оби кивнул, его глаза были огромными, а лицо все еще бледным. Он выглядел потерянным. Корначио пожалел его, затем вспомнил, как Оби его назвал. Он терпеть не мог каждого ублюдка, который когда-либо называл его Корни.

— Окей, ты можешь уйти, — сказал, наконец, Оби, отворачиваясь. В его голосе звучала усталость, плечи обвисли.

— На кой черт все это? — спросил Джанза, поедая глазами Корначио, пока тот не исчез за углом.

— То, что ты не знаешь, не может причинить тебе вред, — сказал Оби. Он окоченел, его кости ныли от истощения, вся возбужденность прошла. И мысль: «То, что этот парень знает, может причинить ему серьезный вред».

Дождь, бомбардирующий асфальт улиц и тротуаров, изо всех сил плевал Оби в лицо. Он шел к дому Лауры. То днем, то вечером он периодически наблюдал за ним через улицу, не спеша проезжая мимо дома, в котором она ела, спала, мылась в душе (ему было больно представить ее голой под струйками воды). Для него этот дом был дорог, потому что в нем жила она. Он прятался от дождя под кроной дерева. Одежда промокла, а волосы слиплись — он забыл взять с собой шляпу и плащ. Оби изредка переступал с ноги на ногу, понимая тщетность проводимых им здесь часов.

Он видел, как в дальнем конце улицы идет ее брат, прижимая к груди сумку с книгами. Проходя мимо Оби, он опустил глаза, словно побоялся, что его ограбят. Он всегда так выглядел, будто ожидал самого худшего из того, что может случиться. «И ему лишь двенадцать. Ждет, пока не перейдет в среднюю школу», — подумал Оби.

— Когда Лаура вернется домой? — спросил Оби, совсем не желая о чем-либо расспрашивать это необычное дитя. Вопрос возник сам по себе от расстройства и одиночества, пропитавших его насквозь на этой пустынной улице, когда ему нужно было домой, чтобы попытаться приступить к урокам.

Не прекращая идти, мальчик крикнул через плечо:

— Она — дома, и не выходит из дому уже два дня.

— О… — глупо воскликнул Оби. Его рот раскрылся, и у него на языке собрался вкус капель дождя.

— Я не думаю, что она больше захочет тебя увидеть, — не злобно сказал ее брат — беспристрастно честный «двенадцатилетний младенец».

Оби не ответил, не сказал ничего. Он стоял потерянно и несчастно. Все огоньки в мире потускли. Где-то в глубине души он осознавал, что Лаура Гандерсон потеряна им навсегда.

3

Волна горячего воздуха налетела без предупреждения — прямо в мае. И это было слишком преждевременно. Жара ударила прежде, чем чье-либо тело смогло бы к этому привыкнуть: кровь отказывалась двигаться быстрее, а толстая кожа была еще слишком бледна. Жар исходил от улиц и тротуаров, раскаленных беспощадным солнцем, отражающимся от молодых листьев на ветвях деревьев и цветов, покрывающих кусты.

Жара превратила учащихся «Тринити» в вялую армию лунатиков. Волнение выпускников, знающих, что наступили последние дни учебы, и уроки потеряли вообще какой-либо смысл, было приглушено жарой и влажностью, которая сизой дымкой висела над школьным двором. Наклеенные на стены коридора, на доску объявлений и в классах плакаты, во весь голос кричали о приближении Дня Ярмарки, завершающего учебный год, всеми были восприняты со скукой и безразличием.

Арчи любил жару, наверное, потому что с ее наступлением остальные себя чувствовали из ряда вон плохо. Они обливались потом, ныли, и вяло шевелились в тяжелом воздухе, словно на ногах у каждого были ботинки из свинца.

У него было много способов уйти от назойливой жары: сохранять хладнокровие, держать себя в руках и не поддаваться эмоциям, побольше лежать, никаких встреч «Виджилса» или его активистов. Его лидерство в этой неформальной организации было очень тонкой вещью. Он знал, и инстинктивно чувствовал, когда созвать очередную встречу, отложить ее и позволить каждому члену «Виджилса» быть предоставленному самому себе. Как и сейчас. Он осознавал, что если царит всеобщий дискомфорт, то не обойти обид на любое дополнительное усилие или задание.

Жара влияла на все происходяще вокруг. Не будучи столь активным, Арчи никогда не терял бдительности — не без того, чтобы всем казалось, что ему не до чего нет дела. Двумя главными объектами для наблюдения были Оби и Картер, которые походили на близнецов. Они оба перемещались, словно в трансе, оба были озабочены собственными мыслями и переживаниями, что само собой подразумевало, что от них вряд ли последуют какие-нибудь глупости или угрозы. Какое-то время Арчи немного опасался происходящего внутри Оби. То ли он тихо вынашивал месть или просто принимал свою судьбу? С Картером было проще. На нем все прочитывалось снаружи: спортсмен с важной походкой превратился в хлюпика, все время оглядывающегося то через левое, то через правое плечо, в «экземпляра» с узкими глазами, словно все время кто-то его преследует. Он быстро проскакивал мимо и ни с кем не общался. Арчи догадывался, что внутри него происходит, и восхищался своими догадками. Надо было дать ему немного повариться в собственных мыслях, как в собственном соку, и лишь затем поджарить его на большом огне. Наступало самое время, чтобы позаботиться о Картере — о предателе, на его собственном пути. Ведь Картер уже сам достаточно намучался после того, что сделал, и лишь одно сладкое прикосновение Арчи могло окончательно добить жертву. В целом, жара во многом устраивала Арчи.

До жары не было дела и Керони.

Он был словно под невидимым колпаком, через который не проникала жара, как и что-либо еще из окружающего его мира, который был без времён года, а значит и без погоды. В атмосфере своего замкнутого мира он продолжал жить, его сознание было ясным и острым, и все это было где-то в стороне от его тела. Он как-то ухитрялся удовлетворять все жизненные потребности, исполняя свои глупые, но необходимые обязанности ученика, сына и брата. И с блеском с этим справлялся, потому что знал, что ему не нужно будет делать это всегда. Он знал, что наступит момент, когда поступит команда, и он начнет действовать.

Дэвида все время тянуло в комнату, в которой стояло пианино. Там было прохладно, окна были зашторены, жалюзи закрыты, и пространство было изолировано от всего остального мира. Дэвид, открыв крышку клавиатуры, искал глазами ноту «до», нажимал ее и чего-то ожидал. Может быть эха? Он не знал.

Он немного боялся пианино, усмешки клавиш в затемненной комнате. Однажды посмотрев на клавиши, поймал себя на мысли, происхождение которой не знал, она прибыла к нему от пожелтевших клавиш или из него самого. Фактически эта мысль была видением. Перед его глазами предстал нож — большой мясничий тесак, которым пользовался его отец, когда много готовил для праздничного ужина в ожидании гостей или для семейного барбекю, устраиваемого во дворе. Он убедился, что тесак лежит на месте, в специальном выдвижном ящике вместе с другой кухонной утварью. Он коснулся блестящей поверхности ножа, провел пальцем по кромке лезвия, и объявил: «Да, это то, что нужно». Он не знал, кому это сказал. Но было ясно, что кто-то что-то от него услышал, отчего ожидаемая команда показалась еще ближе.

На дворе стояла жара, а Дэвид Керони все ждал и ждал сигнала. Он знал, что скоро такой сигнал поступит, и не возражал против ожидания, как и против самой жары. Каждый день он входил в прохладную комнату и останавливался у пианино — в ожидании.

В жару Эмил Джанза всегда становился грубым. В общем-то, таким он был всегда, но зной только усиливал эту его черту. В жаркую погоду девушки украшали себя тонкими платьями и прозрачными блузками без рукавов. На них могли быть короткие юбки или шорты, которые подчеркивали фигуру и красиво выделяли округлые формы груди.

Грубым его делало и многое другое. И все больше и больше замечал за собой, что со временем в нем что-то происходило. Например, во время игры в футбол он мог подарить кому-нибудь из команды соперников синяк под глазом, грубо его толкнуть или опрокинуть, и при этом получал потрясающее сексуальное наслаждение. Иногда он участвовал в драках на автостоянке возле школы, ведь в «Тринити» процветало рукоприкладство, и это его возбуждало. Первый раз он почувствовал такое сексуальное возбуждение прошлой осенью, когда перед ним на боксерском ринге стоял Рено, и даже раньше, когда избивал его в роще за школой, и это были самые прекрасные моменты его жизни.

И несколько дней тому назад он снова почувствовал возбуждающий прилив чувств, когда на лужайке в парке заметил Рено, сидящим на скамейке со своим закадычным другом, чье имя он не знал. Увидев Рено, заметив его даже издалека, Джанза был удивлен его возвращению в Монумент, после того как слышал, что он бежал в Канаду от страха быть избитым снова. А теперь он был здесь и напрашивался на большие неприятности. Джанза даже захотел рассказать об этом Арчи Костелло, но воздержался от этого, решил придержать Рено для себя.

Теперь, в самый зной, когда дома никого больше не было, Джанза открыл телефонную книгу. Он просматривал фамилии на букву «Р» и получал сексуальное наслаждение. Его настроение стало намного лучше.

Шелестя страницами, он нашел фамилию Резборн… Ричер… «Робин Гуд» — охотничий магазин … Рид и, наконец, Рено. Две фамилии Рено в телефонной книге. Легко проверить.

Маленький сопляк Рено. Ему не стоило возвращаться в Монумент. Нужно было остаться в Канаде.

Внезапно налетевшая гроза заставила забыть о жаре. Небеса содрогнулись от грома и молний. Дождь хлынул так, словно наверху кто-то отвернул вентили гигантских кранов. Вода полилась непрерывным потоком, пузырясь и шипя на плитках тротуара, изо всех сил барабаня по нагретому бетону или асфальту. Ручьи в сточных желобах выходили из берегов, увлекая за собой в сточные бассейны и коллекторы мусор, словно крошечные лодки. Массивные капли с покатых крыш и деревьев падали на лицо Оби, словно над ним была гигантская средневековая машина для пытки водой. Или так могло лишь ему показаться, когда он уже испытывал особую пытку — потерю Лауры.

Потребовалось несколько дней, чтобы, наконец, выследить Лауру, после того, как ее брат выложил новость о ее возвращении в Монумент. Телефонная линия все еще не работала: Лауры никогда не было дома, когда он звонил или, по крайней мере, никто не подходил к телефону. Устало бродя по укутанным испариной улицам, он часами выжидал напротив входа в школу «Верхний Монумент», встречая ее подруг, всех этих Дебби и Донн, с пустых лиц которых на него смотрели лишенные выражения глаза, словно он перед ними никогда прежде не появлялся. Его ушам выдавалась самая бесполезная информация: «Лаура? Она была здесь минутой раньше», или «О… уже два или три дня мы ее не видели». Он следил за автобусной остановкой и магазинами около школы. Он вымокал от пота. Глаза начинали болеть и чесаться от беспощадного солнца. Он чесался и фыркал, с тревогой и отвращением осознавая, что где-то простудился. Он чихал по нескольку раз подряд. Возможно, у него была аллергия. Простыть на жаре было бы полным унижением.

Бесконечное дежурство, наконец, было вознаграждено, когда он увидел, как она вышла из аптеки «Беккер» (он не заметил, как она туда вошла) и направилась к почтовому ящику, где она опустила в щель письмо. Прощальное письмо, адресованное ему, в котором окажется последнее «Прощай навсегда»? Но скорей всего не «подождем до семнадцати», как, однажды она ему сказала.

На многолюдном тротуаре, укутанном автобусным перегаром, стояла одна из ее подруг — блондинка с кудрями, почти закрывающими ее глаза. Она ожидала Лауру около желтого пожарного гидранта. Рядом в коляске кричал ребенок, в то время как его молодая мать облизывала тающий конус земляничного мороженого. На этом месте Лаура Гандерсон последний раз с ним попрощалась. Ни волнующая музыка, звучащая на фоне, ни ее тихое присутствие не сделало ее ближе. Ее глаза рассказали ему всю правду прежде, чем она произнесла первое слово, напряжение в них было таковым, словно ее сознание было занято более важными вопросами, чем тяжелое состояние Оби. Он мог быть нищим, просить милостыню, и с таким выражением лица кто-нибудь, проходя мимо, мог быстро кинуть ему десятицентовую монетку или спросить дорогу. Она монотонно отвечала на его вопросы, и позже он не смог бы вспомнить, что ей говорил, и что у нее спрашивал. Она говорила терпеливо, словно с кем-то слегка заторможенным, пока, наконец, не сказала: «Оби, все кончено». Она непосредственно адресовала это ему, наконец, признав его как человека.

Мимо промчался подросток на роликовой доске и больно задел Оби за руку, и, не останавливаясь, умчался вдаль.

— Почему? — спросил он.

— Миллион причин, — ответила она. — Господь того не хочет, — она гладила рукой растрепанные волосы. — Но главным образом, потому что я ничего больше не чувствую. Ничего.

— Из-за того, что тогда случилось?

Она закачала головой.

— Это было ужасно, Оби. И я всегда думала, что это сделали твои гадкие дружки из «Тринити». Но ты их не обвиняй, вини меня, — она оглянулась, будто нужные ей слова были написаны на стекле магазинного окна или на борту проходящего мимо автобуса. — Не знаю. Все это было слишком машинально. Мы едва знали друг друга…

— У нас были четыре недели, и даже больше. Тридцать один день…

Лаура пожала плечами: «Боже, как ей это надоело!»

— Я просто не верю, что такое возможно, Лаура. Любовь не может так закончиться.

— Кто сказал, что это была любовь? — спросила она.

— Ты, и не раз.

— Любовь… это лишь слово, — сказала она.

Он протер нос и влажную салфетку положил в карман, взял себя в руки и спросил о том, о чем так боялся спросить:

— Это был сам Арчи Костелло, и его тайная организация?

Она посмотрела вдаль.

— Я так и знала, Оби, что ты все время врешь. Я так и знала, что ты во всем этом участвовал, был звеном… этой цепи, — она чуть не сказала «шестеркой». — Я слышала обо всех этих ваших злых шутках и издевательствах над людьми.

— Ладно. Ладно. Но после того как мы познакомились, после того, как мы начали встречаться, все стало совсем другим, я стал совсем другим.

— Но разве?.. Разве ты все еще не продолжал прислуживать своему хозяину, повелителю, этому монстру — Арчи Костелло… — в ее голосе не слышалось такое уж обвинение, скорее лишь поиск ответа на вопрос.

— Да, но…

И увидел бесполезность каких-либо объяснений, потому что огонь погас, оставив за собой дым ужасного безразличия. И больше не осталось того редкого и драгоценного дара, который был ниспослан лишь им двоим, и не осталось больше ничего.

«…этому монстру — Арчи Костелло…»

Стоящая возле пожарного гидранта ее подруга, мотнув своими длинными кудрями, крикнула во весь голос: «Эй, Гандерсон, ну ты идешь или нет?»

Лаура обернулась в ее сторону и ответила: «Иду, иду!» и снова повернулась к нему:

— Оби. Это было здорово, пока оно продолжалось, но все прошло. Так иногда бывает. Моя вина в том, что все зашло так далеко. Я о том, что могу кого-то полюбить, а затем больше не чувствовать любви…

Она смахнула рукой со лба маленькие капельки пота.

— Мне жаль, — продолжила она, подняв глаза на небо. — Надеюсь, что скоро пойдет дождь, — и ушла, ушла из его жизни. В компании подруг она пошла по улице и скрылась за углом, так и не оглянувшись на него. В то время как Оби продолжал неподвижно стоять. «Надеюсь, что скоро пойдет дождь», — это были ее последние слова, адресованные ему — банальный комментарий об изменении погоды, это можно было сказать любому незнакомцу.

Она ушла, и после нее осталась жуткая незаполненная пустота. Он не знал, что делать дальше, куда идти и что думать. Он стоял, раскрыв от удивления рот, словно обращаясь к миру, ставшему свидетелем катастрофы, в которую он попал: «Эй, смотрите, я ее любил, и она меня тоже, но из этого ничего не получилось. Что-то было не так…» Что было не так? Нападение — да… Бантинг — ублюдок. Он избегал Бантинга с тех пор, как он многое узнал от Корначио. Без Лауры его дальнейшая жизнь вообще лишалась какого-либо смысла. Но он знал и не сомневался в том, кто на самом деле предрешил его катастрофу — Арчи Костелло, а лишь в том, что Арчи мог дать какое-нибудь прямое указание Бантингу, чтобы тот напал на Лауру. Но он также знал, как действовал Арчи, играя одним человеком против другого, играя с Бантингом, заманивая его ролью управляющего так, чтобы тому хотелось сделать что-нибудь такое, что бы сильно впечатлило Арчи Костелло, включая преднамеренное насилие. И Оби так ненавидел Бантинга, что когда-нибудь настанет такой день, когда он с ним во что-нибудь такое сыграет. Но не это нападение разбило его отношения с Лаурой, и все это они смогли бы пережить — вместе. Разрыв был вызван тем, чем он на самом деле был и тем, что она обнаружила — он был шестеркой Арчи Костелло, членом «Виджилса», одним из тех, кто вел грязную игру, сталкивая одних с другими, и зная это, могла бы она его любить?

Дождь, на который так надеялась Лаура, оказался грозой. Оби никогда еще не видел такого проливного дождя, когда день превращался в ночь, и на небе не было ни одного более-менее открытого пространства. Он шел сквозь непрерывные струи, сам не знал куда, неся в себе боль тоски и все возрастающий гнев, который даже показался ему приятным, словно тот придал ему свежих сил. Боль и гнев внутри него вступили в поединок. Боль, подтверждающая потерю Лауры и гнев, когда в его сознании перед ним предстал Арчи. Арчи, разрушивший все, что начиналось между ним и Лаурой, и вместе с этим всю его жизнь. Он с сожалением подумал о конце учебного года и о том, как ему удастся закончить «Тринити» с унылым средним балом «B», без каких-либо почестей и наград. Он был лучшим учеником школ Монумента, годами многообещающим отличником в учебе и в спорте. Его родители уже перестали спрашивать у него: «Что с тобой, Оби?» «Виджилс» — вот что, и Арчи Костелло. Из-за Арчи он потерял все свои годы учебы в средней школе и единственную девушку, которую когда-либо любил.

Облегчение, принесенное дождем, было лишь временным. Через час жара вернулась и отомстила, она стала еще хуже, чем прежде — злой и беспощадной. Заметно выросли продажи кондиционеров воздуха и вентиляторов, хотя по календарю до лета нужно было ждать еще месяц. В «Монумент-Таймс» была напечатана фотография, на которой репортер пробовал жарить яичницу на раскаленном тротуаре Майн Стрит. Оби снова начал чихать и кашлять, сморкаясь и глотая аспирин, который хоть как-то помогал. Он знал, что скоро что-то должно было произойти — с его активным участием. Скоро. Еще до окончания занятий в школе. Когда жара спадет, он что-нибудь предпримет, и с Арчи Костелло что-нибудь обязательно случится. И вместе с Арчи с остальной частью этого ужасного мира, в котором он теперь существовал.

Жара исчезла.

Последующая гроза была намного сильнее, чем случавшиеся ранее ненастья. Были повалены деревья, порваны линии электропередач, небольшой мост через реку Мусок разрушился, погубив тем самым семидесяти двухлетнего старика, переходящего по нему на другой берег. Над Монументом повисла темнота, изредка разбиваемая случайными вспышками света.

Ближе к утру гром все еще устало грохотал откуда-то издалека. Блеклые молнии на короткие мгновения слабо освещали горизонт. Крики птиц приветствовали рассвет, принесший с собой солнце и свежий воздух. Ветерок кочевал от дерева к дереву, через улицы и магистрали города. Все, кто рано встал, подтягивались, заполняя легкие чистым, бодрящим, утренним воздухом.

В полвосьмого Оби поехал в школу, его простуда каким-то чудом исчезла вместе с жарой, громом и молниями. Скорее всего, это была аллергия. Он вел машину по улице, и перед ним стояла определенная цель, и знал, какая. Он с нетерпением ждал зеленого света светофора, и бледные костяшки его пальцев сжимали баранку руля. В его сердце теплилась надежда. Надежда и ненависть. Ненависть, и он это знал, была единственным средством его выживания.

И еще День Ярмарки.

Кто-то назвал его Днем Тупости.

В этом году он должен стать Днем Ужаса для Арчи Костелло.

Была середина дня: уроки закончились, воздух шипел разнообразием запахов и ароматов, ослепляющее солнце играло бликами на крышах машин, припаркованных около «Тринити», но теперь оно не жгло, а лишь по-весеннему ласково светило.

На школьном дворе «Тринити» кипела деятельность: бейсболисты бегали трусцой вокруг поля, волейболисты гоняли по воздуху мяч, в зале собраний шла репетиция номеров для Вечера Пародии.

Оби искал Арчи в зале и классах, на лестничной клетке и на автостоянке. Наконец, он его нашел на трибунах школьного стадиона, вяло наблюдающим за происходящим на поле.

Самым трудным было к нему приблизиться.

— Хай, Арчи.

Медленный продолжительный перевод взгляда, слегка приподнимающиеся брови, а также и умение быстро скрыть удивление, гордость за свою способностью всегда сохранять хладнокровие… О, Оби знал его как много раз прочитанную книгу, как себя.

— Оби… — его имя недоверчиво повисло в воздухе. Ни «здравствуй», ни «пошел подальше», так что Оби смог продолжить.

— Как дела? — спросил Оби, делая все, чтобы голос звучал нормально.

— Под контролем.

На поле тренировались бейсболисты. Отрабатывалась подача мяча, отбивание и его ловля. Вся рутина, связанная с маленьким круглым объектом — бейсбольным мячом. В это время Оби думал еще об одном маленьком круглым объекте, о черном шаре.

— А как дела у тебя? — спросил Арчи.

Оби чувствовал себя так, словно он балансировал на краю пропасти на высоте тысяча футов над уровнем моря. Втянув живот, он совершал прыжок в пропасть.

— Не так, чтобы хорошо, но я справлюсь, — стараясь не быть многословным, он старался как можно больше вытянуть из Арчи.

— Справишься с чем?

И еще один прыжок:

— Та девчонка — Лаура Гандерсон, — несмотря на все его намерения, ее имя, произнесенное им, почти заставило его плакать. — Мы поссорились.

И затем, удивление (правда, на лице у Арчи всегда было удивление). Арчи повернулся к нему, в его глазах таяло сострадание, лицо аж вытянулось от сочувствия к нему и понимания, словно боль Оби была его собственной болью, словно он принял на себя крест потерь Оби.

— Круто, — сказал Арчи. Но это единственное, отдельное слово было пропитано такими эмоциями, от чего Оби почувствовал, что Арчи Костелло был самым верным и единственным его другом на свете, единственным человеком, который смог понять его беду и потерю. Он был должен насильно напомнить себе, что Арчи был архитектором его поражения с Лаурой.

И его удивило, что Арчи деликатно взял его за плечо. Недотрога Арчи, который никогда в жизни и пальцем не прикоснулся к кому-нибудь другому и всегда держал дистанцию от кого бы то ни было.

— С возвращением, — сказал Арчи.

Оби не шелохнулся. Прыжок закончился. Он погрузился в кипящую пучину, не зная, утонет ли или всплывет. Он всплывал на поверхность. Механизм бомбы был запущен.

Внизу на поле хриплый голос кричал: «Сектор «С», Крюто!» К нему присоединились другие голоса: «Бей точнее, Крюто. Эй, Крюто, ты что, глухой?»

— Бедный Крюто, — сказал Арчи. — Ну и кто он?

«Похоже, это один из дней, когда Арчи способен сострадать», — подумал Оби и задал себе вопрос: «Не повлиять ли на его удачу? А почему бы нет?»

— День Ярмарки, — бросил он, как можно небрежней.

— Что ты сказал?

— День Глупости.

— Мне показалось, что ты сказал День Ярмарки.

— Ну и сказал.

Они рассмеялись, разделив шутку, их старая игра словами.

«Кажется, он очень рад тому, что я вернулся», — подумал Оби.

— Скоро наступит.

— Все обязаны явиться на День Ярмарки. Все их отцы и матери, братья и сестры… — декламировал Арчи голосом президента Соединенных Штатов Америки.

— Я знаю, но нам нужен «дурень».

— Правильно. Кандидаты?

— Надо заглянуть в записную книжку.

Арчи взглянул на поле.

— Крюто, — сказал он. — Из него получится потрясающий «дурень». Отметь его, Оби.

«Бедный Крюто», — это уже слишком для сострадания Арчи. И Оби снова напрягся. Снова высота. Прогулка по натянутому канату, откуда падать слишком высоко.

— Что у нас с Вечером Пародии?

— И что у нас с этим дерьмовым вечером? — спарировал Арчи.

— Помнишь Рея Банистера?

— Новенького?

— Да. Он — фокусник, Арчи, и владеет всей этой магией, фокусами.

Арчи не сказал ничто, его глаза были на бейсбольном поле.

— Он делает фокусы с картами и шарами, и все такое, — Оби сделал паузу в надежде, что Арчи не заметит, как он глубоко набирает воздух. — И еще у него есть один фокус, который он делает с гильотиной.

— Гильотина? — вопрос в голосе Арчи, сопроводился вспышкой в его глазах. «Гильотина» — была смертельным словом, словом Арчи Костелло.

— Да, гильотина. Этот парень, Рей Банистер — он ее построил. Клянусь Богом — это гильотина. Трюк, конечно, но, кажется, не стоит упускать. Гильотина и Вечер Пародии. — «Понял, Арчи?» — ему было нужно, чтобы Арчи представил себе эту картину.

— Над этим надо подумать, — вдруг озабоченно сказал Арчи, снова глубоко уйдя в себя. Оби знал, что значат эти вздохи. Арчи утонул в свои мысли, насколько в данный момент это было возможно. — Увидимся, — сказал Арчи, с облегчением в голосе, а также с чем-то еще.

«Попался», — с радостью подумал Оби.

Губер заметил Джанзу через дорогу напротив дома, в котором жил Джерри Рено. Уже вечерело, и Губер остановился, чтобы на короткое время скрыться в тени между выступами в каменной стене. Через какое-то время он заглянул за угол, чтобы убедиться в том, что ошибки не было, и это без сомнения была его фигура Эмила Джанзы, движущаяся по тротуару.

«Что он здесь делает? И зачем он тут рисуется, блуждая вперед-назад, словно караульный на посту?» — на эти вопросы у Губера не было ответа, но он знал, что от присутствия Джанзы на этом месте исходило нечто зловещее. Все время его глаза рыскали по окнам здания, голова была откинута назад, словно он издавал какой-то тихий вызов Джерри, вызов, который мог услышать только он, примерно как собака слышит ультразвук — свист, не воспринимаемый ухом.

«И что я делаю?» — подумал Губер. Нужно ли ему было побежать в сторону Джанзы, чтобы показаться ему на глаза? Или тихонько смыться — туда, откуда пришел? Губеру нужно было принять правильное решение. И он не хотел снова предать Джерри Рено.

«Надо его предупредить», — тихо сказал он сам себе и тут же замер на месте. Джанза не делал секрета из своего присутствия здесь, открыто шествовуя по кругу с важным видом. Джерри, скорее всего, его уже увидел. «Ладно, так, что мне делать? Предстать перед Джанзой? Сказать ему, что я о нем думаю? Уйти?» — он дрожал в вечерней прохладе, как всегда, если прекращал бежать.

«Что ему сейчас нужно то Джерри? Христос, мне нужно сделать что-то правильное. На сей раз. Не дать ему выйти из дому».

Он аккуратно выглянул из-за угла, чтобы еще раз убедиться, что Джанза его не видит. Он ушел или скрылся в тени? Вероятно, ушел. Отчего ему где-то скрываться. Когда Губер первый раз заметил Джанзу, то тот явно не скрывал своего присутствия.

Губер поднял глаза на окно спальни Джерри. Внутри было темно, занавес был закрыт. В других окнах также не было света, никаких признаков жизни. Джерри не было дома, и, очевидно, его отца тоже. Никого.

Он снова выглянул туда, где расхаживал Джанза. Его не было. Тогда он с ним не встретится, и знал, что нужно сделать — предупредить Джерри. Взять его под свою опеку, под охрану, на тот случай, если он не знает о Джанзе. И, бога ради, предложить ему помощь. Джерри был не в том состоянии, чтобы встретиться с Джанзой, с животным. По крайней мере, не один на один.

Лучше всего было больше не бежать, а уйти домой. Начать звонить Джерри, и делать это до тех пор, пока тот не вернется домой, и, если понадобится, звонить ему всю ночь.

Еще одна проверка подтвердила, что Джанза не задерживался здесь или поблизости. Губер рванул домой. Когда он бежал, он говорил себе: «Я не предам Джерри снова. Я не позволю ему так просто выйти из дому».

Шары и разноцветные ленты наполняли воздух волшебством. Игра светом и плавные движения рук, и Оби ловил себя на том, что невозможно что-либо разглядеть, когда шар уже тебя коснулся.

Шар. Игра в «кошки-мышки», в «прятки», сегодня здесь и завтра где-нибудь еще, в это мгновение этот шарик есть, а потом и след его простыл. Ай, да шарик, он такой гладкий и блестящий, ну просто само совершенство — для Оби он станет способом отомстить.

— Неплохо, — сказал Рей Банистер. — Ты действительно уловил суть.

Удовлетворившись, Оби решился на большее. Закрепив шар между кончиков пальцев, он сумел перехватить его другой рукой, расслабив пальцы и делая все, чтобы руки не дрожали. И шар появился у щеки Рея. Он был закреплен между большим и средним пальцем правой руки Оби.

Рей закачал головой, выражая явный восторг.

— А теперь покажи мне, как работает гильотина, — сказал Оби.

Рей заколебался, отпрянул и нахмурился:

— Эй, Оби, что это значит, в конце концов?

Оби сощурился, задумавшись о том, ни рано ли ему все это рассказать? Ему оказалось проще спросить:

— Что ты имеешь в виду?

— Все эти фокусы. Ты и кубки с шарами. Ты и гильотина. Что, на самом деле решил серьезно этим заняться? Фокусами?

Оби не полез за словом в карман.

— Отчасти ты прав, Рей.

Рей подошел к гильотине, и его рука ласково погладила полированную древесину.

И Оби продолжил:

- Я подумал, что мы можем этим заняться вместе.

Ты, фокусник, — он медленно взмахнул рукой, его палец спикировал словно самолет. — Повелитель Рей Банистер, — объявил он драматично. — И его помощник Оби Послушный…

— Я не знаю, на кой черт ты все это говоришь, — возразил Рей, наверное, сожалея о том, что показал все эти фокусы Оби, словно тот вторгся в самые тайные стороны его частной жизни.

— Скоро будет День Ярмарки и Вечер Пародии — пародии, песни, и танцы, перед всей публикой «Тринити».

— Я видел плакаты, — кивнул Рей.

— Правильно, — сказал Оби. — И я подумал, что твое волшебное представление будет очень кстати, произведет большой эффект. Это будет кульминация вечера. Ты понимаешь: скатерти и ленты, кубки и шары… — «А теперь, Оби, осторожно», — подумал он. — И гильотина. Каждому фокуснику нужен помощник, и полагаю, я готов им быть.

Рей стал позади гильотины, словно защищаясь.

— Не знаю, Оби, никогда прежде я не выступал перед публикой.

— Смотри, это лишь школа, учителя и ученики, и это лишь вечер приятного времяпрепровождения. Каждый что-нибудь приготовит. Даже если ты немного неуклюж, думаю, что это не про тебя — никому до этого не будет дела…

Рей Банистер в искушении зашевелил пальцами. Он никому и ничего еще не показывал, кроме как Оби, и в основном он сам отрабатывал фокус за фокусом, совершенствуя свое мастерство, тоскуя по полным внимания взглядам, шепоту страха и восхищения. И гильотина, он знал, сразит всех наповал. И у него была особая гордость за нее, потому что создал ее собственными руками, не просто потратив деньги на покупку комплекта для фокуса. И он уже предвкушал, как приятно будет предстать перед миром «Тринити», чтобы дать ему знать, что он есть и существует, после длинных месяцев, когда его игнорировали и им пренебрегали.

— Посмотрим, — сказал Рей, все еще стоя за гильотиной.

Оби ликовал. «Посмотрим» было тем словом, которым его родители пользовались, когда они имели в виду «да», но на какое-то время откладывали свое решение.

— Ладно, — сказал Оби. — Не спеши. Решишь позже.

Оби уходил. Он оглянулся на Рея, все еще стоящего за гильотиной. Но его лицо стало мягче, на нем начала проявляться мечтательная улыбка, он смотрел куда-то вдаль, и Оби уже знал, что Рей Банистер в этот момент был уже на сцене зала собраний.

Он, наконец, поднял трубку и слушал звонки, которых было не счесть. Он знал, что рано или поздно Джерри подойдет к телефону.

Он еще раз выглянул в окно. В этот момент Джанзы внизу не было, и он тихо произнес:

— Алло.

Голос Губера застал его врасплох.

— Джерри, я со вчерашнего вечера пытаюсь до тебя дозвониться. Где ты был?

«Соврать или нет?» — спросил себя Джерри. И он знал, что нужно сказать правду.

— Я действительно был здесь.

— Ты что, больной? Что-то не так? Вчера вечером я тебе звонил, и сегодня — на перемене. Что-то с телефоном?

— Отец уехал, — продолжил Джерри. — На север Новой Англии… в командировку. Но я был здесь, и слышал все телефонные звонки…

— И тогда ты знаешь о Джанзе? — спросил Губер. А то зачем еще ему не подходить к телефону?

— Знаю, — устало выдохнув, ответил Джерри.

— Он расхаживал по улице вперед-назад и наблюдал за твоими окнами. Вчера вечером я его видел. А сегодня он снова был там. После школы я делал пробежку, чтобы в этом убедиться.

— Спасибо, Губ.

— Я хотел предупредить тебя… Подожди… и еще больше того, я хотел, чтобы ты знал… я хотел, чтобы ты знал… что мы вместе. Джанза, всегда ищет неприятностей, ладно, и он их получит. От нас обоих.

— Минуту, Губ. Ты слишком спешишь.

— Что значит, слишком спешу?

— Не спеши. Лишь потому, что Джанза пару раз появился внизу на улице, не значит, что это опасно.

— И что тогда? — спросил Губер, остановившись и выжидая, словно Джерри выдаст какую-нибудь ошеломляющую, гениальную идею.

— Не знаю, посидим, подождем…

Губер замолчал, чего так ждал Джерри.

— Смотри, Губер. Я рад, что ты позвонил, и ценю то, что ты делаешь, но не знаю, что дальше делать. Именно поэтому я и не подходил к телефону. Я подумал, что это мог быть и Джанза, и я не был готов говорить с ним, и я все еще не готов.

— Тебе ничего не надо делать, Джерри. Он не сможет быть здесь все время. Ему это быстро надоест. Только затаись на какое-то время, подожди, пока не вернется отец.

Он слышал нервозность в голосе Губера.

— Завтра вечером. Но это неважно, Губер. Приедет отец или нет, не имеет ни какого значения.

— Ты не должен быть один, Джерри. Джанза — такое животное, никогда не можешь знать, что еще он может сотворить. Он — один из шестерок Арчи Костелло, и это могло бы быть одним из заданий «Виджилса».

— Опять спешишь, Губ. Не так быстро. Все, что мы знаем — лишь то, что Джанза прогуливался туда-сюда. Сейчас он где-нибудь не здесь. Так что лучшее, что можно сделать — ждать и наблюдать.

— Хочешь, чтобы я пришел, хоть на всю ночь?

— Эй, Губ, мне не нужен телохранитель. Джанза не станет вторгаться в квартиру.

Снова пауза, и в трубке стало еще тише.

— Так почему ты не подходил к телефону, Джерри? Вчера вечером я, должно быть, звонил раза три или четыре. И сегодня. Почему ты не отвечал?

— Я уже тебе сказал, Губ. Потому что я не был уверен в том, что мне нужно это делать. Я еще не знаю.

— Ладно, не сделай чего-нибудь непоправимого. Не надо с ним драться. Вероятно это то, что ему нужно.

— Я и не собираюсь с ним драться, — сказал Джерри. — Но что-то нужно сделать. Не могу же я вечно сидеть в этой квартире.

— Жди его снаружи. Только сначала я подойду.

— Конечно, нет, Губер. Я здесь в безопасности. Джанза, не станет меня убивать. Смотри, уже поздно, и его не было уже больше часа. Подожди минуту. Дай мне посмотреть…

Он выглянул из окна и увидел пустую улицу, все было серым и затемненным, как в сцене из черно-белого кинофильма. Мимо проехала машина, высвечивая фарами рельеф темной улицы. Никого. Никакого Джанзы.

— Его здесь нет. Вряд ли он еще тут появится. Поспи немного, Губ. Со мной все будет в порядке. Подождем и посмотрим, что будет завтра, — и нужно было сказать что-то еще. — Спасибо за звонок. Ты — настоящий друг, Губ…

— А для чего есть друзья, Джерри?

— Правильно…

Уже повесив трубку, Джерри снова посмотрел в окно.

И на этот раз он снова увидел Джанзу. Начал капать дождь, тротуары заблестели от влаги, но Джанза продолжал стоять. Его руки покоились на бедрах. Он смотрел вверх. Его черные волосы прилипли ко лбу. Похоже, что до дождя ему не было никакого дела.

Джерри подумал о том, как прошлой осенью они с ним дрались, и еще подумал о «Тринити», о шоколаде, об отце, и все его мысли были словно утомленный караван образов.

Но больше всего, он думал о Канаде: о падающем снеге, о замечательных фрагментах замороженного пейзажа, о шепоте ветра в «Болтливой» Церкви. И внезапно затосковал по дому, который там, который на самом деле и не был домом, а, может, и был, или просто мог бы им быть.

«Я вернусь в Канаду», — сказал он вслух, словно предавая словам жизнь и принося их в залог, словно их нужно было проговаривать вслух, чтобы они воплотились и стали правдой.

Назад в Канаду.

Но сначала — Джанза.

В то время как Джанза продолжал стоять и смотреть на окна. Его короткая тупая фигура обливалась дождем. Она была холодной, темной и непримиримой, словно вырубленной изо льда.

Картер не хотел помогать.

Однако в эти дни, вяло перемещаясь по школе, словно зомби, он отказывал всем и во всем.

Но Картер был нужен Оби.

— Не знаю, — сказал Картер, вытирая подбородок, истыканный темной, острой щетиной — такой же, как и на его щеках. В этот день он уж точно не побрился, и, вероятно, уже второй или третий день этого не делал. Они сидели в машине у Оби недалеко от дома Картера. Сумерки приглушали вечерние звуки соседних домов.

— Я подумал, что ты по первому зову поднимешься на мятеж против Арчи, — сказал Оби. — Помнишь, как ты звонил мне о визите епископа?

— А что бы было, если бы визит епископа состоялся, и как тогда себя вести? — спросил подозрительно Картер.

— Никак, — ответил Оби, разглядывая атлетическую мускулатуру, налитые кровью глаза, влажное и бледное лицо. Словно тот был под дозой наркотиков или в состоянии последующей ломки. Но Оби знал, что Картер не был наркоманом, и не хотел бы разрушить драгоценное, данное ему богом телосложение. Было очевидно, что он был в замешательстве. Оби видел это, словно в зеркале. Он не знал, какие демоны вторглись в жизнь Картера, но распознавал страдание и нашел в нем родственную душу. — Ничего бы не случилось, и ничего не произошло бы в случае визита епископа. Все, что случится, произойдет в День Ярмарки и на Вечер Пародии…

Картер провел рукой по небритой щеке.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил он все еще неохотно.

— Это просто, — ответил Оби. — Ты мне нужен для одной диверсии, на минуту или две, — он не мог выложить ему полную схему. Черт, Картер может наворотить непоправимого, если будет знать весь план Оби.

Теперь Картер изучал Оби, сильно изменившегося за несколько последних недель. Не физически, конечно: он остался таким же худощавым, каким и был всегда. Но что-то в нем уже выглядело по-другому, например, глаза. Картер вдруг вспомнил Брата Эндрю на уроках Истории Религии, который описывал миссионеров, бросающих вызов джунглям и каннибалам. Он называл их «святыми от бога». Теперь так можно было сказать об Оби. В его глазах появился свет, энергия, рвение миссионера. Картеру, конечно, было известно, что Оби поссорился со своей девушкой. До него дошли слухи о том насильственном нападении. Он также знал, что Бантинг внес раскол между Арчи и Оби. Иначе можно было вовсе и не верить Оби.

— Что это за диверсия, — спросил Картер.

И Оби ему рассказал. Картер нужен был ему дважды. Первый раз на встрече «Виджилса», когда будут выбирать очередного «дурня». Второй — во время Вечера Пародии.

— И это все? — спросил Картер.

— Все.

— Тогда скажи мне зачем. Зачем тебе нужны эти диверсии.

— Будет лучше, если ты не будешь знать деталей, Картер. Тогда позже тебя ни в чем не обвинят.

— Арчи будет целью, правильно?

— Да.

Картер еще раз спросил себя, стоит ли доверять Оби, можно ли рассказать ему о письме Брату Лайну, телефонном звонке, и тех ужасных днях и ночах, в то время как со стороны Арчи он ждет месть.

Но Оби, он понимал, был также озабочен своими собственными проблемами. И внезапно Картер почувствовал волну оптимизма. Оби собирался действовать против Арчи. И эта акция должна была оттянуть от Картера его внимание.

— Ладно, — сказал Картер.

Оби расправил плечи.

— Замечательно, — сказал он.

— Детали, — скомандовал Картер.

— Потом. Я еще многое тебе расскажу. У Арчи Костелло многое изменится бесповоротно.

— Хорошо, — сказал Картер, хлопнув рукой по приборной панели, звук прозвучал, словно пистолетный выстрел в машине.

— Дело не закончено, — сказал Оби, листая свою записную книжку, используя ее как повод, чтобы не смотреть Арчи в глаза.

— «Дурень», правильно? — спросил Арчи, гладя рукой по крыше своей машины, сметая пятнышко пыли со сверкающего металла.

— Правильно, — сказал Оби.

— И гильотина, — добавил Арчи, разглядывая машину кристальными глазами. Он ненавидел пыль и грязь, и собственноручно полировал свою машину, чтобы она все время сияла. — Если честно, Оби, мне нет до этого никакого дела…

И Арчи не было дела ни до чего.

Оби был готов к такой реакции, но хладнокровие не выдавало излишнего рвения.

— У меня есть несколько идей, — сказал Оби.

— Какие еще идеи? — закончив осмотр машины, Арчи теперь облокотился на нее и стал шарить по карманам в поисках плитки «Херши».

Оби начал рассказывать ему, разбирая все по деталям. Деталей было так много, что он осмелился раскрыть еще многое. Он знал, что Арчи захочет поставить все «точки над «и»», что, в конце концов, он и сделал.

— Ты меня удивляешь, Оби, — сказал Арчи, открыв дверь машины и легко усевшись за баранку. — У тебя развивается цепное мышление.

— Этому я научился у тебя, Арчи.

Но в этот момент взревел мотор, машина тронулась, и Оби остался в облаке синего бензинового перегара.

Картер свернул в главный коридор, и один из учебников выскользнул из связки, которую он нес подмышкой. Последовал громкий хлопок удара книги о пол. Другие книги также посыпались на пол. Он сконфуженно вздрогнул, нагнулся, чтобы их подобрать, и с отвращением подумал, что вместе с координацией теряет и все остальное.

Он обратил внимание на какое-то волнение в конце коридора. Кучка парней столпилась около стенда со спортивными наградами, установленного напротив кабинета Брата Лайна. Марти Хиллер, парень с прыщавым лицом и жирными волосами кричал на весь коридор:

— Эй, Картер, здесь нечто «гнилое» про твою душу…

Картер поспешил в толпу любопытных, собравшуюся у стенда. Большинство из этих наград были завоеваны именно им на разных спортивных состязаниях.

Марти Хиллер отступил назад, и остальные расступились по сторонам.

— Смотри, — сказал он.

Картер посмотрел, осознавая, что другие смотрели не на стенд с наградами, а на него, на то, как он на все это посмотрит.

Наград на стенде не было. Стенд стоял, но в нем было пусто. Не совсем пусто. На средней полке стояла маленькая фарфоровая пепельница, из тех, что продаются магазине шуток или фокусов. Пепельница была в форме унитаза.

— Черт, кто украл все эти награды? — спросил Марти Хиллер своим фальшиво-скрипучим голосом. Его голос ломался уже три года и все еще был полностью непредсказуем.

— Они не украдены, — крикнул чей-то голос из толпы, Картер не узнал, чей. Вероятно очередная проделка «Виджилса», с любезной подачи Арчи Костелло.

И гробовая тишина наполнилась тем, что имел в виду этот голос. Была лишь одна альтернатива воровству наград — «Виджилс». И каждый это знал.

— Иисус, — воскликнул Марти Хиллер. — Брат Лайн будет ходить на ушах, когда это увидит…

Но Брат Лайн на ушах не ходил, потому что об этом так и не узнал. В этот день он был далеко, на конференции директоров школ и школьных руководителей в Ворчестере. Ко времени его возвращения на следующий день, все награды загадочным образом вернулись, каждая на свое место, а маленький унитаз исчез.

На следующее утро Марти Хиллер встретил Картера перед самым звонком на первый урок.

— Черт, что происходит? — спросил он.

— Не знаю, — спеша на урок ответил ему Картер.

Но он, конечно же, знал. И то, что знал, последней ночью не давало ему спать. Каждый раз он просыпался от очередного кошмара.

Школьное кафе. Начался перерыв на завтрак. Кучка парней плотно собралась вокруг стола у самого входа в обеденный зал. Они пристально рассматривали что-то недоступное, лежащее на столе. И каждому, кто еще этого не увидел, казалось, что это порнографический журнал или нечто подобное.

Ричард Рондел отскочил от стола в полном отвращении. Он ожидал увидеть красочную фотографию с изображением голой женщины. В выпускном классе Рондел прослыл известным любителем порно. Он любил, чтобы все совпадало только с его мнением, и сильно возмущался, если что-то могло его разочаровать. Газетный заголовок кричал во весь голос:

А ниже буквами поменьше:

Текст был истертым и сморщенным, с рваными краями, очевидно, был вырван из газеты. Оби изящно положил его на стол, дождавшись момента, когда можно будет это показать. Он тщательно выбрал день, чтобы быть уверенным, что Рей Банистер будет только на ленче. Расклеенный текст нуждался в показе лишь минимальному количеству человек и на короткое время. Лишь несколько учеников должны были это прочесть. Но Оби знал результат. Одно слово будет разнесено по всей школе с невероятной скоростью, все будет преувеличенно и приукрашено с каждой передачей от ученика к ученику, из класса в класс.

Когда зазвучал звонок, и после полудня каждый отправился, кто по домам, а кто по рабочим местам, то эффект, произведенный этой «газетной» статьей был потрясающим. Теперь каждый думал, что Рей Банистер — убийца или палач.

С гильотиной.

Никто не знал, что именно Рей Банистер и его гильотина станут гвоздем программы Вечера Пародии.

Никто, кроме Арчи Костелло и Оби, принесшего поддельную газету, отпечатанную на заказ в магазине фокусов в Ворчестере.

Дэвид Керони услышал команду от стоящего в гостиной фортепиано, когда спускался по лестнице, чтобы немного прогуляться. В последние дни он часто совершал прогулки. Ему нужно было выйти из дома, чтобы оказаться подальше от пристальных глаз.

Команда резанула ухо, аккорд был фальшивым, за ним следовал другой, словно в комнате находился какой-нибудь маньяк, наигрывающий безумную песню, которую никто бы не узнал.

Кроме Дэвида Керони.

Он шел в кухню через гостиную, заполненную звуками исковерканной музыки. Раздвижные французские двери были раскрыты. Мать занималась уборкой дома, хотя бы раз в месяц на короткое время ломающей рутину повседневной жизни семьи Керони. На это время она прятала свои длинные волосы под большой белый чепчик. Ее тонкие пальцы белой фланелью протирали пожелтевшие клавиши. Дэвид стоял в ошеломлении — ему даже понравилось то, что именно его мать стала той средой, через которую он получил столь долгожданное сообщение. Так долго он ждал этого знака, сигнала, приказа. Он ждал, осознавая, что рано или поздно его получит. Нужно лишь было вооружиться терпением. И вот сигнал прозвучал.

Он продолжал вслушиваться, замер, притих. Его мать не заметила его присутствия и все продолжала наигрывать странную музыку, рассказывающую Дэвиду о его дальнейших действиях.

Он слушал и улыбался, вслушивался в то, что ему нужно сделать, как и когда.

Наконец.

Бантинг застал Арчи у его шкафчика, хорошо рассчитав момент, когда все уже ушли, и никого бы не было поблизости.

— Хай, Арчи, — окликнул его Бантинг, немного затаив дыхание и почему-то неуверенно.

— Что ты сказал, Бантинг? — Арчи раскладывал учебники на верхней полке шкафчика. Бантинг не мог припомнить, когда бы хоть раз Арчи Костелло шел по школе с учебниками подмышкой. И делал ли он когда-либо домашнее задание?

В присутствии Арчи, он забывал все, что так долго репетировал, чтобы сказать.

— Знаешь, о чем я подумал, Арчи? — спросил он вместо того, что собрался сказать.

— И о чем ты подумал, Бантинг?

— Если я не прихожу, то ты совсем меня не ищешь.

— Правильно, Бантинг, — Арчи продолжил перетасовывать учебники у себя на полке.

— Если предположить, что я перестал к тебе приходить,

Бантинг хотел сказать: «Сейчас ты меня видишь, не так ли?» Вместо этого прозвучало:

— И тебя не интересует, почему?

— Не очень. Мы живем в свободной стране, Бантинг, и ты можешь придти и уйти, когда тебе заблагорассудится, — Арчи раскрыл учебник и начал листать. Он говорил рассеянно, словно его ум был сосредоточен на чем-то очень важном.

Встревожившись, Бантинг продолжил:

— Но я подумал… — и остановился, спрашивая себя, сможет ли он говорить так, как хотел — изящно и дипломатично.

— Подумал о чем?

— Я подумал… ты знаешь… в следующем году… — начал он размазывать кашу по тарелке. При Арчи он иногда чувствовал себя, как четвероклассник.

— В следующем году?

Бантинг знал, что при Арчи он терял дар речи. Он знал, что ему нужно было лишь пройти мимо, сказать: «Да пошел ты…» и уйти. Но знал, что это невозможно, слишком многим он рисковал.

— Да, в следующем году. Мне придется быть чем-то вроде управляющего… Ты знаешь… После того, как ты сдашь экзамены… и получишь аттестат…

Арчи положил один учебник на полку и взял другой. «Математика» — совершенно новый учебник, который выглядел так, словно его никогда не открывали.

— Ты станешь управляющим.

— Что ты сказал? — спросил Бантинг, заморгав глазами.

— Я сказал, Бантинг, что в следующем году ты станешь управляющим.

— О… — ему хотелось прыгать, кричать и носиться по коридору, но надо было сохранять хладнокровие и дать прозвучать эху от этого «о…», притвориться умным, как это всегда делал Арчи. — Разве не «Виджилс» должен утвердить эту должность? Или… — Бантинг понял, что слова сами выскочили у него изо рта, и стало ясно, что сам вопрос звучал уже не достаточно хладнокровно.

Впервые Арчи посмотрел на него с состраданием.

— Бантинг, разве моего слова тебе не достаточно?

— Конечно, конечно, — заспешил Бантинг. — Я только подумал…

— Я смотрю, Бантинг, ты все время думаешь, — сказал Арчи, поворачиваясь к шкафчику, беря в руки учебник с текстами для чтения и разглядывая его так, словно никогда прежде его не видел. — Есть, правда, одно условие.

— Скажи, какое.

— Тебе будет нужен помощник. Сильная правая рука, правильно?

— Правильно.

— Я знаю, что у тебя есть верные слуги. Корначио и Харлей. Пусть они и будут при тебе, если ты так хочешь, но твоей «правой рукой» будет Джанза. Эмил Джанза…

— Джанза? — он попытался скрыть тревогу. Тревогу? Черт — отвращение. Полное отвращение.

— Эмил будет служить тебе верно и безвозмездно. Он — животное, а животные очень удобны, если они приручены.

— Правильно, — сказал Бантинг, но подумал о том, что когда Арчи уйдет, и он станет боссом, то выберет себе того, кого сочтет нужным.

— Бантинг, — Арчи снова повернулся к нему, глядя все теми же холодными, лицемерными, синими глазами. — Я поговорю об этом с Эмилом. Эмил Джанза будет рад стать твоим помощником. И Эмил не любит, когда его разочаровывают. Он становится очень непредсказуемым и начинает применять силу. Никогда не разочаровывай Эмила Джанзу.

— Не буду, — сказал Бантинг, пытаясь проглотить комок в выжженном и пересохшем горле.

— Хорошо, — сказал Арчи, изучая книгу, которая была в его руках, теперь он был к Бантингу спиной.

Бантинг стоял и не знал, что еще может сказать. У него еще был миллион вопросов о задачах и обязанностях управляющего, но он был не слишком уверен, чтобы перейти к ним, и побоялся спросить что-нибудь еще.

Арчи с удивлением посмотрел на него:

— Ты все еще здесь, Бантинг?

— О, нет, — сказал он, что выглядело глупо. — Я ухожу… всего лишь ухожу…

Арчи улыбнулся, и эта улыбка показалась Бантингу изморозью на зимнем окне.

— Обговорим подробности позже, Бантинг, ладно?

— Конечно, — ответил Бантинг. — Конечно, Арчи.

И вылетел из коридора, как пробка из бутылки с шампанским, не желая увязнуть в самых больших неприятностях, которые когда-либо случались в его жизни, и это помимо Эмила Джанзы.

Позже, покидая школу, конечно, без каких-либо учебников в руках Арчи остановился, чтобы сделать глоток весеннего воздуха. Он заметил Оби, который как всегда спешил через школьный двор, будто за ним кто-то гнался. «Бедный Оби. Он всегда так волнуется».

Оби его увидел и махнул рукой. Он поджидал Арчи, чтобы поймать его у входа на автостоянку.

— Как дела, Арчи? — спросил Оби. Это было механическое приветствие, незначащее ничто.

Но Арчи ответил:

— Только что я потратил несколько минут на мелочи, в следующем году гарантирующие крушение «Тринити».

И больше он не сказал ничего.

— И как это объяснить, это просто слова, или это произойдет на самом деле? — спросил Оби, пытаясь скрыть нетерпение и не трудиться за Всевышнего.

— Я только что сказал Бантингу, что в следующем году он будет управляющим, и что Эмил Джанза будет его правой рукой.

— Боже, Арчи — ты на самом деле так ненавидишь эту школу и каждого, кто имеет к ней отношение?

Арчи вдруг вздрогнул от неожиданности.

— Я не ненавижу — никого и ничего.

Оби почувствовал, что ответ Арчи был искренен. На момент показалось, что время остановилось, затаило дыхание — так было тихо, пока они шли к своим машинам. Оби захотелось спросить: «Ты любишь что-нибудь или кого-нибудь? Или, вообще, ты совсем ничего не чувствуешь?»

Он знал, что он не спросит его об этом никогда.

Картер выбрал удачный момент: Арчи запарковался на дороге около своего дома, вышел из машины и остановился, словно собираясь проверить давление в колесах, его тонкое ножеобразное тело смертельным силуэтом рисовалось в отражении света фар от полосок рулонной двери гаража.

Эта пауза подтолкнула Картера к действию. Иначе в одно мгновение Арчи скрылся бы за дверью дома.

— Арчи! — крикнул он, идя к нему.

Арчи обернулся, увидел его и остановился, его голова светилась в луче света фар его машины.

Картер остановился в нескольких футах от Арчи. Ему хотелось повернуться и уйти, но вместо этого он услышал свой голос:

— Арчи, это сделал я.

— Что ты сделал, Картер?

— Написал письмо.

— Какое еще письмо?

— Брату Лайну.

— Я это знаю, Картер.

«Что я теперь делаю?» — спросил себя Картер. Он еще ни разу не представал перед Арчи, как противник.

— Я хочу объяснить причину этого письма.

— Тут нечего объяснять, — сказал Арчи прохладно и отрешенно.

— Есть! — крикнул Картер, с дрожью в голосе. Он должен был начать первым и не мог больше ждать — ждать, когда Арчи ударит первым. Он знал, что стенд с наградами был лишь началом и боялся того, что произойдет позже. — Арчи, я написал это письмо, чтобы защитить школу, и сделал это не для себя. Я побоялся, что это задание всем нам выйдет боком. И это не подножка «Виджилсу»…

— «Виджилс» важнее школы, — мгновенно выкинул Арчи. — Ты должен был придти ко мне, Картер, высказать мне свои сомнения. Я ведь не враг. Вместо этого, ты решил стать врагом…

— Я думал, что мои действия правильны.

— Действия правильны, — передразнил его Арчи. — От тебя и таких, как ты, мне хочется блевать. От твоей драгоценной чести и гордости. Футбольный герой. Чемпион боксерского ринга. Напыщенная походка, грудь вперед и нос к небу. Туз тузов. Картер…

Картер еще не слышал такой ядовитой злобы в голосе Арчи, который всегда блистал хладнокровием, непринужденностью, каким он был моментом раньше.

— Мне жаль, Арчи… Я ошибся, и мне жаль.

Какое-то мгновение Арчи пристально его рассматривал и затем отвернулся. Его движение обозначало то, что им уже не о чем говорить.

В панике, Картер сделал шаг вперед. Его рука потянулась к плечу Арчи и почти уже коснулась его, но в последний момент остановилась.

— Арчи, подожди.

Обернувшись через плечо, Арчи спросил:

— Что еще, Картер?

— Нет… да… я имею ввиду… — он чуть ли не задыхаясь, взволнованно искал слова и не находил подходящих, но в любом случае ему нужно было задержать Арчи. — Что теперь произошло?

Арчи снова полностью повернулся к нему лицом:

— Что ты хочешь, чтобы теперь произошло?

«А что сейчас?» — спросил себя Картер. — «Каким должен быть следующий шаг?» Он собрался предложить Арчи сделку. Сначала он признался в том, что написал письмо и в компенсацию собрался выложить Арчи план мести Оби, в День Ярмарки и Вечер Пародии, но затем остановился, решил отложить этот шаг на другой раз.

— Я думаю, что будет неплохо, если все останется по-прежнему. Черт, вот-вот мы получим аттестат.

— Сказать тебе, Картер, пусть все остается по прежнему, как ты сам только что предложил. Дать придти и уйти этим всем этим дням. Сдать экзамены и получить аттестат. Но это — не конец, Картер. Ты был предателем, и ты им и останешься. Как-нибудь, когда-нибудь. Не завтра, не через месяц, или даже не через год, но когда-нибудь… кто знает, когда? И этот момент обязательно наступит, Картер, когда ты меньше всего этого ждешь. Когда все красиво и в розовых тонах — вдруг наступает час расплаты, потому что нельзя дать тебе уйти чистым, Картер, без того чтобы ты за это не заплатил.

«Христос!» — подумал Картер. За все эти годы он никогда не слышал, чтобы голос Арчи звучал так смертельно, мрачно, почти грустно, и эта печаль предавала его словам силу, которая должна разрушить этот мир. Он также знал, что сделка, которую он собрался ему предложить, ничего уже не изменит, и лучшее, что ему теперь осталось — помочь Оби. Хотя он еще не сообщил ему своего решения.

— Помни, Картер. Один раз перейдя дорогу Арчи Костелло, невозможно избежать неприятностей. Месть наступит, когда меньше всего ее ожидаешь.

Дальше, не говоря ни слова, Арчи полез в машину, выключил фары, захлопнул дверь, обошел ее сзади и вошел в дом.

Картер остался стоять в замешательстве. Его смутила не только грядущая перспектива мести Арчи, но то, что он почти уже сделал — почти предал Оби, и это значило, что он становился предателем уже второй раз.

«Боже», — подумал он. — «Во что я превратился?»

Слова Арчи затрезвонили в сознании Картера, и вечерний холод пробрал его до костей: «От тебя и таких, как ты, мне хочется блевать…»

Картер сошел с дорожки, ведущей к двери дома Арчи. Внутри него была пустота, вакуум, никакой чести или гордости, словно за ним кто-то следил. И он почувствовал себя и призраком и неодушевленным предметом в одно и то же время. И то и другое в нем часто присутствовало отдельно друг от друга.

Каждый раз перед собранием «Виджилса» Арчи, Оби и Картер проверяли черный ящик и ставили его на маленькую полку в импровизированном столе, за которым сидел Картер. С этого момента к черному ящику больше никто не прикасался.

На этот раз Картер снял черный ящик с полки, качнул его и открыл. Шесть шаров, ударяясь друг о друга, катались по бархатному днищу ящика. Среди пяти белых шаров угрюмо лежал один черный. Картер старался не встречаться глазами с Арчи. После вчерашнего разговора возле его дома, Картер вообще старался не иметь с Арчи ничего общего, но понимал, что обязан сыграть свою роль в спектакле, поставленном Оби. Арчи, как всегда, лишь равнодушно заглянул внутрь. Он с удовлетворением кивнул и отвернулся.

И это давало Оби шанс, чтобы быстрым движением в течение секунды опустить руку в ящик, до того как Картер еще не закрыл крышку. Кратер закрывал крышку не спеша, с остановкой, повернув голову в сторону, словно кто-то окликнул его по имени. В этот момент Оби ловко выловил оттуда три белых шара. На лице у Картера была паника. Ему досталась сложная задача. Нужно было помочь Оби, наблюдая за Арчи, вышедшим на середину помещения заглушенной комнаты. Другой рукой Оби аккуратно опустил в ящик три черных шара. Бархатная отделка приглушила стук шаров друг о друга. Теперь внутри было два белых и четыре черных шара. Оби взглянул на Арчи, тот стоял и наблюдал, как в помещение входили члены «Виджилса», занимая свои места. Оби и Картер придвинулись к столу, рука Оби движением вспорхнувшей птицы извлекла из ящика еще два белых шара и опустила их в карман.

И Картер плотно закрыл крышку и с сомнением посмотрел на Оби, не веря в то, что эта уловка сработает, потому что внутри уже было лишь только четыре шара — черных, конечно, двух не доставало. И вряд ли Арчи не заметит, что двух шаров не хватает, когда его рука будет шарить внутри. Нет, как объяснил Оби, это лишь фокус, иллюзия, обман зрения, как когда-то ему объяснил Рей Банистер. Фокусник отвлекает публику, чтобы она видела то, что хочет фокусник, заставляя всех думать, что они видят одно, в то время как их ожидает совсем другое. И Арчи будет думать, что в ящике лежит шесть шаров — пусть поверит, что все, как обычно. «Нам нельзя совершать неверных движений», — сказал Оби. Но теперь он был возбужден и старался прикрыться легкой улыбкой. Глядя на Арчи, он вернул себе самообладание, дав полную силу своему гневу и ненависти, пропитавшим его насквозь. «Арчи, ты — ублюдок, твоим шаром сегодня будет черный».

Но сперва собрание, Табс Каспер, стоящий перед всеми, и банные весы у его ног. Бедный Табс, толстый, несчастный и, как всегда, обливающийся потом.

— Становись, Эрнест, — промолвил Арчи.

Табс стал на принесенные Бантингом из дому весы. Табсу всегда казалось, что он огромен, тяжёл, и его даже немного тошнило от этих ощущений. И ему было стыдно. Стыдно? Да, исполняя полученное от Арчи задание, он ел словно сумасшедший, на этот раз, оправдывая свой аппетит, откармливал себя словно свинью, с чувством стыда и вины, и, что еще ужасней всего, с наслаждением отсутствия голода.

— Бантинг, что у нас показали весы? — командным голосом спросил Арчи.

— Сто девяносто девять… — пропел Баунтинг, склоняясь над шкалой. — И еще четыре фунта.

— Потрясающе, — сказал Арчи и одобрительно улыбнулся. — Ты выглядишь великим, Эрнест. И мы обязаны признать, что ты еще и толстый. Не надо с этим бороться. Послушай совет Арчи: ешь и будь счастлив. Правильно, Эрнест?

— Правильно, — повторил эхом Табс, желая, чтобы эта пытка, наконец, закончилась. У него в голове играли мысли: «Я не собираюсь всю свою жизнь быть жирным. Сяду на диету. Обуздаю аппетит. Стану стройным и худым. И даже, может быть, в мою дверь снова постучится Рита.

— Это — все, Эрнест, — сказал Арчи ровным голосом, обозначая этим, что его интерес к Эрнесту Касперу и к его проблематичному весу внезапно исчез. — И пусть теперь зайдёт Крюто…

Табс преднамеренно медленно сошел с весов. Он еще покажет Арчи Костелло и остальным, на что он способен — похудеть и стать стройным. Он прошел к двери, повернулся и остановился. Он знал, что выглядит смешно, но скоро Табс Каспер будет выглядеть иначе. И первое, с чего он начнет — поднимется наверх к своему шкафчику, где его ждет коробка с печеньем «Динг-Донг», удовлетворит весь свой голод, что поможет ему снять нервное напряжение, и дальше можно будет приступить к плану соблюдения диеты — с завтрашнего дня. Он удовлетворенно улыбнулся всем сидящим, и его светящаяся улыбка сказала им: «Когда-нибудь перед вами предстанет новый Табс Каспер».

Оби посмотрел ему вслед и подумал: «Бедный Табс. Как он ожирел. Это еще один повод для сведения счетов с Арчи Костелло — то, что он сделал с Табсом Каспером».

В помещение вошел одетый в бейсбольную униформу Крюто. Его подмышки были окрашены потом. Он был шорт-стопером — очень худым и с длинными руками, по-обезьяньи болтающимися по бокам. Бедный Крюто. Он то в одну, то в другую сторону бросал взволнованный взгляд. Каждый, кого вызывали на собрание «Виджилса» приходил сюда с таким взглядом.

«Наверное, Арчи тоже поставит его на весы — для контраста. И, конечно же, он будет в два-три раза легче Табса. Интересно, он заставит его скинуть десяток фунтов, или нет?», — подумал Оби, но в это время Бантинг убрал весы в сторону.

Арчи продолжал в своем обычном стиле, с дружелюбной улыбкой и развязанной манерой говорить.

— Ничего личного, Крюто. Это традиция «Тринити»…

— Тебе предстоит немного повалять дурака, — продолжал вещать Арчи.

Крюто часто и с трудом глотал воздух, его подбородок почти ложился на грудь.

— Не надо так волноваться, Крюто, — сладко произнес Арчи — Ты не пострадаешь. Немного «водных процедур», вдобавок, тебя повалят на землю и немного испачкают, конечно… будет немного забавно… немного волшебства и фокусов…

Вдруг показалось, что Арчи стало скучно от всего того, что ему приходится говорить, он безразлично посмотрел на Крюто, словно тот оказался здесь по ошибке, и начал задыхаться зевками, фыркать от несвежего воздуха замкнутого пространства.

Повернувшись к Картеру, он громко произнес:

— Молот.

Картер автоматически стукнул по столу, и его глаза начали искать Оби. Но глаза Оби были где-то не здесь, они смотрели в никуда.

— Что у нас еще? — спросил Арчи уже другим тоном.

Оби быстро распахнул свою тетрадку.

— Только это, — сказал он оживленно.

Арчи кинул жест Картеру.

— Черный ящик, — скомандовал он.

Дрожащие руки Картера извлекали наружу черный ящик. Но Оби этого не видел. Он хлопал глазами, пока Арчи медленно шел к Картеру. В затхлой атмосфере заглушенного помещения собралось напряжение, глаза сидящих приклеились к Арчи. Крюто расценил ящик с немым протестом в глазах, зная, что шар, который вытащит Арчи, может принудить его испортить День Ярмарки, чего ему так не хотелось.

Арчи опустил руку в ящик, достал оттуда шар и небрежно подкинул его в воздух. Черный шар поймал свет. Он был похож на космическую черную дыру, поглощающую окружающее ее пространство.

В испуге Арчи не сумел поймать шар, который, отскочив от его пальцев, упал и с грохотом покатился по полу, исчезая где-то в тени.

— Боже… — прошептал чей-то голос.

Это была не то, чтобы молитва или проклятие, а скорее выражение страха и удивления. Словно мир только что раскололся на части, и это разрушился мир Арчи Костелло, поглощаемый катящимся по полу черным шаром.

Члены «Виджилса» в замешательстве переглянулись. Арчи не думал, что на этот раз ему достанется черный шар, что было похоже на солнце, взошедшее на западе. Логика — это факт жизни. Но на этот раз логика была разнесена в пух и прах. И все глаза уткнулись в Арчи, словно он мог что-то сделать, нечто такое, что смогло бы объяснить увиденное всеми.

Арчи улыбнулся собравшимся, но Оби никогда не видел такой улыбки на его лице. В ней не было ни радости, ни сердечности — просто так, сложенные губы, словно работник морга, вылепил в плоти покойника гротескную пародию на улыбку. Но глаза Арчи не улыбались. Они, как булавка, воткнулись в Оби, словно он был насекомым, распятым под стеклом на стенде в классе биологии. Оби беспомощно посмотрел на Арчи, и проклятье сошло. На губах Арчи внезапно загорелась улыбка — улыбка проигравшего или просто неудачника, достаточно добрая, чтобы без сожалений принять свое поражение.

— Увидимся на ярмарке, — сказал Арчи. Еще раз взглянув на Оби, он снова повернулся к собравшимся. — Свободны, — крикнул Арчи.

Еще какую-то долю секунды, никто не двигался, никто не смел пошелохнуться, и затем раздался грохот, потому что все встали и решили уйти одновременно.

«Увидимся на ярмарке».

И Оби присоединился к толпе притискивающихся в единственную дверь. Он искал ответ на вопрос: эти слова были утверждением свершившегося факта, обещанием или угрозой?

Они наткнулись на Джанзу в кафе «Свит-Шоп», где он занимался своим обычным делом. Это значило, что он перемещался от кабинки к кабинке, от столика к столику, запугивал, угрожал и вымогал деньги (не обязательно в таком порядке). Запугивал, просто останавливаясь у края кабинки и бросая на сидящих внутри свирепый взгляд, осматривая их с ног до головы.

Присутствие Джанзы всегда являлось угрозой. От него исходила энергия насилия, и всем казалось, что он вот-вот взорвется от злости безо всякого предупреждения или причины, и каждый раз, где появлялся Джанза, оживленная беседа прекращалась, дети отворачивались, чтобы не встретиться взглядом с его маленькими свиными глазками.

Теперь, как он крутился вокруг «Свит-Шопа», появляясь то здесь, то там, «заимствуя» доллар у возбужденного сверстника, чье имя он позабыл, и вряд ли увидит его снова, но останется ему должен, или у кого-нибудь помладше, с кем разговор был еще короче. Расхаживая с важным видом и осознавая, что его присутствие так влияет на других, он получал жирную порцию удовольствия.

Джерри и Губер выжидали в тени и наблюдали за кафе. Губер переступал с ноги на ногу, что-то негромко насвистывая и чувствуя себя неспокойно. Джерри просто стоял и ждал, наблюдая за каждым шагом Джанзы, время от времени вытягивая шею, чтобы не упустить того из вида.

Спустя какое-то время Джерри сказал:

— Он идет сюда.

— Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — сказал Губер.

— Не волнуйся, — ответил Джерри.

На самом деле, Джерри не знал, зачем ему было нужно следить за Джанзой, и что нужно было делать дальше. В его сознании все было слишком туманно, чтобы как-то объяснить это Губеру. Все, что он знал, так это то, что ему нужно было встретиться с этим животным, и он это знал с того момента, как увидел Джанзу, стоящим на другой стороне улицы напротив окна его спальни.

Джанза вышел из «Свит-Шопа» и, хлопнув дверью, он плюнул в окно — так он уходил всегда. Он побрел в направлении центра города. Джерри и Губер пошли следом, держась позади него не ближе, чем в тридцати ярдах.

— Он увидит нас, если обернется, — прошептал Губер.

— Хорошо, — ответил Джерри.

Они шли следом за Джанзой по Вест-Стрит через Парк Вязов и через новую промышленную зону «Эплз» [яблоки], называемую так, наверное, потому что все близлежащие улицы были названы сортами яблок: Мак-Кинтош, Болдуин, Восхитительная. «Можно вообразить, как кого-нибудь спрашиваешь: «Простите, Вы живете в доме номер двадцать на Восхитительной улице?» — подумал Джерри и чуть не расхохотался, понимая, что его смех был бы нервозным.

— Интересно, куда он идет? — спросил Губер. — Он живет где-то не здесь.

И уже другой район: разваливающиеся здания, перекошенные стены, замусоренные улицы, руины под снос, переулок, внезапно разинувший пасть, словно темная неприступная пещера.

Джанза повернул за угол, и они ускорили шаг, боясь его потерять. Старомодные уличные фонари бросали слабый свет на потрескавшийся асфальт и на еще сильнее выделяющиеся темные закоулки. В поле зрения Джанзы не было.

Джерри и Губер озадаченно стали. Губеру захотелось уйти, но он беспокоился за безопасность Джерри. Джерри пнул ногой телефонный столб.

— Хай, парни…

Голос Джанзы раздался откуда-то из тьмы расстелившейся рядом аллеи.

— Вы думаете, что я не вижу, что вы меня преследуете? — спросил он, прислонившись к стене. Как обычно, он был очень доволен собой. — Боже, Рено, ты жаждешь наказания, ты это знаешь?

— Это ты жаждешь, Джанза, — ответил Джерри, приятно удивившись собственному спокойствию, нормальному сердцебиению — все в порядке.

Эмил вышел на свет. В его глазах заполыхал гнев. Челюсть отвисла. Никто еще так не разговаривал с Эмилом Джанзой, а тут этот худощавый «новичок»?

— Ты всегда был хитрым парнем, Рено. Именно поэтому мне пришлось избить тебя полгода назад, и поэтому я сделаю это снова, — и стал что-то расчесывать между ног. — Добро пожаловать в мои объятия, — сказал Паук Мухе… — добавил он, оглядываясь назад, на аллею: что у него за спиной? — Смотри, я тоже знаком с поэзией.

Поэзия? «Паук и Муха»? Если бы ситуация не была столь опасна, Губеру стало бы смешно. Вместо этого, он зашептал:

— Уходим, Джерри…

Джерри отрицательно качнул головой:

— Я никуда не иду.

— Расчисть дорогу, парень, — сказал Джанза Губеру. — пока я не приделал к тебе ручку. Где твоя люлька? Детское время кончилось. Он — один.

— Никуда я не пойду, — возразил Губер, надеясь, что дрожь в его голосе не была заметной.

Джанза сделал шаг вперед:

— Да ты…

— Уйди, Губ, — спокойно сказал Джерри. — Подожди за углом.

Губер стоял, как вкопанный, упрямо качая головой.

Нога Джанзы подскочила и со всех сил въехала Губеру между ног. Тонкое тело съежилось от боли, перешедшей в рвоту, закипевшую в поиске выхода. Тонкие, длинные ноги подкосились, и он облокотился на рядом стоящий столб.

Джерри повернулся к Губеру, чтобы ему помочь, но в этот момент кулак Джанзы изо всех сил вошел ему в щеку, отчего в глазах у Джерри запрыгали огненные зайчики. Он закрыл руками лицо и тут же понял, что совершил ошибку, и даже две. Первая была в том, что он не ожидал, что Джанза ударит без предупреждения. Вторая состояла в том, что он не напряг мышцы брюшного пресса. Еще один кулак Джанзы мягко вошел в живот Джерри, и у него тут же сперло дыхание. Он слышал, как где-то рядом, стоя на коленях, рыгал Губер.

Джанза сделал шаг назад. С ним была все та же его улыбка, кулаки и готовность.

— Давай, Рено, — сказал он, подзывая Джерри во тьму аллеи. — Твой друг тебя больше не интересует, не так ли?

И теперь Джерри знал, что ему нужно делать. Щека, все еще ныла от боли, и тошнотворная изжога переливалась у него внутри, он пошел за Джанзой, зная теперь, что у него уже нет поддержки и какой-либо уверенности в себе. Держа руки на боках, он выглядел беззащитно, но знал, в чем была его сила. Он сделал шаг навстречу Джанзе.

В двух или трех окнах, выходящих на аллею, по очереди зажглись лампочки, залив узкий проход аллеи светом. В одном из окон раздвинулись занавески. Джерри почувствовал, что ему в спину кто-то смотрит, кто-то, облокотившись на подоконник, наблюдает за происходящим на сцене, и никто ничего не говорит, не приветствует их и не выражает своего негодования.

— Принимай, Рено, — усмехнулся Джанза, его кулаки были готовы у его груди.

Джерри качнул головой:

— А я их не приму, — его голос был раскрепощен.

— Ты боишься, драться.

— Нет, это ты дерешься, Джанза, — сказал он сквозь дыхание. — А я — нет.

— Ладно, — ответил Джанза. — Твои похороны, приятель.

Джерри собрался, вспомнив последнюю осень, когда Джанза бил его на ринге, но тогда они дрались по милости Превеликого Арчи Костелло, и оба были марионетками, исполнявшими роли, предначертанные Арчи. Но на сей раз, Джерри был на своих собственных ногах и со своим собственным выбором.

Джанза ударил его два раза подряд, оба удара пришлись по лицу, один — в челюсть, другой — по правой щеке. Голова Джерри инстинктивно уворачивалась от ударов, все равно принимая кулаки Джанзы.

Джанза остановился. Он снова расставил ноги, сощурил глаза, прицеливаясь. И снова фальшивый удар в лицо Джерри, уже вместо живота, но его кулак лишь коснулся его щеки. Буркнув от отвращения к не произведенному эффекту, набросился на лицо Джерри и на его тело, нанеся еще несколько ударов. Джерри обеими ногами стоял на земле. Ощутив вкус крови во рту и поняв, что один его глаз не закрывается, он впитал в себя боль, но и нашел ее вполне терпимой. И его удивило, что он не только продолжал стоять на ногах, но и не терял равновесия, даже если каждый прямой удар отодвигал его назад.

Дыхание Джанзы разрывало тишину аллеи. Глубоко набирая воздух, он оглядывался на рассеянные лица в окнах и ревел: «Ну, что пялитесь?» — и он снова набросился на Джерри. Но когда его кулаки снова начали резать воздух, он уже не смотрел на Джерри. Удар вскользь по правой щеке. Джерри был удивлен тому, насколько крепки и стойки были его щеки. Твердые скулы и чуть-чуть плоти, обтянувшей кость. Но у него за щекой с каждым ударом что-то начинало дребезжать, и вкус крови во рту становился все сильней и сильней.

— Что с тобой, Рено? — спросил Джанза, держа у груди готовый кулак. Но что-то его остановило. Рваное дыхание мешало ему говорить. — Почему не дерешься?

Джерри качнул головой, давая знак руками: «Давай, бей дальше».

И Джанза продолжил. Разъяренный удар откинул Джерри назад. Потеряв остойчивость, он плюхнулся коленом в грязь. Затем, поднявшись, он увидел, что падает на выступающий угол кирпичного дома, и тут же отскочил от него. Еще один удар помог Джерри вернуть равновесие и снова стать на обе ноги. Затем был удар в грудь, и еще один прошел мимо челюсти, но задел ухо. И Джерри услышал, как кровь звенит в кровеносных сосудах где-то за ухом.

Раскачиваясь и шатаясь, Джерри продолжал стоять на ногах, его тело подстраивалось под каждый следующий удар, чтобы встретить его и поглотить.

— Давай сдачи… или слабо?.. — обрывки слов Джанзы перемешивались с его рваным дыханием. Можно было подумать, что Великий Эмил Джанза был не в форме, выпустил пары, исчерпал свои лучшие удары.

— А я и даю, — сказал Джерри.

— Ты чокнулся? — закричал Джанза со злобой в голосе, или даже с обидой. — Тебе что, все до лампочки?

— Давай, Джанза, — сказал Джерри, раздув губы так, что зашатавшийся выбитый зуб не вылетел наружу. Он глотал слюну, стараясь не плеваться, чтобы Джанза не видел его крови.

— Знаешь, у тебя не все дома, — продолжал Джанза, разводя руками. — Ты — гребанулся…

Джерри улыбнулся ему. Он знал, что в улыбке должен был быть гротеск и патетика, но при этом она должна была оставаться улыбкой.

— Сказать тебе, что я сделаю дальше, Рено? — теперь голос Джанзы стал спокойней, поймав дыхание, он разжал кулаки и массировал суставы. — Я отпущу тебя. На время. С тебя достаточно. Но каждый раз, как попадешься мне на пути, меня не будет волновать, где снова я тебя изобью. Так что обходи меня десятой дорогой…

В одном из окон кто-то захлопал в ладоши, нарушив душераздирающую тишину запущенной аллеи.

Джанза прислонился спиной к кирпичной стене, расслабив колени, он стоял и смотрел на Джерри. Он почувствовал, что у него в душе что-то пересохло, чего-то стало не хватать. Пока он бил Рено, куда-то исчезли его грубость и сексуальное возбуждение. Словно что-то потерялось. И он не мог ответить себе на вопрос — что? Ему была ненавистна улыбка на лице Рено, и ненавистно то, о чем эта улыбка говорила. И ему не хотелось больше об этом думать, а лишь уйти отсюда — подальше.

— Помни мои слова, Рено, — угрожал Джанза, отодвигая Джерри, чтобы выйти наружу, и затем оглянувшись через плечо: — Не стой у меня на пути…

Рено смотрел ему вслед. Он даже забыл о существовании Губера. Обогнув угол, увидел его, прислонившимся к почтовому ящику. Он все еще держался за пах.

— Иисус, Джерри, — сказал он. — Мне жаль… Мне нужно было…

— Забудь.

— Ну, ты и разрисован… Снова я не помог тебе…

— Нет, — отпечатал Джерри, закрыв ладонью рот Губера. — Это было то, что мне нужно было сделать, и сделать это — без тебя.

Они стояли и смотрели вслед удаляющейся фигуре Джанзы, все еще шатающейся из стороны в сторону с каждым своим шагом. Его руки болтались, а плечи раскачивались, словно он шел под неслышимую хулиганскую музыку.

* * *

— Знаешь что, Губер?

— Что?

— Я не вернусь в Канаду следующей осенью.

— Не вернешься? — с несчастным сожалением спросил Губер, еще ни разу в жизни он не чувствовал себя так паршиво, еще хуже, чем тогда, в прошлом году во время шоколадной распродажи.

— Я также не переведусь в школу «Верхний Монумент».

— Ну и куда же ты, тогда? — спросил Губер, автоматически понимая, что он не будет вместе с Джерри Рено.

— Я возвращаюсь в «Тринити».

Слова Джерри для Губера оказались громом среди ясного неба.

— Это бред, Джерри. Зачем тебе это надо?

— Не знаю. Это трудно объяснить, — они шли по улице, и он сильно хромал, потому что пока он дрался с Джанзой, подвернул колено и не сразу это заметил. Ему казалось, что колено распухло и стало вдвое больше, но он побоялся посмотреть на него. Ему нужно было сосредоточиться на том, что нужно сказать Губеру. — Да, Джанза меня бил, но он меня не победил. Я имею в виду, что если тебя бьют, то это не значит, что ты теряешь. Ты можешь выглядеть проигравшим, но при этом им не быть, — он видел озадаченное лицо Губера и почувствовал разбитость от невозможности убедить Губера в своей правоте. — Знаешь, Губер, Джанза — потерянный человек, и будет таким всю свою жизнь. Он может бить меня по лицу и в живот, но никогда не победит меня изнутри…

— Но это не только Эмил Джанза — это и сама школа. Брат Лайн, с чьей легкой руки «Виджилс» и такие, как Арчи Костелло не встречают никаких препятствий на своем пути. Ладно, Арчи Костелло получит аттестат и уйдет, но кто-то следующий обязательно займет его место. А что шоколад, Джерри? Будут и другие распродажи шоколада, и что будешь делать?

— Продавать, — ответил Джерри. — Я буду продавать их хренов шоколад. Каждую их тупую коробку, — след побоев Джанзы начинал давать о себе знать, и он так или иначе знал, что ответ на все звучал эхом в этой боли, как и в том, что Джанза зашел слишком далеко. — Губер, когда хотят тебя избить, ты только потеряешь, если будешь давать им сдачи. Это — то, что нужно этим тупицам, и таким, как Арчи Костелло. Их нужно пережить, и все.

— Даже если тебя убивают?

— Даже если тебя убивают.

Шагая рядом с Джерри, Губер продолжал трясти головой. Он так и не понял, о чем говорил Джерри, как и того, почему тот отказался участвовать в распродаже шоколада прошлой осенью. Все, что он знал, было то, что он не хотел возвращаться в «Тринити», даже если и хотел, то все равно не смог бы это сделать. И ведь недавно, только что был звонок отца Джерри, прошло лишь несколько недель, и все оказалось не так, как думал Губер. Идти следом за Эмилом Джанзой, встретиться с ним в темной аллее, получить от него пинок по самому пикантному месту, чтобы вырубиться и оставить Джерри наедине с Джанзой. И еще это: Джерри собрался вернуться в «Тринити». Все, чего так хотел Губер — бегать, начать играть в команде школы «Верхний Монумент» и, может быть, познакомиться с красивой девочкой. Ему не нужны были никакие распродажи, драки или даже разговоры о них. «Или найдешь, или потеряешь».

— Я не вернусь в «Тринити», — упрямо заявил он.

Джерри взглянул на Губера и увидел полную растерянность на его лице, будто его что-то мучило, и вдруг понял, что ему не давало покоя решение Джерри вернуться в «Тринити», и тут же стал мучаться за доставленное Губеру расстройство. И понял, что нужно будет сделать:

— Смотри, Губер, ладно, я туда не вернусь. Забудь мои слова. Мне кажется, что это был бред.

Губер сдержанно посмотрел на него:

— Ты уверен?

— Уверен, — кивнул Джерри.

Губер смягчился и замедлил шаг.

— Ладно, Джерри. На минуту…

— Я знаю. Это был бред.

«Но нет, не бред. Я возвращаюсь в «Тринити»».

— Ничто не заставит меня туда вернуться…

— Правильно.

«…неправильно. Многое заставляет, но точно не знаю — что».

Теперь его зуб резал до крови десна, убивая адской болью, и рот наполнялся вкусом крови — теплой и приятной на языке. И еще его разбитое колено. Он был разбит весь с ног до головы, но душа была цела.

— Наступает лето, и мы хорошо его проведем. Будем бегать, купаться… — голос Губера завибрировал от волнения, когда он заговорил о наступлении приятного времени года.

Джерри знал, что ему делать — закончить отношения с Губером, постепенно, на протяжении лета. И когда наступит сентябрь, он вернется в «Тринити». Губер об этом не узнает. А Джерри аккуратно уйдет для него в небытие. Такая мысль показалась ему отвратительной, стать незнакомцем для человека, который считает тебя своим единственным другом.

На мгновение Джерри вздрогнул, словно балансировал на краю пропасти, распростершейся между решениями, принятыми с печалью, болью и чем-то еще. Может, с одиночеством? И уж точно с тоской по маленькому миру канадской глубинки с его дядей, тетей и с «Болтливой» Церковью… или начать учиться в «Верхнем Монументе» вместе с Губером, продолжать дружить с ним, снова попытаться играть в футбол, перехватывать мяч, выкрикивать команды и проводить пасс… прощай все это. На какое-то время. Он знал, что так или иначе он вернется назад в Канаду и сходит в «Болтливую» Церковь, и куда-нибудь еще. Он теперь даже не знал куда. Но сначала ему нужно будет вернуться в «Тринити».

— У нас будет замечательное лето, — сказал Джерри, надеясь на то, что Губер не уловит фальши в его словах.

* * *

Он бежал по темным улицам мимо случайных прохожих и бродяг, удивляясь тому, как его ноги стучат по тротуару одновременно с сердцем.

За полумилю до своего дома он услышал звуки. Сначала ему показалось, что они раздаются где-то у него за спиной, или спереди. А затем стало ясно, что слышит их изнутри. Внутри него что-то разрывалось или кричало. Или даже рыдало.

Когда еще он был совсем маленьким, то мать каждый вечер перед сном читала ему детские стихи. И уже позже, когда он начал бегать, делал это под ритм песен, которые знал, и иногда это были обрывки детских стихов.

Ему не хотелось думать о том, что этим вечером он снова предал Джерри Рено, когда вместо того, чтобы помочь ему, корчился на тротуаре, хватаясь за пах. Он не хотел об этом думать, но эти мысли приходили к нему снова и снова, и мысль о том, что Джерри вернется в «Тринити», и о том, как он притворялся перед Губером, что все наоборот. А Губеру туда было не надо, «Тринити» с него было достаточно, с ее издевательствами и предательством. Постепенно, шаг за шагом за это лето он свернет отношения с Джерри. Потому что, черт побери, ему не нужно возвращаться в «Тринити». И он не вернется. Не сможет. Не захочет снова быть предателем.

Он бежал и тихонько напевал:

С этого момента для Оби это уже был не День Ярмарки и даже не День Ужаса, а всего лишь День Дури.

И в качестве «дурня» был сам Превеликий Арчи Костелло. Теперь он брел через территорию школьного двора на парковочную площадку, где был смонтирован аттракцион «Водные Забавы». Оби наблюдал за этой сценой с удовлетворением, какого еще не знал прежде. Вот бы еще и Лаура смогла разделить с ним это зрелище и то, что за ним последует. Арчи шел, высоко подняв голову, несмотря на то, что поверх его белого свитера была большая красная повязка с большими белыми буквами: «ПНИ МЕНЯ». «Дурню» нужно было ходить с этой повязкой целый день, чтобы всем было ясно, что его нужно пнуть, толкнуть, повалить на землю. Это была одна из традиций Дня Ярмарки из тех, что могли позволить братья. Но ещеё никто не успел или не осмелился покуситься на Арчи. Но день лишь только начинался. Ярмарка была открыта лишь час назад.

Оби на безопасном расстоянии наблюдал за тем, как Арчи приблизился к аттракциону «Водные игры». Его приход не вызвал особого оживления, вокруг происходило слишком много всего еще. Школьный двор был полон учащихся, их родителей, младших братьев и сестер. Из развешанных повсюду громкоговорителей ревела музыка, перемешивающаяся с перезвоном металлических колокольчиков. Визг и смех восхищения доносились от «Летающей Карусели». В буфетах на раскаленных плитах в невообразимом количестве шипела пицца, в стаканах пенилась и лилась через край содовая, за раздутыми щеками перемалывались бутерброды, прилавки киосков ломились от изобилия сувениров и безделушек, рукодельной ремесленной выделки и домашней выпечки, и все распродавалось «на ура». Вся прибыль шла в школьный фонд «Тринити». Таким образом, драма Арчи Костелло была лишь малой частью всей развернутой сцены, она ничего не значила для родителей и младших братьев и сестер, но для большинства учащихся «Тринити» она была очень важна.

Не возражая, Арчи направился к креслу аттракциона. Идея была проста. Кресло располагалось над водой. За один доллар можно было купить три мяча, которыми нужно было попасть в мишень, расположенную рядом с креслом. При точном попадании невидимый механизм окунал кресло в воду вместе с его обитателем, которым в данный момент должен был стать Арчи Костелло — опрятный и элегантный, одетый в ситцевые штаны и белый свитер. Большая повязка с надписью «ПНИ МЕНЯ» теперь была у всех на виду. Арчи сидел спокойно, свесив ноги. Его пестрые кроссовки почти касались воды. Он терпеливо ждал, разглядывая толпу прохладными, лицемерными глазами.

«Давайте, давайте, доллар за три мяча», — вещал зазывало хриплым, рычащим голосом, все это время жонглируя мячами. Его лицо было покрыто багровым загаром, и кожа под его редкими седыми волосами также была пламенно-красной.

Оби пробрался через толпу и, используя свое преимущество, оказался в передних рядах наблюдающих за аттракционом. Ему так хотелось услышать всплеск воды и увидеть, как плюхнется туда Арчи, и как он будет барахтаться в бассейне.

— Начинаем, начинаем… — разглашал хриплый рокочущий голос.

Но никто не выходил покупать мячи. Все молча стояли и ждали. В это время Арчи тихо сидел в терпеливом ожидании и не двигался.

— Ну я же сказал, дети, — вопил зазывало. — Вы не только его искупаете, но и выиграете медведя Тэдди для своей подружки. Ну… что с вами?

Никто не шелохнулся. Оби озадаченно и разочарованно разглядывал собравшихся. Он подталкивал Джона Консалво, стоящего рядом с ним. Консалво был тихим членом «Виджилса» из тех, кто никогда не выражал своего мнения и всегда без возражений выполнял то, что ему поручали.

— Вот тебе доллар, Консалво, — Оби сунул доллар ему в ладонь. — Купи мяч и брось…

— Только не я, — возразил, отступая, Консалво.

— А почему бы нет? Это — всего лишь веселое времяпрепровождение… у нас в «Тринити»…

Консалво закачал головой, засияв в нехорошем предчувствии черно-оливковыми глазами: — Я не буду ничего бросать в Арчи Костелло.

— Ты же не в него будешь бросать мячи. Ты бросишь их в мишень, и тогда Арчи Костелло опустится в воду.

Вернув доллар Оби, Консалво сделал шаг назад. Став на безопасное расстояние от него, он сказал:

— Я не стану купать Арчи.

Все хором обернулись, обратив внимание Оби на задний план. Вышел Брекин, он заплатил деньги, и взял три мяча. Комично играя мускулами, он повернулся к толпе, которая ответила свистом и хором приветствий. Оби добавил свой голос к ликующему хору.

Брекин был одним из негодяев «Тринити». Он любил всякие грязные шутки, мог исподтишка ткнуть кого-нибудь локтем в ребро или в коридоре кому-нибудь подставить ногу, а затем выглядеть так, словно это не он.

Он стоял перед Арчи, держа в руке один из мячей, словно взвешивая. Он оглянулся через плечо на кричащую толпу и затем снова повернулся к Арчи. Выкрики и свист затихли. «Водные Забавы» внезапно стали похожи на карман, в который положили тишину. Брекин стоял и смотрел на Арчи, и казалось, что это длится целую вечность, в то время как Арчи сидел и отрешенно смотрел равнодушными глазами, очевидно просто любопытствуя, что же будет делать Брекин, словно ему до этого не было никакого дела.

Брекин поднял руку и, ткнув языком в щеку, изо всех сил метнул мяч. Мяч плюхнулся в воду рядом с мишенью. Из толпы понеслись крики и смех, и Брекин раскланялся на все четыре стороны.

Он снова повернулся к цели, поднял руку, остановился и ждал. Изучал цель. Толпа притихла. Воздух наполняли легкие звуки музыки калипсо. Брекин бросил мяч, но мягко, без спеси и энергии. И Оби стало ясно, что теперь Брекин лишь совершил движение, не стараясь угодить в цель. Затем Брекин взял последний мяч и бросил его уверено и спокойно, но и на этот раз мяч прошел лишь рядом с мишенью. Он обернулся, пожал плечами и немного улыбнулся.

Оби старался не смотреть на Арчи, но все равно вопреки своей воле это делал. Арчи все еще был в кресле, и теперь на половине его лица обозначилась улыбка. Что было на другой половине, Оби не видел. Не хотел видеть и знать.

Толпа начала рассеиваться, и зазывало снова зажонглировал мячами, умоляя кого-нибудь: «Попадите в цель и искупайте парня». Все продолжали игнорировать его призыв, и расходились, стараясь не встречаться друг с другом глазами. Потеряв смысл своей миссии, зазывало озадаченно закачал головой и с любопытством взглянул на Арчи с вопросом в глазах. Оби знал, о чем: «Почему никто не хочет тебя искупать?»

«Хороший вопрос», — подумал Оби, и он знал на него ответ. Ответ его возмутил. И более чем возмутил — расстроил. Даже когда Арчи стал жертвой, его проклятие продолжало его хранить.

— Ладно, парень, — развел руками зазывало, обращаясь к Арчи. — Выходи. Не стоит тут сидеть день напролет…

Арчи изящно соскочил с кресла, громко шлепнув об асфальт обеими ногами. Оби из толпы смотрел на повязку «ПНИ МЕНЯ», наискосок закрывающую свитер Арчи. И никто, конечно же, не пнул Арчи, не толкнул его и не вывалял в грязи. Арчи шел через толпу. Несколько парней посмотрели на эту повязку и затем быстро отвернулись в сторону. Оби пробовал подавить свое разочарование. Он понимал, что, если не нашлось того, кто бы искупал Арчи, то уж никто и не захочет его пнуть.

«Но дождемся гильотины», — тихо сказал себе Оби. — «Только дождемся, когда опустится лезвие, и тогда Арчи Костелло больше не улыбнется».

— Что ты здесь делаешь, Керони? — спросил Брат Лайн, сидя за столом. Он пытался рассмотреть, что происходит за дверью. — Это — Керони, не так ли?

- Да, это я, — ответил Дэвид, беззвучно закрывая за собой дверь и держа что-то за спиной в руке.

Окна были закрыты, но через них слабо доносились звуки празднества Дня Ярмарки: карнавальный танец калипсо, приглушенные выкрики зазывалы, вопли толпы.

Брат Лайн сурово посмотрел на него.

— Я не слышал дверного звонка. Керони, ты вошел без звонка?

Дэвид Керони кивнул. Он был рад удивлению Брата Лайна. Удивление было одним из ключевых элементов команды. «Застать Брата Лайна врасплох в День Ярмарки, когда он меньше всего бы этого ожидал». Дэвида радовала ясность его внутреннего голоса. Радовало и то, что в этой ситуации он держал себя под контролем, все было ясным, четким и красивым. Ясность была для него словом дня.

— Повторяю, — отрезал Брат Лайн. — Повторяю: Что ты здесь делаешь?

— Задерживаюсь, — сказал Дэвид.

— Задерживаешься?

— Да, — ответил Дэвид, наслаждаясь замешательством Лайна и его удивлением.

— Не понимаю.

— Задерживаюсь, Брат Лайн, происходит от слова задержка. Ученики задерживаются после уроков, когда они нарушают порядок или желают исправить оценку.

— Не надо читать мне лекции, Керони, — сказал Брат Лайн, вставая на ноги и выталкивая из-под себя стул.

— Я не собираюсь читать вам лекции. Я просто говорю, что у нас будет маленькая задержка, чтобы кое-что сделать не по правилам, нарушить привычный порядок…

О, ему пришелся по нраву взгляд Брата Лайна — взгляд, который говорил: «Ты сошел с ума, Керони?». Взгляд, говорящий о неверии собственным глазам, взгляд неожиданного удивления и любопытства, и больше ничего. Керони был нужен именно момент страха. Но не сейчас.

— Ты сошел с ума, Керони?

— Я — нет, Брат Лайн. Не сейчас. Возможно, я сошел с ума раньше. Перед «буквой»…

— Какой еще буквой?

На мгновение он забыл о коде и назвал это «буквой» и почувствовал к самому себе полное отвращение. Но как теперь использовать реальную «букву» снова. Особенно для Брата Лайна.

— «F», — ликуя произнес Дэвид. И все пошло замечательно, как по плану, его ясное сознание, бойкие и четкие слова, когда он произносил их. — Шестая буква алфавита. Но ужасная буква…

Лайн передвинул ноги и прислонился к столу.

— Скажи мне, что все это значит? — потребовал он голосом, взрывающимся от внезапного всплеска его власти — фальшивой власти, Керони это знал.

— Это о той «F», что вы мне поставили, — сказал Керони, точно так, как он когда-то планировал это сказать. — И об этом, — добавил он, доставая руку из-за спины и взмахнув мясничьим тесаком.

— Убери это, — сказал Лайн, тут же став просто учителем, словно его кабинет был классом, а Керони его единственным учеником.

Керони не ответил, он просто улыбнулся, позволив улыбке впитаться в лицо.

Лайн сделал шаг в сторону, но Дэвид ожидал этот шаг. Лайн обошел угол стола, и Дэвид перехватил его, взмахнув ножом в воздухе, заставив его отступить назад к стене. В чем и была ошибка Лайна. Он закрыл руками лицо, и нож коснулся шеи Лайна, чуть выше кадыка, острие немного углубилось в рыхлую кожу. Керони улыбнулся. Ему понравилось такое зрелище: Лайн, прижавшийся к стене; ему некуда отступать; его глаза широко раскрыты от ужаса; кожа покрывается капельками пота.

— Осторожно, Керони, — Лайну удавалось говорить, не шевеля губами, словно при любом шевелении его ждала смерть, что Дэвид нашел правильным.

— Я очень осторожен, Брат Лайн, — сказал он. — Я бы предупредил вас, что приду с ножом, если бы не желал вас убить, — фраза была совершенно такой, как он ее репетировал. — Еще не…

Эффект последних «Еще не…» и ножа у горла Лайна был изумительным, чтобы еще немного посозерцать. И это было даже больше того, на что так рассчитывал Дэвид — Брат Лайн беспомощен и парализован страхом. Дэвид полон силы и решимости, его сознание часами может быть ясным и быстрым. Они вдвоем с Лайном словно замерли на экране, будто пленка в проекторе застряла на одном кадре и не двигалась.

— Керони, ради Бога, — прорычал Лайн сквозь зубы. — Зачем ты это делаешь?

— Зачем? — ответил Дэвид вопросом на вопрос. И это было лучшее из всего, что он мог ожидать все эти месяцы. Этого момента, этой возможности, этого случая. — «F», Брат Лайн. Вы не забыли, что была та «F», не так ли?

— Убери нож, Дэвид, и мы поговорим, — медленно выдавил из себя Лайн, как будто каждое произнесенное слово давалось ему с болью.

— Слишком поздно говорить, — сказал Дэвид, продолжая держать нож у горла Лайна. — Разговор у нас уже был, помните?

Да, они тогда говорили — об этой «F». Брат Лайн и злосчастная контрольная Девида, за которую он получил эту оценку. Контрольная из тех, что держит каждого ученика на лезвии ножа. Вопросы и амбициозные ответы на них, требующие точных словесных определений. В результате, Лайн ставит оценку, диктуемую его желанием и настроением. И если ему хочется кого-нибудь завалить?.. Другие учителя так не делали. Хуже всего было то, что Лайн, ставя такие оценки, манипулировал учениками и использовал их в своих целях, заставляя их приходить к нему после уроков, чтобы обсудить результат «неудачной» контрольной. И вместе с этим он мог еще что-нибудь узнать, полезное для него. Он использовал учеников. Таким образом, узнавал разные подробности об их одноклассниках, об их тайнах. Помогая ученику исправить очередную «F», он заодно входил в доверие. С Дэвидом Лайн поступил также. Дэвид Керони, будучи отличником и получая только «А», по окончании учебного года должен был произнести речь с трибуны перед остальными, и ему должны были вручить почетную грамоту. И когда Дэвид Керони получил эту «F», то он также предстал перед Лайном, и, в надежде исправить оценку, он выложил почти все, что тот хотел знать о Джерри Рено, о его неучастии в акции распродажи шоколада, проводимой прошлой осенью. И Лайн уверял, что оценки иногда так зависят от его самочувствия, и еще начал рассказывать Девиду, насколько тяжела работа учителя. И Девида чуть не вырвало оттого, насколько мерзким и отвратительным показался ему окружающий мир — мир, в котором даже учителя были с руками по локоть в грязи. До того момента, он думал, что когда-нибудь станет учителем. И когда после той жуткой беседы он споткнулся на ступеньках своего дома, то почувствовал себя испачканным той же грязью, что и на руках у Лайна.

Когда были объявлены результаты контрольной, то он был потрясен обнаружив «F» за его работу. Первая «F» в его жизни. Он обратился к Брату Лайну, за что затем себя возненавидел. И Лайн отказал, мороча ему голову всякими ненужными разговорами: «…у меня сейчас дела поважнее», — сказал ему Лайн. «F» осталась. Она была отметкой позора и манипуляции учащимися «Тринити».

— Пожалуйста… — умолял его Брат Лайн. Он словно обращался к суду присяжных. Его голос дрожал.

— Уже поздно о чем-либо просить, — сказал Дэвид, восхищаясь игрой своих слов. «Просьба о помиловании. Вот видишь, Брат Лайн, я не глуп — та «F» была не случайна. Я каламбурю с ножом у твоего горла и вот-вот тебя им убью». — И уже слишком поздно для «А».

«А»… «F»… — полоскал горло Брат Лайн. — к чему все эти «А» и «F»?

Наконец теперь можно было выложить Брату Лайну все и от души.

— И еще «С», Брат Лайн, не забудьте — «С». Никогда в своей жизни я еще не получал «C» до того, как вы поставили «F». А затем была еще одна «F», потому что я уже не старался. И затем «C» от Брата Арманда по математике, чего никогда не было прежде.

Лайн посмотрел на него недоверчиво:

— И что ты имеешь в виду, говоря об этих оценках? «F» и «С»? — и он захихикал, как идиот, будто проблема решалась быстро и легко, и только было непонятно, причем здесь отметки? И это сильно возмутило Дэвида, и нож еще сильнее углубился в горло Лайна. И Девид подумал, как сильно еще нужно нажать на рукоятку ножа, чтобы пошла кровь. И затем он начал говорить, в каждое слово вкладывая злость:

— Да, об отметках и о моей жизни, и еще о моем будущем. О моей матери и об отце, которым теперь не дает покоя вопрос, что случилось с их замечательным сыном Дэвидом, который никогда не приносил других отметок кроме «А». Они ничего не говорят. Они слишком добры ко мне, чтобы говорить что-то еще, но их сердца разбиты. Они смотрят на меня с болью в глазах, потому что знают, что я приношу домой «F». Я, который не заслуживает такой оценки. Я — отличник, — слова звучали во весь голос, заставляя Лайна ощутить свой грех. Необходимо было дать миру узнать, что произошло. — Я заслуживаю «А». Моя мать плачет по ночам в своей комнате… — он не мог признать правду в ее слезах до этого момента. — Потому что я стал…

— Да, да, я теперь вспомнил, — сказал Брат Лайн, его голос подкрадывался и убаюкивал. — Та «F»… конечно… была оплошностью. Я думал, что исправлю ее, поставлю тебе оценку, которую ты заслужил. Но у нас в «Тринити» был ужасный период. Болезнь директора школы, насилие во время шоколадной распродажи… и что мне было не понять — так это твою чувствительность к отметкам. Все можно изменить.

— Здесь не только отметки, Брат Лайн, — Дэвида не увлекали аргументы Лайна. — Вы можете изменить отметку, но это уже слишком поздно. Есть еще многое другое, что вы уже не измените…

- Что? Скажи мне. Нет ничего необратимого…

Внезапно Дэвид устал, почувствовав, как начала таять энергия в руке, держащей нож, и во всем его теле. Ему больше не хотелось спорить, и он знал, что больше никогда не сможет выразить Брату Лайну или кому-либо еще все, что накопилось у него на душе, о жизни, потерявшей смысл и надежду. Он цеплялся только за одно — за голос, звучащий внутри него, пришедший от изломанной музыки фортепиано, голос — дающий ему команду. Команду, которую он не сможет игнорировать или не исполнить, хотя это полнило его тоскою. Тоскою от всего, что могло бы быть дальше и не быть больше вообще. Брат Лайн сказал: «Нет ничего необратимого». А что-то уже не изменить. И даже теперь — то, что он намеревался сделать, держа нож у горла Лайна. Он это сможет сделать, если только найдет мир.

— Послушай… — сказал Брат Лайн все еще неподвижными губами, чтобы не потревожить нож. — Послушай, что там происходит…

Дэвид вслушался, исполняя последнее предсмертное желание Лайна. Звуки Дня Ярмарки с трудом пробивались через закрытые окна, доносясь, словно издалека. Взрывы смеха, голоса. Отчего у Дэвида на душе становилось все мрачнее и мрачнее.

— Это — «Тринити», Дэвид, — шептал Брат Лайн. — Это не только отметки, не только «F», «A» и «C»… Образование… семья… слышишь голоса… ученики… и их родители … радость…

— К чему бы все это?

И Дэвид понял, что Брат Лайн морочит ему голову, отвлекает внимание, чтобы в удобный момент вырваться из его объятий. Его голос убаюкивал. Лайн ждал, когда Девид расслабится, рассредоточится, забудет о ноже, который у него в руке. Он уже поймал себя на том, что повернул голову в сторону окна, откуда доносилась смутная палитра звуков. И вдруг внезапно, без предупреждения почувствовал, как кто-то сильно сжал его запястья. Резкая боль электрическим током разбежалась по его костям. Его ладонь разжалась, и он выронил нож. Черная материя укутала его лицо, и Дэвид закрыл глаза. Он бил руками, сам не видел куда. Кто-то подкрался сзади, пока он разговаривал с Братом Лайном. Гнев, безумие и что-то еще кроме этого овладели им. Он крутился, обеими руками вцепляясь в нападавших, нанося удар за ударом, слыша, как рвется чья-то одежда, и испытывая во рту теплый, соленый вкус.

— Берегись…

— Держи его…

Он открыл глаза и увидел перед собой Брата Лайна и Брата Арманда.

Они преследовали его с мантией в руках, пытаясь накрыть его ею, словно он был вырвавшимся на свободу животным.

— Сдавайся, Керони, — вопил Брат Лайн. — Ты не уйдешь… — голос Брата Арманда был мягче, чем у Лайна, но в нем была воля. — Тебе помочь, Дэвид? Мы сможем тебе помочь…

Но его внутренний голос был сильнее: «Уйди. Оставь это место. Уже слишком поздно выполнять эту команду. Ты все испортил».

И он себе ответил: «Но я могу сделать что-то еще — то, что я не испорчу».

Нож валялся на полу, и теперь он был бесполезен.

Он знал, что у него был лишь один выход — за его спиной была дверь.

Он осторожно сделал шаг назад в надежде на то, что у него за спиной нет кого-либо еще: «Пожалуйста, Боже Милостивый…» — молился он тихо. — «Позволь мне уйти и затем покончить со всем этим…»

Наконец, он оказался у открытой двери.

Он видел, как рука Брата Лайна потянулась на стол к телефону. Вызов полиции был бы для него тем, что для кого-либо другого стало бы гибельным.

Он знал, что наступил момент, когда ему нужно действовать — уходить. И все же он ждал команду. Он стоял, затаив дыхание. Наконец команда поступила. Он развернулся и побежал.

Территория «Тринити» выглядела, словно после побоища, а длинные тени деревьев от садящегося солнца походили на синяки. Лужайка и автостоянка опустели. Сотни играющих, пьющих, поглощающих пищу, скачущих, пляшущих и поющих в атмосфере карнавала Дня Ярмарки незаметно растворились. Команда дворников сметала в совки коробки от попкорна, обертки от хот-догов и другой накопившийся мусор. Лужайка была затоптана и помята, заброшенные киоски и столы со стульями своими очертаниями напоминали скелеты неуклюжих животных в угасающем свете.

Это был обычный День Ярмарки, где гулял и стар и млад, где тратились деньги, и поднималось настроение. Единственным инцидентом, нарушившим веселье, был визит полицейского рейда где-то в полдень. Полицейская машина с сиреной и мигалками ворвалась на территорию школы и остановилась у главного входа резиденции братьев, где офицеров полиции встретил сам Брат Лайн. Они повыскакивали из машины, и часть из них поспешила за Лайном в помещение резиденции. Кучка детей направилась к машине, и тут же поползли слухи. Бомба — говорили одни, что звучало неправдоподобно. Грабеж, шептали другие, которому помешал Брат Лайн, кто-то еще говорил, что грабитель убежал по Майн-Стрит. Фактически все видели, как Брат Лайн, разговаривая с полицейскими, показывал в направлении этой улицы. Когда немного погодя прибыла еще одна полицейская машина, то первая тут же поспешила по Майн-Стрит. Тем временем, большой круглолицый полицейский с огромным животом и массивной челюстью пробирался через толпу, расталкивая собравшихся. «Все кончено», — бросил он, и отказался отвечать на какие-либо вопросы.

Спустя несколько минут голос Брата Лайна затрещал по трансляции, перемешиваясь с мелодиями диско.

«У нас в резиденции был небольшой повод для беспокойств, но все осталось по-прежнему», — объявил он. — «Пожалуйста, продолжайте веселиться. Нет никаких причин для тревоги или волнения в этот прекрасный день».

Снова зазвучала музыка, и вернулась праздничная атмосфера. К этому времени ярмарка уже закончилась, в небе заиграли вечерние краски, и о полицейских рейдах все тут же забыли, говоря о них просто из праздного любопытства, вообще не видя в этом ничего серьезного.

Рею Банистеру хотелось, чтобы этот инцидент был серьезным… достаточно серьезным, чтобы сократить хотя бы на половину всю программу Дня Ярмарки и лучше, если всю ее вечернюю часть. Опустив голову, он неохотно брел к главному зданию школы, словно искал потерянные монеты, хотя ему нужны были не деньги, а повод для отмены вечернего представления. Он честно себе признался, что все это ему вообще не нужно. Раньше, конечно, его возбуждала возможность выступить на сцене перед всеми учащимися «Тринити», потому что он мечтал о напряженном внимании и аплодисментах. Но в последние несколько дней подозрительное поведение Оби усложнило ему жизнь. Он вел себя словно сумасшедший, который в безумии прилетал к Рею домой, чтобы всего лишь еще раз отрепетировать свою маленькую роль — роль ассистента фокусника. Его глаза горели, и он слишком много говорил, расхаживая из стороны в сторону, и вдруг внезапно замолкал.

— Что-то не так, Оби? — спросил, наконец, Рей.

— Нет, все хорошо, — отрезал Оби. — Почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что ты себя ведешь… как-то странно. Словно это борьба, если не на жизнь, то на смерть. Это лишь фокусы. Черт, а отчего я так нервничаю?

— Мне хочется, чтобы все прошло с блеском, — сказал Оби. — Это должно стать вечером ужаса «Тринити».

— Все пройдет замечательно, — снова уверял его Рей, хотя его голос звучал неуверенно.

— Давай снова отрепетируем, — сказал Оби. — Еще раз покажи мне, как работает гильотина.

Рей вдруг остановился у входа в здание. Ему очень хотелось вернуться домой или назад в Кеп-Код. Кто-то из собравшихся у входа открыл перед ним дверь и неожиданно вежливо ему поклонился. Имя Рея светилось на плакатах, развешанных по всей школе:

И он почувствовал себя почти знаменитостью, учащиеся «Тринити» начинали узнавать его, когда он проходил мимо. Добродушный парень Том Чиументо по-дружески кивнул ему, и Рею даже стало приятно, однако не надолго, потому что душевная тяжесть вскоре вернулась к нему снова. Он не очень знал — почему, но все, что было связано с «Тринити» всегда тяготило его. И особенно Оби. Тем более, когда Рей вдруг подумал о том, что стоит отказаться от своего выступления, но он не хотел бы разочаровать Оби, единственного в «Тринити», предложившего ему руку дружбы. Или того, что ему показалось дружбой.

Рей вошел в помещение и услышал звук, похожий на скрип ржавого механизма или на гул роя насекомых. Он шел по коридору, звук стал громче и показался ему более мягким, разборчивым, знакомым для его ушей. Теперь это был обычный шум собрания «Тринити» или болельщиков на трибуне во время игры в баскетбол или бейсбол. В зале собраний, глаза Рея быстро перескочили на сцену, где он увидел причину всеобщему любопытству. В центре сцены, на заднем плане, но на самом видном месте, в направленном свете фонарей стояла гильотина. Жуткое и страшное, сверкающее в ярком свете лезвие было чем-то внезапно возникшим из средневекового кошмара и водворённым в современную действительность. «Или я лишь так драматизирую и преувеличиваю?» — подумал Рей Банистер. Но он оглянулся в зал на зрителей, и увидел, как они склоняются друг к другу и озадаченно перешептываются. Гильотина произвела на всех сильное впечатление. Он думал об Оби и о том, что здесь случится нечто невообразимое.

А случилось именно то, что и планировал Оби. За кулисами, навалившись на стенку, он вслушивался в шепот волнующегося зала. Убедившись в том, что гильотина так всех впечатляет, Оби почувствовал удовлетворение и улыбнулся. Через мгновение должно было начаться представление. Песни, короткие сцены, обычный парад пакостных пародий — все, что сопровождало каждый такой Вечер Пародии. Все будет, как обычно, но позади всего происходящего на сцене дамокловым мечом будет мрачно сверкать лезвие гильотины, которое несмотря на веселую обстановку будет напоминать о том, что еще произойдет и нечто мрачное. Арчи сидел в зале среди публики и в окружении членов «Виджилса» смотрел на сцену. Он знал, что когда завершится последняя пародия, то это именно он предстанет перед гильотиной.

Оби немного вздрогнул, когда его локтя коснулась чья-то рука:

— Ты в порядке? — спросил Рей Банистер.

— Конечно, — захихикал Оби, сжимая губы. — Тебя что-то заставило подумать, что я не в порядке?

— Не знаю, — несчастно ответил Рей. И на самом деле он не знал. Все, что ему казалось, было тем, что Оби выглядел гиперактивным, слишком возбужденным, и в его глазах горели огоньки какой-то дикой лихорадки.

— Смотри, представление вот-вот начинается, но нам пока нечего делать. Возможно, стоит еще раз отрепетировать нашу сцену где-нибудь в коридоре.

— Без гильотины? — спросил Рей.

— Я имею в виду, что мы займем наши позиции, как на сцене, и скороговорка… разве ты не говорил, что скороговорка тоже важна?

— Мы уже репетировали миллион раз, — сказал Рей. — Да и скороговорка не так уж важна. Господь, Оби, ты становишься невыносимым.

— Я только хочу, чтобы все было получилось.

Рей вздохнул:

— Смотри, мне хочется посмотреть все представление из зала. Под конец пародий я к тебе вернусь, ладно?

— Ладно, ладно, — нетерпеливо выгрузил Оби. Ему все равно хотелось побыть одному, и в этот момент компания ему была не нужна.

Рей повернулся и исчез в маленькой прихожей, ведущей в зал собраний. В последний момент он обернулся и сомнительно посмотрел на Оби.

— Ты уверен, что знаешь, что будешь делать, Оби? — сказал он, на мгновение, позволив себе немного посозерцать, в течение долгого времени он избегал такой возможности. Ему было интересно, на самом ли деле это было вопросом «жизни и смерти».

— Поехали, — сказал Оби. — Представление начинается…

Рей пожал плечами. Он знал, что Оби собрался напугать Арчи Костелло на всю оставшуюся жизнь. Он также подозревал, что Оби пойдет гораздо дальше, подключив кого-то еще в сверхъестественном заговоре против Арчи. Но Рея это уже не интересовало. Он кинул последний взгляд на Оби, который все еще ерзал по стенке, и с первыми аккордами музыки, наполнившей воздух, он поспешил вниз по ступенькам.

Старая добрая песня группы «Битлз» про желтую подводную лодку.

* * *

«Он смотрит на меня так, будто я сошел с ума, но я ведь не сумасшедший? Сумасшедший в восемнадцать лет не будет учиться в средней школе. И в любом случае, я не совершу ничего опасного, а лишь немного напугаю Арчи Костелло, унижу его перед всей «Тринити». Поставлю его на колени. Ладно, пусть никто не решился его искупать, пнуть, толкнуть на землю, но все увидят его на коленях, и его шея будет лежать на плахе. И все…

О, это еще не все, Оби, не так ли? Ты знаешь, что собираешься сделать. И где еще тут будет сумасшествие, безумие. Безумный мальчик Оби. Ты не в своем уме. Ты не сможешь так просто сделать то, что собираешься. Не в средней школе города Монумента, Штат Массачусетс. Не в последней четверти двадцатого века».

Оби повторно проиграл запись своего голоса у себя сознании, нервно расхаживая по коридору в такт последних аккордов «Желтой Субмарины». Уже зашуршали рассеянные аплодисменты, и началась первая пародия, сопровождаемая возгласами и криками актеров на сцене. И, как обычно, как только он переставал думать об Арчи и о гильотине, то в его мыслях тут же возникала Лаура Гандерсон, ее призрак все еще прятался у него в сердце. Он так старался ради нее, и, конечно же, он не мог так просто дать ей уйти, из его жизни без этого жеста.

Боже, Лаура.

«Еще раз», — подумал он. — «Еще один раз».

Он пошарил в кармане в поисках мелочи, нащупал пятидесятицентовую монету, достал ее и подбросил в воздух — выпала решка, и затем вышел в коридор. Он остановился в вестибюле у телефона-автомата, какое-то мгновение смотрел на него, а затем сказал в слух: «Ладно, Лаура, я решился…»

Он вставил монету в желоб, набрал номер и начал считать гудки.

— Алло, — это ее отец, грубый жесткий голос, голос боксера, выступающего в тяжелом весе, несмотря на то, что он лишь продавец автомобилей.

— Дома ли Лаура? — а это был собственный голос Оби, тонкий и звонкий, контрастирующий с голосом на том конце линии.

— Это снова ты? — еще грубее, чем раньше.

Он проигнорировал этот вопрос, как всегда игнорируя вопросы ее отца.

— Извините, я могу поговорить с Лаурой?

— Эй, парень, ей не о чем с тобой говорить.

— Но она дома? — терпеливо спросил он. Это уже была последняя попытка.

Если бы к телефону подошла она, и если бы он снова услышал ее голос, то это выглядело бы, как хорошее предзнаменование, и подарило бы ему надежду, что он сможет с ней говорить хотя бы по телефону, и тогда он, возможно, откажется от своего плана.

Он услышал сердитый вздох на другом конце линии, и затем снова голос ее отца. Теперь в нем была угроза:

— Ты знаешь, парень, что будет, если позвонишь сюда снова? У тебя будут серьезные неприятности, большие трудности с законом.

Трубка хлопнула в ухо Оби, и он аж присел, съехав по стене. Последняя попытка была исчерпана. Теперь у него был ответ и на этот вопрос. Он знал, что прошлого уже не вернуть, и к тому же не было сомнений в том, что ему нужно делать.

Брат Лайн пришел, когда представление уже началось. Его опоздание никого не удивило. Все знали, что Лайн на дух не переносил ученические пародии и сцены. Слишком сильно в них отображалась жизнь «Тринити» и не всегда с лучшей стороны. Несколько лет тому назад один из учеников по имени Генри Будрё сделал сногсшибательную пародию на Брата Лайна. Он расхаживал по сцене вдоль и поперек, говорил надзирательским голосом и размахивал большой бейсбольной битой, словно мечом, также как и Лайн своей указкой. В «Тринити» об этом еще долго ходили легенды. Но самое неприятное было в том, в конце года Будрё был исключен из школы.

Брайан Кочрейн с ненавистью и неприязнью наблюдал за тем, как Брат Лайн усаживается в переднем ряду. Прошлой осенью во время шоколадной распродажи Лайн вынуждал его быть казначеем, что значило, что Брайан каждый раз должен был ему докладывать о том, как проходит распродажа. Так как Брайан избегал контакта с Лайном, то Лайн сам находил способ поговорить с ним.

Брайан заметил, что Лайн выглядит растерянно, волосы на его голове взлохмачены, глаза бегают, словно он обезумел, словно его мысли совсем в другом месте. Здорово: Лайн взволнован и еще чего-то опасается — не какой ли нибудь пародии этого вечера? Или, вероятно, его взволновало случившееся в полдень. Брайан слышал слухи о том, что кто-то из учащихся сбежал из резиденции после неудачной попытки ограбления. Еще один слух также был необоснованным: ученик напал на Брата Лайна, угрожая его убить.

Брайан Кочрейн не был слишком религиозным, хотя каждое воскресенье приходил на утреннюю молитву в церковь, в которой до шестнадцати лет служил мальчиком у алтаря, и каждый вечер становился на колени, чтобы произнести молитву. Он считал, что нужно быть хорошим католиком, но допускал, что чье-либо нападение Брата Лайна с ножом должно доставить ему подлинное наслаждение. Он не хотел, чтобы Лайна ранили или убили, но хорошая паника была бы для него в самый раз.

Вернув свое внимание на сцену, Брайан подумал о том, зачем здесь гильотина, которая на фоне всего веселья выглядит жутко и угрожающе. Он уже слышал о страшной истории про Рея Банистера, когда-то случайно отрубившего кому-то голову — это было, кажется, на Кепе. И был еще один слух, такой же, как и о том, что Оби и «Виджилс» на днях подложили в черный ящик черные шары специально для Арчи Костелло — наконец, за все эти годы, что подразумевало, что на плаху гильотины ляжет шея Арчи.

Брайан искал глазами Арчи. Он увидел его в передних рядах, как всегда в окружении членов «Виджилса». И спросил себя: кого же он ненавидит больше — Брата Лайна или Арчи Костелло. Он в своем воображении рисовал картины: Лайн ранен, и, задыхаясь, просит о пощаде, или лезвие, которое с грохотом опускается на шею Арчи.

Внутри себя, вздрогнув от возникших перед ним образов, он постарался избежать дальнейшего их видения. И задумался, было ли грехом вообразить себе такое, и нужно ли в ближайшее воскресенье на исповеди признаться в этом священнику?

Картер сидел рядом с Арчи Костелло.

Он не смотрел на Арчи на протяжении всей программы.

И Арчи — он так же не смотрел на Картера.

Арчи будто бы не смотрел никуда. Он пялился на сцену, но не смеялся, не стонал, не тряс головой, как это делали другие, например, сидящие перед ним. «Забавные пародии», — подумал Картер, хотя ему самому также было не смешно. Пародия могла ему понравиться и показаться даже очень смешной, но он не видел необходимости смеяться. Что-то было смешным — ну и что тут такого?

Во-первых, Картеру было неудобно тихо сидеть рядом с Арчи. Картер не любил тишину, когда казалось, что Арчи выглядит довольным, хотя при этом сидит неподвижно, словно в трансе, Картер пожал плечами и также заставил себя сидеть тихо. Другие члены «Виджилса», поглядывая на Арчи и на Картера, не переговаривались, но все-таки реагировали на сумасшедшие проделки актеров на сцене. Они хохотали над хорошими шутками и хмурились над теми, что не производили впечатления. Было также немало и неудачных пародий, наверное, потому что в этом году мало, кто осмеливался над чем-нибудь шутить. Пародии главным образом должны были отражать жизнь в «Тринити»: домашние задания, шкафчики со сломанными замками, холодные батареи зимой, и остальные неудобства школьного двора. Это было не сценическим материалом, а реальной жизнью.

Картер шевельнулся лишь раз, когда нужно было взглянуть на часы. Он с нетерпением ждал конца представления, и старался не думать о гильотине. Он изо всех сил пытался удалить эти мысли из своего сознания, словно стирая музыку с магнитофонной ленты.

И все это время, также как и Арчи, он сидел безразлично, глядя в никуда, словно мог так сидеть бесконечно, целую вечность, хотя знал, что для Арчи не существовало ни вечности, ни небес, ни ада.

Мгновение.

Сцена опустела, и овальное пятно яркого света мягко осветило гильотину.

Воцарилась тишина.

Рассаженные в зале тела подались вперед, колени напряженно сжались, лица резко поднялись вверх, глаза засверкали. Вся аудитория была поймана единой реакцией, в одинаковой позе, будто бы кто-то один умножился в зале, уставленном множеством зеркал.

Даже само помещение школы, казалось, ощутило это особое мгновение, хотя Картер понял, что никто и не смог бы угадать, что произойдет дальше.

На центр сцены вышел Оби. На нем был опрятный темный костюм, рубашка в клеточку и черная в белый горошек бабочка-галстук, следом за ним появился Рей Банистер, в таком же костюме и в такой же бабочке-галстуке. Он остановился позади Оби, словно на том месте его ноги приклеились к полу. Между ними была гильотина. Оби сощурившись посмотрел в зал, встретился глазами с Картером и кивнул.

Картер коснулся плеча Арчи, но при этом, даже не взглянув на него.

— Пора, — сказал Картер, словно охранник из кинофильма про тюремную жизнь.

Арчи встал на ноги и отдернулся от прикосновения пальцев Картера — так же, как и заключенный из того же кинофильма.

На этот раз кочан капусты не разлетелся в тысячу мелких кусочков, как это было в подвале у Рея. Вместо этого, лезвие точно прошло через изгибы капустных листьев и так стремительно, что глаз не смог бы уловить, когда кочан раскололся на две части, одна из которых осталась на плахе, а другая запрыгала по полу и затем закрутилась, чтобы потом замереть на краю сцены в нелепой вопросительной позе.

В зале воцарилась устрашающая тишина. Все уставились на присутствующих на сцене: на Рея Банистера, стоящего около гильотины, на его руке в доли дюйма от кнопки, на Оби, стоящего около него, несколько скрытого от аудитории, и Арчи, спокойно стоящего позади гильотины и разглядывающего аппарат, словно это был лучший из товаров на витрине, из когда-либо представленных его глазам и плюс ко всему — Картер, большой и крупный, словно телохранитель, которого не волнует, кого он охраняет. За подобной пропасти тишиной последовал глубокий коллективный вздох, показавшийся Картеру порывом ветра, сдувающим все со сцены за кулисы.

Рей поклонился, снова вышел на авансцену и произнес: «Voila» — в его лучшем подражании истинным французам, но, почувствовав, что его голос был слишком мягким и тусклым, он прочистил горло, и снова, на этот раз уже жестче и громче он произнес: «Voila!».

И вдруг, непонятно почему вся аудитория засвистела и затопала ногами, словно кто-то удачно приземлился или первым добежал до финиша. Рей загорелся от удовольствия — он еще ничего не совершил, а лишь ждал, пока все не увидят настоящий фокус, и поклонился снова.

Оби мягко поторопил его, напоминая ему его следующий шаг, и Рей нахмурился, неохотно сделав шаг в сторону, чтобы жестом представить Оби.

— И теперь, — в полный голос провозгласил Оби. — Весёлая интродукция! — слова отскакивали четко, словно горошины, как учил его Рей: «Ве-сё-ла-я инт-ро-дук-ция!».

Публика снова притихла.

Оби взглянул на Картера, и тот подтолкнул Арчи.

Арчи перестал разглядывать гильотину и начал смотреть куда-то вдаль, за пределы аудитории. Он еле заметно улыбнулся, словно нашел все это очень и очень даже забавным, но совершенно не имеющим к нему ни малейшего отношения: он просто представил себе свое тело чем-то совсем обыденным, вроде книги, на какое-то время взятой в библиотеке.

Руки Оби зачесались от зуда, словно в них что-то закололо изнутри. Он понял, что это от волнения, примерно от такого же, как у олимпийского чемпиона в ожидании выстрела стартового пистолета, перед тем как умчаться вдаль, к олимпийской победе, когда от радости и стремления поет душа, и оживляющая энергия разливается по телу сладким зарядом. Он был слишком зол на Арчи, который уже стоял около гильотины, затем опускался на колени и клал свою голову на плаху. И Оби наблюдал за тем, как Арчи делает это легко и просто, будто бы все это он репетировал заранее. Его тело как всегда было свободно и раскрепощено, все его движения были легки, непринуждённы и почти ритмичны. Оби ненавидел хладнокровие Арчи и особенно в моменты, когда тот его демонстрировал, ведя себя еще более отчужденно, когда он наоборот должен был бы не находить себе места или по крайней мере быть в некотором замешательстве.

Арчи был зафиксирован на гильотине лицом вниз. Его шея, прижатая металлическим хомутом, лежала на плахе.

Стараясь не обращать внимание на зуд в пальцах, Оби улыбнулся и посмотрел на Рея Банистера.

«Начинаем…» — провозгласил он, заполняя словами весь объем зала собраний.

И Рей начал. Он развязал тесемку красного бархатного мешка и извлек оттуда колоду карт. Карты начали исчезать в одном и появляться в другом, совершенно неожиданном месте. Они тасовались то веером, то лесенкой, извлекались то из одного, то из другого рукава, по очереди подбрасывались в воздух и снова аккуратно ложились в колоду. Руки Рея работали ритмично в такт музыке. Он сделал шаг в сторону публики и попросил кого-то из сидящих в зале выйти на сцену и выбрать карту. Затем колода снова перетасовалась, и Рей из уха вышедшего к нему доставал выбранную карту.

В это время Оби стоял в сторонке и наблюдал за карточными фокусами Рея, и за Арчи с шеей, лежащей на плахе. Частью плана было заставить его немного покорячиться в неудобной позе стоя на коленях, помучаться в ожидании, выйти из терпения.

Руки Рея двигались плавно и красиво. И ему хотелось, чтобы в зале присутствовали его мать и отец, и чтобы они увидели, как он владеет мастерством фокусника на сцене, и что деньги, сбереженные им, были не зря потрачены в магазине фокусов и магии в Ворчестере. Колода карт, с которыми он теперь работал, хорошо смотрелась бы в руках и у десятилетнего, но публика этого не знала, как и не знала тайну бесконечных шарфов, радужных каскадов из его рта — всей этой обманчивой простоты. Старый фокус с китайским кольцом также выглядел эффектно, хотя требовал особой ловкости рук и умения обмануть зрение, что несколько насторожило Рея. Но у него все прошло без сучка и задоринки, и публика уже была в его руках, и он был способен сделать с ней все, что бы ни пожелал. И он забыл об Арчи Костелло, об Оби и обо всем остальном, и даже о его первом полугодии в «Тринити», которое было для него столь неприятным. И в триумфе он защелкал пальцами, поклонился и поплыл на волне аплодисментов.

Он остановился и затаил дыхание, словно выйдя на свежий весенний воздух и глубоко наполнив им легкие, стараясь вкусить его прозрачность, и посмотрел на Оби, а затем на Арчи, который все еще стоял на коленях и ждал.

Рей все еще вслушивался в тишину, ожидая случайных всплесков аплодисментов или одобрительного шепота в аудитории. И когда последние аплодисменты замолкли, аккорды музыки всколыхнули воздух. Это был военный марш «Звездный Флаг Америки». Оглушительные удары тарелок грохнули по реплике Оби.

Музыка прекратилась, когда Рей остановился около гильотины.

Снова воцарилась тишина.

Рей Банистер и Оби стали с обеих сторон гильотины, как они и репетировали. Оби был возле кнопки с правой стороны аппарата.

Оби покосился на кнопку, отделанную перламутром, размером не более чем с гривенник. Его глаза опустились еще ниже, на маленький стальной диск, который был на месте, что говорило о том, что все было в полной готовности. И Рей Банистер коснулся почти незаметного диска, переведя механизм в положение, в котором лезвие разрубит плоть жертвы, как это было в случае с кочаном капусты. На репетиции Рей, подойдя к гильотине, небрежно брался рукой за верхнюю перекладину, на самом деле касаясь рычага, который почти незаметно переключал механизм во вторую позицию, блокирующую летальность процесса, после чего лезвие должно будет упасть так, чтобы вообще не задеть шеи Арчи.

Оби с восхищением посмотрел на небрежные движения рук Рея, а Рей, светясь от удовольствия, вышел вперед и поклонился Оби.

Оби повернулся в зал лицом:

«А теперь кульминация нашего вечера и представления самого мастера иллюзии. Позвольте мне его представить, Превеликий Рей Банистер!»

Добродушные приветствия и смех наполнили воздух. Толпа сгорала от наслаждения, и в этот момент больше всего — сами фокусники.

Теперь наступила очередь ловкости рук самого Оби. И снова нужно было действовать так, как его учил Рей. По жесту Оби вошел Картер и начал действовать, строго следуя инструкциям Оби, полученным от него ранее.

Оби стал рядом с гильотиной, Картер отошел на край сцены и приблизился к Рею Банистеру, отвлекая его внимание.

С этого момента Оби должен был действовать так же, как это бы сделал Рей. Он начал водить рукой у верхней перекладины гильотины. По наставлению Оби Картер должен был отвлечь Рея любым способом — не важно, каким: «Скажи ему, что у него испачкана щека». И в тот момент, когда Рей снова обратит внимание на Оби и гильотину, дело будет сделано.

«Я — у цели», — тихо сказал себе Оби, глядя в зал на публику. И затем он не смог удержаться и перевел глаза на Арчи, замершего в терпеливом ожидании.

Стало еще тише. Оби показалось, что тысячи солнц сфокусировались на нем, хотя это был всего лишь свет двух прожекторов. Он кинул взгляд на Картера и Рея Банистера. И что же он увидел на лице Рея? Он не смог бы этого объяснить и не смог бы как-нибудь это назвать. А затем он снова посмотрел на Арчи, на его шею — белую, голую и уязвимую.

Оби сделал шаг к гильотине:

«Я нажимаю кнопку».

«Нет, ты этого не сделаешь».

«Сделаю».

«Но это…»

«Не говори, что это. Что бы то ни было, это должно произойти. За Лауру, за меня, за «Тринити», за каждую мерзость, сделанную Арчи, и другими с его подачи».

Его рука совершила путешествие по воздуху в миллион миль, пока его палец добрался до кнопки, словно до курка пистолета. Он коснулся кнопки, нажал ее, его сердце замерло вместе с дыханием, и время остановилось на эту маленькую вечность, словно брошенный в замерзающую воду часовой механизм.

Он слышал, как что-то щелкнуло в механике гильотины, освобождая висящее дамокловым мечом лезвие.

Ему казалось, что лезвие опускается слишком медленно.

И он впервые подумал о крови.

Обо всей крови.

В тот момент лезвие со свистом остановилось на конечной позиции.

Уходящие вдаль железнодорожные рельсы напоминали ему серебряные цепочки его матери, разложенные на полках ее стеклянного буфета и красочно сверкающие в сумеречном свете.

Свесившись через перила, он ощутил головокружение, которое показалось ему приятным и увлекательным, и он, отодвинувшись от перил, начал молиться: «О, Пресвятая Мария, несущая добро и благодетель…» — он вздохнул, не зная о чем молиться дальше? Молитва теперь ничем бы не помогла. Молиться было слишком поздно. Он испортил все — абсолютно все, но не стоило портить еще и этот заключительный акт.

Он поднял голову и вслушался: в шаги на ступеньках, в шум машин, которые могли бы проехать мимо.

Не было слышно ничего и никого.

О, он был достаточно умен и знал, что в резиденции был полный провал. Он позволил Брату Лайну так себя обмануть, после чего ему пришлось уносить оттуда ноги и скрываться, словно животное — хитрое животное.

Он пробирался через улицы Монумента, перебегая от машины к машине на автостоянках. Где-то вдалеке он слышал рев полицейских сирен и чувствовал, что за ним охотятся. Словно в кино…

Кино! Конечно же, кино!

Он купил билет на дневной сеанс в «Синема-3». Пригнувшись, вошел в темный зал и занял свободное кресло. Он осмотрелся, в зале сидело лишь несколько человек. Керони не знал, как назывался фильм, и лишь отдаленно узнавал актеров на экране: кажется, это был Дастин Гофман, которого всегда путал с Аль Пачино. Вцепившись руками в колени, он выжидал, выбирал момент, когда снова сможет выйти на улицу. Ему хотелось вернуться домой, но понимал, что это невозможно.

Теперь, стоя на мосту, он вслушивался. Он слышал, как с шелестом резины по асфальту приближается машина, свет фар которой разрезает мрак. И это заставило его почувствовать себя насекомым, всеми конечностями вцепившимся в стену. Но свет фар прошел мимо, рев мотора понизился и начал удаляться.

Он заглянул вниз за перила. За ними был долгий путь до последней «точки над его «и»».

«Или сейчас, Дэвид, или никогда. Последнее, что ты можешь сделать, так это исправить свою ошибку, спастись, уйти от всевозможных унижений».

Он обеими руками вцепился в перила, проверяя, насколько они прочны, а затем поднялся на них, стал обеими ногами, нагнулся и посмотрел вниз в темноту, пытаясь оценить высоту. Примерно, двести футов. До блестящих рельсов.

Это было лучшее решение, путь без преград, свободный полет, по воздуху, словно прыжок с вышки в бассейн и уход под воду, а затем сладкое забвение, навсегда. И больше — ничего. И никому никакого вреда, лишь только самому себе, что уже не имеет никакого значения.

Он медленно и аккуратно слез с перил и стал на узкий бетонный выступ шириной примерно в фут. Надо было не потерять равновесия и, не приготовившись, не упасть раньше времени.

Из него вырвался стон.

Звук грусти и тоски.

Но кричать уже было слишком поздно.

Он так долго ждал этого момента, этой команды — столько дней, недель, месяцев.

Он сделал глубокий вдох, наклонился всем своим телом, глядя во мрак ночи, в готовности оттолкнуться от края бетонного выступа, от края жизни, выставив руки вперед, понимая на себя удар о приближающиеся рельсы.

«Прощай, мами…»

«Прощай, папи…»

Он называл их так, когда еще был совсем маленьким.

«Прощай, Энтони. Маленький Тон-Тон…» — он, любя, так дразнил своего младшего брата.

Он замер. И теперь глубокая тоска и размышление о том, насколько все могло бы быть хорошо.

Все, что ему нужно было сделать, лишь отпустить руками перила, выставить их вперед и притвориться, что ныряет, словно лебедь или чайка, заметив под водной гладью рыбу, чтобы схватить ее и затем на лету съесть. И затем будет полет, и воздух будет трепать его кудрявые волосы.

И он сделал именно это.

Он расслабил руки, позволив пальцам освободиться от бетонного ограждения. В то же время он расправился, выгнул грудь, шею, последний раз посмотрев на усыпанное звездами темное небо. Он видел огни приближающегося поезда и слышал хриплый кашель паровой машины, оттолкнулся ногами от края пропасти, и зевающая пустота начала заглатывать его немым вдохом. Он падал. Воздух все сильнее и сильнее гремел в его ушах. Но это не был прыжок в воду, а лишь падение…

«Мама, я не хочу… не буду…» — Ужасная вспышка ясности подобно молнии пронзила его сознание: — «…что я делаю?.. Мама… Папа…»

Отчаянная попытка удержаться за уходящее мгновение, ухватиться в попытке остановить падение. Но он падал. Мост уже был позади, и он кувыркался в воздухе — вместо того, чтобы ровно, нырнуть вниз головой…

Удар его тела о бетонные шпалы прозвучал вместе с криком.

Но он его не слышал. Пустота целиком поглотила его бытиё.

— Ты хотел меня убить, Оби.

Голос Арчи был смягчен своего рода страхом, и его глаза были широко раскрыты. В них было недоверие собственным словам.

— Правильно, Арчи.

— Но ты бы этого не сделал, Оби, не так ли? — к Арчи вернулся его старый знакомый голос, все такой же небрежный и с нотками презрения.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что я бы этого не сделал?

— Лишь только то, что я говорю. В последний момент ты струсил.

Они стояли около машины Арчи на стоянке около школы, наблюдая за тем, как после завершения программы торопливыми шагами все расходятся по домам. С наступлением темноты похолодало. Воздух стал легче и прозрачней. Опустевшие киоски привносили в атмосферу школьного двора некоторый сюрреализм, словно взятый из какого-то кинофильма.

— Я не струсил, Арчи. Я запустил гильотину так, чтобы лезвие упало, не сложившись, по-настоящему…

— И отрезало бы мне голову? — начал кривляться Арчи. — Но это случилось, Оби?

— Рей Банистер… он предусмотрел защиту от «дураков», исключающую случайную ошибку. Он мне об этом никогда раньше не говорил, только сегодня вечером после представления.

В своем воображении, все еще находясь на сцене, Оби смотрел в пустоту.

Закрыв глаза, он ждал, зная, что какую-то долю секунды, лезвие будет падать, и затем раздастся истошный крик, хлынет кровь, и голова Арчи покатится по сцене или будет свисать с плахи… убийство, он переключил рычажок на убийство… и пытался отрицать мысль об ужасном факте, что этого не произошло. Но не прозвучало ни звука, а лишь пауза, повисшая вопросительным знаком, та длинная доля секунды, так похожая на вечность, и затем вместо крика ужаса был взрыв аплодисментов, тысячи хлопков в ладоши, вопли восхищения и приветствия. И Оби открыл глаза, чтобы опустить их, увидеть сложившееся лезвие и шею Арчи, целую и невредимую, совершенно нетронутую металлом. Он посмотрел на Рея Банистера в поиске ответа. Но Рей кланялся в ответ на бешеные аплодисменты благодарной публики и на громкую барабанную дробь ног по полу, всегда бережно хранимую для особых почестей. Он обратился жестом к Арчи, вскочившему на ноги и изящно замершему в стройной неподвижной позе, прямой, как лезвие ножа, пока воздух шипел от аплодисментов, словно содовая в стакане, перемешиваясь с воплями одобрения.

Позже, когда все уже вышли из зала, Рей Банистер подошел к Оби: «Я не знаю, что за черт тебя дернул, Оби, и не хочу этого знать. Но я еще раз с удовлетворением убедился в том, что замок безопасности работает. Ты что, совсем спятил?»

И он на него посмотрел с таким презрением и недоверием, что Оби начал наливаться кровью и потеть, взвешивая то, как далеко он зашел, чтобы совершить настоящее убийство, и не знал, поблагодарить ли Рея Банистера за этот замок безопасности или высыпать на него все свои проклятья.

Арчи прислонился к своей машине и закачал головой, признавая, что на этот раз кто-то все-таки сумел удивить его, удивить действиями, которые он неспособен был предвидеть.

— Поздравляю, Оби. Ты ушел гораздо дальше, чем я когда-либо мог подумать.

— Господь, Арчи… — встревожился Оби. Впервые за всю историю их отношений Оби услышал в голосе Арчи нотки восхищения и слова, в которых могли бы звучать похвала и восторг. И в это мгновение сладкого искушения Оби поддался этой хвале и этому восхищению. И вдруг понял, что с ним произошло. Что с ним сделал Арчи. Он подвел его к сути убийства. Чтобы получить от Арчи похвалу, нужно было захотеть кого-нибудь убить, даже если самого Арчи Костелло.

Он посмотрел на Арчи сощуренными глазами, гадая, что скрыто за его доверием и непосредственностью, несмотря на то тяжелое испытание, которое тому пришлось перенести, и в глазах Арчи нашел что-то еще. Что? И его вдруг осенило, отчего вдруг на мгновение он лишился дыхания.

— Подожди минуту, Арчи, — черный шар…

— И что черный шар? — удивленно спросил Арчи. В его глазах вспыхнул веселый огонек.

— Ты знал о защелке на крышке ящика, не так ли? Видел Картера и меня с черным ящиком.

Арчи кивнул:

— Ты никогда не сможешь быть преступником, Оби. Ты слишком очевиден, и всегда выглядишь подозрительно. И вдобавок ты неуклюж.

— Тогда, зачем ты все это прошел? Зачем взял черный шар?

— Мне нужно было знать, Оби.

— Что знать?

— Что бы произошло, и как далеко бы ты зашел.

— И ты сделал выбор? — Оби вывернул все так, чтобы восхищенным теперь выглядел он.

— У меня не было особого выбора, Оби. Я знал, что в «Тринити» никто не смог бы меня одолеть — ни ты, ни Картер, ни даже Брат Лайн. Никто не смог бы заставить меня проиграть.

— Почему же тогда все эти годы тебе ни разу не попадался черный шар? — но у Оби, конечно же, был ответ на этот вопрос. Он это понял, когда Рей Банистер показал ему фокус с шарами у себя дома, в тот день, когда они впервые встретились.

Арчи взмахнул рукой, и в его руке совершенно ни откуда возник белый шар, изящно вращающийся в его пальцах и также незаметно перемещающийся из одной руки в другую — шарик, похожий на маленькую, бледную луну, подпрыгивающую то на одной, то на другой ладони.

— Я давным-давно уже знаю о магазине в Ворчестере, — сказал он посмеиваясь. — Но не каждый раз я проделывал этот фокус, Оби. Много раз я по-настоящему рисковал, и должен был это делать, испытывать судьбу, и ни разу не терял…

Оби затряс головой. Кажется, он всегда тряс головой, когда рядом был Арчи. Он тряс головой в тревоге, в восторге или в отвращении, и не каждый раз знал, почему он это делает.

— Можно тебя о кое-чем спросить, Оби?

— Конечно, — «Но ты все-таки получил, Арчи». Ему вдруг захотелось уйти от него как можно дальше и как можно дальше от «Тринити», словно им было совершено убийство. И ему, как и любому убийце, нужно было оставить место преступления.

— За что, Оби?

— Как это за что?

— За что ты хотел меня убить?

— За что? — перепросил Оби, и теперь он удивился на самом деле. — Ты что, слепой, Арчи? Разве не видишь, что произошло в «Тринити» на сей раз? Что ты сделал со мной, со всеми?

— И что же я сделал? Скажи мне, что я сделал?

Оби подкинул руку в воздух, его жест обозначил все гадости, произошедшие под командой Арчи, под его руководством: издевательства над младшими, загубленные надежды: Рено прошлой осенью, бедный Табс Каспер этой весной и все остальные, включая учителей, например, Брата Юджина.

— Ты знаешь все то, что ты натворил, Арчи, не стоит составлять список.

— Ты во всем этом меня обвиняешь, правильно, Оби? Ты, Картер и все остальные. Арчи Костелло, плохой парень. Злодей. Арчи — ублюдок. «Тринити» была бы таким замечательным местом без Арчи Костелло. Правильно, Оби? Но это — не я, Оби, не я…

— Не ты? — закричал Оби. Ярость прочистила ему горло, заполнила собой его грудь, живот. — Какого черта, не ты? Здесь могло бы быть замечательно, Арчи, годы в «Тринити» могли бы быть лучшими для каждого из нас. Господь, кто еще, если не ты?

— На самом деле хочешь знать — кто?

— Ладно, кто же тогда? — Оби давно уже был сыт этим дерьмом, старым дерьмом Арчи Костелло.

— Это — ты, Оби. Ты, Картер, Баунтинг, Лайн и все остальные. Но в особенности ты, Оби. Никто не принуждал тебя что-то делать, приятель. Никто не заставил тебя вступать в «Виджилс». Никто не выкручивал тебе руки, чтобы ты стал секретарем «Виджилса». Никто не платил тебе, чтобы ты вел записную книжку, в которой будет всякое дерьмо о каждом, кто учится «Тринити», его слабости, болевые точки. Записная книжка сделала твою работу еще легче, не так ли, Оби? И какова была твоя работа? Найти жертву. И ты ее благополучно находил. Ты нашел Рено, Табса Каспера и Гендрё. Гендрё был первым, помнишь, когда ты учился здесь лишь второй год? — Как тебе все это нравится, Оби? — Арчи провел пальцем по металлу машины, и прозвучавший скрежет был похож на устную восклицательную ремарку. — Знаешь что, Оби? В любое время ты мог бы сказать «нет», когда угодно. Но ты… — в голосе Арчи было презрение. И он произносил имя Оби так, словно это была капсула с химикатом, вставляемая в унитазный бочок, для окрашивания водосмыва в голубой цвет и для устранения запаха в туалете. — О, я — всего лишь козел отпущения, Оби, для тебя и для всех остальных в «Тринити» — все это время. Но у тебя, приятель, есть свободный выбор — то, о чем всегда говорит Брат Эндрю на Истории Религии. Свободный выбор, Оби, и ты его сделал…

Губы Оби издали странный звук — звук, издаваемый ребенком, услышавшим, что его мать и отец погибли в автокатастрофе в результате несчастного случая по дороге домой, звук, обозначающий смерть. И в нем была правда — ужасная правда, исходящая из уст Арчи. Он во всем обвинял Арчи, и даже хотел отрубить ему голову.

— Не расстраивайся, Оби, — в голосе Арчи снова появилась мягкость. — Ты всего лишь принадлежишь к человеческой расе…

Оби снова закачал головой:

— Не к твоей человеческой расе, Арчи. Ладно, возможно, я — давно уже не «хороший мальчик», признаю это и принимаю. Возможно, об этом я еще буду каяться на исповеди в церкви. Но что будет с тобой? Ведь ты будешь продолжать и продолжать. Что ты за дьявол?

— Я — Арчи Костелло, и всегда им буду. А ты и такие, как ты, всегда и везде будут со мной, где бы вы не были, и что бы вы не делали, завтра или десять лет спустя. Знаешь почему, Оби? Потому что я — это ты. Я лишь то, что ты так стараешься скрыть внутри себя. Это…

— Оставь, — отрезал Оби. Он ненавидел, когда Арчи в очередной раз начинал чудить, наматывая все на свои колеса. — Все, что ты говоришь — полное дерьмо. Я знаю, кто ты. И я знаю, кто я.

«Ну и кто же такой я?» — задал он себе вопрос.

Он развернулся и пошел прочь, хотя Арчи не удерживал его и не старался вернуть назад. Арчи пожал плечами, открыл дверь машины и, как обычно, двигаясь прохладно и непринужденно, оказался внутри, сидя за рулем. Оби был уже около своей машины, но все чувствовал вонзившиеся ему в спину глаза Арчи, те самые умные и полные холода глаза.

— Гуд-бай, Оби, — крикнул Арчи.

Прежде, никогда и ни с кем он еще не прощался.

4

«Я знаю, что мне нужно сделать — признать вину, собственную вину», — сказал Брат Лайн, адресуя свою речь всем сидящим в зале, собравшимся в последний раз в этом учебном году.

«Моя вина — это моя причастность к недавней трагической смерти учащегося «Тринити», Дэвида Керони.

Я полагаю, вы читали газеты, или до вас доходили слухи.

Созывая это экстраординарное собрание в последние дни учебного года, чтобы подвести последние итоги, хочу сказать о том, что «Тринити» является образцовой школой в академической успеваемости, в спортивных достижениях, и еще я хочу сказать о том, как высока честь учиться в нашей школе.

У нас в «Тринити» есть много славных традиций. Одна из них — поиск правды, истины. Мы ищем правду на наших уроках, в наших неофициальных беседах и обсуждениях, в нашей повседневной жизни.

Таким образом, мы должны понять и признать правду о Дэвиде Керони…»

Сегодня Генри Маллорен принес в школу завтрак, потому что ему надоело завтракать в кафетерии. Его воротило от одних и тех же сандвичей и яичницы с беконом, чем за годы, проведенные им в «Тринити», был сыт по горло. Все, что продавалось в кафетерии, на вкус казалось ему гнилым или протухшим. Его завтрак, взятый из дому, теперь лежал у него на коленях, потому что Брат Лайн неожиданно созвал это собрание еще до начала уроков, и он не успел положить его в шкафчик. Генри сидел и напряженно слушал речь Лайна. Он был потрясен смертью Дэвида Керони, даже притом, что почти его знал. Но смерть в столь раннем возрасте выглядела ужасно, и что еще хуже — была результатом самоубийства. Ему хотелось, чтобы Брат Лайн больше ничего об этом не говорил. На кой черт ему надо было знать, что и как этот парень чувствовал вообще?

«…Правда в том, что Дэвид Керони решился на самый трагический акт — сам лишил себя собственной жизни. Такого рода действия всегда вызывают слухи, догадки. Даже наша местная газета, которая так благосклонна к образованию, не смогла удержаться от смелого заголовка.

Мы видим, что здесь написано, и не можем себе позволить отвернуться от правды:

Да, Дэвид Керони свел счеты с собственной жизнью, и, да, он напал на директора школы «Тринити».

Заголовок из другой газеты:

Мать Генри Маллорена замечательно готовила. Ей было не отказать в изобретательности, и пусть у нее иногда что-то могло не получиться, например, суп из огурцов, но ее это не смущало. Ее бутерброды были просто чудом, например, те два, которые она ему сделала этим утром, положив в них тунца, картошку, яйцо, немного сельдерея, маринованного чеснока, залив майонезом и присыпав все это укропом и петрушкой. Еще она дала ему яблоко, помидор и плод, который, как она сказала, Генри еще не пробовал. На десерт было шоколадное печенье. Ему вдруг захотелось есть, и только он подумал о том, как бы вытащить печенье, Лайн начал говорить о произошедшем в День Ярмарки, хотя он, вероятно, был одним из тех, кто испортил жизнь Дэвиду Керони, как и всем остальным в «Тринити». Рука Генри нащупала в пакете печенье, аккуратно извлекла его из целлофановой обертки и приготовилась отправить его в рот.

«Следователи вынесли заключение, что в «Тринити» никто не причастен к смерти Дэвида Керони. Его нападение на вашего директора было объявлено ни чем неспровоцированным и без объяснимого повода.

И все же я чувствую вину.

Я обвиняю себя в невежестве, в незнании того, что происходит с учащимися у меня школе, в незнании того, что беспокоит каждого из вас на уроке и делает несчастным, в незнании того, где нужно проявить внимание, а где осторожность.

Но вы виновны также. Каждый из вас. И если я виновен в невежестве, то вы виновны в пренебрежении друг к другу, в слепоте. Дэвид Керони был одним из вас, таким же учеником, как и вы, таким же юным. На уроках он был среди вас, с вами же, на переменах между уроками ходил по коридору, в кафетерии сидел со многими из вас за одним столом. Он с вами говорил, а вы его не слышали, не видели, не давали ответов на его вопросы. Обеспокоенный человек всегда подает сигналы, может быть, умоляя о спасении. И вы должны этого стыдиться. Вы должны сгорать от позора…»

Генри Маллорен так и не смог понять, о чем все долдонил Брат Лайн, и в чем каждый был виновен и чего должен стыдиться: «Я не виновен», — думал он. — «Я его почти не знал и даже ни разу в своей жизни с ним не поздоровался». Брат Лайн утомил его, утомил его так же, как и то, что продавалось в кафетерии. «Почему каждый раз Лайн старается кого-нибудь перемешать с грязью? «Вы должны сгорать от позора». Все тело Генри Маллорена содрогнулось от гнева, и его рука полезла в пакет за еще одной галетой печенья, но его пальцы не смогли его найти. В них сначала попало яблоко, затем помидор… «Черт, должно быть еще печение».

«…но нам пора остановиться, пора стать добрее друг к другу, оставить в прошлом такого рода ужасные недоразумения и двигаться вперед, в будущее, при этом, не забывая прошлого, и учиться не повторять ошибки — свои и чужие. Тот, кто забывает ошибки прошлого, обречен повторять их в будущем.

В своем сердце я долго искал прощения за мое невежество и нашел его. И теперь, видя ваши глаза, я прощаю вас за вашу косвенную причастность к трагедии Дэвида Керони.

Мы будем двигаться дальше и сделаем «Тринити» еще прекрасней, и в будущем нас ждут еще большие успехи, что должно скрасить этот трагический акт. Не забывая прошлого, мы должны видеть наше прекрасное будущее.

Не смотря на то, что у вас в аттестатах выставлены еще не все отметки уходящего года, через несколько дней наступят каникулы.

Наше будущее в наших руках, и сделать его лучше — в наших с вами силах.

А теперь давайте склоним наши головы и тихо помолимся о душе Дэвида Керони… и о самих себе… а теперь о будущем…»

О левую щеку Брата Лайна смачно разбился сочный зрелый помидор, и брызги ярко-красного сока оставили пятна на его белой рубашке, в его волосах застряли сотни желтых семян, и алая мякоть, оставшаяся на лице, стала похожа на пятна крови. Никто не произнес ни звука. Никто не шевельнулся. Все продолжали сидеть тихо, даже не шелохнувшись. Лайн оцепенел от неожиданности. Затем он медленно достал из кармана носовой платок и вытер остатки помидора со своего лица. Не говоря ни слова, он сошел со сцены и покинул зал собраний. Находящиеся в зале ошеломленные учащиеся «Тринити» продолжали тихо сидеть еще какое-то время. Через несколько минут все бесшумно удалились из зала. Брат Лайн так и не узнал имя преступника. Он не старался это сделать. Никто и никогда больше не упоминал о произошедшем этим утром. На следующий день Генри Маллорен был избран президентом старших классов, и никто бы не осмелился пойти против него.

Бантинг сидел на ступеньках парадного входа школы, греясь в теплом потоке весеннего воздуха и осознавая, что именно на этом месте всегда любил сидеть Арчи Костелло, где всегда можно было его найти. Но теперь Арчи, как и другие выпускники, закончил учебу. Остальные ждали конца учебного года и начала каникул.

Бантинг сидел и наблюдал за происходящим.

На протяжении десяти минут не происходило ничего. В завершение последнего урока прозвенел звонок, и все без оглядки проносились мимо, словно не видели сидящего на ступеньках Бантинга.

«Ой, подождем до сентября, и вы узнаете, кто такой Бантинг».

У него возникло крайне неприятное чувство при мысли, что вместо Корначио и Харлея будет кое-кто другой. Однако он знал, что Корначио определенно вышел из игры. Даже тогда, сразу после той ночи около Пропасти он старался как можно реже попадаться на глаза Бантингу. Несмотря на то, что они действовали слаженно и организованно, он сам чувствовал вину за все, что тогда произошло, и благодарил Бога за то, что за этим ничего не последовало. Тогда он наделал глупостей, о чем Корначио стал напоминанием. Значит: «Прощай, Корначио». Да и Харлей — он тоже что-то вынашивал. После того, как Бантинг рассказал ему об Эмиле Джанзе, о том, как Джанза должен будет стать его «правой рукой», губы Харлея свернулись, словно ему предстояло участвовать в голодовке или в чем-нибудь подобном: «Но ты мне все еще нужен, Харлей, мне нужен кто-то сильный и надежный, кому бы я смог доверять», — Харлей всегда был отзывчивым на лесть, в чем Бантинг был большим специалистом. Настроение Харлея было испорчено надолго, но Бантинг знал, что не навсегда.

Ветерок стал прохладней. Лишь несколько человек еще оставались на лужайке, глядя вслед ушедшему школьному автобусу, на который они не успели. Бантинг решил встать и уйти. Ему незачем было больше наблюдать. И вдруг он увидел, что в его сторону направляется Эмил Джанза. Он придал своему лицу равнодушное выражение, а глазам — задумчивость. Эмила можно было уподобить камешку, попавшему в обувь, занозе, застрявшей в заднице, или бельму на глазу, с чем было ничего не поделать.

Джанза остановился у нижней ступеньки, и его приземистая фигура почти приняла низкий старт, что вдруг понравилось Бантингу, и он кивнул, поприветствовав его, не произнеся ни звука и сохраняя полное хладнокровие.

— Этим летом нам нужно будет встретиться, — начал Эмил. — Тебе и мне. Обсудить планы.

— Планы?

— Конечно. Я полагаю, что нам нужно организоваться — как в армии. Я о том, что Арчи вел себя слишком мягко со всем его психологическим дерьмом. Я думаю, что нам стоит немного поиграть мускулами. Безо всякой такой тонкости, — и его правый кулак смачно шлепнул в левую ладонь.

Бантинг вздрогнул, словно кулак Джанзы вонзился ему в живот. Все же в словах Джанзы он нашел какую-то логику. Сила с его стороны точно бы не помешала.

— И, думаю, что нам понадобится какое-нибудь оружие, — продолжил Джанза.

— Оружие? — с ужасом спросил Бантинг, при этом, стараясь не терять хладнокровие.

— О, не то, что бы оружие. Что-то вроде кастетов или резиновых накладок. Ты привязываешь такую к ноге под штаны и когда бьешь, то почти не остается синяков. И булава на цепочке. Это красиво, напоминает войны древности…

Внутри Бантинга все перекрутилось:

— Не знаю, Джанза… — с Джанзой надо было обращаться осторожно.

— Смотри, позволь мне позаботиться обо всем этом. Обучение парней, оружие. Ты будешь генералом, а я лишь буду исполнять приказы.

Генерал Бантинг — звучало немного смешно. И все же Джанза нашел на нем нужную кнопку. Бантинг увидел себя в окружении лояльных людей. Перед его глазами предстали отряды, готовые следовать за ним.

— И еще. Нам будет нужен казначей.

— Казначей?

Джанза неожиданно удивил Бантинга. Возможно, он был не таким тупым, каким, в конце концов, казался, что делало его также и опасным.

— Конечно. Пускай парни платят что-то вроде пошлины.

— Чтобы члены «Виджилса» платили взносы?

— Нет. Чтобы «Виджилс» собирал пошлину — у всех остальных, в «Тринити». Они платят, а мы видим, как все проходит гладко и легко, и никому от этого никакого вреда. У нас возникает фонд, к которому есть доступ только у нас…

Деньги всегда были больным местом Бантинга. Ему никогда не хватало того, что мог иногда где-то заработать, и, при этом, он ненавидел мысль о работе в свободное время.

— А как на счет травки? — не останавливаясь, продолжал Джанза. — Думаю, что на травке можно сделать небольшой бизнес, или на таблетках. Арчи Костелло не допускал и мысли о наркотиках, что было глупо. А пока мы сможем это держать под своим контролем, то в наших карманах всегда найдется свободное место…

Эмил Джанза продолжал говорить и изучал глазами Бантинга, пытаясь найти ключ к нему, и находя его, искал, с какой стороны его вставить и в какую сторону повернуть. Поначалу Бантинг выглядел несколько напугано, а затем он лишь неохотно беседовал, и как потом вдруг оживился, и его глаза засверкали, когда Джанза продолжил выкладывать свою очередную мысль, и он просто восхищался Арчи, до точности предсказавшим реакцию Бантинга на его предложения. Джанза был благодарен Арчи за то, что тот порекомендовал его Бантингу. При этом Бантингу Арчи сказал, что Джанза не нуждается в благодарности: «Эмил будет служить тебе преданно и безвозмездно». Посмотрим, что еще оставил после себя Арчи?

— И, Бантинг, нам нужно как-то изменить лицо школы.

— Школы? — голос Бантинга с каждым разом становился все выше, и это с каждым разом забавляло Джанзу все больше и больше.

— Да, каждый раз не дать им придти в себя, — замечательная фраза: «Не дать придти в себя». Слова Арчи, но так естественно звучащие из уст Джанзы. — Разрушения в помещениях классов, — и еще от Арчи: — И не бояться показать всей школе, кто за это в ответе…

Бантинг сжал колени, и его руки начали плавать вокруг них. А его подбородок застрял между коленями. Ему нужно было время, чтобы подумать, взвесить идеи Джанзы. Совершенно дикие идеи, но в них имелся какой-то смысл, просматривались разного рода возможности. С одной стороны было замечательно, что Джанза был счастлив стать правой рукой Бантинга, главным королевским советником. И все же он чувствовал, что от Джанзы всегда будет исходить опасность. С ним всегда нужно будет держаться начеку, быть аккуратным в мыслях и словах, чтобы как-нибудь не сойти с рельс и не расхлёбывать того, что тот может натворить.

— О чем ты думаешь, Бантинг? О чем ты думаешь, о, наш предводитель?

Бантинг сделал вид, что он слишком далеко удалился в свои мысли, чтобы со стороны не показалось, что он полон стремления или готовности принять все планы Джанзы.

— Посмотрим, — сказал он, наконец. — У меня есть и некоторые собственные планы и идеи, ты это знаешь, но, думаю, что все найдет свое место и время…

Джанза усмехнулся. Его поразила точность предсказаний Арчи: «Это будет твой год…» И теперь он эхом повторил мысль Арчи:

— Это будет наш год, Бантинг.

Бантинг кивнул. Не желая смотреть Джанзе в глаза, он продолжал пялиться в пустоту. Он смотрел в будущее, видел события следующего года и следующего за ним: Бантинг и вся школа под его контролем; люди, которые доверяют ему, и которым доверяет он; целая армия в его руках; никаких правил, кроме тех, что установил он — босс, предводитель или даже больше того — сам диктатор…

Круто…