Послесловие к портрету

Анатолий Павлович Злобин

Послесловие к портрету

Очерк из цикла "Портреты мастеров"

С Владимиром Затворницким я познакомился не по заказу. Впрочем, поначалу знакомство наше было даже односторонним - просто я знал: где-то в московских каменных теснинах живет и работает этот самый Владимир Андреевич, его статьи появлялись в газетах, мелькал Затворницкий и на серо-голубом экране в репортажах, словом, был такой человек, отпечаталось в памяти, а я по давней привязанности следил за московскими строителями и многих знал не только по имени.

А после мы и в глаза познакомились. Это случилось на каком-то официальном собрании, не помню уж под какой крышей и по какому поводу оно собиралось, не в том суть, потому что от давнего того собрания ничего не отложилось в памяти, кроме этого знакомства с Затворницким. Скорее всего повод был все же строительным, иначе каким бы образом мог Затворницкий оказаться на трибуне? Зал уже порядком притомился от духоты и стилистического однообразия речей - и тут он вышел на сцену. Он говорил не по бумажке, задорно, живо - и крепко прохаживался по начальству: подсказывал ему, что ли, как надо вперед смотреть и руководить им, Затворницким, вкупе с прочими строителями.

Зал мгновенно оживился, слушая эту здоровую критику. Затворницкого проводили благодарными аплодисментами, и он затерялся в рядах. Однако в перерыве я снова увидел его и попросил приятеля-архитектора познакомить нас. Просьба была тут же исполнена.

- Затворницкий, - сказал он, крепко пожимая мою руку.

- Тот самый? - спросил я, назвавшись и ожидая встречного вопроса о том же.

- Просто Затворницкий, - ответил он, а встречный мой намек мимо ушей пропустил.

Так вот и вышло, что я с первых же слов, стереотипно проскочивших между нами, уяснил для себя, что строительная слава Владимира Затворницкого выше моей писательской известности (ему-то не пришло в голову спросить: не тот ли я самый?) и, следовательно, мы неровня с ним по нашему профессионализму или по уровню мастерства, что вроде бы одно и то же, хотя Затворниц-кии ничем не подчеркивал этого своего превосходства.

К нам то и дело (к Затворницкому, разумеется) подходили люди, поздравляли со смелой речью, спрашивали о делах. Подступил из президиума и тот самый высокий начальник, в адрес которого прошелся Затворницкий. Их разговор вполголоса оказался примечательным. Высокий начальник упрекнул было Затворницкого, отчего тот не пришел к нему в кабинет с теми же вопросами, на что Владимир Андреевич заразительно рассмеялся.

- Так был уже разговор в вашем кабинете, разве не помните?

- Когда же это было? Не припомню что-то, - отвечал начальник.

- Было, было. А теперь я не просился, вы же сами и записали меня в ораторы. На трибуну вышел, разве тут утерпишь?

Начальник болезненно улыбался, не смея выказать истинных своих чувств, только в глубинах его взгляда они угадывались и было ясно: он их запомнит.

Потом Затворницким завладели журналисты, и мы расстались, даже не успев, как принято в наш просвещенный век, обменяться телефонами.

С тех пор прошло довольно много лет, и обстоятельства первой встречи успели затуманиться в памяти. Я давно заметил - так бывает лишь с хорошими приятелями и друзьями, кажется, будто ты всегда был знаком с ними - столько было потом других встреч, общих дел, радостей, переживаний, что первой встречи словно бы и не было, а знакомство существовало всегда и без нее.

Ибо случилась и вторая встреча. Есть в Москве такое учреждение Моспроект, там мы и сошлись. Я забежал к приятелю поболтать на вечно жгучие архитектурные темы, а Затворницкого привели в ту же мастерскую неточности в проекте дома, который он тогда строил. Владимир и тут оказался на месте, говорил с архитектором скупо и выдержанно, не замечая моего внимания. Потом мы тоже перемолвились, обменялись телефонами, чтобы встретиться более основательно.

Теперь-то мы ходим друг к другу на дни рождения и прочие торжества, перезваниваемся по поводу и без повода, жены подружились - такое у нас теперь знакомство. И где-то в середине его началась история с книжкой. В одном московском издательстве мне сказали: что есть у них на примете человек с интересной биографией. И назвали: Владимир Андреевич Затворницкий.

- Тот самый? - спросил я снова, хотя в этот раз можно было не задавать столь простодушного вопроса.

И мы начали работать над книжкой. Третьим лицом к нам присоединился мой стародавний приятель-журналист, ибо издательство обусловило работу жесткими сроками.

Владимир жил тогда в доме на Нагорной улице, сам же и строил тот дом, в котором жил.

- Вот видите, - сказал он, когда мы первый раз появились в его малогабаритной квартире, - строим для себя, строим на века! И все хорошо, пока в твоих домах поселяются другие. А теперь сам пять лет живу в своей продукции и вижу: плохо мы все-таки раньше строили. Вернее, даже не плохо, а скудно.

А ведь не было его, Затворницкого, вины в тех пресловутых пятиэтажках, не он их проектировал, не он давал на них ассигнования, он только строил их - и здорово строил, но с чувством человека, причастного ко всему, что совершается в окружающей его жизни, с широтой своего щедрого сердца он принимал на себя долю вины проектировщиков.

Как происходит работа над книжкой, когда автором ее становится не писатель, а как принято нынче говорить, бывалый человек? По-разному происходит, тут нет рецепта. Бывают и трудные случаи.

Но случай с Владимиром Затворницким был даже не легким, он был особо благоприятным. И не в том лишь дело, что Затворницкий оказался замечательным рассказчиком, а в том, что он мог в достаточной степени отстраненно дать оценку каждому своему шагу, поступку, решению. В этой отстраненности имелись многие признаки: и юмор, и умеренное благодушие, и бескомпромиссное осуждение, когда таковое требовалось по жизненной ситуации. Без такой трезвой самооценки немыслимо внутреннее совершенствование человеческой личности, это общеизвестно.

Вместе с тем в нем присутствовала и целеустремленность, не переходящая, однако, в прямолинейность, как и щедрость сердца не переходила в восторженность, а сомнения - в самокопания. Таким образом, сложный внутренний мир Затворницкого не был противоречивым, то была сложность многоплановой гармонии, и даже жизненная удачливость не покоробила ее. К этому можно прибавить запоминающуюся внешность, быструю реакцию, в работе ли, в разговоре, и хотя бы такое качество, как умение самоотдачи. Момент увлечения сыграл не последнюю роль в нашей работе. И чтобы завершить построение, придется сказать: Затворницкий - не только в работе - жизненно талантлив. Но может, как раз с этого и следовало начать?..

Разрез характера на этом не заканчивается. От теоретических построений я вправе перейти к конкретному анализу с тем, чтобы попутно рассказать и о нашей работе - тогда образ героя будет раскрываться перед читателем в той же последовательности, как раскрывался он передо мной.

Мы избрали испытанный путь: пошли по биографии, начиная с истоков. Владимир Затворницкий без видимых усилий путешествовал по своей жизни, ибо память его не отягощалась угрызениями совести. Впрочем, конфликтов в этой жизни и без того хватало: несытое детство, совпавшее с военной порой, преждевременная необходимость приобщения к физическому труду (начал работать в колхозе с 12 лет), ранняя смерть матери. Отца поставили в войну на ферму, он допустил падеж мелкого рогатого скота, угодил под суд. Когда отец возвращался из лагеря, сыновья везли его от станции на санках, настолько он был слабым. А жестокий риск выбора профессии? Выбирал-то мальчишка в свои шестнадцать лет. Обо всем этом подробно рассказано в книжке, биография героя, творческая и социальная, разложена там на составные элементы, вряд ли есть смысл повторяться. Сейчас я хотел бы остановиться не на том, что рассказывал Владимир, а на том, как он рассказывал. Мы так работали. Трое в одной комнате за столом. На столе карандаши, тетрадь, вопросник на сегодняшний вечер, бутылка вина и какие-нибудь легкие гастрономические припасы. Я задаю наводящие вопросы, Затворницкий ведет свой рассказ, товарищ стенографирует. Потом эти записи расшифровывались, чаще всего они оказывались настолько убедительными, что целыми страницами ложились в главы. В рассказе Затворницкого не было надрывного или высокого сопереживания, рассказчик исходил из сторонней точки зрения, он как бы отстраненно смотрел на себя, словно и не он сам был это, а кто-то другой, доверившийся ему до самой затаенной глуби.

А еще была в его рассказе интонация, только ему, Затворницкому, присущая. Если и удалась та книжка, то главным образом потому, что в ней сохранилась интонация ее автора. Не уверен, что мне удастся передать ее от себя, однако попробую.

Так вот, про риск выбора. Был ли он? В районный центр приехал вербовщик из Москвы, имея при себе беспрекословный план оргнабора и надежды на премиальные. Вербовщик повесил печатное свое объявление на заборе перед клубом, и мальчишки окрестных сел сами собой притягивались на этот стандартный зов. Что же тут удивительного? Прибежал, записался, стал номером в списке, уехал. А удивительным было удивление самого Затворницкого по этому поводу, удивление, пришедшее четверть века спустя.

- И как же я тогда побежал! - рассказывал мне Владимир. - Побежал ведь, ни секунды не задумываясь, за чем бегу, за каким ремеслом, одно знал - в Москву поеду. И одного боялся - не успею добежать. Нынешние-то по десять раз отмерят, прежде чем решат, а потом еще по пять раз перемеряют. А у меня не было такой возможности - перерешать. И ведь выбрал, с первой попытки вмастило, будто по мечте выбирал.

Вряд ли продуктивно такое занятие: что было бы, если... И все же я думаю, что Затворницкий был бы среди первых в любом другом рабочем деле. Моя уверенность исходит не из удачливости Затворницкого, но из его жизненной талантливости. При условии таланта риск выбора сводится к минимуму, хотя ответственность его возрастает стократно. Но ведь таланту почти всегда сопутствует призвание, не так ли? Это уж потом призвание переливается в мастерство.

Иногда Владимир замолкал и сосредоточивался. Я не сразу уяснил причины этих непредвиденных пауз, а после понял: они случались на перепутье. Неудачный побег из ремесленного училища, крещение в монтажники или, скажем, принятие обязательств. Затворницкий переживал прошлое, оценивая и утверждая его с позиций нынешнего дня. Начало смены в семь утра, до вечера гоняешь по этажам, внезапный звонок из треста: к пяти часам велено в президиум, скорей домой переодеться и туда, чтобы не опоздать, с хода включиться в обсуждаемый процесс, подать реплику, а в перерыве выцыганить что-нибудь для бригады, поздно вечером домой, а завтра опять вставать в половине пятого и ни одной нет минутки, чтобы задуматься о не сиюминутности. О завтрашнем-то дне еще приходится по должности мозговать: как расставить ребят на доме, какую новацию исполнить? Разве что в троллейбусе удается размечтаться: хорошо бы летом на родину выбраться, сколько обещал, а чтобы о прошедшей жизни своей подумать, об этом и не гадай. Одна отрада рыбалка, так на рыбалку тоже надо вырваться. Вырвался все же, только успеешь сосредоточиться на поплавке, подумать о чем-нибудь сладостном, уже и зорька кончилась, пора ехать с рыбой к Полине, снова переключаться на бешеный московский ритм.

И тут открылись наши неторопливые вечера, пошли дотошные вопросы. Затворницкий из нас троих вроде бы больше всех трудился, мы только слушаем, уточняем, а он напрягается памятью и чувством, но после Владимир признался, что он отдыхал за такими трудами. И не в паузах отдыха, а за разговором. А паузы требовались ему, чтобы утвердиться.

- Постойте, Володя, как это убежал? Вы говорите: неудачный побег. Поймали, выходит?

- Поймаешь меня (следовал красочный рассказ о побеге).

- Что же дальше было?

- Сам вернулся. Из дома уже.

- Раскаялись?

- Стану я раскаиваться? Чем мне в деревне при папке и мамке плохо? Только обиделся я.

- На папку и мамку?

- На директора нашего. Через две недели, значит, после побега он присылает отцу бумагу с печатью, чтобы вернули в училище бушлат казенный. А я ему, выходит, без надобности. Бушлат ему нужнее человека. Крепко он меня обидел.

- Возможно, это был педагогический прием?

- Мне от такого приема не стало легче.

- Все же решили вернуть бушлат?

- Решил доказать ему, что я тоже человек и потому стою больше этого самого бушлата.

- Хорошо. С бушлатом разобрались. Теперь другой вопрос. Выходит, была все-таки возможность выбора, коль был побег, хоть и неудачный?

- Какой же это выбор, если на прежнюю позицию возвратился?

- Но укрепились в ней?

- Доказал себе, что я человек. И сам уверился.

- С директором был потом разговор на эту тему?

- Лет через пять с ним встретились, я уже бригадирствовал. Посмеялись о старом бушлате, я зла не держал.

Прием сюжетного закольцевания не всегда удавался: все-таки это была реальная жизнь, не подвластная вымыслу. Впрочем, закономерности реальной жизни оказываются не менее красноречивыми. Помните, с чего началось наше знакомство с героем? С трибунной критики высокого начальства, так ведь? А спустя некоторое время я попал в кабинет промежуточного начальника, по новому уже поводу, не суть важно по какому. Зашла речь о Затворницком. И промежуточный начальник, дело прошлое, со смехом пожаловался, как он погорел на этом самом Владимире. Ту рабочую критику высокий начальник учел и запомнил. И попало за нее как раз промежуточному начальнику, о котором и был разговор, за то, что он, промежуточный, плохо знает свои кадры, выпускает на трибуну неподготовленных ораторов и вообще ослабил руководство.

- Я уж потом ему говорю, - рассказывал промежуточный начальник, говорю Затворницкому: ты больше не критикуй того высокого. До тебя-то ему не достать, а я всегда под боком.

- И послушался Владимир?

- Он послушается, черта с два. Только и смотрит, за что бы еще зацепиться, знает свою диктатуру.

Начиналась пропашка по второму слою. Глубинные слои почти всегда таят неожиданности и не всякий раз это выходило в пользу нашего героя, несмотря на внешнюю прямолинейность его восхождения. Помнится, мы остановились на неудавшемся побеге, после которого все и удалось. Затворницкий сумел доказать самому себе, что его случайный выбор не был ошибочным. Дом № 9 по улице Горького стал его первой "кирпичной академией". Он сделался и своеобразной точкой отсчета. С той далекой поры и пошло бросать Затворницкого по Москве: с Песчаных улиц в Кожухово, из Черемушек в Зюзино, с Ленинского проспекта на Варшавское шоссе. Строительные маршруты известны - в ту сторону, где ворочаются стрелы кранов, куда идут панелевозы. И там, где проходил Затворницкий, поднимались этажи, наполненные человеческим теплом. Это только у писателей есть обойма. Можно десять лет не выпускать новых книг, но коль ты состоишь в литературной обойме, то уже не останешься забытым при очередном перечислении имен. Все понимают: литература дело серьезное, десять лет в ней как один день, а шедевры не каждый день создаются, такое дело. Даже предположение о строительной обойме выглядит нелепым. Тут не только каждогодне, ежеквартально приходится подтверждать свое мастерство, доказывать свое право оставаться среди первых. Спору нет, дома нынче идут с потока, только на строительной площадке этот поток заканчивается, тут начинается индивидуальная сборочная работа, потому и не у всех получается одинаково скоро и ладно. И если Владимир Затворницкий вот уже двадцать лет состоит в строительной обойме, то не свойство обоймы тому виной. Книжка-то его называется "Семьсот первый этаж" - вот сколько этажей поставил Затворницкий со своей бригадой за эти годы в нашем городе.

И с первого этажа угодил в искусство. Когда еще поднимался вышеупомянутый девятый дом, явился на стройку молодой художник Г.Э.Сатель. Задумал Сатель картину "Утро каменщика" и выбрал в натуру молодого Затворницкого. Как картина та рисовалась и висела в выставочном зале, особый рассказ, и он уже исполнен в книжке. Но тут явно просилось закольцевание: молодой художник-де разглядел в безвестном юном каменщике будущего прославленного мастера, потому и выбрал его в качестве натуры для первого плана своего живописного полотна. А спустя много лет они снова встретились...

Однако Владимир начал с жаром возражать:

- Что он во мне мог тогда разглядеть? Чистая случайность это.

- Так вы не встречались больше?

- Не помню что-то.

Как известно, искусство противостоит случайному. Задуманный эпизод в книжку не вошел. И лишь теперь, обдумывая настоящий набросок, я решил поинтересоваться: что же стало с той давнишней картиной?

Разговор с Сателем оказался неожиданным. Нет, с картиной было все в порядке: висит в экспозиции, кажется, в Ужгороде. Неожиданным оказался сам рассказ Сателя.

- Конечно, я помню ту картину: первое крупное мое полотно после диплома. Я и дальше следил за Затворницким. Мы даже встречались.

- Первый раз слышу об этом.

- Да, была такая встреча. И даже не одна. Я хотел сделать подписной портрет именитого бригадира, продолжить, так сказать, начатую тему. Но замысел остался неосуществленным.

- Отчего же?

- Вы знаете, - продолжал Сатель, - Затворницкий произвел на меня несколько странное впечатление.

- Когда это было?

- В середине пятидесятых годов. О нем тогда много писали. Он казался деятельным, даже слишком. "Можете изображать меня, - сказал тогда Затворницкий, - но учтите, мне позировать некогда".

- И что же дальше было?

- Я израсходовал приготовленные краски на другую картину. С тех пор мы больше не виделись, но он ведь и поныне знаменит, не так ли?

Такой рассказ нельзя было оставить без последствий, но я решил не торопить событий. Мы с Владимиром должны были встретиться на стройке. Бригада ставила тогда дом в Чертаново. Мела поземка, на девятом этаже крепко задувало, но монтаж на доме шел ходко. Затворницкого позвали снизу:

- Бригадир, иди скорлупу класть.

Мы спустились на несколько пролетов. Раствор был уже приготовлен, и бетонная плитка, она и звалась "скорлупой", лежала рядом.

Это было необыкновенное зрелище. Если бы я был кинорежиссером, то непременно снял бы и смонтировал ленту о красоте человеческого тела во время трудового процесса. Конечно, тут можно показать и уродство, искажение тела непомерной физической нагрузкой, рабство труда, но я лично все же выбрал бы красоту этих движений, ибо она, красота, кажется мне более естественной для человека.

Затворницкий работал спокойно, без видимых усилий. Движения его были пластичны и соразмерны. Чехов как-то заметил, что грация - это есть лаконизм движений. И то было истинно грациозное зрелище. И вроде бы простое дело делал Владимир: примазывал приступочку к лестнице, такая есть во всяком доме, на всяком лестничном марше: там, где ступени соединяются с площадкой. Но как выразительно исполнял он нехитрую ту работу. Мастерком принимал раствор из корыта ровно столько, сколько его требовалось на приступку, затем словно бы пролетал над верхней ступенькой, оставляя над ней сероватые горбушки раствора. Несколько оглаживающих движений руки, раствор растекся ровным слоем. Мастерок уже лежит, руки легко обхватили плитку, сильно и ровно вдавили ее в раствор, и "скорлупа" легла точно вровень с лестничной площадкой, выдавив по бокам некоторый излишек раствора. Одним округлым движением мастерок собрал этот излишек "скорлупа" посажена. И лишь два слова было обронено за все время, чтобы не разрушалась рабочая сосредоточенность:

- Не наступите, перекосится.

Десять ступенек наверх, операция повторяется, спокойно, мастеровито, изящно. Я и раньше знал, что из всех прочих работ Владимир до сих пор больше всего любит кирпичную кладку или такие вот мелкосерийные, что ли, операции. И спрашивал: в чем истоки такой привязанности?

- Работу руками чувствуешь.

Только теперь, увидев эту работу рук своими глазами, я сумел оценить исчерпывающую точность ответа.

Потом монтажники ставили лестничный пролет. Несомый краном, он проплыл над нашими головами и, повинуясь знакам бригадира, опустился на предназначенное место, упершись в верхнюю площадку. Сварщик прихватил лестницу голубым огнем, и Затворницкий легко взбежал по ступенькам вверх вот она, нехоженая дорога в небо. Лицо бригадира светилось.

В тот день, путешествуя по этажам, наблюдая за сборкой, разговаривая с монтажниками, я невольно, если можно так выразиться, улавливал отраженный свет, исходящий от Владимира Затворницкого. Две подсобницы, не видя нас за перегородкой, говорили меж собой.

- А он что тебе?

- Я, говорит, платок тебе подарил. Чего тебе еще?

- И все?

- Молчит. Отвернется к стене - и молчит.

- А ты?

- А я говорю: нет больше моей мочи. Или давай по-хорошему, я помнить не буду, или уходи к ней.

- Так ведь он не уйдет.

- Не уйдет. Ему с обеими хочется.

- Ты Большому скажи. Большой его живо приструнит.

- Да неудобно как-то.

- А реветь тебе удобно?

"Большой" стоял рядом со мной и помалкивал. Когда-то Затворницкого звали за глаза "Бугор", в той кличке имелся некоторый уничижительный оттенок, основанный, видимо, на незнании. Но вот уже много лет как "Бугор" превратился в "Большого", комментарии вряд ли требуются.

- Это она про Василия, - пояснил Затворницкий. - Никак у них не склеится. Баламут он.

- Будете его воспитывать?

- Пускай сначала Тамара сама попросит.

Народ в бригаде стародавний. Работают вместе по десять-пятнадцать лет, притерлись друг к другу, знают каждого вдоль и поперек, однако отзывы о бригадире были отнюдь не идентичными.

Александр Поботкин, монтажник:

- Я много разных бригадиров видел. Другой бегает, суетится, а толку на две копейки. А про Затворницкого одно скажу - он понятно руководит. Скажет, что делать - и вопросов нет.

Исхак Хуснетдинов, старейший член бригады, начинал с Затворницким еще на девятом доме:

- За ребят он болеет. Кому с путевкой помочь, для семьи что сделать непременно поможет. И хозяин хороший. У него все на виду. И потому ребята стараются ответить тем же.

Петр Жариков, старший прораб участка:

- Затворницкий умеет предвидеть. На монтаже по-всякому случается: не подвезли деталей, кран не поспевает. Что тогда делать? Загорать? А Владимир всегда найдет работу, у него всегда имеется запасной вариант, чтобы люди не скучали.

И вдруг случилась осечка:

- Хотите, чтобы я красивые слова о бригадире сказал? Вам ведь для бумажки надо, а не по правде. Я пятнадцать лет на стройке ишачу, а квартиры до сих пор не заработал, живем втроем в коммуналке на четырнадцати метрах.

- И что же бригадир? - спросил я несколько растерянно.

- Как и все: кормит завтраками.

А я ведь в этот день о Сателе собирался говорить. Но теперь эти давние дела отошли на второй план. Я стал добиваться от Затворницкого, почему Семен, так звали монтажника, не имеет квартиры? Разве уж так невозможно пробить это дело? Передовая бригада, известный и авторитетный бригадир, имеющий все звания, которые только можно иметь, и так далее. Затворницкий сначала отмалчивался, а когда мы остались на лестнице одни, молвил кратко:

- Закладывает он. Кто же ему квартиру даст. Два прогула в этом году имел.

Ответ казался основательным, и больше мы о Семене в тот день не говорили. Однако же через несколько месяцев Затворницкий сам вернулся к нашему разговору:

- Справил он новоселье-то...

- Кто?

- Да Семен, который на меня жаловался.

- Он на вас не жаловался. Просто в пространство говорил, накипело, видно...

- На что же я тогда бригадир? - с живостью возразил Затворницкий. Словом, пришлось поговорить с ним по душам. Дал слово, что злоупотреблять не будет. Я за него поручился. Теперь имеет две изолированные. На новоселье принимал умеренно.

Вот когда я решил напомнить о Сателе.

- Володя, - говорю ему, - а я и не знал, что вы с Сателем потом встречались.

Затворницкий зарделся легким румянцем.

- Это он так сказал? Неужто встречались?

- И не один раз. Он ведь хотел написать ваш портрет.

- Как же вы его разыскали? Выходит, он и теперь рисует?

- Нашел я Сателя через Союз художников, дорогой Володя, рисует он, это точно.

- И где же та картина висит? Интересно, - он явно продолжал уходить от ответа.

- Та картина висит, кажется, в Ужгороде. А портрет ваш остался не написанным...

- Ей-богу, не помню. Может, и встречались, да выскочило из памяти, честно вам говорю.

Коль случился такой курьезный провал в памяти, тема закрывалась автоматически. Но не тот человек Затворниц-кии, чтобы продолжать жить с недомолвкой. Я терпеливо ждал.

И не ошибся.

- Как по-вашему, зазнался я? - спросил Затворниц-кии, когда мы сошлись в другой раз.

- Если бы я хоть на один процент думал так, не дал бы согласия работать над литературной записью.

- Сейчас не зазнался, а тогда вроде бы зазнался, разве так бывает? Затворницкий будто и не меня спрашивал, а сам с собой размышлял. - Я подумал, что вы тоже на это намек держите.

- Почему тоже? - спрашивал я, не подавая виду, потому что и мне требовалось добраться до истины.

- Да художник-то, значит, так и решил обо мне тогда. Что-то припоминается, был у нас какой-то разговор, договорились будто, что встретимся, а он почему-то не приехал или я его подвел. Вот я и думаю теперь: по этой причине не приехал.

Я с облегчением рассмеялся:

- Выходит, был такой грех?

- Я-то за собой не замечал, но со стороны виднее - да? Вот он и заметил.

- И долго это продолжалось?

На этот раз засмеялся Затворницкий - и тоже с видимым облегчением.

- Все вам надо дотошничать. Как я могу знать, долго ли, коротко, если я за собой этого не замечаю. И потом, что такое зазнайство? Или я в начальники стремился и вышел? Был работягой и остался. Я вам расскажу, как было со мною, а вы решайте. С головокружением я тогда ходил, вот как со мной было. Всюду меня приглашают, за красный стол сажают, бумажки с речами подкладывают, чтобы я их произносил... Закружилась моя голова, точно художник заметил.

Я грешным делом подумал: а что если Владимир подыгрывает мне, чтобы не противоречить задуманной концепции? Что если он, пусть даже бессознательно, подстраивается под схему идеального героя, каким тот представляется по литературе? Испытание славой является одним из самых искупительных, к тому же человеческий организм начисто лишен защитной реакции против такого испытания. И люди, не выдержавшие этого экзамена, не склонны сознаваться в провале, даже когда он очевиден для всех. Но у Затворницкого не было причин таиться от меня. Слишком хорошо мы знали друг друга, чтобы подыгрывать под схему. И он словно угадал мои суетные мысли.

- Вот что скажу, - продолжал Владимир. - Я ею скоро накушался, славы той. Вкусил, как говорится. Через что понял? Да через собственный карман. Непонятно? А я быстро сообразил. Слава моя по карману бьет. Я выступать еду, опытом меняюсь, а мои ребята тем часом вкалывают. Им прогрессивка, а мне только среднемесячная. И моральный момент. Они работают, а я по клубам катаюсь. Ребята мне ничего не говорят, но я же сам понимать должен. Другое дело, когда на общество работаю, депутат там или еще кто.

Разговор получался доверительным, безутайным, и я решил завершить его на той же степени откровенности. Только один вопрос и оставался у меня: почувствовал ли Затворницкий какие-либо преимущества, получив Золотую Звезду Героя?

- А как же? - с улыбкой отозвался он. - Началась спокойная жизнь, особенно дома. Полина больше верить стала. Раньше, бывало, задержишься на вечере, придешь позднее обычного, она в упреки, не верит, что я по делу отсутствовал. "Заседал, а пришел с запашком". У мужчин-то разные заседания случаются, а она ни в какую. Или рыбалка. "Где рыба?" - спрашивает. А зачем мне рыба? Я ее раздавать люблю. Но как началось недоверие, пришлось привозить с собой. Так я нарочно самую мелочь выбирал или с другими менялся, пусть она с этой мелюзгой возится. А с героем сразу полегчало. Чувствую - верит. Мне-то рыбалка не для рыбы нужна, а для тишины и сосредоточенности. Мне эту рыбу домой даже лень везти. А у других не ловится. Отчего тут не посочувствовать. Ребята на берегу удивляются. "Как же ты всю рыбу раздаешь? Не боишься скандала?" - "А мне моя верит", отвечаю. Ребята вздыхают: "Повезло тебе".

Рыбацкая история порядком смахивала на охотничьи рассказы, но я-то верил: Затворницкий не преувеличивает, разве что на жену чуть наговаривает. Какие еще нужны ему привилегии от геройского звания? Как-то мы отправились в совместный поход в кино. Картина была ходовая, хвост очереди выполз на улицу. А за стеклянными дверьми на нас призывно глядело объявление, которое во многих местах общего пользования красуется: "Герои... получают билеты вне очереди". Я толкнул было в бок своего героя, но тот прикинулся неграмотным и мужественно выстоял весь хвост. Только после кино обронил: "Зря стояли, смотреть не на что".

Вот и получается, что главная привилегия славы - доверие. Не только от жены, но и от всего общества. Но ведь и не может быть привилегии более высокой, какой разговор. И мне кажется, Владимир Затворницкий отчетливо сознает это.

Тут я остановился в некотором раздумьи: имею ли я право печатно и, следовательно, многотиражно рассказать о тайной слабости Владимира Затворницкого, которая, кстати заметить, также является привилегией славы? И решился - скажу. Тем более что Затворницкий и не таился передо мной. Я прямо ахнул, когда увидел эту туго набитую коробку. Вырезки из газет и журналов, грамоты, печатные благодарности, отслужившие срок удостоверения, листки и брошюры, а в них призывы и описания починов, фотографии, обязательства и прочая, прочая - вся трудовая и общественная биография героя в концентрированном виде уместилась в старой коробке из-под деда-мороза. Но только не дед-мороз принес ее в подарок, а трудом она добывалась. Первая грамота помечена пятьдесят третьим годом, на углах сохранились дырочки от кнопок (висела на стене). Я не видел той стены в общежитии на Истоминке, но могу представить себе ее многокрасочность: материала для этого хватало. За иными вырезками Владимир гонялся с настойчивостью заядлого коллекционера, другие сами давались в руки. В любом случае коллекция могла значиться уникальной.

- Больше для детей собирал, чем для себя, - пояснил Затворницкий с несколько виноватой улыбкой (хотя какая тут вина?). - Мне-то они теперь ни к чему, а им, может, пригодится для будущего интереса. - И посмотрел на маленького Андрея, который углубленно играл в углу на ковре, не подозревая о редкостном своем наследстве.

Поскольку мы уж в гостях у Затворницких, придется пройтись по квартире. Андрей уже перекочевал в соседнюю комнату, надувает голубой шар. Люда сидит в третьей комнате за учебниками. Она появилась на свет чуть позже первой грамоты, кончает десятый класс, значит, начинаются новые заботы с институтом.

Полина Николаевна жарит на кухне цыплят. Коль я краем пера уже задел ее, придется и ей дать ответное слово. Прослушав рыбацкую историю в моем пересказе, Полина Николаевна расхохоталась:

- Да он просто рыбак никудышный, оттого и приходится цыплят жарить. Бегает всюду за заграничной леской, поедет сам туда, обязательно крючки привезет какие-нибудь самые новейшие. А что толку? Не знаю, как он там дома ставит, а насчет рыбы это уж точно, не умеет он ее брать.

Кому же теперь верить? Припомнились два случая, когда я был зван на уху, и оба раза давался отбой по причине нехватки сырья. Или рыба перевелась в Подмосковье? Другие что-то не жаловались.

- Рыбалка в наше бурное время нужна не ради рыбы, а ради отключения, это я говорю, на зарумянившихся цыплят поглядывая.

Полина Николаевна продолжала улыбаться:

- Если я рыбы в магазине не куплю, то и не будет ухи.

- В доме назревает семейный конфликт, - так я продолжаю, надеясь вызвать Полину Николаевну на разговор.

И дождался.

- Значит, пожаловался он вам на меня? Тогда и я отвечу. Вам-то он не скажет, но я-то вижу. - Полина Николаевна уже не улыбалась, тень сосредоточенности набежала на ее лицо. - Все у него для работы, для бригады. А для дома? Людочке в институт поступать, а он отмахивается: сами решайте. Сколько у него нагрузок: депутат, делегат, член президиума в профсоюзах, член горкома, заседания, конференции, съезды. Разве можно на одного человека столько наваливать? Вижу его полчаса в сутки. Придет домой - и с ног валится, посидит с маленьким Андрюшкой, гляжу, сам с ним заснул, опять ни о чем не поговорили, а завтра опять подниматься в пятом часу разве это жизнь? Два года в театре не были...

Нет, не получается из моего Владимира Андреевича идеального образа. И если я слышу такие домашние плачи, не столь уж он гармоничный, выходит, каким я пытался было представить его в начальном теоретическом разрезе. Но такова реальная жизнь, она не обязана совпадать с литературными критериями, я же ни в чем не стремился приукрасить своего героя, да и не нуждается он в таком украшательстве.

Остается рассказать о нашей последней встрече на этажах. Мороз в тот день выдался страшенный, помните недавние январские холода? Я долго взбирался на шестнадцатый этаж, но в лестничной клетке хоть не дуло, зато наверху ветер был пронизывающий. Я пробирался в проходе между панелями. У колонны, навешивая ригель, возились пять закутанных в телогрейки фигур. Не разглядев среди них Затворницкого, я спросил:

- Где же бригадир?

- А он внизу у печки сачкует, - сказала одна из фигур и только тогда я узнал в отвечавшем Владимира.

Монтажники вдоволь посмеялись над моей оплошностью, не отрываясь однако же от работы.

- Как же вы тут работаете? - не удержался я, глядя на красные от мороза лица монтажников, на легкие их рукавицы, иначе бы рука утратила твердость.

- В мороз панели лучше клеятся, - ответил Володя Кривошеее, числившийся в балагурах.

- А нас работа греет, - сказал Саша Ноботкин и радостно сообщил, вытаскивая из телогрейки термометр, исполненный в виде карманных часов. Нынче-то двадцать семь. А вчера-за тридцать. Потому как высота...

Их было на этаже пятеро монтажников, и они остались тут после смены для сверхурочной работы, имея в ней свой интерес. Мороза они вроде и не замечали, лишь изредка передавали один другому кувалду, чтобы погреться от работы.

Я быстро продрог и начал делать знаки Затворницкому. В конце концов тот неохотно сжалился надо мной и мы спустились в бытовку, жаркую от электрической печи. Нужный нам разговор быстро закончился, я даже не успел согреться. А Затворницкий уже нетерпеливо поглядывал в окошко. Я не решился задерживать его, и он сказал только:

- Ладно, пойду на высоту.

1971