Последняя битва

— Сэр, он мертв.

— Да знаю я, Джексон, — раздраженно ответил я.

Непростительная, но вполне понятная грубость с моей стороны — руки у меня все еще были в крови умершего парнишки. Таких несчастных я за последнее время перевидал слишком много. Стоял ноябрь 1918 года, и я был единственным врачом в походном медпункте близ Ипра — не думаю, что какому-нибудь другому городку в истории человечества выпало на долю столько страданий и мук.

Мне в руку сунули кружку какого-то горячего питья — отличить фронтовой кофе от чая не смог бы никто.

— Спасибо, Джексон. Извините, что на вас сорвался.

— Да ничего, сэр. Чего с теми в углу делать? Они пока тихо лежат, но…

Еле передвигая от усталости ноги, я подошел к пятерым солдатам, укрытым одеялами. Свободных коек больным мы выделить не могли, как бы плохо им ни было, да и надеяться, что спустя пару дней станет полегче, тоже не приходилось. Очередная вспышка эпидемии была в самом разгаре.

Разумеется, мы сталкивались со смертельными болезнями с первых дней войны. (Попав на фронт, я получил свое первое задание — сообщить разъяренному майору, что у него корь.) Но того, что происходило с солдатами сейчас, я объяснить не мог. Примерно с месяц назад с обеих сторон на наш медпункт начали поступать больные, и с каждым днем их становилось все больше.

Все они страдали от необычной инфекции дыхательных путей, которая сопровождалась высокой температурой, ломотой в теле и — чрезвычайно часто — горячечным бредом. Для маленького перегруженного медпункта, где работал всего один немолодой врач, а его единственным помощником был парень, год назад поступивший в ученики к мяснику в Смитфилде, такие пациенты стали настоящим проклятием. Бедолаги.

Прошлым вечером я ввел конкретно этим пяти страдальцам морфий. Как выяснилось теперь, один из них умер, двое все еще были без сознания, трое потихоньку начинали шевелиться — при этом лбы у них были прохладные, а дышали они спокойно и глубоко. Честно говоря, я думал, все будет гораздо хуже — обычно смертность при этом заболевании достигала пятидесяти процентов. Я велел Джексону размочить галеты в кипяченой воде — больше нам нечего было им предложить — и протереть больных губкой. Теперь хоть у них появился шанс выкарабкаться.

Я устало привалился к шесту палатки, потягивая из кружки стремительно остывающий напиток. Вдруг у меня за спиной послышался голос, который я не спутал бы ни с одним другим. Как всегда лаконично и безапелляционно он произнес:

— Ватсон, вы мне нужны.

Ну все, начались галлюцинации, подумал я, не особенно этому удивившись: я уже и не помнил, когда в последний раз ел или спал. Холмс с начала войны занялся какими-то чрезвычайно секретными делами. До меня доходили слухи, что иногда его видели в гостиных влиятельных особ в самых разных странах. Правда это была или нет, неизвестно. Но одно я знал точно — в залитом кровью медпункте на Западном фронте Холмсу делать было определенно нечего.

Тем не менее кто-то все же схватил меня за плечи и принялся яростно трясти:

— Доктор, а ну соберитесь! Вы мне нужны!

К моим губам поднесли красивую серебряную флягу. Я ее решительно оттолкнул:

— Холмс, если я сейчас выпью, то скончаюсь на месте. Ну а насчет того, что я нужен… Я и сам это знаю. По моему глубокому убеждению, нуждаться в таких стариках, как я, не должен никто, но на практике…

Я умолк, потому что меня бесцеремонно развернули и чуть ли не носом ткнули в молодого мужчину в белоснежном халате, со стетоскопом в кармане и большим черным медицинским саквояжем в руке, который уже деловито направлялся к моим больным и раненым. Бросив на меня серьезный взгляд, он кивнул.

— Доктор Остенборо, это Ватсон, — небрежно представил нас друг другу Холмс. — Я так и знал, что вы откажетесь уехать, не оставив замены, а этот юноша очень просил дать ему шанс. Ну что, поехали?

— Остенборо, — с глупым видом повторял я, пока Холмс вежливо, но настойчиво выталкивал меня из палатки. — Он разве не при дворе работал?

— Ага, был одним из личных врачей короля. Теперь-то вы понимаете, насколько все серьезно?

Снаружи нас уже дожидался сержант британской армии. И стоял он, прислонившись к капоту старого французского такси!

— Самая настоящая сволота, — радостно отрекомендовал мне свой автомобиль сержант, — хуже колымаги мне еще видать не доводилось. Но поедет как миленькая, сэр, точно поедет!

— Я добирался до вас самыми необычными способами, — сообщил мне Холмс. — Пришлось взять эту развалюху — других вариантов не было. Забирайтесь внутрь, Ватсон, и прихватите с собой это. — Он протянул мне серебряную флягу. — Все равно, пока не доберемся до канцелярии, поделать ничего не сможем. Нет-нет, сейчас я ничего объяснять не намерен.

Бренди, этот нектар богов, тут же навеял воспоминания о всяких роскошествах жизни, к которым я и в мирное-то время приучен не был.

— А фляга вместе с содержимым тоже из дворца?

— Бренди сделали французские монахи. Последний из русских царей послал несколько бутылок своему английскому кузену. Фляжка — баварская, ее подарил мне принц Макс.

— Значит, у вас в друзьях сам канцлер Германии, да, Холмс?

— Он — да. А вот в его соотечественниках я не так уверен. Выпейте, Ватсон, и постарайтесь уснуть. Боюсь, силы вам понадобятся раньше, чем мы выполним задание.

Последним, что я увидел, прежде чем провалился в сон, была знакомая худощавая фигура Холмса (он что, похудел? Вполне возможно, а кто нет?) на соседнем сиденье. Он сидел, сложив руки на коленях и опустив голову на грудь. Можно было подумать, что мы просто в очередной раз отъезжаем от Паддингтона.

А осталась ли еще где-то эта обычная спокойная жизнь, за которую мы сражались?

Ту нашу поездку я помню лишь урывками. Какое-то время мы ехали спокойно. Не раз и не два нас останавливали солдаты, такие же запыленные, как и дорога. Потом мы пересели на поезд, затем еще на один. В какой-то момент я нашел у себя в ногах свою старенькую медицинскую сумку — Холмс не забыл про нее, — и у меня на душе почему-то сразу потеплело.

В себя я пришел, когда мы садились в очередной поезд. Внутри наше купе оказалось образцом элегантности и комфорта. Холмс толкнул угловую дверь, за которой обнаружилось давно забытое чудо света — просторная ванная комната, а в ней — щеголеватый проводник, как раз аккуратно раскладывавший по полочкам полный комплект одежды, удовлетворившей бы самого взыскательного джентльмена.

Переодевшись, я почувствовал себя другим человеком. Я присоединился к Холмсу, и мы принялись за завтрак, о котором в наши дни мечтает каждый вечно голодный англичанин.

— Этот костюм, — заметил я, быстро обмакивая дынные шарики в апельсиновый сок, — сидит просто идеально.

— Ничего удивительного, — строго заметил Холмс. — Я предоставил им самое подробное описание. Ладно, Ватсон, ешьте и слушайте меня. Вы знаете, какое сейчас на фронте положение. Последняя атака немцев захлебнулась, но и наша контратака не удалась…

— И американцы опять собираются прислать подкрепление, — заговорил было я, но Холмс тут же меня перебил:

— Вот именно, и немцам это известно не хуже, чем союзникам. В общем, сейчас на повестке дня один практический вопрос — на каких условиях заключать мир. Принц Макс именно ради этого согласился стать канцлером, и все надеются, что он доведет дело до успешного завершения.

— Если и есть человек, которому доверяют обе стороны, то это принц Макс, — согласился я.

— Его кандидатуру негласно одобрили и в Лондоне, и в Париже. Он также вел переговоры с президентом Соединенных Штатов. Разумеется, тайные.

— Ну наконец-то! — воскликнул я с набитым ртом.

— Рано радуетесь, доктор. Принц Макс без ведома кайзера огласил условия, на которых войну можно будет прекратить, а его глупейшество неожиданно встал в позу и отказывается признать необходимость срочного заключения перемирия. Что еще хуже, генерал Людендорф по-прежнему настроен весьма воинственно и настаивает на скорейшей организации очередного наступления. В этом его поддерживают несколько высокопоставленных военных, таких же фанатиков, как он сам.

— Самоубийца! — ахнул я. — Нет, что я говорю! Убийца!

— Все так. К сожалению, это весьма реальный вариант развития событий. Кайзер опять сел на свой частный поезд и вновь умчался за границу, подальше от гнусных людишек, которые так и норовят ткнуть ему в лицо нелицеприятную истину. А принц Макс вообще заболел: сейчас у него не хватит сил, чтобы выследить и загнать в угол официального правителя Германии.

— И что, болезнь серьезная? — простонал я.

— Боюсь, что так. Я видел принца вчера, и он, прямо скажем, был не в себе. Проблема в том, что у нас очень мало времени. Должно быть, принц уже получил ответ американского президента, и на его послание надо ответить как можно быстрее. А иначе война разгорится пуще прежнего.

Во взгляде Холмса сквозили озабоченность и тревога. Я прекрасно понимал всю серьезность сложившейся ситуации.

— Но принца ведь будут лечить лучшие врачи, — заверил я друга. — Лучшие врачи Германии — это о многом говорит!

— В медицинском плане они, несомненно, лучшие. А вот в политическом и военном — все как один ярые приверженцы кайзера и генерала Людендорфа и только и мечтают еще разок погоняться за призрачной химерой победы.

— Пусть это и так, Холмс, но я все же сомневаюсь, что принц вдруг решится лечиться у такого врача, как я. С чего ему это делать?

— С того, что вы, доктор, англичанин. И к тому же мой друг, — ответил Холмс так, что стало понятно — дальнейшие споры тут будут неуместны.

В Берлин мы прибыли ранним утром. За нами послали лимузин с занавешенными окнами. Несколько раз я отдергивал занавески и выглядывал наружу, и моему взгляду представали запруженные людьми улицы. Мужчины и женщины бесцельно бродили по городу; встречались и солдаты, даже несколько офицеров, которые, впрочем, ничего не делали, лишь иногда смешивались с толпой. Я часто оглядывался на Холмса, но тот в свое окно не выглядывал и сидел молча.

В канцелярии нас сразу же препроводили в покои принца Макса. Пока мы поднимались по мраморным ступеням и шли по богато украшенным коридорам, некоторые встречавшиеся нам по пути офицеры отводили глаза: видимо, Холмс, как всегда, высказал им в лицо все, что думал, и теперь нас тут не очень-то ждали.

Мы сидели в приемной, когда дверь, ведущая в салон принца, внезапно распахнулась. Показался мужчина, одетый в черное, с коротко стриженными седыми волосами и лицом типичного крестьянина, которое сейчас было омрачено тревогой. Вслед за ним вышел одетый в смокинг джентльмен с орлиным профилем, которого первый мужчина ожег взглядом, полным неистовой ненависти. Завидев Холмса, джентльмен в смокинге с явной издевкой отвесил ему поклон.

— Доброе утро, мистер Холмс, — на безупречном английском произнес он. — Боюсь, принц более не в состоянии принимать какие-либо решения. До свидания, Ганс, — обратился он к мужчине в черном. — Не забывайте хорошо заботиться о своем господине.

Ганс окаменел от ярости, а джентльмен елейно улыбнулся и удалился.

— Кто это? — озадаченно спросил я. — Я уверен, что никогда раньше его не видел, хотя его лицо почему-то показалось мне знакомым.

— Ничего странного тут нет. Граф Гоффенштейн очень похож на своего кузена фон Борка, с которым вы встречались несколько лет назад.

С фон Борком мы с Холмсом «познакомились», когда моему другу удалось поймать этого изощренного шпиона в его собственном доме на холмах Дувра[1].

— Плохой, — сердито бросил Ганс. Он был глубоко обеспокоен и крайне раздражен. — Я держать всех снаружи, но этот, этот граф, он все равно приходит. Беспокоит господина. Он… Герр доктор, он совсем потерявшийся. Как ребенок. Помогите, пожалуйста! Пожалуйста, герр доктор! — взмолился Ганс.

Мы с Холмсом заторопились в покои. То, что бедняга Ганс волновался не без повода, стало ясно сразу же.

Принц Макс стоял возле стола, а вокруг кружило белое облако — взлетали в воздух письма, бумажные листы, конверты. В руках он держал по пачке документов. Стол, зияющий выдвинутыми ящиками, был, как и пол, завален бумагами.

Раскрасневшийся принц повернулся и взглянул на нас полными отчаяния глазами.

— Не могу найти! — вскричал он, тяжело дыша. — Держал в руках буквально минуту назад, а теперь не могу найти! Ну где оно? Где?! — Он взмахнул руками, и бумаги, словно конфетти, запорхали по комнате.

— Ваше высочество, позвольте представить вам доктора Ватсона. Он…

— Только что оно было у меня, мистер Холмс! Только что! А теперь все — пропало!

— Ваше высочество, вы видели письмо после ухода графа Гоффенштейна? — спросил Холмс.

По озабоченному лицу принца пробежала тень понимания.

— Я как раз вынимал его из кармана, когда Ганс объявил о визите графа, а потом… — Он обратил на меня совершенно безумный взор. — Я держал все эти письма во внутреннем кармане, начиная с самого первого, а когда приходило новое письмо, я… Должно быть… Ну где же оно?

Принца всего трясло, он дышал с присвистом.

— Ваше высочество, — строго сказал я и подхватил его под руку, — вам надо прилечь.

— Нет-нет, доктор, я не могу. Пока я не найду его, я не лягу. Понимаете, без него я не могу ответить, и… О нет, нет, нет!

Наконец втроем нам удалось препроводить несчастного принца в спальню — с одной стороны его поддерживал Ганс, с другой — я. Постельный режим был совершенно необходим — иначе принцу грозило нервное истощение. Но я знал, что эта передышка дана нам ненадолго.

Тем временем Холмс быстро осмотрел уличную одежду принца, вытащил из кармана, закрытого на пуговицу, ключи и прошел обратно в кабинет. Вскоре к нему присоединился и я. Холмс сидел за столом, на котором прежде разбросанные бумаги высились аккуратными стопками, и внимательно изучал какой-то листок, расчерченный на квадраты, в каждом из которых было по букве.

— Ваш вердикт был абсолютно верен, Холмс, — сказал я. — Принц серьезно болен, и, боюсь, ему становится все хуже.

Холмс рассеянно на меня взглянул. Кажется, он не сразу сообразил, что я к нему обращаюсь.

— А причину вы установили? — спросил он.

— Это какая-то новая форма гриппа, — ответил я. — И болезнь очень быстро распространяется по обе стороны фронта.

— Какие перспективы у больных?

— Некоторые выживают. Но из тех, у кого, как и у принца, дело дошло до пневмонии, таких немного.

— Пневмония, — хмуро повторил Холмс. — Значит, в лучшем случае он на несколько дней полностью выпадет из жизни. А нет никакого лекарства, чтобы быстро поставить его на ноги? У нас каждый день на счету. Да что там, даже несколько часов могут все изменить — и тогда решится судьба сотен, тысяч человек.

— Ну, кое-какой эффект оказывают инъекции морфия, — ответил я. — Но больше предложить ничего не могу.

— Тогда делайте ему эти инъекции, доктор! Я надеялся, что принц придет в себя хоть ненадолго и сможет вспомнить хоть что-нибудь, что помогло бы мне с этим ребусом, но… — Холмс протянул мне лист бумаги.

Я непонимающе уставился на ряды согласных букв.

— Вы что, хотите сказать, что вот это — последнее из писем президента США?

— Думаю, да, — кивнул Холмс. — Оно написано на бумаге американского производства; принц держал его в закрытом внутреннем ящике стола; вне всякого сомнения, письмо зашифровано.

— Тогда что же искал принц? Может, он просто бредил?

— Вовсе нет, доктор. Он потерял — вернее, не заметил, что этот предмет унес с собой граф Гоффенштейн, — ключ к шифру, которым они с президентом пользовались при переписке. Принц всегда держал листок с ключом во внутреннем кармане. Видимо, он как раз достал его, собираясь прочесть последнее письмо, когда граф, оттолкнув Ганса, практически ворвался в комнату. Неизвестно, знал ли граф о том, что всего несколько минут назад принц получил очередное послание от президента. Впрочем, я все-таки склоняюсь к тому, что знал. Я не сомневаюсь, что граф воспользовался полубессознательным состоянием принца и стащил лист с того места, куда тот его в забытьи положил. Для человека вроде графа это — детские игры на лужайке, — заметил Холмс.

Я вновь обратил свой взор на зажатый в руке листок, все такой же непонятный и загадочный.

— Но как выглядел этот ключ к шифру?

— Скорее всего, это был лист слегка прозрачной бумаги того же размера и формы и так же расчерченный на квадраты, в которых были буквы, использованные в оригинальном письме лишь для отвода глаз. Наложив лист с ключом на шифровку, мы бы увидели буквы, которые составляли истинное послание.

— Но тут же нет гласных, — заметил я.

— А они и не нужны. — Холмс почиркал в блокноте и протянул его мне. — Можете прочитать вот это?

Он написал: «HLMSNDWTSN».

— Холмс и Ватсон, — без труда расшифровал я.

— Вот именно.

Я вновь обратил свое внимание на расчерченную страницу:

— Без ключа нам ведь не удастся расшифровать послание, верно?

— Но попытаться все же стоит. Единственное, что меня беспокоит, — страшная нехватка времени. Впрочем, у нас есть и кое-какие преимущества.

— Это какие же? Не вижу ни одного.

Холмс постучал по левому уголку письма сверху и правому снизу.

— Мы знаем, что это письмо отправил американский президент немецкому канцлеру. Так как две первые буквы — «PM», а две последние — «WW», — можно предположить, что они означают «Принц Макс» и «Вудро Вильсон».

— Не так уж это и много.

— Кроме того, мы можем сделать еще пару выводов. Во-первых, язык, на котором написано послание. Так как принц великолепно знает английский, а немецкий президенту незнаком, то можно заключить, что переписка велась именно на английском. Кроме того, эти двое прекрасно разбираются в хитросплетениях политической жизни, а вот в тонкостях шифрования — вряд ли. Значит, ключ к шифру должен быть достаточно простым. Во-вторых, надо учитывать, в каких сложных обстоятельствах им приходилось переписываться. Я уверен, что граф Гоффенштейн — не единственный шпион, следивший за их тайной перепиской. Поэтому можно предположить, что такой код использовался ими всегда, а значит, в коротких письмах лишние клетки заполнялись произвольно. Вы можете заметить, что в последних трех строках присутствуют все буквы алфавита, расставленные по порядку. Мы еще не побеждены, доктор. Пока у нас есть работа, мы на коне.

С этим я спорить не стал, хотя и испытывал определенные сомнения по поводу наших шансов на успех. Заглянув к принцу, я увидел, что он пытается встать с постели, и вколол ему очередную дозу морфия.

Это его быстро успокоило. Однако время от времени приступы возобновлялись: его тело сводило судорогой, взгляд начинал беспокойно метаться по комнате, и принц хрипло стонал «Ну где же… где… где…», насколько ему хватало дыхания. Эти симптомы исчезли после второй инъекции. Принц дышал с трудом, лицо его покраснело еще больше. Он весь горел. Хорошо это было или плохо, но он приближался к кульминационной, кризисной точке болезни.

Без Ганса я бы в эти часы не справился. Он беспрекословно выполнял любые мои приказания. И хотя казалось, ничто не способно помочь больному, я все же решил прибегнуть к простому испытанному средству — на протяжении часа попеременно ставить ему на грудь и поясницу горячие и холодные примочки.

Если Ганс не был занят сменой примочек, то стоял у постели своего господина, внимательно следя за каждым его движением и прислушиваясь к каждому стону. Я же уснул в кресле у камина; и если наяву я думал только о пациенте, то во сне меня одолевали бесконечные ряды согласных букв.

Первые буквы письма значили «Принц Макс». Но что же тогда скрывали остальные буквы первой строчки — «BFDRCSTCN»? Я никак не мог обнаружить в послании зашифрованное имя или титул кайзера, хотя мне казалось, что поведение внука королевы Виктории должно было стать главной темой письма.

А ведь пока он не взглянет правде в глаза и не признает безоговорочное поражение Германии и пока военные не откажутся от истового исполнения присяги на верность (похвальное поведение, вот если бы еще человек, которому принесли присягу, ее стоил!), война не окончится и будет терзать нас еще долгие недели, если не месяцы. А значит, на каждом фронтовом медпункте будут проливаться реки крови — и это будет кровь тех счастливчиков, что не умерли сразу и были в состоянии выдержать дорогу до медицинских оазисов.

Где-то ближе к вечеру я зашел в кабинет, чтобы сообщить о ходе болезни Холмсу: принц продолжал бороться за жизнь. Для него, как и для всего нашего мира, настал самый темный час, и до рассвета было еще далеко. Холмс все так же сидел за столом, склонившись над заполненным буквами листком. Над ним висело голубое облако дыма — Холмс курил трубку. Я вернулся к принцу.

Вечером, после очередной смены горячих и холодных примочек, дыхание принца немного выровнялось. Неужели можно надеяться, что вскоре он будет в силах, хоть и немного, помочь Холмсу? Посмею ли я толкнуть своего пациента на такой шаг? Я решил, что риск того не стоит: принц был слишком тяжело болен, а моя вера в Холмса — слишком велика. Вместо того чтобы растолкать принца, я ввел ему очередную дозу морфия.

Когда утром рассвет отбросил голубую тень на беспросветную тьму ночи, меня разбудил Ганс. По его морщинистому лицу бежали слезы, и это были слезы радости. Он провел меня к постели принца. Забытье, вызванное морфием, перешло в здоровый сон — грудь принца равномерно поднималась и опускалась, потрескавшиеся губы приобрели нормальный розовый оттенок. Канцлер не торопился умирать.

Я поспешил сообщить радостные вести Холмсу, но обнаружил, что ни в кабинете, ни в соседних комнатах никого нет. Караульный в приемной сообщил мне, что «тот английский герр» ушел, причем несколько часов назад.

Добрый ли это знак? Или наоборот? Этого не знал никто.

Спустя пару часов принц очнулся — ослабевший и, как всякий оправившийся после тяжкой болезни человек, не склонный задавать о ней какие-либо вопросы. Я собирался заказать ему тарелку жидкой овсянки, но Ганс заявил, что такого у них в доме не водится: принц терпеть не мог овсянку. Ганс добавил, что немедленно велит испечь свежий хлеб и подаст его господину с молоком и медом.

— Можно мне еще кофе, пожалуйста? — пробормотал принц, благодарно взглянув на верного старого слугу.

Я не видел никаких причин, мешавших ему выпить чашечку, и потому согласно кивнул. Когда в спальню без стука вошел Холмс, я как раз наслаждался свежайшими сэндвичами.

— Рад видеть, что вам уже лучше, ваше высочество, — как всегда спокойно сказал Холмс принцу Максу. — Могу я включить ваш радиоприемник? Вскоре будут передавать сообщение из королевского дворца.

Замерев, словно статуи, мы ждали. Несколько секунд показались нам долгими годами. Вдруг музыка — одна из мрачнейших композиций Баха, если я не ошибаюсь, — резко оборвалась, и негромко заговорил ведущий. Он объявил, что рейхсканцлер Германии, принц Макс Баденский, только что сделал заявление: его величество кайзер Вильгельм II отрекся от власти, и ради установления мира все кронпринцы отказались от претензий на трон.

Принц Макс и Холмс обменялись долгими понимающими взглядами.

— Значит, — с едва заметным вздохом наконец произнес принц, — его величество и с вами не согласился встретиться. Даже в такой ситуации.

— Ну а чего еще вы ждали от человека, который никогда не воевал, но тем не менее щеголяет в огромной золотой каске? — со всей горечью, скопившейся во мне за четыре года войны, спросил я.

— Доктор Ватсон, вы говорите как истинный англичанин, — улыбнулся принц. — Мистер Холмс, я крайне благодарен вам за то, что вы сделали. Боюсь, у меня не хватило бы на это духу. Хоть сейчас я и вижу, что это было совершенно необходимо.

— А я думаю, вполне хватило бы, — ответил Холмс. — Особенно если бы вы видели недовольство простых людей и все-таки успели прочитать письмо от президента Вильсона.

В усталых глазах принца мелькнула тень болезненного воспоминания.

— Я спросил его, на каких условиях они готовы закончить войну, и только-только получил ответ. Это я помню. Правда, я так и не успел расшифровать письмо, потому что ко мне пришел граф. Значит, мистер Холмс, вы все же нашли к нему ключ? И где же он был?

— Боюсь, ваше высочество, в кармане у графа Гоффенштейна.

Принц всплеснул ослабевшими руками:

— Знаете, а я не удивлен. Мы с ним никогда не были особенно близки, а тут он вдруг на прощание принялся трясти мне руку, да так усердно, так сердечно! Разумеется, только для того, чтобы стащить листок с ключом, который я положил на стол под промокательную бумагу. Но как же вам удалось расшифровать письмо, мистер Холмс?

— С большим трудом, ваше высочество. С куда большим, чем я рассчитывал. Вы знаете, что суть разгадки такого шифра состоит в том, чтобы, добавляя по необходимости гласные, перебрать все возможные сочетания букв, пока не получатся слова.

Первое слово, которое мне удалось найти, — «score», и тут же я распознал слово «fourscore»[2]. Мне показалось странным, что президент Вильсон пишет столь архаичным языком, но другого слова из первых букв у меня не складывалось. Затем я понял, что буквы, написанные лишь для маскировки, выбраны не наугад. За ними скрывались слова, которые президент Соединенных Штатов обращает не к вам, ваше высочество, но которые тем не менее много для него значат. Что же может начинаться со слов «восемь десятков», что было бы важно такому человеку в это сложное время?

— «Восемь десятков и семь лет назад, — вдруг заговорил принц Макс, — наши отцы образовали на этом континенте новую нацию…»

— «…зачатую в свободе», — закончил за него Холмс.

— Это же начало Геттисбергской речи Линкольна! — воскликнул я.

— Если бы я был в себе, я бы сразу вам это сказал и сэкономил бы вам уйму времени, — грустно заметил принц.

— Это ведь от вас не зависело, ваше высочество. Я вычеркнул из послания те согласные, что образуют цитату из речи Линкольна, и получил ответ президента на ваш вопрос о том, что же нужно, чтобы закончить войну: BDCTNWTHTSCCSSN… Вставив гласные, получаем: ABDICATION WITHOUT SUCCESSION, RENEWED ALLIED ATTACK IMMINENT. PROMPT REPLY VITAL[3].

— Срочно! — ахнул принц. — А я лежал в постели и бредил! Мистер Холмс, весь мир перед вами в неоплатном долгу. Скажите, а у вас не возникло проблем с начальником радиостанции? Он сразу поверил, что приказ исходит от меня лично?

— О, не волнуйтесь. У меня везде есть друзья, — туманно ответил Холмс. — Кроме того, я взял на себя смелость воспользоваться гербовой бумагой вашего высочества, — добавил он.

Я не сомневался, что мой друг, обладатель множества талантов, кроме всего прочего еще и подделал почерк принца.

— Когда я последний раз пытался связаться с кайзером, — печально заговорил принц Макс, — мне передали, что он не может со мной повидаться, так как уже семь вечера, а он и так опаздывает — никак не успевает переодеться к ужину. Время, чтобы что-то изменить, было упущено. Боюсь, для всей моей страны слишком многое было упущено. Какое сегодня число, мистер Холмс?

— Десятое ноября, ваше высочество. Думаю, завтра все закончится.

— Ганс, шампанского!

Мы подняли бокалы.

— За одиннадцатое ноября! — В голосе принца Макса слышались слезы. — И пусть мир никогда не забудет.

Я записал эти строки, чтобы весь мир знал, какую роль сыграл Шерлок Холмс в те решающие дни войны. Чтобы мир никогда не забыл.