После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Я верю в Россию. Пройдут года,

Быть может, совсем немного,

И я, озираясь, вернусь туда

Далекой ночной дорогой…

И больно вспоминая марш победный,

Я поклонюсь вчерашнему врагу,

И если он мне бросит грошик медный —

Я этот грош до гроба сберегу.

…устав от смутных дел,

Город спит, как зверь настороженный,

А в тюрьме выводят на расстрел

Самых лучших и непримиренных.

Далекий, обманутый, милый…

За что?

Зачем меня девочкой глупой

От страшной родимой земли,

От голода, тюрем и трупов

В двадцатом году увезли?

…Брожу по палубе пустынной,

Гляжу в неведомую даль,

Где небо серое, как сталь,

И вьются чайки цепью длинной.

Передо мною сквозь туман,

Как серый призрак, как обман,

Видны строенья Цареграда,

Над бездной волн, в кругу холмов,

Мечетей, башен и дворцов

Теснятся мрачные громады…

А там, за бледной синей далью,

Чуть отуманенной печалью,

За цепью облаков седых,

Где чайка серая кружится,

В глухом тумане волн морских

Мое грядущее томится…

Погасли последние отблески зари…

Далеко в горах залаяли шакалы.

Светлой нитью зажглись фонари,

И новым шумом оживились кварталы.

Кричал разносчик, шагая по мостовой,

Арабчата дрались на тротуаре.

Яркие огни мешались с темнотой,

Гремела музыка в ближнем баре.

В арабской кофейне стоял гул голосов.

Мешались светы и шумы.

Недвижные фигуры сидели у столов,

Спускались широкие белые костюмы.

У белого квартала был загадочный вид.

Здесь не было слышно веселой публики.

(Улиц и переулков затейливый лабиринт,

Дома, похожие на большие кубики).

Лишь под кровлей одной светилось окно.

Гладкие стены теснились мрачно.

На узких улицах было совсем темно,

И было зловеще тихо и страшно.

…В углу тихонько скребется мышь.

Сфаят безмолвный уснул тревожно…

Средь стен дощатых и красных крыш

Все так возможно, все так ничтожно.

Обычны лица, их серый цвет,

Обычны фразы, мертвы желанья…

И страшной ночи зловещий бред

Звучит ответом на ожиданья.

Чуть слышен шепот из-за стены,

Воспоминанья о дне вчерашнем…

И снова вьются иные сны,

И плачет ветер о чем-то страшном.

Ни дождя, ни ветра, ни тумана,

Утро — будто личико ребенка;

Лишь жужжание аэроплана

Тонкий воздух прорезает звонко.

Озеро спокойно и красиво,

Очертанья гор — ясней и ярче.

В бухте, на дредноуте массивном

Даже виден пестрый флаг на мачте.

Катера бесшумно прорезают

Голубые шелковые воды,

Под синеющими небесами,

Как игрушечные — пароходы.

Вижу, что-то в небе пробудилось,

Облако плывет, как белый лебедь.

И не знаешь, что в чем отразилось, —

Небо в море или море в небе.

Воздух ясен и прозрачно-тонок,

Море отливает бирюзою,

И покрылись выжженные склоны

Первой зеленеющей травою.

Дай мне песен родины далекой,

Неизвестной и несчастливой,

Чтобы не было так одиноко,

Так тоскливо и сиротливо.

Знаю что-то похожее на жалость,

На незваное желанье…

У меня от родины осталось

Только детское воспоминанье.

Страшно мне, что порвалось навеки

То, что нас соединяло прежде,

Что душа теперь уже калека

И не верит никакой надежде.

Дай мне песен родины далекой,

Повесть жизни призрачной и чудной,

Чтобы не было так одиноко,

Так тоскливо и бесприютно.

Есть в лунном вечере черта,

Когда кончается земное

И расцветает чернота.

Есть где-то грань в полдневном зное,

Когда обычное гнетет

И рвутся мысли в роковое.

То сон зовет, то звук цветет.

Чуть слышный запах моря,

Соленый ветер щеки жжет;

На дымно-голубом просторе

Дымится серый пароход.

Тяжелый, шумный гул прибоя,

Блужданье чаек над волной,

И небо ярко-голубое

Над дымчатою бирюзой.

Какой-то сон несется мимо

И возвращается назад,

И красотой неуяснимой

Слепит горящие глаза.

Стучали колеса…

«Мы там… мы тут»…

Прицепят ли, бросят?..

Куда везут?..

Тяжёлые вещи

В тёмных углах…

На холод зловещий

Судьба взяла.

Тела вповалку,

На чемоданах…

И не было жалко,

И не было странно…

Как омут бездонный

Зданье вокзала,

Когда по перрону

Толпа бежала.

В парадных залах

Валялись солдаты.

Со стен вокзала

Дразнили плакаты.

На сердце стоны:

Возьмут?.. Прицепят?..

Вагоны, вагоны —

Красные цепи.

Глухие зарницы

Последних боев,

Тифозные лица

Красных гробов.

Берут, увозят

Танки и пушки.

Визжат паровозы,

Теплушки, теплушки, —

Широкие двери

Вдоль красной стены.

Не люди, а звери

Там спасены.

Тревожные вести

Издалека.

Отчаянья мести

В сжатых руках.

Лишь тихие стоны,

Лишь взгляд несмелый,

Когда за вагоном

Толпа ревела.

Сжимала сильнее

На шее крестик.

О, только б скорее!

О, только б вместе!

Вдали канонада.

Догонят?.. Да?..

Не надо, не надо.

О, никогда!..

Прощальная ласка

Весёлого детства —

Весь ужас Батайска,

Безумие бегства.

Как на острове нелюдимом,

Жили в маленьком Туапсе.

Корабли проходили мимо,

Тайной гор дразнили шоссе.

Пулёмет стоял на вокзале.

Было душно от злой тоски.

Хлеб но карточкам выдавали

Кукурузной, жёлтой муки.

Истомившись в тихой неволе,

Ждали — вот разразится гроза…

Крест зелёный на красном поле

Украшал пустынный вокзал.

Было жутко и было странно

С наступленьем холодной тьмы…

Провозили гроб деревянный

Мимо окон, где жили мы.

По-весеннему грело солнце.

Тёплый день наступал не раз…

Приходили два миноносца

И зачем-то стреляли в нас.

Были тихи тревожные ночи,

Чутко слушаешь, а не спишь.

Лишь единственный поезд в Сочи

Резким свистом прорезывал тишь.

И грозила кровавой расплатой

Всем, уставшим за тихий день,

Дерзко-пьяная речь солдата

В шапке, сдвинутой набекрень.

Тянулись с Дона обозы,

И не было им конца.

Звучали чьи-то угрозы

У белого крыльца.

Стучали, стонали, скрипели

Колёса пыльных телег…

Тревожные две недели

Решили новый побег.

Волнуясь, чего-то ждали,

И скоро устали ждать.

Куда-то ещё бежали

Дымилась морская гладь.

И будто бы гул далёкий,

Прорезал ночную мглу:

Тоской звучали упреки

Оставшихся на молу.

Ползли к высокому молу

Тяжёлые корабли.

Пронизывал резкий холод

И ветер мирной земли.

Дождливо хмурилось небо,

Тревожны лица людей.

Бродили, искали хлеба

Вдаль Керченских площадей.

Был вечер суров и долог

Для мартовских вечеров.

Блестели дула винтовок

На пьяном огне костров.

Сирена тревожно и резко

Вдали начинала выть.

Казаки в длинных черкесках

Грозили что-то громить.

И было на пристани тесно

От душных, скорченных тел.

Из чёрной, ревущей бездны

Красный маяк блестел.

Нет, не победа и не слава

Сияла на пути…

В броню закопанный дредноут

Нас жадно поглотил.

И люди шли. Их было много.

Ползли издалека.

И к ночи ширилась тревога,

И ширилась тоска.

Открылись сумрачные люки,

Как будто в глубь могил.

Дрожа, не находили руки

Канатов и перил.

Пугливо озирались в трюмах

Зрачки незрячих глаз.

Спустилась ночь, страшна, угрюма.

Такая — в первый раз.

Раздался взрыв: тяжёлый, смелый.

Взорвался и упал.

На тёмном берегу чернела

Ревущая толпа.

Все были, как в чаду угара,

Стоял над бухтой стон.

Тревожным заревом пожара

Был город озарён.

Был жалок взгляд непониманья,

Стучала кровь сильней.

Несвязно что-то о восстанье

Твердили в стороне.

Одно хотелось: поскорее

И нам уйти туда,

Куда ушли, во мгле чернея,

Военные суда.

И мы ушли. И было страшно

Среди ревущей тьмы.

Три ночи над четвёртой башней.

Как псы, ютились мы.

А после в кубрик опускались

Отвесным трапом вниз,

Где крики женщин раздавались

И визг детей и крыс.

Там часто возникали споры:

Что — вечер или день?

И поглощали коридоры

Испуганную тень.

Впотьмах ощупывали руки

И звякали шаги.

Открытые зияли люки

У дрогнувшей ноги, —

Зияли жутко, словно бездны

Неистовой судьбы.

И неизбежно трап отвесный

Вёл в душные гробы.

Всё было точно бред: просторы

Чужих морей и стран,

И очертания Босфора

Сквозь утренний туман.

По вечерам — напевы горна,

Торжественный обряд.

И взгляд без слов — уже покорный,

Недумающий взгляд;

И спящие вповалку люди,

И чёрная вода;

И дула боевых орудий,

Умолкших навсегда.

Как он спокоен, говорит и шутит,

Бессмысленный убийца без вины,

Он, оглушенный грохотом орудий,

Случайное чудовище войны.

Как дерзок он, как рассуждает ловко,

Не знающий ни ласки, ни любви.

А ведь плеча касался ствол винтовки

И руки перепачканы в крови.

О, этот смелый взгляд непониманья

И молодой, задорно-дерзкий смех!

Как будто убивать по приказанью

Не преступленье, не позор, не грех!

В глухой горячке святотатства,

Ломая зданья многих лет,

Там растоптали в грязь завет.

Свободы, равенства и братства

Но там восстанет человек,

Восстанет он для жизни новой,

И прозвучит толпе калек

Еще не сказанное Слово.

И он зажжет у алтаря

Огонь дрожащими руками.

И вспыхнет новая заря,

Как неоплеванное знамя.

Я девочкой уехала оттуда,

Нас жадно взяли трюмы корабля.

И мы ушли — предатели, Иуды,

И прокляла нас темная земля.

Мы здесь все те же, свято чтим обряды,

Бал задаем шестого ноября.

Перед постом — блины, по праздникам — парады,

За родину, за веру, за царя.

И, пьяные от слов и жадные без меры,

Мы потеряли счет тоскливых лет,

Где ни царя, ни родины, ни веры.

Ни даже смысла в этой жизни нет.

Еще звенят беспомощные речи,

Блестят пол солнцем Африки штыки,

Как будто бы под марш походный легче

Рассеять боль непрошенной тоски.

Мы верим, ничего не замечая,

В свои мечты. И если я вернусь

Опять туда — не прежняя, чужая, —

И снова к темной двери постучусь,

О, сколько их, разбитых, опаленных,

Мне бросят горький и жестокий взгляд, —

За много лет, бесцельно проведенных,

За жалкие беспомощные стоны,

За шепоты у маленькой иконы,

За тонкие, блестящие погоны,

За яркие цветы на пестрых склонах,

За белые дороги, за Сфаят!

И больно вспоминая марш победный,

Я поклонюсь вчерашнему врагу,

И если он мне бросит грошик медный —

Я этот грош до гроба сберегу.

У богомольных есть красная лампадка,

В углу притаились образа Пречистой.

Дрожа горит огонек лучистый.

Придут из церкви — распивают чай.

У домовитых тоже все в порядке.

На окнах — белые занавески,

В вазочках цветы, и ветер резкий

Их касается невзначай.

У вечно-мудрых есть страшные загадки,

Есть толстые книги и мудрые фразы.

У вечно-дерзких есть восторг экстаза,

Заменяющий светлый рай.

У меня нет красной лампадки,

У меня нет белой занавески,

Нет писаний мудрых и веских,

А комната у меня — сарай.

У меня есть синяя тетрадка,

У меня есть белые книги,

У меня зато есть пестрые миги

И неистовый месяц — май.

Станет больно — не заплачу,

Станет грустно — не вздохну.

Мне ли не найти удачу,

Не найти свою весну!

Или плох мой пестрый жребий,

В омут кинувший меня?

Или виден в темном небе

Отблеск прожитого дня?

Сердце не устанет биться,

В нем звучит, звучит струна.

Я на белые страницы

Нанизала имена.

С каждым именем — начало

Новых дней и новых гроз.

Много плакала ночами,

А теперь — не стало слез.

Мне ль не встретится удача?

Дни звенят, как связка бус.

Станет больно — не заплачу,

Станет грустно — улыбнусь.

Я верю в Россию. Пройдут года,

Быть может, совсем немного,

И я, озираясь, вернусь туда

Далекой, ночной дорогой.

Я верю в Россию. Там жизнь идет,

Там бьются скрытые силы.

А здесь у нас темных дней хоровод,

Влекущий запах могилы.

Я верю в Россию. Не нам, не нам

Готовить ей дни иные.

Ведь все, что вершится, так только там,

В далекой Святой России.

Как будто на пестрой картинке

Далеких сказочных стран

Красавицы-бедуинки

Отточенный гибкий стаи.

Из древних легенд и преданий,

Из песен степей и гор

Возникли синие ткани

И пламенный, дикий взор.

Как в статуе древней богини,

В ней дышит величье и мощь.

В ней слышится зной пустыни

И темная, душная ночь.

Над ней — колдовство и обманы,

Дрожанье ночного костра,

И звон, и хохот тимпана

Под темным сводом шатра.

И вся она — сон без названья

У серых стволов маслин,

Глухой Атлантиды преданья,

Лукавый мираж пустынь…

Блестящи на ней браслеты,

И взгляд величав и дик,

Как кованые силуэты

Из ветхозаветных книг.

Я ехала по пальмовой аллее

На быстром, словно конь, велосипеде.

Мне дул в лицо соленый ветер с моря,

И солнце жгло меня своим лучом.

Там, как всегда, какой-то резвый мальчик

Учился ездить на велосипеде

И падал, не умея руль держать.

И бегала за ним толпа мальчишек,

Его придерживая за седло.

Когда-то по узорной тени листьев

И я здесь также начинала ездить,

Там, где теперь несусь легко и смело,

Одной рукой придерживая руль.

…На пляже вырос длинный ряд кабинок,

Едва шуршало ласковое море,

И раздавались радостные крики,

И громкий смех, и звонкие слова.

Я повернула влево, где дорога

Была покрыта пылью и камнями.

Дома теснились, как грибы. И дети

Играли на пустынной мостовой.

И толстая, босая итальянка

Белья комочек вешала на куст.

Я въехала на ровную дорогу

И быстро заскользила по асфальту.

По улицам я ехала одна.

Лишь в угловых кафе и шумных барах,

На ровном тротуаре, под навесом,

У маленьких столов сидели люди,

Держа бокалы ледяного пива.

Толпа стояла у дверей костела.

Мелькали канотье, пестрели банты,

И голубые шапки офицеров,

И яркие костюмы хрупких женщин,

И белизна открытых рук и плеч.

Я быстро ехала на треугольник,

Где гордо к небу возносились пальмы

И где вокруг извозчики лениво

Под козлами дремали на жаре.

Не встретив там того, кого искала,

Я снова быстро повернула к морю.

Завешаны витрины магазинов,

На тротуарах не было прохожих.

Пыхтя не ползали автомобили,

Навстречу никого не попадалось,

И улицы, напуганные зноем,

Так были странно глухи и пустынны,

Пустынны, как душа моя пустынна,

Способная вместить в себя стихии,

И жгучесть ветра, и дыханье солнца,

И шорох моря, и напевы слов, —

Как та душа, которая преступно

Не сберегла ей данного богатства…

Догорая, лампады меркли,

В темноте уставая мерцать.

Вы вошли в полутемную церковь,

Чтобы шелковым платьем шурать.

Вы вздыхали, и губы шептали

У загадочных строгих икон —

Для того, чтобы все увидали

Ваш красивый земной поклон.

И какая бездна проклятий,

Едкой злобы и гнусных фраз

В этом скромном опущенном взгляде

Ваших светлых мигающих глаз!

Не хочу с вами рядом стоять я.

Ваш изящный покорный вид,

Ваше томно шуршащее платье

Не по-Божьему говорит.

Ваша свечка перед распятьем

Неправдивым огнем горит.

Россия — плетень да крапива,

Ромашка и клевер душистый;

Над озером вечер сонливый,

Стволы тополей серебристых.

Россия — дрожащие тени.

И воздух прозрачный и ясный,

Шуршание листьев осенних,

Коричневых, желтых и красных.

Россия — гамаши и боты,

Гимназии светлое зданье.

Оснеженных улиц пролеты

И окон промерзших сверканье.

Россия — базары и цены,

У лавок — голодные люди,

Тревожные крики сирены,

Ревущие залпы орудий.

Россия — глубокие стоны

От пышных дворцов до подвалов,

Тревожные цепи вагонов

У душных и темных вокзалов.

Россия — тоска, разговоры

О барских усадьбах, салазках…

Россия — слова, из которых

Сплетаются милые сказки.

Шумят мне ветвистые клены

В широкую прорезь окна.

Под сенью сфаятской иконы

Опять я осталась одна.

Гляжу — огоньки в отдаленье,

Как звезды на небе, горят,

И пахнет лиловой сиренью

Туманом окутанный сад.

И было ли грустно — не знаю,

Но было мучительно жаль.

Далеко визжали трамваи

И плыли в воздушную даль.

Какой же нежданной тревогой,

Какой же тоской одаришь

Ты серый, холодный и строгий,

Так долго желанный Париж?

…А там нарциссы расцвели,

В долине, за Джебель-Кебиром, —

И пахнет весело и сыро

От свеже вспаханной земли.

Уже рассеялся туман,

Прошла пора дождя и ветра,

И четко виден Загуан

За девяносто километров.

И девственною белизной

Под небом, будто море, синим,

Белеет в зелени густой

Цветок венчальный апельсина.

Шуршит трава, басит пчела,

А скоро зацветут мимозы

У той тропинки под откосом…

Тропинка, верно, заросла…

Я старости боюсь, не смерти,

Той медленной, как бред, поры,

Когда озлобленное сердце

Устанет от пустой игры.

Когда в волненьях жизни грубой

Ум станет властен над душой,

И мудрость перекосит губы

Насмешкой медленной и злой.

Когда тревога впечатлений

Сухой души не опалит

Ни очертаньем лунной тени,

Ни бодрым запахом земли.

Когда вопросов гулкий ропот,

Ошибки, грезы и печаль

Заменит равнодушный опыт

И уж привычная мораль.

Когда года смотреть научат

На все с надменной высоты,

И станет мир наивно-скучным,

Совсем понятным и простым.

И жизнь польется без ошибки,

Без сожалений и тревог…

Лишь в снисходительной улыбке —

Чуть уловимый холодок.

Оттого, что родилась я в мае,

Тихим утром, на рассвете дня,

И навстречу мне взглянуло солнце

Северной холодною улыбкой;

Оттого, что я вчера читала

Кованые, звонкие стихи,

От которых сердце холодело,

От которых становилось больно

И, прочтя которые, хотелось

Крикнуть: «Больше ничего не надо!..»

И потом весь мир казался звонким,

Пряным, пестрым, в разноцветных бусах,

Точно в брызгах летнего дождя.

Оттого, что есть в короткой жизни

Молодость, поэзия и счастье —

Эта жизнь мучительно прекрасна.

Отговорил, отскандалил,

Остановил колесо.

Ушел в бестелесные дали

Раскольник из древних лесов.

И минуты в тревожной смене

Стали темны и страшны,

Когда закачался вдоль голой стены

В страшной петле — Сергей Есенин.

Мы бездомные, глупые дети

Из далекой, далекой страны.

На холодном, мглистом рассвете

Нам не снятся красивые сны.

И блуждаем мы, злые, больные,

Повторяя чужие слова,

Что себя бережем для России,

Что Россия как будто жива.

Мы в душе — и не ждем, и не верим,

По привычке — и верим, и ждем.

Ведь приятно грустить о потере

Под холодным и мутным дождем.

Но протянутся десятилетья,

За весною считая весну.

Мы — бездомные, глупые дети,

Возвратимся в родную страну.

Без надежды, без света, без силы,

Наученные долго молчать,

В край чужой, непонятный, но милый

Мы покорно придем умирать.

Я помню,

Как в ночь летели звездные огни,

Как в ночь летели сдавленные стоны,

И путали оснеженные дни

Тревожные сцепления вагонов.

Как страшен был заплеванный вокзал,

И целый день визжали паровозы,

И взрослый страх беспомощно качал

Мои еще младенческие грезы

Под шум колес.

Я помню,

Как отражались яркие огни

В зеркальной глади темного канала,

Как в душных трюмах увядали дни,

И как луна кровавая вставала

За темным силуэтом корабля,

Как становились вечностью минуты,

А в них одно желание: «Земля!»

Последнее — от бака и до юта —

Земля… но чья?..

Я помню,

Как билось пламя восковых свечей

У алтаря в холодном каземате;

И кровь в висках стучала горячей

В тот страшный год позора и проклятья;

Как дикий ветер в плаче изнемог,

И на дворе рыдали звуки горна,

И расплывались линии дорог

В холодной мгле, бесформенной и черной,

И падал дождь…

Стучались волны в корабли глухие,

Впивались в ночь молящие глаза.

Вы помните — шесть лет тому назад

Мы отошли от берегов России.

Я все могу забыть: и боль стыда,

И эти годы темных бездорожий,

Но страшных слов: «Да утопи их, Боже!»[3]

Я в жизни не забуду никогда.

Вы смеетесь, милый мой сосед?

Вас пьянят смеющиеся лица?

Электрический, тяжелый свет,

Женские мохнатые ресницы?

Вы смеетесь? Отчего у вас

Смех такой подчеркнуто-счастливый?

Чокнемся за одного из нас,

Здесь кричащих за бокалом пива.

Здесь светло, крикливо и смешно.

Губы в медленной улыбке стынут.

— А на севрских улицах темно.

— А на севрских улицах пустынно.

Змейкою дымок от папирос,

Взгляд веселый, и огни в тумане, —

Этот тонкий медленный наркоз

Рано или поздно одурманит.

Воздух бьет в раскрытое окно,

Тает смех и дерзкий и несмелый.

— Друг мой или недруг, все равно —

Чокнемся, пока не надоело?

Переплески южных морей,

Перепевы северных вьюг —

Все смешалось в душе моей

И слилось в безысходный круг.

На снегу широких долин

У меня мимозы цветут,

А моя голубая полынь

Одинакова там и тут.

Я не помню, в каком краю

Так зловеще-красив закат.

Я не знаю, что больше люблю —

Треск лягушек или цикад.

Я не помню, когда и где

Голубела гора вдали,

И зачем на тихой воде

Золотые кувшинки цвели.

И остались в душе моей

Недопетой песней без слов

Перезвоны далеких церквей,

Пересветы арабских костров.

Мне нравилось солнце и душный сирокко,

И мягкие линии дальних гор,

И синее море, когда с востока

Пылал широкий багряный костер.

Любила библейность, когда на закате

Арабы водили овечьи стада,

И ветер трепал мое синее платье,

И кровью отсвечивала вода.

Но море, закат и маслинные рощи

Так просто, так радостно я отдала

За мелкий, ненастный,

Ленивый дождик,

За мутные капли по глянцу стекла.

Зацветают в Париже каштаны,

Как венчальные строгие свечи.

Опускается вечер туманный —

По весеннему дымчатый вечер.

За оградой туманного сада

Сумрак полон томленьем и ленью.

Лиловеют за ржавой оградой

Чуть расцветшие кисти сирени.

А уж сердце быть прежним не может,

Стало новым, взволнованно-странным —

Оттого, что в аллеях каштаны

На венчальные свечи похожи.

Мы миновали все каналы,

Большой и Малый Трианон.

Над нами солнце трепетало

И озаряло небосклон.

Мы отходили, уходили

Под сводом сросшихся аллей,

Не слышали автомобилей,

Не видели толпы людей.

И там в глуши, у статуй строгих,

Под взглядом их незрячих глаз,

Мы потеряли все дороги,

Забыли год, и день, и час.

Мы заблудились в старом парке —

В тени аллей, в тени веков.

И только счастье стало ярким,

Когда рванулось из оков.

Всегда все то же, что и прежде,

И пестрота больших витрин,

И кукольные лица женщин,

И жадные глаза мужчин.

Под сеткой закопченной пыли,

На тихом берегу реки

Скользящие автомобили

Швыряют наглые рывки.

Вдоль стен расхлябанной походкой,

С улыбкой лживой и ничьей,

Проходит медленно кокотка

В венке из солнечных лучей.

И в головном уборе клином

Монашка — Божья сирота —

С ключами на цепочке длинной

Влачит распятого Христа…

А я хочу — до боли — жить,

Чтоб не кляня, не хмуря брови,

Весь этот подлый мир любить

Слегка кощунственной любовью.

Мы долго шли, два пилигрима,

Из мутной глубины веков,

Среди полей необозримых

И многошумных городов.

Мы исходили все дороги,

Пропели громко все псалмы

С единственной тоской о Боге,

Которого искали мы.

Мы шли размеренной походкой,

Не поднимая головы,

И были дни, как наши четки,

Однообразны и мертвы.

Мы голубых цветов не рвали

В тумане утренних полей.

Мы ничего не замечали

На этой солнечной земле.

В веках, нерадостно и строго,

День ото дня, из часа в час,

Мы громко прославляли Бога,

Непостижимого для нас.

И долго шли мы, пилигримы,

В пыли разорванных одежд.

И ничего не сберегли мы —

Ни слез, ни веры, ни надежд.

И вот, почти у края гроба,

Почти переступив черту,

Мы вдруг почувствовали оба

Усталость, боль и нищету,

Когда в тумане ночи душной

Нам обозначился вдали

Пустой, уже давно ненужный,

Неверный Иерусалим.

Папоротник, тонкие березки,

Тихий свет, вечерний тихий свет,

И колес автомобильный след

На пустом и мшистом перекрестке.

Ни стихов, ни боли, ни мучений,

Жизнь таинственно упрощена,

За спиной — лесная тишина,

Нежные, взволнованные тени.

Только позже, на лесной опушке

Тихо дрогнула в руке рука…

Я не думала, что жизнь хрупка,

Как фарфоровая безделушка.

Я двух желаний не могу изжить,

Как это ни обидно, и ни странно:

Стакан наполнить прямо из-под крана

И крупными глотками воду пить.

Пить тяжело и жадно. А потом

Сорвать с себя замызганное платье

И, крепко вытянувшись на кровати,

Заснуть глубоким и тяжелым сном.

Минут пустых и вялых не считаю.

Смотрю в окно, прильнув к холодной раме,

Как бегают веселые трамваи,

Уже блестя вечерними огнями.

Среди случайных уличных прохожих

Ищу тебя — с трамвая ли? С вокзала?

Темнеет вечер, грустный и похожий

На тысячи таких же захудалых.

Напротив, в доме, вымазанном сажей,

Сосед-чудак, склонясь к оконной раме,

Как я, сосредоточенно и важно

Ворочает раскосыми глазами.

Он мне сейчас мучительно несносен:

Ну, что глядит?! Наверно, злой и хмурый,

Он равнодушно думает, раскосый:

«Вот дура!»

Веди меня по бездорожью,

Куда-нибудь, когда-нибудь.

И пусть восторгом невозможным

Тревожно захлебнется грудь.

Сломай положенные сроки,

Сломай размеренные дни!

Запутай мысли, рифмы. строки,

Перемешай! Переверни!

Так, чтоб в душе, где было пусто,

Хотя бы раз, на зло всему,

Рванулись бешеные чувства,

Не подчиненные уму.

Занавески на окнах. Герань.

Неизбежные вспышки герани.

В предрассветную, мглистую рань

Тонут улицы в сером тумане.

День скользит за бессмысленным днем,

За неделей — бесследно — неделя.

Канарейка за темным окном

Заливается жалобной трелью.

Резкий ветер в седой вышине

Бьется в стекла, мешая забыться.

Иногда проступают в окне

Неприметные, стертые лица.

А в бистро нарастающий хмель

Заметает покорные стоны.

И над входом в убогий отель

В темной нише смеется Мадонна.

Говорили о злобе пожарищ,

В черном небе густела гроза.

Говорили при встрече — «товарищ»,

Никогда не смотрели в глаза.

Узнавали по голосу вести,

Мимоходом, на остром ветру.

В мутном мраке фабричных предместий

Находили ограбленный труп.

Рано, в сумерках, дом запирали,

Спать ложились и света не жгли.

По утрам в гимназическом зале

Повторяли: «Вчера увели…»

И за наглым разбойничьим свистом

Опьяневших от крови солдат

Четко слышался в воздухе мглистом

Непрерывный и жуткий набат.

В расплескавшейся мутной стихии,

В первобытной, запутанной тьме —

Были ночи, как сны, — огневые,

были лица — белее, чем мел.

И в рассветном молочном тумане,

В час, когда расточается мгла,

Где-то вспыхивала и росла

Напряженная радость восстанья.

Покориться неизбежности.

Подчинить себя больничным будням.

Знать, что это будет очень долго.

И — читать.

И порой, полузакрыв глаза,

Вытянувшись, улыбаясь тихо,

Чувствовать в себе движенье новой

Жизни.

И не допускать — избави Бог! —

Жечь, ломать, уничтожать в зачатьи,

Преодолевать усильем страшным воли

Мысль о доме,

Так же, как когда увозят мертвых —

Искушенье — приоткрыть глаза.

С такой тяжелой головой,

С таким тяжелым животом,

Беспомощной, полуживой

Живу, не помня ни о чем.

Живу, нанизывая дни,

Как нитку одноцветных бус.

Зажгу вечерние огни,

Зажгу и жалко улыбнусь.

Из-за чего? И для чего?

Пусть я сама не подошла,

Не рассказала ничего,

Стихов последних не прочла.

Но камень давит жизнь мою

И неподвижная тоска.

Я прошлого не узнаю

В твоих расширенных зрачках.

Как страшно — невеселый друг! —

Как трудно жить с такой тоской,

В кольце бессильно сжатых рук,

Неверующей и больной,

С такой свинцовой головой…

Молчанья ничто не нарушит —

Я сделала жизнь простой.

Ввела я и тело и душу

В давно желанный покой.

Без мысли, без слов и проклятий

Огромные дни скользят.

И синий больничный халатик

Удобней, чем всякий наряд.

А руки висят, как плети.

Я будто совсем не жива.

И нечего мне ответить

На ласковые слова.

Шепчет ночь, колдунья и пророчица,

Шепчет ночь тревожные слова.

Больше думать ни о чем не хочется,

Но от дум пылает голова.

Синий сумрак в незнакомой комнате,

Смесь теней и шорохов глухих.

И всю жизнь, должно быть, буду помнить я

Эти ночи, мысли и стихи.

Шепчет ночь слова такие странные,

Припадает к синему окну.

Вот оно, — хорошее, желанное,

Свято окрылившее весну.

Только это сердце не устало бы,

Если б только жизнь не солгала…

Вторит ночи тоненький и жалобный

Детский плач из темного угла.

Там завелись осторожные черти,

Сумрак шуршит и колдует за печкой.

Жизнь догорает копеечной свечкой.

Белые девушки грезят о смерти.

Шепчутся в окнах: «Мы ждали, мы ждали…»

Вторит им улица: «Верьте, о, верьте!»

Тихо смеются горбатые черти.

Девушкам снятся лиловые дали.

Сомкнуты губы, уронены руки.

Дни одиноки и ночи бездомны.

Хрупкие девушки с ликом Мадонны

Слушают нежно вечерние звуки.

— Где это будет? Когда это было?

— Где повторяется? Верьте, о, верьте!

Жалко ласкаются с миной унылой

Злые, трусливые, липкие черти.

Верно, мне не сделаться поэтом.

Никогда, должно быть. Никогда.

Отливает розоватым светом

Тихая вечерняя вода.

Обволакиваясь пеной белой,

Шелестит рассеянно фонтан.

И впервые в мыслях прозвенело:

— Жизнь проиграна и прожита.

Сквозь узорчатую чащу листьев

Засветили разные огни.

Пальмы в бочках грезят о Тунисе,

Вспоминая солнечные дни.

И в высоком небе сумрак зыбкий

Обволакивает купола.

Тихой, незамеченной улыбкой

Молодость ненужная была.

Обойду, к прошедшему остыну,

Замолчу, исчезну в мутной мгле,

Завещая маленькому сыну

Мысль о счастье и любовь к земле.

В Люксембургском саду, у газона,

Против серого зданья Сената,

На часы я смотрела когда-то,

Притворяясь наивно влюбленной.

В Люксембургском саду, у фонтана,

В жаркий август (вовек не забуду!)

Я поверила в яркое чудо.

Было тихо, безлюдно и рано.

Зелень свежая, воздух недвижный,

Воробьишек пугливая стая…

— Хорошо, что все это бывает

Только раз в нашей маленькой жизни.

С каждым днем, с каждым часом все тише.

Я едва ли способна любить.

И не вслушивайся — не услышишь;

Как порвется тончайшая нить.

За листы неотвеченных писем,

За подушку в неслышных слезах,

За стихи про лиловые выси —

Честно взглянем друг другу в глаза.

На жизни — тяжелою грудой

Напряженное слово — молчать.

Никогда я не верила в чудо.

Никогда не умела мечтать.

И, должно быть, просрочены сроки,

Губы сжал одичалый испуг,

И мы снова с тобой одиноки,

Мой случайно замеченный друг.

Но не надо ни слез, ни томленья,

Ведь слова, и раздумья, и мы

Это только пустые виденья

Для меня не пришедшей весны.

И, должно быть, мой голос напрасен,

Я сказала все то, что могла.

— Пожалей о потерянном часе

И примись за чужие дела…

Потупив тусклые глаза,

В пустой, обыкновенный вечер

Мне захотелось рассказать

Кому-нибудь о нашей встрече.

О том, как было хорошо

Смотреть в широкие закаты,

И не висело над душой

Сознанье скуки и утраты.

Горели бешеные дни,

Над болью сердца торжествуя,

Горели красные огни,

Там, где чинили мостовую.

Бродил по улицам туман,

Окутывая сад и зданья…

Ведь я отравлена сама

Отчаяньем воспоминанья.

Вот так, среди пустых полей,

В густую ночь поспешно кроясь,

Сверкая множеством огней,

Проходит одинокий поезд.

Вы строите большие храмы,

Вы кораблю даете ход,

Вы равномерными стихами

Изображаете полет.

И с безрассудным постоянством

Из непомерной пустоты

В междупланетные пространства

Вы устремляете мечты.

И я для вас чужда, — не тем ли,

Что умной правды не молю,

Что я люблю простую землю,

До боли огненной люблю.

Под пламенные разговоры

О вечности и божестве

Я вижу — ветер лижет шторы

И солнце плещется в траве.

И вижу я, как жизнь играет,

И несравненно хороша

Моя несложная, пустая,

Обыкновенная душа.

Я думаю о медленном конце.

Живу спокойно, холодно и мудро,

Старательно скрывал на лице

Следы от слез под матовою пудрой.

Я больше не тоскую о былом

И о надеждах неосуществленных.

И мне не жаль, когда желтеют клены

И жизнь идет, теряя день за днем.

И чуть томит в уставшем теле кровь

Моя последняя игра в любовь.

Мочит дождик детскую коляску,

Сад шумит зеленою листвой.

Я сняла рассеянную маску,

Но совсем не сделалась иной.

Вижу георгины за решеткой,

Вижу рябь на дрогнувшей воде.

А в мозгу непоправимо-четко —

Прожитой, непоправимый день.

И опять обидно — одинока,

Скомкана, измучена, больна.

Мне опять в молчании глубоком

Снится непришедшая весна.

И, должно быть, потому что слишком,

Слишком долго билась и ждала, —

В этот день я робкому мальчишке

Все стихи и слезы отдала.

За то, что нет у меня друзей,

И с детства я была одинокой, —

За то, что за морем, в стране далекой,

Осталось так много ненужных дней, —

За то, что нечего мне терять, —

За то, что звонкий смех разлюбила,

За то, что днем валюсь на кровать

Без мыслей, без слов, без слез, без силы —

За больные стихи, за эту тетрадь, —

За сжатые губы и взгляд унылый, —

За горечь длинных, пустых недель —

За сердце холодное в терпкой злобе —

Дана мне тихая колыбель,

Глаза голубые и детский лобик.

Все о том же — о мутных глазах,

О неловко дрожащих ресницах,

О ночах в непрерывных слезах,

О ночах, по которым не спится.

Все о том, что на сердце темно,

И от боли — мучительно сладко.

Все о том, как светлеет окно,

И о маленькой детской кроватке.

Неразрывный и замкнутый круг.

Кроме этого синего взгляда,

Этих детских беспомощных рук —

Ничего мне на свете не надо.

Мне некогда смотреть на облака.

Весь день в работе согнута рука.

Нет сил поднять отяжелевший взгляд

И разобрать, кто прав, кто виноват.

Я никогда счастливой не была, —

Весь день большие, нужные дела:

Любить, растить, заботиться, стареть

И некогда на небеса смотреть.

Я не смотрела в заревое небо,

Не спрашивала — «почему?», «зачем?»

И для простого, для земного хлеба

Вставала рано, не спала ночей.

Я никогда, должно быть, не смеялась,

Со мной всегда и всюду на земле —

Замызганное платье и усталость,

Немытая посуда на столе.

Я никому не обещала рая,

Я не бралась за важные дела,

И, маленькие дни переживая,

Я счастья никому не принесла.

Я пью вино. Густеет вечер.

Веселость, легкость — мишура.

Я пью вино за наши встречи,

За те — иные — вечера.

И сквозь склоненные ресницы

Смотрю на лампу, на окно,

На неулыбчивые лица,

На это горькое вино.

И в громких фразах, в скучном смехе

Самой себя не узнаю.

Я пью за чьи-нибудь успехи,

За чью-то радость, — не мою.

А там, на самом дне стакана,

Моя душа обнажена…

— И никогда не быть мне пьяной

Ни от любви, ни от вина.

Чтобы завтра небо сияло

Незапятнанной синевой,

Чтоб с утра не казаться усталой,

Измученной и больной.

Чтобы встретить добрые лица

Вместо сдержанных и сухих,

Чтоб в газете, на третьей странице,

Увидеть свои стихи.

Чтоб никто ни на что не дулся,

Чтобы стало смешно хандрить,

Чтобы в ровном и четком пульсе

Билась дикая воля — жить.

Чтоб суметь рассмеяться звонко

Над тоской предыдущих дней.

Чтобы выпуклый лобик ребенка

Стал хоть чуточку розовей.

Чтобы стало легко и приятно

Мыть тарелки и чистить ножи…

— Словом — все, что невероятно,

Что совсем не похоже на жизнь.

И вовсе не высокая печаль,

И не отчаянье сдвигало брови…

Весь вечер ныли, долго пили чай,

И долго спорили о Гумилеве.

Бросали столько безответных слов,

Мы ссорились с азартом, и без толку.

Потом искала белый том стихов

Повсюду — на столе, в шкафу, на полках.

И не нашла. И спорили опять.

Стихи читали. Мыкались без дела.

И почему-то не ложились спать,

Хоть спать с утра мучительно хотелось.

День изо дня, — и до каких же пор?

Все так обычно, так совсем не ново,

И этот чай, и этот нудный спор

О Блоке и таланте Гумилева.

Забыть о напряженных днях,

О трудном детстве, о России,

Не мудрствуя и не кляня,

Перечеркнуть года пустые, —

Не замечать больших утрат

(Какое мертвенное слово!),

Не понимать, что дни летят

Бессмысленно и бестолково.

Совсем и навсегда простить

Все заблужденья и ошибки,

И губы твердо заклеймить

Почти естественной улыбкой.

Тогда и жить в простом тепле

Среди давно привычных вздохов

На этой солнечной земле,

В конце концов — не так уж плохо.

Ты мечтаешь: «Вот вернусь домой,

Будет чай с малиновым вареньем.

На террасе — дрогнувшие тени,

Синий, вечереющий покой.

Ты с мальчонкой ласково сидишь…

Занят я наукой и искусством…

Вспомним мы с таким хорошим чувством

Про большой и бедственный Париж.

Про неповторимое изгнанье,

Про пустые мертвенные дни…

Загорятся ранние огни

В тонком нарастающем тумане…

Синий вечер затемнит окно,

А над лампой бабочки ночные»…

— Глупый друг, ты упустил одно:

Что не будет главного — России.

Всю жизнь тоскливо думать про искусство,

Писать стихи о том, что очень грустно.

День изо дня назойливо молчать

И, не дождавшись, терпеливо ждать,

И отвозить покорно и упорно

Своих любимейших и неповторных

Литературных маленьких детей

На кладбище «Последних Новостей».

Опять о том же: о годах войны,

О грохоте уродливых орудий,

О черном дыме в синеве весны,

О том, что было и чего не будет.

Как шли в атаку, брали города,

Снаряды рыли вспаханную землю,

О пафосе, который навсегда, —

До самой смерти — свеж и неотъемлем.

И только я средь пламенных людей,

Не возражая, не кляня, не споря, —

Твержу о несмываемом стыде

И о неискупаемом позоре.

Мы в жизни мучительно разные,

Иными не стать никогда.

Мы тоненькой ниточкой связаны

На незолотые года.

Не честные в счастье, не лучшие,

Не верные в долгой борьбе,

Покорны обидному случаю,

Нелепой и трудной судьбе.

И в ночи высокие, синие,

И в зимние мглистые дни,

Как две параллельные линии —

Навеки — без цели — одни.

Пар над чашками, тетрадь, вязанье…

Вечер скуден, как огонь свечи.

— Ну, поговорим о «несказанном»,

Или так стихи побормочи.

Расскажи, кого сегодня встретил,

Что видал на матовой заре.

Поворчи, что трудно жить на свете

В этом проклятущем январе.

И о том, что завтра на работу

Нужно встать в шестом часу утра.

Рабская, тяжелая забота

Заполняет наши вечера.

Голос твой — нерадостный, незвонкий,

Взгляд усталый, скучный и больной…

Если б не было у нас ребенка,

Мы давно бы умерли с тобой.

Уже не девочка — жена и мать.

Суровый опыт, а не мысль о чуде.

Уже пора бы, кажется, понять,

Что это — жизнь, и что другой не будет.

А все-таки еще бывает жаль

Забытых слов, разрушенных желаний,

И о небывшем поздняя печаль

Мешает спать в предутреннем тумане…

Уж создан быт, свой дом, своя семья,

Ну пусть не так, как думалось когда-то,

Пусть не дорога — жизнь, а колея,

Не зори в ней, а ранние закаты.

Пусть большего не будет никогда,

Но то, что есть, — сурово и велико,

И беспощадно-трезвые года

Прекрасней нашей юности двуликой.

А все-таки…

Мыши съели старые тетрадки,

Ворох кем-то присланных стихов.

Мыши по ночам играют в прятки

В сонном сумраке углов.

Мыши съели письма из России,

Письма тех, кого уж больше нет,

Пыльные огрызочки смешные −

Память отошедших лет.

Мыши сгрызли злобно и упрямо

Все, что нам хотелось сохранить:

Наше счастье, брошенное нами,

Наши солнечные дни.

Соберем обгрызенные части,

Погрустим над порванным письмом:

Больше легкого, земного счастья

По клочкам не соберем…

Сделает иным, ненастоящим

Этот мир вечерняя заря.

Будет в окна падать свет мертвящий

Уличного фонаря.

Ночью каждый шорох чутко слышен,

Каждый шорох, как глухой укор:

Это гложат маленькие мыши

Все, что было до сих пор.

Вдруг стало ясно: жизнь полна

Непоправимою угрозой,

Что у меня судьба одна

С моей Иерихонской розой.

Вот с той, что столько долгих дней

Стоит в воде, не расцветая,

В унылой комнате моей,

Безжизненная, неживая.

Будильник, пудра, пузырьки,

Игрушки — рядом на камине.

Ее корявые ростки

Окутывает сумрак синий.

И я над страшным и сухим

Неумирающим растеньем

Слагаю мертвые стихи

О небытье, о нецветенье.

И из сплетенья длинных строк,

Из неожиданных созвучий

Встает уродливый цветок —

Сухой, бесплодный и колючий.

Но словно в огненном бреду,

С упрямой безрассудной верой

День ото дня я жадно жду,

Что зацветет комочек серый…

Себя стараюсь обмануть,

Другим — сплетаю небылицы.

О, только бы, хоть как-нибудь

От пустоты освободиться!

Проходят дни и вечера,

Я с каждым днем скупей и строже.

Сегодня — то же, что вчера,

А завтра — заново все то же.

И мой цветок не расцветет;

Быть может, и бывают розы,

Что зацветают дважды в год

И что не вянут от мороза.

Но только это не для нас,

Не для таких, как мы, должно быть,

Томит вечерний, синий час

Томленьем напряженной злобы.

И вот с безжизненной тоской

Склоняюсь грустно и влюбленно

Над неудачливой сестрой,

Над розою Иерихона.

Надоели скитанья без цели,

Примитивно-непрочный уют.

Одиночество темных отелей,

Одиночество темных минут.

Закоулки глухие, кривые,

Нищета, темнота, полутьма,

И облупленные, неживые,

Двухсотлетние эти дома.

Ни романтики старых кварталов,

Ни фальшиво-восторженных слов!

Слишком много я в жизни видала

Этих грязных и темных углов.

Жить, подобно бездомной собаке,

Не приткнуться нигде, никогда…

Надоело мне на бивуаке

Прожигать неживые года!

А над жизнью — тугой, неизменной,

Навсегда заколдованный круг…

…Ночью снятся мне белые стены

И широкие окна на юг.

Так — кружусь в назойливом круженье:

Приготовлю вечером еду;

Точным, методическим движенье

Перед сном будильник заведу.

И, убрав последний чай и ужин,

Оборву листок календаря…

Вот и все. И — кончен день ненужный,

Прожитой бессмысленно и зря.

Вот и все, И поздняя усталость

Мне не даст ни думать и ни спать.

А наутро — все опять сначала

Правильно и точно повторять.

Хоть бы раз один явилось чудо

Дерзкой, невозможною игрой,

Хоть бы раз немытую посуду

Выбросить в помойное ведро.

И потом, в неповторимой лени

Лечь в большую теплую кровать.

И хотя б до светопреставленья —

Спать!

Жизнь — это рай? Рассыпанные звезды?

Цветущий сад, весна и мотыльки?

— А звон будильника? А пыльный воздух?

Все эти дни неверья я тоски?

А жалобы задавленных нуждой,

Расчет, подсчет («на вечер бы хватило…»)?

Такой вот неприглядной и пустой

Я жизнь увидела — и полюбила!

Человек изобрел Петуха,

Чтобы утром вставать на работу,

Чтобы ночь не томилась заботой,

Чтобы ночь была сладко-тиха.

Когда воздух тревожен и глух

И пугают сплетения линий,

Тишину стережет на камине

Металлический звонкий Петух.

Ночью комната спит. И во сне

Ее сердце спокойно и точно.

Ее сердце всегда непрочно

В напряженной пустой тишине.

Только шепот упрямых часов,

Металлический блеск на камине,

И судьба, и тоска, и любовь

В напряженной до боли пружине.

А когда безобразным пятном,

Никогда не закрывшейся раной

Посветлеет (до ужаса рано)

Голубое, большое окно, —

Веки сдавит назойливый сон

(Утром сны тяжелей и тревожней),

И по всей земле — безнадежный

Отвратительный звон.

…А сказать друг другу было нечего,

Разговор был скучный и скупой…

Шумный, долгий монпарнасский вечер

Вдунул жизнь в «Ротонду» и «Куполь».

Громкоговоритель надрывался

Над большой и пестрою толпой.

Звуки резкие танго и вальса

Путались с трамвайной трескотней.

Мы сидели молча на диванах,

Скучные от пива и вина.

— «Тот уехал?» — «Да». — «А этот?» — «В Каннах».

И опять надолго — тишина.

И в тяжелом папиросном дыме

Поднимали взоры к потолку.

Кто у нас вот эту боль отнимет,

Эту безнадежную тоску?

Становилось скучно, страшно даже.

Ждем, что кто-нибудь сейчас придет

И со смаком в сотый раз расскажет

Злой литературный анекдот.

Так под сонным, неподвижным взглядом

Пролетал за часом мертвый час.

«Так и надо… Значит, так и надо…»

И ревел неумолимый джаз.

Можно все друг другу рассказать,

Все открыть,

До самого святого,

Заглянуть нечаянно в глаза,

Угадать несказанное слово.

Можно все условности стереть,

Как свое, принять чужое имя,

Вместе жить и вместе умереть —

И остаться все-таки чужими.

Глядишь на звезды взором вдохновенным

С откинутой красивой головой.

Тревожно мыслишь о судьбе Вселенной:

«Ведь, в сущности, не знаем ничего!

И из каких таинственных расчетов

Явился воздух, и тепло, и свет?..»

— А у меня сейчас забота —

Куда поставить твой велосипед?

Просто, без слез и проклятий,

С горстью наивных стихов,

В стареньком ситцевом платье,

В темной тоске вечеров,

С запахом лука и супа,

В кухонном едком чаду —

Женщиной слабой и глупой

Тихо к тебе подойду.

И без упрека и стона

Острую боль заглушу.

Снов твоих страшных не трону

И ни о чем не спрошу.

Все, что копила годами,

Молча отдам навсегда.

И заструятся над нами

Незолотые года…

Два будильника ночью стучат,

Четко слышен двойной перебой.

Тянет левую руку с плеча

Притупленная, нудная боль.

На полу — неподвижная рябь,

За окном — мертвый свет фонаря…

Где-то Богом забытый корабль

Укачали чужие моря.

Где-то долго гудит паровоз

В черном холоде мертвых полей,

С усыпляющим ритмом колес,

С переливом призывных огне.

Утомленная память легка,

Память медленно клонит ко сну…

Где-то в небе скользят облака,

Закрывая над крышей луну.

В неподвижной, таинственной мгле

Умирают большие слова,

Два будильника там, на столе…

Но зачем же их все-таки два?

И над горечью счастья и слез,

Над сомненьем — любовью — тоской —

Где-то в детстве гудит паровоз,

Далеко, далеко, далеко…

Я знаю, как печальны звезды

В тоске бессонной по ночам

И как многопудовый воздух

Тяжел для слабого плеча.

Я знаю, что в тоске слабея,

Мне темных сил не одолеть,

Что жить во много раз труднее,

Чем добровольно умереть.

И в счастье — призрачном и зыбком, —

Когда в тумане голова,

Я знаю цену всем улыбкам

И обещающим словам.

Я знаю, что не греют блестки

Чужого яркого огня;

Что холодок, сухой и жесткий,

Всегда преследует меня…

Но мир таинственно светлеет,

И жизнь становится легка,

Когда, скользя, обхватит шею

Худая детская рука.

Так бывает: брови нахмурив,

Зверем смотришь по целым дням.

Отвращенье к литературе,

И в особенности — к стихам.

Ненасытная злоба к фразам,

К разговорам о пустяках,

Да к шатаньям по Монпарнасам,

Да к сиденьям — в кабаках.

И кому это только нужно,

Чтоб от споров ночей не спать.

Ведь полезней сготовить ужин,

Чем пустые стихи написать.

Скажут мне: «Не единым хлебом…»

Но без хлеба не проживешь.

Вся земная тоска по небу

Вековая, большая ложь…

— Ты бы лучше занялся делом,

А не вылущенным стихом.

Ты бы встал на рассвете белом

Да в метро побежал бегом.

И работал, работал, работал…

Целый день в жестоком труде,

Не отмахиваясь от заботы,

От земных, от священных дел.

Не гнушался бы скромным заданьем,

Не витал бы в бездне времен,

Лучше — каменщик, строящий зданье,

Чем хранящий тайну масон.

…Но, устав от последней тревоги,

Подойдя к последней черте —

Снова чтенье стихов о Боге,

О бессмертье, о красоте.

На столе записка белеет:

«Никого не прошу винить».

За гардинами небо светлеет,

В фонарях потухают огни.

Необычно, резко и ново

Тень легла на паркетном полу,

И на половине шестого

Омертвели часы в углу.

И впились в полоску рассвета,

В щель гардин неживые глаза…

В жизни день начинается где-то

Наложили в ящик газеты,

И кухарка ушла на базар.

В детской спят, улыбаясь, дети,

Сладок крепкий, утренний сон.

Только в запертом кабинете

Надрывается телефон.

Пробежимся со тобой до распятья,

Вдоль сухих, оголенных полей.

На ветру мое пестрое платье

Замелькает еще веселей.

Я сгрызу недозревшую грушу,

Ты — хрустящий, сухой шоколад.

И в твою нерасцветшую душу

Перельется широкий закат.

А обратно мы наперегонки

Побежим без оглядки домой.

Будет голос твой — тонкий и звонкий —

Разрезать предвечерний покой.

И, завидя наш маленький домик,

Ты забьешься в густую траву,

Ну, совсем белобрысенький гномик,

Чудом сбывшийся сон наяву.

А потом, опуская ресницы,

Ты задремлешь в кроватке своей.

И тебе непременно приснится

Белый зайчик с колючих полей.

Давно не говорим — «Спокойной ночи».

Все горше жизнь от постоянных ссор.

И с каждым днем все резче и короче

Наш деловой несложный разговор.

Я не спрошу — где проведешь ты вечер,

Я не скажу, кому пишу письмо.

Я часто жду какой-то яркой встречи,

И часто дом мне кажется тюрьмой.

Нам трудно жить, самих себя скрывая,

И все мучительнее быть вдвоем.

Мы оба сердимся и оба знаем,

Что больше мы друг друга не вернем.

Плакать так, чтоб никто ничего не услышал,

Плакать так, чтоб никто, никогда не узнал.

Будут падать слова безнадежней и тише,

Будет мертвый закат неестественно ал.

Будет болью последней — стеклянная крыша

И последнею памятью — черный вокзал.

Засвистят поезда. Засверкают оконца.

Задрожат, заскользят, неизвестно куда.

И прощальные блики холодного солнца

Зацелуют рванувшиеся поезда.

И в усталых глазах в первый раз пронесется:

Навсегда… Навсегда…

Все это — я еще, быть может,

Но только — не совсем и я.

В нем все понятно, все похоже,

В нем жизнь кончается моя.

Все это — я наполовину.

Я, но без моего лица.

Я неродившемуся сыну

Уже дала черты отца.

Зачем? Как странно и как дико,

Когда он — мой, и только — мой.

Ведь жизнь ему с последним криком

Давала я, а не другой.

И все любимое, родное,

Всю душу темную мою,

Все несодеянное мною

Ему сейчас передаю…

Я не забуду темных зданий,

Больших, нагроможденных лет,

Ни темных встреч, ни расставаний

Я здесь не позабуду, нет.

Я говорю, что не покину,

Не променяю никогда

На эту тихую равнину

Мятущиеся города.

Но потаенным знаньем знаю,

Себе безмолвно говорю,

Что жадно я в себя вбираю

Густую, тихую зарю.

Пусть суета проходит мимо,

А дни по-новому полны

Почти до боли ощутимой,

С ума сводящей тишины.

И больше ничего не надо —

Ни встреч, ни жалоб, ни стихов, —

Когда в траве высокой сада

Мелькают зонтики цветов.

Когда в кустах белеют розы,

И так безмолвны вечера,

И запах теплого навоза

Летит с соседнего двора.

Когда стихает голос ветра,

И дышит пьяная земля,

Когда на много километров

Одни пшеничные поля.

Мне приснился опять ряд больничных кроватей

И на башне большие часы,

Безнадежная боль о последней утрате

И навеки оставленный сын.

Где-то жизнь волновалась, томила, шумела,

Только стала жестокой, чужой.

И сиделка в халате безжизненно белом

Приносила мне вечный покой.

Не боюсь я тупой, одинокой кончины

(Ведь и жизнь веселей не была).

Только мысль о беспомощно брошенном сыне…

Только… Ночь я, всю ночь не спала.

Все смотрела на пухлые детские губы,

Суеверно крестила кровать.

Нет, сейчас, в этой жизни, и стыдной, и грубой,

Не хочу, не могу умирать.

Я в жизни своей заплуталась.

Забыла дорогу домой.

Бродила. Смотрела. Устала.

И быть перестала собой.

Живу по привычке, без цели.

Живу, никуда не спеша.

Мелькают, как птицы, недели.

Дряхлеет и гибнет душа.

Однажды случайно, от скуки

(Я ей безнадежно больна),

Прочла я попавшийся в руки

Какой-то советский журнал.

И странные мысли такие

Взметнулись над сонной душой…

Россия! Чужая Россия!

Когда ж она стала чужой?

Россия! Печальное слово,

Потерянное навсегда

В скитаньях напрасно-суровых,

В пустых и ненужных годах.

Туда — никогда не поеду,

А жить без нее не могу.

И снова настойчивым бредом

Сверлит в разъяренном мозгу:

Зачем меня девочкой глупой

От страшной родимой земли,

От голода, тюрем и трупов

В двадцатом году увезли?

В нами не услышанных созвучьях,

В нами не написанных стихах —

Небо в молнийных, гремящих тучах,

Небо в кудреватых облаках.

Там живут крылатые драконы,

Или ангелы, светлее дня,

В небе бесконечном и бездонном,

Полном вдохновенья и огня.

А в глухих незвучных наших строчках

Жалобно трепещут тополя,

Полевые, бледные цветочки,

Милая и грустная земля.

Не кляни ее, — погладь, потрогай.

Вот она, усталая, в пыли.

И змеится белая дорога,

Тонущая в дождевой дали.

Полюби ее! В своей невзгоде

Нам она так благостна-легка.

И дорога белая уводит,

Пропадая где-то в облаках.

Мы мало прожили на свете,

Мы мало видели чудес.

Вот только — дымчатые эти

Обрывки городских небес.

И эти траурные зданья

В сухой классической пыли

Да смутные воспоминанья

Мы из России привезли.

В огромной жизни нам досталась

От всех трагедий мировых

Одна обидная усталость,

Невидимая для других.

И все покорнее и тише

Мы в мире таем, словно дым.

О непришедшем, о небывшем

Уже все реже говорим.

И даже в мыслях, как бывало,

Не рвемся о огненную даль.

Как будто прошлого не мало

И настоящего не жаль.

Жужжит комар назойливо и звонко,

Ночь голубеет в прорези окна.

Спокойный облик спящего ребенка.

И тишина. Навеки — тишина.

Мне хочется, чтоб кто-то незнакомый

В такой же напряженной тишине,

В таком же старом деревянном доме

Сидел один и думал обо мне.

В его окне — сиянье летней ночи,

От сердца к сердцу — ласковая грусть.

И несколько чужих, прекрасных строчек

Я нараспев читаю наизусть.

В тяжелом сгустившемся мраке,

На темном пустынном дворе,

О чем они знают, собаки?

Что видят они в конуре?

Мне страшно, мне тесно, мне скучно

От мыслей, желаний и слез,

А там, на дворе — неотлучно

Лохматый, взъерошенный пес.

Приподняты чуткие уши,

По-волчьи сверкают глаза…

И снова мне тесно и душно

В бессильных, безвольих слезах.

И хочется крикнуть: «Мне больно!

Я долго, я страшно больна!»

Над черной, ночной колокольней

Блестит неживая луна.

И первым раскатистым лаем

Мне вторит бессонная ночь…

Я слабая, глупая, злая,

И кто мне посмеет помочь?

Я вижу, как длинные тени

Трепещут под белой стеной.

Я знаю: подает по ступеням

Безликий — жестокий — чужой.

Он может смеяться беззвучно,

Пройти сквозь закрытую дверь.

И снова мне страшно, мне скучно

От невыразимых потерь!

Молчанье, пустое молчанье.

Тяжелый, бесформенный мрак.

И тяжко — глухое рычанье

Кого-то узнавших собак.

Мы давно потеряли дорогу

К напряженней и призрачной цели.

Мы не верили детскому Богу,

А другого найти не сумели.

Мы совсем перестали смеяться

И любить непонятное небо.

Видишь: нервно-сведенные пальцы

Ищут корку тяжелого хлеба.

Мы не ждем сокровенного чуда

И давно разучились молиться.

И глядят, и томят отовсюду

Равнодушные, скучные лица.

В этом мире огромных свершений,

В мире неповторимых созвучий

Кто нам тихого Бога заменит?

Кто нас детскому счастью научит?

У нераскрытого окна

В спокойном деревенском доме

Доверчивая тишина

Томит сладчайшею истомой.

От тишины, от пустоты

Душе спокойнее и проще.

(Так медленно в осенней роще

На землю падают листы.)

И тихих мыслей череда,

Не торопясь, проходят мимо.

Что жизнь надраено прожита,

Напрасно и — непоправимо.

Что грустно падают года,

(Как листья осенью туманной)

Что я не так уж молода,

Не радостна, и не желанна…

Звенит комар. Да вдоль стены

Паук плетет седые путы.

И грустной нежностью полны

Мои вечерние минуты.

Вечерами в комнате отельной,

Всю ее внезапно полюбя,

Я ласкаю песней колыбельной

Слабого и нежного тебя.

Я спою о том, как дни скользили,

Как мелькали мутные года.

Расскажу большие сказки-были

Про зверей, поля и города.

Расскажу о море темно-синем,

О большой и путаной судьбе,

О какой-то сказочной России,

Никогда не ведомой тебе!

И под гнетом прежних слез и бедствий,

Опустив на лампу абажур,

Про свое оборванное детство

Колыбельной песней расскажу…

Я снова верю пышным фразам

О чистоте, о глубине,

Я верю маленьким рассказам

О глупом счастье и весне.

Я верю всем рукопожатьям

И всем волнующим словам.

Земного, маленького счастья

Глухой тревоге не отдам.

Я верю в то, что будут снова

Мне сниться творческие сны,

Что счастьем древним и суровым

Мы будем вновь напоены;

Что никогда не буду знать я

Пустых и одиноких дней,

И станут люди — люди-братья —

Незаменимей и родней.

За это право — ждать и верить,

И видеть мир, каким хочу —

Бесславной, одинокой смертью

Я, не торгуясь, заплачу.

Как страшно умереть — сойти на нет,

Безропотно исчезнуть, раствориться.

И сон о смерти — этот страшный бред —

Все чаще, все мучительнее снится.

Я просыпаюсь в ледяном поту.

Все та же комната, все те же тени.

Но все мерещится сквозь темноту

Меня преследующее виденье.

Пустая церковь, тихо хор поет,

Цветы в гробу и бледных свеч мерцанье.

И где-то рядом мечется мое

Еще живое, четкое сознанье.

Нам не радуга в небе сияла

В тот седой, обезумевший день —

Нас дождливая муть провожала

И чертила круги на воде.

И когда потекли над волнами

Чем-то близкие сердцу места —

В этот час не звучало над нами

Легендарное имя Христа.

Но с тех пор суеверно храним мы

Всю тоску этих призрачных дней —

Очертания смутного Крыма,

Силуэты ночных кораблей.

Я люблю заводные игрушки

И протяжное пенье волчка,

Пряди русых волос на подушке

И спокойный огонь камелька.

Я люблю в этом тихом покое,

После бешеной сутолки дня,

Свое сердце, совсем ледяное,

Хоть немножко согреть у огня.

Я люблю, когда лоб мой горячий

Тронет ласково чья-то ладонь.

А в углу — закатившийся мячик

И бесхвостый, облупленный конь.

Позабыв про тоску и усталость,

Так легко обо всем говорить…

Это все, что мне в жизни осталось,

Все, что я научилась любить.

Зачем я прихожу в Ваш темный дом?

Зачем стою у Вашей страшной двери?

Не для того ли, чтоб опять вдвоем

Считать непоправимые потери?

Опять смотреть беспомощно в глаза,

Искать слова? Не находить ответа?

Чтоб снова было нечего сказать

О главном, о запуганном, об этом?..

Вы скоро уезжаете на юг.

Вернетесь для меня чужим и новым.

Зачем я Вас люблю, мой тайный друг,

Мой слабый друг, зачем пришла я снова?

Простим ли мы друг другу это зло?

Простим ли то, что ускользнуло мимо?

Чтобы сказать спокойно: «Все прошло,

Так навсегда и так непоправимо».

Измены нет. И это слово

Ни разу не слетало с губ.

И ничего не стало новым

В привычно-будничном кругу.

Измены нет. Но где-то втайне,

Там, где душа совсем темна,

В воображаемом романе

Она уже совершена.

Она сверкнула жгучей новью,

Жизнь подожгла со всех сторон.

Воображаемой любовью

Реальный мир преображен.

И каждый день, и каждый вечер —

Томленье, боль, огонь в крови.

Воображаемые встречи

Несуществующей любви.

А тот, — другой, — забыт и предан.

(Воображаемое зло!).

Встречаться молча за обедом

Обидно, скучно, тяжело.

Круги темнее под глазами,

Хмельнее ночь, тревожней день.

Уже метнулась между нами

Воображаемая тень…

А дом неубран и заброшен.

Уюта нет. Во всем разлад.

В далекий угол тайно брошен

Отчаяньем сверкнувший взгляд…

Так, — проводя, как по указке,

По жизни огненный изъян,—

Ведет к трагической развязке

Воображаемый роман.

Тоскуем над картою рваной:

Отсюда свернули сюда,

Вот здесь проезжали рано

Поселки и города.

— А помнишь — вот здесь отдыхали.

Какая была тишина,

А дали, осенние дали,

А воздух, пьянее вина!

И снова, как за победой,

За радостной новизной

Скользили велосипеды

Под гору дорогой лесной.

За каждым крутым поворотом,

За каждым холмом вдалеке,

Манящее, новое что-то,

Так чуждое зимней тоске.

— Да, да. Ну, а вспомним, как зябли,

Как кутались в полы плаща.

Как били холодные капли

Безжалостного дождя!

Навстречу ветрам из Ламанша

Не ехали даже, а шли!

…А все-таки — дальше, дальше…

Компьен… Бове… Авдели…

Как милы названия эти…

— А помнишь, вот здесь, за Маньи,

Презрев всех жандармов на свете,

Мы даже костер развели…

И снова шины шуршали,

Был в сердце задорный угар.

Над Сеной вечерней блуждали,

Взбирались на замок Гайяр.

Снимались у темных развалин,

Снимались в густых камышах.

И не было больше печали,

По-детски светилась душа.

Париж нас неласково встретил.

Мы снова тихо живем.

Нам кажется милым и ветер,

И самый трудный подъем.

Теперь нам осталось немного,

Лишь карта на темной стене,

Да черною ниткой дорога

И пестрые флаги на ней.

Такой же день, как девять лет назад.

Все тот же дождь и в небе те же тучи.

Молчи, молчи! И посмотри в глаза —

Все тот же день, не хуже и не лучше.

Переменились только я и ты.

И стали мы среди суровых будней,

Среди пустой и лживой суеты

Старей, скучнее и благоразумней.

Нас напугала дождевая даль.

Мы не пойдем в этот день в Версаль —

Бродить в глухой, осенней мокрой чаще

Пустого парка (а пруды, как сталь),

Чтоб вспомнить вновь влюбленную печаль —

Глухую память молодости нашей.

Ревет вечерний океан,

Таинственная даль темнеет,

И в нарастающий туман

Вершины прячут Пиренеи.

Мигают ярко маяки

На каменных отвесных кручах.

А небо все в тяжелых тучах

Полно тревожной и летучей,

Нечеловеческой тоски.

Безжизненность пустынных дач,

Пустые улицы, аллеи…

И гул прибоя, будто плач,

Взывает к темным Пиренеям.

А в лиловеющей дали,

Над гладью сонного залива,

На узкой полосе земли,

В горах, раскинутых лениво,

Смешались в прихотливом танце

Огни Испании и Франции.

День догорит в неубранном саду.

В палате электричество потушат.

Сиделка подойдет: «Уже в бреду…»

Посмотрит пульс: все медленней и глуше.

Сама без сна, мешая спать другим,

Не буду я ни тосковать, ни биться.

Прозрачный синий полумрак. Шаги…

А жизни-то осталось — в белом шприце.

Еще укол. В бреду иль наяву?

Зрачки расширятся, окостенеют.

Должно быть, никого не позову,

Должно быть, ни о чем не пожалею…

Блеснет заря над крышами вдали.

Туман дома окутает, как саван.

И в это утро я уйду с земли.

Безропотно. Бестрепетно. Бесславно.

Я покину мой печальный город,

Мой холодный, неуютный дом.

От бесцельных дел и разговоров

Скоро мы с тобою отдохнем.

Я тебя не трону, не встревожу.

Дни пойдут привычной чередой.

Знаю я, как мы с тобой несхожи,

Как тебе нерадостно со мной.

Станет дома тихо и прилично,

Ни тоски, ни крика, ни ворчни…

Станут скоро горестно-привычны

Без меня кружащиеся дни…

И, стараясь не грустить о старом,

Рассчитав все дни в календаре,

Ты один поедешь на Луару

В призрачно-прозрачном сентябре.

И вдали от горестной могилы,

Где-то там, в пути, на склоне дня,

Вдруг почувствуешь с внезапной силой,

Как легко и вольно без меня.

Пока горят на елке свечи,

И глазки детские горят,

Пока на сгорбленные плечи

Не давит тяжестью закат,

Пока обидой злой и колкой

Не жжет придуманная речь,

И пахнет детством, пахнет елкой

И воском разноцветных свеч, —

Я забываю все волненья

И завтрашний, тяжелый день,

И от веселой детской лени

Впадаю в старческую лень.

Смотрю на детскую улыбку,

Склоняюсь к нежному плечу.

Не называю все ошибкой,

И даже смерти не хочу.

Считать толково километры,

На карте намечая путь,

Учесть подъемы. Силу ветра.

Что посмотреть. Где отдохнуть.

Решить внимательно и строго,

Что можно брать с собой, что — нет.

Вязать пуловеры в дорогу

И чистить свой велосипед.

Мечтать о воздухе хрустальном,

О тишине лесов и рек,

О городке провинциальном,

Где будет ужин и ночлег.

И в настроении прекрасном

На карту заносить пути…

Пока не станет слишком ясно,

Что больше некуда идти.

Свой дом. Заботы. Муж. Ребенок.

Большие трудные года.

И от дурашливых девченок

Уж не осталось и следа.

Мы постарели, мы устали,

Ни сил, ни воли больше нет.

А разве так мы представляли

Себе вот эти десять лет?

Забыты страстные «исканья»,

И разлетелось, словно дым,

Все то, что в молодости ранней

Казалось ценным и святым.

Жизнь отрезвила. Жизнь измяла,

Измаяла. На нет свела.

В кафе Латинского квартала

Нас не узнают зеркала.

— А где-то в пылком разговоре

Скользит за часом шумный час.

А где-то вновь до ссоры спорят —

Без нас, не вспоминая нас.

Уходит жизнь. А нас — забыли.

И вот уж ясно навсегда,

Как глупо мы продешевили

Испепеленные года.

Еще госпиталь снится ночами,

Еще дома, как будто в гостях.

Непривычно и странно вначале…

И усталость… Но это пустяк.

Напряженные слухи. Газеты,

Разговоры о близкой войне.

И тревога, сверлящая где-то,

И бессилье, как будто во сне.

И, сплетая привычные строфы,

Смутно чувствую в хаосе тьмы —

Приближенье большой катастрофы

И, быть может, последней зимы…

Я — человек второго сорта,

Без «широты» и «глубины».

И для чего, какого черта,

Такие люди рождены?

Зачем? Чтоб нищенкой унылой

Топтаться на чужом пути?

От колыбели до могилы

Себе приюта не найти?

Всегда никчемной и забитой

Всего бояться, все терпеть,

Чтоб у разбитого корыта

Последней дурой умереть.

Чтоб, ничего не понимая,

Смотреть в любимые глаза,

За бесконечной чашкой чая

Весь вечер слова не сказав.

Молчать весь вечер, дни за днями,

Молчать всю жизнь, молчать всегда,

Чтоб никудышними стихами

Вились ненужные года.

Так жить, — смешно и неумело,

Не сделав ровно ничего.

Прислушиваться в мире целом

К биенью сердца своего.

И на кровати, в ночь глухую,

В ночь униженья, ночь без сна,

В давно привычном поцелуе

Испить отчаянья до дна.

Снова — ночь. И лето снова

(Сколько грустных лет!).

Я в накуренной столовой

Потушила свет.

Папироса. Пламя спички.

Мрак и тишина.

И покорно, по привычке

Встала у окна.

Сколько здесь минут усталых

Молча протекло!

Сколько боли отражало

Темное стекло.

Сколько слов и строчек четких

И ночей без сна

Умирало у решетки

Этого окна…

В отдаленьи — гул Парижа

(По ночам — слышней).

Я ведь только мир и вижу,

Что в моем окне.

Вижу улицу ночную,

Скучные дома,

Жизнь бесцветную, пустую,

Как и я сама.

И когда тоски суровой

Мне не превозмочь, —

Я люблю окно в столовой,

Тишину и ночь.

Прислонюсь к оконной раме

В темноте ночной,

Бестолковыми стихами

Говорю с тобой.

И всегда тепло и просто

Отвечают мне

Наши камни, наши звезды

И цветы в окне.

Будильник резко прозвенит: пора!

И оборвет, не досказав чего-то…

Как автомат, в шестом часу утра

Ты встанешь и уедешь на работу.

На мертвых улицах велосипед

Запутает уродливые тени.

От фонаря пробьется красный свет

В тебя засасывающую темень…

А дома в нестерпимой духоте

Проснется и замечется ребенок.

Забьется в долгом кашле. Словно тень,

Ночь соскользнет с соседнего балкона.

И где-то дробно застучат сабо…

И с каждым днем суровее и строже

Над черным городом проснется Бог

И ничему на свете не поможет

Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию.

«Новую жизнь» все равно уже мне не начать.

Годы прошли — беспощадно-бесцельно-пустые

И наложили на все неживую печать.

Жизнь прошаталась в тумане обманчиво-сером,

Где даже отблеск огня не сверкал вдалеке.

Нет у меня ни отчизны, ни дружбы, ни веры, —

Зыбкое счастье на зыбком и мертвом песке.

А впереди — беспощадная мысль о расплате:

Боль отреченья, позор примиренья с судьбой.

Белая койка в высокой и душной палате.

Крест деревянный, сколоченный верной рукой.

С каждым годом — все дальше и дальше.

Так и будет — больней и больней,

Сероглазый, беспомощный мальчик

Скоро выйдет из жизни моей.

Станет скоро большим, своенравным.

Плох, хорош ли, — не все ли равно?

Будет брать он у жизни по праву

Все, что только ему суждено.

Расшибется ли или добьется,

Загорится ли ярким огнем,

Но уже никогда не вернется

В свой задорно покинутый дом.

В дом холодный, безмолвный, пустынный,

Где осталась навеки молчать

Ничего не принесшая сыну,

Ничего не сумевшая мать.

О чем писать? О лете, О Бретани?

О грузном море у тяжелых скал,

Где рев сирен (других сирен!) в тумане

На берегу всю ночь не умолкал?

О чем еще? О беспощадном ветре,

О знойной и бескрайней синеве,

О придорожных столбиках в траве,

Считающих азартно километры?

О чем? Как выезжали утром рано

Вдоль уводящих в новизну дорог,

И как старик, похожий на Бриана,

Тащился в деревенский кабачек?

Как это все и мелко и ничтожно

В предчувствии трагической зимы.

И так давно, что просто невозможно

Поверить в то, что это были мы.

Теперь, когда так грозно и жестоко,

Сквозь нежный синевеющий туман,

На нас — потерянных — летит с востока

Тяжелый вражеский аэроплан.

К чему, к чему упрямая тревога?

Холодный год уж клонится к весне.

Мой сын здоров. Мой муж не на войне…

О чем еще могу просить у Бога?..

Нас разделяют двадцать лет

И столько разочарований!

И ветры горестных скитаний

Там — замели мой слабый след.

А здесь его и вовсе нет.

Но здесь кончается дорога

Скитаний, бедствий и труда.

Я притулилась у ворога

Чужого дома — навсегда.

И с благодарною любовью

Твержу, забыв мой старый дом:

Да будет мир над этой кровлей,

Над этим тихим очагом.

В маленьком чистом пустынном сквере

Чуть зеленеет листва.

День, по-весеннему теплый ж серый,

Воздух, пьянящий едва.

Этой весной, неустойчиво-зыбкой,

Кончен какой-то срок.

Маленький мальчик е маленькой скрипкой

Мимо прошел на урок.

Больше не стоит ни ждать, ни верить.

Жизнь невесомо легка.

…В маленьком, тихом, безлюдном сквере

Маленького городка.

Где-то пробили часы.

Всем, кто унижен и болен,

Кто отошел от побед —

Всем этот братский привет

С древних, ночных колоколен.

Где-то стенанье сирен

В мерзлом и мутном тумане.

Шум авионов во мгле,

Пушечный дым на земле

И корабли в океане!

— Господи, дай же покой

Всем твоим сгорбленным людям:

Мирно идущим ко сну,

Мерно идущим ко дну,

Вставшим у темных орудий.

Живи не так, как я, как твой отец,

Как все мы здесь, — вне времени и жизни.

Придет такое время, наконец, —

Ты помянешь нас горькой укоризной.

Что дали мы бессильному, тебе?

Ни твердых прав, ни родины, ни дома.

Пойдешь один дорогой незнакомой

Навстречу странной и слепой судьбе.

Пойдешь один. И будет жизнь твоя

Полна жестоких испытаний тоже.

Пойми: никто на свете (даже — я!)

Тебе найти дорогу не поможет.

Ищи везде, ищи в стране любой,

Будь каждому попутчиком желанным.

(Не так, как я. Моя судьба — чужой

Всю жизнь блуждать по обреченным странам!).

Будь тверд и терпелив. Неси смелей,

Уверенней свои живые силы.

И позабудь о матери своей,

Которую отчаянье сломило.

Шумный ветер деревья ломит,

Резкий ветер с холодных полей.

Мы не спим в нашем маленьком доме,

Будто в бурю на корабле.

Наверху прикорнули дети,

Дверь во тьму заперта на ключ,

И шумит оголтелый ветер,

Нагоняя обрывки туч.

Напряженны и строги лица:

Все испробованы пути,

Все равно — никуда не скрыться,

От отчаянья не уйти!

За окном ничего не видно.

Черный ветер шатает дом.

— Как бессильны мы, как беззащитны

В урагане, в жизни, во всем.

Одиноко, холодно, сыро.

Стынет чайник на длинном столе.

Будто выброшенные из мира

На потерянном корабле…

Сбываются сны роковые,

Так, видно, уж мне суждено —

Америка — или Россия —

О Боже, не все ли равно?

За счастьем? Какое же счастье?

Ведь, молодость вся прожита.

Разбилась на мелкие части

О маленьком счастье мечта.

Так кончилось все. Неужели

Сначала весь нищенский путь?

Без веры, без смысла, без цели,

С последней мечтой — отдохнуть.

…От голода, тюрем и стонов,

От холода бледной зимы,

От грузных ночных авионов

Среди напряженнейшей тьмы…

И снова дорогой унылой

Нас гонит нужда и тоска,

Сгребая последние силы

Для третьего материка…

Войной навек проведена черта,

Что было прежде — то не повторится.

Как изменились будничные лица!

И все — не то. И жизнь — совсем не та.

Мы погрубели, позабыв о скуке.

Мы стали проще, как и все вокруг.

От холода распухнувшие руки

Нам ближе холеных, спокойных рук.

Мы стали тише, ничему не рады,

Нам так понятна и близка печаль

Тех, кто сменил веселые наряды

На траурную, черную вуаль.

И нам понятна эта жизнь без грима,

И бледность просветленного лица,

Когда впервые так неотвратимо,

Так близко — ожидание конца.

Просыпались глухими ночами

От далекого воя сирен.

Зябли плечи и зубы стучали,

Беспросветная тьма на дворе.

Одевались, спешили, балдели

И в безлюдье широких полей

Волочили из теплой постели

Перепуганных, сонных детей.

Поднимались тропинками в гору,

К башмакам налипала земля,

А навстречу — холодным простором —

Ледяные ночные поля.

В темноте, на дороге пустынной,

Зябко ежась, порой до утра,

Подставляя озябшую спину

Леденящим и острым ветрам…

А вдали еле видимый город

В непроглядную тьму погружен.

Только острые башни собора

Простирались в пустой небосклон.

Как живая мольба о покое,

О пощаде за чью-то вину.

И часы металлическим боем

Пробуравливали тишину.

Да петух неожиданно-звонко

Принимался кричать второпях.

А в руке ледяная ручонка

Выдавала усталость и страх…

…Так — навеки: дорога пустая,

Чернота неоглядных полей,

Авионов пчелиная стая

И озябшие руки детей.

Умеренный, твердый, железный,

Презревший лишенья и страх,

Взлетающий в звездные бездны,

Ныряющий в темных морях,

Еще — победитель-удачник —

(«Куда только мы ни зашли!»)

Немецкий мечтательный мальчик

Гуляет но карте земли.

Он так подкупающе молод,

Так бодро шагает вперед,

Неся разоренье и голод

Повсюду,

Куда ни придет.

Его на бульварах Парижа

Так радует каждый пустяк:

Он губы застенчиво лижет,

Косясь на французский коньяк.

У пестрых витрин магазинов

Часами стоит, не идет,

Совсем по-ребячьи разинув

Свой красный, смеющийся рот.

А завтра, послушный приказу,

С винтовкой на твердом плече

Пойдет… и не бросит ни разу

Простого вопроса: «Зачем?»

Зачем ему русские вьюги?

Разрушенные города?

На севере или на юге —

Везде — непременно — всегда?

Зачем ему гибнуть и драться

Среди разрушений и бед,

Когда за плечами лишь двадцать

Восторгом обманутых лет?

Неужто такая отрада —

Недолгих побед торжество?

Ведь запах смолы из Шварцвальда

Уже не коснется его.

И над безымянной могилой

Уже не поплачет никто.

Далекий, обманутый, милый…

За что?

В открытом окне трепетали холодные звезды.

Скользили, клубясь, над зигзагами крыш облака.

Был гулом моторов насыщен томительный воздух,

И мягкие взрывы, как гром. И сжималась рука.

Сверкающий луч опоясывал небо сияньем,

Назойливо шарил и снова соскальзывал прочь,

И, камень за камнем, огромные серые зданья

Беспомощно рушились в истинно звездную ночь.

В глубоких подвалах не спали усталые люди,

Над городом темным сияла бесстрастная твердь.

И в звездное небо громоздкие дула орудий

Со злобой плевали тяжелую, страшную смерть.

Темнота. Не светят фонари.

Бьют часы железным боем где-то.

Час еще далекий до зари,

Самый страшный час — перед рассветом.

В этот час от боли и тоски

Так мучительно всегда не спится.

Час, когда покорно старики

Умирают в городской больнице.

Час, когда, устав от смутных дел,

Город спит, как зверь настороженный,

А в тюрьме выводят на расстрел

Самых лучших и непримиренных.