Последний день

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Последний день

Маленький провинциальный театрик умирал, умирал медленной голодной смертью... Смерть во всех ея видах одинаково ужасна, и везде одинаково ей предшествует отчаянная предсмертная агония. Утопающий человек хватается за соломинку, богатый больной вызывает из-за тридевяти земель какое-нибудь медицинское светило и отравляет последния минуты своего существования разной аптекарской дрянью, даже самоубийцы-отравители принимают какое-нибудь противоядие. Это последняя борьба с оттенком животнаго чувства самосохранения, когда раздавленный клоп старается спрятаться в своей щели. Но когда умирает целое учреждение -- смерть еще ужаснее... Разом отлетает всякий смысл жизни, и пред этой коллективной смертью немеет самая отчаянная энергия, а надежда, эта кроткая посланница небес, улетает, как спугнутая птица.

Да, театр в Заболотье умирал, и Михаила Семеныч Хромпик-Закатальский, подходя перед каждым представлением к занавесу, чтобы посмотреть в дырочку, проверченную в полотне любопытной половиной человеческаго рода, на собравшуюся в театре публику, переживал ужас смерти как-то всей своей антрепренерской кожей. Пустое пространство партера глядело, как разинутая пасть голоднаго зверя,-- и только кое-где одиноко сидели даровые посетители: редактор местной газеты, полицейский пристав и т. д. Ложи тоже стояли пустыми, за исключением двух-трех, где уныло сидели затерявшияся в пустом пространстве головы. Вот в райке так всегда толклась та разношерстная, неведомая публика, которая отвечает благодарным ревом на каждую шутку, хохочет в трагических местах и в антрактах требует "камаринскую".

"Нет, я заставлю вас ходить в театр!.." -- сердито думал антрепренер, отходя от занавеса.

Прежде всего это был упрямый антрепренер, человек с профессиональным самолюбием, какое создается беззаветной любовью к своему делу. Да, Михайла Семеныч -- антрепренер и больше ничего, да ничем другим он и быть не желает и не желал. Он глубоко верил в свою миссию и теперь упорно воевал с равнодушием публики. Плотный, коренастый, с квадратной головой и скуластым топорным лицом, Хромпик-Закатальский выглядел настоящим медведем, особенно, когда, сгорбившись, пробирался между кулисами. Говорить он не любил, а распоряжался в своем муравейнике молчаливыми жестами, которые отлично понимались всеми, начиная с примадонны и кончая театральным ламповщиком. Когда старшая дочь Агнеса, выросшая на сцене и подававшая все надежды сделаться драматической актрисой, сбежала в оперетку, Михаила Семеныч только отмахнул рукой, точно мимо него пролетела муха. А положение выходило самое трагическое: на этой Агнесе строилось все будущее труппы. Ребенком она изображала "дитя, потерянное в лесу", потом амура, ангела, добрую фею, а от ingénue до драматической первой любовницы оставался всего один шаг. Агнеса и сделала этот шаг, только в другую сторону, и привела в отчаяние всю труппу, кроме самого Михайлы Семеныча, который оставался прежним аптрепренером-медведем. Это был вымирающий, редкий тип, на смену которому явились антрепренеры-прощелыги, пронырливые, бойкие и безсовестные во всех отношениях. Такие усовершенствованные новые антрепренеры не платят артистам, плутуют в контрактах и убегают от собственной труппы, предварительно захватив кассу, а Михаила Семеныч не мог сделать ничего подобнаго.

Но этот крепкий и непоколебимый человек имел свое слабое место, о котором никто даже не догадывался. Когда он возвращался пешком из своего умиравшаго театра под-ручку с женой (grande-dame), то всю дорогу до квартиры его грызла мысль, о больном, разбитом параличом старике-тесте, который, сидя в своем кресле, терпеливо ждал возвращения своих.

-- Поленька, ты тово... пожалуйста...-- нерешительно говорил жене Мвхайла Семеныч, отыскивая в темных сенях ручку дверей.-- Не следует безпокоить отца!..

Поликсена Ивановна только грустно вздыхала и делала вид, что не замечает того обмана, какой проделывался над больным стариком ежедневно. Михайяа Семеныч подходил к нему со спокойным, довольным лицом и жестом давал понять, что все обстоит благополучно, и даже хлопал себя по антрепренерскому карману, в котором должно было сосредоточиваться внимание благосклонной публики.

-- О, я уверен, что дела должны итти хорошо...-- бормотал успокоенный больной, живший всего одной половиной своего стараго, изношеннаго тела,-- другая была недвижима.

-- Сегодня полный сбор, папа...-- лгала Поликсена Ивановна, когда не было в комнате мужа.

-- Вижу, вижу, Поля...

Поликсена Ивановна наклонялась к отцу и особенно нежно целовала его в лоб, а потом подкатывала его кресло к огню,-- в это время, несмотря на поздний час, всегда топилась печка, и старик любил по целым часам смотреть на огопь, согревавший его остывавшее тело. Нужно заметить, что Поликсена Ивановна и Михайла Семейыч обманывали старика в одиночку -- лгать вместе их удерживала известная щепетильность людей, привыкших уважать друга друга. В большой квартире Михайлы Семеныча в это время происходило оживленное Движение. В ней без малаго помещалась вся труппа. Артисты и артистки переодевались в домашние костюмы, смывали грим и, прихлебывая чай, зубрили роли к следующему дню. Женщины ухаживали за детьми, которыя просыпались именно к этому времени и заявляли свои требования на молоко, чай и булку. За ужином собиралась почти вся труппа, и Михайла Семеныч с важностью занимал за обеденным столом свое председательское место.

Антрепренерская квартира состояла из десяти комцат. Она помещалас в заброшенном барском доме. Места всем было достаточно, и комната сбежавшей Агнесы оставалась пустой. Михаила Семеныч сам запер ее на ключ, и никто не смел просить ее себе. Маленькия дети помещались в общей детской, подростки-мальчики в другой, девочки в третьей, а у больших была у каждаго своя комната, как было заведено изстари, когда еще параличный старик стоял во главе труппы. В этом муравейнике беззаботно подрастали будущие Гамлеты, короли Лиры, Марии Стюарт, Иваны Грозные, Марии Мнишек. С детства здесь создавалась какая-то театральная атмосфера, и любимой игрой был театр; маленькие артисты вымазывали лица сажей и рисовальными красками, одевались в простыни и одеяла и лицедействовали, как большие, особенно, когда их приглашал в свою комнату дедушка. Это называлось "генеральной репетицией". Больной старик был совершенно счастлив и давал свои советы тоном стараго антрепренера. Он точно оживал и лучшим артистам дарил яблоки.

-- А что я не вижу Агнесы?-- спрашивал он иногда и получал стереотипный ответ, что она уехала гостить в знакомым.

Труппа Хромпик-Закатальскаго существовала на семейных основаниях, вернее -- это была одна громадная семья. В глухой провинция еще сохранилось несколько таких оригинальных трупп, как последние обломки добраго стараго времени, хотя они быстро переживают метаморфозу. Ея основателем был не Михаила Семеныч и не старик Мухояров, его тесть -- труппа сложилась раньше и лет пятьдесят назад уже бродила по неси губернии. Теперешний паралитик, когда был антрепренером Мухояровым, пользовался большой популярностью и обставил свое дело очень хорошо. Он вызнал всю губернию, как свои пять пальцев, и в свое время был уже непременно на своем посту: осенью труппа играла в Заболотье, в феврале перебиралась на ярмарку в Пропадинск, после Пасхи ехала на воды, а летом кочевала по степным глухим городкам, где шли в это время торжки и меновая торговля. Мухояров отлично знал приливы и отливы денег в карманах своей публики и также подходящее время для своего репертуара. За тридцать лет антрепренерства он сделался "сбоем" антрепренером в этом районе и хвалился, что создал публику. Состарившись, Мухояров передал антрепризу своему зятю, Михаиле Семенычу, а труппа пошла вместо приданаго.

Теперешний состав труппы твердо хранил семейныя традиции. Поликсена Ивановна была grande-dame, ея брат Кирилл Иваныч играл водевильных дядюшек и заменял комика, сестра Капочка играла водевильных штучек, муж Капочки, Семик, резонеров и благородных отцев, старшая дочь Капочки, Любенька, заменила убежавшую ingénue и т. д. Из посторонних в труппе были только двое: первый драматический любовник Шлях-Капорский и рубашечный любовник Громов-Боярский. Сам Михайла Семеныч играл все, что приходилось, и шел вообще "на затычку". Даже чужие люди, как два любовника, не были собственно чужими: Громов-Боярский ухаживал за Любенькой, а Шлях-Капорский за Агнесой. Никто в труппе не сомневался, что эти две пары состоятся и труппа впоследствии перейдет к Шлях-Капорскому, как перешла от Мухоярова к Хромпик-Закатальскому. У Михаилы Семеныча, как человека опытнаго, были свои расчеты, и он особенно дорожил, что в труппе были непременно "свои" женщины. Поэтому рождение каждой девочки составляло общее торжество: из девочки вырастет большая девушка, а большая девушка и приведет в труппу, смотря по обстоятельствам, или комика, или благороднаго отца, или перваго любовника. Актеры-мужчины, оставаясь даже чужими, не портили труппы, а чужих женщин Михайла Семеныч боялся, как огня, особенно примадонн.

Убежавшая Агнеса унесла с собой все семейныя традиции. Вместо нея играли уже две примадонны, но оне принесли столько дрязг, раздоров и неурядиц, что Михайла Семеныч принужден был отказать им, предоставив роли Любеньке.

-- Я лучше сам буду играть женския роли, чем пущу хоть одну чужую бабу,-- решил он раз и навсегда. А труппа перейдет к мужу Любеньки -- его счастье.

О непокорной дочери он никогда не упоминал, точно она утонула. Плохия дела труппы только усугубляли это отцовское горе. Но главное, что убивало Михайлу Семеныча, это был параличный старик... Как ему делалось совестно каждый раз, когда приходилось лгать. Больной Мухояров поддавался обману, но, может-быть, он уже и догадывается -- те же ребятишки проболтаются. Михайла Семеныч чувствовал себя кругом виноватым, как лицо, облеченное традиционным доверием: труппа была передана ему в прекрасном виде, а теперь хоть бросай все. И почему-то всему этому нужно было случиться именно теперь, а не раньше, когда антрепренерствовал сам Мухояров?..

"Публика другая,-- с горечью раздумывал Михайла Семеныч и тяжело вздыхал.-- Подавай новыя декорации, роскошные костюмы, вообще, обстановку -- вот что требуется, а не искусство. Новые-то антрепренеры так и делают, а мне где взять. Потом это проклятая оперетка..."

Обстановочная роскошь, которой щеголяли новые антрепренеры, покупалась слишком тяжелой ценой и шла вразрез со всем укладом семейной труппы. Новый антрепренер прежде всего требует от своих артистов костюмов, особенно от артисток: где хочешь бери, а одевайся отлично. Отсюда и явились те нечистыя средства, которых Михайла Семеныч не мог допустить у себя. Публика несправедлива, когда требует от маленькой провинциальной труппы невозможнаго и притом чисто-внешняго. Вот если бы дело коснулось репертуара, тогда другое дело: Михайла Семеныч вылезал из кожи, стараясь разгадать потребности новой публики. Классических пьес она не любит, на бытовых скучает, от драм открещивается обеими руками -- остается одна комедия, а ея-то и нет. Что ни новая пьеса, то и провал. Авторов не стало, а антрепренер виноват.

По ночам Михайла Семеныч плохо спал и все думал, думал и думал. Однажды он даже привскочил на кровати, озаренный счастливой мыслью.

-- Вот это будет дело!-- бормотал он.-- Нет, я "вас" дойму... Вы меня будете знать!..

Увлекшись, Михайла Семепыч даже погрозил в темноте какому-то невидимому врагу своим антрепренерским кулаком.

Ровно через месяц все фонарные столбы в Заболотье были оклеены аршинными афишами, гласившими, что в непродолжительном времени прибудет на гастроли "знаменитый артист Императорских театров Николай Ѳеоѳанович Чередов", который, совместно с труппою Закатальскаго, будет иметь честь дать несколько спектаклей'.

-- Теперь посмотрим, чья возьмет!-- повторял Михайла Семеныч, потирая руки от удовольствия.-- Да-с... Он и в Петербурге и в Москве фурор производил. Конечно, до Шумскаго, Садовскаго или Щепкина ему далеко, а все-таки одно имя уже -- капитал. Посмотрим,

Маленький провинциальный антрепренер задыхался от волнения в ожидании знаменитости. Он с дьявольской ловкостью подхватил этот лакомый кусок и затащил-таки в свою берлогу. Знаменитость поломалась, покапризничала, но наконец снисходительно уступила воплям и отчаянным мольбам погибавшаго захолустнаго антрепренера. Никто не знал, сколько самой гнусной лести и унизительных похвал расточил Михаила Семеныч, чтобы убить краснаго зверя. У него была свои расчеты, и он вперед торжествовал.

-- Папа, мы вас снесем в театр на руках,-- говорил Михаила Семеныч параличному старику,-- вот сами увидите, что будет... Чередов -- это силища. Он даст у нас десять спектаклей... Считайте полный сбор: шесть тысяч! Ох-хо-хо... И публика заплатит. Положим, и наши сборы не дурны, но все-таки до приставных стульев еще не доходило, а теперь уже вперед все ложи разобраны и половина кресл.

Вся труппа волновалась не меньше антрепренера: предстояло в первый раз играть с настоящей знаменитостью. Особенно безпокоились театральныя дамы и отчаянно зубрили роли.

II.

Наступил и знаменательный день приезда Чередова. Все актеры отправились на вокзал. Он телеграфировал, что приедет с вечерним поездом и прямо с вокзала отправится в театр: время знаменитых людей драгоценно. Михайла Семеныч с побледневшим лицом ходил по платформе вокзала, когда издали раздался свисток,-- поезд выползал, как чудовищная железная змея, из небольшого сосноваго леса, в котором прятались дачи богатых Заболотских обывателей. Ближе, ближе, и -- железная змея тяжело вползла под навес. Михайла Семеныч без шапки бросился к вагону перваго класса, где в отдельном купэ мелькнуло знакомое ему по фотографиям актерское лицо.

-- Николай Ѳеоѳаныч...-- шептал аптрепренер, бросаясь к ступенькам вагона, когда показалась тщедушная фигурка знаменитости.

Это был маленький человек, сгорбленный и сухой, точно жокей, только-что снятый с лошади. Некрасивое, утомленное лицо глядело тусклыми, большими глазами, которые слезливо прятались в целой сети морщин. Одет он был небрежно и спустился со ступенек разбитой, больной походкой, тяжело опираясь на камышевую палку.

-- Вы меня задушите, голубчик...-- проговорил он, вырываясь из обятий обезумевшаго от радости антрепренера.

-- Вы мой спаситель, Николай Ѳеоѳанович!..

Знаменитость посмотрела прищуренными глазами на неистовствовавшаго антрепренера и снисходительно улыбнулась. О, сколько раз "он" слышал именно эту фразу от разных чудаков, совавшихся головой прямо в огонь... Но "ему" тяжелы были даже похвалы. Нужно ехать в театр. Время дорого.

Театр, конечно, был полон. Потребовались приставные стулья. В актерской ложе сидел и старик Мухояров, принесенный в театр в своем кресле. Он с торжеством оглядывал глухо шумевшую в партере публику и несколько раз повторил:

-- Михаила Семеныч -- умный человек... да.

Бедная Любенька страшно волновалась в своей бедной уборной: ей приходилось играть с "ним" главную роль. По шуму шагов девушка догадалась, что он уже в театре, в нескольких шагах от нея, где помещались мужския уборныя. Поликсена Ивановна и Капочка ползали кругом примадонны, как две собаки, прикалывая, пришпиливая, примеривая и снова прикалывая. Конечно, Любенька надела свое лучшее платье, но ведь весь ея наряд -- жалкия тряпки сравнительно с костюмами настоящих столичных примадонн.

-- Готово все?-- спрашивал змеиным сипом Михаила Семеныч, заменявший сегодня режиссера.

-- Любенька, а ты смелее,-- советовала мать Капочки с своим обычным водевильным легкомыслием.-- "Он" такой же человек, как и мы, грешныя. Только и разницы, что "имя", да денег много получает...

Поликсена Ивановна ничего не говорила: она думала о своей Агнесе, которая отлично могла бы провести роль. Где-то она теперь, бедняжка? Всепрощающее материнское сердце было преисполнено святой тоски. Разве может играть Любенька?. Вон и Шлях-Боярский надулся, как индейский петух. Конечно, чужой человек, какое ему дело до труппы.

Шла "Свадьба Кречинскаго". Знаменитость выступила в роли Расплюева, как все знаменитости. Михаила Семеныч сто раз подбегал к своему дырявому занавесу, смотрел в дырочку и не узнавал своего ожившаго театра, еще вчера представлявшаго "торричеллиеву пустоту". Да, театр был битком набит, и Михайла Семеныч чувствовал себя настоящим антрепренером, точно переродился. Вон и папа сидит в своей ложе,-- бедный старик давно не видал такого праздника.

Нужно ли говорить, что "знаменитость" имела успех в каком-то Заболотье, когда он уже был обезпечен и в Петербурге и в Москве... Конечно, Расплюев был великолепен, и публика неистовствовала, счастливая неподдельным, настоящим искусством. Вызовам не было конца, и бодрившаяся на сцене знаменитость едва успевала переводить дух.

-- Они меня уморят этими проклятыми вызовами...-- хрипел Чередов, падая в уборной на засаленный ситцевый диванчик.

Он был жалок в апогее своей славы. Сквозь размалевку выступал холодный пот, руки дрожали, недоставало воздуха, а нужно опять выходить во сцену -- там, в черневшей пасти театральной залы его ждал безжалостный и прожорливый зверь, именуемый "публикой". Все болезни, нажитыя Чередовым во время своего скитальчества, прежде чем он сделал себе имя, поднимались в нем с страшной силой, как неуловимые кредиторы. Тут были и астма, и катарры, и театральные ревматизмы, и еще такия болезни, которым наука не приберет названия. Михайла Семеныч бродил за знаменитостью, как тень, и ловил каждое его движение. Никакая нянька не стала бы так ухаживать за больным ребенком, как он ходил за своим дорогим гостем: он сам оживал в нем, в этом разваливавшемся человеке, жившем только на сцене. Для него он готов был истереться в порошок, потому что этот человек властно держал в своих дрожавших руках всю публику. Еще есть искусство, еще не пропала драматическая сцена, и пусть публика это чувствует. Даже Любенька, и та точно преобразилась: Михайла Семеныч только сегодня заметил, что Любенька красивая девушка, с таким симпатичным, характерным личиком. Одолевавшия ее смущение и застенчивость движений придавали ей оригинальную грациозность и прелесть.

-- Вы, барышня, принесите мне стакан воды...-- просил Чередов, ласково глядя на Любоньку.-- Может-быть, мне будет лучше.

Много бы сделала Любонька, чтобы ему было лучше. Она вся заалелась, подавая воду.

Спектакль сошел блистательно. Чередова вызывали без конца и вместе с ним Любеньку. Михаила Семеныч удостоился тоже вызовов за доставленное публике "высокое художественное наслаждение". Аплодировал даже одной рукой старик Мухояров: он хлопал по здоровому коленку.

"Ага, донял я вас всех!.." -- думал Михаила Семеныч, продолжая торжествовать.

После спектакля он проводил Чередова в гостиницу, где был приготовлен особый номер для дорогого гостя -- Чередов выговорил себе по условию и подемныя, и проездныя, и харчевыя, и Михайла Семеныч на все соглашался. Когда они остались вдвоем, Михайла Семеныч вытащил из бокового кармана обемистый пакет, набитый засаленными кредитками, и с деловым видом вручил его знаменитости.

-- Шестьсот?-- едва слышно спросил Чередов, взвешивая пакет на руке.

-- Не трудитесь считать: верно... по условию-с...

На лице Чередова мелькнуло что-то в роде смущения, и он нерешительно проговорил:

-- Может-быть, это весь сбор?.. Театр небольшой...

-- Николай Ѳеѳоанович, позвольте уж мне знать мои расчеты...-- с достоинствам антрепренера ответил Михаила Семеныч.-- Мы так счастливы, Николай Ѳеѳоанович... высокое художественное наслаждение... Так сказать, праздник искусства!..

-- Ах, да... Вы правы,-- согласилась знаменитость и успокоилась.

Ему-то какое дело до этого чудака? Притом он не навязывался со своими услугами. Чередову понравилась фраза, что у всякаго свои расчеты, конечно, так, и ему нет дела ни до чего, кроме своего контракта. Кроме всего этого, он, Чередов, страшно устал, а завтра утром репетиция комедии "Бедность -- не порок".

Последовавшие за первым спектакли были рядом триумфов; Михаила Семеныч все смотрел в дырочку занавеса на галдевшую в партере публику и улыбался.

-- Папа, билеты расхватаны на три спектакля вперед!-- торжественно выявлял он тестю, возвращаясь из театра.-- Да...

Параличный старик радостно мычал и аплодировал по коленку своей здоровой рукой. Одна Поликсена Ивановна не разделяла этой семейной радости и с тревогой смотрела на мужа.

-- Миша, а нам-то что останется?.. Ведь весь сбор уходит этой знаменитости.

-- Ах, ты, глупенькая: у меня свои расчеты,-- отшучивался Михаила Семеныч, любовно целуя верную подругу своих тревожных антрепренерских дней.-- Но правда ли, как папа повеселел?.. Он, кажется, начал уже догадываться, что наши дела швах?.. Ха-ха... А теперь десять спектаклей принесут шесть тысячь: почти наш годовой доход.

В ожидании будущих благ Михайла Семеныч заложил в ссудной кассе последнее серебро, какое нашлось в доме, и, кроме того, прихватил на стороне деньжонок; нужно было устроить приличный "товарищеский" обед Чередову, потом поднести ему подарок от имени труппы за "высокое художественное наслаждение" и т. д.

На последнем спектакле старик Мухояров опят был принесен в актерскую ложу на своем кресле и аплодировал одной рукой. Михаила Семеныч в это время подводил счеты. Заболотская публика, с равнодушием которой он воевал, заплатила за его выдумку 6.232 руб. 75 к. Подведя итог, антрепренер расхохотался, как сумашедший, и даже напугал старушку-кассиршу.

-- Михайла Семеныч, что с вами?..

-- Я?. О... ха-ха!.. публика-то, публика-то... ох, умираю!..

Эти триумфальные спектакли закончились "товарищеским" ужином Николаю Ѳеоѳановичу, причем шампанское лилось рекой. Михайла Семеныч провозгласил спич в честь искусства и за его великих представителей. Чередов благодарил и тоже сказал с передышкой несколько прочувствованных слов.

Наконец все кончилось, как кончается все на белом свете, и наступил день итога. Чередов пересчитал в последний раз свой гонорар и заметил довольно сурово:

-- Недостает двадцатипятирублеваго билета, Михайла Семеныч?..

-- Разве? Не может быть...-- изумился тот и принялся обшаривать все свои карманы.-- Это какое-то недоразумение... ах, чорт возьми!.. Послушайте, я вам вышлю с следующей почтой.

-- Этого у нас, кажется, не было в условии, любезнейший...-- сухо ответила знаменитость, сеживая плечи,

Михаила Семеныч бормотал что-то такое жалкое, извинялся, потел и наконец убежал из номера, чтобы заложить свои часы и обручальное кольцо.

-- Короче счеты -- дольше служба,-- заметил Чередов, получив по условию сполна.-- Теперь мы с вами в расчете.

Знаменитость уезжала. Вся труппа его. конечно, провожала на вокзал, а из театральных дам участвовала в этом последнем торжестве одна Любенька, Чередов сам просил ее об этом одолжении.

-- Я еще желаю выпить стакан воды из ваших рук...--говорил он с любезностью, свойственной только артистам старой школы.

Любенька вся заалелась от удовольствия, а Михайла Семеныч выбивался из сил, чтобы поторжественнее проводить великаго человеку. Когда поезд тронулся, он без шапки бежал по платформе за вагоном перваго класса, из окна котораго ему кивала голова Николая Ѳеоѳановича. Наконец все было кончено, Публика повалила к выходу. Михайла Семеныч отпустил свою труппу во-свояси, а сам еще остался на вокзале с Любенькой.

-- Графинчик водки и... больше ничего,-- проговорил он, опускаясь на диванчик к мраморному столику.-- Любенька, ты меня извини... устал.

Такое приказание удивило девушку: Михайла Семеныч ничего не пил. Да и какой-то странный стал дядя, вдруг изменился: сгорбился, осунулся, притих. В зале перваго класса за таким же столиком пили водку какие-то купцы, и больше никого ке было. Михайла Семеныч выпил залпом несколько рюмок водки, стараясь не смотреть на Любеньку, которая сильно была смущена. Официант с салфеткой под мышкой стоял в двух шагах и смотрел выжидающим приказания взглядом. Михайла Семеныч сделал ему знак рукой.

-- Что прикажете, Михайла Семеныч?

-- Вот что, дружок...-- заговорил антрепренер, ощупывая свою голову.-- Если человек, положим, умирает, то ведь он должен, по крайней мере, умереть с честью. Как ты думаешь, дружок?

-- Не нашего ума дело, Михаила Семеныч... Но прикажете ли закусить?..

-- Нам ничего но нужно...-- ответила за дядю Любонька.-- Дядя, поедем домой. Пора...

-- Нет, одну минуточку... Мне с тобой нужно поговорить, Любонька, Да... Домой успеем. Дело вот в чем, голубчик: я разорен окончательно... Да. Чередов стоил мне тысячу рублей дефицита, хотя я и наказал публику на шесть тысяч. Да... Теперь всему конец, Любенька.. Стыдно мне перед дедушкой нашим, но ничего не поделаешь.

Михаила Семеныч вдруг заплакал, закрыв лицо руками.

-- Дядя, перестань... нехорошо...-- лепетала Любонька, наклоняясь к плакавшему старику.-- Может-быть, все поправится...

-- Нет, нет: я умер, Любенька... Конечно, я не обвиняю Чоредова, но наша труппа не годится для нынешней публики. Это смертный приговор... жаль отца...

Хромпик-Закатальский был прав. Старик Мухояров умер. Сам Михаила Семеныч поступил куда-то чуть не статистом.

Так кончила свое многолетнее существование в Заболотье последняя семейная труппа.

1887.