Последняя зима

Сухие листья шуршали под ногами. Сухие листья осыпались на землю, устилая её желто-алым ковром. Сухие листья висели на деревьях, ожидая, когда бродяга-ветер сорвет их и взметнет в прощальном вальсе. В печальном вальсе финальной осени Ивана Павловича…

Яркое солнце торжествовало в пронзительно синем небе, однако Иван Павлович поежился и застегнул куртку.

Приговор врачей был окончательным и обжалованию не подлежал. Заезжее медицинское светило так прямо и сказал:

— Спасти вас, батенька, может только чудо. А так… Максимум три месяца.

Но Иван Павлович в чудеса не верил. Он часами бродил по улицам родного города, воскрешая в памяти давно забытые мгновения прошлого. Дома Ивана Павловича никто не ждал. Семьи он так и не создал, кошек, собак не завел, и возвращаться в пустоту одинокого холостяцкого жилья не хотелось.

В один из погожих осенних дней ноги сами привели Ивана Павловича к барахолке, стихийно возникшей на месте старого рынка. Чем только здесь не торговали: запчастями к любой технике, посудой, книгами, всякими мелочами, без которых не обойтись хозяйственным людям. И сколько местные власти ни пытались прикрыть незаконный рыночек, он появлялся снова и снова. Торговля шла бойко — с раскладушек, из открытых багажников машин, а некоторые раскладывали товар на газетах прямо на земле.

Ивану Павловичу ничего не было нужно, но он бродил в разношерстной толпе, без всякого интереса разглядывая выставленное на продажу барахло. Неожиданно для самого себя остановился возле старушки, сиротливо примостившейся в конце ряда, разглядывая нехитрый скарб — позеленевшие от времени подстаканники, набор ложек-вилок, продолговатый футляр, дореволюционную лампу с потрепанным абажуром, журналы лохматого года выпуска. Он наклонился, открыл футляр — в углублении, на порыжевшем от времени темном бархате, покоилась серебряная флейта — истертая тысячами прикосновений, но все ещё прекрасная. Тонкая вязь цветочного орнамента и угловатые буквы вились по матовой трубочке причудливыми завитушками, сплетаясь в странный узор, притягивающий взгляд. Флейта как будто сама просилась в руки.

— Сколько? — неожиданно дрогнувшим голосом спросил Иван Павлович торговку.

Старушка — божий одуванчик окинула его цепким взглядом, и, пожевав задумчиво губами, ответила:

— Все, что у тебя есть, — потом, глядя на опешившего покупателя, добавила, — в карманах.

Иван Павлович выгреб все до копейки и торопливо высыпал в руки торговки, моля Бога, чтобы она не передумала. Та, не считая, пересыпала деньги в свой неожиданно объемистый кошель и, протянув покупку Ивану Павловичу, буркнула себе под нос:

— Нашла все-таки. Ну-ну…

Прижимая к груди заветный футляр, Иван Павлович торопился домой. За ним, словно на крыльях ветра, летела музыка — плакали скрипки, жалуясь на свою судьбу сдержанным клавишным. Их стоны оттенял возмущенный голос контрабаса, поддерживаемый тихим рокотом ударных. И только звонкий напев флейты пытался переубедить их, что не все так плохо в этом не самом худшем из миров.

Дома Иван Павлович, затаив дыхание, открыл футляр, нежно погладил флейту пальцами, чувствуя её живое тепло. Немного успокоился, взял в руки музыкальный инструмент, приложил к губам. Пронзительный звук штопором вонзился в мозг. Где, где та волшебная мелодия, что грезилась ему раньше? И с чего он взял, что он сумеет повторить её? Зачем он купил флейту?

Иван Павлович никогда не учился музыке. Не до того было в те послевоенные годы, когда вся страна на пределе сил боролась с разрухой. Как в пятнадцать лет встал к станку, так и работал Иван Павлович всю жизнь на заводе, пока не подкралась неизлечимая болезнь.

С сожалением отложил горе-музыкант флейту и теперь просто любовался ее совершенной красотой, а на следующий день накупил самоучителей и с жаром принялся осваивать азы игры на этом духовом инструменте. Поначалу было трудно — огрубевшие пальцы не хотели занимать нужное положение, дыхание сбивалось, и вместо мелодии звучал полузадушенный петушиный вопль, а возмущенные соседи стучали в стены, требуя прекратить безобразие. Но Иван Павлович не сдавался…

— Вот и зима, — глядя в темнеющее окно на хоровод суетливых снежинок и седые от инея деревья, вслух произнес он, — а я и не заметил, когда пришла. Значит, скоро уже, недолго осталось.

В скверике напротив дома собралась молодежная компания. Эх, и морозец им нипочем! Сидевшая на скамейке девушка пела, аккомпанируя себе на гитаре. Иван Павлович приоткрыл форточку и застыл, прислушиваясь, как звонкий девичий голос трогательно выводит мелодию зимнего вальса:

Дослушав песню до конца, Иван Павлович грустно вздохнул — действительно, скоро Новый год, а за ним и Рождество. Праздничная суета, которая обойдет его стороной. Кому нужен больной старик? Как же мало у него осталось времени…

Темнело, но было так хорошо сидеть в полумраке. Свет уличных фонарей пробивался через шторы, освещая лишь кресло, в котором уютно устроился Иван Павлович, все остальное скрывалось в таинственном ничто.

Фары проезжающего автомобиля на миг ярко осветили комнату. Иван Павлович громко чертыхнулся — на деревянном подлокотнике второго кресла сидела маленькая фигурка и, задумчиво подперев щеку рукой, слегка покачивала ногой.

Иван Павлович вскочил, и через минуту трехрожковая люстра высветила все уголки небольшой комнаты. Пришелец никуда не делся. Иван Павлович подбежал к столу.

— Руками не трогать, — раздалось в голове.

И маленький человечек неуловимо быстро переместился на полку с посудой и теперь стоял там, как живая коллекционная кукла, поправляя сбившееся набок кружевное жабо на своей ослепительно белой сорочке. Полюбовался на свое отражение в зеркале, расправил видимые только ему складочки на переливающейся мантии и, наконец, уставился на Ивана Павловича.

— Я схожу с ума, я тронулся, — с тоской подумал Иван Павлович, но для порядка поинтересовался, — а ты кто такой?

— Учитель музыки, — гость прижал руки к груди и склонился в глубоком поклоне, отчего кокетливый малиновый берет свалился с роскошных кудрей.

— Чей?

— Теперь твой, — с легким вздохом ответил человечек, возвращая на место свой головной убор. — Мое имя — Венторид, что значит — взмах крыла влюбленного мотылька, но для тебя я просто маэстро.

Иван Павлович минуту молчал, а потом взорвался гневной тирадой. Ну, не верил он в чудеса, не верил, и потому высказывался просто и ясно, используя, в основном, русский матерный.

Когда он, наконец, закончил, гостя и след простыл. Вместе с беретом.

— Так-то лучше, — облегченно вздохнул Иван Павлович. — Пойду спать, хватит на сегодня с меня. Такой вечер испортил, мерзавец!

Однако сон не приходил — густым черным роем вились в голове горькие думки. Поняв, что заснуть не удастся, Иван Павлович поднялся, взглянул на часы. Решив, что еще не слишком поздно, открыл заветный футляр. В звенящей тишине прозвучала первая робкая нота, за ней — другая. Иван Павлович осторожно подбирал мелодию, память о которой жила в его душе с того дня, когда он, подчиняясь неосознанному желанию, купил флейту.

— Ля бемоль! Неужели не слышишь, как фальшивишь, — возмущенный голос маэстро звенел от негодования. Иван Павлович от неожиданности едва не выронил инструмент из рук:

— Опять ты, — закричал он, глядя на Венторида. — Я не хочу тебя видеть! Слышишь, ты, убирайся немедленно!

Маэстро поерзал, удобнее располагаясь на спинке дивана, и покладисто согласился:

— Твое дело — не хочешь видеть, не увидишь. Но я должен научить тебя играть настоящую музыку, а не то, что ты сейчас пиликал… — Он, кривляясь, с отвращением пропел коротенькую музыкальную фразу.

— Кому должен? Откуда ты взялся?

— Пусть это тебя не волнует… — произнеся последние слова, маэстро Венторид действительно исчез и больше не появлялся, как и обещал. Но его бесплотный голос звучал в голове всякий раз, когда Иван Павлович брал в руки флейту. Менторским тоном учитель читал нотации и помогал исправлять явные огрехи, бархатным тенором напевая мелодию до тех пор, пока музыкант не извлекал из многострадальной флейты нужный звук.

Иван Павлович бунтовал, запирал флейту в футляр, давая себе зарок никогда больше не прикасаться к ней и тут же доставал вновь, потому что не играть он уже не мог, а вскоре уже свыкся с пространными комментариями и даже начинал волноваться, когда долго не слышал голоса маэстро. Венторид успокаивал Ивана Павловича:

— У тебя получается все лучше и лучше, а когда звучит НАСТОЯЩАЯ музыка — все остальное безмолвствует.

— НАСТОЯЩАЯ МУЗЫКА! — ликовал Иван Павлович. Ему не верилось, что маэстро столь высоко оценивает его скромные успехи. — НАСТОЯЩАЯ…

Разбойничий посвист ветра за окном, мягкое царапанье колких снежинок о стекло, радуга фейерверков и волшебная музыка дивно сплетались в эту новогоднюю ночь, обещая невозможное.

Иван Павлович играл, как одержимый — одна мелодия следовала за другой, не повторяясь. К флейте присоединился невидимый оркестр, управляемый умелой рукой. Торжествующее соло флейты взвилось ввысь и оборвалось пронзительной нотой на пределе слышимости. Взмокший от волнения, Иван Павлович отложил флейту в сторону и в звенящей тишине услышал подозрительный треск. В ту же секунду большое овальное зеркало, висевшее на стене, покрылось извилистыми трещинами и грудой блестящих осколков осыпалось на пол. На месте бывшего зеркала образовалась аккуратная дыра — оттуда потянуло теплым сквознячком. Осторожно, чтобы не поранить ноги, Иван Павлович подобрался поближе и заглянул в образовавшееся отверстие, словно в форточку.

На цветущей поляне, окруженной высоченными деревьями, о чем-то беседовали двое — хорошенькая девушка, сидящая на пеньке, и маэстро Венторид, парящий в метре от земли на хрупких полупрозрачных крыльях. Увидев голову Ивана Павловича, возникшую перед ними, девушка вскочила на ноги, уточнив у маэстро:

— Ты уверен?

— Не сомневайся, госпожа, флейта тоже подтвердит. Это её заслуга!

Девушка сильными руками ухватила Ивана Павловича за плечи, резко дернула к себе и тот, неловко кувыркнувшись, мешком свалился в заросли цветов. Моментально вскочил, поправил шитый золотой камзол, передвинул набок съехавшую на живот шпагу, откинул назад упавшие на лицо длинные волосы и жестко спросил:

— Вы кто?

Девушка, придерживая подол длинного платья, склонилась в глубоком реверансе:

— С возвращением, король Элаксэнир, твой народ ждет тебя, — и, лукаво улыбнувшись, добавила, — и я тоже, домой…

Только сейчас Иван Павлович, а точнее, Элаксэнир Исчезнувший, разглядел в пышных волосах девушки украшенную изумрудами и звездчатыми аметистами серебряную диадему, в руках у нее была точно такая же, только размером побольше.

Глубоко вдохнув напоенный ароматами леса воздух, Иван Павлович осмотрел свои владения и ликующе рассмеялся, осознав, что он действительно вернулся домой, вернулся навсегда.

Остались позади шумные новогодние праздники. Измученный беспрерывным весельем народ — кто с радостью, а кто со стоном — отправился на работу. Наступили бесконечные серые будни, тянущие за собой обыденные хлопоты и житейские заботы.

Поздно вечером в двадцать втором отделение милиции раздался телефонный звонок — жильцы дома по улице Ленина жаловались на неприятный запах, идущий из шестидесятой квартиры. Прибывшие на место происшествия милиционеры, побеседовав с обеспокоенными жильцами подъезда, попросили вызвать управдома и под его чутким наблюдением взломали дверь. В единственной комнате малогабаритной квартиры, прижимая к груди серебряную флейту, на полу лежал мертвый старик.

— Господи, отмучился, болезный, — мелко крестясь, охнула самая любопытная соседка, пролезшая вперёд милиционеров, — и как же радовался концу, что и ушел-то с улыбкой…

Эх, знала бы она правду!