Последние хорошие места

— Ники,— сказала сестра.—Послушай, Ники.

— Я не хочу говорить об этом.

Он смотрел на дно родника, где маленькими вихрями песок плясал в чистой воде. Рядом на раздвоенной ветке, воткнутой в землю у ручья, висела жестяная кружка. Ник Адамс смотрел, как вода выбивается из ключа и потом спокойно течет по каменистому руслу вдоль дороги,

Дорога была видна в обе стороны. Ник посмотрел вверх по склону холма, потом вниз, на причал и на вдававшийся в бухту лесистый мыс, за которым открывалось покрытое барашками озеро. Он сидел, прислонясь к стволу кедра. Сзади густой кедровой порослью зеленело болото. Сестра сидела рядом, положив ему руку на плечо.

— Они ждут, чтобы ты пришел ужинать,— сказала сестра.— Двое. Приехали в таратайке и стали спрашивать, где ты.

— Кто-нибудь им сказал?

— Никто не знает, кроме меня. Много их у тебя, Ники?

— Двадцать шесть.

— Хорошие?

— Как раз для обедов.

— Ох, Ники, лучше бы ты их не продавал.

— Она платит по доллару за фунт,— сказал Ник Адамс.

У сестры был ровный темный загар, темно-карие глаза и темные, каштановые волосы, прядями выгоревшие на солнце досветла. Они с Ником любили друг друга и не любили остальных. Все члены семьи были для них всегда остальными.

— Они все знают, Ники,— тоскливо сказала сестра.— Они говорят, что отправят тебя в колонию, чтобы другим было неповадно.

— Они могут доказать только одно,— сказал ей Ник,— но все-таки мне лучше пока уйти.

— А мне можно пойти с тобой?

— Нет. Не обижайся, Махоня. Сколько у нас денег?

— Четырнадцать долларов шестьдесят пять центов. Я принесла.

— Что-нибудь они еще говорили?

— Нет. Только, что не уйдут, пока ты не вернешься.

— Матери надоест кормить их.

— Они уже один ленч съели.

— Что сейчас делают?

— Сидят на веранде. Спрашивали у матери про твой карабин, но я, когда

их из-за забора увидела, спрятала его в дровяном сарае.

— Ты что, ждала их?

— Конечно. А ты разве нет?

— Наверное. Черт бы их взял.

— По-моему, тоже, черт бы их взял, — сказала сестра,— Неужели я еще

маленькая, чтобы уйти с тобой? Карабин я спрятала, деньги принесла.

— Я буду беспокоиться о тебе,— сказал ей Ник,— Я еще даже не знаю, куда пойду.

— А вот и знаешь.

— Вдвоем нас будет легче искать. Мальчика с девочкой легко заметить.

— А я буду мальчиком,— сказала сестра.— Все равно я всегда хотела быть мальчишкой. Если я волосы остригу, вообще никто не отличит.

— Это верно,— сказал Ник Адамс.

— Давай подумаем, как нам все лучше устроить,— сказала она.— Пожалуйста, Ник, ну пожалуйста! Я буду все-все делать, а без меня тебе будет одиноко, будет ведь, разве нет?

— Мне уже сейчас одиноко, когда я только собираюсь уйти без тебя.

— Вот видишь! Может быть, мы расстанемся на много лет, кто его знает? Возьми меня, Ники, ну возьми!

Она крепко обхватила его обеими руками и поцеловала. Ник посмотрел на нее и решил обдумать все заново. Это было трудно, но ничего другого не оставалось.

— Лучше бы мне тебя не брать,— сказал он,— но если на то пошло, то лучше бы мне вообще этим не заниматься. Ладно, пойдешь со мной, но, может быть, только на пару дней.

— Отлично,— сказала она.— Как только ты скажешь, я сразу же ухожу домой. Сразу, как только тебе со мной станет скучно, плохо или чересчур хлопотно.

— Давай все продумаем,— сказал ей Ник Адамс. Он оглядел дорогу в оба конца, небо, в котором высоко плыли большие послеполуденные облака, и белые барашки за мысом на озере.— Я пойду за мыс к гостинице, продам ей форелей. Она заказала их для сегодняшнего обеда. Им сейчас на обед форелей, а не цыплят подавай, не знаю почему. Форели в порядке, я их выпотрошил и завернул в марлю, они совсем свежие, в холодке лежат. Скажу, что нарвался на охотинспекцию и мне пока надо исчезнуть. Возьму у нее маленькую сковородку, жир, соль, немного перца, бекона, кукурузной муки. Возьму рюкзак, чтобы все нести, сушеных абрикосов и слив, чаю, спичек побольше, топорик. Вот одеяло одно будет. Она мне поможет, потому что покупать форель не лучше, чем продавать.

— Я одеяло возьму,— сказала сестра. — Я в него заверну карабин и принесу тебе и мне мокасины, переодену рубашку и комбинезон, а этот спрячу, чтобы думали, что он на мне, и захвачу мыло, расческу, ножницы, что-нибудь для шитья и еще «Лорну Дун» и «Швейцарского Робинзона».

— Принеси все патроны двадцать второго калибра, какие найдешь,— сказал Ник Адамс и тут же прибавил: — Подайся назад, быстро!

На дороге показалась повозка, запряженная двумя лошадьми.

Они залегли в кедровнике, уткнув лица в пружинящий мох, и слушали мягкое шлепанье копыт по песку и тихий скрип колес. Мужчины в таратайке не разговаривали, но когда они проехали мимо, на Ника Адамса пахнуло их запахом и запахом лошадиного пота. При мысли о том, что они могут задержаться у родника, чтобы вымыться или напиться, он сам вспотел и, пока повозка не отъехала далеко, не мог успокоиться.

— Они, Махоня? — спросил он.

— Ага,— выдохнула сестра.

— Отползи назад,— сказал Ник.

Он сполз в болото, держа в руке мешок с рыбой. Болото здесь было не вязкое, оно заросло мхом. Ник встал, спрятал мешок за ствол кедра и поманил девочку за собой. Они пошли по болоту, двигаясь осторожно, как лани.

— Одного я знаю,— сказал Ник Адамс.— Гад. Паскуда.

— Он говорит, что охотится за тобой четыре года.

— Знаю.

— Второй, здоровенный, в синем костюме, с мордой, как будто табак жует, он из другого штата.

— Ладно,— сказал Ник,— На них мы посмотрели, пора уходить. Дорогу к дому найдешь?

— Конечно. Заберусь на холм и пойду лесом. Где мы встретимся вечером?

— Не надо тебе со мной идти, Махоня.

— Обязательно надо. Все очень просто. Оставлю матери записку, что я пошла с тобой и ты обо мне позаботишься.

— Ну ладно,— сказал Ник Адамс.— Я буду возле упавшего хемлока, того, в который ударила молния. Если от залива, то прямо. Знаешь, по пути к шоссе?

— Но это ужасно близко от дома.

— Я не хочу, чтобы ты далеко тащила на себе вещи.

— Я сделаю, как ты скажешь, Ники, но только ты не рискуй.

— Взять бы сейчас ружье, выйти к опушке да пристрелить этих сволочей разом, пока они там на пирсе, а потом взять на старой мельнице железную болванку, проволокой к ним прикрутить и в канаву.

— А потом? — спросила сестра.— Ведь их же кто-то послал.

— Первого гада никто не посылал.

— Но ты ведь лося убил и форелей продавал, и в лодке они у тебя нашли...

— С этим как раз порядок.

Он не хотел даже произносить вслух, что у него было в лодке, потому что это было их единственной уликой против него.

— Я знаю, но убивать людей ты не будешь, я с тобой поэтому и иду.

— Хватит об этом. Но все равно, я бы обоих гадов убил.

— Убил бы,— сказала она,— И я бы тоже убила. Но мы не будем убивать

людей, Ники. Слово?

— Слово. Не знаю, стоит ли нести к ней форелей.

— Я отнесу.

— Нет, они тяжелые. Я пронесу их через болото в рощу рядом с гостиницей. Иди вперед, посмотришь, там ли она и все ли в порядке. Если все там нормально, найдешь меня у старой липы.

— Через болото ты не скоро дойдешь, Ники.

— Я из колонии тоже не скоро вернусь.

— Может, я пойду с тобой через болото? Тогда я войду внутрь и найду ее, а ты подождешь снаружи, потом войдешь тоже и все внесешь.

— Так можно,— сказал Ник,— но я хотел по-другому.

— Почему, Ники?

— Потому что ты сможешь увидеть их по дороге и сказать мне, куда они отправились. Так что встречаемся в молодой роще, у липы, за гостиницей.

Ник ждал в зарослях больше часа. Сестра все не приходила. Когда она появилась, то была очень возбуждена, и Ник понял, что она очень устала.

— Они у нас дома,— сказала она,— Сидят на веранде, пьют виски и имбирный эль, лошадей распрягли и привязали. Говорят, что будут ждать, пока ты придешь. Это им мать сказала, что ты ушел на ручей рыбачить. Наверное, она не специально. Жаль, если это не так.

— Где миссис Паккард?

— Она была в кухне гостиницы и спрашивала, не знаю ли я, где ты, а я сказала, не знаю. Она беспокоилась, говорила, что ждет, чтобы ты принес на сегодня рыбы. Можешь нести.

— Ладно,— сказал Ник.— Форель хорошая, свежая. Я ее папоротником переложил.

— Можно, я пойду вместе с тобой?

— Конечно,— ответил Ник.

Гостиницей служило длинное деревянное строение с верандой, обращенной к озеру. Широкие деревянные ступени спускались к пирсу, который уходил далеко в озеро. Ступени и веранда были окаймлены как бы живой Изгородью из кедров. На веранде в кедровых креслах сидели немолодые люди в белых костюмах. На лужайке из трех фонтанчиков выплескивалась вода. К фонтанам вели узкие протоптанные тропинки. Вода пахла тухлыми яйцами. Источники были минеральные, и Ник с сестрой пили ее, чтобы развивать силу воли.

Они подошли к гостинице сзади, со стороны кухни, по узкому дощатому мостику перешли впадающий в озеро ручей и проскользнули на кухню через заднюю дверь.

— Вымой их, Ники, и положи в ледник,— сказала миссис Паккард.— Я их погодя взвешу.

— Миссис Паккард,— сказал Ник,— Можно вас на минуточку?

— Говори поживее,— ответила миссис Паккард.— Не видишь, я занята?

— Вы не могли бы мне заплатить сейчас?

Миссис Паккард, статная женщина с прекрасным цветом лица, была очень занята по кухне. От нее не отставала прислуга.

— Ты же не собираешься продавать форель? Это запрещено законом.

— Я знаю,— сказал Ник,— рыбу я вам принес в подарок. Я говорю про то, когда я вам нарубил дрова и сложил в штабели.

— Сейчас принесу,— сказала миссис Паккард,— Мне надо дойти до флигеля.

Ник с сестрой вышли за ней. На полдороге от кухни к большому леднику она остановилась и, сунув руку в карман передника, вытащила блокнот.

— Марш отсюда,— быстро и ласково проговорила она,— Марш отсюда, и быстро. Сколько тебе?

— Мне причитается шестнадцать долларов, — сказал Ник.

— Вот тебе двадцать,— сказала она ему,— и не впутывай в свои дела эту соплюшку. Пусть идет домой и следит за ними, пока ты не ушел.

— Когда вы о них услышали?

Она только покачала головой.

— Покупать не лучше, чем продавать,— сказала она.— Скройся, пока все не успокоится. Ты хороший мальчик, Ники, кто бы чего ни говорил. Если дела пойдут плохо, иди к Паккарду. Понадобится что-нибудь — приходи по ночам, я сплю чутко. Просто стукнешь в окно.

— Вы их не станете сегодня подавать, миссис Паккард? Сегодня вы их не собираетесь на обед готовить?

— Нет,— сказала она,— но я их не собираюсь выбрасывать. Паккард съест полдюжины запросто, и еще я других знаю, кому их дать. Остерегись, Ники, пусть все уляжется. Пережди.

— Махоня хочет пойти со мной.

— Не вздумай брать ее,— сказала миссис Паккард.— Приходи сегодня ночью, я кое-что соберу для тебя.

— Вы сможете дать сковородку?

— Я все приготовлю. Паккард сообразит, что тебе нужно. Денег я тебе больше не дам, чтобы чего не вышло.

— Я бы хотел кое о чем попросить мистера Паккарда.

— Он позаботится обо всем. Только не появляйся у магазина, Ник.

— Махоня ему передаст записку.

— В любое время, когда тебе что-нибудь понадобится,— повторила миссис Паккард.— Не беспокойся. Паккард за всем будет следить.

— Счастливо вам, тетя Хелли.

— Счастливо,— сказала она и поцеловала Ника. От нее чудесно пахло, когда она его целовала. Так пахнет на кухне, когда пекут. От миссис Паккард всегда пахло ее кухней, а у нее на кухне пахло всегда хорошо.

— Не беспокойся и не дури.

— Все будет в порядке.

— Наверняка,— сказала она.— Уж Паккард что-нибудь да придумает.

Они стояли в тсуговой роще за домом. День кончался, солнце опустилось за холмы на другом берегу озера.

— Ники, я все нашла,— сказала девочка.— Рюкзак получится здоровенный.

— Да уж наверное. Что они делают?

— Наелись за ужином, теперь сидят на веранде и пьют. Рассказывают друг другу, какие они ловкие.

— Пока что они показали себя не очень ловкими.

— Они думают выкурить тебя голодом,— сказала она.— Ночка-другая под открытым небом, и ты быстро заявишься. На пустой желудок услышишь разика два, как ухнет сыч, и дело в шляпе.

— Что мать дала им на ужин?

— Гадость невероятную,— сказала сестра.

— Очень хорошо.

— Я все прямо по списку собрала. Мать легла, у нее мигрень. Она написала отцу.

— Ты видела письмо?

— Нет, оно в ее комнате вместе со списком, что завтра покупать. Утром ей придется писать новый список, когда увидит, что ничего не осталось.

— Они здорово пьют?

— По-моему, выпили около бутылки.

— Подлить бы им туда убойных капель.

— Так ты сказал бы мне — как, я бы подлила. Их надо в бутылку?

— В стакан. Только у нас их нет.

— В аптечке тоже нет?

— Нет.

— Я бы могла им накапать в бутылку парегорика, у них целая бутылка осталась. Или каломели. Я знаю, у нас ведь есть.

— Нет,— сказал Ник. — Ты лучше, когда они заснут, отлей полбутылки в мою флягу.

— Пойду посторожу их,— сказала сестра.— Ух, нам бы убойных капель! Я даже и не слыхала про них.

— Вообще-то, это не капли,— сказал ей Ник. — Это хлоралгидрат. Шлюхи подмешивают его в выпивку, когда хотят обобрать лесорубов.

— Звучит довольно противно,—сказала сестра.— Но все равно хорошо бы, чтобы он у нас был,— на всякий случай.

— Дай я тебя поцелую, — сказал ей брат.— За «на всякий случай». Идем, посмотрим, как они пьют. Хочу послушать, о чем они говорят, сидя в моем доме.

— Но ты обещаешь не разозлиться и не выйти из себя?

— Не бойся.

— И лошадям не вредить. Лошади не виноваты.

— И лошадям тоже.

— Эх, нам бы убойных капель,— мечтательно вздохнула сестра.

— Так ли, иначе, у нас их нет,— сказал Ник.— Их, кроме как в Бойн-Сити, наверное, нигде не достанешь.

Они сидели в сарае и смотрели на двух мужчин, сидевших у стола на веранде. Луна еще не взошла, было темно, но силуэты мужчин вырисовывались на светлом фоне озера. Они не разговаривали, а только оба склонились над столом. Звякнул в ведерке лед.

— Эль кончился,— сказал один.

— Я говорил, его ненадолго хватит,— сказал второй,— а ты уверял, что, мол, еще много.

— Принеси воды. Там в кухне ведро и ковшик.

— Я уже напился. Пойду спать.

— Ты что же, не будешь мальчишку ждать?

— Нет, я спать пойду, а ты жди.

— Думаешь, он этой ночью придет?

— Не знаю. Я спать пойду. Сомлеешь — разбуди.

— Я могу хоть всю ночь не спать,— сказал местный инспектор.— Я сколько ночей сидел, браконьеров выслеживал, ни разу глаз не сомкнул.

— Я тоже,— сказал приезжий инспектор,— но сейчас я спать пойду.

Ник с сестрой видели, как он прошел в дверь. Мать сказала инспекторам, что они могут спать в комнате рядом с гостиной. Приезжий чиркнул спичкой, потом окно опять стало темным. Местный инспектор, сидевший по-прежнему у стола, опустил голову на руки и захрапел.

— Подождем, пусть заснет покрепче, потом возьмешь вещи,— сказал Ник.

— Перелезай через забор,— сказала сестра.— Мне можно здесь ходить, но если он проснется и увидит тебя...

— Ладно, — согласился Ник.—Я пока возьму все отсюда. Здесь уже почти все собрано.

— Найдешь все без света?

— Конечно. Где карабин?

— Лежит плашмя на верхней задней стропилине. Не поскользнись и не развали поленницу.

— Не учи ученого.

Она вышла к забору в дальнем углу, где возле упавшего дерева Ник складывал рюкзак. Это было большое дерево; в него прошлым летом ударила молния, а потом оно в осеннюю бурю рухнуло. Луна вставала из-за дальних холмов, но сквозь деревья проходило достаточно света, и Ник ясно видел содержимое рюкзака. Сестра положила свой узел и сказала:

— Как свиньи спят.

— Отлично.

— Приезжий храпит не хуже этого, на веранде. Кажется, все взяла.

— Умница, молодчина, Махоня.

— Я матери написала записку, что ухожу с тобой проследить, чтобы ты ничего не натворил, что ты обо мне позаботишься и чтобы она никому не говорила. Я ей подсунула под дверь, она заперлась.

— Да помолчи,— сказал Ник. Потом добавил:— Извини, Махоня.

— Ну, здесь ты не виноват, а из-за меня тебе уже хуже не будет.

— Нет, ты невыносима.

— Но ведь теперь нам с тобой будет хорошо?

— А как же.

— Я виски принесла, — торжествующе сказала она.— И немного оставила в бутылке. Каждый из них может подумать на другого, и еще у них целая бутылка осталась.

— Одеяло для себя принесла?

— Ясное дело.

— Тогда нам пора.

— Хорошо бы пойти туда, куда я думаю. Единственное, что увеличивает рюкзак,— это мое одеяло. Дай мне карабин.

— Держи. Что у тебя на ногах?

— Как всегда, мокасины.

— Читать что взяла?

— «Лорну Дун», «Похищенного» и «Грозовой перевал».

— Тебе это, кроме «Похищенного», все рано.

— «Лорна Дун» не рано.

— Будем читать вслух,— сказал Ник,— Тогда надольше хватает. Только, Махоня, ты сейчас немножко наворотила дел, и нам лучше идти. Вряд ли эти сволочи так глупы, как по ним кажется. Не исключено, что это просто потому, что они надрались.

Ник завязал рюкзак, подтянул ремни, сел и надел мокасины. Потом он обнял сестру.

— Ты точно решила идти?

— Ники, мне нужно идти. Не становись теперь слабым и нерешительным. Я же записку оставила.

— Ну что же, — сказал Ник.— Двинемся. Неси карабин, пока не устанешь.

— Я давно готова,— сказала сестра.— Сейчас помогу тебе накинуть лямку.

— Ты помнишь, что ты совсем не спала, а нам еще идти и идти?

— Помню. Я сейчас точь-в-точь как тот, который храпит у стола, как он про себя рассказывал.

— Может, с ним и вправду такое было,— сказал Ник.— Самое главное теперь — это не сбить ноги. Мокасины не трут?

— Нет, и у меня ноги загрубели, я ведь все лето ходила босиком.

— У меня тоже порядок, — сказал Ник,— Встали, пошли.

Они шли по мягкой опавшей хвое, и деревья были высокими, и между стволами подлеска не было. Когда взошли на холм, луна пробилась между деревьями и осветила Ника с большим рюкзаком и его сестру с карабином. С вершины холма они оглянулись вниз и увидели озеро в лунном свете. Было светло, ясно виднелся темный мыс и высокие холмы дальнего берега.

— С ним тоже надо проститься,— сказал Ник Адамс.

— Прощай, озеро,— сказала Махоня,— Тебя я тоже люблю.

Они пошли вниз, через длинное поле, через фруктовый сад, пролезли сквозь изгородь на недавно сжатое поле. Идя по стерне, они оглянулись направо и увидели бойню и большой хлев в лощине и старый бревенчатый дом на другом прибрежном холме. Спускавшаяся к озеру шеренга пирамидальных тополей была освещена луной.

— Ноги болят, Махоня? — спросил Ник.

— Нет.

— Я пошел здесь из-за собак. Узнав нас, они замолчат, но кто-нибудь может услышать лай.

— Ага,— сказала сестра,— а когда они замолчат, все сразу поймут, что это мы.

Впереди уже была различима темная грань холмов за дорогой. Они пересекли еще одно сжатое поле, перешли ручей с глубоко просевшим руслом, поднялись по стерне следующего поля и подошли снова к забору и песчаной дороге, за которой сплошною массой чернели заросли молодых стволов и кустарника.

— Подожди, я сейчас перелезу и помогу тебе,— сказал Ник.— Хочу взглянуть на дорогу.

С забора он окинул взглядом холмистый край и увидел темное пятно рощи у своего дома и лунный блеск озера, потом перевел взгляд на дорогу.

— Они не смогут выследить, как мы сюда пришли,— сказал он сестре,— и вряд ли заметят следы на песке. Если ветки не будут сильно царапаться, можно идти по обочине.

— Ники, мне кажется, они вообще не могут никого выследить. Вспомни, как они ждали, что ты сам к ним придешь, а за ужином и после надрались оба.

— Они были у пирса,— напомнил Ник,— и я тоже как раз там был. Если б не ты, они б меня сцапали.

— Вот уж не надо большого ума догадаться, что ты будешь на речке, после того как мать проговорилась, что ты пошел на рыбалку. Когда я убежала, они наверняка выяснили, что все лодки на месте, а раз так, значит, ты на речке. Все знают, что ты всегда ловишь рыбу за мельницей и давильней. Они еще долго соображали это.

— Все равно,— сказал Ник,— все равно они тогда были совсем рядом.

Сестра прикладом вперед просунула ему карабин, пролезла между жердинами и встала рядом с ним на дороге. Протянув руку, Ник погладил ее по голове.

— Устала страшно, Махоня?

— Нет, все отлично. Я слишком счастлива, чтобы уставать.

— Пока не устанешь, иди по песку, где их лошади оставили следы от копыт. Песок рыхлый, следы высохнут и будут незаметны, а я пойду по твердой обочине.

— Я тоже могу идти по обочине.

— Не надо, поцарапаешься.

Постоянно оскальзываясь, они выбрались на верх гряды, разделявшей два озера. С обеих сторон к дороге выходил густой и темный молодой лес. С обочин к лесу тянулись кусты малины и куманики. Вершины холмов виднелись впереди, подобно просветам в чаще. Луна была уже низко.

— Махоня, как дела? — окликнул сестренку Ник.

— Здорово. Ники, а убегать из дому всегда так же здорово?

— Нет. Обычно бывает одиноко.

— А тебе бывало очень одиноко?

— Ужасно. До черноты.

— А как ты думаешь, со мной тебе будет одиноко?

— Нет.

— А ничего, что ты пошел со мной, а не с Труди?

— Да что ты все время «Труди», «Труди»?!

— Я не все время. Может, просто ты о ней думал и решил, что это я о ней говорю.

— Умная ты до чего,— сказал Ник.— Я про нее подумал, потому что ты мне сказала, где она, а когда я узнал, где она, то уже стал думать, что она делает, и вообще.

— Пожалуй, я зря пошла.

— А я говорил, что тебе нечего ходить.

— Черт,— сказала сестра.— Мы что, станем как остальные и будем ссориться? Я пойду домой. Тебе не придется терпеть меня.

— Заткнись,— сказал Ник.

— Не надо так, Ники! Я уйду или останусь, как ты захочешь. Скажешь, чтоб я ушла,— уйду. Но ссориться я не буду. Что мы, не насмотрелись семейных ссор?

— Насмотрелись,— кивнул Ник.

— Я тебе навязалась, но я специально все так устроила, чтобы тебе не мешать. И я же уберегла тебя от них, правда?

Они снова вышли на высоту и снова увидели озеро, хотя оно казалось узким и выглядело скорее как большая река.

— Мы пойдем напрямик,— сказал Ник Адамс,— и выйдем на старую дорогу от лесосеки. Если ты хочешь идти домой, то здесь пора поворачивать.

Он снял рюкзак, оттащил его к лесу. Сестра прислонила к рюкзаку карабин.

— Садись, отдохни, Махоня,— сказал Ник.— Мы оба устали.

Он откинулся на рюкзак, сестра легла рядом, положив ему голову на плечо.

— Я не уйду, пока ты меня не прогонишь, Ники,— сказала она,— Я только не хочу ссор. Даешь слово, что мы не будем ссориться?

— Даю.

— А я не буду про Труди.

— К черту Труди.

— Я хочу быть полезным и верным товарищем.

— Ты мой полезный и верный товарищ. Ничего, если мне станет не по себе и я это спутаю с одиночеством?

— Ничего. Мы будем заботиться друг о друге, нам будет весело, и все будет хорошо.

— Отлично. Начнем прямо сейчас?

— А мне все время так.

— Нам надо пройти тяжелый кусок, потом еще очень трудный кусок, и мы на месте. Выйти можно, когда рассветет. Поспи, Махоня. Тебе тепло?

— Конечно, тепло. Я же в свитере.

Она свернулась рядом с ним и уснула. Скоро заснул и Ник. Проспав два часа, он проснулся от утреннего света.

Ник блуждал по лесу, пока не вышел к старой дороге с лесосеки.

— Чтобы не оставлять следов,— объяснил он сестре.

Дорога заросла так, что приходилось то и дело идти в наклонку под ветками.

— Как в туннеле,— сказала сестра.

— Скоро станет пореже.

— Я здесь была когда-нибудь?

— Нет, так далеко на охоту я тебя никогда не брал.

— Отсюда можно пройти в твои места?

— Нет, Махоня. Теперь мы будем долго пробираться через огромное страшное болото. До тех мест вообще никому не добраться.

Они все шли по дороге, потом свернули на другую, еще более заросшую просеку и, наконец, вышли на расчищенную поляну. Поляна заросла кустарником и дурманом. На ней стояли брошенные хижины лесорубов. Хижины были совсем старые, у некоторых провалились крыши, зато у дороги был родник, и Ник с сестрой напились. Солнце еще не встало. Ранним утром после целой ночи ходьбы они чувствовали себя пусто и странно.

— Здесь раньше был тсуговый лес,— сказал Ник.— Они брали только кору, а бревна оставляли.

— Но что случилось с дорогой?

— Наверное, они, начав с дальнего конца, подтаскивали кору и складывали ее в кучи, чтобы вывезти. Вырубили до самой дороги, сложили кору вот здесь и отсюда забрали.

— К твоим местам надо через все-все болото идти?

— Да. Пройдем его, потом по дороге, потом через другое болото и войдем в девственный лес.

— Почему они его не тронули, когда здесь все было вырублено?

— Не знаю. Может, хозяин не продал. Они, конечно, много наворовали с краю, заплатив за порубку, но большая часть стоит, к ней не подобраться.

— Но почему не пройти вдоль ручья? Ручей же откуда-нибудь течет?

Они отдыхали перед трудным переходом через болото, и Ник решил объяснить подробнее:

— Смотри, Махоня. Ручей пересекает большую дорогу, по которой мы шли, и течет дальше по земле одного фермера. Фермер отгородил себе пастбище и никому не дает рыбачить, так что дальше мостика не пройдешь. С другой стороны озера, куда можно было бы выйти вдоль по ручью, фермер пасет быка. Бык страшный и гонит всех прочь. Это самый страшный из всех быков, которых я когда-нибудь видел, он всегда страшен — стоит на одном месте и смотрит, за кем погнаться. Где кончаются владения фермера, начинается кусок заросшего кедрами болота с открытыми окнами, и чтобы его пройти, надо знать как. Да если и знаешь, все равно не так просто пройти. Внизу за болотом мои места. Мы пройдем туда по холмам, вроде как в обход, а дальше, там уже настоящее болото, через него никто никогда не проходил. Давай попробуем пройти тяжелый кусок.

Тяжелый кусок и следующий, очень трудный кусок остались позади. Нику пришлось перелезать через множество поваленных стволов, одни толщиной больше его роста, другие ему по пояс. Он клал карабин поверх бревна, забирался и втягивал наверх сестру. Дальше она соскальзывала на другую сторону или он должен был спускаться, брать карабин и помогать ей. То и дело они перелезали и обходили груды валежника, и на заросшем болоте было жарко.

Пыльца пахучего дурмана и полынной амброзии запорошила девочке волосы и заставляла ее чихать.

— Чертовы болота,— сказала она Нику.

Они отдыхали, сидя на огромном бревне, опоясанном надрезами корьевщиков. Кольца серели на гниющем сером стволе, и вокруг, куда ни кинь взгляд, лежали серые стволы, серые кучи валежника и сучьев, на которых бессмысленно и ярко росли сорные травы.

— Это последнее,— сказал Ник.

— Ненавижу их,— сказала сестра,— А эти мерзкие сорняки, прямо как цветы на кладбище деревьев, за которым никто не ухаживает.

— Теперь понимаешь, почему я не хотел идти тут в темноте?

— Мы бы не прошли.

— Не прошли бы. И никто не пройдет здесь за нами. Сейчас начнутся хорошие места.

Они вышли из нагретого жарким солнцем болота и оказались в тени огромных деревьев. Болото доходило до самых высоких холмов и чуть дальше, а за болотом начинался лес. Они шли по бурому лесному ковру, прохладному и пружинящему под ногами. Подлеска не было. Древесные стволы уходили вверх футов на шестьдесят, прежде чем на них появлялись ветви. В тени деревьев было прохладно, и Ник слышал, что высоко в кронах поднимается ветер. Солнечные лучи на землю не попадали. Ник знал, что солнце не сможет пробиться вниз почти до полудня. Сестра взяла его за руку и шла рядом.

— Я не боюсь, Ники, но чувствую себя как-то странно.

— Я тоже,— сказал Ник,— Каждый раз.

— Я никогда не бывала в таких лесах.

— Это последний девственный лес во всей округе.

— Нам через него долго идти?

— Порядочно.

— Одной мне здесь было бы страшно.

— Мне здесь бывает странно, но не страшно.

— Я первая так сказала.

— Ты, ты. Может, мы говорим так потому, что нам страшно?

— Нет, я не боюсь, потому что ты рядом, но если бы я была здесь одна, мне было бы страшно. Ты уже был здесь с кем-нибудь?

— Нет. Только сам.

— И не боялся?

— Нет. Но чувствовал себя всегда странно, наверно, как положено в церкви.

— Ники, а где мы будем жить, там тоже будет так же торжественно?

— Нет, не бойся, там славно. Тебе и здесь должно нравиться, Махоня. Здесь хорошо. Так выглядел лес в старые времена. Это чуть ли не последние хорошие места на земле. Сюда никому не добраться.

— Старые времена — это хорошо, только тут слишком уж все торжественно.

— Торжественно было не везде. Но в хвойных лесах было.

— Как здорово здесь идти. Я думала, возле нашего дома хорошо, но здесь лучше. Ники, ты в бога веришь? Не хочешь, не отвечай.

— Не знаю.

— Ага. Можешь не говорить об этом. Но ты не против, если я буду молиться перед сном?

— Нет. Я тебе напомню, если забудешь.

— Вот хорошо. Потому что в таких местах я становлюсь жутко религиозной.

— Недаром соборы делают похожими на то, как здесь.

— Ты же никогда не видел соборов.

— Зато я про них читал и могу представить. Лучший собор — это здесь.

— Как ты думаешь, мы когда-нибудь сможем поехать в Европу и посмотреть на соборы?

— Обязательно. Но сначала мне надо выпутаться из этой истории и научиться зарабатывать деньги.

— Думаешь, тебе будут платить деньги за то, что ты пишешь?

— Если буду хорошо писать.

— А может быть, тебе надо писать пободрее? Это не я так думаю. Мать говорит, что все, что ты пишешь, слишком мрачно.

— Для «Сент-Николаса» — слишком,— сказал Ник,— Они так не ответили, но им не понравилось.

— «Сент-Николас» — наш любимый журнал.

— Ну и что,— сказал Ник,— а я для них уже слишком мрачен. А я еще даже не взрослый.

— Когда человек взрослеет? Когда женится?

— Нет. Пока ты не повзрослеешь, тебя посылают в колонию, а когда

повзрослеешь — в тюрьму.

— Хорошо, что ты еще не повзрослел.

— Они меня никуда не пошлют,— сказал Ник,— Хватит мрачных разговоров, даже если я мрачно пишу.

— Я не говорила, что ты мрачно пишешь.

— Я сам знаю. И остальные все тоже знают.

— Ники, не вешай носа,— сказала сестра.— Это нас лес сделал такими серьезными.

— Скоро он кончится, — ответил Ник, — Тогда увидишь, куда мы идем. Проголодалась, Махоня?

— Чуть-чуть.

— Еще бы,— сказал Ник,— Съедим по яблоку.

Пока они спускались по отлогому склону холма, впереди сквозь деревья пробился солнечный свет. Здесь, на краю леса, росла зимолюбка и кое-где митчела. Земля вдруг вся разом зазеленела. Из-за стволов они увидели открытый луг, по нижней границе которого вдоль ручья росли белоствольные березы. За лугом, за линией берез темно зеленело болото с кедровником, а далеко за болотом были темно-синие холмы. Между болотом и холмами заходил рукав озера. Они его не могли видеть, но чувствовали по расстояниям, что он там есть.

— Вот родник,— сказал Ник сестре, — вот камни. Здесь я делал лагерь.

— Чудесное, чудесное место, Ники, — сказала девочка, — Отсюда озеро тоже видно?

— Озеро с другого места видать, но мы лучше остановимся здесь. Сейчас наберу дров, сделаем завтрак.

— В кострище камни какие старые.

— Кострище очень старое,— сказал Ник,— Камни от индейцев остались.

— Как же ты сюда вышел прямо по лесам — ни следов, ни зарубок?

— А ты не видела на трех грядах указателей?

— Нет.

— Потом я их тебе покажу.

— Они твои?

— Нет, они тоже очень старые.

— Так почему ты мне их не показал?

— Не знаю,— сказал Ник.— Чтобы сделать вид, что я сам иду.

— Ники, им нас здесь никогда не найти.

— Надеюсь,— сказал Ник.

Примерно в то же время, когда Ник с сестрой подошли к первому болоту, инспектор, спавший на веранде дома, укрытого в тени рощи у озера, был разбужен солнцем. Встав над открытой поляной за домом, оно брызнуло ему в лицо ярким светом.

Ночью он вставал выпить глоток воды и по пути назад с кухни улегся на полу, сняв себе сиденье со стула вместо подушки. Теперь он проснулся, вспомнил, где он, и встал. Он спал на правом боку, потому что слева в перекинутой через плечо кобуре лежал его «Смит-и-Вессон» тридцать восьмого калибра.

Проснувшись, он первым делом нащупал револьвер, отвернулся от бившего в глаза солнца и прошел в кухню, чтобы зачерпнуть воды из ведра рядом с кухонным столом. Служанка разводила в плите огонь, и инспектор спросил у нее:

— Как насчет завтрака?

— Нету завтрака,— сказала она.

Она ночевала во времянке за домом и пришла на кухню полчаса назад. При виде лежащего на полу инспектора и почти пустой бутылки виски ей стало сперва противно и страшно, потом она разозлилась.

— Что значит — нету завтрака? — спросил инспектор, все еще держа ковш.

— То и значит.

— Почему?

— Есть нечего.

— А кофе?

— Нету кофе.

— Ну чай?

— Нету чая. Нету бекона, нету кукурузной муки, нету соли, нету перца, нету сгущенки «От Бордена», нету гречневой муки «От тетушки Джемины». Ничего нету.

— Что ты плетешь? Вечером было полно еды!

— А теперь нету. Наверно, бурундуки унесли.

Инспектор из другого штата, услышав их голоса, встал и вошел в кухню.

— Как вы себя чувствуете поутру? — спросила его девушка.

Не обратив на нее внимания, инспектор сказал:

— Что это значит, Ивенс?

— Этот сукин сын влез сюда ночью и уволок чертову пропасть жратвы.

— Кончайте ругаться на моей кухне,— вмешалась девушка.

— Выйдем отсюда, — сказал приезжий инспектор.

Они вышли на веранду и закрыли за собой дверь.

— Что это значит, Ивенс? — Приезжий указал на бутыль «Олд Грин Ривер», в которой оставалось не больше четверти кварты,— Вы что же, в стельку надрались?

— Я выпил столько же, сколько и вы. Я сидел за столом...

— И что?

— И караулил мальчишку.

— И пил.

— Нет, не пил. Потом, около полпятого, я встал и вышел в кухню глотнуть воды, а потом лег здесь у двери, чтобы не прозевать.

— Почему вы не легли у двери в кухню?

— Отсюда лучше видно.

— Что дальше?

— Наверно, он влез на кухню через окно и все подчистил.

— Чушь.

— А вы где были? — спросил местный инспектор.

— Спал так же, как вы.

— Вот-вот. И хватит ссориться. Бесполезно.

— Позовите служанку.

Когда девушка вошла, приезжий инспектор сказал ей:

— Пойдите к миссис Адамс, скажите, что нам надо с ней поговорить.

Девушка молча прошла в дом и закрыла за собой дверь.

— Бутылки лучше соберите, и пустые, и полные, — сказал приезжий,— Все равно тут осталось с гулькин нос. Хотите глоток?

— Нет, спасибо. Мне еще сегодня работать.

— А я хлебну. Вы меня обделили.

— Я ни глотка не выпил без вас,— сварливо отозвался местный.

— Какого черта вы повторяете эту брехню?

— Это не брехня.

Приезжий поставил бутылку. Служанка вошла на веранду и закрыла за собой дверь.

— Ну,— обратился к ней приезжий,— что она сказала?

— У нее мигрень, она не может говорить с вами. Она говорит, что у вас есть ордер и если вам надо, можете сделать обыск и уходить.

— Что она сказала про парня?

— Она мальчика не видела и ничего о нем не знает.

— Где остальные мальцы?

— Гостят в Шарльвуа.

— У кого?

— Не знаю. Она не знает. Они поехали туда на танцы и собирались до понедельника остаться у друзей.

— Что за птенец тут вчера вертелся?

— Не видела никаких птенцов.

— Так все-таки?

— Может, кто-нибудь из приятелей ребят искал, а может, кто-нибудь из детей отдыхающих. Девочка или мальчик?

— Девочка лет одиннадцати-двенадцати. Темные волосы, темно-карие глаза, очень загорелая, веснушчатая, в комбинезоне и мальчиковой рубашке. Босиком.

— Так можно кого угодно описать,— сказала девушка.— Вы говорите, лет одиннадцати-двенадцати?

— А, холера,— сказал приезжий инспектор,— Попробуйте что-нибудь вытянуть из этих окаменелостей.

— Это я окаменелость? — Девушка глянула на местного инспектора,— А он тогда кто? Мистер Ивенс? Да я с его детьми в школу ходила.

— Что за девочка здесь была? — спросил Ивенс, — Скажи лучше сама, Сузи. Я все равно докопаюсь.

— Почем я знаю,— ответила служанка Сузи.— Теперь здесь народу, как в городе.

— Ты хочешь неприятностей, Сузи? — спросил Ивенс.

— Нет, сэр.

— Я не шучу.

— А вы разве хотите неприятностей, мистер Ивенс? — спросила Сузи.

Они вышли из дома, запрягли возле хлева лошадей, и приезжий инспектор сказал:

— Похоже, мы оказались не на высоте, а?

— Ушел, — согласился Ивенс, — Набрал припасов, наверняка карабин взял. Но он все равно где-то здесь. Я доберусь до него. Вы можете по следу идти?

— Нет, по-настоящему — нет. А вы?

— На снегу,— усмехнулся Ивенс.

— Нам не по следу надо идти, нам надо понять, где он.

— С таким грузом он не на Юг пошел. Туда он взял бы немножко чего-нибудь и двинулся к железной дороге.

— Не знаю, что он взял из сарая, но из кухни он уволок здоровенный тюк. Он пошел в какую-то глухомань. Придется разузнать про его привычки и про места, где он любит бродить, а вы перекройте ему дороги на Шарльвуа, Петоски, Сент-Игнес и Шебойган. Куда бы вы решили пойти на его месте?

— К северному полуострову.

— Я тоже. К тому же, он там бывал. Легче всего было бы взять его на пароме, но и до Шебойгана пути немереные, причем по местам, которые он хорошо знает.

— Нам лучше сейчас спуститься в поселок и повидать Паккарда. Это надо сделать сегодня.

— А что ему мешает спуститься по Ист-Иордану и берегу Гранд-Траверс?

— Ничего, но тот край чужой для него. Скорее, он будет прятаться в знакомых местах.

Когда они открыли ворота, к ним подошла Сузи.

— Можно я подъеду с вами до магазина? Мне надо продукты купить.

— Почему ты думаешь, что мы к магазину?

— Вы вчера говорили, что встретитесь с мистером Паккардом.

— А как ты доберешься обратно с продуктами?

— Подбросит кто-нибудь или по дороге, или к озеру. Сегодня же суббота.

— Ладно, залезай,— сказал ей местный инспектор.

— Спасибо вам, мистер Ивенс,— сказала Сузи.

Возле здания, где были почта и магазин, Ивенс привязал упряжку к столбу и, задержавшись у входа, сказал приезжему инспектору:

— Я из-за этой чертовой Сузи молчал.

— Естественно.

— Паккард — мужик что надо. Его тут все уважают, и если он не захочет, историю с форелью не раскрутить. Он ничего не боится, и с ним непременно надо найти общий язык.

— Вы думаете, он поможет?

— Только если на него не давить.

— Ну что ж, пойдем поглядим на него.

Войдя в магазин, Сузи быстро прошла мимо застекленных прилавков, открытых бочек, ящиков, полок с консервными банками. Не глядя ни на кого и ни на что, она вошла на почту и мимо почтовых ящиков прошла к окошку приема и выдачи корреспонденции. Окошко было закрыто, и она прошла за стойку. Мистер Паккард ломиком вскрывал посылочный ящик. Заметив Сузи, он поднял голову и улыбнулся.

— Мистер Джон,— быстро-быстро заговорила девушка,— приехали два инспектора, ищут Ники. Он смылся ночью, и сестренка его с ним ушла. Не проболтайтесь. Его мать знает, тут все нормально. Во всяком случае, она не собирается ничего говорить.

— И все продукты унес?

— Почти.

— Отбери все, что тебе надо, запиши, и мы с тобой вместе проверим.

— Сейчас они будут здесь.

— Выйди с заднего крыльца и войди опять в магазин, а я пойду потолкую с ними.

Сузи обошла вокруг дома, собранного на месте из готовых привозных секций, и снова поднялась по ступенькам. На этот раз она все видела и все замечала. Она знала индейцев, которые принесли на продажу корзины, и знала двух индейских мальчиков, рассматривавших рыболовные снасти на прилавке слева; знала все лекарства, выложенные на следующем прилавке, и кто их обычно покупал. Как-то она проработала в магазине целое лето и теперь знала, что обозначают буквы и цифры, написанные карандашом на картонных ящиках с ботинками, утепленными ботами, шерстяными носками, варежками, шапками, свитерами. Она знала, сколько стоят принесенные индейцами корзины, и знала, что сезон подходил к концу и настоящей цены они за них не получат.

— Что вы так поздно с ними, миссис Тейбшо? — спросила она.

— Слишком долго праздновали Четвертое июля,— засмеялась индианка.

— Как Билли?

— Не знаю, Сузи. Я его четыре недели не вижу.

— Почему бы вам не отнести их к гостинице,— сказала Сузи.— Вдруг отдыхающие купят?

— Можно,— сказала миссис Тейбшо,— Я пробовала.

— Вам надо их каждый день туда приносить.

— Далеко,— сказала миссис Тейбшо.

Пока Сузи беседовала со знакомыми и составляла список того, что ей нужно было купить, мистер Джон Паккард и двое инспекторов сидели в магазине.

У мистера Джона были голубые глаза, темные волосы, темные усы, и при взгляде на него казалось, что он забрел в магазин случайно. Когда-то в юности он покинул северный Мичиган, вернулся туда через восемнадцать лет и походил не на владельца магазина, а скорее на полисмена или на честного игрока. В свое время он держал салуны и управлялся с ними весьма успешно, но когда леса вырубили, не уехал, а обзавелся куском земли. В конце концов, штат принял сухой закон, и Джон Паккард купил себе магазин. Гостиница у него уже была; но он сказал, что ему не нравится та гостиница, в которой нет бара, и даже не подходил к ней. Гостиницей занималась миссис Паккард. Она была честолюбивее Паккарда. Мистер Джон говорил, что не станет тратить свое время ради людей, достаточно богатых, чтобы провести отпуск где угодно, и проводящих его в креслах-качалках на веранде гостиницы, в которой нет бара. Он называл их «искателями приключений» и высмеивал перед миссис Паккард, но миссис Паккард любила мужа и не обижалась, когда он дразнил ее.

— Можешь звать их искателями приключений, мне все равно,— сказала она ему однажды в постели,— Со мной чего только не бывало, но тебе, по-моему, до сих пор неплохо со мной, а?

Отдыхающие нравились ей за то, что некоторые из них были людьми культурными. Мистер Джон говорил, что она так же любит культуру, как лесорубы любят знаменитый жевательный табак «Несравненный». Тягу к культуре он уважал в ней по-настоящему, потому что, по ее словам, она так же тянулась к культуре, как он к хорошему виски. Она говорила:

— Паккард, это не твоего ума дело. Я не собираюсь докучать тебе своей культурой, но мне с нею лучше живется.

Мистер Джон отвечал, что она может набираться культуры, пока не лопнет, лишь бы ему не пришлось ездить в Шатокуа или на курсы самоусовершенствования. Ему доводилось бывать на загородных митингах и молитвенных собраниях, но в Шатокуа[1] — никогда. Он говорил, что митинги и собрания тоже дрянь, но, по крайней мере, иногда те, кого они всерьез разжигают, вступают потом в интимные сношения. Он, однако, не помнил, чтобы хоть кто-нибудь по окончании митинга или собрания оплатил счет. Побывав на собрании, где выступал великий проповедник по имени Цыган Смит, говорил Джон Нику Адамсу, миссис Паккард наверняка бы забеспокоилась относительно спасения его, Джона Паккарда, бессмертной души, но оказалось, что он похож на Цыгана Смита, и все кончилось как нельзя лучше. А вот в Шатокуа делалось что-то совсем непонятное. Может, культура лучше религии, думал мистер Джон, не идя, впрочем, дальше холодных рассуждений. Все ж таки они по ней впрямь с ума сходят. Однако он понимал, что тяга к культуре — это не просто придурь.

— Для них это важно,— говорил он Нику Адамсу,— Для них это, наверное, вроде экстаза у трясунов, только идет от ума. Как-нибудь присмотрись и расскажи мне, что ты об этом думаешь. Раз ты собираешься стать писателем, тебе надо узнавать поскорей, не то они сильно опередят тебя.

Мистер Джон говорил, что любит Ника Адамса за неутраченный первородный грех. Ник Адамс не понимал, но гордился.

— Тебе нужно иметь в чем каяться, дружок,— говорил мистер Джон,— Это, может быть, лучшее, что бывает. Каяться или нет, ты потом решай сам, но иметь это нужно.

— Я не хочу делать ничего дурного,— отвечал Ник.

— А я тебе и не предлагаю,— говорил мистер Джон.— Ты просто живи и совершай поступки. Не лги и не воруй. Всем приходится лгать, но ты выбери для себя кого-нибудь, чтобы ему уже не лгать никогда.

— Я выбираю вас.

— Годится. Никогда не лги мне ни в чем, а я не буду лгать тебе.

— Попробую,— сказал ему тогда Ник.

— Нет, — сказал мистер Джон.— Здесь надо быть точным.

— Ладно,— сказал Ник.— Я никогда не буду лгать вам.

— Что с твоей девушкой?

— Говорили, что она работает где-то на Юге.

— Красивая была девушка. Всегда мне нравилась.

— Мне тоже,— сказал Ник.

— Старайся меньше переживать.

— Не могу,— сказал Ник, — Она ведь не виновата. Такая уж она есть. Если бы я ее опять встретил, я бы снова не удержался.

— Кто знает.

— Правда, я постарался бы удержаться.

Думая о Нике, мистер Джон прошел за конторку, где его ждали двое. Он оглядел их с высоты своего роста, и они ему оба не понравились. Местного инспектора Ивенса он не любил и не уважал, но при виде приезжего Паккард сразу почуял, что тот опасен. Он еще не успел понять, почему, но заметил, что у приезжего инспектора были очень холодные глаза и очень тонкие губы, тоньше, чем бывает обычно от жевания табака. На цепочке от часов у него висел настоящий лосиный клык. Великолепный клык, не иначе как от взрослого, пятилетнего быка. Отличный клык. Мистер Джон посмотрел снова на него, потом перевел взгляд туда, где оттопыривала плащ висевшая под мышкой кобура.

— Вы этого лося убили из пушки, которая у вас под плащом висит? — спросил мистер Джон.

Приезжий инспектор глянул на него неодобрительно.

— Нет, — сказал он,— Этого лося я убил в Вайоминге на шоссе из «Винчестера 45—70».

— Вы вообще знатный стрелок, видать, — сказал мистер Джон и посмотрел вниз. — И ноги подходящие. Так вам нужна эта пушка, чтобы охотиться на мальцов?

— Вы про каких мальцов говорите? — спросил приезжий инспектор. Он был настороже.

— Я про мальца, которого вы ищете.

— Вы сказали — мальцов,— напомнил приезжий.

Мистер Джон понял, что надо быть осторожнее.

— А что Ивенс припас для мальчугана, который дважды вздул его сына? Надеюсь, вы хорошо вооружены, Ивенс. Этот парнишка мог бы отколотить и вас.

— Почему бы вам не привести его к нам, мы бы померились,— сказал Ивенс.

— Вы сказали «мальцов», мистер Джексон,— повторил приезжий,— Что вы имели в виду?

— Тебя имел, сучий хвост,— сказал мистер Джон.— Мразь косолапая.

— Раз уж пришла охота так разговаривать, почему бы вам не выйти из-за конторки? — спросил приезжий.

— Ты разговариваешь с почтмейстером Соединенных Штатов,— сказал мистер Джон,— и у тебя только один свидетель, да и тот — Ивенс — говенное рыло. Надеюсь, ты понял, почему его зовут говенным рылом. Помозгуй. Ты же у нас детектив.

Паккард был счастлив. Бросившись в атаку, он ощутил себя как в былые дни, когда он еще не добывал свой хлеб, обслуживая и обихаживая отпускников, покачивавшихся в деревянных креслах на веранде гостиницы с видом на озеро.

— Ну, Косолапый? Теперь я тебя узнал. Забыл меня, Косолапый?

Приезжий снова посмотрел на него, но не вспомнил.

— Я видел тебя в Шайени, в день, когда повесили Тома Хорна,— сказал ему мистер Паккард,— Ты был с теми, кто заманил его лживыми посулами. Забыл? Забыл, кто держал салун в Индейском Логе, когда ты работал на тех, кто решил убрать Тома? Не потому ли ты кончил тем, чем ты кончил? Совсем память отшибло?

— Когда же ты вернулся сюда?!

— Через два года после того, как Тома вздернули.

— Провалиться мне на этом месте.

— Помнишь, как я тебе отдал лосиный клык, когда мы сматывались из Грейбулла?

— Еще бы. Вот что, Джим, мне нужно взять этого парня.

— Меня зовут Джон,— сказал мистер Джон,— Джон Паккард. Иди сюда, выпей. Тебе еще предстоит познакомиться с этим типом. Его зовут Ивенс — мерзкая рожа. Вообще-то здесь его все зовут говенным рылом. Я его так, по доброте душевной переназвал.

— Мистер Джон,— сказал мистер Ивенс,— почему вы не хотите вести себя лояльно и дружелюбно?

— Я тебя просто переназвал, верно? — сказал ему мистер Джон,— Чем, собственно, я вам могу помочь, ребятки?

Мистер Джон протянул руку назад, снял с полки бутылку и протянул приезжему.

— Хлебни, Косолапый,— сказал он.— Похоже, тебе не повредит.

Когда они выпили, мистер Джон спросил:

— Что вы имеете против парня?

— Нарушение законов об охоте,— сказал приезжий.

— Что именно он нарушил?

— Двенадцатого прошлого месяца убил лося.

— Двое вооруженных мужчин травят мальчишку за то, что он двенадцатого прошлого месяца убил лося.

— Были и другие нарушения.

— Но это вы можете доказать, так?

— Да вроде того, что так.

— Кроме этого, какие еще нарушения?

— Все не перечислишь.

— Но доказательств нет.

— Этого я не говорил,— сказал Ивенс,— а про лося мы можем доказать.

— Значит, двенадцатого?

— Двенадцатого,— сказал Ивенс.

— Вы должны задавать вопросы, а не отвечать на них,— сказал приезжий напарнику.

Мистер Джон рассмеялся:

— Оставь его, Косолапый. Люблю смотреть, как этот мыслитель трудится.

— Вы хорошо знаете мальчика? — спросил приезжий.

— Как облупленного.

— Ведете с ним какие-нибудь дела?

— Он иногда покупает здесь всякую мелочь. Платит наличными.

— Не представляете, куда он мог уйти?

— У него есть родственники в Оклахоме.

— Когда вы его последний раз видели? — спросил Ивенс.

— Пойдемте, Ивенс,— сказал приезжий,— Нечего зря время терять. Спасибо за виски, Джим.

— Джон,— сказал мистер Джон,— Как тебя зовут, Косолапый?

— Портер. Генри Дж. Портер.

— Не вздумай стрелять по этому парню, Косолапый.

— Мне нужно его взять.

— Ты всегда был кровавой сволочью.

— Пойдемте, Ивенс,— сказал приезжий,— Мы здесь только время теряем.

— Ты помни насчет стрельбы,— очень спокойно сказал мистер Джон.

— Я слышал,— сказал приезжий.

Инспекторы прошли через магазин, вышли, отвязали лошадей и уехали. Мистер Джон смотрел им вслед. Ивенс правил, приезжий ему что-то втолковывал.

Генри Дж. Портер, думал мистер Джон. Не помню. Помню, что Косолапый. У него были такие ножищи, что он шил обувь на заказ. Сперва его звали Гризли, потом попросту Косолапый. Его следы были там, у ручья, где нашли труп убитого мальчика. А повесили за это Тома. Косолапый. Косолапый — кто? Да может, я и не знал. Косолапый Гризли? Косолапый Портер? Нет, не был он Портером.

— Жаль, что вы зря тащили корзины, миссис Тейбшо,— сказал он,— Сезон кончился, настоящей цены вы за них не получите. Но если вы запасетесь терпением, то возле гостиницы сможете их сбыть.

— Вы купите, продайте у гостиницы,— предложила миссис Тейбшо.

— Нет,— объяснил мистер Джон.— Они лучше купят у вас. Вы красивая женщина.

— Давно была,— сказала миссис Тейбшо.

— Сузи, ты можешь зайти ко мне? — спросил мистер Джон.

В глубине магазина за прилавком он ей сказал:

— Рассказывай.

— Я уже рассказала. Явились за Ники, стали ждать, чтобы он пришел. Младшая сестра предупредила, что они его ждут. Когда они напились и уснули, Ники собрал все, что надо, и ушел. Еды взял недели на две, наверняка и карабин. Махоня с ним тоже пошла.

— Зачем?

— Не знаю я, мистер Джон. Наверное, решила присмотреть за ним, чтобы он ничего не натворил. Вы ж его знаете.

— Ты живешь рядом с Ивенсом. Как по-твоему, что он разузнал про те места, где Ник любит бродить?

— Все, что мог, но что именно, я не знаю.

— Куда они могли пойти?

— Понятия не имею, мистер Джон. Ники тут каждую тропку знает.

— Тот человек с Ивенсом опасен. По-настоящему.

— Не больно-то он ловок.

— Он куда ловчее, чем кажется. Вчера вечером он просто напился, но вообще он хитер и опасен. Я с ним уже имел дело.

— Что я могу сделать, мистер Джон?

— Ничего. Держи меня в курсе.

— Я сосчитаю покупки, мистер Джон, вы проверьте.

— Как ты доберешься домой?

— В какой-нибудь лодке до дока, а там возьму дома лодку, сяду на весла и заберу груз. Мистер Джон, что они сделают с Ники?

— Вот это-то меня и тревожит.

— Они говорили насчет колонии.

— Лучше бы он не убивал того лося.

— Он тоже жалеет. Он прочел в книжке, будто бы можно выстрелить в кого-нибудь так, что пуля не причинит вреда, а только оглушит, и решил попробовать. Выстрелил в лося, перебил ему шею, а потом страшно переживал, главное, из-за того, что не хотел убивать его.

— Знаю.

— Ну, а потом, наверное, Ивенс нашел мясо под старым навесом у ручья. Во всяком случае, мясо кто-то забрал.

— Кто мог сказать Ивенсу?

— По-моему, это его мальчишка выследил. Он постоянно шпионит за Ником, его и не заметишь. Он даже мог видеть, как Ники лося убил. От этого мальчика добра не жди, мистер Джон, он может кого угодно выследить. Он запросто может прямо сейчас оказаться здесь вот, в комнате.

— Это вряд ли, — сказал мистер Джон,— хотя снаружи, может быть, и подслушивает.

— Боюсь, что он сейчас выслеживает Ника,— сказала Сузи.

— Ты не слышала, они что-нибудь говорили про мальчишку?

— Нет, ничего, — ответила Сузи.

— Скорей всего, Ивенс велел ему заняться по дому. Пока они не добрались домой к Ивенсу, можно не волноваться.

— Я могу вечером взять лодку, переплыть озеро и выяснить у ребят. Может, Ивенс кого-нибудь из них нанял помочь по дому. Если да, значит, мальчишку он отпустил.

— Они оба не в тех годах, чтобы выслеживать.

— Но этот мальчик, мистер Джон, это кошмар. Он столько знает про Ники, и куда он мог уйти, тоже знает. Он может найти Ники и вывести их к нему.

— Пройдем через почту,— сказал мистер Джон.

Пройдя с обратной стороны почтовых окошек мимо ящиков, мимо регистрационных журналов и полок с чистыми марками, гашеными марками и штемпелями так, чтобы Сузи вновь вспомнила, чего она лишила себя, бросив работу в магазине, мистер Джон сказал:

— Куда они могли пойти, Сузи?

— Да честно же, я не знаю, мистер Джон. Недалеко, иначе бы он не взял Махоню, и в очень хорошие места, иначе бы он не взял ее. И про форель для обедов они знают, мистер Джон.

— Опять мальчишка?

— Ну да.

— Может быть, пора с ним что-нибудь сделать?

— Я бы убила его. Махоня наверняка пошла с ним из-за этого. Чтобы Ники не смог его убить.

— Следи, чтобы мы не потеряли их из виду.

— Хорошо, но вы должны придумать что-нибудь, мистер Джон. Миссис Адамс совсем разбита. Опять у нее мигрень, как всегда. Вот, кстати, письмо, возьмите его лучше сами.

— Брось в ящик,— велел мистер Джон,— Это почта Соединенных Штатов Америки.

— Я их вчера хотела убить, когда они спали.

— Нет,— сказал мистер Джон.— Не надо так говорить и даже думать.

— Мистер Джон, разве вам никогда не хотелось кого-нибудь убить?

— Хотелось. Но это неправильно и ничего не дает.

— Мой отец убил человека.

— И ничего хорошего ему это не принесло.

— Он не стерпел.

— Учись терпеть, Сузи,— сказал мистер Джон,— А сейчас иди.

— Я вечером или утром к вам приду,— сказала Сузи,— Мне жаль, что я больше у вас не работаю, мистер Джон.

— Мне тоже жаль, Сузи. Но миссис Паккард думает об этом иначе.

— Я знаю,— сказала Сузи,— Вот так всегда.

Лежа на подстилке из веток в шалаше, сооруженном ими на краю леса, Ник с сестрой глядели вниз на болото с кедровником и голубые холмы вдали.

— Если неудобно, Махоня, можно взять больше коры с того хемлока. Мы с тобой сегодня устали, сойдет и так, а завтра сделаем по-настоящему.

— Здесь очень здорово,— сказала сестра,— Ляг, Ники, свободно, чтобы почувствовать.

— Вполне нормальный лагерь,— сказал Ник. — Совсем не виден. Нельзя только большой костер разжигать.

— Разве огонь виден из-за холмов?

— Бывает,— сказал Ник.— Ночью огонь виден издалека. Но я его завешу одеялом, тогда не заметят.

— Ники, а правда, было бы здорово, если бы за нами никто не гнался и мы пришли сюда просто так?

— Ты слишком рано начала об этом думать,— сказал Ник,— Мы еще только вышли. И между прочим, мы просто так бы сюда не пришли.

— Ой, я случайно, Ники.

— Ничего,— сказал Ник,— Слушай, Махоня, я пойду, наловлю рыбы на ужин.

— А можно мне с тобой?

— Нет. Побудь здесь, отдохни. У тебя был трудный день. Можешь сейчас немножко почитать или просто посиди тихо.

— Трудно было на болотах, правда? По-моему, очень трудно. Я справилась?

— Ты справилась молодцом и здорово помогла мне делать лагерь. А теперь отдохни.

— Мы этот лагерь как-нибудь назовем?

— Мы назовем его лагерь номер один,— сказал Ник.

Он спустился с холма к ручью и, подойдя почти к самому берегу, вырезал ивовый прут, длиной фута четыре, и, не очищая коры, срезал сучки. Ручей был чистый, узкий, глубокий, с сильным течением. Недалеко от того места ручей впадал в болото, и берега поросли мхом. Прозрачная темная вода неслась быстро, вздувая на поверхности гладкие бугры. Ник не стал подходить вплотную, чтобы, шагая по берегу, не распугать рыбу — течение заходило под берега.

Рыба сейчас в открытое течение не выходит, подумал он. Лето на исходе.

Достав из нагрудного кармана кисет, он вынул из него моток шелковой лески, отрезал кусок, длиной чуть меньше удилища, и прикрепил его на расщепленном конце. Потом взял из кисета крючок, привязал и, аккуратно держа за стержень, проверил натяг лески и гибкость прута. Он положил удочку и отошел к стволу небольшой березы, которая засохла несколько лет назад и лежала на земле возле живых берез, отгораживавших кедровник от ручья. Откатив бревно, он обнаружил под ним земляных червей, небольших, но красных и вертких, и положил несколько штук в круглую жестяную банку с пробитыми в крышке отверстиями. Когда-то в ней был голландский нюхательный табак. Ник прикрыл червей мокрыми комками земли и перекатил ствол на место. Он уже третий год брал наживку в одном и том же месте и каждый раз клал бревно так, как оно лежало, когда он впервые пришел сюда.

Никто и не знает, какой тут большой ручей, думал он, а ведь он уносит страшное количество воды из гнилого болота наверху. Ник посмотрел вверх и вниз по ручью, оглянулся в сторону лагеря и, подойдя, взял с земли прут с лесой и крючком. Аккуратно насадив двух червяков, Ник поплевал на них — на счастье. Держа правой рукой удочку, лесу и крючок с наживкой, он очень легко, осторожно подошел к берегу узкого ручья с сильным, быстрым течением.

Ручей был здесь так узок, что ивовое удилище могло перекрыть его. У берега напор воды стал слышнее. Он встал так, чтобы его нельзя было увидать из воды, вытащил из кисета две раздвоенные с одного боку дробинки, насадил их на леску приблизительно футом выше крючка и закрепил, сплющив свинец зубами.

Потом он взмахнул удочкой и аккуратно опустил крючок с двумя извивавшимися на нем червями. Крючок, поворачиваясь в быстром течении, ушел под воду. Ник опустил конец удочки ниже, чтобы наживку затянуло под берег. Внезапно леска натянулась и выпрямилась. Ник потянул удилище вверх. Оно согнулось чуть ли не вдвое, и Ник ощутил рукой сильное, упругое натяжение, которое не ослабевало, пока он тянул. Леса поднялась к поверхности, натяг сделался меньше. Открытая часть глубокого узкого ручья яростно забурлила, и вырванная из воды форель, сгибаясь в воздухе, пролетела у Ника над плечом. Он видел, как она сверкнула на солнце, и вскоре нашел ее там, где она билась в папоротнике. Ник взял ее в руки. Форель была сильная и тяжелая, с хорошим, приятным запахом. У нее была очень темная спинка, очень яркие пятна и очень четкий рисунок на плавниках: белый край с черной полоской и золотисто-закатный нежный цвет живота. Взяв ее в правую руку, Ник едва смог сомкнуть вокруг нее пальцы.

Для сковородки великовата, подумал он. Но я ее поранил, придется убить.

Резко ударив рыбу головой о ручку охотничьего ножа, он оглушил ее и положил на ствол упавшей березы.

Черт, подумал он, она в самый раз подошла бы для миссис Паккард с ее форелевыми обедами, но нам с Махоней чересчур велика. Лучше пойду вверх по течению, найду отмель и там попробую вытащить пару небольших. Черт побери, неужели она ничего не чувствовала, когда я ее тащил? Пусть говорят что угодно про игру, но те, кто их не вытаскивал, не знают, как иногда себя потом чувствуешь. Может, это вообще столько и длится? Приходит время, когда легче уже не становится, а они берут и делают с тобой что-то, и остаются только небо и воздух.

Странный ручей, думал он. Смешно, что надо специально искать рыбу помельче.

Он нашел удилище там, где бросил. Крючок погнулся, и Ник его выпрямил, потом подобрал тяжелую рыбину и двинулся вверх по ручью.

Сразу по выходе с верхнего болота есть каменистая отмель, думал он. Там я поймаю две небольших. Махоне эта большая может и не понравиться. Если Махоня заскучает, придется пойти домой. Интересно, что делают сейчас наши приятели? Вряд ли чертов мальчишка знает про эти места. Сукин сын. Все-таки, кроме индейцев, здесь никто не удил. Быть бы тебе индейцем, подумал он. Куда бы легче жилось.

Он шел вверх вдоль ручья, держась поодаль от берегов, и только раз ступил на край берега, под который заходило течение. Из-под него яростно, с шумным всплеском, вылетела большая форель. Такая большая, что непонятно было, как она может повернуться в ручье.

— Откуда ты взялась? — проговорил Ник, когда рыба снова ушла под берег впереди, выше по течению.— Ух! Ну и рыбина!

На длинной галечной отмели он поймал две небольшие форели. Они были тоже замечательные — упругие, плотные,— и он выпотрошил всех трех, внутренности бросил в воду, тщательно вымыл рыб в холодной воде и уложил в выцветший пакет из-под сахарного песка.

Хорошо, что девочка любит рыбу, думал он. Надо бы ягод набрать. Хотя не к спеху, я знаю, где они всегда есть. Он начал подниматься по склону холма к лагерю. Солнце опустилось за холм, погода была хорошая. Он посмотрел на другой край болота и высоко в небе, на том месте, где должен был лежать рукав озера, увидел летящую скопу.

Он тихо подошел к шалашу. Сестра не услышала его шагов. Она лежа читала. Глянув на нее, он тихо, чтобы не испугать ее, заговорил:

— Что ты с собой сделала, ты, мартышка?

Она обернулась, увидела его, улыбнулась, тряхнула головой.

— А я их остригла,— сказала она.

— Чем?

— Ножницами. А ты думал, чем?

— Как же ты смотрела, где стричь?

— Брала и отрезала. Очень просто. Похожа я на мальчишку?

— На мальчика-дикаря с дикого острова Борнео.

— Я же не могла постричься под пай-мальчика из воскресной школы? Совсем по-дикарски выглядит? Ужасно здорово,— сказала она.— Теперь я по-прежнему твоя сестра, но я еще и мальчишка. Как ты думаешь, я стала теперь мальчишкой?

— Нет.

— Жалко.

— Ты чокнутая, Махоня.

— Может, и чокнутая. Я похожа на идиотика.

— Немножко.

— Можешь подровнять. Тебе видно, сделай под гребешок.

— Придется сделать поаккуратнее, но ненамного. Ты голоден, братец-идиотик?

— А можно, я буду братцем-неидиотиком?

— Я не хочу выдавать тебя за своего брата.

— Теперь уж придется, Ники, неужели не понимаешь? Это обязательно нужно было сделать. Я бы попросила тебя, но раз все равно надо, то я решила сделать тебе сюрприз.

— Мне нравится,—сказал Ник.— Черт с ним со всем, мне очень нравится.

— Огромное тебе спасибо, Ники. Я тут легла и хотела отдохнуть, как ты сказал, но я только все лежала и думала, что бы для тебя сделать. Решила достать тебе убойных капель в каком-нибудь салуне какого-нибудь города вроде Шебойгана, полную банку из-под жевательного табака.

— И кто бы тебе их дал?

Ник опустился на землю. Сестра села к нему на колени, обняла за шею и потерлась о его щеку стриженой головой.

— Мне их дала Королева Шлюх,— сказала она,— Знаешь, как называется салун?

— Нет, не знаю.

— Большой королевский отель-магазин-бар «Золотая монета».

— Что ты там делала?

— Была помощницей Королевы Шлюх.

— Что должна делать помощница шлюхи?

— Ой, она носит ее шлейф во время прогулок, распахивает дверцу кареты и провожает к нужному номеру. В общем, вроде фрейлины.

— Что она должна говорить?

— Все что захочет, кроме грубостей.

— Например, братец?

— Например, так: «О, мадам, в жаркий день, подобный сегодняшнему, должно быть, как утомительно ощущать себя птичкой в позолоченной клетке». Вот, вроде этого.

— Что отвечает шлюха?

— Она отвечает: «Да, о, ах, ну конечно же. Это безусловная прелесть». Потому что та шлюха, которой я прислуживала, низкого происхождения.

— А ты какого происхождения?

— Я не то сестра, не то брат мрачного писателя, причем я очень деликатно воспитана, что делает меня очень желанной, с точки зрения главной шлюхи и ее свиты.

— Убойные капли получила?

— А как же! Она сказала: «Душенька, возьмите эти никчемные капельки». Я говорю: «Спасибо». А она: «Передавайте привет вашему мрачному брату. Если он будет в Шебойгане, пусть непременно остановится в нашем отеле».

— Брысь с моего колена,— сказал ей Ник.

— Вот, точно так они и говорят в «Золотой монете»,— сказала Махоня.

— Надо заняться ужином. Проголодалась?

— Я сделаю ужин.

— Нет,— сказал Ник.— Ты лучше рассказывай.

— Как ты думаешь, Ники, нам будет хорошо здесь?

— Нам уже хорошо.

— Хочешь, расскажу, что я еще для тебя сделала?

— Перед тем как ты решила сделать что-то практичное и остриглась?

— Еще какое практичное. Ты подожди, пока я скажу. Можно, я тебя

поцелую, пока ты будешь готовить ужин?

— Я тебе чуть погодя отвечу. Так что ты хотела сделать?

— Наверно, я прошлой ночью морально пала, когда стащила виски. Как ты считаешь, этого одного достаточно для морального падения?

— Нет. И вообще, бутылка была открыта.

— Ага. Но я взяла на кухне пустую бутылку объемом в пинту и целую бутылку в кварту, налила пинтовую бутылку дополна, немножко пролила на ладонь, взяла и слизнула, а после подумала, что это и есть мое моральное падение.

— Понравилось?

— Ужасно крепко, щекотно, и немножко стало тошнить.

— Значит, ты еще не пала морально.

— Вот и хорошо, потому что если бы я морально пала, как бы я могла оказывать на тебя хорошее влияние?

— Не знаю,— ответил Ник.— Так что же ты собиралась сделать?

Он разжег костер, пристроил сковородку и нарезал на нее ломтиками бекон. Сестра, обхватив колени, наблюдала за ним, потом расцепила пальцы, опустила одну руку к земле, оперлась на нее, а ноги вытянула. Она тренировалась быть мальчиком.

— Надо учиться правильно держать руки.

— Не тяни их к голове.

— Я знаю. Было бы проще подражать какому-нибудь мальчишке — моему ровеснику.

— Подражай мне.

— Думаешь, получится правильно? А ты не будешь смеяться?

— Посмотрим.

— Ха, не хотела бы я опять стать девочкой, пока мы не дома.

— Об этом не беспокойся.

— Плечи у нас одинаковые, ноги тоже похожи.

— Что же ты собиралась для меня сделать?

Ник жарил форель. Он отколол от упавшего ствола новое полено и бросил его в костер. Полоски бекона свернулись бурыми спиралями. От костра пахло форелью, жарившейся в растопленном сале. Ник полил рыбу жиром, перевернул, полил с другой стороны. Темнело. Он завесил костер куском брезента, чтобы не был виден огонь.

— Что ж ты хотела сделать? — повторил он. Махоня, наклонившись, плюнула в сторону огня.

— Ну как?

— В сковородку не попала.

— Ой, жуткую штуку. Я это прочитала в Библии. Я хотела взять три кола, по одному для каждого, и вогнать в висок мальчишке и тем двум, когда они будут спать.

— Чем ты их собиралась вгонять?

— Молотом с заглушающей прокладкой.

— И из чего бы ты сделала прокладку?

— Еще как сделала бы.

— Тяжелое это дело — колы вгонять.

— Ну и что, та женщина в Библии смогла, а я видела, что они спят пьяные, и раз я ходила ночью рядом и виски украла, так почему бы не сделать все до конца? Тем более что про это есть в Библии.

— Насчет прокладок в Библии нет.

— Наверно, я с веслами перепутала.

— Может быть. Но мы решили никого не убивать, ты из-за этого и пошла со мной.

— Да, конечно. Но знаешь, Ники, нас с тобой так и тянет на преступление. Мы не похожи на остальных. И потом, я подумала, что если я морально пала, так чтоб хоть польза была.

— Ты чокнутая, Махоня. Послушай, тебе можно чай перед сном?

— Не знаю. Я дома только мятный пила.

— Я сделаю слабый и добавлю сгущенного молока.

— Ники, если у нас мало, не добавляй.

— Вкуснее чай будет.

Они сели ужинать. Ник отрезал четыре куска черного хлеба и два из них обмакнул в растопленный жир. Они съели хлеб и съели форель, с поджаристой корочкой сверху и очень вкусную и нежную изнутри. Скелеты они бросили в огонь, а потом доели бекон, положив его на оставшиеся куски хлеба. Когда Махоня выпила чай, Ник заткнул двумя щепками дырки в банке сгущенки.

— Тебе хватило?

— Вполне. Форель была потрясающая. Бекон тоже. Правда, нам повезло, что у них был черный хлеб?

— Ешь яблоко,— сказал он.— Может быть, завтра получше что-нибудь раздобудем. Может, надо было ужин сытней сделать, а, Махоня?

— Нет, мне хватило.

— Ты точно не осталась голодная?

— Нет, я сыта. У меня шоколада немного есть, хочешь?

— Откуда?

— Из моего хранителя.

— Откуда?

— Из хранителя. Где я все храню.

— А-а.

— Свеженький. А есть старый, который я на кухне взяла. Мы можем начать с него, а остальное приберечь на какой-нибудь особенный случай. Смотри, мой хранитель затягивается у горлышка, как кисет. В нем все можно держать, даже золотой песок. Как ты думаешь, Ники, может, нам теперь на запад пойти?

— Я еще не решил.

— Вот бы насыпать хранитель доверху золотым песком по шестнадцать долларов унция.

Ник протер сковородку и положил рюкзак у передней стенки шалаша. Поверх подстилки из веток было разостлано одеяло. Он развернул второе одеяло и подоткнул под первое с Махониной стороны; наполнил холодной ручьевой водой оловянное двухквартовое ведерко, в котором готовил чай. Когда Ник вернулся от ручья, сестра уже спала, положив под голову, как подушку, обернутые джинсами мокасины. Он поцеловал ее, но она не проснулась, и он накинул свою старую куртку и стал шарить среди вещей, ища бутылку с виски.

Открыв ее и понюхав (запах был очень хорош), Ник зачерпнул полчашки воды из ведерка, с которым ходил к ручью, и налил туда немного виски. Потом он сел и начал очень медленно пить, задерживая разведенное виски под языком и только потом медленно втягивая его на язык и глотая.

От дуновения ночного ветра ярче вспыхнули угольки в костре, и, наслаждаясь вкусом виски с холодной водой, он смотрел на угли и думал. Допив из чашки, он зачерпнул еще холодной воды, выпил ее и лег. Карабин лежал у левой ноги, под головой была отличная жесткая подушка из закатанных в брюки мокасин, и он плотно завернулся в свой край одеяла, вспомнил положенные слова молитвы и заснул.

Ночью ему стало холодно, и он укрыл сестру курткой, а сам перекатился поближе, чтобы завернуться еще плотнее в свою половину одеяла. Нащупав карабин, он снова подтянул его к левой ноге. Воздух был холодным и резким, и каждый вдох был полон запахом хвои и смолы от срубленных веток. Только проснувшись от холода, он понял, до чего он устал. Теперь ему было опять хорошо и уютно, и, ощутив спиной теплое тело сестры, он подумал: «Я должен все делать для нее, чтобы она была счастлива и вернулась домой в полном порядке». Вслушался в ее дыхание, в тишину ночи и снова уснул.

Когда Ник проснулся, рассвело ровно настолько, что завиднелись далекие холмы за болотом. Он полежал тихо, потянулся, напрягая сонные мускулы, сел, натянул штаны, надел мокасины. Сестра спала, уткнув подбородок в воротник его теплой куртки. Смуглая кожа ее высоких, усыпанных веснушками скул розовела из-под загара. Остриженные волосы открывали красивый абрис головы, подчеркивая прямизну носа и аккуратную форму ушей. Ему захотелось нарисовать ее портрет, и он стал смотреть, как длинные ресницы лежат на ее щеке.

Она похожа на дикого зверька, подумал Ник Адамс. И спит так же. Как бы ты описал ее голову, думал он. Пожалуй, самое правильное — это как будто ей волосы обкромсали на плахе топором. Скульптурная внешность.

Он очень любил сестру, а она любила его чересчур сильно. Но это, думал он, еще придет в норму. По крайней мере должно.

Зачем будить человека, думал он. Как же она устала, если я так устал. Если ничего не стрясется, то мы все делаем правильно: скрыться из виду, чтобы улегся шум и перестал здесь торчать приезжий. Все равно, надо ее лучше кормить. Просто позор, что я не припас ничего вкусного.

Правда, мы много всего взяли. Рюкзак был очень тяжел. Сегодня пойдем за ягодами. Если удастся, хорошо бы добыть пару куропаток. А можно грибов набрать. Надо быть аккуратней с беконом, но ведь есть жир, так что можно и обойтись. Может, все-таки ей вчера мало было. Она привыкла пить много молока и любит сладкое. Не думай ты об этом, все будет хорошо. Хорошо, что она любит форель. Вкусно было. Не бойся ты за нее. Она отлично все съест. Но ты, брат, ее не перекормил. Чем ей сейчас просыпаться, пусть поспит. У тебя масса дел.

Он очень осторожно начал доставать из рюкзака вещи. Сестра улыбнулась во сне. От улыбки смуглая кожа ее скул натянулась, и из-под смуглоты выступил нежный розоватый оттенок. Она не проснулась, и Ник стал готовить все, чтобы развести костер и сделать завтрак. Дров было вдоволь. Он соорудил костерок и на скорую руку вскипятил чай. Ник выпил чай с жадностью, съел три сушеных абрикоса и попытался вчитаться в «Лорну Дун». Но он уже читал ее. В ней не было больше чуда, и он понял, что взял с собой эту книжку зря.

Вчера вечером, сделав лагерь, Ник замочил в банке несколько сушеных слив. Теперь он придвинул их к огню повариться, взял из рюкзака гречневую муку и замесил с водой в эмалированной кастрюльке, чтобы взбить тесто. Банка с растительным жиром была близко.

Он срезал верх у пустого мешочка из-под муки и, завернув начатый брикет, крепко завязал леской. Махоня захватила четыре мешочка из-под муки, и Ник гордился ею.

Ник перемешал тесто, поставил сковородку на огонь и распустил жир, размазав его прикрепленным к палочке куском ткани. Сперва сковородка тускло заблестела, потом начала шипеть и плеваться. Тогда он положил еще жира, аккуратно вылил все тесто и стал смотреть, как оно пошло пузырями и как запекаются края. Тесто поднялось, на нем проявилась фактура, обозначился серый цвет. Только что срезанной палочкой он снял лепешку, подбросил и поймал, перевернув вверх темной поджаренной стороной. Вторая сторона зашипела. Он ощущал вес лепешки и видел, как она подымается на сковородке.

— Доброе утро,— сказала сестра,— Я очень заспалась?

— Все нормально, чертенок.

Подол рубашки закрывал ее загорелые ноги.

— Ты уже все сделал.

— Нет, только что начал печь лепешки.

— Пахнет уже замечательно, да? Пойду умоюсь к ручью, потом приду помогать.

— Не вздумай мыться в ручье.

— А я не бледнолицая, — сказала она, зайдя в шалаш.— Где ты оставил мыло?

— Возле ручья. Там пустая жестянка из-под сала. Масло принеси, ладно? Оно в ручье.

— Я сейчас.

Там было завернуто в клеенку полфунта масла. Она принесла его в банке из-под сала.

Лепешки они съели с маслом и сиропом «Старый сруб» из жестяной банки в виде бревенчатого домика. Верхушка трубы отвинчивалась, и сироп выливался из трубы. Оба проголодались, и вкус лепешек был восхитителен. Масло таяло и, смешиваясь с сиропом, стекало в разрезы. Они съели сливы, выпили сок и потом пили чай из тех же кружек.

— У слив вкус праздника,— сказала Махоня. — Подумай об этом. Как ты спал, Ники?

— Хорошо.

— Спасибо, что укрыл меня курткой. Славная была ночь.

— Угу. Ты всю ночь спала?

— Я и сейчас сплю. Ники, а может, мы здесь останемся насовсем?

— Пожалуй, нет. Ты вырастешь, тебе надо будет выйти замуж.

— Я все равно собираюсь за тебя выйти замуж. Я буду твоей гражданской женой. Я о таком в газете читала.

— Так вот где ты прочла про неписаные правила.

— А как же. Я буду твоей гражданской женой согласно неписаным правилам. А что, нельзя?

— Нет.

— Все равно буду, вот увидишь. Все, что нам надо, это прожить несколько времени как муж и жена. На этот раз им придется уступить. Как с законом о поселенцах.

— Но меня-то ты не проведешь.

— Да тебе деться некуда! Таковы неписаные правила. Я уже сто раз все обдумала. Закажу визитные карточки: Кросс-Вилледж, штат Мичиган, гражданская жена мистера Адамса, и буду раздавать их по несколько штук в год, пока не пройдет достаточно времени.

— Не думаю, чтобы такой фокус сработал.

— Могу по-другому. Пока я несовершеннолетняя, родим одного или двух детей, и по неписаным правилам ты должен будешь на мне жениться.

— Неписаные правила не в том заключаются.

— Я в них малость запуталась.

— Кстати, еще пока неизвестно, выполняются они или нет.

— Должны выполняться,— сказала она.— Мистер Тоу на них очень рассчитывает.

— Мистер Toy может и ошибиться.

— Ну да, Ники, мистер Тоу их почти что сам выдумал.

— Я думал, это его адвокат.

— А мистер Toy их все равно первый начал использовать.

— Не нравится мне мистер Тоу,— сказал Ник Адамс.

— Подумаешь! Мне тоже в нем не все нравится. Но ведь он, правда, сделал газету интереснее?

— Он дает людям новый объект для ненависти.

— Они и мистера Стэнфорда Уайта ненавидят.

— По-моему, они им обоим завидуют.

— Наверно, ты прав, Ники. Так же, как нам.

— Ты думаешь, нам сейчас кто-нибудь завидует?

— Сейчас, может быть, и нет. Мать наверняка решит, что мы, погрязши в грехе и мерзости, бежим от законной кары. Хорошо, что она не знает, что я доставала для тебя виски.

— Вчера я пробовал. Очень хорошее.

— Вот здорово. Раньше я никогда не пробовала красть виски. Правда, хорошо, что оно хорошее? Я уж думала, что у них вообще не может быть ничего хорошего.

— И так я слишком много про них думаю. Хватит о них,— сказал Ник Адамс.

— Ладно. Чем мы сегодня займемся?

— Чем бы ты хотела заняться?

— Я бы хотела пойти в магазин к мистеру Джону и взять у него все, что нам нужно.

— Не получится.

— Знаю. На самом деле, что ты на сегодня решил?

— Надо обязательно набрать ягод, а я должен добыть куропатку, хотя бы одну. Форель есть всегда, но я не хочу, чтобы она тебе надоела.

— А тебе когда-нибудь надоедала форель?

— Нет, но говорят, что она иногда надоедает.

— Мне не надоест,— сказала Махоня.— Щуки могут надоесть, а окуни или форель — никогда. Точно, Ники. Не сомневайся.

— Окуни никогда не надоедают,— согласился Ник.— Даже пучеглазы, которые больше на щук смахивают. А вот веслонос ужасно. Просто страшное дело.

— Меня особенно раздвоенные тонкие косточки злят,— сказала сестра.— Вот рыба, которой много не съешь.

— Мы здесь приберем, я найду место, где сделать тайник для патронов, и тогда сходим за ягодами, а я попробую добыть дичи.

— Я возьму два ведерка и пару мешков, — сказала сестра.

— Махоня,— сказал Ник.— Ты не забыла, что надо сходить в туалет?

— Сейчас пойду.

— Не забудь, ладно?

— Я помню. И ты не забудь тоже.

— Хорошо.

Ник вошел в лес и у подножия большого хемлока под бурой осыпавшейся хвоей спрятал коробку с длинными патронами калибра ноль — двадцать два и пустые коробки из-под коротких. Он уложил на место вынутый им при помощи ножа брикет слежавшейся хвои, сделал насечку на твердой коре дерева так высоко, как только смог достать, и, выйдя на склон холма, спустился к шалашу.

Утро было чудесное, небо высокое, светлое, голубое, пока что безоблачное.

Ник чувствовал себя счастливым рядом с сестрой и думал: чем бы потом ни кончилось, но мы сейчас счастливы и нам хорошо. Он уже твердо знал, что на каждый день дается только один день, и это тот день, который есть сейчас. Сегодня продлится до ночи, а завтра снова будет сегодня. Это было то главное, что он до сих пор смог понять.

Сегодня было хорошим днем, и он, с карабином спускаясь к лагерю, был счастлив, хотя беда притаилась, как зацепившийся в кармане рыболовный крючок, который иногда царапал его при ходьбе. Рюкзак оставили в шалаше. Вряд ли стоило бояться, что его найдет днем медведь, днем все медведи кормятся на болотах ягодами, но Ник все равно закопал бутылку с виски за ручьем. Пока Махоня не вернулась, Ник сел на поваленное дерево и проверил карабин. Они шли за куропатками, поэтому он вынул обойму, высыпал из нее на ладонь патроны с длинными гильзами и спрятал в замшевый патронташ, а зарядил короткие. Они делают меньше шума при выстреле и, если он не сможет попасть в голову, не вырвут кусок мяса.

Теперь он был готов. Можно трогаться. Где же девочка, подумал он, а потом подумал: не волнуйся. Ты ее сам отправил. Не нервничай. Но он волновался и из-за этого был зол на себя.

— Вот и я,— сказала сестра.— Извини, что так долго. Далековато ушла.

— Ты умница,— сказал Ник.— Пошли. Ведерки взяла?

— Ага, и крышки.

Они пошли через холм к ручью. Ник пристально посмотрел вверх по течению ручья и на склон. Сестра наблюдала за ним. Она положила ведерки в мешок и при помощи другого мешка перекинула все через плечо.

— Удочку возьмешь? — спросила она.

— Нет. Будем удить — срежу.

Он шел впереди, поодаль от берега, держа карабин в руке. Он вышел на охоту.

— Странный ручей,— сказала сестра.

— Это самый большой ручей, какой я когда-нибудь видел,—ответил Ник.

— Он слишком глубок и страшен для ручейка.

— В нем постоянно бьют ключи,— сказал Ник.— Он подмывает берега и вымывает все более глубокое русло. Вода в нем страшно холодная. Потрогай, Махоня.

— Ух ты! — сказала она. Вода была оглушающе холодная.

— Солнце слегка нагревает его,— сказал Ник,— но только чуть-чуть. Мы возле него все найдем. Ягодник внизу.

Они шли вниз по течению ручья. Ник всматривался в берега. Увидев след выдры, он показал его сестре, а после они увидели крошечных корольков с рубиновыми хохолками. Сторожко и точно передвигаясь между кедрами, птахи охотились за насекомыми и подпустили Ника с сестрой совсем близко. Потом они заметили свиристелей, которые перелетали так спокойно, изящно, с таким благородным достоинством. На крыльях и на хвосте у них были колдовские пятнышки, и Махоня сказала:

— Они самые-самые красивые, Ники. Красивее этих птиц просто не бывает.

— Они похожи на тебя,— сказал брат.

— Нет, Ники, не дразнись. Когда я вижу кедровых свиристелей, я делаюсь такая гордая и счастливая, до слез.

— Когда они в полете сворачивают, садятся на ветку и начинают двигаться так гордо, неторопливо и дружелюбно,— сказал Ник Адамс.

Они пошли дальше, и вдруг Ник вскинул карабин и выстрелил, прежде чем сестра увидала, куда он смотрит. Она только сразу услышала, как бьет и хлопает крыльями на земле большая птица. Ник перезарядил карабин и выстрелил еще дважды, и каждый раз девочка слышала отчаянное хлопанье в ивняке. Потом большие бурые птицы с шумом вылетели из кустов. Одна из них пролетела совсем немного, села на ветку и, склонив украшенную гребешком голову набок и сморщив перья воротничка, уставилась вниз, где те, другие, бились еще на земле. Сидя на красной ветке, наклонив голову, красивая, толстая, тяжелая птица выглядела так глупо, что, когда Ник осторожно поднял ружье, сестра шепнула:

— Не надо, Ники. Пожалуйста. Нам уже хватит.

— Ладно,— сказал Ник.— А то хочешь, возьмем ее?

— Нет, Ники, нет.

Ник подошел к ивняку, поднял трех куропаток, размозжил им головы о приклад и положил рядом на мох. Сестра взяла их в руки — теплых, толстых, с великолепным оперением.

— Ты подожди, мы их на вкус попробуем,— сказал Ник. Он был счастлив донельзя.

— Сейчас мне их жаль,— сказала сестра,— Они так же радовались утру, как мы.

Махоня посмотрела на все еще сидевшую на дереве куропатку.

— Глуповато выглядит, когда таращится сверху вниз,— сказала она.

— В это время года индейцы зовут их глупыми курочками. Когда на них начинают охотиться, они умнеют. Это не настоящие глупые курочки. Те не умнеют, они по-настоящему называются ивняковыми, а это зобастые куропатки.

— Надеюсь, что мы поумнеем,— сказала сестра.— Прогони ее, Ники.

— Сама гони.

— Кыш, кыш, куропатка, лети прочь!

Куропатка не двинулась.

Ник поднял карабин. Птица посмотрела на него. Он знал, что, если он сейчас застрелит ее, сестра огорчится. Он резко дунул, щелкнул языком и губами изобразил звук, подобный шуму взлетающих из укрытия куропаток. Птица зачарованно уставилась на него.

— Оставим ее лучше в покое, — сказал Ник.

— Извини, Ники,— сказала сестра.— Она дура.

— Вот погоди, мы их на вкус попробуем,— сказал ей Ник,— Тогда поймешь, для чего мы на них охотимся.

— На них сейчас нельзя охотиться?

— Конечно. Но во-первых, они уже взрослые и, кроме нас, на них никто не охотится. А во-вторых, я бью ушастых сов, а большая сова, если может, убивает по куропатке в день. Они все время охотятся и бьют всех птиц без разбору.

— Эту она убила бы запросто,— сказала сестра.— Вообще, я уже все, в порядке. Хочешь положить их в мешок?

— Надо сначала выпотрошить и положить в мешок вместе с папоротником. Ягоды уже близко.

Они сели, прислонясь к стволу кедра. Ник взрезал птичьи тушки и, запустив вовнутрь правую руку, вынул теплые внутренности, съедобные потроха отделил, вытер, вымыл в ручье. Когда тушки были разделаны, он пригладил на них перья и, завернув в папоротник, уложил в мешок из-под муки. Леской он связал вместе горловину и уголки мешка, перекинул через плечо, вернулся опять к ручью и внутренности опустил в воду, а ярко окрашенные куски легких бросил подальше, чтобы посмотреть, как сквозь тугую толщу быстрой воды поднимается к ним форель.

— Из них получилась бы хорошая наживка,— сказал он,— но сейчас нам наживка не нужна. Наша форель вся в ручье, и мы будем ее брать, когда понадобится.

— Будь этот ручей ближе к дому, мы бы разбогатели,— сказала сестра.

— В нем бы ничего не осталось. Это последний по-настоящему нетронутый ручей. Есть еще один, но уж к нему совсем не добраться. Дальше, за озером. Я сюда никого не проводил ловить рыбу.

— Кто-нибудь здесь рыбачил?

— Из тех, кого я знаю, никто.

— Так это девственный ручей?

— Нет. Его знают индейцы. Но с тех пор как кончилась заготовка коры и лагеря опустели, они ушли.

— Сын Ивенса тоже не знает?

— Ну уж, нет,— сказал Ник, но когда он вспомнил о нем, ему стало худо: мальчишка стоял у него перед глазами как живой.

— О чем ты думаешь, Ники?

— Ни о чем,

— Нет, думаешь, и должен сказать, потому что я сейчас — твой товарищ.

— Он может и знать,— сказал Ник.— Черт, он может и знать.

— Но ты не уверен, что он знает?

— Нет. В том-то и беда. Будь я уверен, я бы убрался прочь.

— А может, он сейчас в нашем лагере,— сказала сестра.

— Не смей так говорить! Ты хочешь его накликать?

— Нет, — сказала она,— Извини, что я заговорила о нем.

— Не извиняйся, — сказал ей Ник.— Так даже лучше. Я все время думал и только на время выкинул из головы. Мне надо всегда обо всем думать, всю жизнь.

— И так ты все время обо всем думаешь.

— Но не о таких делах.

— Давай спустимся и хотя бы соберем ягод,— сказала Махоня.— Мы можем сейчас что-нибудь сделать?

— Ничего,— сказал Ник.— Соберем ягод и вернемся к лагерю.

Но он был уже занят тем, что пытался приспособиться вновь и продумать все заново. Не надо паниковать. Ничего не изменилось. Все шло точь-в-точь как тогда, когда они решили уйти сюда и переждать события.

Мальчишка мог выследить его здесь раньше, но не похоже, чтобы он сделал это. Он мог подглядеть, когда Ник вышел сюда через землю Ходжеса, но это очень сомнительно. Никто не ловил здесь форель, Ник был уверен. Но младшему Ивенсу плевать на рыбную ловлю.

— Гаденыш только и знает — следить за мной,— проговорил Ник.

— Я знаю, Ники.

— В третий раз мы попадаем из-за него в беду.

— Я знаю, я знаю, Ники, только не убивай его.

Поэтому она и пошла, подумал он. Поэтому она здесь. Пока она здесь, я бессилен.

— Я понимаю, что нельзя убивать его,—сказал он.— Мы ничего не можем поделать. Хватит болтовни.

— Хватит, но только не убивай его,— сказала сестра.— Нет ничего такого, из чего бы мы не выпутались, и ничего, что нельзя было бы переждать.

— Пойдем к лагерю,— сказал Ник.

— Без ягод?

— Ягоды в другой раз соберем.

— Ты нервничаешь?

— Да. Извини.

— А что толку, что мы вернемся?

— Быстрее узнаем.

— Значит, мы не пойдем дальше, как шли до сих пор?

— Не сейчас. Я не боюсь, Махоня, и ты не бойся, но что-то меня грызет.

Ник резко свернул от ручья к лесу. Они шли теперь между деревьями, подходя к лагерю сверху.

Лесом они осторожно подошли к лагерю. Ник с карабином пошел вперед. За время их отсутствия в лагере никого не было.

— Побудь здесь,— приказал Ник сестре,— Я осмотрю все рядом.

Он отдал Махоне мешок с дичью и пустые ведерки и прошел далеко вверх по ручью. Отойдя настолько, чтобы сестра не видела, он зарядил карабин патронами с длинными гильзами. Я не собираюсь его убивать, подумал он, по так вернее. Он тщательно осмотрел все кругом, но не увидел ничего подозрительного, снова спустился к ручью, потом вниз по течению и вышел обратно к лагерю.

— Извини, Махоня, что я разнервничался,— сказал он,— Зато мы хорошо поедим и не придется думать о том, что ночью могут увидеть наш костер.

— Теперь я тоже волнуюсь,— сказала она.

— Да не волнуйся. Все по-прежнему.

— Но он даже не появился, а уже не дал нам собирать ягоды.

— Что поделать. Но здесь его не было. Может, он вообще на этом ручье не бывал.

— Я его боюсь, Ники, и когда его нет, боюсь еще хуже, чем если бы он здесь был.

— Это бывает. Но все равно, бояться — без толку.

— Чем мы займемся?

— Знаешь, лучше подождем с готовкой до темноты.

— Почему ты перерешил?

— Ночью он сюда не придет. В темноте ему не пройти болото. Его можно не опасаться ни рано утром, ни поздно вечером, ни в темноте. Нам придется жить по-оленьи и только тогда и выходить. А спать будем днем.

— Может, он вообще не придет.

— Конечно. Запросто.

— Но мне можно с тобой остаться, Ники?

— Тебе надо вернуться домой.

— Нет, пожалуйста, Ники. Иначе кто будет рядом, чтоб ты не убил его?

— Слушай, Махоня, хватит. Вспомни, я про убийство слова не сказал. Не будет никаких убийств, ни сейчас, ни после.

— Честно? Как хорошо!

— Перестань, слышишь? Никто ни о чем таком не говорил.

— Ладно. Я об этом не думала и не говорила.

— И я.

— Ясное дело, что и ты.

— И я об этом вовсе не думал.

Как же, думал он. Ты вовсе об этом не думал. Разве что весь день и всю ночь. Но ты не должен об этом думать, когда она рядом, потому что она знает, когда ты об этом думаешь, потому что она твоя сестра и вы любите друг друга.

— Проголодалась, Махоня?

— Не очень.

— Поешь шоколада, а я принесу свежей воды из ручья.

— Мне ничего не надо.

Они смотрели вперед, где за болотом, над голубыми холмами собирались большие белые облака предполуденного ветра. Небо было высокое, ясное, синее, и белые облака подходили и выплывали из-за холмов и плыли высоко в небе, а ветер крепчал, и тени облаков двигались через болото и через склон. Ветер уже шумел в деревьях и казался прохладным, потому что они лежали в тени. Вода из ручья в жестяном ведерке была холодной и свежей, и шоколад был не очень горьким, но твердым и хрустел на зубах.

— Вода такая же вкусная, как в том ручье, где мы их в первый раз увидели,— сказала сестра.— После шоколада она даже еще вкуснее.

— Хочешь, можно сготовить что-нибудь?

— Только если ты сам голодный.

— Я всегда голодный. Дурак я был, что не пошел дальше за ягодами.

— Нет. Ты вернулся, чтобы проверить.

— Слушай, Махоня. Я знаю место возле болота, через которое мы шли, там есть ягоды. Я здесь все спрячу, и мы сможем идти туда лесом всю дорогу, собрать два ведра ягод и оставить их впрок. Очень хорошая прогулка.

— Давай. Но я-то в порядке.

— И не голодная?

— Нет. После шоколада и вовсе нет. Я бы с удовольствием осталась и почитала. Мы хорошо прогулялись, пока охотились.

— Ладно,— сказал Ник,— Устала после вчерашнего?

— Немножко.

— Тогда отдохнем. Я возьму «Грозовой перевал».

— Он не слишком взрослый, ты можешь читать мне вслух?

— Могу в общем-то.

— Почитаешь?

— Конечно.