Постамериканский мир будущего

Рост происходит всякий раз, когда для задачи находят успешное решение, оно же, в свою очередь, ставит следующую задачу. У нас нет никаких оснований полагать, что этот, процесс не может повторяться бесконечное число раз - даже несмотря на то, что в контексте истории большинство цивилизаций прекратили свое существование.

Арнольд Дж. Тойнби «Исследование истории»

Посвящается Аршаду Закария

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Всякий золотой век заканчивается. Чем блистательнее эпоха, тем фееричнее ее конец. В 2008 году разразился самый тяжелый мировой финансовый кризис после 1929 года, и он вполне может привести к тяжелейшим экономическим проблемам, подобным тем, которые принесла Великая депрессия. Все произошедшие события - масштабны: национализация крупнейших американских ипотечных заимодателей; банкротство Lehman Brothers- самое крупное в истории; почти катастрофическое положение когда-то влиятельных компаний вроде Merrill Lynch или Washington Mutual, решение Федерального резервного «банка взять на баланс триллионы долларов; срочная ссуда в размере 700 миллиардов долларов, выделение 850 миллиардов долларов в качестве фискального стимула. Прибавьте к этим историческим событиям пусть более прозаические, но болезненные изменения в реальной жизни людей - растущую безработицу, рост недовольства, падение цен на жилье - и получится история, которую будут передавать из «поколения в поколение.

Важно вспомнить, как разворачивалась великая паника 2008 года, а еще важнее вспомнить, как мы дошли до этой точки. В значительной степени причиной тому был успех. Хотя на пути были взлеты и падения, в последнюю четверть века в целом происходил небывалый подъем. Объем мировой экономики удваивался каждые десять лет, от 31 триллиона в 1999-м до 62 триллионов долларов в 2008 году, да и инфляция в этот период была удивительно низкой. Подъем переживали и новые регионы. Пока на Западе семьи перемещались из комфортабельных домов в типовые дома Макмэнсонс, крестьяне Азии и Латинской Америки находили работу в быстро растущих городах. Рикши стали работать на предприятиях, выпускающих программное обеспечение. Африканские дельцы вышли со своими товарами на мировой рынок. Цены на телевизоры с плоским экраном и 1Рос1 везде падали; уровень благосостояния в виде акций, ценных бумаг и цен на недвижимость пошел вверх. Макроэкономические показатели мгновенно дают представление о том, что происходит. 2006-й и 2007-й - годы, отмечающие высшую точку нашего недавно завершившегося Золотого века - рост в 124 странах мира (то есть примерно на двух третях планеты) составлял более 4 процентов ежегодно.

Эта великая эпоха процветания стала возможной благодаря тенденциям, которые подробно рассматриваются мной в этой книге. Уход с мировой арены Советского Союза привел нас к состоянию относительной стабильности. Десятки гражданских войн и вооруженных столкновений спонсировались Советами - а противников часто оплачивал Запад. С прекращением соревнования сверхдержав на земном шаре установился мир. Были конфликты, как на Балканах, было насилие, как то, которое развязала «Аль-Каида», но в целом планета погрузилась в состояние, более мирное и стабильное, чем то, в котором она существовала столетиями. Количество политических жертв сокращалось.

Капитализм свободного рынка сделался единственным действенным способом управления экономикой, который побуждал правительства во всем мире стать частью международной экономической системы. Подписание новых соглашений и организация новых институтов, подобных ВТО, были направлены на то, чтобы снижать торговые барьеры и объединять мир. По мере того как ускорялись технологические нововведения, цены на услуги коммуникации снижались и интеграция становилась проще. Вдруг оказалось, что спортивные магазины Небраски могут иметь базу в Китае, продавать товары в Европу и подсчитывать баланс усилиями бухгалтеров из Бангалора. Правительства - от Вьетнама до Колумбии - поняли, что нельзя позволять себе не участвовать в планетарной гонке за повышение благосостояния. Они стали проводить трезвую политику, сократили объем государственного долга, отказались от ущербных субсидий не потому, что люди вроде Боба Рубина или Хэнка Полсона принудили их к этому, а потому, что они увидели преимущества движения в этом направлении (и поняли, чего может стоить отсутствие такого движения). Эти реформы привлекали иностранных инвесторов и создавали новые рабочие места.

В то же время центральные банки учились контролировать и направлять циклы деловой активности, предотвращая неустойчивые колебания, которые могут уничтожить сбережения и рабочие места, ведя к волнениям и переворотам. Если обратиться к США в качестве примера, то здесь в период между 1854 и 1919 годами рецессии случались один раз в четыре года и продолжались почти полных два года. В последние же два десятилетия США переживали по восемь лет непрерывного роста между рецессиями. Когда случались спады деловой активности, продолжались они всего восемь месяцев. Этот период стабильности был результатом десятилетиями длившихся атак на инфляцию. Начиная с политики Пола Волкера в начале 1980-х годов, когда центральные банки объявили войну инфляции, орудуя тупыми инструментами монетарной политики, чтобы сохранить цены на товары относительно стабильными. Тактика ведения этой войны составила одну из самых успешных экспортных статей Америки. К 2007 году только у 23 стран уровень инфляции составлял более 10 процентов и только одна страна - Зимбабве - страдала от гиперинфляции.

Однако главным побочным эффектом достижения низкого уровня инфляции, роста мировой экономики и развития технологий было падение доли риска. Политический риск снизился из-за политической стабильности после холодной войны. Но более важно то, что и экономический риск также, казалось, упал до нуля. Инвесторы были согласны на относительно небольшое вознаграждение в обмен на то, что при прочих равных условиях считалось бы рискованным вложением. Кредитный спрэд - разница в стоимости между казначейскими ценными бумагами США, которые считаются самыми безопасными, и более рискованными ценными бумагами -побил все рекорды. Нестабильные страны вроде Эквадора и неустойчивые компании вроде «Крайслера» могли занимать деньги почти на тех же ничтожных условиях, что и американское правительство. (И, конечно, к 2009 году Эквадор не выполнил долговых обязательств, а «Крайслер» едва избежал банкротства как раз благодаря срочной правительственной ссуде.) И поскольку долговые обязательства стоили дешево, финансисты и домовладельцы старались этим пользоваться и существовали не по средствам. Банки и инвесторы, которые поддерживали дешевые деньги, надеялись на толстые сундуки своих корпораций - увеличение доходов шло двузначными числами в течение восемнадцати кварталов между 2002 и 2006 годами - и уровень банкротств был гораздо ниже обычного. Казалось, так будет всегда.

Конечно, были сомневающиеся, которые спрашивали, почему бумаги небезупречных компаний должны стоить столько же, сколько бумаги Geberal Electric. Но каждый удачный год заканчивался очередным докладом о немыслимой прибыли или сообщением о миллиардном жаловании руководителю хеджевого фонда. Самые нужные поправки так и не были внесены, голоса сомневающихся становились все тише и тише. На Уолл-стрит происходил какой-то извращенный естественный отбор. Бойкин Карри, управляющий директор Eagle Capital, говорит, что последние 20 лет «ДНК едва ли не всех финансовых институтов опасно мутировала. Всякий раз, когда кто-то за столом голосовал за больший риск и большее использование кредитов для финансовых сделок, со временем оказывалось, что он был "прав". Эти люди поощрялись, продвигались по службе и сосредотачивали в своих руках еще больший капитал. Те же, кто был у власти и колебался, высказываясь за осторожность, оказывались "неправыми". Они никуда не продвигались и теряли доступ к капиталу».

Уоррен Баффет объясняет, что корень проблемы - в постоянно растущем уровне левериджа (leverage) - уоллстритовское словечко для долгового обязательства. «Только так сообразительный парень может заниматься брокерством, - говорит Баффет. - Если вы делаете умные вещи, вы обязательно становитесь очень богатым. Если вы делаете умные вещи и используете леверидж и только однажды делаете неверный шаг, это может вас уничтожить, потому что во все времена ноль - это ноль. Но вы становитесь увереннее, когда люди вокруг вас делают это с успехом, и вы делаете это с успехом, и все очень похоже на сказку о Золушке. Парни выглядят все лучше, все приятнее звучит музыка, вы все приятнее проводите время и думаете: "Какого черта выходить без четверти двенадцать? Уйду за две минуты до полуночи". Но проблема в том, что на стене нет часов и каждый думает уйти без двух двенадцать». Вот это и есть краткая история того, как мы дошли до катастрофы 2008 года.

В определенном смысле вся история - в долгах. С начала 1980-х американцы потребляли больше, чем производили - а разницу возмещали, прося деньги в долг. Так происходило на всех уровнях общества. Долги жилищного хозяйства росли как грибы: с 680 миллиардов в 1974 году до 14 триллионов долларов в 2008 году, удвоение произошло только за последние семь лет. Среднее домохозяйство имеет сейчас 13 кредитных карт и должно 120 000 долларов за ипотеку. Тем не менее, согласно некоторым оценкам, домохозяйства были бережливыми. Политики же государственного и местного уровня, охотно обещавшие построить новые баскетбольные стадионы и 12-полосные скоростные трассы без повышения налогов, занимали у будущего. Они выпускали ценные бумаги, чтобы оплачивать любимые проекты, - бумаги, которые обеспечивались будущими налогами и доходами от лотереи. Но даже эти политики были пристыжены настоящим королем займов - федеральным правительством. В 1990 году государственный долг составлял 3 триллиона долларов. К концу 2008 года он достиг одиннадцатизначного уровня, перевалив за 10 триллионов. (Во время написания этой книги он уже составлял 10,6 триллиона долларов.) Знаменитым часам национального долга в Нью-Йорке не хватает места, чтобы показывать все цифры. Их владельцы в этом году планируют установить новые.

Иными словами, Соединенные Штаты стали государством должников. В долге нет ничего плохого - правильно используемые займы и кредиты составляют душу современной экономики. Но доведенные до экстремума долги убийственны, что может подтвердить наша перегретая экономика. Должен быть баланс: Соединенные Штаты не дошли бы до такого состояния, если бы не было стран, готовых одалживать им деньги. И тут появился Китай.

Десятилетия нестабильности и переворотов сделали китайские корпорации и жилищные хозяйства осторожными. Они откладывают около половины своего заработка, все время готовясь к «черному дню». Сочетание высоких темпов развития с запасливостью привело к накоплению больших объемов капитала в новых хранилищах. Вместо того чтобы инвестировать в собственную экономику, китайские власти большую часть отправляли за границу, в основном в СИТА, скупая казначейские векселя и сидя на них. Так они осуществляли финансирование наших безумных растрат и создали огромные запасы долларов. Конечно, это не акт альтруизма: покупка долларов в больших количествах позволяла китайской валюте оставаться стабильной, что делало их экспортные товары - еду для собак, игрушки и зубную пасту, которая стоит на наших полках - более дешевыми и привлекательными для западных покупателей.

Китай - не первая страна, освоившая стратегию так называемого развития вслед за экспортом. Япония, Южная Корея и другие азиатские страны также делали это в прошлом. Да и сейчас Китай не единственный: еще восемь государств со строящейся рыночной экономикой располагают специальными фондами в 100 миллиардов долларов или более того. Но Китай мощнее прочих. Сейчас эта страна располагает резервом иностранной валюты, который насчитывает более 2 триллионов долларов. В сентябре прошлого года Китай стал крупнейшим иностранным кредитором Америки, превзойдя Японию, которая уже не покупает ценные бумаги американского казначейства в большом количестве. (Обладая десятью процентами американских казначейских векселей, Китай, по-видимому, является крупнейшим кредитором Америки, но министерство финансов США не ведет учет заимодавцев внутри своей страны.) Сейчас Китай владеет самой большой долговой распиской, и там стоит подпись дядюшки Сэма.

В своей новой книге «Восхождение денег» историк Найэл Фергюсон утверждает, что интересы Китая и США настолько переплелись, что эти две страны заслужили общее название - Кимерика (Chemerica): «Временами казалось, что этот союз был заключен на небесах. Восточные кимериканцы экономили деньги, западные киме-риканцы их тратили».

Слишком большая экономия заключает в себе столько же проблем, сколько и чрезмерное потребление. Экономист из Гарварда Дани Родрик подсчитал, что вывоз такого количества денег за границу вместо продуктивного использования их внутри страны стоит Китаю около одного процента ВВП в год, или более 40 миллиардов долларов ежегодно. Займы Китая были также мощным стимулирующим средством для США. Процентные ставки были на низком уровне, и это подталкивало домовладельцев к рефинансированию, руководителей хеджевых фондов - к увеличению левериджа и инвестиционные банки - к увеличению балансового отчета. Займы у Китая создали дешевые деньги, считает колумнист Financial times Мартин Вульф, а «дешевые деньги способствовали оргии финансовых нововведений, одалживаний и растрат».

Положение сложилось шаткое; как говорится, если что-то не может продолжаться вечно, оно и не продолжается. «Не может быть возврата к привычному бизнесу», - пишет Вульф. Но в краткосрочной перспективе нам суждено существовать в тех же условиях. Незадолго до вступления в должность Барак Обама предупреждал о перспективе «дефицита в триллион долларов в течение ближайших лет», так как его администрация поддерживает разнообразные расходы - от экологичных технологий до здравоохранения, чем вздувает нашу проседающую экономику. Большую часть этих денег придется занять у Китая. У китайцев есть собственные экономические проблемы, для решения которых им придется потратить 600 миллиардов долларов - целых 15 процентов ВВП. То есть фактически мы просим Китай одновременно выделить средства для обеспечения двух величайших в истории финансовых подъемов - своего и нашего. И у Китая есть все стимулы продолжить скупку казначейских векселей, так как без этого пострадает экспорт, а высокие показатели роста опустятся до земли.

Однако у Китая есть выбор. Джозеф Стиглиц, лауреат Нобелевской премии по экономике, говорил мне, что «они определенно попытаются поддержать рост потребления в Америке, но если станет очевидно, что это не получится, они перейдут к плану Б». Перейти к «плану Б» - значит сконцентрироваться на повышении уровня потребления в самом Китае путем государственных программ и возросшего кредитования населения. Если будет задействован «план Б», будущее Кимерики покроется туманом. Как пишет Фергюсон, «главный вопрос сегодня в том, останется ли Кимерика объединенной или распадется из-за кризиса. Если останется объединенной, то видна тропинка, ведущая из леса. А если разделится, можно попрощаться с глобализацией».

Лучшим сценарием развития событий для Китая и США была бы совместная работа над медленным сворачиванием их обоюдной самоубийственной договоренности. У Китая появилось бы больше денег для инвестирования в собственную экономику, а США вынуждены были бы наконец принимать непростые решения, которые в конечном итоге пошли бы им на пользу. Уже с начала 1980-х годов Америка энергично тратила, постоянно откладывая дату возврата долгов. Это дурно сказывалось на внутренней и внешней политике. Это сделало Вашингтон самонадеянным, ленивым и беззаботным. Его стратегия принятия решений уподобилась деловому поведению компании General Motors в 1970-е и 1980-е годы, которая испытывала влияние в основном со стороны внутренних факторов, но имела мало понятия о срочных мерах и не признавала внешнего давления. Нам не нужно было делать стратегический выбор, нам и так было позволено многое. Мы могли грубо ошибаться, вызывать раздражение всего мира, разрывать соглашения, тратить ресурсы, вести войну без знания дела - все это не имело значения. Было много простора для совершения ошибок - многих ошибок. Но беспечная езда подходит к концу.

* **

Хотя графики этого финансового кризиса очень не похожи на все, что было в недавнем прошлом, нельзя считать его беспрецедентным. История капитализма вся состоит из «мыльных пузырей», паники, финансовых распадов и рецессии. Голландцы потеряли голову из-за тюльпанов в 1600-е годы; мания строительства железных дорог поразила Британию в 1840-е годы. Даже в течение нескольких последних десятилетий финансовые катастрофы случались в Мексике, Аргентине, Бразилии и почти во всех странах Латинской Америки. Россия и ее бывшие сателлиты обанкротились в 1990-е годы, инфекция поразила Азию в конце этого десятилетия. Обвал Long-Term Capital Menegement, одного из крупнейших в мире хеджевых фондов, вызвал такое беспокойство, что Федеральный резервный банк был вынужден принимать срочные меры для спасения финансовой системы.

Этот кризис отличается тем, что он не был вызван процессами, происходящими в застойных водах «третьего мира»: он случился в центре глобального капитализма, в Соединенных Штатах, и прокладывал себе путь по артериям международной финансовой системы. Это не свидетельствует, вопреки мнению некоторых ученых мужей, о конце капитализма. Но вполне может означать определенное завершение эпохи доминирования США. Вне зависимости от того, какая из тенденций, выделяемых мною в этой книге, окажется главенствующей, экономический переворот лишь подтолкнет развитие постамериканского мира. Если война в Ираке и внешняя политика Джорджа Буша лишили Америку военно-политической мощи в глазах всего мира, то финансовый кризис вызывает подозрения в ее экономической состоятельности.

Что бы люди ни думали об американской внешней политике, они соглашались с тем, что в США была самая современная, самая изощренная и производительная экономика - с самым развитым рынком капитала. Поэтому гегемония США сказывалась не только в военной области и в дипломатии, но и в области идей. Банкиры центральных банков, министры финансов всего мира изучали основы своей профессии в американских школах. Политики разрабатывали свои экомические программы, следуя предписаниям Вашингтонского соглашения. Разработкам Силиконовой долины завидовали все. Прибыльными финансовыми рынками Нью-Йорка восхищались и пытались имитировать их на всех континентах - кроме,

Как заметил Брэд Сетсер, член Совета по внешнеполитическим отношениям, после Второй мировой войны глобализация была почти синонимом американизации. «Иностранные заемщики в поисках способов увеличения фондов выпускали долговые обязательства, выраженные в долларах, использовали законы Нью-Йорка и действовали в соответствии с указаниями Комиссии по ценным бумагам и биржам о выдаче сведений», - пишет он. Американские идеи и институты были столь привлекательны вследствие экономического успеха страны.

Коллапс Уолл-стрит заметно ослабит эффект этого успеха. Американская экономика, очевидно, в 2009 году уменьшит свои обороты или вовсе будет топтаться на месте, а затем в течение многих лет будет медленно расти. В той же лодке окажется большая часть Западной Европы. Экономическая активность, конечно, не исчезнет, но 100 процентов мирового прироста 2009 года и, возможно, 2010-го придется на такие растущие рынки, как китайский, индийский, бразильский. Иностранные компании будут все больше адаптировать свои товары и услуги к потребностям внутренних рынков, а не американского.

Вышесказанное - это не просто сотрясание воздуха. Экономическая слабость нанесет ущерб идейному богатству. Признание того факта, что финансовые нововведения, внедренные в последние десять лет, не создали ничего, кроме карточного домика, расшатает авторитет Америки. Для того чтобы продавать американские идеи остальному миру, теперь потребуется больше усилий, и не всегда они будут плодотворны. Развивающиеся страны выберут такую экономическую политику, которая им больше подходит, и будут доверять ей. Китай уже давно предлагает модель развития, альтернативную американской. На эту модель - или на индийскую, или на бразильскую -все больше будут ориентироваться развивающиеся государства.

«Подъем остальных» - в основном экономический феномен, но переход, который мы переживаем, имеет отношение не только к деньгам. У него есть политические, военные и культурные последствия. Поскольку государства становятся сильнее и богаче, а США борются за то, чтобы вновь завоевать мировое признание, нам, возможно, придется столкнуться с большим числом вызовов со стороны поднимающихся стран и с их растущей самоуверенностью. Летом прошлого года Индия открыто противостояла США на переговорах о торговле в Дохе, Россия атаковала и оккупировала часть Грузии, Китай провел самые зрелищные и дорогостоящие Олимпийские игры в истории (они стоили более 40 миллиардов долларов). Десять лет назад ни одно из этих государств не имело бы достаточно мощи или уверенности, чтобы действовать таким образом. Даже если показатели их роста снизятся - что, безусловно, произойдет, -эти страны не вернутся тихонько на заднюю площадку автобуса.

Чтобы оценить, какое это имеет значение, можно воспользоваться полезными уроками, которые дает нынешнее состояние Международного валютного фонда и Мирового банка. Эти учреждения, в которых идейно и финансово доминировали США, долгое время считались рычагами американского влияния. Сейчас, как пишет Сетсер, «растущим экономикам, таким как Китай, Россия, Индия, Саудовская Аравия, Корея и даже Бразилия, МВФ не просто не нужен, они во все большей мере становятся его соперниками. Саудовская Аравия уже поддержала Ливан. Венесуэла помогла Аргентине расплатиться с МВФ. Развивающаяся финансовая система Китая представляет собой альтернативу Мировому банку».

Чтобы еще отчетливее ощутить, насколько глубокими могут быть грядущие перемены, стоит пересмотреть сообщения о встрече «Большой двадцатки», состоявшейся в прошлом ноябре в Вашингтоне. С предыдущими финансовыми кризисами управлялись МВФ, Мировой банк или «Большая семерка» (впоследствии «Большая восьмерка»). Во время предыдущих кризисов Запад играл роль строгого учителя, который делал внушения провинившимся школьникам. Вспомним, что во время азиатского кризиса США и другие страны Запада потребовали, чтобы Азия выполнила три требования: не поддерживала плохие банки, контролировала расходы и сохраняла высокие процентные ставки. В свою очередь Запад, оказавшись в состоянии кризиса, по всем трем фронтам пошел прямо противоположным путем.

Как бы там ни было, с этим кризисом Запад не смог справиться самостоятельно. Для эффективного противодействия кризису в условиях глобализированной экономики потребовалось участие всех главных игроков, включая десятку развивающихся экономик. В вопросах финансовой поддержки позиция таких стран, как Китай и Саудовская Аравия, являлась ключевой. С точки зрения легитимности, старые клубы Запада выглядели архаично, словно реликты ушедшего мира, и уже не могли сами вынести нужного решения. Когда кризис был уже очевиден, даже США не могли действовать независимо. Поэтому впервые была созвана встреча глав правительств «Большой двадцатки» («Большая восьмерка» плюс основные развивающиеся страны).

Конечно, изменения произошли не во всех сферах. Встреча «Большой двадцатки» по-прежнему проводилась в Вашингтоне, и президент Джордж Буш играл главную роль в формировании повестки дня. Да, это новый мир, но не обязательно устранять из него Америку. В самом деле, Америка - это единственная страна, которая на любом континенте и в любой сфере деятельности способна оказывать такое влияние, какое не сможет оказать никакая другая страна. По словам немецкого писателя Йозефа Иоффе, она остается «супердержавой дефолта». Но сейчас мы живем в таком мире, где совместное действие не просто возможно - оно необходимо.

Международное сотрудничество - нелегкое предприятие. Даже когда есть воля, часто бывает трудно найти способ взаимодействия. Афганистан дает нам пример успешной операции, в которой задействовано множество сторон. На начальном этапе ввод войск поддерживали ООН и мировое сообщество. Военное присутствие в течение уже семи лет обеспечивают войска из Британии, Канады, Польши и даже Франции. Мировой банк, Агентство международного развития и национальные правительства потратили миллиарды на восстановление инфраструктуры страны. Но военная кампания все еще близка к провалу. Правительство Хамида Карзая контролирует менее трети страны. Вне Кабула власть принадлежит только полевым командирам. «Талибан», хотя и ослабленный, все еще сохраняет поразительную дееспособность. Опиум является самым дешевым экспортным товаром. И многие страны - от пограничного Пакистана до стран Европы, например Германии, - скорее стремятся освободиться от обязательств, чем довести дело помощи до конца. Фанатичный национализм слишком часто превосходит просвещенный интернационализм.

Урок Афганистана показывает, что многосторонний подход труднодостижим и к тому же не всегда эффективен. Усилия, потраченные в Афганистане, пострадали от недостатка внимания (администрация Буша была слишком занята пропагандой войны в Ираке) - но они все еще могут стать успешными. Кроме того, сегодняшние проблемы требуют коллективного решения, даже если его очень трудно достичь. Возьмите любую проблему, которая стоит перед нами, - почти всегда для ее решения недостаточно сил какой-то одной страны. Терроризм, финансовые трудности, инфекционные заболевания, энергетические ресурсы, обеспечение безопасности - все это требует координированных действий, а порой и институтов для их проведения.

Что касается, например, инфекционных заболеваний, то их вспышка где-либо грозит сегодня быстрым распространением по всему миру. Это означает, что мы все должны стремиться установить природу патогена настолько быстро, насколько только возможно, чтобы изолировать пострадавших и работать над оказанием им помощи. В идеале Всемирная организация здравоохранения всегда должна иметь возможность вмешиваться, получать образцы вируса, идентифицировать его и определять порядок дальнейших действий. К сожалению, нет достаточного финансирования, достаточного количества квалифицированных сотрудников и достаточной организации власти, которая сделала бы эти правила обязательными для исполнения. Китай неделями скрывал вспышку птичьего гриппа, а Индонезия отказалась передать образцы вируса, потому что беспокоилась, что на их основе будет создана дорогостоящая вакцина, которую страна не сможет себе позволить.

Вот в какой беспорядочный и вздорный мир пришел Барак Обама. И все-таки, несмотря на все проблемы, в этом мире заметно меньше воин. Сегодня войну между великими державами невозможно себе представить. Если оценивать количество жертв среди гражданского населения, то наша эпоха - одна из самых мирных. «Аль-Каида», первая ощутимая угроза двадцать первого века, потеряла почву под ногами и вынуждена обороняться. Проходившее на глазах у всей планеты избрание Обамы, полиэтнического американца, у которого отец - мусульманин, а второе имя - Хусейн, изумило террористическую группу. В последнем видеообращении ее лидеры прибегли к личным нападкам на нового президента, называя его «домашним негром». Их беспокойство понятно: избрание Обамы - символ надежды и угроза идеологии ненависти, насаждаемой «Аль-Каидой».

Разумеется, давно известно, что в переходный период уровень стабильности снижается. Еще со времен Фукидида, заметившего, что перемещение центра политического влияния от Спарты к Афинам явилось главной причиной Пелопоннесской войны, исследователи с пониманием наблюдают подобные процессы. Но в этот раз должным образом направленный подъем остальных не обязательно должен привести к дестабилизации. Америка не утонет настолько быстро, чтобы ее смогла заменить какая-то одна страна. Возрастающая самоуверенность постамериканского мира предполагает, что имеются способные волонтеры, которые смогут поступать правильно в такой ситуации, в которой Соединенные Штаты не смогут или не будут этого делать. Во время российско-грузинского конфликта в Москву отправился Саркози, а не Буш. Когда Израиль и Сирия прошлым летом сели за стол переговоров, посредником выступила Турция, а не Вашингтон. И когда ливанские группировки снова напали друг на друга в мае прошлого года, единственный, кто убедил их объявить перемирие, был шейх Катара. Ни в одном из этих предприятий США не играли важной роли. Десять лет назад представить такое было бы невозможно. Сейчас же это обычное дело. Хотя в более самоуверенном постамериканском мире всегда больше антагонистов и демагогов, в нем также больше миротворцев и региональных лидеров, заботящихся о сохранении стабильности. Если эти побуждения организовать и поддержать, то от этого все только выиграют.

Интересы и идеалы главных игроков и США в основном совпадают. Их общие устремления должны направлять мир к большей стабильности и растущему благосостоянию. Можно опасаться, что Вашингтон либо недостаточно хорошо сыграет свою роль, сея хаос и нестабильность, либо переиграет ее, что вызовет недовольств других стран и их желание идти своим путем. Способность США управлять политической и военной мощью остается самой важной задачей на пути к мировой стабильности. Соединенные Штаты должны выработать правила, создать институты и службы, которые помогут решить главные мировые проблемы, одновременно предоставляя другим странам - главным образом странам с растущей экономикой -возможность занять свое место в системе.

В последние десятилетия США не справлялись с этой ведущей ролью. Но она также не принадлежала ни Парижу, ни Лондону, ни Москве, ни Пекину, ни Дели. Европа неохотно уступала власть МВФ и другим организациям, а множество развивающихся рынков сражались за свою независимость так же или даже более ревностно, чем Соединенные Штаты. Дело в том, что пока мы не найдем способов укрепить и расширить правила и институты глобального сотрудничества, в мире будет происходить все больше и больше кризисов, а ответная реакция правительств будет все более запоздалой и слишком незначительной.

Если же, напротив, мы вместе будем работать над общими проблемами, стоящими на повестке дня человечества, только представьте, какие возможности это может создать для каждого. Вообразите себе, каким необыкновенным будет процесс глобализации, когда он пойдет по установленным нами правилам, как он коснется каждой общественной группы, повысит уровень жизни и уровень здравоохранения беднейших слоев и предоставит все большему количеству людей возможность развивать свой потенциал.

Несмотря на текущий экономический кризис, мы переживаем невероятные времена. Страны всего мира живут надеждой, они полны энергией. Мировая экономика обещает приличные условия существования для всех. Уровень развития коммуникаций позволяет нам знать друг о друге столько, сколько невозможно было знать прежде. Люди каждый день делают удивительные вещи. И теперь их правительства должны привести в соответствие мастерство людей и свои инновации, создавая новые формы взаимодействия и продвигаясь в решении проблем глобализированного мира. Главной задачей для Барака Обамы и лидеров его поколения будет создание новой стемы международных отношений, которая поможет эффективно решать возникающие проблемы и в которую внесут свой вклад поднимающиеся страны. Это грандиозный проект XXI века: новая архитектура, которая обеспечит спокойствие, развитие и свободу для всего мира.

ГЛАВА I ПОДЪЕМ ОСТАЛЬНЫХ

Эта книга - не об упадке Америки, а скорее о подъеме всех остальных. О великих переменах, происходящих во всем мире, о переменах, о которых часто говорят, но которые все еще плохо понимают. Это вполне естественно. Перемены, даже если это решительные перемены, на самом деле происходят постепенно. И хотя мы говорим о наступлении новой эры, мир по-прежнему выглядит таким, каким мы привыкли его видеть. Но на самом деле он уже совершенно иной.

За последние пятьсот лет произошли три мощных тектонических сдвига, три основных изменения в распределении силы, это они заново сформировали международную жизнь - ее политику, экономику и культуру.

Первый сдвиг - подъем западного мира, процесс, начавшийся в пятнадцатом столетии и достигший резкого ускорения в конце восемнадцатого. В результате появилась современность, какой мы ее знаем: наука и технология, торговля и капитализм, сельскохозяйственная и индустриальная революции. Результатом стало также длительное политическое доминирование западных стран. Второй сдвиг, случившийся в конце девятнадцатого столетия, -подъем Соединенных Штатов. Вскоре после их индустриализации единенные Штаты стали самой мощной страной со времен императорского Рима, единственной - которая сильнее союза любых других государств. На протяжении почти всего последнего столетия Соединенные Штаты доминировали в глобальной экономике, политике, науке и культуре. В течение последних двадцати лет это превосходство было неоспоримым - феномен, не имеющий прецедента в современной истории.

Сейчас же мы переживаем третий серьезный сдвиг современной эпохи. Его можно было бы назвать «подъемом остальных». На протяжении последних десятилетий в странах всего мира происходил дотоле немыслимый экономический рост. И хотя в каждой из них имели место и взлеты, и падения, общая тенденция все же недвусмысленно говорила о подъеме. Этот рост был наиболее заметным в Азии, но теперь он не ограничивается ею. Поэтому называть эту перемену «подъемом Азии» было бы неточно. В 2006 и 2007 годах рост экономики в 124 странах составлял 4 процента или более. В это число входят более 30 африканских стран - две трети континента. Антуан ван Агтмаэль - фондовый менеджер, который изобрел термин «развивающиеся рынки», - составил список из 25 компаний, которые, скорее всего, станут следующими великими многонациональными компаниями. В его списке по одной компании из Бразилии, Мексики, Южной Кореи и Тайваня, три из Индии, две из Китая, еще по одной из Аргентины, Чили, Малайзии и Южной Африки.

Посмотрите вокруг. Самое высокое здание в мире сейчас находится в Тайбэе, но вскоре в Дубае появится небоскреб еще выше. Самый богатый в мире человек - мексиканец, самая крупная биржевая корпорация - китайская. Самый большой в мире самолет построен в России и на Украине, самый мощный нефтеперегонный завод сейчас строится в Индии, а все самые крупные фабрики расположены в Китае. Ведущим финансовым центром становится Лондон, а самый доходный инвестиционный фонд находится в Объединенных Арабских Эмиратах. И то, что прежде считалось типичным признаком Америки, также присвоено иностранцами. Самое большое «чертово колесо» - в Сингапуре. Казино номер один - уже больше не в Лас-Вегасе, а в Макао, который по части ежегодных доходов от азартных игр переплюнул Вегас. Самой большой киноиндустрией с учетом количества выпускаемых фильмов и продаваемых на них билетов является Болливуд, а не Голливуд. Даже шопингом, прежде любимым американским видом спорта, увлекаются теперь во всем мире. Из десяти крупнейших моллов мира лишь один расположен в США, а самый большой находится в Пекине. Это, конечно, произвольная выборка, но поражает то, что всего лишь десять лет назад Америка была впереди едва ли не по всем этим позициям.

Казалось бы, странно говорить о растущем процветании, в то время как еще сотни миллионов людей живут в доводящей до отчаяния бедности. Но на самом деле доля тех, кто живет на доллар или менее в день, сократилась с 40 процентов в 1981 году до 18 процентов в 2004 году, и, как предполагается, к 2015 году этот показатель снизится до 12 процентов. Экономический рост только Китая вырвал из бедности 400 миллионов человек. И бедность в странах, население которых составляет 80 процентов населения всего мира, сокращается. Именно 50 стран, в которых проживают самые бедные на планете люди, - это тот случай экономической немощи, который требует немедленного внимания. В других же 142 - в их числе Китай, Индия, Бразилия, Россия, Индонезия, Турция, Кения и Южная Африка - бедность постепенно поглощается продуктивной и растущей экономикой. Мы впервые наблюдаем действительно глобальный рост. И он создает международную систему, в которой страны всех частей света уже больше не являются дополнениями или сторонними наблюдателями, а становятся полноправными игроками, участниками процесса. Это означает рождение поистине нового глобального порядка.

Еще один, связанный с новой эрой аспект - переход власти от государств к другим субъектам действия. Эти набирающие силу «остальные» включают в себя множество тех, кто никак не связан с государством. Обрели новые силы группы и отдельные личности, а иерархия, централизация и контроль оказались под угрозой. В деятельности, которая прежде контролировалась исключительно правительствами, теперь принимают участие такие международные организации, как Всемирная торговая организация и Европейский союз. Неправительственные объединения растут как грибы - по любому поводу и в любой стране. Корпорации и капитал перемещаются в поисках лучшего места для ведения бизнеса, вознаграждая одни правительства и наказывая другие. В укромных уголках этой международной системы находят себе место террористы, подобные террористам из «Аль-Каиды», наркокартели, мятежники и боевики всех сортов. Из рук национальных государств ускользает власть - она уходит вверх, вниз, растекается в разные стороны. И в такой атмосфере ее традиционное применение - как экономическое, так и военное - становится все менее эффективным.

Развивающаяся международная система, скорее всего, отличается от своих предшественниц. Сто лет назад существовал многополярный порядок, управляемый несколькими европейскими правительствами, при этом союзы постоянно менялись, возникало соперничество, допускались просчеты и начинались войны. Затем возникла биполярная дуополия холодной войны, во многих отношениях более стабильная, но соперничество между супердержавами было еще более острым. С 1991 года мы жили под сенью американской империи, в уникальном однополярном мире, в котором происходило бурное развитие открытой глобальной экономики. И именно этот рост сейчас ведет нас к следующему этапу перемен в международном порядке.

На политико-военном уровне мы по-прежнему пребываем в мире, где существует одна супердержава. Но что касается других измерений - индустриального, финансового, образовательного, социального, культурного, - распределение сил меняется: Америка здесь больше не доминирует. Это вовсе не значит, что мы вступаем в антиамериканский мир. Мы вступаем в мир постамериканский, который определяется и управляется из многих центров и многими людьми.

Какие перемены повлекут за собой эти вызовы и какие возможности они предоставляют? Что они предрекают Соединенным Штатам и их доминирующей позиции? Какими в эту новую эру предстанут для нас война и мир, экономика и бизнес, идеи и культура?

Короче говоря: что это значит - жить в постамериканском мире?

ГЛАВА II «ЧАША МОЯ ПРЕИСПОЛНЕНА»

Представьте себе, что сейчас январь 2000 года и вы просите гадалку предсказать развитие мировой экономики на следующие несколько лет. Предположим, вы сами помогаете ей разобраться в том, что она видит в своем хрустальном шаре. Вы объясняете, что Соединенные Штаты станут жертвой самой мощной террористической атаки в истории и ответят на нее двумя войнами, одна из которых пойдет совсем не так, как предполагалось, и на годы повергнет в хаос Ирак - страну, обладающую третьими по объему запасами нефти в мире. На Ближнем Востоке будет наращивать свою мощь Иран - он стремится к обладанию ядерным оружием. Северная Корея пойдет еще дальше - у нее уже появится ядерное оружие и она станет восьмой по счету ядерной страной. Россия будет враждебно и высокомерно относиться к своим соседям и к Западу. В Латинской Америке президент Венесуэлы Уго Чавес развяжет самую активную за последние десятилетия антизападную кампанию и завоюет множество союзников и поклонников. На юге Ливана разразится война между Израилем и «Хезболлой», которая подорвет слабую бейрутскую администрацию, в конфликт будут втянуты Иран и Сирия, да и ситуация в самом Израиле тоже станет шаткой. Газа, где к власти придет «Хамас», станет совершенно неуправляемой, а мирные переговоры между Израилем и палестинцами зайдут в тупик. «И учитывая эти события, - обратитесь вы к гадалке, - что в следующие шесть лет будет происходить с мировой экономикой?»

Вышесказанное - это не просто досужие домыслы. У нас есть прогнозы, которые делали эксперты в те годы, - и все они были неверными. А правильное предсказание было бы таким: в период между 2000 и 2007 годами мировая экономика будет развиваться самыми быстрыми темпами за последние почти сорок лет. Доход на душу населения по всему миру также будет расти со скоростью, дотоле истории неведомой - на 3,2 процента в год.

В те два десятилетия, что прошли после окончания холодной войны, мы пережили парадоксальную ситуацию - с этим парадоксом мы сталкивались каждое утро, читая газеты. Что касается международной политики, то все было очень непросто: каждый день мы узнавали о бомбардировках, террористических заговорах, странах-изгоях и междоусобицах. И при этом мировая экономика двигалась вперед - да, случались и сбои, и кризисы, но тенденция к энергичному росту сохранялась. Рынки охватывала паника, но не по политическим, а по экономическим поводам. И передовицы газет, казалось, не имели никакого отношения к их финансовым разделам.

Я помню свой разговор с одним из высокопоставленных членов израильского правительства через несколько дней после войны с «Хезболлой» в июле 2006 года. Он был всерьез обеспокоен физической безопасностью страны - ракеты «Хезболлы» достигали более дальних, чем предполагалось ранее, целей внутри страны, а израильский военный ответ не внушал уверенности. А потом я спросил его об экономике - это было как раз поле его профессиональной деятельности. «Это поражает нас всех! - ответил он. - Рынок ценных бумаг в последний день войны был выше, чем в первый! То же касается и шекеля». То есть страх могло испытывать правительство - но не рынок.

Или возьмем войну в Ираке: в стране надолго воцарился хаос, из Ирака бежало более двух миллионов человек. Такого рода политический кризис, несомненно, должен был распространиться на другие области жизни. Но каждый, кто путешествовал по Ближнему Востоку в последние годы, был потрясен тем, насколько незначительным оказалось влияние ситуации в Ираке на этот регион. Куда бы вы ни приезжали, люди гневно осуждали внешнюю политику Америки. Но где же реальные признаки нестабильности? Большинство ближневосточных стран - например, Иордания, Саудовская Аравия, Египет - переживают экономический бум. В Турции, которая граничит с Ираном, с начала войны среднегодовой прирост составил более 7 процентов. В Абу-Даби и Дубае продолжают строить захватывающие дух небоскребы - как будто все это происходит на другой планете, а ведь они находятся всего в часе лета от Багдада. Те же страны, которые ввязались в иракский кризис, - Сирия и Иран - находятся в стороне от мировой экономики, и потому терять им было практически нечего.

Чем же объясняется это несоответствие между политикой, которая движется по нисходящей спирали, и экономикой, которая при этом остается сильной? Во-первых, к калейдоскопу плохих новостей стоит присмотреться повнимательней. Может показаться, что мы живем во времена безумного насилия. Однако не верьте всему, что вы видите по телевизору. Наше первое впечатление - ложное. На самом деле война и организованное насилие в последние двадцать лет резко пошли на спад. Тед Роберт Карр и команда исследователей из Центра международного развития и управления конфликтами университета Мэриленда внимательно изучили все данные и пришли к следующему выводу: «Общий размер мировых военных конфликтов [с середины 1980-х] снизился более чем на 60 процентов, упав к концу 2004 года до самого низкого с конца 1950-х годов уровня»[1]. Применение силы в годы холодной войны неуклонно росло - между 1950-ми и ранними 1990-ми этот показатель вырос в шесть раз, достигнув своего пика накануне распада Советского Союза в 1991 году, и «уровень военного противостояния между государствами и внутри самих стран в первые десять лет после окончания холодной войны сократился почти вполовину». Гарвардский профессор-эрудит Стивен Пинкер считает, что «сегодня мы живем, возможно, в самые мирные за весь период существования человечества времена»[2]. Одной из причин несоответствия между реальностью и нашими ощущениями может быть то, что как раз в это время мы пережили революцию в информационных технологиях: новости со всего света поступают к нам мгновенно, безостановочно, и выглядят они весьма ярко. Мгновенная доступность образов вкупе с интенсивностью круглосуточного новостного цикла порождает постоянную гиперболизацию. Каждый погодный катаклизм - это «ураган века». Каждая взорвавшаяся бомба - это горячая новость. И разместить все эти новости в надлежащем контексте трудно, потому что мы еще не привыкли к информационной революции. В 70-х нам не показывали ежедневных репортажей о том, как в Камбодже было уничтожено почти два миллиона человек, мы почти ничего не знаем о миллионе человек, сгинувших в песках ирано-иракской войны 80-х. Даже в 90-е не много мы видели репортажей о войне в Конго, а ведь в ней тоже погибали миллионы. Но сегодня мы практически ежедневно смотрим прямые трансляции о последствиях взрывов самодельных бомб, машин, пущенных ракет - это, несомненно, трагические события, но в их результате число жертв часто не превышает десяти человек. Хаотичность террористических атак, их нацеленность на гражданское население, легкость, с которой можно проникнуть в современные общества, лишь усиливают наше беспокойство. После каждой террористической атаки люди говорят: «Там могли оказаться и мы».

Нам кажется, что мы живем в крайне опасном мире. Но это не так. Шанс погибнуть в результате применения организованного насилия любого рода ныне мал, и этот шанс становится все меньше. Войны между большими странами становятся все менее вероятными, а к максимальным жертвам приводят именно такие конфликты.

Я не верю в то, что война «вышла из моды», и в прочие глупости такого рода. Человеческая природа остается такой, какой она есть, такова же и международная политика. История знает периоды затишья, которые затем сменялись чудовищными кровопролитиями. И зло измеряется не только количеством жертв. Уничтожение людей в бывшей Югославии в начале 90-х - заранее продуманное, систематическое, имеющее под собой религиозную мотивацию, - сделало эту войну, число жертв которой составило двести тысяч человек, проявлением исключительного морального цинизма. Варварство «Аль-Каиды» - хладнокровие, с которым они рубят головы, расчетливость, с которой они целятся в невинных, - отвратительно, несмотря на относительно небольшое число жертв.

Но все же, если мы хотим понять время, в которое мы живем, мы прежде всего должны точно его описать. А в историческом контексте это время пока что необычайно спокойное.

ИСЛАМСКАЯ УГРОЗА

Исламский терроризм, о котором нам ежедневно напоминают газетные заголовки, это серьезная проблема, при этом число вовлеченных в него фанатиков невелико. Его питают внутренние проблемы мусульманского мира, унижение (настоящее или воображаемое) со стороны Запада, а также доступность технологий насилия.

И все же, представляет ли терроризм такую же угрозу, которую представляло, например, стремление Германии к мировому господству в первой половине двадцатого столетия? Или советский экспансионизм второй его половины? Или подстрекательства Мао к войне и революции, которые должны были охватить весь третий мир в 1950-е и 1960-е годы? То были вызовы, поддерживаемые мощью и намерениями крупных государств, у которых часто имелись серьезные союзники и у которых существовала идеология, казавшаяся правдоподобной альтернативой либеральной демократии.

А теперь для сравнения рассмотрим угрозу джихада. До 9 сентября, когда группы, подобные «Аль-Каиде», действовали под присмотром, правительства видели в них лишь некий раздражитель, а они тем временем свободно перемещались, набирали силу. Они атаковали символические, часто военные цели, убивая американцев и других иностранцев. Однако урон, который они наносили, был достаточно ограниченным. Но после 2001 года правительства по всему миру начали активно разрушать террористические сети, отслеживать их деньги, ловить их рекрутов - и эти действия часто приносили хорошие и быстрые результаты. В Индонезии, самой большой мусульманской стране мира, правительство захватило главу и военного руководителя «Джемаа исламия», самой опасной джихадистской группы, ответственной за взрывы бомб на Бали в 2002 году. С американской помощью армия Филиппин разбила террористическую группировку «Абу Сайяф», действовавшую в стиле «Аль-Каиды». Филиппинские войска убили лидера группировки, и ее численность, шесть лет назад составлявшая ни много ни мало две тысячи человек, сократилась сегодня до нескольких сотен. В Египте и Саудовской Аравии - изначальных базах и целях террористических атак «Аль-Каиды» - на ячейки террористов были проведены облавы, а те, кому удалось ускользнуть, не смогли организовать за последние три года ни одной акции. Финансовые ведомства - особенно министерство финансов США - еще больше осложнили террористам жизнь. Международные организации не могут существовать без свободного обращения денег, и чем больше отслеживается фондов, снабжающих террористов, тем больше им приходится довольствоваться мелкомасштабными и наспех подготовленными, импровизированными операциями. Борьба между террористами и государствами будет продолжаться и дальше, но последние все-таки одерживают верх.

В Ираке, где террористические атаки пошли на спад, деятельность «Аль-Каиды» также значительно сократилась. В своих изначальных «фетвах» и других заявлениях «Аль-Каида» не упоминала о шиитах, клеймя исключительно «крестоносцев» и «евреев». Но события в Ираке внесли свои изменения. Стремясь получить поддержку суннитов, «Аль-Каида», поскольку она поддерживает пуристские суннитские взгляды, просочилась в антишиитские группировки. Покойный Абу Мусаб аль-Заркави, глава «Аль-Каиды» в Ираке, испытывал к шиитам яростную ненависть, источником которой был его ваххабитский пуританизм. В феврале 2004 года в письме к Усаме бен Ладену он заявлял: «Опасность, которую представляют шииты... больше той, которую представляют американцы... Единственное решение для нас - нанося удар за ударом, уничтожать религиозные, военные и другие кадры шиитов, пока они не склонят голову перед суннитами». Если между ним и бен Ладеном когда-либо и были разногласия, то аль-Заркави вышел из них победителем. В результате движение, которое было рассчитано на объединение всего мусульманского мира в священном джихаде против Запада, было втянуто в грязные внутриисламские разборки.

Раскол между суннитами и шиитами - лишь одно из многих разногласий в исламском мире. Помимо конфликта между шиитами и суннитами имеются конфликты между иранцами и арабами, жителями Юго-Восточной Азии и теми, кто населяет Ближний Восток, и, что очень важно, между умеренными и радикалами. Подобно тому, как разногласия внутри коммунистического мира в результате ослабили его угрозу, множество различных видов ислама подрывают его способность к сплочению в единого, монолитного врага. Некоторые западные лидеры говорят о едином мировом исламистском движении, абсурдно смешивая в одну кучу чеченских сепаратистов в России, поддерживаемых Пакистаном боевиков в Индии, шиитских оружейных баронов в Ливане и суннитских джихадистов в Египте. По-настоящему проницательный стратег подчеркнул бы, что все эти группы очень разные - у них разные цели, враги и друзья. И поэтому они не могут претендовать на то, чтобы представлять ислам. И называть их следовало бы своими именами: это маленькие местные банды неудачников, пытающихся привлечь к себе внимание варварством и нигилизмом.

Да, имеют место столкновения, в которые вовлечены радикальные исламские группировки, но такие конфликты скорее обусловлены местными условиями, чем глобальными устремлениями. Так, хотя Северная Африка и живет в атмосфере непрекращающегося террора, особенно в Алжире, основной здешней группировкой является «Салафитская группа проповеди и джихада» (известная под французской аббревиатурой GSPC), участвующая в имеющих давнюю историю конфликтах между алжирским правительством и исламскими оппозиционными силами, и ее нельзя рассматривать исключительно сквозь призму «Аль-Каиды» и антиамериканского джихада. То же касается и основного региона, где некоторое время назад «Аль-Каида» набирала свою смертоносную силу, а именно региона вокруг афгано-пакистанской границы. Именно здесь находится ядро «Аль-Ка-иды», если такое ядро вообще имеет свое постоянное место. Эта группировка смогла сохраниться, несмотря на все усилия НАТО, поскольку она пустила здесь глубокие корни еще во времена антисоветской кампании. Ее союзник «Талибан» - это местное движение, издавна поддерживаемое пуштунами, влиятельной этнической группой в Афганистане и Пакистане.

Но какова ситуация в настоящее время? За шесть лет, прошедших с 11 сентября 2001 года, ядро «Аль-Каиды» - группа, руководимая Усамой бен Ладеном и Айманом аз-Завахири, - не сумело нанести ни одного по-настоящему крупного террористического удара. Когда-то это была террористическая организация, сейчас же это - информационная компания, производящая скорее видеозаписи, чем реальные террористические нападения*.

* Даже если завтра будет предпринята какая-либо атака, примечателен тот факт, что в течение последних шести лет ядру «Аль-Каиды» не удалось организовать ни одного взрыва. - Здесь и далее прим. авт.

Джихад продолжается, но джихадисты были вынуждены рассеяться, цели их стали более мелкими, и действуют они на местном уровне - обычно группами, которые почти не связаны с ядром «Аль-Каиды». И в этой импровизированной стратегии заключается ее основная слабость: террористы убивают местных жителей, тем самым настраивая против себя обычных мусульман - такие настроения становятся все более общими для столь разных стран, как Индонезия, Ирак и Саудовская Аравия. За последние шесть лет в мусульманском мире поддержка бен Ладена и его целей неуклонно идет на спад.

Опросы, проведенные в мусульманских странах, показывают, что в большинстве из них с 2002 по 2007 год число тех, кто положительно оценивает деятельность террористов-смертников - а это число всегда было невелико, - снизилось на 50 процентов. Осуждение насилия и проклятия в адрес бен Ладена слышатся гораздо чаще, в том числе и со стороны видных священнослужителей Саудовской Аравии. Еще многое предстоит сделать для того, чтобы осовременить мусульманский мир, но те, кто стремится к переменам, уже не испытывают перед ними страха. Наконец-то пришло понимание, что, несмотря на всю риторику медресе и мечетей, лишь немногие хотят жить так, как предписывает «Аль-Каида». А те, кто хотел когда-то так жить, в Афганистане ли, в Ираке, стали самыми яростными ее оппонентами. Модель мира, построенная по законам исламского фундаментализма, это не советский социализм и даже не фашизм 1930-х - не существует ни одного общества, которое взирало бы на нее с восхищением. На идеологическом уровне эта модель не представляет конкуренции для западной модели современности, и вряд ли есть страны, которые охотно ее примут.

Однако после 11 сентября на Западе, особенно в Соединенных Штатах, расцвела домашняя индустрия паникерства. Эксперты во всем усматривают негативные тенденции, забывая о серьезном изучении данных. Многие консервативные комментаторы пишут о грядущей исламизации Европы (для пущего страха называя ее Еврабией). И это невзирая на то, что, по данным американских разведывательных агентств, мусульмане сейчас составляют 3 процента от населения Европы, а к 2025 году их будет от 5 до 8 процентов, после чего, возможно, приток мусульман прекратится. Обеспокоенные наблюдатели обращают внимание на любой бред какого-нибудь чокнутого имама, роются в архивах в поисках разных намеков на конец света, смакуют в вечерних теленовостях нелепые заявления всяких психов, прославляющих мученичество. Они вскипают от ярости, когда сомалийский таксист в какой-то из западных стран отказывается грузить в багажник коробки со спиртным, видя в этом наступление законов шариата на Запад. Но подобные эпизоды не отражают основного направления развития мусульманского мира. Этот мир тоже осовременивается, пусть медленнее, чем другие, и в этом мире есть те, кто жаждет возглавить восстание против современности. Реакционеров в исламском мире больше, и они выступают яростнее, чем в других культурах, - у этого мира действительно есть свои проблемы. Но по сравнению с миллиардов с лишним мусульман реакционеры составляют крошечное меньшинство. И пренебрежение к сложному контексту, в котором возникают эти псевдорелигиозные высказывания - например, внутрииранская борьба за власть между клерикалами и сторонниками светского государства, - ведет к пугающим, но абсурдным предсказаниям, подобным самоуверенному заявлению Бернарда Льюиса о том, что президент Ирана Махмуд Ахмадинежад якобы пометил на исламском календаре подходящую дату конца света (22 августа 2006 года). (Да, он действительно так и написал.)

Идеологические сторожевые псы так глубоко погрузились в документы, связанные с джихадом, что упустили из вида реальные мусульманские общества. Если бы они вдруг очнулись и посмотрели свежим взглядом, то увидели бы и разочарование, и усталость от фундаменталистов, и движение к модернизации (исполненное достоинства и гордости за свою культуру), и поиски практических решений - а не массовое стремление к бессмертию через мученическую смерть. Когда миллионы мусульман отправляются в турпоездки, они летят в Дубай, чтобы поглазеть на тамошнюю суету и веселье, а не в Иран, чтобы посмотреть на семинарии. Меньшинство, стремящееся к джихаду, - это реальность, оно существует, но действует оно внутри обществ, где подобного рода активность становится все более непопулярной и неуместной.

И на самом Западе последствия терроризма с каждой новой атакой становятся все менее разрушительными. После 11 сентября мировые финансовые рынки рухнули, но через два месяца вернулись к уровню 10 сентября. После мадридских взрывов 2004 года испанский рынок выздоровел уже через месяц. После взрывов в лондонском метро в июле 2005 года британский рынок ценных бумаг восстановился через сутки. Та же картина наблюдается и в мировой экономике. После 9 сентября экономическая активность США снизилась на миллиарды долларов. Следующая крупная атака - взрыв в ночном клубе на острове Бали в 2002 году - оказала аналогичный серьезный эффект на экономику Индонезии: сюда перестали ездить туристы, на месяцы были заморожены инвестиции, сократилась торговля. Но годом спустя, после еще одного взрыва в Индонезии - на этот раз в отеле «Мариотт» в Джакарте, - активность рынков сократилась лишь на короткое время и серьезного ущерба индонезийская экономика не понесла. Взрывы в Марокко и Турции в 2003 году имели столь же незначительный эффект. Взрывы же 2004 года в Испании и 2005 года в Великобритании вообще никоим образом не подорвали экономического роста.

Естественно, все может измениться, если крупные террористические организации получат в свои руки оружие массового уничтожения. Ядерная атака приведет к массовой панике и более широким разрушениям. Но получить такое оружие гораздо труднее, чем представляется многим, а все более активная деятельность Вашингтона в этом направлении делает приобретение его практически невозможным. Биологический терроризм может представляться наиболее ужасным из-за простоты приобретения биоматериалов, но эффективное распространение их представляет значительную сложность, а драматического эффекта, которого жаждут террористы, может вообще не быть. Ничто из вышесказанного отнюдь не означает, что нет необходимости в антитеррористической деятельности, но куда большего успеха можно добиться тщательной, взвешенной и умной политикой.

Люди без всяких разговоров на эту тему уже поняли, что лучшей контртеррористической политикой является невосприимчивость к терроризму. Эффективность терроризма как военной тактики определяется реакцией зеваки. Если мы не пугаемся, она не срабатывает. И люди от Нью-Йорка и Лондона до Мумбаи и Джакарты постигают этот факт на собственном опыте, продолжая жить даже в атмосфере неопределенности. Наиболее вероятный сценарий - серия взрывов в транспорте в Соединенных Штатах - несомненно, вызовет шок, но через пару недель его результаты начнут забываться, а долговременные последствия вообще могут оказаться минимальными. На большие, активные и сложные общества - американская экономика оценивается сейчас в 13 триллионов долларов - проблемы, возникшие в отдельных местах, не окажут никакого влияния. Современная Цивилизация, скорее всего, прочнее, чем мы предполагаем.

Вызовы государств-изгоев также реальны, но нам следует рассматривать их в соответствующем контексте. ВВП Ирана составляет 1/68 от ВВП Соединенных Штатов, а его военные расходы -1/110 от расходов Пентагона*.

* Обратите внимание на терминологию: при столь простом методе сравнения сам по себе валовой внутренний продукт (ВВП) представляет собой удивительно сложную систему измерений. Хотя цена на такие предметы международной торговли, как, например, Ipod или кроссовки Nike, во всех странах приблизительно одинакова, цена на товары, которые не могут пересекать границ - например, на стрижку в Пекине, - в развивающихся экономиках гораздо ниже. Поэтому соизмерять доход, например, в Индии и в Великобритании нельзя. И чтобы подсчеты были аккуратнее, многие экономисты используют такое измерение ВВП, которое они называют «паритетом покупательной способности» (ППС), что существенно увеличивает доходы развивающихся стран. Сторонники такого подхода говорят, что он лучше отражает уровень качества жизни. Однако когда дело касается такой материи, как исходная национальная мощь, измерение ВВП по рыночным валютным курсам имеет больший смысл. Невозможно купить самолет, профинансировать миротворческую миссию ООН, заявить о доходах корпорации или предоставить помощь другому государству с помощью долларов, измеренных по ППС. Вот почему я в этой книге в основном буду подсчитывать ВВП исходя из рыночных валютных курсов.

Если бы на дворе стоял 1938 год, то тогда, как утверждают многие консерваторы, Иран был бы Румынией, а не Германией. Экономика Северной Кореи еще более разлажена, страна находится на грани банкротства. Основная угроза со стороны Северной Кореи - и она не дает правительству Китая спать по ночам - в том, что страна может взорваться изнутри, заполонив весь регион беженцами. Разве это сила? Эти страны могут причинять большие неудобства своим соседям, их необходимо контролировать и сдерживать, но мы должны постоянно держать в памяти простую мысль: мир огромен, а эти страны -лишь небольшая его часть. Взгляните на Латинскую Америку. Венесуэла мутит здесь воду, но что это означает по существу? Основные тенденции в регионе определяет политика таких крупных стран, как Бразилия, Мексика и Чили, - а они стремятся к открытым рынкам, торговле, демократическому управлению и ориентированы на внешний мир. Именно такие тенденции, а не безумные разглагольствования Уго Чавеса, определяют направление исторического развития.

ВЕЛИКАЯ ЭКСПАНСИЯ

У сегодняшнего относительного спокойствия имеется глубокое структурное основание. По всему миру экономика празднует триумф над политикой. То, что аналитики с Уолл-стрит называют «политическим риском», почти перестало существовать. Войны, перевороты, терроризм почти утратили свою способность подрывать рынки - разве только на короткое время. Но повторюсь: возможно, такое положение не будет длиться вечно (в истории подобных примеров не существует), однако именно таким был мир, в котором мы жили в последние десять лет.

И это не первый период, во время которого политическая суматоха и экономический рост идут рука об руку. Уже были два периода, весьма схожие с нынешним: бум конца века с 1890 по 1900 год и послевоенный бум 1950-1960-х годов. В обоих случаях, несмотря на политические взлеты и падения, экономика неуклонно росла. У этих двух периодов есть одна общая черта: в мировую экономику входили крупные страны, они повышали ее уровень и изменяли ее параметры. Экономика росла как на дрожжах, этот пирог увеличивался такими темпами, что отодвигал в тень будничные проблемы.

В конце 90-х годов XIX века и в начале XX века существовало немало страхов по поводу войны между ведущими европейскими странами, эти страхи порождались кризисами на Балканах, в Северной Африке и в других горячих точках. Но, несмотря на очаги возгорания и гонку вооружений, мировая экономика процветала. То был период первого великого движения капитала из Европы в Новый свет. Шла быстрая индустриализация Германии и Соединенных Штатов, и эти экономики стали двумя из трех крупнейших экономик мира.

1950-е и начало 1960-х годов часто вспоминают как спокойные времена, но на самом деле они были временами напряженными - тогда начиналась холодная воина, существовали страхи по поводу конфликта с Советским Союзом и Китаем, шла самая настоящая война в Корее. Случались и периодические кризисы - в Тайваньском проливе, в Конго, в Суэцком канале, в заливе Свиней, во Вьетнаме, и нередко они превращались в настоящие войны. Но индустриальные экономики уверенно шли вперед. То была вторая великая эпоха перемещения капитала, деньги из Соединенных Штатов вливались в Европу и Восточную Азию. В результате Западная Европа восстала из пепла Второй мировой войны, а рост в Японии - первой незападной стране, добившейся успеха в индустриализации, - на протяжении двадцати трех лет составлял более 9 процентов в год.

В оба периода «позитивный шок предложения» - термин экономистов, означающий долгосрочный рост производства, - стал причиной продолжительных бумов, когда цены падали, процентные ставки были низкими, а производство на развивающихся рынках того времени (Германии, Соединенных Штатов, Японии) росло. В начале XX столетия, несмотря на растущие потребности, цены на пшеницу в Европе благодаря американским житницам упали на 20-35 процентов[3]. (Аналогичным образом цена на промышленные товары, несмотря на то, что потребность в них набирает высоту, сегодня падает благодаря низким затратам на их производство в Азии.) В оба периода за счет экспорта набирали силу новые игроки, но и импорт также развивался. Между 1860 и 1914 годами американский импорт вырос в пять раз, в то время как экспорт увеличился в семь раз[4].

Сейчас мы переживаем третий, и гораздо более объемный, подобный период экспансии мировой экономики. За последние два десятилетия два миллиарда человек вошли в мир рыночной экономики и торговли - мир, который до недавнего времени представлял собой закрытый клуб западных стран*.

* Я говорю о двух миллиардах только потому, что сельская беднота Южной Азии, Китая и Африки никоим образом не участвует в мировой экономике. Но миллионы из них ежегодно перебираются в города.

Стимулом к этой экспансии было продвижение западного капитала в Азию и по всему земному шару. В результате между 1990 и 2007 годами мировая экономика выросла с 22,8 триллиона долларов до 53,3 триллиона, а объем мировой торговли увеличился на 133 процента. Более половины этого мирового роста приходится на так называемые развивающиеся рынки, сейчас они составляют более 40 процентов мировой экономики, если измерять по паритетной покупательной способности (или более 30 процентов, если мерить рыночными валютными курсами). Эти новички росли не только за счет западного экспорта, но и за счет их собственных рынков - а это означает, что данный рост отнюдь не эфемерен.

Некоторые побаиваются таких тенденций, вспоминая о росте Японии в 1980-х, когда страны Запада опасались, что японцы станут доминировать в мировой экономике. Этот страх оказался надуманным: Япония фактически погрузилась в пятнадцатилетний спад. Но такая аналогия обманчива. Многие эксперты полагали, что Япония в результате сместит Соединенные Штаты с трона ведущей мировой экономики, но из-за того что японская экономика, институты и политика были еще не полностью модернизированы, стране не удалось совершить окончательный большой скачок. Китай, напротив, все еще бедная страна. Его ВВП на душу населения составляет 2500 долларов. И если он и станет когда-то страной первого мира, он столкнется с множеством проблем. Но в обозримом будущем Китаю непременно удастся удвоить объем своей экономики даже за счет производства игрушек, рубашек и сотовых телефонов. Индия, стартовав с еще более низкого основного дохода, прежде чем столкнуться с теми препятствиями, которые приостановили Японию, также будет способна на несколько десятилетий роста. Даже если Индия и Китай не смогут преодолеть уровень среднего дохода, в течение большей части двадцать первого столетия они, скорее всего, могут быть второй и третьей по величине экономиками мира.

Конечно же, в истории это случайное событие, но так уж получилось, что на протяжении последних веков самые богатые страны имели малочисленное население. Соединенные Штаты являлись самой большой по численности населения страной в этой компании, вот почему они и оказались ведущим игроком. Однако подобное доминирование было возможно только в мире, где в по-настоящему больших странах царила нищета и они были не способны - или не желали - принимать политику, которая способствовала бы их экономическому росту. Сейчас же гиганты идут вперед и, естественно, благодаря своим габаритам будут оставлять на карте мира все более заметные отпечатки. И даже если среднестатистический житель этих стран по западным стандартам все еще будет казаться бедняком, их общее богатство будет внушительным. Математически это можно было бы выразить следующим образом: любое число, каким бы малым оно ни было, становится большим числом, если его умножить на 2,5 миллиарда (примерно таково население Китая и Индии вместе взятых). Именно эти два фактора - низкие исходные показатели и огромное население - обеспечивают масштаб и долговременность глобальных изменений.

ТРИ СИЛЫ: ПОЛИТИКА, ЭКОНОМИКА И ТЕХНОЛОГИЯ

Как все будет происходить? Чтобы ответить на этот вопрос, нам следует вернуться на несколько десятилетий в прошлое, в 1970-е годы, и вспомнить, как большинство стран в то время управляли своей экономикой.

Я хорошо помню атмосферу 70-х годов, поскольку вырос в Индии, в стране, в которой и помыслить даже не могли, что когда-нибудь она станет играть на том же поле, что и Соединенные Штаты. Индийская политическая и интеллектуальная элита считала, что на одном конце оси существует возглавляемая США капиталистическая модель, а на другом - ведомая СССР модель социалистическая. Дели пытался проложить между ними свой срединный путь. И в этом отношении Индия была отнюдь не уникальной. Бразилия, Египет, Индонезия - по сути, большинство стран мира - шли по такому срединному пути. Но этот путь вел в никуда - к концу 70-х это стало очевидным для многих людей в этих странах. Пока в этих странах царила стагнация, Япония и несколько других восточноазиатских экономик, выбравших квазикапиталистический курс, подозрительным образом процветали - и этот урок не прошел даром.

Настоящим потрясением для всех стал распад Советского Союза в конце 1980-х. Централизованное планирование полностью дискредитировало себя, и теперь, когда один конец политической оси лежал в руинах, образ мышления полностью изменился - вдруг выяснилось, что существует единственный вариант организации экономики государства. Вот почему Алан Гринспен назвал падение Советского Союза плодотворным экономическим событием нашего времени. С тех пор, несмотря на тревоги по поводу различных планов либерализации и маркетизации, основное направление остается неизменным. Как выразилась Маргарет Тэтчер в те годы, когда она работала над оздоровлением британской экономики, «альтернативы не существует».

Основы идеологического сдвига в экономике были заложены в 1970-е и 1980-е годы, еще до падения Берлинской стены. Здравый экономический смысл, воплощенный в таких организациях, как Международный валютный фонд и Всемирный банк, становился все более критичным в отношении квазисоциалистического пути таких стран, как Индия. Эксперты-экономисты вроде Джеффри Сакса путешествовали по всему миру и советовали правительствам либерализировать, либерализировать, либерализировать рынок. Национальные кадры, получившие западное экономическое образование -вроде чилийских «чикагских мальчиков», - возвращались домой и внедряли рыночную экономику. Некоторые развивающиеся страны выражали беспокойство, что могут стать алчными капиталистами, и Сакс вновь и вновь объяснял им, что размышлять следует - долго и напряженно - над тем, чего они в результате хотят достичь - стать такими, как Швеция и Франция, или такими, как Соединенные Штаты. Но, добавил бы он, о принятии подобного решения им пока не стоило беспокоиться: большинство из них все еще слишком напоминали Советский Союз.

Финансовая сила, которая правит новой эрой, - это свободное перемещение капитала. Но и она - достаточно новый феномен. В период после Второй мировой войны валютные курсы были фиксированными. Большинство западных стран, включая Францию и Италию, контролировали капитал, ограничивая приток валюты и ее отток за границу. Курс доллара был искусственно привязан к золоту. Однако по мере роста международной торговли фиксированные курсы становились причиной возникающих разногласий и препятствовали более эффективному использованию капитала. Большинство западных стран в 1970-е и 1980-е годы отменило контроль над капиталом. И вот результат: широкий и все более увеличивающийся поток средств, которые могут свободно перемещаться из одного места в другое. Сегодня, когда люди размышляют о глобализации, они все еще думают в основном об огромных волнах наличности - валютные трейдеры обменивают около 2 триллионов долларов в день, -которые растекаются по нашей планете, вознаграждая одни страны и карая другие. Это божественный механизм глобализации, устанавливающий дисциплину.

Вместе со свободным денежным потоком произошли и другие коренные изменения: получили распространение независимые центральные банки и была обуздана инфляции. Гиперинфляция - это самая страшная экономическая болезнь, которая может поразить страну. Она обесценивает деньги, сбережения, активы. Гиперинфляция даже хуже, чем глубокая рецессия. Гиперинфляция отбирает у вас то, что вы имеете сегодня (сбережения), в то время как рецессия отбирает у вас то, что вы могли бы иметь завтра (более высокие стандарты жизни при растущей экономике). Вот почему гиперинфляция так часто свергала правительства и приводила к революциям. В Германии нацистов к власти привела не Великая депрессия, а гиперинфляция, разрушившая средний класс, обесценив его сбережения.

Редко войны заканчивались столь решительной победой. В конце 1980-х множество больших стран захлестнула гиперинфляция. В Аргентине она составила 3500 процентов, в Бразилии - 1200 процентов, в Перу - 2500 процентов. В 1990-х эти развивающиеся страны одна за другой стали осознанно двигаться к установлению монетарного и налогового порядка. Некоторые из них осознали необходимость введения плавающего курса для своих валют, другие привяали свои валюты к евро или доллару. В результате лишь в двенадцати странах на планете уровень инфляции сегодня превышает 15 процентов, и большинство из них - это такие страны-банкроты, как Гаити, Бирма или Зимбабве. Атмосфера низкой инфляции была для развивающихся стран решающим фактором политической стабильности и экономического благосостояния.

Вместе с этими политическими и экономическими факторами, подталкивающими страны к новому консенсусу, появился ряд технологических инноваций, которые заставляли их двигаться в этом же направлении. Сегодня трудно даже вспомнить жизнь в те мрачные 1970-е, когда новости еще не достигали публики мгновенно. Но к 1990-м происходящие во всем мире - в Восточном Берлине, Кувейте, на площади Тяньаньмэнь - события уже повсюду шли в режиме реального времени. Мы все склонны воспринимать новости как события политического порядка. Но цены - это тоже род новостей, и возможность сообщать о ценах мгновенно и открыто по всему земному шару стала причиной еще одного переворота - изменения экономической эффективности. Сегодня уже привычно сравнивать цены на продукты через Интернет - эта процедура занимает всего несколько минут, а, например, еще двадцать лет назад покупка и продажа ценных бумаг была огромным и неповоротливым бизнесом, потому что мгновенно сравнить цены было просто невозможно.

Распространение средств коммуникации означало, что теперь мир насквозь пронизан связями, он, по знаменитому высказыванию Томаса Фридмана, стал «плоским». Дешевая телефонная и широкополосная связь дали людям возможность работать на одну страну, находясь при этом в другой - а это обозначило следующую стадию в развитии капитализма. Когда в XV веке появились большие морские суда, товары стали мобильными. В XVII столетии, когда появилась современная банковская система, мобильным стал капитал. В 1990-х мобильным стал труд. Людям больше не надо было «ходить на работу» - работа смогла сама приходить к ним. И работа шла к программистам в Индию, к телефонным операторам на Филиппины, к радиологам в Таиланд. На протяжении веков стоимость транспортировки товаров и услуг снижалась. С внедрением широкополосной связи стоимость многих услуг упала до нулевой отметки. Конечно, далеко не все виды работ могут быть переведены из региона с более дорогой рабочей силой в регион с менее дорогой, однако результаты такого перевода можно ощутить повсеместно.

В определенном смысле коммерческая деятельность всегда велась подобным образом: например, в начале XX столетия текстильные фабрики переместили из Великобритании в Японию. Но быстрый и постоянный обмен информацией значительно ускорил этот процесс. Фабрикой по производству одежды, расположенной в Таиланде, можно управлять почти так же, как если бы она была расположена в Соединенных Штатах. Сегодня компании используют множество стран в качестве составных частей сети, которая покупает, производит, комплектует, находит рынки сбыта и продает товары.

С 1980-х эти три силы - политика, экономика и технология -действуют однонаправленно, создавая более открытую, объединенную и поистине международную среду. Но также они открыли перед странами новые возможности для подъема по ступеням экономического роста и процветания.

Рассмотрим резкие изменения в двух типичных (не азиатских) странах. Двадцать лет назад Бразилия и Турция считались бы развивающимися странами с вялым экономическим ростом, безумной инфляцией, постоянно увеличивающимся внешним долгом, анемичным частным сектором и хрупкой политической системой. Сегодня обе они эффективно управляются и гордятся небывало низкой инфляцией, энергичными темпами роста, понижающимся уровнем долгов, активным частным сектором и все более стабильными демократическими институтами. Сегодня уровень инфляции в Бразилии - впервые в истории - приблизительно тот же, что и в Соединенных Штатах. И в Бразилии, и в Турции по-прежнему существуют проблемы - а в какой стране их нет? - но это страны, переживающие подъем, и с ними считаются во всем мире.

Рынки также изменили свое отношение к этим странам. Их внешний долг уже не считается более рискованным, чем долг промышленно развитых стран. В действительности многие развивающиеся рынки накапливают большие резервы - настолько большие, что сегодня они удерживают 75 процентов мировых валютных резервов. У одного только Китая на счетах находится 1,5 триллиона долларов. Например, Goldman Sach предсказывал, что к 2040 году экономическая эффективность пяти стран с развивающимися рынками - Китая, Индии, Бразилии, России и Мексики - превысит экономическую эффективность стран «Большой семерки» - тех семи западных стран, которые доминировали в мире на протяжении веков.

ПРОБЛЕМЫ ИЗОБИЛИЯ

На протяжении последних двух десятилетий мы тратили колоссальное количество времени, сил и внимания на беспокойство о кризисах и спадах в мировой экономике, терроризме, ядерном шантаже и геополитических сражениях. Это вполне естественно: готовясь к худшему, мы пытаемся его предотвратить. И среди новостей, которые лились на нас потоком, действительно попадались очень плохие новости - от войн на Балканах и в Африке и мирового терроризма до экономических кризисов в Восточной Азии, России и - что самое опасное - в Соединенных Штатах. Однако, сосредоточившись на мрачных событиях, мы оказываемся не готовыми ко многим из стоящих перед нами огромнейших проблем, а эти проблемы - результат успеха, а не неудачи. Тот факт, что мы живем в мире синхронного глобального экономического подъема, - это, в принципе, хорошая новость, но он также порождает и серию сложных и потенциально опасных проблем.

Глобальный экономический рост - самая громкая сенсация нашего времени. Он объясняет рост ликвидности - с каждым часом растут денежные суммы, путешествующие по всему миру, из-за чего кредиты остаются дешевыми, а активы (включая недвижимость, акции и ценные бумаги) дорогими. В то же самое время экономический бум в странах с низким уровнем доходов населения препятствует взлету инфляции. Индия и Китай - две огромные мировые дефляционные машины, одна из которых (Китай) производит товары, а вторая (Индия) - услуги, и их стоимость составляет малую долю от тех затрат, в которые обошлось бы их производство на Западе[5]. Это одна из главных причин, почему центральным банкам не нужно было волноваться об инфляции и почему на протяжении почти двух десятилетий - небывало долгий период времени - они могли поддерживать низкие уровни процентных ставок. Конечно, низкие процентные ставки и дешевый кредит позволили людям вести себя неразумно, или дать волю алчности, раздувая пузыри на рынках ценных бумаг, в жилищном строительстве, ипотеке или на развивающихся рынках - пузыри, которые рано или поздно неминуемо должны были лопнуть. В нашем мире связи становились все более тесными, финансовые инструменты - все более экзотичными, и многие наблюдатели забеспокоились, что виртуальный цикл роста и уверенности может сменить ужасный цикл паники и депрессии. Но в данный момент, даже если развертывающийся кризис и окажется весьма болезненным, разнообразие новых источников роста и огромные размеры нового капитала сделали глобальную экономическую систему в целом более гибкой.

Рассмотрим вопрос о растущих ценах на нефть. Нефтяной шок «нулевых» (как еще назвать десятилетие между 2000 и 2010 годами?) отличается от предыдущих. Прежде цены росли потому, что страны -производители нефти - ОПЕК - искусственно ограничивали поставки и таким образом провоцировали рост цен на топливо. В последние же годы цены росли благодаря потребностям Китая, Индии и других развивающихся рынков вкупе с длительной и растущей потребностью рынка развитого. Если рост цен вызывается ростом экономик, значит, экономики достаточно сильные и гибкие, чтобы управлять растущими ценами, повышая производительность (и, в меньшей степени, перекладывая их на потребителей). В результате скачки цен «нулевых» оказалось проще перенести. Если бы мы в 2001 году попросили нашу гадалку предсказать эффект от выросших вчетверо цен на нефть, она непременно предрекла бы тяжелую мировую рецессию.

Но подорожала не только нефть. Товарные цены достигли максимальных значений за последние 200 лет. Дорожают все виды сырья. Сельскохозяйственная продукция сейчас настолько дорогая, что развивающиеся страны столкнулись с растущей политической проблемой, что делать с инфляцией цен на продовольствие. Стоимость строительства взлетела вверх повсюду - от Нью-Йорка до Дубая и Шанхая. В мире наметилась нехватка даже скромного гелия -газа, который используют не только для надувания воздушных шариков, но и в устройствах для магнитно-резонансной томографии и при производстве микрочипов - а это второй по распространенности во Вселенной газ. Эти проблемы неминуемо в какой-то степени приведут к завершению эры низкой инфляции, которая способствовала мировому экономическому процветанию.

Однако бурный рост привел к появлению ряда аномалий. В рамках все более глобализированного и дисциплинированного мира отдельные страны - богатые натуральными ресурсами, в особенности нефтью и газом, - получили что-то вроде бесплатного проездного билета. Они скользят по волне мирового роста, становятся все богаче, не соблюдая при этом большинства законов, регулирующих глобальную экономику. Этот феномен - странное, но неизбежное следствие успеха всех других. Эти страны - нерыночные паразиты рыночного мира.

Рассмотрим основные политические вызовы Соединенным Штатам и западным представлениям о международном порядке. На Ближнем Востоке они исходят от Ирана, в Латинской Америке - от Венесуэлы, в Евразии - от России. Все они обрели новую силу, построенную на нефти. Сложно представить, что Судан мог противостоять миру в вопросе Дарфура, если бы он не обладал нефтяными запасами. Нефть приносит сногсшибательные суммы. Доход Ирана от продажи нефти составил в 2006 году 50 миллиардов долларов -достаточно, чтобы оказывать покровительство нужным ему группировкам, подкупать армию и сохранять свою силу - и пусть голова болит у всего остального мира. Эта ситуация вряд ли изменится. Богатые природными ресурсами страны будут благоденствовать, пока все остальные будут находиться в стадии экономического роста. Это инь и ян сегодняшней глобализации.

Не все богатые природными ресурсами страны - изгои, и атмосфера добросовестного экономического менеджмента привела к тому, что некоторые из них начали использовать свои богатства с большим толком, чем прежде. Канада становится одной из ведущих стран, и при этом она действует чрезвычайно ответственно. Страны Персидского залива, где нефть течет потоком, вкладывают большую часть своих доходов в инфраструктуру и индустрию, а не как прежде - в швейцарские банки и казино Монте-Карло (хотя и это все еще имеет место). Дубай стал эффективно управляемым деловым центром, ближневосточным Сингапуром. Другие страны Персидского залива сейчас пытаются повторить их успех. Саудовская Аравия, которая на протяжении многих десятилетий управляла своими огромными богатствами из рук вон плохо, планирует вложить 70 миллиардов долларов в новый нефтехимический проект, стремясь стать к 2015 году ведущим производителем нефтехимических продуктов. За последние пять лет капиталовложения стран Залива составили 1 триллион долларов, и McKinsleyСотрапу предполагают, что в течение следующего десятилетия они смогут инвестировать еще 2 триллиона долларов. Эта управляемая государством форма капитализма, результатом которой в большинстве случаев становится минимальное развитие, вряд ли способна создать самоподдерживающийся экономический рост (хотя в восточноазиатском и европейском капитализме имеются серьезные элементы государственного управления). Но такая форма капитализма гораздо ближе к глобальной капиталистической норме, чем те экономические системы, которые существовали в этих странах - от России до Саудовской Аравии -всего лишь поколение назад.

Наиболее острая проблема изобилия - влияние глобального экономического роста на природные ресурсы и окружающую среду. Не будет преувеличением сказать, что в мире истощаются запасы свежего воздуха, питьевой воды, сельскохозяйственной продукции и многих других жизненно необходимых вещей. Некоторые из этих проблем могут быть решены за счет повышения производительности и нахождения новых источников, но прогресс в этом направлении идет еще слишком медленно. Например, сельскохозяйственное производство растет. Но для того чтобы накормить население планеты, численность которого к 2025 году увеличится до восьми миллиардов, урожайность должна составлять 4 тонны с гектара, в то время как сегодня этот показатель - всего три тонны. И наша способность экономно расходовать питьевую воду и беречь ее запасы также растет медленнее, чем наше потребление. В XX веке население планеты утроилось, а потребление воды возросло в шесть раз. Американцы используют в день более четырехсот литров воды для питья, приготовления пищи, личной гигиены и пр. Сейчас люди в бедных странах счастливы, если у них есть сорок литров воды в день, но как только они станут богаче, их растущие потребности станут причиной обострения этой проблемы[6]. Вода уже является причиной серьезных столкновений в Африке и на Ближнем Востоке. Исторически сложилось так, что люди должны были перемещаться, чтобы найти воду, и если в будущем источники пересохнут, десятки миллионов людей будут вынуждены снова начать поиски нового места.

Многие оценки последствий изменения климата, которые делались на протяжении последних десяти лет, оказались неверными, поскольку глобальный экономический рост превысил самые смелые прогнозы. Последняя подобная оценка была издана Межправительственной группой экспертов по изменению климата (МГЭИК) в середине 2007 года. Но уже к концу года стало ясно, что полярные льды тают в два раза быстрее, чем указывали в своем отчете ученые[7]. Пятнадцать лет назад никто не мог даже представить наши потребности в электроэнергии, автомобилях, самолетах. И потребности эти продолжают расти. McKinsley Global Institute прогнозирует, что с 2003 по 2020 год число автомобилей в Китае возрастет с 26 до 120 миллионов. А есть еще Индия, Россия, Ближний Восток и все остальные.

Предполагается, что в ближайшие десятилетия потребность в электроэнергии будет расти на 4 и более процентов в год. И необходимая электроэнергия будет добываться главным образом из самого грязного из доступных нам видов топлива - из угля. Угля достаточно, он дешев, поэтому именно уголь человечество использует для производства большей части необходимой ему электроэнергии. Чтобы понять, какую роль в глобальном потеплении играет использование угля, рассмотрим следующий факт: между 2006 и 2012 годами Китай и Индия построят восемьсот новых работающих на угле электростанций, общий объем выбросов углеводорода в пять раз превысит объем сокращений, достигнутых в результате Киотских соглашений.

ПОДЪЕМ НАЦИОНАЛИЗМА

В глобализированном мире сложно найти проблему, которая имела бы значение только на местном уровне. Любой вопрос - будь то терроризм, распространение ядерного оружия, болезни, нанесение вреда окружающей среде, экономический кризис, нехватка питьевой воды - нельзя решать без тесной координации и кооперации между странами. Но если экономика, информация, даже культура могут глобализироваться, то официальная политическая власть по-прежнему остается крепко привязанной к национальному государству - даже если национальное государство все менее способно решать большинство проблем самостоятельно. Однако, несмотря на это, национальные государства не слишком охотно идут на совместное решение общих проблем. Чем больше становится на международной арене игроков - как правительственных, так и неправительственных - чем больше их власть и вера в себя, тем меньше приходится надеяться на согласие и сотрудничество. В этом состоит главная задача подъема остальных: не дать силам глобального роста превратиться в силы глобального беспорядка и дезинтеграции.

Восход гордости и уверенности у других народов, в особенности у наиболее крупных и успешных, очевиден. Несколько лет назад я видел яркий тому пример в интернет-кафе в Шанхае, где болтал с молодым китайским чиновником. Он говорил о невероятном экономическом подъеме, который происходит в его стране, и о будущем, в котором Китай станет современным и процветающим. Его одежда, его облик и поведение - все было в западном стиле, говорил он на превосходном английском и чувствовал себя как рыба в воде, обсуждая последние тенденции в бизнесе и сплетни по поводу американской поп-культуры. Он казался совершенным продуктом глобализации, человеком, который наводит мосты между культурами, гражданином мира, космополитом. Но как только мы начали говорить о Тайване, Японии и Соединенных Штатах, речь его стала желчной. Он на повышенных тонах объявил, что если Тайвань посмеет объявить себя независимым государством, Китаю следует немедленно вторгнуться на остров. Японцы - агрессоры по природе, доверять им нельзя. Он был уверен, что Соединенные Штаты намеренно бомбили китайское посольство во время войны в Косово в 1999 году, чтобы припугнуть китайский народ своей военной мощью. Мне показалось, что я очутился в Берлине образца 1910 года и разговариваю с одним из молодых немецких специалистов, которые в те времена, с одной стороны, были людьми весьма современными, но с другой - ярыми националистами.

Рост экономики сопровождается ростом национализма. И это понятно. Представьте себе, что вы живете в стране, уделом которой на протяжении веков были нищета и нестабильность. Но затем все вдруг изменилось, и теперь ваша нация на подъеме. Вы будете чувствовать гордость, вы будете стремиться к тому, чтобы вас замечали, с вами считались. И волны такой жажды признания и уважения вздымаются по всему миру. Тот факт, что глобализация и экономическая модернизация порождают политический национализм, может показаться парадоксальным, но только в том случае, если вы считаете национализм отсталой идеологией, которая на пути к прогрессу должна быть непременно искоренена.

Национализм всегда приводил американцев в недоумение. Когда Соединенные Штаты влезали в какие-то конфликты за рубежом, они искренне считали, что пытаются помочь другим странам стать лучше. Реакция же народов - от Филиппин и Гаити до Вьетнама и Ирака - на усилия США заставала американцев врасплох. Гордость американцев за свою страну совершенно оправданна - мы называем ее патриотизмом - но при этом американцы искренне удивляются, что другие люди гордятся своими собственными странами.

На закате британского правления в Индии последний вице-король лорд Луис Маунтбаттен раздраженно заявил великому индийскому лидеру Махатме Ганди: «Если мы просто уйдем, здесь воцарится хаос». Ганди ответил: «Да, но это будет наш хаос». Сознание того, что тобой руководят «свои», что никто не вмешивается в твои дела, имеет особое значение в развивающихся странах, особенно в тех из них, которые когда-то были колониями или полуколониями Запада.

Збигнев Бжезинский недавно обратил внимание на обстоятельство, которое он определил как «глобальное политическое пробуждение», а именно: подъем массовых страстей, подпитываемых различными факторами - экономическим успехом, национальной гордостью, возросшим уровнем образования, большей информированностью и открытостью обществ и их памятью о прошлом. Бжезинский отметил деструктивные аспекты этой новой силы: «Население большинства развивающихся стран политически активно, и многие из них охвачены беспорядками. Так население на беспрецедентном ранее уровне осознает социальную несправедливость... [и это] формирует сообщество, имеющее одинаковые взгляды и испытывающее зависть, которую можно подпитывать и направлять в нужное русло, используя демагогические уловки и манипулируя с их помощью политическими или религиозными взглядами. Эти энергии переливаются через суверенные границы и формируют вызовы как уже существующим государствам, так и существующей мировой иерархии, на вершине которой, словно на насесте, по-прежнему восседает Америка»[8].

Во многих странах за пределами западного мира существует скрытая неудовлетворенность необходимостью принимать откровенно западное или американское изложение мировой истории, согласно которой им либо отведена неподходящая роль, либо они остаются статистами. Русские давно злятся по поводу стандартного изложения событий Второй мировой войны, согласно которому Великобритания и Соединенные Штаты одержали героическую победу над силами фашистской Германии и Японии. Американцев, считающих, что Россия сыграла второстепенную роль в решительной битве против Гитлера и Тодзио, можно простить, поскольку они учились по книгам американских историков от Стивена Эмброуза до Кена Бернса. На самом же деле центральной ареной Второй мировой войны был Восточный фронт. Здесь произошло больше сражений, чем на всех остальных театрах военных действий вместе взятых, здесь погибли тридцать миллионов человек, здесь сражалось три четверти всех германских войск, и здесь Германия понесла 70 процентов своих потерь. Европейский фронт был во многих отношениях вспомогательным, но на Западе он трактуется как главный. Как указывал писатель Бенджамин Шварц, Стивен Эмброуз «уделяет огромное внимание высадке американцев и британцев на Сицилии, которая смела с острова 60 тысяч немцев, но полностью игнорирует Курск - величайшую битву в истории, на которой с обеих сторон, немецкой и советской, сражались по меньшей мере полтора миллиона солдат и которая происходила как раз в это же время... И сколь сильно это бы нас ни задевало, мы должны признать, что борьба против нацистской Германии... была, как сказал великий военный историк Джон Эриксон, "Войной Сталина"»[9].

А теперь давайте посмотрим на эту войну из другой точки на карте. Как объяснил мне один индийский друг, «для Великобритании и Америки Вторая мировая война была героической борьбой, в которой свобода одержала победу над злом. Для нас это была битва, в которую Британия втравила Индию и ее вооруженные силы, даже не поинтересовавшись ее мнением. Лондон приказал нам погибать во имя идеи свободы, в которой он нам в тот момент грубо отказывал».

Столь разные национальные взгляды существовали всегда, но сегодня, благодаря образованию, информации и самоуверенности, они широко распространяются новыми новостными корпорациями, кабельными каналами и интернет-сайтами развивающегося мира. Многие из «остальных» анализируют рассказы, аргументы и предположения, существующие на Западе, и противопоставляют им иную точку зрения на мир. «Когда вы говорите нам, что мы поддерживаем диктаторский режим в Судане, чтобы иметь доступ к его нефти, - говорил мне молодой китайский официальный деятель в 2006 году, - мне хочется спросить в ответ: "А чем наша поддержка отличается от вашей поддержки средневековой монархии в Саудовской Аравии?" Мы видим лицемерие, но просто ничего не говорим. Пока не говорим».

После окончания холодной войны все надеялись и ждали, что Россия и Китай неизбежно придут к западной экономической и политической системе. Когда Джордж Буш-старший говорил о «новом мировом порядке», он попросту имел в виду, что прежний западный порядок распространится по всему миру. Возможно, этот взгляд базировался на послевоенном опыте Германии и Японии, которые поднялись до экономических высот и при этом оставались сговорчивыми, отзывчивыми и по большей части молчаливыми членами существующего порядка. Но, похоже, это были особые случаи. История обеих этих стран уникальна: обе вели агрессивные войны и как следствие стали париями, обе лицом к лицу столкнулись с новой угрозой советского коммунизма и ради защиты положились на американскую военную силу. Но следующее поколение растущих стран, возможно, и не пожелает «приспосабливаться».

В мире, каким мы все еще его себе представляем, поднимающиеся страны должны сделать выбор между двумя неизбежными вариантами: либо интегрироваться в западный порядок, либо отринуть его и стать страной-изгоем, которая будет подвергнута изоляции. На самом же деле поднимающиеся страны, похоже, идут по третьему пути: они вливаются в западный порядок, но на своих собственных условиях - таким образом они преобразуют саму систему. Как отметили политологи Наазнин Барма, Эли Ратнер и Стивен Вебер, в мире, где каждый считает, что он имеет на это право, страны могут выбрать путь, который вообще идет в обход западного «центра», и самостоятельно формировать связи друг с другом[10]. В постамериканском мире может вообще не быть центра, в который следовало бы интегрироваться. В 1991 году госсекретарь США Джеймс Бейкер предположил, что мир движется к системе «ступица и спицы»*, при которой каждая страна, чтобы достичь точки своего назначения, проходит через Соединенные Штаты.

* Система авиасообщения, когда «ступица» - узловой аэропорт в большом городе; «спицы» - радиальные маршруты к расположенным вокруг маленьким городам. - Прим. пер.

В XXI веке мир скорее следовало бы описать как систему двухточечных маршрутов, при этом каждый день на карту наносятся новые пути. (Это верно даже в буквальном смысле: всего лишь за последние десять лет число русских, посещающих Китай, выросло более чем в четыре раза: с 480 тысяч человек в 1995 году до 2,2 миллиона в 2005 году.) Фокус сместился. Страны все более заинтересованы собой - сюжетами собственного роста - и все меньше внимания обращают на Запад и Соединенные Штаты. А значит, горячие дискуссии о необходимости уменьшения антиамериканизма, которые в преддверии президентской кампании велись в течение всего 2007 года, были в некоторой степени не по существу. Мир движется от гнева к безразличию, от антиамериканизма к постамериканизму.

Фактом является то, что реальность постамериканского мира -это новые державы, более упорно отстаивающие свои интересы. Возникает и политическая головоломка: как достичь международных целей в мире, где так много действующих субъектов - и государственных, и негосударственных. Согласно старой модели Соединенные Штаты и несколько их западных союзников выступали в качестве режиссеров шоу, в то время как третий мир либо просто участвовал в постановке, либо стоял за кулисами и его никто не брал в расчет. Неправительственные игроки были слишком малочисленными или слишком слабыми, чтобы о них стоило беспокоиться. А теперь посмотрите, например, на переговоры о торговле, и вы увидите, что развивающийся мир играет в них все более и более активную роль. Там, где прежде принимали любое предложение Запада или всецело игнорировали процесс, теперь страны вроде Бразилии или Индии занимают жесткую позицию до тех пор, пока не добьются желаемого результата. Они уже слышали речи руководителей западных корпораций, объяснявших, в чем их будущее. Они прочитали все отчеты банка Goldman Sachs о БРИК (Бразилия, Россия, Индия и Китай). И они знают, что баланс сил изменился.

Киотский протокол (сейчас к нему относятся как к священному, потому что президент Буш надменно его отвергает) на самом деле является соглашением, несущим отпечаток приверженности старым взглядам на миропорядок. Киото предполагает, что если Запад объединит свои усилия и разработает новый план, третий мир примет новый формат и проблема будет решена. Подобный способ решения вопросов международной политики, возможно, и был действенным на протяжении десятилетий, но сегодня в нем мало смысла. Китай, Индия, Бразилия, другие развивающиеся державы не присоединятся к возглавляемому Западом процессу, в котором они сами не принимали участия. Более того, самостоятельно правительства могут только инициировать решение такой проблемы, как, например, климатические изменения. Настоящее решение требует создания более широкой коалиции с привлечением частного сектора, негосударственных групп, больших городов и целых областей, а также средств массовой информации. В глобализированном, демократизированном и децентрализованном мире необходимо достучаться до отдельной личности, чтобы она изменила привычное поведение. Раньше для достижения этой цели государства применяли налоги, тарифы и войны, однако сегодня здесь уже гораздо меньше пространства для маневра. В настоящем, чтобы добиться изменений, государствам необходимы нетипичные и более совершенные пути.

Традиционные механизмы международной кооперации - это пережитки иной эры. Система Объединенных Наций представляет собой устаревшую конфигурацию держав. Постоянные члены Совета Безопасности ООН - это победители в войне, которая закончилась шестьдесят лет назад. В его состав не входят Япония и Германия, вторая и третья по величие экономики мира (по рыночному валютному курсу), или Индия, самая большая в мире демократическая страна, или страны Латинской Америки и Африки. Совет Безопасности во многом воплощает устаревшую структуру управления миром. В «Большую восьмерку» не входит Китай, уже сегодня четвертая по величине экономическая сила., или Индия и Южная Корея, силы двенадцатая и тринадцатая. По традиции Международный валютный фонд всегда возглавляет европеец, а Всемирный банк - американец. Эта традиция, подобно обычаям старого кантри-клуба, в который не допускались чернокожие, членам клуба может казаться очаровательной и забавной, но для аутсайдеров она считается проявлением нетерпимости и оскорбительна.

Есть и еще одна трудность: когда я пишу о подъеме национализма, я описываю более широкий феномен - утверждение идентичности. Государство-нация - относительно новое изобретение, некоторым из них не более ста лет. Гораздо старше религиозные, этнические и языковые группы, проживающие на территории национального государства. Именно эти связи остаются крепкими, а по мере углубления экономической взаимозависимости они даже усиливаются. В Европе бельгийские фламандцы и французы по-прежнему так же не похожи друг на друга, как и прежде. В Британии шотландцы выбрали правящую партию, которая предлагает покончить с трехсотлетним Актом об унии, в результате которого было создано Соединенное Королевство Англии, Шотландии и Уэльса. В Индии национальные партии теряют голоса в пользу партий региональных. В Кении племенные различия приобретают все более важное значение. В большей части мира такие идентичности - более глубинные, чем идентичность национального государства, - остаются определяющими чертами жизни. За них люди голосуют, за них они идут на смерть. В открытой мировой экономике эти группы понимают, что они нуждаются в центральном правительстве все меньше и меньше. И что в демократическую эру они получают все большую и большую силу, если остаются сплоченными. Такое двустороннее влияние идентичности означает, что на фоне Соединенных Штатов, или ООН, или мира в целом китайский и индийский национализм растет. Однако внутри самих стран растет также и субнационализм. То, что происходит на мировой сцене - рост идентичности в период экономического роста, - происходит также и на местном уровне. В итоге это значительно осложняет деятельность национальных государств, направленную на достижение поставленных ими целей.

В условиях, когда власть диверсифицируется и рассеивается, еще большую значимость приобретает законность, потому что она является единственным способом обращаться ко всем неравноправным действующим лицам на мировой сцене. Сегодня ни одно решение, каким бы разумным оно ни было, не жизнеспособно, если оно кажется нелегитимным. Навязать его, если оно видится как продукт силы и преференций одной страны, не получится, какой бы сильной эта страна ни была. Резня в Дарфуре, например, это ужасно, но все же самый эффективный способ остановить ее - военная интервенция - может быть успешным только в том случае, если интервенцию санкционируют все крупные страны, а также африканские соседи Судана. Если бы Соединенные Штаты действовали в одиночку или в составе малой коалиции и все же вторглись бы в третью по счету мусульманскую страну за последние пять лет, то эта попытка почти наверняка привела бы к обратным результатам - она дала бы суданскому правительству возможность кричать об «империализме США», и у этих криков непременно нашлись бы подголоски. Внешняя политика администрации Буша прекрасно иллюстрирует практическую потребность в законности. Но все же, если не принимать во внимание провалы Буша, остается дилемма: многие страны, чтобы добиться решения задач, должны кооперироваться, но как достичь этого в мире, где становится все больше игроков и многие из них обретают все большую силу?

ПОСЛЕДНЯЯ СВЕРХДЕРЖАВА

Многие наблюдатели и комментаторы, видя энергичное оживление, царящее в развивающемся мире, приходят к выводу, что дни Соединенных Штатов сочтены. Энди Гроув, основатель компании Intel, высказался прямо: «Америка, вслед за Европой, может потерпеть крах, но самое ужасное, что никто об этом не знает. Все и думать об этом не желают, одобрительно похлопывают друг друга по плечам, в то время как "Титаник" на всех парах несется к айсбергу». Томас Фридман описывает свои ощущения при виде того, как толпы молодых индийских специалистов направляются на вечернюю смену в Infosys в Бангалоре: «О Боже, сколько их! И они все накатывают, волна за волной. Разве будет этот мир хорош для моих дочерей и миллионов других американцев, если индийцы могут делать ту же работу, что и мы, но за гораздо меньшие деньги?»[11] «Глобализация наносит ответный удар», - пишет Габор Штайнгарт, редактор ведущего немецкого новостного журнала Der Spiegel в своей ставшей бестселлером книге. В то время как Соединенные Штаты теряют свои ключевые производства, люди теряют свои накопления, а правительство США все глубже влезает в долги к азиатским центробанкам, их соперники процветают[12]. Что, однако, поражает, так это то, что все эти тенденции далеко не новы - и они на самом деле помогали Америке получать прибыль. За последние двадцать лет, когда темпы глобализации и размещения производств за рубежом значительно ускорились, темпы роста в США составляли в среднем немногим более 3 процентов, на полный процентный пункт выше, чем в Германии и Франции. (Среднегодовой темп роста Японии за тот же период составил 2,3 процента.) Рост производства, эликсир современной экономики, в течение десяти лет превышал 2,5 процента, что также на полный процентный пункт выше, чем в среднем по Европе. Даже американский экспорт держался на высоте, несмотря на продолжавшийся в течение десяти лет рост доллара, который закончился совсем недавно. В 1980 году экспорт США составлял 10 процентов от мирового экспорта, в 2007 году этот показатель по-прежнему был около 9 процентов. Согласно данным Всемирного экономического форума, экономика Соединенных Штатов по-прежнему остается наиболее конкурентоспособной во всем мире и по инновациям занимает в рейтинге первое место, девятое -по технологической готовности и второе - по качеству научных исследований. Китай отстает по всем этим параметрам более чем на тридцать пунктов, а Индия входит в первую десятку стран только по одному показателю - размеру рынка. Практически в каждом секторе мировой экономики, в котором задействованы индустриально развитые страны, американские компании занимают ведущее положение по уровню производительности и прибыли.

Доля Соединенных Штатов в мировой экономике - несмотря на войны, депрессии и подъем других стран - всегда оставалась поразительно стабильной. На протяжении 125 лет США, население которых составляет 5 процентов мирового населения, создавали от 20 до 30 процентов мирового производства. В последующие несколько десятилетий Америка, и в этом не приходится сомневаться, утратит некоторые свои позиции. И это не политическое утверждение, а чистая математика. В связи с быстрым ростом других стран относительный экономический вес Америки уменьшится. Но этот спад не станет полномасштабным, быстрым и значительным до тех пор, пока Соединенные Штаты не утратят способность приспосабливаться к новым вызовам - так, как они это делали на протяжении последних ста лет. В последующие несколько десятилетий рост развивающихся стран будет происходить большей частью за счет Западной Европы и Японии, которые находятся в стадии медленного, демографически обусловленного спада.

Америка столкнется с такой интенсивной экономической конкуренцией, с которой она никогда прежде не сталкивалась. Но американская экономическая и социальная системы знают, как находить ответы и приспосабливаться к такому давлению. Необходимость реформ очевидна, но политическая система не может на них решиться, поскольку они уже сегодня требуют серьезных усилий. Куда более трудный вызов, стоящий перед Соединенными Штатами, - вызов международный. Им предстоит столкнуться с мировым порядком, совершенно отличным от того, с которым они имели дело. Пока что Соединенные Штаты остаются самой мощной державой. Но баланс сил меняется с каждым годом.

На протяжении почти двух десятилетий, с 1989 года, международный порядок определяла мощь США. Все дороги вели в Вашингтон, и американские представления о политическом устройстве, экономике и международной политике были отправной точкой для всех действий глобального масштаба. Вашингтон был самым могущественным внешним фактором для всех континентов, он доминировал в Западном полушарии, оставался основным внешним стабилизатором в Европе и Восточной Азии, выполнял ту же роль на Ближнем Востоке, в Центральной и Южной Азии, он был единственным, кто мог предоставить силу для любой серьезной военной операции в любом конце земного шара. И для каждой страны - от России и Китая до Южной Африки и Индии - наиболее важными взаимоотношениями были взаимоотношения с США.

Это влияние достигло своего апогея в связи с ситуацией вокруг Ирака. Несмотря на негативную реакцию, неприятие и даже явную враждебность большинства стран мира, Соединенные Штаты смогли начать неспровоцированную атаку на суверенную страну и заставить десятки стран и международных агентств помогать им во время и после вторжения. Однако не только возникшие в Ираке осложнения изменили эту ситуацию. Даже если бы война в Ираке была абсолютно успешной, способ, которым она велась, сделал бы совершенно очевидной непререкаемую власть Соединенных Штатов - именно это торжество однополярности и спровоцировало реакцию мира на действия США. Однополярный порядок последних двух десятилетий разрушается не из-за войны в Ираке, а из-за того, что сегодня происходит широкое рассредоточение власти по всему миру.

В некотором смысле однополярности уже не существует. Европейский союз является сегодня крупнейшим торговым блоком на планете - тем самым была создана биполярность, и по мере того как Китай и другие развивающиеся гиганты набирают вес, биполярная торговая система может стать триполярной, а затем и многополярной. Аналогичные сдвиги происходят во всех областях, исключение составляет только военная.

И все же понятие многополярного мира, в котором четыре или пять игроков имеют одинаковый вес, не описывает ни сегодняшней реальности, ни реальности ближайшего будущего. Европа не может действовать как единое целое ни в военной, ни даже в политической области. Японию и Германию сдерживает их прошлое. Китай и Индия еще находятся в стадии развития. Международная система наиболее точно описывается с помощью введенного Сэмюэлом Хантингтоном понятия «одно-многополярности», или, как называют это китайские геополитики, «много сил и одна суперсила». Путаница в терминологии отражает запутанную действительность. Соединенные Штаты, безусловно, остаются самой мощной страной в мире, однако в нем существуют и другие сильные державы, которые действуют все более активно и уверенно. Эта гибридная международная система - более демократичная, более динамичная, более открытая, более взаимосвязанная - и есть та система, в которой мы, скорее всего, будем жить в последующие несколько десятилетий. Гораздо проще говорить о том, на что эта система не похожа, чем о том, какова она на самом деле, и описывать уходящую эпоху, а не эпоху грядущую - постамериканский мир.

В этой развивающейся системе Соединенные Штаты занимают основное место, но именно им новый порядок и бросает больше всего вызовов. Большинству других крупных стран еще предстоит определить свою роль - и этот процесс уже идет полным ходом. Китай и Индия становятся все более серьезными игроками в своем и соседних регионах. Россия закончила приспосабливаться к постсоветским условиям и становится все более влиятельной, и даже агрессивной. Япония, хотя это развитая страна, все более охотно говорит соседям о своих взглядах. Европа действует на торговой и экономической площадках с растущей мощью и целеустремленностью. В латиноамериканских делах все громче звучат голоса Бразилии и Мексики. Южная Африка позиционирует себя в качестве лидера всего африканского континента. И эти страны занимают на международной арене все большее пространство.

Но для Соединенных Штатов дорожный указатель показывает путь в обратном направлении. Экономика - это не игра с нулевой суммой: подъем других игроков увеличивает масштабы благосостояния, и это хорошо для всех, но геополитика - это борьба за влияние и контроль. С ростом активности других стран огромное поле деятельности Америки неминуемо сократится. Смогут ли Соединенные Штаты приспособиться к появлению других сил - различной политической окраски и на разных континентах? Это отнюдь не означает, что воцарится хаос или агрессивность, все как раз не так. Но единственный способ для Соединенных Штатов предотвратить чьи-либо враждебные действия - создать против них широкую долговременную коалицию. А это станет возможным, только если Вашингтон сможет продемонстрировать свою готовность к тому, что другие страны будут являться полноправными участниками нового порядка. В сегодняшнем международном порядке прогресс означает компромисс. Ни одна страна не может настаивать на своих интересах, не учитывая интересов других. Эти слова легко написать или сказать, но сложно претворить в жизнь. Они предполагают, что США следует принять как должное рост силы и влияния других стран, связанные с ним выгоды и беспокойства. Баланс между политикой компромисса и политикой сдерживания и есть главная задача американского внешнеполитического курса в последующие несколько десятилетий.

Я начал эту главу заявлением, что новый порядок отнюдь не означает заката Америки, потому что я верю в американскую мощь и в то, что в новом мире не будет сверхдержав, а будет разнообразие сил, между которыми Вашингтон сможет лавировать и которые, возможно даже, поможет направлять. Но все же, говоря чисто экономическим языком, по мере подъема всего остального мира Америку неминуемо ждет спад. И чем быстрее будут расти остальные, тем меньше будет становиться наша доля пирога (хотя эти изменения в течение многих лет будут незначительными). Кроме того, значительно сдерживать Вашингтон также будут и становящиеся все более активными новые неправительственные силы.

Это вызов для Вашингтона, но это вызов и для всех остальных. В течение почти трех столетий миром правил один из двух больших либеральных гегемонов - сначала Британия, затем Соединенные Штаты. Эти две супердержавы помогли создать и отстоять открытую мировую экономику, защищая торговые и морские пути, действуя как кредиторы, к которым можно было обратиться в случае крайней нужды; они удерживали валютный резерв, инвестировали средства в зарубежные экономики и держали свои собственные рынки открытыми для всех. Они также поддерживали военный баланс против величайших агрессоров своего времени - от наполеоновской Франции до Германии и Советского Союза. Как бы неразумно порою «и использовали свою мощь Соединенные Штаты, это они создали и поддерживали существующий порядок открытой торговли и демократического правления - порядок, который оказался благоприятным и выгодным для огромного большинства человечества. Мир меняется, меняется роль Америки в нем, и этот порядок начнет рушиться. Падение доллара до отметки, когда он перестанет быть мировой резервной валютой, создаст такую же проблему для всего мира, как и для самой Америки. А решение общих проблем во времена распыления и децентрализации может стать в отсутствие супердержавы куда более сложным.

Некоторые американцы уже остро осознают, что мир меняется. Американский бизнес все сильнее беспокоится о происходящих в мире сдвигах и отвечает на них быстро и без сантиментов. Большие многонациональные корпорации, база которых находится в США, в один голос сообщают, что их рост зависит теперь от проникновения на новые зарубежные рынки. При росте годовых доходов на 2-3 процента в США и на 10-15 процентов за границей они понимают, что должны адаптироваться к постамериканскому миру - или они потерпят в нем неудачу. Подобное понимание существует и в американских университетах, студенты которых все чаще учатся за границей и все больше путешествуют и общаются с иностранными студентами. Молодые американцы нормально воспринимают тот факт, что родиной последних тенденций - в финансовом мире, архитектуре, искусстве, технологии - могут быть Лондон, Шанхай, Сеул, Таллин или Мумбаи.

Но эта ориентация на внешний мир еще не получила в Америке широкого распространения. Американская экономика остается направленной на себя, хотя и здесь наступают изменения - внешняя торговля составляет 28 процентов ВВП (сравните с 38 процентами в 1ерма-нии). Изолированность была одним из естественных преимуществ Америки: с двух сторон ее омывают океаны, а еще с двух сторон находятся благожелательные соседи. Америка не запятнана махинациями и не страдает от усталости, как Старый Свет, и всегда была способной вообразить новый и иной порядок - будь то в Германии, в Японии или даже в Ираке. Но в то же время эта изоляция привела к тому, что американцы плохо понимают мир за пределами своей страны. Американцы почти не знают иностранных языков, почти ничего не знают о зарубежных культурах и по-прежнему даже не думают о том, что эту ситуацию надо исправлять. Американцы редко сравнивают что-либо с мировыми стандартами, потому что убеждены: именно их путь самый лучший и самый прогрессивный. В результате они с подозрением относятся к развитию глобальной эры. Пропасть, отделяющая американскую бизнес-элиту и космополитический класс от большинства американского народа, становится все глубже. И если не предпринимать реальных попыток по наведению мостов, эта пропасть может поглотить конкурентное преимущество Америки и ее политическое будущее.

Такая подозрительность возбуждается и подпитывается безответственной политической культурой. Вашингтону крайне не хватает нового мышления о новом мире. Довольно легко критиковать администрацию Буша за ее заносчивость и односторонность, которые так сильно подорвали позиции Америки за рубежом. Но проблема не ограничивается Бушем, Чейни, Рамсфелдом или Республиканской партией, даже если она и стала партией колотящих себя в грудь мачо, гордящихся тем, что их презирают во всем мире. Послушайте некоторых вашингтонских демократов - и вы услышите те же однобокие суждения, только в несколько разжиженном виде, о международной торговле, нормативах труда и любимой ими теме прав человека. По поводу терроризма обе партии продолжают говорить языком, приспособленным лишь для домашней аудитории, совершенно не думая о том отвратительном впечатлении, которое он производит за ее пределами. Американские политики постоянно и неразборчиво требуют, клеймят, накладывают санкции и проклинают целые страны за их ошибки и упущения. Только за последние пятнадцать лет Соединенные Штаты наложили санкции на половину населения планеты. Мы - единственная страна, которая издает ежегодный отчет о поведении всех других стран. Вашингтон, округ Колумбия, похож на пузырь, раздутый от самодовольства, и здесь совершенно не понимают, что происходит во внешнем мире.

В 2007 году Всемирный обзор общественного мнения, который издает наиболее уважаемый социологический институт Америки Pew Research Center, продемонстрировал, что во всем мире растет положительное отношение к свободной торговле, рынку и демократии. Подавляющее большинство опрошенных во всех странах от Китая и Германии до Бангладеш и Нигерии считают, что крепнущие торговые связи между странами - это благо. Из сорока семи стран, в которых проводился опрос, лишь одна в вопросе о поддержке мировой торговли оказалась на последнем месте, и с колоссальным отставанием, - это были Соединенные Штаты. Подобный опрос проводится уже пять лет, и ни одна из стран не отставала по этому параметру с таким отрывом, как Америка.

А теперь посмотрим на отношение к иностранным компаниям. На вопрос, оказывают ли они положительное влияние, поразительно большое количество опрошенных в таких странах, как Бразилия, Нигерия, Индия и Бангладеш, ответили «да». Прежде в этих странах относились к западным многонациональным компаниям с подозрением. (У Южной Азии есть некоторые основания для беспокойства по данному поводу: в конце концов, когда-то их колонизировала именно многонациональная корпорация, Британская Ост-Индская компания.) Но все равно 73 процента в Индии, 75 процентов в Бангладеш, 70 процентов в Бразилии и 82 процента жителей в Нигерии сегодня позитивно смотрят на такие компании. Цифра же для Америки составляет - обратите внимание! - 45 процентов, и снова мы оказываемся среди тех, кто занимает пять нижних строчек таблицы. Мы хотим, чтобы мир принимал американские компании с распростертыми объятиями, но когда многонациональные компании приходят к нам - извините, это совсем другое дело. Взгляды на иммиграцию обнаруживают еще больший регресс. По тому вопросу, в котором Соединенные Штаты когда-то были примером для всего человечества, страна заняла позицию оскалившегося зверя. Если прежде мы жаждали быть пионерами во всех видах новых технологий, то теперь мы смотрим на инновации со страхом: мы боимся перемен.

Ирония заключается в том, что подъем остальных - это следствие американских идей и поступков. На протяжении шестидесяти лет американские политики и дипломаты путешествовали по всему миру, побуждая страны открывать рынки, делать политику более открытой, приветствовать международную торговлю и новые технологии. Мы убеждали людей в дальних странах принять вызов конкуренции в мировой экономике, сделать их валюты свободно конвертируемыми, развивать новые производства. Мы объясняли им, что бояться перемен не следует, мы делились с ними секретами нашего успеха. И это сработало: местные жители увидели в капитализме благо. Но сейчас мы начинаем с подозрением относиться к тому, чем так долго гордились - к свободному рынку, торговле, иммиграции и технологическим переменам. И это происходит в то самое время, когда весь мир развивается по нашему пути. Мир становится все более открытым, а Америка закрывается.

Пройдет время, и историки, описывая первые десятилетия XXI века, вполне возможно, отметят, что Соединенные Штаты преуспели в своей великой исторической миссии - они глобализировали мир. Но вместе с тем, напишут историки, они забыли глобализировать себя.

ГЛАВА III НЕЗАПАДНЫЙ МИР?

В 1492 году, как все знают, Христофор Колумб предпринял одну из самых амбициозных экспедиций в человеческой истории. Но гораздо менее известен другой факт: за 87 лет до этого китайский адмирал по имени Чжэн Хэ отправился в первую из семи столь же амбициозных экспедиций. Корабли Чжэна были намного больше и лучше, чем корабли Колумба, или Васко да Гамы, или любого другого из великих европейских мореплавателей ХУ-ХУ1 веков. В первом плавании Чжэна в 1405 году принимали участие 317 судов и 28 тысяч человек - сравните с четырьмя кораблями Колумба и его 150 моряками. Крупнейшие суда китайского флота, «корабли-сокровищницы», были в длину более пяти сотен футов - в четыре раза длиннее флагманского корабля Колумба «Сайта Мария» -и несли на себе девять мачт. На их изготовление шло так много древесины, что для строительства всего лишь одного корабля потребовалось три сотни акров леса. Эти суда были сконструированы таким образом, чтобы перевозить лошадей, припасы, еду, воду и, конечно, воинов. Самый маленький корабль флотилии Чжэна, маневренный пятимачтовый боевой корабль, все равно был вдвое крупнее легендарного испанского галеона.

Китайские корабли делали из специальной древесины, они имели сложные стыки, регулируемый выдвижной киль, и при их сооружении использовалась мудреная технология защиты от протечек. Паруса на кораблях-сокровищницах были из шелка, каюты - просторными, а в помещениях имелись окна. Их строили в сухих доках в Нанкине, на крупнейшей и по тем временам самой прогрессивной верфи в мире. В течение трех лет после 1405 года в Нанкине было построено или заново оснащено 1681 судно. Европа в те времена не могла представить ничего даже отдаленно подобного[1].

Размер имел значение. Этот огромный флот был предназначен для того, чтобы внушать «шок и благоговение» обитателям соседних регионов, дабы они постигли мощь и величие династии Мин. Во время своих семи вояжей с 1405 по 1433 год Чжэн бороздил просторы Индийского океана и огибал Юго-Восточную Азию. Он преподносил местным жителям дары и сам принимал подношения. Встречая сопротивление, он без колебаний применял военную силу. Из одного путешествия он привез захваченного пирата с Суматры, из другого - мятежного вождя с Цейлона. И из всех плаваний он возвращался с цветами, фруктами, драгоценными камнями и экзотическими животными, включая зебр и жирафов для императорского зоопарка.

Но история Чжэна имеет странный конец. К 1430-м к власти пришел новый император. Он внезапно прекратил все экспедиции императорского флота и отвернулся от торговли и исследований новых земель. Некоторые чиновники пытались продолжить начатое, но ничего не добились. В 1500 году двор издал декрет, согласно которому каждого, кто построит корабль с более чем двумя мачтами (двух мачт для морских путешествий вполне хватало), ожидала казнь. В 1525 году прибрежные власти повелели разрушить все суда, способные плавать по океанам, а владельцев их бросили в тюрьмы. В 1551 году выход в море на любом многомачтовом судне стал считаться преступлением, какую бы цель такое плавание ни преследовало. Когда в 1644 году к власти пришла династия Цин, она продолжила эту политику. Цин в декреты верила не так фанатично: вместо этого она просто выжгла семисотмильную полосу вдоль южного побережья Китая и объявила ее необитаемой. Эти меры привели к желаемым результатам: китайская корабельная индустрия исчезла. Многие десятилетия после последнего плавания Чжэна прибрежные воды Индии и Китая бороздили десятки западных путешественников. И лишь через триста лет первый китайский корабль проделал путь в Европу - с визитом на Всемирную выставку в Лондоне в 1851 году. Чем объясняется такой невероятный поворот? Китайская элита расходилась во взглядах на то, как должны выглядеть отношения страны и внешнего мира, и новые пекинские правители сочли морские экспедиции бесполезными. Они были чрезвычайно дорогими, из-за них налоги душили и без того крайне бедное население, а выгод эти походы приносили мало. В результате некоторых контактов расцвела торговля, но наживались на ней только торговцы и пираты. Вдобавок к середине XV столетия границам империи угрожали монголы и другие завоеватели, что требовало и внимания, и средств. И морские экспедиции посчитали дорогим удовольствием.

Это было фатальное решение. В то время как Китай отвернулся от внешнего мира, Европа двинулась за моря, и именно европейские морские экспедиции позволили ей распространить свою власть и влияние по всему миру. Если бы Китай сохранил свой флот, современная история могла бы выглядеть иначе? Вероятно, нет. Решение Китая замкнуться в себе было не просто однажды принятым неудачным стратегическим решением. Оно было выражением стагнации целой цивилизации. За решением прекратить экспедиции стоит целый комплекс причин, из-за которых Китай* и большинство стран незападного мира в течение долгих веков экономически отставали от мира западного.

* В этой главе я привожу много примеров из истории Китая и Индии как представителей незападного мира, потому что они принадлежат к самым продвинутым азиатским цивилизациям доиндустриальной эпохи. Все, что верно относительно их отставания от Запада в XV и XVI столетиях, применимо и к большинству незападных стран.

А они отставали. На протяжении сотен лет, прошедших после XV столетия, за которые Европа и Соединенные Штаты индустриализировались, урбанизировались и модернизировались, остальной мир оставался аграрным и бедным. Если мы хотим понять, что означает «подъем остальных», мы должны понять, как долго дремали эти остальные. Так уж получается, что интеллектуальное и материальное превосходство Запада -это не недавний и не эфемерный феномен. Мы прожили в западном мире более половины тысячелетия. Несмотря на подъем других стран и континентов, тень, которую отбрасывает Запад, еще долго будет оставаться длинной, а его наследие будет жить в грядущих десятилетиях, а может и дольше.

В порядке вещей стало говорить о том, что вплоть до начала XIX века Китай и Индия были столь же богаты, как и Запад. Согласно такому взгляду господство Запада представляет собой лишь двухсотлетний всплеск, и сейчас мы возвращаемся к нормальному балансу. Подобные высказывания также предполагают, что западные достижения могут по большей части иметь случайный характер, что они - результат «угля и колоний»[2], то есть открытия источника дешевой энергии и господства над богатыми землями Азии, Африки и обеих Америк. Этот взгляд, который исповедует мультикультурный подход и отрицает особый статус Запада, имеет свои политические преимущества. Однако, хотя этот взгляд и может быть верен политически, исторически он неверен.

Одна из причин такой ложной интерпретации кроется в том, что аналитики часто сосредотачивают внимание исключительно на совокупном объеме китайской и индийской экономик. В историческом контексте такая статистика вводит в заблуждение. Вплоть до современной эпохи экономика страны не могла быть мобилизована, диверсифицирована или использована для достижения определенной цели. Дело в том, что, скажем, в XVII веке миллионы вызывающе бедных крестьян в отдаленных уголках Китая трудились на земле и вносили ничтожный вклад в государственную казну, на которой зиждилась мощь страны. Но в совокупности этот ничтожный вклад каждого составлял изрядную сумму. Главной составляющей ВВП была численность населения, и продукция производилась в основном сельскохозяйственная. Поскольку численность населения Китая и Индии в четыре раза превышала численность населения Западной Европы, их ВВП был, естественно, выше. Даже в 1913 году, когда Британия являлась ведущей мировой державой, обладающей продвинутыми технологиями и промышленностью, а ее торговый оборот был во много раз больше, чем торговый оборот всей Азии, Китай все равно мог бы похвастаться более высоким ВВП.

Когда мы изучаем доиндустриальную эру, в которой еще не существовало крупных центральных правительств, коммуникаций, транспорта и всеохватывающей налоговой системы, объем ВВП сам по себе мало что говорит нам о мощи страны или об уровне ее развития. И он ничего не сообщает о скорости развития ее общества или способности совершать географические открытия или изобретения. А именно они открывали перед страной новые возможности в обретении богатств, а перед ее правительством - силы и власти.

Более четкую картину экономического положения мы получим, если будем рассматривать экономический рост и ВВП на душу населения. К 1500 году ВВП на душу населения в Западной Европе был выше, чем в Китае и в Индии; к 1600 году он превышал китайский на 50 процентов. И с тех пор разрыв только увеличивался. Между 1350 и 1950 годами - в течение шести сотен лет - ВВП на душу населения в Китае и Индии оставался примерно на одном и том же уровне (около 600 долларов в Китае и 550 долларов в Индии). В Западной Европе за этот период он вырос с 662 долларов до 4594 долларов, то есть рост составил 594 процента*.

* В этой и других главах оценка ВВП до 1950 года взята из книги Ангуса Мэд-дисона «Мировая экономика: тысячелетняя перспектива» (Angus Maddison. The World Economy: A Millennial Perspective). Это важный источник в части величины доходов, размера населения и других качественных характеристик далекого прошлого. Все данные Мэддисон приводит в долларах ППС, что вполне пригодно для долгосрочных сравнений.

Европейские путешественники XVII века обыденно отмечали, что условия жизни китайцев и индийцев намного хуже тех, в которых жили в Северо-Западной Европе. Экономист Грегори Кларк подсчитал, что рабочий XVIII века на свой средний дневной заработок мог купить в Амстердаме 21 фунт зерна, в Лондоне - 16 фунтов, в Париже - 10 фунтов. В Китае же можно было приобрести 6,6 фунта зерна (или его эквивалент). Кроме того, Кларк изучил документы и установил, что число голодавших также было различным, а это свидетельствовало о том, что задолго до XVIII века Запад был гораздо более процветающим, чем Восток. Однако так было не всегда. В первые века второго тысячелетия Восток шел впереди Запада почти по всем показателям. В то время как Европа была погружена в Средневековье, Ближний Восток и Азия процветали - здесь еще живы были традиции образования, открытий и торговли. Ближний Восток был аванпостом цивилизации, здесь сохранялись и преумножались знания, полученные от греков и римлян, здесь добились глубоких прорывов в столь разных областях, как математика, физика, медицина, антропология и психология. Здесь, конечно же, было изобретено арабское цифровое исчисление и концепция нуля. Известное всем слово «алгебра» происходит от названия книги арабского ученого «Китаб аль-джебр валь-мукабала». Слово «алгоритм» происходит от имени этого ученого - Аль-Хорезми. В военной сфере враги завидовали военным успехам османских султанов - они вплоть до XVII века неуклонно расширяли свою империю за счет побед над странами Центральной Азии и Европы. Индия в наиболее выдающиеся периоды своей истории могла гордиться научной мыслью, художественным гением и архитектурной роскошью. Недаром же в начале XVI века, когда страной правил Кришнадева-райя, город Виджаянагар на юге Индии в описаниях иностранцев назывался одним из величайших городов мира, равным Риму. За несколько веков до этого Китай был, вероятно, богаче и прогрессивнее в технологическом плане, чем любое другое государство, - китайцы пользовались порохом, стременами, подвижными литерами за несколько веков до того, как обо всем этом узнали на Западе. Даже в Африке среднегодовой доход в то время был выше, чем в Европе.

Положение стало меняться в XV веке, а уже к XVI Европа вырвалась вперед. Люди, подобные Копернику, Везалию, Галилею, совершили революцию в мышлении (ее затем назвали Возрождением), положив тем самым начало современной науке. Действительно, за сто лет - с 1450 по 1550 год - произошли наиболее важные, переломные события в истории человечества: был обозначен разрыв между верой, ритуалами и догматами, с одной стороны, и научными наблюдениями, экспериментами и критической мыслью - с другой. То, что произошло тогда в Европе, дало толчок цивилизации на века вперед. В 1593 году английский корабль, оснащенный 87 пушками, преодолев расстояние в 3700 миль, прибыл в Стамбул, и османский историк назвал его «чудом нашего времени, подобного которому никто никогда не видел и о котором никто никогда не писал»[3]. К XVII веку почти во всех областях - технологии, производстве и многоуровневых организациях (вроде корпораций и армий) - Западная Европа была более прогрессивной, чем остальной мир.

Считать, что азиатские общества в XVIII и XIX веках в материальном плане были равны Западу, значит считать, что научный и технический прогресс, который за прошедшие триста лет коренным образом изменил Запад, на его материальное состояние не оказал никакого влияния, а это полный абсурд*.

* Археологические раскопки представляют нам еще одно интересное свидетельство. Судя по останкам тех, кто жил в XVIII столетии, азиаты были гораздо ниже ростом, чем их современники в Европе, что указывает на более ограниченное питание и его более низкое качество (а соответственно и на более низкие доходы).

Научный прогресс заключался не только в создании новых машин. Он в значительной степени изменил взгляды западных обществ. Возьмем, например, механические часы, которые изобрели в Европе в XIII веке. Историк Дэниел Бурстин называет их «началом всех механизмов». «Часы, - отмечает он, - разрушили стену между знаниями, изобретательность!» и мастерством, часовых дел мастера первыми сознательно применили теоретическую механику и физику в производстве механизмов»[4]. Широкое использование часов оказалось еще более революционным. Они подарили человеку независимость от солнца и луны. Они сделали возможным планирование дня, определили границы ночи, организовали труд, и - возможно, самое главное - они стали мерилом стоимости труда, поскольку позволяли подсчитать количество вложенного в тот или иной проект времени. До появления часов время не имело измеряемой стоимости.

В XVI веке португальцы завезли европейские механические часы в Китай - это были намного более хитроумные устройства, нежели неуклюжие водяные часы, которые делали в Пекине. Китайцы, однако, ценили эти механизмы невысоко, считали их игрушками и не стремились узнать, как с ними обращаться. Если все же они их приобретали, то нуждались в европейцах, которые были бы рядом, чтобы эти механизмы запускать. Подобным же образом, когда век спустя португальцы завезли в Пекин пушки, им пришлось завезти и обслуживающий их персонал. Китай был способен поглощать новые технологии, но не мог их производить. А к XVIII веку в Пекине о новых иностранных придумках уже даже и знать ничего не желали. В знаменитом письме к Георгу III император Цяньлун, который правил с 1736 по 1795 год, отверг британское предложение о торговом сотрудничестве: «Мы никогда не придавали особого значения странным и искусным предметам, не нуждаемся мы более и в ваших изделиях». Китайцы закрылись от внешнего мира[5].

Без новых технологий и способов производства Азия пала жертвой классической мальтузианской проблемы. В 1798 году Томас Мальтус издал свой знаменитый трактат «Опыт о законе народонаселения», который сегодня вспоминают исключительно из-за его ошибочного пессимизма, но который, однако, содержал ряд удивительно точных наблюдений. Мальтус отмечал, что производство продуктов питания в Англии росло в арифметической прогрессии (1, 2, 3, 4,...), в то время как население росло в прогрессии геометрической (1, 2, 4, 8, 16...). Такое несоответствие, если не принимать мер, неизбежно ведет к обнищанию населения, а поднять уровень жизни (за счет сокращения населения) смогут лишь такие стихийные бедствия, как голод или эпидемия*.

* Стихийные бедствия повышали жизненный уровень, поскольку становились причиной гибели огромного количества людей, а оставшиеся могли разделить между собой фиксированный доход. Однако растущее богатство приводило к тому, что люди имели больше детей и дольше жили, в результате чего через какое-то время доходы снова падали и, соответственно, уменьшалось и население. Эту ситуацию называют «западней Мальтуса», так что легко понять, почему его считают пессимистом.

Дилемма Мальтуса была вполне реальной, однако он недооценил силу технологий. Он не учел, что именно подобные проблемы вызовут в Европе соответствующую реакцию - аграрную революцию, которая значительно увеличит производство продуктов питания. (Континент также решал проблему перенаселенности, вывозя десятки миллионов людей в колонии, в особенности в Южную и Северную Америки.) Так что в отношении Европы Мальтус заблуждался, однако его анализ хорошо характеризовал ситуацию в Азии и Африке.

СИЛА В СЛАБОСТИ

И все же: в чем был смысл невероятных китайских морских вояжей? Флот Чжэн Хэ - это лишь фрагмент грандиозной картины великих достижений Китая и Индии - дворцов, императорских дворов, городов тех времен, когда Запад только начал свое движение вперед. Тадж-Махал был построен в 1631 году в честь Мумтаз Махал, любимой жены правителя империи Великих Моголов Шах Джахана. Британский путешественник Уильям Ходжес был одним из многих, кто отмечал, что в Европе никогда не существовало ничего подобного. «Драгоценные материалы, прекрасные формы, симметрия всех частей, - писал он, - это превосходит все, что я дотоле видел». Сооружение Тадж-Махала требовало невероятного таланта и мастерства, не говоря уже о выдающихся инженерных знаниях. Как могло общество, создававшее такие чудеса света, при этом не двигаться вперед в других областях? Как мог Китай, построивший такой флот и отправлявший такие экспедиции, не производить часов?

Ответ отчасти кроется в том, каким образом Великие Моголы строили Тадж-Махал. На этом строительстве в течение двадцати лет день и ночь трудились двадцать тысяч рабочих. Чтобы поднимать материалы на высоту купола - 187 футов, они построили рампу длиной в десять миль. Бюджет у строительства был неограниченным, однако человеко-часы, вложенные в проект, практически ничего не стоили. Тот, кому приходится изыскивать средства, тому не по карману Тадж-Махал. Флотилия Чжэн Хэ была построена при помощи командной системы, так же как и пекинский Запретный город. Строительство его началось в 1406 году, здесь трудился миллион человек - и еще миллион стражников надзирал за строителями. Если вся энергия и ресурсы общества направлены на несколько проектов, то эти проекты становятся успешными - но это единичные успехи. Так, Советский Союз в 1970-х гордился своей космической программой, хотя технологически это была одна из самых отсталых индустриальных стран.

Вовлечение все большего количества людских ресурсов в решение проблемы не открывает путь инновациям. Историк Филип Ху-ань провел удивительное сравнение между крестьянами дельты Янцзы и английскими фермерами - соответственно самыми богатыми регионами Китая и Европы в 1800 году[6]. Он указывает, что по некоторым показателям оба региона находились на одном экономическом уровне. Однако Британия серьезно опережала Китай по основному показателю роста - производительности труда. Китайцы могли сделать так, чтобы их земля была высокопроизводительной, но достигалось это за счет того, что один акр обрабатывали все больше и больше людей - Хуань называет это «эффективность без развития». Англичане же искали способы сделать более производительным сам труд, чтобы каждый фермер мог собирать больший урожай. Они изобрели облегчающие труд устройства, использовали труд животных и придумывали механизмы. Когда, например, изобрели многошпиндельное колесо, для управления которым требовался один обученный человек, это изобретение быстро распространилось по всей Европе. В Китае же сохранялось более отсталое, но дешевое одношпиндельное колесо, поскольку им могли управлять многие не имеющие навыков люди. (Если труд почти ничего не стоит, зачем тратить деньги на сберегающие его механизмы?) В результате небольшое количество британцев могло обрабатывать большие площади сельскохозяйственных угодий. К XVIII веку размер средней фермы на юге Англии составлял 150 акров, а в дельте Янцзы он был равен 1 акру.

Различия в восточном и западном подходах прослеживаются и в морских экспедициях. Европейские были менее грандиозными, но более эффективными. Часто они организовывались частными или частно-государственными предприятиями и использовали новые методы оплаты за путешествие. Так, голландцы стали пионерами нововведений в области финансов и налогообложения: уже к 1580 году их торговцы сельдью вовсю использовали фьючерсные контракты. И эти механизмы были весьма действенными, поскольку именно за их счет финансировалось растущее число морских экспедиций. Предполагалось, что каждая из них принесет прибыль, новые открытия и новые продукты. Проекты развивались методом проб и ошибок, каждая новая экспедиция основывалась на опыте предыдущих. Спустя некоторое время цепная реакция вызвала развитие предпринимательства, исследований и науки.

В Китае же, напротив, морские походы зависели от интересов и мощи одного правителя. Когда его не стало, они прекратились. Однажды новый император приказал уничтожить чертежи кораблей, и искусство кораблестроения было утрачено. В XIII веке китайцы успешно использовали пушки, спустя триста лет они не могли даже зарядить их без помощи европейцев. Гарвардский историк-экономист Дэвид Лэндис пришел к выводу, что Китаю не удалось «создать продолжительный, самоподдерживающийся процесс научного и технологического прогресса»[7]. Достижения Китая оказались эпизодическими и эфемерными. И в этом суть азиатской трагедии: даже если и имелось знание, оно не осваивалось и не развивалось.

КУЛЬТУРА - ЭТО СУДЬБА?

Почему, когда Запад двигался вперед, незападные страны стояли на месте? Этот вопрос веками являлся предметом дискуссий, однако точного ответа на него так пока и нет. Право на частную собственность, надежные институты власти и сильное гражданское общество (то есть такое, которое государство не подавляет) - все это, совершенно очевидно, было основой для экономического роста Европы и позднее Соединенных Штатов. В отличие от этого в России Царь владел всей страной. В Китае двор династии Мин управлялся мандаринами, которые презирали коммерцию. Почти повсюду в незападном мире гражданское общество было слабым и зависимым от правительства. Местные индийские бизнесмены всегда были заложниками дворцовых капризов. В Китае богатые купцы в надежде стать дворцовыми фаворитами могли забросить свое дело и начать изучать Конфуция.

Великие Моголы и правители Османской империи были воинами и аристократами, они считали торговлю делом бесславным и незначительным (и это при богатейших купеческих традициях Ближнего Востока). В Индии такая предубежденность усугублялась еще и тем, что в индуистской кастовой иерархии торговцы занимали низкое положение. Историки обращают особое внимание на то, каким образом индуистские верования и практики препятствовали развитию. Пол Кеннеди отмечает: «Сама жесткость индуистских религиозных табу препятствовала модернизации: грызунов и насекомых нельзя убивать, а значит, пропадало огромное количество пищевых припасов; результатом традиционного отношения к уборке мусора и экскрементов была постоянная антисанитария, и все это приводило к эпидемиям бубонной чумы; кастовая система душила инициативу, насаждала ритуалы и ограничивала рынок, а влияние, которое имели священники-брамины на местных правителей, означало, что обскурантизм всегда одерживал победу»[8]. Дж.М. Роберте, рассматривая индуистские взгляды в более широком плане, отмечает, что «представление о бесконечных циклах творения и включенности в божественный промысел вело к пассивности и скептицизму в отношении ценности практических действий»[9].

Но если культура - это все, что тогда можно сказать о нынешних Китае и Индии? Сегодня объяснения их феноменального экономического роста часто заменяются хвалебными песнопениями в адрес их выдающихся культур. Когда-то конфуцианство тормозило экономический рост, сейчас оно считается благом. Индуистское мышление, когда-то бывшее препятствием, ныне видится воплощением некоей практической мудрости, облагораживающей предпринимательский капитализм. Успехи китайской и индуистской диаспор, казалось бы, дают этим теориям наглядное подтверждение. Покойный Дэниел Патрик Мойнихан, знаменитый американский ученый-сенатор, однажды сказал: «Главная консервативная истина гласит, что культура, а не политика определяет успех общества. Главная либеральная истина гласит, что политика может изменить культуру и спасти ее от самой себя». Со справедливостью этого высказывания трудно спорить. Культура важна, невероятно важна. Но она способна меняться. Культуры сложны. В каждый данный момент некоторые атрибуты являются основополагающими и кажутся нерушимыми. Но затем политика и экономика меняются, и эти атрибуты тускнеют, уступая место другим. Когда-то арабский мир был центром науки и торговли. В последние десятилетия его основными предметами экспорта стали нефть и исламский фундаментализм. Для объяснения обоих периодов - и успеха и упадка - годятся любые культурные аргументы.

Почему азиатская коммерциализация - столь ныне заметная -была похоронена на века? В значительной мере это объясняется структурой их государств. В большинстве стран Азии существовали мощные централизованные государства-хищники, которые взимали со своих субъектов налоги, но практически ничего не давали взамен. С XV и до конца XIX века азиатские правители в большинстве своем соответствовали стереотипу восточного тирана. После того как в XV веке Великие Моголы вторглись в Индию с севера, их алчный образ правления заключался в выжимании налогов и податей и строительстве дворцов и крепостей - создание инфраструктуры, коммуникаций, торговля и географические открытия были отброшены в сторону. (Исключением являлось правление Акбара с 1556 по 1605 год.) Однако индуистские принцы в Южной Индии были немногим лучше. Предприниматели должны были постоянно поддерживать высокую ставку прибыли, так как они все время пребывали в ожидании очередного введения налога местными правителями. Никто из них не стремился накапливать богатство, поскольку все накопленное скорее всего отобрали бы.

На Ближнем Востоке централизация наступила гораздо позже. Когда регионом в относительно мягкой и децентрализованной манере правила Османская империя, торговля, коммерция и инновации здесь процветали. Товары, идеи и люди перемещались свободно. Но в XX столетии попытка создать современные и мощные национальные государства привела к диктатурам, а это, в свою очередь, - к экономической и политической стагнации. Гражданские структуры были изолированы. Создав сильные государства и слабые общества, арабский мир отстал от всего остального почти по всем направлениям.

Почему создание такого типа централизованного государства ограничивалось и сдерживалось в Европе, а в незападном мире процветало? Отчасти благодаря христианской церкви, которая была самым главным институтом и могла бороться с королями за власть. Отчасти из-за европейской земельной элиты, которая могла выступать ограничителем королевского абсолютизма. («Великая хартия вольностей», первый великий «билль о правах» западного мира, была по существу хартией баронских привилегий, которую навязала королю его знать.) Отчасти - хотя кто-то скажет прежде всего - в силу географических особенностей.

Европа поделена широкими реками, высокими горами и обширными долинами. Такая топография создавала естественные границы, внутри которых возникали политические объединения разных размеров - города-государства, княжества, республики, нации и империи. В 1500 году в Европе насчитывалось более пятисот государств, городов-государств и княжеств. Такое разнообразие означало постоянное состязание идей, людей, искусств, денег и оружия. Люди, которых угнетали в одном месте, могли сбежать в другое и там добиться успеха. Успешные государства копировали. Те же, которые не добивались успеха, - умирали. С течением времени подобная конкуренция помогла Европе стать высококвалифицированной как в накоплении богатства, так и в военном деле.

Азия же, напротив, состоит из огромных плоскостей - степей в России, равнин в Китае. Армии способны продвигаться здесь быстро и практически без сопротивления. (Китайцам пришлось построить Великую стену именно потому, что никакого естественного защитного барьера на их территории не существовало.) Такая география помогала поддерживать огромные централизованные земельные империи, которые были способны веками сохранять свою власть. Вспомните, например, эпизод, с которого мы начали эту главу - решение династии Мин положить конец морским плаваниям Чжэн Хэ. Самым примечательным в этом запрете, наверное, было то, что он сработал. В Европе навязать такую политику было бы невозможно. Ни одному королю не хватило бы власти ввести подобный декрет, а даже если бы и хватило, люди обладающие соответствующими знаниями и умениями, просто-напросто перебрались бы в соседнее государство, город-государство или княжество. В Китае император действительно мог повернуть время вспять.

Европейские водные пути также были подарком небес. Медленные реки впадали в защищенные глубокие бухты. Рейн - широкая спокойная река, которую можно использовать как транспортную артерию для перевозки товаров и людей. Средиземное море спокойно, словно озеро, в нем много больших портов. А теперь сравните с Африкой: несмотря на то, что это второй по размерам континент, береговая линия здесь самая короткая и по большей части настолько изрезанная, что не годится для строительства больших портов. Большинство крупных рек - быстрые, бурные, непригодные для навигации. Добавьте к этому невыносимую кару, при которой невозможно сохранить пищевые припасы, но великолепно расцветают болезни, и вы получите убедительное географическое объяснение африканской экономической отсталости конечно, это не единственный фактор, но немаловажный.

Столь обстоятельные объяснения могут утвердить нас во мнении, что все должно обстоять именно так и другие варианты невозможны, однако на самом деле подобные структурные факторы свидетельствуют о том, к чему предрасположено общество и какими преимуществами оно обладает. Однако порой преимущества могут не иметь значения. Так, несмотря на свое географическое многообразие, Европа однажды была покорена одной империей, Римом, который пытался - со временем все менее успешно - сохранить централизованное управление. Ближний Восток когда-то процветал, находясь в составе огромной империи. И Китай, и Индия, несмотря на свою географию, также знали длительные периоды процветания. Европейские преимущества, столь очевидные в ретроспективе, на заре были незначительными и касались преимущественно вооружений и военной техники. Со временем, однако, эти преимущества множились и усиливали друг друга, и Запад все больше и больше вырывался вперед.

ВЫГОДЫ ПОБЕДЫ

Контакты с остальным миром стали стимулом для Европы. Открытия новых морских путей, богатых цивилизаций, удивительных народов расшевелили энергию и воображение Запада. Куда бы ни прибывали европейцы, они обнаруживали товары, рынки и благоприятные возможности. К XVII веку западные страны стали наращивать влияние на регионы и культуры, с которыми они вступили в отношения. Ни один уголок мира не сохранил своей невинности - от земель, лежащих за Атлантическим океаном, до дальних рубежей Африки и Азии. К концу XVIII столетия европейцы оставили свой след даже в Австралии и на островах Океании. Дальний Восток - Китай и Япония - поначалу были изолированы от этого влияния, но к середине XIX века и они пали жертвами экспансии Запада. Подъем Запада стал началом создания глобальной цивилизации - той, которой задали границы, которую создали и в которой доминировали страны Западной Европы.

Первоначально интерес европейцев ограничивался поисками товаров, которые можно было привезти домой. Иногда этот поиск приобретал формы грабежа, иногда - торговли. Они везли меха из обеих Америк, специи из Азии, золото и алмазы из Бразилии. Однако вскоре присутствие европейцев стало постоянным. Их интересы менялись в зависимости от климата. Регионы с умеренным климатом - сначала Северную и Южную Америку - европейцы заселяли, создавая в этих отдаленных местах общества по западному образцу -в дальнейшем они назвали это Новым Светом. В тех краях, которые они считали непригодными для проживания, как, например, в тропическом климате Юго-Восточной Азии и Африки, они создавали аграрную систему для производства тех видов продукции, которые пользовались спросом на национальном рынке. Голландцы устраивали огромные фермерские хозяйства в Малайе, португальцы то же самое делали в Бразилии. Вскоре к ним добавились французские и английские плантации на Карибах, где трудились африканские рабы.

В первые сто лет соприкосновения европейцев с остальным миром стало очевидно, что эти контакты необратимо меняли или уничтожали существовавшее политическое, социальное и экономическое устройство незападных обществ. Старый порядок рушился сам или его разрушали, часто происходило и то и другое одновременно. При этом размер страны не имел значения: была ли то крошечная Бирма, где традиционное устройство рассыпалось под британским руководством, или огромные африканские территории, где европейцы проводили новые границы, создавали новые административные единицы и по собственному выбору наделяли властью те племена, которые им больше нравились. Конечно, во многих случаях подобное внешнее влияние делало незападные общества более современными, даже несмотря на то, что порой эти изменения насаждались с чрезмерной жестокостью. В отдельных случаях европейское влияние было регрессивным, оно разрушало старый образ жизни, но мало что создавало взамен. Так или иначе, но открытие Западом Америки, Азии и Африки изменило их навсегда и необратимо.

Направление европейской экспансии определялось сложившимся в мире балансом сил. На протяжении нескольких веков, несмотря на то, что Европа владела морями и океанами, европейские страны не имели военного преимущества над турками и арабами. Именно поэтому вплоть до начала XIX века они вели торговлю с Ближним Востоком и Северной Африкой, не пытаясь доминировать в этих регионах. Вглубь азиатского континента европейцы почти не проникали - легких путей для этого они не видели, и потому они предпочли создавать там торговые аванпосты и конторы и довольствовались малым - тем, на что китайцы просто не обращали внимания. В Африке южнее Сахары и в обеих Америках европейцы были очевидно сильнее местных обществ - и они прекрасно это понимали. Португальская экспансия в Африку стартовала в начале XVI века, начавшись с Конго и продвигаясь дальше по Замбези. Однако климат здесь оказался для поселенцев негостеприимным, и они обратились к Западному полушарию.

Открытие Америки было ошибкой - Колумб искал путь в Индию, но наткнулся на гигантское препятствие, однако этот несчастный случай стал большой удачей. Обе Америки на четыре сотни лет стали для Европы огромным выпускным клапаном. Европейцы отправлялись в Новый Свет по самым разным причинам - из-за перенаселенности, бедности, религиозных преследований или же просто в поисках приключений. Здесь они находили цивилизации, довольно развитые в некоторых областях, но совершенно примитивные в военном плане. Мелкие банды европейских авантюристов -банды Кортеса, Писарро - были способны нанести поражение крупным армиям местных народов. Все это, вкупе с завезенными из Европы болезнями, против которых у местных не было иммунитета, привело к полному разрушению местных племен и культур.

Колонизацию часто вели не страны, а корпорации. Голландская и британская Ост-Индские компании были лицензированными монополиями, созданными ради того, чтобы покончить с конкуренцией в обеих странах. Их французский эквивалент, Индийская компания, была государственной корпорацией с независимым управлением. На заре заморские территории не интересовали эти коммерческие предприятия - их заботило исключительно извлечение прибыли, но после того как в эти территории были вложены определенные средства, им потребовались большая стабильность и контроль. Между тем европейские державы не желали иметь конкурентов. Так начался захват земель и создание формальных империй, из которых самой крупной стала Британская.

С появлением формальных империй появились и огромные амбиции. Жители Запада стали смотреть за горизонт непосредственных прибылей - теперь их интересовали власть, влияние и культура. Они стали - зависит от точки зрения, которой вы придерживаетесь -жертвами идеологии или идеалистами. Колониям навязывались европейские институты, практики и идеи, при этом всегда сохранялись расовые привилегии: например, в Индии была внедрена британская судебная система, однако индийские судьи не имели права допрашивать белых. Со временем европейское влияние на колонии стало огромным. И оно распространялось и за пределы колоний. Найэл Фергюсон утверждал, что Британская империя ответственна за повсеместное распространение английского языка, банковской системы, гражданского права, протестантизма, командного спорта, государства с ограниченной ответственностью, представительного правления и идеи свободы[11]. Подобные утверждения оставляют в стороне лицемерие и жестокость имперской власти - экономический грабеж, массовые казни, тюрьмы и пытки. Конечно, некоторые европейские нации - голландцы и французы, например, - могли бы поспорить, что упомянутые Фергюсоном идеи имеют исключительно английское происхождение, но в любом случае несомненно одно - в результате имперской колонизации европейские идеи и практики распространились по всему земному шару.

Даже на Дальнем Востоке, где западные страны никогда ничего формально не аннексировали, европейские влияние было весьма ощутимым. Когда слабый и утративший влияние двор императоров Цин в начале XIX века попробовал запретить торговлю опиумом, Британия - чье казначейство успело пристраститься к доходам от опиумной торговли - в качестве аргумента применила атаку с моря. Англо-китайские войны, часто называемые «опиумными войнами», продемонстрировали, какая пропасть разделяет две страны, насколько неравны их силы. После окончания войны в 1842 году Пекин, помимо возобновления торговли опиумом, был вынужден пойти на ряд уступок: он передал британцам Гонконг, открыл для британских граждан пять портов, гарантировал всем британцам иммунитет от китайских законов, а также выплатил огромную компенсацию. В 1853 году западные корабли - на этот раз американские - вошли в японские воды и положили конец японской политике изоляции от остального мира. Как следствие Япония подписала серию торговых соглашений, которые предоставляли западным странам и их гражданам особые привилегии. Европейская империя продолжала расширяться за счет территорий больной Османской империи, а также Африки. Кульминация этого процесса пришлась на начало XX века: к тому времени пятерка европейских столиц управляла 85 процентами мировых территорий.

ВЕСТЕРНИЗАЦИЯ

В 1823 году Ост-Индская компания решила основать в Калькутте школу для местных жителей. Казалось, что это мудрое и достаточно просто реализуемое решение. Однако оно послужило причиной для разгневанного письма, которое написал тогдашнему премьер-министру Великобритании Уильяму Питту один из уважаемых жителей Калькутты раджа Рам Мохан Рой. Письмо заслуживает того, чтобы процитировать его полностью:

«Когда нам предложили этот очаг знания, ...мы преисполнились великой радостью, предполагая, что талантливые и образованные европейские джентльмены станут учить местных жителей математике, натурфилософии, химии, анатомии и другим полезным наукам, в коих европейские нации достигли совершенства, возвысившего их над обитателями иных частей света.

Но теперь мы обнаружили, что правительство создало санскритскую школу, где индуистские пандиты должны передавать те знания, с которыми Индия уже знакома. Эта семинария... может лишь утомлять молодые умы грамматическими тонкостями и метафизическими различиями, которые имеют ценность малую или же вообще не имеют никакой ценности для обладателей такого знания или для общества... Язык санскрит, столь трудный, что для овладения им требуется почти вся жизнь, веками известен как досадное препятствие для распространения знания... Нельзя добиться прогресса и рассуждая на следующие темы: о чем предлагает размышлять Веданта? Каким образом душа поглощается божественным? Какое отношение имеет она к божественной сущности?.. С должным уважением к высокому положению Вашей светлости я все же осмеливаюсь утверждать, что ежели принятый план будет выполняться, он полностью разрушит цель, ради которой был задуман»[12]. Когда вы услышите, что вестернизация - введение западных обычаев, норм и т. п. - была исключительно насильственной, вспомните это письмо, а также сотни подобных писем, памятных записок и указов. Да, за распространением западных идей стояло принуждение, но нельзя сбрасывать со счетов и то, что многие жители незападных стран стремились усвоить западные обычаи. Причина была проста: они хотели преуспеть, а люди всегда стремятся подражать тем, кто уже добился успеха.

Совершенство Запада в вопросах накопления богатства и ведения войны к XVII веку стало для соседей совершенно очевидным. Один из таких соседей, русский царь Петр Великий, месяцами путешествовал по Европе, восхищаясь ее промышленностью и армией. Полный решимости усвоить полученный урок, он по возвращении домой провел серию радикальных реформ: реорганизовал армию на европейский манер, модернизировал бюрократию, перевел столицу из азиатской Москвы в новый, выстроенный в европейском стиле город на западном рубеже Российской империи, который назвал Санкт-Петербургом. Он реформировал налоговый кодекс и даже замахнулся на устройство Православной церкви, пытаясь и ее сделать более западной. Мужчинам он приказал сбрить бороды и носить одежду в европейском стиле. Тот, кто упорствовал, цепляясь за старину, должен был платить налог на бороду в размере ста рублей в год.

Петр Великий встал во главе длинного списка незападных правителей, которые стремились принести в свои страны западные идеи. Некоторые из них были такими же радикалами, как и сам Петр. Самый известный из них, вероятно, Мустафа Кемаль Ата-тюрк, который возглавил в 1922 году распадающееся османское государство и объявил, что Турция, чтобы догнать Запад, должна проститься со своим прошлым и принять европейскую культуру. Ата-тюрк создал секуляризованную республику, латинизировал турецкий алфавит, упразднил чадру и феску и демонтировал весь религиозный фундамент Османского халифата. Но еще до него, в 1885 году. Фукудзава Юкити, великий японский теоретик реформ Мэйдзи, написал знаменитое эссе «Покидая Азию», в котором он говорил о том, что Япония должна повернуться спиной к Азии, особенно к Китаю и Корее, и «связать свою судьбу с цивилизованными странами Запада». Об этом же говорили и многие китайские реформаторы. Сунь Ятсен откровенно признавал превосходство Европы и необходимость подражания ей ради того, чтобы идти вперед.

Джавахарлал Неру, первый премьер-министр независимой Индии, считал, что отсталость его страны можно преодолеть, только перенимая политические и экономические системы Запада. Он получил образование в школе Хэрроу и в Кембридже и приобрел взгляды западного либерала: однажды в частной беседе он назвал себя «последним английским правителем Индии». Современники Неру по всему миру в той нее мере склонялись к западному образу мышления. Постколониальные лидеры пытались освободиться от Запада политически, но по-прежнему шли к современному государству по западному пути. Даже такой яростный антизападник, как президент Египта Гамаль Абдель Насер, и тот носил скроенные по западному образцу костюмы и жадно изучал европейскую историю. Источником его политических идей, несомненно, были британские, французские и американские ученые и писатели. А одним из самых любимых фильмов был «Эта прекрасная жизнь» Фрэнка Капры.

Вспоминая яростную антизападную риторику и марксистскую ориентацию этих лидеров, мы считаем, что они отворачивались от Запада. На самом же деле они просто позаимствовали западные радикальные традиции. Маркс, Энгельс, Роза Люксембург и Ленин -все они были западными интеллектуалами. Даже сегодня азиатские и африканские критики Запада часто используют аргументы, разработанные в Лондоне, Париже или Нью-Йорке. Гневная филиппика Усамы бен Ладена в распространенной в сентябре 2007 года видеозаписи - в ней он ссылался на Ноама Хомского, говорил о неравенстве, ипотечном кризисе, глобальном потеплении - как будто вышла из-под пера профессора-левака из университета Беркли. В «Юности» Джозефа Конрада рассказчик так вспоминает свою первую встречу с Востоком: «А потом, не успел я раскрыть рот, как Восток заговорил со мной, но заговорил голосом Запада. Поток слов ворвался в загадочное роковое молчание - чужеземных злых слов, перемешанных с отдельными словами и даже целыми фразами на добром английском языке, менее странными, но еще более удивительными. Человек неистово ругался, залп проклятий нарушил торжественный покой бухты. Он начал с того, что обозвал меня свиньей, затем в бурном темпе перешел к недостойным упоминания эпитетам — по-английски»*.

Цит. по изданию: Джозеф Конрад. Избранное. Т. 1. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. Перевод А.В. Кривцова. -Прим. пер.

Восхищавшиеся Западом незападные лидеры больше всего были впечатлены его достижениями в создании материальных ценностей и военными победами. После поражения, которое Османская империя потерпела в 1683 году в Вене, турки пришли к выводу, что у победителей, европейцев, есть чему поучиться. Они начали закупать в Европе оружие, но затем поняли, что им следует импортировать нечто большее, чем механизмы, а именно - организационные умения, тактику, образ мышления и поведения. К XIX столетию правители Ближнего Востока уже организовывали свои войска на западный манер - у них появились те же взводы и батальоны, те же звания полковников и генералов[13]. Все войска мира стали формироваться по единой западной модели. И сегодня, будь то в Китае, Индонезии или Нигерии, вооруженные силы стандартизированы в основном по западному образцу XIX века.

Люди вроде Роя, Фукудзавы и Неру не говорили о присущем Западу культурном превосходстве. Они - не «дяди Томы». В приведенном здесь письме Рой неоднократно сравнивал индийскую науку своего времени с европейской наукой до Фрэнсиса Бэкона. История, а не генетика - вот что имело значение. Сунь Ятсен прекрасно знал и о славном прошлом Китая, и о богатстве его научных традиций, Фукудзава изучал японскую историю. Неру, находясь в британской тюрьме, написал страстную националистическую историю Индии. Все они верили в богатство собственных культур. Но они понимали, что в данный исторический момент, ради экономического, политического и военного успеха им приходится учиться у Запада.

МОДЕРНИЗАЦИЯ

Проблема, над которой бились незападные реформаторы в XX веке, стала центральным вопросом следующего века: можно ли быть современным человеком, не будучи при этом человеком западным? Насколько различны эти два состояния? Будет ли международная жизнь существенно отличаться от привычной, если в ней будут главенствовать незападные державы? Будут ли у этих держав иные ценности? Или в процессе накопления богатства мы все стали одинаковыми?

Это не праздные мысли. В ближайшие несколько десятилетий три из четырех крупнейших мировых экономик будут экономиками незападными (Япония, Китай и Индия). На четвертую же - Соединенные Штаты - все большее влияние будет оказывать неевропейское население.

Некоторые современные ученые, и прежде всего знаменитый Сэмюэл П. Хантингтон, настаивают на том, что модернизация и вестернизация - совершенно разные явления. Запад, считает Хантингтон, был Западом и до того, как он стал современным. Он приобрел свои отличительные черты в VIII-IX веках, но стал «современным» только примерно в XVIII веке. Общество становится современным, когда оно индустриализируется, урбанизируется, когда увеличивается уровень грамотности, образования и благосостояния. Характеристики, согласно которым общество считается западным, для сравнения, особые: классическое наследие христианства, отделение церкви от государства, главенство закона, гражданское общество. «Западная цивилизация, - пишет Хантингтон, - ценна не своей универсальностью, а своей уникальностью»[14].

А теперь добавьте к этому интеллектуальному каркасу внутреннее своеобразие незападных стран - тот факт, что они выглядят, чувствуют, звучат совершенно по-другому. Наиболее распространенный пример - японцы. В технологическом отношении - вспомним их скоростные поезда, сотовые телефоны, робототехнику - они более продвинутые, чем большинство западных стран. Но для приезжих, в особенности для гостей с Запада, японцы остаются странными и чужими. Напрашивается вывод: если материальные блага не вестернизировали Японию, они не вестернизируют и всех остальных. Мир, в котором индийцы, бразильцы, китайцы и русские становятся все богаче и все увереннее в себе, будет миром огромного культурного разнообразия, миром, в котором будет царить экзотика.

И все-таки Запад доминировал так долго и распространился так далеко, что, в общем-то, непонятно, в чем же будет заключаться разница между модернизацией и вестернизацией. Пока все, что мы считаем современным, было или по крайней мере выглядело западным. Сегодняшние формы управления государством, ведения бизнеса, то, как люди проводят свободное время, занимаются спортом, их традиции отпусков - все это берет начало в европейских обычаях и практиках. Сегодня Рождество отмечают гораздо шире, чем ранее - даже если это означает всего лишь шампанское, гирлянды из электрических лампочек и подарки (шампанское само по себе это западное изобретение). Празднование Дня святого Валентина, названного в честь христианского святого и коммерциализированного западными компаниями, выпускающими поздравительные открытки, в Индии становится настоящей традицией. Голубые джинсы, созданные как рабочая одежда для калифорнийских золотоискателей, столь же распространены сегодня в Гане и Индонезии, как и в Сан-Франциско. Невозможно представить, как выглядел бы современный мир, если бы не было этого влияния Запада.

Кишор Махбубани, вдумчивый сингапурский дипломат и интеллектуал, недавно предсказал, что в складывающемся мировом порядке незападные страны сохранят свои различия, даже если они станут значительно богаче. В речи, произнесенной в 2006 году, он говорил, что в Индии женщин, носящих сари (традиционное индийское одеяние) , станет больше. Однако сегодня, вопреки предсказаниям Махбубани, индийская пресса пишет о прямо противоположном феномене. В последние несколько десятилетий индианки отказываются от сари в пользу более практичной одежды. Предприятия, чьи искусные мастера выпускают всевозможные виды сари, находятся в упадке даже при том, что Индия переживает бурный подъем. (Почему? Спросите любую молодую индианку, у которой хорошая современная профессия, почему для нее хлопотно каждый день заматываться в длинную -от шести до девяти ярдов длиной - ткань, часто накрахмаленную, а затем долго и тщательно укладывать на ней складки.) Поэтому индийские женщины одеваются в стиле, в котором смешались национальные мотивы и международные веяния. Индийская сшвар курта (костюм, состоящий из брюк свободного покроя и туники), например, стала куда более популярной. Сари же надевают по особым случаям или по случаю проведения церемоний, совсем как кимоно в Японии.

Такой взгляд может показаться поверхностным, но это далеко не так. Женская одежда - мощный индикатор отношения общества к современности. Неудивительно, что у мусульманского мира столько проблем с женщинами, которые носят одежду в западном стиле. А в этом регионе мира живут женщины, более других отстающие по всем объективным показателям - грамотности, уровню образования, участию в трудовой деятельности. Паранджа и чадра могут быть вполне приемлемыми как одежда, но выбор в их пользу соответствует взглядам, которые отрицают все другие стороны современного мира.

Мужчины же повсеместно одеваются в западном стиле. С тех самых пор, как в армиях ввели скроенную по западному образцу форму, все мужчины мира переняли западную рабочую одежду. Деловой костюм, потомок мундира европейского офицера, стал стандартом от Японии до Южной Африки и Перу. Отстают (или бунтуют против этого стиля) только в арабском мире. Японцы, при всех их культурных отличиях, пошли еще на шаг дальше и по особым случаям (как, например, при принесении присяги правительством) надевают визитки и полосатые брюки - совсем как эдвардианские дипломаты столетней давности в Англии. В Индии ношение национальной одежды долгое время считалось проявлением патриотизма: на этом, протестуя против британских тарифов и британской текстильной промышленности, настаивал Ганди. Теперь западный деловой костюм стал общепринятым для индийских бизнесменов и даже для многих молодых правительственных чиновников, что говорит о новой постколониальной фазе развития страны*.

* Однако сохраняются тендерные различия: хотя успешные индийские мужчины в правительстве и бизнесе теперь привычно носят западную одежду, не многие успешные индийские женщины поступают так же.

А вот в Соединенных Штатах, например, бизнесмены, занятые в новых видах индустрии, вообще избавляются от официальной одежды, предпочитая джинсы и майки. Такая мода была подхвачена и в некоторых других странах, особенно молодыми людьми, работающими в технологичных областях производства. Но принцип остается прежним: одежда в западном стиле, означающая современность, остается общепринятым видом одежды.

ГИБЕЛЬ СТАРОГО ПОРЯДКА

Вестернизация - это не только внешний вид. Руководители во всем мире управляют своими компаниями при помощи методов, которые мы могли бы назвать стандартными для бизнеса. Однако все эти стандарты, от двойной бухгалтерии до дивидендов, родились на Западе. И это справедливо не только для бизнеса. За последние двести лет, и в особенности за последние двадцать лет, правительственные институты также стали очень похожими друг на друга, обзавелись парламентами, органами государственного регулирования и центральными банками. Ученые, анализируя данные по нескольким странам Европы и Латинской Америки, обнаружили, что число независимых контролирующих органов (организаций в американском стиле) выросло с 1986 по 2002 год в семь раз[16]. Даже политики во всем мире становятся все более похожими друг на друга. Политики в Азии и Латинской Америке платят солидные гонорары американским консультантам, дабы те научили их нравиться собственному народу.

Книги, кино и телевидение наглядно демонстрируют различия во вкусах, но сама структура этих индустрии (как и многие содержа тельные аспекты) становится все более стандартизированной. Болливуд, например, отказывается от традиционных малобюджетных но весьма длинных фильмов, в пользу более коротких и рассчитанных на коммерческий успех. В производстве таких фильмов участвуют голливудские инвесторы, и снимаются они с расчетом на зарубежного зрителя[17]. Пройдитесь по улицам в любом уголке индустрализованного мира, и вы увидите вариации на одну и ту же тему банкоматы, кофейни, магазины одежды с сезонными распродажами, сообщества иммигрантов, популярная культура и музыка.

Что исчезает в развивающихся странах, так это их прежняя богатая культура и традиционный порядок. Их разъедает рост массового вкуса, подпитываемого капитализмом и демократией. Этот процесс часто ассоциируется с вестернизацией, потому что старая культура заменяется новой доминирующей культурой, а она выглядит западной, точнее американской. «Макдоналдс», синие джинсы, рок-музыка стали универсальными, вытесняя старые, более строгие формы потребления пищи, ношения одежды и исполнения песен. Теперь речь идет об обслуживании широких масс, а не элиты, которая прежде определяла традиции каждой страны. И все это выглядит по-американски, потому что Америка, страна, которая изобрела массовый капитализм и массовое потребление, была первой. Сегодня воздействие массового капитализма универсально. Французы веками говорили об утрате своей культуры, когда на самом деле имел место лишь некоторый упадок устаревшего и иерархического порядка. Неужели же большинство французов XIX века - а его составляли бедные крестьяне - питались в настоящих бистро, да и вообще где-то за пределами собственного дома? Говорят, что китайская опера умирает. Но это происходит вследствие вестернизации или из-за подъема китайской массовой культуры? Сколько китайских крестьян слушали оперу в своих деревнях несколько десятилетий назад? Новая массовая культура стала самой влиятельной из культур, потому что в эпоху демократии количество превалирует над качеством. Число людей, слушающих музыку, оказывается важнее вопроса о том, кто ее слушает.

Обратимся к переменам, которые произошли в одном из самых традиционалистских мест на нашей планете. В 2004 году Кристиан Кэрил, зарубежный корреспондент журнала Newsweek, перебрался в Токио после десяти лет, проведенных в Москве и Берлине. Он готовился к встрече с экзотической и замкнутой культурой, о которой перед этим так много читал. В своем эссе он потом писал: «Вместо этого я обнаружил еще одну процветающую и современную западную страну с некоторыми интересными особенностями - страну азиатскую, но которая отнюдь не почувствовала себя чужой, если б ее каким-то чудом забросили в центр Европы»18. «Въехав в наш новый дом, - писал он далее, - мы сразу же принялись готовиться к нашему первому эксцентричному японскому празднику - хэллоуину». Он цитировал американского ученого Дональда Ричи, который на протяжении пятидесяти лет жил и преподавал в Японии. Ричи пояснил ему, что сегодняшние японские студенты не в состоянии понять мир своих родителей с его формализмом, обычаями и этикетом. «Они ничего не знают о семейной системе, - говорит Ричи, - потому что семейной системы больше не существует. И я должен был объяснять им, что это такое». Старая, вежливая форма японского языка, на котором говорят в кинофильмах, им чужда, им кажется, что она - признак отжившего мира.

По-современному и молодо звучит сегодня английский. Ни один язык не распространился столь широко и не проник так глубоко. Сравнить этот феномен можно только с латынью периода Средневековья, но такое сравнение хромает. Латынью пользовались представители элиты, в то время как основная масса людей была вообще безграмотна, а большинство незападных стран просто не принадлежало к христианскому миру. Сегодня почти четверть населения планеты -1,5 миллиарда человек - хоть как-то, но говорят на английском. Уровень распространенности английского языка растет повсеместно, от Европы и Азии до Латинской Америки. Глобализация, которая дарит все новые контакты и коммерческие связи, создает стимул для нахождения простых средств общения, и чем больше игроков, тем выше потребность в общем стандарте. Почти 80 процентов информации, хранящейся сегодня на электронных носителях, - на английском языке. Когда дипломаты из двадцати пяти стран Европейского союза собираются в Брюсселе вести свои дискуссии, с ними работают сотни переводчиков, но большинство из этих дипломатов говорят по-английски.

А не заставляет ли общий язык и думать одинаково? Мы никогда не узнаем этого наверняка. И все же за последние сто лет английский стал языком современности. По-русски танк - это tank. Если индийцы, говорящие на хинди, хотят сказать «нуклеарный», они говорят пис1еаr. По-французски уикенд – le wekeend. По-испански Интернет – Internet При этом английский, на котором говорит все большее число людей, -это американизированный английский со своими отличительными чертами. Он прост, непочтителен и непараден. Возможно, эта непочтительность распространится и на другие сферы.

Естественно, такая возможность беспокоит старших. Большинство недавно модернизировавшихся обществ стремятся объединить новое благосостояние с элементами старого порядка. «Мы оставили прошлое позади, - говорил мне о своей родине, Сингапуре, Ли Куан Ю. - И, естественно, существует беспокойство, что ничего от прошлого в нас не осталось». Но даже эта обеспокоенность хорошо известна по западному опыту. Когда азиатские лидеры говорят сегодня о необходимости сохранения своих особых азиатских ценностей, это весьма напоминает разговоры западных консерваторов, которые так же мечтали о сохранении на века моральных ценностей. «Блага растут, но люди гниют», - писал в 1770 году поэт Оливер Голдсмит, когда Англия переживала индустриализацию. Возможно, Китай и Индия должны пережить свою собственную викторианскую эпоху, время, когда энергичный капитализм сосуществовал с общественным консерватизмом. И, возможно, такая комбинация выдержит испытание временем. В конце концов, ведь в некоторых весьма современных странах - Соединенных Штатах, Японии, Южной Корее - по-прежнему сохраняется приверженность традициям и семейным ценностям. И все же, как правило, со временем рост благосостояния и индивидуальных возможностей трансформируют общество. Модернизация становится причиной борьбы за равноправие женщин. Она разрушает иерархию возраста, религии, традиции и феодального порядка. И все это делает общества все более и более похожими на общества в Европе и Северной Америке.

ПЕРЕМЕШАННОЕ БУДУЩЕЕ

Когда я думаю о том, как будет выглядеть мир, когда поднимутся остальные, а Запад придет в упадок, я всегда вспоминаю великолепный индийский фильм «Господин Шекспир», вышедший в 1965 году. В нем рассказывается о труппе странствующих актеров шекспировской драмы в постколониальной Индии, которым приходится привыкать к странной и печальной для них действительности. Школы, клубы, театры, которые совсем недавно наперегонки пытались их заполучить, быстро теряют к ним интерес. Английские господа убрались восвояси, и Бард больше никого не интересует. Любовь к Шекспиру, как выясняется, была непосредственно связана с британским правлением. Культура следует за властью.

Что пришло на смену этим веселым странствующим менестрелям? Кино. Другими словами, «Господин Шекспир» рассказывает о подъеме массовой культуры. Болливуд - местный индийский масскульт - это культурная полукровка. Он является частью массовой культуры, и поэтому активно заимствует эту культуру у мирового лидера в этой сфере (а возможно, и ее творца) - Соединенных Штатов. Многие болливудские фильмы - это слегка замаскированные ремейки голливудской классики, в которые вставлены шесть-десять песенных номеров. Но кроме этого они сохраняют и сугубо индийские элементы. Сюжеты под завязку наполнены жертвующими собой матерями, семейными склоками, роковыми разлуками и предрассудками - здесь перемешаны Запад и Восток.

И мир, в который мы вступаем, тоже будет выглядеть как Болливуд. Он будет весьма современным - то есть в значительной степени сформированным Западом, - но в нем сохранятся также и важные элементы местных культур. Китайская рок-музыка в какой-то степени напоминает западную - у нее тот же инструментарий, тот же ритм, однако музыкальные темы, тексты и манера исполнения сугубо китайские. В бразильских танцах сочетаются африканские, латинские и современные (то есть западные) движения.

Сегодня люди по всему миру уже не стесняются наносить национальный узор на общую картину современности. Когда я рос в Индии, современность была на Западе. Каждый знал, что именно там находятся все передовые рубежи - от науки до дизайна. Но теперь это не так. Один известный японский архитектор говорил мне, что когда он рос и взрослел, он знал, что самые продвинутые, самые современные здания строятся в Европе и Америке. Сегодня молодые архитекторы из его мастерской наблюдают за тем, как каждый месяц вырастают новые великолепные здания в Китае, Японии, на Ближнем Востоке, в Латинской Америке. Сегодняшнее молодое поколение может оставаться дома и создавать свои подходы, свою версию современности - столь же продвинутую, как на Западе, но более близкую и знакомую.

Местное и современное развиваются бок о бок с глобальным и западным. В Китае диски китайских рок-музыкантов раскупаются куда охотнее, чем новинки рок-музыкантов западных. Вся Латинская Америка танцует самбу. Повсюду - от Латинской Америки до Восточной Азии и Ближнего Востока - местная киноиндустрия не только переживает период расцвета, но даже вытесняет с собственных рынков голливудский импорт. На японском телевидении, которое прежде в огромных количествах закупало американские шоу, американские программы сегодня составляют лишь 5 процентов19. Если в кинотеатрах Франции и Южной Кореи раньше шли в основном американские фильмы, то теперь в этих странах имеется собственная крупная киноиндустрия. Местное современное искусство, часто представляющее собой странную смесь абстрактных западных стилей и традиционных народных мотивов, процветает почти во всем мире. И вы легко можете быть сбиты с толку, обнаруживая здесь значки «Старбакса» и «Кока-колы». Реальным эффектом глобализации стало образование соцветий местного и современного.

Взгляните пристальнее на гегемонию английского языка. В то время как все больше людей в мире начинают говорить по-английски, быстрее всего развивается телевидение, радиовещание и Интернет на местных языках. В Индии полагали, что увеличение числа радио- и телеканалов приведет к буму частных новостных англоязычных каналов - поскольку большинство экспертов говорят по-английски. Но на самом деле куда больше - в три-четыре раза - стало программ на местных языках. Хинди, тамильский, телугу, гуджарати и малатхи - все эти языки прекрасно себя чувствуют в глобализированном мире. Во Всемирной сети быстро распространяются северные диалекты китайского языка. В разных странах, включая и Соединенные Штаты, растет число людей, владеющих испанским. На первой стадии глобализации все смотрели СNN. На второй стадии всемирная аудитория стала также смотреть ВВС и Sky News. Сейчас каждая страна производит свою версию СММ - от Al Jazeera и Al Arabiaдо делийских МNDTV и Aaj Tak..

Эти новостные каналы являются частью мощной тенденции -развития новых нарративов. Когда я мальчишкой жил в Индии, текущие события, в особенности мировые текущие события, подавались с западной точки зрения. Вы смотрели на мир через призму ВВС или «Голоса Америки». Вы познавали его через Time, Newsweek и International Herald Tribune, а в более давние времена - через лондонскую Times. Сегодня мы имеем множество новостных каналов, которые - и это куда более важно - представляют множество различных взглядов на мир. Если вы смотрите «Аль-Джазиру», у вас, естественно, будет иной взгляд на арабо-израильский конфликт, чем тот, который принят на Западе. Но так обстоит не только с «Аль-Джазирой». Если вы смотрите индийские новостные каналы, у вас будет совсем иное представление об иранской ядерной проблеме. Ваш взгляд на мир зависит от того, какой канал вы смотрите.

Смогут ли эти различия заставить «остальных» вести себя иначе в бизнесе, государственных делах и международной политике? Это сложный вопрос. В мире бизнеса прибыль есть прибыль. Но вариантов ее получения великое множество, даже на Западе. Структура экономической деятельности в Италии абсолютно отличается от британской. Американская экономика выглядит совершенно иначе, чем экономика французская. Деловые практики в Японии совсем не такие, как те, что приняты в Китае и Индии. И эти различия будут только множиться.

В определенной степени то же верно и в отношении зарубежной политики. Здесь существует несколько основополагающих реалий. Так, базовые вопросы безопасности и влияния на ближайших соседей - это основные компоненты политики национальной безопасности. Но вне этих вопросов могут существовать реальные различия, далеко не всегда диктуемые культурой. Возьмите права человека - вопрос, на который незападные страны в целом, и Китай и Индия в частности, имеют взгляды, весьма отличные от тех, что приняты в Соединенных Штатах. И тому есть несколько основных причин. Во-первых, они видят себя развивающимися странами и, следовательно, слишком бедными, чтобы заниматься вопросами глобального порядка, особенно теми, которые являются признанными стандартами в зарубежных странах. Во-вторых, они не протестанты, стремящиеся обратить всех в свою веру, и потому отнюдь не склонны распространять универсальные ценности по всему миру. Ни индуизм, ни конфуцианство не веруют в универсальные заповеди или в необходимость распространения веры. И по этим сугубо практическим и культурным причинам обе страны не склонны считать вопросы прав человека центральными для своей зарубежной политики.

Конечно же, ни одна цивилизация не развивается в вакууме. Даже когда речь идет о религии и базовых ценностях, у каждой страны в багаже перемешаны местные элементы и внешние факторы. Например, Индия - индуистская страна, которой на протяжении четырехсот лет правили мусульманские династии, а затем - протестантские власти. Китаю не приходилось испытывать прямого чужеземного правления, но его конфуцианские корни были серьезно повреждены и сорок лет находились под гнетом коммунистической идеологии. В течение XX века Япония предпочла перенять многое от американского стиля жизни и образа мышления. У Африки есть свои собственные давние традиции, но здесь в невиданных масштабах и быстрее, чем где-либо еще, растет число верующих христиан. В Латинской Америке церкви по-прежнему играют существенную роль в государственных делах, что для Европы совершенно невообразимо. Мы много слышим о протестантском евангелизме в США, но он также быстро распространяется в Бразилии и Южной Корее. Если христианские ценности лежат в основе западной традиции, то что можно сказать о странах вроде Южной Африки, в которой более семи тысяч христианских сект? Или о Нигерии, в которой больше прихожан англиканской церкви, чем в самой Англии?

Запад и остальные страны взаимодействуют более тысячи лет. Легенда гласит, что христианство пришло в Африку вместе со святым Марком в 60 году нашей эры. Некоторые из самых ранних христианских общин находились именно в Северной Африке. На Ближнем Востоке на протяжении веков сохранялась и двигалась вперед западная научная мысль; Россия по меньшей мере четыреста лет пытается примирить две свои идентичности - западную и незападную. На большей части планеты присутствие Запада было столь длительным, что в определенном смысле он является тканью, из которой была сшита цивилизация. Вот почему нам кажется естественным, что крупнейшее в мире казино построено в китайском Макао - а оно, в свою очередь, имитирует архитектуру венецианской площади Святого Марка, на которую когда-то оказал огромное влияние мавританский (исламский) стиль. Так в каком стиле это казино - китайском, западном, мавританском или современном? Возможно, и в том, и в другом, и в третьем, и в четвертом.

Современность началась с подъемом Запада, и потому у нее западное лицо. Но поскольку современный мир расширяется и захватывает все новые территории, современность превращается в плавильный котел. Торговля, путешествия, империализм, иммиграция, миссионерство перемешали все и всех. Каждая культура имеет свои особые черты, и некоторые из них выдерживают испытание модернизацией. Другие исчезают, и по мере того как капитализм движется вперед, старые феодальные, формальные, родовые и иерархические обычаи отмирают - так это произошло с ними на Западе. Движущая сила современности - западные ценности - сохраняют свое влияние. Китай и Индия могут быть в меньшей степени склонны бороться за права человека, но им приходится реагировать на тот факт, что этот вопрос занимает важное место в глобальной повестке Дня. В Индии, стране демократической, с либеральной интеллектуальной элитой, имеется значительное число избирателей, чьи взгляды на этот вопрос сформировались в основном в соответствии с западными ценностями.

Вопрос, будет ли будущее современным или западным, более сложный, чем может показаться на первый взгляд. Единственный простой ответ: да. Единственный сложный ответ: посмотрите на конкретную страну, поймите ее прошлое и настоящее, ее культуру и традиции, как она приспосабливается к западному миру и модернизации. Я постараюсь сделать это, рассматривая две важнейшие растущие державы - Индию и Китай. Кроме того, это еще и наилучший способ понять новую геополитику. В конце концов, реальный вызов, с которым нам предстоит столкнуться в будущем, - это не абстрактный вызов взглядов, а действительный вызов различных географий, историй, интересов и возможностей. Говорить о «подъеме Азии» -значит упустить нечто важное. Такого понятия, как «Азия», не существует - это западная конструкция. А составляют эту конструкцию множество различных стран - Китай, Япония, Индия, Индонезия, и все они по-своему ревностно и с подозрением относятся к своим собственным различиям. Мир из Китая и из Индии выглядит по-разному, не только потому, что они такие, какие они есть, а потому, что они именно там, где они есть. Великие перемены, происходящие сейчас в мире, в меньшей степени касаются культуры и в гораздо большей - власти.

ГЛАВА IV СОПЕРНИК

Американцы могут восхищаться красотой, но на самом дележ их завораживают размеры. Большой каньон, калифорнийские секвойи, Центральный железнодорожный вокзал в Нью-Йорке, Диснейленд, внедорожники, американские вооруженные силы, компания Central Ekectric, Big Mac и Venri Latte. Европейцы выбирают сложность, японцы придерживаются минимализма. Но американцам подавай все большое, лучше - огромное.

Вот почему Китай так занимает американские умы. Его масштабы заставляют Соединенные Штаты чувствовать себя карликом. Население - 1,3 миллиарда, в четыре раза больше, чем в Америке. Более ста лет американские миссионеры и бизнесмены бредили тамошними возможностями - 1 миллиард душ для спасения, 2 миллиарда подмышек для дезодорирования, однако все это оставалось несбыточной мечтой. Китай был очень большим, но очень бедным. Знаменитая книга Перл Бак «Земля» (а также пьеса и фильм) представляла Китай как аграрное общество с выбивающимися из сил крестьянами, жадными землевладельцами, царящим повсеместно голодом, наводнениями, эпидемиями и нищетой.

Считается, что Наполеону принадлежит знаменитая фраза: «Пусть Китай дремлет, ибо если Китай проснется, то содрогнется мир». И на протяжении почти двух столетий Китай следовал его инструкции, он тихо спал и служил не более чем ареной для удовлетворения амбиций других великих держав. В XX столетии Япония, которая когда-то умела только подражать Китаю, взяла над ним верх и в войне, и в мире. Во время Второй мировой войны Соединенные Штаты заключили с Китаем союз и оказывали ему помощь, а в 1945 году помогли ему занять место в Совете Безопасности ООН. В 1949 году к власти там пришли коммунисты, Вашингтон и Пекин стали врагами, а Китай откатился назад еще больше. Мао Цзэдун довел страну до череды катастрофических потрясений, которые разрушили ее экономический, технологический и интеллектуальный капитал. А в 1979 году мир начало потряхивать.

Пробуждение Китая вызывает изменения в экономическом и политическом ландшафте, но и сам Китай начинает меняться под воздействием мира, в который входит. Пекину приходится считаться с двумя силами, которые определяют весь постамериканский мир, - с глобализацией и национализмом. С одной стороны, экономическое и технологическое давление толкает Пекин к интеграции и кооперации с окружающим миром. Но те же силы ведут к разрушению и социальным потрясениям внутри страны, поэтому режим ищет новые способы унификации общества, которое становится все более разнородным. В то же время подъем означает, что Китай становится более напористым, оказывает все большее влияние на регион и на весь мир. Стабильность и спокойствие в постамериканском мире в значительной мере будут зависеть от того, сможет ли Китай найти баланс между силами интеграции и дезинтеграции.

Когда историки оглядываются на последние десятилетия XX века, в качестве переломного момента они указывают 1979 год. В тот год Советский Союз вторгся в Афганистан, тем самым выкопав могилу, в которую был положен статус супердержавы. В том же году Китай запустил процесс экономических реформ. Сигнал о том, что они предстоят, поступил в декабре 1978 года на вошедшем таким образом в историю III Пленуме ЦК КПК 11 созыва. Как правило, на этих пленумах ничего не происходило - раз за разом одни и те же напыщенные речи, одна и та же пустая риторика. Перед официальной встречей, на сессии рабочей группы, новоизбранный лидер партии Дэн Сяопин произнес речь, которая стала самой важной в современной истории Китая. Он заявил, что режим должен сосредоточиться на экономическом развитии, и пусть дело - а не идеология - ведут страну по этому пути. «Не важно, какого цвета кошка - черная или белая, - сказал Дэн. - Пока она ловит мышей, это хорошая кошка». И с тех пор Китай идет по пути безжалостно прагматичной модернизации.

Результаты превзошли все ожидания. Экономический рост Китая на протяжении почти тридцати лет составлял 9 процентов в год -история не знает примеров подобного темпа роста крупной экономики. За этот же период из нищеты вырвалось около 400 миллионов человек - и снова в истории нет таких примеров. Годовой доход среднего китайца вырос в семь раз. Китай, вопреки помехам и препятствиям, в массовом порядке достиг того, о чем мечтают все страны третьего мира - здесь решительно порвали с нищетой. Экономист Джеффри Сакс выразился кратко и ясно: «Китай - это самый успешный пример развития в мировой истории».

Величину перемен в Китае представить себе почти невозможно. Размер экономики на протяжении трех десятилетий удваивался каждые восемь лет. В 1978 году в стране производилось 200 кондиционеров в год; в 2005-м их было произведено 48 миллионов. Объем ежедневного китайского экспорта сегодня равен объему годичного экспорта в 1978 году. Любой, кто посещал страну в этот период, может привести огромное количество аналогичных примеров.

Пятнадцать лет назад, когда я впервые побывал в Шанхае, район Пудун, расположенный на восточной окраине города, представлял собой сплошные рисовые поля. Сегодня это деловой и финансовый район, плотно уставленный небоскребами из стекла и стали и сверкающий по ночам словно рождественская елка. Он в восемь раз больше нового лондонского финансового района Кэнэри Уорф и лишь немногим меньше Чикаго. Между прочим, город Чунцин действительно развивается по модели Чикаго, а сто лет назад Чикаго был самым быстрорастущим городом мира. Вполне возможно, что звание «самого быстрорастущего» сейчас следует присвоить именно Чунцину, поскольку ежегодный прирост населения в нем составляет 300 тысяч человек. Чунцин возглавляет список двадцати самых быстрорастущих городов мира - а они все находятся в Китае!

Несмотря на то, что западных людей больше привлекает Шанхай, Пекин остается столицей китайской политики, культуры, искусства и даже экономики. Город невероятно изменился, причем история не знает примеров перестройки подобных масштабов. (Пожалуй, самое близкое сравнение - перестройка, которой Осман подверг Париж в XIX веке.) Готовясь к Олимпийским играм 2008 года, в Пекине проложили шесть новых линий метрополитена, 43 километра трамвайных путей, построили новый аэропорт (естественно, самый большой в мире), 25 миллионов квадратных километров жилых и офисных помещений, создали 125-километровый зеленый пояс и Олимпийский парк площадью в 12 квадратных километров. Глядя на макет нового Пекина, непременно вспоминаешь о грандиозных планах Альберта Шпеера для послевоенного Берлина - составил он их в начале 1940-х; примечательно, что его сыну, Альберту Шпееру-младшему, тоже архитектору, принадлежит проект восьмикилометрового бульвара, связывающего Запретный город с Олимпийским парком. Он не видит смысла сравнивать свой проект с проектами отца, которые тот составлял для Гитлера. «Этот проект грандиознее, - говорит он, - намного грандиознее»[1].

У каждого серьезного бизнесмена сегодня имеется статистика показателей Китая, и эта статистика настолько потрясающая, что повергает любого слушателя в ступор. Цифры действительно впечатляющие - но к моменту, когда вы будете читать эту книгу, они наверняка станут еще более впечатляющими. Китай - крупнейший в мире производитель угля, стали и цемента. Здесь самый большой рынок сотовой связи. В 2005 году площадь строительства составляла 28 миллиардов квадратных футов - более чем в пять раз больше, чем в Америке. За последние пятнадцать лет экспорт в США вырос на 1600 процентов. Во время пика индустриальной революции Британию называли «мастерской мира». Сегодня этот титул принадлежит Китаю. Он производит две трети всех выпускаемых в мире фотокопировальных устройств, микроволновых печей, DVD-плееров и ботинок.

Чтобы понять, до какой степени Китай доминирует на рынке дешевых товаров, взгляните на ассортимент Wal-Mart. Это одна из крупнейших мировых корпораций. Ее доход в восемь раз выше, чем доход Microsoft, и она дает 2 процента американского ВВП. В ней работают 1,4 миллиона человек - это больше чем в General Motors, Ford, General Electric и IBMвместе взятых. Магазины этой сети стали легендарными благодаря эффективной (некоторые скажут: безжалостной) политике максимального снижения цены для своих клиентов. Чтобы добиться этого, здесь искусно используют новые технологии, инновации в области менеджмента и, возможно, самое главное - здесь привлекают самых недорогих товаропроизводителей. Каждый год Wal-Mart импортирует из Китая товаров на сумму около 18 миллиардов долларов. Китай - самый крупный из иностранных поставщиков Wal-Mart, и справедливо было бы сказать, что система поставщиков корпорации - это китайская система поставщиков.

Китай также проводит очевидно открытую торговую и инвестиционную политику. Именно по этой причине, помимо прочих, Китай - это не новая Япония. Пекин не пошел по японскому (или южнокорейскому) пути развития, в основе которого лежала политика экспорта, но при этом внутренние рынки и само общество оставались закрытыми. Китай, напротив, открыл себя миру. (Отчасти он был вынужден это сделать, потому что у него не было внутренних сбережений, таких, как у Японии или Южной Кореи.) Сегодня соотношение товарооборота и ВВП составляет в Китае 70 процентов, что делает его экономику одной из самых открытых экономик мира. За последние пятнадцать лет импорт из США вырос в семь раз. ProcterGambleзарабатывает сегодня в Китае 2,5 миллиарда долларов в год, и среди местных потребителей весьма популярны такие хорошо знакомые нам товары, как шампуни Head Shouldersи подгузники Pampers. Starbucks считает, что к 2010 году его кофеен в Китае будет больше, чем в Соединенных Штатах. Китай открыт также и для международных брендов, будь то товары или люди. Большинство сверкающих небоскребов и грандиозных сооружений, которые определяют облик нового Китая, построили иностранные архитекторы. А выбирая режиссера для своего дебюта на международной сцене - для праздника открытия Олимпийских игр, - Пекин остановил свой выбор на американце Стивене Спилберге. Япония или Индия никогда бы не доверили иностранцу эту роль.

Китай также - крупнейший в мире держатель денег. Его валютный резерв составляет 1,5 триллиона долларов, это на 50 процентов больше, чем у следующей по списку Японии, и в три раза больше, чем у всего Евросоюза. Трудно сказать, насколько это мудрая политика -держать при себе такие огромные валютные резервы - но это несомненный показатель прочности Китая перед лицом любого потрясения или кризиса. Одним словом, именно сочетание всех этих факторов и делает Китай столь уникальным. Это крупнейшая в мире страна, самая быстрорастущая из крупных экономик, крупнейший производитель, второй по величине потребитель, крупнейшая копилка и (почти наверняка) второй по величине транжира на военные нужды*.

* Официальный военный бюджет Китая - третий в мире, после Соединенных Штатов и Великобритании. Но большинство аналитиков приходят к выводу, что многие затраты просто не включаются в официальный бюджет, и если подсчитать все, то военные затраты Китая - вторые по величине после Соединенных Штатов (правда, разрыв между ними довольно значительный).

Но Китай не сможет заменить Соединенные Штаты в роли супердержавы. И ему вряд ли удастся в ближайшие десятилетия обойти США по любому из показателей - военному, политическому или экономическому, не говоря уж о доминировании во всех областях. Но шаг за шагом он становится второй по значимости страной в мире, что добавляет совершенно новый элемент в международную систему.

ЦЕНТРАЛИЗОВАННОЕ ПЛАНИРОВАНИЕ, КОТОРОЕ РАБОТАЕТ?

Находятся те, у кого показатели китайской экономики вызывают сомнения. Некоторые журналисты и ученые утверждают, что цифры сфальсифицированы, коррупция процветает, банки еле держатся на плаву, усиливается напряженность между провинциями, опасно растет расслоение общества, и ситуация в целом на грани взрыва. Но справедливости ради следует отметить, что многие из них твердят об этом на протяжении двадцати лет, и за это время по крайней мере их главное предсказание - падение режима - так и не сбылось. Проблем у Китая великое множество, но есть все-таки то, за что каждая развивающаяся страна готова отдать душу - бурный рост. Этот экономический рост делает все остальные проблемы, какими бы серьезными они ни были, поддающимися решению. Один из наиболее мыслящих критиков режима, ученый Миньсин Пэй, готов признать, что «по сравнению с другими развивающимися странами китайская история куда успешнее, чем мы могли себе представить».

Для режима, который сохраняет свой коммунистический облик, Пекин принимает капитализм с потрясающей откровенностью. Как-то я спросил у одного китайского госчиновника, каким может быть лучшее решение проблемы сельской нищеты. Он ответил: «Мы позволили рынкам работать, Они перетянули людей от земли в индустрию, из деревень в города. С исторической точки зрения в этом состоит единственный ответ на проблему сельской нищеты. Мы должны продолжать индустриализацию». Когда я задавал такой же вопрос индийским или латиноамериканским официальным лицам, они пускались в сложные объяснения о необходимости сельскохозяйственных дотаций, субсидий для бедных фермеров и других подобных программ, которые предназначены для усмирения рыночных сил и замедления исторического - и часто болезненного - процесса индустриализации, проводимой с помощью рынка.

Но пекинский подход также всегда отличался от взглядов, которых придерживаются многие экономисты - сторонники свободного рынка - от той программы одновременных реформ на всех фронтах, которую иногда называют «Вашингтонским соглашением». Что еще более важно, он отличается и от российской шоковой терапии времен Бориса Ельцина, которую китайские лидеры тщательно изучали и которую часто приводят в качестве отрицательного примера: они могли бы согласиться с выразительным комментарием Строуба Тэлбота, сделанным в то время, когда он работал в администрации Клинтона: «Слишком много шока, слишком мало терапии». Китай выбрал не большой взрыв, а метод относительного прироста, стратегию, которую я называю «стратегией роста знаменателя». Вместо того чтобы немедленно закрыть все неэффективные предприятия, перекрыть доступ к кредитам и начать полномасштабную приватизацию, они пошли по пути наращивания экономики за пределами убыточных отраслей, так что со временем такие отрасли занимали все меньшую и меньшую долю в общей экономике (знаменатель). За счет этого Пекин выиграл время для постепенно решения своих проблем. Только сейчас он начал расчищать свой финансовый сектор - на десять лет позже, чем настоятельно советовали многие эксперты, и намного медленнее, чем они советовали. Но сегодня реформы можно проводить в контексте экономики, которая выросла вдвое и значительно диверсифицировалась. Таков капитализм с китайским лицом.

Казалось, что централизованное планирование не работает. В некотором смысле это действительно так, даже в Китае. Однако Пекин гораздо меньше имеет представления об остальном Китае и гораздо меньше его контролирует, чем ему бы хотелось и чем кажется со стороны. Об этом говорит только одна цифра. Доля от общей суммы налогов, которую получает центральное правительство Китая, составляет 50 процентов[2]; доля же федерального правительства США (правительства слабого по всем международным стандартам) составляет 70 процентов. Другими словами, децентрализованное развитие - это реальность, определяющая сегодня экономическую жизнь Китая, она же все более определяет и его политическую жизнь. До определенной степени такая потеря контроля - тоже плановая. Правительство поощряло расцвет настоящего свободного рынка во многих областях, открыла экономику для иностранных инвестиций и торговли, использовало свое членство в ВТО для проталкивания реформ в экономике и обществе. И многие из успехов (растущее предпринимательство) и провалов (упадок здравоохранения) являются результатом недостатка координации между центром и регионами. Эта проблема - раскручивающейся децентрализации -станет одной из основных для Китая, и мы к ней еще вернемся. Неловко заострять на этом внимание, но ничего не поделаешь: очень часто придерживаться намеченной стратегии Пекину позволяло отсутствие необходимости отчитываться перед своим народом. И другие правительства с трудом скрывают зависть. Индийские официальные лица любят говорить, что их китайским коллегам не приходится заботиться о голосах избирателей. «Мы вынуждены делать многое из того, что политически популярно, но по существу нелепо, - заявил один из высокопоставленных членов индийского правительства. - Это плохо влияет на наш завтрашний экономический потенциал. Но голоса политикам нужны сегодня. У Китая же есть возможность видеть далекую перспективу. И хотя Пекин не все делает правильно, он принимает много толковых и дальновидных решений». Это хорошо заметно на примере сегодняшнего стремления китайцев к получению высшего образования. Понимая, что для дальнейшего продвижения экономики страна нуждается в квалифицированной рабочей силе, китайское правительство значительно увеличило объем стипендий и других видов помощи: в 2006 году на это выделили 240 миллионов долларов, а в 2008-м -уже 2,7 миллиарда долларов. В 2006 году затраты на образование составляли ничтожно малые 2,8 процента от ВВП, а к 2010 году, согласно планам правительства, они будут составлять уже 4 процента, и значительная доля будет затрачена на финансирование небольшого числа элитных институтов, способных конкурировать на мировом уровне. Такая концентрация была бы невозможной, например, в демократической Индии, где ради удовлетворения избирателей огромные ресурсы тратятся на кратковременные субсидии. (На индийские элитные учебные заведения, напротив, оказывают давление, заставляя их ограничить прием на основе высоких экзаменационных баллов, а зачислять половину студентов в соответствии с установленными квотами и политикой равноправия.)

Это весьма необычное явление, когда при недемократической форме правления удается так долго поддерживать эффективный экономический рост. Большинство автократий быстро становятся закрытыми, коррумпированными и бестолковыми - они потворствуют экономическому грабежу и стагнации. Куда более типичны в этом отношении режимы Маркоса, Мобуту и Мугабе. (И чтобы не объяснять происходящее исключительно культурным своеобразием, следует помнить, что при Мао китайский режим был чрезвычайно жестоким.) Но правление в сегодняшнем Китае, несмотря на все ошибки, все нее отличается прагматизмом и компетентностью. «Я имел дела с правительствами всех стран мира, - говорит один крупный инвестиционный банкир. - И правительство Китая, возможно, производит наилучшее впечатление». Такого же мнения придерживаются многие побывавшие в Китае бизнесмены. «Люди должны сами создавать собственные ценности, в зависимости от того, что они считают величайшим благом во все времена, - говорил Билл Гейтс в интервью журналу Fortune в 2007 году. - Я лично убедился, что китайские лидеры об этом постоянно помнят».

Конечно же, это не полная картина. Хотя Китай развивается быстро и все новые возможности появляются во всех сферах, государство - благодаря постепенному ходу реформ - все еще удерживает в своих руках многие отрасли экономики. Даже сегодня около половины ВВП приносят государственные предприятия. Из тридцати пяти крупнейших компаний на Шанхайском фондовом рынке тридцать четыре частично или полностью принадлежат государству. И государственный контроль часто вступает в противоречие с открытостью, честностью и эффективностью. Китайские банки, которые в большинстве своем также принадлежат государству, тратят десятки миллиардов долларов в год на поддержку неэффективных компаний и направляют деньги в регионы, группам и людям отнюдь не по экономическим причинам. Коррупция процветает, и резко увеличилась доля коррупционных скандалов с участием высокопоставленных чиновников - с 1,7 процента в 1990 году до 6,1 в 2002 году[3]. Региональные различия становятся все более ощутимыми, неравенство растет с космической скоростью, что вызывает напряжение в обществе. Часто приводимые данные - а их предоставляет само правительство - говорят об устойчивой тенденции. В 2004 году в Китае было зафиксировано 74 000 протестных выступлений в той или иной форме, десятью годами ранее таких выступлений было зафиксировано всего 10 000.

Два приведенных образа перекликаются друг с другом. Во многом проблемы Китая - это последствия его успехов. Беспрецедентный экономический рост породил беспрецедентные социальные перемены. За тридцать лет Китай прошел тот путь индустриализации, на который у Запада ушло двести лет. Каждый день десятки тысяч людей перебираются из деревень в города, от ферм к фабрикам, с запада на восток, и все это в беспрецедентном темпе. И это не просто перемещения в пространстве - эти люди оставляют свои семьи, свой социальный класс, свою историю. И вряд ли стоит удивляться, что государству приходится иметь дело с социальными потрясениями. Говоря о понижающейся эффективности китайского государства, Миньсин Пэй указывает на то, что власти уже не могут обеспечивать такую простую вещь, как безопасность на дорогах: количество несчастных случае со смертельным исходом составляет 26 жертв на 10 000 транспортных средств (в Индии и Индонезии этот показатель - 20 и 8 соответственно)[4]. Но в то же время важно отметить, что количество автомобилей на китайских дорогах растет на 26 процентов в год - сравните с 17 процентами в Индии и 6 процентами в Индонезии. Когда Индия обгонит Китай по темпам экономического роста, а все к этому идет, я готов держать пари, что и там будет наблюдаться значительный рост несчастных случаев, демократическим ли при этом будет правительство, или нет.

Обратимся к последствиям экономического роста Китая для окружающей среды - не в масштабах всей планеты, но в масштабах самого Китая. 26 процентов водных запасов в крупнейших реках страны настолько загрязнены, что они «утратили способность выполнять свою основную экологическую функцию»[5]. На берегах одной только Янцзы расположены девять тысяч химических производств. Пекин уже сегодня - мировая столица по меньшей мере по одному показателю - по загрязнению воздуха. Из 560 миллионов городских жителей Китая только 1 процент дышит воздухом, считающимся безопасным по стандартам Евросоюза[6]. Но следует также отметить, что все эти Цифры и данные исходят от самого китайского правительства. В Пекине экологические соображения стоят в повестке дня на гораздо более высокой позиции, чем в других развивающихся странах. Высокопоставленные официальные лица Китая говорят о необходимости «озеленить» ВВП, и экологические вопросы занимают важное место в плане президента Ху Цзиньтао по созданию «гармоничного общества». Одна из западных консалтинговых фирм изучила новые китайские законы, касающиеся вопроса загрязнения воздуха, и подсчитала, что потребность в продукции, которая ведет к сокращению вредных выбросов, в ближайшем будущем станет расти на 20 процентов в год, что ведет к созданию рынка ценой в 10 миллиардов долларов. Пекин пытается справиться с трудной дилеммой: сокращение бедности требует бурного экономического роста, который, в свою очередь, означает загрязнение окружающей среды и ее деградацию.

Основная проблема, с которой сталкивается Китай в своем поступательном движении, заключается вовсе не в том, что его форма правления непоправимо вредна: проблема в том, что такая форма правления неминуемо утратит способность удерживать ситуацию -к этому неизбежно ведет раскручивающаяся децентрализация. Темпы китайских перемен обнажают слабость его коммунистической партии и государственной бюрократии. В течение определенного периода государственная монополия на власть позволяла быстро проводить крупные реформы, направляя людей и ресурсы туда, куда было необходимо. Но одним из результатов таких решений стал экономический, социальный и политический беспорядок, а когда приходилось лавировать между этими волнами, ограниченная и иерархическая структура партии становилась все менее компетентной. Коммунистическая партия Китая - партия рабочих и крестьян - на самом деле одна из самых элитарных в мире организаций. Она состоит из трех миллионов образованных мужчин и женщин, проживающих главным образом в городе, то есть из группы людей, которая совершенно нерепрезентативна для огромного сельского общества, которым она руководит. Лишь немногие из партийных функционеров владеют хоть какими-то политическими навыками. Остальные - скорее хорошие технократы, искушенные также в искусстве внутрипартийного маневрирования и покровительства. И пока неизвестно, обладают ли эти лидеры достаточной харизмой или способностями участвовать в публичной политике - а именно это требуется от тех, кто должен управлять населением в 1,3 миллиарда человек, населением, которое становится все более напористым и агрессивным.

Экономический рост в 1970-х и 1980-х, например, на Тайване и в Южной Корее сопровождался постепенными законотворческими, социальными и политическими реформами. Те режимы были авторитарными, но не тоталитарными - это важное отличие, и потому не стремились к полному контролю над обществом, что помогло ослабить их хватку. К тому же их главный покровитель - Соединенные Штаты - подталкивал их к смене системы. Пекин не испытывает давления такого рода. А по мере углубления перемен тоталитарная система дает трещины или местами становится абсолютно бездейственной. У людей сейчас гораздо больше свобод и возможностей, чем прежде. Они могут работать, перемещаться, владеть собственностью, начинать собственное дело и, до определенной степени, поклоняться тем, кому они хотят поклоняться. Но политический контроль остается строгим и в некоторых ключевых областях почти не показывает признаков ослабления. Например, Пекин досконально продумал систему слежения за использованием Интернета, и она удивительно эффективна.

Коммунистическая партия тратит огромное количество времени и энергии на обеспечение социальной стабильности и предотвращение публичных выступлений. Это еще один несомненный признак того, что перед ним стоят проблемы с еще неуловимыми очертаниями, у которых нет простого решения. Сравните эту ситуацию с ситуацией, сложившейся у южного демократического соседа Китая. У индийских политиков тоже вполне хватает забот - в основном как не проиграть выборы, - однако им редко приходится задумываться о социальной революции или о выживании режима. Они не паникуют при мысли о массовых протестах и забастовках - они считают их частью нормального взаимодействия между теми, кто управляет, и теми, кем управляют. Правительства, которые уверены в своей законности, не страдают манией преследования по поводу таких организаций, как Falun Cong, члены которой собираются для совместных дыхательных упражнений. Многие американские авторы поспешили заявить, что Китай опровергает представление о том, будто экономические реформы ведут к политическим реформам - то есть что капитализм ведет к демократии. Вполне возможно, что Китай действительно представляет собой исключение из правил, но судить об этом пока слишком рано. Это правило срабатывало повсюду - от Испании и Греции до Южной Кореи, Тайваня и Мексики: страны, которые переходили к свободному рынку и модернизировались, начинали меняться политически только тогда, когда достигали статуса стран со средним достатком (это не совсем точная категория, она колеблется между 5000 и 10 000 долларов в год на душу населения)*.

* Это приблизительные данные, поскольку исследователи пользуются разными критериями (ППС, доллары по курсу 1985 года и т. п.). Но основной пункт - то, что Китай по уровню доходов населения все еще находится ниже демократического порога, - все-таки точен.

Поскольку уровень доходов населения в Китае все-таки намного ниже этой планки, нельзя утверждать, что страна опровергла это правило. А по мере роста жизненных стандартов в Китае все более насущным становится вопрос о политических реформах. В том, что режим в ближайшие пятнадцать лет столкнется с серьезными вызовами, сомневаться почти не приходится, хотя это вовсе и не означает, что Китай в одночасье перейдет к либеральной демократии в западном стиле. Скорее всего, на первом этапе режим трансформируется в «смешанный» - наподобие режимов, сформировавшихся во многих западных странах в XIX веке или в южноазиатских странах в 1970-1980-х годах, в которых элементы иерархии и контроля со стороны элиты сочетались с участием широких народных слоев. Не забывайте, что Япония - самая зрелая демократия в Южной Азии, при этом ее правящая партия остается у власти уже шестьдесят лет.

В конце 2006 года, на встрече с американской делегацией, у китайского премьера Вэня Цзябао спросили, что китайские лидеры имеют в виду под словом «демократия», когда они говорят о том, что Китай к ней движется. Вэнь объяснил, что с его точки зрения, демократия содержит три ключевых компонента: «выборы, независимую судебную систему и контроль на основе сдержек и противовесов». Ту делегацию возглавлял Джон Торнтон, бывший президент Goldman Sachs который стал настоящим экспертом по Китаю. Он глубоко исследовал все три компонента и пришел к выводу, что действительно наблюдается хоть и неторопливое, но движение к выборам на провинциальном уровне, принимается все больше антикоррупционных мер, и даже предпринимаются шаги по улучшению законодательства. В 1980 году китайские суды рассмотрели 800 тысяч дел, в 2006-м они приняли к рассмотрению в десять раз больше дел. В весьма продуманном очерке, опубликованном в Foreign Affairs, Торнтон пишет о режиме, который пусть нерешительно и маленькими шажками, но идет к большей подотчетности и открытости[7].

Маленьких шажков может оказаться недостаточно. Коммунистам, правящим Китаем, следовало бы прочитать, или перечитать, их Маркса. Карл Маркс был неважным экономистом и идеологом, но весьма одаренным обществоведом. Одно из его главных прозрений заключалось в том, что когда в обществе меняются экономические основания, покоящаяся на них политическая надстройка также неизбежно меняется. Маркс считал, что, когда общества становятся более ориентированными на рынок, они имеют тенденцию поворачиваться к демократии. История подтверждает эту связь между рыночной экономикой и демократией, хотя, конечно, встречаются и некоторые временные отставания. Если исключить те страны, чье богатство основано на нефти, то во всем мире сегодня существует лишь одна страна, которая достигла западного уровня экономического развития, но в которой демократия еще работает не в полную силу - это Сингапур. Но Сингапур - маленький город-государство с невероятно компетентной правящей элитой - остается исключением. Многие лидеры пытались скопировать виртуозные действия Ли Куан Ю, который сумел сделать страну процветающим и современным государством, сохраняя при этом политическое господство. Но никому это толком не удавалось. Но даже Сингапур быстро меняется, становясь более открытым обществом - а в некоторых вопросах (особенно культурных и социальных, вроде отношения к гомосексуализму) даже более открытым, чем другие южноазиатские общества. И если мы посмотрим на те страны, у которых за плечами десятки лет развития, от Южной Кореи до Аргентины и Турции, мы увидим, что модель остается неизменной: либеральная демократия приходит тогда, когда рыночная экономика достигает размеров, при которых обеспечивается определенный средний уровень доходов населения. Как отмечали многие ученые, это, вероятно, наиболее важное и наиболее подтвержденное документальными данными обобщение в политической науке.

Многие представители молодого поколения китайских лидеров понимают дилемму, перед которой стоит страна, и в частных беседах говорят о необходимости сделать собственную политическую систему менее жесткой. «Самые мыслящие люди в партии изучают не экономические реформы, - говорил мне один молодой китайский журналист со связями в пекинской правящей элите, - а реформы политические». Сингапурские министры подтверждают, что китайские официальные лица подолгу изучают систему, которую построил Ли Куан Ю, коммунистическая партия также посылала свои делегации в Японию и Швецию, пытаясь понять, каким образом в этих странах удалось создать демократический строй, в котором правит одна партия. Они внимательно изучают политическую систему, правила проведения выборов, формальные и неформальные преимущества партии, препятствия, которые приходится преодолевать аутсайдерам. Мнимые это усилия или попытки найти новые пути для сохранения контроля - все же они говорят о том, что партия осознает необходимость перемен. Вызов, который стоит перед Китаем, не технократический - это политический вызов. Это вопрос не реформирования власти, это вопрос отказа от власти - в результате придется забыть о давнишних интересах, разорвать сети покровительства, отказаться от статусных привилегий. Ни одна из этих мер не будет означать полного отказа от правительственного контроля - по крайней мере на ближайшее время - однако они сократят его масштаб, уменьшат роль партии и ее авторитет. Но даже при всех этих новомодных тренингах по менеджменту готова ли коммунистическая партия совершить такой скачок?

Большинство автократий, которые модернизировали свою экономику - Тайвань, Южная Корея, Португалия, - пережили последовавшие за этим политические перемены и обрели большую стабильность и легитимность. Перед Пекином и раньше стояли непростые задачи, и ему удавалось с ними справляться. И даже если режим не сможет осуществить такой переход, политическая нестабильность и отсутствие порядка вовсе не обязательно остановят рост китайской экономики. Каким бы ни было будущее его политической системы, вряд ли Китай сойдет с мировой сцены. Даже если нынешний режим рухнет - или скорее расколется на фракции, - силы, которые питают экономический подъем страны, никуда не исчезнут. Франция после революции прошла через двухвековой политический кризис - через две империи, одну полуфашистскую диктатуру и четыре республики. Но, несмотря на политические передряги, экономически она процветала, оставаясь одной из богатейших в мире стран.

Китай изголодался по успеху, и это может служить основной причиной его устойчивого роста. В XX веке, после сотен лет нищеты, страна пережила крушение империи, гражданскую войну и революцию и очутилась в коммунизме чудовищного маоистского разлива. Во времена «Большого скачка», жестокого эксперимента по коллективизации, страна потеряла 38 миллионов человек. В отличие от Индии, которая, вопреки медленному экономическому росту, могла хотя бы гордиться своей демократией, Китаю к началу 1970-х гордиться было нечем. Затем наступило время реформ Дэна. Сегодня китайских лидеров, бизнесменов и народ в целом объединяет одно стремление: они хотят двигаться вперед. И они вряд ли случайно позабудут о трех десятилетиях относительной стабильности и процветания.

ФОНАРЬ ПОД СПУДОМ

Что бы ни происходило внутри Китая, это всегда отражается на международной жизни. Его подъем - экономический, политический, военный - означает, что его влияние распространяется далеко за пределами страны. Стран, обладающих такой способностью, не так уж много. Их сегодняшний список - Соединенные Штаты, Великобритания, Франция, Германия, Россия - за последние два столетия мало изменился. Великие державы подобны оперным дивам: их выход на международную сцену и уход с нее сопровождаются большой суматохой. Вспомните о подъеме Германии и Японии в начале XX века или об упадке империи Габсбургов и Османской империи, результатом которых стали бесконечные кризисы на Балканах и беспокойный современный Ближний Восток.

В последние годы эта модель уже не столь актуальна. Современные Япония и Германия являются второй и третьей экономиками мира, но при этом остаются удивительно инертными в политическом и военном отношениях. Да и Китай произвел не так уж много международного шума и суеты. В первую декаду своего развития, в 1980-х, у Китая просто не было настоящей внешней политики. Или, точнее, стратегия роста и была их большой стратегией. Пекин видел основу своего развития в хороших отношениях с Америкой, отчасти потому что ему был необходим доступ к самому большому в мире рынку и к самым передовым технологиям. В Совете Безопасности ООН Китай обычно голосовал за резолюции, которые выдвигала или поддерживала Америка, или по крайней мере воздерживался от наложения на них вето. Да и в других вопросах Китай старался не высовываться - как говорил Дэн, «держал свой фонарь под спудом». Эта политика невмешательства и неучастия в конфронтациях продолжается в основном и по сей день. За исключением всего, что имеет отношение к Тайваню, Пекин предпочитает избегать ссор с другими правительствами. Он по-прежнему сосредоточен на собственном росте. В своем обращении к XVII съезду партии в 2007 году, которое длилось два с половиной часа, президент Ху Цзиньтао подробно говорил об экономике, финансах, промышленности, о социальных вопросах, об окружающей среде, но почти полностью проигнорировал такую тему, как внешняя политика.

Многие опытные китайские дипломаты нервничают, когда разговор заходит о мощи, которую обретает их страна. «Это меня пугает, - говорил Ву Цзяньмин, президент Китайского университета международных отношений и бывший посол в ООН. - Мы по-прежнему страна бедная, страна развивающаяся. Я бы не хотел, чтобы люди... преувеличивали наше влияние». Синьхай Фан, заместитель директора Шанхайской фондовой биржи, говорит о том же: «Не забывайте, что в Америке подушный ВВП превышает наш в двадцать пять раз. Нам предстоит еще очень длинный путь». Это беспокойство проявилось в довольно интересной внутрикитаиской дискуссии о том, как Пекину следует формулировать свою внешнеполитическую доктрину. В 2002 году Чжэн Бицзянь, тогдашний заместитель руководителя Центральной партшколы, изобрел термин «мирный рост», который обозначал намерение Китая спокойно двигаться вверх по глобальной лестнице. Когда говорит Чжэн, остальные слушают, поскольку его предыдущим боссом был председатель КНР Ху Цзиньтао. Ху и премьер Вэнь Цзябао затем неоднократно повторяли эту фразу, таким образом официально ее одобрив. Но затем она впала в немилость.

Многие западные аналитики полагали, что проблема - в эпитете «мирный», поскольку он ограничивает китайские намерения в отношении Тайваня. На самом деле внутренних разногласий по этому вопросу почти нет. Китай считает Тайвань своим внутренним делом и верит, что обладает всеми правами, чтобы при необходимости - в качестве последнего аргумента - применить силу. Как объяснял мне сам Чжэн, «Линкольн вел войну за сохранение союза, но вы по-прежнему считаете, что Соединенные Штаты развивались мирным путем». Некоторые ключевые фигуры в китайской политике озабочены скорее другим словом из этой фразы - «рост». (Более точно было бы перевести его с китайского как «толчок» или «всплеск».) Дипломаты высокого ранга содрогались при мысли о том, что им придется ездить по свету и говорить о китайском подъеме. В особенности их пугала критика со стороны Соединенных Штатов, которые, скорее всего, увидели бы в китайском подъеме угрозу. Ли Куан Ю предложил Пекину говорить скорее о «возрождении», чем о «подъеме», и партийные лидеры активно обсуждали этот термин на отдыхе в Бэйдайхэ летом 2003 года. С тех пор они говорят о «мирном развитии». «Концепция не изменилась, - говорит Чжэн. - Изменился лишь термин». Совершенно верно, однако это изменение отражает стремление Китая никого не пугать и не нервировать, пока он сам на всех парах несется вперед. Режим работает над тем, чтобы китайский народ хорошо понимал его стратегию. В 2006-2007 годах по китайскому телевидению показали двадцатисерийный фильм «Подъем великих стран», явно предназначенный для просвещения широких масс[8]. Принимая во внимание серьезную политическую подоплеку этой темы, можно быть уверенными, что идеи, прозвучавшие в этом сериале, были именно теми, на которых настаивало правительство. Фильм был серьезным, интеллектуальным, в стиле ВВС или РВ8, и говорилось в нем о подъеме девяти великих держав, от Португалии и Испании до Советского Союза и Соединенных Штатов, ученые из разных стран мира говорили в нем о своей точке зрения на эти события. Серии, посвященные отдельным странам, были максимально достоверными и объективными. О подъеме Японии - а это больная тема для Китая - также говорилось объективно, без малейших попыток раздуть националистическую истерию по поводу нападения японцев на Китай; неоднократно давалась высокая оценка послевоенному экономическому росту Японии. Например, в эпизодах, посвященных Соединенным Штатам, много говорилось о программах Теодора и Франклина Рузвельтов по регулированию и обузданию капитализма, подчеркивалась роль, которую играет государство при капитализме. Кое о чем, правда, хоть и предсказуемо, но все же постыдно, умалчивалось: в длившейся целый час программе, посвященной Советскому Союзу, полностью отсутствовали упоминания о терроре, чистках и ГУЛАГе. Однако было сделано и несколько удивительных признаний: например, американская и британская системы представительного правления заслужили похвалу за их способность поддерживать свободу, законность и политическую стабильность в этих странах.

Основной месседж фильма был следующим: нация идет к величию путем экономических достижений, а милитаризм, имперские замашки и агрессивность ведут в тупик. И эта мысль повторялась неоднократно. В финальном эпизоде - он был явным средоточием морали всего фильма - предлагались ключи к разгадке истинного величия: национальное единство, экономический и технологический успех, политическая стабильность, военная мощь, культурный креатив и магнетизм. Последнее толковалось как привлекательность национальных идей, что соотносится с концепцией «мягкой силы», разработанной Джозефом Наем, одним из ученых, чьи высказывания прозвучали в фильме. Эпизод заканчивался заявлением, что в новом мире нация может сохранять конкурентоспособность только в том случае, если она обладает знаниями и технологическими возможностями для инноваций. Короче говоря, путь к силе идет через рынки, а не через империи.

ГОСПОДЬ БОГ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА

Являются ли принятые в Китае представления об окружающем мире сугубо китайскими? Предполагаю, что это далеко не так. Уроки, извлеченные из истории великих наций, - это те же уроки, которые вынесли для себя многие люди на Западе. Вообще многие из выступавших в фильме ученых были представителями западной мысли. И это отражает тот же образ мышления, которым в недавние годы руководствовались Германия и Япония.

Китайский подход к миру - сугубо практический, в нем отражаются контекст, интересы и восприятие китайцами самих себя как развивающейся страны. Несмотря на огромную тень, которую он отбрасывает на весь мир, Китай признает, что он все еще остается страной, где проживают сотни миллионов чрезвычайно бедных людей. И его заботы, соответственно, в первую очередь сосредоточены на развитии. Когда некоторым молодым китайским официальным лицам задают вопросы о правах человека, они готовы признать, что эти темы их мало волнуют - как если бы они считали такие темы роскошью, которую они пока не могут себе позволить. Несомненно, за подобным отношением стоит ясное понимание, что права человека в зарубежных странах связаны с правами человека в собственной стране. Если Китай начнет критиковать диктаторский режим в Бирме, то ему придется высказываться и по поводу своих собственных диссидентов.

Но в китайском взгляде на мир присутствуют и более терпимые культурные составляющие. Важность культуры часто переоценивается, особенно если она используется как фасад для политики, основанной на интересе. И все же между китайскими и западными (в особенности американскими) взглядами на мир имеются реальные и важные различия, и о них стоит упомянуть. Эти различия начинаются с Бога. В обзоре Pew Research Center от 2007 года на вопрос, должен ли человек, чтобы придерживаться моральных принципов, верить в Бога, большинство американцев (57 процентов) ответили «да». А вот в Японии и Китае куда более внушительное большинство ответило «нет» - в Китае оно составило аж 72 процента! Это потрясающее и необычное отклонение от нормы даже для Азии. Но оно отнюдь не означает, что эти две страны аморальны - на самом деле все говорит как раз об обратном; это скорее говорит о том, что в обеих странах люди не верят в Бога.

Многие на Западе могут быть шокированы этим обстоятельством, однако для специалистов, изучающих данный вопрос, это хорошо знакомая реальность. Жители Восточной Азии не верят в то, что у мира есть Творец, который продиктовал серию отвлеченных моральных законов, которые надлежит выполнять. Иудаизм, христианство, ислам придерживаются авраамической, или семитской, концепции Бога, но она совершенно чужда китайской цивилизации. Иногда китайскую систему верований называют конфуцианством. Но Джозеф Нидхэм, выдающийся специалист по конфуцианству, замечает, что если вы представляете религию как «теологию трансцендентного создателя-божества», тогда конфуцианство - не религия[9]. Конфуций был философом, учителем, а не пророком или святым. Его сочинения, точнее, их сохранившиеся фрагменты, поразительно нерелигиозны. Он откровенно выступал против размышлений о божественной природе, если им отдают предпочтение перед разработкой правил для обретения знаний, этического поведения, поддержания социальной стабильности и создания хорошо упорядоченной цивилизации. Его работы больше похожи на труды философов Просвещения, чем на религиозные трактаты.

В период Просвещения Конфуций действительно был весьма популярным. Труды Конфуция, пишет Нидхэм, «активно изучались всеми великими предтечами Французской революции - Вольтером, Руссо, Д'Аламбером, Дидро, и т. д.»[10]. Между 1600 и 1649 годами в Европе каждые десять лет появлялось 30-50 печатных изданий, так или иначе связанных с Китаем, а между 1700 и 1709 годами было опубликовано 599 работ о Китае. Эта «китайская лихорадка» совпала с последствиями Тридцатилетней войны (1618-1648), в ходе которой религиозные разногласия стали причиной чудовищного кровопролития. Многие европейские либералы идеализировали конфуцианство из-за того, что оно основывалось на естественных, а не на божественных законах. Вольтер очень просто выразил эту мысль в своем «Философском словаре»: «Никаких предрассудков, никаких абсурдных легенд, ни одной из тех догм, что оскорбляют разум и природу». Позже Иммануил Кант назовет Конфуция «китайским Сократом». Лейбниц - философ, который перекинул мостик между религиозностью и секуляризмом, - пошел еще дальше и заявил: «Нам нужны миссионеры из Китая, которые научили бы нас, как понимать и практиковать естественную религию...»

Мыслители раннего Просвещения ценили конфуцианство за то, что в управлении человеческими делами и поступками оно полагалось на разум, а не на божественную природу. В то время было популярным такое представление: пусть Европа ушла далеко вперед в научном и техническом прогрессе, однако Китай обладает «передовой этикой», «превосходной общественной организацией» (основанной на достоинстве, а не на покровительстве) и «практической философией» - все это вместе «благополучно производит общественный мир и хорошо организованную общественную иерархию». Пиком просветительского восхищения Китаем стало вольтеровское «Эссе о нравах» (1759), в котором, по словам немецкого ученого Томаса Фукса, он «превратил Китай в политическую утопию и идеальное государство просвещенного абсолютизма; Китай служил для него зеркалом, побуждающим европейских монархов к самокритике»[11]. В следующем году наиболее просвещенный из монархов, Фридрих Великий, написал свое «Донесение Фихиху» (Report of Phihihu) - оно представляло собой серию писем некоего вымышленного китайского посла в Европе своему императору. Задачей Фридриха было противопоставить фанатизму католической Церкви китайский рационализм. Западным людям часто трудно понять разницу между тем, какое место занимает религия в Китае, и тем, какое место она занимает на Западе. Здесь уместно обратиться к опыту португальского миссионера на Дальнем Востоке Маттео Риччи, описанному великим историком из Йеля Джонатаном Спенсом*.

* Маттео Риччи был тем самым миссионером, который в конце XVI века преподнес китайскому императору механические часы.

В начале своего пребывания в Китае в 1580-х годах Риччи, дабы заслужить уважение, выбрил голову, сбрил бороду и носил буддистские хламиды. И лишь годы спустя Риччи осознал, до какой степени он ошибался: монахи и святые отнюдь не были в Китае почитаемыми фигурами. Тогда он начал передвигаться в паланкине, который носили на плечах нанятые им слуги, «подобно тому, как путешествовали люди высокопоставленные». В 1592 году Риччи писал генералу ордена иезуитов Клавдио Аквавиле: «К иностранцам и священнослужителям в Китае относятся с таким отвращением, что нам приходится использовать и это, и всяческие другие удобства, чтобы показать, что мы вовсе не так отвратительны, как их собственные священники». К 1595 году Риччи отбросил монашеский аскетизм, который сводил на нет его миссионерскую деятельность, и стал одеваться как последователь Конфуция. Поначалу Риччи отрицал конфуцианство из-за его неверия в единого Бога, в рай и бессмертие души. Конфуцианство, писал Риччи другу, «есть истинный храм людей образованных». Но и он со временем понял, что хоть конфуцианство и придерживалось «строго нейтральной позиции» в отношении таких вопросов, как Бог и жизнь после смерти, в нем все же существовало четкое понимание этики, морали и справедливости. Подобно мыслителям Просвещения, Риччи пришел к выводу, что Западу есть чему поучиться у конфуцианства.

Но какое отношение имеет Господь Бог к внешней политике? История свидетельствует, что страны, находившиеся под влиянием христианства и ислама, стремились распространять свое мировоззрение и обращать в свою веру других. Миссионерский дух очевиден во внешней политике таких разных стран, как Великобритания, Соединенные Штаты, Франция, Саудовская Аравия и Иран. Если рассматривать Великобританию и Соединенные Штаты, то протестантское представление о цели, которой подчинена внешняя политика, оставило глубокий след в международных отношениях - возможно, еще и потому, что эти страны были слишком могущественными. У Китая же, напротив, вероятно, никогда не было такого чувства предназначения. Его ощущение исторической цели вполне довольствуется сознанием того, что он есть Китай и что он превращается в мировую державу. Ему не нужно самоутверждаться путем навязывания чего-либо кому-либо. Поэтому когда Пекин проявляет холодность в своих высказываниях по вопросам прав человека, происходит это не потому, что его режим - тиранический или что он склонен проводить беспощадную реальную политику - хотя это, конечно, и играет определенную роль. Китайцы просто смотрят на эти вопросы по-другому, у них нет набора абстрактных представлений о хорошем и плохом, зато есть представление о практичности, что составляет основу их философии.

Западные бизнесмены часто отмечают, что их китайские партнеры не так уж высоко ценят правила, законы и договоры. Их этика зависит от конкретной ситуации. Если китайский бизнесмен или официальное лицо считает, что данный закон «осел» (как высказался один англичанин), он его просто игнорирует, или обходит, или предлагает заключить новый контракт. Почитание абстрактной идеи есть нечто чуждое практическому китайскому уму. Общественные отношения и доверие куда важнее написанных на бумаге соглашений. Microsoft годами не мог заставить Пекин соблюдать законы об охране интеллектуальной собственности, пока компании (потратив множество усилий и времени) не удалось наладить отношения с правительством и четко объяснить ему, что ее задача - помочь развитию китайской экономики и системы образования. И как только Microsoft убедил правительство в своих благих намерениях, законы начали проводиться в жизнь. Лишь у немногих китайцев присутствует внутренняя уверенность в том, что абстрактные правила, законы и Договоренности более важны, чем ситуационная оценка того или Иного события или дела, а это означает, что китайское политическое и законотворческое развитие, скорее всего, пойдет по куда более длинному и сложному пути, чем можно было бы предположить. Культурные традиции Китая оказывают свое влияние и на его подход к переговорам. Профессор Бостонского университета Роберт Веллер пишет: «В основе китайского представления о причине и следствии лежит идея энергии Ки. Ки - это материя учения Фэншуй, а также элемент тела, которым управляют с помощью акупунктуры и китайских трав. Это часть более широкого представления о структуре мира как о наборе взаимовлияющих сил, находящихся в гораздо более сложном взаимодействии, чем простое линейное представление о причине и следствии». «И это также может оказывать свое влияние на внешнюю политику», - замечает Веллер[12]. Подобные высказывания порой кажутся полной глупостью. Но когда разговариваешь с китайцами об их образе мышления, быстро понимаешь, что понятия, подобные Ки, занимают здесь такое же важное место, какое Создатель и свободная воля - в сознании жителей Запада. Внешней политикой управляет множество универсальных сил, но несомненно то, что базовый образ мышления влияет на восприятие, действия и реакции людей, особенно в кризисных ситуациях.

Однако культура существует не в вакууме. Прошлое Китая и его собственный ДНК формируются его современной историей - влиянием Запада, разрушением традиций при коммунизме, создавшем безвоздушное пространство в китайской духовности, и, возможно в большей мере его недавними попытками примирить собственные традиции с современностью. Когда вы разговариваете с китайскими экономистами об условиях экономического роста и способах обуздания инфляции, они не обращаются за помощью к Конфуцию. Центральный банк Китая кажется весьма современным и (в этом смысле) вполне западным в своих подходах. И если он не спешит ревальвировать свою валюту - о чем просят Соединенные Штаты, то это говорит скорее о национализме, чем о культуре. (В конце концов, когда Соединенные Штаты в последний раз меняли свою экономическую политику из-за того, что какое-то зарубежное правительство приказывало им это сделать?) Китайцы переняли западный рационализм во многих областях. Некоторые китайские политологи называют себя «христианскими конфуцианцами» - это не означает, что они перешли в христианство, просто они - китайцы с западными взглядами, стремящиеся привнести в китайскую политику более глубокое понимание цели и ценностей. Ради процветания в XXI столетии Китай, как и любая незападная страна, смешивает свой собственный коктейль - сколько-то частей Востока, сколько-то - Запада.

СЛИШКОМ БОЛЬШОЙ, ЧТОБЫ ПРЯТАТЬСЯ

Самая большая проблема Китая связана не с особенностями его культуры, а с универсальными свойствами, которые заключает в себе его растущая мощь. Китай видит себя страной, нацеленной на мирный рост, его поведение характеризуется умеренностью, невмешательством в дела других государств и дружескими отношениями со всеми. Однако в прошлом многие поднимающиеся страны были столь же уверены в собственных благих намерениях - а заканчивалось это тем, что они разрушали мировую систему. Политолог Роберт Гилпин отмечает, что по мере того как страна будет становиться все более мощной, она «будет увеличивать контроль над своим окружением. Чтобы лучше обеспечивать собственную безопасность, она будет пытаться расширить границы политического, экономического и территориального контроля и изменить международную систему в соответствии с собственными интересами»[13]. Важно здесь то, что из истории мы знаем, что великие державы всегда верили, будто они имеют исключительно добрые намерения и только в силу необходимости им приходится защищать свои бесконечно растущие интересы. Поэтому в качестве второй по мощи мировой державы Китай будет неуклонно расширять свои интересы.

В конечном счете намерения Китая не так уж важны. В запутанном мире международной политики намерения и результаты не связаны напрямую. (В 1914 году ни одна страна не ожидала мировой войны.) Это похоже на рынок, в котором все компании стараются Максимизировать свои прибыли за счет роста цен: системный результат оказывается прямо противоположным - цены падают. Подобным же образом обстоят дела в международной политике, где нет единой верховной власти, где намерения отдельных стран далеко не всегда определяют конечный результат. Вспомните римский афоризм: «Хочешь мира - готовься к войне».

Насколько мирным окажется подъем Китая, будет определять комбинация его действий и реакций других стран, а также системный результат этого взаимодействия. Из-за своих размеров Китаю не стоит надеяться проскользнуть на мировую арену незамеченным. Например, ему - и это вполне понятно - необходимы энергия и сырье. Китай растет быстро, потребляет энергию и все виды товаров, поэтому он вынужден обеспечивать их постоянное поступление. Другие страны покупают нефть, почему бы Пекину не делать того же? Но проблема - в размерах. Китай оперирует такими крупными масштабами, что не может не менять правил игры.

Представление Китая о его собственных интересах меняется. Люди вроде Ву Цзяньмина - это старое поколение дипломатов, молодое же поколение хорошо представляет себе новую китайскую мощь. Некоторые из наблюдателей беспокоятся, что со временем эти представления будет разделять и руководство Китая. В 2005 году в своих изящно сформулированных предостережениях Ли Куан Ю выразил беспокойство не нынешним китайским руководством, и даже не поколением, которое придет ему на смену, а следующим поколением, которое родится во времена стабильности, процветания и растущего влияния Китая. «До китайской молодежи нужно донести мысль, что им необходимо убеждать мир, что рост Китая не обернется разрушительной силой», - сказал он, выступая в университете Фудань. Ли имел в виду, что со времен Дэн Сяопина китайские лидеры вели себя скромно, поскольку еще хранили воспоминания об ошибках Мао - об экспорте революции, «Великом скачке», культурной революции, - которые привели к гибели почти 40 миллионов китайцев. «Жизненно необходимо, - продолжал Ли, - чтобы молодое поколение китайцев, растущее в период мира и процветания и не имеющее того бурного и опасного опыта, которым обладают их отцы и деды, знало об ошибках Китая, совершенных под воздействием идеологического высокомерия и произвола». В настоящее время китайская внешняя политика полностью сфокусирована на коммерческих интересах - хотя и у них есть своя теневая сторона. Например, Китай старается наладить экономические связи с Африкой. Континент богат полезными ископаемыми, в особенности нефтью и газом, а Китай в них остро нуждается. И Пекин, и африканские правительства рады новым торговым отношениям - частично еще и потому, что их не отягощают колониальное прошлое или трудные исторические периоды - и бизнес процветает. Торговля растет почти на 50 процентов в год, китайские инвестиции в Африку растут еще быстрее. Во многих африканских странах наблюдается рекордно высокий экономический рост, который часто объясняют их новыми связями с Китаем. Некоторые африканцы считают эти отношения эксплуататорскими и отрицательно относятся к растущей мощи Китая, поэтому Пекин изо всех сил демонстрирует свои благие намерения. В ноябре 2006 года президент Ху Цзиньтао провел саммит, посвященный китайско-африканским отношениям. Все сорок восемь африканских стран, с которыми у Китая имеются дипломатические отношения, представляли на нем их президенты или премьер-министры. Это был крупнейший африканский саммит, когда-либо имевший место за пределами самого континента. На этой встрече Китай пообещал в последующие два года удвоить экономическую помощь Африке, предоставить 5 миллиардов долларов в виде займов и кредитов, учредить фонд в 5 миллиардов долларов для Поощрения дальнейших китайских инвестиций в Африку, списать большую часть долгов, предоставить больший доступ к китайскому рынку, подготовить 15 тысяч африканских специалистов и построить по всему континенту новые больницы и школы. Премьер-министр Эфиопии Мелес Зенауи сказал: «Китай служит всем нам источником вдохновения»[14].

Так что же во всем этом плохого? Ничего - за исключением того, что Китай, двигаясь в Африку, занимает экономическое, политическое и военное пространство, которое прежде принадлежало Или Великобритании, или Франции, или Соединенным Штатам. А это неминуемо приведет к разногласиям, поскольку каждая великая держава стремится продвигать свои собственные интересы и свои собственные представления о том, что для Африки хорошо и правильно. Китайская интерпретация собственных действий состоит в том, что он не вмешивается во внутреннюю политику других стран - что он, в некотором смысле, ценит нейтралитет. Но так ли это на самом деле? Мойзес Наим, издатель журнала Foreign Policy, поведал историю о том, как в 2007 году нигерийское правительство вело с Всемирным банком переговоры о займе в 5 миллионов долларов на строительство железных дорог. Банк заявил, что утвердит кредит только после того, как правительство наведет порядок в чрезвычайно коррумпированной среде железнодорожной бюрократии. Сделка была почти завершена, когда в дело вступило китайское правительство и предложило 9 миллиардов долларов на перестройку всего железнодорожного сообщения - без обязательств и требований о необходимости каких-либо реформ. Представители Всемирного банка сразу же были отправлены восвояси. Стоит ли говорить, что большая часть китайских денег осядет на банковских счетах чиновников, занимающих ключевые позиции в нигерийском правительстве, а рядовым нигерийцам вряд ли удастся воспользоваться прелестями современного железнодорожного сообщения.

Пекин предпочитает вести дела непосредственно с правительствами, поскольку необходимые Китаю ресурсы находятся в основном в их ведении. Трансакции осуществляются куда проще, когда имеешь дело с одной централизованной властью, в особенности если это страна-изгой и ей не к кому обратиться, кроме как к Китаю. Поэтому Китай покупает платину и железную руду в Зимбабве и, в свою очередь, вопреки запрету США и Евросоюза, продает Роберту Мугабе оружие и радиоуправляемые устройства, которые тот использует для запугивания, арестов и уничтожения внутренней оппозиции. Пекин -главный сторонник Мугабе в Совете безопасности ООН.

В суданских делах Китай принимает еще более активное участие. С 1999 года он инвестировал в тамошние нефтяные месторождения 3 миллиарда долларов. Китайские компании - основные держатели акций в двух крупнейших нефтяных конгломератах Судана, на долю Китая приходится 65 процентов суданского нефтяного экспорта. Он поддерживает военные связи с Суданом и, вопреки наложенным ООН ограничениям, кажется, поставляет оружие, которое в конце концов попадает в руки проправительственных боевиков в Дарфуре. Китайские официальные лица часто говорят о своих тесных военных связях с Суданом и о том, что они не намерены менять политику в отношении этой страны. Объясняя позицию Китая, замминистра иностранных дел откровенно заявил: «Бизнес есть бизнес. Мы стараемся отделять политику от бизнеса. К тому же я считаю, что внутренние дела Судана - это его внутренние дела, и мы не должны ему ничего навязывать».

Если бы Китай был незначительным игроком на международной арене, его действия в Зимбабве и Судане мало бы что значили. Насколько нам известно, Куба также тесно сотрудничает с обоими правительствами, но это никого не волнует. Пекин же больше не может прятать свой фонарь под спудом. Китайские контакты с этими странами дают их режимам шансы на выживание, на сдерживание прогресса и в конечном результате стимулируют эти порочные режимы и провоцируют социальную напряженность, которая и так разрывает африканский континент. Такого рода связи хоть и обеспечивают Китаю благосклонность африканских правительств, но в то же время они почти гарантируют ему довольно сложное отношение со стороны самих африканцев - подобное тому отношению к Западу, которое существовало в Африке на протяжении многих лет.

Пекин не спешит осознавать свою растущую ответственность в этом регионе мира, продолжая утверждать, что руководствуется исключительно деловыми соображениями. Однако на самом деле все не совсем так. Пекин неоднократно демонстрировал уверенность в своей силе. Одна из причин его интереса к Африке кроется в том, что некоторые страны этого континента давно поддерживают дружеские отношения с Тайванем. И хотя в Африке находятся 7 из 27 мировых правительств, имеющих отношения с Тайванем, шесть из этих правительств - в том числе и южноафриканское - благодаря предложениям о помощи в последние десять лет переключают свое внимание с Тайбэя на Пекин. Китай стал более искусным в дипломатии и применении мягкой силы в Азии - регионе, которому Пекин уделяет большую часть времени, энергии и внимания. Эта искусная дипломатия помогла произвести в последние два десятилетия настоящую революцию в подходах. К 1980-м годам Китай даже не имел отношений с большинством стран Восточной Азии, включая Южную Корею, Индонезию и Сингапур. К лету 2007 года он уже проводил совместные военные учения с Ассоциацией государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН). Когда в 2007 году в странах, считающихся традиционными союзниками США, как, например, Таиланд и Индонезия, проводился опрос общественного мнения с целью узнать, какой из мировых держав там больше доверяют, респонденты отдали предпочтение Китаю, а не США. Даже в Австралии благоприятное отношение к Китаю и США наблюдается практически в равных пропорциях.

До недавних пор еще были живы воспоминания о китайской революционной внешней политике, которая на практике сводилась к тому, чтобы использовать китайскую диаспору для подстрекательства к беспорядкам. Вторжение во Вьетнам, претензии на Южно-Китайское море, пограничные споры с Россией и Индией создали Китаю образ вспыльчивого и небезопасного соседа. Однако к концу 1990-х Китай перешел к совершенно иной региональной политике, что стало очевидным благодаря его конструктивной роли после южноазиатского кризиса 1997 года. С тех пор Пекин стал пользоваться своими политическими и экономическими мускулами на удивление искусным образом - терпеливо, спокойно и в высшей степени эффективно. Сейчас его дипломатия нацелена на долговременные перспективы, Китай больше никого не поучает, а его стратегические решения не вязнут в трясине внутренней оппозиции и не парализуются собственной бюрократией. Он ведет примиренческую политику, предоставляет щедрую помощь (часто даже превосходящую помощь США) и быстро движется к соглашению о беспошлинной торговле со странами АСЕАН. Он долгое время избегал многосторонних союзов, но в недавние годы присоединился к максимальному их количеству и даже сам создал свой - Восточно-Азиатский саммит, в который подчеркнуто не были приглашены Соединенные Штаты. Юго-Восточная Азия сейчас тоже приветствует Китай. Внешне проамериканский президент Филиппин Глория Арройо публично провозгласила: «Мы рады видеть Китай в качестве нашего старшего брата»[15].

Эти перемены нашли свое отражение в отношениях Пекина с правительствами соседних стран. Вьетнамцы, к примеру, особой любви к Китаю не испытывают. Как сказал мне один здешний крупный чиновник, «мы ничего не забыли. Китай оккупировал нашу страну на протяжении тысячи лет. И с тех пор нападал на нас тринадцать раз». Но этот чиновник также признает, что Китай - «ближайший и огромный сосед, наш крупнейший экспортер», что означает: правительства и народы должны подходить к отношениям прагматично. В книжных магазинах Вьетнама я видел собрания избранных речей китайских лидеров Дэн Сяопина, Цзян Цзэминя и Ху Цзиньтао.

Перед тем как прибыть во Вьетнам, я побывал в Токио во время государственного визита туда премьер-министра Китая Вэнь Цзя-бао. Там я слышал похожие слова. Вэнь ловко обходил напряженные моменты в отношениях между двумя странами и акцентировал положительные - расцветающие экономические связи. Эта разрядка, однако, довольно хрупкая и намекает на принципиальную опасность пекинской внешней политики - его попытки использовать национализм в своих собственных целях.

В прошлом Пекин настаивал на сохранении напряженных отношений с Японией. Военные зверства японцев и их упорное нежелание признавать свою вину составляли основную часть этой проблемы. Но Пекин, думается, старательно культивировал напряженность - при каждом удобном случае здесь вспоминали поведение японцев во время войны, отказывались принимать их извинения, преподавали в школах откровенно антияпонскую версию истории. В апреле 2005 года китайское правительство, по всей видимости, поощряло антияпонские настроения лишь для того, чтобы они превратились в массовые демонстрации, стычки, швыряние камней в окна посольства Японии и призывы бойкотировать японские товары.

В стратегическом плане Пекину, с точки зрения политики «мирного роста», не имеет смысла оставаться настолько бескомпромиссным по отношению к Токио, насколько он был таковым в прошлом. Это обеспечило бы наличие враждебно настроенного соседа, прекрасно вооруженного и имеющего экономику, в три раза более крупную, чем экономика самого Китая. Стратегически более мудро было бы опутать Японию экономическими связями и кооперацией, добиться доступа на ее рынки, к ее капиталовложениям и технологиям - и со временем получить над ней преимущество. Существуют также аргументы и в пользу подлинного примирения. В свое время Япония вела себя не лучшим образом, но она несколько раз приносила извинения за военную агрессию и выплатила Китаю 34 миллиарда долларов на цели развития (на самом деле это были репарации) - это то, о чем в Китае предпочитают не говорить. Визит премьера Вэня в Японию в 2007 году ясно обозначил стремление к примирению. Но этого, возможно, недостаточно. Перед Китаем стоят его собственные внутренние проблемы. Коммунистическая партия заменила коммунизм как скрепляющую нацию идею на национализм, а современный китайский национализм в большей части зиждется на враждебном отношении к Японии. Несмотря на все катастрофы, в которые вовлек страну Мао, он остается для китайцев национальным героем, потому что сражался с японцами и объединил страну.

Китайское правительство всегда было уверено в своей способности управлять настроениями масс, но сейчас оно утрачивает эту уверенность. Оно никогда не было демократичным, поэтому у него нет соответствующего опыта. Оно не знает, что делать с народным гневом и эмоциями, не понимает, то ли их стоит поощрять, то ли подавлять из страха перед возможными последствиями. Оно понятия не имеет, что делать с такой супернационалистической группой, как «Союз патриотов», которая была создана с помощью Интернета и в 2001 году после инцидента с самолетом ЕР-3 организовала антиамериканские протесты, а в 2005 году - антияпонские протесты. Поначалу, правда, обе акции поощрялись, но они приобрели гораздо больший размах, чем рассчитывал режим. Такие инциденты послужили толчком к определенного рода переосмыслению, и совсем недавно Пекин умерил свою поддержку национализма. Опасения, связанные с внешним кризисом, плюс внутренний национализм принимают угрожающие размеры, когда дело касается Тайваня. Пекин всегда был одержим Тайванем и не соглашался ни на какие компромиссы, как и некоторые тайваньские политики - порой такая комбинация может превратиться в поистине взрывоопасную смесь, как это было в 2002 году, когда президент Тайваня Чэнь Шуйбянь предложил провести национальный референдум по вопросу независимости острова. В основном Пекин придерживается долгосрочного плана «нормализации» отношений с главной оппозиционной партией Тайваня и опутывает ее разного рода умиротворяющими заявлениями. Но так бывает не всегда. В марте 2005 года Пекин принял «антираскольнический» закон, угрожая Тайваню военными мерами, если тот осмелится каким-то образом рассердить Китай. В результате Евросоюз помимо других мер отложил свой план снятия эмбарго на поставку в Китай вооружений.

Тайвань - это наиболее яркий и значимый пример того, насколько различны экономические стимулы к интеграции и политические потребности в национализме и насколько теми и другими можно управлять. Рационализм принятия решений, которым он руководствуется в экономической политике, не всегда применим в политике социальной, где честь, история, гордость и гнев играют огромную роль. В последние годы Пекин перешел к более разумному, менее агрессивному курсу в отношениях с Тайванем (и даже с Японией), понимая, что время играет ему на руку. Он также провел в жизнь несколько весьма толковых мер, которые укрепили зависимость Тайваня от материкового Китая, - наиболее значительной из них представляется снижение тарифов на сельскохозяйственную продукцию, производимую в тех районах Тайваня, где проживают наиболее яростные сторонники независимости. В то же время китайская военная машина быстро набирает обороты, и совершенно ясно, кто именно выйдет победителем в любом конфликте с Тайванем. Другими словами, экономический рост и глобализация предоставили Пекину план интеграции, но одновременно придали ему сил для военной и политической конфронтации.

ДРАКОН И ОРЕЛ

Важность отношений Китая с любой страной мира меркнет перед значимостью его отношений с одной-единственной страной - Соединенными Штатами Америки. Или, другими словами, ни одна из потенциальных проблем, стоящих перед Китаем, не имеет значения, если она не затрагивает интересы Америки. Война с Тайванем была бы кровавой и трагичной даже без участия США, но она превратится в войну с далеко идущими глобальными последствиями только в том случае, если станет конфронтацией Китая и США. Вызов Китая также имеет гораздо большие последствия для Соединенных Штатов, чем для других стран. История показывает, что когда поднимающееся государство бросает вызов ведущей мировой державе, между ними возникают трудные отношения. Но поскольку ни одна из сторон не признает этого в открытую, и Китай, и Соединенные Штаты испытывают беспокойство и готовятся к неприятностям. На протяжении тридцати лет китайская внешняя политика по целому ряду сугубо прагматических причин была нацелена на удовлетворение интересов Соединенных Штатов. Поначалу это была антисоветская стратегия, затем - потребность в рынках и реформах, затем - реабилитация страны после событий на площади Тяньань-мэнь, вступление во Всемирную торговую организацию и, наконец, Олимпийские игры. Но молодые элиты Китая все больше склоняются к мысли, что их страна в некоторых смыслах должна видеть себя конкурентом Вашингтона. В Вашингтоне, в свою очередь, всегда были те, кто смотрел на Китай как на ближайшую серьезную угрозу национальным интересам и идеалам Америки. Такой взгляд не обязательно предполагает возможность войны или даже конфликта, он просто констатирует существующую напряженность. От того, как обе страны смогут с ней справиться, зависят их отношения в будущем - и мир во всем мире.

А пока и в Пекине, и в Вашингтоне победу празднуют силы интеграции. Китайско-американские экономические отношения основаны на взаимной зависимости. Китаю нужен американский рынок для продажи своих товаров, а Соединенным Штатам нужен Китай для финансирования долга - это звучит так, как если бы старая доктрина о Взаимно Гарантированном Уничтожении была переведена на язык глобализации. (В дополнение к стабилизирующим силам роль сдерживающих средств играют также китайский и американский ядерные арсеналы.) Реальность глобального мира заставляет Америку и Китай выступать в союзе, которого невозможно было бы добиться за счет чистой геополитики. В результате администрация Буша поразительным образом устраивала Китай в вопросе Тайваня. С точки зрения идеологии Джордж Буш-младший являлся наиболее враждебно настроенным президентом, управлявшим американо-китайскими отношениями. В течение всего своего срока он восхвалял демократии, проклинал диктатуры и обещал использовать американскую мощь для осуществления своих целей. Но вопреки этой риторике Буш неоднократно принимал сторону Пекина в вопросах, касающихся Тайваня, и предупреждал Тайвань о нежелательности попыток отколоться - это были самые антитайваньские заявления из тех, что когда-либо были сделаны американскими президентами. Вот почему, несмотря на речи Буша о свободе и его встречу с Далай-ламой, Пекин в основном доволен этой администрацией. По наиболее существенным вопросам Буш всегда был его союзником.

И Пекину, и Вашингтону хватает мудрости, чтобы стремиться к сотрудничеству. Со времен холодной войны мир не видел конфликта между ведущими державами. Если бы холодная война началась снова, все те проблемы, которые беспокоят нас сейчас - терроризм, Иран, Северная Корея, - поблекли бы в сравнении с ней. Она принесла бы гонку вооружений, пограничные проблемы, соперничество среди союзников и сателлитов, локальные войны и, возможно, еще многое другое. Поступательное движение экономической и политической модернизации замедлилось бы во всем мире, а возможно и остановилось бы совсем. Но и без этих жутких сценариев Китай сможет серьезно осложнить существующий в мире расклад сил. Если бы Соединенные Штаты и Евросоюз придерживались кардинально различных взглядов на подъем Китая, это вызвало бы такое напряжение между членами западного альянса, что напряжение, возникшее по поводу войны в Ираке, показалось бы легким недоразумением. Серьезное американо-китайское соперничество по-новому определило бы наступающую эпоху и развернуло бы ее вспять от интеграции, торговли и глобализации.

Существует группа американцев, в основном состоящая из неоконсерваторов и некоторых пентагоновских чинов, которая бьет тревогу по поводу китайской угрозы и говорит о ней главным образом в военных терминах. Но факты никоим образом не подтверждают их опасений. Китай, несомненно, развивает свои вооруженные силы, его оборонный бюджет ежегодно растет на 10, а то и более процентов. Однако он все еще тратит на оборону малую долю той суммы, какую тратит Америка - максимум десятую часть ежегодного бюджета Пентагона. На вооружении Соединенных Штатов стоят двенадцать атомных авианосцев, и каждый несет на своем борту восемьдесят пять истребителей; китайские инженеры-кораблестроители все еще разрабатывают первый авианосец. Согласно данным Пентагона, в Китае есть двадцать ядерных ракет, которые могут достичь американских берегов, но это «малое и громоздкое» оружие «чрезвычайно уязвимо от упреждающего удара». В свою очередь у Соединенных Штатов имеется в резерве девять тысяч ядерных боеголовок и около пяти тысяч - стратегических[16].

Китайцы понимают, что военный баланс складывается отнюдь не в их пользу. Поэтому китайский вызов нельзя сравнивать с вызовом, который представлял Советский Союз - Пекин еще только пытается идти в ногу с современными военными разработками. Китай, скорее всего, останется «асимметричной супердержавой». Он уже пробует и разрабатывает способы нарушить американское военное превосходство, развивая космические технологии и технологии, основанные на Интернете. Но что гораздо важнее, он будет использовать для достижения своих целей экономическую мощь и политическое искусство, не прибегая к военной силе. Китай не стремится к оккупации Тайваня, он скорее будет продолжать подрывать движение за независимость Тайваня, медленно накапливая преимущества и изматывая противника.

В докладе, озаглавленном «Пекинское соглашение», который опирается в основном на беседы с ведущими китайскими учеными и официальными лицами, Джошуа Купер Рамо рисует потрясающую картину новой внешней политики Китая. «Вместо того чтобы строить свою мощь по образцу американской - бряцающей оружием и нетерпимой к чужим взглядам, - пишет он, - растущая сила Китая строится на основе его собственной модели, на укреплении его экономической системы и на жесткой защите его... национального суверенитета». Рамо описывает элиту, которая понимает, что растущая мощь страны и невмешательство в чужие дела превращают Китай в привлекательного партнера, особенно в том мире, в котором Соединенные Штаты воспринимаются в качестве властолюбивого гегемона. «Цель Китая - не конфликт, а уход от конфликта», - пишет он. «Истинный успех в решении стратегических вопросов заключается в таком эффективном манипулировании ситуацией, когда польза интересам Китая становится неизбежным результатом. Истоки такой стратегии сформулировал еще древний китайский мыслитель Сунь-цзы, который утверждал, что «любое сражение выигрывают или проигрывают еще до того, как оно начнется»[17].

Соединенные Штаты знают, что делать, чтобы справиться с традиционным военно-политическим наступлением. В конце концов, именно в нем заключалась природа советской военной угрозы и растущей нацистской мощи. У США есть своя концепция и свои средства, чтобы противостоять такому наступлению - вооружение, соглашения о взаимопомощи, союзники. Если бы Китай напролом шел вперед, раздражал соседей и пугал мир, Вашингтон смог бы дать ответ, применив эффективные политические меры, используя в своих целях естественный процесс сдерживания, в условиях которого Япония, Индия, Австралия и Вьетнам - а, возможно, и другие страны - объединились бы для обуздания растущей китайской угрозы. Но как поступать с Китаем, который придерживается своей асимметричной стратегии? Что, если он, постепенно наращивая свои экономические связи, действуя спокойно и сдержанно, без спешки, увеличит свою сферу влияния, обретет больший вес, дружеские связи и авторитет во всем мире? Что, если он тихо вытеснит Вашингтон из Азии, истощив тем самым американскую терпеливость и выносливость? Что, если он без громких заявлений утвердится как альтернатива задиристой и высокомерной Америке? И как тогда Америке жить по такому сценарию своего рода холодной войны, но на этот раз - с энергичным рыночным обществом, с самым большим в мире населением, со страной, которая отнюдь не является примером безнадежного государственного социализма и которая не собирается тратить свои силы на бессмысленные военные интервенции? Вот это и есть новый вызов для Соединенных Штатов, вызов, с которым они никогда не сталкивались и к которому они совершенно не готовы.

Поэтому, размышляя о том, как найти подход к Китаю, американская политическая элита обратила свои взоры на другую восходящую силу, которая приближается к Китаю и наступает ему на пятки, - на Индию.

ГЛАВА V СОЮЗНИК

Осенью 1982 года я летел рейсом «Эйр Индия» из бомбейского аэропорта «Сайта Круз» в Соединенные Штаты, в колледж. Предыдущие десять лет были для Индии трудными -массовые протесты, бунты, сепаратистские движения, восстания и приостановка демократии. За всем этим стоял экономический упадок, в котором соединились скудный экономический рост и набирающая обороты инфляция. Экономический рост едва превышал прирост населения. При такой ситуации и при таком росте подушного ВВП, как в те времена, средний житель страны мог удвоить свои доходы только через пятьдесят семь лет. Многие талантливые и амбициозные индийцы считали, что будущего у них на родине нет. В 1980-х около 75 процентов выпускников Индийского технологического института эмигрировало в Америку.

Последнее десятилетие - начиная с 1997 года - выглядит совершенно иначе. Индия превратилась в мирную, стабильную и процветающую страну. Очаги сепаратизма и воинственного национализма угасли. Национальное правительство и правительства штатов менялись без всяких инцидентов. Наступило потепление даже в вечно напряженных отношениях с Пакистаном. И произошло это из-за трансформации индийской экономики: за десятилетие в целом она выросла на 6,9 процента, а за последнюю его половину - на 8,5 процента. Если эти темпы сохранятся, средний индиец сможет удвоить свой годовой доход менее чем через десять лет. Уже сейчас очевиден кумулятивный эффект новой экономики. За последние десять лет из нищеты выбралось больше жителей Индии, чем за предыдущие пятьдесят.

И мир это заметил. Каждый год в швейцарском Давосе проходит Всемирный экономический форум, и каждый год этот форум посвящен какой-то стране - эта страна предстает перед мировыми лидерами потому, что у нее либо очень толковый премьер-министр или министр финансов, либо она может убедительно рассказать о своих реформах. Я езжу в Давос уже двенадцать лет, и за это время ни одна страна не привлекала такого внимания и не вызывала таких обсуждений, как Индия в 2006-м. И дело не только в одной этой конференции. Мир как никогда ранее интересуется Индией. Иностранные лидеры съезжаются сюда ради установления глубоких и крепких отношений с некогда экзотическим краем.

Однако большинство иностранных наблюдателей пока еще не понимают, как реагировать на такой подъем Индии. Станет ли она очередным Китаем? И что это будет означать - экономически и политически? Сможет ли богатеющая Индия обогнать Китай? Будет ли она видеть в Соединенных Штатах своего союзника? Существует ли особый индусский (Hindu) взгляд на мир? Растерянных иностранцев может утешить тот факт, что индийцы сами не знают ответов на эти вопросы. В сегодняшней Индии происходит такое множество перемен, что времени на подобные размышления не остается.

Бурное развитие - это то, что произвело впечатление на Всемирный экономический форум. Когда вы выходили из самолета в цюрихском аэропорту, первое, что бросалось вам в глаза - огромный рекламный щит с надписью: «Невероятная Индия!» Сам Давос был заклеен посвященными Индии плакатами. «Самая быстроразвивающаяся рыночная демократия в мире!» - кричали местные автобусы. В гостиничных номерах каждого поджидала шаль «пашмина» и iPod, заряженный болливудскими песнями, - дары индийской делегации. В конференц-залах вы обязательно слышали индийскую речь и встречали представителей одной из десятка-другого крупнейших индийских компаний. Кроме того, там были правительственные чиновники, составляющие индийскую «команду мечты» - все умные, говорливые, способные подать свою страну в самом выгодном свете. Главным светским событием форума был индийский праздник, на котором группа индийских красавиц танцевала под ритмичные индусские напевы на фоне ярко-синего Тадж-Махала. Всегда безупречно одетый председатель форума Клаус Шваб красовался в индийском тюрбане и шали, вкушал тикку из курицы и обсуждал перспективы страны с Майклом Деллом. «Индия повсюду» - гласила растяжка. И так оно и было.

Такая успешная маркетинговая стратегия применялась затем неоднократно. В шестидесятую годовщину независимости Индии весь Нью-Йорк бурлил роскошными концертами, гала-представлениями, приемами с шампанским и семинарами, на которых восхвалялись культурные, политические и экономические успехи страны. Слоган India@60 четко говорил о стоящей за всем этим движущей силе - индийских технологических компаниях. Это празднование разительно отличалось от празднования пятидесятилетия независимости, вершиной которого стал скучнейший прием в индийском консульстве -из-за введенного еще Ганди запрета на алкоголь там угощали только соками, - на котором произносились речи об индийском многообразии. Конечно, сегодняшняя пышная кампания не сработала бы, если бы за ней ничего не стояло. За последние пятнадцать лет Индия превратилась во вторую по темпам роста страну в мире, пропустив вперед только Китай, и, похоже, она не собирается сбрасывать скорость и в следующем десятилетии. Подобно Китаю, сам ее размер - а население Индии составляет один миллиард человек - означает, что и тень, которую она отбрасывает на мир, тоже огромна.

Но если подъем Китая уже хорошо виден и его можно пощупать, у Индии все еще только впереди. Ее подушный ВВП составляет пока только 960 долларов*. Но очертания будущего становятся все более четкими.

* Это данные, не переведенные в паритет покупательной способности. По ППС эта цифра составляет 2100 долларов. Соответствующие данные для Китая - 2500 долларов (рынок) и 4100 долларов (ППС).

Исследования банка Goldman Sachs по БРИК предсказывают, что к 2015 году индийская экономика сравняется по объемам с экономикой Италии, а к 2020 году догонит Великобританию. К 2040 году Индия сможет гордиться третьей по величине экономикой в мире. К 2050 году ее подушный доход вырастет в двадцать раз по сравнению с сегодняшним уровнем[1]. Предсказания такого рода - дело опасное, так как тенденции часто меняются. Однако стоит все-таки отметить, что темпы нынешнего роста в Индии гораздо выше, чем предсказывалось в исследовании, и, что весьма существенно, у страны имеются обнадеживающие демографические перспективы. В то время как индустриальный мир будет стареть, в Индии по-прежнему будет множество молодых людей -другими словами, рабочих рук. Китай столкнулся с провалом в приросте населения из-за успеха их «политики одного ребенка»; в Индии же огромное количество молодежи: по иронии судьбы, их прежние попытки проводить политику планирования семьи провалились. (Вот вам и урок: любая социальная инженерия имеет непредвиденные последствия.) Если демография - это судьба, то будущее Индии надежно.

Но и сегодняшний день тоже впечатляет. Бедных в Индии стало в два раза меньше, чем двадцать лет назад. Частный сектор поразительно энергичен, год от года его доходы растут на 15, 20, 25 процентов. И этот сильный частный сектор состоит не только из аутсорсинговых фирм типа Infosys, по ассоциации с которой в США обычно судят об индийской экономике. Есть также Tata Group - огромный конгломерат, который производит все - от автомобилей и стали до программного обеспечения и консалтинговых систем. За 2006 год его доходы выросли на 23 процента - с 17,8 миллиарда долларов до 22 миллиардов. Еще более динамичная Reliance Industries, крупнейшая в Индии компания, между 2004 и 2006 годами удвоила свои прибыли. Общий доход от производства запчастей для автомобилей - а этим занимаются сотни мелких компаний - вырос с почти 6 миллиардов долларов в 2003 году до более чем 15 миллиардов в 2007-м. В следующие три года только General Motors будет импортировать сделанные в Индии автозапчасти на 1 миллиард долларов[2]. В Индии сейчас больше миллиардеров, чем в любой другой азиатской стране, и большинство из них «сделали себя сами».

СНИЗУ ВВЕРХ

Прочитав все вышесказанное, каждый, кто действительно бывал в Индии, застынет в недоумении. «Индия? - недоверчиво переспросит этот путешественник. - С ее полуразвалившимися аэропортами, разбитыми дорогами, трущобами и нищими деревнями? Вы говорите об этой Индии?» Да, и это тоже Индия. В стране может быть несколько Силиконовых долин, но в ней также имеются и три Нигерии - то есть более 300 миллионов человек, живущих меньше чем на доллар в день. Здесь проживает 40 процентов всех бедняков мира, население Индии - второе в мире по количеству зараженных ВИЧ. Но, хотя Индия нищеты и болезней - это знакомая всем Индия, динамичная картина дает более живое представление, чем стоп-кадр. Индия меняется. Да, массовая нищета все еще существует, но новая экономическая энергия также ощущается повсюду. Это можно почувствовать даже в трущобах.

Многим визитерам Индия кажется ужасной. Западные бизнесмены едут в Индию, ожидая найти здесь другой Китай. Но такого никогда не будет. За китайским ростом внимательно следит могущественное правительство. Пекин решает, что стране нужны новые аэропорты, восьмиполосные шоссе и сверкающие технологические парки -и через несколько месяцев все готово. Власти жаждут контактов с многонациональными корпорациями и за считанные дни дают им и разрешения, и помещения. Один американский бизнесмен вспоминал, как китайский функционер повез его туда, где ему предлагалось разместить новое (и очень большое) оборудование. Участок оказался отличным - находился в центре, был хорошо расположен и соответствовал всем требованиям, за исключением одного: там стояли дома, жили люди, количество которых могло бы составить население небольшого города. Официальный чин улыбнулся и сказал: «Не волнуйтесь, через полтора года здесь никого не будет». И не было. У Индии нет правительства, которое может - или станет - выселять людей ради иностранных инвесторов. В Дели и Мумбаи нет блистательной инфраструктуры, подобной Пекину или Шанхаю, не существует в индийских городах и управляемой урбанизации, подобной той, что есть в китайских городах. Я как-то спросил Виласрао Дешмука, главного министра одного из самых индустриализированных индийских штатов, может ли Индия что-то почерпнуть в китайской плановой модели городского развития, и он ответил: «Да, но до определенного предела. В Китае, прежде чем человек переедет в город, от него часто требуют доказательства, что он имеет там работу. Из-за этого миллионы жаждущих найти работу не скапливаются в окружающих города трущобах. Но я так поступить не могу. Конституция Индии гарантирует свободу передвижения. Если кто-то хочет приехать на поиски работы в Мумбаи, он волен это сделать».

Индийский экономический рост происходит не благодаря усилиям правительства, а вопреки им. Он идет не сверху вниз, а снизу вверх - путаный, хаотичный и по большей части незапланированный. Главные преимущества страны - это настоящий частный сектор, устоявшееся право частной собственности, независимые суды и главенство закона (хотя нарушения встречаются часто). Основа индийского роста - частный сектор. В Китае частных компаний уже двадцать лет назад не было вообще, в Индии некоторые из них существуют по сто лет. И каким-то образом они преодолели все препятствия, прорвались через бюрократические препоны, через плохую инфраструктуру - и заработали свои деньги. Если они не в состоянии из-за плохих дорог и портов экспортировать крупные товары, они экспортируют программное обеспечение и услуги - то, что можно переслать по проводам. Гурчаран Дас, бывший президент индийского отделения ProcterGamble, заметил: «Правительство по ночам спит, а экономика растет».

Наиболее впечатляющая характеристика сегодняшней Индии -это ее человеческий капитал: огромное и все растущее количество предпринимателей, менеджеров и находчивых бизнесменов-одиночек. Их становится все больше и больше, их количество растет с немыслимой скоростью, частично оттого, что они владеют языком современности - английским языком. Оставшийся от правления Великобритании английский язык оказался самым ценным ее наследством. Поэтому класс индийских менеджеров и предпринимателей хорошо знаком с западными тенденциями в бизнесе, ему не нужны переводчики или гиды. Они способны сами читать все, что им требуется, о компьютерах, теории менеджмента, рыночной стратегии, о последних инновациях в науке и технологии. Они бегло говорят на языке глобализации.

В результате страна очень отличается от других развивающихся стран. ВВП Индии на 50 процентов составляют услуги, на 25 - индустрия и на 25 - сельское хозяйство. Есть еще только две страны, которые имеют подобный профиль - Португалия и Греция, страны со средним доходом, которые уже миновали первые фазы массовой индустриализации и вступают в постиндустриальную экономику. Индия отстает от них в производстве и сельском хозяйстве, но опережает в услугах - такую комбинацию никто и не мог запланировать. Также удивительна роль потребителя в индийском росте. В большинстве из добившихся успеха азиатских стран правительства принимали меры, заставлявшие людей экономить, и рост шел за счет аккумуляции капитала и доброжелательной к рынку политики. В Индии потребитель - король. Молодые индийские профессионалы не копят деньги, чтобы в конце жизни обзавестись собственным домом. Они берут ипотеку. Выпуск кредитных карт растет на 35 процентов в год. Личное потребление составляет невероятные 67 процентов ВВП, намного выше, чем в Китае (42 процента) или в любой Другой азиатской стране. Единственная страна, в которой доля личного потребления выше - 70 процентов, - это Америка[3].

Но даже при том, что индийская инфраструктура улучшается и запланированы строительство или перестройка аэропортов, дорог и портов, Индия все равно не станет похожей на Китай. Демократия может приносить определенные преимущества в долгосрочной Перспективе, но сравниться с автократичными правительствами в способности запланировать и осуществить основные инфраструктурные проекты не может никто. Это очевидно, с кем Китай нисравнивай - с Индией или с Великобританией. Архитектор Норман Фостер говорил мне, что за то время, которое потребовалось на разного рода согласования - в основном экологические - для строительства одного нового здания в аэропорту Хитроу, пятого терминала, он успел построить - от начала до конца - совершенно новый пекинский аэропорт, который больше, чем все пять терминалов Хитроу вместе взятые.

Но все же хотя хорошая инфраструктура по душе иностранным путешественникам и инвесторам и говорит о том, что страна движется вперед, ее экономическое влияние часто преувеличивают. В период самого быстрого роста Китая, в 1980-х и в начале 1990-х, дороги там были ужасные, а мосты и аэропорты - еще хуже, чем в теперешней Индии. Даже в развитом мире страна с лучшей инфраструктурой не всегда выходит в победители. Железные и автомобильные дороги Франции куда лучше, чем в Америке. Однако именно американская экономика развивалась в последние три десятилетия быстрее всех. Энергичный частный сектор может дать невероятный рост, даже если ему и приходится перемещаться по плохим дорогам.

Некоторые ученые утверждают, что у индийского пути есть четкие преимущества. Яшень Хуань из Массачусетского технологического института отмечает, что индийские компании используют свой капитал намного эффективнее, чем компании китайские, отчасти потому, что у них нет доступа к почти неограниченному его запасу[4]. Они соизмеряют свою эффективность с мировыми стандартами и лучше управляются, чем китайские фирмы. Несмотря на то, что Индия начала свои реформы позже, чем Китай (и потому находится на более ранней стадии цикла развития), в Индии уже появилось намного больше компаний мирового класса, включая Tata, Infosys, Ranbaxy и Relience. И эти преимущества даже более заметны на нижнем уровне. Каждый год в Японии вручаются престижные премии Деминга за инновации в области менеджмента. В течение последних пяти лет индийские компании награждали чаще, чем компании всех остальных стран, включая саму Японию. Индийский финансовый сектор столь же прозрачен и эффективен, как и во всех других развивающихся азиатских странах (за исключением Сингапура и Гонконга).

«Статистика не отражает изменений в менталитете, - говорит Удай Котак, основатель процветающей компании по оказанию финансовых услуг. - Индия моего детства и юности - совсем другая страна. Молодые люди, с которыми я сейчас работаю, гораздо более уверены в своем будущем, и им нравится то, что они здесь делают». Старое представление о том, что ярлык Майе т 1псИа означает нечто второсортное, уходит в прошлое. Индийские компании покупают доли в западных компаниях, потому что уверены - они смогут лучше ими управлять. Индийские инвестиции в Великобританию в 2006 и 2007 годах выше, чем британские инвестиции в Индию.

И все это - не только бизнес. Городская Индия бурлит энтузиазмом. Модные дизайнеры, писатели, художники говорят о распространении своего влияния на весь мир. Домашняя аудитория звезд болливудского кино составляла полмиллиарда человек, и сейчас они завоевывают новых поклонников за пределами Индии. Индийские игроки в крикет реформируют свою игру, чтобы за рубежом на их матчи ходило как можно больше зрителей. Кажется, будто сотни миллионов людей вдруг нашли способ раскрыть свой потенциал. Как сказал один известный индиец, «наступает момент - а такой момент случается в истории редко, - когда мы делаем шаг от прошлого к будущему, когда кончается одна эпоха, и дух нации, долго подавляемый, находит свое выражение».

Эти слова, которые индийцы старшего поколения знают наизусть, произнес первый премьер-министр страны Джавахарлал Неру сразу после полуночи 15 августа 1947 года, когда Великобритания передала власть Индийской конституционной ассамблее. Неру говорил о рождении Индии как независимого государства. То, что происходит сегодня, это рождение Индии как независимого общества -шумного, пестрого, открытого, энергичного и, самое главное, готового к переменам. Индия уходит в отрыв не только от собственного прошлого, но и от путей, по которым движутся другие страны Азии. Это - не спокойная, управляемая, квазиавторитарная страна, которая действует постепенно согласно плану. Это шумная демократия, которая в конечном счете наделяет свой народ большей экономической силой.

Эти перемены хорошо заметны по индийским газетам. На протяжении десятилетий в них писали о делах государственных. На жаргоне, понятном исключительно посвященным («РМ на заседании А1СС предлагает расширять деятельность С\УС*»), они сообщали о действиях правительства, о главных политических партиях и бюрократических организациях. О чем именно говорилось в этих материалах, было понятно лишь ограниченной элите, остальные делали вид, что понимают. Сегодня индийская пресса процветает - это редкий в наши дни оазис печатной журналистики, в ней публикуются материалы о бизнесменах, технологических новинках, модных дизайнерах, торговых центрах и, естественно, о Болливуде (который сейчас выпускает больше фильмов в год, чем Голливуд). Индийское телевидение тоже переживает период необыкновенного взлета - каждый месяц здесь появляются новые каналы. Потрясает даже обилие и разнообразие деловых новостей. К 2006 году в Индии насчитывалось почти две дюжины чисто новостных каналов[5].

Но жизнь - это не только блеск и гламур. Обратим внимание, какой была реакция на цунами 2005 года. В прошлом в таких ситуациях единственно достойной упоминания считалась реакция правительства, которое занималось в основном распределением иностранной помощи. В 2005 году Дели отказался от помощи из-за рубежа (еще один показатель растущей национальной гордости). Но перемены на самом деле куда значительнее. В течение двух недель после разрушительного цунами сами индийцы собрали для помощи пострадавшим 80 миллионов долларов. За четыре года до этого, в 2001 году, после разрушительного (в 7,9 балла по шкале Рихтера) землетрясения в Гуджарате для сбора такой же суммы понадобился год. Частная филантропия не очень-то развита в Азии. Когда богаые дают деньги, они дают их храмам и святым.

* РМ - премьер-министр, С\УС - возможно, имеется в виду Central Water Comission - Центральный комитет по водному снабжению, А1СС - Комитет Всеиндийского национального конгресса. - Прим. ред.

Но эта ситуация тоже меняется. Один из богатейших людей Индии, мультимиллиардер Азим Премжи, заработавший свое состояние на программном обеспечении, заявил, что передаст большую часть своих денег в особый фонд - аналогично тому, как это сделал Билл Гейтс. Анил Аггарвал, еще один «сделавший себя» миллиардер, объявил о планах передать 1 миллиард долларов на учреждение нового частного университета в Ориссе, одном из беднейших индийских регионов. Частные и некоммерческие группы принимают участие в улучшении здравоохранения и образования, беря на себя роль, которая должна была бы принадлежать государству. По некоторым оценкам, более 25 процентов школ и 80 процентов учреждений системы здравоохранения в Индии находятся сейчас за пределами госсектора[6]. Компания Infosys Technologies, второй по величине разработчик программного обеспечения в Индии, создала свой собственный корпоративный фонд для строительства в сельских районах больниц, сиротских приютов и школ, которые он снабжает также учебниками.

О подобных вещах мы уже слышали. В одном важном вопросе Индия - одна из беднейших стран мира - поразительно напоминает страну богатейшую, Соединенные Штаты Америки. В обеих странах общество доминирует над государством. Будет ли эта формула столь же успешной для Индии, какой она оказалась для Америки? Может ли общество заместить государство?

НУЖДА В ПРАВИТЕЛЬСТВЕ

Индийское государство часто бранят, но по крайней мере в одном деле оно добилось заметного успеха: индийская демократия поистине необыкновенна. Несмотря на бедность, Индия имеет демократическое правительство вот уже почти шестьдесят лет. Если задаться вопросом: «Какой будет Индия в политическом плане через двадцать пять лет?», ответ на него очевиден: «Такой же, как и сегодня, - демократической». Демократия способствует популизму, конформизму и проволочкам, но она также способствует и долгосрочной стабильности. Политическая система Индии во многом обязана институтам, которые более двухсот лет назад ввели в действие англичане. Во многих других регионах Азии и Африки англичане присутствовали сравнительно недолго, а в Индии они оставались веками. Они рассматривали ее как жемчужину в короне своей империи и создавали долговременные правительственные институты по всей стране - суды, университеты, административные органы. Но, возможно, еще важнее то, что Индии очень повезло с главным инструментом своей независимости, с Индийским национальным конгрессом, и первым поколением лидеров, которые впитали в себя лучшие традиции английской системы и усилили их за счет старинных индийских обычаев. Лидеры вроде Джавахарлала Неру, может быть, и не сделали экономику процветающей, но они поняли смысл политической свободы, поняли, как защищать ее.

Тот факт, что политическая и административная база уже существует, является важнейшим элементом прочности Индии. Естественно, всепроникающая коррупция и политическое кумовство ослабили многие эти институты, в некоторых случаях изменив их до полной неузнаваемости. Теоретически в Индии сложилась весьма современная административная структура. В нее входят суды, бюрократический аппарат и ведомства, они соответствуют всем критериям, у них есть полномочия и независимость - тоже в теории. Но какими бы ни были злоупотребления властью, эта базовая структура обладает огромными преимуществами. Индии не пришлось изобретать независимый Центральный банк, он у нее уже был. Не нужно было создавать и независимые суды, можно было просто привести в порядок уже имеющиеся. А отдельные организации Индии, как, например, государственная избирательная комиссия, уже сейчас являются в высшей степени эффективными, заслуживающими доверия и всяческого уважения.

Однако в то время как индийское государство преуспело на отдельных направлениях, на многих других оно потерпело неудачу. В 1950-е и 1960-е годы Индия пыталась модернизироваться путем создания «смешанной» экономической модели, соединяя капитализм и коммунизм. Возникли неповоротливый и зарегулированный частный сектор и в высшей степени неэффективный и коррумпированный общественный сектор. Результаты не обнадеживали, а в 1970-е, когда Индия начала все более разворачиваться в сторону социализма, они стали просто катастрофическими. В 1960-е ВВП Индии на душу населения был выше, чем в Китае, и составлял 70 процентов от ВВП Южной Кореи; сегодня он меньше двух пятых ВВП Китая. ВВП Южной Кореи больше в двадцать раз.

Похоже, еще более удручающим является показатель Индии в индексе развития человеческого потенциала (ИРЧП), с помощью которого ООН «сортирует» страны не только по доходу, но и по состоянию здоровья населения, грамотности и другим аналогичным критериям. Индия занимает в этом рейтинге 128-е место из 177 стран - после Сирии, Шри-Ланки, Вьетнама и Доминиканской Республики. Уровень женской грамотности ужасающий, она ниже 48 процентов. Несмотря на громогласные обещания помочь беднякам, правительство Индии почти ничего для них не сделало, даже по сравнению с правительствами многих других бедных стран. Помощь свелась к мизерным инвестициям в «человеческий фактор» - в здравоохранение и образование, - однако бюджетные средства редко расходуются по назначению. В 80-е премьер-министр Раджив Ганди подсчитал, что из каждых десяти рупий, предназначенных для малоимущих, только одна доходила до конкретного нуждающегося.

Можно ли обвинить в этих проблемах демократию? Лишь отчасти. Неправильные политика и администрирование терпят крах -неважно, кто их проводит, диктаторы или демократы. Тем не менее определенные аспекты демократии могут оказаться проблематичными, особенно в стране с ужасающей бедностью, феодальным устройством и безграмотностью. Слишком часто демократия в Индии означает не волю большинства, а устремления организованных меньшинств - землевладельцев, могущественных каст, богатых фермеров, правительственных коалиций, преступных элементов. (Около 20 процентов членов индийского парламента обвинялись в преступлениях, включая хищения средств, изнасилования и убийства.) Эти организованные меньшинства богаче большинства их сограждан, и они разворовывают государственную казну, чтобы обогащаться и дальше. Примером могут служить кампании, которые проводит Компартия Индии. Они направлены не на экономический рост во имя бедняков, их цель - сохранить сравнительно привилегированное положение объединенных в профсоюзы рабочих и партийных аппаратчиков. И в самом деле, индийские левые по большинству вопросов противятся политике, которая наконец помогла существенно снизить уровень массовой нищеты. Во всех этих идеологических и политических противостояниях интересами 800 миллионов индийцев, чей дневной заработок не превышает двух долларов, часто просто пренебрегают.

Но демократия может также и восстанавливать справедливость, как это в критический момент продемонстрировала индийская демократия. В 90-е по стране прокатилась волна отвратительного индусского национализма, усилиями Индийской народной партии проникшего в политику. Он разжег враждебность индийцев по отношению к мусульманам, одновременно играя на суровой политической реальности: индийские мусульмане по определению практически бесправны. Поскольку те области Британской Индии, где мусульмане были в большинстве, стали Пакистаном и Бангладеш, почти повсюду в Индии мусульмане представляют собой абсолютное меньшинство. Однако со временем разжигание ненависти и пропаганда насилия со стороны Индийской народной партии породили ответную реакцию. В 2004 году к власти пришло совершенно светское правительство, во главе которого стоял Манмохан Сингх, бывший министр финансов, летом 1991 года сделавший экономику Индии открытой. Демонстрируя мудрость и сдержанность, Соня Ганди, которая привела правящую коалицию к победе на выборах, отказалась занять пост премьер-министра и назначила на него Сингха. Так неожиданно беспорядочная и часто коррумпированная демократическая система Индии сделала главой правительства человека весьма неглупого, честного и очень опытного. Доктор философии, защитивший свою степень в Оксфорде, Сингх уже управлял Центральным банком страны, министерством планирования и министерством финансов. Никогда еще со времен Неру пост премьер-министра Индии не занимала личность столь масштабная. Но выдающийся послужной список и способности Сингха не очень-то помогли стране. Темп индийских реформ разочаровал даже доброжелателей. С самого начала реформ в 1990-е годы и правительство Дели, и власти штатов были весьма осмотрительными в вопросах отказа от субсидий и протекционизма. Не форсировали они и способствующие экономическому росту новые инициативы, такие как создание крупных экономических зон или проекты в области инфраструктуры. Нередко они предлагали новые программы, которые выглядели подозрительно похожими на программы, не зарекомендовавшие себя в прошлом. Но возникший экономический паралич нельзя списывать на одно лишь правительство. Изменения в правящей партии не приведут к реформам в китайском стиле. Экономические реформы порождают рост, но они также порождают и беспорядок - те же, кто пострадал от перемен, всегда протестуют громче тех, кто извлек из них выгоду. Добавьте сюда аморальную политику коалиций - всегда найдутся люди и возможности блокировать предложенную реформу- и вы получите рецепт медленного продвижения: один шаг вперед и три четверти шага назад. Такова цена демократии.

Несмотря на отсутствие перспективной новой политики, общественный и частный секторы полны решимости сохранить поступательное движение вперед. За какофонией индийской политики стоит общее согласие относительно избранного политического курса. Главная оппозиционная сила, Индийская народная партия, критикует правительство Сингха по двум фронтам: за экономические реформы и проамериканизм. На самом деле она занимала те же позиции, что и Сингх, когда сама формировала правительство. Может быть, стрела летит медленно, но она летит в верном направлении. Каждую неделю в Индии узнаешь об облегчении каких-то правил или о ликвидации специальных полномочий. Это своего рода «реформы-невидимки» -они слишком невелики, чтобы вызвать резкое противодействие ортодоксальных левых. А число избирателей, выступающих за реформы в Индии, продолжает расти. Средний класс уже стабильно насчитывает 300 миллионов граждан. Городская Индия - это еще не вся Индия, но это большая и влиятельная ее часть. А активность частного сектора Индии отчасти компенсирует застой в государственном. Так или иначе, другого пути нет. Демократия - это судьба Индии. Столь многообразно и сложно устроенной страной просто невозможно управлять каким-либо иным образом. Задача разумного индийского политика - использовать демократию на пользу стране. В определенном смысле это уже происходит. Недавно правительство начало выделять средства на обеспечение образования и здравоохранения в сельских районах, оно собирается улучшить производительность сельского хозяйства. Хорошая экономика иногда может способствовать хорошей политике - на это по крайней мере надеются индийцы. С 1993 года демократия приняла более широкий характер, сельские жители стали громче заявлять о своих правах. Деревенские советы должны резервировать треть своих мест для женщин, и сейчас в деревнях по всей стране миллион женщин на выборных должностях -так они получили трибуну, с которой требуют лучшего образования и медицинского обслуживания. Также ширится движение за свободу получения информации - в надежде, что из своих местных лидеров и администраторов люди будут выбирать лучшее правительство. Это развитие снизу, когда общество навязывает свои инициативы государству.

Отреагирует ли государство? Построенное во времена Британской Индии, почти без изменений ставшее Индией социалистической эры, государство кишит бюрократами, которые влюблены в свою крохотную власть и свои привилегии. В одном ряду с ними -политики, обладающие властью раздавать должности. Есть и другие, они привержены идеям социализма и солидарности, адаптированным для стран третьего мира. Их взгляды разделяют многие интеллектуалы и журналисты, отлично усвоившие радикальные идеи образца 1968 года, когда они еще учились в колледжах. По мере изменения Индии эти старые элиты ощущают угрозу и потому удваивают свои усилия. Многие представители правящего класса Индии чувствуют себя некомфортно в современном открытом обществе коммерции, рост которого они наблюдают повсюду.

Наконец, правительство играет серьезную роль. Даже великий успех Индии, ее частных компаний, не мог бы состояться без отлично отлаженной фондовой биржи и финансовой системы, которая обладает прозрачностью, правом принятия решений и юридическим статусом - это все функции правительства. Бурно растущая индустрия телекоммуникаций была создана путем тонкого правительственного дерегулирования и перенаправления финансовых потоков. Индийский технологический институт был учрежден правительственным указом. Частный сектор в одиночку не может справиться со СПИДом, устранить дефицит сельских образовательных программ или решить проблемы экологии. Большинство индийцев, в частности малоимущих, имеют лишь негативный опыт взаимодействия со своим правительством. Они считают его неэффективным или коррумпированным - или и тем и другим одновременно. Возможно поэтому критика в адрес чиновников была самой мощной силой на выборах в Индии на протяжении последних тридцати лет: индийцы продолжают отказывать в доверии бездельникам, надеясь, что правительство станет лучше. У электората своя правда: если правительство Индии не улучшится, страна никогда не сможет развить свой потенциал.

Возможно, это главный парадокс сегодняшней Индии. Ее общество открытое, энергичное и уверенное, оно готово бросить миру вызов. Но ее государство - ее правящий класс - нерешительное, осторожное, оно с подозрением относится к происходящим вокруг изменениям. И нигде это напряжение не становится столь очевидным, как в сфере внешней политики, важнейшая задача которой - вписать Индию в условия нового мира.

СЛЕПОТА И БЕЗЗУБОСТЬ

После завоевания независимости Индия горела желанием играть ведущую роль на мировой сцене. Эти амбиции она унаследовала от Британии, которая вела множество своих имперских дел из Дели. Именно из Индии Британия десятилетиями управляла Ираном после Первой мировой войны. Именно индийские солдаты уходили в крестовый поход Британии на Ближний Восток. Министерство по делам Индии было важнейшим центром мировой власти, самой цепкой «Длинной рукой» Британии, индийцы наблюдали и учились быть супердержавой у самой могущественной супердержавы той эпохи. Первый премьер-министр Индии Неру чувствовал себя удобно внутри этой традиции. Он был воспитан как английский джентльмен, учился в Хэрроу и Кембридже, он много путешествовал и читал, писал о мировой политике. Его понимание истории было необыкновенным. Во время одной из множества отсидок в тюрьмах Британской Индии - с 1930 по 1933 год - он написал множество писем дочери, в которых изложил всю мировую историю, от 6000 года до нашей эры до современности, объясняя природу войн и революций, рассказывая о королях и демократах, - и все это без доступа к библиотеке. В 1934 году письма собрали и опубликовали в виде книги «Калейдоскоп мировой истории» (Glimpses of World History), получившей мировое признание. The New York Times охарактеризовал ее как «одну из самых замечательных книг из когда-либо опубликованных».

Не удивительно, что Неру стал монументальной фигурой во внешней политике Индии. С 1947 по 1964 год он был не только премьер-министром, но также министром иностранных дел. Один из первых секретарей по иностранным делам Индии* Кришна Менон в своей автобиографии объясняет: «Мы не обращались за иностранной помощью, потому что у Индии не было собственной внешней политики до тех пор, пока страна не стала независимой.

* Секретарь по иностранным делам - самый высокопоставленный чиновник в министерстве иностранных дел.

У нас даже не было отдела исторического анализа, пока я его не организовал... Таким образом, наша внешняя политика покоилась на интуиции одного человека, министра иностранных дел Джавахарлала Неру». Это означает, что в первые годы независимости внешняя политика Индии формировалась на принципах и предубеждениях Неру, а они были весьма примечательными. Неру был идеалистом, даже моралистом. Он выступал за политику неприсоединения и был против холодной войны. Его учитель Махатма Ганди был несгибаемым пацифистом. «Око за око, зуб за зуб, -часто говорил Ганди, - и скоро мир станет слепым и беззубым». Махатму почитали в Индии почти как бога, его стратегия ненасилия сокрушила целую империю. Как и многие его последователи, Неру намеревался проложить новый курс в международных отношениях, который соответствовал бы этим идеалам.

Внешняя политика Индии, которую проводил Неру, покоилась на абстрактных идеях, а не на стратегической концепции национальных интересов. Он презирал альянсы, пакты и соглашения, рассматривая их как часть старой «реальной политики»; его также не интересовали военные вопросы. Он обратился к своему другу лорду Маунтбаттену, последнему британскому наместнику (он недолго был первым руководителем индийского государства), с просьбой организовать аппарат министерства обороны и вмешивался в его деятельность только для того, чтобы не позволить военным обрести слишком большую власть - устройство этого ведомства напоминало Неру имперское учреждение. Когда Маунтбаттен предложил поставить во главе оборонного ведомства авторитетного военного, Неру с этим не согласился, так как видел на этом посту гражданского министра. Через неделю после прихода к власти он побывал в министерстве обороны и пришел в ярость, обнаружив среди его сотрудников профессиональных военных (как и в любом министерстве обороны любой страны). С тех пор весь персонал в делийском «Южном блоке»* ходит на работу в гражданском платье.

«Южный блок» - министерство иностранных дел и министерство обороны Индии; «Северный блок» - министерство финансов и министерство внутренних дел. - Прим. ред.

Большую часть периода правления Неру министром обороны был его ближайший политический советник Кришна Менон, которого вопросы обороны интересовали еще меньше, стратегическому планированию он предпочитал многочасовые идеологические дискуссии в парламенте.

В первые десятилетия внешняя политика Индии была несколько легкомысленной, наполненной рассуждениями о мире и доброй воле. Многие западные наблюдатели видели в этих разглагольствованиях дымовую завесу, под прикрытием которой страна осторожно преследовала свои интересы. Но иногда то, что вы видите, и есть то, что происходит на самом деле. Во многих своих начинаниях Неру руководствовался только надеждой, а не трезвым расчетом*.

* В книге «Неру: изобретатель Индии» (Nehru: The Inventor of India) сотрудник ООН и ученый Саши Тарур пишет, что в 1952 году Неру отказался от предложения США занять постоянное место в Совете Безопасности ООН, на котором тогда находился Тайвань. Вместо этого он предложил передать кресло Китаю.

Например, когда его предупредили, что коммунистический Китай, по-видимому, стремится аннексировать Тибет, он усомнился, возразив, что это было бы глупым и непрактичным шагом. И даже когда Пекин аннексировал Тибет в 1951-м, Неру не пересмотрел свои взгляды на ту политику, которую проводил Китай вдоль северной границы Индии. Вместо того чтобы провести переговоры с Китаем относительно спорной территории, он в одностороннем порядке провозгласил позицию Индии неизменной, так как был убежден в ее неуязвимости. Когда Китай вторгся в Индию в 1962 году, он был так деморализован, что попытался решить дело путем дискуссии. «Мы теряли контакт с реальностью современного мира, мы жили в нами же созданной искусственной атмосфере», - обратился Неру к нации. Он так и не оправился от потрясения и через два года умер в своем кабинете.

Хотя речи часто оставались самонадеянными, с годами политика Индии стала более реалистичной. По иронии, она оказалась особенно прагматичной и жесткой во времена правления Индиры Ганди, дочери Неру. Элита внешней политики Индии незаметно возмужала. Однако Дели по-прежнему не был способен играть сколь-нибудь значительную роль в мире. Неру и Индира Ганди были международными фигурами, но Индия действовала в чрезвычайно стесненных условиях. Конфликт с соседями - с Пакистаном, Шри-Ланкой и Китаем - связывал ее по рукам и ногам и ограничивал сферу деятельности. В годы холодной войны это привело к союзу с СССР, и в этой длительной борьбе Индия оказалась в стане проигравших. Наконец, и это было самым важным, экономические показатели Индии из плохих превратились в очень плохие, что привело к оскудению ресурсов, снижению привлекательности и влияния. Как отметил Раджа Мохан, за последнее десятилетие большинство этих обстоятельств изменилось[7]. Окончилась холодная война, Индия стала процветающей, отношения с соседями - от Китая и Пакистана до маленького Бутана - заметно улучшились. И важнейшей составляющей новой роли Индии выступают теперь гораздо более тесные отношения с Соединенными Штатами Америки.

ОРЕЛ И КОРОВА

Большинство американцев были бы удивлены, узнав, что Индия, по крайней мере в одном аспекте, является самой проамериканской страной в мире. Опубликованный в июне 2005 года отчет статистико-аналитического центра мировых проблем Pew Research Center основан на данных опроса, проводившегося среди населения шестнадцати стран. Респондентам задавался вопрос: благоприятное ли впечатление производят Соединенные Штаты? Удивительно, но 71 процент индийцев ответил на него положительно. Только у американцев - еще более оптимистичный взгляд на Америку (83 процента). В других обзорах цифры заметно ниже, но главное открытие от этого не меняется: индийцы чрезвычайно благожелательны по отношению к Америке.

Причина может заключаться в том, что десятилетиями правительство Индии пыталось заткнуть рот тем, кто был настроен против Америки. (Оправдываясь за невзгоды, постигшие Индию в 70-е годы, политики часто говорят о «невидимой руке» (hidden hand) -под которой они подразумевают ЦРУ или вмешательство США вообще, поэтому карикатурист Р.К. Лаксман нарисовал тянущуюся с небес руку, которая и есть причина всех бедствий.) Но еще более важным является тот факт, что индийцы понимают Америку. Это шумное открытое общество с хаотической демократической системой, похожее на их собственное. Индийский капитализм практически не отличается от открытого для всех американского. Многие жители индийских городов бывали в Америке, говорят по-английски, у них там есть знакомые и даже родственники. Сообщество «индийских американцев» стало мостом между двумя культурами. Этот термин часто применяют к индийцам, покидающим свою страну в процессе «утечки мозгов». Но для обеих сторон это скорее «приток мозгов». Индийцы за рубежом сыграли важнейшую роль в расширении возможностей своей родины. Они возвращаются в Индию с деньгами, идеями по поводу их инвестиций, они мыслят в международных категориях, и, что более важно, они чувствуют, что индийцы могут добиться всего. Как-то один индийский парламентарий задал тогдашнему премьер-министру Индире Ганди вопрос, ставший потом историческим: «Почему индийцы преуспевают везде, но только не у себя дома?» Рассказы об индийцах, добившихся высокого положения в Америке, наполнили страну гордостью, многие хотят подражать им. Американцы, в свою очередь, приняли Индию, потому что у них был положительный опыт общения с индийцами в Америке.

Если индийцы понимают Америку, американцы понимают Индию. Их озадачивают и возмущают неприступные руководящие элиты вроде китайского Политбюро или иранского Совета стражей конституции. Но задиристая демократия, которая безостановочно двигается во всех направлениях, - это они понимают. Во время переговоров о ядерных вооружениях американцы следили за тем, что происходит в Дели: противники соглашения организовали утечку негативной информации из правительства, политические консультанты использовали ее, чтобы набрать очки в вопросах, с данной темой никак не связанных, - все это было хорошо знакомо. То же самое каждый день происходит и в Вашингтоне.

Отношения между большинством стран практически сводятся к отношениям между их правительствами. Возьмите связи между США и Саудовской Аравией: они ограничены исключительно контактами нескольких десятков высокопоставленных чиновников. Но иногда связи развиваются не только между государствами, но и между обществами. В двух других случаях у США сформировались отношения, выходящие за рамки просто стратегических: это отношения с Великобританией и - возникшие позже - отношения с Израилем. В обоих случаях связи были обширными и глубокими, они выходили далеко за пределы официальных и дипломатических переговоров. Две страны знали и понимали другу друга и в результате превратились в естественных и постоянных партнеров.

Такая связь между США и Индией на определенном уровне отношений почти неизбежна. Неважно, подпишут или нет два государства новые соглашения, два общества все более и более проникают друг в друга. Общий язык, похожее мировоззрение и растущая симпатия друг к другу - все это притягивает бизнесменов, деятелей неправительственных организаций, писателей. Это не означает, что США и Индия придут к согласию по всем политическим вопросам. В конце концов, Рузвельт и Черчилль спорили по некоторым пунктам во времена их тесного военного сотрудничества, особенно по вопросу о независимости Индии, а в 1956 году США и Великобритания вовсе разошлись во взглядах на Суэцкий кризис. Верный сторонник Израиля Рональд Рейган осудил израильское вторжение в Ливан в 1978 году. Вашингтон и Дели - крупные центры силы со сложными внешнеполитическими обязательствами и отношениями. У них разные интересы, что неизбежно приведет к политическим спорам. Кроме того, в отличие от отношений Британии и Америки у них разное видение мира. Индийская история, религия и культура не позволят смотреть на него глазами американцев.

ИНДИЙСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ

Несмотря на растущую конкуренцию, Индия становится ближе к Китаю в том, что касается их роли на мировой сцене. Индия отбросила самоуверенность эпохи Неру, равно как и отказалась от воинственной позиции, свойственной правительству Индиры Ганди. Вместо этого Индия проводит политику национального приоритета, предоставляя информацию о ее внешней и внутренней политике. Премьер-министр Манмохан Сингх неоднократно формулировал цель внешней политики Индии - мир и стабильность, способствующие развитию, - которая похожа на ту, что озвучил Пекин. Индийские политики значительно лучше, чем раньше, осознают серьезность тех вызовов, которые стоят перед огромным развивающимся обществом - причем демократическим обществом, в котором внутреннее давление ощущается быстрее и глубже, - и потому фокусируются главным образом на внутренних проблемах. Внешняя политика рассматривается как способ разобраться с этими первостепенными вопросами. Это напряжение -речь идет о мировой державе, которая при этом очень бедна- будет ограничивать международную активность Индии. В частности, это будет означать, что Индия не станет активно заниматься стратегическим уравновешиванием Китая, который становится ее главным торговым партнером.

Есть еще и индийская культура, с ее собственными фундаментальными взглядами и видением мира. Приверженцы индуизма, как и конфуцианцы, не верят в Бога. Они верят в сотни тысяч богов. Каждая индуистская каста и подкаста верит в своего бога, богиню или священное существо. Каждая семья придумывает свое толкование индуизма. Вы можете выказывать уважение к одним верованиям и отвергать другие. Можно вообще ни в кого не верить. Можно быть вегетарианцем или же есть мясо. Можно молиться, можно не молиться. Ни один из этих вариантов не свидетельствует о том, являетесь ли вы приверженцем индуизма, или нет. Здесь нет ереси или отступничества, потому что отсутствует базовый набор верований, нет догмата, нет заповедей. Ничто не обязательно, ничто не запрещено.

Сэр Моньер Моньер-Уильямс, профессор санскрита Оксфордского университета с 1860 по 1899 год, был, по-видимому, первым представителем Запада, всесторонне изучившим индуизм. Родившийся в Бомбее, он основал в Оксфорде индийский факультет, ставший полигоном для будущих лидеров Британской Индии. Его книга «Индуизм», впервые опубликованная в 1877 году, основана на древних санскритских текстах и понимании современного индуизма. Он писал:

«Индуизм толерантен... В нем есть духовный и материальный аспекты, он эзотеричен и экзотеричен, субъективен и объективен, рационален и иррационален, непорочен и непристоен. Его можно сравнить с гигантским многоугольником... Одна его сторона для прагматиков, другая - для суровых моралистов, еще одна - для людей набожных и творческих, другая - для чувственных и похотливых, следующая - для философов и мыслителей. Те, кому важны ритуалы и церемонии, найдут его самодостаточным; тем, кто отрицает силу труда и находит все необходимое в вере, нет надобности покидать его пределы; приверженцы чувственных удовольствий могут удовлетворить в нем свои аппетиты; те же, кто находят сладость в мыслях о природе бога и человека, о связи материи и духа, о тайне индивидуального существования и происхождении зла, могут утолить здесь свою жажду размышлений. И эта способность расширяться почти беспредельно приводит к бесконечному делению его на множество сект даже среди последователей какого-то одного учения».

Самый выдающийся пример поглощающей силы индуизма - то, как он включил в себя буддизм. Будда был индийцем, и буддизм возник в Индии, но сегодня в стране, по сути, буддизма нет. Это произошло не вследствие гонений на него, скорее наоборот: индуизм целиком включил в себя послание буддизма, поглотив таким образом это вероисповедание. Сегодня в поисках буддистов надо отправляться за тысячу миль от места, где он возник, и оказаться в Корее, Индонезии и Японии.

Бенгальский писатель Нирад Чаудхури пришел в ярость от сложности индуизма: «Чем больше углубляешься в тонкости этой религии, тем больше она сбивает с толку, - писал он. - Дело даже не в том, что невозможно сформулировать ясное рациональное представление обо всем комплексе - невозможно даже вынести из него вразумительную эмоциональную реакцию»[8]. Индуизм и не религия в авраамическом смысле, а вольная философия, - та, у которой нет ответов, но одни лишь вопросы. Ее единственный ясный руководящий принцип - неоднозначность. В самом важном тексте индуизма «Ригведе» есть свой центральный стих, это Гимн Творению. В частности, в нем говорится:

«Кто вправду знает - и может в этом поклясться, ~ Как появилось творение, когда и где! Даже боги явились после дня творения,

Кто вправду знает, кто может честно сказать,

Когда и как началось творение?

Это начал Он ? Или не Он ?

Только Тот, кто наверху, может быть, знает;

Или, может быть, не знает даже Он».

Сравните это с уверенным тоном Книги Бытия.

Что все это означает для окружающего нас мира? Индийцы в высшей степени практичные люди. Они легко приспосабливаются к любой реальности. Индийские бизнесмены - они по большей части индусы - будут благоденствовать практически в любой атмосфере, которая создает возможности для торговли и коммерции. Неважно, в Америке ли, Африке или Восточной Азии - индийские купцы преуспевали в любой стране, куда их забрасывала судьба. Пока они могут в своем доме ставить фигурку идола, чтобы молиться или медитировать, их чувство индуизма полностью удовлетворено. Как в случае с буддизмом, индуизм учит терпимости к другим, но он же этих других и поглощает. Ислам в Индии за счет контакта с индуизмом изменился, он стал менее авраамическим и более возвышенным. Индийские мусульмане поклоняются святым и мощам, они славят музыку и искусство, у них более практичный взгляд на жизнь, чем у большинства их единоверцев за границей. В то время как всплеск исламского фундаментализма за последние несколько десятилетий отбросил ислам в Индии, как и в других странах, далеко назад, более широкие общественные силы все же стараются направить его по главному руслу индийской религиозной культуры. Это может объяснить впечатляющую статистику: хотя в Индии живет 150 миллионов мусульман и все они стали свидетелями подъема «Талибана» и «Аль-Каиды» в соседних Афганистане и Пакистане, нет свидетельств того, что хотя бы один индийский мусульманин был связан с «Аль-Каидой».

А что происходит с внешней политикой? Понятно, что индийцы чувствуют себя в своей стихии, когда речь заходит о двусмысленности и неопределенности, здесь им гораздо удобнее, чем большинству представителей Запада, - определенно удобнее, чем англо-американцам. Индийцы не станут рассматривать внешнюю политику как крестовый поход, равно как не видят распространение демократии в качестве своей главной национальной задачи. Склад ума индийца такой: живи и дай жить другим. Поэтому индийцам так претят обязательства, следующие из основной ориентации их страны. Индия чувствует себя не очень уютно, когда ее называют «главным союзником» Америки в Азии или же составным элементом новых «особых отношений». Возможно, дискомфорт в том, что касается точного и ясного определения друзей и врагов, - это специфически азиатская черта. Наверное, НАТО оказалось идеальным союзом для группы западных стран - формальный альянс против советской экспансии, со всеми положенными институтами и военными учениями. В Азии большинство государств воздержится от создания таких однозначных механизмов балансировки сил. И хотя такие механизмы могут стать гарантией защиты от Китая, никто никогда в этом не признается. Неважно, в силу ли особенностей культуры или обстоятельств, речь идет о политике с позиции силы, и о ней никто не решится говорить открыто.

Однако, как и в случае Китая, в ДНК индийской культуры предстояло ввести элемент новейшей истории. На самом деле Индия пережила уникальный западный опыт: будучи частью Британской империи, она изучала английский язык, заимствовала британскую политику и правовые институты, проводила имперскую политику. Теперь либеральные идеи до такой степени овладели мыслями индийцев, что во многих смыслах эти идеи уже можно считать местным продуктом. Свои взгляды и внешнюю политику Неру выработал под влиянием либеральных и социалистических западных идей. Полемика относительно прав человека и демократии, которая сегодня ведется на Западе, продолжается в Дели, Мумбаи и Ченнаи. Индийские газеты и неправительственные организации поднимают те же вопросы и тревожатся по тем же поводам, что и западные газеты и неправительственные организации. Они так же критикуют политику правительства, как это делают в Лондоне, Париже и Вашингтоне. Но такая позиция отражает скорее взгляды англоязычной элиты Индии - по-прежнему составляющей меньшинство, - которая в определенном смысле чувствует себя более комфортно в западном мире, чем в своем собственном. (Спросите образованного индийского бизнесмена, ученого или чиновника, какую последнюю книгу он прочитал не на английском языке.) Махатма Ганди был в большей степени индийцем. Его представления о внешней политике были смесью индуистского ненасилия и западного радикализма в соединении с практической хваткой, сформировавшейся, вероятно, благодаря воспитанию, полученному в купеческой среде. Когда Неру называл себя «последним англичанином, который управляет Индией», он чувствовал, что по мере развития страны ее собственные культурные корни станут все более обнажаться и наступит эра правления более «аутентичных» индийцев. Такое перекрестное влияние Запада и Индии изживает себя на этапе современного быстро меняющегося мира, где экономика и политика иногда движутся в разных направлениях.

ЯДЕРНАЯ ДЕРЖАВА

Предложенное соглашение по ядерным вооружениям между Америкой и Индией великолепно иллюстрирует напряжение, возникающее между чисто экономическим видением глобализации, с одной стороны, и политикой с позиции силы - с другой. В 2007-м Вашингтон перевел свои отношения с Индией в более высокую плоскость сотрудничества с переговорами по ядерным вооружениям. Это может выглядеть как тема для профессиональных политических экспертов, но соглашение по ядерному оружию - это, вообще-то, крупнейшая сделка. В случае успеха соглашение изменит стратегический ландшафт, Индия прочно и безоговорочно впишется в глобальную политику в роли ведущего игрока, из чего последует нормализация ее пока не слишком законного ядерного статуса и укрепление партнерства с Соединенными Штатами. Индия станет членом ядерного клуба наравне с другими его участниками - Америкой, Великобританией, Францией, Россией и Китаем.

В соответствии с Договором о нераспространении ядерного оружия страна, обладавшая ядерным оружием в 1968 году, является ядерной державой на законных основаниях, а любая страна, разработавшая такое оружие позже этого срока, считается изгоем. (В этом можно увидеть один из ярчайших примеров «дедовых статей»*.)

*Автор имеет в виду статьи из конституций некоторых южноамериканских штатов, согласно которым лица, не обладающие определенным образовательным цензом, могли иметь право голоса только в том случае, если их предки голосовали до 1867 года. Эти статьи носили дискриминационный характер по отношению к негритянскому населению и были упразднены Верховным судом США в 1915 году - Прим. ред.

Индия, испытавшая ядерное устройство в 1974-м году, представляет собой важнейшее государство и единственную потенциально глобальную силу за пределами системы нераспространения ядерного оружия. Администрация Буша пришла к выводу, что включение Индии в ядерный клуб является важнейшим фактором выживания всей системы. По аналогичным причинам глава Международного агентства по атомной энергии Мохаммед аль-Барадеи (на которого возложены обязанности по мониторингу нераспространения ядерного оружия и принуждению к выполнению этих обязательств) горячо поддерживал индийско-американское соглашение[9]. Режим нераспространения ядерного оружия всегда сочетал идеализм с долей здравого реализма. В конце концов, Соединенные Штаты убеждают всех, что небольшое увеличение числа ядерных боеголовок опасно и аморально, и при этом обладают тысячами таких зарядов.

Для Индии ядерная сделка сводится к очень простому вопросу: Индия больше похожа на Китай или на Северную Корею? Дели настаивает, что мир должен признать: Индия - ядерная держава, а Индия, в свою очередь, сделает свою ядерную программу максимально безопасной и надежной. До прихода к власти администрации Буша американская политика десятилетиями пыталась повернуть военную программу Индии вспять, а это безнадежная задача. Индия тридцать три года безропотно соблюдала американские санкции - даже когда была гораздо более бедной страной, - и любой, кто знает Индию, понимает, что она оставалась бы в таком состоянии и дальше, даже не помышляя о свертывании своей программы по ядерному оружию. С экономической точки зрения ядерная сделка не имеет большого значения для Индии. Она дала бы стране больший доступ к мирным атомным технологиям, а это важно для энергетики. Но это всего лишь небольшой участок на траектории всеобъемлющего развития. Стимулы глобализации, похоже, подталкивают Дели к тому, чтобы прекратить терять время на эту проблему и сосредоточиться на программе развития, отложив решение этих вопросов до лучших времен. Есть множество альтернативных источников энергии, Германия и Япония достигли статуса сверхдержав, не обладая ядерным оружием.

Однако стремление Индии к атому связано с национальным престижем и геополитической стратегией. Многие индийские политики и дипломаты возмущены тем фактом, что Индии навеки уготована второстепенная роль в сравнении с Китаем, Россией и другими ядерными державами. Ни в одной из этих стран ни один реактор не находится в режиме инспекционной проверки, тогда как Индия передает под контроль Международного агентства по атомной энергии по меньшей мере две трети своей программы. Неравенство по отношению к Китаю особенно оскорбляет Дели. Индийские власти, не впадая в истерику, указывают, что Китай неоднократно содействовал распространению ядерного оружия -главным образом через Пакистан. Тем не менее у Соединенных Штатов есть соглашение с Пекином о совместном использовании мирных ядерных технологий. Индия, утверждают они, - демократическая страна с прозрачной системой и идеальным послужным списком участия в программе нераспространения ядерного оружия. И, несмотря на это, последние тридцать три года ей отказано в таком сотрудничестве.

В этом вопросе глобализация и геополитика действуют на разных уровнях. Многие приверженцы ядерного разоружения в США -индийцы называют их «аятоллами нераспространения» - препятствуют выработке соглашения или же соглашаются пойти на него только в том случае, если Индия ограничит производство расщепляющихся материалов. Взгляните на карту, говорят в Дели: Индия граничит с Китаем и Пакистаном, это две ядерные державы, ни одна из которых не подписала соглашение об обязательном ограничении производства таких материалов. (Китай, как и другие ведущие игроки, похоже, прекратил производство плутония, но это было добровольное решение, сделанное главное образом потому, что в стране уже более чем достаточно расщепляющихся материалов.) Индия рассматривает обязательное ограничение производства как одностороннее замораживание ядерной программы. Эта ситуация отражена и в расчетах американцев. Соединенные Штаты долго противостояли единоличному доминированию Европы или Азии. Если Индия была бы вынуждена ограничить свои ядерные силы - без соответствующего ограничения со стороны Китая, - возник бы значительный и растущий дисбаланс в пользу Китая. Бывший посол США в Индии Роберт Блэквилл задал вопрос: «Почему долговременным национальным интересом Соединенных Штатов является договор, по которому Китай станет доминирующей и неприступной ядерной державой Азии?»[10]

Странно, но барьер соглашению ставят не в Вашингтоне, а в Дели. На уникальное предложение некоторые ведущие индийские политики ответили отказом. «Похоже, мы не знаем, как сказать «да», -заметил комментатор телевизионного канала Ж)ТУ В то время как премьер-министр Индии и некоторые другие высшие чины правительства видели в этом соглашении открывающиеся для страны огромные возможности, другие были ослеплены старым мышлением и предубеждениями. Часть индийской элиты продолжала рассматривать мир через призму, которую оставил им Неру: Индия - это бедная страна, по сути, относящаяся к третьему миру, ее внешняя политика - нейтральная и обособленная (и, надо добавить, провальная). Они понимают, как действовать в этом мире, у кого клянчить, с кем враждовать. Но мир, в котором Индия уже великая держава, уверенно выступающая на мировой сцене, устанавливающая правила, а не просто им подчиняющаяся, мир, в котором ее партнером является самая могущественная страна в истории человечества, - это еще и мир новых и тревожных предложений. «Почему Соединенные Штаты стали так любезны с нами?» - этот вопрос задавали мне несколько политических аналитиков. В 2007-м они все еще продолжают искать «невидимую руку». Класс китайских чиновников сумел переосмыслить новую роль своей страны как искусной и деятельной мировой державы. Пока же элиты Индии не показали, что они ровня своим соседям. Как бы ни продвигалось соглашение по ядерным вооружениям, связанные с ним затруднения высвечивают главную проблему индийской власти на годы вперед: Индия - это сильное общество со слабым государством. Оно не может использовать свою власть в национальных интересах.

ВОПРОСЫ ГЕОГРАФИИ

Вы можете понять, что Индия странное место, даже не глядя на заклинателей змей - достаточно изучить результаты выборов: в какой еще стране ошеломляющий экономический рост сделает вас непопулярным? В 2004 году правящая коалиция Индийской народной партии пошла на выборы под раздувающимися парусами экономического подъема - экономический рост в стране составлял 9 процентов. Но ИНП проиграла выборы. Доморощенные интеллектуалы, многие из которых по своим взглядам социалисты, быстро объяснили, что это процветание дутое, что экономический рост не коснулся низших слоев общества и что ИНП забыла о реальной Индии. Но это объяснение не выдерживает никакой критики. Уровень бедности в Индии в 90-е быстро понижался, и снижение это было заметно всем. В любом случае, загадочная ситуация сохранялась и после 2004 года. Коалиция Индийского национального конгресса (ныне находящаяся у власти) поддерживала показатели роста более 8 процентов на протяжении трех лет и, несмотря на это, на всех региональных выборах она добивалась очень плохих результатов. Даже с учетом законных вопросов относительно неравенства и распределения богатств почти в каждой стране существует связь между устойчивым ростом экономики и популярностью правительства. Почему ее нет в Индии?

Индия - это страна мечты Томаса О'Нилла: «Вся ее политика сводится к местной политической жизни», - произнес бывший спикер палаты представителей. В Индии этот принцип следует высечь в камне. Индийские выборы - это вовсе не национальные выборы. Скорее это одновременно региональные и местные выборы, у которых нет общего содержания.

Разнородному индийскому обществу уже более четырех тысяч лет, своими корнями оно глубоко уходит в культуру, язык и традиции. Это страна с семнадцатью языками и 22 тысячами диалектов, веками она была собранием сотен разрозненных княжеств, царств и государств. Когда Британия в 1947 году уходила из Индии, новому правительству пришлось вести переговоры о присоединении с более чем пятьюстами правителями - подкупать их, угрожать, а в некоторых случаях и принуждать силой войти в Индийский союз. С упадком Индийского национального конгресса в 70-е годы ни одна партия не оставила после себя никакого следа в памяти страны. Все правительства, формировавшиеся последние двадцать лет, были коалициями, состоявшими из набора региональных партий, у которых не было почти ничего общего. Ручир Шарма, который руководит 35-миллиардным капиталом компании Morgan Stanley на развивающихся рынках, отмечает, что большинство из двадцати восьми штатов Индии проголосовало за главную региональную партию, оставив ни с чем так называемую национальную партию.

В 2007 году идеальным примером тому стал штат Уттар-Прадеш. Ю-Пи (U. Р.), как его называют в Индии, - это самый большой штат страны. (Будь он независимым государством, по населению он стал бы шестой страной в мире.) Во время кампании 2007 года за него боролись две национальные партии, считавшие штат главным поставщиком голосов. Индийская народная партия усердно возрождала индусский национализм, Партия конгресса подчеркивала свою приверженность светским ценностям и ставила себе в заслугу экономический рост страны. На выборах они заняли третье и четвертое места, позади местных партий, которые делали ставку исключительно на решение локальных проблем - в данном конкретном случае на расширение полномочий низших каст. То, что сработало в Ю-Пи, вряд ли сработает на юге или даже в Мумбаи. В нескольких штатах важную роль может сыграть соотношение между мусульманами и индуистами, в других оно может не иметь никакого значения. У политических лидеров, пользующихся авторитетом в Тамил-Наду, нет последователей на севере. В Пенджабе - своя особая политическая культура, связанная с сикхами и с историей отношений сикхов и индусов. Политики Раджастана не имеют никакого веса в Карнатаке. Они говорят на разных языках - буквально на разных. Это все равно, что проводить выборы в Европе и говорить об одних и тех же проблемах с избирателями в Польше, Греции, Франции и Ирландии. Уинстон Черчилль как-то сказал, что Индия это «просто географический термин, у него не больше политической определенности, чем у Европы». Черчилль обычно заблуждался насчет Индии, но в этом он был прав.

У этого многообразия и этих различий есть много преимуществ. Они добавляют живости и социальной энергии и не дают стране скатиться к диктатуре. Когда в 1970-е годы Индира Ганди попробовала править авторитарно и централизованно, это просто не сработало и привело к восстаниям в шести областях. На протяжении последних двух десятилетий пышным цветом расцвел регионализм, в котором страна нашла свой естественный уклад. В многообразной стране даже гипернационализм оказывается затруднительным. Когда Индийская народная партия пытается развязать индусский шовинизм в качестве политического оружия против мусульманского меньшинства Индии, выясняется, что во многих случаях индийцы из низших каст, равно как и индийцы с севера, с отвращением и страхом относятся к таким лозунгам, для них они звучат как заявления представителей высших каст.

Но это многообразие и расхождение во мнениях также осложняет работу индийского государства. Скованность, обнаружившаяся в последнее десятилетие, - это не кратковременное явление, которое вскоре исчезнет, это выражение структурной реальности в политике Индии. Она с трудом позволяет Дели определить национальный интерес, мобилизовать вокруг него страну и проводить политический курс на достижение связанных с ним целей - неважно, идет ли речь об экономических реформах или внешней политике. Премьер-министр не может приказывать государственной власти, как это делал Неру, и, по всей вероятности, ни один премьер-министр никогда уже не сможет делать то же самое. На место верховного главнокомандующего пришел председатель совета директоров, а правящая партия стала первой среди равных в коалиции. Центральное правительство часто отступает перед прерогативами и властью региональных правительств, которые становятся все более напористыми и независимыми. В экономическом смысле это означает неопределенное будущее, малоэффективные реформы и экспериментирование на уровне государства. Во внешней политике - никаких изменений в подходе, небольшое число обязательств и менее активная и энергичная роль на мировой сцене. Индия будет играть более заметную роль в международной политике, чем когда-либо прежде. Она станет доминирующей силой в Южной Азии. Но она может не стать мировой державой - той, на кого одни надеются и кого другие боятся. По крайней мере пока этого произойти не может.

Если когда-то между Индией и Китаем и было соревнование, сейчас оно закончено. Китайская экономика в три раза превосходит индийскую и растет еще быстрее, чем раньше. Закон сложных процентов (compounding) говорит нам, что Индия может обогнать Китай экономически только в том случае, если в траекториях, по которым движутся обе страны в последние десятилетия, произойдут решительные и необратимые изменения. Наиболее вероятный сценарий развития событий сводится к тому, что Китай будет значительно опережать Индию. Но Индия все еще может нажить капитал на своих преимуществах: масштабной и растущей экономике, привлекательной политической демократии, энергичной модели антиклерикализма и толерантности, тонком понимании Востока и Запада и особых отношениях с Америкой. Если мобилизовать все эти силы и использовать их по назначению, Индия по-прежнему сможет претендовать на свое место среди ведущих стран - технически это может быть второе, третье или четвертое место в мире.

Сегодня к Индии применим опыт, который Соединенные Штаты Америки приобрели в конце XIX века. Скованность, вызванная причинами внутреннего характера, значительно замедлила политическое восхождение Америки к статусу мировой державы. К 1890 году Америка обогнала Британию и стала ведущей мировой экономикой, но во внешнеполитическом и военном смысле она была второразрядной страной. В мировом рейтинге ее армия занимала 14-е место после Болгарии. ВМФ США по количеству боевых единиц составлял одну восьмую от итальянского, хотя по промышленной мощи Америка превосходила Италию в тринадцать раз. Она участвовала лишь в немногих международных встречах и конгрессах, ее дипломаты были незначительными игроками в мировой политике. Вашингтон был маленьким приходским городком, правительство обладало ограниченной властью, а президентство вообще не считалось ключевой должностью. Несомненно, Америка в конце XIX века была слабым государством, и потребовались десятилетия, значительные внутренние перемены и глубокий международный кризис, чтобы ситуация изменилась. Вследствие депрессии и мировых войн американское государство - Вашингтон - разрослось, стало централизованным и получило неоспоримое преимущество над другими государствами. А президенты, от Теодора Рузвельта до Вудро Вильсона, начали превращать Америку в мировую державу.

В конечном счете основа могущества Америки - энергичное американское общество - была одновременно ее величайшей силой и слабостью. Общество произвело на свет самое себя и исполинскую экономику Америки. Но оно же тормозило ее рост, делало развитие непредсказуемым, а участие во внешней политике - слабым и незначительным. Вероятно, Индию ожидает та же ситуация: общество сможет достойно реагировать на благоприятные возможности глобализованного мира, страна будет развиваться и преуспевать в условиях глобальной экономики и глобального общества. Но политическая система Индии слаба, у нее недостаточно возможностей, чтобы играть достойную роль в этом новом мире. Несколько кризисов могли бы изменить ситуацию, но в отсутствие шокового воздействия на систему в новой глобальной игре индийское общество будет оставаться впереди индийского государства.

Это напряжение между обществом и государством сохраняется в Америке по сей день. И, действительно, об этом неплохо было бы вспомнить, поскольку мы обращаемся к самому важному игроку XXI века и задаем вопрос: как сама Америка станет реагировать на постамериканский мир?

ГЛАВА VI МОГУЩЕСТВО АМЕРИКИ

22 июня 1897 года примерно четыреста миллионов человек во всем мире, четверть тогдашнего населения Земли, получили выходной день. В этот день отмечалось шестидесятилетие восхождения королевы Виктории на британский трон. «Бриллиантовый юбилей» праздновали пять дней на море и суше, но высшей его точкой стали военный парад и благодарственный молебен, которые прошли 22 июня. В них участвовали генерал-губернаторы одиннадцати британских колоний, имевших статус самоуправляющихся, а также принцы, герцоги, послы и посланники со всего мира. В военной процессии приняли участие пятьдесят тысяч солдат, включая гусаров из Канады, кавалеристов из Нового Южного Уэльса, карабинеров из Неаполя, верблюжьей кавалерии из Биканера, гурков из Непала и многих-многих других. Во всем этом присутствовал, как написал один историк, «дух Римской империи».

Юбилей пышно отметили во всех уголках империи. «В Хайдарабаде освободили каждого десятого заключенного, - писал Джеймс Моррис, - в Рангуне состоялся грандиозный бал, во дворце султана в Занзибаре был дан торжественный обед, канонерские лодки в Столовой бухте салютовали из всех орудий, во Фритауне в воскресной школе были организованы обильные угощения, в пригороде Гонконга Хэппи Вэлли состоялся концерт церковного хора». В Бангалоре возвели статую королевы, а в Визагапатаме открыли новое здание муниципалитета. В Сингапуре, в центре Паданга, был установлен памятник основателю города сэру Стамфорду Раффлзу, а в Шанхае (который даже не был британской колонией) посреди общественного парка открыли фонтан. Десять тысяч школьников прошли по улицам Оттавы, размахивая британскими флагами. Празднествам не видно было конца[1].

В Лондоне восьмилетний мальчик по имени Арнольд Тойнби забрался на плечи своего дяди, откуда и разглядывал парад. Ставший впоследствии известнейшим историком своего времени, Тойнби вспоминал о великолепии того дня, как если бы солнце «остановило свой бег посреди Небес, как оно, должно быть, однажды замерло по приказу Иисуса Навина». «Я помню атмосферу, - писал он, - нам казалось, что мы взобрались на вершину мира, мы достигли пика и останемся там навсегда. Безусловно, есть такая штука под названием «история», и иногда история - это неприятности, которые происходят с другими людьми. Но я был уверен, что к нам это не относится»[2].

Естественно, история коснулась Британии. Коснется ли она также Америки, сверхдержавы наших дней? Или уже коснулась? Точной аналогии не существует, но Британия в момент своего наивысшего расцвета ближе всех к положению, которое занимает сегодня Америка. Когда мы размышляем, каким образом перемены повлияют на Америку, стоит очень внимательно присмотреться к опыту Великобритании.

Дилеммы, с которыми столкнулась Британия, отдаются эхом в сегодняшнем дне. Недавние военные вторжения Америки в Сомали, Афганистан и Ирак имеют параллели с вторжениями Британии в эти же страны много лет назад. Главная стратегическая проблема сохранения статуса единственного глобального игрока на мировой арене удивительно похожа. Однако между Британией тогда и Америкой сейчас имеются также и фундаментальные различия. Для Британии по мере того, как она пыталась сохранить статус сверхдержавы, самым серьезным вызовом был экономический, а не политический. В случае Америки все наоборот.

СФЕРА ВЛИЯНИЯ БРИТАНИИ

Сегодня трудно даже вообразить себе размеры Британской империи. В момент своего наивысшего могущества она занимала около четверти поверхности Земли, где обитала четверть ее населения. Сеть управлявшихся из Лондона колоний, территорий, баз и портов покрывала весь мир, империю охранял королевский флот - величайшая морская сила в истории. Во время «Бриллиантового юбилея» в Портсмуте выстроились 165 военных судов, на которых находилось сорок тысяч моряков и три тысячи орудий - крупнейшая эскадра в истории*.

* Наблюдатели из четырнадцати стран мира приняли участие в церемонии. Один из них, германский контр-адмирал Генрих Прусский, с завистью наблюдал с палубы своего построенного в Британии линкора, совсем недавно превращенного в крейсер. Он и его брат кайзер Вильгельм II отчаянно надеялись сравняться по силе с мощью Британского флота - эта гонка кончилась весьма печально.

В течение предшествующих двадцати пяти лет между пунктами империи было проложено 170 тысяч морских миль океанских кабелей и 662 тысячи миль проводов на столбах и подземных кабелей. Британские суда способствовали развитию первой мировой сети связи - телеграфа. Железные дороги и каналы (и самый важный - Суэцкий канал) углубили связующую способность системы. За счет всего этого Британская империя создала первый по-настоящему мировой рынок.

Американцы рассуждают о привлекательности своих идей и культуры, но «мягкая мощь» государства родилась в XIX веке в Британии. Благодаря империи английский стал языком международного общения, на нем говорят от Карибов до Каира, от Кейптауна до Калькутты, английскую литературу знают во всем мире - Шекспир, Шерлок Холмс, «Алиса в стране чудес», «Школьные годы Тома Брауна». Сюжеты и персонажи английских авторов прочно вошли в мировую культуру и занимают в ней особое место.

Это же касается и множества английских ценностей. Историк Клаудио Велис отмечает, что в XVII веке две империи тех лет - Британия и Испания - пытались экспортировать идеи и методы правления в свои западные колонии. Испания желала распространить на Новый Свет контрреформацию, тогда как Британия стремилась к процветанию религиозного плюрализма и капитализма. Как оказалось, британские идеи были более универсальными, чем испанские. На самом деле формы работы и досуга в современном обществе наполнены ценностями первой в мире индустриальной нации. Возможно, Британия была самым успешным в истории экспортером своей культуры. Мы говорим сегодня об «американской мечте», но до нее был «английский образ жизни» - тот, за которым следили, которым восхищались и копировали во всем мире. Например, идеи игры по правилам, атлетизма и любительского спорта выдвинул знаменитый английский педагог доктор Томас Арнольд, глава легендарной мужской частной школы «Рагби» (именно в ней развиваются события в «Школьных годах Тома Брауна»), находившийся под большим влиянием французского барона де Кубертена, который в 1896 году положил начало современным Олимпийским играм. Писатель Иэн Бурума точно охарактеризовал Олимпийские игры как «английскую буколическую фантазию».

В июне 1897 года далеко не все из этого можно было осознать, но многое было можно. Не одни лишь британцы сравнивали свою империю с римской. Парижская Figaro писала, что «власть, которая управляет людьми - и управляет в их интересах - в Канаде, Австралии, Индии, Южно-Китайском море, Египте, Центральной и Южной Африке, в Атлантике и Средиземноморье, - эта власть сравнялась с римской, если не превзошла ее». Берлинская Kreuz-Zeitung, обычно отражавшая антианглийские взгляды прусской юнкерской элиты, описывала империю как «практически неприступную». По другую сторону Атлантики захлебывалась от восторга New York Times: «Мы часть, и огромная часть Великобритании, которой определенно суждено править этой планетой».

ЗАКАТ БРИТАНИИ

Но Британии не удалось надолго закрепиться на взятых ею высотах. Всего через два года после «Бриллиантового юбилея» Соединенное королевство вступило в бурскую войну - конфликт, который многие историки считают началом заката сверхдержавы. В Лондоне были уверены, что выиграют войну малой кровью. В конце концов, британская армия недавно победила в сражении с дервишами в Судане, хотя у тех был двукратный перевес в численности. В сражении при Омдурмане всего за пять часов британцы убили и ранили 48 тысяч дервишей, сами же потеряли только 48 солдат[3]. Многие воображали, что победа над бурами будет еще более простым делом. В конечном счете, как заметил один член парламента, речь идет о том, что «Британской империи противостоит тридцать тысяч фермеров».

Причины для войны были как будто благородными: нужно было защитить права англоговорящих граждан Южной Африки, с которыми правительство голландских переселенцев, или буров (на голландском языке и на языке африкаанс «бур» означает «фермер»), обращалось как с людьми второго сорта. Однако от внимания Лондона не укрылся тот факт, что после того, как в этом регионе в 1886-м нашли золото, на долю Южной Африки стала приходиться четверть мировой добычи этого металла. В любом случае, африканеры нанесли упреждающий удар, и в 1899 году война началась.

С самого начала для Британии все складывалось не лучшим образом. У англичан было больше войск, у них было более современное оружие, а на поля сражения были отправлены лучшие генералы (включая героя Омдурмана лорда Китченера). Но буры отчаянно оборонялись, лучше знали местность, пользовались поддержкой большинства белого населения и успешно применяли партизанскую тактику, которая строилась на хитрости и быстроте. Огромное военное превосходство британцев не имело почти никакого значения, и командиры стали прибегать к жестокой тактике: они сжигали деревни, сгоняли жителей в концентрационные лагеря (первые в мире), посылали в бой все новые и новые войска. В конечном итоге в Южной Африке сосредоточилось 450-тысячное войско, сражавшееся с 45-тысячным народным ополчением.

Буры не могли сдерживать британцев вечно, и в 1902 году они капитулировали. Однако в широком смысле Британия войну проиграла. Погибли 45 тысяч человек, было потрачено полмиллиарда фунтов, армия разрослась до критического состояния; во время войны обнаружилось множество случаев некомпетентности и коррупции. Более того, жестокая тактика ведения войны подорвала репутацию Британии в глазах всего мира. Внутри страны все это породило или обнажило глубокие противоречия во взглядах на мировое господство Британии. Другие супердержавы - Франция, Германия, Соединенные Штаты - чинили препятствия Лондону. «У них больше не осталось друзей», - писал историк Лоуренс Джеймс о Британии 1902 года[4].

Перенесемся в день сегодняшний. Другая всемогущая и непобедимая сверхдержава одерживает легкую победу в Афганистане и затем принимается за то, что, безусловно, будет еще одним легким сражением - на этот раз с находящимся в изоляции режимом Саддама Хусейна в Ираке. Результат: за быстрой военной победой последовала долгая и напряженная борьба, полная политических и военных просчетов, встреченная недовольством во всем мире. Аналогия очевидна: Соединенные Штаты - это Британия, война с Ираком - бурская война, и следовательно, будущее Америки выглядит безрадостным. Чем бы ни закончилась война в Ираке, стоила она огромных денег. Война привела Соединенные Штаты в состояние огромного напряжения и смятения, на армию оказывается давление, репутация страны запятнана. Государства-изгои вроде Ирана и Венесуэлы и сверхдержавы вроде России и Китая используют в своих целях небрежность и невезение Вашингтона. И вновь звучит знакомая тема заката империи. История повторяется.

Но сколь явным ни было бы сходство, условия не совсем те же. Британия была странной сверхдержавой. Историки написали сотни трудов, объясняя, какие шаги во внешней политике мог бы предпринять Лондон, чтобы изменить свое будущее. Одни говорят, что все сложилось бы иначе, если бы Британия избежала бурской войны. Другие говорят, что ей следовало бы держаться подальше от Африки. Найэл Фергюсон выдвигает заманчивую версию, что если бы Британия не ввязалась в Первую мировую войну (а без участия Британии никакой мировой войны не было бы), она могла бы удержаться на позиции сверхдержавы. В этой цепочке рассуждений есть своя правда. Первая мировая война обанкротила Британию, но чтобы привести события в соответствие с историческим контекстом, стоит взглянуть на эту историю под другим углом. Необъятная империя Британии была порождением уникальных обстоятельств. Удивительно не то, что Британия пришла в упадок, удивительно, что ее доминирование продолжалось так долго[6]. Понимание того, как Британия играла свою роль - становясь со временем все слабее и слабее, - может помочь Америке осветить ее путь в будущее.

СТРАННОЕ ВОЗВЫШЕНИЕ БРИТАНИИ

Британия веками была богатой страной (и великой державой большую часть своего существования), но в статусе экономической сверхдержавы она пребывала чуть дольше одного поколения. Мы часто ошибаемся, датируя апогей Британии в соответствии с яркими имперскими событиями, такими как «Бриллиантовый юбилей», которые в то время рассматривались как знаки ее могущества. На самом деле к 1897-му лучшие годы Британии были уже далеко позади. Подлинный апогей Британии пришелся на предыдущее поколение, между 1845-1870 годами. В то время Британия производила более 30 процентов мирового валового продукта. Она потребляла энергии в пять раз больше, чем Соединенные Штаты и Пруссия, и в 155 раз больше, чем Россия. На ее долю приходилась одна пятая мирового товарооборота и две пятые мирового производства6. И все это при двух процентах от общего населения Земли!

В 1820 году, когда главными факторами валового национального продукта были население и сельское хозяйство, экономика Франции была больше экономики Британии. К концу 70-х годов XIX века Соединенные Штаты сравняются с Британией по большинству промышленных показателей, а к началу 80-х уже превзойдут ее - как это сделает и Германия пятнадцатью годами позже. К началу Первой мировой войны американская экономика вдвое превышала британскую, суммарные экономические показатели Франции и России также были больше британских. В 1860 году на долю Британии приходилось 53 процента мирового производства чугуна (в то время это было символом огромной промышленной мощи), а 1914-м она производила уже менее 10 процентов.

Несомненно, измерять могущество можно разными способами. Во время Первой мировой войны Лондон все еще оставался политической столицей мира. Везде за пределами Европы приказы из Лондона обсуждению не подлежали. Британия обзавелась империей еще до подъема национализма, поэтому она почти не встречала препятствий в деле организации и сохранения контроля над обширными территориями. Ее военно-морская мощь более века не имела себе равных. Она демонстрировала большую изобретательность в искусстве управления империей. В результате империя оставалась доминирующей силой в банковском деле, судоходстве, страховом бизнесе и в инвестициях. Лондон все еще был центром мировой финансовой системы, а фунт стерлингов - мировой резервной валютой. Даже в 1914 году Британия инвестировала за границу вдвое больше капиталов, чем ее ближайший конкурент Франция, и впятеро больше, чем Соединенные Штаты. Экономическая отдача от этих инвестиций и других «невидимых операций» в определенном смысле маскировала закат Британии.

Однако в действительности британская экономика запаздывала. В те годы производство все еще составляло львиную долю национальной экономики, а товары, которые производила Британия, представляли скорее прошлое, чем будущее. В 1907 году она произвела в четыре раза больше велосипедов, чем США, но Соединенные Штаты выпустили в двенадцать раз больше автомобилей. Заметным стал разрыв в химической промышленности, в производстве научного оборудования, во многих других областях. Общая тенденция была очевидной: темпы роста Британии упали с 2,6 процента в ее лучшую пору до 1,9 процента в 1885 году и в дальнейшем продолжали падать. Тем временем рост Соединенных Штатов и Германии составлял около 5 процентов. Возглавив первую промышленную революцию, Британия хуже понимала, как следует приспосабливаться ко второй. Ученые стали обсуждать причины заката Британии практически с того момента, когда этот закат начался. Некоторые заостряли внимание на геополитике, другие - на экономических факторах: недостаточных инвестициях в новые заводы и оборудование, плохих трудовых отношениях и неумелом маркетинге. Британский капитализм остался старомодным и негибким. Британская промышленность застыла на уровне мелкого кустарного производства, в котором были заняты искусные ремесленники - это все резко отличалось от рационально организованных массовых производств, возникших в Германии и Соединенных Штатах. В культуре также обнаружились проблемы. Богатая Британия перестала уделять внимание практическому образованию. Естественные науки и география считались менее важными, чем литература и философия. Британское общество сохраняло класс феодалов во главе с землевладельцами-аристократами. Элита презирала производство и технологии до такой степени, что успешные предприниматели были вынуждены выдавать себя за аристократов, окружать себя имениями и лошадьми и тщательно скрывать источники своих доходов. Вместо того чтобы изучать химию или электротехнику, их сыновья в Оксфорде сутками напролет штудировали историю и литературу Древней Греции и Рима[7].

Возможно, ни один из этих промахов не имел решающего значения. Пол Кеннеди указывает, что доминирование Британии в XIX веке было результатом целого ряда в высшей степени необычных обстоятельств. Учитывая имевшийся в тот момент набор инструментов - географические особенности, население, ресурсы, -можно было с полным основанием ожидать рост валового внутреннего продукта от 3 до 4 процентов от мирового ВВП, но он превысил эти цифры в десять раз. Как только эти необычные условия начали исчезать - когда другие западные страны приступили к индустриализации, объединилась Германия, а Соединенные Штаты решили проблему разделения страны на север и юг, - дела Британии пошли на убыль. Британский политик Лео Эмери отчетливо видел это в 1905 году: «Как эти крохотные острова умудряются сохранять независимость в долгой схватке с такими великими и богатыми империями, какими быстро становятся Соединенные Штаты и Германия? –задавал он вопрос. - Как с населением в сорок миллионов мы можем конкурировать со странами, которые вдвое больше нас?» Именно этот вопрос задают сейчас себе многие американцы, наблюдая за подъемом Китая.

ХОРОШАЯ ПОЛИТИКА, НЕГОДНАЯ ЭКОНОМИКА

Благодаря трезвой стратегической оценке и отличной дипломатии Британии удавалось сохранять позицию ведущей мировой силы на протяжении десятилетий даже после потери экономического господства. Ранее, как только баланс сил изменился, Лондон принял важное решение, которое продлило его влияние на многие годы: он примирился с подъемом Америки, а не стал с ней соперничать. В течение ряда десятилетий после 1880 года Лондон сдавал набирающему силу и напористому Вашингтону позицию за позицией. Лондону было нелегко уступать власть своей бывшей колонии - стране, с которой Британия вела две войны (войну за независимость и войну 1812 года) и симпатизировала сепаратистам во время недавней Гражданской войны. И все же Британия полностью сдала Западное полушарие своей бывшей колонии, несмотря на то, что имела там обширные интересы*.

* Во время одного из кризисов, в котором Британия уступила - это был спор о границе между Венесуэлой и Британской Гвианой в 1895 году, - министр по делам колоний Джозеф Чемберлен сердито заметил: «Британия - это власть, действующая и в Америке на территории большей, чем Соединенные Штаты, и мы распоряжаемся ею по праву, которое приобрели еще до независимости Соединенных Штатов». (Он говорил о Канаде.)

Это был стратегический шедевр. Попытайся Британия противостоять росту Соединенных Штатов, в довершение всего она оказалась бы обескровленной. Несмотря на все ошибки, которые были совершены в следующие пятьдесят лет, стратегия Лондона в отношении Вашингтона - ей следовали все правительства Британии с 90-х годов XIX века - подразумевала, что Британия может сосредоточить свое внимание на других важнейших направлениях. В результате Британия осталась владычицей морей, контролируя свои маршруты и тайные тропы с помощью «пяти ключей», про которые говорят, что они запирают весь мир - Сингапур, Кейптаун, Александрия, Гибралтар и Дувр. Британия сохранила контроль над империей и мировое влияние, многие десятилетия мало кто отваживался бросить ей вызов. По договору после Первой мировой войны ей отошли 1,8 квадратной мили территории и тринадцать миллионов новых подданных, главным образом на Ближнем Востоке. И все же пропасть между ее политической ролью и экономическими возможностями продолжала увеличиваться. Империя, бывшая первоначально вполне рентабельной, к началу XX века почти до капли высосала британскую казну. Время дорогих привычек закончилось. Британская экономика расшатывалась. Первая мировая война обошлась более чем в 40 миллиардов долларов, а Британия, некогда главный мировой кредитор, набрала долгов в размере 136 процентов от ее валового внутреннего продукта[8]. Десятикратное увеличение государственного долга означало, что к середине 1920-х годов XX века одни только платежи по процентам съедят половину государственного бюджета. Британия хотела поддерживать свою военную мощь на должном уровне, и после Первой мировой войны по серьезно сниженным ценам приобрела германский флот, что мгновенно вернуло ей статус ведущей морской державы. Но к 1936 году ассигнования на военные цели Германии были в три раза больше, чем в Британии[9]. В том же году, когда Италия вторглась в Абиссинию*, Муссолини также ввел 50-тысячную армию в Ливию - ее численность превышала в десять раз британские войска, защищавшие Суэцкий канал[10].

Абиссиния - устаревшее название Эфиопии. - Прим. ред.

Именно эти обстоятельства - наряду с памятью о недавней мировой войне, которая унесла жизни более семисот тысяч молодых британцев, - привели к тому, что британское правительство в 930-е годы перед лицом угрозы фашизма предпочло выдавать желаемое за действительное и пошло на уступки, вместо того чтобы выступить против Гитлера. Теперь стратегию диктовали финансовые интересы. Решение превратить Сингапур в «мощную военно-морскую базу» является прекрасной тому иллюстрацией. Британия видела в этом «восточном Гибралтаре» стратегическое дефиле между Индийским и Тихим океанами, где можно было бы остановить продвижение японцев на запад. (У Британии была возможность сохранить союз с Токио - за счет новых компромиссов, - но Соединенные Штаты и Австралия возражали против этого.) Это была практичная стратегия. Однако с учетом шаткого материального положения Британии средств для финансирования этого проекта не хватало. Судоремонтные верфи были слишком малы для флота, который мог бы противостоять Японии, горючего недоставало, фортификационные сооружения были весьма скромными. Когда японцы атаковали Сингапур в 1942 году, он пал через неделю.

Вторая мировая война стала последним гвоздем, вбитым в гроб экономической мощи Британии. (В 1945-м ВВП Америки был в десять раз больше британского.) Однако даже тогда Британия оставалась сравнительно влиятельной страной - отчасти благодаря практически сверхчеловеческой энергии и амбициям Уинстона Черчилля. Когда вы знаете о том, что Америка оплатила практически все затраты союзников, а на долю России пришлись самые большие потери в живой силе, становится ясно, какая воля потребовалась Британии, чтобы остаться одной из трех ведущих стран, решивших судьбу послевоенного мира. Фотографии Рузвельта, Сталина и Черчилля на конференции в Ялте в феврале 1945 года отчасти вводят в заблуждение. В Ялте не было «большой тройки». Там была «большая двойка» плюс один гениальный политический антрепренер, который сумел оставить себя и страну в игре, вот почему Британия сохранила множество признаков супердержавы во второй половине XX века.

Естественно, за это пришлось платить. Компенсируя займы, предоставленные Лондону, Соединенные Штаты взяли под свой контроль более десятка британских баз на Карибах, в Канаде, в Индийском и Тихом океанах. «Британская империя перешла к американскому ростовщику» , - заметил один из членов парламента. Экономист Джон Меинард Кейнс был куда более сердит, по его словам, ленд-лиз был попыткой «отобрать у Британской империи ее лучшие части». Менее эмоциовальные наблюдатели видели, что это неизбежно. Арнольд Тойнби, к тому времени ставший выдающимся историком, успокаивал британцев, утверждая, что «рука Америки будет куда легче, чем рука России, Германии или Японии, - вот какие у нас альтернативы».

Важнейшим обстоятельством являлось то, что крах Британии как великой мировой державы произошел не из-за негодной политики, а из-за негодной экономики. Британия имела огромное влияние в мире, но ее экономика была структурно слабой. Ситуация еще более усугублялась опрометчивыми действиями, которые создавали проблемы, - уходом от золотого стандарта и возвращением к нему, введением имперских пошлин, увеличением военных долгов. После Второй мировой войны Британия приняла экономическую программу социалистов, план Бевериджа, согласно которому значительные сектора экономики подлежали национализации и жесткому регулированию. Как реакция на плачевное состояние страны это было понятно, но к 1960-м и 1970-м годам такая экономическая политика обрекла Британию на стагнацию - пока Маргарет Тэтчер в 1980-е не развернула британскую экономику в нужном направлении.

Несмотря на семидесятилетний закат экономики, ослабевшая рука Лондона демонстрировала чудеса политического искусства. История Британии преподает Соединенным Штатам несколько важных уроков.

ЗАТЯНУВШИЙСЯ ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РОСТ АМЕРИКИ

Во-первых, очень важно отметить, что основная характерная черта упадка Британии - необратимое ухудшение экономических показателей - на самом деле неприменима к сегодняшним Соединенным Штатам. Непревзойденное экономическое положение Британии измерялось несколькими десятилетиями, тогда как экономический рост Америки продолжался более 130 лет. Экономика США стала крупнейшей в мире в середине 80-х годов XIX века и остается таковой сегодня. На самом деле с тех самых пор Америка сохраняет на удивление стабильный показатель ВВП в общем объеме мирового производства. За исключением коротких периодов в конце 40-х и в 50-х годах XX века - когда остальной промышленный мир лежал в руинах, а доля ВВП Америки выросла до 50 процентов! - на Соединенные Штаты на протяжении века приходилось около четверти мирового производства (32 процента - в 1913-м, 26 - в 1960-м, 22 - в 1980-м, 27 - в 2000-м и 26 - в 2007-м)*.

* В основе этих цифр - рыночные валютные курсы, не учитывающие уровень материального благосостояния. Показатели паритета покупательной способности, выраженного в долларах, в 1913-м составляли 19 процентов, в 1950-м - 27 процентов, в 1973-м - 22 процента, в 1998-м - 22 процента и в 2007-м - 19 процентов. Эти показатели демонстрируют ту же картину американской мощи, она относительно стабильна и составляет примерно 20 процентов мирового ВВП.

Есть вероятность того, что в следующие двадцать лет цифры уменьшатся, но незначительно. Согласно большинству прогнозов, в 2025 году экономика США по номинальному валовому внутреннему продукту все еще будет вдвое превосходить китайскую (хотя в категориях покупательной способности разрыв будет не столь велик)[11].

Это различие между Америкой и Британией можно проследить по их военным бюджетам. Великобритания была владычицей морей, но никогда не правила сушей. Британская армия была довольно маленькой - как однажды ехидно заметил германский канцлер Отто фон Бисмарк, если бы британцы осмелились напасть на Германию, он просто арестовал бы их силами местной полиции. Более того, господство Лондона на морях - по водоизмещению британский флот превосходил тоннаж судов двух ближайших конкурентов, вместе взятых, - опустошало казну. Американская военная машина, напротив, господствует на всех уровнях - на суше, на море, в воздухе и космосе, - на ее содержание уходит больше средств, чем суммарный военный бюджет четырнадцати ближайших конкурентов США; расходы Америки составляют почти половину мировых средств, тратящихся на оборону.

Некоторые утверждают, что даже эти цифры военных расходов занижены, так как в них не включены затраты США на научные и технологические исследования военного характера. На исследования и опытно-конструкторские работы в области обороны США тратят больше всех остальных стран мира, вместе взятых. И, что очень важно, это никак не подрывает экономику. Расходы на оборону в процентах от ВВП сейчас составляют 4,1 - это ниже, чем во времена холодной войны. (При Эйзенхауэре они доходили до 10 процентов от ВВП.) Секрет кроется в знаменателе дроби. По мере роста ВВП США расходы, которые в противном случае были бы непосильными, становятся им по карману. Вы можете считать войну в Ираке или трагедией, или благородным делом. Однако в любом случае она не приведет к банкротству Соединенных Штатов. Война была дорогой, но общий ценник Ирака и Афганистана -125 миллиардов долларов в год - не превышает одного процента ВВП. Для сравнения: Вьетнам стоил 1,6 процента американского ВВП в 1970 году и десятков тысяч жизней американских солдат.

Однако военная мощь США - это не причина могущества страны, а его следствие. Его горючим является экономическая и технологическая база, которая продолжает оставаться весьма прочной. Сегодня Соединенные Штаты оказались перед лицом куда более глубоких и серьезных проблем, чем те, с которыми страна когда-либо сталкивалась в своей истории, а экономический рост других стран означает, что США лишатся части своей доли мирового ВВП. Но этот процесс не будет похожим на закат Британии в XX веке, когда страна потеряла ведущие позиции в инновациях, энергетике и предпринимательстве. Америка сохранит действенную и энергичную экономику, останется на переднем крае всех последующих революций в науке, технологиях и промышленности - пока сможет справляться с брошенными ей вызовами.

БУДУЩЕЕ РЯДОМ

Пытаясь объяснить, как Америка впишется в новый мир, я иногда говорю: «Оглянитесь по сторонам». Будущее уже наступило. За последние двадцать лет глобализация стала шире и глубже. Стало больше промышленно развитых стран, коммуникационные технологии уравняли положение игроков, капиталы свободно перемещаются по всему миру. И Америка извлекла огромную выгоду из этих процессов. Ее экономика получила сотни миллиардов долларов инвестиций - редкое явление для страны, обладающей столь значительным собственным капиталом. Ее компании успешно внедрились в новые страны и новые области промышленности, они пользуются новыми технологиями и новыми технологическими процессами, продолжая наращивать свои прибыли. Несмотря на то, что последние двадцать лет доллар был очень дорогим, американский экспорт твердо стоит на ногах.

Рост ВВП, то есть чистая прибыль, за последнюю четверть века составил в среднем 3 процента, что существенно больше, чем в Европе. (За тот же период средний показатель по Японии равен 2,3 процента.) Рост производительности труда, этот эликсир современной экономики, вот уже десять лет превышает 2,5 процента, то есть процентный пункт снова выше, чем в среднем по Европе. На Всемирном экономическом форуме Соединенные Штаты были объявлены самой конкурентоспособной экономикой мира. Такой рейтинг составляется ежегодно с 1979-го, и позиция США всегда была неизменной, лишь в последние годы они немного уступили таким небольшим североевропейским странам, как Швеция, Дания и Финляндия (суммарное население которых равно двадцати миллионам - меньше, чем в штате Техас). Исключительные параметры роста Америки могут ухудшиться, и, возможно, ее рост в следующие несколько лет станет более «нормальным» для такой промышленно развитой страны. Но главный пункт - Америка, несмотря на ее огромный размер, это передовая высокодинамичная экономика - все еще в силе.

Взгляните на различные отрасли промышленности ближайшего будущего. Нанотехнология - прикладная наука, занимающаяся управлением материей на атомном или молекулярном уровне, - в течение ближайших пятидесяти лет приведет, вероятно, к фундаментальному прорыву Мне говорили, что когда-нибудь в будущем товары можно будет создавать, не выходя из дома, из сырья - компании просто найдут формулы превращения атомов в товары. Неважно, реклама это или предвидение, стоит отметить, что Соединенные Штаты господствуют в этой области по всем показателям. Здесь больше специальных центров нанотехнологий, чем у трех их ближайших конкурентов (Германии, Великобритании и Китая), вместе взятых, и многие из этих новых центров специализируются на узких темах, имеющих большой потенциал практического применения на рынке - в качестве примера можно назвать нанотехнологический центр лечебно-диагностической онкологии при университете Эмори, штат Джорджия.

При нынешнем рыночном валютном курсе правительственное финансирование нанотехнологий в Соединенных Штатах почти вдвое превышает финансирование этой области их ближайшим конкурентом - Японией. В то время как Китай, Япония и Германия публикуют множество научных статей по нанотехнологиям и наноинженерии, Соединенные Штаты разработали больше патентов в этой сфере, чем весь остальной мир в совокупности - это свидетельствует о выдающейся способности Америки превращать абстрактную теорию в физические изделия.

Компания Lux, которую возглавляет доктор Майкл Холман, создала матрицу, позволяющую оценивать достижения стран в области нанотехнологий. При анализе рассматривалась не только активность в сфере нанотехнологий, но и способность «обеспечить экономический рост за счет научных инноваций»[12]. Выяснилось, что некоторые страны, вложившие изрядные средства в исследовательскую работу, не могут развернуть свою науку в направлении бизнеса. Эти страны, так сказать, воздвигшие «башню из слоновой кости», достигли впечатляющих результатов в области фондирования исследований, научных публикаций и даже в патентовании своих открытий, но почему-то им не удается превратить все это в промышленные товары и коммерческие идеи. Здесь потерпели крах Китай, Франция и даже Британия. 85 процентов инвестиций венчурного капитала в нанотехнологий приходится на долю американских компаний.

Биотехнология - общее определение, которое описывает использование биологических систем для создания медицинских, сельскохозяйственных и промышленных изделий, - уже стала мультимил-лиардной индустрией. Здесь тоже доминируют Соединенные Штаты. В 2005 году более 3,3 миллиарда долларов венчурного финансирования пришло в американские биотехнические компании, тогда как европейским компаниям досталась лишь половина этой суммы. Последующее финансирование (то есть в условиях уже сформировавшегося рынка акций этих компаний) в США было в семь раз больше, чем в Европе. И если европейский рынок акций в 2005 году привлек больше средств - а этот рынок очень изменчив, - показатели США за 2004 год в четыре раза превышали европейские в их лучший год. Как и в случае нанотехнологий, американские компании превосходят конкурентов в деле превращения идей в имеющие спрос на рынке рентабельные изделия. В 2005 году доход от биотехнологий составил в США 50 миллиардов долларов, в пять раз больше, чем в Европе, - это 76 процентов от мировой прибыли в этой сфере*.

* Безусловно, информация от открытых акционерных компаний дает лишь часть картины, потому что более трех четвертых из 4203 имеющихся в мире компаний по биотехнологиям - частные. На долю Европы приходится наибольшее число частных биотехнологических компаний, 42 процента (по сравнению с 31 процентом в Америке). И наоборот, в Соединенных Штатах действует подавляющее большинство общественных компаний (50 процентов по сравнению с 18 процентами в Европе), возможно, это указывает на более высокий уровень развития американского рынка.

Естественно, производство ушло из Соединенных Штатов в развивающиеся страны, превратив Америку в экономику услуг. Это пугает многих американцев и европейцев, недоумевающих, что будут производить их страны, если все «сделано в Китае». Но азиатское производство следует рассматривать в контексте глобальной экономики, в которой страны, подобные Китаю, стали важной частью сети поставщиков - но все-таки только частью.

Автор журнала Atlantic Monthly Джеймс Фэллоуз провел год в Китае, наблюдая вблизи за производственным гигантом; он дает весьма убедительное объяснение - вполне понятное китайским бизнесменам - того, как аутсорсинг, или привлечение внешнего подрядчика, укрепил конкурентоспособность Америки. Большинство американцев, включая специалистов в области менеджмента, никогда не слышали о «диаграмме улыбки». Но китайские производители отлично о ней осведомлены. Названная вослед У-образной улыбке из простой карикатуры 1970-х годов, эта кривая иллюстрирует прохождение изделия от концепции до прилавка. В левой верхней части кривой берут начало идея и хорошо организованный промышленный дизайн - то, как изделие будет выглядеть и работать. Ниже по кривой в дело вступает подробный инженерный план. В основании И происходит реальное производство, сборка и транспортировка. Затем подъем кривой вправо соответствует продвижению товара, маркетингу, розничной торговле, контрактам на обслуживание, продажам запасных частей и аксессуаров. Фэллоуз подмечает, что почти во всех сферах производства Китай заботится о нижней точке кривой, а Америка - о вершинах II, где и расположены деньги. «Простая мысль, что реальные деньги - это торговая марка плюс розничная продажа, кажется слишком очевидной, -пишет он. - Но из нее можно сделать поучительные выводы»[13]. Отличный пример - это iPod: он производится главным образом за пределами Соединенных Штатов, но большую часть добавленной стоимости забирает Apple Inc. в Калифорнии. Брутто-прибыль компании от продажи 30-гигабайтового iPod по розничной цене в 299 долларов (в конце 2007 года) составила 80 долларов. Ее прибыль от расчетной оптовой цены в 224 доллара составила 36 процентов. (Добавьте сюда розничную прибыль, если товар продавался в фирменном магазине компании Apple Inc.) Общая стоимость компонентов изделия составляла 144 доллара[14]. Китайские же производители получают только маржу в размере нескольких процентов от стоимости своих изделий.

ЛУЧШАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ АМЕРИКИ

«Конечно, - говорят самые обеспокоенные, - вы же смотрите на стоп-кадр сегодняшнего дня. Но преимущества Америки быстро тают по мере того, как страна теряет свою научную и технологическую базу». Для некоторых упадок в науке является симптомом более серьезного культурного упадка. Страна, которая когда-то придерживалась пуританской этики отложенного удовольствия, вдруг ринулась в пучину наслаждений. Мы теряем интерес к основам - к математике, производству, упорному труду, экономии - и превращаемся в постиндустриальное общество, которое ориентировано на потребление и досуг. «В 2006 году выпускников, которые получат дипломы по спортивным дисциплинам, будет больше, чем тех, кто получит дипломы по электротехнике, - говорит президент и председатель совета директоров General Electric Джеффри Иммельт. - Так что, если мы хотим стать массажной столицей мира, мы идем по верному пути»[15].

Лучше всего эту обеспокоенность иллюстрирует статистика упадка прикладной науки. В 2005 году Национальная академия наук опубликовала отчет, предупреждающий, что Соединенные Штаты вскоре потеряют свои позиции лидера научного мира. В 2004-м, говорилось в отчете, в Китае дипломы инженеров получили 600 тысяч выпускников, в Индии - 350 тысяч, в Соединенных Штатах - 70 тысяч. Эти цифры приводились в сотнях статей, монографий и блогов, включая центральные материалы в журналах Fortune и Congressional Records, а также в речах таких монстров технологий, как Билл Гейтс. И в самом деле, эти цифры отнюдь не обнадеживают. О какой надежде может идти речь, если на каждого дипломированного американского инженера приходится одиннадцать китайских и индийских? Что же касается стоимости подготовки одного химика или инженера в Соединенных Штатах, то, как утверждается в отчете, за эти деньги любая компания может нанять пять отлично подготовленных и энергичных химиков из Китая или 11 инженеров из Индии.

Единственная проблема заключается в том, что по большей части эти цифры неверны. Этой темой занялись журналист Wall Street Journal Карл Бялик и несколько ученых. Они быстро поняли, что в данные по Азии включены специалисты, прошедшие лишь двух- или трехлетний курс обучения, то есть студенты, получившие дипломы по элементарным техническим дисциплинам. Группа профессоров инженерного факультета Университета Дьюка отправилась в Китай и Индию для сбора информации из правительственных и неправительственных источников и для беседы с бизнесменами и учеными. Они пришли к выводу, что исключение из общего числа выпускников тех, кто прошел двух- или трехлетний курс, уменьшит показатель по Китаю до 350 тысяч специалистов, но даже эта цифра, по-видимому, преувеличена ввиду разных определений понятия «инженер»: часто к этой категории относят автомехаников и ремонтных рабочих. Бялик отмечает, что Национальный научный фонд, который отслеживает такие статистические данные по Соединенным Штатам и другим странам, оценивает прирост специалистов в Китае как 200 тысяч ежегодно. Рон Хира, профессор политологии в Рочестерском политехническом институте, считает, что каждый год вузы Индии выпускают 120-130 тысяч молодых специалистов. Это означает, что в действительности США подготавливают на душу населения больше инженеров, чем Индия или Китай[16].

Эти данные никак не касаются качества образования. Как человек, который вырос в Индии, я с полной объективностью высоко оцениваю достоинства знаменитого комплекса политехнических вузов -Индийского технологического института (ИТИ). Самой сильной его стороной является управление одной из наиболее жестких и конкурентных систем вступительных экзаменов в мире. Триста тысяч абитуриентов участвуют в них, пять тысяч успешно сдают экзамены и становятся студентами, то есть «пропускная способность» составляет 1,7 процента (по сравнению с 9-10 процентами в Гарварде, Йеле и Принстоне). Те, кто выделяется из толпы, - единицы на миллиард, лучшие из лучших. Поместите их в любую систему образования, и они покажут себя во всей красе. В действительности, многие из институтов ИТИ определенно второразрядные - с посредственным оборудованием, безразличными преподавателями и убивающей воображение методикой. Учившийся в ИТИ и затем перешедший в Калифорнийский технологический институт, Раджив Сахни говорит: «Главное преимущество ИТИ - вступительные экзамены, они организованы таким образом, чтобы отбор прошли только самые одаренные абитуриенты. С точки зрения преподавания и лабораторного оборудования, ИТИ не идет ни в какое сравнение с любым средним американским технологическим институтом». Вне ИТИ и других подобных элитных учебных заведений, которые выпускают чуть меньше десяти тысяч специалистов в год, качество высшего образования в Китае и Индии остается удручающим, вот почему так много студентов уезжает из этих стран, чтобы получить образование за рубежом. Научные данные подтверждают эти несистематические наблюдения. В 2005 году McKinley Global Institute (MCI) провел исследование «развивающегося рынка труда» и обнаружил, что двадцать восемь слаборазвитых стран имеют в своем распоряжении приблизительно 33 миллиона молодых специалистов* по сравнению с 15 миллионами в восьми развитых странах (в Соединенных Штатах, Великобритании, Германии, Японии, Австралии, Ирландии и Южной Корее)[17].

* В данные включены выпускники, получившие дипломы по инженерному делу, финансам и бухгалтерской отчетности, биологическим наукам, а также «профессиональные универсалы», такие как оперативные сотрудники сервисных и консультационных центров. Молодыми специалистами называют выпускников, чей практический опыт работы не превышает семи лет.

Но сколькие из этих молодых специалистов из отсталых стран обладают навыками, необходимыми, чтобы конкурировать на мировом рынке? «Лишь мизерная доля потенциальных соискателей рабочих мест может успешно трудиться в иностранной компании», - отмечается в отчете, объясняя это главным образом плохим образованием. И в Индии, и в Китае, сообщается в отчете, за исключением нескольких выдающихся ученых качественный и количественный уровень образования низкий. Лишь 10 процентов индийцев получают высшее образование. То есть, несмотря на огромную потребность в инженерах, квалифицированных специалистов сравнительно мало. Зарплата опытных инженеров в этих странах увеличивается на 15 процентов в год, это явный признак того, что спрос опережает предложение. (Если бы вы были работодателем и имели доступ к базе из десятков тысяч высококлассных инженеров, каждый год выпускаемых колледжами, вам не пришлось бы увеличивать им зарплату на 15 процентов из года в год.)

Высшее образование - лучшая промышленность Америки. В мире существует два рейтинга университетов. Согласно одному из них -чисто количественному исследованию, которое провели китайские ученые, - восемь университетов из «горячей десятки» мира находятся в Соединенных Штатах.

По данным другого, где делался больший акцент на качестве обучения, - его проводило издание Times Higher Educational Supplement - их в США семь. Затем цифры несколько выравниваются. Из двадцати лучших семнадцать или одиннадцать приходится на долю Америки; из пятидесяти лучших - их тридцать восемь или двадцать один. Однако базовая концепция не меняется. Имея 5 процентов от населения Земли, Соединенные Штаты полностью доминируют в области высшего образования, обладая либо 42, либо 68 процентами университетов, входящих в пятьдесят лучших вузов мира (в зависимости от того, каким рейтингом вы пользуетесь). Ни в какой другой сфере преимущество Америки не является столь подавляющим*.

* Меня всегда озадачивала критика правых в адрес американских университетов, они называют их потерявшими связь с реальностью «башнями из слоновой кости». В мире огромной конкуренции эти институты господствуют в своей сфере.

В докладе лондонского Центра европейских реформ за 2006 год, озаглавленном «Будущее европейских университетов», указывается, что Соединенные Штаты вкладывают в высшее образование 2,6 процента от ВВП по сравнению с 1,2 процента в Европе и 1,1 процента в Японии. Ситуация в науке совершенно необыкновенная. Список учебных заведений, в которых тысяча лучших ученых в области вычислительной техники получили образование, показывает, что десять лучших школ в мире являются американскими. Расходы США на научно-исследовательскую работу в этой сфере по-прежнему выше, чем в Европе, а сотрудничество бизнеса и учебных заведений здесь не имеет себе равных во всем мире. Америка остается безоговорочным центром притяжения студентов, здесь учатся 30 процентов иностранных студентов от общего числа всех, кто получает образование за границей. Все эти преимущества не так-то просто свести на нет, потому что структура европейских и японских университетов - по большей части управляемых государственной бюрократией - вряд ли изменится. И хотя в Китае и Индии открываются новые институты, за несколько десятилетий создать университет мирового класса на ровном месте очень сложно. Вот статистика относительно инженеров, о которой вы, возможно, не слышали: в Индии университеты каждый год присваивают степень PhD* в области программирования 35-50 ученым, в Америке этот показатель равен одной тысяче.

* Западная степень РhD (Doctor of Philosophy) не очень известна в России, но за рубежом ее обладатели считаются интеллектуальной элитой. Российский аналог РhD - степень кандидата наук. - Прим. ред.

УЧИТЬСЯ ДУМАТЬ

Если американские университеты первоклассные, мало кто скажет то же самое об американских школах. Все знают, что американская школьная система переживает кризис и что год от года ученики особенно плохо успевают по математике и точным наукам. Однако статистика показывает нечто иное. Действительная проблема Америки лежит не в качественном образовании, а в доступном. С момента введения в 1995 году, система Международных тенденций изучения математики и науки (МТИМИН) стала стандартом для сравнения образовательных программ во всем мире. Согласно самым последним результатам, датированным 2003 годом, Соединенные Штаты попадают в середину рейтинга. Показатели США превышают средний уровень двадцати четырех стран, включенных в отчет, но большинство стран, которые расположились ниже, - это развивающиеся страны, подобные Марокко, Тунису и Армении. Восьмиклассники успевали лучше четвероклассников (сравнивались эти две категории), но при этом отставали от сверстников в таких странах, как Голландия, Япония и Сингапур. СМИ сообщили эту новость с предсказуемой любовью к страшным сенсациям: «Экономическая мина замедленного действия: американские подростки худшие в мире по математике», - писал Wall Street Journa;

Но даже если показатели по математике и точным наукам в США много ниже, чем у лидеров, подобных Сингапуру и Гонконгу, суммарные показатели скрывают глубокие региональные, расовые и социально-экономические колебания. Двоечники и троечники находятся в рейтинге ниже среднего по США уровня, хотя - как отмечено в одном исследовании, - «ученики американских школ в богатых пригородах имеют почти такой же рейтинг, как школьники в Сингапуре, считающемся абсолютным лидером по математике в системе МТИМИН»[18]. Есть ученики, которые продолжают бороться и поступают в лучшие американские университеты. Разница в оценках по точным дисциплинам между школами в бедных и богатых районах внутри Соединенных Штатов в четыре-пять раз больше, чем та же разница между средними показателями по США и Сингапуру. Иными словами, Америка - большая и многообразная страна, в которой существует настоящая проблема неравенства. Со временем она превратится в проблему конкурентоспособности, потому что если мы не будем учить и натаскивать треть работоспособного населения, чтобы оно могло найти себе место в «экономике знаний», это погубит страну. Но мы точно знаем рецепт: школьники из пяти ведущих школ Америки считаются одними из лучших в мире. Они напряженно работают, у них жесткий график обязательных и факультативных занятий, это может засвидетельствовать любой, кто недавно побывал в одном из студенческих городков «Лиги плюща»*.

* «Лига плюща» - ассоциация восьми частных американских университетов. - Прим. ред.

Я ходил в начальную и среднюю школу в Мумбаи - в превосходную Соборную школу им. Джона Коннона. Преподавание в ней (тридцать лет назад) базировалось на методике, которую часто называют «азиатской»: здесь упор делается на запоминание знаний и постоянное тестирование. На самом деле это старинный британский и европейский педагогический метод, который сегодня стал считаться азиатским. Мне приходилось запоминать огромный материал, который «срыгивался» на экзаменах, а после благополучно забывался. Когда я пошел в колледж в Соединенных Штатах, я столкнулся с совершенно иным миром. И хотя американская система практически исключает строгость и зубрежку, она значительно лучше в смысле развития способностей к мышлению, а это именно то, что необходимо для успеха в жизни. Другие образовательные системы учат сдавать тесты, американская система учит думать. Вне всякого сомнения, именно этой особенностью объясняется, почему в Америке так много предпринимателей, изобретателей и любителей риска. В Америке людям позволено быть смелыми, бросать вызов власти, терять все и оправляться после удара судьбы. Америка, а не Япония, дала миру несколько десятков Нобелевских лауреатов. Тарман Шанмугаратнам, бывший министр образования Сингапура, объясняет различие между системой своей страны и американской: «У нас обоих меритократия, - говорит он. - У вас меритократия таланта, у нас меритократия экзамена. Мы знаем, как готовить людей к сдаче экзаменов. Вы знаете, как использовать их талант во всю ширь. Важно и то, и другое, но есть определенные области интеллектуальной деятельности, которые мы не умеем тестировать - творчество, любопытство, страсть к неизведанному, амбициозность. Но самое главное, Америка обладает культурой образования, которая бросает вызов общепринятым взглядам, даже если это предполагает несогласие с властью. Именно этому Сингапур должен учиться у Америки».

По этой причине чиновники из Сингапура отправились недавно в американские школы. Они хотели понять, как можно создать систему, которая взращивает и поощряет изобретательность, сообразительность и умение решать проблемы. Как писала газета Washington Post в марте 2007 года, специалисты из лучших школ Сингапура посетили Академию наук и спецшколу в Вирджинии, чтобы изучить методику американского образования[19]. Пока школьники «исследовали генетически измененные растения, зарисовывали в тетрадях листья и записывали объяснения учителя», гости из Сингапура «фиксировали, как долго учителю приходится ждать, прежде чем ученик ответит на его вопрос, насколько бойко школьники отвечают и как они отстаивают свои взгляды». Хар Хуи Пенг, представительница сингапурского института Хва Чонг, по словам Post, была поражена. «Просто наблюдая за школьниками, можно было видеть, как им интересен предмет, они не просто усваивали разжеванную информацию, - заметила Хар. - В Сингапуре в школьных лабораториях всегда полно учеников, но никто из них добровольно не вызовется дать ответ на вопрос учителя. Чтобы как-то стимулировать инициативу, институт Хва Чонг ввел в систему оценок 10-процентную надбавку за устное выступление». Пока Америка восторгается искусством азиатов сдавать тесты, азиатские страны направляют в Америку эмиссаров, чтобы понять, как научить своих детей думать. Лучшие средние школы в Пекине и Шанхае делают ставку на независимые исследования, научную конкуренцию и клубы предпринимателей. «Мне нравится форма общения ваших детей, - сказала Розалинд Чиа, другая сингапурская учительница, побывавшая в Штатах. - Наверное, нам следует больше развивать в них эту способность - умение вести разговор со своими преподавателями». Такие перемены даются непросто. Действительно, недавно японцы попытались придать большую гибкость своей образовательной системе за счет упразднения прежде обязательных занятий по субботам и увеличения времени на изучение общих предметов, чтобы школьники и учителя могли больше общаться друг с другом. «Но переход Японии к ютори киойку, или к непринужденному образованию, -пишет Post, - вызвал обратную реакцию со стороны родителей, которые стали беспокоиться, что их дети недостаточно много учатся и стали хуже успевать в тестах». Иными словами, просто изменение учебного плана - навязанное сверху - может привести лишь к сопротивлению. Американская же культура приветствует и поощряет решение сложных вопросов, требовательное отношение к власти и неординарное мышление. Она позволяет людям ошибаться, а затем дает им второй и третий шанс. Она вознаграждает людей инициативных и оригинальных. Это те силы, которые действуют снизу вверх. Их невозможно создать правительственным указом.

СЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ АМЕРИКИ

Преимущества Америки могут показаться очевидными, если сравнивать ее с Азией, по-прежнему остающейся континентом в основном развивающихся стран. По сравнению с Европой это преимущество гораздо менее заметно, чем уверено большинство американцев. Экономика еврозоны росла впечатляющими темпами, в подушном исчислении - почти как США после 2000 года. Она пропускает через себя половину мировых инвестиций, гордится своей производительностью труда, которая зачастую не уступает американской. С января по октябрь 2007 года активное сальдо торгового баланса Европы составляло 30 миллиардов долларов. В Индексе глобальной конкурентоспособности по версии Всемирного экономического форума европейские страны занимают семь верхних позиций. У Европы есть свои проблемы - высокий уровень безработицы, негибкие рынки рабочей силы, - но у нее есть и свои преимущества, включая более эффективное и финансово устойчивое здравоохранение и пенсионную систему. В целом Европа представляет собой самый значительный краткосрочный вызов Соединенным Штатам в области экономики.

Но у Европы есть один существенный недостаток. Или, формулируя более точно, у Соединенных Штатов есть одно существенное преимущество перед Европой и всеми развитыми странами: США демографически активны. Николас Эберштадт, ученый из Американского института предпринимательства, прогнозирует, что численность населения США к 2030 году вырастет на 65 миллионов, тогда как в Европе этот показатель останется «по сути неизменным». «В Европе, - отмечает Эберштадт, - к этому моменту пожилых людей старше 65 лет будет вдвое больше, чем детей моложе 15 лет. В будущем это приведет к катастрофическим последствиям. (Чем меньше детей у вас сегодня, тем меньше работников будет завтра.) Напротив, в Соединенных Штатах число детей будет превышать число пожилых людей. Комиссия ООН по народонаселению приходит к выводу, что соотношение населения трудоспособного возраста и пожилых людей в Западной Европе уменьшится с 3,8:1 сегодня до 2,4:1 в 2030 году. В США эта пропорция снизится с 5,4:1 до 3,1:1. Часть этих демографических проблем можно было бы снять, если бы пожилые европейцы согласились работать до более преклонного возраста, но пока они на это не идут, а подобные тенденции редко имеют обратный ход»[20]. Единственный реальный способ предотвратить демографический кризис в Европе - ввозить больше иммигрантов. Смертность коренного населения Европы к 2007 году стала опережать рождаемость, поэтому даже для сохранения нынешнего народонаселения потребуется умеренная иммиграция. Для его роста потребуется нечто большее. Но похоже, что европейские общества не способны ассимилировать людей иных культур, особенно из сельских и отсталых регионов исламского мира. Вопрос, кто в этой ситуации проигравший - иммигранты или общество, - неуместен. Политическая реальность заключается в том, что Европа старается принимать все меньшее число иммигрантов, тогда как ее экономическое будущее требует все больше приезжих. С другой стороны, Америка создает первую универсальную нацию всех цветов кожи, всех рас и вероисповеданий, которые живут и работают вместе вполне гармонично.

Это удивительно, но многие азиатские страны - за исключением Индии - находятся в аналогичной или даже еще худшей демографической ситуации, чем Европа. Коэффициент фертильности в Японии, Тайване, Корее, Гонконге и Китае* значительно ниже уровня возмещения населения -2,1 рождений на каждую женщину; судя по оценкам, ведущие страны Восточной Азии в ближайшие пятьдесят лет столкнутся со значительным сокращением населения работоспособного возраста.

* Уровень рождаемости в Китае мог быть занижен в силу правительственной политики «одна семья - один ребенок». Однако, по общему мнению, коэффициент фертильности в Китае был ниже уровня возмещения населения в течение пятнадцати лет или даже больше.

Численность населения работоспособного возраста в Японии уже достигла своего максимума; к 2010 году в Японии будет на три миллиона работающих меньше, чем в 2005 году. Численность работоспособного населения в Китае и Корее, по-видимому, достигнет пика в течение следующего десятилетия. Инвестиционный банк Goldman Sachs предсказывает, что средний возраст в Китае увеличится с 33 лет в 2005 году до сорока пяти в 2050 году - это серьезное старение населения. К 2030 году число пожилых граждан Китая в возрасте 65 лет или старше практически сравняется с числом детей моложе 15 лет. При этом у стран Азии такие же проблемы с иммигрантами, как и у Европы. Японии грозит перспектива нехватки рабочей силы, потому что страна не может ввозить достаточно иммигрантов и не позволяет своим женщинам работать полный рабочий день.

Эффект старения населения чреват серьезными последствиями. Во-первых, это пенсионная нагрузка на бюджет: все меньшее число работающих содержат все увеличивающееся число стариков. Во-вторых, как показал экономист Бенджамин Джонс, самые передовые изобретатели - и подавляющее большинство Нобелевских лауреатов - делают самую важную работу в интервале между тридцатью и сорока пятью годами. Иными словами, уменьшение численности трудоспособного населения означает замедление технологического, научного и административного прогресса. В-третьих, с возрастом работники из категории людей бережливых переходят в категорию растратчиков, что оказывает негативное влияние на нормы национального сбережения и инвестирования. Для промышленно развитых стран, которые чувствуют себя комфортно, всем довольны и уже не склонны к упорному труду, плохие демографические показатели - это смертельное заболевание.

Белое население Америки демонстрирует столь же низкие показатели фертильности, что и европейцы. Без иммиграции рост ВВП США в последнюю четверть века был бы таким же, как в Европе. Преимущество Америки в области инноваций - это в первую очередь продукт иммиграции. Иностранные студенты и иммигранты составляли 50 процентов научных работников США в 2006 году, на их долю пришлось 40 процентов докторских степеней в области науки и техники и 65 процентов докторских степеней в сфере компьютерного программирования. К 2010 году более 50 процентов докторских степеней во всех областях знания получат иностранцы, обучающиеся в США. В науке эта цифра приблизится к 75 процентам. Половина новых компаний Силиконовой долины имеет одного основателя-иммигранта или американца в первом поколении. Недавний скачок роста производительности труда в США, первенство в нанотехнологии и биотехнологии, способность страны изобретать свое собственное будущее - все это покоится на иммиграционной политике. Если Америка сумеет удержать людей, которых она обучает, в стране, здесь случится инновационный прорыв. Если они уедут домой, инновации отправятся вслед за ними.

Иммигранты также придают Америке свойство, крайне редкое в богатой стране, - чувство голода и энергию. По мере того как страны богатеют, жажда успеха ослабевает. Но Америка нашла способ постоянно поддерживать ее за счет притока людей, которые мечтают начать новую жизнь в новом мире. Это люди, часами собирающие фрукты под палящим солнцем, мойщики посуды, строители, работающие в ночные смены, мусорщики. Они с большими трудностями попадают в Соединенные Штаты, покидая свои дома и семьи лишь потому, что хотят работать и преуспеть в жизни. Американцы почти всегда тревожились по поводу таких иммигрантов - будь они из Ирландии или Италии, Китая или Мексики. Но эти иммигранты стали хребтом рабочего класса Америки, их дети и внуки срослись с Америкой. Америка сумела воспользоваться этой энергией, приспособиться к непохожести новичков, ассимилировать их и совершить экономический скачок. Именно это обстоятельство делает американский опыт не похожим на британский, он также отличен от исторических примеров, которые демонстрируют другие экономические сверхдержавы, зарастающие жиром, становящиеся все более ленивыми и отсталыми, когда сталкиваются с набирающими силу, более энергичными и голодными нациями.

МАКРОКАРТИНА

Многих экспертов, ученых и даже некоторых политиков беспокоит статистика, сулящая неприятности Соединенным Штатам. Экономическая эффективность равна нулю, дефицит текущего баланса, внешнеторговый дефицит и дефицит бюджета высоки, средний доход населения на графике представляет собой горизонтальную линию, обязательства по платежам невыполнимы. Это все горячие темы, которые следует адресовать Вашингтону. Если экономическая система Америки - это ее внутренняя сила, то политическая система - ее внутренняя слабость. Но цифры могут не сказать нам всего, что необходимо знать. Экономическая статистика, на которую мы полагаемся, дает лишь приблизительную, устаревшую оценку экономики. Многие из этих статистических механизмов были разработаны в конце XIX века для описания экономики промышленности с ограниченной внешнеторговой активностью. Сегодня же мы живем в условиях взаимосвязанного мирового рынка, в котором финансовые инструменты, технология и коммерческая деятельность претерпели кардинальные изменения. Не исключено, что мы оцениваем ситуацию не вполне корректно.

Например, был когда-то некий закон макроэкономики, согласно которому в развитом промышленном государстве должна быть такая вещь, как естественный уровень безработицы. В принципе это означает, что безработица не может снизиться ниже определенного уровня, обычно определяемого в 6 процентов, не вызвав за собой роста инфляции. Однако в последние двадцать лет многие западные страны, особенно США, демонстрировали уровень безработицы, куда более низкий, чем тот, который экономисты считали возможным. А как быть с тем, что дефицит текущего баланса. Америки, который в 2007 году составил 800 миллиардов долларов, или 7 процентов от ВВП, считался неустойчивым при уровне 4 процента от ВВП? Дефицит текущего баланса достиг опасного уровня, однако мы должны иметь в виду, что его размер отчасти можно объяснить избыточными накоплениями в мировом масштабе, а также тем фактом, что Соединенные Штаты по-прежнему остаются необыкновенно стабильным и привлекательным центром для инвестиций.

Ричард Купер из Гарвардского университета даже утверждает, что норма сбережений Америки вычислена неверно, что рисует ошибочную картину огромных долгов по кредитным картам и непомерных закладных. И хотя многие семьи живут не по средствам, на уровне сводных показателей ситуация представляется более здоровой, утверждает Купер. Сбережения в частном секторе США, куда включены как сбережения семей (считается, что они не превышают 2 процентов от личного дохода), так и сбережения частных компаний, в 2005 году достигли 15 процентов. Иными словами, снижение уровня личных сбережений было в значительной степени компенсировано увеличением сбережений частных корпораций. Что еще более важно: возможно, устарела сама концепция «национальных сбережений» и теперь она не отражает реальность новых форм производства. В условиях новой экономической реальности рост обеспечивают «команды, создающие новые товары и услуги, а не накопление капитала», что было актуально в первой половине XX века. А мы по-прежнему акцентируем внимание на оценке капиталов. Национальные счета, включающие в себя ВВП и традиционные критерии национальных сбережений, были, как пишет Купер, «сформулированы в Британии и Соединенных Штатах в 30-годы XX века, на пике эпохи индустриализации»[21].

Экономисты определяют сбережения как доход, который, вместо того чтобы направляться на потребление, инвестируется таким образом, чтобы сделать возможным потребление в будущем. Современные оценки инвестиций сосредоточены на физическом капитале и жилищном строительстве. Купер утверждает, что такая оценка вводит в заблуждение. Расходы на образование считаются «потреблением», но в основанной на знаниях (knowledge-based) экономике образование выступает скорее в роли сбережений - это расходы, от которых воздерживаются сегодня, чтобы в будущем увеличить совокупность знаний и опыта, доходы и покупательную способность. Частные научные исследования и разработки (ЧНИР) обычно вообще не включаются в национальные счета, их считают чем-то вроде промежуточных затрат - несмотря на то, что большинство проведенных экспертиз свидетельствует: в среднем рентабельность ЧНИР высокая, выше, чем от инвестиций в традиционные компании, что по современным оценкам рассматривается как сбережения. Расходы на товары длительного пользования, образование и научно-исследовательские разработки Купер также считает сбережениями - а это делает норму сбережений в Соединенных Штатах значительно более высокой. Новая система оценок могла бы увеличить этот показатель и для других стран, но вклад образования, научно-исследовательских разработок и потребительских товаров длительного пользования в общую сумму сбережений «в Соединенных Штатах больше, чем где-либо, за исключением, возможно, нескольких Скандинавских стран»*.

*Товары длительного пользования, образование и научно-исследовательские разработки составляют 8,6; 7,3 и 2,8 процента от ВВП соответственно. Вместе с 15 процентами, сэкономленными традиционными способами, они дадут сумму национальных сбережений, которая превысит 33 процента от ВВП.

Но даже с учетом всех этих поправок Соединенные Штаты по-прежнему имеют серьезные проблемы. Многие тенденции, касающиеся ситуации в макроэкономике, вызывают беспокойство. Какой бы ни была норма сбережения, последние два десятилетия она стремительно падала. По всем расчетам, программа льготного медицинского страхования угрожает раздуть федеральный бюджет. Переход от избытка к дефициту, который произошел между 2000 и 2008 годами, чреват серьезными последствиями. Хуже того, доходы большинства семей не растут или растут очень медленно. Растущее неравенство - характерная особенность новой эры, его подпитывают целых три силы - экономика знаний, информационные технологии и глобализация. Но особенно тревожно то, что американцы берут взаймы 80 процентов резервного мирового капитала и используют его для потребления. Иными словами, мы распродаем наши активы иностранцам, чтобы покупать на две чашки кофе в день больше. Эти проблемы накопились в очень неподходящее время, потому что, несмотря на всю прочность, американская экономика сейчас стоит перед сложнейшей за всю свою историю задачей.

ВСЕ ИГРАЮТ В ЭТУ ИГРУ

Позвольте провести аналогию с моим любимым видом спорта, теннисом. Поклонники американского тенниса обратили внимание на тревожную тенденцию: упадок Америки в чемпионатах по теннису. Арон Филхофер из New York Times приводит следующие цифры. Тридцать лет назад американцы составляли половину турнирной таблицы (из 128 отобранных по жребию участников) Открытого чемпионата США. Например, в 1982 году 78 из 128 сеяных игроков были американцами. В 2007 году в таблице - только 20 американцев, цифра, которая точно отражает тенденцию к снижению за последние 25 лет. Как могла Америка пасть так низко - и так быстро? Ответ на этот вопрос находится в другом ряду цифр. В 1970-е годы примерно двадцать пять стран посылали своих игроков на Открытый чемпионат США. Сегодня это делают около тридцати пяти стран, то есть прирост составляет 40 процентов. Такие страны, как Россия, Южная Корея, Сербия и Австрия, производят игроков мирового класса в изобилии, а Германия, Франция и Испания готовят гораздо больше теннисистов, чем прежде. В 1970-е годы три англосаксонские державы - Америка, Британия и Австралия - полностью господствовали в теннисе. В 2007 году шестнадцать вышедших в финал игроков представляли десять разных стран. Другими словами, дело не в том, что Соединенные Штаты сбавили за последние двадцать лет, - дело в том, что вдруг все стали играть в эту игру.

Если пример тенниса кажется тривиальным, обратимся к игре с более высокими ставками. В 2005 году в Нью-Йорке прозвенел тревожный звонок. Двадцать четыре из двадцати пяти крупнейших в мире первичных публичных предложений (1РО) того года произошли за пределами Соединенных Штатов. Это был шок. Американские рынки капитала всегда были крупнейшими, глубочайшими и самыми ликвидными в мире. Они финансировали сдвиг в производстве в 1980-е годы, технологическую революцию девяностых и происходящий сегодня прогресс в бионауке. Именно плавное развитие этих рынков поддерживало американский бизнес в идеальной форме. Если Америка теряла это важное преимущество, это были очень плохие новости. Обеспокоенность достигла такого уровня, что мэр Майкл Блумберг и сенатор от штата Нью-Йорк Чак Шумер уполномочили консалтинговую группу McKinleyСотрапу произвести оценку финансовой конкурентоспособности Нью-Йорка. Этот отчет был опубликован в 2006 году[22].

Большинство споров по этой проблеме шло вокруг зарегулированности Америки, в частности пост-Энроновскими законами вроде закона Сарбейнса - Оксли, а также вокруг угрозы судебных тяжб, которая постоянно довлеет над американским бизнесом. Эти факторы действительно имели место, но они не объясняли тех перемен, которые произошли с бизнесом за границей. Америка вела свои дела, как обычно. Но на кортах к ним уже вышли другие игроки. Закон Сарбейнса - Оксли и другие аналогичные ограничительные меры не оказывали бы и половины своего мощного влияния, если бы не тот факт, что сейчас появились альтернативы. То, что действительно происходит здесь, как и в других областях, - очень простая вещь: экономический подъем всего остального мира. Общая сумма основного капитала, залогов, займов и других инструментов (иными словами, имеющегося под рукой финансового запаса) Америки по-прежнему превосходит аналогичный показатель любого другого региона мира, но финансовые запасы других регионов растут еще быстрее. В особенности это касается развивающихся стран Азии - между 2001 и 2005 годами рост составил 15,5 процента ежегодно. Но даже еврозона опережает Америку с ее ростом в 6,5 процента. Суммарный доход Европы от торговых и банковских операций составил в 2005 году 98 миллиардов долларов, почти сравнившись с доходом США, который составил 109 миллиардов долларов. В 2001 году 57 процентов самых дорогих IРО торговались на американских фондовых биржах; в 2005 году этот объем составлял всего 16 процентов. В 2006 году на биржах США торговалась едва ли третья часть от всех IРО, что были проданы в 2001 году, тогда как прирост IРО на европейских площадках составил 30 процентов, а в Азии (за вычетом Японии) объем их продаж удвоился. IРО - важный показатель, потому что они создают «значительный возвратный доход для рынка страны - хозяйки торгов» и вносят свой вклад в активность рынков. IРО и номенклатура зарубежных ценных бумаг - это лишь часть картины. Возрастает значение новых деривативов, основанных на таких основополагающих финансовых инструментах, как ценные бумаги или выплаты по процентам, - их роль крайне важна для хеджевых фондов, банков, страховых компаний и общей ликвидности международных рынков. А главным игроком на международном рынке ценных бумаг (условная стоимость облигаций на котором оценивается в 300 триллионов долларов) является Лондон. На долю Лондона приходится 49 процентов обмена иностранных валют на рынке ценных бумаг и 34 процента на рынке ссудного капитала. (На долю Соединенных Штатов приходится 16 и 4 процента этих рынков соответственно.) На долю европейских бирж в целом приходится более 60 процентов ссудного капитала, обмена иностранных валют, маржи и связанных с фондами деривативов. Опросы McKinleyСотрапу, которые проводились среди лидеров мирового бизнеса, свидетельствуют о том, что Европа главенствует не только в среде существующих деривативных продуктов, но также и в среде вновь создающихся. Единственные деривативные продукты, по которым Европа отстает от США, - это товары, на долю которых приходится самая низкая доходность среди основных деривативных категорий.

Имеются вполне определенные причины спада. Многие из крупнейших сделок по IРО в 2005 и 2006 годах были приватизацией государственных компаний в Европе и Китае. Китайские сделки, естественно, осуществлялись в Гонконге, российские и восточноевропейские - в Лондоне. В 2006 году все крупнейшие операции с IРО шли на развивающихся рынках. Но все это часть более широкой тенденции. У стран и компаний сегодня появились перспективы, которых у них никогда прежде не было. Рынки капитала за пределами Америки - главным образом в Гонконге и Лондоне - отлично регулируются и вполне ликвидны, что позволяет компаниям принимать во внимание другие факторы, такие как часовые пояса, диверсификация и политика.

Соединенные Штаты ведут свои дела не хуже, чем обычно. Они действуют, как всегда, подсознательно считая, что по-прежнему на голову впереди всех конкурентов. Когда американские законодатели издают законы, указы и определяют политику, они редко задумываются об остальном мире. Американские чиновники редко соотносят свою деятельность с международными стандартами. За исключением Либерии и Мьянмы, Америка единственная страна в мире, не пользующаяся метрической системой. Помимо Сомали Америка единственная страна, не ратифицировавшая международную конвенцию о правах ребенка. В бизнесе Америка не нуждалась в аттестации. Именно она учила мир, как быть капиталистами. Но сегодня все играют в американскую игру, и играют с намерением выиграть.

На протяжении последних тридцати лет в Америке были самые низкие налоговые ставки среди всех промышленно развитых стран. Сегодня США занимают второе место в мире по их величине. Это не Америка подняла их, это другие опустили свои. Например, Германия, давно и свято верящая в свою систему высокого налогообложения, снизила налоговые ставки (начав это делать в 2008-м) в ответ на шаги, предпринятые такими ее восточными соседями, как Словакия и Австрия. Такого рода конкуренция среди промышленно развитых стран сегодня стала повсеместной. Это не падение вниз - в Скандинавских странах высокие налоги, отличная сфера услуг и стабильный экономический рост - это поиски роста. Американские правила и нормы когда-то были более гибкими и дружественными по отношению к рынку, чем в других странах. Сегодня это уже не так. В 2001 году был проведен капитальный ремонт финансовой системы Лондона, в результате которого было отменено множество ненужных правил. Это одна из причин, почему финансовый сектор Лондона сейчас по некоторым показателям опережает Нью-Йорк. Британское правительство упорно стремится превратить Лондон в центр мировой активности. И, напротив, Вашингтон тратит время и силы на то, чтобы еще больше обложить Нью-Йорк налогами - с тем чтобы он делился своими доходами с остальной страной. От Польши до Шанхая и Мумбаи нормы и правила меняются каждый день, делая системы этих стран более привлекательными для инвесторов и производителей всего мира. Даже если взять пример иммиграции, то Европейский союз вводит новую «голубую карту» для привлечения высококвалифицированных рабочих из развивающихся стран.

Столь длительное пребывание на вершине имеет свои недостатки. Американский рынок был настолько крупным, что американцы всегда были уверены: остальной мир с большим трудом поймет как рынок, так и их самих, американцев. Нам не приходилось идти навстречу другим, изучая иностранные языки, культуры и рынки. Сегодня в смысле конкурентоспособности это может сослужить Америке плохую службу. Возьмем в качестве метафоры распространение английского языка по всему миру. Американцам это нравится, потому что это облегчает передвижение и ведение бизнеса за рубежом. Но местным жителям это обеспечивает доступ сразу к двум рынкам и двум культурам и понимание природы обоих. Они говорят по-английски, но при этом они еще говорят по-португальски, или на хинди, или на мандаринском диалекте. Они проникают на американский рынок, но также и на внутренний рынок Китая, Индии или Бразилии. (И во всех этих странах не говорящие на английском языке рынки остаются самыми крупными.) Американцы, напротив, могут бултыкаться только в одном-единственном море. Они так и не развили у себя способность внедряться в миры других людей.

Мы не заметили, как быстро вырос остальной мир. В большинстве промышленно развитых стран - и в изрядной доле развивающихся -служба сотовой телефонной связи развита лучше, чем в Соединенных Штатах. Широкополосная связь в промышленно развитых странах от Канады до Франции и Японии быстрее и дешевле, и сегодня Соединенные Штаты занимают шестнадцатое место в мире по доступности широкополосной связи для населения. Политики постоянно убеждали американцев, что единственный урок, который мы усвоили из систем здравоохранения других стран, - быть благодарными нашей собственной системе. Большинство американцев игнорируют тот факт, что треть муниципальных школ страны совершенно недееспособны (потому что их дети учатся в тех школах, которые попадают в другие две трети). Об американской судебной системе уже привычно говорят, что она слишком дорого обходится бизнесу, но никто не отваживается предложить ее реформу. Наши ежегодные вычеты по ипотеке достигли астрономической цифры - 80 миллиардов долларов, и нам все время говорят, сколь важно поддерживать домовладельцев. Маргарет Тэтчер ликвидировала такую поддержку, и тем не менее в Британии сейчас такой же процент домовладельцев, как и в Соединенных Штатах. Мы редко оглядываемся по сторонам и обращаем внимание на иные перспективы и альтернативы, мы убеждены, что «мы - номер один». Но учиться у остального мира - это больше не вопрос морали или политики, это все больше вопрос конкурентоспособности.

Возьмем автомобильную промышленность. На протяжении века после 1894 года большинство производившихся в Северной Америке автомобилей были сделаны в Мичигане. С 2004-го место Мичигана заняла канадская провинция Онтарио. Причина проста: здравоохранение. В Америке производители автомобилей вынуждены платить по 6500 долларов в год на медицинские и страховые издержки за каждого рабочего. Если они переводят завод в Канаду, которая имеет государственную систему здравоохранения, затраты на рабочего становятся около 800 долларов. В 2006 году General Motors по медицинским и страховым обязательствам выплатила 5,5 миллиарда долларов за своих работающих сотрудников и пенсионеров. Это добавляет к стоимости каждого автомобиля СМ полторы тысячи долларов. Для компании Toyota, где гораздо меньше американских пенсионеров и гораздо больше иностранных рабочих, такая добавка составляет 186 долларов. Это не реклама канадской системы здравоохранения, просто стоимость американской системы здравоохранения выросла настолько, что создает проблемы с наймом американских рабочих. Рабочие места не уплывают в страны вроде Мексики, они уходят туда, где есть высококвалифицированные и образованные рабочие: ведь работодатели ищут не низкую заработную плату, а приличную прибыль. Привязка здравоохранения к занятости на производстве имеет дополнительные негативные последствия. В отличие от рабочих в любой другой промышленно развитой стране американцы теряют свою медицинскую страховку, если они лишаются работы, что делает их более обеспокоенными в вопросе конкуренции со стороны иностранцев, внешней торговли и глобализации. Согласно анализу Pew Research Center, возможно, по этой причине страх перед этими факторами у американских рабочих сильнее, чем у немцев и французов.

Многие десятилетия американцы, занятые в разных сферах деятельности, будь это автомобильная промышленность, сталелитейные заводы или банки, имели одно огромное преимущество: привилегированный доступ к американскому капиталу. Они могли пользоваться этим доступом для покупки технологий и профессионального обучения, которых не было больше ни у кого, - таким образом, они могли производить товары и изделия, которых не мог производить никто другой, и делать это по конкурентным ценам. Этого особого доступа больше нет. Мир купается в капиталах, и внезапно американским работникам приходится задавать себе вопрос: что мы можем делать лучше других? Эта проблема встает не только перед ними, но и перед компаниями. Сегодня жизненно важно не то, как компания конкурирует со своим собственным прошлым (мы сейчас работаем лучше, чем раньше?), а как она конкурирует с днем сегодняшним в других точках мира (как у нас получается по сравнению с другими?). Конкуренция больше не ведется по вертикальной координате времени, она происходит по горизонтали пространства. Раньше, когда американские компании стремились за границу, они везли с собой капиталы и ноу-хау. Но сегодня они обнаруживают, что у местных уже есть и деньги, и передовые технологии. Это уже больше не третий мир. Так что же американские компании принесут в Индию или Бразилию? В чем конкурентное преимущество Америки? Не много найдется американских бизнесменов, которые предполагали, что им когда-нибудь придется отвечать на такой вопрос. Экономист Мартин Вулф помогает найти ответ на него. Описывая меняющийся мир, он заметил, что прежде экономисты вели дискуссии вокруг двух базовых понятий: капитал и труд. Но сегодня они товары, широко доступные любому. Нынешняя экономика отличается идеями и энергией. Страна должна быть либо источником идей, либо источником энергии (будь это нефть, природный газ, уголь и т. д.). Соединенные Штаты были, и могут быть, самым важным в мире непрерывным источником новых идей, больших и малых, технических и творческих, экономических и политических. Но чтобы генерировать их, необходимы значительные перемены.

ПОЛИТИКА БЕЗДЕЙСТВИЯ

Соединенные Штаты уже давно беспокоятся об утрате своего лидерства. С 1945 года это уже по меньшей мере четвертая волна тревоги такого рода. Первая датируется концом 1950-х, когда Советский Союз запустил первый спутник. Вторая пришлась на начало 1970-х, когда высокие цены на нефть и медленный рост экономики Соединенных Штатов убедили американцев, что Западная Европа и Саудовская Аравия - это силы, с которыми придется считаться в будущем, а президент Никсон провозгласил приближение эры многополярного мира. Следующая возникла в середине 80-х, когда большинство специалистов полагали, что Япония в будущем превратится в технологически и экономически доминирующую сверхдержаву. В каждом из этих случаев беспокойство было вполне обоснованным, прогнозы были разумными. Но ни один из этих сценариев так и не осуществился. Причина заключается в том, что американская система оказалась гибкой, изобретательной и упругой, способной исправлять свои ошибки и переключаться на иные задачи. Результатом пристального внимания к спаду в экономике стало его предотвращение. Сегодняшняя проблема состоит в том, что американская политическая система, похоже, потеряла способность создавать широкие коалиции, которые решают комплексные задачи.

Экономические неурядицы в сегодняшней Америке действительно существуют, но в целом они возникли не по причине неэффективности американской экономики, и с упадком культуры они никак не связаны. Они - следствие конкретной политики правительства. Политические меры особого рода могли бы быстро и относительно легко привести Соединенные Штаты в гораздо более стабильное состояние. Можно было бы провести ряд благоразумных реформ, чтобы сократить неэкономные расходы и субсидии, увеличить сбережения, расширить научную и технологическую подготовку кадров, обеспечить пенсии, организовать управляемый иммиграционный процесс и достичь значительной эффективности в потреблении энергии*.

* В этот перечень я не включаю реформу здравоохранения, поскольку это не настолько простая проблема, чтобы предлагать легкое решение. Большинство проблем в Вашингтоне имеет простое практическое решение, но налицо политический паралич. Здравоохранение - это сложный вопрос как в практическом, так и в политическом смысле. Это не означает, что его не надо решать, вовсе нет. Но решение его сопряжено с трудностями при любых условиях, как это обстоит сегодня.

Политологи не слишком расходятся во взглядах на эти проблемы, ни одна из предложенных мер не потребует жертв вроде тех, которые приносили в годы войны, - нужна лишь умеренная коррекция уже существующих положений. И, тем не менее, из-за политики она представляется невозможной. Американская политическая система потеряла способность к крупномасштабному компромиссу, она разучилась переносить боль в настоящем во имя выигрыша в будущем.

В начале XXI века Соединенные Штаты не представляют собой слабую экономику или упадочническое общество. Но они дали развиться совершенно недееспособной политике. Речь идет о старомодной и крайне негибкой политической системе - ей примерно 225 лет, - которой управляют деньги, частные интересы, склонные к сенсациям СМИ и агрессивные идеологические группировки. Это привело к бесконечным и ожесточенным дебатам на пустяшные темы - политика превратилась в театр. В ней очень мало содержания, отсутствуют компромисс и способность к действию. Страна, чей лозунг «будет сделано!», сегодня пребывает под гнетом политического процесса, который больше располагает к партийным сражениям, а не к решению проблем. По всем показателям - рост аппетитов узких групп, лоббирование, нецелевое расходование бюджета, политический процесс за последние тридцать доказал свою тенденциозность и неэффективность.

Это чистейшей воды упрямство - действовать исключительно в узкопартийных интересах вопреки призывам к межпартийному сотрудничеству. Многие политологи давно мечтали, чтобы американские политические партии хоть немного напоминали европейские -приобрели идеологическую чистоту и строгую дисциплину. И это произошло - в каждой партии сейчас все меньше и меньше умеренных, поэтому мы в тупике. Парламентские системы Европы прекрасно уживаются с партизанскими партиями. В европейских странах исполнительная ветвь власти всегда контролирует законодательную, поэтому партия власти может с легкостью осуществлять свои планы. Британский премьер-министр не нуждается в какой-либо поддержке оппозиционной партии, в его распоряжении по определению правящее большинство. Американская система, напротив, -система общей власти, перекрестных функций, сдержек и противовесов. Прогресс требует широкой коалиции между двумя партиями и политиками, которые готовы выступить против своей партии. Вот почему Джеймс Мэдисон не доверял ни политическим партиям, ни разного рода «фракциям» и видел в них смертельную опасность для молодой американской республики.

Я понимаю, что все эти жалобы звучат очень возвышенно и сентиментально. И я знаю, что отвратительная партийная предвзятость существует в Америке давно, была она даже во времена Мэдисона. Но было также много примеров межпартийного сотрудничества, особенно в последнем столетии. Реагируя на политическую ожесточенность конца XIX века - тогда в последний раз две избирательные кампании подряд, два кандидата имели равные шансы на победу, - лидеры Америки пытались создать силы, которые обеспечили бы появление надежного и решительного правительства. Роберт Брукингс основал в 1916 году Брукингский институт в Вашингтоне, потому что хотел иметь организацию, которая была бы «свободна от любых политических или финансовых интересов... которая собирала бы и истолковывала фундаментальные экономические факты и предъявляла бы их стране в понятной форме». Учрежденный через пять лет Совет по международным отношениям также сознательно действовал наперекор партийным линиям. Первый редактор выходящего под его эгидой журнала Foreign Affairs заявил своему заместителю, что если одного из них публично уличат в том, что он демократ, другой должен немедленно начать кампанию в поддержку республиканцев. Сравните это с учрежденным намного позже «мозговым центром», консервативным Фондом наследия, чей бывший старший вице-президент Бертон Пайнз признался: «Наша задача -обеспечивать консерваторов, отвечающих за принятие политических решений, аргументами для поддержки нашей позиции».

Проблема в том, что прогресс в решении любой серьезной проблемы - в здравоохранении, социальном страховании, налоговой реформе - потребует компромисса со стороны обеих партий. Во внешней политике, идет ли речь об Ираке или Иране, Северной Корее или Китае, чтобы выстроить верный стратегический курс, необходимо будет добиться значительной поддержки от обеих партий на долгое время. А это в высшей степени маловероятно. Тех, кто отстаивает взвешенные решения и компромиссные законопроекты, партийное руководство изолирует. Лоббистские группировки перекрывают им доступ к фондам. Их постоянно атакуют на телевидении и радио. Система создает мощные стимулы, чтобы вы придерживались жесткой позиции и убеждали свою команду в том, что никогда не склоните голову перед врагом. Это прекрасно для пополнения фондов, но ужасно для правительства.

Соединенные Штаты переживают испытание, которое в некотором смысле прямо противоположно тому, с которым столкнулась Британия в 1900 году. Экономическая сила Британии убывала, однако стране удалось сохранить огромное политическое влияние на весь мир. Американская экономика и американское общество, напротив, способны отвечать на экономическое давление и конкуренцию. Страна может корректировать свои силы, приспосабливаться и продолжать трудиться. Настоящее испытание для Соединенных Штатов -политическое, и это не столько испытание для Америки, сколько для Вашингтона. Сможет Вашингтон адаптироваться к миру, в котором «остальные» занимают уже более высокие позиции? Сможет он отреагировать на изменения, происходящие в структуре экономической и политической власти? Во внешней политике эта задача еще более сложная, чем во внутренней. Сумеет ли Вашингтон по-настоящему вписаться в мир с множеством голосов и точек зрения? Сможет он преуспевать в мире, в котором не сможет доминировать?

ГЛАВА VII ЦЕЛЬ АМЕРИКИ

Когда историки попытаются понять мир начала XXI века, им придется обратить внимание на «Петрушечный кризис». В июле 2002 года правительство Марокко послало двенадцать солдат на крошечный остров под названием Лейла - в нескольких сотнях футов от побережья Марокко, в Гибралтарском проливе, - где они водрузили государственный флаг. Если не считать нескольких коз, этот остров необитаем, а все, что на нем произрастает, - дикая петрушка, отсюда его испанское название, Перехиль. Но из-за него издавна спорили Марокко и Испания, и вот испанское правительство очень жестко отреагировало на марокканскую «агрессию». Через две недели семьдесят пять испанских солдат были десантированы на остров - они сорвали марокканский флаг, водрузили два своих и отправили марокканских солдат домой. Правительство Марокко осудило «военные действия» и организовало митинги, на которых молодые люди распевали: «Мы жертвуем наши души и нашу кровь тебе, о Лейла!» Над островом барражировали испанские военные вертолеты, боевые корабли Испании выдвинулись к берегам Марокко. По прошествии времени вся эта кутерьма выглядит водевилем. Но каким бы абсурдным все это ни казалось, кому-то предстояло усадить две страны за стол переговоров. Эта роль выпала не ООН, не Европейскому союзу, не дружественной европейской стране вроде Франции, у которой прекрасные отношения с обеими сторонами. Она досталась Соединенным Штатам. «Я все думал: «Что со всем этим делать? Почему мы, Соединенные Штаты, влипли в это?» - с изумлением вспоминал тогдашний госсекретарь Колин Пауэлл. Когда стало понятно, что другого выхода нет, он начал лихорадочные телефонные переговоры, сделав более десяти звонков королю и министру иностранных дел Марокко. «Телефонная дипломатия» продолжалась всю ночь с пятницы на субботу. «Я решил, что надо быстро склонить их к компромиссу, иначе взыграет гордость, позиции станут непреклонными, а люди - непоколебимыми, - говорил Пауэлл. - На Средиземноморье наступал вечер, а ко мне должны были заехать внуки, чтобы поплавать в бассейне!» Поэтому Пауэлл набросал на своем домашнем компьютере вариант соглашения, добился, чтобы обе стороны его приняли, подписал его за них и отправил факсом в Испанию и Марокко. Страны согласились уйти с острова и начать переговоры в Рабате относительно его будущего статуса. Два правительства подготовили заявления, в которых благодарили Соединенные Штаты за помощь в разрешении кризиса. И Колину Пауэллу удалось поплавать со своими внуками.

Это небольшой, но характерный пример. У Соединенных Штатов нет никаких интересов в Гибралтаре. В отличие от Евросоюза у США нет рычагов давления на Испанию или Марокко. В отличие от ООН США не могут говорить от имени мирового сообщества. Но США оказались единственной страной, которая сумела разрешить противоречия по одной, но очень важной причине. В однополярном мире США - единственная супердержава.

Лето 2002 года будет рассматриваться как высшая точка однополярности, что-то вроде пика Римской империи, но применительно к Америке. Все предшествующее десятилетие было очень горячим временем. Экономика кипела, рост производительности труда был выше, чем во все предыдущие годы, Вашингтон купался в изобилии, цена на доллар была заоблачной, директора американских компаний достигли статуса звезд шоу-бизнеса. А потом весь мир стал свидетелем жестокой атаки на Соединенные Штаты в сентябре 2001 года, реакцией на которую было выражение сочувствия, но также и с трудом сдерживаемое ликование, которое могло бы унизить даже сверхдержаву. Но очень скоро, хотя Америка еще чувствовала себя слабой и уязвимой, мир наблюдал за ее ответом на события 11 сентября, и то был ответ, невообразимый ни для какой другой страны. Вашингтон сразу же увеличил военный бюджет на 50 миллиардов долларов - сумма, превышающая годовые оборонные бюджеты Британии и Германии. Без всякой посторонней помощи США сделали терроризм своей целью номер один, заставив все страны соответствующим образом переориентировать свою внешнюю политику. Пакистан, годами поддерживавший «Талибан», через неделю выступил против него. Через месяц Соединенные Штаты атаковали Афганистан, расположенный в семи тысячах миль от них, причем нападение осуществлялось практически лишь с воздуха, и очень быстро режим талибов пал.

Это было тогда. Америка и сегодня остается глобальной сверхдержавой, правда ослабленной. Ее экономика испытывает трудности, стоимость ее валюты уменьшается, ее поджидают долгосрочные проблемы с растущими пособиями по безработице и с сокращающимися сбережениями. Антиамериканские настроения везде, от Великобритании до Малайзии, сейчас сильны как никогда. Но наиболее заметная перемена между 1990 годом и нынешним десятилетием касается не Америки, а скорее всего мира в целом. В 1990-е годы Россия полностью зависела от американской помощи и займов. Сейчас профицит ее годового бюджета измеряется десятками миллиардов долларов. Тогда восточноазиатские страны отчаянно нуждались в Международном валютном фонде, чтобы он помог им выпутаться из кризиса. Сейчас у них огромные запасы иностранной валюты, которые они используют для финансирования американского долга. Тогда экономика Китая росла исключительно по желанию Америки. В 2007 году Китай вложил в рост мировой экономики больше, чем Соединенные Штаты - впервые это удалось кому-то с 1930 годов, - и обошел их как крупнейший в мире потребительский рынок по нескольким ключевым позициям.

В долгосрочной перспективе эта постоянно действующая тенденция - подъем остального мира - будет лишь набирать силу, несмотря на возможные взлеты и падения. На военно-политическом уровне Америка все еще господствует в мире, но огромная структура однополярности - экономическая, финансовая, культурная - ослабевает. У Вашингтона по-прежнему нет настоящего конкурента, и не будет еще очень долго, но он стоит перед перспективой растущего числа сдерживающих факторов. Полярность не есть условие двоичности. Мир не будет годами оставаться однополярным - в один прекрасный момент что-то произойдет, и он сделается биполярным или многополярным. Начнутся медленные перемены в характере международных отношений. И хотя однополярность продолжает быть определяющей реальностью международной системы, с каждым годом она ослабевает, другие страны и другие игроки набирают силу.

Такое смещение силы может иметь свои преимущества. Оно производное благоприятных тенденций - уверенного экономического роста и стабильности во всем мире. И оно благоприятно для Америки, если только обращаться с ним должным образом. Мир движется по американскому пути. Страны становятся все более открытыми, рыночными и демократическими. Пока мы поддерживаем силы модернизации, взаимодействия и мировой торговли в состоянии роста, правильное руководство, права человека и демократия движутся вперед. Такое движение не всегда стремительно. Часто случаются остановки и даже дается задний ход, но основное его направление очевидно. Взгляните на Африку, часто рассматриваемую как самый безнадежный континент в мире. Сегодня две трети континента живут в условиях демократии и экономического роста.

Эти тенденции создают для Соединенных Штатов возможность оставаться центральным игроком в этом более богатом, более динамичном, более захватывающем мире. Но чтобы воспользоваться этой возможностью, Америке придется серьезно пересмотреть свои взгляды на взаимоотношения с миром. Только так Америка сможет сохранить свое относительное могущество. Поскольку экономический рост других стран начался с низкой отправной точки, они будут медленно набирать свой вес. Но Вашингтону следует сделать очень многое, чтобы переопределить цель Америки.

ПРЕИМУЩЕСТВА КОНКУРЕНЦИИ

Как же так случилось? Почему Соединенные Штаты выдохлись? Ведь чтобы победить в глобальной политической игре, у них на руках были такие карты, каких ни у одной другой страны в истории еще не было. И тем не менее почти по всем статьям - решение проблем, достижение успеха, создание институтов, укрепление репутации - Вашингтон распорядился этими картами из рук вон плохо. У Америки был период беспримерного влияния. Чем же теперь она может похвастаться?

Помимо отдельных деятелей и специфического политического курса, о чем уже много было написано, главным обстоятельством, позволившим сделать такие ошибки, по иронии судьбы, оказалась огромная мощь Америки. Американцы свято верят в преимущества конкуренции. Мы верим, что люди, группы и корпорации работают лучше, если они находятся в конкурентной среде. Выходя на международную арену, мы забываем этот факт. С момента распада Советского Союза Соединенные Штаты шагали по миру как колосс - непревзойденный и необузданный. В этом были свои преимущества, но это также сделало Вашингтон высокомерным, беспечным и ленивым. Временами его внешняя политика напоминала деловую стратегию General Motors в 70-е годы: подход, определявшийся внутренними факторами и почти не учитывавший влияния внешней среды. Это не очень-то сработало у General Motors, это не сработало и у Соединенных Штатов.

Мы не были беспечными в начале пути. Большинство американских и зарубежных политиков и политологов неохотно принимали идею однополярности. В 1990 году, во время обрушения Советского Союза, Маргарет Тэтчер выразила общее мнение, что мир делится на три региональные группы, «одна, базирующаяся на долларе, другая - на иене, третья - на немецкой марке»[1]. Джордж Буш-старший жил по правилам биполярного мира, он никогда не действовал как глава единственной сверхдержавы. Он действовал очень осторожно, наблюдая исторические изменения в глобальной системе. Не став праздновать победу в холодной войне, его администрация очень внимательно оценивала выгоды от коллапса СССР, отчетливо понимая, что этот процесс может либо пойти вспять, либо окончиться насилием. Проводя первую военную кампанию в Персидском заливе, Буш уделял большое внимание созданию международной коалиции, он получил одобрение своих действий в ООН и действовал в соответствии с мандатом, который придавал войне легитимный характер. Соединенные Штаты оказались в состоянии экономического спада и системного кризиса, и Буш послал своего госсекретаря Джеймса Бейкера по миру для сбора средств на войну. Величайший успех его внешней политики, объединение Германии, пришел не в результате односторонних действий, а благодаря совместным дипломатическим усилиям - хотя в тот момент все козыри были на руках у Соединенных Штатов. Германия объединилась в рамках западного союза, и 340 тысяч русских без шума покинули Восточную Германию - все происходило с согласия Москвы.

Некоторые понимали, что с распадом Советского Союза Соединенные Штаты остались единственным «полюсом». Но они полагали, что однополярность - это переходная фаза, «момент», как говорилось в одной статье[2]. На президентских выборах 1992 года постоянно шла речь о слабости Америки. «Холодная война завершилась: победители - Япония и Германия», - заявил во время своей избирательной кампании кандидат от демократов Пол Цонгас. Генри Киссинджер в своей книге «Дипломатия», вышедшей в 1994 году, предсказал возникновение нового многополярного мира - взгляд, который разделяло большинство ученых. Европейцы полагали, что находятся на пути объединения и сами станут мировой державой, азиаты уверенно говорили о наступлении «Тихоокеанского века».

Несмотря на эти заявления, в решении внешнеполитических проблем - неважно, сколь отдаленных - последнее слово всегда принадлежало Вашингтону. Когда в 1991 году разразился Балканский кризис, Председатель Европейского совета от Люксембурга Жак Поос провозгласил: «Вот и пробил час Европы. Если и есть проблема, которую могут решить европейцы, так это проблема Югославии. Это европейская страна, она вне сферы компетенции американцев». Это не была необычная или антиамериканская точка зрения: ее разделяло большинство европейских лидеров, включая Тэтчер и Гельмута Коля. Но через несколько лет кровопролития положить конец войне пришлось именно Америке. Когда позднее в то же десятилетие возникла проблема Косово, Европа немедленно передала бразды правления Вашингтону. Та же схема действовала и во время Восточноазиатского кризиса, борьбы Восточного Тимора за независимость, очередных ближневосточных конфликтов и неуплаты долгов Латинской Америкой. Нередко часть решений принимали другие страны, но кризис продолжался до тех пор, пока не вмешивалась Америка. И в то же самое время американская экономика переживала самый затяжной бум с времен Второй мировой войны, ее доля в мировом производстве увеличилась, в то время как Европа и Япония переживали стагнацию.

Когда в 1993 году Билл Клинтон занял президентский пост, он пообещал больше не тревожиться по поводу внешней политики и сфокусироваться «подобно лучу лазера» на экономике. Но притяжение однополярности было очень мощным. Ко времени своего второго срока Клинтон стал президентом с функциями министра иностранных дел, большую часть своего времени и энергии он уделял проблемам мира на Ближнем Востоке и Балканскому кризису. Джордж Буш-младший расценивал это как излишнее увлечение внешней политикой - в ущерб неотложной помощи экономике и укреплению государства - и во время президентской кампании пообещал сократить объем внешнеполитических обязательств Америки. Затем наступило его президентство и, что гораздо важнее, 11 сентября.

В годы правления Клинтона могущество Америки стало еще более очевидным, Вашингтон сделался более самоуверенным, а зарубежные правительства - более неуступчивыми. Некоторых экономических советников Клинтона вроде Мики Кантора и Лоренса Саммерса обвиняли в высокомерии по отношению к зарубежным странам. К таким дипломатам, как Мадлен Олбрайт и Ричард Холбрук, в Европе относились с пренебрежением, когда они говорили об Америке как о «незаменимой нации» (слова Олбрайт). Министр иностранных дел Франции Юбер Ведрин в 90-е годы придумал выражение «гипердержава» - и это не было проявлением нежности. Но все эти проявления недовольства были вежливой трескотней по сравнению с враждебностью, которую вызвал Джордж Буш-младший. На протяжении нескольких лет администрация Буша практически кичилась своим пренебрежением к договорам, многостороннему сотрудничеству, международному общественному мнению - ко всему, что предполагало согласительный подход к мировой политике. Ко второму сроку Буша на посту президента, когда несостоятельность такой конфронтации стала очевидной, администрация принялась менять курс на всех фронтах, от Ирака и израильско-палестинского мирного процесса до Северной Кореи. Но новая политика запоздала, она свелась к невнятной болтовне, ворчанию и элементам администрирования, которые совершенно не состыковывались с новой стратегией.

Чтобы понять внешнюю политику администрации Буша, недостаточно фокусироваться на «истерических выходках» Дика Чейни и Дональда Рамсфельда, или на техасском прошлом Буша, или на подлом неоконсервативном заговоре. Решающим оправданием политики Буша было 11 сентября. В течение десяти лет до атак террористов Соединенные Штаты вели себя на мировой сцене несдержанно. Но мощные внутренние ограничители - деньги, конгресс, общественное мнение - затрудняли Вашингтону проведение односторонней и воинственной внешней политики. Военные вмешательства и помощь иностранным государствам были непопулярны, поскольку после окончания холодной войны общество желало отступления Соединенных Штатов на мировой сцене. Вмешательство в Балканский кризис, расширение НАТО, помощь России - все это требовало значительных усилий со стороны администрации Клинтона, и зачастую приходилось преодолевать серьезное сопротивление, несмотря на тот факт, что все эти предприятия были мало рискованными и обходились дешево. Но 11 сентября изменило все. Оно снесло внутренние ограничители американской внешней политики. После страшной атаки Буш получил единую страну и глубоко сочувствующий ей мир. Война в Афганистане усилила эффект всемогущества Америки, поощряя самых жестких членов администрации, которые использовали этот успех как аргумент для начала войны против Ирака - причем они настаивали, что делать это надо быстро и в одностороннем порядке. Соединенные Штаты не нуждались в остальном мире или в прежних механизмах легитимности и сотрудничества. Это была новая мировая империя, которая должна создать новую реальность - такими были доводы. Формула, объясняющая внешнюю политику Буша, проста:

однополярность +11 сентября + Афганистан = односторонний подход в международных делах + Ирак*.

* Это не является темой данной книги, но лично я одобрял свержение Саддама Хусейна, хотя с самого начала настаивал на применении большей силы и на получении международных санкций для вторжения и оккупации. Моя аргументация была главным образом связана с тем, что политика Запада в отношении Ирака провалилась - санкции не соблюдались, по причине эмбарго умерло много гражданских лиц, «Аль-Каиду» привела в ярость наша военная база в Саудовской Аравии, из которой мы контролировали зону запрета полетов - и я полагал, что более современный и более умеренный Ирак в центре арабского мира поможет разрушить его неблагоприятную политическую динамику. С самых первых недель я был против оккупационной политики Вашингтона. Сейчас я понимаю, что недооценил не просто самонадеянность и некомпетентность администрации, но также и сложность задачи. Я продолжаю считать, что современный умеренный Ирак существенно изменит политику на Ближнем Востоке. Я надеюсь, что в долгосрочной перспективе Ирак станет именно таким, но за это была уплачена ужасная цена - для американцев, для репутации Америки, но особенно для иракцев. А политика - это вопрос цен и выгоды, а не теологии.

В эпоху однополярности изменилась не просто суть американской стратегии. Изменился стиль руководства, который стал имперским и диктаторским. Контакты с зарубежными лидерами происходят, но это улица с односторонним движением. Другие правительства часто просто информируются о политике США. Высшие американские чиновники живут в своем мирке, они редко лицом к лицу встречаются с соотечественниками за океаном, не говоря уже об иностранцах. «Когда мы встречаемся с американскими руководителями, они говорят, мы слушаем - мы редко спорим с ними или говорим то, что думаем, потому что они просто не поймут. Они просто повторяют нам американскую позицию - как турист за границей, который считает, что если он будет говорить громче и медленнее, его лучше поймут», - говорил мне один старший политический советник из ведущей европейской страны.

«Даже когда крупный чиновник из иностранного правительства имеет дело с администрацией США, - пишет твердый сторонник Америки Кристофер Паттен, вспоминая о своем опыте на посту комиссара ЕС по внешней политике, - надо помнить, что ваша роль второстепенная: сколь бы учтивыми ни были ваши хозяева, вы зависите от них, ваша задача - излучать рвение в надежде уйти, унося с собой их благословение ваших начинаний... В интересах скромного лидерства, к которому президент Буш обоснованно стремится, некоторым его помощникам иногда было бы полезно приходить на прием к самим себе!» Паттен продолжает: «Посещая международные встречи за рубежом, сотрудники американской администрации прибывают туда с такой свитой, которой позавидовал бы и персидский царь Дарий. Реквизируются целые отели, жизнь в городах замирает, невинных прохожих сбивают с ног люди с бычьими шеями и пластиковыми проводами спецсвязи в ушах. Это не тот спектакль, который покоряет сердца и души»[3].

Зарубежные поездки президента Буша организованы таким образом, чтобы у него было как можно меньше контактов в посещаемых странах. Обычно его сопровождают порядка двух тысяч сотрудников, а также несколько самолетов, вертолетов и автомобилей. Помимо дворцов и конференц-залов он почти ничего не видит. Во время поездок почти не предпринимается усилий продемонстрировать уважение к стране и понимание ее культуры. Эти визиты редко включают в себя встречи с людьми за рамками правительства - бизнесменами, лидерами гражданского общества, активистами. И хотя президентский визит должен быть великолепно организован по определению, более широкие контакты с гражданами этих зарубежных стран имели бы огромную символическую ценность. Взять, например, эпизод из отношений Индии и Билла Клинтона. В мае 1998 года Индия произвела пять подземных ядерных взрывов. Администрация Клинтона немедленно осудила Дели, наложила санкции и на неопределенное время отложила запланированный президентский визит. Санкции оказались чувствительными, по некоторым оценкам, в следующем году они обошлись Индии в один процент роста ВВП. В конце концов Клинтон смягчился, и в марте 2000 года прибыл в Индию с визитом. Он провел в стране пять дней, посетил известные достопримечательности, облачился в национальную одежду, участвовал в танцах и церемониях. Он довел до сведения всех, как он восхищается Индией - и как страной, и как цивилизацией. И произошла метаморфоза: в Индии Клинтон - рок-звезда. А Джордж Буш-младший, даже будучи самым проиндийским президентом за всю историю Америки, не пользовался и долей такого внимания, привязанности или уважения. Политика имеет значение, но не меньшее значение имеет и окружающий ее символизм.

Помимо негодования, которое вызывает имперский стиль, он также подтверждает, что американские чиновники ничему не учатся на опыте иностранцев. Инспекторы ООН в Ираке были озадачены той степенью безразличия американских руководителей, с какой они вели с ними переговоры еще до войны. Удобно расположившись в Вашингтоне, американцы читали лекции инспекторам - которые несколько недель прочесывали Ирак - о несомненном наличии у Саддама Хусейна оружия массового уничтожения. «Я думал, им будут интересны наши отчеты из первых рук относительно того, что собой представляют заводы так называемого двойного назначения, - рассказывал мне один инспектор. - Но нет, это они объясняли мне, для чего используются эти производства».

Со стороны кажется, что американские руководители понятия не имеют о мире, которым намерены управлять. «Существует две формы переговоров, одна с участием американцев, другая без них», -говорит Кишор Махбубани, бывший министр иностранных дел Сингапура и посол этой страны в ООН. Из-за того что американцы живут «в коконе», они не видят «резкого изменения позиций всего мира в отношении Америки».

НАСТАЛИ СОВСЕМ ДРУГИЕ ВРЕМЕНА

Очень просто не обращать внимания на враждебность, которую породила иракская кампания, ее легко отнести на счет завистливого антиамериканизма (даже если отчасти это и справедливо). Американские консерваторы утверждали, что всякий раз, когда Соединенные Штаты предпринимали жесткие военные меры, Европа весьма противилась им - например, когда США в начале 80-х разворачивали в Европе ядерные ракеты «Першинг». Уличные демонстрации и общественные протесты против «Першингов» отлично смотрелись по ТВ, но реальность была таковой: согласно большинству опросов общественного мнения, от 30 до 40 процентов европейцев, а часто и больше, решительно поддерживали американскую политику. Даже в Германии, где очень сильны пацифистские настроения, согласно опросу Der Spiegel 53 процента населения поддержали развертывание «Першингов». Большинство французов поддерживали политику Америки на протяжении двух сроков президента Рейгана, они даже предпочли его кандидату-демократу Уолтеру Мондейлу на выборах 1984 года. Сегодня же, напротив, подавляющее большинство населения в большинстве европейских стран - до 80 процентов в некоторых местах -недовольно политикой США, многие даже говорят, что Соединенные Штаты представляют собой величайшую угрозу миру во всем мире.

Йозеф Иоффе, один из ведущих внешнеполитических обозревателей Германии, обращает внимание, что во время холодной войны антиамериканизм был явлением левацкого толка. «Ему всегда противостояли правые центристы, исповедовавшие антикоммунизм, то есть настроенные проамерикански, - объясняет он. -Цифры росли и уменьшались, но всегда имелась стабильная масса сторонников Соединенных Штатов». Короче говоря, холодная война поддерживала в Европе проамериканские настроения. Например, в 1968 году происходили массовые протесты против американской политики во Вьетнаме, но в том же году Советы вторглись в Чехословакию. Европейцы (и азиаты) могли протестовать против действий Америки, но их позиции были сбалансированы советской угрозой. И вновь это подтверждается опросами общественного мнения. Неприятие европейцами войны во Вьетнаме не идет ни в какое сравнение с масштабом их же протеста против войны в Ираке. Это было справедливо и в отношении неевропейских стран. В Австралии большинство населения поддерживало участие страны во вьетнамской войне до 1971 года, когда Австралия вывела оттуда свои части.

Для большинства стран мира война в Ираке не имела никакого отношения к Ираку. «Какое дело Мексике или Чили, кто правит в Багдаде? - сказал мне бывший министр иностранных дел Мексики Хорхе Кастанеда. - Но им есть дело до того, как сверхдержава распоряжается своим могуществом. Вот до этого нам есть очень даже большое дело». Даже если ситуация в Ираке наконец нормализуется, это решит лишь иракскую проблему. Американская проблема останется. Людей на всей земле тревожит мысль о том, как жить в мире, где одна страна обладает такой властью. И даже если они не могут противостоять этой силе, они могут затруднить ее применение. В случае Ирака ни одна страна не могла помешать Соединенным Штатам, не имевшим на то никакой международной санкции, начать войну, но весь остальной мир осложнил им их задачу своим бездействием после войны. На момент создания этого текста ни одна арабская страна не открыла посольства в Багдаде. Не больше толка было и от неарабских союзников Соединенных Штатов.

Николя Саркози нравится, когда во Франции его называют «американцем» и даже «неоконсерватором». Он настроен откровенно проамерикански и четко дает понять, что по многим вопросам намерен следовать за Соединенными Штатами. Когда после своего избрания на пост президента Франции в мае 2007 года он встречался с Кондолизой Раис, она спросила его: «Что я могу для вас сделать?» Его ответ был красноречивым: «Исправьте ваш имидж. Плохо, когда самая могущественная, самая успешная страна, наш безусловный лидер является одной из самых непопулярных стран в мире. Это огромная проблема для вас и это огромная проблема для ваших союзников. Поэтому сделайте все возможное, чтобы улучшить ваш облик в глазах окружающих - вот что вы можете для меня сделать»[4]. Неоконсервативный писатель Роберт Каган утверждает, что европейские и американские разногласия в вопросах многостороннего сотрудничества являются следствием их относительной силы. Когда ведущие европейские страны были великими державами, они проводили «реальную политику» и мало заботились о международном сотрудничестве. А поскольку - по Кагану - Европа сейчас слаба, ей нравятся правила и ограничения. Америка, в свою очередь, желает полной свободы действий: «Сегодня, когда Соединенные Штаты сильны, они и ведут себя, как подобает сильной державе»[5]. Но этот аргумент неверно толкует историю и дает ложное представление о том уникальном месте, которое заняла Америка в дипломатии XX века. Америка была самой сильной страной в мире, когда она предложила создать Лигу Наций для урегулирования международных отношений после Первой мировой войны. Она была доминирующей силой и после Второй мировой войны, когда США основали ООН, создали Бреттон-Вудскую систему международного экономического сотрудничества и учредили ключевые международные организации. Мир лежал у ног Америки, но Франклин Делано Рузвельт и Гарри Трумэн предпочли не создавать Американскую империю. Вместо этого они построили международную систему союзов и многостороннего сотрудничества и помогли всему миру подняться на ноги, закачивая в него огромные средства и частные инвестиции. Основа этой системы, план Маршалла, стоил 100 миллиардов сегодняшних долларов. Другими словами, большую часть XX века Америка участвовала в международном сотрудничестве не из страха или уязвимости, а благодаря своей уверенности и силе.

Важным моментом этой схемы было особое внимание к дипломатии. Только представьте себе, чего это стоило Франклину Рузвельту: на пике своей власти отправиться через полмира в Тегеран и Ялту, чтобы встретиться с Черчиллем и Сталиным в 1943 и 1945 году! Рузвельт был тяжело болен, с парализованными ногами, к которым прикреплялись тяжелые стальные скобы. Сорокачасовое путешествие по морю и самолетами едва не убило его. Он не обязан был это делать. У него хватало помощников - Джордж Маршалл, Дуайт Эйзенхауэр, - которые справились бы с этой задачей. Или же он мог бы пригласить других лидеров к себе. Но Рузвельт понимал, что сила Америки - это еще и благородные порывы. Он настоял, чтобы британские военачальники, такие как Монтгомери, получили свою порцию славы за победу в этой войне. Он ввел Китай в Совет Безопасности ООН, хотя это была бедная крестьянская страна, поскольку он верил, что крайне важно, чтобы крупнейшая азиатская страна была представлена в главной организации мира.

Планка, которую установили Рузвельт и его поколение, не опустилась. Когда госсекретарь Маршалл придумал план, носящий его имя, он настаивал, чтобы инициатива и рычаги управления перешли к европейцам. В течение нескольких десятилетий после этого Соединенные Штаты строили для других стран дамбы, учреждали им журналы и обеспечивали передовыми знаниями. США посылали своих ученых и студентов за границу, чтобы люди лучше узнали Америку и американцев. Америка с уважением относилась к своим союзникам, даже если они и не были ей ровней. Страна устраивала совместные военные учения с небольшими странами, даже если они почти ничего не давали США с точки зрения боеспособности. На протяжении полувека американские президенты и госсекретари без устали колесили по миру и принимали дома коллег из других стран.

Безусловно, все эти усилия служили нашим интересам, благодаря им возник проамериканский мир, богатый и безопасный. Они закладывали основы процветающей мировой экономики, в которой могли участвовать и другие страны, и Америка благоденствовала. Но здесь также сказывался просвещенный эгоизм, который принимал во внимание интересы других. Главным образом это убеждало другие страны - словами и делами, стилем и содержанием, - что огромной силы Америки не надо бояться.

НОВЫЕ ПРАВИЛА ДЛЯ НОВОГО ВЕКА

Некоторые американцы полагают, что нам не следует учиться у истории, что ее надо просто копировать. Если бы мы только могли найти еще одну администрацию Трумэна, жадных до дела либералов и демократов, это создало бы целый комплекс новых институтов для новой эры. Но это ностальгия, не стратегия. Когда Трумэн, Ачесон и Маршалл создавали послевоенный порядок, весь мир был в руинах. Люди увидели губительные последствия национализма, войны и экономического протекционизма. В результате повсюду, особенно в Соединенных Штатах, возникла мощная поддержка действий по восстановлению мира, по выходу из нищеты, созданию международных институтов и установлению международного сотрудничества - с тем чтобы подобная война больше никогда не повторилась. Благодаря победе над фашизмом у Америки было достаточно моральных оснований, но у Америки была еще и неограниченная власть. ВВП США составлял почти половину всей мировой экономики. За пределами советской сферы влияния ведущая роль Вашингтона в создании новых институтов никогда не подвергалась сомнению. Сегодня мир стал другим, изменилось в нем и положение Америки. Будь Трумэн, Маршалл и Ачесон живы, они бы столкнулись с совершенно новыми проблемами. Сегодня задача состоит в том, чтобы создать новый подход для новой эры, который бы соответствовал глобальной системе, в которой власть и сила пребывают в гораздо более диффузном состоянии, чем когда-либо прежде, и где каждый чувствует себя правым и сильным.

У Соединенных Штатов нет больше той власти, которая была у них в 1945 году или даже в 2000 году. Тем не менее у них имеется власть, куда более прочная, чем у кого бы то ни было - самый полный комплект власти в сфере экономики, политики, ВПК и культуры, - и она не исчезнет в обозримом будущем. Что, может быть, более важно, нам не надо больше изобретать мир заново. Международный порядок, установленный Соединенными Штатами после Второй мировой войны, крайне нуждается в расширении и ремонте, но не в переосмыслении. Как проницательно заметил ученый Принстонского университета Джон Айкенберри, созданная в 1940-е и 1950-е годы ориентированная на Запад система предоставляет возможность для расширения мировой торговли, возникновения и роста новых сил и механизмов сотрудничества и регулирования конфликтов. Всегда непросто реагировать на конкретные проблемы, такие как противоречия между великими державами и трагедии, связанные с нарушением прав человека, но они указывают на границы международных отношений, а не конкретных структур. В то же время наличие ядерного оружия и реальность ядерного сдерживания делают невероятно дорогой - самоубийственной - попытку какого-нибудь развивающегося государства взять верх над равными себе странами с помощью военных методов. «Короче говоря, современный западный порядок трудно низвергнуть, проще к нему присоединиться», - пишет Айкенберри[6]. Именно таким видели свое будущее современные Япония и Германия, похоже, таким же его видят Китай и Индия. Несомненно, они хотят обрести власть, статус и уважение, но за счет развития внутри международной системы, а не путем ее свержения. Пока эти новые страны чувствуют, что могут найти в ней свое место, у них будут все стимулы, чтобы стать «ответственными пайщиками» в этой системе.

Подъем остального мира - это реальный, но длительный и медленный процесс. Именно он гарантирует Америке важную, хотя и иную, чем раньше, роль. По мере того как будут развиваться Китай, Индия, Бразилия, Россия, Южная Африка и множество более мелких стран, между ними будут возникать новые точки напряженности. Между многими из этих стран существует историческая вражда, у них возникают пограничные конфликты и противоречия; в большинстве случаев одновременно с экономическим ростом и укреплением геополитического статуса поднимает голову и национализм. Будучи довольно отдаленной страной, Америка часто выступает в роли очень удобного партнера для многих региональных держав, обеспокоенных ростом влияния какого-нибудь нового гегемона. И в самом деле, как отмечает ученый Уильям Уолфорт, влияние Америки усиливается с возрастанием какой-нибудь доминантной региональной силы[7]. Эти факторы часто отмечают в дискуссиях об Азии, но они справедливы и в отношении других регионов мира. Этот процесс не будет механическим. По мере экономического роста одной из стран (Китай) ее сосед (Индия) не станет искать формального союза с Соединенными Штатами - это вам не система динамического равновесия, которая работает с неотвратимостью часового механизма. Современный мир куда сложнее. Но это соперничество даст Соединенным Штатам возможность играть более серьезную и конструктивную роль в центре мирового порядка. У США есть потенциал стать тем, во что Бисмарк помог превратиться (на короткое время) Германии в конце XIX века, - «честным маклером» Европы, строившим тесные отношения с каждой из ведущих стран, причем эти отношения были прочнее тех, что связывали отдельные страны друг с другом. Это был центр европейской системы. Быть глобальным маклером сегодня - это работа, которая может потребовать участия не только правительства Америки, но и ее общества со всеми присущими ему достоинствами и чувством перспективы, которые оно использует для решения проблем. Это та самая роль, которую Соединенные Штаты - с их глобальными интересами и глобальным присутствием, с их невероятными возможностями, разнообразными сообществами иммигрантов - могли бы научиться играть с большим мастерством.

Эта новая роль весьма отличается от обычной роли сверхдержавы. Она требует консультаций, сотрудничества и даже компромиссов. Она создает власть, формулируя программы, определяя ключевые проблемы и мобилизуя коалиции. Это не нисходящая вертикаль иерархии, когда Соединенные Штаты принимают свои решения и затем сообщают о них благодарному (или молчаливому) миру. Но это очень важная роль, потому что в мире со многими игроками выработка плана и организация коалиций становятся главными формами власти. Председатель правления, способный грамотно руководить группой независимых директоров, - это по-прежнему очень могущественная личность.

Крупнейшие американские мультинациональные компании лучше всех поняли, как можно преуспеть в постамериканском мире. Они завоевывают новые рынки, меняя их прежний уклад. Возьмите, например, General Electric, которая в прошлом не верила в совместные предприятия за рубежом. В каждом она хотела иметь 100 процентов акций. Однако последние пять лет, наблюдая за ростом навыка и уверенности местных фирм на развивающихся рынках Китая, Индии, Бразилии, России и Южной Африки, СЕ пришла к выводу, что такая стратегия изолирует ее от самых быстрорастущих регионов мира. Поэтому компания изменила свой подход. Президент и председатель совета директоров СЕ Джеффри Иммельт подводит итог: «Безусловно, мы могли бы продолжать скупать мелкие компании и изменять их по модели General Electric. Но мы усвоили урок: лучше быть партнером с компанией номер 3, которая хочет стать компанией номер 1, чем приобретать мелкую компанию или отказаться от нее вовсе». New York Times назвал это отходом от принципов «административного империализма», ставшего «роскошью, которую СЕ больше не может себе позволить»[8]. Вашингтон, которому не грозит испытание рыночными условиями, пока еще не осознал, что дипломатический империализм - это роскошь, которую Соединенные Штаты больше не могут себе позволить.

Геополитические и экономические причины все еще создают серьезный спрос на американское могущество. Но более значительную роль играет идеологический спрос. «Никто в Азии не хочет жить в мире, где будет господствовать Китай. Не существует Китайской мечты, к которой бы стремились люди», - объясняет сингапурский ученый Саймон Тай. Бывший президент Бразилии Фернандо Энрике Кардозо утверждает, что мир на самом деле ждет от Америки не концессии на торговлю тут или там, а подтверждения ее верности собственным идеалам. Только Америка может взять на себя роль страны, способной дать определение универсальным идеалам[9]. В этом смысле мягкая власть Америки сложным образом связана с ее жесткой властью. Но уникальное место в мировой политике дает ей комбинация этих двух сил.

Чтобы описать более конкретно, в каком режиме будет существовать этот новый мир, я предложил шесть простых линий развития событий.

1. Выбор. Могущество Америки заставило Вашингтон поверить, что ему нет необходимости устанавливать приоритеты. Он хочет иметь все. В этом смысле Соединенным Штатам крайне важно быть более дисциплинированными. Например, по вопросам Северной Кореи и Ирана: администрация Буша не могла решить, хочет она там смены режима или изменения политики (то есть создания зоны, свободной от ядерного оружия). Эти два желания противоречат друг другу. Если вы угрожаете стране сменой режима, ее правительство с еще большей силой станет рваться к ядерному оружию, которое в мире международной политики является страховым полисом.

Представьте, каким видится мир из Ирана. Он окружен ядерными державами (Россия, Китай, Индия, Пакистан, Израиль), а по ту сторону его границ сосредоточены десятки тысяч американских солдат (в Ираке и Афганистане). Президент Соединенных Штатов неоднократно давал понять, что считает режим в Тегеране незаконным, что желает свергнуть его и спонсирует различные группы, преследующие точно такие же цели. Если бы вы жили в Тегеране, эти соображения заставили бы вас отказаться от ядерной программы? Настаивая одновременно на смене политики и смене режима, мы ничего не добились.

Или рассмотрим американскую политику в отношении России. Мы никогда не могли определить наши приоритеты: что именно интересует нас в отношении Москвы? Боимся ли мы, что она потеряет контроль над ядерным оружием? Но он может быть сохранен только с помощью Москвы. Поможет ли Москва изолировать Иран? Или дело в ее политике на Украине и в Грузии? Или же в ее неприятии ракетного щита в Восточной Европе? Или же нас заботит ее политика в отношении нефти и природного газа? Или состояние прав человека в России? До недавнего времени политика США распылялась сразу по всем перечисленным пунктам. Но управлять означает выбирать. Если мы уверены, что распространение ядерного оружия и терроризм - самые страшные наши проблемы на текущий момент, как сказал президент Буш, тогда обеспечение безопасности ядерного арсенала России и недопущение разработки ядерного оружия Ираном - два главных пункта, по которым мы должны сотрудничать с Россией, это важнее других вопросов, названных выше.

Соединенным Штатам придется сделать выбор в отношении Китая. Сейчас Китай стремительно превращается в мировую державу. Это самый стремительный подъем в истории - более масштабный и быстрый, чем тот, который пережили в свое время Соединенные Штаты. Необходимо обеспечить Китаю значительное политическое и даже военное пространство, соизмеримые с набранной им силой. В то же время экономический рост не должен стать ширмой для экспансионизма, агрессии или деструкции. Как добиться равновесия - сдержать Китай, с одной стороны, и обеспечить ему законный подъем - с другой, это и есть главная стратегическая задача американской дипломатии. Соединенные Штаты могут и должны определиться с Китаем. Но следует признать: есть вещи, с которыми очень трудно определиться. К сожалению, наиболее серьезное препятствие, которое стоит перед Соединенными Штатами на пути к такой политике - это внутренний политический климат, который располагает к тому, чтобы рассматривать любые уступки и компромиссы как попустительство.

Если Соединенные Штаты и могут чему-то научиться на опыте Великобритании, так это необходимости делать масштабный стратегический выбор места, на котором следует сосредоточить свои силы и внимание. Британия сделала его очень мудро, когда столкнулась с экономическим ростом Соединенных Штатов. В отношении собственной империи выбор был не столь мудрым. В начале XX века Лондон оказался перед дилеммой, похожей на ту, которая стоит сегодня перед Вашингтоном. Когда где-то возникал кризис - неважно, в каком месте, - мир оглядывался на Лондон и спрашивал: «Что вы будете с этим делать?» Стратегическая ошибка Британии заключалась в том, что страна десятилетиями разбазаривала время и деньги, силы и внимание на бесплодные попытки стабилизировать весьма отдаленные от себя регионы. Например, Британии не следовало бы прикладывать таких усилий к организации конституционного процесса в Трансваале и таким образом развязывать бурскую войну, которая сломала хребет империи, а больше уделять внимания проблеме снижения производительности труда у себя и экономическому росту Германии в центре Европы.

Британские элиты так тщательно изучали историю Рима не только потому, что были очарованы прежде великой империей, но и потому, что хотели узнать, как можно управлять огромными территориями на разных континентах. Возникла потребность в людях, знающих иностранные языки, историю и имперское администрирование. Однако это привело к необходимости готовить инженеров будущего. Власть и влияние опьянили Британию чувством своей исторической избранности, которое подпитывалось возрождением протестантизма. Историк Корелли Барнетт писал (в 70-е годы), что в середине XIX века Англию охватила «революция нравов», которая превратила прагматичное и рациональное общество, осуществившее промышленную революцию, в общество, где господствовали евангелизм, непомерный морализм и романтизм. [10]

Соединенные Штаты могли легко угодить в похожую имперскую ловушку. Любой кризис в мире требует от США внимания и действий. Щупальца и интересы Соединенных Штатов сегодня простираются так же далеко, как и британские в момент наивысшего расцвета империи. Тем, кто полагает, что место Америки в мире принципиально отличается от позиции, которую занимала Британская империя, стоит прочитать «Отчет о базовой структуре» за 2006 финансовый год. В нем Министерство обороны США похваляется тем, что страна является «одним из крупнейших в мире "лендлордов" с материальной частью, состоящей из более чем 571 200 единиц оборудования (здания, структура и устройства), расположенных в более чем 3700 местах на примерно 30 миллионах акров». В отчете указана разветвленная сеть из 766 баз в сорока зарубежных странах от Антигуа до Великобритании. В 2005 году эти базы за границей стоили по меньшей мере 127 миллиардов долларов, на них размещались 197 000 военных и такое же число вольнонаемных и гражданских служащих, а также порядка 81 000 персонала, набранного из числа местных жителей. Они занимали 687 000 акров (примерно 1100 квадратных миль) иностранной территории, одно лишь обслуживание их обходилось налогоплательщикам в 13 миллиардов долларов.

Может быть, Америка могущественнее прежней Британии, но она все же не может пренебрегать уроком, обязывающим ее делать выбор. США не могут участвовать во всем. Нал ряженные ситуации на Ближнем Востоке очень важны, но за последние семь лет они высосали все ресурсы, силы и отвлекли внимание от всех других проблем американской внешней политики. Вашингтону пора выбраться из VIII века нашей эры, куда уходят корнями противоречия между суннитами и шиитами в Багдаде (именно эти противоречия США и улаживают), и переместиться в век XXI, поближе к Китаю, Индии, Бразилии - туда, где куется будущее. Выбрать решение одного конкретного вопроса - каким бы достойным он ни был -значит отвлечься от более масштабных стратегических задач, которые стоят перед Соединенными Штатами. Фокусируя внимание на том, что кажется неотложным, мы забываем о вещах действительно важных.

2. Выстраивать общие правила, а не узкие интересы. Во внешней политике США существует весьма напряженный момент. Хочет ли страна продвигать свои собственные интересы за рубеж, или же она желает создать свод правил, инструкций и ценностей, которыми будут руководствоваться во всем мире? В эпоху экономического роста новых стран главной задачей для Соединенных Штатов должна стать последняя - с тем чтобы по мере того, как эти страны становятся более могущественными, они продолжали находиться в рамках нынешней международной системы. Это принципиальное ограничение, которое мы можем создать, чтобы быть уверенными в том, что экономический рост всего остального мира не пойдет по нисходящей спирали конкурентной борьбы, когда великие державы станут действовать на свой страх и риск во имя своих интересов и выгоды, что приведет к дестабилизации всей системы. Чтобы такая система работала, мы тоже должны строго придерживаться этих правил. Если Соединенные Штаты действуют на свой страх и риск, когда это им удобно, почему Китай не может сделать то же самое в отношении Тайваня? Или Индия - в отношении Пакистана? Если мы не связаны правилами, почему они должны быть ими связаны?

Во-первых, следует вернуться к институтам и механизмам решения проблем, которые Соединенные Штаты (по большей части) создали за последние пятьдесят лет. Но это требует много большего, чем просто участие в заседаниях ООН и подписание документов. Когда Соединенные Штаты провозглашают универсальные ценности, позиции должны быть сформулированы очень осмотрительно. В своей второй инаугурационной речи Джордж Буш декларировал, что «политика Соединенных Штатов направлена на обеспечение развития демократических движений и институтов в каждой стране и имеет своей главной целью ликвидацию тирании в нашем мире». Тем не менее, когда демократам на Тайване, в Пакистане и Саудовской Аравии заткнули рты, Соединенные Штаты хранили молчание, утверждая -впрочем, не без оснований, - что это особые случаи. В то же время Вашингтон осуждает Китай и выговаривает Индии за то, что они не проявляют жесткости в отношении Северной Кореи и Бирмы. Дипломаты из обеих стран скажут, что для них это тоже особые случаи. Нестабильность в Бирме - очень далекая для Соединенных Штатов проблема. Но у этой страны протяженные общие границы с Китаем и Индией. Для них нестабильность означает миллионы беженцев. Вашингтон должен понимать, что если у него есть свои исключения из правил, у других стран они тоже есть. Или же он должен отказаться от своих исключений. Но не делать ни того ни другого, призывать к одному и делать совсем другое - это лицемерие. Оно не приносит пользы и подрывает доверие к Америке.

В отношении терроризма Соединенные Штаты тоже были недальновидными. Лучшей системной защитой от терроризма был бы международный свод таможенных и иммиграционных законов, по которым проверка людей и грузов во всем мире осуществлялась бы по одним и тем же стандартам и с использованием общих баз данных. Сегодня же односторонний подход Америки заставляет страны и авиакомпании подчиняться, но лишь на ее границах - создавая пункты контроля с негативными последствиями для экономики и имиджа Америки в мире. Вот почему в самый разгар мирового туристического бума поездки в Соединенные Штаты после 11 сентября резко сократились.

Более характерный пример этого напряжения касается распространения ядерного оружия. Соединенные Штаты призывают весь мир строго придерживаться Договора о нераспространении ядерного оружия. Этот договор породил двухуровневую систему: странам, которые разработали ядерное оружие до 1968 года, разрешено иметь его; тем, кто этого не успел сделать, - нет (они, соответственно, должны придерживаться определенных рекомендаций в отношении развития атомной энергетики). Но даже настаивая на неядерной энергетике, Соединенные Штаты и другие ядерные державы сами не предпринимают никаких шагов, чтобы соблюдать другой пункт договора: «вести переговоры, добросовестно полагаясь на эффективные меры, направленные на прекращение гонки ядерных вооружений... и ядерное разоружение». Поэтому, когда Соединенные Штаты твердят другим странам, что создание одной-единственной ядерной боеголовки это подлость с моральной, политической и стратегической точек зрения, при том что сами хранят в своих арсеналах тысячи ракет, а также создают и испытывают новые, - в этом осуждении слышится неискренность. Пытаясь решить эту проблему, Генри Киссинджер, Джордж Шульц, Уильям Перри и Сэм Нанн внесли предложение, чтобы Соединенные Штаты с их 85 процентами всего ядерного оружия в мире возглавили амбициозную программу, в которую включились бы другие ядерные державы, в частности Россия, по сокращению числа вооружений, снятию его с боевого дежурства и постепенному превращению мира в неядерный. Удастся ли нам все это сделать, или нет - хорошая ли это идея, мир без ядерного сдерживания, или нет, - Соединенные Штаты, если они предпримут серьезные шаги в этом направлении, получат отличный кредит доверия. Или же в который раз придется убеждать остальной мир «делать то, что я говорю, а не то, что я делаю».

3. Быть Бисмарком, а не Британией. Йозеф Иоффе утверждал, что, создавая свою большую стратегию, Соединенные Штаты могут присмотреться к двум историческим аналогиям: Британии и Бисмарку". Британия пыталась сдерживать растущие и угрожающие ей великие державы, но по всем другим направлениям она сдавала свои позиции на европейском континенте. Бисмарк, напротив, предпочел находить общий язык со всеми великими державами. Он стремился установить такие отношения с каждой из них, чтобы они были лучше, чем их отношения между собой, - и таким образом стать центром европейской международной системы.

Для Соединенных Штатов британский вариант не подходит. Америка играла эту роль в прошлом - против нацистской Германии и Советской России, - но сегодняшние условия делают такую стратегию неблагоразумной. Мир не разделен на враждебные лагеря, связи и взаимозависимость стали в нем куда сильнее. «Уравновешивание» развивающейся страны было бы опасной, дестабилизирующей и потенциально эгоистичной политикой. Если бы Вашингтон начал сдерживать Китай до того, как Пекин продемонстрировал серьезные намерения подорвать международный порядок, он оказался бы в изоляции и заплатил дорогую экономическую и политическую цену за то, что сам превратился в разрушительную силу. Когда у Америки есть такая колоссальная мощь, ее аккуратное использование должно стать главным компонентом любой большой стратегии. В противном случае другие - тем или иным способом - будут пытаться ее уравновешивать.

Однако Вашингтон идеально подходит для того, чтобы в современной международной системе сыграть роль Бисмарка. Его отношения с ведущими странами лучше тех, что у них между собой. В Азии администрация Буша проделала отличную работу по укреплению связей с Японией, Австралией и Индией. Ей следует сделать то же самое в отношении России и Китая. Несмотря на то, что у Вашингтона хватает разногласий с Москвой и Пекином, превращение их в постоянных противников не принесет никакой пользы. Достоинство подхода а-ля Бисмарк заключается в том, что он представляет для Соединенных Штатов наилучший способ добиться взаимодействия со всеми сторонами, максимизирует их способность формировать миролюбивую и стабильную мировую систему. А если это не сработает, он также даст Соединенным Штатам свободу маневра для перехода к режиму сдерживания.

4. Меню на выбор. Среди ученых и практиков в области международных отношений превалирует одна теория, которая объясняет, как и почему сохраняется мир во всем мире. Она утверждает, что самая стабильная система - это система с одной доминирующей силой, которая поддерживает порядок. Британия и Соединенные Штаты играли эту роль на протяжении двухсот лет. В каждом случае гегемоном был главный экономический и военный игрок, отвечающий потребностям рынка и кредитор в критической ситуации, располагающий на своей территории мировым финансовым центром и являющийся держателем резервной валюты. В военно-политическом смысле каждая из этих стран защищала морские пути, реагировала на возникающие угрозы и вторгалась, когда это было необходимо, на чужие территории, чтобы предотвратить беспорядки. И хотя обе наделали немало ошибок, стабильность системы, успех мировой экономики и созданные ими открытые общества - величайшее наследие англо-американской гегемонии.

Что если эта гегемония клонится к закату? Америка больше не единственный крупный рынок в мире. Маловероятно, что доллар навсегда сохранит свою неприкасаемую позицию в качестве резервной валюты. Будущее - за валютной корзиной, состоящей главным образом из евро и долларов, но в которой будут и другие валюты тоже. В некоторых регионах - например, в Южно-Китайском море - вооруженные силы США, скорее всего, будут играть не столь заметную роль, как китайские. В сфере международных переговоров Америке придется идти на компромиссы и договариваться с другими. Будет ли это еще одним штрихом в картине нестабильности и беспорядка?

Необязательно. Двести лет англо-американской гегемонии создали систему, которая не столь хрупка, как в 1920-е и 1930-е годы. (Когда могущество Британии иссякло, Америка не захотела занять ее место, и Европа потерпела неудачу.) Главная концепция нынешней системы -открытая мировая экономика, многосторонние переговоры - распространена повсеместно. Возникают и новые формы сотрудничества. Энн-Мари Слотер написала о том, как правовые системы конструируют свод транснациональных стандартов без всякого к тому принуждения - создавая снизу вверх разветвленный порядок[12]. Далеко не все компоненты впишутся в такую стабилизацию, но многим это удастся. Иными словами, стремление сверхдержавы найти решение для каждой проблемы может оказаться тщетным и ненужным. Менее масштабные обходные маневры могут оказаться куда более эффективными.

Соединенным Штатам следует принять порядок в том виде, в каком он сложился. Бывший начальник группы планирования и координации политики Госдепартамента США Ричард Хаасс в творческом порыве призвал к «многосторонности б la carte»*.

* По выбору из меню (ресторана) (франц.) - Прим. ред.

Не существует организации или института, которые всегда правы, ни одна структура не идеальна. ООН работает над одной проблемой, НАТО -над другой, ОАГ - над третьей. А для таких новых задач, как изменение климата, возможно, имело бы смысл создать новую коалицию, в которую вошли бы частный бизнес и неправительственные группы. Международная жизнь становится все более запутанной. Умение идти на уступки, гибкость и легкая адаптация, по-видимому, дадут в данном контексте лучшие результаты, чем настойчивые призывы к «чистому подходу», основанному на предпосылке, что единственный способ решения международных проблем - этот способ, каким мы решали международные проблемы в прошлом, в те десятилетия, когда государство было необычайно сильным. Более органичная международная система, в которой проблемы проходят через множество различных структур и решений, может создать свою собственную многоуровневую стабильность. Она не столь привлекательна, как более формальная структура поддержания мира, которая устанавливается и направляется одной или двумя центральными организациями из Нью-Йорка и Женевы. Но такой порядок может быть более реалистичным и надежным.

Поиск порядка - не просто американская проблема. Если экономический рост остального мира влечет за собой рост национального самосознания, национальных интересов и уверенности в себе, значит, в нем заложен потенциал всеобщего беспорядка. В то же самое время этот рост происходит в мире, где спокойствие и стабильность вознаграждаются - побуждая Китай, Индию и даже Россию поддерживать систему в состоянии стабильности. Проблема заключается в том, что эти развивающиеся страны не имеют явных и прямых стимулов для решения проблем общего характера, которые создает эта новая система. Международные конфликты, изменение климата, торговые споры, ухудшение окружающей среды и инфекционные заболевания будут постепенно отравлять систему, пока не грянет кризис - но тогда уже может быть поздно. Решение таких проблем и создание общественных благ требуют арбитра, организатора или лидера.

5. Мыслить асимметрично. Соединенные Штаты обладают самой мощной военной машиной в истории. И тем не менее у нее возникли проблемы в Ираке. Армия Израиля многократно превосходит силы «Хезболлы». Но и она не сумела одержать окончательную победу над этой организацией. Почему? Потому что в наши дни дать асимметричный ответ намного проще, чем противостоять ему. Это справедливо не только во время войны. Рассмотрим примеры наркокартелей, синдикатов по отмыванию денег, рабочих-мигрантов и террористов - все это гораздо более мелкие и бедные группы, чем противостоящие им правительства. В эпоху непрерывной активности внутри государств и за их пределами небольшие группы изобретательных и решительных людей имеют серьезные преимущества.

В данном контексте самый главный и важный урок состоит в том, чтобы не угодить в ловушки. В записанном на видео послании от 2004 года Усама бен Ладен очень откровенно объясняет свою стратегию. Он называет ее «провоцировать и дразнить»: «Все, что от нас требуется, - это послать двух моджахедов... [и] развернуть полотнище с надписью "Аль-Каида", чтобы генералы со всех ног бросились туда, чтобы Америка несла людские, экономические и политические потери». Его точку зрения прекрасно поняли разношерстные террористические группировки всего мира. Не имея видимых связей с бен Ладеном, никак не сотрудничая с ним и не получая никаких инструкций, мелкие группы от Юго-Восточной Азии до Северной Африки и Европы теперь заявляют, что они - часть «Аль-Каиды», и таким образом набирают очки и привлекают внимание мира к своему делу и, безусловно, заставляют Америку преследовать их. Такого рода чрезмерная реакция делает военное присутствие США и их политику - бомбежки, сопутствующий ущерб - главной проблемой. Региональные дискуссии уходят от тем терроризма и переключаются на американский империализм.

Рассмотрим, каким образом Соединенные Штаты намерены расширять свое присутствие в Африке. Фразеология администрации Буша достойна всяческой похвалы: «Мы хотим предупредить превращение проблем в кризисы, а кризисов - в катастрофы, - объясняла в интервью в 2007 году Тереза Уэлан, помощник министра обороны по вопросам Африки. - В наших национальных интересах, чтобы Африка была стабильным континентом». Однако решением стало создание нового регионального командования AFRICOM со своим собственным руководством и персоналом. Но «является ли армия США тем самым инструментом национального строительства, каким ее видит AFRICOM? - Справедливо интересуется обозреватель Washington Post Дэвид Игнатиус. - Остановит ли более значительное военное присутствие США терроризм и нестабильность или, наоборот, станет магнитом, который будет притягивать антиамериканизм?» У Соединенных Штатов множество интересов в Африке - от поддержания стабильности в странах этого континента до контроля за влиянием Китая и предотвращения гуманитарных катастроф. Но разве военное присутствие - это способ решения таких вопросов? Или же правительство США только так и может их решать? Опасность заключается в растрате ресурсов как реакции на так называемый американский империализм. Но наиболее серьезная трудность - концептуального свойства. Проблеме может быть дан неверный диагноз. «Для человека, у которого в руках молоток, -писал Марк Твен, - всякая проблема похожа на гвоздь».

Соединенным Штатам следует мыслить творчески и асимметрично. Это позволило бы им извлечь выгоду из одного из своих главных преимуществ. У Соединенных Штатов есть куда более разнообразный набор инструментов помимо военных. Например, американская политика в отношении Африки, направленная на создание дипломатического корпуса, национальное строительство и техническую помощь, представляется более скучной, чем AFRICOM, но в долгосрочной перспективе она могла бы быть более эффективной. И она могла бы проводиться также за пределами Африки. В странах, подобных Пакистану, Соединенные Штаты могли бы предпринять более серьезные усилия, чтобы способствовать модернизации этой страны и чтобы дать ясно понять, что они намерены вступить в союз с народом этой страны, а не только с ее вооруженными силами. Когда я ребенком жил в Индии, информационные агентства США выступали в роли послов американской культуры, идей и идеалов. После холодной войны с таким подходом к дипломатии было покончено, и даже после 11 сентября он остается устаревшим. На военные действия США против исламского экстремизма был выделен почти 1 триллион долларов. Дипломатические и невоенные усилия в этом направлении обошлись бы не более чем в 10 миллиардов долларов.

Америка - это много больше, чем ее правительство. Фонды, университеты, благотворительные общества и частные лица работают за рубежом более эффективно. Их деятельность многообещающая. Вашингтону надо было поучиться у этих групп, больше работать во взаимодействии с ними и вовлекать в их работу других американцев. Вместо того чтобы допрашивать, преследовать и арестовывать американских мусульман, стоило бы привлечь их на свою сторону, чтобы понять привлекательность исламского фундаментализма. Одна из самых сильных сторон Америки - ее гражданское общество - почти не использовалась в войне с террором.

6. Легитимность - это сила. В распоряжении Соединенных Штатов в наши дни достаточно разных видов силы, за исключением одной - легитимности. В сегодняшнем мире это самый большой дефицит. Легитимность позволяет вырабатывать программу, определять состояние кризиса и мобилизовать поддержку как со стороны других стран, так и неправительственных сил, подобных частному бизнесу и общественным организациям. Легитимность была именно тем, что позволило, например, рок-певцу Боно изменить правительственную политику по ключевому вопросу - списанию долгов. Его сила тогда заключалась в способности обеспечить интеллектуальное и моральное обоснование такого решения.

Легитимность имеет множество форм. Администрация Клинтона использовала силу в трех очень важных случаях - в Боснии, на Гаити и в Косово. Ни один из этих случаев не выносился на обсуждение в Совете Безопасности ООН, но к этому почти никто и не призывал. В действительности Генсек ООН Кофи Аннан даже сделал ряд заявлений, которые как будто оправдывали действия в Косово, он пояснял, что государственный суверенитет не должен быть использован как прикрытие для жестокого обращения с людьми. Администрация Клинтона вышла сухой из воды - отчасти из-за того, что внушала чувство доверия. Хотя администрация Клинтона - как и администрация Джорджа Буша-старшего - была самонадеянной во многих отношениях, весь остальной мир не нуждался в гарантиях относительно ее истинных намерений. Не стоит возлагать на администрацию Буша полную ответственность за все произошедшие сегодня перемены. 11 сентября не оставило ей иного выбора, кроме как доказывать силу Америки и жестко действовать на мировой сцене. Но, делая то, что необходимо было делать, Америке следовало бы уделять больше внимания переговорам и совместным действиям. Одно дело заставить бояться врагов, совсем другое - напугать весь остальной мир.

Соединенные Штаты сохраняют способность вырабатывать перспективную программу и таким образом придавать легитимность тому, что составляет проблему, кризис или акт насилия. Американские идеи и идеалы по-прежнему преобладают в дискуссиях по Дарфуру, иранскому ядерному оружию и Бирме. Но Вашингтону следует понимать, что обеспечение международной общественной поддержки своему видению мира - это важнейший элемент могущества, а не просто упражнение в пиаре. Сейчас у других стран, людей и групп имеется доступ к своим собственным материалам и сетям. Они не будут больше спокойно проглатывать навязываемую им версию событий. Вашингтону придется доказывать свою правоту, и делать это убедительно. Эта задача более сложная, но при этом более важная. Во все более правомочном и демократизирующемся мире битва между идеями, в конечном счете, решает все.

Похоже, администрация Буша при подготовке к войне с Ираком так и не поняла практическую ценность легитимности. Американские власти оспаривали утверждение, что они оказались в изоляции, указывая на своих союзников в «новой Европе», Азии и Африке - многие из которых ради присоединения к коалиции были подкуплены или введены в заблуждение. И хотя правительства Центральной Европы поддерживали Вашингтон, их народы протестовали против него почти в таких же масштабах, как и в старой Европе. Упустив этот момент, Вашингтон не понял Турцию - верного и преданного союзника, который в 90-е годы стал куда более демократичным. Правительство хотело оказать поддержку Соединенным Штатам, но более 90 процентов населения Турции были против этого. В результате после почти равного голосования в парламенте Турция не поддержала Соединенные Штаты - а это означало, что война против Саддама на два фронта становилась войной на один фронт, что серьезно осложняло задачу. В начале войны Соединенные Штаты имели поддержку большинства населения только в одной стране мира - в Израиле. И хотя можно превозносить Тони Блэра за его лояльность, трудно ожидать, что большинство демократических политиков будут игнорировать волю подавляющего большинства своих народов.

Национализм в однополярном мире часто становится антиамериканизмом. Каким образом вы можете показать, что вы стойкий бразильский, китайский или русский патриот? Только выступив против Большого босса. В 1970-е годы внутренняя политика Индиры Ганди по большей части была непопулярной. Однако выступления против Америки всегда имели успех во время избирательной кампании. Почему? Тогда, как и сейчас, Индия была очарована Америкой и Американской мечтой. Однако, противопоставляя себя гегемону, Ганди демонстрировала силу и мужество. Американцы выражают недовольство, говоря, что это иррационально и что тем самым страна превращается в боксерскую грушу. Они правы. Но это не самое страшное. Статус сверхдержавы имеет много, очень много преимуществ. За них иногда приходится платить. А цену можно легко уменьшить за счет вдумчивой дипломатии.

«Пусть лучше вас боятся, чем любят», писал Макиавелли. Этот девиз Дик Чейни принимает близко к сердцу. В своей речи в 2007 году он ссылался на Бернарда Льюиса в связи с тем, что во время холодной войны ближневосточные диктаторы больше боялись Советского Союза, чем Америки. Макиавелли и Чейни ошибаются. Да, Советского Союза боялись его союзники, тогда как Соединенные Штаты вызывали любовь или, по крайней мере, симпатию. А теперь оглянитесь по сторонам. Странно и тревожно, что вице-президент Чейни с завистью говорит о бандитской и провалившейся стратегии тоталитарных диктатур. Америка своим могуществом изменила мир, но она также изменила его своими идеалами. Когда китайские сторонники демократии собрались на площади Тяньаньмэнь, они образовали символическую фигуру, похожую на статую Свободы, а не на истребитель Р-16. Возможно, имидж Америки не столь привлекателен, как полагают американцы, но в конечном итоге он лучше, чем его альтернативы. Вот почему все так долго мирятся с огромной мощью Америки.

СТРАХ И НЕНАВИСТЬ

Однако прежде чем вводить в действие любую из этих специфических стратегий, Соединенным Штатам надо провести гораздо более серьезную корректировку. Необходимо прекратить трястись от страха. Этот страх уже создал атмосферу паранойи и паники, этим страхом обусловлены наши стратегические ошибки. Пугая себя, мы начинаем верить, что у нас нет иного выхода, кроме как действовать быстро и самостоятельно, с упреждением и в одностороннем порядке -тем самым мы умудрились разрушить результаты многолетнего расположения к нам всего мира, сделать друзей врагами, поощрить врагов и при этом практически не решить ни одной из стоящих перед нами важнейших международных проблем. Чтобы вернуть свои позиции в мире, Америке прежде следует восстановить уверенность в себе.

По всем объективным оценкам, Соединенные Штаты сегодня находятся в завидном положении. Страна сталкивается с проблемами, кризисами и противодействием, но по сравнению с любой из серьезных угроз в прошлом - нацистской Германией, сталинской агрессией, ядерной войной - условия сейчас более благоприятные, и мир движется по нашему пути. В 1933 году Франклин Делано Рузвельт диагностировал реальную опасность для Соединенных Штатов. «Единственное, чего нам следует бояться, так это самого страха, - сказал он. -Беспричинного и необоснованного страха, у которого нет имени». И он выступал против страха, когда экономическая и политическая система Соединенных Штатов оказалась на грани коллапса, когда четверть работоспособного населения лишилась работы, когда фашизм начал свое шествие по миру. Каким-то образом мы сумели запугать себя в период мира во всем мире и процветания. Помнить об этом важно, чтобы сохранять уверенность в том, что мы не просчитались, не совершили ошибку и верно все поняли. Америка превратилась в страну, охваченную страхом, озабоченную терроризмом и странами-изгоями, мусульманами и мексиканцами, иностранными компаниями и беспошлинной торговлей, иммигрантами и международными организациями. Самая сильная страна в истории человечества сейчас видит себя осажденной крепостью, которую пытаются взять неподконтрольные ей силы. Администрация Буша сделала очень много, чтобы сложилась именно такая ситуация, но это явление, которое не объясняется решениями одного президента. Слишком многие американцы попались на риторику страха.

Президентская кампания 2008 года могла бы создать возможность для национальной дискуссии о новом мире, в котором мы живем. Но республиканцы превратили ее в истерию, сопровождаемую битьем себя в грудь. Претенденты могут уходить со сцены, но их слова отражают и формируют национальное самосознание. «Они ненавидят вас!» -постоянно выкрикивал во время предвыборной кампании Руди Джулиани, напоминая о презренных людях, оставшихся за стенами аудитории. «Они не хотят, чтобы вы учились в этом колледже!» - предупреждал он публику в Университете Оглторп в Атланте. «Не учились ни вы, ни вы, ни вы!» - добавлял он, направляя указующий перст на студентов. Джулиани убеждал, что Америка не только продолжает наступать, но и развивает наступление на новых фронтах.

В своей книге «Мужество имеет значение» сенатор Джон Маккейн подошел к вопросу более разумно. Он писал: «Войдите в этот чертов лифт! Летите этим чертовым самолетом! Прикиньте шансы пострадать от террористов. Они не больше, чем быть смытым в море приливной волной». Записывая эти строки в 2003 году, он сформулировал что-то вроде практического совета: «Следите за уровнем террористической угрозы, и когда он станет ниже желтого, снова выходите на улицу». К сожалению, после 11 сентября он никогда не был ниже желтого (что означает повышенную степень риска). В аэропортах он почти всегда был оранжевым - «высокая вероятность», вторая по серьезности степень готовности. Тем не менее министерство национальной безопасности признает, что «пока не поступает никакой достоверной информации, которая свидетельствовала бы о неминуемой угрозе стране». После 11 сентября по всей стране было раскрыто лишь два или три весьма незначительных террористических заговора, и никаких «спящих» агентов «Аль-Каиды» на территории США обнаружено не было.

Тем не менее враг - как многие американские политики описывают его - вездесущ, безжалостен и коварен. Джулиани походя свалил в одну кучу Иран и «Аль-Каиду». Митт Ромни пошел еще дальше, связав вместе всех потенциально плохих парней. «Это шииты и сунниты. Это "Хезболла", "Хамас", "Аль-Каида" и "Братья-мусульмане"», - заявил он недавно. На самом деле Иран - шиитское государство и оно помогло Соединенным Штатам свергнуть поддерживаемый «Аль-Каи-дой» режим талибов в Афганистане. Связанные с «Аль-Каидой» радикальные сунниты убивали шиитов в Ираке, а поддерживаемое Ираном шиитское ополчение в ответ убивало иракских суннитов. Мы сейчас еще раз совершаем одну из главных ошибок начала холодной войны - объединяем наших потенциальных врагов, хотя надо было бы разъединять их. Мао и Сталин оба были отвратительными. Но эти отвратительные люди не переваривали друг друга, и это обстоятельство можно было бы использовать с пользой для свободного мира. Не воспользоваться этим - это не признак силы. Это глупость.

Соревнование за право быть крутым парнем породило новые политические идеи - в диапазоне от плохих до безумных. Ромни, который позиционирует себя как толкового и опытного менеджера, недавно пояснил, что хотя «некоторые советуют закрыть Гуантанамо, я считаю, что мы должны удвоить [вместительность] Гуантанамо». В 2005 году Ромни задавал такие вопросы: «Мы следим за [мечетями]? Мы прослушиваем их телефонные разговоры?» Безусловно, это предложение - чепуха по сравнению с тем, которое сделал в том же году конгрессмен Том Танкредо, еще один кандидат в президенты от республиканцев. Когда его спросили о возможности нанесения ядерного удара исламских радикалов по Соединенным Штатам, он предложил, чтобы армия США пригрозила захватить Мекку.

Некоторые одобряют агрессивный подход администрации Буша к предупреждению новой атаки террористов на США после 11 сентября. Безусловно, администрация заслуживает уважения за демонтаж инфраструктуры «Аль-Каиды» в Афганистане и в других странах, где она имела свои отделения и сторонников - хотя успех этой операции был гораздо более скромным, чем кажется. Но после 11 сентября террористы осуществляли свои акции в таких странах, как Британия, Испания, Марокко, Турция, Индонезия и Саудовская Аравия - большинство из которых тоже очень решительно борются с терроризмом. Эти нападения объединяет тот факт, что их проводили местные террористические группы. Намного проще выявить и пресечь работу иностранных агентов, чем раскрыть группы, состоящие из местных жителей.

Важное преимущество Соединенных Штатов здесь заключается в том, что в стране нет радикально настроенных граждан. Американские мусульмане в целом являются представителями среднего класса, это умеренные в своих взглядах люди, прекрасно ассимилировавшиеся. Они верят в Америку и Американскую мечту. Уже первый широкий опрос мусульман США, который в 2007 году проводил Pew Research Center, выявил, что более 70 процентов верят, что если в Америке упорно трудиться, успех не заставит себя ждать. (Этот показатель для населения США в целом составляет 64 процента.) Их ответы почти на все вопросы были в русле американского мейн-стрима - и разительно отличались от ответов мусульман из других стран. Примерно 13 процентов американских мусульман считают, что акты террористов-смертников могут быть оправданы. Безусловно, процент очень высокий, но сравните эту цифру с 42 процентами французских мусульман и 88 процентами иорданцев.

Это явное преимущество Америки - свидетельство способности страны ассимилировать новых иммигрантов - подвергается все большему риску. Если лидеры Америки поселят недоверие ко всем мусульманам, это изменит отношение мусульманского сообщества к Соединенным Штатам. Предложения кандидатов в президенты прослушивать американские мечети и бомбить Мекку - это определенно шаги в неверном направлении.

Хотя демократы более рассудительны в большинстве этих вопросов, партийное руководство продолжает опасаться, что его не будут воспринимать как достаточно жесткое. Демократические кандидаты в президенты наперебой пытались доказать, что они такие же мачо и бойцы, как и самые лютые республиканцы. Во время президентских дебатов в Южной Каролине в 2007 году, когда кандидатов спросили, как они будут реагировать в случае нового нападения террористов, они тут же поклялись нанести ответный удар, отомстить и сравнять с землей кого бы то ни было. Барак Обама, единственный, кто ответил иначе, мгновенно оценил свою политическую уязвимость и тоже пригрозил ответными мерами. После дебатов оппоненты предположили, что его первоначальный ответ свидетельствует о недостатке решимости, необходимой будущему президенту. (На самом деле первая реакция Обамы была правильной. Он сказал, что первым делом постарался бы убедиться в эффективности чрезвычайных мер, затем, полагаясь на разведданные, постарался бы установить, кто именно организовал нападение, и тогда вместе с союзниками предпринял бы меры для ликвидации обнаруженной террористической сети.)

Мы никогда не сможем помешать мелкой группе неудачников спланировать какой-нибудь террористический акт. Неважно, сколь дальновидны и компетентны наши секретные службы и чиновники силовых ведомств, люди всегда будут просачиваться через трещины в огромной, открытой и многообразной стране. Настоящая проверка на лидерство Америки будет состоять не в том, сможем ли мы со 100-процентной гарантией предотвратить нападение, а в том, как мы будем на него реагировать. Стивен Флинн, специалист по национальной безопасности при Совете по международным отношениям, утверждает, что нашей целью должна быть эластичность, или устойчивость, к внешним воздействиям - сколь быстро мы сможем прийти в себя после катастрофы? В материаловедении «эластичность» -это способность материала восстанавливать свою первоначальную форму после деформации. Если однажды начнут взрываться бомбы, мы должны быть уверены, что они причинят минимально возможные разрушения - экономические, социальные, политические. Если в нас не поселится страх, то в определенном смысле это будет означать, что мы одержали победу над терроризмом.

В возникшей атмосфере страха и паники эффект, скорее всего, будет противоположным. Если случится новое нападение, почти с полной уверенностью можно предвидеть две вещи. Реальный эффект от нападения будет ограниченным, что позволит стране быстро вернуться в норму. А вот Вашингтон придет в бешенство. Политики будут лезть из кожи вон и клясться стереть в порошок, истребить и уничтожить... кого-нибудь. Ответный удар может быть полезным и важным - если попасть в нужную цель. Но что если преступники базируются в Мюнхене, Мадриде или в Трентоне? Весьма вероятно, что следующая атака будет осуществлена из стран, которые и понятия не имеют, что стали прибежищем для террористов. Будем ли мы бомбить Британию или Испанию, потому что на их территории скрываются террористические ячейки?

Предсказуемой реакцией на новый террористический акт станет возрастание контроля за передвижением, частной жизнью и ограничение гражданских свобод, что уже вылилось в огромные экономические, политические и моральные потери для Америки. Процесс проверки пассажиров в аэропортах, который обходится примерно в 5 миллиардов долларов ежегодно, становится все более трудоемким по мере того, как каждый год выявляются новые потенциальные риски. Визовая система, уже превратившаяся в ограничительную и запретительную, будет становиться еще более жесткой -всякий раз, как через нее просочится бандит. Ни одна из этих процедур не учитывает компромисса между требованиями безопасности и потребностью в открытости и гостеприимстве. Все организуется таким образом, чтобы в любой момент, в любом месте чиновник мог остановить, допросить, арестовать и депортировать человека.

Далеко не только терроризм нас страшит. Лу Доббс из СNN стал рупором впавших в паранойю и больных слоев общества, выступая против угнетающих нас мрачных сил. Для многих правых незаконная иммиграция стала маниакальной идеей. Партия свободного предпринимательства создала себе репутацию полицейской силы, главная цель которой состоит в том, чтобы запретить людям работать. Демократы обеспокоены заработками работающих в Соединенных Штатах, но теперь эти страхи сфокусированы на беспошлинной торговле. И хотя защита американских фирм от конкуренции - это верный путь к снижению производительности труда, открытая экономическая политика быстро теряет поддержку внутри партии. Историческая перестройка, которой Билл Клинтон подверг свою партию - направленная в будущее, к рынкам, торговле и эффективности, - сходит на нет в поиске дешевой популярности. Касается ли это терроризма, торговли, иммиграции или интернационализма, политическую динамику нынешних Соединенных Штатов нужно сдвигать с мертвой точки.

Внешняя политика - это порою то, что мы делаем, но порою это также то, кем мы являемся. Хьюберт Хамфри сказал, что Закон о гражданских правах от 1964 года был одним из важнейших элементов внешней политики того десятилетия. Америка в качестве места часто бывала отличным противоядием от внешней политики США. Когда действия Америки в разных уголках мира представлялись жесткими, ошибочными или несправедливыми, сама Америка всегда была открыта, приветлива и толерантна. Помню, как я ребенком приехал в Америку в 1970-е годы, во времена, когда Индия как государство официально исповедовала антиамериканизм. Пережитая мною американская действительность опровергла тот пропагандистский и карикатурный образ, который создавался ее врагами. Но сегодня, благодаря небрежности, страху и бюрократической трусости, карикатура грозит превратиться в реальность.

По большому счету, открытость - величайшая сила Америки. Многие искушенные политические аналитики убеждены, что их идеи позволят улучшить производительность труда, систему накопления сбережений и здравоохранения в Америке. Пожелаем всем им удачи. Но исторически Америка преуспела не из-за хитроумных правительственных программ, а благодаря энергичности ее общества. Америка стала процветающей, потому что оставалась открытой всему миру: товарам, услугам, идеям, изобретениям, а самое главное - людям и культурам. Эта открытость позволила нам реагировать на новые экономические времена быстро и гибко, с легкостью осуществлять перемены и раздвигать границы свободы личности и самоуправления. Это позволило Америке создать первую универсальную страну - место, где люди со всех концов света могут работать, смешиваться с другими людьми, соединяться с ними и иметь общую на всех мечту и судьбу. В 1982 году я приехал сюда 18-летним студентом из Индии, расположенной в восьми тысячах миль от США. Америка находилась не в лучшей форме. В декабре того года уровень безработицы достиг 10,8 процента, выше чем когда бы то ни было после Второй мировой войны. Вьетнам, Уотергейт, энергетический кризис, кризис с заложниками в Иране - все это подорвало уверенность Америки в себе. В памяти людей еще были свежи образы вертолетов на крыше американского посольства в Сайгоне, отставка Никсона, длинные очереди на заправках и заложники с повязками на глазах. Находившийся на подъеме Советский Союз расширял зону влияния далеко за пределы своих границ, от Афганистана до Анголы и Центральной Америки. В июне того года Израиль вторгся в Ливан, сделав неустойчивую ситуацию на Ближнем Востоке еще более напряженной.

И при этом Америка была удивительно открытой страной. Рейган объединил ее. Несмотря на рекордно низкий рейтинг поддержки в тот период, находясь в самом центре бури, он излучал оптимизм. Перед лицом набирающей силу Москвы он уверенно говорил о смертельном кризисе советской системы и предсказывал, что она окончит свои дни «на свалке истории». Центральной политической фигурой был спикер палаты представителей Томас О'Нилл, доброжелательный ирландец, олицетворявший благородство и терпимость либерализма старой школы. Куда бы я ни направлялся, везде меня встречал теплый и дружеский прием. Это было чувство, которое я прежде никогда не испытывал: страна широко открыта навстречу миру, будущему, каждому, кто любит ее. Юному гостю казалось, что она бесконечно щедра и вселяет большие надежды.

Для процветания Америки в эти новые и многообещающие времена, во имя ее успеха на фоне расцвета остального мира, ей необходимо пройти лишь одно испытание. Она должна стать тем местом, которое манит и восхищает юного студента, приезжающего в страну сегодня, - таким, каким она была для неловкого 18-летнего парня поколение тому назад.

БЛАГОДАРНОСТИ

та книга - результат моих путешествий, чтения других книг I и размышлений нескольких последних лет, но также она и плод страсти. Я приехал в Америку молодым человеком, влюбился в эту страну, создал в ней семью и построил свою жизнь. Я желаю этой стране только самого лучшего, и я твердо верю, что американская сила и американская воля - если страна верно ими распорядится - принесут пользу как Америке, так и всему миру.

Это моя первая книга - я впервые в жизни попробовал написать книгу, несмотря на то, что двое детей постоянно требовали моего внимания. Конечно, у меня есть также и профессиональные обязанности, часто неотложные, но все же уединение в кабинете в те моменты, когда дети хотели побыть со мной, было самой сложной частью работы над этим проектом. Надеюсь, мне удалось достичь необходимого равновесия в распределении времени между семьей, работой и написанием этой книги.

Написание книги, когда приходится выполнять множество других обязанностей, требует больших усилий - а также помощи и терпения со стороны других.

Прежде всего я хочу поблагодарить замечательных и великодушных сотрудников Newsweek, с которыми я работаю, в частности Рика Смита, Марка Уитэкера (сейчас он служит в NВС News), Джона Мичема, Нисида Хаджари и Тони Эмерсона. Еще до прихода в Newsweek, мне много говорили, что Дональд Грэм - превосходный начальник, и я счастлив, опираясь на собственный опыт, сказать вам, что это правда. Три года назад я запустил телешоу Foreign Exchange на РВ5, которое вел до ноября 2007 года. Выражаю признательность Брюсу Блэру, Марку Саггу и особенно Суджате Томас - вы были отличными партнерами по этому проекту.

Шарон Салливан и Патриция Хьюи с большой самоотдачей и невероятно искусно упорядочили мою жизнь и превратили повседневную работу в удовольствие, за что я им очень благодарен.

Собирать материалы для этой книги мне помогали четыре очень талантливых молодых человека, сейчас перед ними открывается прекрасное будущее: Роберт Вейзенберг, Рухмини Пуноозе, Алан Айзенберг и Барретт Шеридан. Барретт работал с этой книгой больше всех - я очень благодарен ему за усердие, ясный ум и добрые слова, которые он произносил в самые ответственные моменты работы.

Я попросил нескольких моих друзей - Эндрю Моравчика, Гидеона Роуза, Захари Карабеллу и Эллисон Стэнджер - прочитать фрагменты рукописи, и я безмерно признателен им за чрезвычайно полезные замечания. Дэниел Курц-Фелан прочитал всю рукопись и пригладил ее стиль.

Мой агент Тина Беннетт, которая с таким энтузиазмом поддерживала этот проект на каждом его этапе, что я даже не очень-то ей верил, настаивала, чтобы я продолжал работать. Мой редактор Дрейк Макфили - настоящий мастер! Его замечания были очень точными и уместными. Его помощник Кайл Фризина должен был превратить рукопись в книгу гораздо быстрее, чем это принято, и он сделал это без всяких разговоров. Каллен Стенли замечательным образом уладил вопрос об авторских правах на книгу за рубежом. Если люди говорят, что давно прошли те времена, когда агенты и издатели были глубоко заинтересованы в качестве и содержании книги, я понимаю, что им не повезло и они не познакомились со специалистами Janklow and Nesbit, а также из W.W. Notron.

Я посвящаю эту книгу своему брату Аршаду который приехал в Америку на год раньше, чем я. Думаю, если бы ему не понравился его первый год в Штатах, меня бы здесь не было. С тех самых пор мы друзья и соратники, хотя у каждого из нас были взлеты и падения. Мы обсуждали разные идеи этой книги, и я многое почерпнул из его анализа. Я пользовался мудростью, поддержкой и любовью своей матери Фатимы Закарии. Мой отец Рафик Закария умер три года назад. Мне бы очень хотелось, чтобы у меня была возможность поговорить с ним об этой книге.

Прошлой осенью я вручил моей жене Пауле черновики некоторых глав и попросил ее их прочесть. Она прочитала, сделала несколько замечаний и сказала: «Думаю, мой самый большой вклад в эту книгу - быть хранительницей очага и сделать так, чтобы дети тебя не беспокоили». На самом деле моя жена - превосходный редактор, потому что она сама - талантливый писатель, но в сложившихся обстоятельствах она была права. Без ее помощи мне не хватило бы душевных и умственных сил, чтобы написать эту книгу. Я благодарю ее за любовь и дружбу.

Моя дочь Лила, которой исполнилось пять, когда книгу отправили в печать, сообщила, что очень рада, что я закончил работу, потому что теперь она может пользоваться моим компьютером, заходить на сайт Youtube и слушать песни из High School Musical.

Мой восьмилетний сын Омар больше интересовался проектом как таковым. Когда я впервые рассказал ему, о чем будет книга, он страдальческим тоном осведомился: «Почему ты хочешь написать книгу о будущем? Если ты ошибешься, люди не станут покупать эту книгу». Вот я и надеюсь, что не поставлю его в неловкое положение.