Последний вампир

Я вхожу в класс, спотыкаюсь о порог и с трудом сохраняю равновесие.

В группе раздаются привычные смешки: в прошлый раз я, помнится, действительно-таки навернулся. Ловлю падающие очки, цепляю их на нос и иду к доске. На ней надпись: «Птицерон – болван». Птицерон – это я, Андрей Иванович Птицын. Кличку придумал душа группы, староста и гитарист Женька Басов, надпись сделана им же. Женька трижды пересдавал мне речи Цицерона, и, следовательно, надпись справедливая. Стираю ее тряпкой и поворачиваюсь к аудитории. На мне синий пиджак, приобретенный в комиссионке пятнадцать лет назад, мятые брюки в клетку оттуда же и красно-желтый с обезьянами галстук. Рубашка фирмы «Ну, погоди» под стать галстуку и лакированные ботинки с острым носком времен НЭПа.

Я слегка неказист, немного лопоух, зато сильно плешив, с единственной прядью волос, зализанной на макушку. Довершают мой облик очки с перевязанной изолентой правой дужкой. Они, как правило, сидят на самом кончике носа и то и дело падают.

Такую внешность я использую последние восемьдесят – девяносто лет. Правда, когда в начале века я преподавал античную историю в Сорбонне, пиджак и брюки принадлежали одному и тому же костюму – французы более строги к таким вещам. На истфаке Московского университета подобные тонкости этикета соблюдать необязательно.

Сегодня я веду семинар в четвертой «А» группе, моей любимой. Тема – Рим времен Тита Флавия. Традиционно начинаю с опроса.

На передней парте развалился красавчик Роберто Соуза по кличке Мучачик. Он из Южной Америки, страны, впрочем, не помню, но это и неважно. Мучачик – отменный кобель и гроза первокурсниц, влюбчивый, как мартовский кот. Если бы не я, количество абортов среди студенток, сделанных по его вине, могло бы побить все рекорды. Мучачику я предлагаю поделиться знаниями об отношениях Тита с иудейской принцессой Береникой.

Знаний у бедняги нет, но ему они и необязательны, поскольку навряд ли производство конопли в Венесуэле или Боливии сильно зависит от деятельности Тита. Мучачик, тем не менее, встает и героически пытается выплыть. В течение минуты я терпеливо выслушиваю версию о коварно соблазненной Титом невинной Беренике. Мучачик входит в раж, приплетая по ходу дела недоброй памяти императора Суллу и не менее недоброй памяти разбойника Спартака.

Наконец, я прекращаю издевательство над истиной, ставлю Мучачику заслуженную четверку и передаю Беренику Леночке Кругловой. Леночка – отличница, она безукоризненно пересказывает учебник. Молодец, пять, несмотря на то что содержание учебника по достоверности недалеко ушло от версии латиноамериканца. Я сам отнял у Тита любовь к длинноволосой еврейке и поэтому могу свидетельствовать о происходящих событиях куда лучше, чем доморощенный историк, использовавший напрочь лживые воспоминания придворного шута Иоськи Флавия.

Тит любил иудейскую царевну самозабвенно, до безумия, отдавая этому чувству всю мощь своей незаурядной натуры прирожденного государственного мужа и полководца. Но такая любовь могла привести к непоправимым последствиям для империи, и, забирая ее, я едва не плакал от жалости. Любовь Тита была настолько сильна, что мне хватило ее на несколько лет жизни. Не то что похотливые потуги Мучачика, от которых уже на третий день можно загнуться с голоду.

Глядя поверх очков, я обвожу глазами группу и одновременно прикидываю, что в ней произошло по моей части. Во втором ряду справа сидит Натка Миклютина – моя любимица. Как жаль, что только моя. У Натки близорукие серые глаза вполлица, веснушки и склонность к полноте. Еще у нее отличные стихи, которые она никому, кроме меня, не показывает. А еще у нее удивительная способность чувствовать. Натка живет неподалеку от моего дома. Безотцовщина, мать работает библиотекарем в районке, они еле сводят концы с концами. Натка часто бывает у меня, я пою ее жасминовым китайским чаем, и мы отчаянно спорим об античных временах. Иногда Натка поражает меня – недавно она предположила, что Афродита, наградив Елену любовью к Парису, забрала эту любовь у кого-то другого. Я опешил и спросил, с чего она это взяла. Натка покраснела и долго молчала, размышляя, стоит ли меня посвящать, и не сочту ли я ее сумасшедшей. Я не торопил и ждал.

– Извините, Андрей Иваныч, – сказала она, наконец, – я не могу ответить, я просто это чувствую.

Я перевел разговор на другую тему, и вскоре Натка спохватилась и побежала домой. Допивая остывший чай, я вспоминал, как спешил тогда в Спарту, чтобы отнять у жены Менелая проклятый дар, и как успел лишь увидеть исчезающие на горизонте паруса троянских судов.

Да, у Натки по моей части ничего, как обычно. Зато вокруг Леночки Кругловой – хоть отбавляй. Да и немудрено. Профессорская дочка, отличница, морда лица – о‑го‑го, и фигурка – застрелись, а темперамент, как у течной сучки. Половина институтских жеребчиков вокруг нее гарцует. Только и знает девка, что из постели в постель прыгать. Только вот для меня она не годится, пустышка бесчувственная. Нет, переживает Леночка, конечно, дай бог каждому, только не те это чувства, что составляют мой рацион – я не питаюсь похотью, вожделением и оргазмами, мне нужна только любовь. Ну, на худой конец, влюбленность, как у Мучачика. Но не чувственное наслаждение развратной самки – от него у меня только обмен веществ нарушается да сыпь по всему телу.

Женька Басов влюблен в Леночку по-настоящему, со страданиями, бессонными ночами и запоями. Я от него регулярно подпитываюсь, и ему становится легче. А то прошлой осенью, когда группа с летней практики вернулась, на Женьку смотреть страшно было. Высох парень весь от любви да Ленкиного непотребства.

Рассказываю про смерть Тита и перехожу на одну из самых отвратительных тем – Рим времен правления мерзавца Домициана. К счастью, в самом начале мою речь обрывает звонок.

Захожу в класс, зацепившись полой пиджака о дверной косяк и чудом поймав очки. Стираю с доски надпись «Птицерон – козел» и оглядываю присутствующих. В группе – новенький, и я невольно задерживаю на нем взгляд. Да, нечего сказать, красавец-парень, смуглое волевое лицо, брови вразлет. Смоляные, зачесанные назад волосы, высокий лоб. Крепкий, к тому же – мышцы перекатываются под рукавами спортивной рубахи.

– Представьтесь, вьюноша.

– Ринат Алаутдинов, – встает он, – переведен из Башкирского универа, извините, университета, в связи…

– Хорошо, Ринат, – прерываю я его, – останьтесь после занятий, пожалуйста, мы побеседуем. Надеюсь, у вас есть время.

– Да, конечно, – отвечает он, – с удовольствием.

После звонка мы остаемся в опустевшей аудитории одни. Выясняется, что Ринат – спортсмен, мастер спорта по дзюдо и разрядник по теннису. Мне все больше нравится этот парень, хотя я подозреваю, что в античной истории тот же Мучачик даст ему сотню очков форы. Я завожу пробный разговор про древних историков. Ринат неожиданно подхватывает, мы проходимся по Плутарху, перебираемся к Тациту, от него к Светонию. Парень обнаруживает знакомство со всеми тремя. Я не замечаю, как не на шутку увлекаюсь беседой. От римлян мы переходим к грекам, перемываем кости Софоклу и Еврипиду, после чего возвращаемся обратно в Рим. Хором ругаем Тиберия, сочувствуем Отону и Гальбе и, наконец, умолкаем. Я в полном восторге и вижу, что Ринат тоже доволен. Я жму ему руку, и мы на этом прощаемся.

Захожу в класс, умудрившись ни обо что не споткнуться. Стираю с доски «Птицерон – деградант» и оборачиваюсь лицом к классу. У меня возникает чувство, словно у голодного оборванца, неожиданно попавшего на вечеринку со шведским столом, ломящимся от жратвы. Я даже зажмуриваю глаза, пытаясь разобраться в насыщающих воздух чувствах. Этим немедленно пользуется Женька. Оттопырив уши на манер Чебурашки и приладив на нос невесть откуда взявшийся складной театральный бинокль, он строит страшную рожу и машет руками, изображая полет. Это, конечно, я, Птицерон-деградант. Группа заходится со смеху, сквозь прищур я отлично вижу, что не хохочут лишь трое.

Ринат и Натка не вызывают у меня удивления, но вот почему так серьезна обычно готовая прыснуть от выпяченного указательного пальца Леночка? Причина, впрочем, находится сразу – Леночка влюблена. Объект приложения тоже определяется легко, и это, конечно же, не выделывающийся ради нее Женька. Я открываю глаза, бинокль падает с Женькиного носа и летит на пол. А я смотрю на Натку и не верю своим повидавшим Крым и рым глазам – передо мной очевидный, сформировавшийся и набирающий силу любовный треугольник.

Отменяю опрос и начинаю разговор про императора Адриана. Похоже, эта тема представляет интерес разве что для меня самого. Бросаю Адриана на полдороге, сажусь за стол и вызываю к доске Мучачика. Даже тот бред, который он несет, не способен отвлечь меня от того, что происходит в классе. Ставлю Мучачику дежурную четверку и вызываю Круглову. На моей памяти это первый раз, когда Леночка элементарно не готова. Я решаю пощадить Натку. Вышедший к доске Ринат бойко клеймит Домициана и его присных, но явно проделывает это на автомате. Под конец он начинает путаться в именах. Звонок.

Захожу в класс, пребольно ушибившись о ручку двери. Привычно иду к доске стирать надпись. Надписи нет. Причина налицо, и лицо это – Женькино, на нем красуется сказочный фингал, как раз под правым глазом. Атмосфера накалена до предела, у меня начинается легкое головокружение от избытка окружающей пищи. Ринат с Леночкой переместились на камчатку. Он держит ее за руку, при всем честном народе. В классе присутствует все что угодно, кроме интереса к Древнему Риму.

Я объявляю амнистию. Сославшись на недомогание, семинар отменяю. Распускаю группу.

Вечером у меня гостья. Я наливаю Натке дежурный чай и прошу ее почитать стихи. Она отказывается, тогда я берусь за гомеровскую «Илиаду». На момент похищения Елены Натка уже с трудом сдерживает слезы. Я захлопываю книгу.

– Рассказывай, девочка, – мягко прошу я.

– Нечего рассказывать, Андрей Иваныч.

Наткины щеки становятся пунцовыми, даже веснушек не видно. Только теперь я обращаю внимание, насколько она похудела, – склонность к полноте исчезла без следа, передо мной стройная, даже худощавая девушка с огромными глазами на осунувшемся лице.

– Нечего рассказывать, – повторяет Натка, – вас уже пригласили на свадьбу?

– Какую свадьбу? – делано удивляюсь я. – Ты что же, выходишь замуж, моя принцесса?

Эта фраза ее добивает. Натка ревет в три ручья, а я смотрю на нее. Я могу освободить ее от этого за минуту. Привычная для меня процедура, и все – я исцелю ее от первой и неразделенной любви, причем с несомненной пользой для себя.

– Свадьбы не будет, Ната, – говорю я.

– Что вы сказали, Андрей Иваныч? – Натка отнимает руки от заплаканного лица. – Что вы сейчас сказали?

– Я сказал, что свадьбы не будет, – твердо повторяю я, – ты поняла, не бу-дет. А сейчас ступай, пожалуйста, я должен подумать.

Она уходит. На манер утопающего, хватающегося за протянутую соломинку, Натка цепляется сейчас за слова старого чудака и маразматика. Я остаюсь один.

Я один вот уже больше пяти веков. Когда-то моя раса была многочисленна. Мы умели то, что было недоступно простым смертным. Мы умели брать человеческие чувства и, питаясь ими, жили вечно. Я и мои братья и сестры. Одни из нас брали силу, другие – ненависть, третьи – стойкость, мужество, выносливость, отвагу. И лишь очень немногие брали любовь. Люди обожествляли нас, молились нам и строили храмы. Потому что мы умели не только брать – оборотная сторона также была в наших силах. Мы могли отдавать, но отдавали мы только избранным, самым достойным или тем, кто помогал нам достичь наших целей. Потому что, отдавая чувство, мы должны были взять его у людей в сотни раз больше, и основная часть исчезала бесследно во время передачи. Моя сестра Афродита отняла любовь у граждан трех греческих городов для того, чтобы одарить ею Елену. Другие мои братья отнимали силу у сотен троянских воинов, чтобы дать ее Ахиллесу, и у сотен греков, чтобы оделить ею Гектора.

Нас больше нет. С упадком Греции и Рима нас объявили врагами рода человеческого. О нас слагали дурацкие легенды. Пошла злая молва, что мы якобы наводим порчи, пьем кровь, встаем из гробов по ночам. Нас стали называть вампирами, вурдалаками, упырями. Нас отлавливали и истребляли. Осиновые колья, серебряные пули… Я потерял последнего брата больше пятисот лет назад. И вот с тех пор я один и шестой век скрываюсь под нелепой личиной, чтобы избежать разоблачения.

Я выхожу из дома и шагаю по сонному городу. Я забираю любовь. Беру у тех, кто ее недостоин. Беру у неверных мужей, спешащих домой под женино крыло от не менее неверных любовниц. Беру у случайных клиентов дорогих и дешевых шлюх. Беру у привалившегося к фонарному столбу сутенера и запирающего водочный ларек торгаша. Я беру любовь у сотен людей. У каждого понемногу – настоящей любви в них нет, есть только ее суррогат, но я беру то, что есть.

Я брожу по городу всю ночь и под утро полон любовью почти под завязку. Тогда я направляюсь в университет.

Я вхожу в класс – нет, не вхожу, влетаю энергетическим вихрем. Они все передо мной, вся группа, моя любимая четвертая «А». Я прошу, нет, приказываю всем встать. Я вызываю их к доске одного за другим, смотрю каждому в глаза и выпроваживаю за дверь. И я забираю. Нет больше любви у Ленки Кругловой. Не меньше месяца пройдет, прежде чем Мучачик трахнет очередную первокурсницу. Поживи хотя бы несколько недель спокойно, Женька.

В результате в классе остаются только Натка и Ринат. И я забираю у Рината его любовь, забираю всю, без остатка. И возвращаю обратно вместе со всем тем, что забрал до этого.

Я спотыкаюсь на ровном месте и чуть не падаю. Очки слетают у меня с носа и разбиваются. Я хватаюсь за стол, чтобы не свалиться.

– Идите, дети, – говорю я, – идите.

На свадьбе шумно и яблоку некуда упасть. Гости уже порядком поднагрузились, да и я, признаться, не удержался. Женька встает, его качает из стороны в сторону. Он вынимает из кармана исписанный лист бумаги и требует тишины.

Женька произносит речь. Я не слушаю, я смотрю на молодых. Смотрю в ошалевшие, искрящиеся от счастья Наткины глаза, в не менее счастливые восточные глаза Рината.

– Да будет ваш союз скреплен священными узами, – орет между тем подвыпивший Женька, – узами Гименея!

Я вздрагиваю. Меня только что назвали по имени, впервые за последние две тысячи лет.