Последняя пристань

Тихо на Чалыше. Порой кажется, что река, неторопливо несущая свои воды, молчит, чтобы люди никогда не узнали ее тайны. Лишь изредка, когда всплеснет рыба или обвалится подмытый берег, вырвется из нее вздох, но уже через мгновение над широкой гладью снова наступает тишина. Круги от всплеска и те тут же усмиряет течение.

Красив Чалыш суровой дикой красотой на всем своем протяжении. В верховьях, где воды реки обжигающе холодны, ходят у самого дна таймени, играют на быстрине хариусы. Кругом горы и могучие, вставшие издали синей зубчатой стеной леса. Некоторые пихты забрались на самые верхушки скал и, увидев в воде свое уменьшенное отражение, замерли там от страха и теперь боятся пошевельнуться. Так и стоят, дрожа при каждом дуновении и только крепче цепляясь корнями за скалы.

Но и в низовьях Чалыш не менее красив. Недаром Евдоким Канунников облюбовал себе место на излучине, решив начать здесь новую жизнь. Жена долго плакала. Не хотелось жить в глуши, вдали от людей, от богатых и шумных казачьих причалышских селений. Но уйти отсюда было некуда. Не осталось ни дома, ни близких, одна опора всей ее жизни — Евдоким. Был он небольшого роста, кряжистый, с длинными узловатыми руками и властным взглядом из-под черных, нависших над самыми глазами бровей.

Жену он не бил. Напротив. Подвыпив, начинал говорить ласковые слова, а, возвращаясь с ярмарки, обязательно привозил подарок. И все же знала она — если уйдет, разыщет под землей и тогда не сдобровать.

Утешать Евдоким не умел. Да сейчас и не хотелось. Состояние было такое, словно намотал кто-то душу на кулак, сильно не тянет, но и отпускать не отпускает. А потому внутри тупая боль, которую ничем не заглушишь.

Обиднее всего было то, что ему, выросшему на хлебном поле, пришлось оставить землю. Не понял Евдоким коллективизации и не принял ее. Зачем ему колхоз, если и так имеет вдоволь хлеба и чай пьет всегда внакладку? От добра добра не ищут, считал он.

К новой жизни Канунников относился настороженно. Не бросался, сломя голову, на каждый призыв, объявляемый властями, а выжидал какое-то время, чтобы иметь возможность все оценить. Разрушать всегда легче, чем строить. Эту истину он хорошо усвоил за годы гражданской войны, пожаром пронесшейся по всему Причалышью. Война не щадила ни красных, ни белых, потому что каждая сторона, доказывая свою правоту, стремилась нанести противнику наибольший урон. А когда она улеглась, оказалось, что в деревенских дворах не осталось и половины скота, да и сами дворы уцелели не везде. Кое-где от них остались лишь обуглившиеся стены. Многим крестьянам, лишившимся последних коней, не на чем было выезжать в поле.

А весна, между тем, брала свое, на оттаявшей земле зеленела трава и кое-кто из особенно пострадавших крестьян, сжимая кулаки и чернея лицом, глядел, как колышется над полем горячее марево. В другие времена он уже давно ходил бы за плугом, понукая своего Савраску, а теперь вместо этого только слушал заливистую трель жаворонка, от которой сжималось сердце.

Но недаром считают, что русский мужик, клещом вцепившийся в землю, необычайно живуч и предприимчив. Не успели еще уйти под натиском превосходящих сил с деревенской околицы последние белые, а в усадьбах уже застучали топоры и долота, заскребли в сусеках метлы. Надо было быстрее поправлять разоренное хозяйство и, хочешь не хочешь, готовиться к посевной. Жизнь торопила наверстать упущенное. Забота о хлебе для крестьянина важнее всего во все времена.

Вскоре вновь поднялись крестьянские дворы, начала забываться война и тут началась коллективизация. С недоумением воспринял эту весть Евдоким. Ему показалось, что жизнь, едва начавшую входить в свое извечное русло, снова пытаются вытолкнуть из него. На собрание, выбиравшее первого председателя колхоза, он пришел больше из любопытства, чем по необходимости. В колхоз вступать он пока не собирался, хотел подождать, посмотреть, что из него выйдет.

Собрание проходило в церкви, брошенной настоятелем. Убоявшись за свою жизнь, год назад он сбежал неизвестно куда и с тех пор церковь стояла, на удивление чистая и красивая, беспризорной. В нее принесли скамейки, перед иконостасом, с которого уже исчезло большинство икон, поставили стол. За него уселись два уполномоченных из района и невесть откуда появившийся Семен Дрыгин, живший недалеко от Евдокима на соседней улице. Был он небритый, с припухшим лицом, но в чистой сатиновой косоворотке и новых яловых сапогах, обильно смазанных дегтем. На эти сапоги сразу все обратили внимание.

Семен Дрыгин относился к последней деревенской голытьбе. Все хозяйство держалось на его жене, работящей, жилистой бабе, успевавшей управляться и со скотом, и с ребятишками. Собственно, скота у них и не было. Была корова, на которой жена Семена возила и дрова, и сено. Семен же иногда подрабатывал у кого-нибудь из местных мужиков, но, по договоренности, деньги за него всегда получала жена. Если оставить их ему, пропьет обязательно. Это знали все. Но был Семен человеком неунывающего нрава, умел играть на гармошке, знал грамоту. Мог красиво написать прошение хоть в волость, хоть в губернию и никому не отказывал, если его просили об этом. В общем, многие в деревне считали его полезным человеком, хотя по праздникам он напивался до бесчувствия и часто, не дойдя до дому, валился с ног у чьей-нибудь ограды. Последний месяц его не было в деревне. Куда уехал, никто не знал, жена об этом тоже не говорила.

И вот теперь Семен Дрыгин появился сразу с двумя районными уполномоченными. Это удивило многих. Но еще больше удивились деревенские, увидев на нем новые яловые сапоги. Таких Семен не имел ни разу в жизни. Никак, получил должность, смекнули мужики, и стали ждать, как будут развиваться события.

Районные уполномоченные держались уверенно. Это чувствовалось и потому, как они положили на стол свои руки, сжатые в кулаки, и по взглядам, которыми они ощупывали притихших мужиков. Одному из них было лет двадцать пять, второй выглядел лет на сорок. Тот, что постарше, начал первым.

— Предлагаю избрать председателем колхоза известного вам сельчанина-бедняка Семена Дрыгина, — сказал он и, услышав в ответ сразу же прокатившийся ропот, стал поедать взглядом каждого сидящего в церкви.

Ропот стал утихать. Земляки Дрыгина потянулись за кисетами и вскоре над скамейками поплыли облака сизого табачного дыма. Предложение настолько ошарашило всех, что мужики молчали, не зная, как ответить.

— Как же Дрыгин? — тихо сказал сидевший рядом с Евдокимом Данила Червяков, с которым они не раз вместе косили сено. — Он же через месяц всех нас по миру пустит.

— Ты не мне, ты им скажи, — произнес Евдоким, кивая в сторону уполномоченных.

— Боюсь я, Евдокимушко, — честно признался Червяков. — Еще упекут за правду-то на каторгу, а у меня четверо детей. Старшей-то летось восьмой годок стукнул.

— Выходит, возражений нет, — сказал уполномоченный и удовлетворенно вздохнул.

И тут Евдоким не выдержал.

— Он же не знает, с какой стороны у коня хвост растет, а вы его в председатели, — запальчиво выкрикнул Канунников и обвел взглядом сидящих односельчан. Те сразу зашумели, выражая одобрение. — Баба его и та в хозяйстве больше разбирается. Нам такой бедняк не нужен.

— А ты что, кулака захотел? — сказал и сразу же нахмурился молодой уполномоченный. — Может быть у тебя и кандидатура есть?

Евдоким понял, что совершил оплошность, но исправить ее уже было нельзя.

— Кто будет голосовать за Дрыгина, прошу поднять руки, — снова произнес молодой уполномоченный голосом, в котором слышалось нетерпение, и в упор посмотрел на Канунникова.

Тот выдержал взгляд, затем встал и вышел из церкви. За ним потянулись еще несколько человек. Данила Червяков тоже было вскочил, но, перехватив взгляд уполномоченного, тут же опустился на лавку.

— Идите, идите, — бросил уполномоченный вслед уходящим. — Завтра мы с вами разберемся.

Канунников не знал, что уезд, в котором он жил, отставал по темпам коллективизации от соседей, поэтому была дана команда создать во всех деревнях колхозы в течение ближайших двух недель. На подбор председателей не оставалось времени. Их решили выбирать по двум признакам: чтобы был из бедняков и знал грамоту. Уполномоченные понимали, что Дрыгин — далеко не лучший кандидат. Но и таких председателей не хватало. Для двух колхозов их пришлось искать среди рабочих паровозного депо города Бийска.

Выборы Дрыгина сразу оттолкнули Канунникова от колхоза. Ему подумалось, что, кроме вреда, от всей этой затеи ничего не будет.

В ту ночь он долго не мог заснуть. Сам способ выборов председателя, да и вся эта сходка показались ему ненормальными, противоречащими здравому смыслу. Ведь если колхоз действительно организуется для блага людей, как об этом везде говорят и пишут, почему тогда никто не поговорил с этими людьми, не спросил их мнения? Тем более, когда выбирали председателя. Председатель должен быть самым толковым из селян и, конечно, из зажиточных, подумал Евдоким. Ведь зажиточным крестьянином может стать только тот, кто умеет организовать дело. В Сибири, где земли хватает каждому, в худобе живут лишь те, кто не хочет работать. И за это их в председатели?

Но почему же тогда многие проголосовали за Дрыгина? И откуда этот страх в глазах Червякова? Или он что-то знает, чего не знаю я, спросил себя Евдоким.

— Ты чего сегодня ворочаешься всю ночь? — спросила Наталья, потянув на себя одеяло.

— О жизни думаю, — ответил Евдоким, уставившись глазами в темный потолок.

Она тяжело вздохнула и повернулась к нему спиной. А Евдоким еще долго лежал с открытыми глазами, ощущая в душе неясную тревогу. Как и все неизвестное, она начинала страшить его.

Утром, едва взошло солнце, он направился к Даниле Червякову. Тот выгонял из стайки корову и полуторагодовалого бычка. Корова, дававшая в день по два ведра молока, была гордостью хозяина. Многие в деревне хотели заполучить от нее телочку. Увидев Канунникова, Данила похлопал корову по холке, словно наказывая ей хорошо вести себя в стаде, и направился к гостю.

— Корову-то теперь придется в колхоз сдавать, — сказал Евдоким, протягивая для приветствия руку.

— Да ты что, Господь с тобой, — испугался Червяков. — Мы ведь без нее с голоду помрем.

— А как же ты хотел? В колхозе, брат, все должно быть общее.

Червяков шмыгнул носом и уставился глазами в землю.

— Ты мне честно скажи, — попросил его Евдоким, — почему проголосовал за Дрыгина. Ведь ты знаешь, что ничего путного от него ждать нельзя.

— Разве ты ничего не слышал? — удивился Червяков.

— А что мне слышать?

— Позавчерась такую же сходку, — наклонившись к уху Евдокима, шепотом произнес Данила, — хотели устроить в Ефремовке. Но ефремовские мужики усадили обоих уполномоченных в пролетку, выпроводили за околицу и сказали, чтобы больше к ним не приезжали. А вчерась в деревне объявились чекисты, арестовали девять человек и на двух подводах увезли в уездную каталажку. Теперь будут судить за саботаж и вредительство.

— За что судить-то? За то, что в колхоз не хотели вступать?

— А ты как думал? Чекисты говорили: дай вашему брату волю, вы разбежитесь и из тех колхозов, что создали. Боюсь я за тебя, Евдокимушко. Как бы и тебя за горячий норов не упекли, хотя и говорил правду. У них память злая.

— Меня, брат, голой рукой не возьмешь, — сказал Евдоким и, повернувшись, пошел домой.

Жена уже приготовила завтрак, поставив на стол чашку простокваши и дымящуюся, слегка разварившуюся картошку. Евдоким молча поел и, отодвинув ложку, которой хлебал простоквашу, сказал приглушенным голосом:

— А теперь, мать, давай собираться. Больше нам здесь делать неча.

И Евдоким рассказал жене то, что узнал от Червякова. Наталья слушала молча, но он заметил, как побледнело ее лицо.

— Знаю, что тяжело будет, — произнес он успокаивающим тоном. — Но здесь у нас только две дороги: в колхоз иль на каторгу. Пойти в колхоз, все равно, что надеть на шею суму. А не пойдешь — упекут туда, где Макар телят не пас. Они на расправу скоры. Я могу уехать пока и один. Устроюсь, потом приедешь, — неуверенно закончил Евдоким.

— Уж если ехать, так вместе, — сказала Наталья. — Они меня так просто не оставят. Мне этот молодой шибко не понравился.

— Ну и правильно, — обрадовался Евдоким. — Сибирь большая, место себе найдем.

На следующий день, едва занялась заря, Канунниковы сложили скарб в телегу, привязали к ней корову и, не попрощавшись с соседями, выехали из деревни. Евдоким шел рядом с подводой, Наталья сидела на узлах и плакала.

— Ну чего реветь-то? — утешал ее Евдоким. — Люди везде живут и мы не пропадем.

Она согласно кивала, утирала слезы концом платка и тут же начинала всхлипывать еще сильнее. Ей казалось, что нормальная жизнь кончилась навсегда и впереди их ждут такие мытарства, какие даже трудно представить. Однако место на излучине Чалыша, куда они приехали, понравилось Наталье. Река с густой забокой по берегам просматривалась отсюда далеко по обе стороны. На высоком юру, словно накинув на себя белый полушалок, цвела черемуха. От ее вида стало легче на сердце. Но, главное, здесь было за что зацепиться. На самом берегу стояла старая полуразвалившаяся избушка. Подправив ее, в ней можно было перебиться первое время. Тем более, что в ней оказалась хорошо сохранившаяся печка.

В избушке никто не жил уже много лет. Это было видно потому, что к ней не вела ни одна тропинка. Те, что протоптал ее хозяин, уже давно заросли дикой травой.

Подъехав к избушке, Евдоким распряг коня, отвязал от подводы корову и, стреножив их, пустил пастись. Потом сходил в забоку за хворостом, разжег костер и повесил над ним котелок с водой. Решил вскипятить чай, тем более что о заварке не надо было беспокоиться — по всему берегу тянулись заросли черной смородины. Все это время Наталья безучастно смотрела на него.

Когда вскипел чай и Канунниковы уже собрались пообедать, на Чалыше показалась лодка. На веслах сидел мужик в чистой синей косоворотке, на заднем сиденье расположились баба и мальчишка лет семи. Рубаха на спине мужика была темной от пота. Увидев на берегу людей, он повернул лодку к избушке. Евдоким насторожился — чужие люди невольно вызывали опасение. Вытащив лодку на берег, все трое подошли к костру и поздоровались.

— Садитесь с нами попить чайку, — пригласил гостей Евдоким и показал рукой на место около себя.

— Спасибо на добром слове, — ответил мужик, бросив взгляд на телегу, в которой лежал домашний скарб. — Попьем в другой раз. Нам спешить надо.

Оказалось, что они едут из села Лугового, расположенного вверх по течению, в Омутянку на похороны бабки. А остановились здесь потому, что увидели незнакомых людей. Как выяснилось, в избушке жил старик-отшельник, умерший шесть лет назад. С тех пор здесь никто и не был.

— Я тоже хочу поселиться отшельником, — заметил Евдоким, спрятав в уголках губ хитроватую улыбку. — Место уж больно красивое.

— А пошто так? — спросил мужик, подняв глаза на покосившуюся над крышей трубу.

— Грехов народ понаделал много. Отмаливать за всех буду.

— Не боишься? — снова спросил мужик. — Сейчас ведь за веру пострадать недолго. Власть с церквей колокола снимает, попы в леса бегут.

— А, может, не тронут? — ответил Евдоким. — Может, завтра снова кресты на церкви ставить начнут? Без Бога-то жить трудно. — Он сделал паузу и спросил: — В Луговом тоже колхоз организовали?

— Организовали, туды их мать, — ответил мужик, но тут же, словно спохватившись, боязливо взглянул на Евдокима и, бросив в костер самокрутку, стал торопливо прощаться.

Пожав протянутую Канунниковым руку и молча кивнув Наталье, он вместе с женой и сыном, которые за все время не промолвили ни слова, направился к реке. Евдоким проводил их до берега, помог столкнуть на воду тяжелую лодку.

Вернувшись к костру и окинув взглядом раскинувшуюся вокруг бескрайнюю пойму, он вспомнил свой дом, брошенный в Оленихе, и у него защемило сердце от жалости к себе. Не оставленное добро ему было жалко. Добро как приходит, так и уходит. Сердце заболело о другом. Что же теперь будет с людьми, думал Евдоким. Ведь одним махом рушатся устои, весь уклад жизни. Разваливается все, что создавалось великим трудом за долгие годы. Зачем же так сразу-то, в один день? И главное — ради чего с земли изгоняется мужик, лелеявший ее и заботившийся о ней больше, чем о родной семье? Потому, что только земля могла прокормить и его, и семью.

— Хлеб пошто не берешь? — спросила Наталья и Евдоким, посмотрев на нее, понял, что сейчас не время предаваться размышлениям.

Пообедав, они вымели из избушки сор и пыль, Наталья вымыла пол, лавку и хлипкий, издающий при каждом прикосновении жалобный писк, самодельный стол. Надо было устраиваться в новой жизни.

Евдоким нарубил в тальнике кольев и лозы, решив сделать небольшой загон для коровы и лошади. Оставлять скотину на ночь на лугу он боялся: здесь могли водиться волки.

Место, где они остановились, действительно было хорошее. Недалеко от избушки поднималась песчаная грива, поросшая стройным сосняком. И Евдоким сразу смекнул, что из него со временем можно будет срубить добротный дом. А по другую сторону Чалыша до самого горизонта расстилалась пойма со своими озерами и старицами, с купами ветел и тальниковыми забоками. Не одному Евдокиму, тысячам таких, как он, хватило бы на ней места и для скота, и для огородов. А на самых высоких гривах можно было бы сеять хлеб. Для полой воды они недоступны.

Евдоким смотрел на пойму и ему не терпелось поскорее бросить в эту землю семена, чтобы потом, затаив дыхание, следить, как наружу пробиваются сначала тоненькие ростки, затем растение крепнет и набирает силу, пока, наконец, не созреет и не принесет человеку плод. В этом и есть главное предназначение природы, думал Евдоким.

Распахал он в пойме клок земли, посадил огород. Но не повезло ему. Капризный бывает временами Чалыш, и тогда никто не может найти на него управу. Пролились в верховьях дожди, вышла река из берегов и затопила Евдокимову пашню, в одночасье угробив труд целой недели. А неделя для сибирского земледельца значит многое.

Долго сидел он на пороге избушки, курил и не чувствовал, как цигарка обжигает пальцы. Мысли были заняты совсем другим. Затем взвалил плуг на плечи и, шатаясь, пошел прямо по затопленному лугу к высокой гриве. Запряг лошадь и, с остервенением налегая на рукоятки, стал пахать.

Тут уж не зальет, подумалось ему. Пахал он до самой темноты, пока лошадь, сгорбленная и обессиленная, не встала у края борозды, понуро свесив голову. На угрозы хозяина, его понукания она только по-собачьи прижимала уши, но с места не двигалась. Евдоким распряг ее и, оставив пастись на гриве, пошел по лугу назад. Домой пришел уставший и неожиданно подобревший. Поел негустой картофельной похлебки, положил ложку на стол и сказал:

— Не печалься, мать, из-за огорода. Река нас ломает, река и кормить будет.

Позади избушки на двух чурбаках лежала перевернутая вверх дном небольшая лодка, тоже, по всей видимости, принадлежавшая жившему здесь когда-то деду-отшельнику. Кто такой был этот отшельник, Евдоким так и не узнал, но лодка оказалась крепкой. Нашел он в избушке и кое-какие рыболовные снасти, главным образом самодельные крючки. Перебрав их и сделав поводки, Евдоким решил поставить на реке переметы.

Пешком обследовав берег Чалыша, он подумал, что лучше всего их поставить за поворотом реки перед песчаной косой. В этом месте течение, натыкаясь на крутой правый берег, поворачивает к косе, и Евдокиму показалось, что здесь и должен быть главный ход рыбы. Установив снасти, он еще раз окинул взглядом косу, и остался доволен. А придя домой, заявил жене:

— Завтра, мать, будет у нас уха.

Утром над Чалышом стоял белый и густой, словно деревенское молоко, туман, пропитавший сыростью не только воздух, но и, казалось, все живое. Евдоким, поеживаясь, вышел из дома. Идти пришлось по высокой, седой от росы траве. Роса сыпалась, как горох, на брюки, на сапоги и от этого становилось еще холоднее.

На берегу Евдоким, не торопясь, скрутил цигарку и сел в лодку. Затем взял весло в руки и, оттолкнувшись им от берега, выплыл на середину реки. Вода сама понесла его за поворот к стрежи, где у песчаной косы стояли переметы. Едва Канунников взял поводок первого в руки, как почувствовал резкие сильные рывки. Его обдало жаром. Он понял, что на крючке сидит крупная рыба. Надо было спокойно и неторопливо выбирать поводок из воды, но, почувствовав реальную близость редкой добычи, Евдоким ощутил дрожь во всем теле и при следующем рывке бечевка выскользнула у него из рук. Он сидел в лодке ничего не соображая и бессмысленно смотрел, как она, натянувшись, словно струна, резко уходит в глубину. Но, осознав, что рыба может сорваться, он тут же подхватил поводок и начал осторожно тянуть его на себя.

Рыба стала метаться. Она бросилась сначала в глубину, затем пошла против течения и, наконец, устав, начала подниматься к поверхности. Крепко держа поводок в руках, Евдоким испытывал и страх, и восторг одновременно. Он весь горел от азарта.

Поняв, что с крючка так просто не уйти, рыба решилась на последний отчаянный бросок. Евдоким вдруг с ужасом увидел, как водная гладь сначала вспучилась, потом из нее показалась широкая серо-коричневая голова и огромная рыбина на какие-то мгновенья вертикально встала над водой. Не удержавшись на хвосте, она с плеском свалилась на бок и, мелькнув белым брюхом, ушла в глубину. Это был осетр.

Если бы Евдоким держал поводок натянутым, тот бы лопнул. Но он отпустил его и, лишь, когда рыбина пошла в глубину, стал притормаживать бечевку, сжимая ее пальцами. Его снова охватила дрожь. Такую огромную рыбу он не видел никогда в жизни. Натянув поводок, Евдоким стал выбирать перемет из воды. На нем сидели два язя и несколько стерлядок, но он, перебросив их в лодку, даже не стал снимать эту, показавшуюся мелочью, добычу с крючков. Она трепыхалась у его ног, однако все внимание Евдокима было занято осетром. Тот метался под водой, таская за собой лодку и стараясь порвать поводок, но снасть у Евдокима была прочной, сделанной собственными руками. Только бы выдержал крючок, молил Бога Евдоким, и при резких рывках понемногу стравливал перемет за борт. Он старался все время держать рыбину внатяг, чтобы она не освободилась от крючка.

Сколько длился этот поединок, Евдоким не мог сказать точно. Ему казалось, что прошло несколько часов прежде, чем он почувствовал, что рыба стала податливее. Она уже не делала резких рывков, хотя и старалась держаться у дна. Наконец, рыба устала настолько, что, когда Евдоким потянул поводок к лодке, послушно подчинилась его воле. Он без особого труда подвел ее к борту, и ему показалось, что осталось лишь взять осетра в руки и положить в лодку. Так он и поступил. Поднимая осетра, не стал брать багор, а подвел ладонь под брюхо, надеясь одним резким рывком перебросить его через борт. Но то ли от прикосновения руки, то ли от чего-то еще, рыба испуганно рванулась в сторону и опять ушла в глубину. Евдоким отдернул руку. Однако острые шипы осетра, словно бритва, уже прошли по ладони. Между большим и указательным пальцами появился глубокий разрез.

В первое мгновение кровь не выступила, да и боли особой он не ощутил. Поэтому снова занялся осетром. Подтащил его к борту, теперь уже багром поддел за брюхо и с трудом перебросил в лодку. Из левой руки пошла густая темная кровь. Евдоким долго и сосредоточенно смотрел на рану, потом взял багор и стал бить осетра по голове. Тот несколько раз подпрыгнул на дне лодки, едва не перевернув ее, ударил по борту выгнутым серповидным хвостом. Но Евдоким продолжал бить, придыхая при каждом ударе, и, только когда увидел остекленевшие, остановившиеся глаза рыбы, опустил багор.

Назад плыл не торопясь, мешала пораненная рука. Черные, запекшиеся струйки крови от ладони по запястью уходили до самого локтя. Обшлаг рукава тоже был черным. Возбуждение прошло, но радость от удачи осталась. Осетр лежал у ног и, глядя на него, даже боль в руке становилась тише.

Придерживая левое весло ребром ладони, он выплыл из-за поворота. Обогнув ветлу, упавшую с подмытого берега, Евдоким увидел свой дом. Около него стояла подвода. Это насторожило. Посторонние бывали здесь очень редко.

Подплыв к дому, Евдоким увидел хозяина подводы. Тощий большеухий мужик с жиденькими русыми волосами, прилипшими ко лбу, сидел на берегу и курил «козью ножку». Ноги его в больших сапогах с широкими голенищами, отчего лодыжки казались неправдоподобно тонкими, свесились с обрыва.

— Здорово, хозяин, — крикнул он, когда лодка стукнулась о песчаный берег и, соскочив вниз, стал помогать вытаскивать ее из воды. — Э, да тут кое-что есть, — удивленно протянул он, увидев осетра.

Евдоким хотел было поздороваться, но вместо этого лишь протянул пораненную руку. Кровь уже засохла на ней и походила на черную коросту.

— Вишь, как разделал!

Мужик покосился на ладонь и, покачав головой, заметил:

— Зато рыбу какую поймал! Таких я отродясь не видал, хоть и живу на реке.

Услышав мужской разговор, на берег вышла Наталья. Увидев Евдокима, она спустилась к лодке. Осетр лежал на дне, выставив широкую зубчатую спину. Его жабры время от времени судорожно вздрагивали.

— Господи! — удивилась Наталья. — Как же ты его вытащил. — Она повернулась к Евдокиму и только тут заметила его окровавленную руку.

— Это он, — ответил на ее вопросительный взгляд Евдоким и добавил: — Уху свари. Из стерлядок. Гостя потчевать будем.

— Руку-то, поди, больно? — спросила Наталья, в голосе которой звучало неподдельное сочувствие.

Евдоким посмотрел на запекшуюся кровь, потоптался на месте и, ничего не ответив, пошел по скрипучему песку к дому.

— Так, значит, тебя Спиридоном Шишкиным зовут? — спросил Канунников, помешивая деревянной ложкой дымящуюся уху, в которой плавали рыжие блестки стерляжьего жира.

— Чудной ты какой-то, — ответил большеухий и тоже помешал ложкой уху. — Я вон за хмелем поехал и то, думаю, дай навещу человека. Одни ведь вы здесь. Скука. А тебе, что есть рядом люди, что нет их, все одно. Может, убежал от кого, а?

— От людей и убежал, — мотнув головой, произнес Евдоким. — Они в коллектив хотят, а мне он не нужен.

— Коллектив, брат, сейчас везде, — сложив губы трубочкой и с шумом втягивая обжигающую уху, сказал Спиридон. — И в Омутянке, и у нас в Луговом тоже. А ну как возьмет тебя наш председатель, да выселит отсюда? Земля-то теперь колхозная.

— Кому она нужна, эта земля, — не очень уверенно сказал Евдоким. — Хлеб на ней сеять нельзя, вода заливает. А покосов и возле деревни сколь хошь.

— Все это так, — Спиридон почесал макушку. — А получается, что на коллективной земле единоличник живет. Сейчас ведь знаешь как на единоличников смотрят?

Он посмотрел на Евдокима таким страдальческим взглядом, что тот невольно отвел глаза в сторону. Расспрашивать, кто и почему так смотрит на единоличника, не имело смысла. Евдоким зачерпнул ухи, швыркнув, отхлебнул ее из ложки. Спиридон опустил глаза и пододвинул к себе свою чашку.

Уху доедали молча. Евдоким насупился, сдвинув брови к переносью. Он словно не замечал гостя. Наталья, слушая разговор мужиков, сидела на кровати. В словах Спиридона ей чудилось больше правды, чем в рассуждениях мужа. Евдоким хотел прожить отдельно от людей и твердо верил, что ему это удастся. Но как можно жить без людей, думала она. За солью сбегать и то не к кому. А не дай Бог, случись что? Пропадешь на здешнем берегу ни за грош и никто не узнает об этом. Но сомнения свои, теснившиеся в душе, она стремилась запрятать как можно глубже, чтобы о них не дознался Евдоким. Ему и без этого трудно. Женским чутьем она чувствовала, что сейчас ему больше нужна ее поддержка, чем причитания. И она, как могла, стремилась помогать мужу.

Доев уху, мужики вышли покурить на крылечко. Спиридон развалился, оперевшись на локоть, и с удовольствием затянулся махоркой. Канунников достал кисет, но не закурил, а долгим и пристальным взглядом посмотрел на реку.

— А что, и правда выселить могут? — неожиданно спросил он, повернувшись к Спиридону.

— Власть везде одна. — Спиридон сел и обхватил колени руками. — Слышал надысь, что сторожа на луга поставить хотят. А то омутянские косить начнут. Ты бы съездил в село. Может, в сторожа и определишься. Хотя по мне, так пусть косят. Чего траве пропадать-то?

Евдоким пристально посмотрел на Спиридона. У него было длинное, изрытое редкими оспинами, лицо. Широкие шершавые ладони высохли от постоянной работы, на вытянутых пальцах вздулись суставы. Чувствовалось, что мужик постоянно живет в трудах, знает цену земле и хлебу. Глядя на его твердые, словно камень, ладони, Евдоким спросил:

— С пшеничкой-то как?

— А, не говори, — произнес Спиридон и махнул рукой. — Посеять-то кое-как посеяли, а как убирать будем, не знаю.

Оказалось, что колхозные кони заболели сапом. Первой пала лошадь, принадлежавшая до коллективизации зажиточному крестьянину Михаилу Ефимову. После организации колхоза, когда весь скот свели воедино, Ефимов вместе с двумя сыновьями работал на одной из конюшен, где содержалось двадцать лошадей. Именно здесь и появился сап. Вслед за его лошадью начали падать другие.

Все ждали ветеринара. Но вместо него в Луговое приехала комиссия из двух человек — представителя райисполкома и уполномоченного ГПУ Крутых. Поговорив с председателем колхоза и получив подтверждение у Ефимова, что первой пала именно его лошадь, Крутых больше ни с кем встречаться не стал. Решил, что Ефимов специально привел в конюшню больного коня, чтобы заразить остальных. Квалифицировал это как умышленное вредительство. Арестовал Ефимова и обоих его сыновей и отвез в район. Недавно был суд, всем троим дали по десять лет.

— А что с остальными лошадьми? — спросил Евдоким.

— В той конюшне порешили всех, — сказал Спиридон. — А во второй, что на другом конце деревни, ни один конь не заболел. Но шутка ли сказать — двадцать лошадей! Как хлеб убирать будем? Председатель наш Зиновьев говорит: был бы трахтур, управились и без лошадей. Только где его взять? Он и плуг, и косилку за собой таскать может. А Ефимовых жалко, — тяжело вздохнув, добавил Спиридон. — У сыновей-то на двоих семеро детей сиротами остались. Да и на конюшню теперь никто идти не хочет. А вдруг снова сап?

Канунников смотрел на Спиридона и думал: откуда у властей появилась такая жестокость? Ведь после того, как закончилась гражданская война, о ней, вроде бы, забыли. А теперь никому нет спасения. За одно непонравившееся слово можно угодить в тюрьму или отправиться в ссылку. Любая оплошность или несчастье принимаются за злой умысел. Евдоким был убежден, что сап возник случайно. Не мог же Ефимов носить его у себя в кармане и ждать, пока люди сведут коней в колхозную конюшню. Да и конюшня эта существует почти год, а сап распространяется, как пожар, его не удержишь.

— Скажи мне, только правду, — попросил Евдоким, — когда было лучше: раньше, единоличником, или сейчас — в колхозе?

Спиридон глубоко затянулся табачным дымом и пристально посмотрел в глаза Евдокиму, словно хотел прочитать, с какой целью он задал этот вопрос. Выпустив дым, не произнес, а скорее обронил:

— Раз колхозы создают, значит в них должно быть лучше. — И, сделав паузу, добавил: — А Лукьяныча, старика-отшельника, который до тебя здесь жил, я знал хорошо. Чудной был старик, но добрый. Из всей скотины держал только собаку. Рыбу ловил, лис добывал, тем и кормился. Из его лис многие бабы и сейчас еще воротники носят. Я его спрашивал: не скучно жить одному? А он отвечал: когда скучно будет, в деревню приду. Однажды и вправду пришел, да тут же и помер. Остался ночевать в избе у Ефимова, тот всех к себе пускал. Полез вечером на печку, только поставил ногу на лавку, а его и повело в сторону. Упал на пол и был готов в одночасье. Легкая это была смерть! Ефимов его и похоронил. — Спиридон снова сделал паузу и, посмотрев на Евдокима, продолжил: — Это хорошо, что ты поселился в его избе. Теперь к тебе ездить буду. С хорошим человеком всегда есть о чем побеседовать.

Евдоким понял, что о колхозных делах Спиридон говорить не хочет. Видно, нелегко ему, да и, правду сказать, похоже, боится. Неужели везде так?

Он еще раз окинул взглядом берег реки, луг, за которым в дальней дали синели горы. Где-то в той стороне было его родное село Олениха. Интересно, какой хлеб поспевает сейчас там, подумал Евдоким. И сразу же перед глазами встало поле, шелест колосьев на легком ветерке и особый аромат пшеничного зерна, когда разотрешь колос на ладони и, отвеяв шелуху, попробуешь его на вкус. У Канунникова шевельнулось сердце, но не от жалости к себе, а к своей пашне. Ему показалось, что она должна быть заброшенной.

Спиридон докурил «козью ножку», поплевал на огонек и, резко поднявшись, сказал:

— Пора мне. Хмелю надо набрать, а то квашню ставить не на чем. Без хмеля баба домой не пустит. Здесь в забоке его черт-те сколько. Будешь в Луговом, заезжай.

Он попрощался и, рывком заскочив на телегу, понукнул коня. Обогнув небольшое озерко, лежащее метрах в трехстах от избушки, Спиридон вместе с телегой исчез в кустах тальника. Очевидно, там и рос хмель, о котором Канунников даже не знал.

Рассказ Шишкина посеял в душе Евдокима, и без того не находившего себе места, тревогу. Он долго сидел на крылечке и думал о том, почему же вдруг ни с того, ни с сего стали так безжалостно ломать деревенского мужика. Ведь жизнь только-только начала направляться. В каждом дворе появилась скотина. Хлебушек, слава Богу, два года подряд уродил. Мужик повеселел, поднял голову. Может, где-то и нужны колхозы, пусть организовывают. Но зачем всех загонять под один аршин, да еще так круто? Кто не хочет в колхоз — того в ссылку. Пашня от этого пустеет, скот мрет. Мое поле, поди, так и лежит не засеянное, заросшее сорной травой, подумал Евдоким. И у него снова шевельнулось сердце. Сколько труда вложил он в это поле, каким потом его полил! Он помнит его с тех пор, как помнит себя. И вот теперь это поле, считай, отняли. Будто лишили Родины. Какую выгоду имеет от этого власть, чего она хочет добиться этим от крестьянина?

У Евдокима стало так горько на душе, что он снова полез в карман за кисетом, скрутил самокрутку. Табак хоть немного, но успокаивает.

Изменилась после приезда Спиридона и Наталья. Однако тому была другая причина. Общительная по натуре, она тосковала по людям и от этого с каждым днем становилась все более нервной и раздражительной. Евдоким не отличался особой душевной чуткостью, но все же заметил, что с женой творится что-то неладное.

— В Луговое хоть бы съездить, что ли? — как-то сказала она.

Он промолчал. Несколько дней назад, разговаривая о своем будущем, они решили, что к избенке, так легко доставшейся им, надо прирубить просторные сени. Летом они могут служить кухней, зимой в них можно будет хранить съестные припасы. Лето перевалило на вторую половину, времени на постройку оставалось мало. Отвлекаться сейчас на какие-либо поездки не было возможности. Да и нужна ли вообще эта поездка в Луговое, что там увидит она, подумал Евдоким. Не дождавшись ответа, Наталья тяжело вздохнула, но продолжать разговор не стала.

На следующий день, взяв топор, Евдоким пошел на песчаную гриву, где рос сосняк. Выбрав пятнадцать наиболее подходящих деревьев и пометив их зарубками, он тут же начал заготовку. Срубить сосну оказалось делом нехитрым, труднее было привезти ее домой. Сырая лесина была невероятно тяжелой и ему кое-как удалось приподнять ее комель на передок телеги. Закрепив его веревкой, Евдоким, не торопя лошадь, осторожно повез дерево домой. Тащить его пришлось по лугу, в одном месте при переезде через небольшой ручей хлыст сорвался с передка.

Евдоким громко выругался и попытался сам, без помощи лошади, перетащить конец дерева на другую сторону ручья. Это оказалось не под силу. Пришлось распрягать лошадь и зацеплять хлыст вожжами. Потом, когда половина хлыста была на другой стороне ручья, снова укладывать его на передок телеги и уже затем везти дальше. Осилить все это мог только двужильный.

В этот день Евдоким привез с гривы две сосны. Наталья видела, что он еле держится на ногах, поэтому сказала:

— На сегодня хватит. Иди поешь и отдохни.

Он не послушал ее совета. Сначала распряг коня и, стреножив его, пустил пастись. Потом взял топор и начал ошкуривать привезенные домой лесины. До такого изнеможения, как в этот день, он работал только на своем поле во время пахоты.

Неделю заготавливал лес Евдоким. Еще неделя ушла у него на сруб. Сени получились добротные и просторные, по размеру они лишь немного уступали самой избе. И Евдокиму пришло в голову, что если разобрать внутреннюю стену и поставить на ее месте печь, его изба ничем не будет уступать многим деревенским домам. Но он понимал, что нынешним летом эту работу ему не осилить. Тем более, что в сенях надо было сделать еще потолок и крышу, вставить окно.

За стеклом он поехал в Луговое. Купил его на деньги, оставшиеся от прежней жизни. Было их немного и с каждым полтинником Евдоким расставался трудно. Даже на водку себе пожалел. Правда, в этот раз он привез Наталье два фунта сахару. Но это не обрадовало ее. Он все же общался с людьми, а она до сих пор жила здесь отшельницей. Однако отпустить ее в деревню одну он не решался, да и дел там у нее никаких не было. А вдвоем уехать нельзя, не на кого оставить корову.

— Вот управимся с сеном и дровами, тогда съездим, — сказал он, выкладывая на стол завернутый в холщовую тряпицу рафинад. — Без молока да без тепла зимой пропадем.

Срубив сени, Евдоким решил их не штукатурить пока не осядут, а сам принялся за сено. Покос начинался прямо за избой. Косили они вместе с Натальей. После каждого взмаха литовкой трава ложилась высоким, плотным валком, луг за спинами косарей становился чистым, словно подстриженным под машинку. Наталья старалась не отставать от мужа, но угнаться за ним было нелегко. Устав, она опиралась подмышкой на черенок литовки и, прищурившись от яркого солнца, смотрела, как Евдоким валит траву. У него был широкий размах, лезвие литовки прижималось к самой земле и трава, как подкошенное войско, с хрустом валилась на обнажившуюся стерню. Пройдя несколько шагов, он тоже останавливался и поворачивался к жене.

— Ты размах поменьше бери, — наставлял он, вытирая рукавом рубахи пот со лба. — Тогда легче будет.

И снова начинал махать литовкой, срезая траву под самый корень. Наталья несколько раз вздыхала, приноравливаясь к его ритму, и шла вслед за Евдокимом. Они косили почти с самого рассвета и до тех пор, пока солнце полностью не высушивало росу и над лугом не повисал звенящий полуденный зной. Тогда Евдоким подавал знак Наталье, откладывал в сторону обе литовки и они садились обедать.

Обедали прямо на покосе, хотя изба была рядом. Наталья приносила кринку молока и краюху хлеба, расстилала платок. Иногда она высыпала на него несколько неочищенных вареных картошек.

После полудня Наталья занималась домашними делами, а Евдоким садился в лодку проверять снасти. Рыба шла хорошо. Они вялили ее на вешалах прямо на берегу, а чтобы рыбу не засиживали мухи, разводили дымокур.

Однажды к берегу напротив избы пристала лодка с двумя мужиками. Мужики поднялись на яр и, увидев на сушилах язей, удивились:

— Всю жизнь рядом с рекой, а никогда этим добром не пользовались, — сказал один из них.

Мужики оказались жителями Омутянки, небольшого села, лежащего километрах в десяти вниз по течению Чалыша. Туда ездили хоронить бабку первые повстречавшиеся Евдокиму на этом берегу люди. Он и сейчас помнил их лица — молодых мужа с женой и мальчишку. У мальчишки были оттопыренные уши, облупленный нос и белесые, выцветшие на солнце редкие брови.

Мужики возвращались из Лугового, где договаривались об отводе покосов. Там, вроде, не отказали, но и окончательного согласия тоже не дали. Побоялись, что угодья потом могут явочным порядком отойти Омутянскому колхозу, у которого лугов было мало. Сегодня луговские обходились и без дальних покосов. Но председатель колхоза полагал, что поголовье скота в хозяйстве возрастет и тогда им без этих угодьев не обойтись.

Канунников угостил приезжих вяленой рыбой и она им очень понравилась. Очищенный от шкуры язь просвечивал насквозь. Когда его поворачивали к солнцу, можно было увидеть косточки хребта. С рыбы капал прозрачный тягучий жир. Приезжие ели и нахваливали. Потом один из них сказал:

— На покос бы такую. С квасом хороша будет.

— Я могу, — ответил Евдоким, подавшись вперед. — Только скажите сколько. Мне мука нужна.

Тут же на берегу и заключили сделку. Через несколько дней омутянские привезли ему куль муки. Не крупчатки, конечно, какая у него прежде не выводилась, но он и этой был рад. Пироги из крупчатки сами омутянские пекли только по праздникам. Канунников, не скупясь, отблагодарил их рыбой, и обе стороны остались довольны обменом. Покос длился долго и Евдоким заработал за это время еще два мешка муки.

Однажды в двух верстах от избы Канунников увидел семейство косуль: матку с двумя детенышами. Через некоторое время на этом месте он встретил их снова. Значит, и здесь не останусь без мяса, подумал он. Наверняка где-то рядом бродит рогач и еще несколько таких же семеек. И, придя домой, проверил свою берданку.

Рыба никогда не переводилась у него на столе. Выбор ее был богатым — от ерша до стерляди и осетра. Но однажды, уже по перволедью, добыча поразила и Евдокима. Проверяя самоловы, он почувствовал, что зацепил крупную рыбу. Сначала подумал, что это налим. Но тот никогда не сопротивлялся с такой силой. Эта же яростно металась подо льдом, уходила в глубину, утаскивая за собой поводок и все больше опутываясь крючками. Канунников ждал, когда она обессилит. Потом подцепил ее багром и, кряхтя и напрягаясь от натуги, вытащил из лунки. Рыбина оказалась пудовым тайменем.

— Смотри-ка, мать, кого я добыл, — сказал он Наталье, втаскивая тайменя в избу. — Из Оленихи привет нам принес.

Таймени водились в верховьях Чалыша. В нижнем течении их не было. Во всяком случае за все лето ни одного из них Канунникову поймать не удалось. А теперь оказалось, что на зиму они спускаются в низовья.

Наталья смотрела на тайменя и глаза ее затуманились влагой.

В Оленихе мужики охотились на тайменей осенними ночами с лучиной и острогой. Иногда выезжал на такую охоту и Евдоким. Сколько веселья было, когда рыбаки возвращались домой с добычей! На следующий день они обязательно собирались вместе в чьем-нибудь доме и обмывали улов. Собственно, для этого и организовывалась рыбалка. Бабы не возражали потому, что лучили рыбу после уборки хлеба, и срочных работ в деревне уже не было. Наоборот, для таких пирушек они пекли мужьям рыбные пироги. Пусть потешатся, без потехи мужик, что изнуренный работой вол.

В последнее время Наталья все чаще ощущала нужду в женском общении. Она ждала ребенка. Живот ее с каждым днем округлялся все больше и однажды, услышав толчок под самым сердцем, она испугалась. Не за себя, а за того, кто еще не появился на свет. Вдруг ему там плохо? Но посоветоваться, просто поговорить на эту тему ей было не с кем. Как ни странно, она и Евдокима-то видела все больше по ночам. Он или пропадал на рыбалке, или хлопотал по хозяйству.

В тот день, когда она почувствовала близость родов, ей стало особенно страшно. Она села на кровати, свесив босые ноги, и заплакала.

— Помру я, Евдоким. Хоть бы съездил в село, бабку привез, — сказала она, всхлипывая и шмыгая носом.

Он поднял на нее глаза. Наталья была бледной, с большими темными кругами под глазами. За окнами свистел буран, белая мгла заволокла всю землю. Буран шел вторые сутки. Снег стал рыхлым и одолеть двенадцать верст до Лугового было делом нешуточным. К тому же, кроме Спиридона Шишкина, Канунников никого там не знал.

— Кто со мной в такую падеру поедет? — с сомнением произнес он и посмотрел на Наталью.

Зрачки ее глаз расширились, лицо побледнело еще больше. Евдоким понял, что она страшно боится родов. А испуг, как известно, отнимает последние силы. Он натаскал в избу дров, подбросил их в печку. Надел валенки, взял в руки тулуп.

— Ты уж потерпи до меня, — сказал он как можно ласковее. — Если ручей не перемело, обернусь засветло.

В Луговое он добрался лишь к вечеру. К дому Шишкина взмыленная лошадь дотащилась из последних сил. Евдоким постучал ногой в ворота. Во дворе залаяла собака. Поеживаясь от летящего снега, из дома вышел Спиридон. Узнав в человеке, похожем на белое привидение Евдокима, он удивился.

— Беда случилась? — стараясь перекричать буран, спросил Шишкин.

— Беда, — ответил Евдоким.

Спиридон открыл ворота, помог завести лошадь во двор. Евдоким распряг ее, кинул из саней охапку сена.

— Жена рожать собралась, бабку надо, — сказал он, стянув шапку и отряхивая ее о колено.

— Ну дела, — покачал головой Спиридон.

В доме Шишкина было жарко. Евдоким снял тулуп, бросил его у порога. Сел на лавку рядом с печью, с наслаждением вытянул ноги, огляделся. Дом Шишкина совсем не походил на его избу. Он был уютным, обжитым, все казалось в нем обстоятельным, сделанным надолго. В углу, над чисто выскобленным столом, висели три иконы. Спиридон, видать, был смелым человеком потому, что поклонение Богу ныне сурово осуждалось.

И еще подумалось Евдокиму: в доме большое влияние имеют женщины, они всегда набожнее мужчин.

Окна дома были задернуты выцветшими, но чистенькими занавесками. У кровати на полу лежала самотканая дорожка. Такую же дорожку через открытую дверь Евдоким увидел и во второй комнате. Все это у меня уже было, подумал он и перевел взгляд на жену Спиридона, невысокую, еще молодую женщину, собиравшую на стол.

— Мне о вас Спиря говорил, — вместо приветствия сказала она. — Мы в те места иногда за хмелем ездим. Красиво там.

В избу, хлопнув дверью, вошел Спиридон.

— Вот тебе и марток, надевай побольше порток, — произнес он и передернулся, словно сбрасывал с себя холод.

Он покрутился на месте, вопросительно посмотрел на жену и снова исчез за дверью. Вернулся оттуда с бутылкой самогонки, заткнутой тряпочкой.

— Жучат нас, каторгу из-за ее, проклятой, примать приходится, а все одно пьем, — произнес Спиридон, глядя на бутылку, и виновато развел руками. — Садись.

Канунников подсел к столу. Еда была небогатой, но и не такой, как у них с Натальей. Рядом с горячей картошкой в мундирах на столе лежали соленые огурцы и пироги с капустой. На отдельной тарелке тонкими ломтиками было нарезано сало. Спиридон налил в кружки самогонки, поднял свою и произнес:

— С наследником тебя. Может, парень будет, у меня вон три девки. — И добавил, повернувшись к жене: — Жена у него рожать собралась. За повитухой приехал.

На лавке, под иконами, сидела бабка, мать Спиридона. Она посмотрела на сына и перекрестилась.

— Антихристы вы. Там человеку худо, а они пить собрались.

— Грех не выпить после такой дороги, мать, — ответил Спиридон. — На улице-то что творится. Жуть да и только.

Канунников давно не пил и хмель сразу ударил ему в голову. По всему телу прокатилось расслабляющее тепло. Сразу захотелось вот так непринужденно посидеть за столом, поговорить со Спиридоном, послушать женщин. Но надо было торопиться, тревога не отпускала душу. Дома ждала Наталья. Случись что, ни одна душа не придет ей на помощь. Евдоким хотел посоветоваться с женщинами о бабке, которую еще предстояло уговорить ехать, но Спиридон опередил его. Подняв второй раз кружку, он сказал:

— А ты, мать, собиралась бы. Моих приняла и его, поди, примешь.

Евдоким настороженно посмотрел на нее. Но, против ожидания, старуха не заставила себя уговаривать. Спросила только, сильно ли убродно ехать?

— Убродно, мать, — откровенно ответил Евдоким. — Шибко убродно. Но раз сюда добрался, значит и обратно доедем.

Бабка сходила в сени, принесла несколько мешочков с сушеной травой. Заглянула в каждый, выбрала нужную и завернула ее в чистый лоскут.

— У вас-то, поди, нет ничего, — сказала она, глядя на Евдокима. — А ну как кровь придется останавливать?

Евдоким понурил голову, о таких вещах он никогда не думал. Болеть до сих пор не приходилось, поэтому лекарством не запасался.

Пока бабка собиралась в дорогу, Шишкин уже запряг Евдокимова коня, бросил в сани охапку свежего сена.

— Дивлюсь я, — сказал он Канунникову, — какая холера заставляет тя жить на берегу. Иди к нам, мы те в Луговом хороший дом дадим. У нас их пустует много.

— С чего пустует-то? — насторожившись, спросил Евдоким.

— Кого раскулачили, кого в тюрьму посадили, кто сам сбежал, вот и пустует. Время нонче крутое до невозможности. — Он оглянулся по сторонам и, нагнувшись к уху Евдокима, шепотом произнес: — У нас позавчерась чуть председателя не забрали. Пытался за конюха заступиться.

— Опять сап? — спросил Евдоким.

— Нет. Кобыла при родах пала.

— Чего же ты меня зовешь?

— Мы живем хоть и в боязни, да все вместе. А ты там совсем один.

— Поживем, увидим, чья правда верней, — ответил Евдоким и обратился к бабке: — Ты, мать, получше в тулуп закутывайся. Иначе замерзнешь, а мне тебя надо привезти живую.

Бабка залезла в сани, улеглась на одну полу тулупа и накрылась второй.

— За матерью через неделю приеду сам, — сказал Спиридон и протянул Евдокиму руку на прощанье.

Спиридон приехал не через неделю, как обещал, а через полторы. Наталья немного недомогала и помощь старой женщины была ей лучше всяких лекарств. Спиридон открыл дверь, когда бабка купала ребенка. Рядом стояли Евдоким и Наталья с холщовой простынкой в руках. Наталья болезненно улыбалась. Спиридон обратил внимание на ее бледное, без единой кровинки лицо. Но удивило его не это, а скрытая и глубокая перемена, случившаяся с Натальей. Черты ее лица стали отточенными и в то же время более мягкими. Оно светилось нежностью и особой внутренней красотой. Спиридону показалось, что за своей женой после родов он этого не замечал.

Канунников обрадовался гостю.

— А ведь точно сын, — засмеялся он, глядя на Спиридона. — Как ты и говорил. Мишкой нарекли.

Пока Шишкин раздевался, Евдоким выскочил из избы, принес соленой осетрины. Наталья поставила на стол чашку с грибами — в осиннике недалеко от дома осенью было много груздей. Канунниковым хотелось встретить гостя как можно лучше.

— Как дома-то? — спросила Спиридона мать. — Я уже давно сбиралась сама уехать, да они не отпускают. Трудно молодым без старухи.

— Дома-то ничего, а вот в колхозе худо, — ответил Спиридон, вешая шубу на крючок у двери. Обвел взглядом стол и, достав из кармана шубы бутылку самогона, протянул ее Евдокиму. — Знаю, что у тебя нету, а новую жизнь обмыть требуется.

— За сына выпить всем надо, — обрадовался подарку Евдоким. — А тебе, мать, от нас особое спасибо. Уж не знаю, чем и отблагодарить.

Евдоким разлил самогон по кружкам, одну из них пододвинул бабке. Та едва притронулась губами к ее краю и поставила кружку на стол. Спиридон залпом опрокинул самогонку в рот и взял в руки большой кусок осетрины. Но ел нехотя, медленно двигая челюстями, и все время смотрел в окно отсутствующим взглядом. Его поведение показалось Евдокиму подозрительным. Но задавать вопросов он не стал, ждал, когда Шишкин расскажет обо всем сам.

Спиридон не заставил себя долго ждать.

— Хлеб у нас сгорел, — тяжело произнес он и опустил голову.

— Как сгорел? — не понял Евдоким.

— Дочиста. Вместе с амбаром.

— Что же теперь будет-то? — запричитала бабка. — Вся деревня по миру пойдет. Ведь нам и сеять неча. Всю пшеницу смололи.

Только теперь до Канунникова дошла вся серьезность случившегося. Если сгорит крестьянский двор — горе большое, но оно касается одной семьи. А когда погибнет колхозный амбар — это уже беда всей деревни. Через два месяца начнется посевная, а где взять семена, никто не знает.

— Господи, да как же это стряслось-то? — всплеснув руками, спросила бабка. Услышав о несчастье, она сразу почернела лицом.

— Если бы и знал кто как, все равно ничего не поправишь, — ответил Спиридон. — Полыхнул враз амбар, будто солнце посередь ночи взошло. Пока народ выскочил, сообразил в чем дело, от него уже ничего не осталось.

Праздничное настроение исчезло. В избе воцарилась давящая тишина.

— Не будет никакого толка из коллективизации, — нарушил молчание Евдоким. — Свой двор всегда надежнее.

— Чего об этом говорить, — угрюмо заметил Спиридон. — Дело сделано, назад пути нету.

Застолья не получилось. Отодвинув кружку с недопитой самогонкой, Шишкин поднялся из-за стола и засобирался домой. Все еще причитающая его мать уже натягивала на себя теплую одежду. Евдоким дал им на дорогу рыбы, помог бабке сесть в сани, а потом долго смотрел вслед отъезжающему возку.

Через два дня к Канунникову пожаловал председатель луговского колхоза Зиновьев. Евдоким однажды видел его, когда приезжал в деревню за стеклом.

— Решил посмотреть, как живет единоличник, — вместо приветствия произнес Зиновьев, слезая с саней.

Евдоким, отгребавший деревянной лопатой снег от крыльца, выпрямился, бросил на председателя быстрый взгляд. Ночью валил снег, а сейчас выглянуло солнце и ударил легкий морозец. Морда председателева коня обросла куржаком и, когда он моргал, с длинных конских ресниц сыпалась изморозь. У Зиновьева раскраснелось лицо, на коротких усах тоже виднелся куржак. «Не обидел председателя Бог здоровьем», — подумал Евдоким, глядя на крепкую фигуру Зиновьева, широко расставившего ноги в добротных, выше колен, белых валенках. Зиновьев, не скрывая удивления, рассматривал прирубленные к избушке новые сени.

— Заходи, посмотри, — Евдоким показал рукой на дверь.

Председатель шагнул на крыльцо, а Евдоким, глядя ему в спину, думал и никак не мог сообразить, какая нужда ни свет, ни заря погнала Зиновьева за двенадцать верст по убродному снегу на чалышский берег. Посмотреть, как живет единоличник, это только отговорка. Причина была другой, более серьезной.

Зиновьев переступил порог, поздоровался с Натальей, обвел взглядом избу.

— Сын, дочь? — спросил он, кивнув на запеленатого ребенка, лежавшего на кровати и с удивлением смотревшего на незнакомого человека.

— Сын, — ответила Наталья.

— Тоже в колхоз вступать не будет? — Зиновьев снял шапку и начал расстегивать полушубок.

— Не знаю, ему еще надо вырасти, — ответила Наталья и улыбнулась, глядя на сына.

Хозяйка дома сразу понравилась Зиновьеву. Она смотрела на него открыто, даже с вызовом, нарочито подчеркивая свою самостоятельность. И Зиновьев подумал, что будь у нее другой характер, она не смогла бы долго выдержать здесь. И еще ему бросилась в глаза ухоженность жилища. В избе было довольно уютно. Даже неровный пол, сделанный из самодельных неструганных досок, блестел чистотой. На столе, у печки — прибрано. Везде видна заботливая женская рука. «Жизнь неистребима, — думал Зиновьев. — Человек быстро приспосабливается к любым условиям».

Зиновьев пристально посмотрел Наталье в глаза. Она опустила голову, кончиками пальцев одернула кофту. Потом подошла к сыну и, повернувшись лицом к гостю, сказала:

— Вы шубу-то вешайте. Там возле двери крючок. — Бросила взгляд на Евдокима и спросила: — Может, чаю с дороги выпьете? На улице-то зябко.

— Чай всегда к месту, — ответил Зиновьев и, повесив шубу, сел к столу. — У вас, говорят, и рыбка есть?

— Ловим помаленьку, — скромно заметил Евдоким и вышел в сени за рыбой.

Он принес вяленого язя и кусок соленого осетра. Зиновьев принялся сначала за вяленую рыбу. Пока он чистил ее, Наталья навела чай, благо печь была истоплена и кипяток имелся. Заваривала она его листом смородины и сушеной малиной.

— Сахару только нету, не обессудьте, — сказала она.

— Я тоже не всегда с сахаром пью, — ответил гость и обратился к Евдокиму: — А ты чего стоишь? Садись. Неловко как-то. Гость чай пьет, а хозяин рядом стоит.

Евдоким сел. Наталья устроилась на кровати рядом с сыном. Их обоих разбирало любопытство. Они ждали, что скажет председатель, но он не торопился начинать разговор.

Попробовав язя, Зиновьев принялся за осетра. Ел он не торопясь, то и дело прихлебывая из кружки чай. Потом отодвинулся от стола и заметил:

— Неплохо единоличник живет. Так ты скоро не только против коллективизации, но и против советской власти агитировать народ начнешь.

— Какой я агитатор, — обиделся Канунников и развел руками. — Расписаться и то как следует не могу.

— А тут и расписываться не надо, — заявил Зиновьев. — Прав тот, у кого больше на столе. Сейчас больше у тебя.

— Но ежели единоличник лучше живет, зачем тогда ему колхоз? — возразил Евдоким. — Человек завсегда стремится к лучшему.

— Это ты правильно заметил. И колхозы создали для того, чтобы людям лучше было. Пока не все получается, но то, что будем жить лучше тебя, сомнений нет.

— Вот когда будете, тогда и я в колхоз вступлю.

— Тогда мы тебя не примем, — нахмурил брови Зиновьев. — Знаешь поговорку: «На чужой каравай рот не разевай!» Чтобы создать добро, нужно поработать.

Зиновьев играл из себя бодрячка, а у самого скребли на душе кошки. Дела шли хуже некуда. Беда была не только в пожаре, он лишь усугубил ее. Зиновьев словно попал в заколдованный круг и не знал, как оттуда выбраться. Началось все уже с самой организации колхоза.

Зиновьева прислали в Луговое из района, где он работал в земельном отделе райисполкома. Решение об этом было для него крайне неожиданным.

Еще несколько месяцев назад о немедленной всеобщей коллективизации не было и речи. Она началась после приезда Сталина в Сибирь. Вождя сильно напугало невыполнение плана по хлебозаготовкам. Крестьяне не хотели сдавать зерно по ценам, установленным государством.

В середине января Сталин выехал в Сибирь. 18 января он провел заседание Сибирского крайкома ВКП(б) совместно с представителями заготовительных организаций в Новосибирске. Через четыре дня Сталин выступил на совещании, посвященном выполнению плана хлебозаготовок в Барнауле. А 23 января произнес речь на заседании Рубцовского окружного комитета ВКП(б), в которой тоже говорил о хлебозаготовках. Все его речи сводились к трем основным пунктам.

Во-первых, любой ценой не только выполнить, но и перевыполнить план хлебозаготовок. Во-вторых, широко и повсеместно применять против кулаков статью 107 Уголовного кодекса РСФСР, предусматривавшую уголовное наказание за отказ сдавать хлеб государству по установленным ценам и его полную конфискацию. Откуда Сталин взял, что в каждом кулацком хозяйстве упрятано по 50–60 тысяч пудов хлеба, никто не мог понять. Все провалы со сдачей он объяснял тем, что прокуроры и судьи живут на квартирах у кулаков и поэтому прикрывают их. «Что касается ваших прокурорских и судебных властей, то всех негодных снять с постов и заменить честными, добросовестными советскими людьми. Вы увидите скоро, что эти меры дадут великолепные результаты и вам удастся не только выполнить, но и перевыполнить план хлебозаготовок».

Но, говорил Сталин, этим дело не исчерпывается. Гарантии того, что со стороны кулаков не повторится хлебный саботаж, нет. Чтобы избежать этого, необходимо развернуть строительство колхозов и совхозов. И это был третий, и главный, пункт его программы решения хлебного вопроса. После отъезда Сталина и началась массовая коллективизация крестьян. Зиновьев сам принимал в ней участие.

Обычно людей не спрашивали, хотят они вступать в колхоз или нет. За несколько дней их предупреждали о том, что в деревне будет собрание. Его проводили районные уполномоченные, иногда вместе с сотрудниками ГПУ. На собрании записывали желающих вступить в колхоз. Тех, кто не вступал, считали кулаками или подкулачниками. Их раскулачивали и ссылали.

«Была ли в этом жестокость?» — часто задавал себе вопрос Зиновьев. И сам же отвечал: конечно, была. Но без нее не может обойтись ни одна революция. И если светлое будущее, за которое уже положено столько человеческих жизней, требует новых жертв, на них надо идти, не задумываясь. Тем более, что Сталин дал точные указания в отношении того, какую политику проводить в деревне. Вскоре после возвращения из Сибири на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в апреле того же 1928 года он сказал: «Кто думает вести в деревне такую политику, которая всем нравится, и богатым и бедным, тот не марксист, а дурак, ибо такой политики не существует в природе». А в начале 1929 года на объединенном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК, где он давал отпор группе Бухарина и правому уклону в партии, заявил: «Кулак есть заклятый враг трудящихся, заклятый враг нашего строя».

Сразу же после этого выступления в райкоме партии и райисполкоме прошло совещание, на котором решали, кого считать кулаком. Мнение было единодушным: того, кто не хочет вступать в колхоз. Зиновьев участвовал в этом совещании и его позиция не отличалась от остальных. Но одно дело, когда речь идет о кулаке, как об отвлеченном понятии, и совсем другое, когда это касается конкретного человека, смотрящего тебе прямо в глаза. Один такой взгляд Зиновьев, наверное, не забудет до конца жизни. И случилось это в Луговом уже в пору его председательства.

Луговое оказалось одним из последних сел, не охваченных коллективизацией. И когда председатель райисполкома, вызвав к себе Зиновьева, спросил, почему в деревне еще не создан колхоз, тот ответил:

— Не можем найти председателя.

— Вот ты туда и езжай председателем, — заявил глава районной народной власти. — Портить сводку темпов коллективизации я не позволю никому. — И, уже смягчившись, добавил: — Деревня там хорошая, наладишь дело, вернешься в район.

Собрание по организации колхоза и выборам председателя прошло в Луговом спокойно. Люди уже знали, что ожидает несогласных, поэтому никто не выступал против и всего лишь двое отказались вступить в колхоз. Через три дня их вместе с семьями сослали в Нарым. Неприятная история случилась позже, когда с крестьянских дворов стали сводить скот под одну крышу.

Крестьянин Сероглазов наотрез отказался отдавать свою кобылу, которая была на сносях. Эту кобылу он купил год назад и все в деревне знали, как бедствовали Сероглазовы, собирая на нее деньги. И вот теперь, когда сбылась мечта, можно сказать, всей жизни, кобылу потребовали отдать. Жене Сероглазова до того стало жалко саму себя, что она закричала в голос:

— Господи, за что же мы терпели-то столько лет?! За что же отказывали себе во всем?

И она начала поносить колхоз последними словами. На ту беду в деревне оказался уполномоченный ГПУ Крутых. Это был двадцатилетний парень, работавший в органах всего два года. Ему не довелось встречаться с врагами советской власти на поле боя во время гражданской войны. Но он знал, что и после нее у советской власти осталось немало врагов. Они лишь затаились и стараются втихомолку вредить везде, где могут. Вот и та же Сероглазова до сих пор скрывала свое истинное лицо. А теперь оно открылось. Крутых вспомнил наставление: бдительность и еще раз бдительность! Враги существуют в каждой деревне, в каждой организации. Надо только уметь выявить их.

Услышав, как поносит колхоз Сероглазова, Крутых тут же арестовал ее. Сероглазова была в истерике. Крича и плача, она попыталась вырваться от Крутых и даже укусила его, когда тот схватил ее за руку. И тогда он резко завернул ей руку за спину. Она вскрикнула от боли и пришла в себя. В это время к ним подошел Зиновьев. Он хотел заступиться за женщину, но побоялся, что его могут обвинить в сочувствии вредителю. Это тоже расценивалось, как преступление. И Зиновьев промолчал. Сероглазова посмотрела на него глазами, полными ужаса, и еле слышно произнесла:

— Господи, что же это делается? На родной земле мы хуже чужих.

Зиновьев понял, что Сероглазова во всем винит его. Ведь именно он олицетворял собой коллективизацию.

С тех пор прошел почти год, а он и сегодня не может забыть взгляда этой женщины. В ее глазах был особенный страх. Он не имел ничего общего с испугом зверька, попавшего в капкан. Ему показалось, что он прочитал в них страх за всю деревню, за всех людей.

Вечером к Зиновьеву пришел муж Сероглазовой. Когда арестовывали жену, его не было дома, он ездил с колхозными мужиками за сеном. Сейчас его колотила мелкая дрожь.

— За что? — спросил Сероглазов и тяжело опустился на табуретку.

— За длинный язык, — ответил Зиновьев, посчитавший, что нужно сказать правду. Ибо только она в этой ситуации может привести человека в нормальное состояние.

— Выходит, теперь мы не можем и говорить, — произнес Серо-глазов и, поднявшись с табуретки, вышел из комнатушки, заменявшей Зиновьеву колхозную контору.

На следующий день Крутых арестовал и Сероглазова. Ведь именно он не хотел отдавать свою кобылу в колхоз. Чекист рассудил, что оставить такой поступок без наказания невозможно. Это даст повод для саботажа колхозного строительства. Через две недели суд приговорил Сероглазовых к четырем годам заключения. Троих ребятишек, оставшихся у них в деревне, отправили в детдом. Не повезло и кобыле, из-за которой начался сыр-бор. Через несколько месяцев, заболев сапом, она пала.

За год председательствования во взглядах Зиновьева многое изменилось. Он стал часто вспоминать своего отца, старого мудрого крестьянина, умершего во время гражданской. Тот, говоря о земле, не переставал повторять: земля, как и женщина, любит ласку. Не каждый умеет с ней обходиться. Теперь Зиновьев убедился, насколько был прав отец.

Как ни противился Зиновьев признаться самому себе, но выходило, что зажиточный крестьянин знает землю лучше, чем бедняк. Он и зажиточным стал потому, что умел на ней работать.

Многих потеряла деревня с начала коллективизации. Тех, кто не хотел вступать в колхоз, раскулачили. Но и тех, кто вступил, не щадят, беспощадно карают за всякую провинность и даже без провинности. Пример тому — Сероглазова. Сдали у бабы нервы и угодила в тюрьму, да еще утащила за собой мужа. И никто при этом не спрашивает его председательское мнение. Зиновьев до сих пор был убежден, что ни Ефимов, ни его сыновья не имели никакого отношения к сапу в конюшне. Но попробуй заступись за них. Скажут — покрываешь вредителей. С первых дней вся колхозная жизнь стала держаться на страхе. А страх, как известно, плохой помощник во всех делах.

Вместе с тем, Зиновьев не сомневался в колхозном строе. Он свято верил в то, что без него не построить социализм. И делал все, чтобы его колхоз был лучше других. Но получился он не таким, каким его хотел видеть председатель. На крестьянской пашне распахали межи, скот свели под одну крышу. Но оказалось, что одного этого для настоящего колхоза слишком мало. Кто плохо работал на своей земле, тот так же работает и на колхозной. Трактора и удобрения, о которых говорил товарищ Сталин, в Сибирь пока еще не поступили и, по всей вероятности, поступят не скоро. Во всяком случае, в их колхоз.

Убрав урожай, Зиновьев обнаружил, что деревня в целом собрала зерна гораздо меньше, чем год назад, когда крестьяне вели хозяйство единолично. А ведь посевы пшеницы даже расширили. Причину неудачи он видел в том, что при организации колхоза многое оказалось непродуманным. Это касалось и оплаты труда, и размеров обязательной сдачи продукции государству, и того, что может держать колхозник на своем дворе. А тут еще этот страх, эти повсеместные поиски вредителей. Год назад ему самому казалось, что вести себя с классовым врагом, каким является кулак, по-другому просто нельзя. Но сейчас он думал о том, что жестокость может только озлобить людей, породить ответную жестокость. Он не исключал, что колхозный амбар мог поджечь кто-то из обиженных.

О том, что на колхозной земле в заброшенной избушке поселился единоличник, Зиновьев узнал еще прошлой осенью. Первым его желанием было сказать Крутых, чтобы он выяснил подробности о пришельце. Но за повседневными делами он забыл об этом и вспомнил лишь недавно, когда ему рассказал о Евдокиме Шишкин. Зиновьеву показалось интересным самому посмотреть на то, как единоличник может жить на этой земле, по сути, одной рыбалкой. Причем, жить неплохо. Теперь он убедился в этом.

— Рыбка у тебя отменная, — сказал Зиновьев, обращаясь к Евдокиму. — У реки сидим, а такое добро не используем. Если бы не ребятишки с удочками, забыли бы, как она выглядит.

Евдоким с Натальей переглянулись. Председатель колхоза показался им умным, уверенным в себе человеком. Он был хозяином земли, на которой стояла изба Канунникова. Они смотрели на него и не могли понять, для чего же он приехал. Ведь не для того, чтобы попить чайку и отпробовать рыбы.

— А, может, дать тебе человека два на подмогу, будете снабжать колхоз рыбой? — высказал внезапно пришедшую в голову мысль Зиновьев. И тут же подумал: а почему бы это не осуществить на самом деле? Колхозу будет только польза. — Организовать бригаду. Пойдешь бригадиром?

Вопрос оказался неожиданным. Евдоким не был готов к нему. Вместо ответа он достал кисет, стал скручивать цигарку. Зиновьев рассудил его молчание по-своему.

— Дело твое. Не хочешь, обойдемся и без тебя.

— Да нет, я не отказываюсь, — торопливо произнес Евдоким. — Подумать надо. Дело-то сурьезное.

— А сейчас рыбу ловишь? — в глазах Зиновьева промелькнула непонятная хитроватая улыбка.

— Сейчас плохо. По перволедью хорошо шла.

— И в загашнике ничего нет?

— Ну как нет, — ответил Евдоким. — Надысь тайменя поймал.

— Большого? — спросил Зиновьев и забарабанил пальцами по столу.

— Да пуд, поди будет. — Евдоким переглянулся с Натальей, поняв, куда клонит председатель.

— Не жалко, если попрошу? — Зиновьев опустил голову. Просить рыбу у частника ему было стыдно, он пересиливал себя.

— Бери. Чего жалковать-то? У реки живу, не последний, поди.

— Хлеб у нас сгорел. Знаешь? — Зиновьев поднял глаза, посмотрел сначала на Евдокима, затем на Наталью.

— Слышал, — глухо ответил Евдоким.

— Беда большая. Завтра в Омутянку еду, может, они что на семена дадут. Подарок им привезти надо. Пусть не думают, что мы положили зубы на полку. А за тайменя рассчитаюсь. Я своих мужиков рыбачить послал, да что-то пустыми возвращаются.

Евдоким сам положил тайменя в сани Зиновьеву, забросал его сеном. Председатель тут же засобирался домой. Попрощались они за руку, как старые друзья.

— Подумай насчет бригадирства, — сказал Зиновьев, садясь в сани. — Я это серьезно.

Он понукнул лошадь и она резво побежала по своему же следу. А Евдоким, стоя в дверях сеней, долго провожал его взглядом и думал о том, что, если уж Зиновьев приехал к нему просить рыбу, значит дела в колхозе идут совсем никудышно.

В тот вечер Канунникову не сиделось дома. Попив чаю после отъезда председателя, он надел полушубок, взял в руки шапку и вышел на крыльцо. За излучиной реки еще светилась неостывшая полоска заката. Ровный свет рассеивался над лугами, и от этого снег казался розовым, словно кто-то невидимым слоем положил на него каску.

Евдоким подошел к берегу. Стояла середина марта. Дни были удивительно прозрачными, но еще холодными. Лед на реке лежал прочный.

Канунников посмотрел на противоположную сторону Чалыша. Там укрытое забокой лежало озеро. Каждую весну река затопляла его. Вместе с полой водой туда устремлялась изголодавшаяся за зиму рыба. В конце июня река возвращалась в свое русло. Большая часть рыбы уходила, но немало ее оставалось на зиму в озере. Перед наступлением весны она начинала задыхаться. Евдоким чутьем рыбака угадывал такие озера. Он знал: стоит продолбить в это время лунку и рыба сама пойдет в нее. Он приметил это озеро еще с осени, а сейчас, глядя на забоку, вспомнил о нем.

В начале зимы к озеру невозможно было подойти без лыж. Бураны занесли забоку и луг, и человек проваливался здесь в снег по пояс. Но теперь ветер, вылизав сугробы, утрамбовал их до звона и Евдоким решил сходить туда.

К озеру он пробрался легко. Разыскал у раскидистой ветлы пешню, оставленную еще с осени, когда ставил по перволедью фитиль. Долбить лед стал над ямкой, где, по его мнению, должна была скопиться рыба.

Сначала Евдоким выдолбил небольшую квадратную лунку. Выгреб из нее лед и тогда уж продолбил в оставшейся корочке небольшое круглое отверстие. Вода быстро заполнила лунку до самого края. Канунников свернул самокрутку, высек кресалом из кремня огонь, и, прикурив от фитиля, стал ждать. Вода была светлой и он хорошо видел, что делается в его ледяной ловушке.

Первыми в лунке появились мелкие щурогайки. Потом подошли более крупные щуки и окуни. А вслед за ними полезла отборная плотва и подъязки. Евдоким взял сачок, тоже оставленный здесь еще с осени, и стал вычерпывать рыбу. Он черпал без устали, а она все шла и шла. У него взмокла спина, лицо заливал пот, но он даже не пытался смахнуть его, боясь отпугнуть привалившую удачу.

Когда Евдоким все же решил перевести дух, на снегу лежал огромный ворох рыбы. Он смотрел на него, опершись грудью на ручку сачка. Некоторые рыбины еще шевелили хвостами, пытались перевернуться. Наиболее шустрые докатывались до кромки лунки. Канунников подцеплял их сачком и отбрасывал на прежнее место. Живые деньги, думал он. А ведь шел на озеро, почти как на прогулку.

Домой Евдоким возвратился глубокой ночью совершенно обессиленный. Еще с реки увидел тусклый огонек в окне своей избы. Только тут он вспомнил о Наталье. Она, наверное, изнервничалась, ожидая его. Ведь он не сказал ей, что пойдет на реку.

В сенях до него донеслись трогательные слова песни. Он замер.

У Евдокима потихоньку защемило сердце. Никогда раньше он не слышал, чтобы Наталья пела одна. Голос у нее был чистый, проникновенный, песня брала за душу. Евдоким немного постоял в сенях, прислушиваясь к пению, и осторожно, чтобы не спугнуть песню, приоткрыл дверь. Наталья умолкла.

— Чего это ты перестала? — спросил он, расстроенный тем, что не удалось дослушать до конца.

— Сына убаюкивала, — сказала Наталья. — Заждалась я тебя. Где был-то?

Он неспеша снял шубу, повесил ее на гвоздь рядом с дверью. Сел на лавку и стал стягивать валенки. И, только сняв их, сказал:

— Фарт нам подвалил. Рыбы поймал пудов пятнадцать.

— Когда же ты успел? — удивилась Наталья.

— На заморное озеро на ту сторону реки ходил. — Он тяжело вздохнул, укладывая мокрые валенки на печку, и сказал: — Надо будет в Усть-Чалыш ехать, добру пропадать нельзя.

— Когда поедешь? — спросила Наталья.

— Как вывезу рыбу с озера, так и поеду.

Едва рассвело, Евдоким запряг коня и поехал вывозить добычу. В лунку снова набилась рыба. Он вычерпал и ее. Улов был внушительным. Канунникову хотелось бесконечно долго стоять возле лунки и глядеть на это богатство, словно таким образом можно было удержать его около себя.

Домой он вернулся перед самым обедом. Слишком далеко пришлось таскать мешки с рыбой от озера к саням. Он спешил потому, что на следующий день была суббота, а в воскресенье в Усть-Чалыше открывалась ярмарка. Об этом мимоходом сказал Зиновьев. Надо было поспеть на нее.

В районный центр Канунников отправился рано, когда на небе еще высоко стояли ночные звезды. Луговое проезжал затемно. Улицы были пустынны, ворота Спиридонова двора заперты. Но сквозь занавески на кухонном окне пробивался желтый огонек лампы. На окраине села, сразу за колхозной конторой, лежала груда обгоревших бревен. Это все, что осталось от амбара с хлебом. Евдоким подумал, что без чьей-то недоброй руки здесь не обошлось. Амбары сами по себе не горят.

Сразу за селом начинался крутой подъем на взгорок. Лошадь напрягалась изо всех сил, стараясь вытащить воз, и Канунникову приходилось помогать ей. Он то хватался руками за оглоблю, то толкал сани сзади, налегая на мешки с рыбой. К обеду и он, и конь уже еле волочили ноги. Но когда перед ними открылось большое село, легко взбегавшее от реки на крутой бугор, Евдокиму показалось, что обрадовалась даже лошадь. Она заметно прибавила шагу, веселее потянула поклажу.

Усть-Чалыш был богатым селом. Он являлся как бы воротами, через которые люди попадали в предгорья и Верхнюю Обь. В шестидесяти верстах от него проходила железная дорога. Купцы понастроили в селе немало магазинов, добротных двухэтажных домов из красивого красного кирпича. Сейчас купцов не осталось, но здания по-прежнему украшали Усть-Чалыш.

На постой Евдоким решил остановиться поближе к базару.

В первые два дома его не пустили, сказали — некуда ставить лошадь. В третьем хозяин оказался более приветливым. Сам завел коня во двор, помог распрячь его, дал сена.

— Не из крестьян ли? — спросил его Евдоким, увидев, как умело обращается он с лошадью.

— Нет, — ответил хозяин. — Но коня сбыл со двора всего два года назад. Хороший был конь, не хуже твоего, — и он потрепал Евдокимову лошадь по загривку.

Прямо со двора мужики пошли в избу. Она была небольшой, но чистой. В доме собирались обедать, хозяйка накрывала на стол. Евдоким увидел холодец, квас, свежий ржаной хлеб и тут же невольно проглотил слюну, почувствовав голод. Перед тем, как выехать на ярмарку, он не выпил даже стакана молока. Хозяева пригласили его к столу. Бросив взгляд на холодец и квас, Канунников сходил к своим саням и принес пару вяленых язей. Он специально взял их с собой для такого случая.

— С квасом тоже хороши, — сказал он и положил язей на стол.

Хозяин дома оказался помощником механика парохода. Он хорошо знал Чалыш и всю Обь от Бийска до Новониколаевска, ставшего недавно Новосибирском.

— На Чалыше рыбка хорошая, — заметил он, сдирая с язя шкуру. — В нем и нельма ловится, и стерлядки, слава Богу, хватает.

— Нельму я не ловил, — признался Евдоким. — А вот таймень попадался.

— Весной на Чалыше судоходство откроют, — неожиданно сказал хозяин, — разглядывая очищенного язя на свет. — Колхозам помогать надо. К нам два матроса с Волги приехали. Голод там страшный. А мы, слава Богу, без хлеба еще не жили.

— В Луговом пожар был, — заметил Евдоким. — Амбар с семенной пшеницей сгорел.

— Не первый уже, — ответил хозяин. — В Ельцовке недавно тоже хлеб сожгли. Да этим ничего не докажешь. Поджигатели только народ против себя обозляют. Жги не жги, — продолжал механик, положив на стол обглоданный до последней косточки рыбий скелет, — а жизнь назад уже не повернешь. Если пароход отошел от пристани, поздно кричать, чтобы не отдавали чалки.

Евдоким промолчал. Пусть говорит о коллективизации, что хочет, но ввязываться в спор он не будет. К тому же он чувствовал, что переубеждать в чем-то механика — только время терять.

Переспав на лавке около печи, Канунников чуть свет был уже на ногах. Он так торопился продать рыбу, что даже отказался от завтрака. Выпил лишь кружку парного молока, которое хозяйка только что принесла со двора, и, вытерев губы рукавом рубахи, пошел запрягать лошадь.

Несмотря на раннее утро, народу на ярмарке было уже много. У Евдокима испортилось настроение, когда в первом же торговом ряду он увидел воз с рыбой. Сгорбленный мужичонка в худой телогрейке и старых, подшитых валенках продавал карасей. С ним торговались две бабы. На чем они сошлись, он не слышал, но решил встать со своим возом как можно дальше.

Выбрав место, он распряг лошадь, привязал ее к саням, бросил ей между оглобель клок сена. Достал двух самых больших язей и щуку, положил их на мешок. Товар нужно было показать лицом. К нему тут же повалил народ. К обеду из восьми мешков рыбы непроданными остались только два. Людей на ярмарке заметно прибавилось. Торговали всем: новыми полушубками и хромовыми сапогами, подержанными вещами и живыми курами. За деревянными, наспех сколоченными прилавками госторговля продавала ткани и там возникло настоящее столпотворение.

Евдоким с любопытством смотрел на толпу шумевших, празднично одетых людей. Уже давно он не видел столько народу и его поражали красивые, разряженные бабы, веселые, подвыпившие мужики. Ему и самому стало весело оттого, что кругом шумел народ, а внутренний карман пиджака тяжелел от денег.

— Пожалуйста, гражданка, — говорил он, доставая рыбину из мешка и на его лице сияла улыбка.

Гражданка брала рыбу, прикидывала ее вес на ладони и спрашивала, сколько стоит.

— Для тебя почти задаром, — отвечал Евдоким. — Беру только коню на овес. На некормленом коне домой не доедешь.

Он тут же доставал еще несколько рыбин и протягивал их женщине. Какое-то время она стояла в замешательстве, потом широко раскрывала сумку и Евдоким ссыпал в нее свой товар. Покупательница уходила, а он, широко улыбаясь, зазывал следующую.

С этой улыбкой он и встретил Гошку Гнедых. Евдоким еще издали обратил внимание на толстомордого мужика в сдвинутой на затылок шапке, освободившей светлый буйный чуб. Но узнал его лишь тогда, когда Гошка подошел вплотную и удивленно развел руки:

— Ба, кого я вижу!

От Гошки, как всегда, слегка несло винным перегаром. Он тоже был родом из Оленихи, но уехал оттуда раньше Евдокима. Отец его имел мельницу, которую незадолго до коллективизации продал не очень зажиточному крестьянину, решившему разбогатеть на мукомольном деле. У того не хватило денег и, чтобы рассчитаться, он отвел на базар последнюю корову. Через полгода его раскулачили и сослали в Туруханск. Мельницу передали в колхоз и Гнедых-старший устроился на нее мельником. Но об этом Евдоким узнал от Гошки позже.

— Хитрым оказался батя, не так ли? — рассмеявшись, спросил он Евдокима. — Не продай мельницу, быть бы ему в Туруханске.

Такие хитрости Евдокиму, привыкшему жить по совести, были поперек горла. «Утопили человека, — подумал он, глядя на лоснящегося Гошку, — и теперь радуются». Гошка был в новеньком полушубке и добротных валенках с загнутыми голенищами, и Канунников подумал, что свои обновки он, наверняка, справил на деньги, полученные за проданную отцом мельницу. И от этого ему еще больше расхотелось видеть бывшего односельчанина.

Канунников недолюбливал Гошку. Когда-то они вместе ухаживали за Натальей. Оба расшибались, чтобы понравиться ей. Но если Евдоким добивался ее благосклонности затем, чтобы жениться, то Гошка — лишь позабавиться. В деревне была одна девушка, поверившая ему. Гошка увивался за ней целый год.

А когда она сказала, что у них будет ребенок, разлюбил на следующий день. Братья обманутой собирались убить его. Однако Гнедых вовремя исчез из Оленихи и появился только через год, когда страсти остыли и девичий позор немного забылся. Встреча с Гошкой не очень обрадовала Евдокима.

— Где живешь-то? — спросил Гнедых. — Уехал из села и след простыл.

Врать Евдоким не умел, поэтому пришлось рассказать, куда забросила судьба.

— Так это твоя изба стоит на Чалыше между Луговым и Омутянкой? — удивился Гошка.

— Моя, — ответил Евдоким, опустив глаза и шаркнув по снегу подошвой валенка.

— Ну что же, может, и правильно, — пожал плечами Гошка.

Больше говорить было не о чем. О своей жизни Гошка не рассказывал, да Евдокиму и не хотелось расспрашивать о ней. Друзьями они никогда не были. Немного постояв около Канунникова, Гнедых попрощался и пошел. О Наталье он даже не спросил.

Но когда Гошка отошел на несколько шагов, Евдоким все же окликнул его. Тот остановился.

— В Оленихе-то давно был? — спросил Канунников.

— Да уж месяц как, ежели не более. А что?

— Я ведь уж почти год, как оттуда уехал. Интересно узнать, чем там люди живут.

— Избу твою на дрова разобрали, — сказал Гошка. — Но коли хочешь назад воротиться, пустых домов там много стоит. Недавно ослободил избу Данила Червяков.

— Как ослободил? — не понял Евдоким.

— Сослали его. Корову, дурак, не хотел в колхоз отдавать. Она у него рекордистка.

— А с девчонками что? У него же четыре дочки, одна другой меньше.

— Их тоже вместе с ним. Они теперь — дети затаившегося кулака.

— Дрыгин сослал, что ли? — спросил Евдоким.

— А вот представь себе, Дрыгин за него заступался. Ручаюсь, говорит, как за самого себя. Никакой он незатаившийся. Да кто его слушать будет? Сейчас решают другие.

Гошка постоял еще немного все так же на некотором расстоянии от Евдокима, но, не дождавшись новых вопросов, повернулся и тут же затерялся среди людей, пришедших на ярмарку.

У Канунникова пропал всякий интерес к торговле. Он уже не суетился, не сиял ослепительной улыбкой. Ему было жалко Червякова, тихого, трудолюбивого мужика, всю жизнь копавшегося на своей пашне. Уж, казалось, осторожнее его не было никого в деревне. А вот тоже не уберегся, подумал Евдоким.

Продав оставшуюся рыбу, он решил купить бутылку водки и отметить завершение торговли с судовым механиком. У винной лавки Евдоким снова столкнулся с Гошкой. Поглядывая на Канунникова, он о чем-то беседовал с чернявым, азиатского вида мужиком.

Евдокима поразила его внешность. Был он широкоплеч, с длинными, почти до самых колен руками. Маленькие, глубоко спрятанные глаза его казались злыми и жесткими. Он не посмотрел, а полоснул взглядом по Евдокиму.

— Решил обмыть удачную торговлю? — улыбнувшись, спросил Евдокима Гошка. — Давай с нами.

Он отвернул полу полушубка, показывая торчащую из кармана бутылку водки с белой сургучной головкой. Канунников отрицательно покачал головой.

— Чего так? — Гошка снова слегка улыбнулся, приоткрыв крупные белые зубы. — Али разбогател настолько, что и знаться не хочешь?

За сегодняшний день Канунников заработал приличную сумму, но богатым себя не считал. Поэтому буркнул, стараясь быстрее пройти мимо Гнедых:

— С чего мне богатеть-то? У меня мельницы нету.

Гошка пропустил его слова мимо ушей, толкнул локтем в бок своего товарища и полез за пазуху, доставая не то деньги, не то какие-то бумаги. Евдоким шагнул к лавке, оттесняя плечом чернявого.

— Домой-то когда? — спросил его Гошка.

— Сегодня, — ответил Канунников, обрадовавшись тому, что наконец-то миновал злосчастную парочку и теперь может дотянуться рукой до двери винной лавки.

— Не боишься на ночь глядя? — Гошка, видать, ни за что не хотел отпускать Евдокима.

— Кого мне бояться? — не оборачиваясь, ответил Канунников и зашел в лавку.

Когда он вышел оттуда, ни Гошки, ни его дружка уже не было. Евдоким сел в сани и поехал в приютивший его дом. Надо было рассчитаться за постой, перекусить и отогреться.

В доме механика пахло щами и стряпней. Канунникову до того захотелось есть, что даже засосало под ложечкой. Он провел на улице целый день и за все время не взял в рот маковой росинки. Из комнаты вышел хозяин в чистой рубахе, надетой, по всей видимости, специально к празднику. Разгладив ее ладонью на животе, он спросил Евдокима:

— Отторговался?

— Да, — ответил Евдоким и достал из кармана полушубка бутылку водки. — Обмыть надо.

Он поставил ее на стол, снял шубу, повесил на крючок у двери и остановился у порога, ожидая, что скажет хозяин. Тот приказал жене накрывать на стол, затем обратился к Евдокиму:

— Проходи, садись. За день-то, небось, настоялся.

Хозяйка налила им по большой чашке щей с мясом, поставила тарелку пирогов с осердием. Потом подала два пустых граненых стакана и ушла в горницу. Евдоким распечатал бутылку, налил по половине стакана себе и хозяину. Выпили молча. Евдоким начал хлебать горячие щи, чувствуя, как по телу разливается тепло.

— Озяб, поди? — спросил механик, подняв глаза на Канунникова.

— Да оно, вроде, и не холодно, а когда день простоишь на снегу, кости чувствуют, — засмеялся Евдоким.

Он снова потянулся за бутылкой, хозяин подставил ему пустой стакан. Евдоким закусил пирогом, который показался ему необычайно вкусным. Сначала он не мог понять, отчего этот вкус. Потом сообразил: осердие пережаривали с луком. Евдоким с Натальей не ели лука уже почти год. Свой не вырастили, а купить было не на что. Да и негде. В Луговом базара не было, а в лавке лук не продают.

После того, как выпили всю бутылку и Канунников отодвинул от себя пустую чашку, хозяин спросил его, когда он думает ехать домой.

— Сейчас и поеду, — сказал Евдоким, поднимаясь из-за стола.

— Неспокойно на дорогах нонче стало, — заметил хозяин. — Говорят, какие-то пришлые шалят. Может, останешься ночевать?

— Да нет, мне к жене надо, — твердо заявил Евдоким. — А потом какая разница — день или ночь? По этой дороге и днем народ не шибко ездит.

Канунников слышал, что в округе в последнее время было несколько нападений на одиноких ездоков. Но он надеялся на себя. В санях под сеном у него лежала берданка. Правда, отбиваться с ней он намеревался не от разбойников, а от волков. Но ведь и разбойнику от нее тоже не сдобровать. Поэтому он твердо решил добраться до дому сегодня ночью.

— Ну смотри, — сказал хозяин. — Я бы остался.

Евдоким окинул взглядом уютную избу, где каждая вещь лежала на своем месте, а на полу была расстелена яркая самотканая дорожка, представил Наталью, которая осталась одна-одинешенька на пустынном чалышском берегу, и отрицательно мотнул головой:

— Нет, поеду. Оставаться мне никак нельзя.

Рассчитавшись с хозяевами, он тронулся в путь. Солнце за Усть-Чалышом садилось прямо в степь, окрашивая ее розовым цветом. Конь бежал резво и Канунникову стало холодно. Он достал из-под сена берданку, проверил, заряжена ли она, и, поудобнее закутавшись в тулуп, опустил поводья.

До реки Канунников добрался уже затемно. Дорога шла по забоке, петляя между кустов, проваливаясь на дно перемерзших ручьев и взбираясь на крутые берега. Место было пустынное. Евдоким на всякий случай положил ладонь на шейку приклада берданки и приподнялся, чтобы получше рассмотреть дорогу. И в это время из кустов полыхнуло пламя. С него сорвало шапку, по голове словно провели раскаленным лезвием. Он увидел в кустах неясные тени, не целясь, выстрелил и, ухватив вожжи, ударил ими коня.

Лошадь, словно почуяв опасность, легко взлетела на берег ручья и понесла галопом. На дорогу выскочили два всадника, но пуститься в погоню за Евдокимом не решились. Очевидно, не ожидали, что он вооружен.

Все произошло так неожиданно, что не походило на правду. Канунников оцепенел. Сани неслись вперед, снег, вылетая из-под копыт лошади, больно ударял по лицу. Дорога из забоки вышла на луг. Черные кусты тальника, похожие на неведомых чудовищ, остались позади. На бархатном небе сверкали яркие, неестественно большие звезды. Встречный ветер обжигал лицо. Евдоким почувствовал, что начал мерзнуть, и только тогда пришел в себя.

Натянув вожжи, чтобы конь сбавил ход, он сел спиной к ветру и поднял воротник полушубка. Шапку снесло выстрелом, но он даже не заметил этого. Голову саднило. Он дотронулся пальцами до макушки и почувствовал, что они прилипают к волосам. Кровь уже натекла за воротник рубашки и та тоже прилипала к телу. Но пуля, очевидно, содрала лишь кожу. Попади она на ноготь ниже — и лежал бы сейчас Евдоким на дне оврага.

Постепенно он начал размышлять. Нападали на него с одной целью — ограбить. Забрать деньги и лошадь. Но кто знал, по какой дороге поедет он домой? Только те, у кого он останавливался, да Гошка. Мысль о том, что помощник механика парохода — бандит, он отбросил сразу же. Выходит, Гошка. Евдоким вспомнил дружка Гнедых, с которым тот стоял около винной лавки, и ему снова стало не по себе. Слишком уж злым было его лицо, а взгляд до беспощадности холодным. Но у Канунникова тут же промелькнула мысль о том, что нападение могло быть и случайным. Его просто перепутали с кем-то или ждали в засаде первого попавшегося ездока. Все знали, что в Усть-Чалыше была ярмарка, люди могли возвращаться с нее поздно.

С этими мыслями Канунников въехал в Луговое. Без шапки было холодно, намокшие от крови волосы на затылке смерзлись. Он решил заехать к Спиридону, умыться и попросить какую-нибудь шапчонку. В доме Шишкиных еще не спали. Он постучал. Скрипнула дверь и на пороге появился Спиридон.

— Что это с тобой? — спросил он, увидев растрепанного, окровавленного Евдокима.

Вместо ответа тот только промычал что-то непонятное и махнул рукой. Спиридон завел его в дом. На кухню вышли жена и бабка. Увидев Евдокима, обе в голос ахнули и начали спрашивать, что случилось. Евдоким рассказал, как все произошло, но домыслов своих относительно Гошки высказывать не стал. Бабка, причитая и всплескивая руками, выслушала его и пошла за водой.

— Иди сюда, — позвала она Евдокима к тазику, стоящему у порога. — Я тя хоть немного обмою.

Он послушно подошел к ней и склонился над тазиком. Увидев рану, бабка запричитала еще больше.

— Что же это делается, Господи? — сказала она. — До сих пор смута не кончилась. Чуть ниже — и с Господом Богом проститься не успел бы, Евдокимушко.

— Рано, мать, мне еще прощаться, — произнес Евдоким, морщась от боли. — Меня так просто не убьешь.

— Останься у нас. Путь-то вишь какой, — продолжала старуха.

— Не могу, мать. Наталья дома одна.

Пока старуха обмывала ему голову, а затем перевязывала ее тряпкой, Спиридон гремел в сенях ведрами и кадками. Вернувшись в избу, он протянул Канунникову лисий треух.

— Еле нашел, — сказал он, протягивая невиданный в Сибири головной убор. — Возьми. У меня его один киргиз оставил. Очень удобная вещь.

Евдоким с интересом посмотрел на шапку. Она была сшита из черного плюша, снизу подбита рыжим лисьим мехом. Никогда в жизни он не видел таких.

— Чего смотришь? — спросил Спиридон, покрутив шапкой. — Она теплая.

Евдоким взял треух, помял его в руках и осторожно натянул на голову.

— Тебя в нем жена не признает, — смеясь, произнес Спиридон. — Слишком уж страшно выглядишь. В таком ехал, может, и не напали бы.

Евдоким невесело улыбнулся и снял шапку. Шишкин, между тем, принес самогонку и поставил на стол две кружки.

— За спасение выпить надо, — сказал он, заметив настороженный взгляд Евдокима. — А ты бы принесла нам чего-нибудь закусить, — обратился он к жене. — Русский человек без закуски пить непривычен.

Жена поставила на стол чашку соленой капусты и остывшие, оставшиеся от ужина пироги с картошкой. Евдоким равнодушно скользнул взглядом по закуске и, подняв кружку, одним движением опрокинул самогонку в рот.

— Бери капусту-то. Чего не ешь? — спросил Спиридон и снова наполнил кружки.

— Не естся что-то, — ответил Евдоким и полез в карман за кисетом.

Спиридон молча смотрел, как он скручивает цигарку, высекает из кремня огонь. Потом заметил:

— Никак человеку неймется. Все он хочет, не заработав, прибрать чужое добро к своим алчным рукам. А оно, добро-то, становится добром только тогда, когда его сам заработаешь. Ты думаешь, твои деньги пошли бы им на пользу? Пропили бы их завтра же и весь сказ. Да и у нас в селе скольких раскулачили, добро их колхозу отдали, а разве колхоз от этого стал богаче? Я думаю, самое большое добро — это руки, которые его делают. А все остальное — мирская суета.

— Каждый судит о жизни по-своему, — произнес Евдоким. — Одни стараются работать, другие думают, как их обворовать.

И ничего, наверное, с этим не поделаешь.

Он снова выпил налитую ему самогонку и, пожевав немного капусты, засобирался домой. Спиридон не стал его отговаривать. Подождал, пока Евдоким наденет полушубок и свою новую шапку, и проводил его за ворота. Поудобнее устроившись в санях, тот понукнул лошадь. Она резво взяла с места и вскоре вместе с ездоком исчезла за деревенской околицей.

Ночь, как назло, выдалась темная. Чуть подтаявший днем, а сейчас подмерзший снег звенел, и Евдокиму казалось, что его коня слышно за версту. В каждом кусте, выплывающем из темноты, мерещились бандиты. Одной рукой он держал вожжи, другой сжимал берданку. У него отлегло от сердца лишь тогда, когда он увидел в окне своей избы тусклый огонек коптилки.

Наталья поначалу не узнала мужа.

— Господи, что это ты на себя напялил?! — увидев на нем странную шапку, воскликнула она. — Что с тобой? — она показала рукой на перевязанную голову.

Он стянул с головы треух, повесил шубу и достал из ее кармана кашемировый полушалок.

— Вот, привез тебе подарок, — сказал Евдоким и протянул покупку жене.

Она взяла подарок, развернула его в вытянутых руках, встряхнула. Черный полушалок с тисненными на нем красными розами понравился ей. Наталья улыбнулась, накинула его на плечи и повернулась к Евдокиму. Он прижимал пальцами повязку на голове и морщился. Даже при тусклом свете коптилки Наталья увидела просочившуюся сквозь тряпку кровь.

— Что это? — с тревогой спросила она.

— Гошку Гнедых встретил, — ответил Евдоким, опуская руку.

— Подрались, что ли?

Евдоким подробно рассказал ей о ярмарке, о Гошке и том, что с ним случилось в дороге.

— А шапку мне Спиридон подарил, — закончил он. — Кстати, очень удобная.

Затем начал доставать из кармана деньги, считать выручку. Наталья долго смотрела на них, на его перевязанную голову, потом сказала:

— И неужели из-за этого можно убить человека?

В середине апреля на Чалыше начался ледоход. Вровень с берегами неслись льдины, некоторые из них, натыкаясь на кусты тальника, разворачивались и застревали, создавая затор. Вода с глухим шумом перекатывалась через них. Евдоким с Натальей несколько раз выходили на берег, смотрели на разъярившуюся реку. И удивились однажды, увидев среди льдин человека в лодке, на носу которой сидела собака. Канунников долго всматривался в путешественника, пока не узнал Спиридона.

Когда тот, пробираясь среди льдин, причалил к берегу, Евдоким помог ему вытащить из воды лодку. Собака тут же выпрыгнула на песок и закрутилась у ног Спиридона. Тот протянул Канунникову руку и, пожав его ладонь, похлопал другой рукой приятеля по плечу.

— Рана-то зажила? — спросил он, оглядывая Евдокима. — Я как увидел тогда, испугался. Кровищи было, не дай Бог.

— Зажила, — улыбнулся Евдоким и потрогал пальцами макушку. Его тронула забота Спиридона.

— Тебе привез, — сказал Шишкин, кивнув на пса. — Сероглазовский. Всю зиму караулил пустой дом. Собаке без хозяина нельзя. Одичает.

Канунников посмотрел на собаку. Она показалась ему красивой. Здоровый лохматый пес с широкой грудью и маленькими, словно у волка, ушами.

— Как его зовут? — спросил Евдоким.

— Буяном.

Услышав свою кличку, собака насторожилась. Спиридон потрепал ее по голове, затем достал из лодки ружье, чему очень удивился Канунников, мешок с вещами и они направились в избу.

— Порыбачить приехал, — заметив удивление на лице Евдокима, произнес Шишкин. — Да пострелять немного. Утки-то есть?

— Летают, — неопределенно ответил Евдоким.

Снаряженных патронов у Шишкина не было, зато он привез с собой порох и дробь. И щедро поделился этим богатством с Евдокимом.

Канунников любил охоту. Ему нравились уже сами приготовления к ней. Он никогда не выбрасывал старые, негодные даже на подшивку валенки. В свободное время вырубал из них пыжи. Так же аккуратно хранились у него и гильзы. Берданка не очень бережет их. Когда впопыхах передергиваешь затвор, гильза может улететь на несколько метров. Но Евдоким подбирал каждую.

Особенно дорожил Канунников порохом, достать который в последнее время стало невозможно. Оставшийся с давних времен он расходовал чрезвычайно бережно. Каждый патрон старался использовать наверняка. Стрелял только тогда, когда был уверен, что не промажет. Вот почему так обрадовался, когда Спиридон предложил этот ценнейший охотничий провиант из своих запасов.

Евдоким достал гильзы, дробь, которую катал сам из свинца между двух сковородок, и они занялись снаряжением патронов. Но даже за этим занятием его не покидала мысль о земле. Он тосковал по крестьянской работе.

— Сеять-то нонче будете? — как бы невзначай спросил Канунников.

— А то как же, — откликнулся Спиридон.

— А где зерно взяли? — Евдоким оторвал взгляд от патронов и посмотрел на Шишкина.

— Омутянские двести пудов дали. Да в своих сусеках поскребли. Я два мешка отвез, смолоть не успел.

Евдоким промолчал. Ему казалось, что пожар приведет к распаду колхоза, а он, наоборот, сплотил людей. Даже соседи, с которыми у них шла тяжба из-за покосов, и те помогли. Впрочем, давно известно, что горе всегда сближает людей. Так его легче пережить.

— Ну и что же ты получишь за свои два мешка? — спросил Евдоким.

— Получу осенью, опосля страды.

— Сколь тебе за них дадут? — Евдоким снова уставился на Спиридона.

— Два и дадут, — ответил тот, с трудом загоняя в почерневший патрон плотный войлочный пыж.

— Махнул шило на мыло. — Евдоким качнулся, отстраняясь от стола.

Он не понимал, как можно отдать последнее зерно, когда у самого семеро по лавкам сидят. Тем более что никакого приварка с этого не будет. Но Спиридон словно не заметил его последней фразы, продолжая сосредоточенно запыживать патроны. Евдоким понял, что тот не хочет продолжать разговор о колхозе и не стал больше задавать вопросы. Однако это сделала за него Наталья.

— А что с амбаром-то? — спросила она. — Нашли, кто его поджег?

— Приезжал к нам гепеушник, ползал вокруг амбара на четвереньках, кое-кого расспрашивал. На этом все и кончилось. Может, что-то и заметил, да от них ведь много не дознаешься.

— Сейчас уж вряд ли кого найдешь, — заметила Наталья. — Столько времени прошло.

Шишкин снова не ответил. Он был сегодня до неузнаваемости молчалив. Снарядив патроны, он сложил их в специальную сумочку и начал помогать Евдокиму. Поняв, что разговор получается натянутым, Наталья засобиралась доить корову. Когда она вернулась, мужики уже закончили с патронами и убрали со стола охотничьи принадлежности.

На охоту выехали рано утром, когда небо на востоке еще только начинало сереть. Вода в реке казалась темной и неприветливой. Евдоким столкнул лодку, сам сел за весла, Спиридона усадил на корму. В двух километрах от избы за поворотом Чалыша была протока, в которую он решил поставить фитиль. Вода здорово прибыла, затопив прибрежные тальники, и они дрожали под ее напором. Река, мелкие ручьи и ближние озера слились воедино. Но Евдоким безошибочно отыскал протоку. Он повернул лодку прямо в тальники и она заскользила между кустов.

— Надо запастись тычками для фитиля, — сказал он, цепляясь за торчащую из воды ветку.

Вырубив три длинных шеста, Канунников снова сел за весла и вывел лодку в протоку, оказавшуюся сразу за кустами. Они проплыли по ней метров триста, пока не открылось озеро. Оно было вытянутым и довольно широким, окаймленным по берегам низким тальником. Евдоким решил сначала поставить фитиль, а уж потом заняться охотой. Он выбрал для него место в самой узкой части протоки, там, где она вытекала из озера.

— Уток-то не видать, — растерянно заметил Спиридон, рассчитывавший на хорошую охоту.

— Придет время, увидим, — произнес Евдоким. — Никуда они не денутся.

Поставив фитиль, охотники сделали скрадки в разных концах озера. Евдоким еще не успел как следует устроиться, а Спиридон уже выстрелил и, выйдя из скрадка, зашлепал сапогами по воде, доставая утку. Канунников даже не видел, откуда она вылетела. Поудобнее расположившись в скрадке, он стал ждать. Но место оказалось не очень удачным, утки летели на Спиридона. Тот выстрелил уже раз пять, а Евдоким все сидел в томительном ожидании.

Первая утка села к его скрадку почти через час. Он прицелился и выстрелил. Утка захлопала крыльями, закружилась на одном месте, опустив голову в воду. Евдоким понял, что ранил ее смертельно. Поэтому не стал тратить на нее второй патрон, а смело шагнул в воду, где она выписывала круги. Он взял ее за крыло и принес к скрадку. После этого наступило затишье. Оно продолжалось довольно долго.

Наконец, к чучелам сели две утки. Он стал ждать, когда они сплывутся вместе, чтобы их можно было взять одним выстрелом. Но утки, наоборот, поплыли в разные стороны. Он выругался про себя и выстрелил в селезня. Тот взлетел и тут же упал на воду.

Солнце поднялось совсем высоко и перелет прекратился. Евдоким взял своих уток и пошел к Спиридону. Ему хотелось узнать, сколько добыл напарник. Тот оказался удачливее, среди его трофеев было восемь селезней.

— Не расстраивайся, — сказал Спиридон, заметив завистливое огорчение на лице Евдокима. — Вечером добудешь больше.

Они перекусили, собрали ворох сухой травы и легли на нее отдыхать. После полудня снова расселись по своим скрадкам. На этот раз охота у Канунникова была удачнее, но Спиридон опять обошел его.

Заночевали они у костра на берегу озера. Отстреляли утреннюю зорьку и поехали проверять фитиль. За сутки вода заметно прибыла. Это было видно по тычкам, удерживавшим рыболовную снасть. В фитиль набилось много рыбы. В одном крыле билась здоровенная щука, пытавшаяся прорвать прочную снасть. Внутри фитиля вода бурлила от мечущейся там рыбы.

Евдоким понял, что затащить весь фитиль в лодку одним рывком не удастся. Поэтому он решил закинуть сначала его конец. Но и это он не смог сделать, не хватило сил. Спиридон с удивлением таращил глаза на воду около лодки, которая пенилась и бурлила.

— Чего смотришь, — крикнул Евдоким, задыхаясь от напряжения. — Лучше помоги.

Шишкин ухватился руками за тычку и они вдвоем стали тащить фитиль в лодку. Но тот не поддавался. Тогда Спиридон наступил ногой на борт, взялся за конец фитиля и с силой дернул его кверху. Лодка резко качнулась и неосторожный рыбак с громким плеском ухнул в воду вместе со снастью. Вынырнув, он несколько раз судорожно глотнул воздух и широкими саженками поплыл не к лодке, в которой стоял Евдоким, а к берегу. Канунников отпустил фитиль, сел за весла и направился вслед за напарником.

Спиридон опрометью выскочил на берег и, приплясывая, стал стягивать с себя мокрую одежду. Весенняя вода была холодной. Его трясло мелкой дрожью. Прилипшее к телу белье не поддавалось, и Шишкин громко бранился. Наконец, ему удалось снять рубаху. Он выжал ее и повесил на куст. Затем принялся за штаны.

Канунников, между тем, натаскал хвороста, разжег костер. Свернув цигарку, прикурил от уголька и протянул Спиридону:

— Покури, быстрее согреешься.

Спиридон взял ее в посиневшие губы. Держа над огнем кальсоны, он все еще дрожал.

— И угораздило же меня, — сокрушался он. — А рыбы поймали пудов десять.

Евдоким не стал возражать, хотя его и подмывало спросить, каким это образом Спиридону удалось взвесить рыбу, попавшую в фитиль. Может, он успел это сделать, пока вылетал за борт? Но ехидничать над напарником он не стал. Дрожавший от холода Шишкин наверняка бы не понял шутки. Впрочем, рыбы действительно набилось много.

Когда Спиридон обсох и обогрелся, они снова поплыли к фитилю. Отвязав крылья, отбуксировали его на мелководье. Только тогда им удалось перебросить конец фитиля в лодку.

— Добра-то сколько, — протянул Спиридон, разводя руками. — Всю деревню накормить можно.

Евдоким не ответил, он, сопя, развязывал конец фитиля. Узел не поддавался и Канунников нервничал, дергая за конец шнура. Потом встал на колени и потянул узел зубами. В конце концов ему удалось развязать шнур. Трепещущая рыба хлынула прямо в лодку, которая осела под ее тяжестью. Шишкин смотрел на прыгающих щук и язей и, чмокая губами, крутил головой.

Сложив фитиль, охотники поплыли домой. На весла сел Спиридон, так легче было согреться. Евдоким по-хозяйски расположился на корме. Рыбалка оказалась на редкость удачной, он чувствовал себя богатым. Свернув самокрутку, он закурил и, наслаждаясь затяжками, поглядывал на Спиридона. Тот греб, качаясь на сиденье словно маятник, и все не спускал глаз с улова. Очевидно, подсчитывал, скольких людей можно было накормить этой рыбой. А Евдоким думал о том, что и это добро никто не использует с толком. Так и добрались они, каждый со своими мыслями, до дома Канунникова.

Наталья, увидев Спиридона, всплеснула руками:

— Господи, да ты, небось, искупался.

Он улыбнулся, словно купанье доставило ему удовольствие. У Спиридона было хорошее настроение.

— С твоим мужиком не только искупаться, утонуть можно, — сказал Спиридон. — Рыбы, вишь, сколь наловили.

— Пойдем в избу, чаю попьешь, — предложила Наталья.

Шишкина удивило, что привезенная им собака уже по-хозяйски лежала у крыльца. Она даже не поднялась, когда он поравнялся с ней, а лишь проводила его взглядом. Видимо, ей понравился новый дом и его хозяева.

Перекусив и окончательно обсохнув, Спиридон засобирался домой. Евдоким помог ему перенести вещи на берег.

— Рыбу-то как делить будем? — спросил Шишкин, когда они спустились к воде.

— Бери, сколь хошь, — сказал Евдоким. — Щук всех забирай. Язей я повялю, а щук мне девать некуда.

— Заелся ты, — Спиридон покачал головой. — Щуку за рыбу не считаешь.

— Заедаться мне жизнь не дает, — ответил Канунников.

Наталья принесла Спиридону на дорогу лепешку и вареную утку. Тот сунул это добро в шапку и положил в нос лодки. Евдоким подал ему весла, подождал, пока тот вставит их в уключины и оттолкнул лодку.

На другой день по Чалышу прошел первый катер. Его тарахтенье Евдоким услышал задолго до того, как он появился на плесе перед окном дома. Чалыш извилист и гул катера то удалялся, то становился отчетливее. Канунников вдруг ощутил, что ему стало немного не по себе. В такую глушь забился, ушел от всех, а теперь выходит, что его дом оказался на главной дороге. И уж, конечно, никак не ожидал, что катер сделает остановку у его дома. Ему казалось, что он уже прошел мимо, но тот вдруг сбавил ход и, медленно постукивая железом в брюхе, направился к берегу. На палубе его стоял человек в брезентовом плаще. Едва катер причалил, с него спустили трап и, пока Евдоким шел к реке, незнакомец в плаще и с ним еще один человек сошли на берег.